«Хорюшка»

Трушин Олег Дмитриевич Хорюшка

Листая книгу природы

Несколько лет тому назад я познакомился с рассказами Олега Дмитриевича Трушина, которые произвели на меня самое отрадное впечатление. И сейчас, читая новый цикл рассказов, я получаю истинное удовольствие от точных, прописанных во всех деталях и в то же время столь поэтичных зарисовок жизни природы. Читаю и дивлюсь тому, сколь неисчерпаема эта тема. Казалось бы, столько писателей, и в их числе мой отец Г. А. Скребицкий, описывали и наступление весны, и вальдшнепиную тягу, и первую порошу с выгравированными на ней заячьими следами. Да и сам Олег Дмитриевич публикует уже не первый сборник рассказов о природе. И всё же нет ощущения, что я уже это где-то читал, что сколько, мол, можно писать об одном и том же? Нет его, и это удивительно!

Думаю, дело в том, что, сколько бы раз человек ни входил в лес или ни садился за вёсла, сколько бы раз он ни стоял вечером в камышах на берегу реки или ни встречал рассвет в лесу, картины эти не приедаются, не перестают волновать его. Конечно, бывает, что чувства, порождённые ими, как любые чувства, порой притупляются, начинают придрёмывать, но и тогда «лесной шум» будит их.

Разумеется, дело не только в самой природе, но и в умении описывать её, давать возможность читателю самому ощутить запах весеннего леса и побывать на самой настоящей беличьей свадьбе, рассказать о том, как «страшны» по весне зайцы и поведать о проказах дятла у скворечника.

Чувствуешь, что автор сам очарован этими простыми эпизодами жизни природы и ему удаётся передать это очарование читателю.

Читая рассказы Олега Трушина, начинаешь хорошо понимать, насколько автор любит живую, дикую природу, скрытую от человеческого взора. Произведения автора изысканны по стилистике, чего стоит лишь одна повесть о жизни лесного хоря «Хорюшка». Олег Дмитриевич рассказывал мне до того, как эта замечательная повесть появилась на свет, как он целое десятилетие наблюдал за жизнью хоря в дикой природе в любое время года. Или, например, рассказ «За обедом не зевай!». Вот он, истинный театр природы!

Кстати, о театре. Вспоминаю свой разговор с одним знакомым старичком, дядей Костей, жившим в деревне под Угличем и лишь изредка наведывавшимся в Москву. Я спросил его однажды: не скучно ли ему в деревне, не тянет ли в город? — всё же там кино, театры и вообще…

— А что театр, — ответил он мне. — Я вот вчера рано утром на крыльцо вышел, а на полянке тетерева токуют: бегают, дерутся, кричат, как разбойники. А один подлетел и вон на ту перекладину сел. Какой ещё нужен театр?!

Рассказы Олега Трушина не только о природе. Они о взаимоотношениях человека и дикой природы. В некоторых из них поведение наших «братьев меньших» является как бы метафорой многих человеческих проблем.

Можно ещё много писать о рассказах Олега Трушина, потому что у всякого человека, неравнодушного к природе, они неизменно вызывают личные воспоминания, переживания и ассоциации. Но пора остановиться и дать возможность читателю открыть для себя этого изумительного автора, и я точно знаю, прочитав единожды произведения Олега Трушина, захочется их перечитывать ещё и ещё. Они дарят добро людям.

Владимир Георгиевич Скребицкий, член-корреспондент РАН, профессор биологического факультета МГУ, член Союза писателей России.

ХОРЮШКА Повесть-быль о жизни хоря

ПОГРОМ

Всё обнаружилось поутру. С рассветом дед Спиридон заподозрил неладное — курятник молчал. Бывало, ещё рассвет как следует не разольётся, а куриный двор уж весь на ногах. Куры — народец вольный. Дверка курятника никогда не закрывалась — потому куры чуть свет уже были во дворе.

А вставать деду Спиридону ух как не хотелось! Выбила из колеи поленница дров, которую пришлось укладывать до самого позднего вечера. Спиридон, через силу поднявшись с кровати, с горем пополам добрался до вышки — холодной придомовой постройки, где стояла бочка с пшеном и, прихватив ковшом ядрицы, высыпал её через форточку во двор.

Тишина. Кур не было. Что за чертовщина? Спиридон, не понимая происходящего, вернулся в дом и стал одеваться. Наскоро подвязав штаны и натянув рубаху, на крыльце горницы сунув ноги в тяжёлые чуни, вышел во двор. За забором прокричал соседский петух, словно подзадоривая Спиридона поспешать в курятник. Чувствуя неладное, Спиридон осторожно открыл дверь птичника — десяток кур и петух с перекушенными горлами были беспорядочно разбросаны по бревенчатой катанке пола.

— Что такое? — едва вымолвил Спиридон, чувствуя, как слабеют ноги от постигшего несчастья.

Выйдя из курятника, он осмотрелся по сторонам. На присаде скворечника суетилась горихвостка. Пара соседских уток, пробравшись на Спиридонову пашню, копошилась в грязевой меже. Спиридон обошёл курятник, заглянул за заднюю стену, что примыкает к самому заборному горбылю, и, не найдя ничего подозрительного, вновь заглянул внутрь птичника. Причина злодеяния была одна — хорёк.

— Как пить дать хорёк! — повторил вслух свою мысль дед Спиридон. — Откуда ему тут взяться?

Спиридон взял в амбаре кошёлку-сенницу и, едва сдерживая слёзы, покидал в неё загубленных кур. Куры для старика были единственным утешением в хозяйстве.

Уже к полудню вся деревня знала, что хорёк порешил у Спиридона весь курятник. Жалели старика и обещали: как только появятся цыплята, дать ему на развод.

В СТАРОМ ЛОГЕ

Весна в тот год не радовала — кисла от проливных дождей и никак не могла набрать силу. Уже во второй половине февраля тепло погнало прочь снега. Но говорили в деревне, что не ко времени всё это. Полая водица подняла реки и озёра. На полях выбились на свет озимые. В середине марта на реках можно было поднять на крыло вернувшихся с зимовки уток, а на лесных болотинах, там, где лес сходился с топью, уже во всю мощь гремели глухариные тока. Но что-то в природе не заладилось, и весна отошла в сторону, отступила с теплом и погожими деньками. Захмурилось небо, посыпая землю снеговой сырью, забивая холодом народившуюся весну.

Там, где русло реки поднимала старая бобровая плотина, под корнями старого елового выверта в брошенной лисьей норе у молодой хорюшки родились детёныши. Они родились в тот день, когда в лесном овраге столетнего соснового бора зацвела фиолетовыми колокольчиками таинственная сон-трава.

После того как в лесу сошёл снег, хорюшка стала искать место для гнезда. Приглянулась прошлогодняя куча хвороста, оставленная лесорубами на самой окраине вырубки. Высокая, плотная, сухая — даже самый сильный дождь не мог пробить тщательно уложенные одна к одной молодые берёзки. Только однажды приехали на вырубку лесозаготовители, развели большой костёр и сожгли весь порубанный с осени ветляк. Хорюшка едва выскочила из-под самых колёс машины, незамеченной метнулась в сторону, туда, где не было людей, и скрылась в молодой можжевеловой поросли. Затаилась в ломе и ещё долго слушала гул машин, людские голоса и чувствовала едкий запах дыма костра, уничтожившего её дом.

Нужно было искать новое убежище. Пробираясь по берегу лесной речки, она набрела на старую, заброшенную лисью нору, вырытую под корневищем упавшей ели. Хорюшка долго осторожничала, не решаясь заглянуть в глубь норы, кружила вокруг неё, отходила далеко в сторону, примечала — нет ли поблизости лисьего следа. И только после того, как определила, что нора пуста, смело юркнула в неё. Глубокая с отнорком, она понравилась хорюшке. Некстати было только одно — близость бобровой плотины, из-за которой в округе стоял сильный шум.

В ельнике всполошно перепархивали рябчики. На старой сушине выстукивал дробь дятел. Глухарка, шумно захлопав крыльями, села на вершину ёлки, что росла поблизости от лисьей норы.

Однажды хорюшка услышала, как возле норы остановились люди. Они долго о чём-то разговаривали, стучали по упавшему дереву, а потом ушли речной бровкой в сторону деревни. Хорюшка хорошо знала эту деревню, давно привыкла к ней и даже наведывалась туда в поисках пропитания. В этой деревне она сама появилась на свет — в глубине поленницы дров, где мать хорюшки и выстроила себе гнездо. В окрестностях деревни прошло её время знакомства с окружающим миром. Тогда семья хорей жила в полуразрушенном погребе сарая, что стоял на отшибе одного из домов. В деревне не нужно было думать о еде — она всегда была рядом. Деревенские хлева в любое время года привлекали к себе мышей, и там можно было хорошо на них поохотиться. Отпугивали лишь дворовые собаки да кошки — конкуренты в мышиной охоте. А если повезёт, то можно было наткнуться и на доёнку — миску с высокими краями, — на дне которой всегда оставалось немного сытного козьего молока. Хорюшка чаще всего заглядывала в хлев дома на самой окраине улицы, пробираясь туда через выпиленный кошачий лаз. Случалось, что, наохотившись, хорюшка оставалась на днёвку на сеновале — чердак хлева был всегда плотно набит под самую кровлю терпко пахнущим сеном. Устраивалась, свернувшись калачиком, где-нибудь в глубине сеновала и там отдыхала, а хозяева дома и не подозревали, что живут по соседству с хорем.

Родилась хорюшка не такой масти, как все её братья и сестры, чёрно-бурые, а рыжей, словно палый осенний лист. Окрасом она резко выделялась среди своих сородичей и порой получала от них довольно крепкую трёпку за то, что не уродилась, как все. Хотя среди всех них рыжуха была самой проворной, неотступно следовала за матерью при переходах и первой из всех принесла в семью добычу — огромную домовую крысу. Но время взросления осталось давно позади, и теперь у хорюшки у самой были детёныши, которых нужно было выхаживать.

Хорюшка была заботливой матерью для слепых, покрытых белёсым пушком, беспомощных малышей. В первые часы мать-хорюшка долго не покидала их, вылизывала, укрывала тёплым пухом, ложилась рядом, подставляя соски, полные жирного молока. Насосавшись, малыши затихали, свернувшись в комочки, а хорюшка, если не уходила на охоту, снова ложилась рядом и согревала детёнышей своим теплом.

В тот вечер хорюшка накормила детёнышей и отправилась в соседнюю деревню за мышами. Их там было много. Но, заслышав собачий лай на самом краю деревни, она изменила свой маршрут и, перебежав берёзовую опушку, свернула в центре деревни к домам. Деревня спала. Было за полночь. Хорюшка в несколько прыжков перемахнула свежевспаханный огород и очутилась во дворе Спиридонова дома, где наткнулась на курятник. Запах кур взбудоражил хорюшку. Но как пробраться внутрь? Кругом стены. И тут она обнаружила небольшую дверцу — открытый куриный лаз.

Первым на зуб хорюшки попался петух, что сидел на самой нижней перекладине насеста. Шумно захлопав крыльями в предсмертной агонии, он потревожил курятник. Куриное волнение, прокатившееся по птичнику, едва прекратившись, вспыхнуло вновь, после того как одна за другой стали валиться с насеста приконченные рябушки. Хорюшка хладнокровно, повинуясь природному инстинкту, извела всех хозяйских кур и, только когда поняла, что курятник пуст, выскочила на улицу. Она попыталась одну из куриц вытащить наружу, да не смогла — так и бросила у самого входа.

Полночь окутала деревню тишиной. В окнах дома хозяина, не подозревающего о своей беде, было темно. На окраине деревни неожиданно заскулила собака. Хорюшка замерла. Свежий запах крови и дичи не оставлял её, и она хотела, было, вернуться назад в курятник, но остановилась — в доме, что стоял напротив, что-то загремело. Хорюшка отпрянула назад и, сбивая комья земли свежей пашни, пересекла огороды, протиснулась через частокол и устремилась к лесу. В старой ветле, что росла у края пруда, не умолкая, щебетал соловей, громкоголосым хором урчали лягушки, а в глубине поля, чувствуя приближение рассвета, несколько раз чуфыкнул тетерев-токовик.

Поймав по пути пару полёвок, хорюшка благополучно добралась до лесной опушки. У самой кромки леса остановилась, привстала на задние лапы и так, вытянувшись столбиком, ещё некоторое время смотрела вдаль, где в сумраке ночи осталась деревня и порешённый ею птичник.

КАБАНЫ ПОМОГЛИ…

Однажды, после очередной охоты, хорюшка подошла к норе ещё в полной темноте. До рассвета оставалось совсем недолго. Шумным всплеском плюхнулся в воду бобр и, резко ударив хвостом, ушёл под воду. Хорюшка остановилась. Такие всплески на реке ей были хорошо знакомы — близкое соседство с бобрами научило её не бояться этих речных плотников. Но что потревожило бобра? На вершине изломанной ветром сушины, не унимаясь, забивая лягушачий хор, пел лесной конёк.

Хорюшка запрыгнула на кряж поваленного дерева, пробежала по стволу до комля и, прильнув к выворотню, замерла: по берегу речки, внимательно обследуя каждый бочажок, семенила лисица. Вот она остановилась возле полусгнившего пня и принялась что-то выкапывать, выгрызая едва державшуюся на пне труху. Хорюшке хорошо было видно, как работала лисица. Но вскоре, не добившись нужного, лисица бросила изломанный пень и направилась прямо к норе, в которой хорюшка оставила своих слепых детёнышей. Неравные силы не позволяли хорюшке вступить в схватку. Надежды на то, что лисица отвернёт в сторону от норы, не было. Лиса, осторожно переступая, стала приближаться к еловому выверту. Почуяв запах близкой добычи, лисица просунула морду в нору. И не известно, чем бы закончилась эта встреча, если бы семья кабанов, вышедшая из ельника прямо к бобровой плотине, не испугала лисицу. Шум приближающегося кабаньего стада заставил лисицу быстро уйти, и она, «выпрямив» свою тропу, подалась в сторону горельника. А кабаны, потоптавшись на сырой болотине, перешли речку по бобровой плотине, и ещё долго доносился до слуха хорюшки шум удаляющейся кабаньей семьи, спасшей своим неожиданным появлением её детёнышей.

Ещё с полчаса хорюшка оставалась на еловом комле, опасаясь, что вновь вернётся лисица. Лес уже подёрнулся предрассветными сумерками. Исподволь, словно нехотя, просыпался новый день. Утренняя прохлада с речной сыростью потянулась над лесной поймой. Запах калужницы, первого разнотравья, витал в утреннем воздухе. Лес оживал птичьим щебетом, который нарастал с каждой минутой. В глубине леса ворковал дикий голубь, а с дальних лугов сплошным гулом доносилось тетеревиное токование.

Хорюшка спрыгнула вниз и скрылась в норе.

НОВЫЙ ДОМ

Та тревожная ночь, когда всё семейство хорюшки чуть не погибло в зубах лисицы, заставила определиться с тем, чтобы поменять дом. Лисица могла вернуться. Тут уже не будет спокойно. После того как страшный капкан оборвал жизнь её самца — матёрого хоря, жизнь хорюшки стала намного сложней. Случилась та беда под самый Егорий тёплый — в пору первых майских соловьёв. Подстерёг капкан на курином лазу дружка, перебив ему обе передние лапы. До самого утра промучился хорь в железных тисках, пытаясь вырваться, покуда силы не покинули его, а поутру вышедший во двор человек окончил страдания зверька, добив поленом обессилевшее животное.

Дольше суток ждала хорюшка своего друга. Не дождалась. И на следующую ночь голод выгнал её на охоту. В придорожной канаве, сильно измокнув, наловила с пяток загулявших жаб. Это уж потом осмелела — стала оставлять своих щенят одних и уходить на охоту далеко от дома. И вот теперь новое испытание.

Это был особенный день в жизни хорюшки. В светлое время суток она всегда отлёживалась, пережидая опасности дня, а с наступлением сумерек выходила на охоту. Встреча с лисицей у норы, где находились детёныши, теперь требовала поступить иначе. До полудня хорюшка была в норе. Она хорошо слышала, как мимо прошли люди, наверное, охотники или грибники — в самой поре были сморчки со строчками. Она слышала, как валежину, под которой находилась нора, перешёл лось — от ударов крепких копыт о землю сверху посыпались комья. Пока хорюшка дремала в норе, на поваленной ели отобедала белка: потом обнаружила хорюшка на стволе упавшего дерева добрую кучку коричневых чешуек и остовы объеденных шишек, от которых пахло смолой.

Но настал час, когда хорюшка осторожно высунулась из норы. От яркого света слепило глаза. Лес шумел весенним днем. Пара крякв, крутанувшись над бобровой плотиной, спланировала по руслу и, присев на воду, пустила по зеркальной глади ровные волны.

Хорюшка плотно прильнула к земле и навострила всё своё внимание на утиную пару. Утки вольготно плавали в заводи, зычно крякали, плескались в воде, чавкали ночами речную водицу, добывая себе пишу. Но в какое-то мгновение кряквы, то ли почуяв неладное, то ли просто решив перекочевать на новое место, разбивая водную гладь, поднялись на крыло и, ловко лавируя между прибрежными ольхами, скрылись за излучиной реки. Вездесущая зарянка перелетела речку и присела на изломанные сучья черёмухи, но, заметив хорюшку, удалилась прочь. По лесной дороге, что тянулась совсем близко, пересекая реку в самом узком месте, там, где когда-то были положены мелиоративные бетонные трубы, прошли люди.

Хорюшка, переждав, когда смолкнут людские голоса, осторожно подошла к руслу реки, перешла его по стволу поваленной бобрами ольхи на противоположную сторону. Прибрежный ельник сменился молодым борком, пол которого густо порос нежным мхом ягелем. Бор был чистым, без валежника, и хорюшка, боясь быть замеченной, решила миновать его бровкой, обходя стороной голые и далеко просматривающиеся участки. Перемахнув через лесной овраг, хорюшка выскочила на крутой вал, с левой части которого у, противопожарного просека зияли чёрными провалами барсучьи норы. Их было много. Большие и малые. Вырыты они были на ровном месте и уходили глубокими туннелями под массивные комли сосен, оголяя кое-где грубые корневища деревьев.

Хорюшка, обойдя барсучьи норы кругом, поняла, что они жилые. Шаг за шагом хорюшка приближалась к ним, оценивая обстановку. День уже клонился к закату. Над бором, тревожно окая, пролетела глухарка. Вокруг нор было чисто, а возле одной, вырытой у самой огромной сосны, на яром песке виднелись чёткие отпечатки барсучьих лап. Хорюшка вновь обежала подземный лабиринт и заглянула в самый дальний отнорок. Там было сухо и уютно. Соединённый с основной норой, отнорок имел ещё и хорошую изолированную пещерку. Оставалось лишь устроить в ней гнездо, выстлав сухой травой и мхом, и перенести щенят из лисьей норы.

Вечерняя заря отгорала. На лес опускались сумерки. В бору ухнула первая разбуженная ночью неясыть, и, вторя ей, где-то далеко у самой речки отозвалась другая. На некоторое время установилась тишина. Вскоре перекличка неясытей вновь повторилась. Протянул невидимый вальдшнеп.

Когда густая темнота сошла на лес, хорюшка крепко ухватила за загривок первого щенка и направилась к барсучьим норам. К полуночи в отнорке уже копошились оба детёныша, беспомощно перебирая лапками в сухой подстилке. А когда в лесу в предрассветный час отметился лесной конёк, то всё семейство хорей уже сладко почивало в новом убежище. Уставшая от забот, хорюшка свернулась возле малышей и заснула крепким сном.

ГОРЬКОЕ ПРЕДЗИМЬЕ

С барсуком, который жил в главной норе, хорюшка познакомилась уже на следующий вечер — столкнулась с ним нос к носу на общей тропе, что вела в тальниковый лог соснового бора. Они долго с осторожностью наблюдали друг за другом. Хорюшка, замерев у погнутого снегом можжевелового куста, неотрывно смотрела, как огромный барсук терпеливо обследовал тропу, где она только что прошла, тыкался узким носом в лесную подстилку, тревожно фыркал и, подняв голову, внимательно изучал окружающий его мир, словно старался во что бы то ни стало увидеть нежданного гостя, нарушившего его покой.

С той поры, как хорюшка переселилась в отнорок барсучьего дома, потекли для неё спокойные дни. Щенки росли, крепли. Уже часто, не отставая от матери, опережая друг друга, они табунком следовали на лесную речушку, где проводили долгое время, забавляясь ловлей зазевавшихся лягушек и водяных крыс. Когда мать уходила на охоту, детёныши, повинуясь инстинкту самосохранения, почти всегда оставались в норе и, не нарушая тишины, терпеливо ждали мать. Однажды выскочив из норы, когда хорюшка отсутствовала, они едва не стали заложниками своей беспечности, и только природная ловкость и сноровка помогли им избежать острых когтей филина, неожиданно налетевшего на них у самой норы. После того случая их вылазки из норы стали куда осторожнее. Приостановившись у самого выхода, едва высунув носы, «читая» окружающую обстановку, хорята изучали то, что их могло ждать за порогом убежища и, только убедившись, что нет врагов, выбегали наружу.

Соседство со старым одиноким барсуком, которого они частенько видели в тальниковом логе, нисколько не тревожило. Скорее, наоборот. Это соседство было спокойным. Барсук не беспокоил семейство хорей. Лишь однажды он приблизился к отнорку, занятому хорями, боязливо заглянул в глубь норы, потоптался у её выхода, обнюхал мох и ушёл прочь.

С наступлением сумерек соседи выходили из своих нор и удалялись в ночь по своим, только им известным делам, — у каждого была своя тропа. Случалось, что встретятся на лесном пути, отпрянут в стороны, постоят, словно в оцепенении, и, пятясь друг от друга, разойдутся себе восвояси.

…В суете пролетели короткие летние месяцы. Осень подкрадывалась исподволь, потихоньку наступала. Потянулись на юг журавлиные караваны — знать, холода зимы не за горами.

После двух первых ночных заморозков, словно торопясь на покой, золотым дождём полетела с осин и берёз листва. В воздухе запахло прелью и сыростью. Заметно короче стали дни и длиннее ночи. Теперь хорюшка возвращалась с охоты в полной темноте до третьих петухов. В светлое время суток она старалась вообще не покидать норы. Осенний лес был полон тревог. Охотники, грибники да ягодники — частенько слышала она днём людские голоса. Недалеко от барсучьих нор был хороший брусничник, который тянулся по всему краю бора до самой низины, где начинался густой ельник. Этот брусничник никогда не пустовал — как только нарождались первые спелые ягоды, любители брусники всегда были тух, как тут. Глухари рябчики постоянно гостили на ягоднике, и случалось, что нет-нет, да какой-нибудь рябец, потерявший осторожность, попадал на обед к хорюшке и её семейству.

Лес, конечно же, приносил пропитание, но по-прежнему основным местом охоты для хорюшки продолжала оставаться родная деревня. Почти каждую ночь с наступлением густых сумерек отправлялась хорюшка в деревню. Всегда подходила со стороны поля, где ещё до полной темноты успевала навестить в поисках разжиревших полёвок старые скирды соломы, что стояли на окраине деревни, и только после этого бежала к избам.

Жизнь научила хорюшку быть осторожной, и она никогда не приходила за одну ночь в один и тот же двор дважды. Обойдя деревенские дворы, она спокойно уходила в лес.

Однажды, после того, как она извела целый курятник, с ней едва не случилась беда. Хорюшка чуть не поплатилась своей жизнью: на следующую ночь, вновь сунувшись к тому самому курятнику, лишь случайно не угодила в канкан, поставленный дедом Спиридоном аккурат на том месте в проломе старого заборного горбыля, где всегда любила проскальзывать хорюшка, следуя в амбарное подполье Спиридонова дома, в котором охота на мышей не составляла большого труда. Судьба пощадила её в тот раз — пружина капкана сработала не вовремя, и лязг стальных челюстей лишь сильно напугал хорюшку. Она молнией отскочила от опасного, места и поспешила удалиться со злополучного двора. После этого случая, едва не стоившего ей жизни, хорюшка перестала наведываться в этот дом, обходила его стороной и всё чаще заглядывала на сенник, что стоял на самом отшибе. Там было намного спокойнее и всегда можно было поживиться мышью или пристроившейся на ночлег пичужкой.

Куриный разбой в доме деда Спиридона наделал в деревне много шума. Хозяйки стали крепко-накрепко запирать дверки куриных лазов, боясь, что в них проберётся хорь. Хорюшка иногда подходила к таким наглухо закрытым дверцам, тоскливо втягивала в себя дух близкой добычи, но ничего поделать не могла — ходу в курятник не было.

Подросшие щенки уже частенько увязывались за матерью. Тот мир, что давал кров и пишу, был ещё плохо знаком им, и малейшая оплошность грозила бедой. Порой, чтобы не рисковать детьми, хорюшка всю ночь охотилась вместе с ними в поле на старых соломенных скирдах. Тут тоже можно было нарваться на филина или лисицу, но всё равно в деревне было опасней.

В первый месяц зимы в семью хорей пришла беда. Стояло бесснежное предзимье. Природа ждала снега, а его всё не было. В самую эту пору и набрёл на барсучьи норы человек. Набрёл случайно. Определил, что почём, и ушёл восвояси. А через несколько дней вернулся и выставил капканы у отнорков, где были видны звериные выходы.

В тот день, когда человек ставил капканы, семья хорей ещё с ночи осталась на скирдах за деревней, где, нажировавшись, залегла на лёжку. К барсучьим норам они вернулись лишь к следующему вечеру. Пропустив вперёд щенят, мать спокойным нарыском шла несколько позади.

Лязг стали капкана, жалобный визг детёныша застали её врасплох. Хорюшка резким движением метнулась за огромный можжевеловый куст и лишь спустя какое-то время решила приблизиться к норе. Стальной капкан перехватил щенка пополам, не оставив никакого шанса вырваться из смертельного плена. Хорюшка, боясь заходить в нору, отбежала в сторону. Осмотрелась. Запах свежей крови резал нюх.

Второй детёныш, успел проскочить в нору, но, сильно испугавшись, затаился.

Над лесом народился молодой месяц. Высыпали звёзды, и в морозном воздухе тянуло сыростью. Лось остановился рядом с барсучьими норами. Над бором пролетела ночная птица, заставив хорюшку быстро скрыться в норе. Сосед барсук вовсе не подозревал о случившейся трагедии в семье хорей — зима заставила уйти его в спячку на долгие холодные месяцы. А по весне, проснувшись от талых вод, он уже не увидел рядом своих соседей. Они ушли.

У СПИРИДОНА «ПОД БОКОМ»

Первый снег выпал в ночь. Ещё с вечера сильно заморозило, а в полночь посыпались первые робкие снежинки, разыгравшиеся к рассвету в настоящую пургу. Снег шёл весь следующий день. Первая пороша — мёртвая. Пугаются лесные обитатели первого снега, не хотят оставлять на нём печатный следок. Так может длиться день-другой, а уж потом одно дело — голод из убежища выгонит.

Только на четвёртый день решила выйти на свет хорюшка. Теперь её домом был старый, прогнивший погреб крайнего деревенского дома. Он стоял в заброшенном яблоневом саду с провалившейся местами крышей, с просевшей и уже давно не открывавшейся дверью. В доме, при котором был вырыт этот погреб, уже давно никто не жил. Развалившийся на стороны еловый частокол зарос травой, оголив со всех сторон брошенную усадьбу. Если осенью в старый сад заглядывали местные жители, чтобы подсобрать паданку, то зимой здесь дарило полное спокойствие.

Хорюшка после того, как у барсучьих нор её настигла беда, перебралась сюда с оставшимся детёнышем, который был ещё всё при ней. Она не знала, что тот, кто погубил её детёныша, был тот самый дед Спиридон, чьих пеструшек она перегрызла. Ах если бы ей было это ведомо, то, наверное, она отомстила бы, не прошла мимо дремлющего в ночи курятника деда Спиридона с новыми жильцами.

Инстинкт самосохранения подсказывал хорюшке искать убежище рядом с человеком. И она нашла тот самый полусгнивший погреб на краю деревни.

Выпавший снег был хорюшке не в помощь — печатал слёд. А это опасно. Ведь жила она теперь по соседству с людьми. Снег выдавал место её убежища. Перед тем как юркнуть в лаз, хорюшка уходила в поле, а уж потом, свернув на наезженную лесовозами колею, что проходила рядом с заброшенным домом, скрывалась в старом погребе.

Чтобы как можно меньше привлекать к себе внимания, хорюшка больше времени проводила на сенниках, вылавливая полёвок, и лишь изредка заглядывала во дворы поживиться разжиревшими на хозяйских отрубях мышами.

Однажды хорюшка всё-таки забежала во двор деда Спиридона. Она долго таилась за углом рубленого курятника, ощущая близость добычи, но нарушить ночное спокойствие несушек так и не отважилась. Взматеревший щенок, неотступно следуя рядом с матерью, попытался первым подобраться к дверце-лазу в курятник, но получил болезненный укус в загривок и больше не решался опережать мать. Хорюшка чуяла, что, расправься она с пеструшками, сразу по всей деревне вновь потечёт молва о хорьковых проделках.

Иногда хорюшка вместе с детёнышем пробирались через продувное отверстие нижнего домового венца, а там через подпол по кошачьей прорубке-лазу проникали в хлев одного из домов и, найдя там козью доёнку-миску с остатками терпкого пахучего молока, жадно припадали к питью, не обращая внимания на испуганных коз и овец, сторожко сбившихся от непрошеных гостей в угол. Затем хорюшка поднималась на дворовое сушило и, отловив там пару-тройку мышей, уходила восвояси.

А дед Спиридон, как старый охотник, не единожды примечал на снегу возле своего дома отпечатки хорьковых двучеток. Видел их у курятника, у крытого двора и на ланке — меже, разделяющей два соседствующих дома, у бани. Беспокоился. Ещё и года не прошло, как хорь порезал весь Спиридонов курятник. Едва успокоившись, Спиридон вновь почувствовал беду. Засуетился. Решил курятник капканами обложить. Хорюшка, словно догадалась о подвохе, подготовленном дедом Спиридоном, не шла к тем местам, где стояли капканы. А деду Спиридону каждое утро попадались на глаза следы хорьков. И невдомёк ему было, что хорь давно раскусил его подвох и сторонится курятника. Спиридон ещё старательней присыпал капканы мелким снежком, тщательно маскируя. Но капканы оставались пустыми, а хорчиные следы стали появляться во дворе деда Спиридона с завидным постоянством.

И ПРИШЛА ВЕСНА…

Зима подходила к концу. Солнце стало дольше задерживаться на небосводе, а в середине дня на припекаемой солнечными лучами стороне крыш начинала играть дружная капель. Суетилось возле домов беспокойное сорочьё, чувствуя близость весеннего тепла. В поле всё чаще слышался лисий лай — начиналась пора гона. В солнечный полдень с окраины поля слышалось тетеревиное бормотание — это косачи, наклевавшись берёзовых почек и разморясь на солнцепёке, начинали токовать.

Дед Спиридон, выходя на крыльцо в полдень, хорошо слышал тетеревиное бормотание, радовался наступлению весны.

Хорюшка по-прежнему жила в старом, заброшенном погребе, ходила в деревню на поиски пропитания и уже совсем не боялась двора деда Спиридона. Её детёныш — уже совсем взматеревший хорь — всё чаще стал уходить от матери, а с наступлением весеннего тепла пропал вовсе. В жизни хорьков наступал особый период — время свадеб.

Однажды хорюшка, возвращаясь с охоты, набрела с краю деревни на следы матёрого хоря. Прошлась по ним в сторону леса и вернулась. Потом она ещё несколько раз встречала следы этого зверя вблизи деревни, и вот однажды, выйдя мартовской лунной ночью из своего убежища, она встретилась с ним на деревенском гумне. Это был крупный хорь-самец. Он явно был пришлым. Они долго кружили у силосной ямы, заигрывая друг с другом. Уже на востоке появилась белёсая полоса близящегося рассвета, и где-то в глубине деревни ржаво проскрипел колодезный журавль. Нужно было уходить на днёвку. Хорюшка торопливо пошла полем. Самец-хорь не отставал и вскоре, миновав лесовозную колею у крайнего дома, они скрылись в глубине старого погреба.

С этой мартовской ночи хорь-самец больше не отходил от хорюшки. Вместе с ней ходил на охоту на силосную яму и в сенные сараи, забирался в хозяйские хлева. Одного он не мог понять: почему хорюшка обходила стороной дворовые курятники? Ведь добыча была там так близка.

А приход весны чувствовался во всём: и в крикливых пируэтах чёрных воронов, и в громкой барабанной дроби пёстрого дятла, и в мелодичной песенке рябчиков. Спокойствие деревни нарушали возгласы загулявших котов.

Дед Спиридон каждое утро видел на подтаявшем мартовском снегу во дворе следы хорей. В один из дней он переставил капканы на другие места, поближе к постоянным хорёчьим переходам. Но капканы по-прежнему продолжали оставаться пустыми. А как-то раз, выйдя утром из дому, он услышал всполошённые крики соседки, что жила напротив, на другой стороне улицы. Оказалось, что ночью хорёк порезал у неё четырёх самых хороших несушек.

Это были проделки хоря-самца. Пробравшись через разбитое стекло духового окна, он в считаные минуты уложил пару птиц, а затем ещё двух, что сидели ближе к оконцу. Оттащив одну курицу в угол курятника, принялся её обгрызать, и только неуёмный лай дворового кобеля заставил его уйти восвояси. Была лунная ночь. По слегка занастившемуся снегу протянулись тени частоколов, усадебных построек, садовых деревьев. Хорь уходил из курятника, подгоняемый собственной тенью. Его хорошо было видно на снегу, но и в этот раз ему повезло — он ушёл невредимым и сытым. Он всегда надеялся на свою хитрость и ловкость, смелость и решительность.

Но долго так продолжаться не могло, и вот однажды случилось то, что должно было произойти. Забравшись в очередной раз в курятник, он был застигнут дворовым псом и задушен. Так хорюшка вновь осталась одна.

После гибели хоря-самца хорюшка ещё твёрже усвоила правило — выходить на охоту в полной темноте и возвращаться на место днёвки до рассвета.

Весна всё увереннее вступала в свои права. По утрам на заснеженном поле хорюшка постоянно видела разгулявшихся в токовом азарте тетеревов. Как-то раз, возвращаясь из деревни в свой погреб, она даже попыталась подкрасться к одному из косачей, токовавших на отшибе, но была замечена.

Весна всё сильней и сильней завладевала хорюшкой. Её тянуло в лес. Однажды, оказавшись в лесу днём, она едва не погибла. Откуда ни возьмись, выскочила огромная овчарка, с громким лаем загнала её на сосну и долго не уходила, старательно облаивая ускользнувшую жертву. Вскоре послышался человеческий окрик, и собака, бросив хорюшку, скрылась в ельнике. Хорюшка забралась выше по стволу дерева и прильнула всем телом к толстому суку. Она ещё несколько раз слышала в глубине леса собачий лай, и ей казалось, что овчарка вот-вот вернётся и приведёт за собой своего хозяина. Но этого не случилось.

На старой изломанной вершине ели отбивал весеннюю дробь дятел. Где-то в кроне рядом стоящей сосны «щебетала» сойка, пригревшись на ласковом весеннем солнце. Хорюшка с высоты видела, как проскочил подсосной, шурша настовой корочкой, разбуженный весенней гульбой заяц-беляк. Глухарка, возвращаясь с тока, пролетела стороной, и была далеко слышна её шумная присада на дальних соснах. Тёплые, солнечные лучи разморили хорюшку, и она, блаженствуя, вольготно растянулась на крепком суку. Ломая наст, на лесную просеку вышел лось. Остановился, чутко прислушался. Пара воронов, нарушив лесное спокойствие зловещим карканьем, разрезая воздух, промчалась над самыми макушками сосен в сторону деревенского поля.

Продремала хорюшка до самого заката. Когда запад окрасился в багровый румянец и по небосклону потекла малиновая дымка нежных облаков, огромный глухарь с шумным хлопаньем уселся на самую маковку сосны, на которой дневала хорюшка, тревожно хрюкнул несколько раз и, настороженно вытянув шею, долго слушал погружающийся в сон лес. Сквозь густую сосновую крону хорюшке было не видно могучей птицы, но она слышала, как потрескивала сосновая хвоя. Глухарь кормился.

Отступала зорька, тускнел с каждой минутой восток, и по лесу потянулись лёгкие сумерки. Потревоженная чем-то лесная мышь выскочила из-под наклонившегося к земле можжевелового куста и, пробежав немного до валежины, юркнула под дерево. На переломе дня и ночи затоковал глухарь. Сухая, дробящая воздух глухариная песня таинственно врывалась в тишину наступающей ночи.

Хорюшка в этот момент была уже на ближней вырубке. Она вновь шла в деревню к своему погребу, но прежде решила заглянуть в хлев деда Спиридона, чтобы поживиться мышами.

ПОВОРОТ ЖИЗНИ

Жиденький наст ломался под лапками хорюшки, когда она нарыском пересекла поле. Свернув в проулок между усадьбами, в считаные минуты оказалась у знакомого ей двора деда Спиридона. В курятнике на нашесте заквохтали куры и разом замолчали. Забил крыльями петух, прокукарекал один раз и стих. С крытого двора тянуло терпким запахом сена. Хорюшка, как обычно, остановилась возле калитки и долго слушала улицу. В доме хозяина мелькнул тусклый свет керосиновой лампы, звякнуло ведро, поставленное на пол, и с шумом захлопнулась домовая дверь. Кошка, вылезшая из подполья, заметив хорюшку, в два прыжка оказалась на столбе и, пройдя с метр по заборному тычиннику, спрыгнула на другую сторону.

На деревенском большаке едва горел один-одинёшенек уличный фонарь. Хорюшка, осторожно обследуя каждый метр, приближалась к знакомому ей лазу, что вёл в подвал. Осталось сделать один прыжок, потом по высокому подполью через кошачий лаз пробраться в крытый двор, а уж там на сеновал.

Хорюшка потопталась на месте, поднялась на бревно слухового лаза и спрыгнула вниз. Острая боль от стиснувших её переднюю лапу стальных челюстей пробила всё тело. Хорюшка закрутилась на месте, стараясь высвободиться. Лапа горела. На этот раз капкан, поставленный Спиридоном, сработал верно.

Обессилев от сильной боли и безуспешных попыток освободиться, хорюшка затихла. В дальнем углу подполья послышалась мышиная возня, но хорюшка уже не могла привнести беспокойства в мышиную жизнь — стальной капкан крепко держал её на «привязи».

Мучительно долго тянулась ночь. Наступившее утро не несло возможности освободиться из стального плена, и час трагической развязки был уже близок.

Утром из дома долго никто не выходил. Слышались шаги, разговоры. Накануне к деду Спиридону приехали из города гости — сын с дочкой. С вечера долго засидевшись, утром дед проспал обычный час подъёма. Квохтали в курятнике некормленые куры. Стыл без нетопленой печи дом, отдавая последнее тепло. Хорюшка вслушивалась в каждый звук, доносящийся из дома. Вот по ступенькам горницы прошаркали спешные шаги, и через секунду, брякнув засовом, открылась дверь. Из сеней вышел дед Спиридон с полным ведром разбухших отрубей и внучка Оленька, пожелавшая посмотреть, как дед будет кормить кур. Разве такое увидишь в городе! Утро уже разгулялось. Солнце слепило глаза. Дед Спиридон откинул засов курятника и открыл дверь. Оголодавшие куры обступили Спиридона и Олю и, как только отруби были высыпаны в корыто, принялись с жадностью поглощать корм.

Постояв минуту-другую в курятнике, дед с внучкой вышли во двор, и тут Спиридон вспомнил о поставленном три дня тому назад капкане.

…Хорюшка, выбившись из сил, тихо лежала на земляном полу подполья. Она слышала, как неспешно подходили к ней люди, как Спиридон, несколько раз ткнув зверька черенком метлы, что-то проговорил резкое вслух. Она даже не пыталась сопротивляться, когда человеческие руки, цепко сдавив ей шею и бока, освобождали от страшных железных челюстей, причинивших ей столько мук. Она даже плохо понимала, зачем её поместили в пустующую кроличью клетку под навесом рядом с дровником и бросили ей кусок сырой курятины. Сперва она не притронулась к нему. Запах сырого мяса тревожил нюх хорюшки, и она в конце концов отъела от него добрую половину.

Клетка была выстроена на самом солнцепёке, и хорюшка, прижавшись к нагретой солнечными лучами боковой стенке, задремала. Тупо ныла перебитая капканом лапа. Но хорюшке повезло: проскочи она передними лапами капкан, он бы зажал ей брюхо, перехватив с боков, и это была бы верная гибель. Что лучше — гибель или кроличья клетка, хорюшка ещё не понимала. Что ждало её в будущем — хорюшка не знала. Она, конечно, не догадывалась о том, что осталась жить лишь благодаря мольбе Оленьки — дед Спиридон не мог отказать любимой внучке. Вот и пришлось высвободить для хорюшки кроличью клетку, до этого крепко набитую хозяйским мусором.

В первый день Оленька почти не отходила от клетки. Она то и дело выбегала из дому, стояла рядом с клеткой и пристально наблюдала за доселе невиданным зверьком. Хорюшка в свою очередь мирно посматривала на девочку, щурила от усталости и яркого солнца глаза и тихо лежала.

В соседних клетках жили кролики. Иногда они устраивали такой переполох, что хорюшка сторожилась и забивалась в дальний тёмный угол клетки, наблюдая за происходящим.

Выбраться из клетки было невозможно: на совесть сбитая и обтянутая с двух боков прочной стальной сеткой, она крепко-накрепко держала в своём плену хорюшку. Да ещё дед Спиридон прочно связал дверные скобы куском алюминиевой проволоки. Дед Спиридон не мог смириться с тем, что хорю оставлена жизнь. «Ох если бы не внучка! Растерзал бы», — думал про себя он, глядя на мирно сидящего в клетке зверька, ещё вчера наводившего ужас на всю деревенскую округу. Каждый раз, когда дед Спиридон появлялся у клетки с хорюшкой, он бурчал себе под нос что-то негожее в её адрес, ругался и, кинув кусок мяса, уходил прочь.

ПЛЕН

День за днём потекли для хорюшки часы новой для неё жизни. Мало-помалу она стала привыкать к неволе: уже не так страшилась людей, подходящих к клетке и приносящих ей еду, и даже иногда пыталась тянуться к стальной сетке, разделяющей её и стоящего за ней человека.

Прошло уже больше месяца, как она жила взаперти. Закончился март, пролетел апрель. Хорюшка тосковала по воле. Каждое утро она слышала, как в закрайках поля токовали тетерева, — они были такими близкими и в то же время такими далёкими теперь от неё. Во дворе вольно разгуливали куры, и хорюшка каждый раз, как только хохлатки попадали в поле её зрения, внимательно наблюдала за ними. А куры даже не подозревали о том, что из кроличьей клетки за ними зорко следит тот, кто год тому назад устроил в их курятнике кровавую бойню. Но теперь хорюшка сама была пленницей, и мысль о возможной свободе уже давно покинула её. Ночами, когда воздух прихватывал лёгкий морозец и в деревне стояла мёртвая тишина, она словно оживала — ночь была её стихией. Хорюшка прикладывалась острой мордочкой к холодной стальной клетке и с тоской всматривалась в пустоту двора, словно пытаясь увидеть саму себя в поисках жирных мышей. Так было каждую ночь. Этот двор кормил её, кормил её детёнышей. Но после того куриного погрома она вела себя в этом дворе очень осторожно, словно зная за собой страшный грех. Со временем всё успокоилось и, если бы не та выходка хорька-самца, наверняка ничего бы не произошло. Но случилась беда. И прежняя жизнь стала для неё теперь такой далёкой и призрачной, словно и не было её вовсе. Далеко был родной лес, старый, заброшенный погреб, и не известно теперь, какой жизнью жил её детёныш. Иногда, разозлившись, она принималась кусать металлическую клеточную сетку, цепляясь острыми, как шильца, зубами за неподатливый металл и, чувствуя полную безрезультатность своих усилий, отходила в сторону.

На выходных, когда к Спиридону приезжала Оленька, для хорюшки наступали самые сытные дни. Хорюшка, привыкшая на воле делать запасы на чёрный день, стаскивала несъеденные куски мяса в дальний угол и приваливала клоками сена, которые подкладывал ей периодически в клетку дед Спиридон. Бывало, что хорюшке перепадало и её любимое молоко, только теперь не как прежде, когда приходилось вылизывать козью доёнку, а целая миска. Молоко было свежим, и его дух ещё долго держался в хорюшкиной клетке.

Со временем к хорюшке привык и сам хозяин дома. Ненависть к беззащитному зверьку отступила. Дед Спиридон всё чаще подходил к клетке, разговаривал со своей пленницей, и хорюшка, словно понимая сказанное, внимательно слушала. Однажды, когда он подкладывал в клетку очередную порцию размороженной курятины, хорюшка даже дала себя погладить. Получилось это совсем неожиданно для неё. Тёплая рука нежно прошлась по её спинке. Прикосновение было приятным. Никогда раньше она не ощущала на себе человеческой ласки, человек был для неё самым главным врагом.

В один из вечеров дед Спиридон забыл закрыть на вертушку дворовую калитку, и ночью во двор вбежал соседский кобель. Почуяв запах лесного зверя, он быстро вычислил, где находится хорюшка, и принялся облаивать зверька. Он с остервенением бросался на клетку передними лапами, отчего сетка дребезжала. Испуганные кролики жались друг к другу. Хорюшка шипела и скалилась. Шерсть на ней вздыбилась, словно кто-то её причесал в обратную сторону. Так продолжалось несколько минут, пока на шум не вышел сам дед Спиридон, разбуженный злобным собачьим лаем. Он сразу догадался, в чём дело, и, наскоро одевшись, выбежал во двор. Спиридон метнул в пса метлу, стоявшую у крыльца дома и попавшую под горячую руку. Метла угодила прямо в собаку, и та, ловко отскочив от клетки, сердито рыкнула и скрылась в проёме калитки.

Спиридон подошёл к клетке. Хорюшка, забившись в угол, испуганно смотрела на Спиридона. Конечно, встреться она с этой собакой один на один в лесу, то жизнь её на этом и закончилась бы, а тут спасением стала кроличья клетка. Но близость врага всего-навсего в каком-то метре ещё долго держала хорюшку в напряжении. Весь следующий день хорюшка не решалась приблизиться к металлической сетке.

ДУХ СВОБОДЫ

Давно отыграла пора полой воды — времени таяния снегов и разливов рек. Закончились черёмуховые холода и отцвели сады. Начиналось лето.

За два месяца поджила у хорюшки лапа. Теперь она уже спокойно наступала на неё.

В каждый свой приезд к деду Оленька подолгу задерживалась у клетки с хорюшкой, подкармливая её специально привезённым свежим мясом и рыбой. Хорюшка отвечала ей доброжелательностью. «Ах как бы было хорошо взять её на руки, погладить, поиграть», — думала Оленька, гладя на хорюшку.

В один из своих приездов Оленька покормила хорюшку, но второпях, спеша на оклик деда, забыла хорошенько закрыть вертушок клетки. В полночь хорюшка, слегка привалившись к дверце, вдруг почувствовала, как та слегка подалась и приоткрылась. Хорюшка замерла. Деревня молчала, лишь лягушки сонно бормотали в ближнем пруду. Хорюшка ловко спрыгнула вниз, в три скорых прыжка проскочила узкий двор и на мгновение замерла на бревенчатых кладях, что были выложены у входа со двора на усадьбу. По меже картофельного участка, мимо ровных гряд хорюшка выбежала на луговину сада. Была глухая ночь — самое время охоты. Но об охоте хорюшка не думала вовсе. Её не интересовало ничто, кроме неожиданно ворвавшейся в её жизнь свобода, дух которой она почувствовала сейчас так остро и сильно. Огромная луна зловеще смотрела свысока на убегающего полевой кромкой хоря. На траве лежала холодная роса. Какая-то мелкая птица с пронзительным щебетом испуганно сорвалась с места и полетела прочь. У самого леса хорюшка остановилась, привстала на задние лапы, вытянулась столбиком, как она делала всегда, изучая окружающее. В поле надрывно скрипел коростель. Вдалеке освещаемая одиноким уличным фонарём притихла спящая деревня. Летняя ночь коротка, а июньская — в особенности, закат и рассвет в этом месяце друг дружку видят.

Оглядев окрест, хорюшка что было сил припустила в лес. Это была ночь свободы, которая гнала её прочь от деревни, не давая остановиться ни на миг, ни на долю секунды. Это была ночь возвращения к вольной жизни.

А спустя несколько месяцев, в пору первых порош, на Спиридоновом гумне вновь появились хорёчьи сдвойки…

ЗОВ ЛЕСА Повесть-быль о лосе

ВСТРЕЧА

Ночь застала лесника Семёна Савинкова на участке дальних молодых сосновых посадок у Барских лугов. Короткая вечерняя зорька быстро убралась восвояси, дав полную свободу ночной мгле. Сумрак мгновенно лёг на подлесок, с каждой минутой становясь всё гуще и гуще. Возвращаться домой не было и мысли, хотелось с раннего утра пройтись к самым дальним еловым делянкам, и лесник, наскоро поднабрав дровец и разведя дружный костёр, остался ночевать. Осенние ночи особенные — тёмные, таинственные на тишину, с леденящим душу холодом. Лес словно укутывался в тишину, и каждый лесной шум был «на виду». Вот где-то совсем близко несколько раз тоскливо протянула свою устрашающую песню сова, и вскоре её силуэт бесшумно мелькнул в проёме сосновых крон, погружённых в звёздное небо, и скрылся, словно не было ночной разбойницы вовсе. И почти тут же, но уже с другой стороны, донеслась до слуха лесника пугающая перекличка нескольких сов. В глубине леса прохрустел валежником спешащий куда-то по своим делам заяц, и загомонил в ельнике спросонья стронутый им чёрный дрозд. Закопошился, забил крыльями о еловые ветви и затих.

Костёр убаюкивающе потрескивал сушняком, излучая благодатное ласковое тепло.

Пригревшись у жаркого костра, дед Семён слегка задремал. Потрескивание костра ещё больше усиливало дрёму, крепко разморившую усталое за день тело.

К утру сильно схолодало. Рассвет едва занимался. За ночь в лесу поднялся плотный туман, скрыв из виду всё окружающее.

Очнулся дед Семён от холода. Было неуютно, и он, запахнувшись поплотнее телогрейкой, принялся наламывать для костра хворост, припасённый ещё с вечера.

Пламя костра уже давно поглотило всё, что было брошено в него щедрой человеческой рукой, и теперь к рассвету в кострище оставались лишь ярко тлеющие малиновыми огоньками угли, отдавали своё последнее тепло захолодевшему за ночь воздуху. Иногда самые крупные угли дружно вспыхивали оранжево-жёлтым пламенем, но, прогорев секунду-другую, внезапно затухали. И оттуда, где только что вырывались яркие языки пламени, начинал струиться лёгкий, едва видимый на фоне плотного тумана дымок.

Совсем близко тявкнула несколько раз лисица, почувствовала резкий запах костра, перемешанный с человеческим духом, и поспешила удалиться от опасного места. Её голос ещё несколько раз слышался в предрассветных сумерках.

Над головой деда Семёна просвистела крыльями невидимая стайка каких-то пичуг.

Подкинутый в костёр хворост оживил его, и пламя заиграло с новой силой.

Отправляться в дорогу было ещё рановато, и Семён вновь прилёг на настеленный им лапник.

Пропитанный влагой утренний воздух вбирал в себя звуки. Дед Семён старался не реагировать на них, размышляя о том, что уже совсем скоро закружит осень по-настоящему, посрывает листву, зарядит проливными дождями, а затем скует землю первыми зазимками, готовя её к снегам. «Скорее всего, первый снег случится где-нибудь в ноябре, а то, может быть, и того позже, на декабрь отодвинется. А там, кто знает? Природу не угадаешь», — раздумывал он, слегка подгребая сучкастой палкой чёрные угли, выкатившиеся из костра.

Скомканные обрывки человеческой речи, вдруг долетевшие до слуха лесника, заставили его насторожиться. Голоса доносились со стороны густого ельника, за которым тянулась на доброе расстояние прошлогодняя вырубка.

Утро разгуливалось, и уже можно было отправляться на дальние участки леса, разделённые просеками. Завалив дёрном и без того едва тлеющие угли ночного костра, дед Семён накинул на плечи рюкзак и, преодолев густой захламлённый валежником ельник, вышел на просек, за которым находилась старая вырубка. Повернув к лесному ручью, он осторожно перебрался через его крутой ров и, поднявшись на высокий вал, от неожиданности увиденного оторопел… У подножия столетних сосен лежало неподвижное тело лосихи, а рядом с ним растерянно стоял лосёнок-первогодок. Увидев внезапно появившегося человека, он слегка попятился назад, натолкнулся на ствол одной из сосен, остановился и, быстро развернувшись, скрылся в гуще елового подроста.

Осенний день размеренно вступал в свои права. Золото листвы поблёскивало в ослепительных лучах сентябрьского солнца. Безоблачное, сочно голубое небо просторно разлилось над осенним лесом. Лёгкий, едва уловимый ветерок трепал листву на маковках берёз, подзадоривал и без того беспокойную листву осинника. Лесная пройдоха-сорока с громким стрекотанием перелетела с сосняка через вырубку и, опустившись где-то там, продолжала суетливо оглашать своим гамом окрестность.

Мысли о том, чтобы забрать лосёнка, у Семёна не было. Да и как?! Ведь лесной зверь! Только ясно было: останься он один в лесу — погибнет. Но всё разрешилось само собой. Лосёнок, выйдя из елового подроста, потянулся вслед за уходившим человеком, да так и пришёл за дедом Семёном прямо к деревенской околице, разом очутившись в непривычной для себя обстановке, тем самым решив свою дальнейшую судьбу.

СНЕЖОК

Как назвать лосёнка, словно ком снега, свалившегося на голову семье лесника, долго не знали. Больше всех домашних над разрешением этой проблемы бился сам хозяин дома. Никак не мог ладное имя своему подкидышу подобрать. Всё какие-то в них изъяны находил: то легковато, то простовато, а то и вовсе какое-то бесхитростное.

В конце концов, безвыходность сложившейся ситуации разрешила супруга деда Семёна, обнаружив на рыжеватом бочке лосёнка небольшое белесоватое пятнышко — словно снежинка прилепилась.

— Эко какое дело! Да ты меченый у нас! — восхитилась она. — Где хочешь, сыщем теперь! Лишь бы твоя снежинка не стаяла со временем.

Так и приклеилась к лосёнку кличка Снежок. Дед Семён сначала сопротивлялся такому имени, ну а потом понял, оценил и сдался.

Лосёнок быстро привязался к людям, почувствовал, наверное, доброту и заботу. Стал он самым главным в семье старого лесника. Место ему было отведено в крытом дворе, что был пристроен к дому. Закуток, где некогда содержали корову, давно опустел и теперь на полных правах был отдан Снежку.

Сперва, когда лосёнок только оказался в доме лесника, хозяин поместил его в отсек для молодняка. «Детский» закуток не пришёлся по душе Снежку, и уже на шестой день он отказался там находиться, устроившись прямо у входа во двор. Дед Семён хотел напоить лосёнка, так и не смог загнать его в «детскую». Не идёт — и всё тут! Вот и нашёл тогда дед Семён верный выход — не стал на ночь закрывать двери во всех четырёх хлевушках. Распахнул их настежь. Везде сена настелил хорошенько. Так и оставил Снежка в ночи на полном выборе. Переживал очень. Раза два выходил ночью на ступеньки сеней, подходил к двери, ведущей в крытый двор, прислушивался. Тишина ещё больше пугала его, порождая скверные думы, заставляя с тревогой ждать утра. А поутру дед Семён, как на грех, заспался. Растолкала его жена, сказав с радостью, что лосёнок облюбовал коровник, выбрал в сенцах местечко и лежит себе полёживает. Дед Семён аж с койки подскочил, наскоро набросил на себя фуфайку да, как был в одних кальсонах, так во двор и выбежал. Осторожно подошёл к коровнику и, спрятавшись за дверную стойку, глянул внутрь. Снежок и впрямь спокойненько полёживал на сене, забившись в дальний левый угол хлева.

Уже через несколько дней лосёнок целенаправленно шёл с улицы во двор, выбирая в нём свою полюбившуюся «комнатку».

Лишь единственная доселе хозяйка двора большерогая коза Маруська не сразу смирилась с появлением в доме нежданного постояльца. Ревновала к хозяйке дома и всё норовила Снежка от неё отогнать. Ну а если пути-дороги Маруськи и Снежка в хозяйском дворе сходились, то старалась отбежать от него подальше. Лишь к весне, Маруська немного освоившись с лосёнком, стала подпускать его к сенной копёнке, что была поставлена дедом Семёном на ближнем гумне, за баней.

А дворового кота Барсика Снежок вообще не замечал. Пошипит-пошипит Барсик на Снежка, да так и уйдёт, а тот лишь своими длиннющими ушами пострекочет, выслушивая кошачьи выкрутасы.

ОТ ОСЕНИ К ОСЕНИ

Так и пошла чередом жизнь Снежка в доме старого лесника. Снежок охотно отпаивался парным козьим молоком, набирая силы. Для этого дед Семён приспособил бутыль-четвертушку, в которой ранее мочил на зиму брусничник. Пил Снежок Маруськино молоко охотно, причмокивая, живо тянулся в след за опорожненной бутылью, требовал ещё. А дед Семён смеялся: «Вон как пригодилось Маруськино молоко, коза сейчас главная кормилица для Снежка».

Бедой для лосёнка были дворовые собаки. Не любил он их. Ох как не любил! Особенно сильно докучали Снежку деревенские, гуляющие сами по себе собаки, когда тот появлялся на просёлочной дороге, следуя за дедом Семёном. От натиска собак Снежок старался как можно ближе прижаться к своему спасителю, порой, не рассчитав свои силы, пихал его в сторону. Горячился, норовя стукнуть копытом наседающего пса.

А прогуливаться с дедом Семёном по деревне Снежок очень любил. Он, словно привязанный, шёл за ним, не отставая ни на шаг. Особенно полюбилось Снежку ходить поутру на дальний деревенский колодец. Дом Савинковых находился в самом центре деревни, и до колодца с отменной ключевой водицей было чуть меньше пол версты. Как услышит Снежок звонкое ведерное бряканье, так словно из-под земли вырастает у ног деда Семёна. Дойдёт с ним до «журавля», дождётся отходной и обратно наперёд, словно путь-дорогу к дому указывает. В деревне любили наблюдать за такими походами деда Семёна со Снежком. Деревенские жители, словно осеннее докучливое, суетливое сорочье, выходили из домов и, открыв рты на диковинную картину, наблюдали за происходящим. Когда такое можно было увидеть в деревне! Снежок старался не обращать внимания на любопытные взоры деревенского люда, хотя иногда и скашивал взгляд в их сторону.

Случались со Снежком и забавные истории. Однажды он до смерти напугал жену деда Семёна — Устинью Ивановну, возвращавшуюся поздним вечером из гостей. Деда Семёна дома не было, ушёл ещё с утра дальние сосновые посадки проверить, а Ивановна, обиходив скотину, решила заглянуть к своей знакомой, что жила почти у самой деревенской околицы. За житейскими разговорами не заметили, как время пролетело. На улице стемнело. Домой Устинья Ивановна пошла не деревенским большаком, а едва заметной тропинкой, что тянулась за домами краем картофельного поля, решив, что так ближе. Дошла до своей ланки — межи между своим и соседским огородом, — перебралась через жердины, накинутые на столбы, и, не торопясь, направилась к дому мимо густо сросшихся меж собой яблонь и вишен. Темно. И вдруг в высокой траве зашевелился странный, едва различимый силуэт. Ивановна так и обмерла со страху. Про Снежка в тот момент даже и не вспомнила. Что было сил бросилась бежать к дому, слава Богу, что путь близкий. Лишь возле избы Ивановна додумала, что это Снежок в огороде решил заночевать. Припомнила, что, уходя в гости, оставила дверь во дворе открытой. Снежка нигде не было, нагуляется, сам во двор зайдёт. Ещё подумала, что в салу где-нибудь полёживает. С тем и ушла. А оно так и получилось. Снежок под одной из яблонь прилёг, задремал да так и встретил ночь.

Миновала первая, самая трудная в жизни Снежка осень. Но лосёнок осилил её. Привык крепко к людям. Дом лесника стал для, лосёнка родным. Так день за днём пролетела холодная зима.

Наступила весна, а за ней лето. Летели дни за днями. Дед Семён трудился в лесничестве, подолгу пропадая на делянках, а Устинья Ивановна хлопотала по дому. Снежок был очень привязан к своим спасителям. Когда Устинья Ивановна копалась в огороде, то он был непременно при ней, лежал где-нибудь поблизости. Хотелось иногда деду Семёну взять Снежка с собой в лес, а страх останавливал — вдруг почувствует зов природы и не вернётся в дом.

Пролетели три летних месяца как один день. За коротким бабьим летом наступали слякотные, дождливые дни. Моросящий дождь шёл целыми сутками, и Снежок отлёживался в своём хлеву. Дед Семён часто заходил к нему и просиживал часами со своим любимцем. Лосёнок прижимался тяжёлой горбоносой головой к плечу хозяина, отфыркивался, прихватывал, играючи, губами то край телогрейки, то штанину, а деду Семёну было по душе такое Снежковое гостеприимство. Так и коротали дождливую осень. Хмурый, неприветливый октябрь сменился последним осенним месяцем. Наступило предзимье. Морозные утренники уступили место стылым дням, и вот-вот вскорости природа должна была выдать первый снег. Уже давным-давно облетела листва с огромной берёзы у ворот дома деда Семёна, выстлав собой остывшую землю. Осиротевшие без листвы тонкие ветви хлёстко били по поветке — крыше ворот, — безропотно раскачиваясь на холодном и жгучем ветру.

Короткие зимние деньки Снежок любил проводить в ветловом мелятнике — молодой поросли, что находилась прямо за гумном дома деда Семёна и тянулась краем колхозного поля. Густой, местами переходящий в непролазную чашу, молодой росляк, наверное, давал Снежку ощущение родного леса. Частенько, наглодавшись вдоволь молодых горьковатых стеблей, он выминал в снегу ямку-лёжку под каким-нибудь раскидистым кустом, ложился и, сытый, погружался в лёгкую дрёму. Случалось, что делу Семёну приходилось выманивать своего постояльца из ивовых крепей.

— Надо же, весь молодняк извёл! Одни обгрызки-топыри торчат. Всё посушил! — ругался дед Семён.

А Снежок, словно подгоняя своего спасителя, тыкался ему то и дело горбоносой мордой в спину, шёл к дому, пробирался к себе в хлевушок, где укладывался на тёплый, сохраняющий в себе томный дух лета сенник.

С наступлением весны всё оживало в природе. Просыпалось солнце от зимней стужи. От яркого, солнечного света слепило глаза. Под его палящими лучами снега оседали, ноздрились, таяли, превращаясь в быстрые говорливые ручейки, которые уносили шумливым потоком холода лютой зимы. На полевых закрайках токовали тетерева. В глухих моховых болотах зачинались первые глухариные игрища. В самом разгаре были заячьи свадьбы. Да и воробьиная трескотня на штакетнике уже вовсю говорила о том, что отступили холода и теперь дело пошло к долгожданному теплу.

Словно отчерченная по линии, берёзовая опушка впитывала в себя солнечный свет, а сами деревья казались яркими, светлыми и чистыми, будто омытые дождём, с едва уловимой голубоватой дымкой в кронах. Суетливая сорока, спутница деревенских околиц, уже мастерила своё гнездо на одной из вётел, растущих за деревней.

Да и для Снежка весна была необычной порой. Он больше времени проводил на дворе и вечером неохотно заходил в хлев. Приляжет где-нибудь в саду и дремлет под тёплыми, солнечными лучами.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Отбушевала пора золотых дождей, посметавших буйными ветрами разноцветную листву с деревьев. С утренними заморозками само собой отошла грибная пора, доставлявшая деревенским жителям изрядные хлопоты. Ото дня ко дню стали холодней утренники, покрывающие увядающую траву серебристой пеленой инея. Суетливые сороки и сойки всё чаще и чаще ютились у человеческого жилья, где наверняка можно было отыскать что-нибудь на обед. Их неугомонная трескотня по утрам беспокоила деревенские задворки. Даже вездесущие пеночки, державшиеся долгое время в уже оголившихся кронах раскидистых черёмух, росших возле дома деда Семёна, вдруг в один из дней исчезли. Знать, надвигающиеся холода почувствовали, на юг потянулись. Давно покинули деревенское небо ласточки-касатки, а вслед за ними умчались в тёплые края и быстрокрылые стрижи. Всё чаще стала слышаться за окошками изб синичья суета — пришла пора паклю таскать, к зимним холодам готовиться. Мало отпугивал назойливых птах стук деда Семёна по оконному стеклу. Минута-другая — и всё повторялось вновь.

К ноябрю выпал первый снег. Изрядно запорошил белой кухтой загрубевшую от морозов землю, плотно окутал деревья. Для Снежка это была уже вторая зима. Снежок превратился в могучего зверя. Это был уже не беспомощный лосёнок, которого нашёл лесник в то раннее утро, а крупный сохатый-бык, способный постоять за себя.

Снежка всё больше и больше тянуло в лес. Порой, увлёкшись поеданием берёзового мелятника, что в достатке рос за картофельным полем деда Семёна, он мог удалиться на дальнюю кромку березняка, тянущегося вдоль поля, и долго бродить, но непременно возвращался обратно в дом. Дед Семён стал замечать эти частые дальние походы Снежка и переживал за своего приёмыша.

Однажды увязался Снежок за Устиньей Ивановной на дальнюю вырубку, когда та отправилась за черникой.

Рано утром Ивановна открыла хлев, выпустила Снежка во двор и, слегка прикрыв дверь в сад, ушла. Заметила Снежка уж у лесной опушки у края поля. Лось уверенно шёл прямо за ней. Устинья Ивановна испугалась, что он в лес уйдёт. Но назад возвращаться не стала. Так и дошёл Снежок за ней до самого черничника. Пока Ивановна собирала ягоду, Снежок всё при ней был. Увлеклась черникой и в какой-то момент поняла, что Снежка рядом нет. Звала она его звала, кричала на весь ягодник, да всё впустую. Как сквозь землю провалился. Так и пришла домой до полудня, расстроенная. А уж дед Семён по усадьбе и деревне Снежка обыскался. Следов по огороду лосиных много, а вот куда направился, не скажешь.

Больше суток тогда искали Снежка. Всей деревней на поиски отправились. Всё безрезультатно. Успокаивали деда Семёна сельчане: «Он у тебя домашний, к лесной жизни непривычный, вернётся. Лес для него чужой».

Нашёлся Снежок только к вечеру следующего дня. Сам вышел на окраину поля, где безлесье резко врывалось в берёзовую рощу, отстраняя её прочь.

Это был первый уход Снежка из дома. Были затем и другие, и все как-то незаметно для себя привыкли к этим отлучкам и со временем стали относиться к ним спокойно.

ЛЕС ПОЗВАЛ…

Незаметно для деда Семёна прожил Снежок в его доме два года, превратившись в молодого красавца лося. Горбоносую голову возмужавшего зверя украшал венец рогов. Этого грозного оружия иногда побаивался и сам дед Семён. Мало ли что может взбрести в голову лесному зверю. Все отходили подальше, когда вдруг Снежок ни с того, ни с сего опускал голову и, тяжело выдавливая из себя воздух, делал шаг-другой вперёд. Страх перед диким зверем делал своё дело, и чувства «родительской» любви отходили далеко на второй план.

Жители деревни не могли налюбоваться на Снежка. Люд из окрестных деревень, как только оказывался по каким-либо житейским надобностям в Якушевке, спешил к дому деда Семёна полюбоваться на знаменитого сельчанина. Со слов верили мало кто. Уж больно необычное дело — лось в доме. А увидев воочию, всё никак не могли в толк взять, как такое могло случиться. Ведь лось-то лесной зверь, а тут вдруг, словно коровёнка, по двору бродит и вовсе людей не страшится. Дивились, охали да ахали, руками всплёскивали, по несколько раз к деду Семёну наведывались.

Незаметно подкрался сентябрь. Зазолотилась берёзовая листва, загорелись багряно-оливковыми кострами осины, с каждым трепетом листа провожая уходящее лето. Заголубели небесные дали, отправляя в дальний путь журавлиные косяки. Пожелтела трава, прильнув к земле отмирая, а с полей горьковато потягивало загрубевшей стернёй, над которой по утрам ложились холодные росные туманы. Быстро сходил с горизонта день, а ночи стыли. Осень одолевала лето во всём: в цвете и в погоде.

Однажды, сентябрьским полднем, Снежок вновь ушёл в лес. Дед Семён воспринял этот уход за обычное дело — ведь не первый раз. Но ни к вечерней заре, ни к утру следующего дня Снежок не вернулся. Что-то в душе старого лесника оборвалось — не придёт, подумал он тогда. Не вернётся. Пора пришла! Разом обрубил связь с домом. Деда Семёна опять-таки успокаивали, говорили, что вернётся его Снежок. Пора у лосей в сентябре горячая — свадебная. Но прошла неделя, другая, а Снежка всё так и не было.

— Видимо, к себе в родные места вернулся, — заметила как-то невзначай Устинья Ивановна в разговоре с деревенскими.

А вот дед Семён никак не мог смириться с потерей Снежка и по утрам, привыкший наведывать своего любимца, по-прежнему заходил в хлев, подолгу стоял, прислонившись спиной к бревенчатой стене, погружаясь в думы. Иногда в такие моменты на глазах деда Семёна появлялись слёзы. В душе-то он хорошо понимал, что, может быть, так и лучше — лось должен жить в лесу, но сердце говорило совсем о другом.

ДОБРАЯ ВЕСТЬ

О том, что пропал Снежок, вскоре узнали не только в деревне, где жил дед Семён, но и в окрестных поселениях. Многие при встрече с дедом Семёном старались успокоить его, говорили о том, что если увидят Снежка в лесу, то обязательно скажут. Но сам дед Семён от таких утешений старался как можно быстрее уходить. Тяжело было слушать.

Однажды прошёл по деревне слух, что бригада пришлых охотников в окрестных лесах добыла лося с белым пятном. Недобрый слух дошёл и до деда Семёна с Устиньей. Много слёз было пролито в тот горький вечер. Оплакали Снежка. А спустя несколько месяцев после той страшной вести, в апреле, один из деревенских мужиков, Сашка Соколов, возвращаясь утром с дальнего тетеревиного тока, видел у берёзовой опушки огромного лося. Тот стоял и смотрел на просыпающуюся деревню. Заметив внезапно появившегося человека, лось быстро скрылся в чаще берёзового мелколесья. В какой-то момент Сашке показалось, будто на боку лося мелькнуло белое пятно. Бросился он во всю прыть через поле прямо к дому деда Семёна. Разбудил. Рассказал о встрече.

Дед Семён внимательно выслушал благую Сашкину весть, но решил по-своему — на то место, где видели лося, не ходить. А зачем?

— И слава Богу, что живой, если это он, — промолвил вслух дед Семён, осенив себя крестным знамением. — Ну и слава Богу, — снова повторил он, благодаря Сашку за известие. — Надо же, ведь как бывает, сколько времени у меня прожил, а всё одно — лесная сторонка ближе, роднее…

РАССКАЗЫ

Стёпка

Отправился я однажды в гости к знакомому леснику. Жил он в соседней деревне у самого леса.

За самоваром разговорились о житье-бытье, о делах лесных. Сидим, чай попиваем да в окошко на лес посматриваем.

И вдруг за окном что-то заскребло, зацарапало, и вскоре в нижнем его краю показалась любопытная беличья мордочка, а через секунду и вся сама лесная красавица стала видна в окне. Цепко держась за край оконного наличника, она временами поднимала голову вверх и поглядывала на плотно закрытую форточку.

— Вот и наш Стёпка вернулся. — На лице лесника появилась ласковая улыбка и, приподнявшись, он толкнул форточку, которая вмиг распахнулась.

Белка в несколько резких прыжков оказалась внутри дома, пробежала по столу, заглянула в одну из стоявших на столе кружек и, ловко забравшись на спинку дивана у стены, в один скачок очутилась на верху дощатой перегородки, разделяющей комнату и небольшую кухню деревенского дома. Там замерла и стала внимательно рассматривать сидящих за столом людей, низко опустив голову и временами издавая волнующее цоканье. Её крупные чёрного цвета выпуклые глаза неотрывно следили за каждым нашим движением.

— Второй год пошёл, как живёт у меня, — сказал лесник. — Думал, не приживётся, уж больно лесное существо. А он, гляди, как обосновался, для него теперь мой дом, что его круглый бельчатник где-нибудь в кроне мохнатой ели.

Стёпка, как будто понимая, что говорят именно о нём, вёртко задёргал пушистым хвостом, несколько раз подряд цокнул и вновь замер, продолжая сидеть на перегородке.

— У своей лайки Тайги я отнял его. Из самой пасти выхватил. Я тогда за поздней черникой пошел. Сижу на четвереньках, собираю крупные темно-синие вызревшие ягоды. Глянул в сторону: Тайга моя бежит, а в зубах какой-то рыжий комок держит. Бельчонок! Как она его не разорвала — не знаю! Правда, отдала его почему-то сразу. Глянул на зверушку, а она ни жива ни мертва. Думал, всё, теперь зачахнет и погибнет. А Тайга всё рядом крутится да на свой трофей посматривает. Что делать? Решил с собой прихватить. Может, выживет.

Лесник отхлебнул из чашки и продолжил:

— Так за пазухой и донёс беднягу до дома. Пока нёс, несколько раз ощущал под телогрейкой движение цепких лап зверька. Ага! — думаю, — жизнь-то теплится. — Принёс домой, положил зверюшку в фанерный посылочный ящик, на дно постелил отрез от старого шерстяного одеяла, ещё сверху прикрыл своё приобретение. А ящик на лежанку русской печи поставил, там всегда тепло.

Принести-то принёс, а что с ним дальше делать — не знаю. Если выживет, то кормить чем-то нужно. Супруга говорит: «Ты ему молочка в миску налей, может, пить будет», А я, по честности, не слышал, чтобы белки козье молоко пили. Но перечить не стал — поставил. Несколько дней не показывался наш подкидыш из своего убежища. Лишь на третью, не то на четвёртую ночь услышал я слабое шуршание на печке, словно мыши заскреблись. Смекнул, что это, скорее всего, наш бельчонок на разведку отправился. Оглядеться решил. А наутро я обнаружил, что с кухонного стола пропало несколько хлебных корочек, оставленных с вечера. Залез на речку, глянул в ящик, а бельчонок наш спит в нём, как ни в чём не бывало, и одна из корочек при нём.

Лесник добродушно усмехнулся.

— А вот молоко, что поставили Стёпке, пришлось на простую воду заменить. Не понравилось оно ему. Стал я нашему квартиранту орешки да шишки в лесу собирать. Травку всякую приносить, чтоб он сам в ней покопался и выбрал, что ему по вкусу. Грибы сушёные ему больно пришлись. Но больше всего сухари понравились. Схватит сухарик да на печку, там и сгрызает его.

Так ото дня ко даю, освоился бельчонок в нашем доме. По первоначалу, думал, что вот-вот немножко окрепнет, и отправлю его в лес к сородичам. А получилось так: чем дольше он у нас жил, тем больше не хотелось с ним расставаться. Вот мы с женой и решили — пусть пока останется, раз обжился. Освоился с нашим внуком. Запрыгнет к нему на колени, лапки на грудь мальчишке вытянет и смотрит прямо в глаза. Выпрашивает, значит, что-то. Может на плечо вскарабкаться да так и просидеть на нём с час, а то и больше. Согнать его мы себе не позволяем — лесное существо, вдруг обидится.

Пока лесник рассказывал, белка ловкими движениями спрыгнула с перегородки, шмыгнула на стол, схватила из рук хозяина приготовленный для неё орех и, так же ловко и непринуждённо сбежав на пол, скрылась в дверном проёме. Вскоре где-то за печкой раздался хруст ломающейся скорлупы.

— Сколько ни давай, лишь малую долю съест, а всё остальное по сусекам растолкает на чёрный день. Бывает, всё съестное со стола перетаскает да попрячет. Самый излюбленный тайник у Степки за печью.

Пока в доме жил — боялись, что на улицу вырвется и убежит в лес. Уходя, полный осмотр делали — всё ли закрыто. А вот забыл как-то раз внук входную дверь поплотней прикрыть, Степка-то и выскользнул.

Думали, всё, ушёл к своим собратьям. Лес рядом. Смотрим — посновал наш беглец по крыше, на коньке повозился и опять в дом.

Вот с этого-то, в общем, всё и началось. Нет-нет, да и выскочит Стёпка из дому на свободу, по огороду пробежит, на крыше дома посидит, на соседский двор слазит, народу покажется да и опять в хату.

Единожды только в марте пропал он у нас, больше недели не было. Извелись мы. Очень переживали. На дню по несколько раз Стёпку вспоминали. А когда объявился, рады были без памяти! Вышел я утром во двор, а у крыльца снег, что ночью выпал, беличьими следами утоптан. Глянул на дровяной навес, а на нём Стёпка примостился. Увидел меня — и сразу к открытой двери и в дом. Вот какое дело!

С появлением Стёпки в доме вновь повеселело и на душе полегчало, а как же — член семьи нашёлся!

Ну а сейчас у нас совсем себя вольно чувствует, да что говорить, сами видите.

Во дворе залаяла собака. Лесник выглянул в окно, но, никого не увидев, продолжал:

— А вот с Тайгой у Стёпки отношения не сложились. Да и какая дружба у белки с лайкой? На глаза не попадаться, вот и вся недолга! Тайга, как увидит Стёпку, так сразу в лай. Первое время наш лесной житель очень боялся, а потом стал принимать эти «дворовые скандалы» за обычное дело. Да и на других собак внимания не обращает, всегда старается держаться подальше — враги ведь.

За окном стемнело. Я засобирался в обратную дорогу.

Одеваясь, заметил, как из полутемноты печной лежанки, слегка подёргивая хвостиком, смотрит на меня Стёпка.

— Что, провожает?! — спросил лесник, заметив мой любопытный взгляд.

Дорогой я вспоминал удивительный рассказ лесника о бельчонке и удивлялся такой дружбе человека и лесного зверька. А впрочем, это, наверное, просто особая благодарность живого существа за спасение. Я так думаю!

Вот незадача!

Долго, очень долго ждала природа снега, а он всё не спешил, томил своим ожиданием поля с лесами. Хмурилось ненастьем просевшее небо, набрасывая на долы мрачную пелену затянувшегося предзимья. Дули холодные ветры, словно стараясь переломить не на шутку загулявшую осень. Изнывала земля, пропитавшись дождями, успев замёрзнуть и вновь оттаять. Уж давненько подзабыл люд солнечные деньки — всю вторую половину осени хмурило, — плотно зависла над землёй предзимняя мгла. — Вот незадача! — говорили меж собой люди, — второму зимнему месяцу скоро конец, а снега нет как нет.

— Вот незадача! — словно вторила им удивлённо сама природа, задумываясь о происходящем.

А снега ждали не только в городах и сёлах, ждали его и лесные обитатели, а некоторые из них с особым нетерпением, потому что он для них не просто зимнее убранство, а жизненная необходимость, без него им день не светел и ночь не темна.

И я, встречая каждое утро с тоской, посматривал на серость календарной зимы, ожидая настоящего снега.

Усадьба моя примыкает прямо к лесу — молодой сосняк плотной стеной подпирает её. Перейдёшь небольшую стёжку-тропинку, и ты уже в лесу, который тянется на многие вёрсты, и нет более на его пути ни одного селения. Усадьба огорожена плотным частоколом — кошка с трудом протиснется меж штакетин.

Решил я в тот день слегка подправить кое-где покосившийся забор — век дерева не долог — год-другой и ищи замену. Внимательно осматривая каждую штакетину, я незаметно, шаг за шагом, добрался до поленницы дров в самом углу усадьбы, прямо у сенника. Пока двигался к поленнице, не обращал на неё внимания, а как ближе подобрался, так в глаза бросился кем-то забытый полиэтиленовый пакет, втиснутый под самый нижний ряд дров. Белый на фоне тёмных поленьев он сильно выделялся. Целлофановый пакету мусор, сейчас прибью ещё пару досок, подумал я, и выброшу. И вдруг этот «пакет» глянул на меня двумя бусинами чёрных навыкате глаз. Я даже рот раскрыл от удивления. На меня смотрел заяц-беляк! Белый, как снежный ком, забытый ушедшей восвояси зимой, он нелепо смотрелся на фоне почерневших от дождей дров, был как на ладони среди всей этой серости задержавшейся не на шутку осени.

— Вот незадача! — едва не воскликнул я на всю усадьбу, глядя на притулившегося в поленнице зайца.

Косой смирно сидит! Словно понимает, что бежать некуда. Сорвись с места, вряд ли живым уйдёшь: врагов много, а шкурка, к зиме вылинявшая, далеко видна, не даст укрыться. Природе-матушке не прикажешь, подошла пора зимняя, и сбросил зайчишка серую шубку, принарядившись в белоснежный наряд, только самые кончики ушей остались чёрными. А тут природа злую шутку сыграла — стаял первый снег, а новый, настоящий, зимний, так и не выпал. А врагов у зайцев хоть отбавляй — все охочи до них. Вот и идут длинноухие на всякие хитрости, чтоб себя спасти: кто укромное местечко в лесу ищет, а кто поближе к человеческому жилью жмётся, как мой найдёныш. Знают наперёд, что тут понадёжней затаиться можно. Ну а этот вообще умудрился через частокол пробраться — вот только как он это сделал?! Я взглядом прошёлся по изгороди — нигде не было ни дыры, ни прорехи. Знать, отыскал где-то только ему известную брешь — видимо, не в первый раз так спасается.

Сидит ни живой ни мёртвый — только одно ушко, что в мою сторону направлено, едва подрагивает. Не спешит удирать.

На берёзе, возле угла, сорока расстрекоталась. Горделиво на ветке примостилась, вертит своей чернявой головой, мол, посмотри под дрова, заяц там!

— Сам вижу, — ответил я ей шёпотом.

А сорока всё одно — не унимается. Вот лесная болтушка все секреты напоказ! Не хочешь, а обратишь на неё внимание.

Придёт весна, и заяц сам переодёнется, сбросит свой зимний наряд и станет серым. И будет людской взгляд ловить в лесных чащельниках белоснежный пух — клочки заячьей шерсти, развешанные по кустам.

Помнится, когда я в первый раз в детстве увидел среди весны на ветке «снежный» ком, несказанно удивился. А уж потом узнал, что таким способом заяц-беляк помогает себе от старой одёжки избавиться. Побегает ноченьку-другую по плотному кустарнику и оставит на цепких ветвях свой белоснежный наряд, накинув на себя новую шубейку.

Будете по весне в лесу, особенно на густых, заросших вырубках, обязательно присмотритесь — наверняка заприметите заячьи «лохмотья».

А по бесснежной осени от белой шубки ни за что не избавиться, как ни старайся — крепко сидит шёрстка. Да и ни к чему — со дня на день снег выпадет. Вот и хитрит косой, пережидая межсезонье.

Рассказывали, будто у одного лесника заяц-беляк всю бесснежную пору прятался в заброшенной собачьей будке, что стояла на отшибе лесного кордона. Да и потом заглядывал, когда снег на дворе был. Не трогал его лесник — проснётся поутру, глянет издали на собачью конуру, а в ней заячья шкурка белеет — знать, опять задневал на старом месте. Даже собак косой не боялся — вот как освоился!

Да много я подобных историй слышал, и все они говорят о заячьей хитрости и находчивости. Вот и мой гость тоже не лыком шит. Вон как устроился, попробуй отыщи его, лиса!

Постоял я, постоял у дровяной кучи и решил уйти восвояси. Пусть зайчишка в своём убежище спокойно день коротает да ноченьки дожидается, тут ему как у Христа за пазухой, а моя работа подождёт, в лес не убежит.

За обедом не зевай!

Присел я как-то раз после длительного лесного похода отдохнуть на старую поваленную ветром сушину. За плечами было более полудня ходьбы на лыжах по глубокому рыхлому снегу. Скинув с валенок лыжи, поставил их в снег и сбросил с плеч поднадоевший рюкзак. Самое время за обед приняться.

Лес снегом завален — давненько оттепели не было. Всё в снежной кухте. Хлипенькие деревца снегом к земле пригнуло. Нет-нет да и сорвётся вниз с мохнатых еловых лап под своей тяжестью снежный ком и, рассыпая морозную пыль, рухнет вниз. Тишина. Лишь маленькие птички-корольки попискивают в еловом подросте.

Развязал рюкзак и уже, было, потянулся за термосом с горячим чаем, как моё внимание привлёк огромный муравейник у самого комля большущей ели. На маковке снеговая шапка, один бок добротно снегом запорошен. Заснул под зиму муравьиный дом.

Вдруг замечаю, что с обратной стороны муравейника кто-то невидимый сухими еловыми иголками сорит, словно подкоп под муравейник делает. От меня до муравейника чуть меньше десятка шагов. Отложил я рюкзак в сторону и без лыж, одолевая снежную целину, стал к муравейнику подбираться. Иду, осторожничаю, а сам недоумеваю: «И кто же там такой притаился?». Шаг сделаю — стою. Нет, никого не видно! А иголки из-под муравейника пуще прежнего летят. По снегу от него уже дорожка тянется. Подхожу ближе к муравейнику и осторожно заглядываю в тыл. Ага! Вот в чём дело — из аккуратной норки в самом центре муравейника торчит куцый хвост зелёного дятла, из-под которого нет-нет да и выстрелит очередная порция сухого сора. Дятел совсем бдительность потерял — вон как заработался в поисках муравьиных яиц. А иголки так и сыплются прямо мне под ноги.

Решил я этого лесного старателя немного в себя привести и слегка потянул птицу за хвост. Как только дятел начал пятиться назад, я крепко схватил его обеими руками и вытащил из норки, им вырытой. К моему удивлению, мой пленник даже звука не издал — наверное, был попросту потрясён случившимся. Смотрит на меня карими глазами, только мощный клюв, перепачканный в муравейнике, приоткрыл от изумления. Красивый, оперение нежно-зелёное с необычным салатовым отливом, а на голове красная шапочка. Смотрит дятел на меня пристально и, наверное, про себя думает: «Вот влип так влип! Уже почти до самого лакомства — муравьиных яиц — добрался, и такая досада случилась!» Дятлу было невдомёк, что на него тоже «охотятся». Хорошо я! Ну а если бы лиса или куница? То тогда бы уж давно ветерок по снегу пёрышки гонял. Поминай, как звали!

А дятел немного в себя стал приходить, ожил, забился в ладонях — отпускай, мол, на волю! Делать нечего, разжал я руки, и выпорхнул мой пленник с громким криком на свободу. Прицепился на ствол одинокой берёзы и оттуда устроил перебранку на своём птичьем языке — знать, меня ругал, а может быть, наоборот, благодарил за нужный урок. Ну а я в ответ лишь развёл руками — как бы прося прощения у лесного жителя за возникшее недоразумение. Ну а дятел, словно приняв мои извинения, прошёлся немного по стволу цепким шагом и улетел прочь, оставив меня одного в заснеженном лесу.

Вернулся я к своему походному рюкзаку допивать чай, только, было, присел на сушину и принялся за обед, как вдруг меня самого неожиданно осенила мысль: «А вдруг и за мной кто-нибудь так же охотится, как я только что за тем самым беспечным дятлом?» Я невольно обернулся и покрутил головой по сторонам. «Никого!» — и перевёл дух. Осмотрительность и осторожность в лесу на первом месте стоят. А уж за обедом и вовсе не зевай!

Сила любопытства

Любопытство у всех в натуре: будь то человек либо дикий зверь или птица. Присядешь где-нибудь на сухую валежину, а возле тебя тут как тут зарянка крутится, того и гляди на плечо сядет — досконально хочет тебя изучить. Или бельчонок к тебе подкрадывается, шурша по стволу лапками, и внимательно рассматривает диковинного незнакомца. Замрёт, сам ни жив ни мёртв, а всё одно — не убегает: сила любопытства — врождённая вещь и ничего с ней не поделаешь.

Люблю я бывать на реке в любое время года. Всё живое к воде тянется. У каждого лесного существа к водице своя тропинка протоптана. Вода для лесных обитателей большое — благо в любое время года: тут и пропитание найти можно, а самое главное — жажду утолить. Речушка или прудок в жаркую пору от назойливой мошкары и комарья спасёт, а в зимнюю пору незамерзающий лесной омуток станет единственным источником влаги.

Придите на лесную речушку, где есть островок открытой водицы, следы каких только лесных обитателей тут не увидите: и бобровые выползы, и куньи нарыски, и лисьи стройные цепочки, и лосиные могучие тропы. Птичья мелюзга и та в едва оттаявшей береговой кромке крутится-копошится, отыскивая задремавших с осени жучков. А вот для некоторых зверей лесная речушка или озерцо дом родной. Тут и живут, и потомство растят. Без воды им погибель. Конечно же, это бобры с ондатрами, водяные крысы с выдрами.

А есть ещё один зверёк, который живёт с речкой бок о бок. Это европейская норка. Увидеть норку в дикой природе большая удача, не каждому норка на глаза попадается, умело таится в прибрежной растительности, искусно плавает и ныряет.

Однажды ранним зимним утром решил я сходить на мою любимую речку Щуровку. Стояла оттепель. В утреннем воздухе матовой пеленой завис лёгкий туман, набежавший ещё с ночи. Я остановился на пологом речном берегу. Давно обрушился бревенчатый мост, некогда соединявший два противоположных берега. По весне сильно поднявшаяся от снегов речная вода размыла берег, и мост рухнул. Долго через речку переправы не было, а потом кто-то перекинул пару кладей через русло, намостив времянкой дорогу.

Снег сильно замёл клади похоже, тут давненько никто не хаживал. Вода поднялась под самые брёвна. Видно было, что жива речка — бобровые погрызы на обоих берегах. Стайка клестов-еловиков опустилась на стоящую на противоположном берегу огромную ель. Я уж, было, хотел уходить, как вдруг приметил в десятке метров от мостка лёгкие волны. «Бобр», — подумал я и стал пристально всматриваться в то место, где должен был вот-вот появиться речной житель. И тут из омутка, скрытого от моих глаз, показался небольшой зверёк, похожий на куницу, только немного мельче. Нырнув в воду, он сноровисто поплыл по течению в мою сторону. Вот уже он совсем близко от меня. Водяная рябь и пузырьки воздуха, пробивающиеся по воде, выдавали умелого пловца. У самых бревенчатых кладей зверёк вынырнул и сразу на берег. Тут-то я и распознал незнакомца — им оказалась европейская норка: яркое белоснежное пятно на губах при тёмном окрасе шкурки выдавало породу. Норка, заметив меня, замерла. Неподвижно стоял и я, боясь неосторожным движением спугнуть зверька. Нас разделяло всего-навсего чуть больше трёх метров. Наши взгляды сошлись. Норка с явным любопытством разглядывала меня, впрочем, и я её тоже. Фыркнет, сделает два-три шажка мне навстречу, словно стараясь испугать меня, повертит носом по сторонам, втягивая незнакомые запахи, и назад — непонятный объект, лучше не рисковать. Пробежав немного вперёд, норка скрылась в снеговой отдушинке — канавке, образовавшейся из-за оседания снега и пробившейся чуть выше бревенчатых кладей, дав мне возможность перевести дух. Но только я хотел переступить с ноги на ногу, как норка вновь выглянула и с неудовольствием уставилась на меня. По-видимому, в её планы входила прогулка по речному берегу и моё присутствие тут было явно некстати. Но дивились неожиданной встрече мы оба. Пара воронов, внезапно налетевшая из леса, испугала норку, и она вновь на какие-то секунды скрылась в норке-отдушинке, но вскорости вновь появилась, продолжая пристально изучать меня.

Наше свидание на берегу речки Щуровки длилось минут пятнадцать, и, сколько бы мы ещё изучали друг друга, сказать трудно, если бы не вспугнул нас бобр. Приревновал, наверное, к речке. Выплыл на середину русла, остановился на мгновение, затих, да как ударит своим широким хвостом о воду — и вглубь. Норка, тут же скрылась из виду в снеговой норке, а спустя минуту-другую от берега растеклись волны и потянулась цепочка пузырьков — знать, моя знакомая дальше решила уйти. День только начинался…

Костя

Появился он в нашей городской квартире в последний день года, завершавшего двадцатый век. Накануне Нового года жена пришла домой с новенькой клеткой в руках, внутри которой суетилась от беспокойства птица кирпично-красного оперения, размером со снегиря. Цепляясь за прутья решётки, она безудержно скакала по клетке.

— Держи новосёла! — Жена протянула мне, восторженно удивлённому, клетку с птицей.

Это был клёст-еловик — обитатель наших северных лесов, о котором мы знаем с самого раннего детства, но вот видеть его в живой природе доводилось не каждому.

Птица эта необычная: клюв, словно два перекрещенных меж собой серпа, яркое оперение, тяжеловатая коренастость в осанке, хмурый с острецой взгляд.

Место в квартире нашему новосёлу было выделено самое почётное — светлый «красный» угол большой комнаты. Окно комнаты обращено на восток, и солнечным утром яркий свет заливал Костину клетку. Костину? Да, именно Костей мы назвали поселившегося у нас клеста-еловика. А как же иначе?

Так вот, когда лучи утреннего солнца начинали гулять по комнате, Костя выбирал в клетке самое солнечное место, устраивался поудобнее и грелся, наслаждаясь теплом. Что он чувствовал в эти минуты своего птичьего счастья? Может быть, вспоминал лес или же видел себя в стайке таких же, как он сам, клестов-еловиков, порхающих по лесу.

С кормом для Кости сразу возникли трудности. На первых порах мы попытались кормить его подсолнечными и тыквенными семечками — склёвывал, но большой охоты не проявлял. На хлебный мякиш и вовсе смотрел равнодушно. Срочно нужны были еловые шишки — настоящая еда для клеста-еловика.

В первый же свободный день я отправился в лес на поиски свежих шишек да таких, чтоб были поплотней, посытней, со смольцой. Оказалось это делом нелёгким. Елей много, а шишек нет. Вернее есть, но вот достать их невозможно. Воистину — видит око, да зуб неймёт. Посмотришь, посмотришь на огромные еловые ветви, увешанные гирляндами шишек, взгрустнёшь да пойдёшь восвояси.

Смекнул я тогда, что нужно в бурелом идти, искать поваленные или ломанные на корню еловые деревья, на которых должны быть шишки. Как же без них — обязательно должны быть, если дерево сломлено под зиму было. Припомнил, где встречал в лесу свежий еловый лом, и прямиком туда. Сильно изморозил руки, покуда выгребал из-под снега еловые лапы да рвал шишку. Но часа через два был с полным пакетом клестового лакомства. И это было только началом моих шишечных походов. С этого дня я каждый выходной отправлялся в лес за еловой шишкой. Моего мешка с припасами хватало Косте как раз дней на пять. Как же он умело расправлялся с шишками! Подцепит серпастым клювом шишку, взлетит с ней на шесток, перехватит лапками и давай её потрошить. Ни одну чешуйку не пропустит, из-под каждой семечку выдернет: Обработанную шишку, словно причёсанную в обратную сторону, кинет и за новую принимается. Так за свой птичий обед с десяток шишек и разберёт. Только комнату убирай. А убирать было что! Оброненные еловые семена да отломанные невзначай чешуйки летели далеко за пределы Костиной клетки. Костя после обеда спокойненько отдыхает, а я с веником вокруг клетки орудую. Раза по три за день веник в руках держал — уж и Костя привык к моим выкрутасам у клетки, почти не реагировал.

За два зимних месяца освоился Костя у нас в квартире, но в руки так и не давался. Когда слышал своё имя, замирал на секунду-другую, а потом, словно понимая, что речь идёт о нём, начинал скакать в клетке, ожидая новую партию еловых шишек. Когда за окном лютовали морозы, я каждый раз задавался вопросом: как же клесты в такую стужу выводят потомство? Как обогревают его? Большому зверью холодно, а тут малая птаха, да не где-нибудь, а в промёрзшем гнезде — самой надо согреться, ещё и птенцов не застудить. Посмотрю, бывало, на Костю и в толк взять не могу, как это у них получается!

Раньше слышал, что клесты-еловики прекрасные певцы. Но где услышишь такую песенку? Клёст — птица скрытная, настоящий лесной отшельник, где уж тут на его птичьем концерте побывать. Вот и Костя наш упорно молчал — всю зиму своего певучего голоска не подал. Но зима не долга. Словно исподволь, подобралась с мартовской капелью весна. Однажды, проснувшись на восходе солнца, я был сильно удивлён: слышу, словно ручеёк журчит в комнате, где стояла клетка с Костей. Сразу и не сообразил, что это Костя запел. Первый раз за долгое время порадовал песней. Только скуп оказался Костя на концерты, не желал нас баловать. А уж если и начинал петь, то всё больше так, чтоб никого вокруг не было. Стоило только зайти во время его выступления в комнату, как Костя моментально замолкал и сторожко начинал следить за виновником его беспокойства, Потому если мы слышали Костины трели, то старались к нему в комнату не заглядывать, дабы не спугнуть певца.

А ещё любил Костя принимать водные процедуры. Для этих целей в клетку ставили мы небольшую пластмассовую ванночку, наполненную водой, куда Костя немедленно усаживался и чупахался до изнеможения, покуда весь не вымокнет «до нитки», словно дворовый воробей под проливным дождём. После бани он устраивался на шесток и, распустив в стороны промокшие крылышки, начинал сушиться, при этом слегка жмурясь, наверное от удовольствия.

Иногда очень хотелось выпустить Костю полетать по комнате, но страшно было подвергать нашего любимца стрессу — ведь потом пришлось бы его ловить.

А я всё так же каждый выходной продолжал пропадать в лесу в поисках еловых шишек. С наступлением лета это занятие ещё больше усложнилось. Прошлогодние шишки вызрели, выпустив на волю семена, а новые ещё не народились. Оставалась только одна надежда — ворошить осенний еловый лом, где могли кое-где уцелеть нераскрывшиеся шишки, пригодные к употреблению.

В летние месяцы я старался порадовать Костю чем-нибудь необычным — приносил ему ягоды малины, черники. Склёвывал он их с превеликим удовольствием. Но самым главным кормом по-прежнему продолжали оставаться еловые шишки, которые заменить, к сожалению, было нечем.

Какой бы хорошей ни была жизнь птицы в неволе — это всё равно жизнь в клетке. Мы не знали, ни как попал Костя к продавцу певчих птиц, ни сколько времени он провёл в неволе до того, как попал к нам.

Чуть больше семи месяцев прожил Костя в нашей квартире. А простились мы с ним в один из погожих августовских дней. Выставили клетку с клестом на лоджию — мы так часто делали, особенно в тёплые, летние вечера, когда успокаивалось жгучее солнце и воздух наполнялся прохладой. Выставим клетку, а сами занимаемся своими домашними делами. И в тот день было так же. Но в какой-то момент, подойдя к двери на лоджию, увидели нашего Костю сидящим на перильце лоджии. Почувствовав близость свобода, он умудрился открыть своим серпастым клювом тугой вертушек клетки и благополучно вылетел на свободу — такую манящую и такую недоступную для него прежде. Задержавшись на секунду-другую, Костя слетел с лоджии и скрылся в густой кроне стоящей недалеко от дома огромной ветлы. Больше мы Костю не видели. Хотя, каждый раз, выходя на улицу, старательно крутили головой и внимательно всматривались в стайки птичек, порхающих во дворе, в рядки птах на проводах в надежде увидеть своего питомца. Мы ещё какое-то время сыпали в клетку тыквенные семена, подкладывали еловые шишки, наивно полагая, что наш беглец вернётся, но всё напрасно. Костя, конечно же, не вернулся. А семечки таскали вездесущие воробьи. Я иногда тихими вечерами выходил на лоджию и, глядя на пустующую клетку, думал: где-то теперь наш певун, благополучно ли выбрался из города в лес и кружит ли со своими собратьями в каком-нибудь ельнике, рассказывая на своём птичьем языке о случившихся с ним приключениях? А может быть, сбившись с нужного пути, отыскивает себе пропитание где-нибудь на городской свалке в компании шустрых воробьёв да галок.

Прошло уже много лет, но, когда я вижу в лесу стайку клестов-еловиков, непременно вспоминаю нашего Костю и думаю о том, что, может быть, там, среди этих кирпично-красных лесных птиц, есть и потомки нашего Кости.

Сорока подсказала

Ох и говорлива птица сорока. Недаром её в народе «болтушкой» кличут — все лесные дела наперечёт знает. Ничто от её острого глаза не скроется: всё заметит-заприметит и обо всём рассказать поспешит. Не терпится сорочьей душе тайну всем лесным жителям поведать. Усядется где-нибудь на самой маковке берёзовой кроны и стрекочет на всю округу — новости на своём птичьем языке рассказывает. А то и не одна она бывает, чаще ещё две-три сороки прилетают поговорить-обсудить дела лесные. Друг с дружкой разговор куда азартнее идёт. Забавно смотреть на такие дружеские сорочьи посиделки. И если повнимательнее прислушаться да понаблюдать за непоседой-сорокой, то много интересного узнать можно.

Давненько я знаю сорочью натуру и поэтому стараюсь не оставлять сорочьи беседы без внимания — вдруг что-нибудь новенькое о жизни лесных обитателей узнаю. Таких историй, рассказанных сорокой, у меня накопилось великое множество.

Рано появились в тот год маслята: обычная их пора — вторая половина лета, а тут в конце июня в рост пошли. Маслёнок — дружный грибок, коллектив любит, но к «домашним» условиям непривередлив — может по просекам и вдоль тропинок расти, может и на опушках полей примоститься. Но лучшее место для маслят — мшистый сосновый бор, где земля долго влагу держит, Вот уж где их обязательно вдоволь добудешь. Насобирав в таком «уловистом» месте доброе лукошко маслят, решил я отдохнуть — присел на зелёный ковёр мха. Хорошо расслабиться после удачной грибной охоты!

Слышу: сорока стрекочет. Осмотрелся вокруг — уселась белобокая на самом нижнем суку старой сосны. От меня до сороки недалеко — хорошо вижу суетную птицу. Стрекочет, надрывается, смоляным хвостом подергивает да всё вниз посматривает. Спустилась бы и ниже, да сучков нет.

Что это она там так разговорилась?! Неспроста, видимо! Решил я проверить свою догадку и отправился к указанному сорокой месту. Каково же было моё удивление, когда у самого комля сосны я увидел слётка козодоя. Коричневое в чёрный крап оперение хорошо скрывало птицу от человеческих глаз, но только не от сорочьих. Надо же было рассмотреть на таком почтенном расстоянии хорошо маскирующуюся птицу да ещё и рассказать всему миру об этом! Отогнал я сороку и пошёл к своему оставленному на привале лукошку с маслятами. А сорока, видимо, обиженная таким к себе отношением, улетела восвояси.

Другая история произошла поздней осенью — уже лежал первый снежок. Я отправился в ближайший от дома ельник разведать, как у природы дела в пору глубокого предзимья, а заодно насобирать еловых шишек для клеста-еловика, что жил в то время у меня дома. Сбор шишек — дело весьма непростое: до еловой макушки с шишечными гирляндами не дотянешься, вот и приходится, продираясь сквозь лесные завалы, отыскивать свежий еловый лом — поваленные или сломанные ветром деревья. Так забрался я в самую гущу елового вала. Ходьба по нему — дело трудное, выматывающее, того и гляди, всю одежду порвёшь. Осторожно пробираюсь, перешагивая через стволы поваленных деревьев, выбираю, где чище. А глаза всё одно: ищут лохматые еловые кряжи. Гляжу, на одном из таких кряжей сорока сидит. Не так, чтоб внимание привлекает к своей персоне, тихо сидит на суку и на меня посматривает. Оценила, что иду в её сторону — отлетела немного и вновь за мной наблюдает. А я, продолжая поиск шишек, приблизился к тому самому завалу, на котором только что сидела белобокая. И вдруг из-под той самой валежины вымахнул заяц-беляк. Я едва не наступил на него по своей беспечности. Глянул на сороку, а та взгромоздилась на самую макушку ёлки и стрекочет во всё горло: «Я же тебя предупреждала!»

До сих пор недоумеваю, как могла та сорока рассмотреть зайца в таком густом ломе?! Недаром говорят, что сорочий глаз востр. В этом я и сам убедился.

Был ещё один интересный случай, который едва не закончился для меня плачевно. Но сороке тут надо отдать должное — предостерегла. Дело было на сборе брусники. Брусничник не малинник и даже не земляничник, особый подход требует, чтобы не помять низкорослое вечнозелёное растение.

Тут каждой ягодке не только поклониться нужно, но ещё и умело без ущерба растению собрать её. Спелые ягоды словно нанизаны на кисточки, одно неосторожное движение — скатятся на землю.

Любит брусничка солнцепёк — быстрее тут крепкие ягодки соком наливаются, румянятся. Нашёл я хороший брусничный урожай на самой окраине бора на крутом берегу лесной речки. Грех обойти сентябрьской порой такое богатство. Вот и я, напав на брусничник, принялся с усердием его обирать. Аккуратно собираю ягоды сначала в пригоршню, а затем в лукошко. День солнечный. Жарковато. Увлёкся и совсем не обращаю внимания на двух сорок — сидят себе на низенькой осинке, переговариваются на своём языке. А те всё пуще расходятся — такую суетню затеяли, словно меня от сбора ягод отвлечь хотят. Даже человека не боятся — всего-навсего в нескольких метрах расселись. Посмотрю-посмотрю на них и вновь за ягоды принимаюсь. Так и добрался до кочки, усыпанной спелой брусникой, а сороки прямо над моей головой кружат. Что за чертовщина, думаю, того и гляди, на меня усядутся! Привстал с колен, задрал голову вверх, смотрю на всполошившихся сорок. И вдруг слышу где-то совсем рядом шипение — тихое, едва уловимое. Глянул вниз, а возле меня, менее чем в полуметре, гадюка. Крутит кольцом своё чёрное тело — не спешит уползать. Увидел я и ахнул. А сороки успокоились и вновь расселись на осине. Вот те на! Так это они меня о змее предупреждали, настойчиво просили обратить внимание на землю! Они-то опасность уже давно заприметили и мне сообщить хотели. Ещё шаг, и я бы попросту наступил на гадюку. А ведь собирал-то я бруснику на коленях! Вот уж несдобровать мне тогда… Как тут не похвалить сорок! Отвели беду от меня своей стрекотнёй — доброе дело сделали.

Отошёл я от опасного места. Улетели прочь и сороки.

Долго я дивился случившемуся. И никак не мог найти тому объяснение. Только теперь, заприметив сорочьи посиделки, держу ухо востро — вдруг белобокая вновь какую-нибудь лесную тайну откроет.

У каждого своя тропа

Возвращались мы однажды с моим давним другом — местным егерем — из дальнего похода. Неспешно брели лесной чистой дорогой, которая должна была вывести нас к деревне. Шли. Разговаривали. Проснувшийся с ранним рассветом весенний лес звенел птичьей разноголосицей. Иногда мы останавливались, слушали, а затем вновь продолжали свой путь. Ещё совсем немного — и должен был обозначиться последний поворот, за которым нас ждало деревенское поле.

Вдруг видим, как какое-то существо спешно семенит по дороге впереди нас.

— Смотри, ёжик! — воскликнул егерь, не заметив в предрассветных сумерках у «ежа» ондатровый хвост.

Да, это была ондатра. Как она тут оказалась? Поблизости, на добрые три версты, нет ни одного мало-мальски порядочного ручейка или пруда. Кругом сосновый лес. А зверёк бежит себе по дороге, словно путь свой наперёд знает. Торопится, будто боится в гости опоздать. Мы ещё пошутили: как заправский турист, только рюкзака не хватает.

И тут вдруг у нас мысль пробудилась: «Давай догоним, поближе зверька рассмотрим».

В три-пять шагов настигли мы ондатру, и я, пытаясь преградить ей путь, поставил перед носом зверька ногу. То, что произошло потом, вообще не укладывалось в наши планы «посмотреть зверька поближе». Ондатра, увидев на своём пути непонятный предмет, резко подпрыгнула и попыталась укусить меня за коленку. После первого броска последовали другие. Мне ничего не оставалось делать, как в спешном порядке уносить ноги, уворачиваясь от укусов проворного зверька. А ондатра словно превратилась в меховой упругий мячик. Временами мне даже удавалось увидеть её маленькие полные гнева чёрные бусинки глазёнок, в которых кипела ненависть к своим обидчикам, помешавшим ей на пути-дороге.

Ондатра явно поняла, что взяла над нами верх, а мы, убедившись в несостоятельности своей затеи, пустились в бега. Зверёк, не раздумывая, погнался за нами. Мы отбежали на добрый десяток метров. Конечно, куда там маленькой ондатре угнаться за людьми! Остановившись, мы обернулись назад — ондатра стояла посередине дороги на задних лапах и победоносно смотрела на нас. Всем своим видом она говорила: «Ну что, проучила я вас? Будете знать, как к прохожим в лесу приставать». А потом как ни в чём не бывало развернулась и, волоча по песку свой крысиный хвост, засеменила прочь по своим делам, будто и вовсе забыла о случившемся. А мы, удивлённо глядя вслед удаляющемуся зверьку, засмеялись. Ну вот остановили и рассмотрели! Искренне подивились мы удали, проворству и недюжинной смелости ондатры, оказавшейся в чуждом для неё месте обитания и так геройски сражавшейся за свою жизнь.

С того апрельского утра я хорошо усвоил золотое правило: у каждого в жизни своя тропа, свои дороги-пути. Большие и малые. Каждодневные и судьбоносные. И преграждать сии пути — дело весьма непочтенное, даже если путником является простая ондатра.

Вот натворил

Кому не знакома птица дятел? С раннего детства знаем мы о ней. Трудяга. Всегда в заботе. День-деньской за работой. Поди зимой в лес — одних только дятлов и слышно. То семена из шишек вылущивают, то деревья одно за другим обследуют, выискивая вредителей. Полезная птица — ничего не скажешь! Лесной доктор.

Но однажды на охоте брат рассказал мне занимательную историю о дятле.

— Дело то было в самое предзимье. Вышел я как-то во двор деревенского дома, — начал брат. — Вижу: на одном из скворечников, что на шесте к забору прилажен, большой пёстрый дятел сидит. Заметил меня и прочь. Перелетел картофельное поле, уселся на берёзу и по-своему, по-дятлиному, как закричит. Явно было, не по душе ему моё появление. Потом я ещё несколько раз этого самого дятла у своих скворечников видел. Честно скажу, особого значения не придал — лес рядом, мало ли что дятла к человеческому жилью потянуло. Да и зима не за горами. Бывали случаи, дятлы и на шестах со скворечниками себе кузни устраивали.

— А тут как-то случись, что я дня два в деревне не показывался, — продолжал брат. — И забыл про того дятла. Вышел к скворечникам, вижу: опять мой знакомый возле них крутится. Увидел меня и челноком в сторону сорвался. Присмотрелся я к скворечнику, на котором дятел сидел, и не пойму, в чём дело. На боковой стенке дуплянки, что обращена к дому, чернеет непонятное пятно. Скворечник-то новый, прошлой весной прилаженный. Что за изъян? Подошёл поближе и обомлел! Своим глазам не верю! В боковой стенке скворечника дырка размером с крупное куриное яйцо. С фасада вход — лаз в дуплянку, мной выточенный, а с боку — словно запасной выход, дятлом пробитый. Так вот, значит, почему тут дятел все дни крутился! Только не пойму, зачем ему это действо нужно было? Чем дятлу скворечник не угодил? Ладно, если бы под свой размер парадный вход расширил, а тут вон что удумал — взял и вообще новую дыру пробил под самым карнизом. Может быть, пустота дуплянки смутила дятла. Простукал дощечку и давай дальше в поисках короеда долбить. Но почему именно с этой стороны, а не с противоположной? А может быть, просто так, ради спортивного интереса каждый день над доской упражнялся? Получился в итоге скворечник не то с запасным выходом, не то с оконцем на деревенскую улицу. Только тот дятел больше у скворечника не показывается: то ли свой конфуз осознал, то ли чувство вины за испорченную скворечню тяготит.

После того рассказа не преминул и я взглянуть на тот самый скворечник. Нарочно не придумаешь. Бывали случаи, что в деревнях страдали от дятлов шесты для телевизионных антенн. Оно и понятно — шест ровный, длинный, на ствол дерева похож. Вот и лазит дятел по нему, то и дело на короеда простукивая сушину. Если хорошо приспособиться, то немалое дупло выдолбить может, а если ещё и сильный ветер налетит, то и вовсе антенну свалит. Но вот чтобы так со скворечником расправиться, ни себе ни другим жилья не дать — первый раз слышу и вижу! Долго я думу думал о дятловой проделке, да так и остался в неведении. Хотя запасной выход в доме ещё никому не мешал!

«Банька»

В саду время пробило водопроводную трубу и само собой образовалось крошечное «озерко», в общем, самая настоящая лужа. Небольшая, всего-то в один человеческий шаг, а вода в ней постоянно держится, подпитывается искусственным родничком. По краям трава растёт — хорошо скрывает открытую воду. Да я бы и не заметил эту неурядицу в хозяйстве, если бы не одно обстоятельство.

Подустал я в своих домашних хлопотах и присел отдохнуть на ступеньках бани. День жаркий. Вокруг яблони растут, хорошо тень держат. Сижу, прислонившись к бревенчатому углу, и в кроны деревьев посматриваю — плоды взглядом выискиваю. Год для яблок оказался неурожайным — каждое на счету.

Вдруг наблюдаю необычную птичью суету и в толк не могу взять, в чём дело. Большие синицы, поползни, мухоловки, садовые славки шныряют в кроне яблонь да всё к земле льнут — такое впечатление будто, бы в очередь выстраиваются. Причём так, словно каждая пичуга своё место знает: одна-две вниз — столько же наверх. Посмотрел повнимательней на тех, что с земли взлетели, а они как под проливным дождём побывали, мокрые до нитки. Привстал я с крыльца, чтобы получше разглядеть, что к чему, и тут всё понял — птичью мелюзгу тянула к себе открытая вода: мелко и водицы хватает, чтобы как следует искупаться, перо почистить. Донесла, видно, птичья разведка, что появилась в саду «банька», вот и летит птичья мелочь остудиться от изматывающей жары.

Без воды трудно прожить и человеку, и зверю, и птице. Всё живое к воде тянется, причём в любое время года. Ясное дело, что зимой, когда снег да лёд кругом, с открытой водой трудновато — так и в снегу понежиться-искупаться можно. Сколько раз замечал, как сороки в искрящийся пушистый снег ныряют и такую трёпку своему перу задают, так барахтаются в снеговой купели, только снежная метель над ними вьётся. Намоются, начистятся, повыгоняют из пера назойливых паразитов и дальше в путь-дорогу по своим сорочьим делам.

А уж когда весна приходит и появляются первые ручейки талой воды, наступает птичье блаженство. Особенно примечательно это в городе — воробьи с голубями так и сидят в лужах. Соскучились за долгую зимушку по «баньке», вот и тешатся свежей водицей. Понаблюдайте за птицами в такой «банный день» и увидите, какую радость доставляет им это занятие.

Во время лесных путешествий мне часто попадаются в болотистых низинах канавки, похожие на ванны, словно кто-то специально выкопал для себя купель да так искусно — берега ровненькие с небольшим валом, чтобы вода держалась. Это не что иное, как кабаньи «грязелечебницы». Хорошо полежать кабанчику в такой ванне — и прохладной водицей остудишься и грязевую процедуру примешь. Развалится кабан в блаженной дрёме и так может целый день скоротать до сумерек, покуда голод с места не стронет. Доводилось мне находить в одном месте сразу по нескольку таких ванн — знать, целая кабанья семья тут себя облагораживала. К тому же подобным образом кабаны ещё и от вездесущего гнуса спасаются.

Любят понежиться в водице и лоси, порой забираясь в карьеры и речки по самый загривок. А в комариную пору этой процедуре отдают особое предпочтение — тут вода спасительница.

Даже лисицы, не особо охочие до водицы, и те не прочь искупаться в жаркий денёк. Однажды, проходя берегом лесной речки, я застал рыжую плутовку за таким занятием: лисица неспешно плавала в речном омутке. И плавала бы дальше, если бы не моё внезапное появление, которое, конечно же, вынудило купальщицу в спешном порядке ретироваться.

Для некоторых лесных обитателей вода — место их повседневного проживания. Бобры, ондатры, выдры, выхухоли без воды жизни себе не мыслят. Вода для них родная стихия, но и они не прочь помыться в лесной баньке.

Как-то раз я наблюдал за бобром. Выбравшись на берег, он долго чистился, умело перебирая передними лапками намокшую шерсть, и, покружив у речного бережка, вновь принимался за прихорашивание.

Бывают «баньки» и песочные. Такие песочные купальни предпочитают глухари, рябчики, тетерева. Раскопают ямку в песке и барахтаются в ней, обсыпая себя с ног до головы песочком, — выгоняют из пера паразитов. Бывает, что и вздремнут за этим занятием — приходилось не единожды поднимать на крыло таких незадачливых «банщиков». Обычно песочные купальни птицы устраивают где-нибудь на хорошо прогреваемой солнцем лужайке.

В общем, жить в воде — одно, а «банька» — дело другое, это особое действо. Наблюдая за лесными обитателями, осознаешь, что они понимают это не хуже нас, людей.

Соперник

Забрался я как-то раз в самую гущу глухариного тока. Кругом глухари точат — поют свои песни, глухарки бакают. Рассвет, не торопясь, пробирается в самые потаённые уголки лесной чащи. Уже певчие птахи распелись да так, что глухарей заглушают.

Подошёл я под песню — глухое точение — к одному из токующих мошников-глухарей[1]. До сосны, на которой расположился петух, метров пятнадцать. Прислонился я плечом к шершавому стволу дерева, стою, слушаю глухариную песню. Глухарка села на ближайшую от меня сосну, подзадоривая глухаря своим квохтаньем. Стою ни живой ни мёртвый, осторожничаю, чтобы глухарка меня не заметила. Заметит — слетит с тревожным баканьем и глухаря за собой поманит, уводя от опасности.

Ещё больше рассвело. С шумным хлопаньем мошник слетает с сосны на землю и уже тут продолжает токовать, горделиво ступая, словно печатая шаг по моховому полу бора, время от времени в такт песни взлетает с шумным хлопаньем да так, что на всю округу слышно. Хвост веером, крылья приспущены, красные брови даже в сумерках видны. Настоящий лесной государь!

Споёт песню-другую — пройдётся. Послушает лес. Затем снова свои таинственные рулады повторит, словно горох по чугунной сковородке рассыпает да нож на бруске затачивает. Не песня, а диво дивное!

Так незаметно, песня за песней, и подошёл глухарь к сосне, за которой я стоял. Я, осторожно переступив с ноги на ногу, зашёл за ствол дерева. Надо же, не видит меня! А уж порядком рассвело — лишь небольшая мгла в лесу держится.

Меня с глухарём всего-навсего разделяет одна ёлочка-подросток, что растёт на замшелой полянке. Глухарка за ухажёром сверху наблюдает. Меня не видит. А глухарь пуще прежнего разошёлся, льёт песню за песней без перерыва-перемолчки, да всё ко мне ближе и ближе подходит. Скоро на мою ногу наступит — всего-то метра три осталось! Расстояние такое, что можно шапку-ушанку глухарю на бородатую голову накинуть. Стою, дышу через раз. Во попал! Хоть сам токуй!

Тут я, как на грех, взял да и пошевелил мыском правой ноги — стопа зачесалась. Не выдержал. Глухарь, вошедший в токовой азарт, заметил возле себя какое-то движение, в долю секунды подлетел к моей ноге и с силой, словно драчливый дворовый петух, ударил клювом в мыс сапога.

От такого вероломного нападения я просто остолбенел и отпрянул слегка в сторону. Да и глухарь, видимо, понял свой конфуз — немного отбежал в сторону, замер и стал смотреть в мою сторону, изучая непонятный для него лесной объект. Затем вытянул шею, «тревожно» собрал свой хвост-веер и, пригибаясь к земле, быстренько в считаные секунды убежал, скрывшись в густых молоденьких ёлочках и уже где-то там, захлопав крыльями, взлетел на сосну и… снова затоковал. Глухарка, сорвавшись с ветки, улетела подальше от опасного места.

Сколько вёсен хаживал я на глухариные тока, но подобного со мной никогда не случалось.

Получается, что глухарь мою ногу за непрошеного соперника принял, вдруг неожиданно появившегося на его токовом участке. Хорошо, что я на корточках не сидел, а то бы точно в лоб от глухаря получил. А сила того удара, что пришлась по моей ноге, довольно неслабая. Это я теперь точно знаю.

Вот так в любовном порыве глухарь и дал мне понять, кто есть кто на глухарином току. Пришёл песню слушать — так слушай, а на ринг не выходи, границу не пересекай. Глухарки тут не твои!

Воронье чаепитие

Как правило, зимушка-зима приходит к нам внезапно, словно большой сюрприз, которого так долго ждёшь, и каждый раз, глядя в окно на чёрную пропитанную дождями землю, готовую облачиться в белоснежный наряд, спрашиваешь себя: «Ну когда же выпадет первый снег?» И вот, как будто в сказке, перед взором предстаёт ослепительная снежная белизна. Радующая и удивляющая. Приятно ступать по первому снегу, ещё такому несмелому, — светлому подарку природы за долгое ожидание. В такой день я спешу обязательно побывать в городском парке.

Накануне сильно похолодало, а под выходной выпал снег. Морозец сковал все лужи и водоёмы, остановил реки. На следующий день я, не раздумывая, с самого утра отправился в парк, чтобы как следует насладиться настоящим первым зимним днём.

Не спеша шёл я по заснеженной дорожке, любуясь утопающими в белых одеждах деревьями, для которых первый снег пришёлся сразу кстати.

Когда проходил мимо небольшого заросшего ивняком овражка на окраине парка, моё внимание привлекли две вороны, суетившиеся возле замёрзшего ручейка, что ещё день-другой тому назад, вобрав в себя дождевые воды, журчал в низине.

Одна ворона, вышагивая взад-вперёд по заснеженному берегу, поглядывала на свою напарницу, которая вела себя на редкость странно. Прохаживаясь по запорошенному льду ручья, она временами останавливалась и, слегка расчистив клювом снег, наклонив голову набок, посматривала вниз.

Иногда ворона так низко склоняла голову, что до поверхности льда оставалось совсем чуть-чуть. Казалось, что она хотела что-то под ним разглядеть. Посмотрит-посмотрит внимательно, отойдёт на несколько вороньих шажков, вновь расчистит крепким клювом нападавший снег и опять давай под лёд смотреть.

Пройти мимо такого любопытного случая я не мог и, естественно, решил немного подождать и понаблюдать, а что же будет дальше. Птицы вели себя совершенно спокойно, занимаясь только им известным делом, и моё внезапное появление не вызвало интереса с их стороны.

Ворона, которая постоянно прогуливалась около своей подруги, то и дело посматривала по сторонам, как бы стараясь держать всё окружающее под контролем, но при этом нисколько не выдавала своей настороженности.

То, что произошло дальше, меня просто-напросто поразило.

Другая ворона, что ходила по льду и внимательно всматривалась в него, после очередного просмотра принялась долбить клювом лёд. Да так ловко это у неё получалось, словно она всю свою воронью жизнь этим делом и занималась. Не нос, а самое настоящее долото! Дятел бы позавидовал!

Раз за разом после ловких вороньих ударов, сопровождавшихся брызгами мелкой ледяной пыли, во льду появилась лунка. Птица всё-таки достигла своей цели, к которой так усердно стремилась. Отведав студёной водицы, ворона вежливо отошла в сторону, уступив самодельную прорубь в ручье своей напарнице, а сама заняла «смотровую» площадку.

Через некоторое время, удовлетворённые достигнутым результатом, вороны, шумно захлопав крыльями, улетели, сбивая с ветвей снежную кухту.

Вот тебе и серые плутовки! Какая находчивость!

Известно, что в зависимости от быстроты течения и глубины водоёма лёд имеет различную толщину. Хотя в ручейке был совсем молодой ледок, ворона всё равно старалась найти самое слабое в нём место и, обнаружив, пробила в нём лунку. Несомненно, в таком занятии нужна определённая доля сосредоточенности, и отвлечённость только повредит. Поэтому таким делом лучше заниматься сообща, то есть в паре: одна исследует подлёдное пространство, а другая внимательно стережёт, чтобы вовремя предупредить об опасности.

Спустя дней пять я вновь оказался на той же парковой аллее у того же овражка, где наблюдал забавное воронье «чаепитие». Каким же бывает непостоянным снег в предзимье! За прошедшие дни морозная погода успела смениться лёгкой оттепелью. Белоснежная, искрившаяся на морозце кухта первого снега осыпалась, а сам снег сильно подтаял. Кое-где вдоль ручейка вода прорвалась наружу, смыв с себя прозрачную корочку льда. После оттепели деревья выглядели, словно умытые. По-прежнему, как и в мой приход по первому снегу, парк был наполнен воронье-галчиным гамом, а снующие туда-сюда птицы то и дело попадались мне на глаза.

Каково же было моё удивление, когда я, подойдя к «чайному» месту, вновь встретил двух ворон, пьющих воду у уже сильно протаявшей лунки. Теперь без всякого труда, не прибегая ни к каким ухищрениям, птицы могли добраться до водицы.

«Не те ли это находчивые серые хитрюги, что так искусно добывали воду?» — сразу подумал я.

А вороны, зыркнув на меня своими зоркими чёрными глазками, поднялись на крыло и вскоре пропали из виду, растворившись в стае своих собратьев.

Заячья весна

Если следовать поговорке «Цыплят по осени считают», то в отношении зайцев можно смело сказать, что их считают по весне. «Отчего же так!?» — возразят некоторые. Отвечу: «Остаётся позади тоскливая осень и снежная зима — самая пора заячьей охоты. Можно уже не так бояться собачьего лая в лесу и встречи с человеком, а самое главное — весной зайцы голову теряют. И вина тому — свадебная пора».

Ни в одно время года не увидишь в лесу столько зайцев, как весной. В эту пору они словно из ума выживают: сон теряют, день с ночью путают, носятся круглые сутки по лесам и полям «свадебными караванами». Бывает, за одной зайчихой-невестой по несколько зайцев-женихов припускается.

Один мой знакомый лесничий рассказывал, как однажды, присев отдохнуть в лесной чаще, стал свидетелем «заячьей свадьбы».

«Зайцев пятнадцать выбежали на меня по очереди, один за другим, а я только считаю и глаз отвести не могу. Один, три, пять, десять… А длинноухие мечутся, дерутся, друг дружке прохода не дают, знать, внимание зайчихи завоёвывают. Узнать, кто среди ушастых зайчиха, не получится — все зайцы, как близнецы-братья. Увидели меня, оцепенели, уши навострили и врассыпную, кто куда. А потом вижу, те зайцы, что опрометью в другую сторону от остальных метнулись, стали к основной стайке прибиваться. То один среди стволов деревьев белёсой шубкой мелькнёт, то другой сторонкой пробежит — видно, зайчиха в противоположную сторону улизнула. Настала пора вновь преследовать!»

Мне, к сожалению, не доводилось наблюдать подобных заячьих разгулов, но заячьи свадьбы в три-пять зверьков я видел, и зрелище это, надо сказать, впечатляющее.

Стоишь где-нибудь тихонько на краю заросшей вырубки в ожидании вальдшнепиной тяги, лес звуками полон: зарянки с дроздами вовсю хороводят, бекас в вышине бараньим блеяньем надрывается, и вдруг со стороны леса топот — зайцы, когда они не осторожничают, шумливо ведут себя в лесу. Вдруг через мгновение выкатывает на опушку пара-тройка зайцев-беляков — шубки в лохмотьях — не весь ещё зимний наряд по кустам пообтрепался, Выскочили, пару прыжков в стороны сделали и замерли — обстановку изучают. Стоит только пошевелиться — зайцы врассыпную. Вот тут-то косой бесшумно скрывается — мелькнёт белёсыми пятнами боков среди кустарника и, поминай как звали, словно и не было.

«Заячья весна» наступает с «весной света», когда заголубеют снега и высоко поднимется небо, подолгу держа на себе солнце; когда по утрам станет крепок наст и барабанная дробь разбуженного весной дятла громким эхом разольётся по округе, а в березняках будет слышно неуёмное стрекотание сорок и притянет взор пара воронов, выписывающих в воздухе лихие пируэты… Начало весны! Отправьтесь ранним утречком в лес, куда-нибудь на вырубку или уютный уголок поля, и вы непременно увидите зайца. В другое время г©да такая встреча может и не произойти, а вот весной — пожалуйста.

Особенно интересно наблюдать за весенними зайцами лунными ночами, что случаются в марте: ещё снег лежит да с настом — добавляет видимости. Засядешь где-нибудь на заранее приготовленном лабазе, пристроенном на дереве с краю лесного лужка и чего только не увидишь. Тут тебе заячья кутерьма во всей красе: вот один выбежал из осинника и сразу принялся молодые побеги обкусывать, а вот и другой показался и быстренько к первому, и побежали косые в заячьи салки играть — только задними лапами взбрыкивают.

И ещё это время примечательно тем, что родится в марте-апреле у зайчих первое в наступившем году потомство. И это большое событие! Ещё зима не отпустила, снега в лесу полным-полно, крепки по ночам заморозки, а у зайчих уже зайчата. Будут ещё и зеленятники — что появятся с первой зеленью, и листопадники — что родятся в пору осеннего листопада. Но эти первые — самые дорогие. Тяжело зайчатам-настовичкам в эту пору — одна радость: жирное материнское молоко от холодов спасает. Но всё равно не все из народившихся зайчат до настоящей, тёплой весны доживают, много их гибнет от холода и лесных врагов.

Как-то мой знакомый лесник рассказал мне забавный случай. Вышел он однажды во двор и видит: у мусорки возле сторожки зайчиха крутится. Увидела человека — и в лес. Ну и ладно! Заяц у сторожки — дело обычное — весь снег вокруг в заячьих маликах. Потом вновь как-то заметил зайчиху у мусорной кучи. — Отчего заяц в самую середину мусорной ямы лезет? Дай-ка, думает, посмотрю. Неспроста всё это! Подошёл к мусорке, а на ней старые, разбитые валенки. Взял лесник один валенок за голенище, а внутри него что-то как зашевелится. Глянул, а там зайчонок меньше кулака затаился — видать, недавно народившийся. Ишь как укрыться решил! Тепло, хорошо, и людской дух худого зверя отпугивает! А зайчиха найдёт — без сытного молока не оставит. Вот как в природе бывает! А слышали ли вы «песни» загулявшего по весне зайца? Нет?!

Прямо скажу — много потеряли. Чем-то заячья песня похожа на плач новорождённого ребёнка, многих не искушённых в лесных делах приведёт в замешательство — вокруг лес, а тут резкий, пронзительный крик. Но не пугайтесь — зайцы сами вас боятся. Продето считайте, что вам повезло — побывали на заячьей «свадьбе».

День в зимнем лесу

Однажды мой хороший знакомый как-то заметил, что не любит бывать зимой в лесу:

— Что там интересного? Всё кругом белым-бело. Хорошо, если ещё денёк морозный, солнечный. Ну а если пасмурный, мрачный — серое небо, того и гляди, накроет тебя. Не выберешься. В лесу тишина. Не то, что весной, когда всё кругом поёт, теплу радуется.

Выслушал я его и не согласился:

— Как же так?! Без зимы и года нет. Год с зимой приходит.

…Пройдешь по глубокому снегу километр-другой, и дух вон. Прокладка лыжни — дело трудоёмкое. А уж потом, как проложил, так чудесно по ней всю зиму ходить, с каждым шагом листая «белую книгу». Там лисья цепочка следов протянулась по самому краю лесной полянки. Задержалась рыжая плутовка на заячьих шажках, покружила и ушла под покров раскидистого ельника выискивать себе добычу. А тут пролез по глубокому снегу кабан, оставив за собой след-колею. Тяжело вепрю в многоснежье.

А вот лосиный переход преграждает лыжный маршрут. Прошёл немного стороной сохатый и вскоре свернул прямо на лыжню, изломав её на метр-другой. Перестук дятла в своей кузне на высокой сосновой сушине, крики воронов, кружащих совсем низко над лесной вырубкой, дополняют впечатления зимнего дня. И вдруг взрыв снежной метели прямо перед лыжами — это пара рябчиков, с хлопаньем крыльев спланировав в ельник, скрывается под его покровом. А уж если повезёт, можно увидеть и глухаря — шумно сорвётся он с одной из сосен, возвышающихся у дороги, заставит вздрогнуть от неожиданной встречи.

Стайка птичьей мелюзги закопошилась в пушистой кроне молоденькой ёлочки. Это синичья братия: малые да хохлатые синицы по лесу день-деньской кочуют, сообща себе пропитание добывают. И ночуют бок о бок. Пристроятся в каком-нибудь брошенном дупле, набьются в него — вместе-то теплее. А как только рассвет тронет ночную мглу, так сразу гурьбой на кормёжку отправятся. На холоде голод в два раза крепче, сильнее и опаснее.

Вдруг с самой макушки огромной ели падают шишки. Одна, вторая, третья. Кто же это так ловко орудует? Но из-под самого ствола не видно. А как отойдёшь подальше, так сразу и определишь. Это любители шишечных семян клесты-еловики. Для них на каждой ели столовая. Вон какие гирлянды из шишек по мохнатым лапам развешаны — за раз не управишься. А клесты и не спешат. Зависнут на ветке, отделят крепким, словно кусачки, клювом смолистую шишку и теребят её до основания, пока все питательные семечки не вытряхнут. А как выпотрошат, то и бросят пустую шишку на снег за ненадобностью. Но случается, что не рассчитают сил, откусят шишку, а она тяжелей их собственного веса окажется. Не удержит клёст её и обронит на снег. Порой под хорошей «столовой» елью весь снег бывает усеян шишками.

А вот тут белка поработала. Нашла на снегу полную семян, ядрёную шишку, забралась с ней на ствол поваленной ветром огромной ели и расправилась с ней по-своему, по-беличьи, до голого остова да кучки чешуек. Поэтому ту шишку, что на зуб белке попала, легко отличить от всех других, которыми лакомились клесты или дятлы. После беличьего обеда она вовсе и не походит на шишку. Не прочь белка и сосновой шишкой угоститься, да только если есть еловая, то ни за что её не променяет.

Но белочка уж не такой вегетарианец. Не одни шишки любит. Может полакомиться и зазевавшейся синичкой. Мне не единожды удавалось встречать в лесу следы таких беличьих пиршеств. Сначала я долго не мог в толк взять, неужто это белкины проделки? Но потом всё-таки уяснил для себя окончательно — белка орудовала и никто другой.

Направляюсь к лесной речке, уверенно пробираясь по заснеженному ольшанику, заваленному буреломом. Старательно обхожу встретившиеся на пути раскидистые черёмухово-калиновые заросли и спускаюсь в ложбину. Речки ещё не видно, но уже хорошо слышен шум водных перекатов бобровой плотины. Вскоре и сама речка открывается перед взором — заснеженная, таинственная, манящая. Чуть в стороне от плотины бобровые выползы. Выходы хорошие, плотные, превратившиеся в ледяную горку. По ним бобры выходят в прибрежный лес за свежей древесиной или просто прогуляться. Хотя и заготовки у них есть, но свеженькой древесинки, ой как хочется! Посмотришь вокруг, и обязательно взгляд наткнётся на конусовидный пенёк-сруб, оставшийся от молоденькой берёзки или осинки. Бобровая работа! Днём бобра увидеть — дело сложное, а вот к вечеру ближе, когда сумерки едва начинают ложиться на лес, вполне возможно. Днём можно видеть только то, что бобры за ночь натворили.

Берег лесной речки убористо исписан следами ласки и горностая, мышей, зайцев и даже норок. Встречаются хорьковые и куньи нарыски. Многих лесных обитателей тянет к воде. Оно и понятно: вода — это жизнь.

Прямо над речкой с одного берега на другой перепорхнула желна — чёрный дятел. Шумное хлопанье крыльев птицы хорошо слышно из глубины ельника. Прокричала жутким голосом, нарушив тишину, попугала лесных обитателей и стихла. Слышно только, как отваливаются с дерева крепкие пласты коры под напором её клюва. Ищет спрятавшихся на зиму личинок жуков-короедов.

Зимний день короток. Час-другой — и весь зимний простор погрузится в ночь. Но и в ночи в заснеженном лесу будет кипеть жизнь, а чтобы узнать о ней, нужно на следующий день просто прогуляться по лесу, внимательно читая «белую книгу», которую пишет для нас сама природа.

Ночные лакомки

Ох и яблочным выдался тот год — что ни яблоня, то усыпана плодами. Ни один сорт не подкачал. Но особенно отличилась «антоновка с белым наливом». Тяжело пришлось деревьям, гнулись к земле ветви под тяжестью урожая. Некоторые не выдерживали — ломались. Яблони, словно желая поскорее избавиться от тяжелой ноши, бросали паданку. Глянешь утром под деревья, а земля под ними вся усыпана яблоками — собирай поскорей. Плоды сочные, спелые. Особенно радовала «антоновка с белым наливом» — с виду плотные, с медовым отливом, а на пробу мягкие, сочные, мякоть так и тает во рту.

Только вот беда — стали попадаться кем-то надкушенные яблоки, не так чтоб сильно, а слегка — парочка малых царапин тут и там коричневели на яблочных боках. Да не на одном-двух, а на десятках яблок. Вот те на! Задумался я. Такие яблоки долго не хранятся. А кто ж таков этот яблочный гурман? Определить было сложно — следов-то нет. Пытался подкараулить таинственного любителя поживиться в саду, да всё напрасно.

Прошли август с сентябрём, наступил октябрь — начало крепких зазимков. Осень входила в пору предзимья. Порядком облетела листва с деревьев. Яблони тоже с листвой прощались, готовились к предстоящим холодам. А спелые яблоки ещё продолжали кое-где оставаться на ветвях. Изрядно тронутые морозными утренниками светились они живым янтарём на фоне серых ветвей.

Однажды, выйдя ранним вечером в сад, когда сумерки едва начинали наплывать, заприметил я летучих мышей. Летучие мыши к ночи — дело обычное, даже в октябре, если, конечно, вечера тёплые. Крутятся себе вокруг яблонь, даже залетают в самую крону. Сначала я вовсе не придал этому большого значения — может быть, мошкару ловят, вон как вечер теплом разгулялся. Но в какое-то мгновение заметил, как одна мышь, повиснув вниз головой, пристроилась у яблочка, да так близко, словно обнюхивает его. Эко какое дело! Тут-то и вспомнились мне покусанные яблоки, которые так часто приходилось находить летом под белым наливом. Вот оказывается, чьи это проделки!

Заприметил я яблоко, у которого пристроилась мышь, и, как только та слетела, решил стрясти его с дерева, чтобы убедиться, прав ли я в своей догадке. Так и сделал. Каково же было моё удивление, когда на яблочном боку я увидел знакомые мне отметины от маленьких зубчиков. Вот так дела! Хороша новость! Никак не мог я раньше предположить, что любителями белого налива окажутся летучие мыши. Какие уж тут следы — яблочные гурманы с крыльями, да ещё и ночные гости. Где уж тут за ними усмотришь!

380 лет спустя

В лесу много ориентиров. У всякого, кто любит бывать в нём, они свои. Это может быть и речушка-канавка в шаг-другой шириной, неспешно несущая свои воды в глубине осинового мелколесья. Выйдешь на неё и совсем не трудно определить, куда идти дальше, ориентируясь на течение. Это может быть и поросшая бурьяном полянка, где некогда стояла лесная сторожка. И нет её уж давно, а к местечку приросла память о ней. Так путь-дорогу и указывает. Лесным маяком может быть и простой лужок или бор. Да мало ли ещё что…

Был и у меня такой ориентир в Вечишном бору — вековая сосна-исполин, что росла на отлогом валу у старой канавы. И как только смогла эта сосна на валу пристроиться и вырасти до таких величин?! Ровная, стройная, с раскидистой кроной, словно столп Александрийский на Сенатской площади северной столицы. Мать всех деревьев, выросших тут самосевом. Ствол в три человеческих обхвата. Не было во всей округе дерева могучее её.

В былые времена пилили в округе лес, а сосну ту не трогали. Подрастали молодые деревца, взрослели, а сосна-исполин с высоты своей кроны на них смотрела.

Для всех, кто бывал в здешних лесах, сосна-великан была верным ориентиром. Поднимись на пригорок, пересеки молодой ельник с берёзовой рощицей и окажешься у полевой закрайки, а там до деревни рукой подать.

Много раз я бывал у этой сосны. Не единожды стоял под её величественной кроной и никогда не допускал мысли о том, что когда-то окажусь у её мёртвого пня. Не думал, что у кого-то поднимется рука спилить это дерево-исполин. Хотя ещё с осени знал, что собираются в тех местах лес валить — клеммы-отметины на отдельно стоящих деревьях выдавали грядущее действо. Но то, что зубья пилы коснутся чудо-сосны, и предположить не мог.

И вот, возвращаясь от безымянной речушки через бор, заподозрил я неладное. У самого поворота дороги, где должна была расти вековая сосна, показался большой просвет, уж больно похожий на вырубку. Ещё издали сквозь редкий ельник увидел белёсые опилки и зияющий белизной древесины могучий пень, что остался от той самой сосны-великана. Рядом брошенные наземь, как ненужный древесный лом, огромные сучья, когда-то украшавшие крону чудо-дерева.

Осиротел лесной вал. Осиротел без сосны-великана лесной окрест. И представил я себе, как содрогнулось под натиском пилы огромное древо, как прошлась предсмертная дрожь по его телу и как рухнуло оно всей своей вековой тяжестью на землю, ломая с треском крону, извещая всему лесу о своей погибели. И заходила ненасытная пила по необхватному стволу, разрезая на части древесный столп. Кончена жизнь. Остановился век.

Низко склонился я над пнём погубленного дерева, примяв коленом мягкий мох, усыпанный смолистыми опилками; попытался подсчитать лета, что выстояла эта сосна-исполин на Мещёрской земле. Долго считал. Сбивался и начинал заново, пока всё-таки не дошёл до сердцевинного стержня. И, словно испугавшись своего подсчёта, замер в изумлении. 380 лет! Для человеческой жизни это непознанные годы.

В далёком 1627 году семечко сосны проросло на лесном валу. Многие годы боролся росток за жизнь с природой, набирая мощь, силу и красоту, и из робкого саженца превратился в исполина. Сколько жизней человеческих сошло с земли нашей, пока росло это дерево! Ещё не увидел свет Божий реформатор Пётр, и не поставил он свой северный град на реке Неве, а сосна-великан уже росла. Ещё не отгремела Полтавская битва, а сосна-колосс уже раскинула свою крону над лесным оврагом. А уж когда уходил с Руси побитый Наполеон, то сосна приближала свои годы к двухсотлетнему юбилею. Для нас это давние исторические события, а для сосны-исполина это события-современники. Трудно в это поверить, но она была свидетелем эпохи царствования первого царя из рода Романовых Михаила Фёдоровича и погибла девяносто лет спустя, когда царский род Романовых сошёл с российского престола.

Глядя на белизну древесины безжизненного пня, можно смело сказать, что расти бы этому дереву на Мещёрском приволье ещё многие годы-десятилетия. Это была не только красота леса, но и память времени, сгубить которую оказалось делом плёвым.

Вот и получается: сила красоту убивает. Задумайся тот «всемогущий» пильщик, над чем он занёс свою пилу, — стоять бы той сосне-великану и поныне…

День рождения года

Так уж устроен человек, что праздник Нового года для него лишь некая символичная дата, точка отсчёта во временном цикле. А вот настоящий новый год приходит непременно с весной, с первыми мартовскими деньками, когда о весеннем тепле ещё рановато думать, а уже одно душу греет: наступила календарная весна, а вместе с ней и новый «день рождения» в природе.

Хоть и не постоянен месяц март в погожих деньках, как, впрочем, и все пограничные месяцы календаря, но с каждым днём приход весны всё ощутимей. Дни становятся заметно длиннее, и не успеешь оглянуться, как подойдёт день весеннего солнцестояния.

Когда возникает желание встретиться с мартом, скажем, в осеннюю или зимнюю пору, то беру с книжной полки объёмистую книгу с репродукциями русских художников и открываю её именно в том месте, где изображён левитановский «Март». Вот уж «сфотографировал» кистью на холсте художник мартовский день: отражённое в зеркале снегов голубое небо, разбитая, лохматая колея дороги, яркий, солнечный полдень и оседающие на снегу глубокие тени от деревьев. От оттепелей снег заноздрился, заухабился рытвинами, и даль словно умылась чистой водой. Левитан тонко подметил мартовскую пору первовесенья — яркое, ласковое солнце и безмерно голубую небесную даль. День на картине будто залит светом, мягким, ровным. И этот мартовский свет и есть первый звоночек грядущему весеннему теплу.

Март — особое время в природе. Пора пробуждения. Всё живое постепенно отходит от долгих зимних холодов и вьюг. Утром вышел во двор — приметил ворона, низко летящего над крышами сараев, а в клюве у него сухой, пучок сена, раздобытого где-то на ближнем подворье. Ещё снега не сошли, да и по ночам заморозки такие, что поутру снег настом сковывает, а у пары воронов уже заботы по обустройству гнезда. Февральские свадьбы закончились!

К марту у людей отношение особое. В первые дни приход весны не столь примечателен и только пытливый взгляд найдёт тут свою особинку, порой едва заметную, но душе приятную.

Большая синица по утрам стала особую песенную трель выдавать, утро ранёхонько день открывает, да и по вечерам после ясного, солнечного дня подтаявший снежок на дорогах при ходьбе начинает играть ледовой корочкой.

Ещё по осени в преддверии наступления холодов приладил я на суку старой яблони кормушку. Все зимние месяцы крутились возле неё пичуги, подбирая хлебные мякиши да семечки. А пришёл март, и позабыла птичья мелюзга к своей зимней столовой дорогу. Вроде бы и снег ещё лежит да и холода крепки, а пустует кормушка. Редко какая синичка залетит, да и то словно второпях схватит хлебный оскрылочек и дёру. Весна началась! Другие дела. Весна и птичью кровь будоражит.

Зайди в лес и там приметы весны не заставят себя ждать. Вот беличья посорка у огромной, в два обхвата, ели. Шишки свои семена на волю выпустили, тут и перешла бельчонка на еловую почку. Отгрызёт смолистую почку с веточки и на снег бросит. Да так насорит, что словно кто-то специально еловыми ветками ковёр выстелил. Да и сами белки в эту пору по-особому себя ведут наступает пора свадеб. Мартовский снег гуще зимнего беличьими следочками исписан — любят белки на пороге весны по крепкому снежку побегать. Зимой белку в лесу увидеть весьма редкое явление — сумеречное животное. А вот весной, в марте, белки активны и днём. Глядишь, и перебежит лесную дорожку, себя выдав. Март покой не любит!

Да и зайцам в эту пору нет спокойствия. В марте у зайцев первый приплод: зайчата-настовички. Трудно зайчатам в такую пору — лишь бы сильных морозов не было, да невзначай лисица не обнаружила бы. Сытное молоко долго позволяет молодняку на одном месте находиться — след не печатать. Но в марте свежий заячий след часто можно встретить — не спится, не сидится ушастым на днёвке.

Весну угадывают не только по бурным ручейкам, но и по появлению грачей. Их прилёт несёт «на крыле» фенологический приход весны. Шумный грачиный гомон не хочешь, а услышишь. Не пройдёшь мимо деревьев, обязательно голову вскинешь, обежишь взглядом ожившую грачиную колонию, порадуешься появлению первых весенних гостей.

В марте и снегири по-особому голосок свой пробуют — не просто свирелькой пересвистываются, а словно мурлыкание с нежнейшим перезвоном издают. Для весенней снегириной песенки главное — чтобы день солнечным был. А если не один-два снегиря мартовский концерт устроят, а целая стая, то такой хор далеко в округе слышно. А коли к этой снегириной песне нежные мелодии клестов поднастроить, то зазвенит окрест особыми звуками. Слышал я такие птичьи симфонии не единожды на границах лесных засек — когда, с одной стороны, в мохнатых елях клесты-еловики прячутся, а с другой — молодой березняк на себе снегириную стайку приютил. Заслушаешься!

В марте ещё нет кучевых облаков, и ветры по-зимнему холодны. Но есть в эту пору особая примета — подтаявший снег у комлей деревьев. Там, где солнышко пригревает, снег оседает, плавится, вот и получаются такие лунки-воронки. С северной стороны снежное покрывало под самый комель, а с южной деревце уже весну почувствовало. Приложишь руку к стволу и ощущаешь тепло.

Особой мартовской приметой является и наст. Случаются после сильных оттепелей и крепкие морозные ночи, да такие, что осевший снег, словно кремнем становится. С настом всем хорошо: и лесному зверю, и человеку. С настом в лесу любые дороги открыты. Можно пробраться по нему в самые укромные уголки, куда зимой на лыжах и не сунешься. Люблю я по мартовскому насту к глухариным токам хаживать, а если повезёт, то можно и к токующему глухарю подойти. Тут главное сильно настом не скрипеть.

Что ни говори, а март в природё есть первая ступенька к желанному летнему теплу. Это месяц, когда весна ещётолько в зёркальные снёга засматривается, на себя любуется, свой разбег берет. Впереди и апрель с талыми водами, и май с первой зеленью, а март-протальник всей весне начало. Он всему живому году зачин.

Рябиновые гроздья

Быстротечен год, словно зимний день короток, глянешь за окошко, а уже сумерки. Ну а лето и вовсе скоро, не заметишь, как перешагнёт свой главный рубеж и покатится с горы к вечеру-закату, только деньки отсчитывай!

О макушке лета по рябине угадываю, словно по часам! Коль появились ягоды, знай: дело к Петрову дню подходит. Вроде бы совсем недавно цветочные кисти притягивали к себе взгляд, всё дивился: надо же, вот и рябина зацвела! А оно вон как — пол-лета как один день проскочило, и вместо белых цветов тяжелеют на ветвях рябиновые гроздья. Уже слегка подрумянились, загорели на солнышке. Спеют, набираются сил. Совсем скоро осень лес накроет. Пожелтеет, пожухнет лист, и зардеют рубином одни-одинёхоньки рябиновые гроздья, привлекая к себе внимание. Дай только такую столовую дроздам заприметить — враз подчистят, ни ягодки не оставят. Не прочь рябиновых плодов и человек отведать, но чуть позже, когда их морозец как следует хватит, отгоняя прочь горечь. Вот тогда приятно, набродившись по лесу, бросить в рот пару-тройку переспелых рябиновых ягод. Особым вкусом напомнит о себе уходящая осень.

До самого декабря, до крепких морозцев, будет радовать рябина спелыми ягодами, ну а если повезёт, то и до середины зимы продержится, покуда снегири не приметят чудом сохранившийся гостинец осени.

У родительского дома, в деревне, росла огромная рябина — крепкая, ствол толщиной в хороший кулак. Выросла там как раз в тот год, когда мне на свет появиться. Даже раскидистая черёмуха по соседству не помеха ей была — не боялась тени. По весне обильно цвела, а по осени радовала глаз,‘спелой ягодой. А ягод всегда было столько, что заглядишься. На черёмухе, яблонях уже ни листочка, только одни голые ветви на холодном ветру чиркают друг об друга, а рябина вся в красе гнутся под тяжестью плодов упругие ветви, хоть подпорки подставляй. Того и гляди, сучья надломит. И бывало, ломало в уж слишком урожайные годы.

На нижний сук той самой рябины я ежегодно подвешивал кормушку для птиц, смастерённую из фанерного посылочного ящика (сейчас таких уж и нет). Всю лютую зиму птиц подкармливал. Бывало, насыплю семечек, а сам домой, примощусь у оконца, выдую в замороженном стекле глазок и наблюдаю за гостями — кто за семечками прилетел, а кто только к рябиновым кисточкам пристраивается. Ни за что рябиновые гроздья на подсолнуховое семя не променяет! Ну а если стайка свиристелей налетит, то уж тут все ягоды подберут! После таких пиршеств весь снег под рябиной усыпан растрёпанным жмыхом ягод — в ход идёт только сочная мякоть.

Давно уж той рябины нет. Состарилась, засохла, ствол до самой сердцевины расщепило. Жалко было рубить, но всё же однажды пришлось. Опустело местечко. Трава-мурава поднялась. Уж хотел из лесу саженец принести посадить на старое место, может быть и вырастет. И словно напророчил сам себе своим желанием. Однажды внимание обратил на новое деревце. Заприметил только, когда оно тонким хлыстиком над травой поднялось. Лист крупный, резной. Взамен той старой от материнского корня выросла молодая рябинка. Выросла, чтобы прежнюю не забывали. Не цветет ещё, рано листва опадает — мало дело. Подождать нужно с годок-другой, пока сил наберётся. Лишь бы косой не задеть. А то враз срежешь. Пройдёт времечко, и увижу я на молодом деревце рябиновые гроздья, точь-в-точь какие были на моей старой рябине. Увижу и словно годы назад отсчитаю…

Рыба-легенда

О сомах в народе испокон веков складывались многочисленные рассказы-легенды, порой наводящие ужас на слушателей. Говорилось в них о сомах-гигантах невероятных размеров или сомах-людоедах, охочих до женщин и детишек. Сказать по правде, наслушавшись таких повествований, можно и впрямь отказаться от походов на реку и уж ни в коем случае не купаться в жаркий, летний день. Страшно! И всё-таки каков он, сом-сомович, удивительная рыба, легенда русских рек?

Известный русский писатель, публицист, знаток рыбной ловли Леонид Павлович Сабанеев писал: «Наружность сома оригинальна и безобразна. По общей форме тела он имеет некоторое сходство с налимом, но голова у него гораздо шире и составляет одну шестую часть своего тела, покрытого густым слоем слизи. Пасть у него огромная и вооружена довольно острыми зубами; на верхней челюсти находятся два уса, а на нижней — четыре усика. Хвост сильно сплющен с боков. Цвет сома изменяется, смотря по воде, возрасту и времени года, но чаще спина у него бывает чёрная, брюхо желтовато-белое, бока туловища черновато-зелёные и покрытые оливково-зеленоватыми пятнами». Сома нельзя спутать ни с одной другой рыбой — настолько он своеобразен и индивидуален.

Сом — домосед, отшельник и очень привязан к своему обжитому месту. Склонившиеся над берегом могучие ракиты, подпирающие своими размашистыми корнями берег, донные буреломы или речные затоны, где виден явный круговорот воды и есть сомовые пристанища. Хитёр и чуток сом. Мало передвигается, больше — проводит времени на дне, затаившись в буреломе. Сом — теплолюбивая рыба. В зимнюю пору он «спит» и начинает свою активность, только когда солнечные лучи хорошенько прогреют воду и насытят теплом прибрежные отмели. Ведь сомы большие любители понежиться на береговых отвалах под лучами ласкового солнца.

Сом, как и многие донные рыбы, предпочитает чистую воду. Именно это и заставляет сомов во время паводков уходить вверх по течению, заходя в поймы и пережидая вешнюю воду. Загрязнение рек и чрезмерное зарастание берегов для сомов плохо. И в то же время любят они захламлённые участки дна, где можно хорошо укрыться среди донного лома.

Сомы весьма прожорливы. В питании не брезгуют ничем. Но больше всего любят рыбу, ведь сом — хищник. Из-за своего телесного сложения сомы предпочитают охотиться из засады. Даёт себя знать неповоротливость. Не откажется сом и от лягушачьего обеда, приберёт и червей, и различных личинок водных насекомых. Может напасть и на зазевавшегося утёнка, отбившегося от стайки. Немало описано в литературе и случаев нападения сомов на домашних животных — телят, собак, которые каким-либо образом оказались в речке. Всё тот же Л. П. Сабанеев упоминает о нескольких случаях, когда добычей сомов становились люди: «…сом стащил в воду взрослого человека, который, однако, успел с большим трудом высвободить ноги из пасти сома, ободравшего с них всю кожу». Ну что же, не доверять известному писателю у нас просто нет оснований, хотя и закрадывается сомнение, что такое и вправду возможно.

Охоч сом и до падали. Погибшие в реке животные непременно становятся объектом его пиршества. Один мой знакомый — рыболов в годах — рассказывал, как, будучи мальчишкой, ловил на Дону сомов на дохлых кур. И рыбалка была отменная!

Помимо утренних и вечерних зорь, по душе сомам и лунные ночи. Когда водная гладь рек озарена матово-жёлтым светом небесной странницы луны, когда её световые дорожки пробивают зеркало реки, активными становятся самые крупные представители сомовьего царства. Любят сомы и грозу. Природная стихия поднимает речных великанов из донных ям, заставляя активно перемещаться по речному руслу. Но самая соминая пора — это время коротких ночей, когда зори сходятся меж собой и в самой силе травное лето. Это пора комариных туч и первых птенцов. Время, когда стройные рябины, принарядившись в зелёное убранство, выбрасывают на свет Божий белые с нежнейшим запахом кисти соцветий и появляются первые грибы-колосники.

Вот таков он, сом-сомович, рыба-легенда наших рек.

Снегириная метель

Лес всегда интересен, и каждое его местечко примечательно: где-то земляника с черникой укрылись, где-то беленькие грибки с подосиновиками из года в год растут. Да и сам по себе лес необычен — то светлым березняком угрюмый ельник сменится, то орешник в глубине соснового бора примостится. Одним словом, лес — загадка. А разгадать её — задача не из лёгких. Немало нужно походить, потоптать лесных тропок. Зато, коли разгадаешь, так на коне будешь.

Есть недалече от моего дома потаённое местечко — низина в глубине соснового бора. Вокруг огромные сосны-великаны выстроились — в один обхват нипочём не взять, хоть друзей созывай. Коренастые, могучие, обступили они низину плотным кольцом — словно в зеркало, смотрятся в неё круглый год, да всё никак наглядеться не могут. А низина та не простая — с годами плотно заросла она лесным сорняком-корьяжником, приютила в себе и вербу-красавицу, что по весне покрывается ярко-жёлтыми барашками-соцветиями, и сосенки приземистые пораскинула. Тесновато им среди кустарников, вот и стараются они в стороны лесной сор разогнать, чтобы попросторнее жилось. Весной и летом это потаённое местечко живое, кипит в нём лесная жизнь, а с приходом холодов безмолвствует. Лишь какой-нибудь зайчишка тёмной ночью заскочит сюда отведать молодых побегов, лисица да ласка с горностаем в поисках добычи цепочку следов протянут. Постукивает день-деньской большой пёстрый дятел на огромной еловой сушине, что стоит на береговом валу, словно не даёт окружающему лесу вовсе заснуть глубоким зимним сном. Постучит, постучит, выбьет из шишки смолянистые семена и за другой отлетит. Посмотрит на лесную низинку и вновь примется за дело. Так весь зимний день и скоротает за работой. А низинка дремлет в снежной перине, весны дожидается.

Народ в низинку редко наведывается — знает, что взять здесь нечего. Летом вся она в зелени болотной скрыта. Плотная трава-сырец по земле припустила — ходу не даёт; ни грибов тебе, ни ягод. А зимой одни лишь снежные сугробы — низкое местечко быстрее снежок к себе притягивает. Закружит метель, пригнёт до самой земли кустарник — попробуй продерись сквозь такую снежную стену. Не каждый решится! Даже крупный зверь низину ту стороной обходит, наверное, боится в лесной омут забрести.

А когда-то, давным-давно, был на месте сегодняшней болотистой низинки лесной пруд. Глубокий. Ключевой. Когда появился он тут, уж никто не помнит. Застал я его ещё полноводным, но уже тогда подступал с берегов осотник-душегуб, скрывая год от году водную гладь, придавливая зеркало воды к центру. В весенне-осеннюю пору к вечеру ближе бегали мы мальчишками на отлогий берег посмотреть, не присели ли на его воды пролётные утки?

Постепенно пруд стал умирать — зарастать не по дням, а по часам болотиной, привечать к себе всякий лесной самосад. Не, устоял пруд перед лесным натиском. Затянуло время многочисленные ключи, что питали его воды. Остался лишь один, что даёт жизнь ручейку-канавке. Летом отыскать этот ручеёк трудно, а вот зимой он более приметен — не позволяет ключевая водица льду заняться, придерживает удалой морозец. Ручеёк-то так себе — в полшага перемахнёшь, а для лесных обитателей — живая водица в любое время года.

Высох пруд прямо на глазах, превратился в лесную болотистую низину. Если кто и забредёт сюда, так только лишь чтобы пройтись узкой лесной тропинкой прямо по береговому отвалу — угол срезать. Пройдёт путник мимо, окинет пустым взглядом лесной омуток, и дело с концом. И никому на ум не приходит, что низина эта не простая.

Однажды летом, прогуливаясь, приметил я в низинке снегириную парочку. Снегирь — птица северная, так всегда мы считали и ждали прилёта нарядной красногрудой птахи с первыми зимними холодами. А тут лето! Снегири на фоне изумрудной зелени смотрелись весьма забавно. Словно лето с зимой сошлось — снегирей к себе в гости пригласило, Кругом лес наполнен певучими голосами птиц, а тут вдруг снегириные «колокольчики», словно в январе, позванивают.

Вот тогда-то я и уяснил для себя, что не видим мы снегирей летом лишь потому, что они в лесу живут, а с наступлением холодов к жилью ближе подбираются. Недаром в народе говорят, что Новый год со снегирём приходит.

Зимой на снежном фоне снегиря ни за что взглядом не пропустишь — уж больно наряден. Ни с какой другой птицей не спутаешь.

Заметив в лесной низинке снегириную парочку, стал я туда почаще наведываться. Пропущу денёк-другой и вновь иду — уж больно хотелось поподробнее разузнать, коренные это снегири или залётные. Каждый раз я обнаруживал снегириную парочку на месте, а порой лишь по одной песенке определял, что снегири где-то тут поблизости.

Летели годы. Низинка ещё больше заросла. Уже почти не осталось на ней свободного лоскутка земли, где бы не рос корьяжник. Ещё труднее стало пробираться сквозь кустарниковые кущи-дебри. И я, честно скажу, давненько сюда не заглядывал — всё было как-то недосуг.

Однажды, возвращаясь с охоты, направил свою лыжню в это местечко. Тяжело шли лыжи лесным неудобьем, но я всё-таки добрался до заветной низинки. С утра непогодилось, ленивый снежок перешёл в дружную метель, разыгравшуюся к середине дня в самую настоящую снежную кутерьму. Метель в лесу слепит, сбивает с пути, пытается запутать, увести в чащобу.

Только стал подходить к низинке, издалека сквозь пургу услышал знакомые перезвоны — неужели снегири? Пришёл на заветное место, так сразу и ахнул — по поникшим от обильного снега кустам расселась снегириная стайка в десятка четыре птиц. Словно краснобокие спелые яблоки в августовскую пору на ветвях развешаны — если не зима, спутал бы. Звенят своими мелодичными голосками, порхают по снежной колыбели.

Увидел я весёлую семейку и встал как зачарованный. А метель не унимается. Но снегирям всё нипочём, они и не боятся вовсе. Прямо-таки самая настоящая снегириная метель над низиной разыгралась. Увидишь снегиря зимой — уже радостно на душе становится, а тут, можно сказать, целый снегириный хоровод высыпал. Как не подивиться такому чуду!

Снегириная песня под снежную пургу! Она казалась мне такой таинственной. Словно звенели, переливались в хрустальном звоне сами снежинки, осыпающиеся белоснежными хлопьями с бескрайней высоты хмурого, зимнего неба. Будто бы зима со мной заговорила.

Стоял я и смотрел на снежно-снегириную метель и уходить не хотелось. Самого уж занесло с ног до головы, а я всё стоял и любовался снегириной стаей. Но метель стоять не велит — отправила меня восвояси, ближе к дому. Долго ещё слышал я снегириные перезвоны, которые сам ветер не мог заглушить.

И подумалось мне тогда, что наверняка эта снегириная стайка родом из здешней лесной низинки. Родились, выросли тут и даже в зимнюю стужу наведываются красногрудые пичуги навестить отчий дом. И метель, и мороз им нипочём. Не верите? Приходите. Вместе проверим.

Разбудил

Случилась эта занимательная история июньским полднем. Жарко палило полуденное солнце, и я, заметно подустав от жары, отбиваясь от назойливого комарья и мошкары, шёл неспешным шагом в поисках новых земляничных полянок.

Земляники в тот год уродилось в Подмосковной Мещёре с лихвой: сочная, крупная, душистая ягода так и просилась в лукошко — только не ленись собирать. В тот день я не один час пропадал в лесу, подолгу задерживаясь на найденных земляничниках, покуда не собрал все «смотрящие» на меня ягодки. Постепенно, шаг за шагом, вышел я на полянку, раскинувшуюся в глубине берёзово-елового мелколесья. Полянка небольшая, в ширину всего-то шагов десять будет — за минуту проскочишь. Но раз есть полянка — на ней, знать, и земляничка ждать может. И я, уткнувшись взглядом в лесную подстилку, иду себе, не тороплюсь и внимательно посматриваю — не мелькнёт ли где спелым румянцем желанная ягода-земляничка. Лукошко старательно к себе прижал обеими руками — крепко держу, боюсь растрясти, смять сочную, спелую ягоду.

На поляне растёт ёлочка — я её сразу заметил, — метра два вышиной, пушистая, ладная, света ей хватает, вот и красуется на зависть другим. Густые еловые лапы плотно припали к земле. Не ёлка, а прямо-таки шатёр лесной получился. Уже почти вплотную подошёл я к деревцу — ещё два шага и миную его. И тут случилось то, что я даже предположить не мог. Елка словно ожила: вся заколыхалась, нижние ветви разом кверху поднялись, — словно невидимая пружина сработала, словно внезапный вихрь прошёлся под ними. И вдруг… передо мной, на расстоянии меньше метра, возник кабан. Среднего размера, поджарый, тёмно-бурого окраса, он оказался на моём пути так внезапно, что я даже глазом не успел моргнуть. Острый пресновато-кислый запах кабанятины резко ударил мне в нос.

О том, что кабаны очень осторожные животные, я, конечно же, знал давно. Увидеть вепря в дикой природе большая удача. Эти лесные звери обладают исключительно хорошим слухом и обонянием, чувствуют опасность на очень большом расстоянии и, заподозрив что-либо неладное, всегда стараются бесшумно скрыться с опасного места. А тут такое?!

Я ещё плотнее прижал к своей груди кошёлочку с земляникой, словно опасаясь, как бы кабан не отнял у меня лесное сокровище. В какое-то мгновение мелькнула мысль: окажись я на четвереньках возле этой самой ёлочки, то стоять бы мне сейчас с кабаном, как говорится, нос в нос на расстоянии полушага. Сколько длилась по времени эта нежданно-негаданная встреча, сказать не берусь — у страха глаза велики. Мне показалось, что нескончаемо долго. Я даже успел хорошенько рассмотреть моего кабана. Узкие кабаньи глазки глядели на меня в упор, излучая дикость и жгучий холод дикого зверя. Мысли о том, что кабан может напасть, сбить меня с ног, почему-то не было. Осмысление случившегося пришло позже, а пока я стоял как вкопанный перед лесным зверем. Вепрь первым нарушил наше «противостояние на лесной поляне», развернулся резко на 180 градусов и молниеносно скрылся в еловом подросте березняка. Лишь покачивающиеся упругие еловые ветви напоминали о том, что кто-то нарушил их покой. Кабан скрылся. Я даже не услышал шума удаляющегося зверя — словно он не убежал, а улетел на невидимых крыльях. Минуту-другую я оставался неподвижным: а вдруг этот кабан здесь не один, а затем ради любопытства заглянул под ёлку. А там было самое настоящее кабанье логово. Выстеленное сухим папоротником, травой, оно представляло собой цельную камеру, которую; встревоженный зверь разломил надвое. Видимо, логово служило кабану продолжительное время — пол был плотным, умятым.

Теперь, когда бываю на этой лесной полянке, обхожу ту ёлочку стороной — кто знает, а вдруг вновь кабану сон испорчу? Всякое может быть — лес полон загадок.

Лисья столовая

У всех на слуху известная русская сказка, в которой хитрая лисица старика перехитрила рыбку у него с воза умыкнула да ещё потом посодействовала волку хвост в проруби приморозить, сославшись на то, что сама, мол, морозными лунными ночами хвостом рыбку подлавливает.

Ой да лисица! Сколько хитрости в ней таится! Только сказка сказочкой, но рыжая плутовка действительно ой как охоча до свежей рыбки и сама не прочь порыбачить у проруби в надежде на богатый улов. И иногда ей это удаётся.

Слышал я от старых рыболовов истории о том, что любят лисы посещать ночами свежие лунки, проделанные рыбаками накануне. Если мороз не сильный, то вода в проруби долго не замерзает. А как известно, зимой рыба подо льдом без кислорода сильно бедствует, вот и тянет её на свежий воздух подышать. А лисица тут как тут. Рассказывали любители подлёдного лова, что наблюдали, как лисы всю ночь у лунки дежурили, пытаясь зазевавшуюся рыбёшку подцепить. А иногда рыбаки сами лисиц к своим лункам приваживают — оставят возле рыбью мелочь лисице на прикорм, вот и ходит каждую ночь Патрикеевна за рыбкой, словно сторожит рыбацкую лунку.

Хорошо других послушать, а лучше, конечно, самому своими глазами увидеть. И вот однажды мне такая возможность подвернулась.

Дело было зимой. Решил я погожим деньком сходить на лесную речку. День был солнечным, с лёгким морозцем. Минувшая оттепель уплотнила снег, присыпав его небольшой порошей, и теперь идти по нему на лыжах было одно удовольствие. Вышел я на небольшую безымянную речушку и отправился по её крутому заснеженному берегу в сторону известных мне бобровых плотин. После того как обустроилось на речке бобровое семейство, она стала полноводной — вода подступила под самые кромки берегов, шумит подо, льдом, перебирает потоком над собой ледяные уступы. Снег по берегам истоптан многочисленными заячьими маликами — хорошо жировать в прибрежных березняках-осинниках — много тут сочных побегов. Заходят на речку и куницы — вон парные крупные следочки в куньем нарыске вдоль берега тянутся. А это едва приметная горностаева стёжка — вынырнул зверёк из-под снега, пробежал метр-другой и вновь в снежную колыбель ушёл — мышей выслеживать, а заодно и от хищников — филина да лисицы — спрятаться. А вон и ровненькая цепочка лисьих следов по самому центру речного русла тянется — сошла рыжая с заснеженного берега и побрела вдоль реки. След раннего утра не успел ещё загрубеть на морозце. Шла, видно, не спеша, с толком русло обследовала: сойдёт с центра, потопчется у береговой кромки, потычется носом в снег и опять в дорогу. Не зря, думаю, рыжая тут бродит — какое-то дело замышляет — на ледяном полу ни рябчика зазевавшегося не словишь, ни мышонка не сцапаешь. Посмотрел я вперёд по руслу — а лисий след все по речке тянется, не сворачивает. Прикинул я, что лиса может ещё с километр пройти, а уж потом хочешь — не хочешь, придётся ей выбираться на берег — бобровая плотина дальше дороги не даст.

Задумал я дальше по лисьему следу пройти — может быть, что-нибудь интересное увижу. И не ошибся. Иду осторожно. Пороша лёгкий ход лыжам даёт, лыжня не скрипит, не шуршит. Дошёл до речного изгиба. Слышно уже, как вода шумит на перекатах бобровой плотины. Впереди непролазная черёмуховая поросль ж ни за что лыжню не пробить по нёй. Направился я с берега вниз к лесу, чтобы черёмуховые заросли обогнуть, и тут наткнулся на лисицу. Увидела меня рыжая — и опрометью в густой ельник. Секунда-две — и нет плутовки, даже ёлки «немые» стоят, ни одна веточка у лисьего следа не шелохнулась. Эх, думаю, подшумел лисицу, а как было бы хорошо подобраться к ней поближе незамеченным. Ну что поделаешь? Лисица — чуткий и осторожный зверь. Вновь взобрался я на береговой отвал и увидел речную вымоину прямо у берега. Снег вокруг весь истоптан лисьими следами, и ещё что-то непонятное чернеет на снегу. Подошёл поближе. Глянул, а это рыбьи останки крупный окунь был больше половины съеден лисицей. Доела бы всего, если бы не моя настырность — помешал куме трапезничать. Надо же, сама рыбину изловила! Вот так лисица! Настоящий рыбак! И как же я сразу не догадался? Ведь лисица обследовала речное русло в поисках проруби. За бобровой плотиной лёд крепче, а перед ней слабее. Нет-нет, а пробьёт вода добрую вымоину. Рыба к проруби тянется. Вот и «рыбачат» лисицы в таких местах. Конечно, не всегда подобная рыбалка приносит желанный успех, но охота есть охота — удачу порой нужно высидеть.

Не стал я больше беспокоить лисицу своим присутствием и поспешил удалиться, точно зная, что спустя некоторое время рыжая обязательно вернётся к оставленному обеду.

После этого случая я ещё несколько раз приходил к обнаруженной мной речной промоине. Она оказалась почти не замерзающей, и каждый раз обнаруживал около неё лисьи следы. «Столовая» работала в полном режиме.

Судьба свела

Ещё с вечера загорелся Сашка отправиться за рябчиками. Не пошёл бы, если бы дождь лил, а тут, как на грех, возьми да и прекратись он к рассвету. Тишина. Только с крыши оземь бьют крупные капли.

Напомнил дождь о себе лишь тогда, когда Сашка к полудню, набродившись вдоволь по лесу, вышел на опушку к заброшенному деревенскому погосту. Тут и загнал его ливень под своды старой сожжённой молнией церкви. Это была единственная возможность укрыться от дождя. Хоть и брала оторопь — в храм да с ружьём, но деваться некуда, и Сашка, сдёрнув с плеча ружейный погон, дабы не задеть стволом о косяк узкого дверного проёма, нырнул в полуподвальный подклет. Ноги, обутые в мягкие резиновые сапоги, твёрдо ступили на груду битого кирпича.

Октябрьский дождь походил на июльский ливень — такой же шумный, плотный. Сашка, сбросив с плеч рюкзак и постелив его на кирпичи, сел, положил на колени ружьё, глянул в глубь подвала и остолбенел — всего в нескольких метрах от него стоял волк. Холодящий душу волчий взгляд цепко держал нежданного гостя.

Стыло заныло Сашкино сердце. Парень крепко, до боли в ладонях, сжал приклад.

«Скорей бы дождь унялся — выход-то из подвала один у моего правого плеча, все остальные кирпичом завалило, пока стены рушились», — подумал Сашка и осторожно посмотрел направо. Дождь хлестал как из ведра.

«А что, если выстрелить?» — неожиданно мелькнула мысль, но он тут же отмёл её: «А вдруг промах? С одностволкой ведь. Если бы не этот проклятущий дождь, миновал бы поле. Ведь немного оставалось до леса».

В сумраке заброшенного церковного подвала волк казался чёрным. Почуяв опасность, зверь попятился назад, ближе к противоположной стене. Густая подвальная мгла размыла силуэт зверя. Лапы волка скребанули камни, несколько из них скатились вниз, по уступу, заваленному ломом.

«А что, если и впрямь выстрелить? — крутилась навязчивая мысль. — Но, если промахнусь, он меня в один прыжок сграбастает. А что он тут делает? И один ли он?»

Сашка не сводил глаз с волка. — «Наверное, так же как и я, прячется от дождя. Или может быть…» — Сашка с опаской осмотрелся по сторонами: — Тихо. Логова тут не может быть. Да и осень. Какое сейчас логово?

Дождь не утихал, расходился всё сильнее и сильнее, словно назло задерживал Сашку в злополучном подвале. С дождём ещё больше схолодало. От старого камня неприятно тянуло сыростью.

«Вот угораздило! Лучше бы отправился берегом старой речки-безымянки, что второпях перемахнул в два шага, когда пробирался в чаще за Барским лугом. Да и рябчика там больше, чем у барсучьих нор», — корил себя Сашка.

Иногда взгляды волка и человека пересекались, и парню казалось, что зверь читает его мысли.

«На лесной тропке-то наверняка бы разминулись — шаг-другой, и листва, хоть и осенняя, скрыла бы. А тут каменный плен для обоих. Да ещё и дождь, как назло, не прекращается. В святую обитель загнал».

Сашкина нога, онемев, подкосилась, выбив каменную мелочь из-под каблука сапога. Волк шарахнулся в сторону, сел, подобно дворовому псу, пристально глядя на охотника.

Сашке казалось, что его прислонили спиной к леднику: холод страха пронизывал всё тело. Это была первая в его жизни встреча с волком, видно, судьба свела — на роду было написано встретиться.

А «волчью доброту» Сашка хорошо знал. Семилетним мальчишкой он остался без матери. Дело зимой было, в самые рождественские морозы. Сашка в тот роковой вечер от окна не отходил, до полуночи мать ждал, да так и уснул, склонившись на подоконник. В ночи, спящий, сильно стонал, видно, сон дурной мучил. А с рассветом пошли с дедом мать искать. Мороз дух захватывал. За полдня окрестное поле исколесили, метр за метром изрезали снеговую гладь, покуда не наткнулись на клок шали, сиротливо торчащий из-под белого снегового покрывала. А вскорости и бездыханное тело обнаружили — под самую метель волки Сашкину мать задрали. Кругом ни следочка — всё метель скрыла.

С оконного проёма вниз в подвал стекала тонким ручейком дождевая вода, наполняя лужу меж каменистых россыпей.

…Как же тогда желал отомстить Сашка волкам! Дед останавливал. Говорил, что ещё не время, молод. Потом душевная боль немного притупилась, зачерствела, словно старая рана, поноет и отпустит. Но, уходя на охоту, Сашка всегда прихватывал с собой пару-тройку волчьих патронов с картечью. Однако встречи так и не было. С тем и вырос Сашка. Закончил школу. Возмужал. Отслужил в армии и вновь вернулся в деревню. Но о волчьей обиде не забывал. Даже на вальдшнепиную тягу картечины брал — глубоко сидела в Сашке мысль о мести волкам. И вот он, случай! Словно судьба свела — остановила в осенний дождь у полуразрушенной церкви, загнала в подвал.

Сашке вспомнилось, как не единожды он слышал от своей бабки рассказ о таинственном часе волка предрассветном времени, когда на всё живое наваливается крепкий сон и только волки в это время рыщут в поисках жертвы. И тогда Сашке казалось, что в этот загадочный час весь лес полон волков, стоит зайти за околицу — и вот она, волчья стая…

Крапивник, бурая малая пичуга, шустро прошмыгнув мимо Сашки, присел на каменистый развал, но, заметив человека, быстро выпорхнул наружу.

…Дождь прекращался. Стук капель затихал с каждой минутой. Несмелый солнечный луч, едва скользнув по земле, робко, наспех, проник в оконце церковного подклета и вновь пропал, прикрытый пеленой облаков. В старой, поломанной ветрами ветле, что росла неподалёку от храма, «замяукала» сойка.

— Пора бы и на свет божий, — пробормотал Сашка и, встав на ноги, сделал шаг к выходу. Поднялся и волк, глянул на Сашку и, поймав, его взгляд, отвернулся.

На близкой опушке застрекотали сороки, заметались по голым берёзовым кронам. Сорочья трескотня словно привела в чувство случайных соседей. Волк внимательно, следил за каждым движением человека, впрочем, как и Сашка, который не решался повернуться к зверю спиной. Казалось, что может быть проще? Один выстрел давно бы уже решил весь исход встречи, развёл бы прочь давних врагов. Но в нём ли смысл, в выстреле ли? Сашкину мысль словно понимал и волк. Его судьба в этот дождливый осенний день была в руках человека. Пусть и не причастен он был к той давней кровавой январской ночи, а всё одно — рода-племени волчьего. А в стае закон простой — один за всех и все за одного. И зверь смиренно ждал своей участи.

Как ни странно, чувство мести не одолевало Сашку, наоборот, в душе зияла глубокая пустота. Волк стоял беспомощный, беззащитный и, может быть, точно так же, как в первые минуты встречи с Сашкой, бил его озноб от страха перед человеком. «Чем могла бы закончиться эта встреча, окажись он в лесу без ружья?» — мелькнуло в голове у Сашки, и на мгновение в памяти воскресло лицо матери — доброе, светлое, каким он видел его в последний раз, когда провожал её тем морозным вечером, из дому.

Давно закончился дождь. Просветлевшее от туч небо радовало глаз.

Сашка резким движением развернулся и шагнул наружу. Отошёл в сторону к ветле под её полуголую крону. Через мгновение в зияющем проёме показалась волчья голова. Взгляды волка и человека встретились вновь: испуганный и настороженный взгляд лесного зверя и отрешённый взгляд человека. Волк не медля, одним прыжком выскочил из церковного подвала и резко на махах пошёл в сторону леса, а Сашка долго смотрел вслед удаляющемуся зверю, пока тот не скрылся в молодом березняке.

Примечания

1

Мошник-глухарь — самец-глухарь.

(обратно)

Оглавление

Листая книгу природы

ХОРЮШКА Повесть-быль о жизни хоря

ЗОВ ЛЕСА Повесть-быль о лосе

РАССКАЗЫ

  Стёпка

  Вот незадача!

  За обедом не зевай!

  Сила любопытства

  Костя

  Сорока подсказала

  У каждого своя тропа

  Вот натворил

  «Банька»

  Соперник

  Воронье чаепитие

  Заячья весна

  День в зимнем лесу

  Ночные лакомки

  380 лет спустя

  День рождения года

  Рябиновые гроздья

  Рыба-легенда

  Снегириная метель

  Разбудил

  Лисья столовая

  Судьба свела Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg