«Записки дуровской свиньи»

Владимир Леонидович Дуров ЗАПИСКИ ДУРОВСКОЙ СВИНЬИ

Правдивая история

Изучая душевный мир животных, стремясь проникнуть в их мозг, узнать тайны природы, узнать, думают ли они, как мы, люди, мы часто ставим себя на место животных и за них рассуждаем. Мы задаем себе вопросы, имеют ли они представление о каком-нибудь предмете, чувствуют ли, переживают ли, различают ли цвета, звуки, и т. д. и, приписывая им свои мысли и чувства, ставим себя на их место и наоборот.

И вот раз я перенесся мыслью в иной мир, перенесся в жизнь моей свиньи и представил себе, что смотрю на все происходящее ее глазами. Вообразил и написал эти записки.

I Первые шаги

Я помню, как в первый раз в жизни раскрыла глаза и огляделась вокруг. Я стояла на старой грязной соломе в маленьком сарайчике, и от соломы этой веяло таким теплым прекрасным воздухом… А рядом братья и сестры мои, подобравшись под брюхо матери и крепко прижавшись друг к другу, спали сладким детским сном.

Я приподнялась на передние ноги, хотела пройтись, но какое-то странное чувство страха охватило меня. И я не шевельнулась…

Вдруг дверь сарайчика скрипнула, и яркая блестящая полоса скользнула по моим глазам… Потом я узнала, что это был луч солнца, прорвавшийся сквозь щель раскрывшейся двери в сарай, в котором было до тех пор темно. А еще позднее, когда я стала выходить из сарайчика и узнала широкий прекрасный мир, я очень хорошо познакомилась с солнечным лучем…

На пороге двери в сарай стояло существо, которое могло распоряжаться нами как угодно, и его все называли «хозяйкой»; хозяйка разговаривала с каким-то другим двуногим в белом фартуке.

Он говорил ей что-то, указывая на нас.

Потом я узнала, что это мясник, который хочет купить нас.

Он долго спорил с хозяйкой, и оба кричали. И все из-за нас. Эти мясники всегда спорят и бранят то, что покупают, а мы, кажется, не очень-то понравились ему, и он показывал хозяйке какие-то бумажки и хотел уже взять нас, но она не давала. Итак они ни на чем не поладили, и мы, свиньи, остались в сарайчике…

И в то время, когда решалась наша судьба, мать как будто безучастно рылась в грязном полу…

Она уже порядочно пожила на свете и, конечно, понимала, что мясник хочет нас купить, отнять у нее…

Наконец, люди ушли. Тогда моя мать собрала нас вместе и пошла на двор. Вот здесь-то я и увидела милый ласковый солнечный луч, а с ним вместе и весь широкий мир…

Как чудесно было у меня на душе в эту минуту! Мое поросячье сердце замирало от счастья, чувствуя тепло и свет…

Да, было на что посмотреть… Кругом стояли лужи грязной воды, в которых свободно резвились стада маленьких мушек и червячков…

Я бросилась к одной из таких луж, полная счастья, и стала в ней валяться… Грязь была теплая и мягкая… Вывалявшись в ней вдоволь, я вылезла и растянулась на солнечном припеке…

Неподалеку я увидела маленькую девочку; девочка что-то лепила из песка, прихлопывая его деревянными лопатками и чашечками.

Но скоро она это бросила, зевнула, оглянулась и, увидев меня, подбежала ко мне, смеясь и крича матери, моей хозяйке:

— Ах, мама, смотри, какой он хорошенький! И с сережками! Позволь мне взять его себе!

И, не дожидаясь ответа, схватила меня и понесла в свою комнату.

Тут меня люди обмыли, дали поесть и уложили в маленькую корзиночку. Так пролежала я до вечера. Когда же стало совсем темно, хозяйка взяла меня на руки и унесла. И долго-долго она несла меня по улицам…

Наконец, мы подошли к большому дому, который так сиял, как будто от него брызгали солнечные лучи во все стороны. А внутри что-то гремело… Потом я узнала, что люди это называют музыкой… И еще слышала я издали топот, а потом тоже узнала, что это лошади, а дом называется цирком.

Мы с хозяйкой вошли в дверь. Хозяйка подошла к какому-то человеку, который был в красивой одежде с галунами, и что-то сказала ему. А человек зажал мне рот, взял за задние ноги и куда-то понес. Ну, и натерпелась же я страху!

Перед нами распахнулась завеса, и я увидела такие ужасные вещи, от которых чуть не умерла… Это был уже не двор и не комната девочки, а что-то другое, большой — большой круг, которому, казалось, нет конца, посыпанный чем то, что, нам потом говорили люди, называлось разноцветными опилками. Этот круг назывался ареною; кругом него блестело опять многое множество солнечных лучей, что люди называли лампами, и многое множество людей было возле круга… И все смотрели на меня, несчастного поросенка.

От страха поднялась дыбом вся моя щетина; ноги задрожали; я взвизгнула изо всех сил, а дальше уже не помню ничего…

Когда я очнулась, я лежала в комнатке, где не было такого шума и где на меня не смотрели смеющиеся люди. В этой комнатке было тесно; на стене висело множество разноцветных одежд. Я узнала и то, что человек, стоявший около меня и мазавший себе чем-то лицо, был известный друг животных, артист В. Л. Дуров, мой хозяин.

Впрочем, и здесь не обошлось без удивительных вещей…

Сначала передо мною мелькнули парики, что такие люди, как мой хозяин, выходя на арену, надевают себе на голову; а потом метла, совсем такая, какою подметали тот двор, где я родилась, только почему-то хозяин на нее натянул струну и между нею и палкою вложил бычачий пузырь. И опять потом я узнала, что хозяин на ней умеет играть и, хоть я ничего не понимаю в музыке, но знаю, что выдумка его нравилась всем, кто ее слушал…

Впрочем, все это для меня было и неважно и неинтересно, и об этом не стоит даже рассказывать.

Важно было другое. В комнате, называемой уборной, мы были с хозяином не одни: она вся была наполнена самыми странными существами.

Посреди уборной гордо расхаживали взад и вперед эти странные существа; их называли люди: козел, собака, гусь, ворон и петух, а в углу на цепочке сидела мохнатая зверушка лисичка с длинным пушистым хвостом. Дальше стояли клетки с маленькими животными. Это были так называемые голуби, крысы и еще какие-то зверки, которых я не рассмотрела. Да и правда, разве упомнишь все сразу!

Это были такие же воспитанники моего хозяина, как и я.

Мы познакомились и разговорились. Мои новые товарищи наперебой хвастались передо мною; гусь рассказывал, как он стреляет из ружья, козел — как он прыгает через загородки; собака говорила, что она курит какие-то папиросы, как люди, да всего и не вспомнишь, что они говорили.

Нас спугнул глухой удар в дверь; на пороге вырос какой-то человек в оборванной одежде.

Оказалось, что это служащий моего хозяина. Он очень грубо разгонял моих новых знакомых в свои клетки и, увидев, что я робко прижалась в углу, толкнул меня ногой и проворчал:

— Ишь, еще одна тварь на мою шею!

Хотя я тогда и не знала, что такое «тварь», но по грубости обращения поняла, что меня бранят…

Наконец, огонь был потушен, дверь заперта и все погрузилось в сон. Утомленная днем я заснула тихим отрадным сном.

И снилось мне, будто я снова лежу в моем маленьком сарайчике возле матери.

И увидела я, будто дверь отворилась и вбежала дочь нашей хозяйки. Она принесла в фартуке много арбузных корок.

Мать радостно бросилась к ней навстречу, но девочка отстранила ее локтем, нагнулась ко мне и начала тыкать в нос арбузной коркой.

Вдруг она весело закричала и захлопала в ладоши, рассыпав принесенные корки:

— Поросенок с сережками! Ах, какой хорошенький! Пойду скажу маме!

И девочка убежала.

Мне захотелось узнать, какие-такие у меня сережки. Я начала кувыркаться, чесать свою шею задней ногой, но из этого ничего не вышло. Никаких сережек я не нащупала…

Нечаянно я взглянула в открытую дверь и увидела безграничное песчаное пространство, поднимавшееся все выше и выше; там далеко — далеко сиял яркий громадный огонь — звезда, а под ее зубцами лежал, вытянувшись, какой-то человек, с намазанным белой краскою лицом, в блестящем серебристом костюме.

Он так ласково глядел на меня, так ласково звал к себе, что я сейчас же пошла на его зов. Но чем быстрее я бежала, тем дальше от меня был человек… Я продолжала нестись вперед, но ноги мои подкашивались, силы падали…

Очнулась я на коленях у человека, к которому бежала. Он нежно гладил меня по шее, говоря:

— Помни, чушка, что терпение да труд к славе ведут.

Ослепительный свет заставил меня прищурить глаза.

Я вздрогнула и… проснулась.

Надо мною стоял мой хозяин, которого я теперь могла хорошо рассмотреть.

Он не медля решил приступить к моему образованию.

II Первые уроки

С этого дня началась для меня совершенно новая жизнь.

Мой хозяин постоянно приходил ко мне, ласкал, меня, старался взглянуть мне в глаза, подносил к моему носу кусок вареного мяса, но я чувствовала себя как-то не хорошо, дичилась его, даже боялась. Наконец, аппетит заставил меня смириться и пойти на приманку, которую протягивал к моей морде мой учитель.

Он приласкал и дал мне кусок мяса.

Но мне было мало. Я просила еще. Учитель достал из кармана второй кусок и отбежал от меня на довольно большое расстояние. Я ничего не понимала, но теперь пошла к нему гораздо смелее, так как знала, что он мне не сделает ничего дурного, и снова получила кусок мяса.

Так повторялось несколько дней сряду, пока я не догадалась, чего от меня хочет мой хозяин: я должна была следовать всюду за ним.

Раз он принес кусок хлеба, вымазанный салом, как раз в то время, когда меня надо было кормить. Что за прелестный запах исходил от этого сала, особенно в тот час, когда у меня сосало в желудке от голода! Я бросилась к учителю, но он мне ничего не дал…

Он водил куском над моей головой, поднося то и дело его к моему носу… Когда он начал медленно водить рукой вокруг моей морды, я потянулась за его рукой и, понятно, должна была перевернуться на одном месте.

В награду мне был дан превкусный кусочек с чудесным запахом сала.

Мой учитель с довольным видом повторил то же самое, приговаривая:

— Чушка, перевернись!

Я перевернулась и снова получила кусок.

Тут я поняла, что, чем чаще буду вертеться, тем больше буду получать.

На другой день, как только мой хозяин показался в дверях, я радостно побежала к нему навстречу и быстро перевернулась вслед за движением его руки, но напрасно. Он заставил меня перевернуться вторично и только тогда наградил.

Наконец, я поняла, что должна крутиться до тех пор, пока меня не остановят наградой.

А мой учитель весело сказал:

— Ну, чушка, теперь ты у меня танцуешь вальс.

На другой день рано утром в нашу уборную пришло несколько незнакомых мне людей; они принесли большой деревянный ящик. Одна стенка его была решетчатая. Это оказалось дверцей.

Ящик поставили на пол, открыли дверцу, и служащий стал меня с криком загонять в клетку. Я не шла. Он поставил туда миску с очень вкусным обедом. Как можно было устоять перед этим чудесным запахом?

И я не устояла: вошла на приманку… Дверка за мною захлопнулась, клетка была поднята и отнесена в конюшню.

Сколько тут новых лиц промелькнуло перед моими глазами: конюхи с граблями в руках суетливо бегали взад и вперед; вокруг раздавалось ржание лошадей, мычанье быков, рев верблюдов; до меня долетали какие-то непонятные слова… Все это меня очень волновало, и поэтому новоселье мне не пришлось по вкусу.

Немного погодя, пришел мой учитель; он отворил дверцу моей клетки и ласково позвал меня. Я побежала на его зов и выскочила из клетки; он стоял, растопырив ноги и нагнувшись несколько вперед; в руках у него были куски мяса.

Я потянулась за его рукой и просунула морду между его ног; но он быстро переложил мясо в другую руку и описал ею полукруг.

Мясо неотступно влекло меня, и я потянулась вперед. Пройдя ноги, я получила награду.

Так скоро я научилась «проходить ворота».

Но все это было пустяком сравнительно с тем, что ожидало меня впереди.

Раз как-то хозяин, выпустив меня из клетки, стал манить куском хлеба по направлению к выходу на самую арену цирка. Я пошла за ним, но меня сразу поразила происшедшая здесь перемена.

В тот вечер, когда меня принесли в цирк, здесь все было так великолепно; музыка гремела, огни сияли; по бокам зала сидела публика, которая весело смеялась и хлопала в ладоши; все люди на арене были в блестящих одеждах, а теперь все было иначе. И я не понимала, почему это так изменилось.

Бархат, украшавший барьер и ложи, был снят; арена не была уже посыпана опилками трех цветов, а вместо нарядных людей, хлопавших в ладоши за барьером, в местах сидели в, своих обычных одеждах артисты.

Некоторые из них, сняв сапоги и пиджаки, суетились на арене, прыгали, кувыркались.

Я бросилась к выходу, но там меня встретил служащий и грубо выгнал на середину, где стоял мой хозяин.

Робко прижалась я к учителю и вдруг с ужасом увидела, что он, единственный человек, которого я любила, стал отталкивать меня от себя и пугать длинным бичем, называемым шамбарьером.

Я поняла, что должна бегать вокруг барьера, в то время, как хозяин подгонял меня, держа все время перед моими глазами шамбарьер. С другой стороны стоял мой недруг — служитель.

Для меня стало ясно, что я должна бегать до тех пор, пока вижу перед собой кончик шамбарьера. Когда же он опускался на землю, я должна была подойти к хозяину, от которого получала награду.

Потом принесли небольшую доску, которую поставили на землю ребром так, что один конец ее упирался в барьер, а другой служащий держал в руках.

Снова в воздухе хлопнул шамбарьер, точно кто-то выстрелил, и я побежала вдоль барьера к доске, хотела обойти ее, но услышала опять, как хлопнул бич, и изменила свое намерение, перепрыгнув через доску.

Вместо доски потом начали ставить барьер все выше и выше.

Вот я подбежала к барьеру; сердце мое сжалось, я закрыла глаза, немного подобрала под себя задние ноги, сделала некоторое усилие, выпрямилась и перепрыгнула, но зацепилась брюхом за барьер и упала, зарываясь в землю пятачком.

В первый раз в жизни мне стало стыдно…

Собаки, сидящие на местах и лежащие на коленях у артистов, с насмешкой смотрели на меня.

Я сама, без противного хлопанья бичем, хотела повторить прыжок, но мой учитель, видимо, жалея меня, не позволил: ведь я была еще поросенком.

Теперь я вполне уяснила себе, что от меня требовалось.

Вскоре мои ноги окрепли, мускулы развились, и я сделалась отличным прыгуном. И в один из следующих дней учитель заставил меня становиться передними ногами на маленькую табуретку, приманив куском хлеба.

Как только я, дожевывая хлеб, тянулась к его руке за другим куском, он клал его к передним моим ногам. Я нагибалась и спешила съесть. Учитель поднимал правую руку с хлебом над моим пятачком, но так высоко, что я никак не могла достать ртом.

Как ясно я помню эти уроки.

Вот учитель левой рукой снова положил к ногам своим лакомый кусочек. Я опустила рыло и съела, все еще не понимая, чего он от меня хочет.

Проглотив вкусный хлеб, я подняла морду кверху и потянулась к правой руке учителя. Он не дал мне хлеб из поднятой правой, а дал из левой и тогда, когда я опустила голову.

Тут я начала догадываться, что, как только подниму и опущу голову, тотчас же получу награду. Учитель при этом всегда говорил:

— Кланяйся, кланяйся, чушка! С поклонами и в люди выйдешь! У нас, у людей, к несчастью, без поклонов ничего не добьешься!

Все кругом смеялись, я понимала, что учитель шутит, и желая поскорее набить поплотнее живот, все чаще и чаще поднимала и опускала свое рыло.

Так я научилась кланяться. Третий номер был готов.

А учитель, видя, что я наелась, сказал:

— Ну, чушка, на сегодня довольно: сытое брюхо к учению глухо.

С этими словами он передал меня в руки служителю.

Раз на арену принесли срезанную пополам большую бочку.

Я думала, что мне нужно перепрыгнуть через бочку, разбежалась и вскочила, было, на нее, но сейчас же спрыгнула на другую сторону. За это я не получила ничего… а вареное мясо в руках учителя так аппетитно пахло.

Хлопанье шамбарьера снова меня пригнало к бочке; я перепрыгнула, и опять мне не досталось никакой награды!

Так продолжалось довольно долго; наконец, учитель увидел, что я очень устала, тогда вместе со служащим взял меня за ошейник и поставил на бочку.

Тут я получила лакомый кусочек.

Так вот, что от меня требовалось; стоять на бочке!

Это сделалось моим любимым номером. И правда, что может быть приятнее для свиньи: ничего не делать, спокойно стоять на бочке и получать кусок за куском!

Что может быть приятнее для свиньи: ничего не делать и спокойно стоять на бочке.

Но вот мой учитель влез ко мне на бочку и занес правую ногу над моей спиной. Я испугалась, кинулась в сторону, сбила с ног учителя и, видя, что он упал, со всех ног бросилась в конюшню…

Я измучилась, сильно проголодалась и в изнеможении опустилась на пол моего ящика.

Так пролежала я часа два. Наконец, мне принесли ведро месива. Только-что я принялась за него, как мой хозяин быстрым прыжком вскочил ко мне на спину и крепко прижал ногами мои бока.

Я начала биться, но сбросить его была не в силах. Есть так хотелось, что я забыла все неприятности и принялась за еду.

Так повторялось изо дня в день, пока я не научилась возить на себе своего хозяина.

Этими науками закончилась первая часть моего воспитания. Я умела танцовать вальс, проходить ворота, прыгать через барьер, стоять на бочке, кланяться и даже ходить под верх.

III Я получаю высшее образование

Раз со мною случилось что-то из ряда вон выходящее. Утром ко мне пришел служащий, стал меня мыть, чистить, брызгать лесной водой. Никогда до сих пор не относился он ко мне с таким вниманием и заботливостью.

Сам хозяин несколько раз подходил ко мне, осматривал мои ноги, голову, туловище, ласкал меня и говорил:

— Смотри, чушка, не осрамись!

Я смутно сознавала, что сегодня должно случиться что-то очень важное, но что именно, — не знала, и целый день была в таком беспокойстве, что даже не заметила, как меня оставили без обеда.

Наконец, настал вечер. Засветились газовые рожки, загремел оркестр, зашумела публика. Прозвенел звонок… Артисты в нарядных костюмах выстроились в ряд. Представление началось. Один номер быстро сменялся другим. Лошади поминутно выбегали; конюхи суетились…

Но вот настала очередь моего хозяина. Прежде, чем выйти на арену, он еще раз подошел ко мне. Его трудно было узнать в эту минуту. Лицо его было намазано белым, губы раскрашены красной краской, а на белом блестящем его костюме всюду были пришиты мои изображения.

Его позвали. Он вышел. Я бросилась за ним, но служащий меня не пустил, крепко держа за ошейник.

Моего учителя встретили громкими хлопками и криками. Я стала прислушиваться и услышала:

— Господин шталмейстер,[1] пожалуйста сюда! Я, знаете, хочу жениться на своей сестре.

— Но у нас законом запрещено вступать в брак с родней, — ответил шталмейстер.

— А как же мой родной папаша женился на моей родной мамаше?

Публика засмеялась…

Когда немного стихло, я услышала плач своего хозяина и предложение его, сделанное шталмейстеру, жениться на его сестре; на это шталмейстер выразил свое полное согласие.

— А где же ваше сестра? — спросил он.

— Она в конюшне дожидается, — сказал учитель.

И он крикнул:

— Мадемуазель Финтифлюшка, моя сестричка, пожалуйте сюда!

Я хотела броситься на зов, но едва сделала движение, как служащий почти выбросил меня на арену.

Я замерла от страха…

Знакомый хохот, громкие аплодисменты, — все это было и тогда, когда меня принесли сюда жалким, необразованным поросенком.

Я оправилась от ласки хозяина; его рука лежала на моей спине; ободряющий голос успокаивал меня…

Хлопанье шамбарьера заставило меня двинуться вдоль барьера и прыгать через препятствия. Я сделала это без единой ошибки.

Я подошла к хозяину. Он сказал:

— Чушка, — хочешь шоколаду?

И дал мне мяса. И, когда я ела, он добавил:

— Свинья, а тоже вкус понимает.

Это меня страшно покоробило. Но новое приказание оркестру играть «свинячий вальс» не дало мне времени размышлять, и я должна была кружиться.

Потом на арене появилась бочка; я вспрыгнула на нее, и мой хозяин, сев на меня верхом, громко закричал:

— Вот и Дуров на свинье!

Он слез и заставил меня вторично бегать вокруг барьера.

Артисты расставляли на моем пути разные препятствия, но я их все преодолела; наконец, учитель ловким прыжком вскочил на меня. Я с торжеством понесла его в конюшню.

Нас провожали восторженные крики зрителей.

Я торжественно понесла его в конюшню.

В награду за мое артистическое искусство служащий угостил меня ведром с прекрасными помоями.

Я с наслаждением поужинала и растянулась; мне хотелось отдохнуть после стольких волнений и трудной работы, но увы, к моей клетке хлынула публика и, окружив меня, стала восхищаться моим умом, способностям; разодетые дамы нежно гладили меня затянутыми в перчатки руками и осторожно дотрагивались кончиком зонтика.

Тут только я узнала себе цену. Тут только я стала гордиться своим высоким положением. И в самом деле немногим из свиней выдается честь попасть на арену большого цирка!

Шум, многолюдное человеческое, общество сделали меня развязной, а раз я дошла до того, что даже укусила своего служителя, когда он не позволил мне перевернуть ведро с пойлом, где меня манили куски мяса и совсем не привлекала жидкость.

Он толкнул меня ногою в бок; мне стало больно, и я закричала… Мой хозяин, находившийся по близости, прибежал и долго бранил служащего за грубое со мною обращение.

Я была довольна… И мне в голову не приходило, что скоро наступят для меня черные дни…

Он толкнул меня ногою в бок. Сапог от боли показался мне страшно большим.

IV Злые люди

Вскоре после нашего первого выступления меня пересадили в большой ящик с крошечным окошечком, поставили на подводу и куда то-повезли.

Вот где я натерпелась страданий! Клетку мою качало из стороны в сторону; тряска была невозможная. Ноги мои подкашивались; я постоянно падала и лишь только снова поднималась, как неожиданный толчок отбрасывал меня в ту сторону, куда наклонялась телега.

Голова моя кружилась; меня мучительно тошнило; я попробовала лечь, — еще хуже…

Ко всем мукам присоединился порывистый сквозной ветер, который пронизывал меня насквозь, врываясь в окошко клетки и между щелями.

Наконец, мучение как будто кончилось. Меня перестало качать; клетка остановилась, и ее поставили в какое-то закрытое помещение, которое, как сказали служащие, было «багажный вагон». Служащий принес мне еду и ушел, небрежно захлопнув дверцу.

Прозвенел звонок, раздался свисток, и опять вагон закачался, но уже медленно и ровно. И все-таки это было неприятно… Впрочем, мало-по-малу я к этому привыкла.

Нечаянно толкнув мордой дверцу, я ее растворила и очутилась в вагоне, наполненном разным грузом.

Вдруг я услышала около самой моей клетки запах хлебных зерен. Я не ошиблась; это был овес.

Я смело прогрызла один мешок, вдоволь налакомилась и стала искать другого кушанья, но не могла ничего найти.

Правда, я наткнулась на корзину с съестными припасами, но все это было не для меня, — я перерыла корзину носом и не нашла ничего порядочного, чем бы можно было полакомиться.

В эту минуту мы приближались к остановке. Вагон все тише и тише качался и, наконец, стал.

Дверь отворилась, и в вагон вошли каких-то два черных человека с черными блестящими поясами. Они заметили, что я уже успела похозяйничать и сказали друг другу:

— Давай-ка мы закусим.

— А что-ж, завтракать так завтракать.

— Пускай свинья во всем будет виновата!

Сказано — сделано. Вдоволь наевшись и распив бутылку водки, они бросили за мой ящик пустую фляжку.

Когда все было убрано, они ушли.

Но только что они скрылись, как я услышала голоса моего хозяина и нескольких людей, которые громко спорили.

Я прислушалась: толковали обо мне.

Учитель говорил:

— Свинья ничего не могла съесть из этих припасов!

Другой голос отвечал:

— А вы пойдите и посмотрите, что она там наделала.

Учитель вошел в вагон, подошел к моей клетке и заметил пустую бутылку.

Он рассмеялся:

— Ну, и глупы же вы, ведь сами себя выдаете! Хотя моя свинья и ученая, но откупоривать бутылки и пить водку не может.

Не знаю, долго или нет продолжался бы этот разговор, если бы не звонок, который заставил людей убежать из вагона.

Громадный город, куда мы приехали, назывался Москвою.

Первый мой выход в Москве прошел как нельзя лучше.

Но на другой день я узнала, что значит злоба людей… К моей клетке в цирке подошел знаменитый клоун Танти, который очень завидовал моему учителю.[2]

Танти открыл дверцу и грубо велел мне выйти. Я испугалась и прижалась в углу.

Тогда он вынул из кармана горсть сухого овса. Я отвернулась, потому что мне вовсе не хотелось есть. Но Танти и не думал меня кормить.

Он высыпал целую горсть овса на мою спину и начал растирать ею по моей щетине.

Мне это очень понравилось; у меня ведь сильно чесалась спина.

Наступил вечер. Все номера я выполняла как нельзя лучше. Но едва хозяин мне сел на спину, как я почувствовала такую нестерпимую боль, что, помимо воли, вырвалась из-под его ног. Сухой овес и еще что-то острое до половины вошли в мою кожу.

О, люди, люди, сколько в вас злобы! Чем виновато бессловесное животное, что вы завидуете друг другу? Зачем вы выбираете орудиями для выполнения ваших злых намерений нас, ни в чем неповинных животных?

Мой учитель не ожидал от меня такого резкого движения и упал, ударившись затылком о бочку.

Публика засмеялась, но этот смех не радовал ни меня, ни учителя: в нем не слышалось веселья.

Учитель вскочил на ноги, стараясь скрыть боль, и погнал меня хлопаньем шамбарьера к бочке; я побежала, но уже не прыгала на нее, зная, что за этим последует.

Хозяин, видимо, волновался; он продолжал подгонять меня к бочке. Кто-то из публики, как я узнала потом, один из подкупленных Танти, крикнул:

— Довольно!

Это было знаком для толпы. Мой учитель вздрогнул и стал упрямо заставлять меня прыгать на бочку. Крики все усиливались; учитель старался перекричать толпу:

— Довольно! Довольно!

Свистки, шиканье, насмешливые крики, хохот сыпались на нас с учителем со всех сторон. А учитель, не понимая причины моего поведения, все старался меня «переупрямить».

Наконец, я устала метаться, подбегать и убегать от бочки и остановилась, как вкопанная. Учитель тоже, тяжело дыша, опустил свой шамбарьер на землю и ждал.

Так мы стояли неподвижно под свистом всего цирка. Но из рук учителя выпал шамбарьер; он скрестил на груди руки и стоял молча.

Я не двигалась с места, растопырила уши и ничего не понимала. Свист продолжался довольно долго.

Вдруг мой учитель как — то величаво поднял вверх руки, как бы останавливая толпу. И когда свист прекратился и наступила неприятная тишина, он, показывая на меня, медленно и четко сказал:

— Одна эта свинья не свищет!

Гром рукоплесканий был ответом на его слова. Цирк дрожал от криков.

— Браво, Дуров, браво!

Публика смеялась, несмотря на то, что ее выбранили мною. Я никогда не могла, впрочем, понять, что плохого быть свиньей, когда среди свиней могут быть весьма умные, образованные и даже ученые особы. Но слова «эта свинья» показались мне обидными и напрасными, — в голосе учителя я уловила как будто горечь и недовольство мною.

Если бы учитель знал, что я не была ни в чем виновата!

Я воспользовалась минутным замешательством служащего и между его ног проскользнула в конюшню.

Когда, представление окончилось, мой хозяин, очень внимательно осмотрев меня и ничего не найдя, в сотый раз щупал мне нос, ставил мне градусник, но так ничего и не нашел. Как только он попробовал снова сесть на мою спину, я почувствовала нестерпимую боль.

Ах, как мне хотелось рассказать о причине! Как я жалобно глядела на него…

Позвали доктора. Он приказал раскрыть мне рот и насильно влил какую-то жирную жидкость, которую он называл касторкой. Однако, и это не помогло, и на этот раз моим спасителем оказался мой всегдашний мучитель — служащий.

На следующий день, купая меня, он заметил, что моя спина поранена. Служащий частым гребнем начал вычесывать мою щетину, но боль была настолько сильна, что пришлось класть горячие припарки для размягчения кожи и вынимать чуть не по одному разбухшие зерна и гвозди.

Я проболела около двух недель.

Спустя месяца полтора после этого я выступала в той же Москве в последний раз.

Наконец, я сделалась грамотной и даже больше — газетным критиком.

Хозяин мой положил на арену три газеты и под одну из них незаметно подсунул кусок мяса.

Он подвел меня к этим газетам; я обнюхала их поочередно и под последним листом почувствовала запах мяса. Тогда я начала водить по нему мордой, чтобы сковырнуть своим пятачком бумагу и достать соблазняющий кусочек.

Этой невинной моей выходки было достаточно, чтобы учитель сделал из нее шутку. Он сказал;

— Только одни свиньи могут читать эту газету.

После этого нам было неловко оставаться в Москве, и мы поспешили выехать в 24 часа.[3]

Дорогою хозяин купил еще двух маленьких хорошеньких поросят и посадил их в мою клетку.

С каким чувством сострадания я обнюхивала моих младших товарищей; как я удивлялась их невежеству, но вместе с тем я вспоминала и свою молодость, своих родных, братьев и сестер и свою матушку, которая, несмотря на преклонный возраст, коснеет в тине необразованности.

V Нас гонят за наши политические убеждения

Но вот я на новом месте. Здесь забила живым ключей наша, кочевая артистическая жизнь.

Я вступила во второй период своего образования.

Я помню, нам на арену вынесли небольшую доску, в одном конце которой был вставлен пистолет. От курка почти до самого пола спускалась веревка с привязанным куском мяса.

Не ев ничего с утра, я с жадностью бросилась к мясу. Но едва только я успела понюхать, как мне сунули новый кусок мяса.

На другой день приманку зашили в беленький мешечек.

Мой нюх привел меня к мешечку, но опять, едва я раскрыла рот, как получила от хозяина большой кусок мяса.

В следующий раз я сильно потянула за веревку, схватившись за мешечек; раздался какой-то оглушительный треск; минутный туман спустился на арену, и я уже хотела броситься прочь, как меня отвлек кусок мяса, положенный прямо мне в рот.

Так, мало-по-малу, я научилась стрелять из пистолета.

Один раз учитель позвал артиста, который изображает в цирке рыжего,[4] просил его загримироваться и лечь на арену, когда понадобится.

После моего выстрела рыжий упал навзничь, задрыгав руками и ногами. Учитель приманил меня к нему куском мяса. Я подошла и долго ничего не понимала, не зная, что мне делать, но запах сала и гумозного пластыря[5] на его лице раздразнили мой аппетит, и я схватила рыжего за нос.

Рыжий громко закричал, выбранил моего хозяина, толкнул меня локтем, вскочил и убежал в уборную переодеться.

Тогда на его место положили нашего служащего. Лежа, он показал мне кусок мяса и положил его себе под поясницу.

Я сначала робко старалась достать мясо, но, видя, что меня за это не бранят, смелее подсунула свой пятачок под спину служащего и подбросила его так, что он перевернулся.

Мясо осталось лежать на земле; я быстро его съела, подбежала опять к лежащему и снова проделала ту же штуку.

Сначала порции мяса подкладывались под спину часто, потом все реже; мне приходилось подбрасывать или, лучше сказать, катить служащего довольно долго, чтобы получить кусок.

Таким образом я скоро поняла, что после моего выстрела рыжий замертво падает на землю, и я, подталкивая его своим пятачком, удираю с арены, чтобы скрыть следы своего убийства.

Раз вечером, желая нарядить меня в костюм для исполнения этой роли, учитель накинул на меня мантию, сделанную из какой-то газеты, и на вопрос шталмейстера, почему он вывел меня в этом наряде, отвечал:

— Я здесь живу уже два месяца и во всех магазинах, где продают продукты, мне завертывают ветчину в эту газету, а что живая свинья, что убитая — все равно, это будет свинья. Более подходящего костюма для моей Финтифлюшки я не мог найти.

Это учитель насмехался над газетой, которая была так отвратительна, по своему содержанию, что годилась, по мнению его, только на обертку всякого «свинства».

По правде сказать, насмешка задевала мое самолюбие; неужели же хуже свиньи нет на свете существа?

Мое воспитание в это время быстро подвигалось вперед; маленькие питомцы моего хозяина тоже оказались смышлеными учениками.

Наступила пора и им выступать перед судом публики.

Чтобы придать им больше храбрости, я вышла вместе с ними на арену. Но такого шума, какой был в этот день, я никогда не слыхала в нашем цирке: вся петербургская публика, после каких-то то для меня непонятных слов, произнесенных моим учителем, стала шуметь, гудеть, хлопать, глядя в одну сторону.

Там в блестящем мундире в ложе сидел градоначальник Грессер, гроза города.

Что же сказал мой учитель?

— Dfs ist ein Klein Schwein; das ist ein gross, uudgrösser Schwein! (Это маленькая свинья, это больше и больше свинья!).[6]

Получалась так-называемая игра слов: учитель, указывая на свинью, сказал, что она грессер (больше), т.-е. больше ростом; это же слово Грессер — было фамилиею градоначальника.

И вышло, что учитель обозвал большой свиньею при всем честном народе того, кто, действительно, делал много свинства населению.

За кулисами заграничные артисты часто говорили, что Россия обеднела, что надо ехать обратно домой, так как деньги русские стали дешевы, — иначе говоря, что русский рубль упал в цене.

Тогда хозяин придумал новую шутку.

Во время представления он вдруг вынул из кармана рубль, бросил его на арену и сказал:

— Чушка, подними рубль.

Я была удивлена. Чего он хочет от меня, когда отлично знает, что этому меня не учил?

Я стала в глубоком раздумьи. В это время артисты, ожидавшие «в параде» у входа, стали смеяться над моим учителем; они громко говорили:

— А ведь ваша свинья не может поднять рубля.

Я смутилась… Мой пятачек покраснел…

— Что вы хотите от свиньи? — громко сказал мой хозяин, — когда министр финансов Вышнеградский не может его поднять?

Этим он хотел сказать, что министр не может сделать так, чтобы другие страны считали русские деньги дороже.

Ответом на эту шутку был гром аплодисментов… И опять нас выслали из Петербурга в 24 часа…

На этот раз мы из туманного холодного города попали прямо к теплому берегу моря.

Я уже мечтала погреть свои кости на солнце, подышать морским воздухом, но беспокойный мой хозяин опять выкинул новую штуку.

В Одессе существовало две газеты. Одна из них «Новороссийский Телеграф» только и делала, что бранила евреев. Градоначальник Одессы адмирал Зеленый всячески покровительствовал редактору «Новороссийского Телеграфа» Азмидову и сам глумился, где только мог, над евреями.

Говорили, что он призывал к себе старого еврея, который соблюдал древний обычай носить «пейсы», и собственноручно, осыпая грубою бранью и насмешками перепуганного на смерть еврея, отрезал ножницами ему пейсы, глумясь над его верой и обычаями.

Он до того ненавидел евреев, что когда раз ему пожаловались на одного из них и тот оказался не виноват, адмирал нехотя отменил наказание, крикнув:

— Так запишите его в книгу воров!

На самом деле такой книги вовсе не существовало.

Адмирал Зеленый держал город в вечном страхе арестов и высылок.

При встрече с ним все должны были вставать и снимать шляпы. Столкнувшись раз с гимназистом, грозный адмирал накричал на него:

— Шапку долой!

А так как гимназист растерялся, Зеленый сбил с него фуражку и надрал уши.

После этого директор гимназии просил Зеленого приехать в учреждение для того, чтобы ученики знали его в лицо и при встрече понимали бы, перед кем снимать фуражки.

Все эти возмутительные истории и еще много других я, подняв левое ухо, подслушала и невольно запомнила, как будто предчувствовав, что учитель высмеет градоначальника.

Наш первый спектакль. Перед моим выступлением на арену служащий долго примерял к моей голове колпак, неприятно привязывая мне его то за уши, то за шею. Колпак этот был сделан из толстого картона, на котором была наклеена газета.

Учитель мой, уже одетый в костюм, беспокойно говорил со служащими и требовал, чтобы на газете была ясно видна надпись «Новороссийский Телеграф».

Недовольный служащий, ворча, наспех переделывал колпак. Тут же учитель расспрашивал какого-то человека, как зовут редактора этой газеты Азмидова.

Незнакомый господин сказал:

— Азмидов подписывается Михаилом Павловичем, а на самом деле он, Михаил Лукич. Почему-то Лукич он заменил Павловичем. Говорят, он скрывает свое не то греческое, не то армянское происхождение, желая быть истинно-русским и тем угодить Зеленому.

Учитель просил собеседника указать пальцем незаметно из-за занавеса на Азмидова, который сидел в первом ряду.

Музыка грянула наш выходной марш, и учитель пошел на арену.

Едва я показалась, меня встретил хохот, крики, аплодисменты. Кругом только и слышалось:

— Колпак! Колпак!

— Ты видишь, что напечатано на колпаке?

— Ну, и штука!

— Ловко, брат!

— Попал, что называется, в самую точку!

Но вот кончик шамбарьера показал мне направление, куда надо было бежать и где остановиться.

Я стала как раз напротив сидящего в первом ряду Азмидова. Учитель мой звал меня:

— Чушка, поди сюда!

А сам держал шамбарьер в одном положении, не позволяя этим мне двинуться с места.

— Свинья, поди сюда! — грозно и повелительно кричал учитель.

Я, понятно, не двигалась. Тогда он сказал:

— Виноват, теперь с каждой свиньей надо обращаться вежливо! Михаил Лукич, пожалуйте сюда!

А сам незаметно для публики шевельнул шамбарьером. Я увидела направление шамбарьера и смело подошла к учителю.

Гром аплодисментов был нам наградою.

И вдруг, на глазах у бесчисленной публики, под свист, хохот и аплодисменты, поднялся со своего места Азмидов и вышел из цирка вон.

На другой день, как я потом узнала, Азмидов пожаловался Зеленому, и вот градоначальник вдруг, не предупреждая, приехал в цирк посмотреть на «этого нахала», который осмелился вышучивать его любимца.

Первое отделение уже началось; цирк был переполнен.

Мой учитель сидел в буфете за столиком, спиной к входной двери. В это время раздался шум, и в буфет вошел Зеленый в сопровождении полиции.

Все, находившиеся в буфете, встали из-за своих столов и сняли шляпы; один только мой хозяин сидел неподвижно и продолжал курить. Зеленый на него грозно крикнул:

— Встать!

Учитель сделал вид, что ничего не слышит.

— Встать! — еще громче закричал Зеленый.

Тогда учитель, повернув к нему лицо, спокойно и вежливо ответил:

— Я не имею чести вас знать.

— Встать! — опять закричал Зеленый, а потом раздраженно крикнул своим приближенным:

— Скажите же этому олуху, что я Зеленый!

На это учитель отвечал резко и четко:

— А, Зеленый! Ну, когда ты дозреешь, тогда я и буду с тобой разговаривать!

Публика потом рассказывала, что в этот момент у стоящего вытянувшись помощника полицеймейстера Шангерея ус поднялся от улыбки, но моментально опустился вниз.

— Взять! — загремел Зеленый, багровея.

Полицейские бросились на учителя, но он вцепился руками и ногами, в стул так, что пришлось его вынести вон из буфета вместе со стулом.

— Отправить, — сказал Зеленый Шангерею.

Помощник полицеймейстера держал руку под козырек и сказал робко градоначальнику, показывая глазами на учителя:

— Это и есть тот Дуров, которого ваше превосходительство приехали смотреть. Его ждет вся публика. Если его сейчас убрать, выйдет скандал… Позвольте ему кончить представление, и тогда мы уберем его из Одессы с первым уходящим поездом.

Учителю при мне про все это рассказали потом, в уборной, и я видела, как он на минуту задумался, а потом, точно что-то придумал и позвал служащего.

— Ищи мне скорее зеленую краску, — сказал он, когда тот явился.

Несколько служащих заметались по всему цирку, разыскивая зеленую краску; они приносили ему разные краски, но все это было не то… А время шло… Тогда учитель схватил голубую краску.

— Ничего, — говорил он, — краска грязная, но вечером, при огне, похожа на зеленую.

Я видела, как учитель волновался, надевая костюм. Я слышала, какими восторженными криками встретила его публика. Животные сменялись животными; наконец, настала и моя очередь.

Я совершенно не ожидала, какая неприятность ждет меня. Меня взяли и вымазали с ног до головы краской…

И с сырой щетиной я появилась на арене…

Что тут было, — я не сумею, пожалуй, как следует рассказать.

Публика шумела, кричала, стучала палками, била в ладоши; весь этот гам, свист и хохот сливались в какой-то невообразимый гул, а в губернаторской ложе стоял, высунувшись из нее наполовину и упираясь руками в барьер, сам градоначальник и что-то кричал.

Его голос, заглушали общие крики, а учитель, сложив на груди руки, стоял неподвижно посреди арены.

Я ничего не понимала… К моему удивлению, вбежал маленький толстенький с черными усами старик во фраке и, ругаясь по-итальянски, схватил меня за ошейник обеими руками и хотел увести в конюшню.

Но не тут-то было; я уперлась и ни с места…

Этот человек был сам директор цирка Труцци.

Он махнул рукою; прибежали кучера. Кучера стали меня толкать, сдвигать с места, но это не удалось… Я стояла крепко на своих мускулистых ногах. Появился на арене и пристав; он больно ударил меня концом висевшей у него сбоку сабли. Я не выдержала и взвизгнула. На это ответом был хохот публики и крики: «браво, пристав»!

Пристав покраснел, подобрал свою саблю и в смущении скрылся за занавесом…

Эта история не кончилась бы никогда, если бы мой хозяин, ласково погладив меня, не ушел с арены. Я охотно побежала за ним, подняв гордо рыло…

Конечно, хозяин был тотчас же выслан из города.

Эх, лучше и не вспоминать об этих быстрых высылках!

Вскоре нас пригласили в так — называемые приволжские города, и мы уехали туда играть.

IV На волосок от смерти

Я была привязана цепочкой на палубе пассажирского парохода, рядом с клеткой громадного медведя.

Ловким ударом лапы мой опасный сосед открыл плохо запертую дверцу и со страшным ревом бросился на меня. Я обезумела от ужаса… Горло мое точно сдавило… Я не могла кричать…

Тут я убедилась в глубокой любви и привязанности ко мне моего хозяина.

Увидев меня в беде, он мигом вскочил на спину медведя, просунул свои пальцы медведю в рот и стал тянуть его за щеку… Но это только разожгло ярость медведя; он все сильнее сжимал мою шею зубами…

Учитель, продолжая сидеть верхом на медведе и чувствуя, как слабеют его силы, наклонился к медвежьему уху и стал его кусать.

Медведь заревел и бросил меня, потом перевернулся и стал пятиться, таща на себе учителя и толкая меня задом в свою клетку.

Я очутилась между задней стеной громадной клетки, рядом с хозяином, и между задними ногами медведя.

Служащие толкали железными палками медведя, который с яростью отбивал лапами удары и все сильнее и сильнее жал нас в клетке.

И чем больше били и колотили медведя снаружи служителя железными прутьями, тем с большею силой он прижимал нас…

Наконец, задняя стенка клетки была сломана, и мой учитель ловким скачком, весь изорванный, исцарапанный, освободился и освободил меня.

Медведь бросился на ют парохода, где сидела публика. Мгновенно та сторона, куда явился непрошенный гость, совершенно опустела. И куда только ни направлялся медведь, всюду с криком ужаса и шумом расчищалась перед ним широкая дорога.

Наконец, служители его поймали и заперли в наскоро починенную тут же клетку.

Я долго после этого болела…

VII Последняя глава

В конце лета мы были приглашены в г. Харьков.

Мое образование еще не вполне закончилось; учитель хотел сделать из меня, очевидно, совсем ученую особу.

И вот в одно утро ко мне притащили маленькую тележку, надели хомут и начали привязывать по сторонам две палки, которые назывались оглоблями.

Мне показалось это в высшей степени неудобным; я начала биться, порвала свою упряжь, сломала даже передок коляски, но ничто не помогло. Меня все-таки запрягли. Так как я уже получила достаточно высокое образование, я тотчас же поняла, что от меня требуется.

Я даже обрадовалась. Ведь я теперь могла заменять лошадь для моего расчетливого хозяина! Так и случилось…

Как-то вечером учитель сидел на моей клетке и о чем-то усиленно думал. Вдруг я услышала неподалеку несколько веселых голосов:

— Едем завтра обедать компанией в ресторан «Старое Бельвю»!

Эти слова были обращены к моему учителю.

— Хорошо, — отвечал он, — я поеду, но только не иначе, чем на свинье.

Как возгордилась я, услышав эти слова! Теперь я открыто могу соперничать с лошадьми; теперь они на меня не будут смотреть, как на никуда негодное существо!

С каким нетерпением я ждала следующего дня и с какою радостью дала себя впрячь в коляску! Наконец, мы выехали.

Наконец, мы выехали.

Толпа детей провожала нас. За нами несся хохот, визг, крики…

— Свинья! Свинья! — надрывались головорезы мальчуганы, любящие все из ряда вон выходящее.

— Вот так лошадь!

— Не дотащит!

— Привезет в хлев!

— Подвези и нас!

— По Сеньке и шапка!

Всего и не припомнишь, что кричали нам вслед.

Но вот мы попали на большую Екатеринославскую улицу. Здесь началось наше полное торжество. Извощики, ехавшие на вокзал и с вокзала, сворачивали перед нами с дороги; прохожие останавливались; кучер конки, увидев толпу и не зная, в чем дело, взялся за рожок.

Тут я ясно поняла, какая я важная особа!

Кучер смотрел на меня во все глаза. Он так засмотрелся, что невольно остановил лошадей, и рожок выпал из его рук. Пассажиры приподнялись и, как из ложи в цирке, кричали:

— Браво! Браво!

Под эти крики и аплодисменты я везла учителя обедать. Но едва я остановилась и учитель распорядился, чтобы меня распрягли и напоили, как точно из-под земли вырос полицейский и грозно крикнул:

— Кто разрешил вам ехать по городу на свинье?

— Никто, — стойко отвечал учитель, — просто у меня нет лошади, я и еду на свинье.

— Хорошо, так и запишем в протокол. А пока-что я требую, чтобы вы немедленно возвратились в цирк со своей скотиной, но только глухими переулками, чтобы не собирать толпы любопытных.

И нам пришлось возвратиться обратно, как говорится, не солоно хлебавши…

А спустя несколько дней учителя потребовали на суд, к мировому судье.

Я скоро узнала, чем кончилось наше дело.

Как-то во время антракта два господина подошли к моей клетке, начали разглядывать меня и хвалить.

— А ведь ты знаешь, — сказал один, — какое интересное дело разбиралось на-днях у мирового судьи? Дурова обвиняли в том, что он ездил на свинье по городу.

Признавали его виновным: 1) за неустановленную езду; 2) за нарушение общественной тишины; 3) за неразрешенную рекламу. Но нужно отдать справедливость Дурову, он очень умело отвечал на эти обвинения. Он говорил:

— Законом не предусмотрена езда на свиньях, следовательно, противозаконного я ничего не делал. Общественной тишины я не нарушал, так как свинья отлично выезжена, ехала по той стороне улицы, по которой езда разрешена, и во все время пути ни разу не хрюкнула…

Эти слова были встречены хохотом собравшейся на суде публики…

— Я не виноват и в том, что будто бы устроил своей поездкой неразрешенную рекламу, — продолжал Дуров, как ни в чем не бывало. — Да и какая реклама? — Ведь на коляске не было надписей, а на мне не было клоунского костюма. Я ехал в штатском платье и только позволил себе курить папиросу и раскланиваться со своими знакомыми. В чем же тут реклама?

— Ведь все вас знают, — возразил пристав.

— Чем же я виноват? В таком случае мне вовсе нельзя выходить на улицу, — каждый мой выход будет «неразрешенной рекламой».

В конце-концов, в своей защитительной речи Дуров сказал:

— Напрасно люди с таким пренебрежением смотрят на свиней. Я оскорблен за всех свиней, когда слышу, что людей нечистоплотных называют свиньями. Это глубоко несправедливо. Свинья, как это с первого взгляда ни странно, именно из чувства чистоплотности валяется в грязи; она старается этой грязью стереть микробы, которые находятся на ее теле. Ее короткая шея мешает ее свободным движениям, и она не может чесаться, как другие животные; дайте ей другое воспитание…

Смех и шум; мировой судья звонит колокольчиком; Дуров кончает, не обращая внимания на шум:

— Напрасно меня обвиняют. Я хочу доказать, что свиньи могут приносить пользу, перевозя продукты, как перевозят за границей собаки молоко. Я хочу доказать, что свиньи приносят пользу не только после своей смерти, когда пойдут на прихотливый стол человека, но и при жизни…

Публика аплодировала. Мировой судья не позволил дальше говорить и вынес Дурову оправдательный приговор.

Вот что удалось мне слышать, и не один раз, в цирке об истории с моею поездкою.

Вскоре после этой истории мы уехали и направились на юг России. Я в первый раз ехала на большом морском пароходе.

Вечером меня вынесли на палубу и оставили на открытом воздухе. Я размечталась…

Солнце тонуло в волнах свинцового моря; бледные отблески розовых зорь расплывались на небе; в сумраке кое-где поблескивали робким светом далекие звездочки… Кругом все точно замерло.

Только я одна не спала и думала тяжелую думу. В моей памяти вставали печальные, ужасные видения…

Я думала о том, отчего так жесток и несправедлив человек? Отчего не найдено средство рассеять созданную веками грубость и несправедливость? Отчего нас, свиней, так презирают и так смеются над нами люди?

В это время ко мне, как всегда перед сном, пришел мой дорогой учитель. На этот раз с ним был человек с блестящими пуговицами, оказавшийся капитаном парохода.

Показывая на меня пальцем, капитан спросил учителя:

— Так вот ваша знаменитая свинья, которая была героиней на суде?

В его голосе ясно слышалось пренебрежение.

Но учитель серьезно ответил:

— Это одна из талантливейших моих учениц. Я удивляюсь, как люди несправедливо судят о животных, когда приписывают им свои пороки. Упрямых людей называют ослами, когда на самом деле осел — далеко не упрямое животное. Люди наваливают на это маленькое, хотя и крепкое животное громадные клади — непосильную для них ношу. Измученное животное часто останавливается, чтобы отдохнуть, но удары сыплются на него как град. Изо-дня в день такие побои делают осла забитым; потом он привыкает к побоям и не обращает на них никакого внимания.

Это притупление чувств люди часто принимают за выражений упрямства. Вечно угнетенное, забитое, как наши крестьяне,[7] животное теряет надолго свои природные свойства.

Посмотрите, капитан, на моего ослика, как он гордо держит кверху свою голову: какая воля, какая жизнь светится в его глазах! Его спина не получала никогда ни одного удара палкой. А сколько верст он делает бодро и охотно на арене во время представления, бегая кругом, прыгая, беря — препятствия, танцуя и ходя на задних ногах!

Вы уже слышали мое мнение о свинье; вы слышали, как я говорил на суде; повторяю теперь вам: не презирайте свиньи и не считайте ее мерилом нечистоплотности. Чистоплотность ее зависит от условий жизни и воспитания.

В Америке на свиных заводах устроены особые, чуть не мраморные, ванны с чистой водой; там у свиньи в ее хлеву всегда чистая солома. И, поверьте, капитан, от этой чистоплотности свиньи не теряют нисколько: их мясо ничуть не хуже, чем тех, которые валяются в грязи.

Животное это можно только пожалеть, но не презирать, т. к., людям свинья теперь служит только как материал для вкусного кушанья; бедняги, их только для того и растят, чтобы убивать.

Брали бы люди пример с меня, применяли бы силы свиньи к своим нуждам…

Я не слышала окончания разговора; учитель отошел от меня с капитаном.

Слова моего хозяина глубоко запали мне в душу…

— О, злые люди, нарочно откармливающие нас для того, чтобы съесть, делающие из нас обжор для своего обжорства! Бедная моя матушка, несчастные мои братья и сестры, где вы теперь? Если вас — еще не сделали обжорами и не убили, то, наверно, они готовят вас к своему празднику.

Но кругом — никакой поддержки; от бесконечной душевной тоски сердце мое рвется на части, и грудь мою что-то сжимает и жжет, будто пламенем. Среди бесчисленных свиней мира я одна, воспитанная, одна…

И суровое эхо повторяло за мною:

— Одна!

Подлинный подписала: Хаврония Свинтухина. С подлинным верно: В. Дуров

Примечания

1

Артист, разговаривающий специально с клоунами; он же — заведующий конюшнями.

(обратно)

2

От автора сказки В. Л. Дурова: Танти был в то время знаменитый клоун, которому первому принадлежала слава «вывести свинью в люди». Танти был прекрасным клоуном, но не был дрессировщиком.

Вся его дрессировка свиньи заключалась в следующем: некормленная, она бежала за ним по арене, рассчитывая на подачку. Это было ново и казалось публике забавным. Один из богачей Москвы купил у Танти за три тысячи рублей его якобы дрессированную свинью и в веселой праздной компании кутил в ресторане «Эрмитаж» ее торжественно съели.

В то время известный артист театра Родон воспевал в своих куплетах ученую свинью Танти, а я шутя говорил об этих толстокожих богачах:

— Своя своих не познаша — съели, а съев ученую свинью, от этого не поумнели.

Те же самые подкутившие купчики, когда я выступал со своими животными в театре Омона, подкупили моих служащих дать моей свинье, о которой я сейчас рассказываю, двадцать порций мороженого; она съела, получила воспаление кишечника и околела.

(обратно)

3

На самом деле В. Л. Дуров был выслан за свою шутку в 24 часа из Москвы по распоряжению генерал-губернатора кн. Долгорукова, т. к. эта газета была его любимой газетой.

(обратно)

4

Рыжий в цирке это нечто вроде Иванушки-дурачка, в смешном рыжем парике. Рыжий ничего не делает и только всем мешает.

(обратно)

5

Из гумозного пластыря у рыжего был сделан комический нос.

(обратно)

6

Швейн — свинья; гросс — большая, грессер — еще больше.

(обратно)

7

Во время царского режима.

(обратно)

Оглавление

Правдивая история

I Первые шаги

II Первые уроки

III Я получаю высшее образование

IV Злые люди

V Нас гонят за наши политические убеждения

IV На волосок от смерти

VII Последняя глава Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg