«Неожиданные встречи»

Неожиданные встречи (fb2) - Неожиданные встречи 3288K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Павел Иустинович Мариковский

Неожиданные встречи

ОТ АВТОРА

Солнце прикоснулось к горизонту, отразилось розовой зарей в многочисленных озерках и вновь поднялось над землею. В воздухе звенят комары, кричат чайки, утки свистят крыльями. От куста к кусту незаметной тенью пробирается песец, высматривая добычу…

Сумрачно и тихо в глухом таежном лесу. Изредка застучит дятел о сухое дерево, зашуршит в кустах барсук, белка качнет веткой и сбросит вниз с коры шелуху…

Бескрайние степные просторы, холмы, древние курганы, серебристые ковыли и вольный ветер. Посвисты осторожных сурков и сусликов, да высоко в небе парит орел, высматривающий добычу…

Ярко светит солнце, и горизонт колышется в озерах-миражах. Замерли песчаные барханы, разукрашенные цветистыми кустарничками, а на равнине будто кто-то расстелил разноцветные покрывала цветов. Неумолчно звенят жаворонки, с далекой высоты раздаются крики журавлей, летящих на северную родину…

В этой книге я рассказал о наиболее интересных встречах с позвоночными животными: зверями, птицами, пресмыкающимися и амфибиями. Описывая эти встречи, я был предельно точен, большей частью полагая, что писатель-натуралист и ученый, повествуя о поведении животных, обязан придерживаться истины гораздо точнее, чем живописец или скульптор, изображающий своего героя.

ОБВАЛ В ГОРАХ

Вчера я колесил по едва заметным дорогам выжженных, желтых гор Сюгаты, преодолевая головокружительные спуски и подъемы, но не нашел ничего интересного. Выгорели горы, третий год стоит засуха… Потом пересек обширную Сюгатинскую равнину и добрался до подножия пустынных гор Турайгыр. И здесь меня тоже ожидало разочарование: два ущелья, в которых ранее были родники, оказались без воды. Оставалось третье ущелье. Что в нем? Больше я не знал мест с водой в этом регионе.

Вот и ущелье с громадными, нависшими над узкой долинкой черными скалами. Поначалу оно не предвещало ничего хорошего. Там, где раньше струилась вода, было сухо, на дне бывшего ручья белели камешки, а травы давно высохли под жарким солнцем, пожелтели. Но чем дальше и выше пробирался мой «газик», тем зеленее становилось ущелье. И вот наконец долгожданная радость: на пути заросли мяты, и с сиреневых ее цветков шустро взлетает целая стайка потревоженных бабочек-сатиров. Здесь уже влажная земля, значит, вода доходит сюда ночью, когда прохладно и меньше испарение.

Чем выше, тем зеленее ущелье и гуще трава. Цветущая мята сиреневой полосой вьется по ущелью широким потоком, с боков ее сопровождает лиловый осот, желтая пижма, высокий татарник, шары синеголовника. Всюду летают стайки бабочек. Такого изобилия я никогда не видел. И масса птиц. Вытянув головки и со страхом поглядывая на машину, бегут горные куропатки — кеклики, стайками поднимаются полевые воробьи, шумной ватагой проносятся розовые скворцы. Сейчас они молоденькие, серенькие, и определение «розовые» к ним как-то не подходит. С водопоя взлетают стремительные голуби.

Столько бабочек здесь не могло вывестись. На каждый квадратный метр зеленой полоски растительности ущелья сейчас приходится по меньшей мере по две-три любительницы нектара. Их гусеницы объели бы все растения наголо. Между тем никаких повреждений не видно.

Да, сюда, в этот спасительный уголок, слетелось и сбежалось из соседних засохших ущелий немало жителей гор пустыни!

В ущелье уже легла глубокая тень, хотя сейчас только около четырех часов дня; кончилась жара, легкий ветер кажется таким прохладным после долгого изнурительного и знойного дня, но противоположный склон еще золотится от солнца.

На следующий день рано утром вокруг стоянки раздалось множество звуков. Кричали кеклики, порхали птицы, над пологом с шумом пролетали скворцы и горлинки. Мой фокстерьер Кирюшка нервничал и настойчиво пытался выбраться из-под полога. Вскоре солнце заглянуло в ущелье и сразу стало усиленно его согревать.

Я повесил на себя полевую сумку, бинокль, два фотоаппарата, взял в руки палочку и едва только отошел от бивака, как раздался грохот, и с высоченной горы в тучах пыли покатилась лавина камней.

Я знаком с горами пустынь Семиречья. Они хотя и круты, особенно в ущельях, камни на них разрушаются постепенно, и обвалы в горах необычайно редки. Правда, кое-когда происходят землетрясения, и тогда громадные камни катятся вниз. Но подземные толчки редки, мне только один раз в жизни пришлось их испытать. Тогда грохот обвалов несется со всех сторон. Здесь же было похоже на то, что оторвался один большой камень и, падая вниз, увлек за собой остальные. Вспомнилось стихотворение поэта-натуралиста Ю. Линника:

Я чувствую и слухом, и нутром, Как в полусне — иль в полупробужденье? — Несется с высоты булыжный гром. Еще не явь, уже не наважденье.

Было похоже, что кто-то умышленно устроил все это эффектное представление.

Пока грохотали камни, я всмотрелся в горы и далеко, на самой вершине, на фоне неба сперва увидел силуэты, как мне показалось, двух человек. Еще несколько расположились чуть в стороне ниже. Вся эта милая компания застыла неподвижно, очевидно, созерцая столь впечатляющее зрелище.

Меня взяла досада: в таком тихом дремучем уголке, высоко в горах вдруг появились легкомысленные посетители. Отрадное ощущение, что ущелье дикое и мы в нем одни, исчезло.

Лавина камней для нас была неопасна: на ее пути располагалась глубокая ложбина. Нарушители покоя, несмотря на далекое расстояние, должны были заметить машину и рядом с нею натянутые марлевые полога. Поэтому их поведение было явно недружелюбным, если не хулиганским. Пожалуй, стоило покричать оболтусам, выразить свое возмущение: звуки в горах разносятся далеко в стороны и особенно снизу вверх.

Между тем лавина камней с облаком пыли докатилась, если не сказать — доскакала, до ложбины, так как каждый камень, ударяясь о землю, высоко подпрыгивал, пыль улеглась, шум затих, а нарушители покоя все еще стояли неподвижно, и лишь один из них слегка пошевелился и изменил положение.

Но кто они такие? Наверное, городская молодежь, туристы, случайно забредшие в эти горы. Я вытащил из футляра бинокль. Каково же было мое удивление, когда вместо людей я увидел грациозные фигурки горных козлов, застывших подобно изваяниям. На самом верху стояли три самки, чуть ниже их — два козленка, еще ниже одна самка лежала на земле, а на высоком выступе большой отвесной скалы стоял красавец самец с большими, загнутыми назад рогами. Другой стоял чуть поодаль. Животные явно смотрели на меня, редкого посетителя этого ущелья. У меня сразу отлегло от сердца. Вернулось очарование, ощущение единства с природой.

Так мы стояли неподвижно, молча разглядывая друг друга. Внизу я, наверху семь горных козлов. Я давно знал такую особенность поведения этих животных: застыв неподвижно, долго и спокойно изучать своего лютого врага — человека.

Прошло около десяти минут. Наконец козлы медленно и спокойно двинулись по хребту горы, перевалили за нее и скрылись.

Все случившееся поразило. Сколько в жизни перевидал горных козлов, но такая встреча произошла впервые. Я был глубоко убежден, что самец-рогач — предводитель группы — умышленно столкнул камень. Возможно, он был своеобразным любителем обвалов, развлекался подобным образом, показывая остальным свою силу, ловкость и могущество, а сородичи привыкли к его проделкам, грохоту летящих вниз камней и относились к этому спокойно. Быть может, таким образом он выражал свое отношение к человеку, к тому же занявшему его водопой. Мы так плохо знаем животных и не верим в то, что они такие разные.

Прошло около двадцати лет после этой встречи с козлами, и в газете «Наука Казахстана» (1989, № 24), издающейся Академией наук республики, я прочел статью «На ветер надейся…» геолога Шамиля Байкенова, в которой описывалось путешествие по горам и эпизод встречи с горными козлами. Привожу его: «Мы медленно поднимались по склону. Неожиданно сверху скатился небольшой камень, посыпались мелкие осколки породы. Подняв головы, увидели на высокой скале гордого красавца архара с большими, чудно завитыми рогами. Он стоял не шелохнувшись, как изваяние. Вдруг резко свистнул и бросился вниз, прямо на нас. Мы прижались к скале. Архар промчался в нескольких метрах, затем резко завернул и прыжками стал взбираться на отвесную кручу. Цок, цок, цок — скатывались вниз камушки. Потрясенные, даже испуганные, мы молча смотрели вслед удалявшемуся архару. Он очень быстро достиг гребня и скрылся». Правда, автор, по-видимому, спутал: то был не архар, а горный козел. Только он издает свист-сигнал для своих собратьев. Но «большие, чудно завитые рога» носит архар, у горного козла они загнуты на половину оборота. К тому же архар избегает крутосклонных скалистых гор.

Горные козлы, или, как их называют местные жители, тау-теке, обитают в горах Алтая, Гималаев, Тянь-Шаня и Памира. Прежде их стада были многочисленны. Теперь их осталось мало. Уменьшилось и число охотившихся на них барсов. Типичные места обитания тау-теке — вершины высоких гор, выше пояса леса, альпийские луга под самыми ледниками и снежниками. Лишь зимою, когда выпадает снег, они спускаются ниже, придерживаясь южных бесснежных склонов.

Зоологи долго не знали, что это животное, считавшееся исключительно высокогорным, встречается и в сравнительно низких горах пустыни, а также в скалистых каньонах. Оказывается, для него важен не столько климат прохладных высокогорий, сколько характер рельефа: голые крутые скалы, каменистые осыпи, глубокие ущелья. Здесь его стихия: легко и будто без малейшего усилия тау-теке взбирается по головоломным кручам. Они лучшие альпинисты из всех диких животных. Эта особенность дает им большие преимущества перед давними врагами — волками, особенно красными, или, как их еще называют, альпийскими, — дерзкими и смелыми хищниками, ныне почти исчезнувшими.

Помню, как-то с товарищем я шел по горному ущелью Тайгак пустыни Чулак. Ручей давно исчез под камнями. Стояла тишина. Впереди показались высокие обрывистые скалы. Там должен быть ручей. Едва мы приблизились к этому месту, как из зарослей таволги и караганы выскочила группа козлов. Цепляясь за незначительные выступы, они торопливо, буквально как птицы, взлетели по вертикальному обрыву и скрылись за его горизонтом. Мы застыли, завороженные неожиданным видением: настолько необычным, просто фантастическим, был этот бег по, казалось, неприступному обрыву.

Казахстан богат наскальными рисунками. На черных камнях гор пустыни масса изображений, нанесенных в давние времена. Тут сцены охоты, празднеств, войн и ритуальных обычаев. Кроме этого, много рисунков и разнообразных животных. Но чаще всего среди них встречаются горные козлы. Они составляют, пожалуй, две трети всех остальных рисунков. Чем объяснить такое предпочтение воспроизведению на камнях этого животного — трудно сказать.

Возможно, изображая козлов, охотник тем самым совершал некий ритуал, моля об удаче в предстоящей охоте. А может быть, горного козла почитали как своеобразный тотем, животного предка или бога. Еще подумалось, что образ тау-теке мог быть чем-то вроде эмблемы, личного знака, и каждый высекал его на камне по-своему, оставляя что-то подобное автографу. И действительно, рисунки не похожи один на другой — двух одинаковых не сыщешь.

Избегая опасности, уходя от преследования, козел забирается на неприступные кручи, обрывистые скалы, куда не могут вскарабкаться его враги. Здесь он пережидает опасность, спокойно глядя на беснующихся от злости хищников. Козел находится, как говорят охотники, «на отстое». Проделывает такой трюк предводитель группы самец-рогач. Среди множества наскальных рисунков я нашел немало сценок, изображающих козлов «на отстое».

Как-то мы с егерем Шевыревым поднялись на вершину Чулакских гор из живописного ущелья Тайгак. С нами увязалась лайка Джек. Всюду были следы козлов. Вскоре мы увидели и самих животных. Два рогача застыли на гребне ближайших гор. Через некоторое время мы услышали пронзительный лай нашего Джека. Оказывается, пока мы рассматривали наскальные рисунки, собака загнала «на отстой» козла. Он стоял у обрывистого склона, прижавшись к нему туловищем, и, казалось, совершенно не обращал никакого внимания на своего преследователя. Как я жалел, что на этот раз не взял с собой фоторужье, а в моей узкопленочной камере остался только один кадр.

Через небольшие хребты, ущелья и перевалы мы поспешили к собаке, и спустя полчаса, осторожно выглянув из-за камня, я увидел красавца козла в каких-нибудь десяти метрах от себя. Снимок сделать не удалось. Животное находилось в тени, и, пока я примерялся, оно спокойно спрыгнуло со скалы и умчалось. Но в моей памяти запечатлелись могучие рога, мощное телосложение, спокойный, даже, как показалось, пронзительный взгляд желтых глаз с черным поперечным зрачком.

Лайка бросилась преследовать животное. А мы с удивлением увидели совсем недалеко на скалах трех самок и вместе с ними несколько козлят. Они с любопытством поглядывали в нашу сторону.

И еще запомнилась одна встреча с горными козлами.

После Второй мировой войны вместе с моим помощником Хызыром Айбасовым, путешествуя на мотоцикле, мы заночевали в ущелье Тюзасу Чулакских гор. Рано утром, выглянув из спального мешка, я увидел на противоположном склоне ущелья, освещенном только что взошедшим солнцем, удивительное зрелище. По едва заметной тропинке гуськом, друг за другом, не спеша брело целое стадо молоденьких козлят. От нас до них было не более двухсот метров. Козлята не торопились, часто останавливались, некоторые из них забавно бодались, ударяясь лбами. Взрослых животных с ними не было.

Почему козлята оказались одни — не знаю. Гон, на время которого самки могли покинуть свое потомство, как будто происходил зимой. Никто из зоологов не мог мне сказать по этому поводу ничего вразумительного. Единственное, что было ясно: такое объединение могло произойти в те времена, когда козлов было очень много.

Сейчас подобную картину увидеть уже никому не удастся…

Недавнее похолодание, пришедшее с севера, принесло облака, и в Глиняных горах вблизи каньонов Чарына мы едва поставили палатки, как нас порадовал дождь, основательно промочивший землю. И все же утром мы отправились на знакомую гору, прозванную нами «крепостью». Она действительно необычна и могла бы служить надежным укреплением в древности: с востока отсечена крутым ущельем Узунбулак (Длинным ручьем), работавшим многие тысячелетия и создавшим отвесные стены своего ложа, с севера — глубокими и совершенно неприступными каньонами реки Чарын. С других сторон склоны «крепости» также круты и неприступны.

Подъем по скалам очень крут, но неопасен. В одном месте он проходит около пятидесяти метров по крутому склону мелкой осыпи, ниже его лежит обрыв, торчат острые скалы. Если здесь сорваться — верная гибель. Место это можно только быстро пробежать, не останавливаясь ни на мгновение, сейчас же промокшая почва была ненадежна.

Едва мы взобрались на крышу «крепости», как я заметил поперек плоскогорья — его поверхность в диаметре не менее километра — отлично выбитую тропинку. Она спускалась вниз к неприступным скалистым обрывам над Чарыном. Тропинка очень старая и углублена от поверхности каменистой почвы на десяток сантиметров. Она, без сомнения, проделана в течение многих веков горными козлами. Это они, древние жители этих мест, совершали свой маршрут через труднодоступное плоскогорье. Кое-где на округлых вершинках этого типичного пеноплена (того, что осталось от когда-то здесь бывших гор, выровненных силами природы) еще кое-где сохранились светлые пятна. Это остатки древних лежек горных козлов. Прежде чем улечься на отдых, животные копытами разгребали в стороны камешки, обнажая лёссовую почву. Отсюда, с вершины холмов, хорошо видно во все стороны, и сюда не подобраться незамеченным врагу козлов — барсу. Волки же беспомощны в этой крутоскалистой местности с обрывистыми склонами.

В каньонах Чарына однажды во время путешествия вдоль реки мне почудился странный запах крупного животного. Моя собака Зорька отстала — принялась разрывать норку. Осторожно раздвигая кусты, я тихо шел вперед, внимательно всматриваясь. И вдруг из-за пригорка, в каких-нибудь тридцати метрах от меня, выглянули рога, потом поднялась одна козлиная голова, за нею другая. Большие черные глаза с удивлением уставились на меня. Едва уловимый звон камней — и несколько грациозных животных легко и бесшумно, перепрыгивая с камня на камень, поднялись почти по отвесным скалам на край каньона и скрылись за горизонтом. Видение было очень коротким и казалось нереальным, померещившимся.

По следам я понял, что животные спустились сюда прямо с неприступных скал на водопой и, утолив жажду, прилегли отдохнуть.

Когда-то здесь водилось много козлов, но усилиями браконьеров несчастные животные были уничтожены. Я еще застал в этих горах гордых красавцев, едва касавшихся острыми копытами скал и перелетавших, будто по воздуху, немыслимо крутые обрывы. В то время в горах над каньонами Чарына часто можно было увидеть пустые гильзы винтовочных патронов.

Страшен человек своими необузданными желаниями истребления всего, что бегает по земле и летает над нею.

Солнце недолго нас баловало теплом, скрылось за грозными, темными облаками, начал накрапывать дождь, и, чтобы миновать неприятности спуска, мы поспешили обратно, благополучно спустились вниз в буйство зарослей благоухающего ломоноса и курчавки. Растительность в это лето, богатое осадками, как никогда была обильная, но нигде не видно ни птиц, ни ящериц. Предыдущий сухой год сделал свое дело. Только пара воронов пролетела высоко над нами, огласив воздух своим резким и кажущимся в тишине пустыни необычным флейтовым криком…

НОЧНЫЕ ОГОНЬКИ

Самый крайний ключик, различимый в бинокль, от нас недалеко и находится примерно посредине дороги, ведущей к горам пустыни Калканы. Поэтому мы не торопясь выехали к нему после обеда, рассчитывая закончить переезд до захода солнца. Но нас подстерегала неприятность: в покрышку колеса мотоцикла вонзилась большая колючка от лоха и проколола камеру. Ремонт не отнял много времени, но, когда все было закончено, солнце опустилось за потемневший горизонт. Пришлось ехать в темноте с включенными фарами.

Обычно после жаркого дня ночью быстро наступает прохлада, и оживляются многие жители пустыни, прятавшиеся в тени и в норах от горячего солнца. В полосе фар постоянно вспыхивают яркими пятнами светлые ночные бабочки. В неподвижном воздухе маленькими искорками загорались собравшиеся роями комарики и ударяли в лицо, будто мелкий песок, принесенный порывом ветра. Иногда из-под колес вспархивали заночевавшие жаворонки и быстро исчезали в темноте. Тогда мне стало понятно, почему на дорожной пыли часто встречались маленькие ямочки. Оказывается, на ночь жаворонки на чистом месте выкапывают для себя углубления, готовят своеобразную постельку из мягкой пыли. По-видимому, это те, кто не ночует в гнезде, ведь оно такое маленькое, что двум родителям в нем не поместиться.

Ослепленный светом, высоко подпрыгивая и резко меняя направление из стороны в сторону, скачет тушканчик, взмахивая, как платочком, длинным хвостом с кисточкой белых волос на конце. Поймать тушканчика трудно, так как он на бегу стремительно и неожиданно поворачивает в разные стороны. Хвост тушканчика является и опорой, и своего рода третьей ногой, и регулятором резких поворотов, и, наконец, он хорошо виден в темноте как обманчивый ориентир для преследователя. Взмахнет белый платочек в одну сторону, а сам тушканчик свернет в другую.

Иногда через дорогу перекатывался темный шарик. Это — ушастый ежик. Большие ушные раковины раскрывают секрет его охоты: на открытых пространствах пустыни ежик пользуется для поисков пищи — насекомых — не только обонянием, но и слухом. Колючки у этого животного не очень жесткие, а сам ежик так доверчив, что через несколько минут разворачивается, показывая забавную остренькую мордочку с любопытствующими черными глазками-бусинами. На следующий день, после того как ежика поймали, он становится совершенно ручным. Но сколько бы его ни держали в неволе, всегда спит днем, а с наступлением ночи поднимает в комнате громкую возню, проявляя неуемную деятельность.

В пустыне часто встречаются шкурки ежей, свернутые плотным шариком. Это следы охоты лисиц и хищных птиц. Съев добычу, они оставляют только одну колючую кожу, мышцы которой, сокращаясь, сворачивают ее в клубок. Потом она подсыхает на солнце и долго, пока кожу не съедят жуки-кожееды, будет лежать как живой, но свернувшийся зверек. Каким образом лисица убивает ежа, неизвестно. Хищные птицы поступают просто: поднимают добычу высоко над землей и бросают. Разбившегося ежа уже нетрудно расклевать.

Через час пути открылся темный оазис, и тогда внезапно на фоне черного пятна деревьев вспыхнуло множество крупных ярких зеленовато-фосфоресцирующих огоньков. Они то вздрагивали, перемещаясь с места на место, то застывали, но вскоре унеслись в сторону и исчезли. Это видение было настолько необычным, неожиданным и поразительным, что мы сразу не догадались, что это джейраны. Впоследствии, проезжая на машине ночью по пустыне, я много раз видел ярко светящиеся глаза лисиц, волков и джейранов, но первое впечатление осталось на всю жизнь.

Ослепленные мощной фарой автомобиля, джейраны топчутся на одном месте, подпуская к себе почти вплотную, чем и пользуются браконьеры. Охота на автомобиле сыграла коварную роль в судьбе этих животных. В Сюгатинской равнине браконьеры могли свободно гонять машины прямо по пустыне ночью. Здесь истребили всех джейранов. Перед окончанием Второй мировой войны здесь обитало около двадцати тысяч этих животных. Сейчас их нет ни одного! Чтобы воспрепятствовать такой варварской охоте, были проведены поперек равнины трактором борозды, чтобы помешать машинам браконьеров. Борозды сохранились и сейчас, а джейранов не осталось. Ни одного из двадцати тысяч!

Джейран — миниатюрное и грациозное дитя пустыни. Вся его жизнь приспособлена к ее суровым условиям. Как он красив, как строен, как оживляет пустыню! Когда среди томительного однообразия равнины, опаленной солнцем, увидишь группу этих животных, как бы несущихся над землей с необыкновенной легкостью и стремительностью, то невольно воспрянешь духом и надолго запомнишь чудесное видение.

Убегая от опасности, джейран поднимает кверху небольшой хвост с хорошо заметным черным пятном на конце, как бы сигнализируя им во время быстрых скачков следующим сзади, чтобы не потерять друг друга в просторах пустыни. Поэтому джейрана еще называют каракуй-рюком, что в переводе на русский язык означает «чернохвостый». Бегает он легко и быстро, высоко подпрыгивая над землей и поднимая облачка пыли. От водопоя он удаляется на семьдесят — восемьдесят километров, совершая дальние перекочевки.

Джейран удивительно любопытен и подчас неосторожен. Увидев человека, повозку, машину, он отбегает на небольшое расстояние и останавливается как вкопанный, иногда от возбуждения притоптывая передними ножками по земле, и долго рассматривает заинтересовавший его предмет. От машины он, как правило, не убегает в сторону, а мчится сбоку, рядом, как бы соревнуясь с нею в скорости. Потом старается перебежать дорогу впереди машины и только тогда удаляется прочь. Эта удивительная и постоянная черта поведения объясняется просто. Испокон веков главным врагом джейрана были волки. В своей охоте хищники применяли излюбленный прием: несколько волков гнало стадо джейранов на соплеменников, затаившихся в засаде. Спасались те джейраны, у которых срабатывал инстинкт — уйти в сторону от направления погони, перебежав дорогу преследователю.

Джейран давно помещен в Красную книгу как бывшего Советского Союза, так и Казахстана. Его добыча карается большим штрафом. Но на громадных просторах республики трудно бороться с этим пороком человека. И грациозная газель пустыни по-прежнему редка. Вдобавок в 1996 году разрешили «ограниченный отстрел джейрана» ради потехи и добычи лировидных рогов иностранными охотниками. Ученые Института зоологии Академии наук, санкционировавшие это разрешение, совершили профессиональное предательство.

И еще одно наблюдение, имеющее косвенное отношение к джейрану.

Наша небольшая группа туристов на двух вездеходах ГАЗ-66 после недельного путешествия по Семиречью добралась до реки Или и расположилась возле Поющего бархана. Место это было мной облюбовано давно, но ему не везло: маленький заповедничек все время плохо охранялся, его не оставляли в покое браконьеры, и мне не раз приходилось по этому поводу выступать в печати.

После того как все побывали на этом удивительном месте, я предложил остановиться на ночлег подальше от реки, чтобы избежать нападения комаров. Сюда каждый вечер в сумерках из обширной пустыни шли на водопой джейраны, их следами были истоптаны песок и гравий широкого распадка, идущего к реке. Лежки джейранов на этом распадке встречались часто. Здесь же браконьеры всегда устраивали из камней удобную засидку, и я, посещая это любимое мною место, всегда их разорял, разбрасывая в стороны камни и разражаясь по этому поводу газетными статьями. Но проклятая засидка, стоившая жизни не одному животному, неизменно появлялась на все том же самом месте. Сейчас, к моей радости, ее не оказалось.

В том месте, куда ходят на водопой дикие животные, обязательно должны быть комары, тем более в этом крошечном заповедничке, в который не разрешалось гонять домашних животных. Да и мешать водопою джейранов нехорошо.

Но мое предложение было встречено едва ли не с гневом, дружно отвергнуто, и никакие мои доводы не помогли. Всем хотелось провести конец дня и переночевать у самой реки и, конечно, прежде всего вдоволь накупаться, тем более что большинство участников поездки считало купание едва ли не единственным и обязательным удовольствием при посещении природы. А комары! Да где они, возражали мне язвительно, когда ни одного из них еще никто не видал у Поющего бархана.

Больше всех возмутился моим предложением один журналист. Как же так, наши две последние стоянки были вдали от воды, и все так сильно пропылились! А джейраны, если они здесь и водятся (что-то ни один нам не попадался на пути), попьют воду в другом месте, ничего с ними не случится.

Река тихо катила свои воды. Солнце сияло, и ни один комар не удостоил нас своим вниманием. Будто их совсем и нет в этом месте. Надо мною стали подтрунивать. Но я знал: комары днем, в жару и сухость, где-нибудь, притаившись, сидят в своих укрытиях. Правда, когда их слишком много, а добычи мало и голод докучает слишком, кое-кто отчаивается на дневной разбой, чтобы не погибнуть от истощения. Солнце склонилось к горизонту и вскоре спряталось за гору Малый Калкан. По пустыне протянулись длинные синие тени. Все основательно проголодались, и ужин поспел кстати. С мисками в руках участники поездки потянулись к расстеленному на земле тенту. Из-за купания с ужином запоздали, уже наступили сумерки. И тогда неожиданно, будто по команде весь воздух зазвенел от полчища комаров, и дружная, жадная до крови их компания набросилась на наших горе-туристов. Сколько тогда раздалось негодующих фраз! Многие с мисками, наполненными едой, размахивая руками и отбиваясь от комаров, бросились врассыпную подальше от нашего лагеря. Но бегство от кровососов не помогло, комары были везде и всюду, и не было способов спастись от них.

В это смутное и шумное время появились три крохотных летучих (но только всего три) мышки. Легко мелькая в воздухе между нами, они собирали обильную добычу. По-видимому, прижились здесь издавна, хотя им, бедняжкам, совсем негде было прятаться на день, разве только среди крупной коры одинокого дерева разнолистного тополя. Но что могли сделать эти три крохотных зверька? Чтобы уничтожить такой громадный легион кровопийц, и сотня мышек вряд ли могла изменить обстановку.

Ко мне подбежал упрямый журналист и, размахивая полотенцем, отбиваясь от комаров, предложил срочно сниматься и переезжать на другое место. Типичный горожанин, он не понимал, как сложно в наступившей темноте свернуть лагерь и сложить имущество в машины.

Признаться, я и сам не ожидал такого полчища комаров, но атаку их вынес стоически: сказалась многолетняя привычка. Вскоре совсем стемнело. Комаров поубавилось. Все шло как по расписанию, установленному многими годами. В сумерках, после жаркого дня, в это место шли джейраны и, быстро напившись, убегали в пустыню. Ко времени их посещения и приспособились кровососы.

Ужин был испорчен, все забрались в палатки и, забаррикадировавшись в них, улеглись спать. Бивак затих.

Рано утром, не завтракая, все наше общество, истерзанное комарами, поспешило подальше от реки в сухую пустыню.

В УРОЧИЩЕ СОРБУЛАК

После долгого пути я увидел вдали большую бессточную впадину Сорбулак. Я сразу узнал ее. Она оказалась такой же, как и много лет назад, — зеленой, пышной, украшенной красными маками. Только теперь на месте солончака блестело, отливая синевой неба, озеро: многоснежная зима и обильные весенние дожди заполнили почти до краев эту бессточную впадину. Голые белые берега да редкие шапки солянок отличали ее от настоящего озера.

Вблизи Сорбулака на холмах кое-где виднелись домики чабанов на месте зимовок скота. Но степь была безлюдна, тиха, и природа казалась задумчивой. Далеко на горизонте в прозрачном воздухе, промытом недавними дождями и освеженном ночными ветрами, синей полоской виднелся хребет Заилийского Алатау.

Над Сорбулаком стонут кулички-ходулочники, кричат чайки, иногда просвистит крыльями стайка уток. Низко-низко над самыми солянками летают ласточки. Жарко, сухо, и мелкие насекомые не желают подниматься в воздух. Но на солнце находит облачко, на землю падает несколько капель дождя, и ласточки, вопреки народной примете, сразу же взмывают кверху: их добыча рискнула теперь расстаться со спасительными зарослями трав.

Брожу по берегу, присматриваюсь. Вот случайно кем-то оброненная большая, из синей пластмассы, пробка. Предмет заметный, и лисица оставила на нем свою метку, обозначила охотничий участок. Еще вижу кучу мелкораздробленных панцирей черепах. Это работа орлов. Птицам приходилось высоко подниматься в воздух с добычей, чтобы разбить такую мощную броню о сухую землю.

На берегах Сорбулака отлично читаются страницы следов. Поэтому, повесив на плечо полевую сумку, два фотоаппарата, а также захватив баночку с гипсом и фляжку с водой для того, чтобы снять отпечатки понравившихся следов, отправляюсь бродить по гладкой солончаковой почве. На ней оказалось немало следов. Больше всего натоптала маленькая лисичка-корсак, и, хотя ей, казалось, делать тут было нечего, отпечатки ее лап виднелись всюду. Впрочем, быть может, она, хитрая, промышляла птенчиками ходулочников, а их бедные родители сразу взволновались при моем появлении.

Не ждал я увидеть здесь, на совершенно ровной поверхности пустыни, следы косуль. Издалека пришли они сюда от тугаев реки Или. Отсюда до Сорбулака не менее двадцати километров. Животные бродили ночью по просторному солончаку, потом собрались в кучку, потоптались на месте и вновь разошлись. Там, где почва была плотной, копытца косуль отпечатались красивым «сердечком», но едва животные ступали на вязкую почву, их след преображался: копытца, ради большей опоры, сильно расходились в стороны, оставляя еще и отпечатки «коготков».

Мне понравились следы барсука и корсака. Но я не стал пользоваться гипсом, а взял и вырезал кусочек почвы вместе со следами. Потом, когда они высохнут и затвердеют, экспонат для коллекции получится отличный.

На вязкую почву солончака забредали черепахи. Их следов-закорючек немало. Большинство животных сразу поворачивали обратно, но прочная, неприступная для врагов броня не способствовала развитию их сообразительности, и одна глупая черепаха не пожелала свернуть с ранее намеченного пути и безнадежно застряла в жидком иле недалеко от кромки воды.

Неожиданное внимание привлекает изрытая ямами земля. Тут дикие свиньи основательно покопались в поисках кореньев и личинок насекомых. Две крупные свиньи и пять подсвинков оставили на солончаке отпечатки копыт с «коготками». Где же такие большие и заметные звери скрывались на день? Вокруг голая, слегка всхолмленная пустыня, и нет на ней ни зарослей густых и высоких трав, ни кустов, ни деревьев. Да и как они ухитряются по ней путешествовать! Они так же, как и косули, пришли сюда из тугаев.

Незаметно пролетает день. Солнце уходит за холмы, розовое небо постепенно темнеет. Еще гуще синеет далекий хребет Заилийского Алатау. Теперь его белые вершины, покрытые ледниками, стали розовыми, потом побагровели и внезапно потухли.

Далекий и многоголосый крик чаек встретил рассвет. Где-то на другом берегу была их колония. Потом с неба полились трели жаворонков, и зазвенел от их песен воздух. Сегодня чайки неожиданно полетели одна за другой с озера в степь, все в одном направлении — на запад, к далеким синим холмам. Вскоре не осталось ни одной чайки. Далеко на горизонте, на холмах, будто букашки, медленно ползают тракторы. Там пахота, посевы. А за тракторами вьются белые точки. Теперь понятно: едва только трактористы приступили к работе, как чайки помчались на охоту. На пахоте отличная пожива: масса почвенных насекомых.

Захотелось побывать у полоски тростников на противоположном берегу Сорбулака. По целине направляюсь туда на своем «газике», подскакивая на ухабах. Вот наконец и проселочная дорога. Полоска тростничков отсюда недалеко, до нее каких-нибудь двести — триста метров. Она тянется вдоль родничка. Поэтому и дано название сему своеобразному уголку пустыни: «ручеек» по-казахски — «булак», «солончаковая впадина» — «сор». В бинокль вижу за тростниками обширное поле черной грязи, едва освободившейся от воды, и на нем — множество птиц. Стоят серые журавли, повернув в мою сторону головы, торчат головки каких-то уток. Их там много, будто вся впадина в столбиках.

Поспешно вытаскиваю фоторужье и медленно приближаюсь к этому царству пернатых. Птицы застыли, насторожились. Нет у них доверия к человеку, и мне не удается произвести верный выстрел. В воздух поднимается стая журавлей и, слегка покружившись, усаживается у того берега Сорбулака, который я недавно покинул. Потом взлетает множество, около сотни, гусей, выстраиваются прямой линией и тянутся к далекому горизонту. За гусями взлетает стайка уток и с громкими воплями уносится в сторону. Сверкая черно-белыми крыльями, поднимаются крупные утки-пеганки. Последней покидает место птичьего сборища стайка шустрых чирков.

Мне очень жаль потревоженных птиц и в то же время радостно, что именно здесь они нашли приют и никто не тревожит их покой. Идеи охраны животных постепенно проникают в сознание людей, а слово «браконьер» становится бранным.

Но откуда сейчас, в середине июня, в разгар гнездового периода, когда птицы давно уже живут только парами, занятые заботами о потомстве, могли оказаться на озере стаи журавлей, гусей и уток? Кто они — холостяки, отказавшиеся от семейных забот ради того, чтобы не увеличивать численность своего рода (на Земле стало так мало свободных и диких уголков природы, не используемых человеком), или, быть может, молодежь, которой полагается еще год, чтобы набраться птичьей мудрости, подготовиться к исполнению родительских обязанностей?

Потом брожу вдоль ручья, натыкаюсь на колонию барсучьих нор. Здесь немного возвышенное место, и есть единственный участок, где можно вырыть норы при столь близком стоянии грунтовых вод. А добычи — любимых ими медведок — достаточно. Как относительны наши представления о жизни животных! Барсуки селятся парами, друг от друга на значительном расстоянии, и вдруг здесь собралось небольшое общество.

Нахожу небольшую кучку сухой земли вблизи зарослей тростника, усаживаюсь на нее, вынимаю тетрадь и принимаюсь за записи. Вскоре забылся, строчки одна за другой ложатся на бумагу, и настолько отключился от всего окружающего, что до сознания не сразу доходит странный и очень знакомый звук: из тростников раздается негромкое хрюканье диких свиней. Кто бы мог подумать, что таким крупным зверям пришлось здесь на весь день укрыться!

Бедные животные! Побродив ночью по голой пустыне, они нашли это единственное дневное убежище — небольшой клочок тростниковых зарослей среди заболоченного ручейка и жидкой, пахнущей сероводородом грязи.

Мне совестно, что я потревожил дневной покой кабанов. Пришлось поспешить к машине и переехать в другое место.

Сейчас не стало прежнего Сорбулака. На его месте разлилось большое озеро, образовавшееся от сточных вод большого города Алма-Аты, и неприятные запахи заставляют отворачивать в сторону голову и быстрее мчаться от него прочь…

И еще одна встреча с кабанами. Тихо бреду по едва заметной тропинке лесного урочища Бартугай, проложенной оленями. Вокруг густые заросли тополей, облепихи и мелких кустарников. Но вот деревья редеют, расступаются, и впереди показывается большая светлая полянка.

С одного края полянки видна группа старых-старых тополей. Сколько им, ветеранам, лет? Интересно взглянуть на самый крупный тополь, под его корой, наверное, немало мелких жителей леса.

Мой щенок фокстерьер беспечно бежит впереди, но вдруг резко останавливается, застывает как вкопанный, высоко поднял голову, расставил в стороны задние ноги, выпятил вперед грудь, усиленно водит из стороны в сторону черным носиком, глухо ворчит. Мир запахов велик, для собаки он как книга для нас, содержащая множество сведений, но нам он неведом.

Собака что-то узнала, разведала и, по-видимому, не зря встревожилась. Мы оба стоим несколько минут в ожидании. Но вот раздается будто громкий вздох какого-то крупного животного, потом фырканье и треск ломаемых сучьев.

Подхожу ближе. Под старым тополем, судя по следам, отпечаткам копыт, оказывается лежка большого секача. Очевидно, здесь для него, удалившегося от шумного общества себе подобных, привычное место отдыха и сна. Кабан любит мягкую постель и основательно разрыхлил для нее землю.

В Бартугае живет небольшое стадо кабанов. Свиньи во многих местах изрыли почву в поисках питательных корней, личинок жуков-хрущей и медведок. Рыхление почвы способствует ее плодородию, не говоря уже о том, что кабаны, уничтожая обитающих в почве захребетников растений, приносят пользу деревьям, и прав ли был дедушка Крылов, порицая поведение свиньи под дубом вековым.

Большой знаток природы егерь М. П. Петренко, живший в то время в Бартугае, рассказал мне, что увиденный мною кабан — старый, очень опытный и под большим тополем у него давнишняя опочивальня. Он часто водит за собою стадо своих родичей и не раз спасал их от охотников. Приходит он в места кормежки первым, сперва останавливается вдали, долго прислушивается, принюхивается и, если уж на засидке сидит охотник, обязательно на весь лес громко ухнет. Тогда, считай, охота пропала.

Когда приходит время пороситься, дикие свиньи Бартугая удаляются в глухие и густые тростники и там выбирают место посуше. Маленькие поросята темные, а вдоль спинки украшены светлыми полосками, как у бурундука, настоящие полосатики. Они, как и все дети, плохо слушаются родителей, шумят, и мать на них сердито похрюкивает. Это хрюканье только нам кажется одинаковым. На самом деле оно очень разное, им кабаны многое объясняют друг другу, и этому искусству учатся с детства.

В тростниках хорошо. Он густой, в нем никого не видно, он все время шелестит от ветра, и возня поросят не слышна. В тростнике не пройдешь бесшумно, шаги всегда громко раздаются. А если настигает опасность, в тростнике невозможно заметить затаившегося поросенка. Светлые полоски на спине, как тростиночки, сливаются с ним, ни за что не разглядеть, сколько ни присматривайся.

В очень давние времена в Семиречье водилось много диких свиней. Тугаи, тростниковые заросли рек и озер пустыни, горы, поросшие лесами, — их излюбленные места. Но открытых мест свиньи всегда избегают.

Местное население, мусульмане, на свиней никогда не охотились, но постепенно вместе с пришлым населением научились добывать этих животных. Потом изменилась природа, диких свиней стало очень мало, и немного осталось угодий, где бы они могли спокойно жить и размножаться.

СВЕТЛОЕ ОБЛАЧКО

Нелегко вести мотоцикл по дороге, усеянной камнями, особенно когда хочется получше рассмотреть незнакомую местность. День на исходе, и пора искать место для ночлега, а вокруг — слегка всхолмленное плато, слева — обрывы, справа — высокие каменистые горы.

Несколько лет подряд весенние дожди обходили горы Богуты стороной, растительность на них зачахла, выгорела, и сейчас здесь царит гнетущее запустение, на голой земле, покрытой щебнем, видны жалкие пеньки от солянок и полыней. Горы и плато будто застыли, насупились в долгом молчании, ожидая лучших времен. Все живое покинуло эти места, лишь кое-где торчат столбиками неприхотливые песчанки, провожая меня мелодичными посвистами.

В каменистых горках показалась яркая полоска зеленой травы и одинокое дерево на ней. Хотя далековато от дороги, лучшего места для ночлега, пожалуй, не найти. Мотоцикл, подскакивая на камнях, старательно ползет кверху, и с каждой минутой все шире и дальше поднимаются синие горизонты.

Не беда, что крохотный ручей под одинокой ивой давно пересох и от него осталась лишь жалкая лужица. Зато здесь хорошо, отсюда как на ладони видны далекие Чулакские горы, перевал Алтын-Эмель, едва заметные снежные вершины Джунгарского Алатау, ниже них Калканы, как туши гигантских черепах, и между ними знаменитая Поющая гора. Правее за пыльной дымкой чернеют мрачные горы Катутау. Кое-где узкими блестящими полосками проглядывает река Или. В бинокль интересно разглядывать знакомые и много раз объезженные места, за короткое время обзора проносится столько отрадных воспоминаний о прошлых путешествиях.

У края плато гор Богуты, возле скалистой красной горки, заметно маленькое светлое облачко. Оно какое-то странное: то появится, то исчезнет, будто пульсирует. Я напрягаю зрение, стараясь получше рассмотреть, но солнце погружается в марево пустыни, делается большим, красным и прикасается краешком к горизонту. Скалистая горка становится сперва фиолетовой, потом черной, горы меркнут и закрываются пеленой наступающих сумерек.

После утомительного жаркого дня плохо спится, странное светлое облачко бессвязно, но настойчиво вплетется в дремотные мысли. Хорошо бы завтра, заметив направление, съехав с дороги, перевалить через холмы, найти скалистую горку и место со светлым пятнышком. Но утром мотоцикл барахлит, и, начав с ним возиться, я забываю о своем намерении.

Проходит год. Я снова на пустынном плато, опять вижу справа зеленую полоску с одинокой ивой и сразу вспоминаю красное солнце, садящееся за горизонт, странное белое облачко у скалистой горки и решительно сворачиваю с дороги. Как устоять перед желанием раскрыть неизвестное, хотя, быть может, там все пустое! Например, на днях я всего лишь на секунду отвел взгляд в сторону от дороги и вздрогнул от неожиданности: метрах в ста, прислонясь к большому камню, сидел полуобнаженный человек. Его голова поникла на грудь, руки, как плети, повисли. Несколько камней и кустик караганы случайно создали обманчивую картину. Однажды в предгорьях Заилийского Алатау я увидел странного зверя. Он подпрыгивал на одном месте, будто попал в капкан и силился из него вырваться. Я быстро пересек глубокий овраг и увидел большой лист светло-коричневой оберточной бумаги, колеблемой легким ветерком. Вот и сейчас увижу что-нибудь обыденное, и, может быть, от обыденного не осталось за год никаких следов. Да найду ли среди холмов красную горку и смогу ли к ней подъехать на мотоцикле?

Но мне сопутствует удача. Из-за холма показывается знакомая горка. С каждой минутой она все ближе, вот она почти рядом, но у ее основания, где прежде виднелось светлое облачко, нет ничего особенного: светлая почва изрешечена отверстиями нор, и стоят возле них столбиками песчанки, издавая тревожные мелодичные крики. И все…

Можно возвращаться обратно. Подхожу ближе и вижу в самом центре колонии большую нору. Она вырыта, без сомнения, волком, и на затвердевшей после весенних дождей земле сохранились следы волчьих лап. В стороне валяется несколько костей животных.

Так вот откуда пульсирующее облачко! Заботливая мать рыла нору и, выбрасывая наружу сухую землю, пылила. Здесь она воспитала выводок и теперь с ним ушла. Но самое интересное, что она избрала местом для жилища колонию песчанок. О подобном вряд ли кто слышал! Впрочем, что тут удивительного? В почве, изрешеченной ходами, так легко рыть логово.

Почему же здесь живут песчанки, как они ужились рядом с хищником? Вблизи нет других колоний, куда бы зверьки могли переселиться. Значит, волчица с выводком жила вместе со своей исконной добычей. Но кто этому поверит! Хотя почему? В гнездах орлов селятся мелкие птицы, полярная сова устраивает гнездо рядом с выводком гусей… Хищнику незачем истреблять зверьков возле своего жилища, охотиться полагается вдали от логова. К тому же зоркие песчанки, когда волк спал в своем логове, наверное, не раз оповещали своего опасного квартиранта о приближении тех, от кого можно ожидать неприятностей. И все же жилище волка среди песчаных нор необычно. Звери не обязаны жить по определенному шаблону. Среди них могут оказаться изобретатели новых норм поведения.

Прежде, когда природу и животный мир сохраняли и берегли, волков было значительно больше. Сейчас всюду презираемый и преследуемый волк стал редок и научился осторожности.

После войны волков в пустынях водилось немало, и, хотя увидеть серого хищника доводилось очень редко, следы их встречались часто.

Меня забавляла одна смешная особенность поведения волков. Свой помет они всегда старательно развешивали на низких кустиках. По-видимому, делалось это ради того, чтобы как можно дольше сохранить свидетельство своего присутствия: на земле помет быстро растаскивают жуки-навозники и жуки-кожееды. К тому же эти визитные карточки, служившие своеобразными вывесками, на кустике более заметны.

Вначале, пока не приобрел мотоцикл, путешествуя на велосипеде, я брал с собою в путь овчарку Алчана. Умный пес быстро освоился с волчьим этикетом и стал тоже развешивать свои объявления на кустиках. Но почему-то с годами у волков эта особенность поведения исчезла, быть может, преследуемые человеком, они старались не проявлять своего присутствия.

Помет волка — своеобразный почтовый ящик, по которому серые хищники узнают немало новостей друг о друге. Путешествуя вдоль низкого южного берега Балхаша, по совершенно ровной и безлюдной пустыне, я всегда невольно обращал внимание на большие топографические вышки. Они стояли друг от друга на значительном расстоянии, и по ним можно было судить о нашем продвижении к далекой западной оконечности озера. Издали, заметив нас, с вышек неохотно снимались орланы-белохвосты. Вышки для них служили отличнейшими наблюдательными постами. Возле каждой из них валялось множество волчьего помета, состоявшего почти сплошь из шерсти джейранов. Где же было волкам оставлять свои пометки, как не возле вышек? Вокруг такая ровная и однообразная пустыня, и в ней так легко затеряться. Представляю себе, как волки, потеряв друг друга, проведывали вышки, чтобы, когда следовало собраться в стаю, сородичи внимательно обнюхивали следы, узнавали о появлении чужаков, об удачной охоте и о многом другом, о чем нам не догадаться.

Ну а там, где нет заметных опознавательных предметов, волки используют звериные тропинки. Как-то в Таласском Алатау мне попалась одна такая особенно почетная звериная тропинка. На ней всюду оказались следы. Прошлась лисица и оставила заметку: мол, здесь была, охотилась. Старый большой волк тоже почтил дорожку вниманием, как и лисица, оставил то, что прошло через его кишечник. И медведь последовал их примеру, оставил помет из переваренных ягод арчи. Пробовал я медвежье лакомство, чтобы узнать вкус еды. Неплохие ягоды, немного даже сладковатые, но уж очень терпкие и смолистые. От такой еды забальзамируешься.

Мы ходим по горам и низинам, лесам и пустыням, но не видим волков, а они за нами, как и все звери, внимательно наблюдают.

Как-то мы остановились на ночлег поздно, солнце уже зашло за горы. Вокруг теснились холмы, и вдали от нашей стоянки виднелся курган, застывший в извечном покое. На его вершине на фоне потухающей зорьки отчетливо выступал высокий черный камень. Мне было интересно на него взглянуть, не каменное ли это изваяние.

Поставив палатку и постелив постель, я спустился в обширный лог, поднялся по его противоположному склону и направился к кургану. Сейчас камень мне показался еще более заостренным. Чтобы добраться до кургана, пришлось пересечь несколько ложбин. Вот и последняя небольшая ложбина. Пересек ее и… не поверил своим глазам: никакого камня на кургане не оказалось. Курган был только один, и спутать его с каким-либо холмом я никак не мог. Куда же делся камень, не мог же он сам по себе исчезнуть? Потом догадался, в чем дело. Судя по всему, на кургане сидел волк и, застыв неподвижно, внимательно наблюдал за нами. Вот какой любопытный!

Кроме серого волка существует еще волк красный. Но он очень редок. В начале XX века его еще изредка встречали в горах. Он значительно отличается от волка серого.

Немного меньше его, туловище длиннее, длиннее и хвост, пушистый и толще, чем у лисицы. Уши красного волка с округленными вершинками сильно сближены у основания. Общий тон окраски рыжеватый или охристо-красный. Он не умеет выть, как серый волк, голос его визглив и своеобразен. В конце прошлого столетия, когда мир животных был изобильнее, уже тогда этот вид считался очень редким. Смелый, активный хищник, часто совершавший свои набеги стаями, он осмеливался нападать даже на человека. Причина его исчезновения неясна. Быть может, она скрыта в глубокой тайне окончания эволюции вида. Думается, не исчерпал ли красный волк свои эволюционные возможности? Судя по всему, каждый вид, будь ли это стоящее на высшей ступени развития млекопитающее, или незаметная глазом бактерия, или вирус, — каждый обладает определенным жизненным циклом существования. Он складывается из зарождения, расцвета, старения и неизбежной гибели, завершив до конца предначертанную сложными и во многом неясными правилами органической жизни свою эволюцию. Не уготована ли, пусть даже в далеком будущем, подобная судьба и человеку? Пока что наука ничего не знает о грядущем пути каждого организма как вида, не интересуется этим и не ищет, ради своего блага, пути замедления этого неумолимого процесса.

Красному волку свойственны далекие кочевки, во время которых он неожиданно появляется на короткое время и так же неожиданно исчезает.

Старожилы-наблюдатели гидрометеорологического поста в Тургенском ущелье Заилийского Алатау сообщили мне о двух случаях нападения волков на человека. Они считают одного хищника обыкновенным, утверждая, что «наш волк» светло-коричневый, даже красноватый. Второй из этих нападавших на человека волков был убит, но ни череп, ни шкура его не сохранились.

В 1995 году в урочище Ассы, вблизи ущелья Тургень, высоко в горах к нашему биваку на лошади подъехал мальчик, предусмотрительно оставив свою отару в стороне. На длинной четырехметровой цепи рядом с конем шла собака. Я невольно обратил внимание на нее. Она значительно отличалась от обычных чабанских собак. Глядя на нее, подумалось, что у пса, пожалуй, больше волчьего: у него был длинный толстый хвост, свисающий книзу, небольшие, округлые сверху стоячие ушки. Но цветом она была не серая, а черная.

— Почему собаку на цепи держишь? — спросил я мальчика.

— Нельзя отпускать, барана съест, — ответил он.

— Так что она у тебя, каскыр, что ли? (По-казахски — волк.)

— Да, каскыр! — заулыбался молодой чабан. — Вон там, на горе, щенком взяли, — показал он камчой на далекую гору.

Нору волчицы обнаружили случайно. Ее хозяйка не трогала овец, ходила на охоту далеко, чтобы не навлечь на себя беды. Щенки у нее были от черного кобеля. Как она с ним могла обручиться?

Волк — издавна самое преследуемое животное во всех странах. В Англии, например, его уже давно истребили до единого. «Волка бьют не за то, что сер, а за то, что овцу съел», — вспомнилась известная русская пословица. К волку пылают ненавистью животноводы. «Достанется волку за овечьи слезы», — говорится в другой пословице. Волка истребляют испокон веков настойчиво и методично отравленными приманками, убивают возле привады из засады, в обкладах с флажками, с автомашин и даже с вертолетов. За каждого убитого волка еще не так давно полагалось в Казахстане, чтобы ближайший к месту добычи хищника колхоз или совхоз выдавал охотнику одного барана. Между тем в природе волк испокон веков играл роль как бы своеобразного регулятора животного мира, санитара. Прежде всего он уничтожал больных, старых, ослабевших животных. Но время изменилось, диких животных стало очень мало, и приходится несчастному разбойнику, умному, смышленому, смелому и предприимчивому, приспосабливаться к трудной обстановке.

И видимо, волчица, когда наступило время свадьбы, обегала вокруг по горам много километров, надеясь найти «почтовые ящики», в которых бы оставили пометки и подтверждали свое существование волки-кавалеры. Но, не найдя никого, стала бедняжка искать жениха среди заклятых своих врагов — домашних собак. Да еще и пришлось воспитывать без супруга, одной, появившееся потомство. Не та ли обездоленная чабанами, отнявшими у нее щенят, волчица, как нам рассказывали, ныне нападает на отары овец, будто мстит за одинокое материнство и «режет» сразу несколько овец? Не красным ли волком была она?

Трудная жизнь у этого хищника!

СГУСТОК ЭНЕРГИИ

В заповеднике Аксуджебаглы, высоко в горах, вблизи снегов, находится урочище Каскабулак. Здесь среди пологих увалов, поросших невысокой травой, образовалось большое скопление порфиритовых камней, отполированных ветрами и покрытых черной пленкой так называемого пустынного загара. Урочище это необыкновенно богато наскальными рисунками. К нему и направились мы с раннего утра, намереваясь добраться туда засветло.

Подъем оказался очень трудным и долгим. Но вот он закончен, и мы, обессиленные, в укромном местечке на ровной полянке, рядом с горкой черных камней, с облегчением сбрасываем с себя рюкзаки и ложимся на траву. Но пора думать о еде. Из сухих ветвей арчи разжигаем костер.

Потом я бегло осмотрел груду черных камней, нашел несколько интересных рисунков, уселся за записи и вдруг у самых ног увидел выглядывающую из-под камня чудесную мордочку небольшого зверька. На светло-коричневой головке его виднелись коротенькие ушки, черные глаза блестели, как бусинки, таким же черным был и нос, а четкие щетинки усов торчали в стороны. Головка исчезла так же внезапно, как и появилась, но через несколько секунд в другом месте я увидел стройную фигурку горностая.

Вот ты какой чудесный красавец, столь активно истреблявшийся человеком ради своего красивого белоснежного в зимнем одеянии меха!

Юношей я серьезно увлекался изучением следов животных, перевидал немало и следов горностая, отпечатанных на снегу и на прибрежном иле, и вот теперь привелось с ним встретиться впервые в жизни.

Но он не дал себя рассматривать. Едва взглянув на меня, быстро и коротко проскакал поверху и, снова нырнув в расщелину, исчез. Но потом появился на секунду и замер, как будто разглядывал меня как незнакомый предмет, оказавшийся в его владениях, и опять будто провалился под камни.

Меня поразила окраска горностая: охристого цвета, она обладала каким-то удивительно четким зеленоватым оттенком. Брюшко его было белоснежное, а кончик хвоста, как и полагалось, заканчивался черной кисточкой.

Нет, он вовсе не собирался прятаться в многочисленных подземных ходах среди камней, где он, наверное, ловил мышей, а продолжал постоянно выскакивать наверх и снова скрываться.

Скоро он явно осмелел и стал бегать близко, почти рядом и даже у самых ног, но только когда я замирал; показываясь наверху, он доверял мне, пока я был неподвижен. Поэтому я следил за ним краешком глаза, боясь шевельнуться, и он, такой чуткий, стрелой исчезал под камнями от неосторожного поворота моей головы.

И так много раз продолжалась наша своеобразная игра в прятки. Со мной не было фоторужья, и я пытался сфотографировать горностая обычным фотоаппаратом. Но вскоре бросил эту затею: навести на фокус было невозможно. Зверек подвижен как ртуть и ни секунды не спокоен.

Я зачарован чудесным горностаем, смотреть на его гибкое тело, ловкие и быстрые движения — громадное удовольствие, не видел я в своей жизни такой необыкновенной непоседливости, такой ловкости и быстроты движений. А зверек, достаточно познакомившись со мною, уже не обращает на меня внимания, понял, что не нужен он мне, занялся обследованием нагромождения камней с наскальными рисунками. Откуда у него такой запас неистощимой энергии! И видимо, он так быстр, находя себе пропитание, и потребляет его в большом количестве, чтобы вновь быстро заняться его поисками. Кроме того, ему, малышке, конечно, надо много еды, отношение массы тела к поверхности — громадное, и зимою, когда холодно, он вынужден постоянно охотиться. Но ведь мыши тоже маленькие, но никогда не видал среди них особей с таким упорным характером. Правда, мыши растительноядны, им добывать пищу проще, нежели хищнику.

Еще много раз горностай выскакивал из-под камней и нырял под них обратно. Но вот, по-видимому, он все обследовал, все узнал, быть может, и удачно поохотился, так как долго не показывался. Потом выскочил вблизи, взглянул на меня в последний раз и исчез. Видно, перебрался на другое нагромождение камней.

Сколько же лет может прожить горностай в таком быстром темпе? Наверное, немного!

ДОВЕРЧИВАЯ

Рано утром я и Николай бодро вышагиваем по похожим друг на друга барханам глухой пустыни Сарыесикотырау. На небе ни облачка, ярко светит солнце. Вскоре исчез из виду бивак. Поглядывая то на компас, то на солнце, мы направляемся сперва на запад и неожиданно натыкаемся на едва заметную, занесенную песками дорогу. Она приводит нас к колодцу. Возле него — давние следы человека.

В стенках колодца, в щелях между бетонными трубами, воробьи ухитрились устроить свои гнезда. Сейчас голосистые птенчики орут во всю глотку, требуя пищи, а колодец, как резонирующая труба, усиливает звуки этого своеобразного концерта.

Бредем дальше. Вокруг все та же равнина, редкий саксаул, барханы. И вдруг впереди — легкое облачко от галопирующих животных. Склонив книзу горбоносые головы, деловито, размеренными скачками мимо промчались сайгаки, пересекли наш путь и скрылись. Забираемся на вершины барханов, осматриваем в бинокль местность. Вокруг все те же однообразные пески да понижения между ними.

Иногда на пути встречаются глубокие чашеобразные выдувы песка, подобные кратеру вулкана. На их склонах обнажаются погребенные такыры: под толстым слоем белой глины такыра виден песок и ниже его — опять слой глины. На дне одного большого котлована я замечаю округлый черный камень. Он поблескивает светлыми включениями, тяжел, необычен. Откуда здесь, на громадном пространстве пустыни, где только один песок да светлая глина, такой камень? Не метеорит ли это? Возьмем с собою!

На такырах, когда они были еще влажными, оставили следы джейраны, сайгаки и одичавшие лошади. Кое-где видны отпечатки волчьих и лисьих лап. Теперь, когда такыры высохли и отвердели, следы сохранятся до самых осенних дождей, если только они будут.

Пора возвращаться обратно. Примерно я знаю направление, но достаточно нам, даже пользуясь компасом, хотя бы немного отклониться в сторону, чтобы миновать бивак, не заметив его. Придется воспользоваться помощью собаки.

— Кирюша! — говорю я своему четвероногому другу. — Пойдем домой, на место!

Фокстерьер знает эту команду, не напрасно я потратил время на его обучение. Он глядит на меня внимательно и долго, слегка склонив набок голову, потом оглядывается во все стороны, как бы что-то припоминая, и наконец идет вперед. Поведение его настолько выразительно, что мы не удержались от смеха.

Теперь, изредка повторяя команду, я всем своим видом показываю, что иду только за собакой. Но наш пес берет путь заметно правее, чем я полагал. Ну что же. Доверимся ему. У него внутренний компас работает во много раз лучше, чем у нас. Идем долго, и я начинаю сомневаться, не заблудились ли мы. Но наконец с бархана видим бугор, возле него расположена наша палатка и машина. Молодец Кирюшка! Вывел нас к «дому».

Николай ушел немного вперед. Издали я вижу, как он подходит к машине и вдруг мчится от нее в сторону, размахивая руками, описывает полукруг и скрывается за холмом. Я спешу к биваку, встревоженный: наверное, что-то там произошло!

Ольга рассказывает:

— К машине подошла лисица. Худенькая, не вылиняла как следует, на боках старая шерсть клочьями, торчат сосцы. Видимо, кормит лисят. Встала в пяти шагах и смотрит на меня. Я с нею разговаривать стала. Она глаза с меня не сводит, будто слушает, пытаясь меня понять. Хотела я ближе подойти с кусочком хлеба. Не подпустила. Я к ней, она от меня. Тут и Николай подошел, бросился за нею…

— Зачем ты, — говорю я Николаю, — погнался за лисицей! Быть может, она страдает от жажды. Воды-то здесь поблизости нигде нет. Да и вообще, лучше бы попытаться сфотографировать ее.

— Не сообразил, — оправдывается он, — уж очень оригинально было погоняться за лисицей с метеоритом…

По всей вероятности, доверчивость лисицы объяснялась безлюдной местностью. С человеком она просто была незнакома. Да и возможно, очень уж ее мучила жажда.

В пустынях Казахстана много лисиц, и, путешествуя, нередко видишь грациозную фигурку с большим хвостом. Национальный зимний головной убор казахов всегда делается на лисьем меху. Многие географические названия связаны с этим животным. Запечатлелась в памяти одна короткая встреча с лисицей.

День кончился, и тугаи погрузились в полумрак. Я медленно брел по тропинке, возвращаясь на кордон. Кругом царила тишина. Лишь изредка доносились голоса лесных обитателей. И вдруг совсем рядом раздался пронзительный крик фазана, громкое хлопанье его крыльев. От неожиданности я вздрогнул. Красавец петух сел на сук большого тополя, тотчас же вытянул голову и, глядя на кого-то, находящегося на земле, будто негодуя, закричал снова. В небе кружились, тихо опускаясь вниз, несколько мелких перышек.

«На кого это фазан раскричался?» — подумал я. И тут же увидел лисицу. Худая, с каким-то уж очень большим хвостом и облезлыми боками, она смотрела злыми немигающими глазами на птицу, досадовала на промах. Ни птица, ни хищный зверь не видели меня, так были поглощены друг другом. Громкие крики фазана продолжались недолго. Вскоре оба, зверь и птица, заметили меня. Лисица метнулась быстрой тенью и скрылась, даже не шелохнув траву. Фазан, громко хлопая крыльями, поднялся в воздух и промчался через весь тугай.

Встреча была изумительной, хоть и короткой, и я, как всегда в подобных случаях, горько сожалел, что со мною в это время не было фотоаппарата. Да и света было маловато. Но не будешь же вечно таскать его с собой…

Одно случайное наблюдение за лисицей повергло меня в смятение.

Солнце зашло за гору, на наш бивак легла тень, и сразу стало прохладно. Сказывалась высота в две тысячи метров. С вожделением мы поглядывали на противоположный склон, освещенный солнечными лучами. Он казался таким приветливым и теплым. Но вскоре на него стала наползать тень. И тогда Ольга тихо прошептала:

— Смотрите, смотрите! Внизу у большого куста лисица и еще кто-то серый!

Действительно, по дну ущелья неторопливо пробиралась лисица. Хвост ее, большой и пушистый, был вытянут в одну линию с туловищем. А впереди, в полуметре от нее (ну кто может этому поверить!), слегка сутулясь и опустив книзу голову, семенил толстенький барсук.

Оба животных скрылись за кустом шиповника, но через несколько секунд их силуэты снова мелькнули в просвете между растениями. Прошел еще десяток секунд, и спокойное, неторопливое шествие двух зверей мы увидели в другом месте. Дальше густые заросли скрыли от нас неожиданное видение.

Лисица, идущая следом за барсуком, — пара таких непохожих друг на друга животных в содружестве, — все это было так необычно! Ни о чем подобном я никогда ни от кого не слышал и не читал. Впрочем, вспомнилось: один зоолог наблюдал в Казахстане, как лисица и хорек-перевязка совместно охотились на большую песчанку. Выгода для обоих хищников была явная: перевязка забиралась в нору, и грызун, спасаясь от преследования, выскакивал наверх, попадая в зубы лисице. Потом я прочел, что в Северной Америке вместе с барсуками охотятся койоты.

Видимо, не случайно оба хищника брели друг за другом. С наступлением сумерек они отправились на промысел. Между ними издавна существовало какое-то явное и отлично налаженное содружество. Оно возникло случайно, оказалось обоюдно полезным и закрепилось. Удастся ли когда-нибудь узнать подробности о нем? Нам же впервые посчастливилось увидеть начало этого интересного явления…

Лисица — умное животное, одаренное превосходным слухом. Она способна понимать звуковые сигналы других животных. Однажды, направляясь из Алма-Аты в дальнее путешествие, мы сделали первую остановку в горах Архарлы. Местность была очень живописной. С одной стороны громоздились большие красные горы, ветер и вода выточили из камня причудливые фигуры, напоминающие фантастических чудовищ, и все они, будто мир окаменевших существ, застыли немыми изваяниями. Всюду в камнях виднелись разные ниши, некоторые из них имели внушительные размеры. Когда-то по этим горам бегали дикие бараны-архары и в зной отдыхали в прохладных нишах. Теперь от архаров осталось только одно название гор.

Ветер дул на меня из ущелья сверху вниз и этим помог мне стать свидетелем необычной картины. Возле куртинки таволги, гоняясь друг за другом, весело играли четыре лисицы. В летнем наряде они были забавны. За тонким длинным телом как-то нелепо волочился столь же тонкий и длинный, согнутый дугою хвост. Я замер, а животные, поглощенные веселой игрой, не обращали на меня внимания и продолжали резвиться.

Рядом, на высоких скалах, сидела стая скальных голубей, мелодично пел удод, на большом камне кричали и ссорились поползни, в воздухе трепетала пустельга. Но вот высоко в небе раздался флейтовый голос пустынного ворона, ему ответил другой, потом первый ворон крикнул как-то особенно пронзительно, лисицы сразу остановились, застыли на месте, повернув головы в мою сторону, и потом мгновенно исчезли за небольшим хребтом. Будто и не было их, словно все показалось!

Подумалось: неужели ворон, увидев меня, прокричал сигнал тревоги, предупреждая об опасности лисиц? А почему бы и нет! Животные, особенно постоянно обитающие в одной местности, превосходно знают друг друга и понимают обоюдные сигналы. А пустынные вороны, в этом я много раз убеждался, увидев человека, обязательно крикнут во все свое мощное горло.

Чем же объяснить веселую игру лисиц? В это время гона среди них не было. Возможно, здесь случайно встретились братья и сестры одного недавнего выводка и обрадовались друг другу, вспомнив детство.

— Какой примитивный антропоморфизм! — с возмущением скажет ученый-зоолог, привыкший все приметы поведения животных сводить к инстинктам и рефлексам, лишая их чувств и действий, в какой-то мере свойственных человеку. Вспомнилось, как мой знакомый зашел ко мне с молодым фокстерьером. У меня тоже был щенок из того же помета. Как они оба обрадовались друг другу, как весело и азартно, буквально до исступления, играли! Вспомнили счастливое детство…

Предстоящий нам путь недолог, вскоре мы свернули с проселочной дороги в сторону в поисках удобного места для бивака.

Осторожно веду машину между крутыми лёссовыми холмами. В это время наш фокстерьер насторожился, стал усиленно втягивать воздух, потом забеспокоился, заскулил и заметался по кузову. Едва машина остановилась, как он выскочил из нее и мгновенно исчез. Почуял кого-то.

На поверхности зеленых холмов, прикрытых коротенькой травкой, собаку легко заметить издалека. Но ее нигде не было. Я забеспокоился. Вскоре появился наш неуемный пес, измазанный светлой лёссовой пылью, взволнованный, с раскрытой пастью и высунутым языком. Я привык к охотничьим подвигам своего четвероногого друга и поэтому, удовлетворившись тем, что он благополучно возвратился, начал заниматься своими делами. Вдруг мне почудилось, будто в шерсти собаки что-то мелькает. Пригляделся: оказывается, наш беспокойный участник экспедиции кишел великим множеством крупных блох. Они энергично носились по шерсти, ныряли в густой подшерсток, выскакивали наружу, вновь скрывались и, казалось, были необыкновенно обеспокоены, очутившись на новом хозяине. Где за такое короткое время собака умудрилась подцепить этих несносных насекомых — уму непостижимо! Никогда в своей жизни я не видал такого количества этих несимпатичных насекомых. Ловля блох оказалась не столь простым делом и отняла у всех нас много времени. По всей вероятности, собака забралась в нору лисицы, где на нее и набросилась вся компания этих кровососов, после того как хозяйка норы покинула свое жилище. Нелегкая у нее была жизнь в таком окружении!..

День стоял погожий, я увлекся и далеко ушел от кордона в пустыню. На обратном пути пришлось торопиться: наступали сумерки. Вот кончились солончаки, пошли редкие заросли чингиля. Усталый спаниель бежал по пятам. За день Зорька порядком намоталась: песчанки, жаворонки, ящерицы — все это было очень интересно для молодой собаки.

Неожиданно раздался громкий и хриплый лай. Он очень походил на крик косули. Шагах в восьмидесяти от кустика к кустику не спеша пробиралась крупная лисица.

Зорька встрепенулась, заметила зверя и понеслась за ним. Лисица побежала дальше в кусты, как-то забавно подскакивая на месте и виляя хвостом. Всем своим видом она как будто проявляла приветливость и желание порезвиться.

Поведение лисицы мне показалось подозрительным. К тому же еще заблудится собака, подумал я. Решительно подозвал к себе спаниеля и строго приказал идти рядом.

Лисица же не переставая прыгала, виляла хвостом, хрипло лаяла и продолжала бежать поблизости. Спрятавшись за куст, она вставала на задние ноги и внимательно смотрела на нас. Временами она отваживалась и, приблизившись, вновь начинала кривляться, будто старалась обратить на себя внимание. Хитрый зверь, видимо, понимал, что человек без ружья, поэтому неопасен.

Странная лисица. Что ей от нас надо? Вблизи показалась отара овец, позади нее на лошади — чабан. Вдали виднелась юрта. Только здесь лисица отстала и исчезла.

— Это старый, вредный лис, — сказал мне чабан, все время крутится возле нас. Недавно заманил молодую собаку и задушил. Потом зарезал ягненка. Очень вредный лис. Надо стрелять такого лиса!

Так вот почему хитрый зверь бежал все время рядом с нами, кривлялся, размахивал хвостом и лаял. Хотел заманить молодого спаниеля. Не удалась его хитрость…

Мелким животным достается от хищнических нападок лисицы, хотя она не пренебрегает возможностью полакомиться насекомыми и пауками, а кое-где не гнушается вегетарианской пищи и употребляет плоды лоха. Однажды в горах пустыни Малайсары я проследил, как лисица тщательно обследовала ложбину около километра длиной, разыскивая логовища ядовитого паука каракурта. Судя по разоренным логовищам, около двадцати пауков, толстых самок, стали ее добычей…

Иногда лисице досаждают ее неприятели. Вспоминаю один такой случай.

Приближался вечер. Степь порозовела от лучей заходящего солнца. Свернув с дороги к холмам, мы устроились в небольшом распадке, поросшем редкими кустиками.

Рано утром, едва взошло солнце, с вершины холмов вблизи нашей стоянки раздался настойчивый и громкий стрекот сороки. Они что-то означали, и мне пришлось выбраться из палатки, чтобы узнать, что произошло.

Дело оказалось действительно необычным, и я увидел, как две сороки настойчиво преследуют лисицу, летят за нею совсем рядом, неотступно и назойливо. Поведение птиц казалось странным. Можно было подумать, что они тревожатся о своем гнезде или потомстве, находящемся где-то поблизости. Но гнездо здесь негде устроить, вокруг только низенькие кустики. Дело и не в птенцах-слетках. Они сейчас уже большие, умеют летать. Причина, значит, какая-то другая!

Стараясь себя не выдать, спрятался за куст, вооружился биноклем, наблюдаю. Лисица же занята своими обычными делами, охотится, принюхивается к норкам полевок — их здесь много, роется в земле, мышкует, как говорят охотники. Иногда хищница, раздосадованная, бросается на птиц, очевидно, не выдерживает их назойливых приставаний. Но те легко и грациозно увиливают от опасности.

Зачем сороки преследуют лисицу, чем она им досадила? Постепенно я начинаю догадываться, в чем дело. Неужели… Впрочем, буду наблюдать дальше.

Неожиданно лисица бросила охоту, затрусила в сторону от своего пути, скрылась за холмом. Сороки же остались, уселись на землю. Их теперь интересует что-то другое, они занялись на земле каким-то делом. Я тороплюсь, изо всех сил бегу в гору к сорокам, чтобы не опоздать. Чтицы, напуганные мною, разлетаются в стороны. Там же, где они сидели, я вижу среди разрытых норок полурастерзанный трупик полевки.

Так вот какие вы ловкие и наглые вымогатели! Ну чем не рэкетиры, столь обильно расплодившиеся в наше время. Одолели лисичку, требуя от нее подачки. Добились своего!

ПОСЛЕ ПОЖАРА

К осени округлые холмы предгорий Заилийского Алатау пожелтели, травы высохли, выгорели на солнце. Лишь в ложбинках зеленеет растительность, да куртинки шиповника и сорняка софоры выделяются на желтом фоне темным цветом. В это время по предгорьям всегда гуляют пожары. Цепочка огня медленно ползет по холмам, пожирая на своем пути сухие растения и оставляя позади себя черную, обугленную и покрытую пеплом землю. Ночью в темноте красные огоньки далеко видны. Они тянутся изогнутыми линиями, отдаленно напоминая иллюминацию города.

Предгорная степь горит несколько дней, пока огонь не остановится, встретив дорогу, полоску зелени, овражек или какое-либо другое препятствие. Интересно, что оставляет после себя пожар? Я добираюсь до черных холмов. Земля здесь мертва, хрустят под ногами обугленные веточки кустарников, оставляя на одежде черные полоски.

Все же пожар кое-кого привлек, кто-то ковырялся среди обугленных стеблей растений, оставив следы работы в виде кучек земли, выброшенных наверх. На них я вижу грушевидные, сложенные из светлого материала, размером с грецкий орех, шары, полые внутри, с толстыми стенками. Да это же навозные шары лунного копра! Надо внимательно присмотреться: копанки, оказывается, всюду свежие, есть они и там, где не прошел огонь. По характеру раскопки, по добыче землекопа я узнал работу барсука. Норы этого отъявленного врага крупных насекомых видны по склонам оврага. Он живет здесь издавна, но заниматься промыслом подземной добычи стал только сейчас, с середины сентября. В чем же дело?

Секрет открывается просто. Еще ранней весной жуки выкопали норки, из лошадиного навоза заготовили в них отлично скатанные, грушевидной формы шары и положили в каждый по яичку. В шарах стали развиваться личинки жуков, а когда выросли и едва окуклились, тогда на них объявили охоту барсуки.

Оказывается, барсук — заботливый хозяин своих охотничьих угодий. Только когда личинки достигли предельного возраста, он стал заниматься их поисками. Немного раньше невыгодно: личинки еще малы, питаются сохранившимся в шарах навозом. Немного позже — мягкая белая куколка отвердеет и станет невкусной и непитательной.

Но как барсук узнает, что пришло время сбора своего урожая, пора охоты на подземные кладовые лунного копра? Из опыта случайных раскопок? И как он определяет, что на глубине не менее двадцати — двадцати пяти сантиметров, да еще и в прочных, с толстой оболочкой колыбельках находится его желанная добыча? Видимо, для того чтобы обнаружить добычу, необходимо острейшее обоняние. Может быть, обоняние ни при чем. Охотника выручает острейший слух, ничтожнейшее движение толстой личинки, заключенной в полый шар. Не может ли иметь значение какое-либо излучение? Проверить догадку было бы нетрудно: заранее прикрыть гнездо копра экранирующей свинцовой пластинкой.

Если бы не барсуки, то лунных копров, наверное, было бы много. Навозники же полезны. Они удобряют почву, затаскивая в нее навоз. Первейший истребитель хрущей, отъявленных врагов садоводства, барсук оказывается не всегда полезен. Как относительны понятия вреда и пользы! Впрочем, в природе нет ничего полезного или вредного. Эти понятия применимы только по отношению к хозяйственной деятельности человека.

Мой знакомый, пригласивший меня побывать на своей даче, расположенной близ Алма-Аты на Каменском плато, рассказывает:

— Весь сад мой перекопала ямками какая-то зверюга. И кто этим занимается, не пойму. Подкараулить бы да подстрелить этого землекопа!

Действительно, в саду виднелись небольшие копанки. Ямки погружались в глубину на десять — двадцать сантиметров. По ним я сразу узнал работу барсука. Неутомимый охотник за жуками-хрущами, он славно полакомился на участке моего знакомого и, наверное, полностью очистил сад от крупных белых личинок семиреченского хруща.

Осматривая дачный участок, в самом дальнем и заросшем малиной углу я обнаружил уборную этого зверя. Есть у него такая особенность — соблюдать чистоту на своей охотничьей территории. Содержимое уборной состояло из остатков личинок хрущей. Сколько же он истребил этих прожорливых насекомых, поедающих корни растений, какую принес громадную пользу!

В природе нет пустого места. Многие насекомые питаются только корнями растений. Это так называемые почвенные вредители: гусеницы бабочек-совок, личинки жуков-щелкунов и, наконец, обитатели дачи моего знакомого — личинки хрущей. Подчас почвенные насекомые наносят большой ущерб сельскому и лесному хозяйству.

Любители-садоводы, с усердием истребляющие насекомых-недругов, часто не подозревают о том, что один из главных врагов обитает в земле, и, увидев увядающее прежде времени деревце, удивляются: отчего бы ему болеть и хиреть! На участке моего знакомого оказались такие деревья. Ради пробы мы выкопали возле них небольшие ямки и без труда нашли толстые белые личинки. Личинки хрущей развиваются в почве медленно — три-четыре года. Но в последний год, став большими и мясистыми, они поднимаются ближе к поверхности земли, собираясь превратиться в куколку и выбраться наверх жуками. Барсук знал, на кого охотился. Таких личинок он и истреблял. Потом, как оказалось, он стал питаться и самими жуками, когда они полностью созрели.

Бороться с почвенными вредителями очень трудно. Как в почву внести яд и сколько его надо, чтобы обитающие в ней насекомые натолкнулись на него? И не принесет ли этот яд вред обитающим в почве многочисленным полезнейшим животным, рыхлящим и удобряющим землю, вроде дождевых червей, муравьев и бактерий? И наконец, яд останется в почве, начнет всасываться в растения и попадет в плоды и семена, употребляемые в пищу человеком. Прежде против почвенных вредителей в садах, особенно страдающих от хрущей, рекомендовали вносить в почву по сто пятьдесят килограммов гексахлорана на один гектар! Ныне гексахлоран, так же как и печальной памяти ДДТ, давно запрещены как далеко не безвредные для животных и человека. Сейчас этот позорнейший период защиты растений забыт, но не исчез сам яд, оказавшийся к тому же очень стойким.

Помню, много лет назад, возвращаясь из загородной экскурсии, принес яблоко из совхозного сада, почва которого, как впоследствии стало известно, была обработана гексахлораном. Нарезав яблоко ломтиками, дал сверчкам, которые у меня жили в клеточке и распевали всю ночь напролет свои веселые песни. Сверчки любили яблоки. Понравились они им и на этот раз. Но на следующий день мои музыканты неожиданно погибли. В яблоках оказался яд!

Барсук полезен не только в предгорной садоводческой зоне. Один из агрономов мне жаловался, что лесополосы, посаженные на массиве холмов ниже Чемолгана, стали страдать от почвенных вредителей. Я знал эти лесополосы. Прежде там на холмах обитали барсуки, их, конечно, не осталось. Агроном не подозревал, что их исчезновение могло сказаться на судьбе посадок леса. Истребив барсука, человек лишился первейшего друга и защитника садов предгорной зоны.

В народе существует поверье, будто барсучий жир обладает целебным свойством против туберкулеза. Это мнение, прочно укоренившееся в сознании, ложно, по меньшей мере в наше время. Да, он приносил пользу бедному люду, тем, у кого туберкулез развился при недостаточном или неполноценном питании. Жир барсука калорийный и питательный, как и жир любого животного. Сейчас, когда заметно повысился материальный уровень жизни и против туберкулеза медицина стала использовать совершенные медикаментозные препараты, применение барсучьего жира — устарелая и вредная мера, от которой давным-давно пора отказаться. Впрочем, и отказываться уже не от чего. Барсук стал очень редким, его почти не осталось. Еще это животное нередко обвиняют в различных грехах. Он якобы любит посещать бахчи и, такой негодяй, выедает мякоть арбузов и дынь, причем самых спелых. Не прочь он полакомиться и яйцами или птенчиками птиц, гнездящихся на земле, закусить по пути и змеей, слопать зазевавшуюся мышку. Но наше бахчеводство развито далеко от садоводческой зоны; птиц, гнездящихся на земле, мало, они больше страдают от одичавших кошек и от химических обработок. Так что, повторяю, в садах и лесах барсук, безусловно, полезнейшее животное, и сейчас, когда их стало мало, они нуждаются в самой строгой охране.

К моему знакомому на дачный участок зашел сосед. Он живо заинтересовался моим рассказом о барсуке. Но любитель-охотник понял все по-своему.

— И где только он может тут жить? — спросил он меня. Я сам этому удивлялся. Все предгорные степи-прилавки заняты до предела садами и дачными участками. Между холмами сохранился лишь один небольшой, заросший кустами овражек. В нем, по-видимому, и обосновался барсук. Ему, бедняжке, несладко живется среди людей. К тому же приходится опасаться собак. И все же он приспособился: выходит на охоту только поздно ночью, хотя летом, когда ночи так коротки, ему совсем мало остается времени на промысел. Все, что я рассказал о барсуке, не дошло до сознания соседа моего знакомого, и он мечтательно произнес:

— Вот бы подстрелить барсука, говорят, очень вкусен его жир да и мясо тоже!

Так и относятся к барсуку все, кто имеет ружья, норовых собак и капканы. А жизнь быстро изменяется, изменяется и природа, дары которой так усиленно стал использовать человек. И к сожалению, далеко не всегда в соответствии с этими изменениями направлены наши помыслы.

Барсук удивительно приспособляемое животное. Живет он и в лесу, и в степи, и в горах, и в болотистых низинах. Широко распространен он и в нашей стране, от южных ее границ почти до тундры и Полярного круга. Он всегда роет просторные норы, которые содержит в идеальной чистоте. Очень осторожен, чуток, ведет ночной образ жизни, и увидеть его днем трудно. Небольшой, приземистый, с коротковатыми ногами, вооруженными длинными когтями, он не спеша ковыляет, разыскивая на земле поживу. Несмотря на внешне миролюбивый нрав, он храбро защищается от своих врагов, и не всегда даже смелая и большая собака способна его одолеть.

Что же говорят о барсуке ученые? Тут создалась весьма своеобразная ситуация. Специалисты по насекомым не знакомы с биологией зверя, его полезной деятельностью. Он вне их компетенции. Знатоки зверей не знают о том, какую неблаговидную роль играют насекомые, уничтожаемые барсуком. В окрестностях города Томска, где мне пришлось прожить несколько лет, давно истреблены барсуки, и на местах порубок сосны прекратилось возрождение леса только из-за множества личинок хрущей. Здесь на полянах траву вместе с дерном можно сворачивать как ковер, так как корешки объедены личинками хрущей. О причине распространенности полчищ этих вредоносных насекомых никто не догадывается. Среди немалой армии зоологов нашей страны до сего времени нет никого, кто бы специально занялся изучением барсука и внимательно проанализировал его роль истребителя вредных насекомых, и нет ни одной книги, посвященной этому зверю. Так и остается он вне поля зрения тех, кто должен был давно поднять голос в его защиту.

СМЕЛЫЙ ЗВЕРЕК

Быть сегодня жаркому дню, солнце взошло в дымке, и сразу почувствовались его жаркие лучи; на небе ни облачка. Мы торопимся, мчимся по песчаной пустыне к синеющим вдали тугаям, в которых поблескивает узкая полоска реки. Пустыня безжизненна, нет в ней ничего интересного. Но неожиданно у всех вырывается крик изумления: на дорогу из-за бугорка выскочил чудесный зверек, небольшой, как котенок, черный, в ярких желтоватых пестринках, с белыми полосами на бурой голове. Остановился перед самыми колесами, согнулся дугою, как скунс, задрал пушистый длинный хвостик, забавно, будто кривляясь, подскочил несколько раз на одном месте, потом, опомнившись, в несколько прыжков добрался до кустика джузгуна и юркнул в норку.

Все это произошло настолько быстро и так внезапно, что я не успел схватить фоторужье, а когда помчался с ним к кустику, зверек скрылся.

— Кто это, кто? — неслись вслед недоуменные возгласы.

Зверек же сидел в норке, и в темноте поблескивали его глазки. Я присел на колени, защелкал языком. Зверька заинтересовал незнакомый звук, он смело высунул наружу голову и уставился на меня черными немигающими глазами. Мое легкое движение слегка испугало его, но любопытство снова взяло верх, и он опять выглянул из норки. Но вдруг раздался стук закрывающихся дверей машины: все мои неразумные спутники повалили ко мне, и зверек решил скрыться в свое подземное жилище, на этот раз окончательно.

Это был хорек-перевязка, интересный обитатель пустыни. Он очень редок. За все свои многочисленные путешествия по пустыням Средней Азии я встретил его только четвертый раз. Первый раз он переплывал большой арык, и на него, мокрого и жалкого, напала моя собака — спаниель Дезька. Но он, смелый и дерзкий, стал на нее наскакивать и отбился. Собака опешила от безрассудной ярости маленького противника. Второй раз встреча произошла в пустыне Кызылкум.

В безводной местности мы подъехали к колодцу, а когда я заглянул в него, то из глубины его, не менее пятидесяти метров, раздался резкий и пронзительный крик. Долго я всматривался в темноту, пока глаза не отвыкли от яркого света пустыни, и только тогда разглядел на дне хорька-перевязку.

Колодец был совершенно сухим. Несчастный зверек, страдая от жажды, попал в него, видимо, давно. Он питался лягушками, ящерицами и жуками-чернотелками, которые так же, как и он сам, по несчастью, свалившись, оказались в заточении. Остатки трапезы хорька валялись на дне колодца. Все это удалось разглядеть при помощи солнечного лучика, направленного в колодец зеркалом. К сожалению, мы ничем не могли помочь несчастному пленнику. Чтобы добраться до него, надо было иметь длинную и крепкую веревку, а у нас ее не оказалось.

Сейчас мне очень хотелось посмотреть на хорька-перевязку. Но сколько я ни щелкал языком, ни кричал на разные лады, подражая зверям и птицам пустыни, зверек больше не показывался. Это было его постоянное жилище. Возвращаясь с охоты, он немного запоздал и теперь, усталый, наверное, завалился спать, и до людей ему не было никакого дела.

Третья встреча произошла недавно. В стороне от бивака внезапно громко залаяла наша неугомонная собака. Охваченная азартом охотничьей страсти и не встречая никакого сочувствия со стороны хозяина, она всегда сама предпринимала тщательные обследования вокруг наших стоянок в поисках встречи с разными животными. Вот и сейчас кого-то нашла. Надо пойти смотреть. Фокстерьер с яростью раскапывал нору, совал в нее морду, обезумев от злости, хватал зубами землю. Из норы раздавались резкие и отрывистые крики. Там сидел хорек-перевязка.

Отважное создание, улучив момент, с громким воплем бросалось на собаку, делая ложные выпады и успевая вовремя нырнуть обратно в темноту подземелья. Я с удовольствием поглядел на полосатую мордочку зверька с горящими глазами-угольками. Разъяренный фокстерьер, несмотря на мои суровые увещевания, не прекращал атаки на хозяина норки и основательно поцарапал меня лапами, пока я его, сопротивляющегося, нес на руках к биваку. Другого способа прекратить затеянную им баталию не было.

ПРОХОР

В кабине грузовой машины, подъехавшей к дому, я застал молодого водителя и рядом с ним важно восседавшего кота.

— Прохор, — пояснил водитель, отреагировав на мой недоуменный возглас. — Он всегда со мною ездит в экспедиции.

Я пригляделся к коту. Он был крупного сложения, обычной темной с полосами окраски, ярко-белой манишкой на груди и белыми кончиками лап.

Предстояла небольшая трехдневная поездка в пустыню. Собаки — спутники поездок — обычное явление, но кот! Как он поведет себя в поле? Увлечется кем-нибудь, уйдет и потом изволь тратить время на его поиски. Кошки привязаны к дому, к месту своего жительства, по характеру «сами по себе», как остроумно заметил про это домашнее животное Р. Киплинг. Так раздумывал я, поглядывая на нашего четвероногого спутника.

Как только машина тронулась, Прохор невозмутимо уселся на панели возле лобового стекла, внимательно поглядывая желтыми глазами на суматошное движение автомобилей большого и шумного города… Дорога была длинная, около ста километров, и Прохор, когда ему надоедало, важно прогуливался по кабине, забирался на колени своего хозяина.

К вечеру мы подъехали к песчаному берегу Капчагайского водохранилища, Капчагайского моря, как называли это несуразное творение. Здесь в одном месте находился отлогий песчаный берег — дикий пляж. Возле него стояла только одна легковая машина. Едва мы остановились, как Прохор тотчас же спрыгнул на землю и отправился бродить по берегу, потом последовал за мною, точно собака, не отставая ни на шаг, но вскоре куда-то скрылся.

Двое парней из легковушки, угоревшие от солнца и красные, как вареные раки, неожиданно стали метаться с криками возле своей машины, размахивая палками, и я, предполагая неладное, поспешил к ним. И не ошибся: возле их машины оказалась змея, и перепуганные поклонники воды и солнца азартно набросились на нее, одновременно соблюдая почтительную дистанцию между существом, столь сильно поразившим их внимание. Появление страшного обитателя пустыни показалось опасным, поэтому возбуждение нападавших возрастало. Я же увидел очень мирную и неядовитую змею — песчаного удавчика. Он безуспешно пытался спасти свою жизнь, то свивал кольцами тело, пряча под него голову, то зарывался в песок, прибегая к этому столь привычному для удавчиков приему самозащиты. Но, увлеченные нападением на столь страшное пресмыкающееся, двое молодых мужчин, проявляя, как им казалось, геройство, не позволяли змее скрыться, стараясь отбросить ее палками как можно подальше от машины, стремились лишить ее жизни. У одного из нападавших уже сверкал в руках большой кухонный нож, и я не сомневался, что если бы он был такой же длины, как палка, казнь этого нарушителя мирного покоя давно бы совершилась. С величайшим недоумением и подозрительностью полуголые краснокожие дикари уставились на меня, когда я взял удавчика в руки. Их негодование к маленькому и беззащитному существу еще не погасло, и руки их чесались от желания совершить расправу с тем, кто покусился на их покой.

После бурной встречи, устроенной людьми, удавчик некоторое время пытался сопротивляться пленению, но вскоре успокоился, затих, то ли поверив в мои благие намерения, то ли решив, что попытка спасти себя уже бесполезна и наступила пора молча и безропотно покориться предначертанной судьбе.

В этот момент возле моей руки со змеею мелькнул высоко подпрыгнувший Прохор. Никто не заметил, что он примчался к месту трагедии как раз в тот драматический момент, когда я спас змею от неизбежной расправы.

Своего пленника я посадил в небольшой проволочный садочек, который всегда возил с собою, и водрузил в машину. Возле садочка, сверкая желтыми и жадными глазами, урча и пофыркивая, кружился Прохор.

Тем временем небо заволокли грозовые облака, кое-где засверкали молнии, подул сильный порывистый ветер. Капчагайское море, пробудившись от сна, зашумело прибойными волнами. Спать под открытым небом под пологом, как обычно я предпочитал в жаркие летние дни, было нельзя, и мы устроились в кузове машины, благо над нею был натянут отличный брезентовый тент. Вскоре ветер разгулялся не на шутку, молнии стали озарять потемневшие барханы и полузасыпанные песком кусты саксаула, джузгуна и песчаной акации. Наступила беспокойная, шумная, ураганная ночь со столь редким в это время года проливным дождем. Прохор бродил по нашим постелям, устраивался ненадолго то возле своего хозяина, то возле меня. Со мною у него быстро установились доверительные отношения, к остальным спутникам, обращавшим на него внимание, он проявлял полнейшее равнодушие. Но дождь постепенно затих, кот куда-то исчез, и мы все забылись сном.

Едва забрезжил рассвет, я тихо выбрался из машины, кляня себя за то, что не переборол сон: в эту поездку я с собой взял шахтерский фонарь, намереваясь ночью походить по пескам и понаблюдать сцинковых гекконов — удивительных и симпатичных ящериц, большеглазых, миролюбивых и каких-то таинственных. Здесь, у побережья «моря», простирался большой массив песчаной пустыни, и сцинковые гекконы, типичные ночные существа, легко себя выдавали, отражая свет яркими огоньками глаз.

Обычно рано утром песчаная пустыня, подметенная ветром, будто чистая страница книги, оказывается вся испещренной следами множества ночных ее обитателей. По ним можно прочесть много интересного. Но сейчас страницы песчаного альбома оказались чистыми, дождь смочил песок, и он, затвердев, стал непригодным для записей: ноги мелких обитателей пустыни не оставляли на нем никаких отпечатков. Зато вокруг машины, на значительном удалении от нее, все оказалось помеченным глубокими следами нашего кота. Сейчас он мирно спал на сиденье машины, избрав спокойное и удобное место для отдыха после ночных бдений.

К следам животных у меня с детства пристрастие, о них я даже опубликовал небольшую книжку, а недавно подготовил к печати большую рукопись о следах, лежащую среди многих моих сочинений в ящиках стола и даже в гараже в ожидании завершения суматошной перестройки и подвергаясь тлетворному влиянию времени. С удовольствием, вспомнив увлечение молодости, я принялся распутывать похождения нашего Прохора.

Встреч у него явно было немало. В ложбине между барханами он столкнулся с ежом, о том, что это еж, я узнал по следам, зверек он хотя и небольшой, но и не маленький. Потоптался кот возле него некоторое время на месте, когда тот, судя по всему, слегка набычившись, застыл на месте, не без интереса знакомясь со столь необычным на его территории посетителем. Наверное, Прохор потрогал лапой колючего незнакомца, но, то ли быстро распознав, что добыча не по его возможностям, то ли наколов лапу, прекратил знакомство, и оба, кот и еж, отправились в разные стороны.

Далее следы кота долго крутились возле кустов джузгуна, под ним кое-где виднелись крошечные норки, очевидно, принадлежащие ящерицам. Здесь, возможно, Прохор охотился на тех, кого я так желал посмотреть, — на сцинковых гекконов. Я проникся неприязнью к коту, представляя, как он расправлялся с такими очаровательными хрупкими созданиями. Но нигде на твердом влажном песке я не нашел следов трагедии, были только кошачьи лапы. Но в одном месте неожиданно увидел следы больших и отчаянных прыжков кота и удивился его прыти: прыжки едва ли не достигали полутора метров. Прохор мчался с бархана вниз, но не убегал от кого-то, нет, следов преследователя не было. Ночной охотник встретил что-то достойное его внимания. Но за кем происходила погоня? Спасавшийся от преследования, видимо, был небольшим существом, его лапы не оставляли следов. Соревнование в беге продолжалось не более ста метров, и я, предчувствуя удачную охоту хищника, приготовился к ее выяснению. Но погоня неожиданно закончилась возле крупной норки. Здесь озадаченный неудачей и исчезновением добычи Прохор долго топтался на одном месте, тихо сидел, притаившись и отпечатав глубокие следы лап от терпеливого ожидания, на которое способна только кошачья порода.

Теперь я не сомневался: кот заметил с бархана, скорее всего, большого мохноногого тушканчика и ринулся за ним. А тот, перепуганный, заметался из стороны в сторону по свойственному его племени обычаю: размахивая белой кисточкой волос на кончике длинного хвоста, менял направления, обманывая преследователя и выгадывая доли секунды соревнования в быстром беге. Не удалось Прохору поймать и слопать замечательного большеглазого и удивительно симпатичного скакуна-тушканчика. «Слава Богу, — думал я, — удалось ему спастись! Уж очень красив и своеобразен мохноногий тушканчик».

Утром за завтраком, когда мы уселись вокруг разостланного на земле тента с различной снедью, водитель позвал кота, и тот сразу же появился. Но от кусочка сливочного масла, единственного, что могли ему предложить, отвернулся и, сощурив глаза, улегся у ног своего хозяина. Прохор был явно сыт, ночная охота все же доставила ему какое-то пропитание.

По окончании поездки, возле дома, прощаясь со всеми за руку, я протянул ее шутя Прохору, и он немедля положил свою мягкую лапу на мою ладонь под дружный смех участников нашей поездки…

Домашние кошки были известны еще со времен Древнего Египта, где наиболее почитаемые из них удостаивались даже бальзамирования. Попав в природную обстановку, коты удивительно быстро дичают, подтверждая стойкость и консерватизм унаследованных от предков инстинктов.

Как только начался бум строительства загородных дач, появились и одичалые кошки — те, которых бессердечные хозяева бросали после отъезда, обрекая животных на самостоятельную жизнь. Одна такая кошка, серая в полосках, дикой окраски, повадилась посещать соседа. Где она жила в его отсутствие — никто не знал. Но когда сосед появлялся на даче, кошка мгновенно приходила, начинала мурлыкать, тереться о ноги, ласкаться, желая доказать свою привязанность. Бывало и так, что скользнет в заросли, поймает мышь, принесет хозяину и положит у его ног, мол, на, возьми мой подарок.

Сосед любил кошку, ласкал, угощал молоком и колбасой.

Как-то кошка долго не появлялась, потом неожиданно пришла, да не одна, а с четырьмя котятами. Дикие дети ее, увидев человека, испугались, разбежались, забрались на деревья.

Жена соседа не особенно жаловала кошку, не понравилось ей, что лазят по яблонькам. «Еще поцарапают ветки, собьют яблоки!» Попугала кошку, прогнала котят. Кошка обиделась, увела своих детей. И с тех пор никто уже не видел…

К семье учительницы В. Деевой и ее зятя А. Айтова, жителей города Алма-Аты, три года назад приблудился котенок. Судя по внешности, это была нечистокровная сиамская кошка. Она оказалась очень умной, ласковой, всегда просилась на двор по своим делам. Провожала уходящих членов семьи и встречала их по возвращении. Все ее любили, и особенно дети Айтова. Звали ее Марьяшей. Она дважды родила котят, первый раз четырех, второй — двух. Так случилось, что у соседей кошка, тоже с маленькими котятами, упала с балкона пятого этажа и разбилась. Оставшихся после нее двух маленьких беленьких котят отдали на воспитание кошке Марьяше, и она приняла их в дополнение к своим двум собственным. Была у нее одна особенность: она очень любила сырое мясо.

Когда первый раз у кошки появились котята, то она привела к себе в дом их отца — кота, жившего в соседнем доме. Его, разумеется, тотчас же прогнали, и более он уже не осмеливался заявляться к своему потомству.

16 августа 1994 года Айтов с женой и детьми собрались вместе с другими семьями на трех автомашинах в путешествие из Алма-Аты до Новосибирска. Маршрут был обычный: Алма-Ата, Талды-Курган, Аягуз, Семипалатинск, Рубцовск, Барнаул и далее. Ехали быстро. Через два дня, не доезжая до Барнаула, остановились на обед. Здесь кошка исчезла. Искали долго, но безрезультатно, не нашли свою Марьяшу. Возвратились в Алма-Ату в конце августа. Все, особенно дети, очень скучали по кошке, часто вспоминали ее, восьмилетняя Армина плакала. Чтобы как-то утешить детей, завели попугайчиков.

21 октября 1995 года, через четырнадцать месяцев разлуки, кошечка возвратилась, очень худая, одичавшая. Первые дни безудержно ела и спала, спала… Только к третьему дню немного оживилась, возвратилась к привычной жизни, стала ласковой. Но у нее появилась странная черта: выходя из дома на двор, стала задерживаться с возвращением. Оказалось, она усиленно охотилась за воробьями и даже за голубями.

От Алма-Аты до Барнаула приблизительно около полутора тысяч километров. В общем, обратный маршрут идет почти строго прямолинейно на юго-запад, пересекая Обь, Иртыш, а также впадающие в Балхаш мелкие речки Лепсы, Аягуз, Аксу, Каратал. В среднем кошечка проделывала путь по четыре километра в день. Быть может, кто-то держал ее у себя зимой, хотя это маловероятно, так как, возвратясь, она была уж очень дикой и даже не даваясь в руки. Наверное, она шла главным образом ночью, днем отдыхая. По пути Марьяша охотилась, сама добывала себе пропитание.

Маршрут кошки по длительности необыкновенен и подтверждает способность животного переносить трудные условия существования. Следовало полагать, что она пользовалась компасным чувством. Подобное чувство хорошо развито у птиц, особенно совершающих сезонные перелеты на зимовки на север и обратно. Классическим примером развитого компасного чувства служат голуби. В свое время их использовали для так называемой голубиной почты. Но животные, разыскивающие свой дом, руководствуются не только чувством направления. Известно немало случаев, свидетельствующих в пользу телепатической связи, то есть передачи сигналов, образов и чувств на расстояния, подчас очень большие. Так, кот шестилетнего возраста нашел свою хозяйку. Его отвезли за 167 километров из штата Огайо в штат Пенсильвания США. Этот путь он проделал, не в пример нашей кошечке-рекордсменке, только за три года. Предполагается, что свою хозяйку он нашел по телепатической связи. Еще более разительный пример телепатии проделала овчарка. За восемь месяцев она преодолела восемь тысяч километров и нашла своего хозяина, уехавшего из Нью-Йорка в штат Калифорния и бросившего своего друга на произвол судьбы. Этот случай стал хорошо известен и был удостоверен многими свидетелями.

Удивительно разумно ведут себя волки во время загонной охоты на добычу. Об этом всегда могут рассказать профессионалы охотники. Они не сомневаются в существовании дистанционной связи у этого умного зверя, когда, не видя друг друга и располагаясь далеко один от другого, они совершают сложные и координированные движения, чтобы выгнать преследуемую добычу на затаившегося хищника.

Знаменитый экстрасенс В. Мессинг, оставшийся загадкой для всех психиатров умением угадывать мысли, сообщил, что одного голубя увезли далеко, а его хозяина-мальчика положили в больницу. Голубь, возвратившись домой и не застав мальчика, прилетел в больницу, доказав таким образом телепатическую связь. Он же рассказал, как двух собак увезли далеко от дома, в то время как их хозяева переехали на другие квартиры. Собаки разыскали своих хозяев.

Существование телепатической связи человека с человеком, человека с животными и между животными было проверено и доказано многими, строго поставленными опытами, несмотря на то, что физики не могут до сего времени найти объяснения механизма этого явления. Я всегда жил с собаками и был глубоко убежден, что они часто понимали меня без слов. У меня жила очень умная собака — спаниель Зорька. Она обладала отличным чутьем, легко находила потерянные вещи во время походов. Команду «потерял» я мог передать ей мысленно, что как-то и продемонстрировал лет тридцать тому назад в Алма-Атинском заповеднике натуралистам М. Звереву и Б. Рябинину. В момент гибели Зорьки, находясь от нее в полутораста метрах и не видя ее, меня будто неожиданно пронзило очень резкое и тяжелое ощущение. Немало опытов, доказавших телепатическую связь со своими собаками, продемонстрировал известный дрессировщик животных В. Дуров под контролем и в присутствии известного психиатра В. М. Бехтерева. Так что наша кошечка, вероятно, проделавшая столь дальний путь, пользовалась не только компасным чувством, отработать и зафиксировать который за два дня быстрого движения в автомашине было нелегко, но и, очевидно, полагалась на телепатическое чувство, чему способствовало поведение детей, да и ее взрослых хозяев, жалевших о потере своего друга.

И еще интересна одна особенность поведения животных. Оказавшись вдали от места своего рождения и жизни, животное предпринимает меры для возвращения обратно в среду обитания, к которой привыкло и с которой сроднилось. Так что, возможно, Марьяша, оказавшись под Барнаулом, «сама по себе» решила возвратиться домой, поэтому и поиски ее ни к чему не привели. Эта черта поведения выражена и у человека, испытывающего чувство радости при возвращении на родину. «Где родился, там и пригодился», — говорится в народной пословице.

Сложна и труднообъяснима связь организма с привычной средой обитания, а также последствия разрыва с нею, особенно в пожилом возрасте…

В нашей стране живут барханный кот, кот камышовый, степная кошка и манул. Как видим, разнообразие немалое. Оно свидетельствует о когда-то былом изобилии животного мира, в том числе и тех, кем питались дикие кошки.

Все дикие кошки небольшого, скажем кошачьего, размера обладают милой внешностью, и для любителей каждая по-своему прелестна. Внешностью они значительно отличаются друг от друга. Самая маленькая кошка — манул. У нее на спине едва заметно несколько темных широких полос, а хвост в поперечных колечках. Барханный кот привлекает своими большими бакенбардами. Окраска его типично песчаного цвета с неясными размытыми полосами. У камышового кота на верхней части ушей по небольшой кисточке волос и несколько темных полос на передних ногах и хвосте. Окраска степной кошки очень сходна с окраской обычной полосатой домашней кошки.

Как говорит название кошек, каждой из них свойственна своя типичная обстановка обитания. Барханному коту — песчаная пустыня, камышовому — заросли тростника и тугаи, степной кот предпочитает преимущественно остепненные предгорья и низины, манул — каменистую пустыню. Но это разделение относительно, так как кошки легко перемещаются в зависимости от обилия пищи, и разве только барханный кот предан песчаной пустыне, и подошвы его лап покрыты шерстью ради удобства перемещения по сыпучему грунту, да камышовая кошка предпочитает тугаи.

Все кошки, обитая в открытой местности, очень уязвимы: каждую минуту их без особенного труда могут уничтожить волк, лисица, шакал или гиена, а уж о домашних собаках, всюду сопровождающих человека, и говорить не приходится. Маленькая кошечка манул при преследовании, пытаясь безуспешно убежать, поворачивается головой к своему врагу или ложится на спину кверху лапами, стараясь защититься. Только камышовый кот в случае опасности забирается на дерево, где и чувствует себя в относительной безопасности.

И все они совершенно беззащитны перед человеком с ружьем, который со свойственным ему безразличием к жизни диких животных и лишенный к ним сочувствия, подвластный инстинкту охотника, не преминет воспользоваться случаем застрелить этих, в общем, несчастных животных.

Наша домашняя кошка, оказавшись на воле, скрещивается с дикими котами, дает от них потомство, только с какими котами и какое потомство — неизвестно. Егерь Канат Елюбаев рассказывал мне, как его домашняя кошечка, завезенная из города на кордон в горах Чулак, воодушевленная мартовскими порывами, долго бродила вокруг егерского поста, оглашая окрестности громкими криками, пока не появился ее дикий поклонник. Котята родились удивительно злыми, не давались в руки и, как только подросли, навсегда исчезли, предпочтя вести опасную, но вольную жизнь. У другого егеря, Г. Лончакова, домашняя кошка, тоже привезенная из города, также принесла котят от дикого кота. Один сохраненный из помета котенок оказался удивительной красоты, резвости и ума с правильной, пестрой и резко выраженной окраской. Я очень просил отдать мне этого котенка, но жена егеря запротестовала, что не помешало им уехать на неделю из кордона, оставив котенка на произвол судьбы, после чего он исчез, очевидно, погибнув от нападения близко гнездившегося степного орла.

Мне известно несколько случаев, когда котенок, родившийся от помеси домашней кошки с дикой, по-видимому, со степным котом, стал большим, резвым, очень смелым и драчливым, свирепо защищавшим дом, нападавшим на собак и даже на чужих людей. К сожалению, такие кошки все исчезали от предоставляемой им свободы, очевидно, погибая или под колесами автомашин, или от городских собак.

Человек-горожанин, разобщенный с природой, стремясь украсить свой быт, заводит собак и кошек. У собак он находит то, что теряет в себе в условиях города: верность, преданность, бескорыстие, бесхитростность, привязанность к другу и способность относиться безразлично к вещам неважным. Наше увлечение собаками и кошками проявляется в том, что выводятся самые разные породы и тех и других. Мы обладаем богатыми возможностями выведения новых пород кошек от скрещивания с дикими сородичами. Быть может, кто-нибудь заинтересуется этой возможностью. Любая домашняя кошечка, помещенная на кордон в безлюдной местности, обязательно принесет необычных и милых котят. А далее — уже дело искусственного отбора. Правда, помеси домашней кошки с дикими могут оказаться бесплодными.

ВСЕМИ ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ

В урочище Карачингиль мое любимое место — гладкая глинистая площадка-такыр среди зарослей чингиля, лоха и тамариска. Она близка от дороги, идущей на кордон, и, проходя мимо, я наведываюсь к ней. На чистой площади такыра приятно посидеть и отдохнуть после хождений по колючим зарослям тугаев. Кроме того, здесь все как на ладони, видно, какие следы оставили косули, барсуки, лисицы и зайцы. Особенно — зайцы. Им очень нравится этот такыр, и уж вокруг него их, наверное, больше чем где-либо.

Моя собака Зорька на такыре обеспокоена: всюду зайцы, со всех сторон раздается глухой топот мягких лап о твердую землю, она гоняется за ними с жалобным воем, потом, изрядно намотавшись, изнемогая, с высунутым языком, плетется ко мне и падает на землю, стараясь уместиться в короткой тени от моего тела.

Я никак не могу понять, почему возле такыра так много зайцев.

Сегодня тяжелый день. Только поздно вечером я освободился. Быстро темнело. Загорелась яркая луна. По мягкой пыльной дороге мои шаги бесшумны, и поэтому мне хорошо слышны шорохи. А их множество. Тугай пробудился, и все его ночные жители оживились, обрадовались наступлению ночи.

Вот и такыр. Он сияет от лунного света и среди темных зарослей сверкает, будто озеро. По привычке я сворачиваю к нему и останавливаюсь. По светлой площадке колышутся едва заметные и неясные силуэты. То сольются вместе, то разойдутся в стороны. Иногда они замрут, не шевелятся, иногда неожиданно замелькают в какой-то воздушной пляске. И все это бесшумно: над такыром, озаренным луной, царит тишина. Странный такыр с силуэтами-тенями кажется каким-то нереальным, и я будто вижу его не наяву, а во сне.

Зачаровало меня необычное видение. Но пора очнуться, узнать, в чем дело. Начинаю всматриваться и постепенно все узнаю, все понимаю. Оказывается, по такыру носятся зайцы. Некоторые из них дерутся, колотят друг друга ногами. Здесь что-то вроде стадиона, на котором разыгрываются заячьи турниры. Об этом я нигде никогда не слышал и не читал.

Ну что же. Такыр удобен для этой цели, на нем хорошо видно вокруг, и врагу не подобраться незаметно. Вот и сейчас, едва хрустнула ветка под моими ногами, как тени-силуэты все сразу застыли, множество ушей поднялось кверху, и множество глаз уставилось в мою сторону. Еще мгновение — и никого не осталось. Будто всех ветром сдуло. Опустел такыр, продолжает светиться тихим озером среди темных тугаев…

Во время путешествия по каньонам Чарына вдвоем со спаниелем Зорькой я часто встречал зайцев. Особенно когда среди нагромождения скал по пути оказывался небольшой тугайчик. Один такой тугайчик неугомонная Зорька тотчас же отправилась обследовать: здесь была настоящая светлая земля, по которой так приятно ступать лапами, а не жесткий щебень да острые скалы. Дел для собаки масса. Всюду надо понюхать, под каждый листик, в каждую норку засунуть свой нос, а если встретится ящерица, то непременно погнаться за нею, а потом, фыркая и ожесточенно работая лапами, попытаться откопать ее из убежища. Больше всего хлопот доставляли свежие следы зайцев. Ну а если заяц выскакивал из укрытия — тогда раздавался жалобный лай, нет, не лай, а скорее плаксивое завывание.

Один заяц лежал под кустом совсем близко от нас. А когда, не выдержав, вскочил, собака взвыла как-то особенно плаксиво. Еще бы, какое оскорбление! Устроился почти рядом, да еще и притаился. Помчалась за ним, сбилась со следа, пока же его распутывала, заяц, взобравшись на каменную горку, остановился и стал внимательно и, как мне показалось, без всякого страха следить за странным созданием с неимоверно длинными ушами, некстати попадавшими на бегу под передние лапы.

В общем, что поделаешь, забот у моего друга было по горло!

В одном из тугайчиков каньона Чарына под кустом терескена, куда заглянула Зорька, раздался громкий негодующий крик. На мгновение собака замешкалась, я же успел вовремя схватить ее за ошейник и увидел… совсем маленького зайчонка. Он, очевидно, недавно родился, быть может, всего лишь день назад, серенький пушистый клубочек с маленькой белой отметинкой на лбу, сжался, запрокинул на спинку ушки, зажмурился. Осторожно я положил зайчонка на ладонь. Сердечко малыша билось невероятно часто, тельце мелко дрожало. Сколько страха и жажды жизни чувствовалось в этом тщедушном малыше!

Осторожно я уложил зайчонка на прежнее место, под куст терескена, погладил и, придерживая собаку, стал отступать. Щелки глаз зайчонка раскрылись, показались большие темно-карие глаза, на головке неожиданно выросли торчком длинные тоненькие ушки. Но вот они прижались к затылку, глаза снова стали шелками, комочек теснее прижался к земле и замер.

— Будь здоров, зайчонок! Расти, набирайся сил!

Но моя Зорька негодовала. Подумайте — какое кощунство! Отобрать у нее добычу и еще к тому же грубо тащить за ошейник по всему тугайчику от куста терескена.

Новорожденные зайчики обычно лежат поодиночке в укромных уголках. К ним наведываются зайчихи. Каждая мать кормит необязательно своего собственного зайчонка, а просто первого попавшегося по пути. Поэтому зайцы воспитывают свое потомство сообща. Молоко зайчих очень концентрированное, и, получив порцию, зайчонок сыт несколько дней, лежит, не шелохнется, не выдает себя врагам. А недругов — масса, и много беззащитных зайчат погибает в это трудное время их формирования…

Узенькая полоска из таволги и кустарников — эфедры и терескена — вьется вдоль берега Чарына. Пригревает солнце, начинается жара. Совсем близко выскакивает заяц, потом, успокоившись, не спеша ковыляет от кустика к кустику, останавливается. Приподнявшись, внимательно оглядывается. Зорька взяла след, но куда ей! Теперь в азарте не может как следует принюхаться.

Пока собака путается в следах, заяц далеко. Потом исчез куда-то, как сквозь землю провалился. Должно быть, ушел. Но когда спаниель скрывается впереди, заяц выкатывается шариком из-под ног и бежит в обратную сторону.

Какой смелый! Подпустил так близко собаку, проскользнул мимо человека, выдержал, не дрогнуло заячье сердце.

— Доброго пути! — машу ему рукой. А он уже сидит на пригорке как ни в чем не бывало, посматривает на меня, поблескивает глазом…

В жаркое время дня заяц-песчаник становится строго ночным животным. Да иначе и нельзя, особенно в песчаной пустыне, когда песок так нагрет, что обжигает руку, прикоснувшуюся к его поверхности. Вот из-под куста саксаула, напуганный моим приближением, выскочил заяц, промчался по барханам и исчез за горизонтом. Оказывается, заяц под кустом с его западной стороны выкопал ямку и улегся в ней поудобнее на день. Но потом, когда солнце перешло на юг, переселился на северную сторону. В тени ему не только прохладнее, но и спокойнее: он незаметен. Но как необычны отпечатки лап убежавшего зайца: следы задних ног точно поставлены в ямки следов передних. Покажите рисунок этих следов охотнику из европейской части России, где обитает заяц-беляк, и он ни за что не поверит, что так могут наследить зайцы. Не только не поверит, но и подумает, что над ним вздумали посмеяться.

Наверное, в том месте, где прикоснулась передняя лапка, сдвинут самый горячий поверхностный слой песка, и уж если обжигать передние лапки, пусть прохладнее будет задним. Во всяком случае, в холодное время года заяц-песчаник никогда так по песку не бегает.

В пустынях Средней Азии прежде было очень много зайцев-песчаников, и при изобилии сайгаков, джейранов, горных козлов и горных баранов на них никто не охотился.

Ботаник П. Массагетов, совершивший путешествие в 1921 году на двухколесной повозке от Семипалатинска до Ташкента, так рассказывает в своей книге о зайцах в пустыне Мойынкум (Заветные травы. М., 1985): «Дальше на север наш путь проходил буквально через царство зайцев. Их было необыкновенное множество. Они выскакивали из кустов, из-за бугров, повсюду виднелись протоптанные ими тропы… охота на зайцев проста: сядет охотник у заячьей тропы за кустом с палкой, заяц проскочит, он его палкой бац! — и в сторону. Одну тропу обработал, на другую переходи». Сопровождавший его человек запретил стрелять зайцев, чтобы не тратить зря патронов. Так при помощи палки он принес на ужин четырех зайцев.

Сейчас зайцев стало мало, и не только из-за охотников. Очень сильно сказывается на численности этих животных большая нагрузка на пастбища. Зайцы стали редки и осторожны, и кое-кто из браконьеров начал охотиться на них ночью с автомашин с включенными фарами.

Картину, подобную той, которую я застал на такыре, вряд ли теперь увидеть.

В те же самые богатые дикими животными времена мне удалось хорошо поохотиться на зайцев в урочище Бартугай. Только не с ружьем.

Выхожу рано утром. Всего лишь несколько шагов — и дорогу перебегает перепуганный зайчонок. Другой, развесив уши, мчится наискось, останавливается на секунду, смотрит на меня коричневым глазом и ныряет в кусты. И всюду зайцы… Но все зря. С фоторужьем нелегко охотиться, из него труднее «подстрелить» зайца, чем из обычного ружья, и, чтобы сделать снимок, надо подойти значительно ближе и прицелиться тщательнее, а кроме того — успеть навести резкость и подобрать диафрагму. И все же, считая «настоящую» охоту (если ее так можно назвать) жестоким развлечением, я рад своему предназначению бескровного охотника, хотя удача меня не так часто радует. Вот и сейчас все утро ношусь по зарослям серой полыни, терескена и тамариска, вспугиваю множество зайцев, но ни к одному не могу подобраться близко, все снимки сделаны издалека, мелкие. Многие зайцы, завидев меня, перебираются в тень кустов, считают, что спрятались, дурачки. Но характерный силуэт животного прекрасно виден даже с большого расстояния.

Но вот наконец посчастливилось. У кустика застыл явно доверчивый и неопытный глупышка. Осторожно, плавно, стараясь не шуметь, приближаюсь к нему. Вот он совсем близко, слышит шаги, усиленно шевелит усами, но ему чудится опасность совсем с другой стороны, и он поворачивается ко мне спиной. Хотя бы и такой сделать снимок. Несколько раз щелкает затвор. Но вот наконец заяц повернулся, выскочил на чистое место.

«Какой будет отличный снимок», — радуюсь я, но рукоятка затвора останавливается — кончилась пленка. Какая досада!

Поднимается солнце и начинает нещадно греть землю. По телу струится пот. Тугай погружается в дневную дремоту. Зайцы прячутся в непролазные заросли облепихи. Теперь надежда на вечер.

Стоит ли ходить попусту по тугаю, задерживая дыхание, полусогнувшись, ползти или, едва-едва передвигая ноги, медленно подкрадываться? Нет, я теперь изберу другую тактику. И, облюбовав кустик, устраиваюсь в его тени у большой поляны на краю леса. Жара начинает спадать. Замолкли несносные цикады. Перекликнулись фазаны. Мелодично запела совка-сплюшка. Один за другим выходят на поляну зайцы и не спеша по ней ковыляют. Мне кажется, я неудачно выбрал место. Вот там, в стороне, сколько зайцев, а возле меня — никого. И я перебираюсь под другой кустик. Но на покинутом мною месте появляется заяц и, приподнявшись столбиком, долго и внимательно смотрит в мою сторону.

Томительно тянется время. Зайцы всюду, только не рядом. Но «счастье копится», один совсем близко подошел ко мне. Поспешно делаю снимок за снимком и вдруг краем глаза замечаю что-то похожее на желтый камень, совсем рядом со мною. Ведь здесь не было никакого камня. Да это заяц! В двух метрах! Вот удача. Не упустить бы! Медленно-медленно передвигаю фоторужье, навожу резкость, но заяц не входит в кадр. Через объектив вижу, как он, вытаращив глаза, с удивлением смотрит на меня. Но недолго. Понял, рванулся со всех ног, пугая остальных. Вся поляна мгновенно опустела. Впрочем, ненадолго. Один за другим выбираются из зарослей зайцы, подходят ко мне, останавливаются, таращат глаза, шевелят ноздрями, топорщат усы, спокойно позируют и не спеша уходят. Заячья фотография работает вовсю!

Когда солнце садится за скалистые горы и глубокая тень закрывает Бартугай, число визитеров полянки становится еще больше. Но я не жалею, что уже нельзя снимать. И без того я стал обладателем множества фотографий. Охота на зайцев закончилась удачно.

НЕУГОМОННЫЕ ПЕСЧАНКИ

Однажды в глухой и безлюдной пустыне Сарыесик-Атырау, на берегу крошечного озера близ Балхаша, я увидел большую, почти голую песчаную гору. Она была вся покрыта нежным узором ряби. Судя по положению и форме, гора-бархан медленно передвигалась к востоку, в сторону преобладающих в этой местности ветров, засыпая низкий берег озерка, кустики солянок и тростники. Среди песка всюду виднелись следы когда-то пышной растительности: обнаженные корни растений, их голые стволы.

Странной показалась эта гора. Домашних животных в этом глухом месте не было, а раз песок отправился путешествовать, значит, кто-то уничтожал растения, корни которых держали в плену бархан и мешали разрушительной работе ветра.

Внимательно обследовал бархан. Оказывается, на его склонах жили зверьки — большие песчанки, самые распространенные жители пустыни.

Песчанки — грызуны. Размером они с большую серую крысу и немного на нее похожи, только светлее, да хвостик на конце с небольшой кисточкой. Еще они, пожалуй, симпатичнее крыс. Живут песчанки чаще всего в песчаных, реже — каменистых пустынях, за что и получили такое название. Они обязательно селятся колониями, при этом так сильно изрешечивают землю норами, что пройти через городок этих животных, не провалившись несколько раз по колено, невозможно. Бывает, лошадь на скаку ломает ногу, попав в нору этого грызуна. Они неглубоки и располагаются во влажном слое песка. Норы переплетаются беспорядочно, образуя сложную систему лабиринтов. Жилых нор среди них немного, все остальные запасные.

Питается песчанка листьями и тонкими веточками кустарников и трав. Очень любит саксаул, боялыш, разные солянки, терескен, не брезгует и остальными растениями. На саксаул забирается легко, почти как белка, срезая своими острыми зубами веточки, которые тотчас же несет в свое жилище. Саксаул, кронируемый песчанками, становится узловато-корежистым.

Зоологи считают песчанку типично растительноядным животным. Но я не раз видел, как они пожирают песчаных тарантулов, ловко раскапывая их норки, при случае лакомятся и кобылками.

Песчанки — заботливые хозяева. Они нередко заготавливают корм в стожках, которые после просушки заносят в норы.

Воду никогда не пьют и в ней не нуждаются даже в самое жаркое время года.

Когда подходишь к колонии песчанок, то уже издалека слышишь пересвист этих зверьков. Они зорко стерегут свои колонии от врагов и, едва только увидят лисицу, волка или человека, тотчас же издают тревожный сигнал и опрометью бросаются в норки, поднимая облачко пыли.

Когда песчанок много, они, объедая растения, оголяют пустыню, и без того слабо покрытую травами и кустиками. Съели они и растения, покрывающие заинтересовавший меня бархан, лишив его защиты, отправили его путешествовать по ветру.

Ночью зверьки спят, деятельны же днем. Но в самые жаркие часы летнего зноя скрываются в своих прохладных хоромах.

Иногда песчанок настигает эпизоотия, и они вымирают. Но хуже всего, когда начинается заражение чумой. Тогда соседство с ними очень опасно для человека, так как на него эта болезнь может перейти при участии блох. Вспоминается одна встреча с этими несносными насекомыми.

Большие барханы, которые виднелись в стороне от дороги, удалось осмотреть только на обратном пути. Подъехать к ним близко невозможно: дорогу преграждали пески.

Оставив машину, идем пешком. Вот и барханы. Большие бугры чистого, перевеянного ветром песка, покрытые рябью, бесконечные, раскинувшиеся до самого горизонта, навевают впечатление простора. Редкие деревца саксаула в страшной схватке с песком и ветром отстаивают свое право на жизнь. Барханы движутся. В одном месте они уходят из-под дерева, и оно повисает на длинных обнаженных корнях или падает, в другом — засыпают его песком. Кое-где освободились потемневшие скелеты теперь уже погибших растений, местами же тонкие зеленые верхушки погребенных деревьев настойчиво тянутся к солнцу. Над ярко-желтыми барханами небо пустыни кажется особенно синим.

В котловине между барханами видны песчанки. Они привстали на задние лапки и вытянулись столбиками. Один зверек прижал передние ножки к туловищу и, вздрагивая полным животиком, запищал мелодично и отрывисто. К нему присоединился другой, но запел тоном выше, третий взял еще более высокую ноту. Здесь, в барханах, песчанок было мало и всюду виднелись пустующие норы: зверьки, видимо, вымирали.

У моего спутника — школьника Коли — зоркие глаза, и он очень помогает мне в поисках насекомых. Вот и сейчас я ни за что не заметил бы на ходу крохотные шевелящиеся точки у выхода старой норы песчанки. Склонился над норой с лупой в руках, и вдруг будто кто-то бросил в лицо горсть песчинок. С неприязнью отпрянул, как только разглядел, что это блохи. Но, чтобы все-таки как следует рассмотреть это сборище, надел на бинокль дополнительную лупу. Теперь можно вести наблюдение с большого расстояния. Коля устраивается подальше от блошиной норы, что-то бормочет и все время почесывается.

— Что с тобой? — спрашиваю я.

— Наверное, блохи забрались и кусают! — ворчит Коля.

Что может быть интересного в этих отвратительных паразитах! Другое дело мчаться с сачком за невиданной бабочкой, или затаив дыхание, на цыпочках приближаться к поющему сверчку, следить, как оса-помпилла охотится на пауков, или, на худой конец, разрывать лопатой муравейник, — все лучше, чем разглядывать этих гнусных кровопийц.

Пока примерно в таком духе рассуждает Коля и, почесываясь, все дальше и дальше отползает в сторону, я рассматриваю в бинокль столь необычное скопление блох. Они небольшие, светло-коричневые, блестящие, с тупой округлой головой и большими прыгательными ногами. Тело у них тонкое, сжатое с боков, а брюшко совсем пустое. Видимо, давно блохи не сосали кровь и сейчас непомерно голодны. Их собралось у самого входа в нору не менее полусотни, они слабо пошевеливают ногами, вяло переползают с места на место и явно греются на солнце в ожидании зверька. Осенью в тени совсем холодно и можно легко замерзнуть. А тут надо в любую минуту быть готовым к спасительному прыжку: вдруг забежит песчанка, и тогда можно будет устроиться в ее мягкой и пушистой шерстке. Вот почему блохи выползли сейчас из норы наружу на солнце.

Но блохи, обитающие на большой песчанке, жительнице наших пустынь, редко кусают человека.

— Поэтому, — говорю я Коле, — перестань чесаться, не нужен ты даже голодающим блохам, и все это тебе только кажется!..

Песчанками кормятся многие хищные звери и птицы. Летом помет волков и лисиц почти целиком состоит из шерсти этих грызунов. Как они их ловят — никто не видел. Разрывать норы — бессмысленно. В сложных лабиринтах, сообщающихся друг с другом, зверьки неуловимы.

Моя овчарка Алчан, с которой я путешествовал по пустыне, все время бесновалась, пытаясь поймать песчанок, и только раз сумела схватить одного зазевавшегося жителя колонии. Но потом она изобрела забавный способ выгонять хозяев жилища наружу. Найдя нору, где под землей затаилась песчанка, пес засовывал голову во вход, раздувал бока и, набрав в легкие воздух, резко его выдыхал. Обычно такой неожиданный фокус приводил в смятение зверька, и он, перепуганный, выскакивал из ближайшего входа, но, впрочем, тут же скрывался в первом попавшемся другом входе.

Несмотря на то что большая песчанка всюду обычна и многочисленна, ее жизнь и особенно поведение, связанное с обычаями, царящими в колониях, плохо изучены. Вспоминаю одно случайное наблюдение.

Выдалась странная погода. Темная мгла поползла по небу, закрыла солнце, и полыхающая жаром пустыня преобразилась. Стало прохладно, не видно миражей-озер. Измученный зноем, обрадованный тем, что исчезли яркие и жаркие лучи солнца, я выбираюсь из-под тента. Вдали зеленеет полоска саксаулового леса. Хорошо бы его проведать.

В этой глухой пустыне у гор Богуты удивительно много песчанок. Колонии этих зверьков на каждом шагу. Обходить их стороной надоедает. Приходится осторожно лавировать между норами. Но разве угадаешь, где находятся подземные галереи! В них проваливаются ноги по колено, а в ботинки забиваются пыль и мелкие камешки.

Между колониями-городками протоптаны отличные тропинки. По ним эти общительные грызуны бегают друг к другу. Вокруг меня на почтительном расстоянии стоят столбиками зверьки и, ритмично вздрагивая животиками, тоненькими голосками ведут хором свою мелодичную песенку.

Едва я приближаюсь к колонии, как хор мгновенно затихает, и все зверьки будто по команде бросаются в норы, оставляя за собой длинные струйки песка. Зато в колониях, расположенных позади [1] меня, хор продолжает исполнение, да и те, кто далеко позади, оправились от испуга и тоже запели песенки. Так и передают меня по эстафете от колонии к колонии, и несется над пустыней дружный посвист множества голосков.

Сегодня я с удивлением увидел среди взрослых песчанок множество малышей. Это, видимо, первый приплод года. Среди них есть совсем малютки. Молодь уже вполне усвоила привычки взрослых, во всем подражает родителям, так же, как и они, малыши застывают столбиками и поют в меру сил своих слабеньких легких и нежных горлышек. Чем меньше песчанка, тем тоньше ее голосок, и от этого хор зверьков удивительно мелодичен, приятен и многоголос.

Никогда я не видел столько малышей песчанок, хотя знаю этих грызунов, завсегдатаев пустыни, уже много лет и постоянно встречаюсь с ними во время путешествий. Интересно на них посмотреть — и я усаживаюсь на походном стульчике возле куста саксаула вблизи нор. Придется на полчаса превратиться в неподвижного истукана, пока обитатели подземных галерей успокоятся и приглядятся ко мне.

Проходит несколько минут, и вокруг зашевелились резвые зверьки. Вскоре они забегали в разные стороны, размахивая длинными хвостиками. Те, кто поближе, привстав на задние лапки, долго и внимательно всматривались в меня черными бусинками глаз. Нет, почему-то песчанки сейчас не в меру возбуждены, совсем не такие, как всегда, будто ожидают какое-то событие.

Небо с каждой минутой темнеет, из-за горизонта ползет свинцовая туча, воздух совсем затих, замерли, не шелохнутся растения, и кажется, все сгинуло, спряталось, кроме этих неугомонных созданий.

Песчанок появляется все больше и больше на поверхности земли. Наверное, все, кто был в норах, выбрались наружу. Некоторые еще совсем малы — немногим больше домовой мыши. Другие — под стать взрослым, хотя заметно отличаются от них серой и гладкой шерсткой.

Счастливое и безмятежное детство! Малыши гоняются друг за другом, шалят. Самые смелые подобрались совсем близко к моим ногам. Я для них — неживой, серый и немного страшный то ли камень, то ли пень большого саксаула, неожиданно появившийся у края их поселения. Как и все другие животные, песчанки больше воспринимают движение, чем форму. Но, видимо, уж очень хорошо знакомо все окружающее, и старики долго и с подозрением рассматривают меня, выдерживая почтительное расстояние. Нет, им не нравится этот странный предмет, они склонны держаться от него подальше. Тревожный крик иногда останавливает резвящееся общество, все встают столбиками и, будто по команде дирижера, дружно запевают хором. Но незнакомый предмет не шевелится, молчит, не нападает. Песня смолкает, и снова все начинают суматошно двигаться, затевают перебежки, беготню, погоню.

Я же, затаив дыхание, боюсь шевельнуться и рад тому, что наблюдаю картину безмятежной жизни пустынного народца, оказался случайным ее свидетелем.

Среди зверьков замечаю двух молодых песчанок — они неразлучны. Они крутятся друг возле друга и вот уже который раз затевают одну и ту же забавную игру. Одна становится столбиком, вторая возле нее, потом приподнимаются все выше и выше, подталкивая друг друга передними лапками. Наконец обе песчанки, стоя, быстро-быстро колотят друг друга передними ножками, слегка толкаются головами. Наконец одна не выдерживает, падает. Затем следует несколько кругов погони и — снова два столбика, будто боксеры, размахивают кулачками и толкаются.

Состязание кажется настолько необычным, что я сперва не верю своим глазам и только потом, опомнившись, начинаю сетовать на то, что со мною нет киноаппарата. Представляю, как заинтересовала бы даже специалистов-зоологов забавнейшая пара грызунчиков-боксеров.

Все остальные продолжают метаться в каком-то неудержимом веселье, и пустыня пестрит множеством шевелящихся зверьков. Необычная колония! Странные ее жители!

Небо же совсем потемнело. От сиреневых гор Чулак через всю большую пустыню, от реки Или до гор Богуты, протягивается резкая серая полоса. Она быстро приближается, растет, превращается в громадную непроницаемую стену мглы, закрывает пустыню, горы, небо. Шевельнулась трава, и будто ожил замерший воздух. Засвистел ветер, качнулись ветки саксаула. Вот он налетел порывом, ударил в лицо мелкими камешками. Через несколько минут шквал пыльной бури окутывает пустыню.

Колонии песчанок сразу опустели. Их обитатели спрятались в подземные галереи и, наверное, сидят там тихо, прислушиваясь к свисту ветра и шуму перекатываемого по земле песка и мелких камешков.

Какая странная погода! С трудом иду против ветра, закрывая рот от пыли платком, и во мгле, закрывшей горизонт, стараюсь определить направление…

Особенно многочисленные колонии песчанок мне встретились в глухой и безлюдной пустыне Сарыесик-Атырау по древним и сухим руслам реки. И здесь, несмотря на волков и лисиц, они благоденствовали. Хор тонких голосков раздавался со всех сторон, нарушая молчание пустыни. Натуралист Лихтенштейн, описавший этого грызуна как новый и до него неизвестный науке вид, придумал ему русское название «заманиха». Откуда он его взял, сейчас догадаться трудно.

Здесь же я увидал у самых входов в норки маленькие кучки песка, диаметром приблизительно сантиметров двенадцать — четырнадцать. Под каждой такой кучечкой оказалось по нескольку катышков свежих экскрементов, закапывание своих испражнений, оказывается, непременная особенность поведения этого грызуна. Оно, судя по всему, имеет какое-то важное значение. Под песком, прогретым солнцем, во влажных фекалиях происходит обработка неусвоенной клетчатки особенными бактериями. Пройдет некоторое время, и песчанка, откопав свое столь необычное хранилище, не без аппетита будет уплетать продукт переработки кишечника. Так растительная пища проходит двойную переработку. Так же поступают и многие другие грызуны.

Сходным способом обрабатывают поедаемую древесину и термиты. Богатые бактериями и простейшими организмами колбаски испражнений своих собратьев, едва они появляются из заднепроходного отверстия, жадно поедаются другими термитами. Здесь вторичная переработка растительной пищи доведена до совершенства.

Одну загадку, связанную с большой песчанкой, мне не удалось разрешить.

В обширной пустыне Джусандала — Полынной пустыне в переводе на русский язык — в одном месте растет на значительной площади саксаул. По-видимому, здесь неглубоко находится грунтовая вода, благодаря которой и растет это дерево. Среди зарослей саксаула обосновалась зимовка скота с неплохим колодцем. В этом месте возле каждой колонии большой песчанки находилось на саксауле гнездышко, судя по размеру, маленькой птички, по всей вероятности пустынной славки. Неужели между крохотной птичкой и большой песчанкой существует какое-то содружество? Славка может тревожными криками извещать своих соседей о приближении врагов: лисицы, корсака, хорька или даже волка. А песчанки, чем они могли быть полезными пичужке? Возможно, славка уничтожала разных мух, прилетавших к песчанкам, в том числе и таких коварных, как вольфартовая муха…

Кроме большой песчанки в пустынях обитает несколько других видов песчанок. Они меньше размером и не столь многочисленны.

В горах Богуты глинистый и пологий склон большого распадка невольно привлек мое внимание своей пестрой растительностью. Здесь округлые яркие пятна сизой полыни, равномерно разбросанные по поверхности почвы примерно на равном расстоянии друг от друга, отчетливо выделялись на фоне буроватой земли, едва прикрытой пустынной травкой. От этого весь склон казался пятнистым, как шкура леопарда.

Весной эта пятнистость особенно четко выражена. Придет осень, пригонят сюда с летних пастбищ на зиму скот — зеленые пятна исчезнут, и склон распадка станет равномерно голым и унылым. Я бывал здесь не раз и хорошо помню это живописное место, где любил останавливаться на ночь и откуда видны обширные дали, долина реки Или, отороченная голубыми отрогами Джунгарского Алатау, горы Калканы с ярким пятнышком Поющего бархана.

Почему сизая полынка здесь растет куртинками на, казалось бы, совершенно ровном, пологом и однообразном склоне — было непонятно. На этот раз, превозмогая усталость, решил разведать, в чем дело.

А разведывать особенно и не пришлось. Сразу же стало все понятным.

Пышные куртинки полыни, оказывается, росли там, где были колонии рыжехвостой песчанки. Грызуны пронизали землю норками, изрешетили ее, а по проделанным ходам в плотную лёссовую почву проникали весенние талые воды. Потом тепло и влага дали жизнь зеленым росточкам. Быть может, ради процветания растений, служащих пищей, так своеобразно и устроены норы грызунов. Впрочем, возможно, на этом месте так обильно росли растения еще и потому, что они удобрялись испражнениями грызунов.

Рыжехвостая песчанка широко распространена в пустынях Семиречья. Зоологи считают ее врагом пастбищ из-за того, что она якобы уничтожает растительность вблизи своих поселений. Но никто не подумал о том, что этот, как его окрестили общим словом, «вредитель», оказывается, приносит и пользу. Год за годом маленькие и неуемные в своих строительных делах грызуны пронизывают своими узкими ходами почву, делают ее скважистой, изменяют ее структуру и удобряют ее органическими веществами. И вот явный результат: на месте каждой маленькой колонии пастбище обогатилось растениями.

Как мне хочется, чтобы те, кто привык мыслить тривиально, постояли бы тут, рядом со мною, и посмотрели на этот большой склон распадка. Вот что собою представляют эти «полезные вредители»! Нельзя утверждать, что грызуны полезны. Есть среди них и явно вредные для хозяйственной деятельности человека. Большая песчанка слишком обширными и многочисленными норами иссушает почву и после себя оставляет настоящую пустыню. Впрочем, через десяток лет эта пробуравленная норами земля, обильно воспринимая осадки, отлично зарастает саксаулом.

В природе все сложно и взаимосвязано, и далеко не всегда можно найти на вопросы о ее загадочных явлениях однозначные ответы!

Бывает так, что хорошо знаешь животное по норам, гнездам, следам и остаткам пищи, а само оно остается невидимкой, и встретить его никак не удается. Такова и краснохвостая песчанка. Наконец рядом с нашим биваком я увидел под кустом саксаула краснохвостую песчанку. В сравнении с большой песчанкой она кажется миниатюрной и миловидной. У нее типичная, так называемая «пустынная» окраска — светло-серо-желтая, но белый кончик морды и ярко-рыжий хвост с кисточкой черных волос на конце. Песчаночка очень быстро свыклась с нами, перестала пугаться и вскоре — вот какая смелая — даже начала забегать в нашу палатку.

Она оказалась очень энергичной, очень занятой, все время что-то разыскивала на земле, набивая свои защечные мешки. Забралась на саксаул и стала собирать с него семена. Бегала она по дереву ловко, почти как белка. Потом, когда забежала на колонию большой песчанки, внезапно из норы выскочила хозяйка колонии и стала гоняться за крошечной нарушительницей чужой территории. Но та, шустрая, была так быстра, что догнать ее не удавалось. Казалось, будто она даже играючи мечется по земле, ловко лавируя между входами в норы. Погоня продолжалась около минуты. Вдоволь покрутившись по чужим владениям, краснохвостая песчаночка убежала.

Потом появились две такие же песчаночки. Как они носились друг за другом, какие совершали повороты, внезапные остановки и не менее неожиданные броски из стороны в сторону! Забегали и на деревья, в общем, метались, играючи и наслаждаясь своей силой и ловкостью. Вскоре обе они куда-то скрылись и больше не появлялись.

ГОЛОСИСТАЯ

После громадного массива гранитных гор Катанэмеля наш путь пролег к далекому районному поселению Актогай через безлюдные просторы Центрального Казахстана. Вокруг однообразные ковыльные степи да синие горы по горизонту. Вдалеке показались темные тучи. Они приближаются и вскоре закрывают ласковое синее небо. Раскаты грома и отблески молний совсем рядом, и вот разразился сильный дождь, размыл дорогу, машину заносит из стороны в сторону: пора искать ночлег. К счастью, на нашем пути небольшая ложбинка с маленьким леском из зарослей ив. Здесь оказалась и вода, и мы расточительно ее расходуем после дней строжайшей экономии. Вспомнились слова Саная:

Покуда воду не нашли — вода ценна. Вода забила из земли — ей грош цена.

Всю ночь дождь барабанил по натянутому тенту, и еще рядом с биваком громко кричала какая-то маленькая птичка тоненьким, пронзительным голоском, видимо, страдая от одиночества. Алексей горестно вздыхал, проклинал ее и грозился отомстить за потревоженную тишину. Едва забрезжил рассвет, в густых зарослях тальника расшумелись крошечные славки. Они оживленно прыгали по веточкам, разыскивая еду.

Пока Алексей не вздумал расправиться с маленькой птахой с пронзительным голоском, я принялся ее выслеживать, но она, такая осторожная, замолкала, как только я начинал пробираться сквозь заросли. Приходилось затаиваться, выжидать, что отняло немало времени. Вскоре я все же увидел то, что искал, но не птичку, а крошечного зверька с круглыми ушками. Я догадался, что это маленькая пищуха Охотона пуссиля, о которой читал ранее. Вскоре она замолкла. Алексей, отправившийся на ее поиски, увидал большую зеленую ящерицу и сломя голову помчался за нею. Но ящерица оказалась шустрой, погоня за ней закончилась неудачей.

— Зачем тебе понадобилась ящерица? — спросила Зоя, третий участник нашей экспедиции.

— Хотел показать фокус: если в рот ей засунуть папироску, она будет курить, вдыхать и выдыхать дым. Пацанами мы всегда так делали.

— Ну, знаешь, не нужны нам такие твои фокусы! — возмутилась Зоя.

Я тоже выразил негодование, объяснив недопустимость подобных проделок, чем поверг Алексея в недоумение. Он сказал, что так все дети забавляются и без таких проделок и детство не может считаться веселым.

Вскоре дождь перестал нас мучить, взошло солнце, быстро просохли дороги, и мы смогли продолжить наш путь к далекому районному селу Актогаю. Но вот машина взбегает на вершину холма, и с него открываются обширные дали светло-зеленой типчаковой степи и на ней узкая полоска деревьев, скрывающая речку. Мы обрадовались: наконец перед нами появился ориентир — речка Токрау. Подняв в воздух небольшую стайку чирков, мы выбрали уютное местечко у самой воды среди деревьев.

За время путешествия по степному типчаково-полынному раздолью мы мало встречали животных. На дорогах сидели черные жаворонки, к биваку наведывалась одинокая каменка-плясунья, да в небе иногда маячил степной орел, а в траве шмыгали редкие кобылки. И все! Здесь же, у речки, совсем другой мир…

Здесь по берегам теснятся густые заросли ив, настоящее их царство. Кое-где среди них видны жимолость и шиповник. На галечниковых косах цветут зизифора и мордовник. По травам скачут веселые кобылки, а в тростниках, как бы приветствуя нас, разбудивших тишину речного леска, защелкал соловей, застрекотала сорока. Потом на полянку выскочил заяц, привстал, поглазел на нас и скрылся. Мне кажется, ему было просто интересно взглянуть на тех, кто заявился в эту обитель покоя. Небольшая речка переливается от плеса к плесу, и на мелких проточках застыли стайки небольших рыбок. Едва зайдешь в воду, как в облаке взмученного ила рыбки начинают весело и бесцеремонно покусывать за ноги. Не больно, но неприятно.

К сожалению, к вечеру всюду преследовавший нас степной ветер затих и предоставил возможность полчищу комаров заниматься безнаказанным разбоем. Вместе с комарами повисли и тучи мошек. Но, удивительно, из величайшего множества этих докучливых кровососов, укус которых значительно болезненней комариного, никто не пытался полакомиться нами. Мошки вились перед глазами, лезли в машину, толпились без толку — и все! Поведение их было настолько необычным, что я вначале принял их за мушек-слезоедок, пока не разглядел под лупой. Возле речки Токрау много стоянок скота. Быть может, эти мушки привыкли питаться только кровью домашних животных и человек для них был непривлекателен.

Неожиданно снова рядом с биваком пронзительным металлическим голоском закричала крошечная пищуха, с противоположного берега речушки ей ответила другая, и сразу звонкие крики раздались со всех сторон. Разъяренный Алексей, набрав полные карманы камней, принялся бомбардировать ими заросли, из которых раздавались крики. Но вскоре пищухи замолкли сами по себе, угомонились, разомлев от долгожданного тепла.

Как по-разному человек относится к природе! Алексей, дитя города, спокойно переносивший шум автомобилей, громкие голоса радио, магнитофонов, раздражался из-за пения маленького зверька. Мои далеко не столь крепкие нервы, наоборот, успокаиваются от музыки природы, и даже резкие крики маленькой пищухи кажутся милыми, подчеркивающими жизнь окружающей обстановки и наполняющими ее глубоким содержанием.

Вечером за ужином у всех зачесались уши. Сначала столь необычное явление нам показалось случайным. Но с каждой минутой страдания ушных раковин становились все явственней. Наконец я догадался: на нас напали самые крошечные кровососы — мушки-мокрецы. Пришлось заканчивать ужин стоя: у самой земли, где значительно влажнее и слабее дыхание ветра, мокрецы ведут себя гораздо воинственней.

— Почему мокрецы кусают только за уши? — удивляется Зоя.

— А вот догадайтесь! — предлагаю я. Но блаженство отдыха после трудного пути не располагает моих спутников к рассуждениям, и мне приходится высказывать свои догадки самому.

Я давно замечал пристрастие мокрецов к ушным раковинам. В тугаях этим немиловидным созданиям приходится питаться только кровью пищух, зайцев и, вероятно, других мелких грызунов. Для маленьких кровососов природа предусмотрела и маленькую добычу. Самое доступное место для этих едва заметных глазу кровососов — ушные раковины. Они покрыты коротенькой шерсткой, через нее добраться до кожи легче, чем в каком-либо другом месте. Вот и человека кусают они тоже за уши, благо там тонкая кожа. Остается загадкой, как такие малышки способны отождествлять уши человека с заячьими да мышиными ушами.

Ночью возле нашего бивака крошечная пищуха подняла истошный крик и возню, и разгневанный Алексей, лежа в постели, не рискуя выбраться из-под полога из опасения комариной напасти, стал проклинать несносных голосистых зверьков и грозить им смертной казнью.

ЗАГАДОЧНЫЙ ЛИСТ

На северном берегу Балхаша пустыня начала выгорать. Увяли красные маки, а ревень Максимовича распластал над землей громадные, широкие, уже ржаво-коричневые листья. Среди множества этих листьев вдруг один всколыхнулся, как-то странно затрепетал и понесся над землей, минуя на своем пути кустики солянок, камни, рытвины. Легкий, едва ощутимый ветерок не мог сдвинуть с места такой большой лист. Тут происходило что-то необычное, и я, придерживая на бегу тяжелую полевую сумку и фоторужье, помчался за ним вдогонку.

Вот он, этот загадочный лист, совсем близко. Сейчас схвачу его, и все станет ясным. Но из-под листа выскочил маленький зверек и бросился в овражек, в заросли терескена и саксаула. Зверек — очень красивый, с большими, но коротенькими ушками, черными выразительными глазами, коротеньким, без хвостика, телом. Весь он очень походил на морскую свинку. Это была пищуха — грызун довольно редкий и оригинальный.

Пищухи живут колониями. Многочисленные ходы в земле сообщаются между собою. Зверьки очень осторожны, но крайне любопытны. Они миролюбивы по отношению друг к другу и, как мне удалось подметить, не придерживаются строго определенных нор.

Вот я подхожу к такой колонии. Весь склон овражка изрешечен норками. Из-под земли раздаются тонкие, мелодичные вскрики. Зверьки почуяли опасность и предупреждают о ней друг друга.

В день первой встречи с пищухами испортилась погода и пошли дожди. Озеро ревело от ветра, и серые волны набегали на берега. По небу метались черные тучи, сверкали молнии. Стожки сена оказались заботливо прикрыты широкими листьями ревеня Максимовича и поэтому непромокаемы. Неужели зверьки в предвидении ненастья специально позаботились о том, чтобы их запасы не промокли?

Я долго и безуспешно охотился за пищухами с фоторужьем. Но они, быстрые, только мелькали по хорошо протоптанным тропинкам между норками. Около одной колонии мы остановились биваком. За два дня зверьки освоились с нами и стали более доверчивыми. Оказалось, что в колонии много молодых. Они тоже, как и взрослые, подавали сигналы опасности, только более тоненькими и нежными голосками.

Однажды из норы выполз забавный, усатый, с бородой зверек — наверное, старый. Может быть, один из родоначальников колонии, умудренный жизненным опытом и осторожный.

Потом появилась полная пищуха. Она то рыла землю, то тащила в нее траву, то, с неимоверной быстротой работая челюстями, поедала сочные стебли солянок. Она, по-видимому, готовилась стать матерью.

Когда я сидел неподвижно, многочисленное население колонии постепенно выбиралось наружу. Но стоило кому-нибудь подать тревожный сигнал, как все до единого бросались под землю. После тревоги, полувысунувшись из норок, зверьки долго и внимательно рассматривали меня, и множество застывших глаз поблескивало на солнце.

Пищух еще называют сеноставцами из-за того, что они заготовляют впрок растения, складывая их для просушки маленькими аккуратными стожками.

Пищухи жили не одни в своих многочисленных подземных галереях. У них, оказывается, были и квартиранты. Одну из норок занимала пара забавнейших птиц пустыни — каменки-плясуньи. Птицы строго оберегали свое жилище и прогоняли всех осмелившихся приблизиться к нему пищух. Завидев меня, каменки подняли тревожные крики, а пищухи, отлично их понимая, исчезли. Птицы очень мешали моей фотоохоте, и я старался быть как можно дальше от занятой ими норки.

На самом краю колонии в норах пищух селились еще суслики-пигмеи. Вытянувшись столбиком, они зорко следили за окружающим и при моем приближении тоже подавали сигналы опасности. Суслики были значительно зорче пищух и замечали меня издалека.

Откуда взялись такие ретивые и недоверчивые сторожа, как они мешали мне охотиться!

Каменки-плясуньи, суслики-пигмеи и пищухи отлично понимали друг друга, и это помогало им оберегать себя от различных врагов, и, наверное, рыскающие по пустыне волки, лисицы и парящие в небе орлы не раз испытывали неудачи из-за этой дружной, согласованной сигнализации.

Пищухи доставляли массу хлопот моей собаке. Она не пропускала ни одной норки, в каждую засовывала свой нос. Иногда она принималась лихорадочно разрывать норку, и тогда пыль летела столбом. Если в норке оказывался зверек, то раздавался лай и визг, выражавший негодование. В таком случае проще было, взяв собаку в руки, отнести ее подальше в сторону, чем отзывать или уговаривать пса бросить бесполезное занятие.

В каждой норке кроме ее хозяев жили еще и блохи. Они охотно забирались на собаку, и тогда доставалось и нам от маленьких и больших, светло-желтых и почти черных, мышиных, волчьих и хорьковых блох. Противнее всего, когда блоха забиралась в спальный мешок. Беспокойное насекомое всю ночь металось в поисках выхода и от злости кусалось. Из опасения перед блошиной напастью приходилось ограничивать охотничью страсть нашего спаниеля. Какое страдание для собаки сидеть на поводке возле машины, когда хозяин бродит по пустыне!

ЗАПАСЫ СОНИ

Нина Потапова, дочь моего соседа, рассказала мне о походе в горы:

«Наш кружок юных натуралистов взял на себя обязательство собрать плоды шиповника и сдать их в аптеку, а на вырученные деньги купить аквариум, коробки для коллекций насекомых и клетки-террариумы для змей и ящериц.

Учительница сказала нам, что мы слишком много хотим купить и что для этого нам надо собрать немало шиповника.

Но мы все же решили приобрести, что наметили, и в воскресенье вышли в поход.

В наших горах очень красиво, там много шиповника. Внизу видна пустыня, вверху — темные еловые леса, а еще выше — скалы, покрытые снегами. Трава уже высохла, листья с шиповника почти опали, и красные ягоды сверкали на солнце очень ярко и издалека были заметны.

Мы хорошо собирали ягоды, вот только шиповник очень колючий и сильно царапал руки. А перчатки никто не догадался взять с собою. Когда стали собираться обратно и начали спускаться вниз, Витька Никитин залез в большой куст и начал кричать. Мы думали, выбраться не может. Но там было гнездо дрозда, и в нем до самого верха лежали ягоды шиповника. И все такие большие, как на подбор. И как вы думаете, кто мог собрать такие хорошие ягоды? Ни за что не догадаетесь! Витька хвастался своей находкой и хотел переложить ягоды в сумку. Но учительница сказала, что это запасы ночного зверька сони и что без них соням придется голодать.

Но, когда мы отошли от куста, вредный Витька все равно вытряс шиповник из гнезда дрозда. Только у него ничего не получилось. Мальчишки отругали Витьку, заставили обратно положить ягоды. Он хныкал, но учительница ничего не слышала и даже не обернулась в нашу сторону, а все разглядывала какой-то синий цветочек.

Витьку не жалко нисколько. Так ему и надо. Нельзя обижать маленького зверька.

А шиповника много набрали, сдали в аптеку для лекарства и купили все, что задумали», — закончила рассказ Нина.

На следующий день, закинув за плечи рюкзак и взяв с собой фоторужье, я пошел на то место. Мне посчастливилось. Из зарослей шиповника выскочил очень милый зверек с длинным пушистым хвостом, забрался на вершину куста и уставился на меня своими большими, чуть выпуклыми черными глазами. Тихо-тихо, едва передвигая ноги и руки, я занял удобное положение и начал щелкать фотоаппаратом. Соня хорошо позировала, долго сидела на ветке, и я извел на нее едва ли не всю кассету.

Потом я тоже нашел запасы шиповника в старом гнезде дрозда.

Прошло много лет. Как-то, проезжая по асфальтированному шоссе из Алма-Аты в Бишкек, я остановил машину, чтобы посмотреть гнезда колонии индийского воробья. Колония была большая. Придорожная рощица небольшого карагача вся пестрела от гнезд этой птицы, прилетающей к нам с юга на лето на гнездование. Гнезда были пустые: птенцы давно вывелись, и птицы, собравшись большими стайками, кочевали по полям. Каково же было мое удивление, когда я увидел, что одно гнездо оказалось плотно забито плодами дурнишника. Это растение — злейший сорняк, растет по дорогам, на пахоте и вообще там, где стронули землю и уничтожили местные растения. Плоды его очень колючие, цепко прикрепляются к шерсти животных. Без сомнения, в гнезде были запасы все той же сони. Подумалось, как нетребователен этот зверек в своем питании. И тогда вспомнилось, что в далеком детстве, в Уссурийском крае, мы, дети, любили раскусывать плоды этого растения, пока они еще были зелеными и колючки их не были такими острыми, и лакомились белыми зернами, находящимися в них.

ПРЕДСКАЗЫВАЮЩИЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

Из многочисленного отряда грызунов сурки самые «интеллигентные». Они легко приручаются, хорошо знают своего хозяина, привязываются к нему, но в неволе проявляют неистовое стремление выбраться на свободу. В Казахстане обитают три вида сурков: длиннохвостый, селящийся в высокогорье Тянь-Шаня; обыкновенный, обитающий в степях Северного Казахстана, а также на Восточном Алтае и Тарбагатае, и сурок-мензбира. Из них трех только один сурок мензбира удостоен чести упоминания в Красной книге республики лишь потому, что редок, живет на маленькой территории Западного Тянь-Шаня, и более нигде.

Все сурки — колониальные животные, живут семьями, селятся недалеко друг от друга и роют для себя глубокие разветвленные норы. Активны они только в теплое время года и на зиму впадают в спячку. Свои колонии всегда располагают так, чтобы местность вокруг хорошо просматривалась. К своим жилищам привязаны и далеко от них не отходят. Но иногда сурки вынуждены откочевывать, но не далее полукилометра, когда стада овец, пригнанные на летние пастбища в горы, сильно стравливают растительность.

Сурки — очень осторожные животные. Приподнявшись на задние ноги и встав столбиком, они зорко следят за всем окружающим и при появлении врага — волка, лисицы, собаки, орла и самого главного — человека, — тотчас же подают сигнал тревоги и, предупреждая всех остальных членов колонии, скрываются в своем жилище. Бегают они не очень быстро, стараясь так выбрать маршрут, чтобы вовремя успеть спрятаться в первую попавшуюся на пути хотя бы временную нору.

Молодые сурчата, а их рождается у самки от двух до семи, появляются на поверхности летом. Они глупы, доверчивы и, покидая родительский кров и расселяясь самостоятельно, часто гибнут от врагов. В общем, сурки толстенькие, миролюбивые и симпатичные животные…

25 марта 1978 года произошло землетрясение вблизи районного села Джаланаш, в 120 километрах от Алма-Аты. Я помчался туда, так как издавна интересовался предсказанием землетрясений по поведению животных. В то время говорить об этом открыто было нельзя, чтобы не подвергнуться всеобщему осмеянию от ничего не понимающих в биологии технарей-сейсмологов. По моему глубокому убеждению, землетрясения предваряются и сопровождаются различнейшими физическими аномалиями, многие из которых неизвестны ученым. А животные, созданные миллионами лет эволюции органической жизни на Земле, особенно ведущие общественный образ жизни, обитающие в норах и в сейсмически неблагополучных районах, должны быть индикаторами приближающейся подземной бури.

Здесь, в районе землетрясения, мне рассказали удивительнейшие истории. Оказалось, что осенью, то есть за шесть месяцев до землетрясения, большинство сурков куда-то откочевало, что и было замечено охотниками и местными жителями. За двенадцать часов до землетрясения чабаны, пасшие овец, к удивлению увидели, что все сурки покинули норы и вышли на поверхность. Осторожные и беспомощные вне своего жилища, они даже не пытались прятаться от человека и стремились найти укрытие среди отар овец. Один из чабанов палкой убил двух сурков, но, убедившись в том, что шкура перезимовавшего зверька плоха, а мясо тощее и невкусное, прекратил попытки истребления легкодоступной добычи.

Джаланашская история укрепила мое убеждение в необходимости использования животных для предсказания землетрясений. Я опубликовал на эту тему книгу (Животные предсказывают землетрясения. Алма-Ата, 1985), с громадным трудом добился предоставления участка в тридцать гектаров для биополигона, но, к сожалению, из-за невежества и недоброжелательства пришлось все бросить, а биополигон и поспешно организованные стационары стали памятниками дремучему невежеству.

Время, когда мною была поднята проблема биополигонов, совпало со стремительным и массовым истреблением сурков, и стали модными шапки, пошитые из меха этих славных зверьков. Тогда не обошлось и без «изобретателей»: в ход пошли взрывчатка для разрушения нор, капканы, проволочные петли, особые заостренные гарпуновидные штыри и даже маленькие самоходные машинки, запускавшиеся в норы. Учреждения, ведающие охотой и заготовкой пушнины, подавали победные реляции о перевыполнении планов. Но вскоре шапки износились, а от колоний сурков остались только опустевшие норы да холмики выброшенной наружу при строительстве нор земли. И невольно задумаешься: как бы в Алма-Ате не повторилась трагедия Армении, где перед катастрофой было немало животных, проявивших способность предчувствия этого бедствия, да никто не обеспечил над ними своевременного и квалифицированного наблюдения.

Сейчас следует категорически запретить истребление немногочисленной популяции сурков — по меньшей мере, в Заилийском Алатау, Кунгей Алатау, горах Кегень, а если начнут возрождаться колонии этих животных, взять их под строжайшую охрану.

Но сколько для этого теперь потребуется времени и когда необходимость защиты сурков осознают те, кто обязан беспокоиться о защите животного мира, и сурков в особенности?

МУСЬКА И МИШКА

Принесли их мне весной совсем маленькими, не больше кулака взрослого человека. Зверьки были красивыми, с черными блестящими, как бусинки, глазами и шерсткой будто из лоскутков красного, черного и белого цветов. Они испуганно жались друг к другу, сердечки их колотились с необыкновенной скоростью.

У морских свинок оказался отменный аппетит. Помидоры, огурцы, свекла, морковка, зеленая ботва от овощей — все это быстро перемалывалось острыми зубами. Лакомые кусочки они всегда отнимали друг у друга короткими резкими рывками. Владелец кусочка никогда не возражал, когда у него отбирали еду, какая-нибудь морковка, прежде чем быть съеденной, несколько раз переходила изо рта в рот. Но все это делалось без тени недоброжелательства, а как будто ради развлечения.

Вскоре оказалось, что морские свинки удивительно болтливы. Они все время лопотали различными голосами. Для каждого отдельного случая у них всегда находился свой особенный звук, свое слово. Брали их в руки — один крик, давали еду — другой, еда оказывалась вкусной — третий, разлучали на минутку — четвертый. И так до бесконечности. Свинки были очень дружны и не могли и минутки жить друг без друга. Если брали в руки одну, другая тотчас же начинала беспокойно метаться по клетке и громко звать.

Разговаривали свинки не только днем, но и ночью, и мне казалось, что ночные звуки были особенными, не похожими на дневные. Спали зверьки мало, урывками.

Днем свинки оставались одни. Мы уходили на работу, квартира пустовала. Впрочем, был у нас еще один жилец — спаниель Зорька. С собакой свинки быстро подружились, и, когда она засовывала свой нос в клетку, животные мирно обнюхивали друг друга, почти соприкасаясь носами.

Самая любимая еда — сочная зеленая трава — приносилась после работы. Зверьки быстро поняли, что приход хозяев квартиры означает появление вкусной еды, и звук открываемой ключами двери встречали особенно громким, продолжительным и радостным кличем.

Через месяц свинки выросли, изменились. Изменился и их характер. Одна из них стала ворчливой, смелой, настойчивой, голос ее погрубел. Другая осталась боязливой, нерешительной, с нежным, воркующим тонким голоском. Первую свинку мы прозвали Мишкой, вторую Муськой.

Они стали совсем ручными, наши Мишка и Муська, очень любили брать корм из рук, щекоча ладони мягкими пушистыми мордочками. И мы так привыкли к нашим зверькам, что уже вошло в привычку после работы прежде всего проведывать наших питомцев.

Клетка со свинками стояла на табуретке. Передняя ее стенка была открыта. Но свинки не пытались бежать. Как-то я сделал свинкам небольшую лесенку и прислонил ее к клетке. Лесенка не понравилась свинкам. Они долго и напряженно ее изучали. Зато забираться по ней с пола в клетку научились моментально. На прогулки же по комнате выходили очень неохотно, после долгих раздумий и попыток. Такими уж они были домоседами.

Скоро клетка зверькам оказалась мала, и я купил большую, железную, со съемным деревянным дном, под которым находился выдвигающийся жестяной противень. Теперь ухаживать за свинками стало проще. В новой клетке Мишка и Муська очень полюбили один уголок. Там они ложились на бок, потягивались, переворачивались на спинку, всем своим видом выражая удовольствие, мурлыча и по-особенному похрюкивая.

Через три месяца свинки выросли, а через полгода Муська стала шире Мишки, растолстела, разленилась. Потом как-то рано утром неожиданно в клетке кроме Мишки и Муськи оказались еще четыре крохотных пушистых разноцветных комочка, сверкающих бусинками черных глаз. Маленькие свинки шустро носились по клетке, ели траву, сосали молоко матери, громко пищали и вели себя, будто давно уже жили в клетке и вполне освоились с нею. Разнообразный и сложный язык сигналов им уже был хорошо знаком. Замечательные детеныши! Им не надо было учиться ни бегать, ни говорить!

Внезапное появление маленьких свинок, да к тому же таких шустрых и говорливых, нам показалось прямо-таки чудом. Как мне хотелось записать их разговор на магнитофон! Но в городе эта затея оказалась невозможной: то заворчит холодильник, то раздастся бой часов, то задрожат стекла от проносящегося по улице грузовика.

Наших зверьков прозвали морскими за то, что они были привезены в Европу из Южной Америки, как тогда говорили, «из-за моря». Вначале их и называли «заморскими».

Родина морской свинки — Перу. Там до сих пор живет ее дикий предок. Жители страны инков до вторжения испанцев имели высокую культуру и с большой любовью занимались разведением диких животных. Инки и сделали морских свинок домашними задолго до прибытия в Америку Колумба.

Много столетий морских свинок используют как лабораторных животных для самых разнообразных опытов. Наука очень обязана этим тихим и миролюбивым зверькам, терпеливо и безропотно выносящим над собой тяжелые эксперименты.

И я сам при изучении ядовитого паука каракурта многое разведал только при помощи различных опытов на морских свинках.

За окном уже осень, а наши свинки-южане живут в тепле. Им безразлично, когда наступит зима, они потеряли счет временам года. Только я жду не дождусь, когда снова наступит лето, хочу увезти своих питомцев за город, там записать разнообразный язык их сигналов и расшифровать его.

САМЫЕ МАЛЕНЬКИЕ

Сегодня воскресенье, и мы, загрузив машину лыжами, медленно катим из города по скользким, покрытым ледком улицам. Синий дым висит над домами, и они, будто в тумане, проглядывают неясными очертаниями.

Вот наконец первый круг, или, как его называют, «развязка», сделанный для того, чтобы машинам было легче разъезжаться на сложном перекрестке. Потом — второй круг. За ним мы вскоре очутились у крутых округлых холмов предгорий Заилийского Алатау. Вдали едва различим город, прикрытый сверху пеленой дыма.

Хорошо на чистом снегу! И если смотреть только вперед — на горы, покрытые синими еловыми лесами, на солнце в окружении сияющего круга мелких кристалликов инея, опускающегося на землю, — кажется, будто здесь начинается мир тишины и древнего покоя.

В одном месте склон холмов пестрит рядками ямок, подготовленных для посадки яблонь. Снег закрыл их. Между ямками все изборождено тропинками следов. Это серые куропатки нашли себе здесь поживу: семена растений, насекомых — обитателей почвы.

Ровные строчки лисьих следов пересекают холмы. Им есть на кого охотиться. Всюду — от кустика к кустику, от норки к норке — тянутся нежные узоры перебежек мышей. Вот на чистом месте одна строчка какая-то необычная, со странным узлом переплетений линий, ямок, прочерков. Тут, оказывается, разыгралась маленькая трагедия. Сверху на мышку, скользнув на мягких бесшумных крыльях, упала сова, схватила добычу и, отпечатав на снегу узор маховых перьев, унеслась, наверное, в ближайшую ложбинку с редкими кустиками.

А вот еще другие интересные следы. Нежная строчка следов мышиного пути прерывается аккуратным кружочком, размером со шляпу. Что бы это значило?

По снегу мышка печатает сзади полоску от длинного хвоста. И эта линия помогает прочесть запись ночной жизни крошечных зверьков. Дело оказывается вот в чем. Две мышки, скорее всего домовые, они в южных краях часто живут не только в домах, но и на воле, торопясь и не подозревая друг о друге, мчались через полянку, случайно прямо навстречу. Когда же между ними осталось совсем небольшое расстояние, мышки остановились, присели на задние ножки и, растопырив широкие и чуть розовые ушки, долго шевелили длинными усами, вынюхивая воздух влажными носиками, поблескивая в лунном свете крохотными черными глазками. И хотя встреча, казалось, не предвещала ничего опасного, все же на всякий случай мышки разошлись, каждая, обежав небольшой полукруг стороной и попав на дорожку, проделанную незнакомкой, помчалась по уже проделанному пути.

Пока я разглядываю следы, один из моих спутников замечает:

— Смотрите, совсем как развязка на шоссейной дороге!..

Однажды я отправился зимой за город на прогулку без лыж, просто так. На заснеженной полянке я увидел темный комочек и не мог понять, что это такое. Наверное, мышка. А может быть, птичка заболела, потеряла силы, упала на снег, трепещет крылышками. Там же, возле кустика, видны цепочки крохотных следов.

Яркое солнце искрится на чистом снежном поле, слепит глаза. Из города доносится многоголосый шум. Вблизи по дороге мчатся большие грузовые машины. Из тополевой аллейки, протянувшейся вдоль небольшого оврага, доносятся мелодичные крики лазоревок.

— Что вы здесь, дядя, смотрите? — раздался за спиной тоненький детский голосок.

От неожиданности я вздрогнул и обернулся. Малыш лет семи с любопытством уставился на меня серыми глазами. В руках он держал ученический портфель, шапка-ушанка была надвинута на самый лоб.

— Да вон, видишь, около кустика какой-то маленький комочек копошится.

Сколько их здесь, следов, на снежной поляне, среди загородных садов! Вон там пять или шесть борозд протянулись, все в одну сторону, к маленькому огороду с засохшими кукурузными стеблями. Это прошла стайка уже знакомых серых куропаток. Птицы искали семена растений. А там от кустика к кустику тянутся узоры мышиных следов. Кое-кто из грызунов, выйдя наверх из-под снега, петлял по нему из стороны в сторону то ли в поисках поживы, то ли ради удовольствия: надоело копаться под снегом, почему бы не прогуляться поверху на свободе. Не беда, что на деревьях притаились болотные совы, что одна из них у бугра налетела на мышку, пробороздила снег, отпечатала на нем крылья и хвост, оставила едва заметную капельку крови. Разве от всего убережешься!

И еще не все. Большое поле пересекает прямая линия следов лисицы. Забралась сюда, на окраину города! Не побоялась ни собак, ни городского шума. Очевидно, хитрая, бывалая. Бродила ночью, когда все затихло.

Темный комочек, наверное, мышка, перекатывается с места на место, чем-то занята, что-то делает. Надоело сидеть в вечной темноте, в холодном снегу, на мерзлой земле. Неужели выползла наверх ради теплого февральского солнца? Впрочем, зачем думать да гадать? Посмотрим, кто там!

— Ступай по моим следам, — говорю мальчугану, — да как можно тише и не сопи носом! Не опоздаешь на уроки?

Оба сошли с тропинки, вышагиваем, как цапли, медленно передвигая ноги, стараясь не шуметь. А мышка — она не видит нас, не обращает внимания, ей будто до нас нет никакого дела, очень занята. У нее есть работа: на кустике сидели птицы, лакомились семенами и обронили их на снег. Чем не пожива!

Незаметно подошли на два метра. Пожалуй, больше не стоит, пора остановиться, а то убежит под снег в норку и не покажется более. Нет, продвинемся еще чуточку. Теперь совсем близко до мышки. Видны черные, навыкате, глаза-бусинки, большие розовые ушки, сквозь которые просвечивают лучи солнца, гладкая серая шерстка и длинный хвостик. Это лесная мышь, но маленькая, осеннего приплода, видимо, неопытная, глупая. Она не замечает нас, близорукая, торопливо хватает семена и, присев на задние ножки, держа добычу в передних лапках, быстро-быстро работает зубами.

Иногда она, будто чувствуя опасность, неожиданно скрывается в норку у самого стебля кустика. Но разве усидишь там долго, когда чудесная пожива валяется на снегу. И она снова выскакивает наверх.

Мой спутник весь вытянулся, замер. Видно, ему очень интересно. Но едва только хлюпнул носом — мышки как не бывало. Будто ветром сдуло.

Постояли, подождали.

— Придется тебе идти, — говорю я мальчику. — Нельзя опаздывать в школу, и мне надо на работу. У каждого дела, даже у мышки!

Но мышка опять выскакивает наружу и снова принимается собирать семена, и мальчик от меня не отходит.

Неожиданно для себя замечаю: какая мышка чуткая, как она вблизи от себя различает едва слышимое цоканье языком. Легкий вздох — и она вздрагивает, настораживается. На громкие же звуки, доносящиеся издалека, не обращает внимания, будто их и нет. Неужели ее большие ушки, как локатор, настроены только на звуки, раздающиеся вблизи? То, что происходит вдали, разве ее касается?! Не хватит внимания все слушать. Ведь вокруг кого только нет, и все звучит. Вблизи — дело другое. Тут достаточно мгновения, прыжка хищника, и — погибель. Так и принято по мышиному обычаю: слушать только те звуки, которые раздаются вблизи, рядом, не обращая внимания на дальние.

Мы тихо идем назад.

— Ну, хлопец, теперь сопи сколько тебе вздумается, можно даже покричать, спеть песенку. Мышке нет никакого дела до нас, мы от нее далеко, неопасны, она не прекратит своего занятия, пока не соберет разбросанное по снегу добро!..

Домовые мыши не только докучливые обитатели наших жилищ. Человек приручил их и использует как лабораторных животных. Пришлось и мне воспользоваться их услугами не только в лаборатории, но и в поле.

Мы едем в экспедицию. В машине нас трое и одна собака, а в маленькой клетке несколько белых мышей, тихих и мирных созданий. Ухода за собой они требуют мало: раз в день вымыть проволочную клетку, положить в нее травы и хлеба. На ходу в машине всегда разгуливает ветер, поэтому особенного запаха, свойственного мышам, мы не чувствуем, а на биваке клетка с ними находится под машиной.

Мышки — большой соблазн для фокстерьера. Вначале, не умея обуздать свой охотничий пыл, он пытался раздавить клетку и добраться до желанной добычи, потом, после строгих словесных внушений, будто зачарованный, не спуская с мышей глаз, часами сидел над клеткой. Наконец постепенно привык, потерял интерес.

Мышки нам нужны для опытов. Мы подсаживаем к изолированной мышке скорпиона, и тот, возбужденный, размахивая своим сильным хвостом, на конце которого находится иголочка, связанная с ядовитой железой, ударяет ею мышку сперва по задней лапке, потом по мордочке. Мышка быстро-быстро, размахивая передними лапками, чешет ими мордочку, облизывает пострадавшую лапку, но вскоре забывает о своем злоключении. Сколько я ни повторял опыт, убедился: укус скорпиона несмертелен для мышки.

Фаланга не имеет ядовитых желез, и народная молва, приписывающая этому животному славу ядовитого, необоснованна. Впрочем, поговаривают, будто укус мощных челюстей фаланги небезопасен, так как на них могут оказаться вызывающие заражение крови бактерии. Их фаланга якобы получает, питаясь трупами погибших животных.

Фаланга удивительно смела, нагла и бесцеремонна. Защищаясь, она может атаковать человека, и один мой знакомый рассказывал, в какой панике ему однажды пришлось удирать от большой фаланги, к которой он вздумал притронуться палочкой.

Я подсаживаю к мышке фалангу. Выказывая свою безрассудную смелость, она бросается на мышку. Тихое и мирное животное, выведенное человеком для всяческих экспериментов и прирученное безропотно переносить причиняемые страдания, вначале не обращает внимания на агрессию своего неожиданного партнера по клетке, но потом начинает обороняться. На брюшке фаланги из ранки, нанесенной острыми зубами мышки, появляется крупная капля желтой полупрозрачной крови. Получив отпор, фаланга мгновенно замирает, смиряет свой нрав и забивается в угол.

Мне понятна перемена поведения фаланги. Дело в том, что у паукообразных сгибание конечностей происходит при помощи мышц. Но их разгибание вызывается только напором крови в полости ног. Как только фаланга потеряла каплю крови из ранки, она становится беспомощной и вынуждена замереть до полного выздоровления. Вот уж действительно, как говорится в пословице: «Бодливой корове бог рог не дает».

Мышки, которых много раз кусали фаланги, никогда ничем не заболевали.

После опытов наших невольниц приходилось выпускать из клетки. Для этого я выбирал какую-нибудь уютную долинку. На юге страны домовые мыши, к виду которых принадлежат лабораторные мышки-альбиносы, свободно живут в природе. Трудно было рассчитывать, что наши спутницы, изнеженные длительным содержанием в неволе, смогут возвратиться к жизни своих вольных собратьев и предков. Но не возить же их с собой в экспедиции.

Обычно мышек я выпускал, прежде чем сняться с бивака. Сегодня же я дал им свободу немного раньше. К вечеру одна мышка пришла в палатку, другая, как потом оказалось, вырыла под палаткой небольшую норку, третья нашла для себя место под колесом машины и не пожелала оттуда уходить. Осталась неясной судьба только четвертой мышки. Крошечные красноглазые зверьки своим умишком как-то осознали таящуюся опасность в незнакомой для них природе и предпочли остаться под опекой человека.

Наши сердца были покорены, мышки, водворенные обратно в клетку, поехали с нами путешествовать дальше, до самого дома. Потом мы сдали их в лабораторию…

Как-то путешествуя на мотоцикле, мы остановились на ночлег на большом кургане в каменистой и совершенно безлюдной тогда пустыне подгорной равнины гор Чулак (восточные отроги Джунгарского Алатау). На кургане мы, измученные жарой, мечтали найти хотя бы легкое дуновение ветерка в душном застывшем воздухе и утром, собрав вещи в коляску мотоцикла, поехали дальше. К вечеру, как и следовало, стали на бивак. Разгружая коляску мотоцикла, мой помощник обнаружил мертвую домашнюю мышку. Как она умудрилась на предыдущем биваке забраться в мотоцикл и зачем это ей понадобилось, трудно объяснить. Может быть, после вольной жизни в пустыне ей заблагорассудилось вновь возвратиться в поселения человека. Нашего самовольного пассажира постигло несчастье: на ухабистой дороге ее раздавило вещами…

Во время путешествия по островам Балхаша мне захотелось побывать и на маленьком, отмеченном небольшой точкой на карте острове Шайтанарал (Дьявольский), вблизи единственного селения в соленой части северного берега озера, носящего название Каракумы. Здесь же располагался маленький рыбозавод. В его конторе вежливо осведомились о цели нашего приезда. На мой же вопрос, почему так назван остров, ответили, что сейчас толком никто об этом ничего не знает. Как-то старики говорили, что он издавна считался плохим: кто на нем побывает, с тем случится несчастье, болезнь или еще что-либо нехорошее.

Думалось, не зря назвали остров Шайтанарал. Было что-то с ним связанное, значительное и несчастливое. Но прошли столетия, а название осталось. Мне было интересно на него взглянуть, как и на другие острова, узнать, кто там живет, какие сложились отношения между животными. Каждый остров — как особенный и изолированный мирок. Остров Шайтанарал — самый последний из архипелага залива Балыктыколь, он как бы замыкал собой их цепочку у выхода на просторы Балхаша.

Едва приготовили надувную лодку, уселись в нее, как у самого штуцера лопнул шланг. Поломка была незначительной. Отрезав негодный конец, следовало его надеть на штуцер и для верности переставить стальное стягивающее кольцо. Но Николай, мой помощник, как часто с ним бывало, заартачился. Сказал, что обойдемся без полукольца, мол, все эти заводские премудрости ни к чему.

До острова совсем недалеко. Вблизи берега, куда правил лодку Николай, по цвету воды было понятно, что там мелко, есть подводные камни. Но и здесь Николай проявил свое упрямство. Незадачливый капитан не успел договорить фразу, что «проскочим за милую душу», как навесной мотор с грохотом зацепил камни, за лодкой потянулась полоса взбаламученного ила. Гребной винт уцелел, но шпонка поломалась. Островок казался неприглядным: серый щебень, чахлая растительность и множество почерневших и давным-давно выброшенных штормами тростниковых окатышей. Когда-то слегка выходившие на поверхность воды небольшие скалы послужили опорой для гальки и щебня, и бурный Балхаш постарался: нанес их несколькими валами.

Южный конец острова выглядел забавно: он походил на лихо закрученный хвостик гигантского ската. На нем сидела стая черных ворон и молча, не шелохнувшись, как мне показалось, сосредоточенно наблюдала за мною. Птицы взлетели неохотно и лениво, когда я подошел к ним близко. Судя по всему, воронам здесь было нечего делать, и они прилетели сюда просто отдохнуть. Главное место их обитания — рыбозавод, где они лакомились отбросами от разделки рыбы.

Стал переворачивать тростниковые окатыши в надежде найти под ними что-либо живое. Обычно под ними всегда находили приют уховертки, скорпионы, фаланги и многие другие мелкие жители пустыни. Но и под окатышами было пусто. И вдруг под одним я увидел двух самых настоящих домовых мышей. Выглядели они отлично — полненькие, с превосходной лоснящейся шерсткой. Поблескивая черными глазками, они не особенно растерялись и не спеша скрылись под перевернутым мною окатышем, не проявив ко мне любопытства. Видимо, безмятежная жизнь на этом островке сделала их такими спокойными и превосходно выглядевшими.

Как же эти два поселенца оказались здесь? Перекочевали из поселка весной по льду да так и остались здесь на все лето.

Задумался о мышках-робинзонах, и до моего сознания не сразу дошел крик Николая. Он стоял над лодкой и размахивал руками. Оказывается, во время стоянки шланг сорвался со штуцера, конец его опустился ниже бачка, заполненного почти доверху горючим, и добрая часть его вылилась в лодку. «Заводская премудрость», по определению Николая, все же была необходима. Бензин для резиновой лодки был опасен.

Долго возились, наводя порядок. Потом на обратном пути несколько раз глох мотор из-за того, что в горючее частично попала вода. Да, остров действительно оказался с шайтаном. Впрочем, с моим помощником всегда что-либо случалось, и, если быть суеверным, на всех остальных островах против нас почти всегда действовали шайтаны.

ТАИНСТВЕННЫЕ СЛЕДЫ

После завтрака я, как всегда, захватив полевую сумку и фотоаппарат, отправился побродить. У самой воды бережок реки Или был испещрен следами. Всюду виднелись крупные отпечатки лап фазанов. Птицы выходили из зарослей тугаев на открытое место погреться на солнышке, попить воды и обязательно поклевать мелкие камешки. Бродили здесь сороки и вороны. Возле дохлого судака, выброшенного на берег, весь ил был истоптан. Маленькая лисичка-корсак пробежалась по кромке воды в расчете поживиться дохлой рыбой. Нежные крестики следов трясогузок и куличков-перевозчиков, будто изящная вышивка, тонкой вязью украшали почву.

Встречались и странные следы, похожие на закорючки. Их оставили жабы. Ночью эти внешне неповоротливые создания направлялись к воде, чтобы искупаться, напиться, смочить свою бородавчатую кожу. Следы жаб разные, и большие и маленькие, а одна жаба — настоящий великан — расчертила прибрежный песок затейливыми узорами.

Все следы мне хорошо знакомы, и ничего в них не увидел я нового. Так казалось. И вдруг заметил… То, что открылось моим глазам, было совсем необычным. По мокрому бережку рядом с водой тянулась цепочка аккуратных отпечатков совершенно мне неизвестного животного. Было похоже, будто оно небольшое, размером примерно с суслика и с копытцами на ногах. Да, с настоящими копытцами! Они отпечатались глубокими черточками с заостренными кончиками и округлыми основаниями.

Я позвал товарища, поделился с ним новостью. Вместе стали осматривать следы, фотографировать их. Под косыми лучами солнца, поднимающегося над рекой, отпечатки ног были очень четкими. Таинственное животное прошло мелкими шажками. У обрывчика след исчез, и более его нигде найти не удалось.

Я терялся в догадках. Следами животных интересовался едва ли не с детства, знал их неплохо, но такое увидел впервые.

Кто же хозяин следа, у которого на ногах такие крохотные копытца? Ни одно из обитавших здесь животных не могло оставить таких следов. Они явно принадлежали неизвестному и таинственному зверьку. И воображение рисовало совершенно особенное животное, необыкновенно редкое, быть может, даже исчезающее, очень осторожное, обязательно ночное, старательно избегающее встречи со всеми, кто может представлять опасность. Вот бы его увидеть и изловить! Как бы удивился мир ученых!

Находка казалась невероятной. Но был же не так давно описан крошечный зверек из пустыни Бетпак-Дала — боялышная соня, которую пришлось отнести к специальному семейству. В наше время новое семейство для млекопитающих — величайшая редкость!

Прошло несколько часов. Мы собрались ехать дальше, свернули бивак, уложили в машину вещи. Прежде чем тронуться в путь, я пошел еще раз взглянуть на загадочные следы. Солнце поднялось высоко. Отпечатки ног незнакомца стали мягче и не столь контрастными. И только тогда в одном месте я заметил едва различимый отпечаток третьего, теперь уже стало ясно: не копытца, конечно, а пальца и перепонки между ними. Все прояснилось. Следы принадлежали ондатре с очень странной походкой. Почему-то она на ходу опиралась только на два передних пальца, которые глубоко, словно копытца, врезались в почву. Причина такого поведения мне непонятна.

Жаль, что таинственного зверька не оказалось в природе!

Ондатра — ценный пушной зверек, привезенный из Северной Америки и успешно акклиматизировавшийся в нашей стране. Повсюду, где есть водоемы, развились ондатровые хозяйства. Тысячи охотников стали заниматься промыслом этого зверька, поставляя на рынок отличного качества шкурки. Очень много развелось ондатры и в низовьях реки Или, и на Балхаше. Здесь промысел этих зверьков давал большие прибыли государству. Но сейчас он резко упал. Отчасти это произошло из-за усыхания дельты реки Или, вызванного заполнением Капчагайского водохранилища. Отчасти был виновен в этом и сом: прожорливая рыба съедала зверька-поселенца. Обеднели водоемы и водоплавающей дичью. Птенчиков уток пожирали сомы, незаметно подплывавшие к резвящимся на поверхности воды выводкам птиц.

На неожиданного иммигранта нет никакой управы. Впрочем, возможно, сома никто и не завозил. Как-то, читая труды известного казахского ученого Ч. Валиханова, я наткнулся на любопытное сообщение. В начале прошлого столетия он обратил внимание на то, что сом живет в верховьях реки Или, и даже изобразил его на рисунке. Тогда в остальной части реки сом жить почему-то не мог.

Объяснение этой загадки могло быть таким. Прежде сом, пытавшийся спуститься вниз по реке, погибал, поедая ядовитую икру широко распространенной тогда рыбы маринки. Но вот ихтиологи переселили в реку Или судака. Эта хищная рыба мгновенно уничтожила чудесную промысловую рыбу маринку и открыла дорогу сому. Уничтожению маринки способствовало изменение режима реки Или и устройство Капчагайского водохранилища. Так образовалась цепочка связанных друг с другом событий. Неясным осталось лишь одно: почему сам судак не отравился икрой маринки…

Как бы то ни было, этот пример подтверждает, как опасно вносить изменения в природу, взаимоотношения между организмами в которой складывались многими тысячелетиями. Особенно когда за такое дело берутся люди с поверхностными суждениями.

ХОЗЯИН ПУСТЫНИ

Случайно на дачном участке сосед выкопал слепушонку и принес ко мне. Это был небольшой зверек, размером с крупную мышь, в бархатистой рыжеватой шубке из короткого меха, с коротким хвостиком, одинаково круглый как спереди, так и сзади, на маленьких ножках и с крошечными, как булавочная головка, черными глазками, глубоко запрятанными в шерсти. На мордочке зверька, сильно выдаваясь вперед, торчали крупные резцы.

Я посадил слепушонку в проволочный садок, положил туда личинок хрущей. Пленник стал метаться по садку в поисках выхода, но хрущей между делом слопал всех. Дождевой червь ему не понравился.

Жаль слепушонку. Решил его выпустить на свободу, но прежде сфотографировать. Из открытого садочка зверек немедленно высунул забавную толстую зубастую головку и скрылся обратно. Испугался меня. И так несколько раз: выскочит и тотчас же спрячется.

В траве, куда я его выпустил, он успешно стал быстро зарываться, щелкая зубами и перегрызая корешки. Его зубы — главное орудие — работали отлично. Ноги же служили только для отбрасывания назад нарытой почвы. Но когда я прикоснулся к нему палочкой, он мгновенно повернулся, выглянул и будто спросил: «Кто меня здесь беспокоит?»

Через десять минут зверек уже весь скрылся в норке. Еще через десять минут в траве, на месте его погружения, чернел аккуратный холмик выброшенной земли. Вход в его норку уже закрылся, зверек отправился в подземное путешествие!..

Впервые я познакомился со слепушонкой в несколько необычной обстановке. В пустыне сумерки начинались звуками. Запевали сверчки и кузнечики. Потом, когда темнело, раздавались цокающие звуки, и мимо костра бесшумно пролетала небольшая птица, размером с кукушку. Это был козодой. Маленькие ноги, крохотный клюв, большой рот и большие черные глаза выдавали в нем ночную птицу — охотника за летающими насекомыми. Садясь на камень, птица прижималась к нему всем телом и становилась совершенно неразличимой. Вслед за песнями козодоя раздавалась мелодичная и тоскливая песня совки-сплюшки. Но более всего привлекали другие звуки: едва различимый звон камней, раздававшийся, вероятно, из-под копыт козлов. Животные бродили вблизи нас по склонам рядом расположенных гор и были невидимы.

Перед тем как забраться под полог и залезть в спальный мешок, мы зажигали карбидный фонарь. На яркий свет бежали, ползли и летели многочисленные ночные гости пустыни, прятавшиеся в тенистых щелях и норках: бабочки, пауки, сонные мухи, палочники, сверчки. Иногда прилетали большие богомолы. Изредка появлялись фаланги. Скорпионы на свет не шли, а если случайно во время ночного путешествия и попадали в полосу света, то останавливались и, поблескивая лакированным панцирем, замирали неподвижно. В те послевоенные годы пустыня была особенно богата многочисленными и разнообразными обитателями.

Но однажды на свет фонаря прибежал небольшой зверек. Я сразу узнал слепушонку. Он прямо направился к фонарю, опрокинул его и наделал много хлопот. Почему этот исконно подземный житель оказался на поверхности? Видимо, иногда зверьки предпринимают ночные переселения, покидая старые места, почему-либо ставшие непригодными. Впоследствии я убедился, что слепушонка, несмотря на свои очень коротенькие ножки и тело, приспособленное только к подземному образу жизни, предпринимает активные путешествия и совершает их ночью, когда его не так легко заметить различным хищникам.

Забавный и необычный зверек слепушонка. Он очень многочислен в пустынях, и где только не увидишь оставленные им кучки земли. Но один раз я встретил совсем необычные следы его работы. Вспоминаю эту встречу: дорога петляет по пойме реки Или мимо рощиц тамариска, зарослей солянок и луговых трав, иногда приближается к полоске тугаев или же отходит от них в сторону. Я медленно веду машину, слежу за дорогой и поглядываю по сторонам в поисках чего-либо интересного. В одном месте у небольшой рощицы лоха, на ровном и голом солончаке, вижу множество холмиков выброшенной наружу земли и останавливаюсь. Что бы это могло значить? Холмики одинаковые, аккуратные, похоже, как будто их соорудили муравьи-бегунки, занятые строительством своих жилищ. Есть такой обычай у этого муравья: на лето он переезжает на голые солончаки и строит здесь временные летние жилища. Вроде как выезжает на дачу.

Как будто нашел объяснение загадке и поехал дальше. Но, как нередко бывает, потом, когда вспомнил увиденное, все предстало передо мною совсем в другом свете.

Почему только на этом солончаке в два-три гектара оказались кучки земли, выброшенные наверх? Не может быть так много муравейников на столь маленькой территории, что-то тут не так! И я удивляюсь тому, как иногда знание приводит к заблуждению. Да и кучки земли уж очень одинаковые и похожи на другое…

Весной следующего года я побывал вновь на тех же местах, но о загадке забыл и вспомнил, когда увидел тот же солончак. Он казался необычным. Над ним воздух гудел от великого множества пчелиных крыльев, и вся земля его была изрешечена норками. Солончак облюбовали пчелы-мегахиллы. Все они сейчас очень заняты. Самки роют норки, строят под землей кубышки, заполняют их нектаром и пыльцой. В кубышках развиваются их детки. Самцы без устали носятся в воздухе, разыскивают самок, соревнуются друг с другом. Еще по солончаку снуют озабоченные бескрылые осы-немки. Жизнь кипит на солончаке, жаркое солнце ускоряет ее и без того быстрый темп.

Кучки земли, виденные прошлой осенью, все те же, только время сгладило слегка их форму. Кучек много, весь солончак покрыт ими. Теперь я вижу, что хотя они и тянутся в разных направлениях, но четкими линиями следуют друг за другом. Я ошибся: муравьи-бегунки тут ни при чем. Это типичнейшая работа подземного труженика — слепушонки! Подобно кроту, он всю жизнь проводит под землей. Но зачем его присутствие здесь, на голом солончаке? В руководствах по зоологии про слепушонку написано, что он, роясь под землей, питается корешками и луковицами растений и, проделывая длинные ходы в поисках своего пропитания, выбрасывает кучками наружу землю.

Иногда в пустыне слепушонки очень многочисленны, и вся земля пестрит от оставленных ими кучек земли. Их деятельность играет важную роль в жизни пустыни. Не будет преувеличением сказать, что здесь он — едва ли не главный рыхлитель почвы и там, где он постоянно обитает, за десять — двадцать лет перелопачивает всю поверхность пустыни. Рыхлые и легко смачиваемые дождями выбросы земли очень быстро зарастают травами. Поэтому от него зависит состояние почвы, жизнь растений и, как я убедился, жизнь насекомых. Тем самым он приносит большую пользу — настоящий рачительный хозяин пустыни. Только никто как следует еще не обратил внимание на слепушонку. Роется зверек под землей, что-то там делает, никому не заметен, никому не интересен.

Помню, очень давно, когда одному из ученых, написавшему кандидатскую диссертацию об этом зверьке и старавшемуся обвинить его во всевозможных грехах, я задал вопрос о том, подумал ли он о полезной деятельности своего подопечного как рыхлителя, соискатель ученой степени пришел в замешательство. Оказывается, не подумал. Между тем животные-рыхлители — друзья пастбищ пустыни, особенно когда она несет большую нагрузку от домашних животных, сильно уплотняющих почву копытами. Не случайно наблюдательные скотоводы говорят, что овца съедает пустыню не столько зубами, сколько копытами.

Слепушонка обитает не только в пустыне, он очень приспособляем и живет также в степях и в Семиречье добирается высоко в горы до самых альпийских лугов, под самими льдами и снежниками.

Но что ему понадобилось здесь, на этой голой земле солончака? А он, судя по всему, добрался сюда не под землей, а поверху, так как далеко вокруг нигде не видно следов его деятельности.

Задумываюсь над загадкой, и к действительности меня возвращает гул пчелиных крыльев. Плохо мы еще знаем образ жизни зверюшек, окружающих нас подчас в значительном количестве. Теперь все понятно! Слепушонка — опытный охотник. Он прикочевал сюда на солончак ради зарытых в нем пчелиных ячеек, заполненных пыльцой, медом и личинками. Подтвердить догадку нетрудно, да иного ответа и быть не может. Я раскапываю старые охотничьи галереи подземного жителя и всюду вижу следы разоренных и опустошенных ячеек самоотверженных тружениц пустыни — пчел-мегахилл.

Так вот он какой, оказывается, слепушонка! Не только растения, но и многочисленные насекомые, обитающие в почве, наверное, обыденнейшая и повседневная его еда. Их живет немало в земле пустыни: личинок жуков-корнеедов — доркадов; хрущей, чернотелок, гусениц-совок, да мало ли еще кого!

Прежде чем продолжить путь, я замечаю на поверхности солончака еще несколько свежих, кем-то выкопанных ямок и приглядываюсь к ним. Это — уже типичные копанки барсука. Здесь же отпечатки его характерных когтистых лап. Любитель разнообразной диеты, видимо, не стал разорять колонию, а сделал только пробные раскопки. Сейчас пчелы едва начали строить ячейки…

И еще наблюдение над слепушонкой.

Золотое время пустыни. Вокруг зеленые травы, расцвеченные похожими на незабудки голубыми ляпулями и лиловыми крестоцветными. Среди них кое-где пламенеют красные маки. Стрекочут обеспокоенные нашим появлением суслики, в небе поют жаворонки. Сквозь густую весеннюю зелень всюду проглядывают светлые, кажущиеся почти белыми холмики возле сусличьих нор да выбросы кучек земли неутомимого труженика слепушонки.

Едва я вышел из машины, как сразу увидел над одним светлым холмиком земли крошечного молоденького ядовитого паучка каракурта в его едва заметном логове, похожем на малюсенькую шапочку, висящую на паутинных нитях. А потом оказалось, что всюду, везде над голыми участками земли повисли такие же логовища каракуртиков. Ни одного нет среди травы пустого. Паучку обязательно нужна хотя бы крошечная голая площадка, над которой и налаживается ловчая сеть. Она — непременное условие жизни паучка, без нее он погибнет в первую же неделю своей самостоятельной жизни.

Когда-то я подробно изучал жизнь каракурта и хорошо с ним познакомился. Первая добыча паучка — большей частью муравей. Едва только он задевает за одну из паутинных нитей, прикрепленных к земле, как паучок стремглав выскакивает из-под своей шапочки, бросается к добыче и выстреливает на нее крохотную капельку липкой жидкости. Теперь муравей слегка привязан к ловушке, и, пока он пытается освободиться от неожиданного плена, паучок поспешно прикрепляет к нему паутинные нити и постепенно поднимает его над землей. Как только муравей повис в воздухе и потерял опору, он становится совершенно беспомощным и попусту размахивает ногами. Теперь его участь решена: вокруг ни травинки, ни стебелька, за которые можно было бы зацепиться.

Среди зарослей трав проделать эту ответственную операцию паучку бы не удалось. А это решает его участь — ведь тот, кто потерпел в первой битве поражение, теряет силы, истощается и гибнет.

Когда в пустыне наступает жара, травы сохнут и выгорают и все живое прячется в тень, каракурты, повзрослев к тому времени, поспешно переселяются во входы в норы грызунов. Здесь они находят убежище от солнца и надежное укрытие от пасущихся животных.

Летом пустыня живет ночами, а днем, когда царит страшный зной, все живое прячется в тень, многие ночные насекомые заползают в норы и попадаются в логовища черного разбойника. В годы же продолжительных засух, когда пустыня становится безжизненной, выживают только те каракурты, которые поселились в тени.

Вот почему здесь, на лёссовых холмах, сейчас так много висящих над землей логовищ крошечных паучков каракуртов. Не будь здесь слепушонки и желтого суслика, не жить и ядовитому пауку. Над холмиками слепушонки он строит свои жилища в юности, а в норах суслика спасается в зрелом возрасте.

И не только каракурту помогает слепушонка своими холмиками. В урочище Карой близ Кербулака в очень давний и особенно тяжелый для растений и животных засушливый период ветер перевевал чистый песок: в одном месте наносил округлые холмы, в другом — выдувал глубокие, как чаша, впадины. Потом климат пустынь изменился, и теперь они, как море с застывшими волнами, покрыты зеленым ковром, а поверхность почвы густо пронизана тонкими крепкими корешками. О том, что под тонким слоем слегка потемневшей почвы находится слежавшийся песок, можно догадаться только по овражкам да по грунтовой автомобильной дороге.

В этой пустыне, как и во многих других местах, всюду видны небольшие светлые холмики, размером немного больше обеденной тарелки. Они сделаны слепушонкой. Иногда холмики идут цепочкой или переплетаются замысловатыми извилистыми линиями. Если сесть у самого последнего в цепочке свежего холмика с еще влажной землей и вооружиться терпением, можно увидеть, как холмик зашевелится и снизу появится очередная горстка земли. Иногда, впрочем редко, если сидеть тихо и долго возле холмика, можно увидеть и самого хозяина подземных галерей. Он высунет на мгновение свою голову, чтобы взглянуть на мир, сверкающий солнцем и напоенный сухим горячим воздухом. Всю жизнь слепушонка роет ходы, ищет личинки насекомых, корешки и луковицы растений. Роется он неутомимо, беспрестанно для того, чтобы найти себе пищу, а пища ему необходима для того, чтобы иметь силы путешествовать под землей в поисках добычи.

Слепушонка неуязвим для врагов. Под землей его не поймаешь и не разыщешь. Впрочем, у самого свежего холмика его иногда поджидают волки и лисицы. Но охота эта утомительна и требует много времени.

Я брожу по заросшим холмам, приглядываюсь к следам работы подземного обитателя пустыни и убеждаюсь, что холмики — отменное место для многих насекомых. На них всюду устроились личинки муравьиного льва, и, не будь слепушонки, не быть бы здесь этому насекомому. Еще холмики всюду пронизаны норками разных жуков-чернотелок. Им нелегко копаться в задернованном слое почвы. Некоторые норки принадлежат ящерицам. Любительницы песчаной пустыни, где в песке можно скрываться на ночь от многочисленных врагов, они тоже многим обязаны слепушонке.

Крестовая кобылка, как только в ее теле созревают яички, находит почву помягче. Тонким брюшком проделывает норку, в нее откладывает запас своих яичек и выделяет пенистую жидкость. Она склеивает частицы почвы, и, застывая, они делаются твердыми. Получается, как говорят энтомологи, кубышка. Холмики слепушонки — отличнейшее место для кубышек кобылки. Сколько их там напичкано, сразу не догадаешься. Весенние дожди, ветры разрушают старые холмики, и тогда давно выполнившие свое назначение пустые кубышки начинают выглядеть столбиками над светлыми пятнами выброшенной наружу земли. Проходит несколько лет, от холмика порой ничего не остается, а кубышка цела, ничего с нею не стало, и не оторвать от нее случайно приставший к ней крохотный камешек. К чему такой запас прочности, в чем его необходимость?

И не только насекомые обязаны своим существованием слепушонке. Многие растения поселяются только на свободных участках земли. Это растения-пионеры, они первыми завоевывают голую землю и завладевают холмиками забавного подземного жителя, заселяют как бы специально для них подготовленные плантации.

Ветер, дожди, насекомые, растения постепенно разрушают следы работы слепушонки, от которого они зависят и которому обязаны своим существованием…

У каждого животного всегда существует проблема поисков друг друга, когда наступает время заботы о продолжении своего рода. Когда животных много, они очень подвижны, могут подавать друг другу звонкие сигналы голосами или ставить всюду пахучие метки, задача общения нетрудна. А если наоборот, подвижность невелика, голоса нет, пахучие метки тоже не ставятся, как, допустим, у слепушонки? Как они, обитатели темных подземных галерей, находят друг друга? Допустим, путешествуя ночью по поверхности земли, разыскивают жениха или невесту? Нелегко с коротенькими ножками и почти безглазому зверьку даются эти поиски.

Как-то к югу от районного селения Кегень, вблизи известной громадной соленой горы, я услышал незнакомые мне довольно звонкие и резкие крики, судя по всему принадлежащие небольшому животному. Они замолкали и вновь повторялись через некоторое время. Незнакомые звуки меня заинтересовали, и я стал к ним, оглядываясь, прислушиваться. И тогда с вершины холма увидел необычное: кричал, оказывается, слепушонок, только что выбравшийся из-под земли. Ему отвечал издалека другой. Оба зверька, покрикивая, приближались друг к другу, проделывая ходы под землей, выглядывая наружу и давая о себе знать. Что это было, то ли брачные сигналы, то ли, может быть, наоборот, боевой клич двух враждующих соседей, строго следящих за неприкосновенностью владений своих охотничьих участков, я узнать не мог. К тому же с соленой горы повалила ватага школьников, с которыми я путешествовал.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Бесконечные просторы Центрального Казахстана. Справа от шоссе, идущего из Караганды в Алма-Ату, показывается большая одинокая гора Толагай. Вечереет. Возле горы решено устроить бивак. Пока готовят ужин, забираюсь на вершину горы. Тень от нее протянулась на несколько километров по ровной степи, потом растворяется в сумерках, тает. Запевают сверчки. Пора спешить к биваку. Возвращаясь к нему, вижу среди кустиков боялыша и камней на светлом холмике земли небольшой серенький комочек. Он слегка шевелится, вздрагивает, значит, живое существо, чем-то занят, что-то делает. Опускаюсь на колени, осторожно подбираюсь к нему, всматриваюсь и вижу…

Пятого апреля 1905 года в городе Змеиногорске в семье чиновника А. И. Селевина родился мальчик. С ранних лет он стал проявлять недюжинные способности. Родители постарались дать ему хорошее образование. С детства он интересовался природой, юношей начал печатать о ней статьи, заметки. В 1932 году он заканчивает Среднеазиатский университет в Ташкенте, и его оставляют в нем сотрудником. Студентом он каждое лето участвует в экспедициях, изучая животный мир, мечтает об исследовании пустыни Бетпак-Дала, в то время она была буквально белым пятном. В 1932 году его сокровенное желание претворяется в жизнь. Прекрасный организатор, необыкновенный энтузиаст, он проводит одну за другой экспедиции в Бетпак-Далу и привозит богатые материалы. Прекрасные организаторские способности, предельная ясность его мыслей в сочетании с оригинальностью изложения всегда покоряли его аудиторию. На лекции Селевина приходили многочисленные слушатели с других факультетов.

Он был очень общителен, образован, знал французский, английский, немецкий языки, свободно говорил на узбекском и казахском. В 1936 году ученым советом Ташкентского университета без зашиты диссертации В. А. Селевин был единогласно утвержден в ученом звании кандидата биологических наук. К тому времени он опубликовал более ста печатных работ. Летом 1938 года в очередной экспедиции в Бетпак-Далу он нашел необыкновенного зверька. Полный радужных надежд и творческих планов, он собирается заняться обработкой привезенного материала, но вскоре заболевает и 8 ноября 1938 года неожиданно умирает в возрасте тридцати трех лет. Недуг давно подтачивал его здоровье, но, как бывает с самоотверженными людьми, он никогда не заботился о себе. Такова, к сожалению, ирония человеческой натуры: чем ценнее для общества человек, тем он сам менее всего дорожит своей жизнью.

Правительство Казахстана, отмечая заслуги В. А. Селевина и его самоотверженный труд, постановлением от 8 февраля 1939 года выносит решение поставить отважному исследователю памятник у ворот пустыни Бетпак-Дала. Выполнение этого решения было задержано Отечественной войной, а потом и вовсе забыто.

А положение неведомого зверька в мире животных долгое время ученые Алма-Аты не могли расшифровать. Только было ясно, что он относится к отряду грызунов.

В это время крупнейший зоолог профессор С. И. Огнев, работавший в Москве, случайно обнаружил череп этого зверька и сразу установил, что он принадлежит представителю неизвестного науке не только вида, но рода и даже семейства.

Напомним читателю, что все виды животных объединяются по степени родства в роды, затем в семейства и в классы. Для зоологии это открытие было мировой сенсацией, так как если неизвестные виды млекопитающих еще кое-когда находят, то новые роды — уже необыкновенная редкость, а семейства установлены и известны давным-давно.

О заключении С. И. Огнева случайно узнали алма-атинские зоологи, сотрудники Института зоологии. Поспешив, опередили профессора, опубликовав описание нового семейства, нового рода и нового вида, назвав его боялышной соней (Селевиния бетпакдалензис). Боялышной ее стали называть, поскольку типичным местом ее обитания были каменистые пустыни, поросшие боялышем. Зверек оказался редким, был помещен в Красную книгу, так как образ жизни его плохо изучен.

И вот боялышная соня передо мною, маленькая, сверкающая черными глазками. Не обращая на меня никакого внимания, торопливо передними лапками, похожими на крошечные ручки человека, перебирает добычу — большую кобылку, с очевидным удовольствием опытного гурмана пожирает ее.

Я вытаскиваю из полевой сумки маленький сачок: сейчас накрою им это тщедушное создание, поймаю, посажу в банку, увезу в город, понаблюдаю за его поведением и навыками. Сколько времени желал с ним повидаться и наконец встретился. Но рука с сачком, занесенная над зверьком, повисает в воздухе… Имею ли я право лишать свободы зверька, его привычной обстановки, выживет ли он, плененный человеком даже из самых добрых намерений?

В это время зверек-крохотуля, закончив трапезу и почистив мордочку, все же обратил на меня внимание, неторопливо повернулся и забавно, слегка подпрыгивая, засеменил к ближайшему кустику боялыша.

— Будь здорова, боялышная соня! — закричал я радостно, ликуя от того, что сохранил ей свободу и победил в себе чувство профессиональной любознательности. — Живи, здравствуй, плоди себе подобных. Да пусть убережет тебя судьба от голода, ненастья и множества врагов!..

— С кем вы там разговаривали в темноте? — спросили меня обеспокоенные мои спутники, когда я возвратился на бивак и подсел к огоньку костра, на котором булькал чайник.

— Да так! Вздумал вслух порассуждать сам с собой, — отшутился я, одновременно думая о том, что память о В. А. Селевине все же увековечена и в честь его названа одна из улиц Семипалатинска.

Сейчас боялышная соня стала еще более редкой и никому более на глаза уже не попадается.

КОЛЮЧАЯ ЛЕПЕШКА

Долгая и утомительная дорога по пескам вдоль железнодорожного пути надоела. Нас манит сверкающая за ним синевой полоска западной оконечности озера Балхаш. День кончается, и пора остановить машину, остудить мотор, осмотреться. Но едва я вышел из нее, как почувствовал, что земля подо мною чуть хрустнула и стала оседать, а одна нога внезапно провалилась почти по самое колено. Из неожиданно образовавшейся ямки выскочил длинноухий большеглазый зверек на длинных задних ногах и заскакал вокруг, размахивая длинным хвостиком с ярко-белой кисточкой на самом кончике.

Это был большой тушканчик.

Он не стал убегать, а затаился вблизи, замер, поглядывая на нас большими черными выразительными глазами, поднял длинные ушки, потом тесно прижал их к спинке. Я почти вплотную подошел к нему. И он, глядя со страхом на меня и едва-едва шевеля длинными черными усами, не двинулся с места, будто собираясь со мною познакомиться. Поведение его меня озадачило. Но, увидев собаку, тушканчик взметнулся и поскакал по пустыне, размахивая белым платочком на кончике хвоста.

В том месте, где я провалился, оказалась норка. В ней лежали три слепых, очень забавных, таких же длинноногих, как и их мать, детеныша. Я взял их в руки. Несмышленыши тесно прижались к руке, чувствуя ее тепло.

Разглядывая тушканчиков, краем глаза я неожиданно увидел рядом с собою их мать. Пришлось зверьков быстро положить обратно. Тушканиха примчалась к норе и, насторожив свои длинные ушки, стала вглядываться в непрошеных посетителей выпуклыми черными глазами. Потом заскочила в свое убежище, быстро-быстро мордочкой выгладила его ход, убрала лишнюю землю, разровняла постель и уложила на нее своих детей. Затем выскочила наверх, опять внимательно поглядела на меня, почистила мордочку, обскакала вокруг своего жилища и снова скрылась. Но ненадолго. Опять выбралась наверх, будто желая узнать, что мне здесь, собственно, надо, возле ее дома с маленькими детками. Но я стоял смирно, и мы расстались друзьями.

Мне очень понравилось поведение тушканчика и его осмысленные действия.

— Какой милый зверек! Вы подумайте, какой красавец! — восхищался Юрий. — А какие глаза, сколько в них материнского чувства, тревоги за детей, озабоченности! Нарисовать бы ее с длинноногим детенышем вместе, — продолжал художник, вспоминая встречу с тушканчиком. — Ну чем не мадонна?!

Место для нашей остановки мне показалось отличным. Вот только везде всякие норы, но необязательно, чтобы из каждой полезли на нас блохи. К тому же блох много видов, и каждый вид специфичен, приучились пить кровь большей частью представители одного вида.

Быстро разгорается костер из саксаула, закипает чайник. В жару только горячий чай утоляет жажду. Разостлан тент для еды. Но едва я уселся на походный стульчик, как рядом что-то зашипело, забулькало, тоненькой струйкой под землю посыпался песок, обнажая вход в нору. Из ее темноты блеснула пара черных глаз.

Кто там такой? Придется откопать хозяина норки. Два-три взмаха лопаткой — и на нее вместе с песком сваливается совсем неожиданное существо, плоское, как лепешечка, розовое, сверху утыканное короткими и редкими шипами, расположенными в несколько правильных продольных рядков. Настоящая пластмассовая щетка для головы! Снизу лепешки торчало пять коротеньких культяпок, одна из которых как будто была головой, а остальные четыре — ногами. Ни глаз, ни рта на голове различить было нельзя.

Розовая лепешка не подавала признаков жизни. Но едва я прикоснулся к ней пальцем, она резко вздрогнула, чуть поддала туловищем кверху и слегка пискнула. Я невольно отдернул руку.

А из норы еще громче зашипело и забулькало, показалось еще несколько таких же розовых лепешек, высунулась остренькая мордочка большеухого пустынного ежика.

— Вот, еще одна мадонна! — говорю я Юрию. — Что-то они сегодня нам часто встречаются!

Жаль беспокоить почтенное семейство, придется прикопать норку, а самим подвинуться дальше…

В пустыне часто встречаются ежи. Как-то мой фокстерьер Кирюшка под валежиной крупного саксаула отыскал ежа и, как всегда, устроил по этому поводу истерику. Не удержался, несколько раз схватил зубами, оцарапал пасть. Ежик вскоре с нами освоился. С аппетитом съел предложенного ему крупного жука — златку-юлодию, с неменьшим старанием и охотой слопал двух скорпионов. Но от жука-чернотелки отказался, пренебрег и ящерицей — сцинковым гекконом.

На еже оказалась уйма клещей разных возрастов. Пять крупных, размером с фасолину, напившихся крови, сидели между иголками. В этом отношении ежик занимает своеобразное место среди кормильцев этих кровососов. Обычно взрослые клещи нападают только на крупных животных. Когда же в пустыне мало или нет крупных животных, клещей спасают ежи. Как и следовало ожидать, ежику не понравилась операция удаления клещей, но съел он их всех, напитался собственной кровью с превеликим удовольствием…

Соседи нашли возле дома ежа. Прямо на улице, почти на асфальте, по которому ежесекундно мчались автомашины. И принесли его нам. Как он очутился в городе? Наверное, кто-то привез его из пустыни, побаловался, поразвлекался и бросил. А он, бедняжка, попав в незнакомую среду, оказался совсем беспомощным в новой обстановке. Да и как в ней освоиться, когда она так далека от родной стихии.

Еж оказался недоверчивым. Но он был очень голоден, и запах колбасы и молока на него быстро подействовал. Колючий комочек быстро расправился, высунул подвижный нос с длинным рыльцем, а за ним и голову с большими ушами.

В первую же ночь еж устроил в кухне погром: забрался на стол, разбил стакан, уронил графин с водой, сбросил на пол кастрюлю, никому не дал спать спокойно. На вторую ночь погром повторился. Пришлось предпринимать меры предосторожности. Кухня более всего нравилась ежу, и он предпочел ее другим комнатам.

Днем ежа было трудно разыскать. Как потом оказалось, он забирался под холодильник. Шум и вибрация электромотора его не смущали. Он быстро освоился с человеческим жилищем. Мы же с удовольствием заметили, что из кухни исчезли тараканы. Эти пройдошливые насекомые за полтора года завладели нашим большим новым трехэтажным домом, как только он был заселен, и изрядно всем надоели. Все жители дома клялись, что приехали без тараканов на новые квартиры, и все же непрошеные шестиногие жильцы удивительно быстро заявили о своем присутствии.

Вскоре наш еж стал предметом восхищения соседей. И нам пришлось, уступая их просьбам, давать нашего колючего друга напрокат. После общего признания достоинств ежа кое-кто обзавелся собственными истребителями тараканов.

Все было бы хорошо, если бы ежи не проявляли свою шумную деятельность в то время, когда человеку полагалось спать, и если бы хоть немного эти животные пустыни были чистоплотнее. Что поделаешь, изменить суточный ритм своей тысячелетиями установленной жизни они не могли.

На пастбищах ежи очень полезны, так как уничтожают кобылок, гусениц бабочек. Когда же где-либо происходит массовое размножение кобылок, в том числе и тех, которых называют саранчой, ежи сбегаются со всех окрестностей, принимаясь дружно истреблять врагов пастбищных растений.

Ежи всеядны. Они не упускают случая перекусить ящерицей, нападают на змей, едят каракуртов, скорпионов, фаланг. И обладают удивительной и универсальной стойкостью к ядам. У них немало врагов. Каким-то образом их поедают лисицы. Орлы убивают ежей, бросая их на землю с большой высоты. Возле орлиных гнезд всегда много останков ежей. В короткие летние ночи ежи выходят на охоту до наступления сумерек и попадают в лапы хищным птицам.

Днем ежи пережидают жару где-нибудь под кустиком в наспех выкопанной ямке. Поэтому увидеть это животное при солнечном свете невозможно. Наша собака всегда ухитрялась находить ежей, и, если бы не она, вряд ли нам пришлось бы с ними встретиться.

Вспоминаю одну из таких встреч.

Изнемогая от жары, собака плетется сзади по горячей пустыне, стараясь держаться в тени, падающей от моего тела. Эта тень коротка, так как солнце почти в зените. И вдруг пес метнулся в сторону, промчался с десяток метров и сунулся под куст. А там что-то задвигалось и зашипело, собака отскочила назад и снова бросилась.

«Уж не змея ли там! — подумал я. — Как бы не ужалила!»

Оттащил фокстерьера в сторону, приподнял палкой ветки кустика. Никого там не увидел. Сунул палку в мягкую землю — и среди пыли кто-то зашевелился, потом показался колючий комочек-шарик. Ага, вот кто мне повстречался!

Как и следовало ожидать, фокстерьер устроил истерику, завыл, стал бросаться на добычу, пытаясь схватить ее зубами, и, конечно, поцарапал морду. Сколько раз он встречался с ежами и все никак не мог смириться с недоступностью этого животного.

Я засунул ежика в мешочек, принес к машине, привязал собаку, выпустил на свободу зверька, поставил перед ним мисочку с водой. Но ежик лежал неподвижно, разворачиваться не желал и только еле-еле, ритмично, в такт дыханию, шевелились на его теле иголочки.

Вскоре он осмелел, высунул черный нос, облизал его розовым язычком, показал один глаз и большое ухо. Тогда я заметил громадного, размером с крупную фасолину, напившегося кровью клеща. Он сидел на самой спинке. Бедный еж! Его защитный костюм, оказывается, был не столь уж и совершенен. Среди иголочек клещ неуязвим и для самого хозяина.

С большим трудом я вытащил пинцетом самку-кровопийцу. На нижней поверхности ее тела сидел самец. Он казался совсем крошечным, в несколько раз уступая своей подруге по размеру и по весу. У иксодовых клещей самцы только тогда оплодотворяют самку, когда она основательно напьется крови, то есть будет с приданым, обеспечивающим процветание будущего многочисленного потомства.

Операцию по удалению клеща, проделанную мною из добрых чувств к нашему пленнику, ежик воспринял как акт недружелюбия и так обиделся, что до самой ночи не показывал носика и не желал разворачиваться. Но когда все улеглись спать, пробудился, но не убежал от нас, а проявил бурную деятельность: принялся швырять из стороны в сторону пустую консервную банку, покатал по земле пустую бутылку, крутился возле нашего бивака почти половину ночи. Потом исчез.

Еж проявил немалую сообразительность: определил, что мы все спим и, следовательно, для него неопасны. Обнаружил и любознательность: ушел от нас, только когда основательно познакомился с биваком.

Доверчивость пустынного ежа к человеку, с которой он осваивается в его жилище, способность без видимого ущерба для себя переносить неволю — поразительны, и мне не раз думалось, что, возможно, в очень давние времена этого симпатичного зверька держали при себе наши древние предки. Он очень исправно охотился на мышей, завзятых врагов пищевых запасов человека, и, кроме того, возможно, уничтожал змей, случайно заползавших в жилище человека, а также вызывал невольную симпатию своим добродушием, веселым нравом и непосредственностью.

В ПОИСКАХ УБЕЖИЩА

После нескольких дней скитаний по пыльным дорогам жаркой пустыни мы наконец добрались до реки, берега которой поросли разнолистным тополем-турангой, ивами и тамарисками. Все обрадовались реке и немедленно забрались в воду. Нашему примеру последовал бравый фокстерьер, изрядно уставший от безуспешной охоты на ящериц и перетаскивания к биваку тяжелых черепах. Река, прохладная вода, тень под турангами казались нам раем после изнурительной пустыни. Наступил вечер. Жестокое солнце скрылось за вершины скалистых гор, чуть повеяло прохладой, влагой, и тогда… И кто мог ожидать, что в небольшой рощице прибрежных кустиков и деревьев пряталось несметное полчище комаров. С остервенением они набросились на нас. Как нарочно воздух застыл, потворствуя разбойничьему налету наших мучителей.

Мой пес, неизменный спутник путешествий, недоступный комарам из-за грубой шерсти, защищал только единственное уязвимое место — всегда влажный нос, ежеминутно щелкая пастью и пытаясь изловить гнусных кровопийц. А утром почему-то забрался под машину и там, подняв голову кверху, стал ворчать, будто выражая неудовольствие из-за комаров и ожидая спасительного ветра. Но вскоре я понял, что ошибся: дело не в комарах. Собака почуяла кого-то, забравшегося под машину.

Пришлось заняться расследованием и присоединиться к своему фокстерьеру, благо мой «газик» был высок и под него легко забраться. Вскоре я разглядел крошечную летучую мышку — карликового нетопыря. Она висела, по обычаю своего племени, вниз головой, прицепившись ножками к шероховатой поверхности днища кузова и закутавшись, как плащом, своими крыльями. Откуда она прилетела к нам и почему нашла для себя укрытие под машиной?

Опасаясь, что настойчивый в охотничьих подвигах фокстерьер может добраться до крошечного и беспомощного зверька, я взял его в руки и перенес в кузов машины, где он тотчас же прицепился своими острыми коготками к потолку.

На следующий вечер, наученные горьким опытом, мы заранее натянули полога и забрались в них на ночь. Над пологами крутились и с негодованием визжали сотни кровопийц, безуспешно протыкая своими острыми хоботками марлю. А наш друг, милый крохотный нетопырь, без устали летал возле пологов, совершая ловкие пируэты в воздухе и собирая обильную добычу на свой ужин.

Все три дня стоянки у реки карликовая летучая мышка не покидала нас и на день устраивалась на одно понравившееся ей место на потолке кузова машины. Представляю, какое множество комаров истребил этот маленький зверек!

Собираясь в путь, я бережно перенес нашего спасителя от комариной нечисти на ствол каратуранги. К сожалению, рощица этих деревьев была молода, и на ее стволах не нашлось подходящего убежища: ни дупла, ни заметной расщелины. Взять с собою летучую мышку я не решился, опасаясь лишить ее привычной природной обстановки, к тому же изобилующей комарами.

Как жаль, что мы не дошли до того, чтобы развешивать в тугаях и вообще в комариных местах специальные убежища-домики для летучих мышей. Как-то, просматривая американский журнал «Национальная география», я нашел там упоминание о Международном обществе защиты летучих мышей, находящемся в штате Техас. Они рекомендуют домик для приюта летучих мышей. Адрес этого Международного общества такой: Bat Conseration International (BCI) Box 162603, Austin, Texas, 787116, U. S. A.

ВЫХОД В СВЕТ

Экономя время, мы мчимся без остановок к Балхашу, даже завтракали на ходу. Пустыня пожелтела, над ней полыхает жаркое солнце, столбик ртути термометра на лобовом стекле автомобиля переваливает за отметку сорок градусов; местами расплавился асфальт, блестит черной жижей, и машину, влетевшую в нее, притормаживает. Угодили же в такую погоду! Водители машин отсиживаются в тени у колодцев и арыков. От перегрева быстрее выходит из строя резина. Мы же, невольники, торопимся.

Медленно и однообразно тянется путь по асфальту. Взлетит кобчик, помчится за жаворонком. Мелькнет у дороги суслик и спрячется в свою нору. По горячему асфальту пробежит ящерица, попадается раздавленная машиной змея. Какой шофер упустит возможность расправиться с несчастным пресмыкающимся, оказавшимся на его пути. И вдруг на обочине сидит совсем белый суслик. Мелькнул и скрылся в своем убежище. Трудно ему, бедняжке, такому заметному среди своих сородичей. Да и врагам виден.

Я рад тому, что мы едем без остановки. В такую жару невыносимо стоять на месте. Через открытое лобовое стекло обдувает ветер. Жара не спадает до самого вечера. Потом солнце зависает прямо на пути над лентой асфальтированного шоссе, и отблеск его от дороги и от капота машины слепит глаза.

Темнеет. Доносится тяжелый запах сероводорода. Наконец из-за пологих каменистых горок показывается сине-зеленая полоска озера Алаколь в окружении широкой каемки белых, покрытых солью берегов. Оно когда-то было продолжением Балхаша, теперь же отделилось, и уровень его сильно упал.

Пора становиться на ночлег. Мы съезжаем с дороги и, проехав около полукилометра, останавливаемся на вершине холма над простором безжизненного умирающего озера[2]. Запах гниющих водорослей портит настроение. Зато как хорошо утром! Ветер изменился, отнес в сторону озерные запахи, воздух чист, свеж, и, хотя на термометре уже под тридцать градусов, жары будто нет.

Я давно заметил, что у сидящего за рулем зрение всегда работает с напряжением, не в пример разомлевшим от однообразного пути пассажирам.

— Посмотрите, — говорю я своим спутникам. — Сбоку дороги будто две птицы большие движутся.

— Нет никаких птиц, мерещится вам, это камни! — отвечают мне.

Машина едет быстро, и через несколько секунд действительно рядом с дорогой я вижу двух больших уток-пеганок. Они идут в некотором отдалении друг от друга, а между ними ровной цепочкой тянутся восемь птенчиков-пухлячков. Взрослые птицы-родители хотя и шагают степенно, но с тревогой поглядывают в нашу сторону, у пухлячков же ножки семенят с необыкновенной быстротой.

Я невольно загляделся на мирное семейство: большая, жаркая и почти мертвая пустыня под синим небом, далеко за холмами — белая полоска Балхаша, и утки-пеганки со своим выводком и с извечными родительскими заботами.

У этих пеганок такое сейчас важное событие! Где-то вдали от озера, в покинутой норе лисицы, утки вывели свое потомство, и вот теперь происходит первый выход в свет молодежи, переселение в родную стихию.

С фоторужьем тихо крадусь вслед за трогательной процессией, а бедные утки от волнения раскрывают красные клювы, одни из них приседают на ходу, подают какой-то сигнал опасности, и восемь пар крошечных глаз на пестрых головках, поблескивая, с тревогой смотрят на меня.

Сюжет для фотографии очень интересный, такое встречается раз в жизни, и мне бы подойти поближе, да снимать и снимать. Но, право, совестно и жаль тревожить беззащитных крошек и их родителей, откуда им знать, что у меня самые добрые намерения. Столько опасностей угрожает бедным птенцам, прежде чем они станут взрослыми. Вот и сейчас может объявиться в небе коршун, или из-за куста выскочит лисица. Подожду лучше на бугре, пока трогательная компания доберется до воды. Бог с ней, с фотографией, видимо, неважный из меня фотоохотник!

ЗАБЫТЫЕ ОСТРОВА

Здравствуй, Балхаш! Шоссе вьется по каменистой пустыне, пересекает пологие горки с кое-где выглядывающими скалами, спускается в понижения между холмами, занятыми солончаками[3]. Мой «газик» перегружен до предела: кроме экспедиционного имущества, запаса пресной воды и бензина, с нами резиновая лодка и моторчик к ней. Иногда нашему путешествию по воде мешает сильный ветер и шторм. Вот и сейчас наконец дождались, когда прекратился ветер и вода, которую он нагнал на западный берег озера, ушла, обнажив песчаные отмели. Возле маленького острова, к которому мы пристали, выглянули из-под воды камни, и я удивляюсь, что они такие ярко-зеленые. Оказывается, у берега разрослись зеленые водоросли. Даже мир водорослей каждого острова живет по-своему в зависимости от сложившейся обстановки.

Нет на этом острове ни птиц, ни зверюшек — очень он маленький. Островок зарос густой травой. Пересекаю его поперек, и вдруг из травы, из-под ног, громко хлопая крыльями и задев мою руку, вылетела кряковая утка. Описала круг над островком, села поблизости на воду. На земле, под травой я вижу большое круглое, покрытое пухом гнездо и в нем девять яиц. Чуть не наступил на них! Бедная кряква. Не посчастливилось ей вовремя вывести свое потомство. Видно, кто-то помешал, может быть, вороны, угнездившиеся на этом островке. Теперь с таким запозданием она стремится наверстать упущенное. Скорее надо выбираться с островка и плыть к берегу!

На нем обосновалась только одна пара ворон и устроила гнездо на самом густом деревце. На земле под ним валяется скорлупа крупных яиц: вороны основательно по-разбойничали. Красть яйца и разорять гнезда они большие мастера…

Вот перед нами другой небольшой, но высокий и скалистый островок. При нашем приближении с островка поднялась многочисленная стая чаек. Их два вида: один — знакомые и обыденные крачки, второй показался необычным: с яркими красными и большими клювами и маленькими черными шапочками. Красноклювые чайки кричали громко, пронзительными и неприятными голосами. Я не узнал их, так как впервые увидел в природе. Это были чегравы.

С громкими воплями чегравы принялись за своеобразную «психическую атаку»: стремительно летели на нас, нарушителей покоя, резко меняя свой обманный маневр и поднимаясь кверху почти над самой головой.

Остров весь покрыт птичьим пометом и довольно густо заселен птицами. Но жизнь на нем не казалась безоблачной. Всюду валялись убитые птенцы и пуховички чеграв, крачек, а также и взрослые птицы. Еще встречались расклеванные и насиженные яйца.

Старшие пуховички, осознав родительскую тревогу, собрались компанией и спустились в воду, а маленькие пуховички, не понимая происходящего вокруг, не собирались расставаться со своим гнездом. Один пуховичок громко и надрывно вопил во всю глотку, широко раскрывая рот, в то время как его братец (или сестричка) безмятежно спал. Но потом он проснулся и с неожиданной яростью набросился на кричащего, ударил его пару раз по головке и, схватив за клюв, заставил замолчать, проявив тем самым весьма сварливый и воинственный характер.

Не желая больше беспокоить птиц и намереваясь как можно скорее избавиться от чегравьей симфонии, мы поспешно оттолкнули лодку, но завести наш барахлящий мотор уже не смогли. Несколько долгих часов до глубокой темноты, шлепая по воде веслами-коротышками, плыли к берегу, изнемогая от усталости и злости. Хорошо, что Балхаш, на наше счастье, был тих и безмятежен. Внезапно налетевшим штормом нас бы унесло на далекие пустынные берега озера, откуда выбраться было бы очень и очень трудно. Потом оказалось, что отказало в моторе новшество — электронное зажигание…

Сегодня утром Балхаш необыкновенен: тих и спокоен, сверкает торжественной голубизной. Редко таким бывает озеро. Тучи ушли на рассвете, сейчас же солнце начинает прогревать острова. По гладкой поверхности воды наша лодка «Пеликан» плывет покойно, оставляя позади широко расходящийся в стороны след. Наш путь лежит к острову, расположенному недалеко.

Высоко в небе появляется тезка нашей лодки и, планируя, облетает ее. Потом лодку обгоняет большая голубая стрекоза-анакс. Она превосходная летунья, тоже путешественница, и держит путь к тому же берегу, что и мы. Еще нас настигает большой слепень-табанус, облетает вокруг, но не садится, не пытается полакомиться кровью, а летит, как и стрекоза, тоже к острову. По пути еще встречаем несколько плывущих в воде кобылок-атбасарок. Они отправились в полет, да не рассчитали силы.

Из воды торчит небольшой каменный островок. На его мыске, выдающемся в озеро, сидит баклан и возле него две сороки. Что им здесь понадобилось, на голой косе? Уж не ожидают ли они от искусного рыболова подачки? Многие птицы досаждают бакланам, отнимая у них рыбу. Впрочем, утверждают, будто баклан, отличнейший рыболов, едва ли не добровольно отдает свою добычу вымогателям.

С другой стороны каменного островка в напряженной позе застыла серая цапля. Обеспокоенная нашим появлением, она не выдерживает, взлетает. Поднимается и баклан, сороки от него не отстают, следуют за ним.

Вот и остров, и глубокая бухточка, удобная для нашей лодки. Мы еще не успели пристать, как с берега поднимается большая стая чаек с истеричными криками. Чтобы обследовать островок, следует запастись терпением. А он очень своеобразен — низкий, с пологими берегами из нежно-розовых гладких скал. На самой середине острова — кусочек каменистой пустыни и небольшой солончак в понижении, зеленая полоска кустарника у галечникового прибойного вала. Удивительно разнообразие пустыни на этом кусочке земли: высокий и колючий чингил, светло-сизый терескен, курчавка с красноватыми семенами, покрытый розовыми цветами тамариск, очень много самых разных солянок и сухих коротеньких злаков. Всюду лежат сгоревшие от солнца, совершенно сухие коричнево-красные большие листья ранневесеннего ревеня Максимовича. Его стебли с семенами давно обломились и, подобно перекати-полю, ускакали по ветру, упали в озеро, уплыли.

Но чайки не дают покоя, встревожены, крикливы. Среди них больше всего крачек, меньше — малых крачек, еще меньше — озерных чаек. Те же, чьи гнезда далеко, успокоились, часто взмахивая крыльями, повисают в воздухе над своим гнездом, прежде чем на него усесться. Нашли здесь приют и луговые тиркуши. Остров для них, любителей заболоченных лугов, необычен. Зато общество чаек кстати — вон какая большая и дружная армия выступила против нарушителей покоя. В единении — сила! Ради безопасности можно поступиться привычками предков и поселиться на сухом каменистом островке, благо кругом вода.

Осторожно ступаю по камням, боюсь отвлечься в сторону, чтобы не наступить на гнезда обитательниц острова. Яйца лежат просто в ямках, иногда окружены сухими палочками. Все они охристо-зеленоватые в многочисленных, подчас весьма замысловатых смоляно-черных точках, пятнышках, полосках, завитушках. В одних кладках яйца крупные, в других — помельче. Очень редки кладки из белых яиц, наверное, тиркуш. У птиц сейчас в разгаре откладка яиц, и птенцов еще нет. Больше трех яиц в ямках не лежало. Такова предписанная жизненными правилами норма.

Птиц очень много, весь воздух пестрит от них. Поэтому я удивился, когда увидел массу кобылок, всюду скачущих в траве. Что стоит такой ораве пернатых расправиться с ними! Но ни одна обитательница острова не охотится за кобылками, не трогает их. Значит, у чаек свои строгие правила поведения. На кобылок сейчас запрет, никто не имеет права их трогать до появления птенцов. Можно охотиться за кобылками только на других островах, где нет птичьих поселений.

Подобный порядок, по-видимому, нередок у птиц. Например, в окрестностях Алма-Аты скворцы до выведения птенцов улетают на охоту далеко в пустыню, появляясь возле скворечников на короткое время только утром и вечером.

И вот опять наш путь к небольшому островку, видному с берега Балхаша. Но едва мы стали к нему приближаться, как нас настигли большие волны. Шторм был так неожидан и силен, что мы не смогли как следует пристать к берегу — волна выбросила наше суденышко на галечниковый прибрежный вал высотой почти в десяток метров. Здесь волны с яростью набрасывались на островок, находящийся посредине залива.

Как и следовало ожидать, нас встретили беспокойные и крикливые крачки, а прибрежные скалы чернели от галок. Стайка голубей сорвалась с утеса и понеслась на материк. На самой высокой скале островка чернели три унылые и неподвижные фигуры уже оперившихся птенцов орлана-белохвоста. Их единственный родитель с беспокойными криками летал высоко над нами, сопровождаемый крачкой. Очень хотелось сфотографировать орлят, но двое из них, очевидно, следуя сигналам с воздуха, залегли в гнезде. К тому же было пасмурно.

А волны еще больше шумели, пенились и с яростью набрасывались на островок. О возвращении на бивак не могло быть и речи.

Площадь островка не более четырех гектаров, и все же на нем нашли приют сотни три крачек и галок. Птицы давно успокоились и занялись своими делами. Крачки добывали корм в озере. Даже сейчас, в шторм, они ухитрялись, ловко лавируя над самой водой между волнами, склевывать выходящих из воды комариков. А галки? Кобылок на острове уже не было. Их давно уничтожили птицы. Неужели тоже пробавлялись комариками?

И крачки и галки занимали обособленные участки, и, если какая-либо из галок приближалась к территории, занятой гнездами крачек, на нее тотчас же с криками нападали хозяйки. Неприкосновенность границ соблюдалась строго.

К гнезду орла никто не подлетал. Но если воспитатель птенцов поднимался в воздух, одна крачка все время его преследовала. Одна и та же? Возможно, когда-то орел или кто-либо из его сородичей нарушил нейтралитет, чем-то ее обидел.

К вечеру Балхаш сжалился над нами: ветер затих, исчезли белые гребешки на волнах, и тогда наш «Пеликан», подпрыгивая и звонко шлепая о воду своим широким дном, благополучно доставил нас на бивак…

Едем вдоль северного берега озера на восток. Дорога то отойдет от озера, то вновь к нему приблизится. Слева далекие горы пустыни, справа — изумрудный Балхаш, впереди среди томительного однообразия, как стол ровной пустыни, показался какой-то высокий предмет: то ли дом, то ли одиночная скала, то ли еще что-то. В горячем воздухе он колышется, дрожит, разбивается на несколько горизонтальных полосок, вытягивается столбом или расплющенным овалом. Едва заметная дорога ровна, как асфальт, и машина мчится на предельной скорости. С каждой минутой странный предмет все ближе, наконец перед нами возникает оригинальный мавзолей, сложенный из плит ракушечника. Здесь хорошее место для стоянки, все озеро на виду.

Против мавзолея виднеется небольшой и низенький остров. Я не решился его посетить. Остров от берега в полукилометре, погода тихая, лодка и мотор исправны, и бензина хватает на завершение поездки. Но причина была особенная.

Островок узенький, маленький, не более полутораста метров длиной и тридцати метров шириной. Весь он состоял из одних камней, без единого пятнышка зелени, видимо, появился из воды недавно, как только стал мелеть Балхаш. Островок я заметил еще издали с дороги.

Был он какой-то странный, необычно пятнистый, и, как мне подумалось, не случайно. Я не обратил сразу на него внимание моих спутников, подвел машину к мавзолею. Остров был действительно необычный. Покрытый птицами, черными со светлыми грудками, он походил на арктический берег с пингвинами. Но пингвинов на Балхаше нет и быть не может.

После осмотра мавзолея я подвел машину к берегу, нашел место для бивака, поспешил к самой воде, лег на камни. Теперь ветер не мешал пользоваться биноклем — положенный на камень, он был неподвижен.

Зрелище было необыкновенным. Среди голубой синевы воды под небом с кучевыми облаками сверкала полоска каменного островка, усеянная молодыми бакланами. Птицы неподвижно отдыхали, лишь кое-кто, раскрыв крылья в стороны, сушил на легком ветру оперение после подводной охоты. Бакланов было очень много, сотни три. Они сидели рядками, будто столбики, очень похожие на пингвинов. Светлая грудь бывает обычно у молодых бакланов, тогда как взрослые становятся целиком черными.

На самом краю островка, немного в стороне от общества птиц, сидел одинокий пеликан, возле самого бережка плавали царственно величавые белоснежные лебеди. Некоторые из них спали, положив голову на спину. Еще на мелких волнах рядом с островком красовались красновато-коричневые утки-атайки. Птичье царство мирно отдыхало, и никто не обратил внимания ни на нашу машину, ни на вышедших из нее людей. Впрочем, до нас было далековато.

Конечно, неплохо было бы снарядить лодку, подплыть на ней поближе к островку. Но беспокоить такое большое скопление отдыхающих пернатых!..

Вскоре от островка отделилась группа лебедей и не спеша поплыла в открытое озеро. Караван снежно-белых птиц на темной синеве вечернего озера казался необыкновенным. Это было какое-то колдовство красоты. Впрочем, не знаю, разве может быть что-либо в природе некрасивое или безобразное? Безобразно и кощунственно поднять ружье на эту птицу, олицетворяющую столь необыкновенное совершенство формы и грации.

Лебеди уплыли далеко и слились с белыми гребешками синих волн.

Утром следующего дня, едва взошло солнце, с островка раздалось несколько громких и резких криков, и в воздух стали подниматься бакланы. Небольшими и нестройными цепочками они покрутились над островком и, отлетев от него в сторону, уселись на воду. К ним тотчас же присоединились утки и несколько чаек-хохотунов. Лишь лебеди, спокойные и величавые, сверкали вдали белыми силуэтами.

Целый час плавали бакланы, то смыкались тесным кружочком, то вытягивались длинной цепочкой, то устраивали что-то вроде хоровода. Когда птицы, тихо двигаясь, поворачивались в сторону, вся стая сразу становилась то черной от спинок, то светлой от грудок.

Не знаю, может быть, плавание стаи бакланов было хаотичным, но мне казалось, что эти повороты и перестроения символизировали исполнение какого-то сложного ритуала многочисленным и не случайно собравшимся обществом.

Потом все бакланы неожиданно снялись с воды, перелетели на берег озера, освещенный солнцем, посидели на нем, недолго погрелись на солнце, перелетели еще несколько раз и скрылись из глаз — отправились на охоту.

Пришла пора и нам сниматься с бивака и трогаться в дальний путь…

Последний остров небольшой, не более пятисот метров длиной и двести — шириной. Он расположен в километре от западного конца расширенной части длинного и узкого полуострова Кентубек. От нашего бивака он совсем близко, и крики птиц с него хорошо слышны. Над водой далеко разносятся звуки. Островок заселен шумным и беспокойным обществом птиц. Хохот серебристых чаек, низкие гудящие басы черноголовых хохотунов не смолкают ни на секунду. Иногда там что-то происходит, и тогда островок гудит многоголосым хором. После ночной охоты тянутся сюда на дневной отдых цепочки молчаливых бакланов, плавно размахивая крыльями, летят степенные пеликаны. Поверхность острова усеяна белыми точками чаек, а края его у самой воды в черном бордюре бакланов.

Мне хочется пофотографировать птиц, но начало не предвещает удачи, так как еще издалека нас встречает флотилия чаек. Встревоженные, они носятся над лодкой, кричат, беснуются, и я беспокоюсь, как бы пернатые хозяева этого кусочка земли меня не обстреляли содержимым своего кишечника. Некоторые из чаек большие мастера этого дела. Потом молча и деловито бакланы снимаются с камней все до единого и уносятся вдаль на поиски спокойного места. За ними в воздух поднимаются белоснежные пеликаны.

Тихо высаживаюсь на берег, стараюсь не шуметь, не делать резких движений, медленно ползаю на коленях возле лодки, иногда ложусь на землю, а уж на птиц не смотрю, зная о том, как они хорошо замечают взгляд человека. Вблизи моей высадки расположена целая колония хохотунов, среди белоснежных птиц, украшенных черными головками, множество сереньких птенцов-подростков. Кое-кто из них, подгоняемый родителями, уже спускается на воду. За мною зорко наблюдают тысячи глаз. Постепенно, не поднимаясь с колен, стараюсь подобраться поближе к колонии. Часто ложусь на землю, притворяюсь спящим.

Нет, не удается мне перебороть недоверие птиц и обмануть их бдительность, боятся они человека, и число серых птенчиков на воде становится все больше и больше. Совсем обеспокоилась колония пернатых, весь детский сад собрался густой толпой, приготовился к побегу с острова. Тогда я повернулся к птицам спиной, фотографирую тех, кто у берега, но при помощи зеркальца слежу, что происходит у меня сзади. И вот удивительно: птицы сразу успокаиваются, толпа птенцов направляется от берега. Тогда я быстро поворачиваюсь и наспех делаю несколько снимков. Серая масса птенцов выстраивается узкой вереницей, спешит к воде. Я знаю, снимки мои не будут хорошими, слишком далеко от меня птицы. Но подползти ближе не решаюсь, очень жаль пернатое население островка.

К громким крикам птиц добавляется еще какое-то горестное пение. Потом я догадался: это заверещали перепуганные и беспомощные птенчики. Мне теперь казалось, что каждый из них был удручен, даже парализован страхом за свою судьбу. Представляю, какой разбой могли учинить добравшиеся сюда лисица или волк!

Очень жалко птиц, я поспешно отступаю, ползу к лодке, превозмогая боль от острого щебня, впивающегося в колени, искоса поглядывая на потревоженное общество. Слава Богу! Масса птенцов остановилась, задержалась на берегу, постепенно направилась обратно.

Скорее отчаливать от острова напуганных обитателей и плыть к берегу, к биваку!

А на острове птицы как будто успокоились, крики их затихли. Но зато очень долго, до самой темноты, до нас доносилось негромкое гнусавое и протяжное завывание множества голосов.

Бедные чайки, наверное, перепутали своих птенцов и теперь разбираются!

ЗАПОВЕДНАЯ РОЩА

Мы путешествуем по Туркмении и едем по кромке большой пустыни Каракумы. Жаркая безводная пустыня, бесконечные пески и дорога, местами переметенная песчаными надувами. Вдруг в стороне показался небольшой лес рядом с высокими барханами. Обрадовались, поехали к нему. Здесь оказалась густая роща из каратуранги, лоха и тамариска. Просто удивительно, как они сохранились в безлесной пустыне. Но часть рощи оказалась занятой: среди деревьев светлели высокие надгробия полуцилиндрической формы из простой насыпи. По концам насыпи наклонно вбиты длинные колья с привязанными на них кусками материи. Роща оказалась кладбищем. Не особенно приятное место для бивака. Но глубокая тень от солнца успокоила нас, и мы смирились с тем, что будем ночевать рядом с усопшими, к тому же полагая, что наибольшая опасность все же исходит от здравствующих.

Едва мы выбрали место для бивака, как из ближайших зарослей раздалось громкое, резкое и какое-то необычное кваканье лягушек. По-видимому, недалеко находилось озерко или болотце. Захватив с собой портативный магнитофон, я пошел по направлению звуков. В то далекое время я увлекался не только фотоохотой, но и собиранием голосов животного мира.

Конечно, никакого болотца я не нашел в этом сухом лесу. Зато надо мною раздалось громкое хлопанье крыльев и визгливо-пискливое кваканье каких-то невидимок. Среди густой зелени деревьев, закрывавшей небо, копошились какие-то существа, демонстрируя разнообразным набором звуков свое возмущение из-за моего вторжения в их обитель. Но кто же они?

Осторожно подхожу ближе и среди ветвей деревьев различаю множество сложенных из тонких прутьев пустых гнезд. Оказывается, я вышел на колонию каких-то птиц. Чтобы лучше разглядеть незнакомцев, кое-как, преодолев густые заросли кустарников и основательно поцарапавшись о них, добрался до небольшой полянки и только тогда рассмотрел мелькающих среди ветвей квакш — голенастых птиц, немного похожих на серых цапель, но значительно меньше их. Головы квакш украшали тонкие, нежные, как ниточки, белые перья. Начинаясь от затылка, они тянулись назад над спиной почти до самого хвоста.

Квакши оказались очень пугливыми, но и любопытными. Они без конца подлетали ко мне и, приблизившись, круто завернув, в страшном испуге мчались обратно и вновь предпринимали попытку приблизиться. Многие из них расселись вокруг полянки, ловко маскируясь среди зелени веток, а я вскоре оказался как бы в окружении этих своеобразных обитательниц рощи, и на меня из густого переплетения ветвей смотрело множество желтых немигающих и, как мне казалось, злых глаз. Но достаточно мне было сделать резкое движение, как все птицы, окружавшие меня, мгновенно и одновременно взлетали, издавая истошные квакающие крики. Тогда я и понял, почему эту птицу прозвали квакшей.

Гнезда птиц в колонии были пустыми, многие из квакш держали в клювах прутики: пора яйцекладок и вывода потомства еще не наступила.

Нагляделся на квакш, записал их крики на магнитофон и повернул обратно. Хорошую фотографию сделать не удалось: ни одна из птиц не была видна полностью. Потом меня заметили откуда-то появившиеся сороки и громко, негодующе застрекотали на всю рощу. С одного гнезда слетела большая ушастая сова. Она уже обзавелась семьей, и на ее гнезде сидели три птенца, покрытых белым пухом. Тараща на меня глаза, они защелкали клювами: направленный на них телеобъектив фотоаппарата им явно не нравился. Разглядывая птенцов, я увидел, как один из них то зажмуривал, то открывал поочередно глаза. Ради чего совершалось это представление — не понял.

Возвращаясь к биваку, я подумал о том, что, судя по поведению птиц, эта роща не посещается человеком, покой усопших не полагается беспокоить, и только мы по своему неведению вторглись сюда на стоянку. Но искать другое место для бивака уже было поздно. Большая роща, захламленная сухостоем и кустарниками, которые для местных жителей могли оказаться хорошим топливом, была неприкосновенна. Сюда, в этот редко посещаемый уголок, и собрались птицы, здесь кроме визга квакш раздавалось воркование египетских горлинок, крики синиц.

Едва только зашло за горизонт солнце, как в рощу пожаловала целая стая сорок. Птицы подняли оживленную перекличку. Видимо, прилетели сюда на ночлег с большой территории. Здесь они тоже гнездятся, но их гнезда открыты и только слегка подмазаны глиной.

Когда стемнело, наша собака стала усиленно нюхать воздух и недовольно ворчать, потом залаяла: кого-то почуяла. И вдруг тонко и противно завыл шакал, ему тотчас же ответил десяток других таких же голосов. Концерт получился очень внушительным, неприятным, и все мои спутники переполошились. Собака долго не могла успокоиться, очень ей не понравились шакалы.

Ночью плохо спалось. Ворочалась и ворчала собака Зорька. Умница, лаять она не смела, понимала: будить спящих не полагается. Душный воздух застыл, и в нем явственно ощущался резкий трупный запах. Я очень жалел, что мы остановились в роще: свежее захоронение располагалось от нас совсем недалеко.

ЖУРАВЛИ

Конец марта, а погода чаще всего пасмурная, прохладная. Вчера обещали дожди. Но утром с первым же рейсом автобуса высыпала густая толпа дачников. Очевидно, по радио передали хороший прогноз погоды, иначе не приехало бы столько народу. Но солнце спряталось за облака.

И вдруг закурлыкало в небе. Показался большой косяк журавлей. Они летели, как всегда, вдоль заснеженного хребта Заилийского Алатау с запада на восток, в сторону Монголии, наверное, к большим соленым озерам, в край непуганых птиц, туда, где нет человека. Оттуда журавли повернут в таежные дебри и болота Восточной Сибири.

За первым косяком пролетел второй, потом третий и… пошло! На даче прекратился стук молотков, визг пил, все запрокинули головы к небу, следили за чудесными птицами, возвращающимися с далекой чужбины на родину. Вспомнилось некрасовское:

Чу! Тянут в небе журавли, И крик их, словно перекличка Хранящей сон родной земли.

Над дачами летают три удода. Самец усаживается на телеграфный столб и, кивая головой и сутулясь, выговаривает все одно и то же бесконечное: «Худо тут!» Самки сидят молча рядом, слушают. Наверное, из всех птичьих песен для них эта самая прекрасная в мире!

Весна продолжается.

Я готовлюсь к охоте с магнитофоном, все заранее приготовил. С вечера на чердаке возле скворечника установил микрофон, длинный провод протянул на веранду. Прилетел скворец и долго напевал в самый микрофон. Запись удалась на славу. Оказывается, многие звуки песни скворцов настолько слабы, что мы их не различаем. Теперь же какой богатой, необычной и содержательной оказалась его песня. Скворец исполнил сложную и вычурную партию, использовав в ней многообразные звуки природы. Тут было многое: и зычный крик ворона, и кваканье лягушки, и скрипение коростеля, кое-что и свое собственное, добавил даже крик нашего сторожа, подзывающего жеребенка. В дополнение к этому звуки были еще сдвоенными и от этого особенно музыкальными: у скворцов, как и у многих певчих птиц, два горла.

Прошла половина месяца. Весна дружно вступила в свои права. Я собрался в экспедицию в далекую пустыню Сарыесик-Атырау. И застрял на первой остановке, встретив в песчаной пустыне массовое шествие гусениц бабочек. Чтобы проследить, далеко ли забрался авангард переселенцев, взошел на холм и вдруг услышал журавлиные крики. Пора их пролета прошла. Неужели запоздавшие? Поднял голову, стал вглядываться в небо. И увидел…

Высоко в небе кружились только три птицы, как мне сначала показалось — орел и две вороны. Да орел ли это летит вместе с воронами? Не орел, конечно, а одинокий журавль, широко распластав крылья, кружит в небе, набирает высоту, кричит, зовет своих. Но вместо родичей за ним увязались две вороны. Птицы покружились в небе, стали едва различимыми и, набрав высоту, полетели все вместе на северо-запад. Скоро я потерял их из виду, но далекий журавлиный крик, постепенно затихая, все еще слышался.

Случайное наблюдение меня озадачило. Как объяснить столь поздний полет журавля, да еще в такой необычной компании? Возможно, журавль в пути заболел, отстал от своего косяка, а потом подружился с воронами. Вот они все трое и собрались лететь до родной сторонушки. Но вороны гнездятся рано. Да и невероятна дружба столь разнохарактерных птиц, хотя в природе случается и такое. Скорее всего, вороны почуяли в журавле заболевшую или раненую и оставленную своим косяком птицу и решили ее сопровождать до конца, в надежде на поживу. Но тогда почему они не совершили свою коварную задумку на земле? Нет, что-то все же тут другое.

Могло быть и другое объяснение. Журавль стал выкармливать осиротевших птенцов вороны, и те, повзрослев, полетели со своей приемной матерью на южные зимовки, а возвращаться с них стали вместе. Журавля же с воронами не пожелали принять в свое общество собратья. В этом отношении журавли строги и осенью, собираясь в стаи, прежде чем покинуть родину, по какой-то причине иногда убивают молодых (пришлых) журавлей, руководствуясь какими-то своими инстинктами. Ученые-скептики, прочтя эти строки, поднимутся на дыбы от негодования. Но в жизни птиц и зверей известно много случаев воспитания детенышей совсем другого вида.

ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ ОРЛИНОЙ СЕМЬИ

Джусандала — ровная пустыня, поросшая полынью. С юга на ее горизонте виднеется синяя полоска гор Анрахай, с севера — желтые массивы песков Таукумы. Мы едем по шоссе, поглядывая на однообразный ландшафт. Пора бы остановиться на ночлег, но вокруг все та же голая равнина. И вдруг показалась темно-зеленая полоска растений. Придется свернуть, поехать к ней. И вот перед нами открылся чудесный зеленый саксауловый лес, если только можно назвать лесом полудеревья-полукустарники, растущие друг от друга на почтительном расстоянии.

На одном дереве виднеется что-то темное и большое, с ярко-белыми пятнами и черным предметом неясной формы на вершине. Направляю туда машину. Вскоре все становится понятным. Темное пятно оказывается большим гнездом, сложенным из сухих веток, черный предмет превращается в орла-могильника, он поспешно взмывает в воздух, а ярко-белые пятна — его птенцы-пуховички. Их трое. Они лежат, распластавшись на плоской поверхности гнезда. Возле них два расклеванных ежа. Немало шкурок ежей валяется вокруг гнезда на земле.

Из нижней части гнезда вылетает потревоженная нами шумная стайка воробьев, с запозданием выпархивают отдельные парочки. Никогда я не видел в одном гнезде такую большую компанию пернатых квартирантов, пользующихся косвенной защитой своего покровителя. Тут их не менее полусотни, жилище орла со всех сторон напичкано гнездами.

Захотелось сфотографировать орлят, и как можно скорее, не беспокоя родителей. Орлы, их уже оказалось двое, кружили далеко в небе, набирая высоту. Пришлось подогнать машину почти вплотную к дереву. Но птенцы не желали позировать, лежали пластом, будто мертвые. Снимок получится невыразительным. Вдруг один птенец поднялся, раскрыл клюв и зашипел. Потом растопырил голые, без перьев, крылья, замахал ими. Глаза его сурово засверкали из-под насупленных пушинок. Вид у него сделался очень грозный и воинственный. Он явно решил защищаться от нарушителей покоя.

Я увлекся фотосъемкой и не заметил, что вся земля кишит полчищами кобылок. Они, будто брызги воды из-под колес автомашины, въехавшей в лужу, разлетались во все стороны. Вначале я подумал, что случайно набрел на скопление кобылок. Но весь саксаульник изобиловал ими. Это были кобылки-атбасарки. Они известны тем, что иногда обильно размножаются. Кое-где взлетали из-под ног, сверкая изящными красными, синими и черными крыльями, кобылки-пустынницы. Но их было мало.

Шустрые самцы кобылок выскакивали из-под ног, совершали в воздухе сложный поворот назад, перевертывались кверху белым брюшком и, сверкнув им, как бы терялись из виду, приняв на земле обычное положение и вновь становясь серыми. Самочки менее шустры и больше размером. Несмотря на кажущуюся неразбериху среди этого скопления мечущихся насекомых, каждая кобылочка держалась своей определенной территории, в чем было нетрудно убедиться, если следить за одной и той же из них. У кобылочек ненадолго хватало прыти. Через пять-десять прыжков они явно уставали и легко давались в руки. Скачок, оказывается, предпринимался только как способ защиты от опасности и требовал большой затраты энергии.

Отчего же здесь в таком количестве размножились кобылки? Предшествующие годы были засушливыми? Может быть, потому, что не стало врагов кобылочек — ос-парализаторов? Парализованную ударом жала кобылочку осы закапывают в землю, отложив на нее яичко. Сами же охотницы подкрепляют свои силы нектаром цветов. В засушливые годы пустыня не цвела. Осы исчезли. Та же участь, возможно, постигла и других врагов кобылок. Могли сказаться и другие неизвестные мне причины благоденствия скачущего племени. Интересно бы понаблюдать за кобылкой. Но мой пес, ярый охотник, вскоре находит ежа и устраивает над ним истерику. Пока я спешу на выручку, собака, обезумев от ярости, исцарапала пасть об иголки.

Ежик спасен, помещен в машину, вскоре развернулся, показал свою остроносую мордочку. Пока я рассматриваю нашего милого пленника, снова раздается злобный лай собаки: нашелся другой ежик, потом третий… Собаку приходится посадить на поводок. Здесь, оказывается, немало ежей, и собрались они отовсюду в эту местность не напрасно, а ради легкой добычи. Не случайно и возле гнезда орла валяются шкурки этого отъявленного истребителя саранчи. Выходит, что громадная рать кобылок косвенно выручает орлиное семейство.

Но кобылки размножились на ограниченной территории, и ежи сюда собрались издалека. Как же они смогли угадать такое пиршество с далекого расстояния? Прошел месяц, я снова на пути к Балхашу и проезжаю мимо зеленой полоски саксаульника. Вспоминаю о гнезде орла-могильника. Интересно взглянуть на птенцов, какими они теперь стали. Кстати, неплохо было бы пообедать, заодно отдохнуть под тентом от несносной сорокаградусной жары.

Вот и гнездо, на нем виднеется что-то большое, коричневое. Это молодой орленок. Он уже почти такого же размера, как взрослые, стоит на краю гнезда, опустив голову вниз, закрыв глаза. Спит, наверное, обдуваемый ветерком. Других птенцов не видно. В кузове машины тявкнула нетерпеливая собака. Орленок встрепенулся, открыл глаза, взглянул в нашу сторону и тотчас же лег, прижался, спрятал голову.

Птенцов только двое, третьего нет. Где же он? От него остались одни лапы с растопыренными когтями. Или птенцы сами съели своего собрата от голода, или один из родителей растерзал свое дитя и принес его в жертву двум другим.

Обычно орлы выводят двух птенцов. Быть может, третий заранее предназначался как своеобразный живой запас провизии на случай бескормицы. Жестокий обычай, но целесообразный! Лучше погибнуть одному, чем всем троим.

Орлят не удалось сфотографировать. Основательно залегли, будто мертвые. Такова у них реакция пассивной защиты. Кто же из троих погиб? Уж не тот ли, задорный и смелый?! Возможно, он.

Саксаульник изменился. Выгорели под солнцем и стали желтыми травы, хотя деревья все те же — зеленые. Исчезли кобылки: отложили кубышки и погибли. Видимо, откочевали отсюда и ежи, охотившиеся за насекомыми, и не стало орлиной добычи. Не видно и родителей орлят. По-видимому, где-то вдали разыскивают добычу. Не выручили на этот раз кобылки орлиное семейство!..

На ночлег мы забрались в горы и стали так, чтобы была видна вся Сюгатинская равнина и весь большой тугай. В горах прохладно, дует ветерок, а главное, приятно смотреть на просторы обширной равнины.

Солнце быстро клонилось к горизонту, косые его лучи четко обрисовали ложбинки и холмики. Издалека виднелась крошечными светлыми точками кочующая отара овец, белой черточкой протянулась пыль за мчавшейся грузовой машиной. По мере того как заходило солнце, равнина стала оранжевой, потом постепенно посинела.

Воздух застыл, и тишина, казалось, сковала землю. Угомонились песчанки, затихли птицы, еще не запели сверчки. Наступили те очаровательные минуты, когда покой охватил пустыню. В это время с гор над нами пролетел орел-могильник. Он тяжело размахивал крыльями. Лететь при полном безветрии ему было нелегко. Куда он собрался так поздно, неужели на другую сторону равнины, к синеющим горам? Но орел круто снизился, сел и застыл, словно камень. Изредка его голова поворачивалась в разные стороны. Он как будто смотрел то на солнце, постепенно скрывающееся за горизонтом, то на большую и отдыхающую от зноя пустыню, медленно погружающуюся в ночную прохладу.

Я тоже сидел на вершине небольшой горы. Между нами было около двухсот метров. Орел как бы не видел меня и ни разу не обернулся в мою сторону.

Солнце скрылось. Совсем потемнела равнина. Только вершины далеких гор еще золотились от его лучей. Но и они погасли. Загорелась первая звезда. И когда на землю стали быстро опускаться сумерки, орел взмахнул крыльями, поднялся и полетел обратно в горы, в том направлении, откуда появился. Пора было и мне идти на бивак. Там уже давно варили ужин и мерцал огонек костра.

Пробираясь через заросли высокого чия, я думал о том, почему мы наделяем свойством чувствовать красоту природы только человека и этим ставим между ним и остальными животными преграду? Почему мы не допускаем мысли о том, что и у животных может быть то же ощущение прекрасного. Ведь некоторые птицы украшают свои гнезда разными блестящими предметами; звери, птицы и насекомые очень ярко окрашены для того, чтобы привлекать друг друга. Недавно мне даже удалось доказать, что рыжие лесные муравьи проявляют отчетливо выраженный интерес к блестящим и ярко окрашенным предметам, и кучку разноцветного бисера они растаскивают в течение нескольких минут. Почему орел-могильник не мог прилететь на эти холмы издалека только ради того, чтобы полюбоваться картиной обширной равнины, погружающейся в сумерки? Этим почти невероятным предположением и закончился день. А на следующее утро я неожиданно вспомнил гнездо орла в пустыне Джусандала и множество шкурок ежей возле него. Этого зверька птица убивала, без сомнения, сбрасывая с большой высоты на землю. Уж не ежей ли, вышедших из своих убежищ с наступлением сумерек, высматривал орел?

Как часто красивые легенды разрушаются будничными фактами!..

Один из распадков на южном склоне пустынного хребта перекрывается поперек длинной и ровной, как натянутая ниточка, грядой причудливых красных скал. Под ними крутой склон засыпан крупными обвалившимися камнями.

Ветер дует с юга, врывается в распадок, налетает на красную гряду и мчится дальше через горы и скалистые вершины. Стоит на редкость теплая осенняя пора. Солнце греет, как летом, хотя ветерок свеж и даже прохладен. Над скалами собрались вороны и в восходящих токах воздуха парят компанией, зычно, по-разному перекликаются, затевают веселые игры. Появилась пара планирующих коршунов. Вороны попытались с ними затеять игру, но хищники, ловко увертываясь, широко распластав крылья, важно поплыли к югу. Им некогда, они летят на зимовку.

Взлетела пустельга, ловкая, быстрая, лавируя в воздухе, покрутилась с одним вороном, с другим и исчезла. Торопливо промчалась стайка сизых голубей. Из скоплений камней, упавших на землю, с шумом вспорхнула стайка кекликов. Птицы расселись на красной гряде и стали оживленно перекликаться.

Вокруг простор, безлюдье, тишина, извечный покой.

Приглядываюсь к скалам. Кое-где они необычные, в глубоких ячейках, за тысячелетия выточенных ветрами. В одном месте вижу гнездо орла. К нему не подобраться.

Здесь, оказывается, он жил не один. Снизу, под выступом, на котором устроил гнездо хищник, прикрепила изящную чашечку, вылепленную из глины, горная ласточка. Близкое соседство с орлом ее не смутило. Чуть сбоку небольшая ниша тщательно залеплена глиной, и в ней виден маленький круглый ход. Это гнездо смелого крикуна и бойкого жителя гор — скалистого поползня. Рядом с гнездом орла глубокая щель занята гнездом сизого голубя, а ниже, из двух глубоких ниш, торчат соломинки жилища каменки-плясуньи.

Удивительное место! Хищные птицы обычно никогда не трогают возле своего гнезда других пернатых. Быть может, сказывается особый расчет: когда приблизится враг, соседи дадут знать — поднимут крик и суматоху. Как бы там ни было, под высоким покровительством орла здесь собралось разноликое общество пернатых…

В одном месте дорога, идущая по северному берегу Балхаша от устья реки Аягуз, далеко отходит в пустыню, пересекая пологие горки с белоснежным кварцем. Местами в понижениях между горками, или как их называют — бессточными впадинами, где потоки вод, стекающих весной с гор, напитывают почву, растут тамариски, чингил. Здесь близко залегают грунтовые воды, зеленеют пятна тростника и роскошных лугов, украшенных цветами.

После большой белой кварцевой горки от главной дороги отходит к югу незаметный поворот. Через пятнадцать километров утомительной езды по гранитным горам и камням, валяющимся на поверхности, показывается глубоко вдающийся в пустыню темно-синий залив. На его середине видно несколько гранитных островков. По берегам он кое-где оторочен высокой стеной роскошного густого тростника. На левом берегу этого залива, который можно было бы назвать за его форму фиордом, стоит заброшенная глинобитная избушка.

На пологих, спускающихся в воду гранитных плитах я и остановил свою машину, и мы решили разбить здесь бивак. Стояла жаркая июльская погода. В пустыне термометр показывал тридцать шесть и даже сорок градусов. Здесь же легкий бриз, дующий с озера, приносил влагу и прохладу, а столбик ртути показывал всего лишь около тридцати градусов.

Напротив нашего бивака высился большой скалистый островок, и оттуда беспрерывно доносились крики серебристых чаек, иногда слышалось протяжное завывание чомги.

Надув резиновую лодку, я отправился на островок, но на половине моего пути навстречу вылетела стая чаек. Птицы тревожно закружились над лодкой. Крики их, если внимательно вслушаться, различались множеством интонаций. Особенно поражал крайне своеобразный, напоминающий истерический хохот человека крик серебристой чайки..

Едва я высадился на островок, как на светлой скале, выдающейся у береговой линии, заметил черный силуэт хищной птицы. Захватив фоторужье и в качестве упора весло, соблюдая осторожность, стал медленно подкрадываться к хищнику. Но он не обращал на меня внимания. Оказалось, что это великовозрастный птенец орла, сидящий в гнезде на нагромождении сухих веток.

Птенец не двигался, застыл, как каменное изваяние. Его клюв, загнутый крутым крючком, большие черные глаза, черные, торчащие во все стороны от ветра перья придавали ему забавный и вместе с тем суровый облик. Грозная орлиная внешность сочеталась с детской беспомощностью. Пренебрегая принятым в птичьем мире правилом, птенец сидел спиною к ветру, очевидно, ради того, чтобы легче охлаждать свое тело.

Когда я подошел еще ближе, то увидал другого птенца. Он, более благоразумный, очевидно ощущая опасность, лежал рядом с первым, распластав свое тело и вжавшись в гнездо. Два больших, размером с домашнего гуся, птенца-орленка на фоне озера, сверкающего синевой, и гранитных скал были отличным сюжетом для фотоохотника, и я не жалел пленки.

В это время серебристые чайки, будто успокоившись, отстали от меня. Лишь иногда одна-две наведывались ко мне и, описав насколько кругов, исчезали. Но неожиданно в дальнем углу острова раздался дружный многоголосый крик чаек: сюда, медленно размахивая крыльями, летел черный орел. Стайка чаек, сверкая белоснежным оперением, бросилась наперерез орлу, и ему стоило труда уклоняться от атак многочисленных неприятелей. В большой черной птице я легко узнал довольно редкого орлана-белохвоста, охотника за рыбами. Очевидно, заметив беспокойство чаек, он поспешил проведать своих птенцов.

Серебристые чайки явно недолюбливали орла. Может быть, эта неприязнь у них укоренилась в инстинкте, так как вряд ли орел, живущий на этом острове, мог чем-нибудь повредить колонии. Обычно хищные птицы никогда не охотятся возле своего гнезда и это правило соблюдают неукоснительно. Портить отношения с соседями не полагалось: плохой мир был лучше хорошей войны. Этого же правила придерживались и серебристые чайки. Иначе они, сильные, большие, с крепким клювом и явно хищническими наклонностями, могли спокойно расправиться с беспомощным потомством царя птиц. Ну а коллективная атака на орла совершалась просто так, ради поддержания престижа. На острове соблюдался явный вооруженный нейтралитет.

Сопровождаемый крикливыми чайками, орел медленно проплыл над островком, а я, чтобы успокоить его родительские чувства, поспешил отойти подальше от гнезда. Но тотчас же натолкнулся на пустельгу. Она, испугав меня неожиданным своим появлением, выпорхнула из-под самых моих ног из груды больших гранитных плит, нагроможденных друг на друга. Тут, оказывается, среди камней, сбившись в кучу и, как мне показалось, злобно сверкая глазами, находилось пять покрытых белым пушком птенцов. Обеспокоенная мать (самки пустельги легко отличаются от самцов), планируя против ветра, металась надо мною, издавая громкие крики. Ее супруг не появился.

К сожалению, сфотографировать птенцов пустельги было невозможно: они сидели в тени глубокой ниши.

Островок производил странное впечатление. Более чем наполовину покрытый травами, он пестрел белыми головками цветущего лука. Кое-где росла сизая полынь, желтели высохшие от зноя пустынные злаки, виднелось несколько нежно-фиолетовых растений кермека, росли небольшие кустики таволги. На крохотных участках земли среди гранитных плит жили сеноставки-пищухи. Кое-где они мелькали серыми тенями от камня к камню с легкими, предостерегающими собратьев криками. Иногда один из грызунов, застыв неподвижно, следил за мною — необычным посетителем этого дикого уголка природы.

Обычно в такое время возле нор сеноставок уже бывают небольшие, аккуратно сложенные стожки просушенных растений. Грызуны заготовляют их на долгую и бескормную зиму. Но здесь стожков нигде не видно. Было непонятно, как тут, в обстановке крайне бедной растительности, существовала колония этих милых зверьков. Очевидно, серебристые чайки, обладающие хищническими наклонностями, не трогали пищух, довольствуясь изобилием в озере рыбы. Возможно, сказывалась и традиция не охотиться вблизи своих гнезд, не портить отношений с соседями.

У самого берега камни совершенно белые от птичьего помета, а мелкий гравий покрыт рыбьими костями. На пологой части острова между камнями виднелись небольшие гнезда чаек, сложенные из травинок, соломинок, тонких тростинок и засушенных стеблей лука. И что меня удивило: они были вместе с корневищами. Как чайки могли вырывать лук вместе с корневищем, крепко сидящим в почве?

Кое-где валялись обломки яичной скорлупы серовато-зеленого цвета с крупными черно-коричневыми пятнами. Птицы, как мне показалось, закончили гнездование. Но я ошибся. Целая стайка серых птенцов-пуховичков, очевидно, не без вмешательства родителей, маленькой эскадрой отплывала от острова, сопровождаемая стаей обеспокоенных взрослых. И тогда я неожиданно увидел одного птенца, распластавшегося среди камней. Он широко раскрыл клюв, часто и с трудом дышал. Его большие, широко раскрытые глаза выражали ужас и отчаяние.

Поспешно обошел стороной птенца, а когда обернулся, то увидел, что его голова поникла. Тогда я подошел к нему. Он был мертв, и сердце его не билось. Отчего наступила гибель — осталось непонятным. Я попытался его оживить, поднес к воде, обрызгал ею, предполагая, что молодая чайка перегрелась на камнях, но безуспешно.

Гибель птенца испортила настроение интересной прогулки по острову.

Опасаясь за судьбу плавающих на воде пуховичков, я быстро направился к лодке. Но еще одна неожиданная встреча заставила меня остановиться. На камень присела красавица оса-сцелифрон, черная, с ярко-желтыми ногами. Она покрутилась несколько секунд и юркнула под камни, прямо в норку, занятую сеноставками. О том, что здесь находилось жилище грызуна, свидетельствовала кучечка свежего помета. Эта оса лепит из глины изящные продолговатые кубышки-кувшинчики, прикрепляя их одну к другой. В кубышки она натаскивает парализованных ею пауков, прикрепляя к одному из них яичко. Гнезда свои сцелифроны обычно строят на скалах в тени. Иногда селятся и в постройках человека.

Сцелифрон, живущий в норе сеноставки, меня озадачил. Неужели эти осы привыкли селиться в норках грызунов? Вероятно, между грызунами и осами установились добрососедские отношения. Но в этом следовало убедиться. С большим трудом я разобрал камни, поднял самый большой и под ним — какая удача! — обнаружил сразу две интересные находки.

Первая — гнездо сцелифрона. Одна ячейка была только что изготовлена и еще пуста. Две другие забиты цветочными пауками. Тут же виднелись следы старого прошлогоднего гнезда. Очевидно, осы тут селились не один год. Вторая находка — под большим плоским камнем оказался склад отлично просушенных стеблей и корней дикого лука и полыни. Под гранитной крышей было совсем сухо: отличное место для просушки и хранения сена.

Но почему грызуны изменили своему обычаю и стали готовить запасы под каменной крышей? Уж не потому ли, чтобы уберечь свой склад от серебристых чаек? Для них просушенные стебли растений — отличный строительный материал для гнезд. Оригинальное решение задачи изобрели зверьки. Или, возможно, в обстановке скудной растительности островка полагалось держать запасы провианта под надежной охраной.

Мне следовало бы еще покопаться в жилищах сеноставок, но беспокоила судьба птенцов чаек.

К вечеру стих ветер. С бивака было видно, как сопровождаемый стаей чаек снова прилетел орел и, видимо, покормил птенцов. Из зарослей тростника, примыкающих к острову, выплыли чомги и закричали на весь залив дикими и странными голосами. Непрерывно и голосисто запели камышовки. Красная луна, поднявшись из-за горизонта, медленно поплыла над тихим заливом, прочеркивая в воде сверкающую дорожку.

Было все это очень давно, в шестидесятых годах, когда Балхаш был совсем малолюден и изобиловал рыбой, зверями и птицами…

ПЕРЕНАСЫТИВШИЙСЯ

Август. Ласточки, как всегда, неутомимо трудятся в небе, ловят мелких насекомых, набираются сил для предстоящего путешествия в теплые края. Дует легкий ветер, и они все сразу, разреженной стайкой, мчатся против ветра, потом, где-то завернув обратно, продолжают охотничий облет уже по ветру.

Мне кажется, наиболее удачная охота неутомимых летуний происходит при полете против ветра. По-видимому, мелких насекомых легче ловить, когда они летят навстречу по потоку воздуха.

Ласточки удивительно трудолюбивы. Сколько они тратят сил, чтобы напитаться столь крошечной добычей, и всегда ли окупается их тяжелый дневной труд?

Сегодня я заметил узкую, будто точеную, фигуру сокола-чеглока. Он легко проскользнул два раза надо мною. Заметил я его случайно, краешком глаза улавливая все движущееся в поле зрения. Сейчас же высоко в воздухе плавно проплыло, постепенно снижаясь, что-то совсем необычное и непонятное, похожее на какой-то рыхлый и серый комок.

Что бы это могло быть?

Через час такой же рыхлый темный комок, похожий на легкий пух, опустился почти у моих ног, и в нем я узнал клочок оперения моих любимцев — ласточек. И тогда все сразу выстроилось в цепочку взаимосвязанных догадок. Чеглок — отчаянный разбойник, ловкий и быстрый, он охотился на ласточек, бил их на лету своими крепкими когтями задних пальцев, сшибая жертву и выбивая из нее клок перьев и пуха. От всего этого мне как-то стало не по себе. Где и как он разбойничал! Впрочем, следовало себя урезонить: и чеглоку тоже надо жить, и, быть может, его профессия воздушного пирата тоже нелегка.

История с ласточками не выходила из головы. Я побрел по полю, поглядывая на небо. Ласточки исчезли. Все сразу. Неверное, испугались своего недруга.

Вскоре я заметил на земле мелкие птичьи пушинки. Приглядевшись, по ним подошел до столба электропередачи. И то, что увидел, очень сильно поразило: у основания столба на земле валялось пять трупиков несчастных тружениц-ласточек и… все без голов. Кровожадному хищнику туловище было не нужно, его прельщала только одна голова. Вот проклятый гурман! Перенасытившийся обжора!

Вспомнилось, как во время массового нереста кеты и горбуши и захода их из моря в реки на Дальнем Востоке бурый медведь, поймав рыбину, съедал только одну голову, а медведь белогрудый — только середину туловища. Подобная роскошь была позволительна: рыба шла плотными косяками, и на мелководье выглядывали наружу ее спинки. А при изобилии грызунов ласка, этот маленький и отчаянный хищник, насытившись, продолжала убивать свою добычу, иногда стаскивая ее в кучки. Волк, добравшись до овец в стаде или в овчарне, режет их без разбору, совершая бессмысленное убийство и тоже проявляя безрассудные наклонности.

Отчего так?

В природе все целесообразно. Неужели, когда исконной добычи становится очень много, ее полагается уничтожать не только ради насыщения, но и инстинктивно, осуществляя как бы регуляцию численности?! Ведь обычно всякое массовое размножение животного, отражая какое-то нарушение тонких и сложных связей в природе, заканчивается катастрофой: развиваются болезни, повальная гибель и резкое падение численности.

Все может быть!

ГНЕЗДО ЧЕРНОГО ГРИФА

Прошло полтора месяца с того времени, как я побывал на каньонах Чарына. Пожалуй, теперь можно было вновь туда поехать. В гнезде черного грифа тогда лежало единственное яйцо, теперь из него, наверное, вырос грифенок. Этот вид хищника обычно гнездится на деревьях, но здесь он выбрал место на склоне скал. Интересно бы сфотографировать потомка этой редкой птицы, а может быть, заодно заполучить портрет и его матери.

Путь к каньонам тянется утомительно долго. Но вот остались позади селения, асфальтированное шоссе вьется в скалистом Кокпекском ущелье, потом пересекает просторы Сюгатинской равнины и упирается в горы Турайгыр. Здесь я сворачиваю с дороги и по слабонаезженному пути выезжаю в покрытую галькой пустыню с очень редкими приземистыми кустиками. Каньоны Чарына, обрывистые, причудливо изрезанные ветрами и дождями, величественные, древние — все те же, и я встречаю их с большой радостью, соскучился по ним.

Жаркий день кончается. Солнце заходит за далекий горизонт, бросает лучи на каньоны, и они еще больше краснеют, становятся багровыми, будто в страшном предзнаменовании чего-то необычного.

Наступает ночь, тихая, без шорохов и звуков. Не слышно пения сверчков или кузнечиков, криков птиц. Лишь кое-когда из глубины каньона доносится далекий и слабый шум горной реки. Всходит луна, освещает молчаливую пустыню, и тогда каньон и идущие к нему овраги становятся похожими на черную бездонную пропасть.

Утро, как всегда, радостное, ясное, с синим чистым небом и свежим, бодрящим воздухом. Но солнце основательно греет, и предстоящий день будет жарким.

Фотоаппарат, телеобъектив, бинокль, полевая сумка — все висит за плечами, я полон сил и жажды действий. Спускаюсь в овраг, вышагиваю по мягкому дну каньона, усыпанному мелким щебнем. Вот на пути одна пропасть. Здесь громче шум реки. За ней — другая. По этой не спуститься, ее надо обойти стороной вверх, потом вниз. Подъем труден, ноги скользят по крутому склону. Вот и весь крошечный узкий тугайчик на виду, слышен и грохот мчащейся воды. Вблизи знакомая скала и на ней гнездо грифа, но… оно пустое. Тогда в гнезде было одно яйцо, сейчас мог быть один птенец.

Нет в нем ни черной большой птицы с пронзительными глазами, нет и ее птенца. В прошлое посещение каньона я был очень осторожен, не подходил к гнезду, а только издали глядел на него в бинокль, так что из-за этого птица не могла его покинуть. Что же случилось?

В гнезде валяются кости горных козлов, их рыжая шерсть, останки песчанок и зайцев.

Голый, гладкий и оранжевый склон горы весь пронизан норками песчанок. От норки к норке проложены тропинки. Кое-где они сливаются в глубокие торные тропы. Здесь недавно была большая колония этих грызунов. Но теперь на склоне горы нет ни одного кустика или былинки. Все давно съедено, уничтожено начисто, до основания, и норки покинуты. Может быть, среди обитателей колонии возникла заразная болезнь и всех погубила? Теперь это место напоминает большой вымерший городок, угрюмый и немного странный.

Таких пустых колоний возле каньона Чарына масса.

Спускаюсь по оранжевому склону в тугай. Иногда ноги проваливаются по колено в опустевшие подземные галереи городка песчанок. В тугае еще жарче. Но приятной прохладой и свежестью веет от бурного Чарына. На его берегу я натыкаюсь на следы пожара, остатки бивака, вижу клочья бумаги, коробки из-под папирос, консервные банки, бутылку из-под водки, куски от сгоревшего рюкзака и грязной портянки и… толстую скорлупу яйца грифа. Здесь побывали враги природы, следы их мотоцикла еще заметны на дороге. Одурманив голову алкоголем, они разорили гнездо, лишили птицу ее единственного детища ради глупого и злого озорства. Оплошность с огнем причинила им неприятность и омрачила их разгульную поездку. Так им и надо! Да и к чему они взяли яйцо, оно, без сомнения, было насиженным.

Жаль грифа, птицу ныне редкую, исчезающую. Кто знает, если она не будет взята под строжайшую охрану вместе с другими видами хищных животных, через столетие мы уже не увидим ее, так легко планирующую в заоблачных высотах, не встретимся с гордым взглядом пронзительных глаз грифа.

Хищные птицы уничтожают больных животных, истребляют слабых и старых песчанок, несут в природе службу оздоровителей.

Тугайчик у Чарына изумителен. У самой воды разместился густой лавролистный тополь и каратуранга, стройный, чудом уцелевший с раннего четвертичного периода реликтовый ясень, изящный клен. Кое-где в пышную зелень деревьев вкраплена светлая листва лоха. Поближе к деревьям располагаются кустарники карагана, чингил, барбарис, тамариск. Все они высокие, стройные, совсем не такие, как в пустыне. Еще ближе к горам и дальше от реки видны селитрянка, солянка-анабазис и, наконец, повыше к скалам на сухой земле — прозрачный саксауловый лесок. Здесь растет все, что и на больших просторах пустынь, только сочнее, здоровее и как-то приветливее.

В каждом тугае по-разному сочетаются растения, но каждое теснится друг к другу куртинками.

Иногда река образует песчаные отмели, занятые пышной порослью веселых ив. Оттуда несутся неумолчные песни соловьев.

Перехожу из тугайчика в тугайчик, иногда перебираюсь у самой воды, иногда пересекаю поверху грозные отвесные утесы, карабкаюсь по скалам.

Каждый тугайчик обладает своим микроклиматом. В одном почему-то прохладней, каратуранга еще разукрашена, будто ягодами, зелеными шишечками неразвившихся семян, в другом — жарче, и от неожиданности я замираю: вся земля покрыта толстым слоем белого пуха семян этого дерева.

Иногда послышится легкий шорох — среди кустов мелькает заяц, или резкий запах зверя ударяет тонкой струйкой, а потом прозвенят камни — и по отвесным скалам проскачут сильные и грациозные горные козлы. Прокричит иволга, высоко в камнях заведут резкие крики кеклики, угрюмо заворкует горлица.

Но пора подумать и о возвращении на бивак. Тяжело подниматься наверх по крутым обрывам. Солнце печет, стучит в висках кровь, схватывает дыхание. Все дальше и дальше дно каньона, и река становится узкой извилистой лентой в оправе зеленых тугаев. Вокруг удивительно красочные скалы, зеленые, желтые, фиолетовые, почти черные. Такое причудливое сочетание цветов я вижу впервые в жизни и думаю о том, сколько красоты в необыкновеннейших формах и фантастических расцветках этих громад, созданных многими миллионами лет настойчивой работы ветра, воды, холода и жары.

На одном выступе видно что-то мохнатое и серое. Да это же гнездо черного грифа! Будто в подтверждение моей догадки, оттуда срывается большая черная птица и, степенно планируя, уносится вдаль.

К гнезду подобраться нелегко. Но цель близка, несколько рывков — и я рассматриваю птенца. Тело его покрыто нежным темным пухом, из него кое-где торчат голубые пеньки будущих перьев. Большая голова птенца совсем голая, морщинистая, кажется старческой. Большие глаза открыты, взгляд их удивительно выразительный, страдальческий и горестный. Ритмично на них опускается голубое веко. Грифенок неподвижен, но его тело от волнения вздымается из-за прерывистого и глубокого дыхания.

После того как сделано несколько фотографий, начинаю осматривать гнездо. Оно большое, метра полтора в диаметре и около метра высотой, сложено из множества мелких саксауловых веток, переплетенных между собою, сверху гнездо плоское и совершенно ровное. По остаткам пиши деловито ползают муравьи-тетрамориумы. На совершенно голых скалах они основали свой муравейник и питаются объедками со стола птицы-великана. Добыча неплоха, только что они будут есть, когда грифенок вырастет и покинет гнездо?

Крупные мухи, наглые и назойливые, ползают по гнезду. Они тоже нашли здесь поживу. Над самой головой птенца крутятся мелкие кровососущие мушки, мушки-слезоедки и еще неизвестно какие. Они — мучители беспомощного грифенка, и он кротко переносит их истязания как неизбежное зло.

И еще находка!

На теле птенца среди нежного пуха резвятся какие-то необыкновенные серые мушки. Они ловко бегают и гоняются друг за другом, ведут себя так, будто грифенок для них — самая привычная стихия.

Кто бы это мог быть? Я не знаю у птиц подобных паразитов. Но поймать мушек невозможно. Для этого надо основательно побеспокоить грифенка, а как это сделать, если глаза беззащитного птенца выражают такое страдание. И я сдаюсь, прекращаю охоту за юркими мушками, а потом весь обратный путь к биваку раскаиваюсь и укоряю себя: ведь мушки, наверное, неизвестны науке, и простительно ли так легко поддаваться чувству жалости.

Наконец я наверху, в голой пустыне, шагаю через мелкие овражки, голодный и усталый, спешу к машине. Солнце немилосердно жжет, и галька, покрывающая пустыню, накалилась, как на сковороде. Далеко над горами светятся белые облака. Там сейчас хорошо: тень, прохлада. Хоть бы они приплыли сюда и бросили на землю спасительную тень. И она, такая долгожданная, приходит, когда я, уже пообедав, лежу под тентом, предаваясь воспоминаниям о своем нелегком походе.

Небо затягивается серой пеленой. На нем появляются тучи. Они сгущаются все больше и больше. Послышались далекие раскаты грома. Потом началось!…

Налетел ураган, крупные капли дождя застучали по машине, посыпался град. Блеск молний, свист ветра и шум дождя продолжались около часа. Под палаткой захлюпала вода. Сильно похолодало. Каково сейчас бедному грифенку?

Потом, когда странные черные тучи, украшенные снизу округлыми волнами, ушли на восток, громче зашумела река, звонче затокал козодой, послышался шум моторов далеко идущих машин. Во влажном воздухе хорошо разносятся звуки, и я только сейчас понял, почему в пустыне, в сухом горячем воздухе, царит такая удивительная тишина.

Но какие контрасты! Недавно я страдал от жары и сухости, а теперь, надев на себя все, что мог, едва ли не стучу от холода зубами. Далеко в пустыне за каньонами появилась длинная белая полоска. Побелели несколько одиночных горок. Странное превращение, как я его сразу не заметил! Хорошо помню: эти горки были черными. Догадался: там прошла полоса такого густого града, что покрыла землю толстым слоем. Только к сумеркам, когда перед закатом солнца выглянуло солнце, белая полоса постепенно исчезла. Громада туч ушла к горизонту. Далекие вспышки молний слегка озаряли ее. Теперь где-то очень далеко так же, как было здесь, она с шумом поливает дождем сухую и горячую землю пустыни.

СМЕЛЫЕ КЕКЛИКИ

Усталый и голодный, я стал спускаться по ущелью после долгого похода по горам Чулак. Припекало солнце. Сухая жесткая трава шуршала под подошвами ботинок, царапала ноги. На скалах кричали горные куропатки-кеклики. В воздухе носились большие голубые стрекозы. Где-то высоко чудесными гортанными голосами перекликались пустынные вороны. Неожиданно за поворотом ущелья открылась широкая полянка со старыми развалинами сложенного из камней жилища скотоводов. Всюду виднелись холмики нор песчанок. Земля здесь была оголена грызунами. Но хозяева нор не встретили меня, как всегда, многочисленными пересвистами. Они или вымерли, или покинули насиженные места.

Развалины домов, вымершая колония песчанок, глубокая тишина придавали этому месту оттенок запустения и дикости.

Но вдруг раздался громкий шум, и вокруг один за другим поднялись облачка пыли, и из каждого отверстия стали вылетать кеклики. Отлетев недалеко, птицы расселись по склону горы, а затем молча, вытянув головы, помчались кверху. Как они ловко притаились!

В тишине пустынных гор неожиданный взлет птиц невольно заставил меня вздрогнуть, быстрее забилось сердце.

На полянке вся земля оказалась истоптанной следами птичьих лапок. Здесь, оказывается, находилось излюбленное место для купания в пыли.

Когда все затихло, совсем рядом со мною из норы песчанки, подняв столб пыли, будто из жерла пушки, стремительно выскочила еще одна куропатка и с шумом помчалась догонять свою стаю.

Как она забралась в нору и зачем ей это понадобилось? Может быть, ради любопытства?

Кекликов много в горах пустыни, встречаются они часто, но такую забавную куропатку я увидел впервые.

У кекликов масса врагов. Прежде всего им достается от любителей пострелять и от многочисленных четвероногих и пернатых хищников. Как-то я остановился возле ручья в ущелье Чулакджигде. Здесь вся дорога была истоптана крестиками птичьих следов. Сюда приходили на водопой кеклики.

Утром они подошли к ручью тихо, напились и, стараясь не шуметь, пригнувшись к земле, одна за другой помчались по скалам в горы.

На скалистой вершине они задержались, прижавшись к земле, замерли: над птицами стала кружиться пустельга. Она долго трепетала в воздухе, не двигаясь с места, а потом ринулась на одного кеклика. Раздался громкий негодующий крик, и куропатка, подпрыгнув в воздух, навстречу хищнику, бросилась отражать атаку ударом клюва.

Нападение не удалось.

Вновь пустельга затрепетала над добычей, опять бросилась вниз и снова встретила решительный отпор.

И так несколько раз.

Пустельга — небольшая птица, самый маленький из соколов. Обычно она питается крупными насекомыми, пробавляется мышами, мелкими птицами. А тут кеклики…

Зачем ей понадобилось нападать на столь крупную добычу? Может быть, ради забавы? Или ранее, когда кеклики были совсем крошечными, пустельга не раз бросалась на них, беззащитных. А теперь вот вспомнила и принялась за старое.

КУРОЧКА-ДУРОЧКА

После долгих пасмурных дней пришла звездная ночь, и к утру ударил мороз. Лес нарядился в иней, побелел. По горной реке Чилик пошла шуга. Льдинки тихо шелестели и, ударяясь о скалистые берега, крутились хороводами. В лесу над теплой протокой повис туман, и ветви, свисающие над берегами, оделись сверкающими льдинками кристаллов.

Я бреду вдоль теплой протоки, продираюсь сквозь колючие заросли, где можно, прыгаю на галечниковый берег, обходя мокрые места по камням. Мне очень хотелось заснять водяную курочку-пастушку. Сейчас они все здесь. Но курочки очень осторожны: завидев человека издали, согнувшись, убегают, а потом внезапно ныряют в прибрежные заросли. У каждой курочки — свой участок, свои владения, каждая знает свое место, на чужие не идет, и получается, будто меня, нежелательного посетителя этого тихого местечка, курочки провожают друг к другу, как по эстафете.

Нет, видимо, не будет у меня удачной охоты с фотоаппаратом. Но мне неожиданно везет. В том месте, где через протоку от егерского поста проложены хлипкие мостки, на мелководье ковыряется курочка и не обращает на меня никакого внимания. Будто меня и нет, а на всем свете только одна она, сама по себе, маленькая царевна протоки. Я щелкаю затвором фотоаппарата. Курочка очень занята, хватает клювом зеленые водоросли, полощет их, как хозяйка белье, вытряхивая из них всякую мелкую живность, личинок водных насекомых. Но когда я, увлекшись преследованием своей добычи, делаю неосторожное и резкое движение, курочка ныряет в куст, но будто так, сама по себе и вовсе не из-за меня. И потом вскоре снова появляется.

Наверное, хорошо поохотившись среди зеленых водорослей, она перестала искать добычу, зашла по самое брюшко в воду и принялась купаться. Какая забавная! Мороз пощипывает уши, по берегам белые наледи, а она принимает ванну, прихорашивается, поправляет перышки! Потом вышла на бережок, почистилась, навела клювом порядок на своем сереньком костюме, потрясла вздернутым кверху, как у настоящей курицы, хвостиком, сладко-сладко потянулась, расправила крыло и вдруг стала другой — тонкой, длинной, как палочка. И помчалась вдоль берега мимо мостков по чистому месту на другой залив протоки. Видимо, это открытое место считалось опасным и полагалось на нем не задерживаться ни на секунду, а бежать по нему изо всех сил как можно быстрее.

В заливчике курочка успокоилась, распушилась и опять принялась мыть и полоскать водоросли, вытряхивать из них всяческую мелкую живность.

— Знаю я эту курочку, — сказал егерь Мартын Павлович. — Все курочки как курочки, осторожные, чуткие, а эта курочка-дурочка не боится человека. То ли привыкла, что мы через мостки ходим, то ли от роду такая. Вот приедут из города охотники, достанется ей. Им-то лишь бы было в кого пальнуть. Попугать ее, что ли?

— Попугайте, пожалуйста, курочку-дурочку, — попросил я, — уж пусть лучше найдет другой участок, но останется живой!

Вскоре я стал невольным свидетелем небольшого события уже среди домашних кур. Из домика егерского поста слышу: что-то произошло возле арыка. Из зарослей бурьяна несутся громкие крики кур. Из окна никак не разглядеть, что там такое. Надо выйти, узнать, в чем дело.

Рябая курица с ожесточением на кого-то набрасывается, клюет. Другие куры, подбегая, тоже отвешивают удары, поспешно отскакивая в стороны. Поодаль бегает петух и, шаркая ногами о землю, громче всех кричит.

Подхожу ближе. Куры расступаются, уходят. На земле лежит растерзанная степная гадюка. Голова ее расклевана, из многочисленных ран на теле сочится кровь. Тонкий хвост змеи нервно вздрагивает и замирает.

Вот так куры!

— Это уже не первую гадюку куры приканчивают, — рассказывает не без гордости жена егеря. — Защищают наш участок! Убьют, а сами не едят. Брезгуют. И рябая курица самая первая защитница. Нам без кур здесь никак нельзя жить. Когда приехали два года назад, столько было слепня, скотине деваться было некуда. Куры до слепня очень охочи. Так и вертятся возле коровы да лошади. И всех поклевали. Не стало слепня. Скоро и гадюк не станет. Мила! — спохватившись, кричит женщина своей маленькой дочери. — Ты почему туда пошла? Сколько раз говорила! Ходи только с курами, не то укусит гадюка!

РАЗГОВОР СПЛЮШЕК

Весной, едва только на лес урочища Бартугай опускаются сумерки, начинают перекликаться крошечные совки-сплюшки. Мелодичными и немного монотонными, но звонкими голосками они поют свою несложную песенку, под которую легко подходит слово «Сплю, сплю».

Поэтому и назвали этих «певцов» сплюшками. Сплюшки — крошечные совы. Они населяют южные районы нашей страны, живут в лиственных и смешанных лесах, в Средней Азии обитают в горах.

Под милую перекличку совок мне хорошо спится. Сами же сплюшки бодрствуют, всю ночь напролет распевают песни, ловят жуков, бабочек.

Иногда мне удавалось увидеть, как они собираются вместе и, усевшись на голом суку высокого дерева, крутят во все стороны головками с большими желтыми глазами. Что означают такие сборища — непонятно.

Я давно собирался записать на магнитофон милую перекличку сплюшек, но все никак не представлялось возможности. Теперь решился, дождался сумерек, повесил на плечо тяжелый магнитофон, в руки взял палочку, на ее конец насадил микрофон и отправился в лес.

Сплюшки распевали со всех сторон.

«Сплю, сплю!» — кричала одна.

«Сплю, сплю!» — отвечала ей другая.

Но едва я приближался к какой-нибудь из распевающих совок, как она замолкала и упрямо не желала подавать голоса. Когда у меня истощалось терпение, и я, оставив молчальницу, подкрадывался к другой в надежде, что она не окажется такой пугливой, то и та тоже прекращала петь. Зато предыдущая совушка, возле которой я попусту провел долгие минуты ожидания, снова заводила свою песенку.

Так и мотался я в темноте по лесу через заросли без толку от одной птицы к другой.

Песни совок мне не удалось хорошо записать. Но затраченных усилий я не пожалел, так как отгадал очень интересный секрет их разговора. Каждая сплюшка, оказывается, владела определенной территорией, на ней она и распевала свои несложные песенки, и весь лес был поделен между совками. А догадался об этом я так. Совка старательно выводила мотив песенки обязательно тоном ниже или выше своих соседок, с которыми происходила перекличка, и, таким образом, обладала своим особенным звуковым паспортом. Для такого музыкального состязания надо иметь отличный слух!

Говорят, только кукушки наделены отличным слухом, поскольку две ноты их несложной песни абсолютно точны. Сплюшки, я думаю, значительно превосходят их.

Так и повелось:

«Сплю!» — поет одна.

«Сплю!» — отвечает ей тоном выше или ниже другая.

И всю ночь напролет тянется эта перекличка.

И возле нашей избушки тоже всю ночь мелодично и ласково пела сплюшка. Прежде чем заснуть, я долго слушал переговоры маленьких совок.

Все же рано утром, несмотря на вечерние неудачи, я, взяв магнитофон, пошел в ту сторону, где пела сплюшка, и вспугнул ее. Она села высоко на дерево, посмотрела на меня круглыми кошачьими глазами, подняла ушки, потом успокоилась и опустила их, решив, что я не представляю для нее ни опасности, ни интереса.

Я свистел, кашлял, цокал языком, хрустел ветками, но сплюшка ни на что не обращала внимания. Она была очень занята: внимательно слушала звуки родного леса.

Звуков всюду было много. Цокнул фазан — и совка повернула в его сторону головку. Тихо проскакал заяц — внимательно проводила его глазами. Взлетел голубь, сильно хлопая крыльями, — и туда повернулась головка с желтыми кошачьими глазами. Тревожно закричали галки — вытянулась вся, как палочка, и застыла, вслушиваясь в крики птиц.

И так все время. Все надо знать крошечной совке, все, что происходит в лесу, ее интересует и как будто к ней имеет отношение. И наверное, узнает она очень многое по звукам, гораздо больше нас, людей.

Вот и слушает…

«ХУДО ТУТ!»

У заброшенных на лето зимовок скота, возле аулов и одиноких домиков в степи и пустыне часто можно увидеть озабоченно бегающих по земле птиц в нарядном, пестром одеянии, с длинным клювом и большим хохолком. Они ковыряются в навозе, выискивая в нем различных насекомых, копаются в земле и унылыми тихими голосами безумолчно твердят:

«Худо тут, худо тут!»

К началу лета где-нибудь в дупле корежистой караганы или тополя, а то и под соломенной крышей или в груде камней удоды становятся кормильцами многочисленного и прожорливого семейства. Горластые птенцы непрерывно пищат, требуя пищи. Если подойти к их гнезду, родители без признаков беспокойства отлетят в сторону. Но лучше не приближаться к ним. От гнезда несет сильным и неприятным запахом, и не всякий сможет его вынести. Раскаиваясь за свое любопытство, поспешно отступая от гнезда, обязательно услышишь приговаривание удодов:

«Худо тут, худо тут!»

Раньше в нашем дачном домике удоды устроили гнездо в подполье, проникнув туда через отдушину в фундаменте. Но осенью прошлого года, после того как гнездо было покинуто, фундамент зацементировали снаружи, отдушина, через которую проникали под дом птицы, изменила свой внешний вид, кроме того около нее посадили кустик урюка.

Весной я с нетерпением ждал удодов, беспокоился, заселят ли они старое место.

Однажды раздалось громкое шипение, а потом послышался знакомый и мелодичный возглас: «Худо тут!» На коньке крыши, кокетливо расправляя свой головной убор «индейца», сидел удод. Почистил длинный клюв, пропел свою несложную песенку и улетел. Кто он, наш или чужой?

Главная добыча этой птицы — насекомые, обитающие в земле и в подстилке из опавших листьев. Для этого и необходим длинный клюв. Но он пригоден, только когда оттает земля после зимних морозов. Не раньше! Сейчас же почва оттаяла только на южных склонах холмов, в тени же и под подстилкой была тверда, как камень.

Вскоре над нашими дачами стали летать три удода, судя по поведению — один самец и две самочки. Самец часто усаживался на телеграфный столб и, кивая головой и сутулясь, высказывал свое бесконечное: «Худо тут». Самки сидели рядом, молча слушали. Наверное, для них и предназначалась эта песня!

Появилось несколько удодов, запоздавших с прилетом. Рано утром они с особенным рвением предавались музыкальным состязаниям. Без конца звучали их крики. Один, бедняжка, сорвал связки и стал сипеть. Как теперь к нему, безголосому, отнесутся сородичи?

В разгар весны поведение удодов изменилось. Теперь место для пения выбиралось обязательно повыше, чтобы было слышно подальше и во все стороны. Чаще всего удод устраивался на коньке дома, дудукая и раскланиваясь в такт несложному мотиву. Но вот к удоду подлетает другая птица. Кто она, самец или самка, не скажешь по внешнему виду. Поющий удод (по-видимому, самец) взлетает навстречу, распушив свой прелестный головной убор. Оба удода, соприкасаясь клювами, повисают в воздухе на одном месте, порхая, как бабочки, сверкая черными с белыми пятнышками крылышками. Совместный полет продолжается почти целую минуту, и за это время клювы птиц не размыкаются ни на миллиметр. Такой полет, вероятно, представляет собою своеобразный экзамен на аттестат зрелости и выражает симпатию птиц друг к другу.

Однажды возле одной самочки оказались три самца. Они ловко крутились над вишней, сверкая своими огненно-рыжими хвостами, демонстрируя свою силу и энергию. Самка же сидела неподвижно, будто безучастная к разыгрывавшемуся возле нее представлению. Потом все три соперника стали быстро носиться друг за другом, устроив подобие соревнования на быстроту полета.

Брачные ритуалы удоды разыгрывали долго. Иногда два удода, самец и самка, взлетев, трепетали крыльями, слегка поднимаясь вверх и опускаясь вниз и едва прикасаясь клювами, но уже не на одном месте.

Все же два удода, по-видимому, ранее гнездившиеся в нашем домике, стали проявлять интерес к фундаменту с отверстием, ведущим в подполье. Произошедшие изменения им не понравились. Долго, внимательно и, как мне казалось, с подозрением осматривали они свое прошлогоднее преображенное обиталище, часто подлетали к нему, часто садились перед ним на камень. Однажды удод все же решил, что пора по-настоящему заняться жилищными делами, вновь уселся с удодихой на камне возле отверстия в подполье. Длительный и, очевидно, генеральный осмотр сопровождался громким шиканьем и кокетливой игрой хохолком. Шумный визит удодов привлек внимание разомлевшей под горячим солнышком собаки. Она проснулась, потянулась и не спеша пошла проведать, в чем дело. Осторожные и мнительные удоды сперва перепугались, потом возмутились, громко зашипели и улетели. И больше не наведывались. Поведение собаки они поняли по-своему: появился четвероногий хозяин территории, заявил свои права, и связываться с ним не стоит.

Как я жалел, что наш дачный участок потерял доверие удодов!..

Рано утром удоды продолжают распевать песни. По-видимому, уже произошла разбивка на пары. Возле вокалиста часто сидит его единственная слушательница. В то время как супруг, важничая и трепеща крылышками, раскланиваясь, убедительным голоском исполняет свой несложный репертуар, его супруга молчит, она неподвижна.

После музыкального выступления следует короткий перерыв, после которого ария продолжается, но уже тоном выше. Так происходит до трех раз, потом певец снова возвращается к прежней тональности. Слух у птиц отличный. Если в это время где-то поет другой удод, то наш исполнитель подбирает тон выше и обязательно так, чтобы его песенка не совпадала по такту с песней соседа. Наверное, таковы правила их музыкальных соревнований.

Я не прекращал попыток приманить удодов в свой сад. Из множества строений, приготовленных мною, удодам, как видно, понравилась большая асбестовая труба, врытая вертикально в землю, с летком и покатой крышей. Внутри я выложил ее стенки гофрированным картоном. Девятого мая в новую квартиру забралась самочка. Самец без конца расхаживал по большому плоскому камню возле трубы и заглядывал в окошко. Затем не выдержал и нырнул внутрь, но вскоре выбрался обратно. Песня его не прекращалась ни на минуту. Изредка он разнообразил ее кошачьим шипением и нежным мурлыканьем.

Прошло около часа. Наконец из летка показалась самочка. Ее супруг нахохлился, расправил веер. Вскоре обе птицы скрылись и… больше не показывались.

Я пожалел, что заранее не замаскировал возле «удодятника», как я назвал асбестовую трубу, микрофон.

Теперь возле нашей дачи крутился только один удод. Он молчалив, озабочен, невероятно скрытен, очень боится показать, где находится его квартира. Поселился же он у соседа в углу участка среди кучи камней. Прежде чем залезть в свое подземелье, озирается во все стороны. Он очень заботлив, носит корм супруге. Она же безотлучно греет яички. Передача еды совершается молча, не то что в прошлом году, то ли еще рано и еще нет птенцов, то ли из осторожности.

Наконец удоды обзавелись птенцами. Теперь они очень заняты, им не до песен, надо кормить потомство. А пищу, по заведенному обычаю, полагается искать в земле. Бродят по ней удоды, размахивая хохолками, выискивая личинок жуков-хрущей, медведок и прочую живность, угадывают, где в почве находится их добыча, и, засунув в землю длинный клюв, вытаскивают ее на свет Божий. Затем следует несколько ударов клювом по добыче, чтобы она не шевелилась, не извивалась, не мешала полету, и удачливый охотник спешит к своему семейству.

Как удод находит насекомых, живущих в земле, пользуется ли он для этого слухом, обонянием или еще какими-то особенными органами чувств — никто не знает.

Удодята быстро подросли и стали выбираться к выходу из камней, выставив свои коротенькие клювики, окаймленные ярко-белыми пятнами, сверкают черными глазами. Мое любопытство им не нравится. Увидят, зашипят, как змеи, и пятятся в гнездо. Живут не мирно, ссорятся за право сидеть у входа. Побеждает или сильный, или самый голодный. Право первого — право на пищу. Родители нечасто балуют своих птенцов. Добыча им достается нелегко. Меня взрослые удоды по-прежнему считают неприятелем и, если я оказываюсь поблизости их обители, поднимают тревогу, даже бросают от волнения добычу.

Исчезли удодята из гнезда неожиданно. Но остался один, самый тихий и осторожный. Он подолгу сидел у входа, ожидая своих. Неужели бросили? Но на следующий день раздалось знакомое «Худо тут», и последний птенец поспешил присоединиться к родителям, братьям и сестрам.

Кончилась оседлая семейная жизнь. Удоды исчезли из дачного поселка. Стали кочевать, посещать предгорья и учить молодь уму-разуму. Но под осень на большом камне на дачном участке я увидел удода. Он низко кланялся, как будто собирался завести свою песенку, но молча, не подавая голоса. Может быть, вспомнил очаровательную весну, или это был молоденький удоденок, впервые пробующий свой голосок?

ГОЛОДАЮЩИЕ ЛАСТОЧКИ

К ласточкам у меня особенное отношение: я их очень люблю. Как не любить этих милых птиц, необыкновенно миролюбивых и служащих примером безграничного трудолюбия! И песня ласточек под стать их характеру — тихое и удивительно умиротворяющее щебетанье.

Ласточкам не всегда легко живется…

К вечеру солнце село за полоску туч, повисшую над горизонтом. Потом по темнеющему небу проплыло облако. Неожиданно налетел ветер, пошумел в траве и стих. Ночью было душно и жарко, потом пошел дождь, похолодало. Утром небо затянуло облаками, они закрыли дальние горы. Наступила непогода, немного необычная для конца августа. Часам к десяти утра дождь прекратился. Температура упала до десяти градусов. Над самой землей носились ласточки-береговушки. Они летали против ветра, ныряя над травою, очевидно, ловили, спугивая с нее, свою исконную добычу — мелких насекомых, затем, слегка приподнявшись, мчались по ветру обратно и, повернув, вновь начинали облет своей охотничьей территории в поисках добычи.

Очевидно, перед непогодой, да и во время нее мелкие насекомые прячутся в траву, поближе к земле и от птиц. Не случайно существует народная примета: «Перед дождем ласточки летают над землей». Эту же особенность Сергей Есенин отразил в одном из своих стихотворений:

По лесу леший кричит на сову. Прячутся мошки от птичек в траву.

Мне жаль ласточек. В такое похолодание птицы явно голодали, так как их добыча — все мелкие и высоко поднимающиеся в воздух насекомые — сидела на земле.

В период длительных и внезапных похолоданий — ранней осенью или поздней весной — ласточки иногда гибнут от истощения.

Мы свернули бивак и собрались продолжать путь. Но едва я завел машину и поехал, как вокруг нас сразу заметались ласточки. Вскоре их собралось не менее сотни. Некоторые пролетали так близко к радиатору машины, что я невольно замедлял ход, опасаясь за жизнь отважных птичек. «Наверное, — предположил я, — когда выедем на дорогу, ласточки от нас отстанут».

Но и на дороге ласточки не пожелали расставаться с машиной и с величайшим оживлением носились вокруг нее.

По проселочной дороге не развить большую скорость, но иногда спидометр показывал сорок километров в час. Такая быстрота не помеха для ласточек, и они не отставали. Машина явно помогала охотникам за мелкими насекомыми. Неужели даже здесь, в сухой пустыне, звук и вибрация работающего мотора и, возможно, сотрясение земли от проезжающей машины поднимали с земли затаившихся на растениях насекомых?

А что, если взять длинную веревку и за оба конца поволочить ее по земле? Подобная мера должна быть куда более действенной. Веревка у нас была.

Едва я остановил машину и выключил мотор, как стайка ласточек сразу рассыпалась в стороны. Мы с товарищем поволокли по земле веревку, но она не привлекала внимания птиц. Быть может, от нее и поднимались потревоженные насекомые, да ласточки об этом не догадывались, а к машине у них была давняя привычка.

Жаль, что наша попытка оказалась напрасной, ласточки так хорошо кормились с нашей помощью. Где же они сейчас? Не видно ни одной!

Но едва машина тронулась с места, как ласточки вернулись и тотчас же собрались дружной стайкой. Какие они глазастые! До чего быстро обнаружили движение своего союзника по охоте.

Так и кормили мы ласточек, проехали с ними вместе километров двадцать, выручили бедняжек. И может быть, они и далее следовали бы за нами. Но вот разорвались облака, на небе появились радостные синие просветы. Через них глянуло солнце, обогрело землю, и наши милые попутчицы, покинув нас, принялись весело носиться в воздухе высоко над землей…

На Балхаше мне привелось быть свидетелем своеобразной охоты ласточек-береговушек.

Большой куст гребенщика служил отличным убежищем для комариков-звонцов, их сюда набилась целая куча. Сидят, притаившись на веточках, пережидают жаркий день, чтобы вечером начать брачные пляски. Куст находится близко от бивака, идя к озеру, я осторожно обхожу его стороною, чтобы избежать нападения беспокойных насекомых. Чуть спугнешь их — и тогда поднимутся роем, начнут бестолково метаться, забиваться в волосы и одежду.

На Балхаше живет несколько видов комариков-звонцов. Не знаю, всем ли видам свойственна одна их странная особенность поведения, но у самого многочисленного и распространенного комарика-звонца она проявляется отчетливо: сидящие на кустике звонцы мгновенно поднимаются в воздух с тревогой, когда идешь мимо их укрытия. Но что интересно: если идти прямо на куст или назад от него, они сидят спокойно. И еще, если их часто без перерыва беспокоить на укрытии, то они привыкают и все реже поднимают тревогу. Но, оставленные в покое, они вскоре забывают свою тренировку. Комарикам не посчастливилось: беспокойным оказалось их укрытие. Налетела стайка ласточек-береговушек и закрутилась вокруг куста дружным и согласным хороводом, все в одну сторону, против часовой стрелки. Не зная, в чем дело, подумаешь, что птицы затеяли веселую игру. Комарики же не могут усидеть на месте, если кто-либо движется возле их укрытия. Взлетят, пожужжат и обратно спрячутся. Этой слабостью и пользуются ласточки: сгоняют комариков с их убежища и кормятся ими.

Хорошо поохотились ласточки, насытились и улетели. Но через полчаса снова появились и опять устроили хоровод. В общем, охота на комариков велась как бы с учетом поведения этих глупеньких насекомых.

Только что упомянутая мною черта поведения ласточек перед непогодой для Средней Азии себя не всегда оправдывает: мошки, оказывается, могут прятаться в траву не только от дождя, но и при солнечной погоде от сильного ветра.

Вот уже второй день я не вижу ласточек в небе. Они все кружатся над самой землей, прижимаются к ней, едва не задевая за растения, а на небе — ни облачка, и ясное солнце освещает зеленую весеннюю пустыню. Третий день дует свирепый ветер, и мы страдаем от него. Он раскачивает во все стороны роскошные ферулы, пригибает к земле серебристые метелки ковылей, а палатка наша беспрестанно вздрагивает, то вздувается пузырем, то сжимается и хлопает по голове. Ветер холодный, нудный, скорее бы кончился. И, хотя середина мая, пустыня замерла. Замолкли жаворонки, будто их здесь никогда и не было. Иногда какая-нибудь пичужка поднимется в воздух, но ее ветер метнет и бросит к земле. Нелетная для птиц погода.

Все насекомые спрятались под кустами, забились в щелки, скрылись: при таком ветре вмиг унесет невесть куда. Ласточкам же хуже всех. Они голодают и тратят силы в безуспешных поисках пищи.

Вчера ветер угомонился к концу дня, и, хотя солнце стало заходить, на траву выползли насекомые, радостно защебетали птицы. Сегодня солнце садится за горы, а ветер не стихает ни на минуту. И всю ночь напролет палатка дрожит и хлещет по спальному мешку. И утром тоже мечутся от ветра травы. Нет терпения ждать хорошей погоды, мы покидаем цветущую пустыню и едем дальше. Быть может, через сотню километров найдем тишину и покой…

По пустыне бродит отара овец. Им ветер не помеха. Но овцы не одни. Возле них стаями носятся деревенские ласточки, кружатся, не отстают ни на шаг, все слетелись к овцам.

— Баран мошку гонит! Еще у барана своя мошка есть, — поясняет мне чабан. — Баран сейчас кормит ласточку.

Стайка ласточек опускается на автомобильную дорогу. Черный асфальт теплее, чем светлая земля пустыни, на асфальте чисто, хорошо видно вокруг, и врагу не подобраться незамеченным. Лучше на асфальте в такую погоду, чем на телеграфных проводах. Трудное время переживают ласточки, и мне жаль беспокоить бедных птиц. Сбавляю газ и объезжаю их стороной…

Путешествуя по северному берегу Балхаша, мы остановились у небольшого обрыва из ярко-красных глин. Здесь поселились ласточки-береговушки, устроив в обрыве свои гнезда. Они все время летали вблизи обрыва. Но вот неожиданно что-то случилось: ласточки, будто чем-то обеспокоенные, защебетали, собрались стайкой и помчались в одну сторону. Я с интересом наблюдал за ними. Вдруг показалась стайка розовых скворцов, покружилась над берегом и дружно села на заросли мелких кустарников. Тотчас же над розовыми скворцами закружились ласточки. Оказывается, розовые скворцы прилетели полакомиться комариками-звонцами, и те в панике поднялись в воздух. Так одновременно комариками покормились скворцы на земле и ласточки — в воздухе. Но откуда у них появился такой навык поведения? Видимо, не раз возникало подобное содружество.

В пустыне Сарыесик-Атырау я познакомился с одной забавной особенностью поведения ласточек. Мы остановились на склоне пологого оврага перед обширной солончаковой впадиной, вблизи тугая. Место здесь было хорошее: цвели красные маки, желтые пустынные ромашки, ласково грело солнце, по небу плыли белые облака. Пустыня бывает такой приветливой только ранней весной.

Быстро разбили бивак, поставили две палатки. На легковую машину набросили большой тент, чтобы она не нагревалась, и раскрыли двери. Вскоре все разошлись по делам.

В обед, когда собрались вместе, появились две городские ласточки. Они оживленно крутились возле машины, ловко лавировали между нами, весело щебетали. Вскоре ласточки совсем к нам привыкли и стали садиться на веревки, которыми растягивались палатки, и даже залетали в машину. Я был очень рад доверию ласточек!

Когда мы уселись обедать, неожиданно из машины раздался громкий писк птенчиков. «Что за чудо!» — подумал я и поспешно заглянул в кузов.

Писку птенчиков, оказывается, бесподобно подражала одна ласточка, угнездившаяся на экспедиционных вещах у самого потолка машины. Звук был таким естественным! Кто бы мог подумать, что взрослые ласточки могут подражать сразу целому хору желторотых птенцов. И что бы это могло означать? Неужели так подавался специальный сигнал, предложение строить гнездо, выводить потомство!

Ласточки всерьез заинтересовались машиной. В пустыне пищи — мелких насекомых — сейчас было особенно много. Но где на сплошной равнине найти место для постройки гнезда! И писк все чаще и настойчивей раздавался из машины.

Вскоре появилась третья ласточка. Потом четвертая. Две ласточки с гневными криками стали гоняться за двумя другими. Из-за места в машине между птицами начались раздоры.

На следующий день, когда мы отправились в путь, ласточки долго провожали нашу машину, недоумевая и негодуя.

В степи и пустыне ласточкам негде строить гнезда. Поэтому, если встретится что-либо подходящее, они обязательно этим воспользуются. Мы случайно остановились на шоссейной дороге возле небольшого мостика, над которым вились ласточки. Иногда они залетали под него. Оказывается, там были слеплены из глины два отличных гнезда. Из одного из них выглядывали птенчики.

По шоссе все время мчались машины, и мостик слегка вздрагивал под их тяжестью. Ласточек не пугала эта необычная обстановка, они привыкли к ней. Что поделаешь, если так мало мест, пригодных для гнездования.

А жаль! Ласточки истребляют кровососущих комаров. Неплохо бы создавать искусственные сооружения для поселения этих птиц на открытых пространствах. Пока эта мысль никому не приходила в голову…

В больших поселениях человека для ласточек много мест, пригодных к гнездованию. Но зато насекомых мало. А из такого задымленного города, как Алма-Ата, ласточки совсем исчезли, видимо, оттого, что не стало и мелких насекомых. Но они сохранились в пригородах, на дачах.

В прошлом году городские ласточки вылепили гнездо над плафоном лампочки под навесом над входом в дом. Это была обыкновенная, принятая у этого вида, сооруженная из комочков глины чашечка. В этом году гнездо городских ласточек заняли ласточки деревенские и быстро надстроили над чашечкой длинный узкий ход. Строительный инстинкт ласточек может служить образцом строго последовательных и стереотипных действий. А тут — неожиданная переделка чужого жилища на свой лад!

Вероятно, парочка прошлогодних ласточек или погибла на зимовках, или перекочевала в другие места. Деревенские ласточки, заметив пустующее гнездо, остановили на нем свой выбор: гнездо прошло испытание временем, уцелело, в нем, судя по всему, были выведены птенчики, место, значит, хорошее!

Вторая пара ласточек стала лепить гнездо с другой стороны дома. Но пошли дожди, и работу пришлось временно остановить: строительство, оказывается, может продолжаться только в сухую погоду, так как комочки глины полагается крепить к уже подсыхающим прежним. Но наступила хорошая погода, а ласточки не появились. Жаль! Видимо, слишком шумной была наша дача: десять пар воробьев, шесть скворечников да пара сорокопутов.

Ласточки из гнезда над плафоном вывели птенцов и улетели. Но иногда наведывались, только уже большой компанией. А однажды прилетели очень большой стайкой и сели на провода. Это «наши» ласточки их привели, и я, в этом убедился по тому, как одна из них проведала свое старое гнездо. Я не поленился подсчитать птиц: оказалось сто четырнадцать ласточек.

На проводах ласточки сидят рядками, чистятся, перебирают перышки. Особенно часто чешут лапкой под крылышками, отставляя их в стороны. Одна ласточка, совсем как собачка, даже голову почесала. Наверное, милых щебетуний беспокоят паразиты. Известны особенные ласточкины блохи, на этих птицах живут еще маленькие пухоеды.

Будто сговорившись, ласточки располагаются на проводах друг от друга на равных расстояниях, примерно сантиметров восемнадцать — двадцать, не ближе. Если между птицами оказывалось свободное место, его тотчас же занимали. Иногда какой-нибудь несмышленыш занимает промежуток, тогда его сосед, слегка наклонившись с выражением явного неудовольствия, направляет к нему свой клювик. Виновник, раскрыв рот и попискивая, просит прощения. Но угроза не прекращается, нарушитель правил поведения или ищет свободное место на проводах, или пристраивается с краю цепочки сидящих птиц.

Примерно так же ведут себя на проводах и обыкновенные скворцы. Почему так строго соблюдается расстояние между сидящими птицами? Неужели они так привередливы, что не терпят вблизи ничьего соседства? Меня занимала эта загадка. Отгадка же простая. Птицы должны быть готовы взлететь в любой момент, особенно когда грозит опасность, напал хищник или просто всей стаей полагается сразу отправиться в полет. Сидящие слишком близко на взлете могут задеть друг друга крыльями и даже упасть из-за этого. Правда, в воздухе можно выправиться. Но разве это дело! Да и нехорошо трепать друг другу крылья.

Близилась осень, днем солнце греет жарко, почти как летом, а ночью уже прохладно. Иногда даже совсем холодно, и тогда ярко мерцают в черном небе звезды. Но всю ночь напролет распевают сверчки-трубачики, и от их песен звенят горы пустыни.

Рано утром пробуждаются городские ласточки и начинают утреннюю тренировку. В это время им нечем заняться. От прохлады мелкие насекомые закоченели, не поднимаются в воздух. Ласточки носятся стаей, гоняются друг за другом, совершая замысловатые повороты, виражи, падения и взлеты. Устав, птицы усаживаются на сухие ветви деревьев, подолгу щебечут, может быть, о чем-то разговаривают по-своему. У ласточек сложный язык, и до сих пор он никем не разгадан.

Потом птицы снова взлетают в воздух и продолжают свои воздушные игры.

Всходит солнце и нагревает землю. Просыпаются в травах комары и, нудно гудя, отправляются на поиски поживы. Пробуждаются и другие насекомые. Ласточки разлетаются во все стороны и целый день молча и сосредоточенно охотятся.

Но с каждым днем холоднее, и дольше утренние тренировки. Придет время, когда ласточки внезапно покинут родные места и стаями направятся в далекое путешествие. Тогда им не придется привыкать к кочевой жизни. Утренние тренировки не пройдут даром.

СОРОКИ-ВОРОВКИ

В тугае пробуждается жизнь, неслышными тенями мелькают зайцы, шумно взлетают фазаны, из зарослей выскочили олени, а в протоке с тростником зашумели кабаны. Хорошо охраняемое урочище Бартугай богато животным миром.

У фазанов сейчас трудное время: появились выводки, и у курочек много забот. Хрустнула ветка под чьими-то тяжелыми шагами, квохтнула курочка, спрятались фазанята, прижались к земле, затаились. Шаги приближаются. Птицы не выдержали, шумно взлетели и рассыпались в стороны. А шаги постепенно удалились и вскоре затихли. Теперь обеспокоенная мать, описывая круги, тихо цокает, созывая молодь, и, собрав всех до единого, осторожно ведет на кормные места, где много кобылок, кузнечиков и других разных крупных насекомых.

Не все курочки с выводками. Среди них немало курочек-одиночек. Они — неудачницы. Кто-то разорил их гнезда. Но кто?

Со скалистых гор зеленый тугай как на ладони. Видны узенькая полоска реки Чилик, величавые лавролистные тополя, заросли тальника, непроходимые дебри облепихи и полянка, покрытая серой полынкой и чингилем. На красных горах голый камень, редкие кустики растений да кое-где свежие холмики светлой земли. Кто их сделал? Уж не цикады ли? Да, конечно, они! Вот у свежего холмика странная и несуразная личинка с цепкими ногами-ножницами. Она только что выползла наружу из земли, где развивалась несколько лет, и сейчас должна линять последний раз. А взрослые цикады уже всюду угнездились на кустиках солянок, на богородской травке и эфедре, кричат громкими голосами. Иногда из-под ног вылетит перепуганная цикада и закричит тревожно. Тогда все сразу прерывают свои оглушительные песни, и как-то сразу становится необычайно тихо и спокойно, а из тугая доносятся шум реки, цоканье фазанов, пение соловья и тревожные крики сороки. Но молчание продолжается недолго. Наиболее ретивые цикады, запевая по-особенному, настойчиво приглашают всех на спевку. Упрашивать долго не приходится. Зов быстро действует, и вновь над горами звучит шумный тысячеголосый хор.

Вечереет. Склоняется к зубчатым вершинам гор солнце. Тени ложатся на мрачные скалы и открывают многочисленные ложбинки и хребтики. Спадает жара. Чуть-чуть веет прохладой. Цикады перестают петь, повисли на кустиках, замерли, улеглись спать. Затихает природа.

Но вот будто что-то мелькнуло по серому склону гор, покрытому мелкими кустиками. Нет, наверное, показалось. Там просто красные камни да рядом с ними — желтый. Но красный камень шевельнулся, и желтый тоже. Еще несколько камней ожило. Да это фазаны пришли из тугаев прогуляться в горы! Надо взглянуть на них в бинокль. Оказывается, птицы не спеша склевывают с кустиков цикад. Так вот ради кого совершается прогулка по горам!

Вблизи фазанов на скалах молчаливо крутятся сороки. Что им тут надо? Как будто сороки — друзья фазанов. Первые приметят дикого кота, лисицу, охотника с ружьем, на весь лес поднимут тревогу, предупредят о грозящей опасности, всех насторожат.

Петухи не спешат. Поглядывают по сторонам, некоторые, прижавшись к земле, отдыхают. Только одна курочка очень торопится. Она чем-то озабочена. Быстро наклевалась и не мешкая бросилась вниз к тугаю, быстрым шагом проскользнула по пологому склону, потом по зарослям чингиля, через полянку, прямо, будто по линейке, никуда не сворачивая.

И зачем-то за нею полетели сороки. Мне хорошо видно, как одна, ни на шаг не отставая, молча скользит в воздухе над фазанкой, другая — сзади и в стороне.

Курочка скрылась в зарослях кустарников, вновь показалась. Сороки настойчиво следуют за нею все так же, в том же строгом порядке. Нет, неспроста летят сороки за фазанкой. Им что-то надо, они что-то затеяли и, судя по слаженности слежки, уже не впервые занимаются каким-то делом.

На краю зарослей облепихи курочка исчезла. А сороки уселись на дерево, долго глядели вниз, потом попрыгали по ветке, помахали длинными хвостиками и не спеша полетели одна за другой в тополевый лес. И только тогда я догадался: сороки занимаются недобрым делом. Впрочем, поглядим, что будет.

Рано утром я спешу к зарослям облепихи, в которых скрылась озабоченная курочка. Вот и та полянка, и большой тополь, на котором сидели сороки, да вот и они сами. Завидев меня, взлетели с земли, закричали на весь лес скрипучими голосами.

Я долго занимаюсь поисками, и, кажется, попусту. Нет, не попусту! Вот гнездо серой курочки — небольшая ямка, прикрытая несколькими соломинками. Курочка отлучилась, наверное, опять в горы за цикадами, и этим воспользовались ее недруги. Вокруг гнезда валяются расклеванные яйца. Два только что разбиты. Моя догадка подтвердилась.

Так вот кто разоряет гнезда фазанов, вот почему немало курочек бродит без приплода! Уж не потому ли сидят сейчас на яйцах запоздалые фазанки, те, кого постигла печальная участь и кто, противясь судьбе, пытается еще раз вывести потомство. Какие же они друзья фазанов, эти гнусные воровки! Мало им сейчас в лесу пищи, сколько всюду лягушат, ящериц, разных крупных насекомых. Так нужно еще лакомиться насиженными яйцами фазанов. И как они научились такому ремеслу! Ведь для этого надо знать, что фазаны ходят в горы за цикадами, надо уметь отличить курочку от петуха, надо найти хозяйку яиц и, главное, ловко преследуя, добраться до гнезда, долго караулить возле него, потом, улучив момент, когда курочка отлучится, приняться за поспешный разбой.

Сейчас пара сорок уничтожила восемь яиц, восемь будущих чудесных птиц. Сколько же они успели истребить за все лето! Хитрые гнусные разбойники!

С сожалением разглядываю разоренное гнездо. В нескольких шагах от меня среди невысоких кустиков сперва что-то мелькнуло, потом выглянула серая головка курочки, которая посмотрела на меня немигающими глазами. И мне показалось, будто во взгляде птицы застыли ужас и отчаяние.

Несчастная курочка, обездоленная мать!..

К зиме сороки переселяются поближе к жилью человека. Появились они и в нашем дачном поселке. Здесь все же иногда есть чем поживиться, хотя бы возле избушек сторожей. Возле дома нашего сторожа всегда крутятся сороки. Караулят, когда хозяин отлучится, чтобы схватить кусочек требухи, предназначенной для сторожевых псов. Собаки сыты, объелись, не жадничают, к сорокам равнодушны, но скупится сторож. Открывается тихо форточка, через нее выглядывает ствол дробовика. И бьется на земле красавица сорока.

— Поделом тебе! — кричит сторож. И загоняет очередной патрон в ружье.

К нам прибились голодные кошки. Бессердечные дачники оставили их на зиму, не взяли с собой. Увидев машину, прилетают сороки, рассаживаются по деревьям и, переговариваясь между собою, ждут. Знаю, зачем прилетают сороки, и кладу в кормушку колбасу, сало, кусочек мяса. Улучив удобный момент, птицы жадно хватают еду и поспешно скрываются с нею. Воровки все рассчитывают заранее. И уж осторожны не в меру. Им достается. В них не раз стрелял сторож, считая своими заклятыми врагами. За добычей они прилетают, когда я ухожу к реке. Потом осмелели и стали опустошать кормушку, едва я скрываюсь в домик. Но следят зорко, за двести метров с вышки высоковольтной линии, с ближайших холмов, с высоких деревьев. Заслужить их доверие невозможно.

Воровские наклонности сорок широко известны. Вспомните детскую присказку: «Сорока-воровка кашку варила…» Еще вспоминается коротенькое стихотворение мало кому известного, но замечательного писателя М. Тыцких:

Лист трепещет на осинке, Сорочат качает сук. Две сороки из заимки Харч украденный несут.

Как-то я положил в кормушку голову и лапу курицы. Сороки испугались и надолго исчезли. Пришлось остатки курицы скормить кошкам.

Возле кормушки, в которую я насыпал пригоршню риса и кусочки хлеба, сразу собрались воробьи. Долго судачили, но при мне есть не решались. За зиму отвыкли от человека. Да, видимо, и осенние странствования приучили к осторожности. Но, приезжая из города, я всегда заставал кормушку пустой — корм бесследно исчезал.

Зимой холодно на даче, и я уселся отдохнуть на солнечной стороне домика. Здесь было очень тепло, солнце усердно грело. Загляделся на синие горы, отдохнул, задремал. Позади домика, в саду, там, где находилась кормушка с рисом, раздались сорочьи голоса. Птицы оживленно переговаривались, иногда выкрикивая что-то совсем по-особенному. Недалеко от домика, на столбе электропередачи, тоже сидела сорока, вертелась во все стороны, поглядывала на меня. Наверное, ей очень хотелось присоединиться к компании своих товарок, но что-то мешало. Надо взглянуть: что там происходит возле кормушки? Едва я поднялся и сделал несколько шагов, как сорока на столбе крикнула, за домиком ей ответила сорочья стая, а когда я выглянул из-за угла, то увидел, как птицы в спешке разлетались в разные стороны от кормушки.

Так вот, оказывается, кто лакомился рисом! Не ожидал я вегетарианских наклонностей у сорок. Впрочем, сейчас, в конце зимы, когда все закрыто снегами и с пищей нелегко, не до привередливости. Но какова сорока на столбе! Неужели она сторожевая? Скорее всего, что да. Иначе какой ей был резон голодной сидеть на столбе, когда все поспешно лакомились содержимым кормушки? Не была ли сторожевая сорока старой, опытной предводительницей своей стайки, ее матерью или отцом? Жертвовала собою ради своего маленького общества, так же, как и мы, люди, ради своих детей!

В представлении птиц корм принадлежал мне, его приходилось воровать, и поэтому полагалось быть предельно осторожным. Человек, хозяин добычи, опасен.

Как только птицы, гнездящиеся на даче, начнут откладывать яйца и выводить птенцов, всюду станут шнырять сороки с намерением разбойничать. Как-то рано утром я услышал громкий стрекот сорок и тревожные крики скворцов. Оказывается, хитрая сорока бесцеремонно заглядывала в скворечник, намереваясь стащить птенчика. Этот скворечник я нарочно сделал с большим летком, рассчитывал на то, что вдруг его заселит удод. Бедные родители от волнения раскрыли рты, в панике закричали, но приблизиться к незваному посетителю боятся. Видимо, знают: с сороками связываться опасно. Я прогнал сороку, выпилил из фанеры накладку на леток, сделал его теперь, как полагается для скворцов, диаметром в четыре с половиной сантиметра.

Долго скворцы летали у входа в свое жилище с едой в клювах для птенчиков, кричали тревожными голосами: фанерная накладка их пугала. Но вот один осмелел, проник в скворечник. За ним и другой последовал. И все наладилось. Теперь сороки не страшны, не пролезут за птенчиками…

Сороки все видят, все замечают, обо всем оповещают жителей поля или леса и особенно тревожатся, когда появляется какой-нибудь хищник или человек с ружьем. Так было со мною в горах Турайгыр.

Со стороны пустынной Сюгатинской равнины горы Турайгыр совсем голые. Но в одном месте виднеется зеленая полоска, а наверху — синее пятно елового леса. Там ущелье Карагайлы.

Мне давно хочется побывать в этом ущелье, но я не знаю, смогу ли добраться до его начала. Но на этот раз отвилок дороги как будто ведет в желательном направлении, и я на мотоцикле медленно взбираюсь на подъем.

Через полчаса пути все меняется. Вместо голой пустыни — буйство зелени, роскошные травы, кустарники и много цветов. Порхают бабочки, скачут кобылки, жужжат мухи — и никаких следов человека. Полная глушь и дикость. Чудесное место! Интересно пройтись по такому ущелью. Но мне не везет. Откуда-то взялись сороки и подняли неистовый крик, ни на минуту не оставляют в покое. Их крики отдаются эхом в каменистом ущелье, кажутся, как никогда, громкими. Наверное, где-то в зарослях засели их глупые неумелые сорочата. Но зачем они мне, к чему такая тревога? И ничего не поделаешь, таков сорочий обычай: завидев человека, орать во всю глотку. Испортили всю охоту с фотоаппаратом. Теперь все жители притаились, спрятались, насторожились.

В густой траве кое-где видны лежки косуль, и, возможно, поэтому здесь мухи очень надоедливые, смелые, не отступают ни на шаг. Привыкли донимать косуль и вот теперь переключились на меня. Воды в ущелье не видно, и мухам хочется полизать капельки пота на моем лице. За мною следует уже целый рой. Они щекочут лицо, лезут под одежду, ничего не боятся, наглы до невероятности. Нет от мух никакого спасения…

Целый час меня сопровождают мухи и сороки. Не видал я таких назойливых птиц и жадных мух. Нет у меня больше терпения, надо возвращаться обратно.

Но в это время раздается легкий гул, шевельнулись травы на склонах ущелья, качнули ветвями кустарники, налетел спасительный ветер и освободил меня от несносных насекомых. Но не от сорок: им ветер нипочем.

С легким криком над ущельем поднялись пустельги. Их много, не менее десятка, наверное, целое семейство Птицы, как и я, рады ветру и, играя, стремительно носятся в воздухе, планируют. Чуть ослабнет ветер — раскрываются белые хвосты, расправляются крылья. Ветер усилится, его подъемная сила увеличится — и хвосты складываются, крылья сужаются. Еще сильнее подует ветер крылья полускладываются, хвосты сжимаются в полоски, планирующая поверхность резко уменьшается.

Я забыл про невзгоды, карабкаюсь на скалы поближе к птицам и нацеливаю на них фоторужье. А сороки отлично знакомы с кознями человека. Вид ружья, хотя и не настоящего, усиливает их тревогу. Истошные крики становятся еще громче, и гранитные скалы повторяют их многоголосым эхом.

Но пустельги не обращают внимания на сорок, не прекращают чудесную игру с ветром, наслаждаются полетом, ко всему остальному равнодушны, для них прекрасная воздушная игра выше всего остального.

Я тороплюсь, щелкаю затвором фотоаппарата и тоже доволен удачей. Кажется, ущелье Карагайлы подарило мне отличные снимки.

Ветер стихает. Пустельги рассаживаются по скалам. На меня снова набрасывается рой мух. Зато теперь не обидно возвращаться обратно…

В городе Алма-Ате, на пресечении улиц Абая и «Правды», на большом тополе сороки свили гнездо. Место здесь было очень оживленным: постоянно грохотали машины, шумели люди на автобусной остановке возле тополя с сорочьим поселением, и в плохо продуваемом воздухе висел густой автомобильный смрад. А птицам хоть бы что. Привыкли к городу за зиму, промышляя по свалкам мусора с остатками еды. Эти свалки привлекали многих. На них всегда толпились кошки, собаки, воробьи, вороны, грачи и голуби.

Гнездо сорок было обычным, добротным, но сколько я к нему ни приглядывался, птиц с птенцами не видал.

На сорочье поселение никто не обращал внимание. Горожане поглядывают вверх на небо лишь иногда, когда с него капает дождь или падает снег.

На следующий год сороки бросили старое гнездо и свили себе новое, чуть дальше от первого, по направлению к горам. И в этом гнезде я не видел никакого потомства. Так каждый год пара сорок, очевидно, одна и та же, строила новое гнездо, продвигаясь все выше и выше к горам, но недалеко друг от друга, оставаясь бездетными. Мне было очень интересно узнать, клали ли сороки яйца, высиживали ли их. Но для этого следовало забраться на дерево. А как это сделать в городе на многолюдной улице?

Шесть лет сороки безуспешно занимались строительством жилища в надежде обзавестись потомством, оставаясь бесплодными. Догадаться улететь из города они не смогли. Прижились на одном месте, так же, как и мы, люди, тоже привыкаем к своему селению или городу и очень неохотно меняем место жительства даже в пределах своей страны, предпочитая переносить многие неудобства и лишения.

Прежде эту пару сорок, прижившихся в шумном городе, настоящих сорок-урбанисток, я нередко встречал рано утром, когда выносил из квартиры мусор в мусорные ящики. Но потом этим стали заниматься дети, с сороками я простился и забыл о них. Но недавно случайно встретил их во дворе нашего дома. Бедные сороки, как они изменились! Их ранее красивый и блестящий наряд не сверкал сине-зеленым отблеском, а элегантный длинный хвост казался жалким, потрепанным. В блеклом своем одеянии они походили на старушек. И тогда я подумал, что, несмотря на то, что гнезда их располагались близко от моего дома, я давно не слышал их бодрого стрекотания. Да и к чему оно было? Сороки молча посидели на дереве и улетели. То ли с возрастом они потеряли свою нарядную внешность и свойственную им бодрость, то ли уход от исконной природной обстановки, постоянный шум, угарный воздух и, безусловно, неполноценное питание сказались на их здоровье, привели их к бесплодию и лишили родительской радости.

Мы, люди, тоже привыкли к городу, создав искусственную среду своего обитания…

Удивительные птицы сороки. Они все видят, все знают, что происходит вокруг, обо всем осведомлены, не в меру болтливые, об опасности оповещают своими криками. Наверное, язык сорок богат интонациями, но не изучен, и нам кажется однообразным.

Подобно сорокам ведут себя и высокогорные индейки-улары. О появлении хищного зверя и человека они тотчас же оповещают тревожными криками, и к этим сигналам опасности прислушиваются все звери, особенно горные козлы. За эту особенность очень не любят уларов охотники. Зорко следит за появлением человека ворон, пролетая высоко над землей, он всегда крикнет как-то по-особенному, увидев человека.

На небольшой улочке, примыкающей к широкой, с оживленным движением улице «Правды», апрельским утром слышу крик сороки и вижу нечто необычное: низко над землей тяжело летит большой попугай с желтым хвостом и такого же цвета хохолком. Я узнал — это желтохвостый какаду. Конечно, житель жарких стран сбежал от своего хозяина и вот теперь, оказавшись на свободе, летит неуклюже после долгой неволи, оказавшись в раздолье воздушной стихии. И летит он не один. Его сопровождают две сороки. Они возбуждены, громко стрекочут и преследуют незнакомца. Никто не обращает внимание на летящего попугая, никому он не нужен. Но только не сорокам. Зачем он им, какую выгоду они собираются извлечь из этого преследования?

В густонаселенном городе с миллионным населением немного сорок, и те, которые поселились в нем на зиму, держатся парами, и каждая на строго определенной территории. На этой территории они — хозяева, все знают, все видят. И вдруг — попугай! Невиданное дело, настоящее происшествие, ну как на него не обратить внимание!

Мне интересно, чем закончится это преследование, и я пытаюсь проследить путь этой тройки птиц. Но вскоре теряю их…

Весной галкам, возвратившимся в родные места (они далеко на зиму не улетают), тяжело с пропитанием. Особенно много хлопот, когда появляются галчата. Тогда заботливые родители караулят тех, кто выезжает из города на отдых, и ожидают, когда машины тронутся с места, а люди оставят после своей трапезы остатки снеди. Некоторые галки сидят поблизости в ожидании, другие, более опытные, будто заняты своими делами, но не сводят глаз с других посетителей этого места, тоже стерегут. Не отступают от компании галок и сороки. Те смелее, умнее и проворнее.

Мне эта особенность поведения птиц хорошо известна, и, уезжая, я всегда что-нибудь оставляю для голодающей братии. И бывает, едва только тронется машина, как наша стоянка тотчас же покрывается птицами. Кто ловчее, сразу же хватает кусок побольше и с величайшей поспешностью удаляется в сторону. Дружба дружбой, но еда врозь.

«Пологая гора», как мы ее назвали, любимое место наших прогулок. Здесь небольшие участки степей, овраги, крошечные лески со всех сторон опоясаны посевами, поэтому летом скот сюда не гоняют, и мы блаженствуем среди нетронутой растительности, будто в заповеднике. Выпаса начинаются осенью, после уборки урожая, когда природа угасает.

На этой горе нас всегда встречает пара сорок. Прилетят, проведают и будто скроются. Но дело знают, невидимо сторожат где-то поблизости и немедленно появляются, как только мы уезжаем. Сорокам мы тоже оставляем поживу, иногда для них специально берем остатки еды из дома. Птицы привыкли к нам и, как только затарахтит мотор, тотчас же заявляются, знают: машина или прибыла, или уезжает.

Сегодня в дороге зачихал мотор: засорился карбюратор. Поэтому на стоянке, продув жиклеры, завел машину. И сразу же появились сороки. Потом пришлось уехать на другое место, чтобы спрятаться в тень от жарких лучей солнца. И снова возле нас оказались сороки. Выработали рефлекс «второго порядка».

В общем, умная птица сорока. Не зря на Алтае в народе говорят про хитрого человека, что он еще в детстве сорочьи яйца ел.

ВОРОНИЙ ПЕРЕПОЛОХ

Что-то случилось на берегу реки. Несколько ворон голосят во все горло, волнуются, пикируют на небольшой куст барбариса. Там, оказывается, сидят две сороки. Зачем вороны на них нападают?

Сороки не дают себя в обиду. Иногда взлетают, отвечают контратакой, пытаются клюнуть надоедливых преследователей.

Все птицы, относящиеся к семейству вороновых — вороны, сороки, галки, сойки, клушицы, кедровки, — отличаются незаурядными способностями, и в их поведении иногда можно обнаружить удивительные черты.

Иду к кусту барбариса, осматриваю его со всех сторон, а собака по моему приказанию прочесывает его снизу по земле, среди густого переплетения растений. Нет никого в барбарисе, пусто! Загадка остается нераскрытой.

Вороны начинают бесноваться, я же продолжаю осматриваться. Наконец все выясняется. На лохе сидит молодой вороненок, неуклюжий, глупый, едва держится на ветке, качается, балансирует, клонится во все стороны. Он, видимо, недавно вылетел из гнезда. Вороны кричат в исступлении. Но только две. Остальные разлетелись. Больше нигде не видно воронят. Здесь все на виду, негде им больше прятаться.

Встреча с птицами порождает сразу несколько вопросов.

Зачем вороны нападают на сорок? От возбуждения или так, на всякий случай, попугать известных проказниц и воровок? Мол, знай, что у нас семейное торжество, наш несмышленыш сегодня вышел в свет, мы начеку.

Почему у заботливых родителей только один вороненок? Неужели сказался голодный год, засушливая весна, сухая, бесплодная пустыня?

Единственное чадо, оказывается, вызывает усиленную опеку родителей не только у человека…

Вороны очень любопытны и всегда обследуют незнакомые предметы. Рано утром холод пробрался в палатку, и на одеяло легла роса. Сказывалась осень. Свежий прохладный воздух располагал ко сну. А птицы уже пробудились. С реки донеслись крики галок. Они закончили свой, как всегда совместный, ночлег на голой косе посредине реки. Над самой палаткой раздался шум: пролетела стая скворцов. Они тоже проснулись. В тугаях стали перекликаться фазаны. Закаркали вороны. Тоненьким голоском запела тугайная синичка. Громкую перекличку затеяли сороки, обсуждая какое-то событие.

Заря все больше и больше разгорается, и в палатке стало совсем светло. Симфония природы продолжалась. Но вот послышались странные и мерные поскрипывания. Я не выдержал, выскочил из палатки. Невысоко над землей величаво проплыли три пеликана. Тяжелые птицы, размахивая крыльями, скрипели маховыми перьями. Потом за палаткой раздался легкий шорох: кто-то неторопливо пробирался через заросли сухой травы и кустарников. Шорох неожиданно прервался громким хлопаньем крыльев и негодующим криком перепугавшегося фазана.

Но вот с берега реки, почти рядом, донесся необычный звук. Он то затихал, то становился громче: что-то резко и звонко позвякивало о камни.

Пришлось снова выбраться из палатки.

Напротив, на небольшой косе, покрытой мелкой галькой, сидели три вороны. Одна из них катала по камням пустую зеленую бутылку, деловито и ловко поддевая ее клювом. Другая не без интереса наблюдала за развлечением своей подруги, потом не выдержала, подскочила к бутылке, потрогала ее клювом, заглянула в горлышко. Третья ворона не обращала внимания на развлечение соседок. Была она, наверное, опытной и строгой.

С интересом я смотрел на эту необычную картинку. К сожалению, ворона, которую я считал опытной и старой, заметила меня, покосилась в мою сторону черным глазом и, что-то крикнув, поднялась в воздух.

Бутылку птицы оставили, коса опустела.

Летом в Алма-Ате нет ворон. Но на зиму они прилетают вместе с грачами и неплохо устраиваются. В баках для мусора всегда находится пища, да и кусочки хлеба лежат в специальных цинковых ведрах, которые забирают на свинофермы. Зимы в нашем городе не бывают морозными, еды вдоволь, воронам и грачам — отличное житье.

Вороны доверчивы. Ныне мальчишки не стали обижать птиц стрельбой из рогаток. Возможно, там, на родной стороне, к воронам тоже хорошо относятся, или живут они в глухих местах, где нет человека. Во всяком случае, зимние гости нас не боятся, подпускают к себе совсем близко. Правда, когда на них не обращаешь внимание. Взгляд человека замечает любая птица, даже самая маленькая, и, тревожась, улетает.

Но кошек вороны не любят, увидев их, каркают. Как-то одна молодая и глупая кошка, заметив на тополе стайку воробьев, вздумала за ними поохотиться и забралась на дерево. Воробьи увидели кошку, пересели на самый конец ветки и громко засудачили. Тревогу воробьев услышали вороны, прилетели и, проявив птичью солидарность, подняли истошный крик. Кошка не выдержала и удрала.

Собак вороны не боятся и от моего фокстерьера, который любит шутя за ними погоняться, улетают не спеша, играючи и, сев на дерево или на крышу гаража, поглядывают вниз, покаркивают, вроде как бы добродушно и слегка насмешливо.

Еще в городе зимой ночуют большие стаи грачей и галок. На день они улетают на поля. Наши дворовые вороны к ним не присоединяются, живут самостоятельно.

Недавно я вывел во двор собаку. Она, как всегда, бегая возле деревьев, старательно обнюхивала их стволы. В это время от бака с мусором отлетела ворона с каким-то довольно крупным куском в клюве. Она уселась на дерево, положила свою добычу на ветку и, прижав ее лапой, стала неторопливо ковыряться в своей добыче. Собака не видела ворону и не обратила на нее внимания, но, пробегая мимо дерева, случайно возле него остановилась.

Тогда и произошло то, что меня так поразило. Ворона схватила в клюв свою добычу и… бросила кусок вниз. Ее движения были так ясны и характерны, что сомневаться не приходилось: ворона не уронила, а умышленно и расчетливо бросила вниз добычу. Фокстерьер слегка опешил от неожиданности, отскочил в сторону, но тотчас же ткнулся мордой в вороний подарок и схватил его зубами. Птица же уставилась вниз, как мне показалось, с любопытством поблескивая черными глазами.

Я не разрешаю собаке поднимать отбросы на улице, и она хорошо знает команду «брось». На этот раз мне следовало бы помолчать, посмотреть, что будет дальше. Но я, не подумав, закричал на своего пса. Ворона испугалась, перелетела на другое дерево и хрипло закаркала. Это была та, которая прилетала к нам каждый год.

Подарком вороны оказался кусок говяжьей кости с торчащими сухожилиями и кусочком мяса.

Тогда невольно вспомнилась известная басня Крылова про ворону, лисицу и кусочек сыра. Кто знает, быть может, не раз в народе видели, как сытая ворона бросает кусок еды голодной собаке. Наверное, такое происходило не так уж и редко. Только думали, что птица свою находку случайно роняет. Отсюда и родилось слово «проворонил», потому и дедушка Крылов басню сочинил. Дело же, скорее всего, в другом…

Вороны все видят, все замечают, ничто не ускользает от их внимания.

Как-то в парке я увидел, как собака закапывала в снег свою добычу. Видимо, она была неголодна, раз решила сделать запас. Но за собакой, оказывается, внимательно наблюдала ворона и, едва только та направилась куда-то по своим делам, тотчас же слетела на землю и уселась на то место, где была припрятана еда. Ворона торопилась, наверное, не одна она наблюдала за собакой. Но хозяйка-псина была опытной и, видимо, не раз имела дело с воронами, она заметила воровку, ринулась к ней, прогнала, вытащила из снега свою добычу, некоторое время, оглядываясь по сторонам, медлила, потом все же съела. Решила, что лучше себя заставить есть, чем отдать вороне. Куда денешься, когда они всюду сидят на деревьях.

В этом же парке жили две белочки, на кафедральном соборе гнездилось много голубей, на деревьях всегда сидели вороны и вездесущие воробьи. Иногда с дочерью я ходил в этот парк кормить голубей. Они привыкли к посетителям, и едва только кто-нибудь показывался с кульком на площади возле собора, как все голуби спешили на кормежку большой стаей. Вороны вообще пренебрегают хлебом и зерном, охотятся за чем-то более существенным. Лишь иногда к большой стае голубей, усиленно клюющей зерно, не спеша подлетит одна из ворон и важно пройдется в сторонке, как бы проверяя, чем потчуют птиц.

Белки тоже привыкли к своим опекунам. Но резвые зверьки не берут что попало, а предпочитают кедровые орехи, не так уж любят орехи грецкие, расколотые, еще меньше — орехи земляные. Любят они и конфеты, но только шоколадные. В общем, избалованные белочки. Их вкусы хорошо изучили посетители парка. Всем приятно, особенно детям, когда шустрое и пушистое создание соскакивает со ствола дерева и садится на руку.

Как-то белочек кормил орехами пожилой мужчина. Подошла девочка, протянула конфету. Белочка, расправившись с орехами, схватила лакомство, прыгнула на дерево, поднялась повыше, немного погрызла конфету и потом, поднявшись еще выше, спрятала угощение в развилку ветки.

В стороне, метрах в семидесяти, почему-то на земле почти неподвижно сидело с десяток ворон. Тотчас же одна из них поднялась, подлетела к дереву, села на него, боком-боком подскочила к развилке ветки, схватила конфету и умчалась с ней к своим. Добыча была дружно расклевана птицами.

Так произошло дважды.

Когда белочки основательно наелись и им надоело угощение, они разбежались в разные стороны. Разлетелись и вороны.

Не знаю, одна и та же или две разные вороны прилетали за конфетой, но ясно, что промысел хитрых птиц был давно и отлично отработан. Вот почему они и сидели на земле. Оттуда было легче наблюдать за происходящим…

Осенью с севера на юг Казахстана прилетают стаи галок, ворон, грачей и здесь зимуют. Днем они улетают в пустыню, что-то разыскивают на солнечных, свободных от снега склонах предгорий, а на ночь собираются большими стаями и поближе к горам на деревьях устраиваются на ночлег. Рано утром вороны, грачи и галки улетают на поля, оставляя под деревьями многочисленные пятна белого помета.

Птицы охотно ночуют на высоких тополях города, и проходить под такими деревьями вечером небезопасно, чтобы не попасть под обстрел того, что прошло через желудки птиц и природой предназначено для удобрения почвы.

Чем питаются эти птицы — никто толком не знает. Наверное, едят опавшие на землю зерна злаков, в том числе и пшеницы, выискивают трупы погибших насекомых, выщипывают коротенькую зеленую травку.

Ранней весной, увидев стаю грачей, деловито снующих по едва зазеленевшему холму пустыни, я замечаю одного, который особенно усиленно ковыряется в земле, и, не спуская с него глаз, иду к нему. Недовольные моим появлением грачи улетают, а на замеченном месте я вижу вырытую острым клювом ямку, раскапываю ее лопаточкой и ничего не нахожу, так как пожива уже вытащена из-под земли и съедена. Но потом мне удается заметить большую белую личинку земляного дровосека-доркада и жука-чернотелку.

Но как птицы через слой земли не менее десятка сантиметров могут находить свою добычу?

Обонянием? Но, как упорно утверждают орнитологи, оно у птиц очень слабо развито или даже отсутствует. Да и каким оно должно быть сильным, чтобы почуять личинку насекомого через толстый слой, к тому же чаще всего плотной земли.

Может быть, по слуху? Личинка, допустим, обгрызая корни растений, издает тихие звуки и к тому же сотрясает почву. Но активная деятельность личинок жуков ранней весной, когда почва еще холодна, вряд ли возможна.

Не излучают ли личинки насекомых, обитающие в почве, какие-либо биотоки? Птицы, особенно те, у которых не развито обоняние, могут обладать способностью улавливать ничтожные излучения.

Вопросов много. Но ответы на них найти непросто.

Как-то, спасаясь от жары, мы заехали в узкую полоску зарослей лоха, тянущихся вдоль сухого русла реки Курты, и, заглушив мотор, услышали многоголосые крики грачей и галок. Крики издавались, по меньшей мере, несколькими сотнями пернатых. Оказывается, недалеко располагалась их колония. Все деревья были обвешаны гнездами, и над ними вились стаи черных птиц.

Я схватил магнитофон и помчался в самую гущу колонии. Крики обеспокоенных обитателей стали истошными. Осторожные грачи и галки, зная нрав человека, держались вдали и лишь иногда наиболее смелые из них, пикируя, пролетали мимо, почти рядом.

В гнездах всюду виднелись почти взрослые птенцы. Повинуясь тревожным сигналам старших, они залегли в гнездах, и лишь кое-где высовывался наружу наиболее любопытный птенец, рассматривая невиданное ранее существо, нарушившее жизнь большого птичьего общества.

С края колонии одно из гнезд заняли две пустельги. Как велика сила подражания! Обычно молчаливые птенцы этой хищной птицы сейчас тоже голосили во всю глотку, только по-своему, визгливо и забавно, очевидно, считая себя принадлежащими к семейству черных птиц.

Вдруг у моих ног из зарослей лебеды раздался громкий негодующий возглас. Я увидел грачонка. Он повернулся ко мне, широко раскрыл свой клюв, то ли властно требуя от меня пищи, то ли приказывая мне немедленно удалиться из птичьего царства. Его крик был особенный и по тону, и по музыкальности. Это был одновременно вопль отчаяния, страха и негодования. Стрелка индикатора магнитофона от крика младенца металась из стороны в сторону.

Нет, я не мог долго выносить истеричные крики галок и грачей, да еще и вопли этого внезапно появившегося малыша! Птицы победили меня. Пришлось нам спешно выбирать бивак подальше от столь беспокойного места.

Мы едем по высокогорному урочищу Ассы к востоку, туда лежит наш путь. Видны горы и узкое ущелье Камсы с текущей по нему рекой Ассы. Перед колесами машины какие-то кобылки скачут во всех направлениях. Останавливаю машину, спрыгиваю с нее и сразу попадаю в настоящее их месиво. Они — везде. Одни сидят без движения, другие медленно ползают, третьи быстро скачут. Шагнешь — и из-под ног во все стороны прыгают кобылки.

Приглядываюсь и легко узнаю сибирскую кобылку. Ее не спутать ни с какой другой: только у этих самцов такие забавные передние ноги — они сильно вздуты. Насекомое будто надело боксерские перчатки и собирается на ринг. Странным органом наделила природа это существо, зачем оно ему? Самочки лишены этого украшения, они крупнее, расторопнее.

Сибирская кобылка хорошо известна энтомологам. Она живет на севере Европы, в Сибири, в северных районах Китая и Монголии и вот испокон веков прижилась на высокогорье Тянь-Шаня, нашла здесь сибирскую обстановку. Эта кобылка периодически размножается в массе и тогда вредит пастбищам и посевам.

Обычно, как только какое-либо насекомое размножается в огромном количестве, у него появляются враги. Постепенно, а иногда и быстро они уничтожают захватчика земель, все становится на свои места, и в природе вновь восстанавливается равновесие сил. Но здесь я не вижу ни ос-парализаторов, ни мух-тахин — паразитов. Нет и ежей, рьяных охотников за саранчовыми, нет и степных гадюк, питающихся кобылками. Слишком холодное здесь лето, сурова и длительна зима.

По чистому зеленому полю бродит большая стая галок и грачей. Ковыряются в земле, кого-то разыскивают. Наверное, истребляют кобылок, прилетели сюда на обильное пиршество. Я спешу к ним. Но там, где сидели птицы, нет кобылок. Черная рать занята тем, что переворачивает помет животных, вытаскивает из-под него навозников, жужелиц; они, оказывается, к кобылкам равнодушны. Может быть, сибирская кобылка несъедобна или объелись ею птицы, надоела она им?

Продолжая наш путь, скоро убеждаюсь, что сибирская кобылка распространена только небольшими очагами. Даже, казалось бы, в совершенно одинаковой природной обстановке.

Едва остановились на бивак и устроились, как вдруг над палаткой раздался громкий шипящий свист. С неба одна за другой, лихо пикируя, падают на землю целой стаей вороны. Расселись, огляделись и принялись важно расхаживать, выискивая жуков да саранчуков. Насчитал я их около сотни, никогда мне не приходилось видеть эту редкую птицу, избегающую большого общества себе подобных.

С холмов доносится шум мотора: там пашет землю трактор. Отсюда он не виден, лишь из-за горизонта кое-где мелькает его кабина. За трактором неотступно летит стая галок и грачей. Птицы очень оживлены, одна за другой падают на землю, потом взмывают кверху. У них — пир горой. Из-под плуга на пластах земли они вытаскивают белых, толстых личинок, поедающих корни растений, злейших врагов сельского хозяйства.

Весь день прилежно стрекочет мотор, и весь день на пахоте крутятся птицы, отъедаются.

Сколько урожая спасают эти птицы! Они оберегают землю получше разных химических веществ — инсектицидов. Между тем борьба с так называемыми почвенными вредителями трудна. Насекомое, обитающее в земле, уничтожить не так просто.

СТРАХ ПЕРЕД КОПЫТАМИ

Конец лета. По пустыне медленно катится лавина овец, позади нее, покачиваясь в седле, едет чабан. На горизонте над горами пустыни застыли белые облака. Овцы мирно пасутся, перед отарой важно вышагивают черные скворцы. Некоторые птицы уселись на спины овец, поглядывают по сторонам, отдыхают. Вот стайка скворцов, будто по тайному сигналу, внезапно взмыла в воздух, унеслась к горам и растаяла в синем небе. Через полчаса я вижу, как скворцы снова проносятся над отарой и, резко спикировав, садятся перед ней на землю. Или, быть может, это другая стая?

Наша палатка находится на вершине небольшого холма. Пока готовится обед, я с интересом наблюдаю в бинокль за поведением птиц.

— Аман! — приветствую я чабана.

— Аман! — охотно отвечает он, протягивая коричневую, обветренную руку.

— Почему скворцы возле отары ходят?

— Не знаю. Всегда так. Любит барана, наверное!

Много раз наблюдал я эту странную привязанность скворцов к отарам овец. И не только скворцов. Перед стадами домашних животных, едва ли не у самых копыт, ходят вороны, галки, грачи, и некоторые из них охотно усаживаются на спины пасущихся животных. Впрочем, я уже давно догадываюсь, в чем тут дело, и сейчас, мне кажется, представился случай проверить предположение. Ведь это не так уж трудно. Походить немного рядом, присмотреться.

Предположение как будто оправдывается, но… надо еще внимательней посмотреть, убедиться, проверить. Нет, ошибки не должно быть!

Представьте себе поле, заселенное саранчуками. Шустрые кобылки, особенно когда их много, разлетаются и прыгают во все стороны из-под ног. Они очень точно ощущают приближение крупного животного и, опасаясь погибнуть под его ногами, заранее спасаются. Эту способность предугадывать опасность помогли выработать насекомым за многие тысячелетия стада диких туров, антилоп, лошадей, верблюдов.

Кому это объяснение покажется неубедительным, достаточно пройтись по полю, и, если только не слишком холодно и многочисленные саранчуки не оцепенели, ни один из них никогда не будет раздавлен под ногами.

— Так что же тут удивительного! — скажет энтомолог-скептик. — В любой обстановке кобылки спасаются тем, что прыгают подальше от опасности!

Это верно, только не в любой обстановке. Прыжок — крайняя мера спасения. И далеко не безопасная. Подпрыгнувшую кверху и опустившуюся на землю кобылку увидит и схватит птица, еж, волк, лисица, не пренебрегающие этой добычей летом. От них кобылки затаиваются и не прыгают.

Однажды я заметил, что меня настойчиво преследуют мухи-тахины. И оказывается, неспроста. Они ожидали, когда из-под моих ног взлетят кобылки. В это мгновение мухи бросаются на свои жертвы и откладывают под их крылья яички. Как бы опасаясь своих недругов, кобылки не желали прыгать, и только опасность быть раздавленными подавляла их осторожность. Как-то на едва заметной дороге в песчаной пустыне меня долго преследовала хищная муха-ктырь, пока не схватила выскочившую из-под моих ног кобылочку-песчаночку.

Между прочим, к такому же приему прибегают и хищные птицы. Маленький и грозный разбойник — кобчик — может долго лететь рядом с грохочущим поездом в расчете на то, что из придорожных зарослей выскочит напуганная пичужка. Коршун и лунь тоже настойчиво следуют рядом с автомашиной, намереваясь схватить встрепенувшуюся птичку или мышку.

На Поющем бархане, помню, я однажды невольно залюбовался токованием кобылки-савиньи. Она резко взмывала в воздух, совершая на лету отчаянные пируэты и потрескивая крыльями, падала на землю, заканчивая воздушный танец протяжной и тонкой трелью. На кобылочку неожиданно набросилась каменка-плясунья, но промахнулась. Кобылка упала в кустик джузгуна, и там на нее от испуга нашло что-то вроде оцепенения: сколько я ни пытался выгнать насекомое, оно не желало даже шевельнуться.

Но вернемся к отаре овец.

Кобылки узнают о приближении животных. Очевидно, в этом им помогает сотрясение почвы. Известно, например, что некоторые кузнечики настолько чутки, что воспринимают колебание почвы, равное долям микрона, то есть практически они могут слышать землетрясение в несколько баллов за десятки тысяч километров, представляя собою чувствительнейшие сейсмографы. От страха перед копытами кобылки, пытаясь спастись, прыгают во все стороны. В это время их и ловят птицы. Пернатые отлично усвоили выгоду, которую можно извлечь из общения с овцами.

Чабан в какой-то мере был прав: действительно, скворцы любят баранов!

СЕРДИТАЯ ГАЛКА

Через зелень деревьев ясеневой рощи на реке Чарын вдали видны лёссовые обрывы, изрешеченные норами. Не побывать ли там?

Едва я подошел к самому обрыву, как из многочисленных нор вылетели галки и подняли истошный крик. К ним присоединились изумрудно-зеленые сизоворонки. Несколько голубей просвистело в воздухе. Из-за птичьего переполоха с речки поднялась стайка чирков-трескунков, из тростника тяжело взлетела перепуганная серая цапля. Потом откуда-то поднялась парочка уток-атаек и, издавая громкие тоскливые крики, стала кружиться надо мною.

Здесь был настоящий птичий рай. «Наверное, здесь много насекомых», — подумал я. Но сколько ни бродил, не мог их найти. Впрочем, как я сразу не догадался! Ведь такая орава птиц, жителей обрывов, давно уничтожила вблизи своих гнезд всех шестиногих обитателей пустыни.

Птицы — обитатели обрывов — обеспокоены появлением человека. Мне их жаль, я отхожу в сторону и усаживаюсь среди кустиков чингиля. Понемногу птичий мир успокаивается. Но с краю обрывчика появляются две сизоворонки. Сверкая своим ярким и нарядным оперением, они крутятся в воздухе, выписывая замысловатые фигуры, играют. И громко кричат. Видимо, так заведено не только у детей: играть и кричать одновременно.

Голоса у сизоворонок пронзительные. Ими они выражают радость, ликование жизни. По-другому сизоворонки кричать не умеют. Такими голосами их наделила природа.

Вдруг из одной норы показывается серая голова со светлыми глазами. Еще мгновение — вылетает галка. Она свирепо набрасывается на сизоворонок, прогоняет их и деловито спешит обратно в свою нору. Она занята, у нее важное дело — высиживает птенцов.

Проходит несколько минут. Сизоворонкам не нравится веселиться вдали от обрыва, у них там тоже гнездо, хотя, наверное, еще без яичек. Постепенно, сверкая своим нарядным одеянием, они приближаются к обрыву, и все повторяется сначала. На этот раз галка очень рассердилась, и легкомысленной парочке достается. Ну что ж! Галка права. Надо думать не только о себе и знать меру громким развлечениям, особенно когда другие требуют тишины и покоя.

Но какая странная закономерность, не раз подмеченная мною среди мира животных. Две сизоворонки не стали перечить галке, хотя обе могли легко ей противостоять. Видимо, хотя это и звучит страшным призраком так называемого антропоморфизма, которого так боятся и не любят ученые, есть у птиц какое-то ощущение своей неправоты.

ПОЧЕМУ ИСЧЕЗЛИ ЕГИПЕТСКИЕ ГОРЛИНКИ

Горожане, любящие природу, внимательно наблюдают за растениями и животными, уцелевшими среди каменных джунглей поселений.

Город Алма-Ата, как и все города, небогат животным миром. В нем привлекает к себе внимание милая, миниатюрная и грациозная египетская горлинка. И голос у нее под стать внешности — тихий и ласковый. Ее ближайший родственник — сизый голубь — кажется в сравнении с ней грубым и неотесанным созданием. Еще в городе встречается черный дрозд — неутомимый музыкант, оптимист, распевающий свои звонкие флейтовые песни даже в плохую погоду. Впрочем, черный дрозд был основательно истреблен в недавние годы, когда распоясавшиеся представители «Зеленстроя» стали проводить массовую химическую обработку города, совершенно бессмысленную, беспредельную по своей наглости, только ради выполнения и перевыполнения планов и соответственного получения премиальных денежных субсидий. Есть в Алма-Ате и вездесущие воробьи — главные городские жители из птичьего мира. Еще кое-где гнездятся скворцы, усиленно вытесняемые индийским скворцом-майной. Не стало в Алма-Ате ласточек, очевидно, насыщенный автомобильными газами город отпугивает это милое создание, добывающее себе для пропитания мелких насекомых, летающих высоко над землей. Зимой город навещает множество грачей, галок и ворон, реже — сорок. Кормиться они улетают в степь. Впрочем, чем дальше от Алма-Аты и чем ближе к его периферии, тем больше и число и разнообразие пернатых жителей. Жители города стремятся поселиться поближе к его центру, птицы стараются жить от него подальше.

За последние десять лет нашей милой городской жительницы — египетской горлинки становится все меньше и меньше. Черный дрозд, чуткий обитатель горных лесов, кое-где приспособился к городу, добывая себе пропитание из мусорных баков. Чем объяснить исчезновение этих двух птиц?

Главная причина, кроме оскудения естественной обстановки и загрязнения, в том, что в Алма-Ате появились во множестве лютые враги птиц — кошки. С глубокой древности кошки были необходимы человеку. Они оберегали его запасы от докучливых захребетников — мышей. Но, оказавшись в современных городах, они потеряли свое практическое значение. Но многие из них, предоставленные сами себе, по своей исконной природе стремящиеся к независимости от человека, обуреваемые естественным стремлением продолжения кошачьего рода, стихийно размножаются и плодятся. С ранней весны кварталы города оглашаются громкими свадебными криками, досаждающими кошачьими дуэтами. А потом начинаются неизбежные хлопоты: хозяева кошек всеми силами пытаются избавиться от многочисленного потомства, в лучшем случае пристраивая милых и привлекательных котят своим знакомым или, устав от бесплодных попыток определить их на постой, относят подальше от дома, рассчитывая на милосердие человека, а также на чувствительные души и любовь к животным детей.

Сейчас кошек стало очень много, все вакантные места для них заняты, и далеко не каждая семья хочет приобрести это миловидное животное. Многие котята, оставшись без присмотра, погибают от голода или от бродячих собак, некоторые выживают, перебиваясь возле помоек, влачат жалкое существование, увеличивая и без того одичавшее кошачье племя.

Несчастные животные борются за свою жизнь. Они заполнили все подвалы домов, плодя бесчисленное множество блох, и устроились в тех местах, где расположены трубы центрального отопления. В студеную пору места их обитания оглашаются криками. Каждая кошка, особенно кот, повинуясь зову своих далеких предков, пытается доказать право на свою собственную территорию, оберегая ее от посягательств других кошек.

Эти бездомные бродяги, городские дикари, днем отсиживаются в своих убежищах, укрываясь от черствых людей и злых собак, и выходят на промысел с наступлением темноты. Мусорные контейнеры, в которых можно что-либо раздобыть съестное, тщательно ими обследуются, и нередко жильцы, решившие поздно вечером освободить свое ведро с мусором, пугаются кошек, с шумом и фырканьем выскакивающих из нагромождения бумаг, бутылок и прочих остатков деятельности человека.

За многие тысячелетия совместной жизни с кошками человек почти не изменил или изменил мало инстинкты этого животного, и они остались такими же ловкими охотниками, в первую очередь на мышей. В подвалах домов они уничтожают мышей, и в этом их заслуга. Мыши, спускающиеся с гор в города, с наступлением зимы гибнут от своих исконных врагов.

Но достается от кошек и нашим пернатым друзьям. Воробей ловок, смышлен, и сила его в единении. Появление кошки сразу замечает кто-либо из стаи, и сигнал тревоги мгновенно поднимает всех в воздух. Не так происходит с горлинкой и черным дроздом. Эти птицы очень часто попадаются в кошачьи когти, и скоро город окажется вовсе без них.

Что же делать? Пытаясь защитить города от неизбежного оскудения пернатыми, в США, например, власти были вынуждены издать закон, обязывающий вешать на шею кошек колокольчики. В какой-то мере колокольчик мешает им бесшумно подкрадываться к своей добыче. Кошки без колокольчиков считаются бродячими и подлежат уничтожению. Не ввести ли подобную меру и в нашем городе, одновременно организовав небольшую мастерскую по производству маленьких колокольчиков? Впрочем, подобные колокольчики делают и для рыболовов, и их можно иногда найти в магазинах. По-видимому, следует организовать и отлов бездомных кошек, количество которых растет, представляя собою безотрадную картину страдающих от голода и невзгод животных. Кроме того, увеличение количества бездомных животных таит опасность распространения бешенства. Ну и, наконец, владельцам кошек следует как-то ограничивать размножение своих подопечных, и, кроме прочего, необходимо по желанию хозяев проводить разработанную ветеринарами стерилизацию.

МЕСТО ОБЩЕНИЯ

Не особенно удобное место я выбрал для короткого отдыха. Большая бетонная балка, лежащая на земле, шершавая и с острыми краями, служит мне стулом. Передо мною заброшенное и незаконченное строение из кирпича, три высоких стены и железные балки, положенные на них сверху. Балки — излюбленное место голубей. Здесь, на пограничной заставе, высокая железная труба небольшой котельной и кирпичное строение служат приютом для птиц.

Голуби постоянно садятся на балки и взлетают с них. Самцы безумолчно воркуют, демонстрируя свои способности перед самками. У одного из них, темного, совсем не голубиный, невероятно хриплый голос, а на спине торчит кверху одно небольшое перышко. «Послушайте, послушайте! — будто выговаривает он, раздувая горло и причудливо выгибая шею. — Посмотрите, как я умею ловко топорщить свои перышки и расправлять в стороны крылья».

Но на него нападает другой самец, и необычный вокалист покорно отбегает в сторону. И так все время. Неудачник какой-то, все его прогоняют, отвергают, никому он не нужен и, наверное, чем-то неприятен. Быть может, из-за своего грубого голоса ему до сих пор не удается найти подругу, и он одинок среди парочек, или лишился голоса, постарев, или чем-то другим немил, не встретил взаимности и охрип от чрезмерных стараний обратить на себя внимание. И сейчас страдает, теряя смысл жизни.

На другой балке восседает какой-то драчун. Рядом с ним никто не осмеливается сесть. А если кто-либо нарушает дистанцию, оказывается поблизости, то на него драчун тотчас же нападает. Вступать с ним в единоборство никто не желает, все ему уступают, отлетают в сторону, благо места хватает. И этот голубь тоже странный. Быть может, он старик, «одинец», ему больше не нужна пара, и осталось только одно желание — властвовать: кто, обладая отвагой, силой и злобностью, откажется от этого завораживающего желания?

Прилетела парочка голубей, как бы желая побывать на этом месте общения: себя показать, на других поглядеть. Самочка старательно проявляет свою заботливость и любвеобильность. После того как ее супруг прогнал хриплого одиночку, она принялась ласково поправлять перышки на спине своего супруга.

Поглядывая на голубей, я вижу, как у них установилась негласная иерархия взаимных отношений: все хорошо знают друг друга, и каждый соблюдает свое место в этом маленьком обществе.

Кроме голубей вокруг незаконченного строения носятся как всегда неугомонные деревенские ласточки, по коньку бетонного забора скачут вездесущие воробьи.

Возле казармы на крыльце сидит серая в полосках кошка со сверкающими белизною воротничком и манишкой. По мордочке и глазам видно: кошка пожилая, опытная, сидит и за всем смотрит, все видит, все по-своему понимает. Но какая забавная! Хвоста у нее нет, вместо него лишь обрубок сантиметров пять длиной. Из-за этого она похожа на маленькую рысь.

Пытаюсь заговорить с кошкой ласковым голосом. Она меня хорошо понимает, ей понятны мои намерения пообщаться с нею, она соскучилась по ласке, хотя здесь, на заставе, она только одна. Но в руки не дается, очень недоверчива, отходит в сторону подальше и трется боками и спиной о стенки крыльца, будто пытается сказать мне: «Очень мне хочется, чтобы меня погладили, но вы все же чужой, а у нас здесь всякие водятся!»

Мимо проходит солдат, видит изнывающую от жажды ласки кошку, берет ее в руки. Как она сразу громко и ласково замурлыкала, зажмурила от удовольствия глаза!

— Почему кошка без хвоста? — спрашиваю солдата. — Впервые в жизни вижу такую.

— Да тут у нас есть один живодер, — отвечает солдат, и в его кратких словах сквозит грусть и ненависть к этому живодеру. — Отрубил кошке хвост топором!

Наша группа — тридцать учеников пятого и шестого классов средней школы, два руководителя и водитель автобуса — закончила осмотр погранзаставы. Посмотрели, как дрессированная овчарка выполняет различные команды своего руководителя: подкрадывается ползком к одетому в странную одежду «нарушителю границы», со злобой и к великому удовольствию зрителей хватает его за рукав, рычит, не хочет отпускать. Посмотрели, как стреляют из ракеты. Пора ехать дальше по намеченному маршруту…

ДИКИЕ ГОЛУБИ И СПЕЛЕОЛОГИЯ

В Южном Казахстане в горах Каратау много пещер. Чаще всего они не обследованы, неизвестны, и их изучение — богатая область для спелеологов. Недалеко от глубокого провала Аулиеата я отправился побродить по ущелью и сразу же натолкнулся на несколько пещер. Одна из них, неглубокая, заканчивалась овальным отверстием. За ним шло продолжение пещеры, так как камень, брошенный через это отверстие, покатился куда-то далеко. Но пролезть через отверстие взрослому человеку невозможно. В другой пещере, похожей на большую нишу и расположенной на почти отвесной скале, оказались кости горного барана со следами зубов хищника. Видимо, эта ниша служила укрытием барсов или волков. Из обеих пещер вылетели голуби, которых я вспугнул; пол был усыпан их пометом, а по уступам располагались всюду гнезда этих птиц.

Пока я бродил по ущелью, пролетело несколько стай голубей. Думается, что в этом неразведанном крае у диких голубей выработалась привычка селиться только в пещерах. В них они выводят потомство, сюда прилетают и на ночлег, живут здесь и когда заканчивается забота о потомстве. Видимо, эта особенность поведения настолько постоянна, что одна из пещер получила название Кептер-Уя, то есть «голубиная». О ней мне рассказывали местные жители. Наблюдая с вершины гор за пролетающими стайками голубей рано утром или вечером, можно узнать, где находятся пещеры. Без сомнения, их здесь, неизвестных человеку, масса, и местное население, занятое скотоводством и сельским хозяйством, знает только их незначительную часть. Более подробную разведку по голубям можно провести с вертолета.

Какая неожиданная связь — голуби и спелеология! Эта мысль пришла мне в голову, пока мы возвращались с похода на бивак, и как бы в подтверждение своей догадки я услышал свист крыльев, и мимо пронеслась большая стая голубей. В какой пещере они живут? Все же жаль, что у меня мало времени! Пожить бы в этих горах хотя бы месяц, разыскивая пещеры и изучая их разнообразных обитателей. Пещеры интересны не только археологам — как место жизни древнего человека, не только зоологам — по костным остаткам трапезы можно судить об обитавших ранее зверях и птицах. В пещерах встречается своеобразная фауна беспозвоночных животных: пауки, насекомые, клещи. Есть даже в пещерных озерах особенные рыбки — тритоны. Биология маленьких жителей пещер очень своеобразна и строго подчинена условиям жизни под землей. И наконец, в пещерах нередко оказываются древние рукописи, спрятанные во время различных социальных катастроф, которыми так богата история человечества.

ЗВУЧАЩИЕ КУРГАНЫ

Наш путь идет по широкой долине, окаймленной невысокими горами. На ее середине видна едва заметная полосочка реки. Местами она обозначена зарослями ив.

В стороне от дороги видны четыре больших черных каменных кургана, столь привычных для Центрального Казахстана. Они ясно выделяются среди светлой земли, обросли темно-зелеными густыми кустиками таволги и шиповника. По зарослям можно издалека определить, что курганы каменные. Влага от тающего снега и дождевых потоков, просачиваясь в щели между камнями, хорошо сохраняется у основания сооружения, благоприятствует росту кустарников.

Я подъезжаю к курганам, и вдруг с ближайшего из них снимается большая стая розовых скворцов и, совершив над нами несколько виражей, уносится в сторону.

Подхожу к кургану. Камни, из которых он сложен, все как на подбор, почти одинакового размера, оранжево-красные и красиво смотрятся среди темно-зеленой рамки кустарников. Но что это? Птицы покружились в воздухе и уселись на другой такой же курган, расположенный от первого метрах в ста, а мой курган не затих, он продолжает звучать множеством птичьих голосов. Я забираюсь на курган, но птичий гомон не прекращается.

Какое-то мгновение все происходящее мне кажется чудом. С недоверием гляжу на камни, на кусты. Конечно, здесь никого нет! Все птицы до единой улетели. Я обескуражен, не могу понять, в чем дело, мне кажется, здесь скрыто какое-то чудо акустики, загадка природы, иначе как же может мертвый курган звучать так громко?

Догадался, в чем дело. Тут, в лабиринтах среди камней, находятся многочисленные гнезда с птенцами. Они, мучимые голодом, голосят изо всех сил, требуя пищи! В кургане обосновалась колония этих птиц. Любимое место поселения розовых скворцов — каменистые осыпи. Курганы в степи оказались кстати.

Розовый скворец — активный истребитель саранчи и кобылок. Во время массовых размножений азиатской саранчи — грозного бича сельского хозяйства — случается, что стая скворцов нападает на рой этих насекомых, и тогда в воздухе происходит необыкновенное сражение: птицы бьют и повергают на землю массу крупных кобылок.

Не потому, что голодны. Вовсе нет! Скворцов захватывает азарт нападения на добычу. Такое поразившее меня сражение мне пришлось один раз видеть в окрестностях поселка Илийска, ныне ушедшего под воду Капчагайского водохранилища. Тогда утомленные баталией птицы всей стаей сели на берег небольшого заливчика и долго усиленно отмывали свое оперение, видимо изрядно испачканное во время охотничьей битвы.

Я жалею, что на этот раз не взял с собою в поездку портативный магнитофон для записи голосов животных. Сейчас бы он пригодился на этом звучащем кургане.

Покидаю его, иду к другому. С него снимается стая скворцов и перелетает к оставленному мною кургану. Заботливые родители основательно нагрузились едой: кобылки торчат из клювов птиц целыми пачками.

Из-под камней второго кургана тоже раздается хор великовозрастных птенцов.

Вскоре скворцы привыкают ко мне, почти перестают обращать на меня внимание, и я смог их сфотографировать.

Третий и четвертый курганы, расположенные цепочкой за вторым, тоже заняты колонией скворцов. Интересные птицы! Наверное, они давным-давно приспособились воспитывать свое потомство в каменных курганах, благо их в Центральном Казахстане много.

Среди зарослей таволги, окружающей курганы, нахожу несколько муравейников степного рыжего муравья. Здесь, в открытой степи, он нашел приют и защиту от жаркого солнца.

В ста пятидесяти километрах от Алма-Аты строители вели большой канал от реки Или на рисовые поля. Частично он проходил в скальном грунте, и взрывами камни были выброшены наружу. Их грузили на большие самосвалы, отвозили в сторону. Постепенно образовалась большая груда камней — настоящая гора. Хорошо, когда среди камней есть масса полостей, в которых можно устроить гнездышко. Розовые скворцы — своеобразные птицы. Они живут большими неразлучными стаями, вместе кочуют, летают за кормом, селятся, строят гнезда, выводят птенцов.

В этом году в жизни розовых скворцов произошло необычное событие. Все лето трудились бедные птицы, разыскивали добычу для своих горластых деток. Те росли, покрывались перышками. А потом будто кто-то подменил заботливых родителей. Стая исчезла, оставив птенцов на голодную смерть. Вскоре в колонии не стало слышно писка скворчат, тишина наступила среди камней.

Чем объяснить неожиданный поступок птиц? Может быть, колонию охватила заразная болезнь, и наученные долгим опытом предков, повинуясь инстинкту, птицы бросили обреченное на гибель потомство. Но скорее всего, для кормежки оравы птенцов не стало хватать вокруг пищи. Где найти ее в сухой и изнуренной засухой пустыне? Год выдался очень засушливый и тяжелый.

Егерь Тасмурунского охотохозяйства все объяснил по-своему.

— Такой засушливый год в пустыне будет еще не один, а несколько подряд. Птица угадала, сообразила, что не надо давать потомства. Самим, дай бог, кое-как перебиться, выжить и не помереть с голода. Вот так!…

Как-то в пустыне, едва заглушив мотор, я услышал щебет птиц — очень знакомый, но сразу не вспомнилось, кому он принадлежит. Пришлось выбраться из машины, чтобы узнать, в чем дело.

В маленьком тугайчике среди обширной пустыни, расположенной вокруг ключика, зеленой полоской теснились серебристый лох, тамариск и барбарис, сейчас, в августе, разукрашенный красными плодами.

Щебет доносился с другого конца зеленой полоски. Осторожно раздвигая ветви деревьев, я пошел в его направлении. Загадка вскоре легко раскрылась, и мне показалось странным, что я не смог сразу же вспомнить, кому принадлежат голоса птиц. На деревьях лоха сидела стайка розовых скворцов. Птицы объедали плоды этого дерева.

Не знал я об этом гастрономическом пристрастии розовых скворцов. Сочные ягоды и плоды вишни, черешни, винограда — излюбленная добавка к рациону питания этих заядлых истребителей кобылок, кузнечиков и других массовых насекомых. А тут сухие, очень терпкие, с тонкой оболочкой и малосъедобные плоды лоха!

Впрочем, чему удивляться! С голоду и плоды лоха пригодились!

В пустыне розовым скворцам нужна не только еда. В жару они страдают от жажды. Иногда поиски воды заканчиваются трагедией.

Вели в пустыне асфальтированную дорогу, поливали ее гудроном, и остатки его вываливали рядом в кювет. Образовалась черная и очень блестящая лужа. Она, как вода, отражала и синее небо, и белые облака, плывущие по нему. В пустыне вода — сокровище!

Налетела стайка розовых скворцов. Доверчивые птицы увязли в гудроне, и лужа стала могилой для многих из них. Те, кому удалось вырваться, погибли рядом. От вязкого и липкого гудрона никак не очистишься.

Много, очень много жителей пустыни погибает в таких лужах смерти из-за беспечности, халатности и неразумения строителей дорог.

ВЕСТНИКИ ВЕСНЫ

Как только в поле появляются проталины, с юга прилетают первые вестники весны — скворцы. Они очень оживлены, после чужбины с радостью встречают свою родину и прежде всего проведывают скворечники, беспокоятся. Квартирный кризис для этих птиц очень актуален.

Скворец — первый друг земледельца. Он приносит большую пользу, уничтожая в садах, огородах и на полях множество вредных насекомых и тем спасая урожай. Правда, иногда скворец берет налог за свою полезную деятельность: лакомится виноградом и вишней. Но тот вред, который приносят его лихие налеты, во много раз окупается пользой. Кроме того, разбойничьи наклонности скворцов можно предупредить, отпугивая птиц.

Но это материальная сторона дела. Скворец — замечательный певец, и сколько радости доставляют его музыкальные упражнения. В перерыве между делами он славит весну. Посмотрите на поющего скворца, он весь охвачен вдохновением, слегка отставил в стороны крылья, чуть пригнулся на ногах, поднял кверху голову, полузакрыл глаза, щебечет, и на горлышке его перышки оттопыриваются и трепещут. Прислушайтесь, какие он выводит трели. Он — великий композитор. Никакого шаблона в репертуаре. А какое богатство мелодий! Жаль, что песня его тихая, и нам трудно услышать все ее переливы, уловить сложное ее строение.

Мне как-то захотелось записать пение скворца на магнитофон. Дело оказалось не столь трудным. Возле скворечника укрепил на длинном шесте микрофон, к магнитофону провел шнур. Вначале скворцы смутились из-за появления возле их жилища незнакомого предмета, но быстро освоились. И вот возле микрофона, прямо в нескольких сантиметрах от него, подобно эстрадному певцу, старающемуся компенсировать слабый голос с помощью техники, стал распевать пернатый певец в изящном черном одеянии, отливающем вороненым металлом. Он очень увлекся, поднял кверху головку, вытянулся стрункой, на его горлышке встопорщились и затрепетали коротенькие перышки.

У каждого скворца свои песни, своя, только им сочиненная симфония леса, поля, степи.

Почти все, что здесь рассказывается про эту птицу, я наблюдал на дачном участке, на котором развесил несколько скворечников…

После морозов неожиданно подул теплый ветер и потекли ручейки. Солнце грело нещадно, снега сверкали ярко и ослепительно, река вспенилась, потемнела, забурлила, обрушивая забереги. Сперва появились разные мухи, и были они сонными и вялыми. Огоньком промелькнула крапивница. Всюду летали стайки жаворонков. Они спускались на землю, что-то торопливо поклевали и умчались дальше на север, на родную сторонушку. Появились скворцы. Уселись возле скворечников, запели песни. Прилетел и мой старый знакомый скворушка и стал распевать хорошо известную мне песенку: кричал жеребенком, галкой, кудахтал курицей, бил перепелом, курлыкал журавлем.

Самый старый скворечник никто не пытался занять, его заселили исконные хозяева. Зато сколько птиц стало оспаривать право на новые скворечники! Возле них возникали беспрестанные крики, драки, споры. Как птицы узнали, кто настоящий хозяин, а кто впервые претендует на новую жилую площадь? Попробуй разгадать! Не так проста жизнь птиц, как нам кажется!

На дачах много скворечников, и всюду возле них сидят птицы парочками, распевают песни. Кое-кто начал очищать свое пристанище от мусора, занесенного зимой воробьями. Скворцов много, все время крутятся по нашему участку: земля оттаяла, есть чем прокормиться. Как-то вечером скворцы собрались компанией и дружно все вместе запели, заскворчали! Когда же солнце село за холмы, быстро и деловито полетели вниз, в пустыню, на ночлег. Там, наверное, у них кочевое коллективное сборище. Еще не расстались со своим стайным образом жизни.

На черной весенней земле сада неожиданно появилось множество клочков бумажек. Откуда они? Но раздумывать было нечего. Пришлось их собрать, сжечь. Уж очень бумажки портили вид участка.

На следующий день я был поражен: на земле снова белели бумажки. Неужели кто-то подшучивает надо мной? Но кто, зачем? Соседи были хорошие, доброжелательные, преданные земле дачники. Таинственное появление бумажек вскоре разъяснилось: оказывается, их приносили скворцы. С этой необычной ношей птицы садились на провода электропередачи, пересекавшей участок, и большую часть бумажек роняли. Или, быть может, здесь, перед скворечниками, внимательно оценивая добытый строительный материал, браковали его. Я уехал в город с опасением, что, возвратясь, застану сад, подобный свалке.

Парочка воробьев заняла один скворечник и упорно не желает его освобождать. Возле него царят оживление и переполох. Шум — необыкновенный. Похоже, что серые забияки решили все вместе, проявив солидарность, постоять за своего собрата. У летка дежурит самый большой и нарядный воробей. Скворцы пикируют на него и на всех других, постепенно разгоняют своих суетливых противников, а потом, празднуя победу, поют, но как-то слабо и нестройно. И что интересно: вся баталия обошлась без прямых драк и ограничилась одними угрозами. Но вот победители улетают в пустыню, а побежденные шумной толпой снова облепляют со всех сторон спорное жилище. Но рано или поздно скворцы все равно изгонят воробьев.

Хозяин скворечника нападает на подлетевшую к его дому самочку и долбит ее по голове клювом. Бедная растрепанная самочка улетает. Что поделаешь — жилищный кризис!

Второе поколение будут выкармливать те, кому не удалось занять весной скворечник. Но каково поведение хозяина! Самца он просто прогоняет, а самочку еще и бьет. Весной что-то странное происходит со скворцами. Они ощипывают росточки на деревьях, вытаскивают из грядок рассаду не для еды, а просто так, непонятно ради чего. На нашем участке рано утром в пору всеобщего птичьего оживления скворцы вытащили из клумбы маргаритки, разбросали их в стороны. У соседа пострадала рассада помидоров. Достается цветущей вишне. Как будто это странное занятие лишено смысла. Неужели птицам доставляет удовольствие распоряжаться растениями по-своему?

Хорошо мне знакомый по песням прошлого года скворушка, самый вдохновенный певец, как я его назвал, раньше всех прилетел весной, не мешкая занял новый домик, предназначенный мною для удодов. Но потом оплошал, его место занял другой. Смена произошла незаметно, без какой-либо потасовки. Новый хозяин — бесталанный певец, банальная скрипуха. Зря истратил на него пленку, записывая его попискивание и бормотание.

Вдохновенный певец никуда не улетает, часами сидит то на столбе, то на коньке крыши и поет безудержно, без устали. Днем скворцов нет, все улетают на кормежку в пустыню, только мой скворушка без пары, один-одинешенек распевает. Для кого, ради чего? Странный скворец! Меня очень удивляет его поведение. Наверное, гнездиться он будет во вторую очередь, когда скворечники освободятся от первого поколения. Но когда все скворцы на день улетают, он садится возле скворечника и поет. Потом заберется в него, выглянет, посмотрит по сторонам, выскочит и снова принимается распевать. Непонятно, когда он кормится. Самочки у него нет. Может быть, поэтому и отвергнут всеми. Кому нужен романтик!

С другим вдохновенным певцом я повстречался уже не на даче, а в лесном урочище Бартугай. Здесь парочка скворцов поселилась в дупле лавролистного тополя возле самой избушки, в которой я останавливался. Птицы деловито обследовали полюбившееся им помещение, повытаскивали из него различный хлам. Старые перья, щепки, соринки, солома так и разлетались по лесу во все стороны.

Прежде мне как-то не удавалось сфотографировать скворцов. То они не подпускали к себе близко, то не получался снимок. Птица эта очень темная и на фотографии выходит черной, почти силуэтом, то есть на изображении скворца получалась недодержка, хотя по окружающему фону экспозиция была верной. Выходило так, что, снимая черных скворцов, надо давать сильную передержку.

Теперь я решил воспользоваться опытом неудач и стал подкрадываться к парочке, поглощенной устройством своего гнезда. Но птицы, даже занятые своими делами, тотчас же замечали меня, обращали внимание на устремленные на них глаза и, издавая тревожные крики, улетали.

Я давно заметил, что многие птицы не любят, когда на них смотрят. Сколько раз мне приходилось проходить мимо воркующих на дереве диких голубей-сизарей, галок, усевшихся на вершине дерева, все они подпускали к себе близко, если только на них не обращали внимания. Но стоило на них взглянуть, попытаться их сфотографировать, как доверие моментально исчезало…

Опасаясь, чтобы птицы не бросили дупло, я прекратил свои попытки охоты на них с фотоаппаратом.

Сегодня рано утром такое синее небо, солнце разукрасило розовыми тонами вершины гор, позолотило стены избушки кордона. Ворковали голуби, кричали удоды и фазаны, тоненькими голосочками попискивали синички. И в эту симфонию звуков вплеталась чья-то странная песенка. Сперва послышались отрывистые и скрипучие звуки, потом — будто далекий орлиный клекот, он незаметно перешел в блеянье барашка и закончился заливистой флейтой иволги.

Долго я не мог понять, откуда такая песенка. Оказывается, это мой знакомый скворушка возле дупла, подняв голову, топорща перышки на горлышке и захлебываясь от восторга, пел, ни на что не обращая внимания.

Я подошел к нему на пять метров, стал щелкать фотоаппаратом. Потом приблизился на три метра, совсем встал близко. И тогда подумал о том, что было бы неплохо записать концерт скворушки на магнитофон. К тому же скворцы поют по-разному, и у каждого свой собственный репертуар.

Возвратился к избушке за магнитофоном. Теперь, вооруженный аппаратурой, вновь приблизился к лавролистному тополю с дуплом. А вдохновенный певец ничего не замечал, никого не видел и все пел и пел по-разному. Песня его была прекрасной…

Прекрасное выше доброго, так как в нем оно занимает частицу. И как бывало обидно, когда это прекрасное исчезает под расчетливым натиском грубых будней. Предостерегающий крик рассудительной скворчихи прервал песню ее супруга-поэта, и он, спохватившись, перелетел на другое дерево. Но я не досадовал: удалось мне и сфотографировать, и записать голос увлеченного певца.

Каждый вечер скворцы продолжают собираться на проводах, а потом на ночь улетают. Но сегодня одна скворчиха забралась в свой домик и выставила оттуда наружу клюв. Самец сидел рядышком на сухой палочке, распевая песни. Вскоре он забеспокоился: что делать, все скворцы улетели, а мы остались? Заглянул в темное окошко. Но хозяйка дома бесцеремонно ударила его клювом. Обескураженный супруг посидел на сухой ветке, повертел во все стороны головой, крикнул о чем-то и помчался догонять своих. Через некоторое время из скворечника выскочила и скворчиха. Огляделась, покрутилась и обратно забралась. Она первой одна осталась ночевать, рассталась с шумным обществом…

Полеты на ночь в пустыню прекратились, шумные общества распались. Появилось потомство, и тонкий слабый писк птенцов стал раздаваться из деревянных домиков.

Наша дача особенно понравилась скворцам, на ней много скворечников. И на проводах отличное место для отдыха. Одна парочка облюбовала под крышей уютную щелку. Не беда, что вход в жилище широк. Быстро натаскали соломинок, обосновались, обзавелись семейством.

В скворечнике на длинном шесте все шло как полагается. Самец прилежно и с наслаждением распевал песни, помогал обновлять подстилку, гонял непутевых холостяков и бездомных. Но когда закончилась пора песен, а из скворечника раздалось тихое попискивание птенчиков и началась страда воспитания прожорливого потомства, скворчиха осталась одна с малолетками. Ее супруг пропал, исчез. Впрочем, иногда к скворечнику на шесте прилетал какой-то скворец. Кто он был — образумившийся ли папаша, беспечный ли холостяк, вознамерившийся принять участие в воспитании чужого потомства, или, быть может, чужая мать, решившая оказать помощь? По внешнему облику скворцов невозможно отличить самку от самца.

Хозяйка маленького дома всегда встречала гостей враждебно, нападала на них, устраивала длительную погоню. Один раз застала чужака в своем доме и устроила ему основательную выволочку. Но как птицы узнавали, что в этом скворечнике обитает мать-одиночка? Наверное, следят за делами друг друга и знают, что у кого происходит.

Прилетел и молодой серенький скворец, покрутился на дереве и заскочил в скворечник. Долго он там не задержался, иначе бы досталось от хозяйки. Зачем прилетел сюда, и не тот ли он, кто вырос в этом скворечнике?

Родительских забот у скворцов немало. Рано-рано утром раздались стрекот сороки и тревожные крики. Оказывается, воровка прилетела проведать, узнать, нельзя ли у кого-либо украсть птенчика.

Птенчики растут не по дням, а по часам. Вчера писк был чуть слышен, сегодня они уже слегка голосят, становятся крикливей. Родителям — масса забот. Напряженный труд сделал их возбужденными.

Пригляделся к одной паре. Распорядок в работе и специализация родителей строгие. Один без конца таскает сверчков, другой — больших зеленых гусениц-совок. Когда один из родителей находится в скворечнике или возле него, другой не подлетает, ожидает в сторонке. Мешать друг другу не полагается. Теперь мать и отец крикливого семейства видят друг друга только издалека. Поздно вечером прекращается доставка провианта. Птицы садятся на провода, отдыхают, чистят перышки.

Иногда скворцы приносят землянику. Под каждым скворечником ее валяется немало. Подойдешь к гнезду, раздается истошный крик. Пойдешь собирать свою землянику — тоже кричат. Подлетают птицы к скворечнику с добычей — опять крик раздается. И так весь день. Если прислушаться, крики скворцов разные. Орнитологи насчитали что-то около десяти сигналов. Мне кажется, что разговор птиц гораздо сложнее.

Скворчата стали большими, выглядывают из окошка и смотрят на небо, на землю, на родителей, прилетающих с едой, на нас — для них страшных дачников. Представляю, каким интересным им все это кажется. Но как быстро они развиваются! Месяц назад в гнездах лежали голубые яички, а сейчас!

Темперамент у родителей разный. В одном скворечнике царит деловая обстановка, без конца одна птица сменяет другую, и пища поступает без перерыва. В другом — птицы невероятно шумливы, кричат без конца. Быть может, первые родители опытные, бывалые, хорошо знают свои обязанности. Вторые — молодые. Им все в новинку, все их беспокоит, волнует. Но это так с нашей, человеческой точки зрения.

Забрался на чердак, пристроил магнитофон, решил записать голоса птенчиков. Скворчата попискивают тихими голосками. Иногда замолкнут, иногда разболтаются не в меру. Но вот летит с кормом мать и заранее извещает:

«Несу еду, готовьтесь!»

Скворчата дружно и громко отвечают:

«Ждем, очень ждем, есть хотим!»

Скворчиха прилетает, сует еду в один рот, в другой, потом, увидев меня, орет истошным голосом:

«Детки, хоронитесь, берегитесь, не высовывайтесь! Кругом люди, собаки, кошки, сороки!»

И улетает за очередной порцией. Но скворчата никак не могут успокоиться, еще долго продолжают шуметь.

Скворцам, претендентам на освобождающиеся квартиры, стало невтерпеж. Не могут спокойно дождаться, хватают соломинки, таскают в клювах, крутятся с ними возле еще не освободившихся скворечников. Хозяева неумолимы и прогоняют назойливых посетителей.

И вдруг 11 июня, в день, когда начинает расцветать зверобой, один за другим полетели молодые скворцы. Прежде чем выбраться наружу, птенец долго выглядывает в окошко, смотрит в том направлении, куда скрылись его собратья, не решается покинуть жилище, примеряется, раздумывает.

Во время этого необыкновенно важного события у одного скворечника, в котором остался опоздавший птенец, собралось около двух десятков холостяков. Они молча посматривали на окошко, некоторые из них улетали, некоторые прилетали. На скворчонка — никакого внимания. Он одинок, родители его исчезли вместе с выводком. Бросили его, несчастного. Наконец он набирается решительности, выскальзывает из своего убежища, часто-часто взмахивая крыльями, отправляется в свой первый полет.

«Совещание» скворцов продолжается весь день. И — никаких скандалов, ссор или попыток занять освободившуюся квартиру. Лишь один раз двое забияк, сцепившись, упали на землю.

На следующий день у скворечника сидит новый владелец и распевает песни. Он очень музыкален, талантливее своего предшественника. В его песне хорошо слышится крик жеребенка, он часто его повторяет. Поет день, два. Иногда к нему прилетает его подруга. Из претендентов никого не осталось! Как было решено, кому следует занять освободившееся жилище, — загадка.

Вспоминаю, сколько было споров весной возле новых скворечников. Желающих в них поселиться — масса. А возле старых — почти никаких недоразумений.

Во всей этой удивительной истории, способной вызвать иронию у тех орнитологов, которые предпочитают смотреть на птиц больше через мушку ружья, нежели через бинокль, непонятно, как скворцы узнали, что пришла пора вылета птенцов, как решили между собою, кому принадлежит право занимать жилище, кто и как «выдал ордер» на заселение освободившейся жилищной площади.

Проходит пара дней, новые жильцы жизнерадостны, распевают песни, выбрасывают хлам, принадлежавший прежним владельцам, носят новый строительный материал.

Молодежи, родившейся в этом году, не видно. Улетели все сразу, наверное, кочевать, учиться житейским делам, набираться опыта в других местах, чтобы не мешать новым парам воспитывать потомство. В таком распорядке проявляются жизненные устои: нельзя истощать угодья, на которых воспитываются малые дети.

Новый поселенец-самочка подолгу сидит во входе, высунувшись из него наружу. Эта поза означает, что жилище занято, пролетайте мимо, нечего здесь делать. Самец распевает, носит всякую строительную мелочь. Самка придирчива: то, что приносится, нередко бракует, выбрасывает.

Иногда самец, захватив мелкие растения, усаживается возле скворечника, но не торопится расстаться со своим грузом, использует минуту для отдыха, музицирует, не раскрывая рта с пучком растений, напоминая усатого старика. Горлышко его трепещет, перья нахохлены.

Вечером обе птицы улетают на ночлег.

Порядок смены поколений скворцов в скворечниках вызывает раздумья. Мирная жизнь, конечно, не случайно предпочитается ссорам, и мне кажется, что такой уклад — результат того, что птицы долгое время не теряют родственных связей. Первыми занимают скворечники старики-родители, затем по старшинству — их дети, потом, возможно, внуки. Все это может показаться невероятным, но чутье натуралиста мне подсказывает правильность существования подобного, если хотите, «родового строя» общественной жизни скворцов. Когда-нибудь, возможно, это смелое предположение будет подтверждено, сейчас же, при современном уровне наших знаний о сокровенных сторонах поведения животных, оно звучит, как любит говорить ученый народ, «антропоморфически». Слова «общественная жизнь скворцов» я употребляю не случайно. Большую часть года эти птицы проводят в тесном окружении себе подобных, кочуя с места на место большими стаями. Ближайшие же родственники обыкновенного скворца — розовые скворцы — даже гнездятся совместно, образуя колонии.

У скворцов появились маленькие птенчики второго поколения, пищат слабенькими голосочками. Родители носят пищу редко — в основном мелких насекомых. «По Сеньке и шапка». Один чужой скворец прилетел к скворечнику, быть может, неудачник, холостяк или прежний жилец. Хозяева, выглядывая из гнезда, долго косились на пришельца, потом прогнали. Тогда назойливый гость, улучив момент, все же тихонько проскользнул в скворечник. Захотел полюбоваться чужими детками! Но возвратилась хозяйка. Из деревянного домика раздался шум, писк, крик, потом из него высунулся скворец и заорал громко, пытаясь вырваться наружу. Сзади его за хвост трепала хозяйка. Наконец гость высвободился, улетел и более не появлялся.

Иногда к скворечнику подлетает воробей. Наклоняя головку в разные стороны, он долго и внимательно прислушивается к доносящемуся из чужого жилища писку. Скворцы не обращают внимания на него, видимо, подумав, решают: пусть любопытствует!

Как-то вместе с родителями прилетели молодые скворцы. Проведали родную сторонушку, посидели на проводах, посмотрели. Один серенький глупышка долго клевал большой коричневый изолятор. Потом все улетели.

Пришло время, и второе поколение вылетело. И опустели скворечники.

Молодые скворцы полиняли, нарядились в костюмы взрослых, хотя немного все же отличаются от них: не такие черные, не такие блестящие и нарядные. Как-то прилетели шестеро, сели на провода, один из них запел и закричал коршуном.

— Наш скворушка! — невольно вырвалось у меня восклицание.

Скворцы спустились к скворечнику, один за другим побывали в нем, поочередно высунув из него голову, погрозились раскрытыми клювами, будто заявляя право собственности на покинутый домик, слегка погонялись друг за другом, как это делали родители весной, отвоевывая себе квартиру, и, поднявшись, улетели…

Лето кончилось. Исчезли скворцы, галки перестали собираться стаями на опорах электропередачи. Ночи стали тихими, длинными и не такими, как прежде. Прекратились и сверчковые песни, как будто по уговору оборвались сразу, неожиданно. Только утром, когда солнце обогрело землю, в углу сада чиркнул сверчок-трубачик, раз, другой и замолк навсегда. Наверное, последний…

Вспоминаю еще несколько случайных наблюдений над скворцами.

Нам предстояло переехать на пароме через реку Или. Торопились, не знали, сколько времени отнимет у нас эта переправа. Поэтому проснулись рано, быстро собрали палатки, позавтракали, погрузили имущество в машину и тронулись в путь. Солнце только что поднялось над пустыней, осветило далекие сиреневые горы Джунгарского Алатау, заиграло на пожелтевших листьях разнолистного тополя. Деревья здесь росли маленькими рощицами или поодиночке, на значительном расстоянии друг от друга, напоминая африканские саванны.

Далеко впереди появилась синяя полоска тугаев, блеснула на солнце ниточка реки. Вот мы и возле Или, смотрим на мутные воды. Паром находится на противоположном берегу, далеко, не видно, что с ним. Возле переправы уже скопилось несколько грузовых машин, толпятся люди. Почему-то все подняли вверх головы, смотрят на небо, куда-то показывают руками, о чем-то спорят. И мы все, будто сговорившись, без слов подняли головы. Разглядываем синее небо.

Сперва я не могу понять, что так всех заинтересовало. Вижу, в небе вьется громадная стая скворцов и поднимается все выше и выше. Вверху стая узкая, заостренная, плотная, внизу — широкая, растянувшаяся. Потом замечаю: впереди стаи ввысь стремительно мчится большая черная точка. В бинокль становится яснее: черная точка — ворона. За нею гонится будто тысячная стая скворцов. Вот ворона сделала плавный круг, и так же плавно выстроились за нею скворцы, упала резко вниз — и острый конец стаи распался, стал головокружительно снижаться. Ворона быстро поднялась вверх, скворцы немного от нее отстали, потом она бросилась прямо в самую гущу птиц, и те, расступившись, образовали вокруг нее хоровод, понеслись за нею послушной свитой.

Нет, скворцы вовсе не гоняются за своим случайным чужаком, как мне сперва показалось, это просто игра, забавная, вычурная, и верховодит ею неожиданный командир полетов — ворона.

Вот бы заснять всю эту необычную картину при помощи телеобъектива! Кто поверит в то, что сейчас происходит перед нами?

Долго стая скворцов совершала сложные виражи, падения и взлеты во главе с черной вороной. И, что удивительнее всего, вся стая летала точно над рекой, не уклоняясь от нее в сторону, но на большой высоте, постепенно продвигаясь к западу по ее течению.

Вскоре стая птиц стала едва заметным облачком. Потом от нее отделилась слабо различимая черная точка, пошла кругами вниз. Командир полетов, удалой их зачинщик, устал и отправился отдыхать после столь длительного развлечения. Игра птиц закончилась. Стайка скворцов тоже снизилась, исчезла на фоне далеких синих гор. В это время подошел и паром. Пора было на него грузиться…

Как уже было сказано, скворцы — насекомоядные птицы, хотя иногда пробавляются спелыми плодами, ягодами. Но вот однажды я был свидетелем необычной скворчиной трапезы.

Прервав долгий и утомительный путь и собираясь готовить обед, мы съехали с асфальтированного шоссе к небольшой речке. С ее берега со своеобразным гортанным криком снялись потревоженные утки-атайки. Над водой летали сверкающие изящным оперением щурки, проносились озабоченные скворцы. Здесь, в обрывистых берегах, птицы устроили свои гнезда.

И вот я вижу: к маленькой протоке подлетает скворец, садится на бережок, склонив голову набок, смотрит на воду и вдруг бросается в реку. Едва окунувшись, выскакивает обратно. Бросок оказался удачным: в клюве птицы затрепетала маленькая рыбка.

Я поразился! Ну чем не заправский зимородок! Уж не видел ли он, как охотится этот рыболов, и не стал ли он ему подражать? Не расставаясь с добычей, скворец пробегает несколько шагов по бережку, поднимается в воздух, трепещет над водой. Он, видимо, не прочь снова нырнуть за другой рыбкой. Но что делать с той, которая в клюве, она не кузнечик, не кобылка или медведка, которых можно захватить сразу несколько штук. Птица снова садится на бережок, как будто раздумывает, потом улетает к обрыву и исчезает в одной из норок.

Никогда я не слышал о том, что скворец может заниматься рыболовным промыслом. Сейчас в пустыне мало насекомых. Научились же скворцы в городе добывать себе пропитание в мусорных ящиках. Почему бы и здесь не освоить рыбную ловлю!..

Наступает осень, и скворцы покидают родную сторону. По сухой и желтой пустыне ветер гонит перекати-поле, и мы, подумывая о предстоящем ночлеге, сворачиваем к горам, рассчитывая найти там уютное место для бивака.

Едва мы остановились в ущелье, как над головой что-то сильно зашумело. Собака вздрогнула и помчалась за холм. Но никто не заметил, что случилось.

Солнце опустилось за горы, в ущелье легла глубокая тень, и только скалистые вершины долго краснели от потухающей зорьки.

Рано утром тот же резкий и непродолжительный шум снова раздался над биваком. А потом еще и еще. На этот раз я увидел, в чем дело: над ущельем, будто по заранее проложенному маршруту, без единого крика, деловито и поспешно пролетали небольшие стайки скворцов. Они держали путь строго на юг, очевидно, покидая свою родную сторону.

Быть может, это одна и та же стайка совершала забавный и непонятный круговой полет над горами? Но стайки были разными по количеству ее участников: и малыми и большими.

Долго, почти до полудня, летели скворцы, около двадцати стаек промчались над ущельем. К вечеру небо захмурило, поползли тучи, потянуло сыростью, холодом. Ночью несколько раз принимался накрапывать дождик. Утро было неприветливое, серое. Мы быстро собрались и поехали вниз к реке Или. Несколько стаек скворцов обогнали нас, несколько других пересекли дорогу: они летели из других ущелий. Вскоре по радио мы услышали, что на севере Казахстана сильно похолодало, пошли дожди со снегом.

Не напрасно скворцы так дружно отправились в дальнее путешествие!

СПУТНИКИ ЧЕЛОВЕКА

На зиму промерз сад дачного участка, вся жизнь затаилась почками, семенами, росточками, яичками, личинками и куколками насекомых. Лишь по вечерам появляются вечные спутники человека — воробьи и, завидев меня, напуганные, шарахаются в стороны. Отвыкли за зиму! Рано утром они улетают в сторону города и там промышляют на помойках.

Воробьи двух видов — полевые и домовые — не обращают внимания друг на друга и не враждуют между собой. Полевой воробей ярче, красивее, с шоколадно-коричневой шапочкой, белым ошейником и черным горлом. У самочек черное горло и белый ошейничек меньше, окраска не столь ярка. Домовой воробей окрашен скромнее полевого. У самца шапочка менее нарядна, белого ошейника нет, на горле не черное пятно, а всего лишь полосочка. Самочка же совсем серенькая, с охристой или беловатой полоской над каждым глазом.

За зиму наша стайка воробьев уменьшилась. Я не обмолвился и «нашей» стайку назвал не случайно: всю зиму в моем домике ночевали эти шумные и деятельные птицы. Наверное, часть из них погибла, другие остались в городе или расселились по другим местам. Среди серой братии полевых воробьишек появились совсем черные, вымазанные сажей и прокопченные дымным воздухом города. Наверное, каждый год воробьи-горожане уходят жить в поле, поселяются на дачах. Мы, люди, тоже скрываемся из города. Наступила весна, и я заметил: когда воробьям приходит пора заботиться о потомстве, очень оживленные и крикливые самочки начинают пищать, как птенчики, и трепетать полураскрывшимися крылышками. Наверное, объясняют друг другу, что кончились зима и кочевки, пришла весна и вместе с нею пора заботы о потомстве. Что может быть сильнее родительских чувств! Подобное же поведение я наблюдал у ласточки, и, возможно, оно широко распространено среди мелких птиц.

Зимою голодающие дачные кошки, оставленные на произвол судьбы своими легкомысленными хозяевами, приучились охотиться за воробьями. Сегодня я был свидетелем необычного происшествия. На участке соседа, на опавших с деревьев и подсохших от теплых весенних лучей солнца листьях, разлеглась кошка и стала как-то необычно кататься по земле. Ее странное поведение привлекло мое внимание.

Кошку мгновенно заметили сидевшие на дереве стайкой воробьи, а так как до кошки было метров тридцать, перелетели на другое дерево поближе и, склонив головки, замерли.

Кривляющаяся кошка и стайка воробьев, молчаливо наблюдавшая за нею, — такое я увидел впервые в жизни.

Вскоре воробьи один за другим с ветки на ветку стали спускаться ниже. Самый любопытный из них подскакал к кошке совсем близко. Сейчас ему достанется!

Мне бы посмотреть до конца представление. Но не выдержал предстоящего торжества обмана, спугнул коварного хищника. Кошка умчалась, а воробьи разлетелись во все стороны. Тем все и закончилось!

Потом два дня шли теплые дожди, почки набухли, зазеленела трава, и воробьи впервые умылись, стали чистенькие, красивые. Пока было холодно, они не принимали ванну. Самый черный воробей, «негритенок», как я его прозвал, потемневший от ночлегов в трубах городских домов, тоже посветлел, но все же не отмылся как следует. Уж очень был грязный.

Две трясогузочки крутятся на свежевскопанных грядках, выискивая толстые личинки хрущей, согнутых скобочкой гусениц бабочек-совок. Каждая находка обязательно сопровождается торжествующим писком: очевидно, для того, чтобы сообщить своей спутнице, что, мол, здесь есть добыча, надо продолжать охоту.

Копая грядки, я набрал десятка два личинок хрущей и сложил их в банку. Трясогузки заметили, подбежали к банке, стали в нее заглядывать, стучать клювиками по стеклу. А забраться в нее побоялись или не догадались. Пришлось высыпать личинки на землю. Какой тогда поднялся торжествующий писк! Птицы тоже умеют выражать свою радость. Воробьи все видели, все заметили. Забыли ссору со скворцами, набросились на личинки хрущей. Всем хватило добычи. Трясогузки же так насытились, что, усевшись на яблоньке, даже вздремнули. Никогда я не видал эту энергичную и непоседливую птицу такой сонной…

Сады разукрасились нежно-розовыми облаками цветов урюка. На деревьях сидят воробьи и — вот негодяи! — клюют прилетающих на цветы насекомых-опылителей.

Наступил массовый брачный вылет крылатых самок муравьев-жнецов. Одна самка упала у моих ног. Я посадил ее на палец. Она быстро с него взлетела и стала подниматься. Отправилась в брачный полет. Но странницу заметил воробей (наверное, не случайно сидел на проводах электропередачи), догнал, схватил и проглотил…

Воробьи после зимы постепенно привыкают к людям, подбирают крошки хлеба, обследуют миску собаки.

По единодушному заключению, один из моих соседей — неважный дачник. Третий год, как заложил фундамент, а домик не строит. И сад запустил. Но этой весной воодушевился: привез доски, песок, паклю и… успокоился. Пакля пришлась воробьям кстати. Один за другим они потащили ее в гнезда: подстилочка из пакли мягкая, нежная. Слух о бесхозном материале прошел по всему дачному поселку, отовсюду слетелись пернатые строители, всю паклю растащили.

С каждым днем теплеет. Весна набирает силу. Воробьи приспособились, большой компанией заселили щель под коньком крыши дачного домика. Теперь каждая пара подсматривает друг за другом. Вот один принес две тонкие соломинки, но сел на крышу неудачно, заскользил лапками вниз по гладкому шиферу, как на коньках, от неожиданности уронил ношу. Одну соломинку успел подхватить, другую тотчас сосед уволок. Теперь воробьи стали домоседами, все время проводят на участке, следят за кормушками. Иногда с громкими криками нападают на в чем-то провинившегося собрата. Но тот, кому влетело, после трепки особенно не унывает. Мелкая житейская неудача его не обескураживает.

Когда воробьи после обеда собираются возле стола, чтобы полакомиться крошками, собака, как настоящая собственница, их прогоняет. Но птицы все время начеку, не особенно ее боятся. Для них удирать от собаки — значит играть в легкую опасность. Быть может, и крошки еды, упавшие со стола, они собирают больше по старой привычке, развлекаясь. Сейчас всюду много корма…

В степи, в пустыне воробьям нелегко со строительством гнезд: подходящих мест мало. Выручает изобретательность.

В годы засухи овец на зимовках приходится кормить сеном, заготовленным в прессованных тюках, обвязанных железной проволокой. Эта обвязка доставляет немало хлопот животноводам. Она цепляется за ноги овец и растаскивается ими во все стороны. Поэтому заботливые хозяева зимовок собирают проволоку и складывают плотными кучками. Издалека такие кучки выделяются на светлом фоне пустыни темным цветом и кажутся кустами.

Один из таких больших железных кустов понравился птицам. Когда я подъехал к нему, то из переплетения проволоки вылетела шумная стайка воробьев. Проволока оказалась отличным убежищем. В нее не пробраться хищнику, и змее — охотнице за птенчиками — не вползти. В одном из таких железных переплетений поселилась даже парочка сорокопутов-жуланов. Эти птички, смелые и сварливые, не потерпели соседства других птиц. Ни одного воробья к себе не подпустили.

Наступило лето. У воробьев появилось потомство. Я наладил магнитофон, протянул к углу веранды микрофон. Там, в гнезде, чирикали птенцы. Долго пришлось стоять с микрофоном в вытянутой руке. Запись не удавалась: заговорило радио, затарахтел мотоцикл, вблизи проехала автомашина, застучали о доски молотком. Два соседа, не смущаясь разделяющей их дистанцией в добрые две сотни метров, стали осведомляться о здоровье друг друга. Звуки, на которые обычно не обращаешь внимания, раздавались со всех сторон.

Зато за время долгого ожидания открылись небольшие секреты воробьиной жизни. Дела, в общем, были просты. Кричал почти всегда только один голодный птенчик. Он тотчас же смолкал, как только получал подачку, и всецело предавался блаженному пищеварению. Вместо него заводил концерт другой проголодавшийся. Как только раздавался крик, воробьи-старики бросались искать добычу и тащили ее. Воробьишки не давали покоя родителям.

И еще выяснилась одна интересная особенность. Насытившись, птенчики замолкали. Но едва только раздавался писк в соседнем гнезде, как сон прерывался и в том, у которого я дежурил с магнитофоном: там тоже начинался дружный концерт. «Раз еду просят соседи, и нам надо тоже».

Все же, несмотря на помехи, мне удалось записать разговор птенчиков. Когда же я включил запись на воспроизведение, птенчики сразу же откликнулись, родители забеспокоились и сразу же принялась снабжать их едой. И так без конца: едва я включал магнитофон, птенчики принимались пищать. Потом я спохватился: как бы выводок не пострадал от переедания. Эксперименты пришлось прекратить.

Воробьи вывели одно поколение. Принялись за другое. Некоторые же запоздали со вторым потомством. Одна пара таких опоздавших устроила гнездо под коньком, другая — с краю, под крышей веранды. Птенцы сперва пищали очень тихо и тонкими голосками. С каждым днем голоса их крепчали и становились ниже тоном. По звукам можно было судить о возрасте подрастающего поколения.

Как-то над верандой появился одинокий воробьишка. Он набил клюв кормом и долго кружился возле гнезда, никак не мог найти вход в него, заглядывал в каждую дырочку шиферной кровли, наконец все же забрался в гнездо, но не так, как полагалось, а сбоку. Вскоре он снова появился с кормом и — такой бестолковый — опять не мог найти дорогу. Воробей был явно чужим.

Вечером он снова воспользовался отсутствием родителей. Кто он, добровольный помощник? Дядюшка, тетушка, старший брат или сестра или просто посторонний и сердобольный, чье сердце не выдержало просьбы птенцов?

Наконец рано утром на конек крыши прилетела стайка воробьев. Уселись возле гнезда, сбились кучкой, и каждый пытался забраться в гнездо, посмотреть, кто там.

Родители сердито прогоняли любопытных. Одного из них я хорошо знал. Хвостик у него был жидковатый, в нем не хватало нескольких перьев. Но — удивительное дело! Воробьи крутились только у гнезда под коньком. Гнезду под верандой — никакого внимания.

Кто же воробьи этой стайки? Добрые старые соседи, дальние родственники или повзрослевшие дети? Кочевали по полям, потом, сговорившись, примчались проведать своих. Наверное, птицы хорошо различают друг друга в «лицо» и надолго сохраняют родственные чувства.

Как мало мы знаем об их жизни!..

Дела воробьев, опоздавших с потомством, на дачном участке неожиданно закончились. Рано утром желторотые воробьишки вылетели один за другим из гнезда. За выходом в свет зорко следили родители. Теперь я убедился: запоздалышей воспитывали старые опытные воробьи, и я, наверное, ошибся, у них это было не запоздавшее второе, а третье поколение.

Самый маленький и робкий воробьишка долго не решался вылететь из гнезда, все глядел да глядел в сад. Наконец выпорхнул, сел на колышек, но увидел меня, очень перепугался, полетел дальше и приземлился в кустах. Туда мгновенно опустился и старый воробей, что-то стал выговаривать, начирикивать, поучать да наставлять.

Второе гнездо под коньком тоже опустело. Воробьи окончательно закончили сезон размножения…

Запахло осенью. Воздух стал упругим и свежим, удлинились ночи, стали прохладными.

Утром прилетели воробьи, и один из них полез в скворечник. Стали проведывать зимние квартиры. С высоких густых карагачей раздался громкий хор множества чирикающих воробьев. Старые воробьи давно уже вывели свое потомство в «люди» и, собравшись стаями, кочуют, а рано утром долго и шумно судачат. Каково значение этого хорового пения — никто не знает. Теперь так будет всю осень и всю зиму до самой весны…

Утром зашумел наш сад: прилетели воробьи, стали проверять квартиры. Кое-кто потащил соломинки. Выходит, правильный прогноз погоды передали по радио: к концу дня ожидались похолодание, дождь.

В дачный домик поползли гусеницы совок, молоденькие сверчки, забралась и степенная богомолиха. В подполье скользнула толстая и предусмотрительная жаба. К вечеру действительно пошел дождь и резко похолодало. Он очистил воздух и прибил пыль. Еще больше запахло осенью.

Воробьи толкутся на крышах, присматриваются к старым гнездам: где зимовать, где найти потеплее местечко? Одному понравился приготовленный мною синичник. Но побоялся проскользнуть в узкий леток. Скворечники уже заняты все, из каждого окошка торчат головы. Большие стаи садятся на голые, без листьев деревья. Отсюда хорошо видно, не застать врасплох недругу.

Как-то на дачу нагрянула большая стайка воробьев. Птицы долго и шумно щебетали, будто обсуждали какое-то важное событие. И разлетелись по укромным местам, по зимним, заранее распределенным квартирам. Это было самое шумное собрание воробьев в этом году.

— Будет заморозок! — сказал сосед, поглядев на стайку птиц, и пошел закрывать виноград.

Видимо, в предчувствии ненастья воробьи улетели на поля и основательно покормились. Вскоре нудный и мелкий дождь заморосил над дачей. Парочка сидящих на проводах воробьев стала столбиками: туловище вертикально, хвостик опущен книзу. Так меньше промокнешь.

Вот и зима наступила. Опустели дачи. Трудное время пришло для воробьев. Стали длинными ночи. Вначале в окошко проникает слабый рассвет. Потом светлеет, становятся различимыми предметы. Выбираюсь из постели, растапливаю каминок и спешу на улицу. Восток уже алеет, но солнца еще нет, оно за горами. Краснеют облака, застывшие над снежными вершинами, краснеют и далекие ледники, потом они светлеют, становятся золотистыми. Солнечные лучи освещают вершины ближайших холмов. Наконец появляется солнце. Пробуждаются воробьи и с веселым чириканьем принимаются за свои дела. Они собираются стайками возле побуревших сорняков. В то время, когда одни склевывают семена на растениях, другие подбирают те, что упали на снег. Птицы истребляют массу семян сорняков и тем самым приносят пользу земледельцу. Только об этом мало кто знает.

Наши воробьи отличаются от тех, которые обитают в городе. «Горожане» черны от дыма и копоти, здешние же чистые, серенькие. Такие же грязные, наверное, и легкие горожан.

В нашей стране обитает несколько видов воробьев. Из них некоторые не связаны с жилищем человека, такие, как, например, саксауловый и черногрудый воробьи.

Черногрудые воробьи гнездятся колониями возле шоссейных дорог в лесополосах. Иногда их так много, что все деревья увешаны гнездами, а в лесополосе стоит несмолкающий гвалт великого множества голосов.

Когда колония располагается по обеим сторонам дороги, воробьи беспрерывно перелетают друг к другу. В эти взаимные визиты включается и молодежь. Многие из них, неумелые, гибнут, сталкиваясь на лету с автомашинами. Вдоль такой дороги степенно и с достоинством летают коршуны, подбирают столь легко достающуюся свежую добычу. Наверное, совсем разленились, не желают охотиться сами.

Черногрудый, или, как его еще называют, испанский, воробей — птица-странница, на зиму не остается и улетает в теплые страны. Гнезда он строит из тонких стеблей растений, предпочитает пахучую серую полынь. Каждое гнездо подобно полому шару, слегка овальному, размером с небольшой арбуз. Вход в него сбоку, незаметный.

Я забрался в лесополосу, заселенную воробьями. Птицы быстро меня заметили, и шумная их стайка разлетелась в стороны. Я знал, молодежь давно вылетела из гнезд, поэтому сфотографировал несколько их жилищ, поинтересовался их строением. Ложе для птенчиков не особенно удобное, в нем лишь кое-где лежат по одному-два перышка. Но одно гнездо меня поразило. Оно было основательно заполнено, даже, пожалуй, забито свежими плодами дурнишника.

Кому незнаком этот сорняк! Он особенно часто растет по пустырям, в межах дорог, в местах перевыпаса. Овально-шаровидные плоды его, размером с небольшую фасолину, сплошь покрыты крепкими колючими шипиками. Кончик каждого шипика слегка загнут. Плоды прочно цепляются за одежду человека. Из шерсти их вытащить трудно, и домашние животные из-за них терпят много неудобств.

КРОШЕЧНАЯ РОЩА

Дорога отошла от берега, и синий Балхаш скрылся за желтыми, сгоревшими от солнца холмами. Вокруг протянулась скучная пустыня.

Летом пустыня безотрадна. Ни крохотного кусочка зелени — все вымерло, погрузилось в сон. Но вот наконец машина взбирается на высокую горку, и с нее открываются и сверкающее изумрудом озеро, и низкие берега, поросшие серо-зелеными солянками, и странные ярко-красные обрывистые горки, подошедшие к самому берегу. Я помню это место по давним своим путешествиям. Хорошо бы там остановиться. Дороги туда нет, придется пробираться по пухлому солончаку через бугры и сухие кустарники.

Вдали, у самого берега, показывается крошечная рощица из каратуранги. Путь к ней тянется медленно. Мы довольны. Как хорошо на берегу озера, да еще и среди деревьев. Листья на каратуранге пожелтели и сверкают золотом, вдоль берега — полоска красного песка, красная и вода у берега, дальше она оттеняется чудесной синевой. Здесь много отличного сухого тополя и уютно в тени. Эта рощица — первая, встреченная нами на северо-западных голых и диких берегах озера.

Мы здесь не единственные поклонники этой маленькой рощицы. С ветки на ветку весело прыгает синичка, ковыряется острым носиком под корой, заглядывает в щелочки, рыскает среди веточек, искоса поглядывая на нас зоркими черными глазами. Рощица маленькая, не более пятидесяти метров в длину, куда птичке деваться, приходится быть вместе с нами.

Из-за кустика неожиданно вверх взлетает с криком и садится на ветку дрозд-деряба. Еще один житель леса оказался в этой пустынной местности! Ну что же, как-нибудь уместимся! Дрозд опасливо сторонится нас, улетает в заросли солянок, но вскоре я вижу его настороженную головку, мелькающую среди травинок под деревьями. Потом неожиданно появляется удод и долго то одним, то другим глазом разглядывает нас и наш бивак. Удовлетворив любопытство, он исчезает и более не появляется.

Одна синичка, один дрозд, один удод! Еще, быть может, кто-нибудь появится?

Брожу по берегу, рассматриваю следы. Пробежала лисичка по кромке берега, прошелся волк. Откуда-то с красных гор приплелся барсук, побродил немного у воды и отправился обратно в пустыню. Вдоль берега летают бабочки-белянки и желтушки. Найдут крохотный лиловый цветок осота, усядутся на него, пытаясь добыть крохотную капельку нектара. Я знаю, бабочки — белянки и желтушки — путешественницы, сейчас они кочуют к югу, и, видимо, издалека. На юге они проведут зиму, а весной полетят обратно, как птицы, на свою родную сторону. Но на их пути — большое озеро, и бабочки не решаются лететь напрямик, минуют его стороной. Далеко им, бедняжкам, придется отклониться от прямого пути в сторону.

Иногда появляется стремительный в полете и отличнейший пилот бражник-языкан. Он недолго крутится в прибрежных зарослях, потом, будто разобрав, что перед ним немалая водная преграда, набирает высоту и направляется прямо на юг. Бражник — тоже путешественник. Ему хорошо: у него отличные крылья и приличная скорость.

Я увлекся следами, и до сознания не сразу доходят далекие крики с бивака.

— Скорее сюда! — кричит Николай. — Тут еще одна птица появилась!

Ну раз появилась птица, значит, надо спешить и на ходу не забыть взвести курок фоторужья, приготовиться к «выстрелу». Я увидел совсем непонятное. Ни разу не встречал как будто такой птицы. Совсем необычная, незнакомая, и вместе с тем что-то смутное и близкое чудится в ее облике. Размером с галку, почти черная, с яркими светлыми продольными пестринками на теле, крепким удлиненным клювом, она мне кого-то напоминает. Мучительно пытаюсь вспомнить и не могу.

Незнакомка неосторожна, подпускает к себе близко и милостиво разрешает навести фотоаппарат. Так себя ведут обитатели глухих мест, мало знакомые с человеком. Но когда я пытаюсь приблизиться еще, она обижается на мою фамильярность и сперва, с дерево на дерево прыгая, мчится в сторону, а потом скрывается в пустыне. Не нравится птице мое любопытство к ее особе.

— Пропала моя незнакомка! — досадую я сам на себя. Так и не успел узнать, кто она такая. Хорошо, если снимок окажется удачным, а если нет?

Я опять направляюсь смотреть следы на берегу. С бивака же снова раздается крик моего спутника: опять появилась та же птица.

Теперь я осторожен, птица проникается ко мне доверием, крутится в рощице: то рыскает по ветвям деревьев, то копается в земле.

Мы прожили в рощице два дня. И два дня вместе с нами прожила незнакомая птица. Под вечер она забралась на вершину самого высокого дерева и громко закричала. Крик ее сразу же воскресил в моей памяти глухие уссурийские кедрово-лиственные леса, и живо вспомнились такие же темные, со светлыми пестринками птицы, всегда с любопытством разглядывавшие наши стоянки с вершин великанов-кедров. Это была кедровка, жительница хвойных лесов, любительница кочевать, кричать звонким голосом в тихом лесу. Как я не смог опознать так хорошо мне ранее знакомую птицу? Наверно, лишь потому, что уж слишком неожиданной была встреча с ней, типичным жителем тайги, в этой крошечной рощице среди громадных просторов выжженной солнцем пустыни, у дикого синего соленого озера.

Кедровка еще раз прокричала, взмахнула крыльями и, как и бражник, поднялась высоко в воздух и, полетев прямо через озеро к югу, растаяла в синеве неба.

Откуда она взялась? Не из северных ли сибирских лесов? Куда она полетела? Не в еловые ли леса Джунгарского Алатау? До них было отсюда уже не так далеко, каких-нибудь три-четыре сотни километров. Кто она, эта смелая птица одиночка-путешественница, и что вынудило ее отправиться в столь далекие страны? Не та ли охота к перемене мест, которая и нас заставляет бросать насиженные и привычные поселения и отправляться в дорогу? И как эта непреодолимая тяга к путешествиям, доставшаяся от далеких предков, в подсознании так стойко сохраняется, проявляясь через таинственный генетический аппарат?

— Счастливого пути! — прокричал я вслед улетавшей птице. И помахал шапкой.

— Счастливого пути! — шутливо прокричали вслед за мной мои спутники.

Фотография кедровки на фоне Балхаша получилась отличной. И я ее не раз показывал в подтверждение своего рассказа об этой необычной встрече. Но, к сожалению, она вскоре исчезла из моей коллекции слайдов, хранившейся на работе.

СТРАННЫЕ ОБЫЧАИ

В небольшом распадке среди каменистых горок задорно и громко кричит парочка скалистых поползней, а в углублении камня виднеется с большим искусством вылепленное из глины гнездо. Мне давно хотелось рассмотреть подробнее жилище этой птицы.

В полость гнезда вел узкий, чуть вытянутый горлышком вход. Снаружи гнездо сверкало черными, синими, фиолетовыми и ярко-зелеными надкрыльями жуков. Кое-где среди этой изящной игрушечной инкрустации виднелись ярко-красные остатки крикливо нарядных клопов-солдатиков. Нижнюю часть гнезда украшало несколько рябеньких перьев горной куропатки — кеклика. Насекомые, без сомнения, прошли через кишечник птиц, возможно, и птенцов, и были прилеплены вместе с испражнениями.

Для чего все это делалось? Тоненькая корочка хитиновых насекомых ничем не способствовала прочности гнезда. Странный обычай у скалистых поползней! Пристрастие к украшательству как будто не имело практической значимости. Но кто поверит, что у этих маленьких пичужек может быть развита любовь к красоте, к ярким блестящим предметам! Скажите об этом любому орнитологу, и он над вами посмеется.

Сейчас гнездо пустое, и не будет большим грехом поинтересоваться его содержимым. Цепляясь за выступы камней, подбираюсь к главному сооружению, заглядываю в него и вижу совершенно неожиданное. Большая полость его до половины заполнена мелкой тонкой пылевидной массой. Сверху она прикрыта сплошным слоем легких линочных шкурок личинок жуков-кожеедов. Еще здесь лежит целый кусок помета лисицы. Несколько ударов лопаткой — остатки гнезда падают на землю, облако едкой, дурно пахнущей пыли окутывает скалы. Какой тяжелый запах! Скорее бежать от него подальше!

Но вот пыль улеглась. Среди остатков гнезда лежит множество мелких косточек грызунов. Теперь становится все ясным. Птицы натаскали в гнездо помет лисиц. Потом его обработали личинки жуков-кожеедов, превратив в мягкую пылевидную массу и оставив нетронутыми только косточки. Вероятно, помет лисиц заносился заранее, как и сейчас, летом, чтобы его успели привести в надлежащий вид личинки жуков. Какая дальновидность! Если не пригодится себе (жизнь птичек недолговечна), то пусть пользуются другие поползни.

Потом я нахожу другое гнездо и, не разоряя его, вижу ту же картину. Кое-где в глиняную обкладку вкраплены и шкурки кожеедов. Птицы, ремонтируя помещение, использовали остатки своих квартирантов.

Но к чему поползням такая сложная обстановка гнезда? Неужели дурным запахом обработанного помета лисицы они отпугивают возможных недругов: ласку, горностая или еще какого-либо хищника? Может быть, тем самым пустующее помещение предохраняется от любителей свободных квартир, других мелких птиц. Гнездо хорошо защищено от хищников, находится на отвесной скале, до него четвероногим не добраться. И наконец, быть может, едкая пыль — отличная защита от поползневых блох, досаждающих птенчикам? Воробьи, например, и в этом я убедился, всегда в гнездо таскают листики полыни-эстрагона, отлично отпугивающие блох даже на собаке. Кроме того, может, обработанный помет лисиц — единственный способ приготовить будущему потомству мягонькую постельку?

Странные обычаи у скалистых поползней. Интересно бы проверить, как у других видов поползней, воспитывающих потомство в дуплах.

ПРОКАЗНИЦА

Рано утром, проснувшись, я слышу пение жаворонка. Оно было таким неожиданным, что сон моментально прошел: в глубоком каньоне, где я остановился на ночлег, не может жить эта птица просторов. Выбрался из постели, посмотрел, жаворонка в небе нигде не увидел.

Утром много дел, надо собрать имущество, позавтракать. За хлопотами забыл о жаворонке. Моя собака, спаниель Зорька, отбежала в сторону и, по обыкновению, занялась норками грызунов. Я засвистел, позвал ее. И вдруг — может быть, показалось — вблизи за кустами саксаула кто-то, будто передразнивая меня, точно так же свистнул.

Мелькнула мысль: «Неужели здесь есть люди?» Но зачем им передразнивать меня? Свист еще раз повторился. Сомнений не могло быть. Я забеспокоился, как бы не подманили собаку, громко и настойчиво позвал ее. А она уже давно стояла рядом и, вопрошающе и недоумевая, смотрела на меня: зачем я зову, когда она вот тут, давно уже примчалась.

Озорник или злоумышленник с некоторыми вариациями повторил свист и потом неожиданно… запел жаворонком. Тогда я сразу понял, в чем дело: узнал проказницу и разглядел на вершине куста милую обитательницу пустынь, небольшую птичку каменку-плясунью. Она всегда жизнерадостна, весела, любопытна и, если остановишься на ночлег, не раз наведается на бивак, поглядывая на неожиданных посетителей ее владений. Потом, усевшись на камешек, начнет низко приседать и кланяться, помахивая коротеньким хвостиком. Каменка очень нетребовательна и уживается в самых сухих и бесплодных пустынях, где, казалось, нечем питаться и нет больше никаких других птиц.

Наше знакомство продолжалось недолго. Вскоре птичке надоело это занятие, и она, насмотревшись на человека и собаку и удовлетворив свое любопытство, сверкнула белым подхвостьем и скрылась.

Каменка иногда удивительно точно подражает голосам животных и, наверное, когда-нибудь будет цениться наравне с попугаями. Эта же каменка оказалась исключительно способной к импровизации: песня жаворонка и мой свист были переданы бесподобно точно.

Куда бы ни приходилось забредать в пустыне, с каменкой обязательно встретишься. Вот и сейчас на желтых пустынных горах никого нет. Даже саранчуков. Лишь иногда пробежит небольшой и, как всегда, озадаченный жук-чернотелка. Ему сейчас нелегко живется. Где раздобыть еду в сухой пустыне?

И птицы куда-то подевались.

Нелегко и подземному жителю — слепушонке. Роется в земле, выбрасывает один за другим аккуратной цепочкой холмики. Что он там находит? Луковицы эфемерных растений, замерших в ожидании далекой весны и дождей, заснувшие на долгое и неизвестное лето и зиму личинки и куколки насекомых? Может быть, там, в почве, жизнь разнообразнее, и в ходы слепушонок кое-кто попадает из тех, кто роется в земле и в ней путешествует?

Остановил машину на вершине холма, в бинокль осматриваю желтую пустыню в надежде найти где-либо зеленое пятнышко растений в низинке между холмами. Но напрасно, все выжгло солнце. Отошел несколько шагов и только присел на минутку, как рядом из норки возле холмика слепушонки выпорхнула птичка, пролетела метров двадцать, опустилась на землю и исчезла. За короткое мгновение я узнал обитательницу пустыни каменку-плясунью. Неожиданная с нею встреча меня обескуражила. Каменка часто гнездится в норах сурков, песчанок. Но что она делает в маленьких ходах слепушонки, да еще в конце августа, когда давно закончена пора выплода потомства? Этого никто не знал!

Пошел на то место, куда села птичка, но там ее не оказалось. Здесь тоже были ходы слепушонки. В них она и исчезла. Постучал о землю ногами, пошаркал подошвами — нет, не появилась обитательница чужих подземелий.

Вернулся на то место, откуда вылетела птичка, но и там ничего не нашел. Так и остался в недоумении. Что делала каменка в подземных галереях слепушонки, неужели искала личинки насекомых? Наверное, так. Нашла спасение под землей, сообразила. Голод не тетка — заставит быть изобретательным!..

Пристрастие к норам — непременная черта каменки. Где же в пустыне найти надежное укрытие, к тому же нежаркое?

Иду по гребню холма каменистой пустыни, спускаюсь к зеленым тугаям Бартугая, пересекаю проделанные геологами старые заброшенные дороги. Вокруг пусто. Древние курганы протянулись цепочкой. Черные камни, щебень, синее небо да солнце.

На пути лежит лист железа размером с колесо автомашины. Посредине — круглая дырка, и в ней снизу приварена небольшая трубка. Откуда занесло этот хлам сюда, в глухую пустыню?

Можно пройти мимо случайного предмета, если бы железо не прилегало плотно к поверхности почвы. Под ним могут оказаться прогревочные камеры муравьев. Здесь, в мертвой каменистой пустыне, ухитряются жить муравьи-бегунки, кое-как сводят концы с концами. Надо перевернуть железо, посмотреть. Поддеваю его палочкой и от неожиданности приседаю на корточки. Под листом находится аккуратное гнездышко, размером с блюдечко. Снаружи оно сложено из грубых сухих травинок, внутри травинки тоньше, нежнее, в них вплетены волокна луба, очевидно принесенные с деревьев недалекого отсюда тугая. Посредине уютного гнездышка лежит маленькое нежно-голубое яичко с едва заметными коричневыми крапинками по тупому концу. Оглядываюсь вокруг: нет ли поблизости хозяйки гнезда?

Но вокруг мертвая, раскаленная июльской жарой пустыня. Впрочем, могла ли строительница гнездышка им сейчас пользоваться? К листу железа нельзя прикоснуться рукой, такой он горячий. И уж под ним в гнездышке — адская жара.

Осторожно беру яичко в руки. Оно тоже горячее, и на просвет видно: наполовину высохло, пустое. Но не протухло. В такой жаре и бактерии не развились.

Так вот что случилось! Ранней весной, когда солнце еще не было таким немилосердно жарким, дырочку в листе железа птичка приняла за норку. Под железом ей понравилось: и тепло, и сухо, и уютно. Вскоре она свила гнездышко, отложила яичко. Но предательский лист железа накалился, прогнал пичужку-неудачницу, не выдержала она страшной жаровой камеры, бросила гнездо. Бедняжка, она не была знакома с таким материалом, как железо. Никто из ее многочисленных предков никогда с ним тоже не встречался и не передал ей соответствующего опыта по наследству.

По яичку мы определили неудачницу. Это была каменка-плясунья…

Каменка так хорошо приспосабливается к различной обстановке, что, несмотря на строгую привязанность к пустыне, уживается, казалось бы, в совсем чуждой среде — в горах над хвойным лесом, на высоте в несколько тысяч метров над уровнем моря, на альпийских лугах.

Пологие, с мягкими очертаниями холмы плоскогорья покрыты низкой травой да куртинками высокого развесистого чия. В понижениях между холмами — сочная зелень, разукрашенная множеством ярких цветов. Здесь, среди роскошного разнотравья, и устраиваем бивак.

Напротив склон холма испещрен светлыми пятнами. Это выбросы земли, или, как их называют, бутаны нор сурков. Этих зверьков сильно истребили охотники, и жилые норы их чаще стали встречаться в низких местах среди сочной травы. Здесь безопасней, еда рядом, чуть что — сразу можно скрыться в нору. Правда, в низине слишком влажно, сюда стекают вешние воды, от них немало лишней сырости в жилище подземного жителя. Но что сделаешь: из двух зол приходится выбирать меньшее.

На двух бутанчиках возле жилых нор я вижу, что на светлой земле валяются остатки съеденных жуков. Кто бы мог ими лакомиться? Ведь не сурок же охотится на насекомых, да и где ему, чистейшему вегетарианцу, заниматься не своим делом.

Рано утром в нашей низинке еще лежит тень, но жаворонок в небе трепещет розовыми, окрашенными лучами солнца крыльями. Прохладно. Сказывается высота — около двух тысяч метров над уровнем моря. Осторожно, чтобы не разбудить спящих товарищей, одеваюсь и выбираюсь из-под полога. И вдруг резкий хриплый свист заставляет вздрогнуть от неожиданности. Недалеко от бивака на бутанчике мелькнул сурок и спрятался в нору. Оттуда он еще несколько раз прокричал свое громкое предупреждение сородичам.

Вооружаюсь биноклем и терпеливо жду. Хочется рассмотреть это животное высокогорий. Но сурки осторожны, не выходят наружу. Зато появляется каменка, приветливо размахивая хвостиком, поглядывает по сторонам. Она держит в клюве жука-навозника. Вот она расклевала свою добычу и скрылась в нору. Вскоре оттуда появляется и сурок. Привстал на задние ноги, осмотрелся и отбежал в сторону, пасется. Выходит, что сурок ждет, не выбирается наверх, пока не появится его страж и квартирант — милая птичка каменка. В другой дальней норе вижу тоже мирную идиллию содружества млекопитающего с птицей.

Нелегко лежать без движения с биноклем в руках. Чуть повернулся, каменка тревожно качнула хвостиком, пискнула, сурок стрелой помчался в нору и скрылся в ней.

Я поражен этой картиной взаимного содружества, радуюсь тому, что отгадал, почему возле сурчиных нор лежат остатки насекомых…

Я никак не предполагал, что каменка, отчаянная охотница, питается не только одними насекомыми. В пустыне Сарыесик-Атырау однажды, когда мы ехали по полузаброшенной проселочной дороге, чуть ли не из-под самой машины выпорхнула каменка-плясунья и, часто-часто взмахивая крыльями, полетела в сторону. В лапках она несла какую-то светлую ленту, и я сразу догадался, что это змея. Остановив машину, я бросился за птицей, она же, испугавшись, выронила свою ношу. Это была змея. Стройная и тонкая, она еще была жива. Птица расклевала ей голову. Кто бы мог подумать, что каменка, размером немного больше воробья, могла напасть на змею. Правда, это была небольшая молодая стрела-змея. Но все же… Суровые условия жизни в пустыне выработали у этой птички прямо-таки безрассудную храбрость и предприимчивость. Подобную историю все с той же змеей-стрелой мне пришлось видеть с участием сорокопута. Но эта птица больше каменки и известная разбойница…

Умение подражать голосам других животных, любознательность каменки подтверждают ее высокую по сравнению с другими птицами интеллектуальность, если это слово допустимо к птицам. Однажды, доехав до северного берега соленого и безлюдного берега Балхаша, мы, расположившись биваком, в сетке вынесли и поместили на куст черепаху. Она путешествовала некоторое время с нами. Возле нее сразу же появилась парочка каменок. Как они крутились возле черепахи, с каким вниманием и настойчивостью они ее разглядывали! Появление незнакомого животного глубоко заинтересовало этих маленьких пичужек…

Голая пустыня, угрюмые скалы, черный щебень, редкие кустики солянок, звенящие стебли высохших растений, безжалостное солнце и тишина. Кажется, все живое спряталось, сгинуло, исчезло…

Но неожиданно совсем рядом с машиной села небольшая серая с белым брюшком птичка и, всматриваясь черными блестящими глазами в необычных посетителей глухой пустыни, начала приседать и забавно раскланиваться. Насмотрелась вдоволь, перепрыгнула подальше, снова быстро поклонилась несколько раз и, будто попрощавшись, скрылась за скалами. За странную манеру приседать птичку назвали каменкой-плясуньей. Привычка у нее эта постоянная, особенно когда птица вглядывается во что-либо или рассматривает незнакомый предмет…

Наш путь лежит дальше в пустыню. Вот и сухое русло, по нему скатываются дождевые потоки и сбегают весенние ручьи от талого снега. Здесь кустики саксаула и неплохое место для бивака. Из-под укрытия выскакивает большая ящерица-агама и, высоко задрав кверху длинный и какой-то нелепый хвост, мчится прочь, вздымая легкое облачко пыли. Как жаль, что всюду много нор песчанок. Сейчас она скользнет в одну из них, скроется и не даст на себя посмотреть как следует. Но ящерица внезапно останавливается и, повернув голову, начинает всматриваться одним глазом, слегка его прищурив. Ей тоже, наверное, интересно поглазеть на человека. Здесь, в дикой и безводной пустыне, такая тишина, покой и однообразие жизни.

И также начинает раскланиваться — вверх, вниз, долго и старательно кивает головой. Какая смешная! Разве пошутить и, сняв перед ней шляпу, тоже покланяться? Но резкое движение пугает ящерицу, и она стремительно скрывается в норе…

Жаркая и сухая пустыня позади. Впереди — высокие горы, еловые леса, над ними белые вершины, снега, ледники, прохлада и кристально чистый воздух. По ущелью, по камням и валунам мчится поток, бурлит, пенится, обдавая мириадами брызг склонившиеся над водою травы и кустарники.

Из-под большого валуна, из самой воды, выскакивает короткохвостая птичка, скользит в воздухе над кипящим потоком, усаживается на камень и приседает, приседает без конца, будто делает реверансы. Это известный обитатель горных ручьев — странная птица оляпка. Странная тем, что уж очень у нее необычная жизнь. Она очень подвижна, эта необыкновенная водолюбка. Ни минуты покоя. Вот и сейчас что-то торопливо склюнула и бросилась с камня в воду, в самый водоворот, в пену, в брызги, а через минуту выскочила наверх и снова в безудержной пляске скачет на камне.

Почему, ради чего каменки, агамы и оляпки, да и не только они, так странно себя ведут? Для чего все это представление? Ведь, конечно, не зря, зачем попусту тратить свои силы.

Большинство ящериц и птиц рассматривают предметы только одной стороной головы, одним глазом, и поэтому зрение у них плоское, не объемное. Меняя положение, владельцы монокулярного зрения компенсируют его несовершенство. Но это только предположение. Скорее всего, правильное.

ОТЧАЯННЫЙ РАЗБОЙНИК

Ключик между горами Калкана с рощицей деревьев и кустарников остался позади. Дорога пошла вдоль Большого Калкана, по его северной стороне, мрачной и темной. Вокруг расстилалась светлая и безжизненная пустыня, покрытая редкими приземистыми, почти сухими солянками. Затем показались чахлые кустики саксаула. Засуха сильно отразилась в этом году на природе. Ни зверя, ни птицы, ни ящерицы. Не видно и насекомых.

Вдали показалось темное пятнышко. То были, я хорошо их знал, три туранги. Они росли одиноко среди обширной и голой пустыни. Возле них ютились кустики тамариска и чингиля. Видимо, в этом месте близко к поверхности проходили грунтовые воды.

Три туранги среди бескрайнего и безотрадного простора пустыни на фоне далеких синих гор Матая были особенно красивыми. Подчеркивая безотрадность природы, они как бы олицетворяли собою неистребимую силу жизни.

Я всегда останавливался возле этих деревьев и знаю их много лет. Каждый раз радовался тому, что туранги целы, что никто их не искалечил, не срубил, не сжег. И на этот раз я остановил возле них машину, подставив ветру перегретый мотор. Каждый раз я не могу удержаться, чтобы не сфотографировать эти деревья. Одна из цветных фотографий попала на обложку моей книги о жизни насекомых пустыни.

Но на этот раз сердце мое опечалилось. Одну турангу сломали и, видимо, увезли на топливо. Но две другие остались, все такие же, с корежистыми стволами, живописно изогнутыми и красивыми. Зеленая листва деревьев сверкала под знойными лучами солнца и весело трепетала от легкого ветерка пустыни.

Все живое с момента рождения движется к естественному концу своего бытия. Смерть неотделима от жизни. Но горестно видеть, когда гибель наступает прежде времени, в расцвете сил и совершенства. Придет время, и эти два еще здравствующих дерева тоже исчезнут. Впрочем, в нескольких метрах от этой пары уже растет крохотная группка молодых туранг. Они тянутся кверху и набираются сил.

Едва я вышел из машины, как с дерева слетела пара скворцов и помчалась в жаркую и голую пустыню. Раздался писк птенцов. Потом, сверкая черно-белыми крыльями, с ветки дерева слетел большой пустынный сорокопут. Громко зачирикал воробей. Среди листвы мелькнула шустрая крошечная индийская пеночка. Она что-то озабоченно и деловито разыскивала и склевывала своим клювиком-иголочкой, не обращая на меня никакого внимания. Кому она нужна, такая маленькая.

У скворцов и воробьев в дуплах лежали яички. Гнездо же крошечной пеночки непросто разыскать. У сорокопута оказалось большое и пушистое гнездо; материал, который пошел на его строительство, я не сразу определил. Это не был пух семян на туранге, они еще не поспели, и не шерсть овец, клочья которой легко найти в местах выпаса на кустах. В мелком и плотном пушке я обнаружил крохотные листочки полыни и тогда сразу понял: это галлы. Они растут белыми пушистыми шариками; теплая оболочка галла предохраняет от резких колебаний температуры оранжевые личинки комариков-галлиц и хозяев галла. Птицы изрядно потрудились: чтобы построить такое обширное гнездо, надо было заготовить не менее тысячи галлов. Находка удивительна. Значит, галлица приносит сорокопуту пользу, поставляя строительный материал. Сорокопут приносит пользу полыни, уничтожает ее злого врага — личинки галлиц. Как в природе все взаимосвязано!

Что же заставило птиц поселиться в этой бесплодной местности, вдали от воды? До нее — я хорошо знал — не менее шести километров.

Орнитологи могут не поверить моей находке. Самое дальнее расстояние между водой и гнездящимися парами скворцов было установлено в три километра. О пустынном сорокопуте в этом отношении ничего не известно. Как часто бывают ошибочными, казалось бы, столь твердо установленные факты и наши представления!

Кажется, я познакомился со всеми обитателями этого крохотного мирка. Но вот от кустика к кустику пробежала быстрая ящеричка, в норке мелькнула злая мордочка ядовитой змеи-щитомордника. Наверное, и еще много разных обитателей держится этого уголка. Здесь, как в Ноевом ковчеге, можно встретить самых разных и редких жителей пустыни.

Сорокопуты меня не раз поражали своими разбойничьими наклонностями. Вспоминаю: мы подъезжали к селу Узунагач. По асфальтовому шоссе впереди шла колонна грузовых машин. Обгон был невозможен: навстречу тоже шли грузовики. Пришлось сбавить скорость. С обеих сторон шоссе росли деревья. С них через дорогу перелетали воробьи. Кое-где виднелись многочисленные скопления их гнезд. Неожиданно впереди нас с придорожного кустика на асфальт упал какой-то трепещущий комок перьев и помчался поперек пути. Я остановил машину, выскочил из нее. То, что я увидел, было необычным. С дороги в кювет рыжехвостый сорокопут-жулан тащил по земле мертвого воробья. Ноша для него оказалась нелегкой, и подняться с нею в воздух он не мог. Отчаянный разбойник испугался меня, бросил добычу и взлетел на дерево. Я поднял воробья. Птица была еще теплой, на ее голове зияла глубокая рана. Не было сомнений, что сорокопут только что расправился с воробьем.

Какой все же жулан отважный!

В Уссурийском крае, где прошло мое детство, в пригородных зарослях лещины, дикой яблони и боярышника водилось много рыжехвостых сорокопутов. Однажды сорокопут ухитрился пригвоздить к шипам на ветке боярышника молоденького бурундучка, основательно раздолбив ему голову. Так что крупная добыча для него не редкость!

Как-то в пустыне Сарыесик-Атырау я увидел из окна машины летящего большого сорокопута. За ним трепыхалась в воздухе длинная, узкая белая ленточка. Птица летела медленно, видимо, ноша изрядно мешала полету. Показалось, что ленточка или, быть может, веревка случайно запуталась в ногах птицы, и вот теперь ей, бедняжке, приходилось нелегко.

Остановив машину, я бросился вслед за сорокопутом. И вдруг ленточка упала на землю. Когда я подошел к ней, то увидел молодую стрелу-змею. Это изящное пресмыкающееся — типичная обитательница пустыни. Она очень быстра в движении, ее главная добыча ящерицы. У «стрелки», как ее называют, была расклевана голова. Полуживая змея, судорожно извиваясь, сворачивалась кольцами и расправляла свое стройное и тонкое тело.

Не ожидал я, что сорокопут охотится за змеями, да еще и может носить их по воздуху. По-видимому, стрела-змея — не случайная добыча маленького хищника.

Через несколько лет, проезжая по шоссе из Капчагая в Сарыозек, я увидел такую же картину: сорокопут летел над зарослями придорожной посадки саксаула с убитой им молодой стрелой-змеей. Почерк разбойника не изменился: у змеи была расклевана голова.

Сорокопуты — заботливые родители. Они заготовляют пищу про запас, накалывая на острые шипы растений различных крупных насекомых.

На дачном участке в густых зарослях жимолости и дикого абрикоса поселился сорокопут. Сосед по даче негодовал:

— В прошлом году тут соловей жил, так распевал, так распевал! А нынче его место заняла эта скрипучка!

Сорокопут действительно казался мрачным, сварливым и обладал неприятным голосом. Никого из птиц не подпускал к зарослям. Больше всего от него доставалось воробьям. Вскоре на коротеньких сучках яблонек и урюка появились наколотые насекомые. Кобылки, жуки-навозники, хрущи, бабочки торчали в самых разных позах. Это была его работа.

Больше всего мне было жаль бабочку-стеклянницу — красавицу с чудесными, прозрачными, как стеклышко, крыльями. Где он ее разыскал, такую редкую! Несчастную бабочку вскоре обнаружили муравьи-тапиномы. Собрались толпой, прогрызли в брюшке дырочку, добрались до провианта, и… пошла заготовка! Так и сновали вверх и вниз по дереву тапиномы. Появились муравьи кое-где и на других трофеях сорокопута.

Каждый день я собирался сфотографировать картинку муравьиного пиршества, но все мешали разные дела. Мало ли хлопот у дачника в разгар сезона.

Еще было интересно, долго ли просуществует коллекция насекомых сорокопута, воспользуется ли он ею или его запасы растащат муравьи.

Отцвели тюльпаны, загорелись красные маки, заголубел мышиный горошек. Из кустов жимолости все громче и громче стали раздаваться крики сорокопутов. Вскоре появились и молодые сорокопутята. Они были такими же крупными, как и родители. Неумелые и неловкие, они сидели на кустах и кричали во все горло, беспрестанно требуя пищу. Один из них, самый горластый, кричал громче всех. Иногда птенцы с жалобным писком бросались на мимо пролетавших воробьев, скворцов и даже удодов, очевидно, намереваясь получить от них подачки и не способные отличить своих родителей от чужаков. Впрочем, кто знает, может быть, эту крикливую компанию кое-когда могли подкармливать и чужие птицы.

Вот тогда и исчезли с деревьев все ранее наколотые насекомые. Запасы, оказывается, делались заботливыми родителями не зря. Исчезла и стеклянница, наполовину объеденная муравьями, я даже не успел ее сфотографировать.

Другая замечательная коллекция насекомых, собранная сорокопутами, встретилась мне в небольшом тугайчике у реки Арысь. Мы мчались по шоссе издалека, торопясь домой. Вокруг тянулась бесконечная равнина, поросшая травами пустыни. И вдруг вдали показались желтые, высокие, как крепостные стены, лёссовые обрывы, мелькнула река и почувствовался чудесный запах цветущего лоха. Мы соскучились по воде, по густой зелени, по деревьям и решили остановиться. А потом этот удивительный аромат лоха!

Едва поставили машину, как в кустах раздался скрипучий голос сорокопута. Здесь, среди колючего лоха, обнаружилась недавно брошенная стоянка скота. Возле нее на сухих ветках дерева темнели какие-то комочки. Это тоже была коллекция сорокопута.

На этот раз коллекционер оказался узким специалистом: на колючки он накалывал только одних навозников. Все жуки торчали кверху ногами, и лишь немногие — на боку. Почему-то у всех были раскрыты крылья, наверное, потому, что хищник ловил добычу на лету.

Вблизи этой коллекции другое сухое дерево разукрасилось белыми пятнами птичьего помета. На нем находился наблюдательный пункт охотников. Последнее время ветер дул с севера, и жуки, учуявшие навоз, неслись с южной стороны мимо засады птиц.

Возвращусь снова к наблюдениям на дачном участке.

Молодые сорокопуты хоть и велики ростом, но глупы. Скрипят пискливо, трепещут крылышками, просят у родителей еду, гоняются за ними, сами не умеют и не желают охотиться. Старики не особенно обильно кормят. Пора самим малышам учиться.

Но вот в семействе сорокопутов происшествие. Одна взрослая птица села на изгородь возле душа и громко, пронзительно зацокала. В ее необычном крике чувствовалась тревога. Мгновенно поблизости на проводах электропередачи уселся другой взрослый сорокопут, слетелся и молодняк. Появились два воробья и стали крутиться возле кричащего сорокопута. Вскоре собралась целая стайка воробьев. Сорокопут же не умолкал, орал во всю глотку, поглядывал на землю, иногда слетая вниз и тотчас же взмывая кверху. Чувствовалось, что собравшиеся птицы чем-то сильно встревожены, и хотя были они разными, но друг друга хорошо понимали. Не зря кричал сорокопут: что-то случилось, что-то он увидел необычное.

Меня так и подмывало посмотреть, на что поглядывала горластая птица. Но хотелось и дождаться, посмотреть, что будет дальше и чем все закончится. Все же не выдержал. Подошел к изгороди. Горланящий сорокопут сразу умолк, присоединился к своему семейству, уселся на проводах; к ним примкнули и воробьи. Все они не сводили с меня глаз.

Присмотрелся к зарослям травинок. За изгородью вдоль арычка, по которому текла вода, медленно полз большой узорчатый красавец полоз. Увидел меня и поспешно скользнул под душевую кабинку. Так вот кто виновник переполоха!

Птицы посудачили еще немного и разлетелись…

В безлюдных местах пустыни сорокопут, так же как и каменка, любопытен и наведывается к биваку, чтобы насмотреться на заявившихся на его территорию незнакомых посетителей.

Среди зарослей высоких кустарников, протянувшихся по ложбине, нашлось укромное ровное место для бивака, куда и была поставлена машина. Когда все разошлись по делам и я остался один, возле нашей стоянки появился сорокопут. Он сел на тоненькую веточку и с явным любопытством стал меня разглядывать.

Головка сорокопута мне хорошо видна на фоне далекой светлой гранитной горы, испещренной трещинами, ложбинами и осыпями. И удивительное дело! Тело птицы колебалось вместе с веткой, но головка ее оставалась в пространстве на месте, была почти неподвижна. Присмотревшись, я заметил, что, когда веточка, колеблемая ветром, опускалась, шейка сорокопута вытягивалась и становилась длинной, ветка поднималась — шейка резко укорачивалась. Когда же веточка, раскачиваясь, уходила в сторону, туловище моего обозревателя наклонялось в противоположном направлении. Так, постоянно меняя положение тела, любопытная пичужка, не двигая головой в стороны и держа ее почти неподвижно, внимательно меня изучала.

Маленькая деталь поведения птицы меня поразила. Я никогда не замечал этой особенности поведения птиц, и никто из натуралистов не знал о ней.

Вдоволь насмотревшись на меня, на машину, на вещи, разбросанные рядом с нею, сорокопут исчез. Но появился вновь через полчаса и так же долго и внимательно продолжил разглядывание всего того, что ему казалось необычным на его участке.

Потом он постепенно привык и, сидя на веточке, уже более не прибегал к своему приему. Я не думаю, что этот сорокопут был каким-то особенным изобретателем. Просто мы никогда не замечали этой детали поведения.

ЗВОН ПРОВОДОВ

Мы проснулись поздно. После холодной ночи были так приятны теплые лучи утреннего солнца. В воздухе чувствовалась прохлада, и не хотелось выбираться из спального мешка. Звенели жаворонки, где-то далеко прокричали утки-атайки, судя по голосам, почти рядом пронеслась стайка чернобрюхих рябков. Но вот в знакомую мелодию просыпающейся природы стали вплетаться какие-то необычные и странные звуки. Это были тонкие позвякивания на фоне низкого гула. Позвякивания становились все чаще и чаще, а гудение — громче. Все это немного напоминало звон телеграфных проводов, предвещающих непогоду.

Вчера вечером, выбирая место для бивака, я заметил с холма линию телеграфных проводов на столбах. Неужели незнакомые звуки неслись оттуда? Но воздух был совершенно неподвижен, ветер затих еще в начале ночи. Мой товарищ тоже услышал странные звуки и, высунувшись из спального мешка, прислушивался.

Пора вставать, готовить завтрак, а заодно и выяснить источник странных звуков.

Наспех одевшись, я пошел к телеграфной линии. Местность здесь была красивой. К серо-полынной пустыне примыкали желтые барханы, причесанные ветром и разукрашенные песчаной акацией, джузгуном и цветущим диким луком. Вдали за желтыми барханами тянулась бесконечная, начавшая желтеть пустыня, а на горизонте виднелись сиреневые горы Чулак. Телеграфные столбы некоторое время тянулись вдоль берега Или, а затем сворачивали и скрывались за холмами.

Странные звуки становились все громче. Теперь было похоже, будто кто-то быстро и беспрестанно ударял по проводам, и они, вибрируя, громко гудели и позвякивали. Все это казалось странным и загадочным.

Осторожно осматриваясь вокруг, я стал перебираться с бархана на бархан вдоль линии телеграфных проводов. И вскоре заметил, что звон проводов становится тише. По-видимому, я пошел не в ту сторону. Тогда, повернув, поспешил от реки в пустыню — странные звуки стали явно громче. У большого бархана провода стали так громко позвякивать, будто по ним щелкали пули. Что же там такое за большим барханом? Но за ним открылась пустыня и ровная, как струнка, линия столбов, уходящих к далекому горизонту. И никого нет, только в воздухе птицы беспрестанно взлетают и садятся вновь на провода.

Осторожно подхожу ближе, вынимаю бинокль и узнаю золотистых щурок. Они что-то делают, чем-то очень заняты и все время реют над небольшой зеленой низинкой, поросшей травой. Здесь, видимо, весной была вода, и почва сохранила влагу, дав жизнь растениям. На лету каждая птица, слегка прикоснувшись к травам, хватала на них сидевшую кобылку, взмывала кверху, мчалась к телеграфной линии и садилась на провода. Зажатую в клюве кобылку щурка ударяла о провод поочередно с одной и с другой от себя стороны, и тогда длинные ноги и обломки крыльев, все грубое и непригодное для еды падало вниз. Обработав таким образом насекомое, птица заглатывала добычу и снова летела к зеленой ложбинке за очередной порцией.

Так вот откуда эти странные звуки! Стайка щурок, обнаружив скопление кобылок, использовала телеграфную линию как своеобразную кухню для приготовления пищи.

Кто бы мог подумать, что щурки, считающиеся злейшими истребителями пчел, охотятся и на кобылок, да еще так оригинально их обрабатывают, прежде чем отправить в желудок. Интересно узнать, сколько кобылок съедает каждая щурка за день. Наверное, немало!

НЕОЖИДАННАЯ ПОМОЩНИЦА

Сегодня запоздали, ехали до темноты. В полосе света мелькают разные бабочки: большие и маленькие, но все светлые — настоящие бабочки-пустынницы. Выжили в выгоревшей и мертвой пустыне, дождались осени, и сейчас у них брачная пора. Перебегают дорогу ящерицы; скачет, помахивая хвостиком, тушканчик. Вдали по дороге загорелась пара огоньков — то глаза лисицы отразили свет. Потом всходит луна, большая, красная, и освещает бледным светом саксаульники.

Начинаю раскаиваться в том, что вчера ехал допоздна: мелкие ночные бабочки забили радиатор. А утром на нашем биваке появилась маленькая серенькая птичка размером с воробья, со светлым пятнышком на горлышке. Я узнал молодую варакушку. Одинокая птичка, не обращая на нас никакого внимания, стала тщательно обследовать машину, что-то выклевывая своим остреньким, как шильце, клювиком из различных щелочек. Попыталась забраться и в умывальник, но на воду, специально налитую для нее в тарелочку, не обратила внимания. Потом внезапно влетела под облицовку радиатора и принялась оттуда вытаскивать застрявших насекомых. Очень пришлось по вкусу ей это занятие. Кто бы мог поверить, что варакушка может оказаться полезной для автомобиля!

Наконец закончила с радиатором и залетела в кузов, там что-то нашла. Мое намерение ее сфотографировать оказалось выполнить нелегко. С доверчивым созданием произошла неожиданная перемена. Птичка по-своему оценила мои благие пожелания, вспорхнула и навсегда покинула нашу стоянку.

У ЛЁССОВОГО ОБРЫВА

Десять дней жизни в горах среди буйной зелени, леса, горных ручьев, недалеко от снеговых вершин — и вдруг через несколько часов пути совсем другой мир: раскаленный асфальт, полыхающая в мареве горячих испарений пустыня, жара, духота. Смена климата настолько неожиданна, что даже не верится, что здесь всегда такое пекло. В кузове машины молчание. Никому не хочется ни разговаривать, ни шутить. У всех красные лица. Разморились.

— Жми, Вася! — говорю я водителю. — Еще немного, километров сорок, и мы отдохнем.

И Вася жмет на акселератор, ветер свистит в окошке кабины, и хлопает парусина, прикрывающая кузов.

Бесконечные желтые холмы и редкие поселки мелькают мимо размеренно и утомительно медленно. Наконец в стороне пути резкий спуск — и перед нами река Аягуз, небольшая, быстрая, мутная, в зарослях лоха, чингиля, ив и тополей. С одной стороны, где она подмывает глинистые холмы, высокий, метров около ста, обрыв. Здесь глубоко, можно искупаться, и вскоре все в воде, уцепились за камни, чтобы не сносило по течению, и торчат наружу только одни головы.

На высоком лёссовом обрыве, на самом верху, все изрешечено норками. Ласточки, щурки, сизоворонки, галки, полевые воробьи щебечут, кричат, распевают, крутятся в воздухе, выглядывают из норок, выскакивают из них и на лету ныряют обратно. Здесь настоящий высотный птичий многоквартирный дом. В нем царит строгое право собственности на каждую норку, занятую семейными обитателями. Вот только немного странно, почему квартиры располагаются только в самой верхней части обрыва.

Из воды никому не хочется выбираться. Не хочется и думать о предстоящем обеде и необходимости его готовить. Все сгрудились в глубокой яме, промытой водой, молчат.

— Сейчас я вам задам загадку! — говорю я своим спутникам, пытаясь поднять настроение. — Посмотрите на обрыв: почему птицы построили свои норки только на самом верху? Кто догадается?

— Все просто. Легче вылетать сверху вниз. Разогнался и полетел! — говорит Володя.

— Слишком высокий обрыв. Сто метров, не меньше, можно набрать разгон и с меньшей высоты, да и на высоту взлетать тоже непросто, — возражает Таня. — Я думаю, они так селятся, чтобы снизу не подобрался хищник.

— Но тогда кошке или лисице проще проникнуть сверху, если кто вздумал полакомиться яйцами или птенчиками, — возражает Николай. — Правда, нужно для этого поработать немало когтями. И еще рыть норы в центре обрыва опасно, сверху упадет кусок глины и пришибет кого-либо.

— Что тут мудрить! — вмешивается водитель Вася. — Какой интерес делать норки посредине обрыва? Сверху из него с высоты все виднее, красивей, вся река, все тугаи как на ладони. Вон у нас в городе какая красотища видна с четвертого этажа. С одной стороны — горы, с другой — город. Никогда бы не поменял на нижние этажи.

— Ты, Вася, неисправимый антропоморфист, — говорит Таня. — Животные в твоей красоте ничего не понимают. Еще знаете, что может быть: птицам больше приходится охотиться в пустыне, и, чтобы не терять высоту, они строят норки на самом верху, ближе к району охоты.

Наступает молчание.

— Ну кто еще скажет? Вы, Александр Петрович, как думаете? — обращаюсь я к научному сотруднику.

— Мне не хочется думать. Устал. Да и не уверен, есть ли ответ на этот вопрос. Вы сами, наверное, давно уже придумали, что и почему.

— Может быть, и да. Но хочется, чтобы все подумали, погадали, — не унимаюсь я.

— Тогда, пожалуй, — нерешительно говорит он, — тут какая-то сложная причина, может быть, давняя привычка, подражание друг другу, влияние каких-нибудь особенных физических факторов среды, инстинкты, наконец…

— И завернули же вы, Александр Петрович. Ничего не разберешь! — посмеивается молодежь.

Тогда все требуют моего объяснения, и мне ничего не остается, как рассказать о своем предположении.

Лёсс — очень твердый, прочный, копать его трудно. В лёссовых обрывах некоторых южных стран человек строил даже пещерные города, и они сохраняются столетиями. В Средней Азии в средние века из многих крепостных укреплений в лёссе были проведены к воде на многие километры потайные ходы, и они до сего времени сохранились.

Лёссовая пустыня была бы безжизненной и голой, если бы ее поверхность не разрыхляла громадная армия живых существ. Многочисленные мокрицы, пауки, жуки, муравьи, неутомимый землекоп — слепушонка — постоянно трудятся, роют ходы, норки, камеры, выбрасывают частицы почвы наружу. Благодаря им поверхностный слой лёсса не менее чем на метр в глубину взрыхлен, в него проникает воздух, просачивается влага. И получается, что незримые землекопы помогают жить растениям, кормящим многоликий мир этих жарких стран. Птицы тоже пользуются слегка взрыхленным поверхностным слоем лёсса: в нем легче рыть норки, тем более что клювы и лапки — слабые орудия. Кому же хочется тратить столько сил на строительство убежища, когда в жизни и без того много хлопот: пищу добывать, потомство воспитывать, от врагов спасаться. Да и в норке, проделанной во взрыхленном слое, лучше фильтруется воздух.

Вот, наверное, главная причина, из-за которой норки щурок, сизоворонок, галок, ласточек-береговушек, да и всей остальной армии пернатых жителей лёссовых обрывов всегда располагаются в самом верхнем ярусе обрывов.

Мое объяснение кажется убедительным, и все готовы с ним согласиться. Только Александр Петрович, как всегда, сомневается.

— Да кто знает, может быть, и так, а может быть, и совсем иначе, — говорит он.

Слушая его, думаю о том, что чрезмерная осторожность в суждениях или нежелание поделиться ими, этот излишний скептицизм ученых всегда приносят больше вреда, чем даже ошибочные, но определенно высказанные суждения, хотя бы потому, что они будят мысль и заставляют искать истину.

ПОСЛЕДНИЙ ОСТРОВ БАЙКАДАМАРАЛ

Оскудевает мир животных. И это особенно заметно тем, кому перевалило за восьмой десяток. Давно прошли те годы, когда на моей родине, в Уссурийском крае, было изобилие птиц и зверей. Теперь, наверное, и там тоже оскудение. В восьмидесятых годах двадцатого столетия, путешествуя по островам Балхаша, на некоторых из них я застал еще идиллию более или менее сохранившегося мира животных. Но и там появление человека вызывало переполох его обитателей.

Вспоминаю один такой небольшой островок, расположенный в соленой и необжитой части озера Балхаш. Это был последний остров из числа многих, проведанных мною на резиновой лодке с моторчиком…

Вечером затихает ветер, озеро становится гладким и ровным. В его зеркальную гладь смотрятся белые облака.

Редкое состояние беспокойного Балхаша. Ночью завыл ветер, зашумело озеро, и под сиянием луны побежали черные волны со светлыми гребешками. Но вот взошло солнце, пригрело, и снова успокоилось, уснуло озеро.

Сегодня оно особенно красивое, бирюзово-зеленое не только потому, что небо сияет синевой, нет, какая-то особенная здесь вода. Тарахтит моторчик, и навстречу вылетают с острова серебристые чайки. Снизу они такие же — бирюзово-зеленые, нереальные по своей окраске. Птицы летят с озера на остров и постепенно белеют.

Этот остров для нас оказался неожиданным, самым последним, а мы полагали, что посетили уже все острова.

Едва я ступаю на берег, как со всех сторон раздается истерический хохот его главных обитателей — серебристых чаек. Других не видно. По берегу заметны уже пустые гнезда, сложенные из мелких палочек, водорослей, всякого растительного мусора. Иногда из нехитрого строения торчит капроновая веревка или обрывок рыболовной сети.

На берегу всюду белеют мелкие кости. Каких только здесь нет! Большей частью — рыбьи. Немало и черепов грызунов, мелких птиц. Сверкает побелевший на солнце череп корсака. Что привело сюда эту маленькую лисичку, отчего она здесь погибла? По берегу острова тянется песчаный вал, заросший джузгуном и тамариском. Некоторые из этих кустов еще цветут, распространяя тонкий аромат.

Едва я перехожу в заросли низенькой эфедры, как со всех сторон раздается тоненькое попискивание, и меня окружает стайка желтых трясогузок. Они явно заинтересовались мною: не желают расставаться и сопровождают меня всюду, продолжая негромко и тонко перекликаться. Но осторожны, к себе близко не подпускают, знакомы с человеком, если не сами лично, то по опыту своих родителей.

Хорошо на необитаемом островке! Почему же здесь так много трясогузок? Меня могут заподозрить в обязательном желании найти на каждом острове что-либо особенное и характерное. Но каждый остров действительно имеет свое население, сложившееся самостоятельно на изолированном от остального мира кусочке земли. Трясогузки избрали этот остров, видимо, случайно. Прижились здесь, размножились, держатся друг друга. Вместе сюда прилетают на лето, вместе и улетают на зиму. В обществе лучше. Еды хватает. Всюду на кустиках висят ветвистоусые комарики, запутавшиеся в паутине алчных пауков.

В зарослях низенькой эфедры, тянущихся параллельно береговой линии, нахожу скорлупу крупных яиц серебристых чаек. Это следы работы ворон-воровок. Здесь, на Балхаше, они большие специалисты подобного разбоя. Но как вороны ухитряются заниматься своим грабежом, обкрадывая такую сильную птицу, как серебристая чайка, наделенную недюжинной силой и наклонностями крупного хищника? А не воровали ли сами чайки яйца друг у друга? Неожиданно из-за песчаной гряды показывается чудесный пологий берег. С него, напуганные моим появлением, взлетают утки-атайки и пеганки. Их здесь собралось немало: нашли потаенный уголок для дневного отдыха. Теперь их покой нарушен. Потом с прибрежной скалы срывается филин. Я бы и не заметил его, спрятавшегося, и прошел бы стороной, да он сам не выдержал. Появились откуда-то и вороны, погнались за филином. Не любят они ночного хищника: достается им от него.

На пологой косе в маленьком заливчике снует куличок-плавунчик. Эта интересная птица гнездится на севере, в тундре. Самочки, отложив яички, сбиваются в стайки и откочевывают к югу, оставив свое потомство на попечение мужского населения. Плавунчики очень доверчивы к человеку, доверчив и этот одинокий, отбившийся от стайки куличок — беззаботная самочка. Пожалуй, единственная во всем птичьем мире, не принимающая участия в воспитании своих детей, не считая, конечно, кукушки.

На влажном песке у самой воды бегают мушки-береговушки. Взлетая целыми стайками передо мною, они тотчас же усаживаются на свое место, едва только я отхожу дальше. В воде у берега мечутся с величайшей энергией крошечные, около сантиметра длиной, тонкие и совершенно прозрачные черви-полихеты. В лупу видны лишь тоненькая полоска кишечника, заполненная серым веществом, мелкими водорослями, да серебристые ниточки трахей. Все остальное, как стекло, неразличимо. Настоящие невидимки.

В озеро вдается узкая гряда крупных черных камней. На ней рядками сидят чайки. В стороне от них возле молодого тростника застыла серая цапля. На большой скале отдыхает орел. Угомонились и трясогузки, отстали от меня, удовлетворив любопытство. Вокруг царят покой и тишина. Черные камни, бирюзовое озеро, далекая полоска желтой пустыни и синее небо — как красиво это водное раздолье! Хочется запечатлеть его на цветную пленку. Но едва я поднимаю с земли палку для опоры к фотоаппарату и кладу ее на плечо, как все чайки до единой в панике взлетают. Взлетает и серая цапля, поспешно размахивая крыльями, покидает скалу орел. Даже милые трясогузки разлетаются в стороны. Все они, оказывается, зорко следили за мной, не теряя бдительности и недоверия, и с палкой на плече приняли за лютого врага своего — охотника с ружьем, безжалостного «царя» природы…

НОЧНЫЕ ВИЗИТЕРЫ

Долгое путешествие по каньонам Чарына вместе с собакой Зорькой кончилось. Позади остались трудные переходы над отвесными утесами, походы по пустыне, опасная переправа через реку. Сегодня последний бивак. Завтра предстоит обратный путь, в городе ожидали многочисленные дела, не сравнимые с маленькими хлопотами и невзгодами минувшего путешествия.

Ночью спалось плохо. Светила яркая луна. Ветки деревьев отбрасывали на белый полог ажурные тени. Страшным голосом вдали прокричала косуля. Не смолкал ни на минуту хор лягушек. Нудно ныли комары. Сгорбившись, они беспрестанно втыкали свои хоботки в жидкую ткань марли, пытаясь пробиться через препятствие. Какой, должно быть, заманчивой и громадной тушей им представлялась недосягаемая добыча, укрытая со всех сторон непроницаемой преградой!

Тени от ветвей медленно передвигались по пологу, неторопливо текло время, и луна тоже не спеша скользила по небу. Засыпая, я услышал шорохи.

— Зорька, чужой! — сонно сказал я собаке, настораживая ее, такую добродушную и к тому же изрядно уставшую после дневных погонь за всяческой мелкой живностью.

— Пуф! — ответила собака чем-то средним между чиханием и лаем, как бы подтверждая, что она хоть и спит, но все слышит.

Сон не был долгим. Проснулся я от ощущения, будто кто-то вежливо, но настойчиво подталкивает меня в бок, пытаясь разбудить…

Луна светила еще ярче. Зорька мирно спала. Теперь уже наяву я ощутил толчок в бок, вздрогнул от неожиданности и резко приподнялся. Нет, не почудилось. Что-то небольшое темное шлепнулось на стенку полога и отскочило обратно. Другой такой же темный комочек бросился в атаку на полог. Со всех сторон прыгали и отскакивали таинственные существа.

Что им здесь было надо, зачем собрались они сюда, да и кто они такие? Вихрь вопросов и предположений промелькнул в сознании за какие-нибудь несколько секунд. Может быть, это совсем необычные животные, случайно дожившие до наших дней, такие же, как и растущие здесь реликтовые ясени, сохранившиеся с раннего четвертичного периода?

В это время в кустах раздался шорох, треснула веточка. Зорька — какой все же она молодец — подняла голову, прислушалась, заворчала. Возле нее тоже прыгали странные ночные визитеры. Она на них не обращала внимания. Шорох усилился. Мало ли кто мог приблизиться к нашей стоянке: лисица, косуля, заяц…

Присмотрелся и в странных визитерах узнал… жаб. Их собралось возле полога не менее десятка, а может быть, и более. Толстые, бородавчатые, пучеглазые и большеротые, они окружили полог со всех сторон и, прыгая на белую, сверкающую при луне марлю, прилежно собирали с нее жаждущих нашей крови комаров.

Неожиданное раскрытие ночной тайны меня развеселило:

— Милые жабы! Питайтесь на здоровье комарами, истребляйте эту нечисть, омрачающую общение человека с природой! Только, пожалуйста, не толкайте меня и не мешайте спать.

Эту реплику я произнес вслух: за многодневное путешествие привык к разговору с собакой и с самим собой. Моя Зорька смотрела мне в глаза, безуспешно пытаясь понять смысл сказанного.

Рано утром, едва только солнце позолотило вершины гор Богуты, я на ногах. В ясеневой роще лежит глубокая тень, утренняя свежесть, прохлада. Постепенно запевают птицы, просыпаются жуки-навозники, бегут по своим делам жуки-чернотелки, всюду снуют озабоченные муравьи, муравьиные львы деловито обновляют ловушки-воронки.

Последний раз тщательно упакован рюкзак, последний раз в пеший поход… Я бросаю прощальный взгляд на реку. Она, как и прежде, торопливо бежит по своему пути. В воде мелькает небольшая палочка. Может быть, она плывет издалека, и ее путь пролег мимо моих биваков на берегу реки. Теперь у меня иная дорога, чем у воды, мне в другую сторону — к большому шумному городу. А где же мои ночные визитеры? Их нет нигде. Разбрелись еще на рассвете в разные стороны.

Раздвигаю густые кусты, пробираюсь через заросли и выхожу на дорогу…

В МАЛЕНЬКОМ ОАЗИСЕ

В пустынных и выжженных солнцем горах Богуты мы путешествуем от оазиса к оазису. В одном оазисе — крохотный родник, густая тень и прохлада. К машине нельзя прикоснуться, такая она горячая. Не беда, что со всех сторон, размахивая длинными ногами, бегут к нам клещи-гиаломы; не важно, что несколько тощих комариков заявляют о себе уколами, предупреждая о предстоящей вечерней атаке. Всем нравится оазис: деревья большие, развесистые, на них невольно заглядишься. Многие распластали по земле толстые стволы. И уж сколько им человек нанес топором и пилой ранений!

Беспрестанно напевает иволга. Ее не разглядеть в густой зелени листьев. А если и выскочит на секунду на голую ветку, то, заметив на себе взгляд человека, сразу же спрячется. Безумолчно пищат птенцы воробьев. Иногда будто загрохочет поезд — так громко зашелестят от порыва ветра листья, а у одного дерева ветка трется о другую, поет тонким голосом.

Все проголодались, дружно готовят обед. Мне, сидевшему за рулем, полагается привилегия. Пользуясь ею, я усаживаюсь возле родника. Несколько толстых, солидных и, наверное, старых жаб шлепнулись в воду, десятки пар глаз высунулись из воды и уставились на меня. Жабы терпеливы. Вот так, застыв, будут глазеть часами. Но и мне от усталости не хочется двигаться, подожду здесь, послушаю иволгу, воробьев, шум листьев и скрип ветвей. Прилетела маленькая стайка розовых скворцов, покрутилась и умчалась снова в жаркую пустыню. Появилась каменка-плясунья, взобралась на камешек, посмотрела на людей, покланялась и — обратно в жару, полыхающую ярким светом.

Родничок — глубокая яма около двух метров в диаметре, заполненная синеватой и мутной водой. Один край ямы пологий, мелкий. Через него слабо струится вода и вскоре же теряется в грязной жиже. К пологому бережку беспрестанно летят мухи: мусциды, большие полосатые тахины, цветастые сирфиды, пестрокрылки. Еще прилетают желтые, в черных перевязях осы-веспиды. Все садятся на жидкую грязь и жадно льнут к влаге.

Все же я пересидел жаб. Одна за другой они, не спеша и будто соблюдая достоинство, приковыляли к мелкому бережку и здесь, как возле обеденного стола, расселись, спокойные, домовитые. Ни одна из них не стала искать добычу. Зачем? Вот когда муха окажется совсем рядом, возле самого рта, тогда другое дело: короткий бросок вперед, чуть дальше с опережением — и добыча в розовой пасти. Вздрогнет подбородок, шевельнутся глаза, прикроются наполовину, помогая протолкнуть в пищевод добычу, и снова покой, безразличное выражение глаз и будто улыбка безобразного широкого рта. Если муха села на голову — на нее никакого внимания. С головы ее не схватить. Пусть сидит, все равно рано или поздно попадет в желудок.

Страдающим от жажды насекомым достается от жаб. Только осы неприкосновенны, разгуливают где вздумается безнаказанно, никто не покушается на их жизнь. Как и осы, неприкосновенны беззащитные мухи-сирфиды. Не зря они так похожи на ос. Им, обманщицам, хорошо. Их тоже боятся жабы.

Как захотелось, чтобы в эту минуту рядом оказался хотя бы один из представителей многочисленной когорты скептиков, подвергающих сомнению ясные и давно проверенные жизнью факты, те противники мимикрии, происхождение и органическая целесообразность которой так показательны и выгодны для тех, кто наблюдает жизнь своими глазами. Чтобы понять сущность подобных явлений, необходимо общение с природой.

Жабы разленились от легкой добычи, растолстели. Спокойная у них жизнь. Их никто не трогает, кому они нужны, такие бородавчатые, ядовитые. А пища — она сама в рот лезет. Будь только истуканом, не выдавая себя движением, а когда надо, успевай хватать и проглатывать.

Таких же больших, очень морщинистых и малоподвижных жаб, наверное, старых-старых, я встретил у подобного родничка с ямой зеленоватой воды в ущелье Караспе гор Чулак. Это было очень давно. А когда это ущелье посетил недавно, то родничка уже не застал, не увидел и толстых, старых, не в меру спокойных жаб…

Синее-синее озеро в ярко-красных берегах сверкало под жарким солнцем. Я иду вдоль берега, сопровождаемый тоскливыми криками куличков-ходулочников. Иногда взлетит крачка и закричит пронзительно. Поднимаются издали осторожные цапли, утки-атайки. Не доверяют птицы человеку, откуда им знать, что нет у меня смертоносного оружия, а в руках всего-навсего фоторужье, а в душе самые добрые пожелания всему живому на этом озерке среди большой и сухой жаркой пустыни подгорной равнины хребта Каратау.

Слепит солнце.

А что там трепещется вдали у берега, покрутится на одном месте, затихнет, бултыхнется и снова крутится? Надо прибавить шаг, посмотреть, вдруг что-нибудь особенное, невиданное, неизвестное в этом древнем озере. Все ближе и ближе таинственный незнакомец. Вот и он напротив. Придется раздеться, залезть в воду. А в воде оказывается самая обыкновенная жаба.

Что-то с нею произошло. Одна передняя нога ее или парализована, или скрючена судорогой, не работает, и из-за этого никак не может причалить жаба к берегу, крутится — и ни с места: устала, изнемогла. Хоть бы догадалась одними задними ногами работать, тогда, быть может, что-нибудь и получилось… На моей руке жаба спокойно уселась, не пытается спасаться, будто так и полагается, будто знает, что никому не нужна такая ядовитая.

Осторожно я перенес жабу на берег. Она попыталась прыгнуть, но опять предательская нога подвела: перевернулась на спину. Потом, будто осознав бесполезность попыток, кое-как доковыляла до самого бережка, забрела в воду, замерла, уставившись на меня выпученными глазами. Я не прочь посидеть с нею рядом, посмотреть на неудачную путешественницу, вознамерившуюся пересечь озеро, сфотографировать ее. Вскоре она отдохнула, пришла в себя и потихоньку поскакала прочь.

Наверное, жаба плыла с другого берега озера, путь был нелегким, не меньше двух километров, и с непривычки у нее стянуло судорогой ногу. Жаба была большая, толстая и старая. Теперь будет умнее, больше не отправится в столь далекое и нелегкое водное путешествие…

Наконец после жаркого дня в ущелье Темирлик легла тень и повеяло приятной прохладой. Муравьи-жнецы открыли двери своих подземных дворцов, повалили толпами наверх, растеклись ручейками по тропинкам во все стороны. Я иду рядом с ними вдоль самой оживленной их дороги, минуя полянку, заросшую солянками. Далеко они забрались! Вот цепочка муравьев ныряет под кучу сухих веток саксаула, лежащих на земле. За нею видны скудные заросли пустынного злака. Там, наверное, идет заготовка провианта, созревших зерен растения. Неожиданно краем глаза замечаю что-то необыкновенное: оказывается, какой-то серый комочек выскакивает из кустов, прячется обратно, снова выскакивает и прячется, и так ритмично, будто молоточек постукивает по тропиночке трудолюбивых муравьев. Вот серый комочек совершает скачок дальше обычного, подпрыгивает, падает на землю, неловко переворачивается на спину, показывая белое брюшко, и, вновь перевернувшись, становится серым. Я узнал жабенка. Животик его раздулся, бока выпятились в стороны. Успел набить свой желудок!

Какой все же хитрый, забрался под хворост, затаился возле муравьиной дорожки, добычи сколько угодно, успевай заглатывай! Где же, как не здесь, такая удачная охота! Если гоняться по пустыне за каждым муравьем, много сил потеряешь. Возле входа в муравейник бдительные сторожа поднимут тревогу и пойдут в атаку. А тут раздолье, никто не замечает проделки. Ловко устроился изворотливый хищник! Может быть, я ошибся и вовсе не муравьями насытился жабенок? Придется поинтересоваться содержимым желудка маленького обжоры, иначе никто не поверит неожиданному наблюдению. Только как решиться на убийство этого, в общем, миловидного пучеглазого создания?

Осторожно, опасаясь запачкаться капельками яда, покрывающими тело жабенка, засовываю своего пленника в банку и несу к биваку с тайной надеждой на моего решительного помощника.

— Пара пустяков! — отвечает невозмутимый Саша на мое предложение доказать гастрономические наклонности жабенка. И не спеша идет за полевой сумкой с инструментами.

Предположение оказалось верным. Жабенок буквально оказался забитым муравьями, да еще и самыми крупными, отборными — рослыми солдатами. Выбор добычи у охотника был большим.

И еще одна встреча с жабятами.

На мелком разливчике у ручья сегодня новость. Едва я ступил ногой на илистый бережок, как с него в воду сразу хлюпнуло с десяток крошечных жабят. И спрятались под водой. Они совсем еще несмышленыши, им еще не полагается далеко отходить от воды, у них сзади виден коротенький хвостик. Да и сами боязливые. Чуть что — и в воду. Через неделю я снова у лужицы. День сегодня хороший, пасмурный, не мучает солнце, нежарко. Навстречу скачут мои старые знакомые — жабята.

Как они подросли! И от хвостиков ничего не осталось. Да куда они собрались так дружно? Один за другим спешат в пустыню, подальше от родного ручья. Неужели всерьез отправились в далекий путь?

Я провожаю жабят. Им будто знакома дорожка в пустыню, скачут деловито, уверенно, должно быть, уже не раз туда наведывались ночью, а вот сейчас, в пасмурную погоду, отправились днем.

Вот и кончился солончак с тамарисками, солянками и барбарисом. Впереди сухой склон. А там ровная, как стол, покрытая камнями земля с редкими растениями. Туда и спешат смелые путешественники. Там они ночами будут охотиться, а на день прятаться в норы. И так несколько лет, пока не станут взрослыми. Тогда их потянет к родному ручейку и маленькой лужице с илистым бережком. Туда, где прошло их короткое детство.

Не всегда малышам-жабятам удается благополучно вырасти. Часто мелкие водоемчики и лужи пересыхают, прежде чем жабята успевают повзрослеть. В этом году жаркое выдалось лето! В пустыне — как в печи, у реки — духота, ночью не спится: долго ли так будет?

К вечеру над горами Богуты появились тучи. Потом от них к земле протянулись темные полосы дождя. Но к нам не дошли. Поднялся ветер, пронес стороной желанную непогоду. Через несколько дней рано утром мы возвращаемся домой, едем вдоль гор Богуты и считаем на дороге редкие лужицы после минувшего нас дождя. Одна, самая большая, как озерко. Надо остановиться. Сколько здесь налило воды!

А лужу уже заселили. Носится жук-вертячка. Ему одному тоскливо, не может жить без общества, мечется, попусту ищет своих собратьев. По берегу перелетают мушки-береговушки. Тоже нашли в пустыне лужу, прилетели узнать, нельзя ли тут поселиться. Но самое главное другое. Лужа черна от головастиков. Сюда, в сухую бескрайнюю пустыню, давно забрались маленькие жабята, здесь выросли, приучились к ночной охоте. А вот плодиться негде. Обрадовались луже, наполнили ее икрой.

Солнце греет лужу, вода теплая. Головастики быстро растут. Что они едят? Наверное, разные мелкие водоросли. Но сухой и горячий воздух пустыни сушит лужу. По берегам ее протягивается темная лакированная полоска сухой потрескавшейся глины. Пройдет еще несколько дней, и ничего не останется от воды. Улетят мушки-береговушки, исчезнет и жук-вертячка, а от головастиков сохранятся только одни жалкие и темные комочки. Сплоховали жабы, не выдержали. А ведь им, таким глупым, надо было отправиться к далекой зеленой полоске тугаев вдоль реки Чарын, к реке с чистой прохладной водой, к тихим старицам, заросшим тростником. Там их родина, там их обитель. А тут что? Одна сухая земля да жаркое солнце…

Весною вблизи ущелья Капчагай, по дну которого течет река Или, в небольшом крутом овраге я неожиданно увидел родничок с чистой и слегка прохладной водой. И очень ему обрадовался: вода в реке Или стала не особенно чистой после многих прорывов в нее из озера Сорбулак, служащем отстойником канализационных вод города Алма-Аты. Ручеек разливался на несколько луж с хорошо прогреваемой водой. В них я застал множество головастиков жаб. Через неделю я решил их навестить, но машину подвел к оврагу сверху, минуя кустики приземистого терескена.

Весенняя пустыня уже стала подсыхать, но еще кое-где виднелись среди светлого фона земли одиночные венчики маков, но не красных, ярких и радостных, а светло-розовых, угнетенных и вялых. И вот передо мною будто чудо: внизу, в глубоком овраге, показалась пышная ярко-зеленая полоса ив, окруженная бордюром светлого прошлогоднего тростника, такая неожиданная и необыкновенная среди уже желтого фона обожженной солнцем пустыни. Еще виднелись заросли кустарников колючего чингиля, курчавки и на крошечных полянках — веселая молодая травка.

«Что стало с головастиками? — думал я, пробираясь вниз по очень крутому склону оврага и цепляясь за куртинки растений. — Наверное, погибли от жары, несчастливые неудачники!»

Нет, не погибли головастики! Ручеек немного укоротился, и лишь одна из его ветвей, высохнув, погубила небольшой отряд черных хвостатиков. Все остальные живы, энергичны, зорко следят за мною, и, что отрадно, под жарким солнцем за мое отсутствие в воде развились подушки желто-зеленых водорослей — отличные пастбища жабьих деток, и сейчас они предавались обжорству, набивали животики пищей. Но не все! Большая часть продолжала греться на солнце, заряжаясь его тепловой энергией. Наверное, не случайно оказался здесь этот густонаселенный детский сад. Их сюда определили, отложив икру, те родители, кто впервые здесь увидел свет, а потом попутешествовал несколько лет в пустыне. Когда же наступило время извечных хлопот по продолжению рода, возвратились сюда на свои испокон спасительные места, на эту маленькую свою родину.

Но как мудро распорядилась жизнь в суровой обстановке пустыни! Половина головастиков уже закончила видоизменение и превратилась в крошечных жабят-лилипутиков. Они приобрели все атрибуты взрослых родителей, но очень маленькие. Теперь жабята свободны, не обречены на гибель, не зависят от воды, и, если солнце уничтожит их родную стихию, они, вольные жители пустыни, начнут бродить по ней ночами, охотясь за всяческой мелкой живностью и забираясь на день в прохладные норы.

Но какие жабята крошечные! Ведь им, закончив превращение из головастиков, полагалось быть ростом не менее полутора сантиметров, сейчас же здесь волей-неволей жабята едва ли достигли одного сантиметра. Здесь они развились скорее, чем в местах, где вода постоянна. Засухи пустыни, эти периодические катастрофы, постепенно оставляли живыми из них тех, кто прежде времени сумел расстаться со своим детством и, покинув воду, стал выходить из нее на сушу, вступая в юность.

Но лилипутики-жабята, будто сознавая свою неполноценность, все еще трудились на влажном бережке ручейка у самой воды, кое-кто из них даже забирался в воду, побыв немного на суше, и, угнездившись на пятне желто-зеленой водоросли, приступал вместе со своими хвостатыми сестрами и братьями к трапезе. Немногие уже совершали экскурсии от спасительного ручейка, повинуясь великой эволюции органического мира, вначале зародившейся в воде. Но вся эта уже скачущая армада малышей при моем приближении мчалась к спасительной луже, пряталась в воду, высунув из нее лишь крошечные головки с выпученными глазками.

И еще одна новость! Кое-где я вижу тесные кучки головастиков. Сгрудившись клубком, они чем-то усиленно занимаются. Что их привело в такие тесные сообщества?

Оказывается, испытывая недостаток в нише или, быть может, инстинктивно ускоряя свое развитие, милые братья и сестры пожирали своих родственников, оставляя от них только одни кончики хвостиков. Прежде этого я никогда не встречал среди земноводных и не читал о такой привычке.

Но кто они, эти невольные жертвы, обреченные на заклание? Больные или какие-то особенные кормовые особи, обязанные ценой своей жизни служить собратьям? Вот так! Оказывается, среди внешне миролюбивых и проживающих в тесном сообществе головастиков одновременно царит и безжалостной каннибализм!..

Сегодня солнце печет, как и прежде, в первую мою поездку к жабятам, и много не набродишься, страдая от жажды. Дальше, к верху ущелья, ручеек струится такой же узкий и неторопливый, и сбоку его подпитывает сочащаяся по камням влага. Без этой помощи ему бы давно исчезнуть. В овраге же буйствует жизнь. Распевают камышовки, вдали на скале несложную песню бубнит удод, но там, где появились ивы, головастиков уже нет, место, куда откладывается икра, должно обязательно хорошо прогреваться солнцем. Только тогда возможно быстрое развитие. В пустыне всегда полагается торопиться, чтобы подрасти к наступлению изнуряющего жарой и засухой лету.

И тогда у меня мелькает мысль: если теплокровные звери и птицы нуждаются в ежедневной пище как источнике строительства и деятельности своего тела, поддерживая температуру в определенных границах, то холоднокровные животные черпают эту энергию еще и от солнечных лучей. Наблюдая за поведением насекомых, их необыкновенной способностью к великой трате энергии и движениям без видимого и быстрого истощения, не потребляя пишу или потребляя ее в незначительных количествах, я давно заподозрил у этих маленьких созданий способность использовать энергию солнечных лучей.

Кстати, некоторые экстрасенсы, не без изрядной фантазии и смелого полета мысли и, может быть, наития, утверждают, что наша система питания атавистична и в далеком будущем мы станем черпать энергию для своего тела, физическую и духовную, из таинственного космоса, что, по-видимому, и делают загадочные инопланетяне. Как бы там ни было, но там, где ивы бросают тень на крошечный ручеек, жабята не растут и их родители туда не кладут свою икру.

Жабам, поселившимся в пустыне, приходится осваивать совсем другие особенности поведения, нежели тем, кто нашел для себя место возле родника. Как-то в каменистой пустыне, гладкой, с редкими кустиками солянок в одном месте, я заметил, что будто кто-то выглянул и спрятался из норки. Склонился над нею и увидел небольшую жабу. Она посмотрела на меня, но приняла мое любопытство по-своему, быстро бросилась вперед, как собака из-под ворот, и тотчас же спряталась обратно. От неожиданности я инстинктивно отпрянул назад. Вот какая забавная жаба, добилась своего, напугала! Тогда я стал засовывать в норку травинку, и жаба совершила несколько ложных молниеносных бросков. Все это меня позабавило. Никогда в жизни не встречал таких жаб. Эта какая-то особенная изобретательница. Далеко она ушла в пустыню, живет в ней, наверное, несколько лет. Здесь она выросла, пережидая дневную жару в глубоких норах, в них же она и зимовала. Хозяевам нор волей-неволей приходится терпеть непрошеных гостей. Чуть что — и на коже нахального посетителя появляются капельки ядовитой жидкости. Не из-за борьбы ли за убежища в норах у жаб выработались ядовитые кожные железы? Лягушкам проще: при малейшей опасности они прячутся в воду.

ОЗЕРО КРАСНОЙ ЛЯГУШКИ

Один из моих знакомых, большой любитель природы и путешествий, рассказал мне о красных лягушках. Живут они якобы у высокогорного озера Тюзкуль (на старых картах начала нашего столетия это озеро называли Бородабосун), очень почитаются местным населением как лекарство от тяжелых болезней. Рассказ меня удивил, так как во время своих многолетних путешествий по Казахстану я никогда ничего не слышал о целебных лягушках, тем более красных. Таинственная амфибия заинтересовала. Вспомнил о семиреченском тритоне, издавна употреблявшемся в тибетской медицине. Но тритон обитает только на небольшом участке Джунгарского Алатау, и более нигде. К тому же он с хвостом, окрашен в темный цвет, никаких красных пятен не имеет. Да и озеро Тюзкуль находится в другой стороне, между хребтами Кетмень и Терскей, и к системе Джунгарского Алатау не относится. Про лечебную красную лягушку я спрашивал зоологов и медиков, но никто из них не мог сообщить что-либо определенное. Я не имел оснований не доверять моему знакомому и поэтому, склонный думать, что многое в природе еще не известно ученым, записал в свою книжечку предстоящих путешествий задание побывать на этом озере.

Прошел год, и вот наконец озеро Тюзкуль.

Несколько минут мы рассматриваем неожиданно открывшуюся перед нами картину удивительного сочетания простора, синего неба, степи и гор. Отсюда сверху хорошо видно, что озеро обязано своим существованием впадине, не имеющей стока. Чаша, на дне которой покоится озеро, питается талыми и дождевыми водами, стекающими с гор. С севера оно ограничивается хребтом Ылайли, с юга — Байпаккезенем, с запада к нему подходит хребет Сарыжас. Мы свернули с дороги и по холмам, а затем по зеленому лугу поехали к озеру. До воды еще оставалось далеко, как путь нам перегородила широкая полоса солончака, окаймленного ярко-красными солянками. Рядом возле скалистой горочки по камням струится широкой полосой мелкий родничок. Он течет к озеру в обрамлении зеленого хвоща и розового щавеля. Луг расцвечен множеством головок цветущего клевера, светло-лиловые цветки герани слегка колыхались на ветру. Всюду в траве красовались колючие розетки бодяка съедобного со светло-розовыми цветами, отодвинув в стороны густую траву, освобождая место под солнцем в извечной борьбе за свет среди растений. Всюду светились пушистые головки мелких одуванчиков вместе с цветками.

Когда выключили мотор после длительной езды в машине, особенно отчетливо подействовала царящая над озером тишина. Лишь иногда налетал легкий ветер, колыхал траву и покрывал озеро синей рябью.

Недалеко от нас у самой кромки воды, на илистой и топкой грязи, берег озера был покрыт какими-то красными и черно-белыми камнями. Неожиданно камни ожили, и в воздух поднялась большая стая уток — пеганок и атаек, засверкав крыльями. В этом безлюдье наше появление нарушило птичий покой. Время воспитания у этих крупных полууток-полугусей закончилось, и птицы стали жить стаями. Потом снялись с воды ходулочники — забавные, длинноногие, длинноклювые — и с криками стали носиться в воздухе.

Утки улетели, ходулочники угомонились, и вновь наступила тишина. Но ненадолго. Раздалось знакомое и очень далекое курлыканье журавлей. С едва видного противоположного берега, обеспокоенная поднятой тревогой, взлетела их большая стая и стала медленно завиваться спиралью в небо. Вскоре она исчезла из вида, скрылась за горами, наверное, улетела в сторону недалекого отсюда озера Иссык-Куль.

Теперь лишь стремительные стрижи сосредоточенно носились в воздухе, да откуда-то издалека с гор прилетели три ворона и прозвенели флейтовыми голосами. Один из них ловко перевернулся на бок, потом на спину и, выпрямившись, исчез.

Вечерело. С запада поползли черные тучи, подул ветер, заметно похолодало, по озеру покатились мелкие волны. Набегая на низкий берег, они оставляли на нем большой валик белой пены.

Я отправился бродить вокруг, то по степи, то по лугу, то по топкой солончаковой отмели. Рискуя завязнуть по колено в грязи, пересекаю крошечные ручейки, бегущие с гор в озеро. Вода в них пресная, не то что в Тюзкуле. Та настолько солона, что обжигает рот. Жизнь ручейков непостоянна. Многие угасли или изменили русло, оставив после себя заметные ложбинки. На ручейки с далеких гор прилетают попить воды голуби да каменки-плясуньи. Остальные птицы тоже, по-видимому, нуждаются в пресной воде, так как стайки уток, чибисов, куличков и журавлей садятся на берегу озера в тех местах, куда впадают ручейки.

Разорвались облака, засияло солнце, и на душе стало веселее. Ласточки дружно поднялись в небо. Илистые берега озера нагрелись, пробудились в них бактерии, принялись разлагать органические вещества, и над водой нависли тяжелые испарения, дышать становилось труднее, пришлось поторопиться, чтобы уйти с подветренной стороны.

Но что за белый круглый предмет у самой воды? И дальше еще такой же. Слегка проваливаясь в черный ил, подбираюсь к ним. Это яйца, крупные, как куриные, слегка голубоватые. Они обронены утками.

Красные лягушки мне кажутся небылицей, и не зря ли ради них я приехал на озеро? Нет нигде таких лягушек в ручейках, сколько я ни пытался их найти. Вообще нет никаких лягушек, впрочем, может быть, они и были, да их уничтожили почитатели народной медицины и любители самодеятельного лечения. Один ручеек вытекает будто из глубокой норы или небольшой ниши. Я засовываю в нее палку, усиленно ею ворочаю, и вдруг оттуда выскакивает небольшая лягушка. Я хватаю ее, но неудачно: она выскальзывает из рук. К счастью, ручеек мелководен — и добыча у меня. Так вот ты какая, красная лягушка! Она очень миловидна, большие черные глаза смотрят хоть и печально, но невозмутимо и спокойно. Подбородок ритмично и тихо пульсирует в такт дыханию. На желтовато-зеленом теле темные полосы, а нижняя часть туловища и задних ног сплошь ярко-красная. Да, это она, бурая лягушка, широко распространенная в Азии, только там она красная. Может быть, на этом высокогорном соленом и прохладном озере водится особая форма или подвид этого животного. Может быть, наконец, она действительно обладает особенными целебными свойствами.

В Китае и Японии таких лягушек издавна употребляют в народной медицине. Китайцы особенно ценят так называемый «жир» лягушек, то есть разбухшие яйцеводы. Японцы из сушеных лягушек готовят препараты против опухолей.

Видимо, не напрасно это животное ценилось человеком. Как бы там ни было, нельзя пренебрегать опытом народных знахарей, и фармакологам, биохимикам, клиницистам следовало бы проверить миловидную лягушку. Вдруг подтвердится молва, и это безобидное создание послужит человеку. Правда, злокачественные опухоли — разные, и, по-видимому, их лечение без оперативного вмешательства требует и различных средств лечения, но все же надо как можно скорее оградить красную лягушку от полного уничтожения, а что ее сейчас не так уж и много — сомневаться не приходится, подтверждение тому — мои трудные и долгие поиски.

Ночь была тихой, холодной, яркие звезды светились на небе, отражаясь в воде. Едва слышно переговаривались между собою утки, где-то на дальнем конце озера раздавались приглушенные крики журавлей. Утро выдалось ясное, чистое, а далеко за горами в воздухе, просветленном дождями, показались снежные вершины далеких хребтов и над ними — острая, как пирамида, вершина горы Хан-Тенгри.

Пробудились журавли и потянулись друг за другом вереницей куда-то далеко в горы. Поднялась стая атаек и пеганок, покружилась в воздухе и, будто завершив утреннюю разминку, расселась по голым берегам. Птицы застыли шеренгами, заснули. Встретив наше первое появление на озере тревогой, теперь, очевидно, прониклись к нам доверием.

Солнце быстро разогрело землю, озеро застыло, отражая окружающие его горы. И тогда наступил какой-то удивительно умиротворяющий покой. Озеро в разноцветных берегах, глядящие в него горы, белые кучевые облака над ними — все замерло в глубокой тишине, и будто остановилось время.

Да, этот чудесный уголок давно следовало бы сделать заповедником или памятником природы, а также, возможно, построить здесь здравницу для лечения недугов человека.

Прошло двадцать лет. Я опять посетил озеро Тюзкуль. Его берега невообразимо изменились. Здесь стали пасти большое стадо овец, и ничего не осталось от растительности и насекомых. Исчезла и красная лягушка…

ЯЩЕРИЦЫ ПУСТЫНИ

Жаркое ослепительное солнце повисло над пустыней. От горячей земли струится воздух и колышет миражи на дальнем горизонте. Все живое спряталось, сгинуло в этом царстве зноя и сухости. Замерли и кустики саксаула, тамариска, селитрянки. Не шелохнется и не вздрогнет на них ни одна веточка. Но по разогретой земле носятся тенями муравьи-бегунки, да где-то вдали кричит кобылка-савиньи.

Далеко впереди мелькнула зеленая полоска тугаев. Скорее бы добраться до реки, напиться вдоволь, спрятаться в тени деревьев. Но в это время из-под ног выскочила большая ящерица-агама и на забавных, похожих на ходули ногах помчалась искать спасительную тень. Вот куст тамариска и под ним норы, вырытые грызунами. Сейчас агама юркнет в одну из нор и скроется. Но она резко повернула назад, вскочила на ком земли, встала боком и, вытянувшись кверху, начала усиленно дергать вверх и вниз головой. Странные ее поклоны совсем меня озадачили.

Ящерица оказалась непугливой, но ей не сиделось на месте. Перестала кланяться, перескочила на бугорок, повернулась ко мне и стала поочередно зажмуривать то один, то другой глаз. А потом чешуя на ее горле посинела, стала отсвечивать фиолетовым блеском, затем багрово-красный цвет вытеснил остальные оттенки и, пробежав по телу, исчез.

Что за странные манипуляции окраской, для чего понадобилось ее менять? Может быть, ради устрашения врагов? Ведь все необычное настораживает и пугает. А поклоны и зажмуривания глаз? Тоже для чего-то?

В пустыне агаму часто можно увидеть на вершине куста. Здесь она сидит подолгу. Один из крупных и талантливых зоологов решил, что так агама спасается от жары и нагретой земли. И его ошибку стали повторять из книги в книгу. В действительности жара ей нипочем. А на вершину кустов забираются самцы, охраняют свой охотничий участок, высматривают самок, затевают драки с соперниками-самцами.

Как-то в жаркой и безлюдной пустыне я неожиданно наткнулся на скважину, проделанную, судя по всему, гидрологами. Огляделся. Везде валялись разные железки, куски брезента и резины, лежала длинная, метров десяти, железная труба. Подошел к скважине — толстой трубе, торчащей из земли, в надежде пополнить запасы воды. Собака помчалась за мной, но возвратилась, спряталась под машину: обожгла о горячую землю лапы.

Здесь я неожиданно заметил агаму. Она уселась на лежащую железную трубу, уставившись на меня немигающими глазами. Мне ноги припекает жаркая земля через подошвы ботинок, а ей и на горячем железе хорошо. Подхожу ближе к трубе. Агама, следуя своей неизменной привычке, несколько раз поклонилась, потом спрыгнула с трубы, метнулась к кусту. Я прикоснулся рукой к трубе, едва не обжегся. Наверное, градусов около семидесяти. Вот такая агама, вот такое дитя пустыни!..

От неожиданной апрельской жары в пустыне проснулись ящерицы и замелькали от куста к кусту, исписали все барханы следами. Тут кроме ящеричных следов много всяких других. Исчертили песок лапками жуки, тушканчики, песчанки, хорьки. А вот и типичный змеиный след — гладкая извилистая дорожка-ложбинка. Что-то много таких змеиных следов. Не может быть такого! Пригляделся внимательно и увидел по бокам ложбинки ямки от крохотных ножек. Выходит, обманулся. Не змеиные это следы, а ящерицы ползали по-особенному, по-весеннему, прочеркивая животиками песок и оставляя следы. Их надо понимать как приглашение к свиданию. Никогда прежде такого не видел.

Вспомнилось: во время гона ранней весной ласки, хорьки и куницы, прыгая по снегу, нарочно припадают к нему брюшком, прочеркивая ложбинку. Такие следы охотники-промысловики называют «ползунками».

Увидал самую забавную ящерицу — ушастую круглоголовку. Она заметила меня, остановилась, прижалась к песку и стала выделывать хвостиком уморительные фокусы: закрутит его колечком, раскрутит, энергично и сильно потрясет кончиком и снова закрутит аккуратной спиралькой. Когда я протянул к ящерке сачок, она неожиданно раскрыла рот, оттопырила в стороны кожные складки на голове и ощерила большую красную и даже немного страшную пасть.

Присел в стороне от ящерицы, отдыхаю. Ей же надоело паясничать, помчалась по бархану, но не как всегда, а прижимаясь животиком к песку и оставляя следы, подобные змеиным. Подтвердила мою догадку.

Ушастая круглоголовка — забавное создание. Попробуйте ее напугать — и она быстро раскроет свою устрашающую пасть. Невольно отшатнешься и подумаешь: «Чего доброго, укусит!»

Я снова подошел ящерице. А она, убедившись, что ее преследуют, несколькими боковыми движениями зарылась в песок, оставив на месте своего погружения едва заметный узор. К подобному приему прибегают многие жители песчаной пустыни. Зарываются в песок удавчик, один вид небольшого паучка, песчаная кобылочка.

Удивительно симпатична другая ящерка — такырная круглоголовка. Вот она выскочила из-под ног, отбежала несколько метров и остановилась, замерла, растворилась на фоне пустыни, стала неразличимой благодаря своей удивительно обманчивой покровительственной окраске. Будто надела сказочную шапку-невидимку.

Поймать эту ящерку легко. В руках она обычно тотчас же успокаивается, лежит тихо, безропотно повинуясь своей судьбе. Но это не мешает ей при случае обмануть бдительность, внезапно спрыгнуть с руки и броситься наутек. Она очень хорошо переносит неволю, легко становится ручной, но ест плохо и постепенно хиреет, лишенная среды своего привычного обитания.

Название этой ящерицы — такырная — произошло по недоразумению. Она более всего характерна не для такыров — этих голых ровных площадок в низинках пустыни между холмами, а для каменистой пустыни, и рисунок тела ящерицы воспроизводит щебень, покрывающий поверхность. У нее я заметил одну интересную особенность поведения. Вечером она застывает на камешке, повернувшись головой к заходящему солнцу. Утром же переворачивается в противоположную сторону — к восходящему дневному светилу. Очевидно, это делается ради того, чтобы скрыть тень от своей головы, тогда как туловище плотно прижато к поверхности земли и тени не дает.

Я очень люблю эту ящерицу с круглой головой, она всегда подкупает своим удивительным миролюбием и покорностью. Однажды ящерица показала неожиданный фокус. Когда я прикрыл ее на земле рукой, она внезапно перевернулась на спинку кверху белым животиком и застыла на месте — вся на виду. Притворилась жертвой. Кому она нужна такая! Не ожидал я, что такырная круглоголовка способна на подобное притворство. Видимо, какая-то особенная изобретательница. В поведении животных четко прослеживаются индивидуальные особенности.

Я сделал вид, будто обманут ее представлением, оставил в покое искусную притворщицу, отошел в сторону, подождал. Представление продолжалось недолго. Малютка неожиданно быстро перевернулась и прытко умчалась к ближайшему кустику. Затаилась там — и, будто вновь надев шапку-невидимку, исчезла с глаз. Снова обманула!..

Как-то ночью залаяла собака. Пришлось выбираться из палатки. Наш бивак располагался возле большого бархана. Черное южное небо сверкало звездами, неясными силуэтами виднелись кусты саксаула. Прислушался: будто слегка зашуршал песок, качнулся куст саксаула, и вновь воцарилась глубокая тишина пустыни. На всякий случай направил лучик фонаря на бархан и поразился: в нескольких метрах от меня загорелись четыре ярких зеленовато-синих огонька. Они слегка переместились, замерли, снова шевельнулись. Вдруг одна пара огоньков засверкала красным светом, блеснула зеленовато-синим и еще сильнее покраснела.

Видение было настолько необычным, что я, пораженный, застыл на месте, и в голове пронесся вихрь мыслей о каких-то совершенно необычных животных, обитателях этой глухой песчаной пустыни. Осторожно, сдерживая дыхание, тихо и медленно шагнул к огонькам и узнал своеобразную ночную большеглазую ящерицу — сцинкового геккона. Один из гекконов, очевидно, более осторожный, сверкнув невероятно красными глазами, юркнул в ближайшую норку, другой же не успел от меня удрать, и я его прижал ладонью к песку.

Утром внимательно разглядел своего пленника. Это было своеобразное большеголовое существо с резко очерченными полосами, покрытое крупной чешуей. Что-то в нем чудилось древнее и неземное. Геккон передвигался не спеша, будто неуверенно, как ребенок, едва научившийся ходить, покачивая большой головой, увенчанной крупными круглыми глазами. Но иногда это внешне меланхоличное создание совершало неожиданные и резкие скачки, как бы желая наказать меня за излишнее любопытство, и ощутимо кусало за пальцы.

Собака же лаяла не зря, она почуяла джейранов. Судя по следам, они тихо подошли почти к самому биваку, потоптались и, испугавшись, ускакали.

Победить недоверчивость геккона казалось невозможно. Всем своим поведением он выказывал меланхоличную неприязнь, глядя на меня с какой-то особенной безучастной скорбью. И все же, несмотря на неказистость, ящерица была удивительно миловидна и симпатична. В садке геккон ел мало и неохотно. Пришлось его выпустить на волю. На память о нашей встрече я сделал несколько его фотографий…

Мы долго выбирали место для стоянки у реки Или. Хотелось найти участок с легким подходом к воде, чтобы было рядом дерево, в тени которого можно укрыться от солнца. Наконец такое место нашлось возле старой туранги. Погода стояла тихая, и река беззвучно катила свои мутные воды.

После обеда, предаваясь в тени получасовому безмятежному отдыху, мы все одновременно услышали какие-то странные поскрипывания, тихие и отчетливые. Доносились они со стороны старой туранги. Будто кто-то на ней переговаривался друг с другом. К вечеру таинственная перекличка усилилась.

Я несколько раз подходил к дереву, прислушивался. Но туранга, будто нарочно, желая утаить от меня тайну звуков, молчала.

После жаркого дня ночь выдалась безветренная, душная, тихая. Еще с вечера с запада поползли облака. Теперь они закрыли небо. Исчезли звезды. Такая ночь после жаркого дня ужасна. Ее иногда называют «воробьиной» из-за того, что якобы в такие удушающие ночи гибнут сотнями воробьи. Никто из нас не спал, все мучились от духоты. Изредка поскрипывала туранга.

«Обязательно утром займусь деревом, попытаюсь узнать, в чем дело», — подумал я и с этими мыслями забылся тяжелым сном.

Судя по всему, в тугае год назад случился пожар, и одна сторона ствола старой туранги обуглилась. Может быть, под нею обосновались какие-нибудь личинки древоточцев и своими крепкими челюстями точат древесину, издавая эти странные звуки. Кора легко отслаивается. Под нею влажно, и белой пленкой вырос грибок. Сюда за поживой забрались муравьи-пигмеи, бродят короткокрылые жучки, носятся возбужденные желтые гамазовые клещи, копошатся колемболы. Нашлась и одна большая личинка жука-усача. Если бы таких личинок было даже несколько, вряд ли они могли скрипеть так часто и громко.

Еще под пластами старой коры виден целый лабиринт щелей с многочисленными обитателями: здесь бродят ложноскорпионы, заплетаются в коконы гусеницы бабочек-совок, возле большого розового червеца, очень похожего на аргосового клеща, крутятся муравьи в ожидании сладкой подачки. А вот выскочил геккон, за ним другой, третий. Тут их собралась целая орава, и, наверное, если обыскать все дерево, наберется еще немало. Все они поглядывали на меня серыми, с черной щелью зрачка, немигающими глазами с каким-то особенным загадочным выражением. Они шустро перебегали с места на место и ловко прятались в щелки. О том, что на туранге живут пискливые геккончики (так их назвали зоологи), я знал давно и писал об этом раньше, но сейчас как-то в голову не пришла эта особенность их поведения. Так вот кто здесь, в этом небольшом государстве существ, обосновавшихся на дереве, издавал скрипучие брачные мелодии. И как я сразу не догадался!

Прежде, обследуя турангу и интересуясь ее обитателями, живущими под корой, всегда находил на каждом дереве по одному, редко по два геккончика. Дерево было охотничьей территорией. Сейчас же целое скопище этой миловидной ящерки оказалось здесь не случайно. Они устраивали свидания и распевали призывные песни.

Зоолог С. В. Марков, опубликовавший книгу «В джунглях Прибалхашья» о природе дельты реки Или, пишет, что в тугаях, когда стихал ветер и наступала тишина, вдруг раздавались то ли шорохи, то ли шепот. Он не мог догадаться об источнике звуков. «Может быть, — писал он, — это шевелятся птицы, нашедшие ночной приют в ветвях деревьев, или само дерево расправляет воспаленные знойным солнцем листья и ветки» (М., 1969). Не были ли это песни геккончиков?

Для этой ящерицы характерна одна непременная особенность поведения: она отличный скалолаз и древолаз, свободно передвигается по вертикальной стене и даже бегает по потолку. Ранее считали, что этой способностью гекконы обязаны особым присоскам на пятипалых лапках, вырабатывающих клейкое вещество. Недавно же установили, что необыкновенная цепкость ножек этого животного обусловлена кожными пластинками, на которых расположены микроскопически маленькие крючковидные отростки. Они так малы, что для них даже стекло — шершавая поверхность…

Однажды в пустыне мое внимание привлек едва заметный холмик светлой земли. Его обдуло ветрами и отшлифовало пыльными бурями. В его центре находилась ничем не примечательная, густо уложенная кучка мелких соринок и палочек. Нужен опытный глаз, чтобы в таком холмике узнать жилище муравья-жнеца. Сейчас он пуст, без признаков жизни, вокруг — голая земля. На холмике не видно ни одного труженика большого общества, хотя жара начала спадать, солнце смилостивилось над раскаленной пустыней, спряталось за серую мглу, затянувшую половину неба, и муравьям вроде бы полагалось выходить на поиски скудного пропитания — зерен растений.

Муравьев-жнецов в пустынях Средней Азии несколько видов, поэтому интересно проверить, какие из них прикрывают и загораживают на день вход в свое жилище соринками и палочками. Обычай этот как будто соблюдается с различным рвением. Некоторые семьи пепельноволосого жнеца его вовсе не придерживаются, другие, отдавая дань ритуалу, приносят всего лишь несколько палочек, неряшливо пристраивая их над входом. Есть и такие, как вот этот, основательно закрывающий вход.

Походной лопаточкой отбрасываю землю в сторону и вдруг вижу что-то серое, которое с невероятной энергией бьется в выкопанной мною ямке, сворачиваясь и разворачиваясь, будто стальная пружинка, что-то очень похожее на только что пойманную рыбку, выброшенную на берег. Хватаю скачущее существо, с недоумением его рассматриваю и с удивлением вижу хвостик ящерки, снизу светлый, в коричневых узорах и полосках сверху. Видимо, я его отсек лопаткой.

Так вот в чем дело! Вот почему в центре кучки соринок на этот раз виднелось круглое отверстие, хоть и засыпанное землей! Кто знал, что ящерицы забираются в муравейник за добычей! Уж не из-за них ли муравьи так тщательно замаскировали дверь своего дома?

Продолжаю раскопку и вскоре извлекаю маленького пискливого геккончика с чудесными изящными ножками, увенчанными похожими на человеческие пальчиками.

Геккончик покорен, не сопротивляется и не пытается освободиться из плена. Так вот кто ты, охотник за муравьями! В пустыне туранга — излюбленное место жизни этой ящерицы. Почему же он ее покинул? Видимо, засуха сказалась на жителях этого дерева, не на кого стало охотиться ее главному обитателю, и он отправился на разведку в поисках пищи, нашел муравейник, забрался в него, обосновался у его главного входа, блокировал бедную семью. Далее проникнуть он не смог: подземные ходы муравейника нешироки…

Один остров на озере Балхаш дальше всех островов, от берега до него около восемнадцати километров. Я не свожу глаз с тоненькой и длинной полоски на горизонте. Ветер бушевал всю ночь, по озеру гуляли волны, яростно шумел прибой. Утром же царит необыкновенная тишина, озеро гладкое как зеркало, и отражаются в нем причудливые перистые облака.

Наконец мы мчимся по голубому простору, оставляя за собой расходящиеся в стороны валы, и заветная полоска берега медленно приближается.

Берег покрыт мелким красным щебнем. Отправился на разведку в веселую рощицу разнолистного тополя и едва в нее вошел, как мой фокстерьер с диким завыванием погнался за зайцем, потом переключился на другого и возвратился не скоро, запыхавшийся, с вывалившимся языком и раздвоенным блуждающим взглядом.

Всюду помет лисиц. С острова видна темной полоской дельта реки Или. Зайцы и лисицы заходят сюда из пойменных зарослей, а когда, как рассказывают, здесь задерживаются вечные странники сайгаки, то появляются и волки.

На другом конце острова большая, почти полукилометровая рощица разнолистного тополя. Все деревья увешаны гнездами грачей. Но птицы покинули остров. Рядом с рощей белеет высохшее озеро в окружении густых зарослей разнообразных солянок. Остров низкий, почва его глинистая с небольшой примесью щебня, поэтому здесь есть почти полный набор растений пустыни: тамариск, чингил, лох, терескен, верблюжья колючка и многие другие, нет только саксаула.

Кое-где от куста к кусту перебегают линейчатые ящерицы. Всюду много их норок с небольшим пылевидным выбросом почвы, исчерченной следами от хвостов. Без труда раскапываю их укрытия. Ящерицы, зарывающиеся днем в норки, — необыкновенное явление. Типично дневные животные, они, судя по всему, перешли на ночной образ жизни.

Ящерицам живется вольготно из-за того, что на остров не попали главные их враги — змеи, особенно змея-стрела. К ночному образу жизни ящерицы перешли по простой причине: их основной и излюбленный корм здесь — ветвистоусые комарики, которые деятельны только ночью. Кроме того, возможно, новому образу жизни способствовали грачи. Для них ящерицы неплохая добыча. Но ящерицы заметно уменьшили число других насекомых, научились спасаться от грачей, и птицам пришлось покинуть колонию. До материка же далековато, за едой не налетаешься. Так на острове установились своеобразные отношения между его обитателями…

Голые холмы, выгоревшие под жарким солнцем, и земля, покрытая галькой, с редкими куртинками блеклых трав. Когда-то здесь давно, очевидно много миллионов лет назад, плескалось большое озеро, а теперь — пустыня и сушь.

Вдали видны скалы, в стороне в глубокой пропасти зеленеет узкая полоска деревьев. Там течет горный ручей Темирлик, там — жизнь. Здесь же ее не видно, особенно в этом году, бедном осадками.

Через холмы тянется едва различимая тропинка, иногда она исчезает. Тропинка ведет к пропасти, к воде. Старая тропинка. Наверное, была протоптана дикими животными. Но диких животных уничтожили, и вот теперь осталась тропинка как памятник недавнего прошлого.

Иду и присматриваюсь к земле. Может быть, кого-нибудь все же встречу живого. Но кроме разных, окатанных древним озером камешков нет ничего на пути.

Откуда-то появилась муха и сопровождает меня. Одна-одинешенька. Залетит вперед, сядет на землю, повернется ко мне головой, ждет моего приближения, чтобы пролететь снова вперед и опять сесть на землю. Знаю я эту муху, прежде не раз с такой встречался. Бывало, что по десятку таких за мною следили. И секрет их поведения разгадал. Выжидают мухи, чтобы я вспугнул кобылочку, и она, опасаясь попасть под мои ноги, взлетит в воздух. Вот тогда мухе радость, и она, обремененная личинками, взлетит и отложит под крылья летящей кобылки своих деток. А далее личинки сами позаботятся о своей судьбе, проберутся в тело кобылочки, съедят ее и станут такими же коварными охотницами.

Наконец увидел быструю ящерку. Очень яркая и, как всегда, зоркая, она перебегает от кустика к кустику и зачем-то — вот какая странность — тоже сопровождает меня по пути. Наверное, случайно. Но нет! Не желает никак со мною расставаться. Неужели тоже ожидает, когда из-под моих ног выберется какой-либо жучишка или все та же кобылочка? Поведение мухи, обремененной личинками, понятно. Но чтобы ящерица сопровождала меня с той же целью! Этого я не видал ни разу.

Попробую ее поймать, рассмотреть, чтобы вспомнить ее название. Но куда там! Метнулась стрелою, потеряла ко мне доверие, исчезла, спряталась, возможно, в норку юркнула. Здесь ей известны все щелочки, камешки, норки и кустики.

И больше никого — ни мух, ни ящериц. Устал, присел на краю пропасти, загляделся на причудливые изваяния, похожие то на полуразрушенные крепостные стены, то на старинные замки. Целый город изваяний, давно покинутый жителями! Насмотрелся на мертвое царство, ничего живого в нем нет. Жизнь покинула и это высушенное солнцем негостеприимное место…

Желтопузик — крупная безногая ящерица — безобиднейшее и вместе с тем несчастнейшее животное. Ее все считают змеей и безжалостно истребляют. Она около метра длиной и весом до полукилограмма. Цвет ее тела бурый с красновато-коричневым оттенком, иногда в крапинку. Нижняя сторона тела желтоватая, отсюда и название «желтопузик».

Эта ящерица медлительна и, несмотря на сильные челюсти, почти никогда не кусается. Если же ей не удается вовремя скрыться от человека, она безвольно отдается в его руки. В отличие от змей, у этой ящерицы длинный хвост, вдоль боков тела — складки кожи, но самое главное, у нее, как и у всех ящериц, подвижные веки; у змей их нет.

Она живет на открытых местах, хорошо плавает, при случае даже прячется под воду. Собственного жилища у нее нет, она пользуется пустующими норами, разными укромными местами.

Питается желтопузик крупными насекомыми, фалангами, скорпионами, пауками, слизнями, улитками, иногда даже ест траву, опавшие на землю зерна пшеницы и плоды деревьев. В неволе быстро привыкает к человеку и вообще удивительно миролюбив.

Желтопузик обитает на Южном берегу Крыма, в Малой Азии, Сирии, Израиле, Иране, на Кавказе, в Средней Азии и Южном Казахстане. Он наиболее активен днем, но в жаркое время года на день прячется в укрытия. На него охотятся крупные ядовитые змеи, коршуны и другие хищные птицы. Но главный враг этого существа — человек. Он уничтожает это безобиднейшее и полезное животное из-за его сходства со змеями. Думается, что очень давно дикий человек легко отличал желтопузика от ядовитых змей, и, может быть, поэтому эта ящерица сохранила свою беспомощность перед современным царем природы, а застигнутая им врасплох, полагается на его милосердие.

Прежде желтопузиков было очень много. Сейчас же они стали редки. Вспоминаю поездку по Таджикистану: пологие горы, в воздухе парит стервятник. На проселочной дороге лежит сонный желтопузик. Увидел машину, встрепенулся, бросился в заросли травы. Останавливаю машину и без особенного труда догоняю желтопузика, беру в руки, рассматриваю и отпускаю. В сотне метров дальше от дороги — другой желтопузик. Но какой странный! Половины его туловища нет — кто-то отсек. Как он, бедняга, живет? Почти рядом — третий желтопузик. Увидел меня, застыл на месте, замер, только глаза, желтые, блестящие, смотрят испуганно, настороженно и выжидающе. Поглядел я на безногую ящерицу и, стараясь ее не беспокоить, пошел к машине. Через десяток метров обернулся и поразился: желтопузик высоко поднял кверху туловище, провожая меня глазами. Чем я его заинтересовал, что творится в его маленькой головке?

Прошло минуты три, я возвратился с фотоаппаратом, но желтопузика уже не застал.

ЧЕРЕПАХА, СТРАДАЮЩАЯ БЕССОННИЦЕЙ

Капчагай — изумительной красоты ущелье. Скалы, красные, черные, желтые, громоздятся одна за другой, и там, далеко и глубоко внизу, в пропасти, между ними блестит и спокойно катит свои мутные желтые воды река пустыни Или[4]. В природе царит ликование. Землю, исстрадавшуюся за прошлые засушливые годы, сухую, пыльную и голую, сейчас не узнать. За две недели с ней произошло чудо. После весенних дождей и нескольких теплых дней она преобразилась, покрылась нежной зеленой травкой, украсилась яркими пятнами цветов. Всюду бродят медлительные черепахи, колышут траву. В небе неумолчно славят весну жаворонки. Воздух свеж, ароматен и чист, и далеко на горизонте виднеются снежные вершины Тянь-Шаня.

Короткая и счастливая пора пустыни!

В этом году особенно много черепах. Они встречаются всюду, на каждом шагу. Увидев нашу машину, застывают, вытянув головы на морщинистой, будто старческой шее и моргая маленькими подслеповатыми глазками. Их особенно много по колеям степных дорог. По ним, очевидно, легче передвигаться, хотя и пустыня ровная.

Не без основания предполагаю, что ранней весной, едва пробудившись, черепахи могут вновь заснуть, если нет дождей, сухо и не выросли травы. Зато когда наступает влажный год, они наверстывают время, проведенное в вынужденном бездействии.

Крепкая и тяжелая броня — отличная защита от всяческих врагов — не способствовала развитию интеллекта черепахи. Медлительность неисправимого лентяя, слабоумие идиота и автоматизм машины сквозят в облике этого жителя.

Сейчас, когда, теснимые человеком, исчезают звери и птицы, количество черепах кое-где в степях и пустынях даже увеличивается. Особенно их много на плоскогорье Карой. Здесь настоящее черепашье царство[5]. Какова же причина увеличения этих животных? Ведь кормов стало меньше, так как больше появилось лошадей, овец и верблюдов. По-видимому, главная причина — в исчезновении волков и лисиц. Они прежде были главными врагами молодых черепашек, чей панцирь еще мягок и нежен. Обилие врагов у крошек-черепах вынуждает их на день прятаться во всевозможных укрытиях, несмотря на любовь к солнечному теплу, отсиживаться в темноте и кормиться только ночью. Поэтому раньше увидеть днем самых маленьких черепах было почти невозможно. Очень трудно встретить и черепах покрупнее — до размеров ладони человека. Зато маленькие теперь осмелели, разгуливают по пустыне, а черепашки диаметром до пяти сантиметров уже не редкость.

Наш спаниель страшно занят и потерял аппетит. Еще бы! Нашлась работа, появилась охота. Все черепахи вокруг стоянки, обнаруженные длинноухим охотником, после его короткого и грозного рычания и шарканья лапами стаскиваются под машину и, напуганные, обалделые, лежат в трансе, не смея шелохнуться и высунуть ноги за пределы своего панциря. Кое-кто из них, осмелев, потихоньку начинает удирать. Но бдительный страж быстро находит беглецов и возвращает обратно.

Теперь, прежде чем тронуться с места, приходится лезть под машину и разбрасывать в стороны массу плененных черепах под завывание оскорбленного спаниеля.

Я иду по склону пологого холма на краю глубокого каньона, поглядываю по сторонам. Когда-то здесь паслись стада горных козлов и баранов. Теперь их нет, давно исчезли.

Глубокую тишину прерывает то шуршание крыльев стайки розовых скворцов, то песенка одинокой каменки. Вдруг раздается неожиданное бряцание, грохот, и мимо проносится катящаяся вниз, как шар, черепаха. Никогда не видал подобного! Неужели она вздумала таким способом преодолеть спуск к реке?!

Но вновь слышится бряцание: две черепахи, раскрыв рты, мчатся навстречу друг другу и ударяются мощной броней. Будто маленькие танки, они таранят друг друга настойчиво и упрямо. Вот, наконец, один «танк» побежден, опрокинут, сброшен вниз и катится в пропасть.

Для чего черепахи разыгрывают турниры, непонятно. От избытка ли энергии, от обильного корма цветущей пустыни, от глупой и слепой ярости, обрушивающейся на сородича, неожиданно оказавшегося на пути, или из-за каких-то повелений древнего инстинкта?..

Здесь, на этом склоне, особенно много дерущихся черепах. Быть может, потому, что он южный и сильнее прогревается солнцем. Тепло будоражит холодную кровь этих кажущихся ископаемыми животных…

Но численность черепах стала в последние годы падать. Повинны в этом длительная, длящаяся несколько лет подряд засуха и перевыпас.

Нелегко черепахам в тяжелые годы засух. Весна без дождей, земля голая, серая. Все съедобные растения давно обглоданы овцами. Чабаны угнали свои стада в другие места. Благоденствуют лишь ядовитые травы: сочный зеленый адраспан, эремурус, брунец да розовый горчак. Пылит дорога, и тянется за машиной белый хвост. Неприветливая пустыня, и негде в ней остановиться.

Но вот впереди маленькая ложбинка. Сюда, видимо, зимою наметало снег. Она особенно привлекательна.

Едва я вышел из машины, как мой фокстерьер, сменивший спаниеля после его гибели, нашел черепаху, потом другую, третью… и зарыдал диким голосом. Целое полчище черепах паслось на зеленой ложбинке. Сошлись сюда, голодные, на этот крохотный пятачок зеленой травки. Собака обезумела, не знает, что делать с таким изобилием добычи. Да и добыча такая, что ничего с нею не поделаешь: крепкая броня рассчитана так, чтобы ее ни лисица, ни волк, ни тем более собака не прокусили.

Пока я ходил и присматривался к земле, покрытой растениями, собака притащила целую кучу черепах под машину…

Однажды в разгар жаркого лета, подъезжая к берегу реки, резко выделявшемуся зеленым цветом на желтом фоне пустыни, я увидел черепаху. Как всегда неторопливая и медлительная, она не спеша спрятала свои ноги и голову под панцирь, порою выглядывая из-под него и высовывая наружу голову с подслеповатыми глазками. Встреча была необычной. Племя черепах уже давным-давно погрузилось в долгий сон на все лето, осень и зиму до будущей весны, а эта какая-то необычная нарушительница законов, принятых в черепашьем племени, разгуливает по свету. Впрочем, чему удивляться! Никогда не бывает в жизни все одинаковым, обязательно оказывается кто-либо не таким, как все, необычным, как и наша неожиданная незнакомка.

Черепаха поехала с нами и стала вроде как членом экспедиции.

Иногда черепахи встречаются в необычной обстановке. Как-то к вечеру мы увидели обширную межгорную равнину, свернули с дороги и, отъехав от нее порядочное расстояние, стали возле одинокого кургана готовиться к ночлегу. Солнце садилось за горизонт, закат был удивительно чистым, его золотистые тона переходили в нежно-зеленые, постепенно сливаясь с темной синевой неба. Справа, среди пологих гор хребта, виднелась одинокая гора со скалистой вершиной. Заходящие лучи солнца скользнули по камням и оставили на них красные блики.

Рано утром, наспех собравшись, я пошел к скалистой горе. Красные блики на камнях говорили о том, что скалы покрыты загаром пустыни. Такие скалы — подходящее место для древних наскальных изображений, поисками которых я занимался попутно, находя среди них рисунки животных, ранее обитавших в Средней Азии и ныне исчезнувших.

На вершине горы у высоких скал, образовавших подобие каменной ограды, собака, оставить которую на биваке было равносильно самому суровому наказанию, зарычала и стала усиленно царапать когтями по камням. Эти явно воинственные действия означали находку крупной добычи. Перепрыгивая с камня на камень, сдерживая учащенное дыхание, я поспешил к высоким скалам и увидел… двух черепах.

Как и зачем они забрались сюда по крутому каменистому склону, откуда у них проявилась такая страсть к скалолазанию — было непонятно. Да и зачем им сюда забираться, когда вокруг лежали просторы пологих холмов, покрытых весенней зеленой растительностью!

Впрочем, черепахи, и это я давно заметил, проявляют подчас удивительное упорство в преодолении всевозможных препятствий, не желая свернуть с ранее взятого направления и оказываясь в самых неподобающих для них местах.

На обширной солончаковой впадине Сорбулак вблизи города Алма-Аты, ныне затопленной сточными канализационными водами, я часто находил черепах, завязших в полужидкой грязи. Судя по следам, оставленным могучими ногами, черепахи попадали сюда с берега, направляясь куда-то по прямой линии и не желая сворачивать в сторону…

Несмотря на внешнюю неуклюжесть и кажущуюся несообразительность и тупость, иногда черепахи проявляют признаки примитивного ума. Как-то мы остановились среди зеленых холмов весенней пустыни. Как всегда, прежде всего из машины выскочил мой фокстерьер Кирюшка и помчался разыскивать всякую живность, за которой можно было бы погоняться, вскоре он устроил истерику возле ощетинившегося ежа. Потом нашел гадюку — сообразил все-таки: завывая, стал бегать вокруг нее на почтительном расстоянии в ожидании нашей помощи.

Гадюка оказалась с норовом. Она высоко подняла столбиком переднюю часть туловища и, раскачивая ею, стала грозить, прямо как настоящая кобра. Чтобы гадюка так себя вела, я никогда не видел.

Мне показалось, что здесь как будто нет черепах, и это меня обрадовало: наша собака будет спокойнее. Но ошибся. Вскоре вокруг бивака появились их неуклюжие фигуры.

Черепахи все как на подбор, небольшие, примерно пятилетнего возраста. В этой местности работники Зооцентра проводили несколько лет отлов безобидного животного, и всех больших черепах увезли.

Но почему мы не увидели черепах сразу? Наверное, заметив нашу машину, остановившуюся среди холмов цветущей пустыни, они, осознав опасность, затаились. Неужели это глупое и неповоротливое существо так быстро выработало столь отчетливую реакцию защиты от опасности?

Черепахи, взятые в плен нашей собакой, лежали под машиной, затаившись и не подавая признаков жизни: понимали, что находятся рядом с недругом. В таком положении они пробыли всю ночь.

На рассвете наш Кирюшка заскулил в палатке, разбудив всех прежде времени, окрики хозяина на него не действовали. Оказалось, через сетчатую дверь палатки он увидел, как его пленники, перевернувшись со спины на ноги, поспешно расползались в разные стороны…

Однажды проделки фокстерьера доставили нам беспокойство. В безлюдной и обширной пустыне Сарыесик-Атырау после трудного пути мы наконец стали на бивак возле большого бархана. Наступила тихая ночь. Со стороны сухого древнего русла реки Или раздались крики совки-сплюшки. Потом послышались крики сычика. Ночью сычик уселся на палатку и принялся выводить звонкую, немелодичную и даже, пожалуй, страшноватую песню. Всех разбудил. Едва мы уснули, как в палатке раздался громкий шорох, и кто-то стал грубо толкать меня в бок. От неожиданности я вздрогнул, насторожился. Под надувным матрасом копошился кто-то сильный и бесцеремонный. Под рукой я почувствовал что-то твердое, как камень. Поспешно зажег фонарь, поднял постель и увидел черепаху. Палатка еще с вечера была наглухо закрыта застежкой-молнией. Ну конечно, недоглядел, затащил Кирюшка очередную добычу и улегся с нею. Сейчас же он с невинным видом наблюдал за переполохом.

И еще одна встреча с черепахами.

В небольшом ущелье с маленьким ручейком вблизи реки Или, где я нашел скопление маленьких жабят, оказались и черепахи. Сейчас, в конце засушливой весны и начале знойного лета, в это ущелье с ручейком заползло немало черепах. Они нашли себе здесь привольное место. Когда я стал выбираться по очень крутому склону ущелья наверх — его правильнее было бы назвать оврагом, цепляясь за кустики растений, то с удивлением увидел, что вместе со мною ползут наверх и черепахи. Они, основательно напитавшись зеленью, теперь спешили в родную пустыню, чтобы там забраться в норы и предаться безмятежной спячке до следующей весны. Одна из них нашла себе нору недалеко от вершины оврага и почти в ней уже скрылась. Остаться в самом овраге черепахам было нельзя: весенние потоки могут завалить зимнее убежище слоем песка и щебня. Но откуда у них такая предусмотрительность!

Выбравшись наверх, я бросил прощальный взгляд на зеленую полоску растений, эту ниточку жизни в сухой пустыне. Заждавшийся у машины мой товарищ с таинственным видом повел меня в сторону и показал на ржавую трубу от железного камина. Полость трубы около полуметра длиной показалась черепахе норой. Она заползла в нее, преодолела ее всю, но застряла на самом выходе, задержанная погнутым концом. Выползти обратно задним ходом несчастное животное не смогло и погибло в безуспешных попытках освободиться от неожиданного плена. В это время из оврага появилась еще одна черепаха, и мой товарищ, проявляя инстинкт «царя» природы, схватил ее и поднял над головою.

— Осторожно! — предупредил я. — Сейчас черепаха начнет опорожнять свой кишечник зеленой массой и белым гуанином!

Но перепуганное животное, случайно забредшее из оврага на наш бивак, спасая свою жизнь, освободило кишечник вовсе не тем, что я видел многократно, а солидной дозой прозрачной и слегка слизистой жидкости. Бедняжка основательно подкрепилась на дне оврага зеленью и, покидая его, заполнила кишечник запасом воды, столь необходимой для долгой предстоящей спячки в сухой земле. И вот, какая досада, пришлось ей распроститься со столь драгоценной влагой.

ВСТРЕЧИ СО ЗМЕЯМИ

Над песчаными барханами струится горячий воздух. По нежному узору ряби, нарисованному еще ночным ветерком, во всех направлениях тянутся затейливые следы насекомых, ящериц, грызунов. А вот и характерная извилистая полоска — здесь проползла змея. След закончился под кустиком песчаной акации. Интересно взглянуть, кому он принадлежит. Из-под куста выскочила длинная и тонкая змея, метнулась молнией и мгновенно исчезла в основании саксаула. Это ок-джилан, как ее называют казахи, или в переводе на русский язык стрела-змея. Раньше ее очень боялись, укус считали смертельным. Существовала даже легенда, будто стрела-змея, разомчавшись, может пронзить насквозь верблюда, такая она быстрая и сильная. Действительно, стрела-змея, или, как ее еще называют, стрелка, очень быстрая, и, пожалуй, среди пресмыкающихся в этом отношении нет ей равных. И не случайно!

Стрела-змея — узкоспециализированный охотник. Ее добыча — только ящерицы. Для того чтобы их ловить, необходима стремительность движений и отменная быстрота. Из-за ящериц стрелку чаще всего можно встретить в песчаных пустынях. Здесь ей легче найти добычу. Я как-то раз выгнал из укрытия змею. Она метнулась (теперь на ее пути не было кустиков), задержалась в небольшом скоплении засохших трав, подняла высоко свою изящную тонкую головку высоко над землей и застыла, всматриваясь в преследователя. В такой позе среди сухих стеблей она совсем незаметна. Потом бросилась искать убежище.

Нет, змея совсем не стремится, разогнавшись, пронзить меня насквозь, не грозится напасть, не пытается обороняться, как обычно делают ядовитые ее сородичи, а, надеясь на быстроту, спасается бегством от опасности.

Ядовита ли стрела-змея?

Да, она ядовита. Глубоко в ротовой полости у нее есть пара длинных зубов, связанных с ядоносной железой. Ими она прокалывает ящериц, когда захватывает их в рот. Яд помогает быстрее умертвить пытающуюся вырваться добычу.

Но ни одна стрелка еще ни разу не кусала ни человека, ни крупных животных, а если бы и пыталась это сделать, то ее ядоносные зубы, спрятанные глубоко в ротовой полости, не достали бы до тела. Да и зачем ей защищаться укусами! Проще мгновенно броситься наутек.

Вот и получается, что змея эта и ядовитая, и неядовитая…

Вторая характерная змея северных пустынь — удавчик. Однажды я встретил его в солончаковой пустыне. Он спустился сюда с бархана. Ему повезло: отлично здесь поохотился, кого-то проглотил и раздулся до неузнаваемости. Куда делась стройность змеиного тела, изящество его извивов? Все исчезло — настоящая колбаса.

Сытого удавчика одолевает непреодолимая лень. Следовало бы возвратиться в песчаную пустыню, где так легко зарыться в песок, но лень ползти. Нашел первую попавшуюся норку, но в нее поместилась только передняя часть тела, остальное осталось снаружи. Подыскать бы другое убежище, спрятаться получше — тоже лень.

Осторожно я вытащил удавчика из норки, чтобы сфотографировать, и положил на чистое место. Ему бы, такому сильному, вырваться из рук, уползти скорее. Но куда там, когда живот набит до отказа и одолевает лень. Свернулся колечками в пирамидку, лежит, даже язычок высунуть ленится.

Я взял удавчика в руки, поднял над землей. Хоть бы он защищался, мог бы два-три раза броситься с раскрытой пастью, угрожая укусить, зашипел бы, подобно ядовитой змее. Нет, не может преодолеть лень.

Есть у него средство защиты от недругов. Надо выпятить наружу синевато-розовую железу. От нее очень скверно пахнет. Никто не выдержит, бросит, отступится. Но и это сделать удавчику лень.

Донес я его, лентяя, до машины и уложил в клеточку. Потом пожалел, отпустил. Лентяй едва отполз в сторону и устроился под кустиком, хоть и в тени, но весь на виду…

Осенними ночами стынет пустыня и рано утром покрывается блестками инея. Они сверкают на солнце цветами радуги и быстро тают. Днем же по-прежнему тепло, и удавчик, выбравшись из норы, принимает солнечную ванну, расплющивает тело, стараясь занять как можно больше площади обогрева, а чтобы чувствовать себя в безопасности, предусмотрительно спрятал в нору голову. Он недавно отлично поохотился, располнел, и для успеха пищеварения, как и все змеи, нуждается в тепле. Увидишь такую странную плоскую змею и сразу не догадаешься, в чем дело.

Хвост удавчика толстый, как обрубленный, и похож издали на голову. Вот почему иногда степные кочевники утверждают, будто удавчик — змея не простая, а двухголовая. Летом удавчика можно увидеть только вечером, когда он выходит на охоту, да рано утром по окончании охоты, когда приходит пора прятаться в убежище от нестерпимого зноя и раскаленного песка.

Рассказывают, будто удавчик закапывается в песок и, выставив кончик головы, караулит добычу: мышей, ящериц и птиц. Мышцы его тела очень сильны, и, обвив добычу, он душит ее в своих объятиях, как и все настоящие удавы.

Если удавчика преследовать, то он боковыми движениями всего тела мгновенно закапывается, буквально тонет в песке, оставляя на его поверхности едва заметные следы погружения. На твердой почве прежде всего спасает самое уязвимое — голову и свивает над ней тело кольцами, пирамидкой в несколько этажей.

В песчаных пустынях Мексики и в Аризоне водится маленькая змейка длиной около двадцати пяти сантиметров, яркая, в поперечных полосах. Когда ей грозит опасность, она, так же, как и удавчик, буквально тонет в песке и, кроме того, под песком может проползти несколько метров. А наш удавчик? Тоже, наверное, умеет передвигаться в песке, только никто еще не изучил как следует его образ жизни.

Характер у этого жителя песков миролюбивый. Защищаясь от человека, он иногда может укусить, предварительно для устрашения сделав несколько выпадов, но вскоре, осознав бесполезность попыток, смиряется и привыкает к неволе…

Возле рек и озер часто можно встретить водяного ужа. Как-то я поймал такого ужа возле берега Балхаша. Змея очень испугалась, сперва попыталась скрыться, а когда убедилась, что от преследования не спасешься, скрутилась кольцом и, спрятав под туловище голову, опорожнила кишечник прямо на свое тело, вся испачкалась. По-видимому, очень разволновался уж и так сильно сократил кишечник, что вместе с испражнениями, да простит мне читатель столь грубый натурализм, выскочила и большая ленточная глиста. Человек, пораженный солитером, не способен к подобной реакции. Нелегко пережил ощущение опасности уж. Представляю, какой тяжелой психической травмой была для него встреча со мною. А мы этого не понимаем!

Средство защиты, предпринятое змеей, было неплохим: от него разило сильным и неприятным рыбьим духом. Пришлось, прежде чем заняться фотосъемкой, отмывать нашего пленника в озере.

Потом, освобожденный, он быстро заскользил между камнями к берегу, добрался до воды, нырнул в нее, грациозно извиваясь, поплыл и скрылся в зеленой глубине озера…

Наш бивак разбит возле небольшого болотца. Каждый занят своим делом. Я поглощен записями в дневник работы, и до меня не сразу доходит разговор моих спутников.

— Слышите, — говорит Ольга, — кто-то странно кричит у болотца!

— Тебе всегда что-нибудь чудится. Ничего не слышу! — авторитетным тоном заявляет Николай.

Я напрягаю слух и тоже не улавливаю никаких звуков. Но Ольга настаивает на своем.

Тогда мы втроем идем к болотцу, прислушиваемся. Действительно, с его противоположной стороны из зарослей тростника доносится странное, монотонное скрипучее покрякивание. Оно повторяется почти через одинаковые промежутки времени довольно громко, и я удивляюсь, как не услышал его раньше. Будто гигантская кобылка завела бесконечное стрекотание.

Усиленно всматриваюсь в болотце, но ничего не вижу, кроме нескольких лягушек. Они угнездились на различном плавающем хламе, выглядывают из воды, греются на солнце.

— Николай! — говорю я. — Идите на ту сторону болотца, подберитесь к берегу, я же буду сидеть с этой стороны.

Николай обегает болотце, но не успевает к нему подойти, как вдруг тростник на берегу резко колышется, громко шумит. Я насторожился, ожидая появления какого-то, может быть неизвестного, зверя. Но из зарослей выскакивает мой фокстерьер и бросается в воду. Не заметил я, когда он решил принять участие в поисках. Собака проплывает несколько метров, застревает в густом нагромождении водорослей и растительного мусора и, усиленно работая лапами, совсем запутывается и медленно погружается в воду.

Я едва успеваю сбросить с себя полевую сумку и кидаюсь в болотную жижу. Во все стороны от меня бултыхаются в воду перепуганные лягушки. Глаза собаки смотрят на меня неотрывно и как-то необычно серьезно. С трудом дотягиваюсь до морды, цепляюсь за ошейник и вызволяю своего друга из водяного плена. Теперь не до таинственного крика. Приходится переодеваться.

А загадочный крикун будто напугался, замолк. Но ненадолго. Снова закричал хрипло и скрипуче, только тише и с какой-то жалобной ноткой.

Я обхожу болотце, осторожно раздвигаю палкой высокий тростник, приближаюсь к берегу и жду, затаившись. И вдруг крик почти рядом со мною. Тихо-тихо снова раздвигаю тростник и вижу… крупный красноголовый уж собирается заглотить лягушку, схватив ее за заднюю ногу. Его голова сильно вздулась. Видимо, змея не торопится, ждет, когда добыча выбьется из сил, затихнет. Хорошо бы сфотографировать эту сценку, но придется снова лезть в воду, да и удастся ли там манипулировать, как надо? Попробую вытащить удачливого охотника вместе с его несчастной добычей из зарослей тростника на открытое место. Пытаюсь схватить ужа, он же, осознав грозящую ему опасность, скользит к воде и, когда я задерживаю его палкой, отпускает лягушку. Оба скрываются в болотце. Представление закончилось!

Почти такую же сцену я видел много лет назад, путешествуя на байдарке по реке Или. Но тогда лягушка кричала очень громко, будто ребенок, а я так торопился пристать к берегу, что чуть не опрокинул свое утлое суденышко.

Но каковы лягушки, обитательницы маленького болотца! Спокойно восседали на поверхности воды, слушая вопли своего гибнущего собрата. Впрочем, что же им оставалось делать!..

В Семиречье живет щитомордник — змея ядовитая, родственница гремучих змей, обитающих в тропиках. Водились щитомордники и на обширном высокогорном плато Ортатау. Здесь горы, поросшие елками, кажутся совсем близкими. Но машина, приминая колесами роскошные горные степные травы, разукрашенные лиловыми цветами, с большим трудом постепенно преодолела подъем. Вот и лес рядом. Надо в нем побывать. Отсюда видна далекая пустынная, потонувшая в мареве жаркого воздуха Сюгатинская равнина.

На склоне горы лес вырублен, не восстановился, и на его месте теперь поляна, вся испещренная светлыми старыми пнями. Обычно среди такого скопления пней поселяются муравьи-древоточцы, которые издавна меня очень интересовали. Подъехать к поляне невозможно. Пришлось тащиться до нее, преодолевая крутой подъем. Хорошо, что сохранилась тропинка, по которой лесозаготовители когда-то спускали вниз бревна.

Как только я вступил в царство буйной зелени, на меня сразу же набросилась стая назойливых мух, а мелкие и еще более гнусные мошки настойчиво полезли в глаза. Вскоре я добрался до полянки, изрядно устав, отмахиваясь от докучливых насекомых, присел на небольшой пенек и, отдыхая, принялся наводить порядок в полевых записях. Иногда я приподнимался с пенька, чтобы поймать и рассмотреть севшую на цветок нарывника пчелку или оказавшегося поблизости муравья. Прошло около получаса. Пора было приниматься за осмотр пней.

Я снова надел на себя полевую сумку, повесил на плечо фотоаппарат, накинул штормовку, взял палочку и только собрался уходить, как почти у самых ног на фоне сочной зелени увидал коричневый извилистый корешок. Странный корешок, как он похож на змею! Пригляделся: рядом со мною, оказывается, пристроился большой и, видимо, старый щитомордник. Слегка приподняв голову, он внимательно и тихо, без каких-либо признаков враждебности или боязни следил за мною желтыми глазами.

Я тронул змею палочкой. Щитомордник мгновенно встрепенулся, раскрыл рот, откинул назад голову, нервно завибрировал кончиком хвоста, приготовился к обороне и нападению. Тогда я подцепил его палкой и отбросил в сторону. Описав в воздухе дугу, он упал на тропинку.

С щитомордниками я встречался много раз. Но эта змея была какая-то особенная. Зачем она приползла ко мне? Чтобы избежать встречи с человеком, обычно змеи стараются вовремя ускользнуть в сторону. Странный щитомордник! Наверное, захотелось ему поглядеть на меня, необычного посетителя этого глухого уголка природы.

Возвращаясь назад, я обошел стороной то место тропинки, куда упала змея…

Как-то много лет тому назад, путешествуя еще на велосипеде, я бродил по весенней пустыне. Земля похорошела, покрылась ковром нежной зелени, всюду копошилось множество насекомых и пауков. Иногда, увлекшись, я терял ориентир и, оглядываясь, искал глазами мой велосипед. Он был едва виден у редких кустиков терескена.

Но вот глаза подметили необычное. Проходит доля секунды, сознание пробуждается: я встретился со степным удавчиком. Он удивительно покладист, не сопротивляется, лежит спокойно на руках, и желтые его глаза невозмутимо смотрят на окружающее. Удавчика обязательно возьму с собою, и мы теперь будем до самого города путешествовать вместе. Спешу к велосипеду и, едва сделав несколько шагов, натыкаюсь на гадюку. Она шипит, извивается, раскрыв пасть, бросается вперед, пугает меня. Гадюку тоже бы надо привезти в город, в Институт зоологии, отдать ее герпетологам — специалистам по змеям. Удавчика кладу в карман, а гадюку, схватив за шею пинцетом, несу к велосипеду и вдруг натыкаюсь на другую гадюку. Прежде в пустынях было очень много степных гадюк. Вторую змею тоже неплохо бы прихватить с собою, придавил ее слегка ногою, думаю, как ее взять. В это мгновение вижу всадника с большим лохматым псом. Он держит его, наверное, очень злого, на веревке, внимательно смотрит на первую гадюку, удерживаемую пинцетом, переводит взгляд на вторую под моей ногой, заметил удавчика в кармане, и глаза его расширяются от удивления. Позади всадника медленно плывет отара овец.

Вот как я увлекся змеями, не заметил ни собаки, ни всадника, ни отары! Всадник резко отворачивает лошадь в сторону, на его лице написаны страх и изумление. В этот момент удавчик выбирается из кармана. Пришлось его взять в левую руку, правая занята: в ней извивается гадюка.

— Зачем держишь змею руками? Почему тебя змея не кусает? — спрашивает всадник.

— Эта змея добрая, — поясняю я. — Вот видишь, голова у нее узкая, хвост толстый, как обрубок. А эта змея, — показываю на гадюку, — злая. Голова широкая, хвост темный, глаза, как у кошки. На, возьми, подержи в руках добрую змею!

Всадник в ужасе осаживает лошадь назад, пятится от протянутой змеи.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо, — умоляет он. — Твоя змея все равно страшная. Твоя змея, как беркут, она тебе ищет другую змею.

Лохматый и злой пес тоже смотрит на змею, устрашающе ворчит и скалит зубы. На том мы и расстаемся.

Гадюк усаживаю в мешочек, а удавчика — в котелок. Теперь я не один, нас четверо. Ну что же, продолжим путь дальше. Нелегко ехать на велосипеде по полевой дороге да еще и с грузом на багажнике…

Одна встреча с щитомордником поразила меня и навсегда врезалась в память.

В начале июля мы — группа энтомологов — шли в Заилийском Алатау по горной дороге вдоль берега речки Бузгуль, притока Тургени. Внезапно мой спутник, шедший рядом, вскрикнул и, схватив меня за руку, попятился назад. У края дороги лежали две змеи. Это были обычные обитатели гор Тянь-Шаня — щитомордники.

Одна из змей — темно-коричневая — подняла голову, посмотрела на нас и, сверкнув чешуей, бросилась в заросли. Я попытался палкой перегородить ей дорогу и задержать, чтобы лучше рассмотреть, но она, ударив зубами по посоху, скрылась в траве. На конце палки осталась капелька желтоватого яда. Вторая — светло-серая (щитомордники очень изменчивы в окраске) — лежала неподвижно. Она была мертва. Кто-то пробил камнем ей череп. Убитая змея была самка, живая, как потом оказалось, — самец. Судя по всему, змея погибла за день до нашего появления или, быть может, даже два дня назад.

Возвращаясь через три часа, мы застали ту же картину: коричневый самец лежал возле убитой змеи, свернув тело кольцами и прижав свою голову к голове подруги. Он был очень чуток и, как и прежде, при нашем приближении скользнул в заросли.

Наш бивак находился неподалеку. Утром я поспешил проведать змей и опять застал их вместе. Еще через два дня я вновь пошел взглянуть на них. Светлая самка была буквально расплющена колесом грузовика, водитель которого не поленился ради такого дела свернуть в сторону из колеи. Коричневый самец лежал рядом тоже мертвый. Он не расстался со своей подругой и после того, как ее обезобразила машина. Его убили потом ударами нескольких острых камней…

Природа наша, населенная живыми существами, безвозвратно беднеет и оскудевает. Немало среди нас тех, кто отнимает у животных то, что больше всего ценит для себя, — жизнь.

Окружающие нас «твари» не столь уж и примитивны, психика многих животных во много раз сложнее и богаче, чем принято об этом думать до сего времени, и я в этом имел возможность убедиться не раз за долгую жизнь натуралиста-зоолога. Это следует растолковать тем, кто по черствости и темноте душевной так легко лишает жизни животных.

ЗМЕИ-СТРАДАЛЬЦЫ

Удивительные существа эти змеи: длинное тело, покрытое гладкой, с четким рисунком чешуей, яркие немигающие глаза, таинственный, раздвоенный на конце язычок, постоянно высовывающийся из плотно закрытого рта, и легкие, поразительно грациозные движения. Змеи способны передвигаться не только по суше, но и в воде, лазать по деревьям, по отвесным стенам скал и зданий. И узор на их чешуе красив — тонкий, ажурный, иногда блещущий яркими красками, или с нежными переливами затейливых сочетаний цветов; упругое, гладкое, словно полированное тело, отбрасывающее солнечные блики… И самое главное — какая-то загадочная мудрость, исходящая от всего существа змеи.

Природа обидела змей тем, что неравномерно распределила способности их защиты и нападения. Многие змеи совершенно безобидны, тогда как некоторые обладают ядовитыми железами и острыми зубами с каналами в них для впрыскивания отравы в тело врага или добычи. Яд змей, подчас очень сильный, несравнимый с другими органическими ядами, способен причинить неимоверные страдания вплоть до гибели в считанные часы или даже минуты.

Ядовитые змеи породили инстинктивный страх и ненависть ко всем этим пресмыкающимся и навлекли на виновных и безвинных проклятие всего рода человеческого. Признайтесь, подавляющее большинство из нас, увидев змею, испугается и постарается или ее убить, или подобру-поздорову убраться подальше. Проклял человек всех змей, хотя многие из них не виноваты и несут незаслуженную и страшную кару из-за своих сородичей.

В представлении обывателей змеи наделены коварством, хитры, лицемерны, злобны и беспощадны. О неприязни к ним слагают пословицы, легенды, сказания, пишут стихи.

Не убьешь змею сразу — потом раскаешься.

Ударил змею — убей ее, не то она обернется и укусит тебя.

Убей и ящерицу, если у нее голова змеи.

Знаменитый узбекский писатель, ученый, художник и музыкант Алишер Навои поучал:

Змею увидел, бей — не упусти; Беды избежишь на своем пути.

Иван Бунин посвятил змее стихотворение:

Исчадье, проклятое в раю. Какое наслаждение расплющить Головку копьевидную твою, Твой лик раскосый и зовущий.

Лиля Брик высказалась в категоричной форме следующим поучением:

«Мало вырастить сына, посадить одно дерево, уничтожить змею, до последней зари не тревожь время, совесть мою».

Янушкевич, путешествовавший по Казахстану более ста лет назад, рассказывает: «Наши спутники киргизы особенно отличались страстью к искоренению бедных джиланов и херсетке (змеи и ящерицы. — П. М.), били виновных и невинных, тысячами падали они под ударами киргизского кнута, и я уверен, что наша дорога, устланная трупами этой ползающей братии, через месяц послужит какому-нибудь каравану лучшей вехой при переходе через пустыню».

Далее он добавляет: «Киргиз считает своим священным долгом, словно аист, очищать степь от змей. Он никогда не пропустит змею, если он встретит ее, хотя бы торопясь по срочному делу, задержится, убьет ее камчой. Если случайно камчи с собой нет, он до тех пор ищет палку, пока не найдет, возвращается с нею к месту, где увидел свою жертву».

Подробно и с удовольствием описывает венгерский путешественник А. Рока Таш охоту, поимку и растерзание змеи, случайно заползшей в кузов машины. Кто она была — не важно. Змея, одним словом!

Убивают несчастных змей, часто ни в чем не виновных, с радостью и наслаждением.

«Кетменем разрубишь змею надвое, и эти две змеи самостоятельно движутся в разные стороны. Чувство брезгливости и отвращения закипает в тебе, и ты разрубаешь гадину на десять, на двадцать, на сорок частей — и все они продолжают извиваться», — рассказывает о своем отношении к змеям Ф. Мухаммадиев.

Змеи служат прообразом многоголовых чудовищ-драконов. С древних времен сказаниями о них полон фольклор всех народов мира.

«Змей — предмет отвращения и поклонения, — рассказывает французский писатель Ф. Шатобриан, — а люди питают к нему беспощадную ненависть либо преклоняются перед его мудростью. Ложь взывает к нему, осторожность заявляет на него права, зависть носит его в сердце, а красноречие — на своем жезле. В аду он превращается в бич фурий, на небесах вечности делают его своим символом».

Талантливая ученая и писательница Елена Блаватская, поклонница оккультных наук, сообщает, что легенды всех народов и племен, цивилизованных или диких, указывают на великую мудрость и хитрость змея. Он чародей и гипнотизирует птицу своим взглядом, и даже сам человек очень часто не может противостоять его колдовскому влиянию. Туземцы Индии и Аравии питаются сердцем и печенью змей, чтобы научиться языку всех животных, ибо змее приписываются эти способности. Змеи всегда были прообразом последовательного или периодического возрождения. Змеи были великой эмблемой таинственных мистерий. И никогда не были так унижены в древности, как сейчас, в наш век свержения идолов не во имя Истины, но ради прославления грубой материи. Они имели значение в оккультных науках. При древе жизни библейском змей был божественным представителем. В средние века змеи стали образом зла и дьявола.

А змеи, какими бы они ни были, никогда сами первыми не нападают на человека, всеми силами стараются избежать с ним встречи, предупредить его нападение, совершая ложные выпады, шипя или грохоча специальными погремушками на хвосте, и, только будучи вынуждены защищать свою жизнь, прибегают к крайней мере, нанося удар ядоносными зубами. А несчастные неядовитые змеи, когда им не удается скрыться от преследования, стараются подражать движениям ядовитых змей или сворачиваются плотным клубком, пряча свою голову под ним, пытаясь спасти жизнь.

Но кое-где люди все же отличают ядовитых змей от неядовитых. В русской пословице, например, говорится: «На трусливого и уж — змея», то есть безобидного ужа вроде бы и змеей нельзя назвать.

В Казахстане обитает четырнадцать видов змей, и только два из них ядовитые: степная гадюка и щитомордник. Их легко отличить: у обеих голова кажется слегка вздутой к затылку по сравнению с шеей и имеет как бы копьевидную форму оттого, что по бокам ее челюстей находятся ядовитые железы. Но некоторые неядовитые змеи, подражая ядовитым, умеют при опасности расширять заднюю часть головы. Гадюку легко узнать по черной полосе, протянувшейся по спинной поверхности тела и состоящей из ромбовидных пятен. Окраска щитомордника варьирует от светло-коричневой до почти черной и отличается поперечными размытыми темными полосами. У него на голове вблизи глаз хорошо заметна ямка. Но самый верный признак ядовитой змеи — это щелевидный, как у кошки, зрачок. Но такой же щелевидный зрачок имеет и миролюбивый удавчик. Его легко узнать по короткому толстому хвосту. Все же остальные змеи Казахстана, кроме упомянутых, неядовиты и даже, если взять их в руки, редко кусают или укусят только раз и несильно, а потом покорно отдаются на волю поработителя.

На щитомордника обижаются коневоды: любопытные жеребята, увидев свернувшуюся колечком змею, суют к ней морду, что та воспринимает как нападение. Укус щитомордника, родственника тропических гремучих змей, довольно болезнен, но редко заканчивается смертью. А гадюка совсем малоядовита.

При укусе ядовитой змеи следует тотчас же постараться тщательно и основательно, сплевывая слюну, высосать яд из ранки. Не дай Бог, как иногда советуют, перевязывать пораненную конечность выше места укуса. Не стоит также вырезать место укуса и прижигать его каленым железом. Пока его разогреют, яд успеет распространиться по телу, а ожог может стать долго незаживающей раной. Испугавшийся человек способен вырезать слишком большой кусок тела и тем самым вызвать неприятные последствия. Тугая повязка на конечности может оказаться причиной гангрены из-за остановки кровообращения.

Лучшее средство лечения, конечно, специальная сыворотка. Но в Казахстане случаи укуса щитомордником очень редки, поэтому и трудно найти сыворотку в лечебных заведениях. Другое дело — тропические страны. Там много опасных ядовитых змей, и немало людей погибает от их укусов, особенно когда по бедности не носят обувь.

А в общем проклятые человеком и считающиеся исчадием ада змеи полезны и являются необходимым звеном природы, поддерживающим равновесие между живыми существами. Они прежде всего уничтожают мелких мышевидных грызунов, крупных насекомых. Степная гадюка в пятидесятых годах в пустынях была столь многочисленна, что зоолог В. Г. Коваленко, изучавшая эту змею, за несколько однодневных походов в окрестностях Чемолгана изловила их около четырех сотен и только у одной нашла остатки яичек мелкой птички. Все остальные усиленно истребляли только саранчу. В то время, несмотря на обилие змей, там не было слышно о случаях укуса ими людей.

И еще, как не сказать тривиальную фразу о том, что во всем вредном есть и полезное: и щитомордник и гадюка — поставщики яда, идущего на изготовление лекарств. Одно из них, приготовленное в виде мази «Випросал», помогает прекрасно при судорогах в конечностях и радикулите.

Сейчас вряд ли за день усиленных поисков вокруг той же станции Чемолган можно встретить хотя бы одну степную гадюку. Все змеи страдают от оскудения природы, и стало их очень мало. Так что посадите дерево, постройте дом, вырастите сына, да и дочь, но не убивайте змею, пощадите ее. Не воображайте, что совершаете подвиг, лишая ее жизни. Змея — весьма уязвимое животное, требующее всемерной охраны и заботливого к себе отношения, как и все живущее на свете.

КТО БЫ ЭТО МОГ БЫТЬ?

Поездка вокруг Балхаша, разведка туристических маршрутов и страшная спешка. Третий день, как солнце за облаками, и они, неподвижные, висят на одном месте, не собираясь никуда уплывать. Иногда проглянет солнце, и тогда неожиданно богатой лазурью засверкают воды озера и как будто повеселеют чайки серебристые. Только одни они остались на Балхаше. Все остальные исчезли. Не стало рыбы, умирает Балхаш от деятельности человека и созданного им нелепого Капчагайского водохранилища, а также от засухи.

На ухабах подбрасывает машину, и все время хватаешься за поручни, чтобы не стукнуться лбом. Проезжаем соленую часть озера с запада на восток. Иногда дорога отходит от озера или, наоборот, озеро — от дороги. И тогда вокруг одна пустыня с пригоревшими от солнца и недостатка влаги растениями.

Дорога, полузаросшая растениями, бежит перед глазами, никого на ней не видно: ни кобылочек, ни ящериц, ни змей. Лишь один раз проскочила симпатичная кургузая пищуха и поспешно скрылась в своем убежище. А сколько их было прежде!

И вдруг вижу: торопливо семеня ножками, пробежало и скрылось в зарослях терескена ярко-черное создание. Секунда раздумья — и машина уже промчалась десяток метров, и упрямый водитель нехотя ее притормаживает. Но что увидишь в зарослях растительности!

Я в большом недоумении. Кто бы это мог быть? Никак не придумать. Ярко-черный житель, да еще и в пустыне. Может быть, какой-нибудь грызун-меланист. Или животное, еще не известное науке и, как всегда в подобных случаях, кажущееся необычным и с необыкновенным образом жизни?

Если бы это было, как прежде. Перекопал бы норки, пересмотрел бы все кустики. А теперь кто я, пассажир-проводник и советчик среди нетерпеливых и торопящихся домой людей. Так и осталось в памяти черное как смоль существо, похожее на мышку.

Еще вспомнилась очень давняя встреча конца пятидесятых годов — путешествие на первом выпуске автомашины «Москвич» по Чуи-Илийским горам западнее станции Отар. Когда-то я любил эти горы пустыни, малолюдные, скалистые, изобиловавшие насекомыми, а также наскальными рисунками.

Как всегда, пока мои помощники устраивали бивак, забрался на гору осмотреться, наметить предстоящий маршрут. А потом стремительно, почти бегом, опираясь на длинную палку, спускаясь по большой каменистой осыпи, увидал совершенно необыкновенное животное. Это было что-то среднее между зверьком, змеей или большущим червем. Узкое длинное тело как будто было покрыто шерстью. Темно-коричневый зверек торопливо мелькнул перед ногами, извивая свое тело по-змеиному и семеня очень маленькими и коротенькими ножками. Он так быстро скрылся среди щебня осыпи, что я не успел упасть на него, чтобы схватить руками. Искать его было бессмысленно среди великого нагромождения камней осыпи. Подумалось, что существо, вероятно, обитатель каменистых осыпей. Но кто он? Без сомнения, это было что-то необыкновенное и неизвестное науке.

Может быть, мне показалось? Но перед глазами, будто запечатленный на фотографии, стоял образ зверька во всем его странном обличье. Вообще, конечно, следовало порыться несколько дней на этом месте, раскидывая камни в разные стороны. Но откуда мне взять время, к тому же обремененному научными заданиями в области энтомологии.

Потом я узнал, в Альпах среди народов ходят рассказы о подобном зверьке, только большего размера. Местные жители называют его лапчатым червяком (Tatrewurm). Ученые-скептики в его существование не верят. И вот моя встреча. Вероятно, все же есть такой зверек с длинным телом и короткими ножками для того, чтобы удобнее пробираться среди каменистых осыпей. Вообще каменистые осыпи — совершенно особенное место для жизни животных, и, наверное, если приняться за их изучение, можно будет найти немало новых, неизвестных науке видов животных. Дело за будущими энтузиастами.

Примечания

1

Вероятно — впереди. — Прим. верст.

(обратно)

2

Это было примерно лет двадцать назад. В 1996 г. залив Алаколь совсем исчез, высох и белеет большим сухим ярко-белым пятном.

(обратно)

3

Здесь приводятся короткие выдержки о животных, наблюдавшихся во время путешествия по Балхашу в семидесятых годах XX столетия, опубликованные в моей книге «Забытые острова» (М. 1991).

(обратно)

4

Ныне плодородный ил оседает на дне Капчагайского водохранилища, и ниже плотины в ущелье река уже течет с совершенно прозрачной водой.

(обратно)

5

Длительные засухи, сильный перевыпас, а также старания Зооцентра, заготовлявшего черепах целыми грузовыми машинами для рассылки по всем городам России, сказались на численности черепах. И ранее многочисленнейшее животное ныне стало очень редким.

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ОБВАЛ В ГОРАХ

НОЧНЫЕ ОГОНЬКИ

В УРОЧИЩЕ СОРБУЛАК

СВЕТЛОЕ ОБЛАЧКО

СГУСТОК ЭНЕРГИИ

ДОВЕРЧИВАЯ

ПОСЛЕ ПОЖАРА

СМЕЛЫЙ ЗВЕРЕК

ПРОХОР

ВСЕМИ ПРЕСЛЕДУЕМЫЙ

НЕУГОМОННЫЕ ПЕСЧАНКИ

ГОЛОСИСТАЯ

ЗАГАДОЧНЫЙ ЛИСТ

ЗАПАСЫ СОНИ

ПРЕДСКАЗЫВАЮЩИЕ ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЯ

МУСЬКА И МИШКА

САМЫЕ МАЛЕНЬКИЕ

ТАИНСТВЕННЫЕ СЛЕДЫ

ХОЗЯИН ПУСТЫНИ

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

КОЛЮЧАЯ ЛЕПЕШКА

В ПОИСКАХ УБЕЖИЩА

ВЫХОД В СВЕТ

ЗАБЫТЫЕ ОСТРОВА

ЗАПОВЕДНАЯ РОЩА

ЖУРАВЛИ

ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ ОРЛИНОЙ СЕМЬИ

ПЕРЕНАСЫТИВШИЙСЯ

ГНЕЗДО ЧЕРНОГО ГРИФА

СМЕЛЫЕ КЕКЛИКИ

КУРОЧКА-ДУРОЧКА

РАЗГОВОР СПЛЮШЕК

«ХУДО ТУТ!»

ГОЛОДАЮЩИЕ ЛАСТОЧКИ

СОРОКИ-ВОРОВКИ

ВОРОНИЙ ПЕРЕПОЛОХ

СТРАХ ПЕРЕД КОПЫТАМИ

СЕРДИТАЯ ГАЛКА

ПОЧЕМУ ИСЧЕЗЛИ ЕГИПЕТСКИЕ ГОРЛИНКИ

МЕСТО ОБЩЕНИЯ

ДИКИЕ ГОЛУБИ И СПЕЛЕОЛОГИЯ

ЗВУЧАЩИЕ КУРГАНЫ

ВЕСТНИКИ ВЕСНЫ

СПУТНИКИ ЧЕЛОВЕКА

КРОШЕЧНАЯ РОЩА

СТРАННЫЕ ОБЫЧАИ

ПРОКАЗНИЦА

ОТЧАЯННЫЙ РАЗБОЙНИК

ЗВОН ПРОВОДОВ

НЕОЖИДАННАЯ ПОМОЩНИЦА

У ЛЁССОВОГО ОБРЫВА

ПОСЛЕДНИЙ ОСТРОВ БАЙКАДАМАРАЛ

НОЧНЫЕ ВИЗИТЕРЫ

В МАЛЕНЬКОМ ОАЗИСЕ

ОЗЕРО КРАСНОЙ ЛЯГУШКИ

ЯЩЕРИЦЫ ПУСТЫНИ

ЧЕРЕПАХА, СТРАДАЮЩАЯ БЕССОННИЦЕЙ

ВСТРЕЧИ СО ЗМЕЯМИ

ЗМЕИ-СТРАДАЛЬЦЫ

КТО БЫ ЭТО МОГ БЫТЬ? Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg