«Семнадцать перышек»

Владимир Михайлович Данилов Семнадцать перышек

Смотрители Акан-коски

Валька открыл глаза. Спросонья он не сразу сообразил: утро сейчас или вечер. На столе по-прежнему горела керосиновая лампа. Отец стоял у стола, и огромная тень от его фигуры распласталась по всей стене. Отец размахивал руками, и тень суматошно вздрагивала, взбиралась на потолок. Казалось, какая-то неведомая ночная птица залетела в маленькую комнату кордона, бьется о стены, о потолок и никак не может выбраться.

Пожалуй, еще ночь. В черном, лаковом стекле окна ни звездочки, ни проблеска ранней зари. Дядя Ефим сидит в своем углу и медленно скручивает цигарку.

Отец говорит отрывисто и резко:

— Уходи, Ефим… Завтра же. Мальчишка и так уже насмотрелся на твой промысел. Довольно… Не нужен ты здесь. Уходи…

Дядя Ефим недовольно хмыкнул и, чиркнув спичкой, закурил.

Лицо его потонуло в облачке дыма.

Когда дым растянулся в синюю полоску и призрачной пеленой повис над лампой, дядя Ефим исподлобья взглянул на отца.

— Значит, гонишь, — глухо произнес он. — А на фронте мы с тобой, Павел, из одного котелка ели… Аль забыл?

— Нет, Ефим. Не забыл. Но ты и в котелке шарил по дну. Слышал бы тогда наш ротный повар твои речи…

Теперь отец говорил спокойно и неторопливо. Но почему-то каждое его слово было жестким и тяжелым. Дядя Ефим втянул голову в плечи и хмуро дымил цигаркой.

— А вспомни наши атаки… Из окопа ты норовил выскочить последним. Говорил, что первая пуля не для тебя. Это, Ефим, забыть трудно. Я думал, война тебя чему-нибудь научит. А ты все такой же, все о себе печешься. В такую глухомань забрался и го со своим черпаком. В общем рад был тебя видеть, но не таким… Уходи…

Дядя Ефим поднял голову и тихо произнес:

— Ладно, Павел. Ты хозяин, я — гость. Как говорят, насильно мил не будешь, коли пришелся не ко двору. Знамо бы такое дело, пораньше спать залег. И то, отоспаться перед дорогой надо.

Пока отец и дядя Ефим укладывались на скрипучие койки, Валька прищурил глаза. Но едва лампа погасла и комнатка кордона погрузилась в темноту, глаза открылись сами. Какой уж тут сон, если только что Валька услышал, как отец гонит своего фронтового друга. Может быть, отец погорячился? А если нет, то как же он, Валька, завтра будет смотреть в глаза дяде Ефиму?

Сразу сто вопросов заполнили Валькину голову, и на каждый он должен сам найти ответ.

Валька, не мигая, глядел в темноту и вспоминал каждый день, прожитый на кордоне.

…Домик кордона построили давно, когда по Суле впервые начали сплавлять лес. Такие домики выросли и на Горелом мосту, в протоке между Лексозером и озером Карги, у истока порожистой Сулы и здесь на девятом километре реки, у самого большого порога Акан-коски. Отец говорил, что и ниже по течению есть пороги. Там тоже сплавщики несут патрульную службу и живут в таком же кордоне.

Без кордонов на порожистой реке не обойтись. Пропустят сплавщики кошель с лесом через один порог, а река их несет уже к другому. Не будь людей у порога, стиснутая скалами Сула по своему распорядится бревнами. Наставит тычков, запыжует русло, набросает бревна в несколько слоев так, что комли их, как стволы зениток, поднимутся над водой. И готов залом. А чтобы разобрать его, сколько людей и времени надо.

Вот поэтому и нужны патрульные кордоны. На каждом по два человека — бригадир и его помощник.

Отец у Вальки — бригадир. Был у него и напарник — Виктор. Да только заболел в средине июля. Отец перекрыл Сулу выше порога оплотником, чтобы залома не было, и на моторке отвез Виктора в поселок. А дома Валька упросил его взять с собой на кордон. Валька знал, как упросить.

— Где ты возьмешь человека, когда сплав в разгаре, — доказывал он.

— Уж не ты ли этот человек? — усмехнулся тогда отец.

— А почему бы и нет? — солидно спрашивал Валька, — Что я, багра в руках не держал или Акан-коски не видел? Ведь мы же с тобой там сколько раз рыбалили. Соглашайся, а то передумаю…

После этих слов отец расхохотался.

— Слышишь, мать, как наш мужик рассуждать научился. Придется тебе харч на двоих собирать.

И вот уже целый месяц Валька помогает отцу на буйном пороге Акан-коски. Сплавные хитрости он освоил довольно быстро, только не все у него сразу получалось. Попробуй, столкни на струю застрявшее в береговых камнях бревно. Валька суетился возле бревна, налегал на багор, а толку никакого. Отец учил его терпеливо.

— Силы у тебя, Валек, на это бревнышко все равно не хватит, — говорил он в таких случаях. — Да и мне не спихнуть, Тут сноровка требуется. Ты сделай так, чтобы река тебе помогла. Раз Сула принесла сюда эту деревину, она и помочь должна. А Сула — река добрая, в помощи не откажет. Смотри!

Отец втыкал багор в самый конец бревна и без особого усилия отжимал его от берега. Могучая струя, встретив преграду, напирала на строптивое бревно, разворачивала его, и застрявший конец сосны медленно сползал с камней, оставляя на них розовую кору. Через минуту подхваченное течением бревно уже крутилось посредине реки и с легким звоном стукалось о другие бревна, мчавшиеся мимо серых валунов.

Управлять оплотником Валька научился в первый же день. Выше порога с одного берега на другой были перекинуты связанные цепями бревна. Принесет Сула кошель из тысячи сосен, а тут — стоп — оплотник не пускает. Нельзя же всем сразу, без ведома людей в порог кидаться. Остановленные оплотником бревна медленно покачиваются на воде и, словно стая гигантских рыб, греют свои чешуйчатые спины на солнце.

Когда пришло время пропускать кошель, отец размотал конец каната, привязанного к последнему бревну оплотника. Бревна нетерпеливо задрожали. Речная струя нажала могучим плечом и отодвинула оплотник от берега.

— Трави! — подмигнул отец Вальке и проворно начал отпускать канат.

Коридор между берегом и последним бревном оплотника становился все шире и шире. Сперва отдельные сосны проплыли по нему, а следом еще, еще, и вот уже от кошеля стали отделяться целые пачки бревен. Они неслись, набирая скорость, туда, где ревел и бесновался порог.

Минут через пять отец начал подтягивать оплотник к берегу. Закрепив канат на двух, вкопанных в землю столбах, он хлопнул Вальку по плечу и сказал:

— Ну, а теперь багор в руки! Пойдем посмотрим, что там натворил наш порожек.

Второй раз проход для бревен в оплотнике открывал уже Валька.

— Отдать концы! Трави-и-и! — кричал он, не скрывая своей радости, и голос его тонул в грохоте седого от пены бурлящего Акан-коски.

За месяц таких дней было немало. И Вальке казалось, что уж больно быстро летит время. Ну совсем как бревна посредине речной струи. Не успеет взойти над лесом солнце и над порогом повиснуть яркая радуга, как, смотришь, и вечер наступает.

В первый же день, пропустив через порог целый кошель бревен, смотрители Акан-коски смастерили себе донки-закидушки. Едва солнце пересчитало первые вершины сосен, как отец и сын уже сидели на крутой скале, у омута.

В тишине уходящего дня омут казался таинственным и непонятным. Стынущая вода парила туманом, причудливые тени неторопливо плыли над темными струями. Где-то в глубине завязли в иле свинцовые грузики.

Валька нетерпеливо шевелит пальцем жилку и то и дело поглядывает на отца: «Не клюет ли у него?»

Отец резко дергает лесу и быстро начинает выбирать ее. Валька, забыв о своей донке, с нескрываемым любопытством следит за действиями отца. Вот показались крючки — стрелками разрезая черную поверхность омута. И ни одного всплеска.

— Сиги! Наживляй червя! — прошептал отец, проверив остатки наживки.

Теперь Валька и сам видел, что серые катышки хлеба, сдобренного подсолнечным маслом — любимая приманка лещей и язей — остались нетронутыми. Зато червей как не бывало. Ясно — сиги объели.

Не успел Валька заменить наживку, леса упруго потянула за палец.

— Спокойно, Валек, не нервничай, — проговорил отец, когда Валька принялся выхватывать лесу из глубины.

Вода у берега заволновалась под ударами сильного хвоста. Валька еще не сообразил, как он будет вываживать рыбину, а отец уже подвел сачок и вместе с грузилом вынес на берег серебряного сига.

— Видал, как надо! — задыхаясь от восторга, проговорил Валька, высвобождая крючок.

— Нет, не видал, — улыбаясь ответил отец, — хорошо хоть ты научишь. Люблю знающих людей.

И тут он торопливо шагнул к своей донке. Ее леса стала проворно соскальзывать в воду. Отец подхватил ее, выбрал и неторопливо подвел сачок. Ему попался сиг ничуть не меньше Валькиного. Вальке уже стало немножко совестно от того, что расхвастался он чересчур рано.

— Боевая ничья! Как в футболе. Надо назначить переигровку, — без умолку трещал Валька, когда они возвращались по тропке к кордону. Четыре сига болтались у Вальки на ивовом прутике и столько же на кукане у отца. Правда, Валька ждал этой «переигровки» с тайной надеждой, что в следующую рыбалку он поймает хотя бы на одну рыбину больше, чем отец.

…Тихо и размеренно стучат ходики на стене. Монотонно шумит за окном порог. И Валька, убаюканный воркотней старика Акан-коски, засыпает.

На следующее утро Валька с удивлением увидел, что отец еще не поднялся с постели. Взглянул на ходики — ровно семь.

— Пап, вставай! Там уже, наверно, кошель подошел.

— Не будет сегодня кошеля, — ответил отец. — Посмотри на календарь.

Валька, протирая глаза, взглянул на приколотый к стене табель-календарь. Цифра была обведена черным квадратиком.

— А что тут обозначено? — спросил Валька.

— Профилактика…

— Это еще что за штука?

— Полный осмотр катеров. Смазка двигателей, мелкий ремонт. А раз катера стоят — кошеля не будет.

— Значит… — Валька подбежал к окну. Сула, укрытая тенью прибрежных сосен, заманчиво раскручивала струи. Еще ни один солнечный лучик не разбился о воду. И где-то там в прохладной глуби ходила рыба. — Значит, я поужу! — закончил Валька и, не дожидаясь ответа, выскользнул за порог.

Он сразу же спустился к перекату. Здесь, под могучей речной струей, была целая россыпь валунов. Поэтому течение было таким же сильным, как в начале порога. Только вода здесь не дыбилась и не пенилась.

Зорька еще не кончилась. Прибрежные камни сверкали мокрыми от росы макушками. Пройдет еще час-полтора, пока солнце, поднявшись над лесом, не высушит их.

Вальке чудилось, что за каждым подводным валуном на него таращатся хариусы. Он осторожно приблизился к реке и, насадив самого симпатичного червя, сделал заброс.

Поплавок покатился по воде, приседая и снова приподнимаясь на струе, в точности рисуя очертания подводных камней.

Валька, сосредоточив все внимание на этом юрком кусочке пробки, не считал, сколько сделал забросов. Ожидание поклевки целиком захватило его.

Наконец проворный поплавок споткнулся и замер. Его сразу же накрыла струя, и возникший вмиг белый бурунчик с быстротой молнии передал рыболову сигнал: «Поклевка!»

Это был первый хариус, которого Валька поймал на кордоне.

Покачав его на вытянутой руке, Валька с удовлетворением отметил про себя: «Не какая-нибудь там селедка. Грамм восемьсот будет».

Но тут взгляд его остановился на забытом удилище. Азарт рыболова вновь захватил Вальку. Снова начались бесконечные забросы, а белый бурунчик над поплавком так и не появлялся. Прыткая пробка, считая подводные валуны, уносилась вниз по течению. И никакая сила не могла ее остановить. Валька решил переменить место.

Подобрав пойманного хариуса, он зашагал по берегу к нависшим над водой кустам.

Еще издали он увидел круги на воде. Какая-то рыба ловко подхватывала падавших с кустов гусениц.

Река, смиряя свой бег, неторопливо раскачивала припавшие к воде ветви ивняка.

Валька, словно кулик, замер на камне, поплавок неторопливо поплыл вдоль куста. Вдруг из-под нависших над водой сучьев стремительно вылетела какая-то рыба. Вокруг поплавка разошлись четкие круги, и леса рассекла речную струю. Валька взмахнул удилищем. Но в тот же миг его ноги соскользнули с камня, и он плюхнулся на мелководье.

Отлетевшая назад удочка дробно застучала по прибрежным камням. И Валька увидел, как сидевшая на крючке рыба плещется в тоненькой струйке, что сочилась между камней. В два прыжка он подскочил к удилищу и, спотыкаясь о мокрые камни, отнес его вместе с добычей подальше от реки.

Только теперь он мог спокойно разглядеть пойманную рыбу. Форель! Скользкая рыбка, изгибаясь серпом, пыталась разжать Валькину ладонь. Она была раз в пять меньше пойманного хариуса, но по яркости окраски хариусу было далеко до форели. На ее боках сверкали золотые и ярко-оранжевые пятнышки. Когда Валька разжимал ладонь, ему чудилось, будто первые солнечные лучи пробились сквозь густую листву прибрежных кустов и заиграли на рыбьих боках.

Валька обломил веточку, подвесил на нее свою добычу и с нетерпеливым ожиданием снова стал следить за поплавком. Однако новой поклевки не было. Видно, он распугал всю рыбу, когда свалился с камня.

Солнце уже просочилось сквозь темные кроны сосен. Тысячи солнечных зайчиков заплясали по всей реке. Валька понял, что зорька кончилась и пора возвращаться на кордон. Он представил, как удивится отец его добыче. Форель и хариус не какие-нибудь там сиги или язи!

Отец сидел на крыльце и строгал рукоять для нового багра.

— А-а, рыболовная бригада вернулась! Ну, как успехи?

Как ни пытался Валька выдержать серьезную мину, губы его сами расплылись в радостной улыбке.

— Во! — с победным видом он протянул отцу прутик с насаженной рыбой. — Видал?!

— Хоро-ош! — восхищенно произнес отец. Но тут он заметил притулившуюся к хариусу форельку.

— А это что? — спросил он.

— Как что, форель!

— Форель… Какая же это форель? Килька, а не форель. До настоящей форели ей еще лет пять расти надо. Почему не выпустил обратно?

Валька потупился. Сколько радостных минут он пережил, когда форель попала в его руки. Как хотелось удивить отца. А получилось совсем наоборот.

— Давай, Валентин, уговоримся, чтобы больше ни одной форели. Неужели ты сам не понимаешь, что форели в наших реках совсем мало осталось. Только в таких далеких от жилья, как Сула. А ведь эта рыба для любой реки украшение. Эх, Валентин, Валентин. Знал бы я, что ты на перекат пойдешь, ни за что бы одного не отпустил.

Конечно, отец был прав. И почему эта форелька не сорвалась, когда он упал с камня?! Уже в воде была, а не отцепилась. Теперь вот отец выговаривает и сердится на него… Всегда зовет Валек, Валек, а тут Валентином назвал, значит, сердится не на шутку.

Валька стоял понурив голову и не знал, что делать. Отец сам пришел на выручку:

— Ладно, — сказал он, — не обижайся. Ведь я дело говорю. Это тебе вместо профилактики, чтобы наперед знал. Иди, жарь свою добычу.

За завтраком отец нахваливал Валькиного хариуса. Но к форели так и не притронулся.

…Валька вспоминал обо всем этом, уставившись широко открытыми глаза в потолок.

Все так же деловито стучат и поскрипывают ходики, а время словно остановилось. И чернота за окном все та же. Интересно: сколько кругов сделала на циферблате минутная стрелка? Один, два, а может и три?

Валька таращится в темные углы и снова вспоминает.

Дядя Ефим пришел на кордон под вечер. За плечами его топорщился громадный берестяной кошель. Когда дядя Ефим сбросил его, эта необъятная плетенка, словно двухпудовая гиря, тяжело шмякнулась о землю.

— Принимай гостя, разводи самовар, — сказал вместо приветствия дядя Ефим. Он снял полинялый картуз и широкой ладонью, усаженной короткими толстыми пальцами, отер со лба пот. И тут он словно впервые увидел Вальку.

— О-о, Павлов сын! Похож, похож, вылитый отец. Батька дома? Пойду почеломкаюсь с ним. А ты, дружок, постереги мой кошелик.

И гость простучал тяжелыми сапогами по ступенькам.

Валька словно прирос к земле. Этого человека он никогда не видел, а тот почему-то узнал Вальку.

Какой-то странный дядька. Велел стеречь этот «кошелик». А от кого? Люди сюда заходят редко. Медведи вообще не появляются.

Валька взбежал было на крыльцо, но тут распахнулось окошко, и показалась всклокоченная голова гостя.

— Эй, Валюша, занеси кошелик в сенцы! — крикнул тот.

Легко сказать «занеси». Как Валька ни пытался оторвать кошель от земли, ничего не получалось.

«Да что он, камней с переката туда напихал, что ли!» — в сердцах подумал Валька. Чтобы сдвинуть кошель с места, пришлось впрячься в широченные лямки.

В надежде на помощь Валька то и дело поглядывал на окно, однако гость уже захлопнул его.

С трудом Валька проволок кошель по ступенькам и поставил в сенях.

Когда он вошел в дом, отец уже растопил плиту и наливал в чайник воду. Гость, блаженно вытянув ноги, сидел на лавке.

— Знакомься, Валек, это дядя Ефим. Мы с ним вместе воевали. Он из города в отпуск приехал. Решил всю нашу Сулу сверху донизу пройти. Каково!

— Да чего там идти, — вступил в разговор дядя Ефим, — По озерам ваши сплавные катера везли. Бесплатно. Я всем мотористам говорил, что к тебе, Павел, еду. А ты тут, оказывается, человек известный. Мне через тебя всюду почет и уважение. А речонку вашу я давно на примете держу. Говорят, тут и лососку забагрить можно. Как?

Отец растерянно пожал плечами.

— Кто знает… Мы вот багрим бревна. Сам шел сверху, видел, наверно, сколько леса по Суле к нашему порогу идет. Да и, признаться, не ловим мы лососей. Мы тут с сигами воюем. — Отец многозначительно подмигнул Вальке.

— Ну, сиги это не тот рыбец, — деловито проговорил дядя Ефим. — Ежели коптить, тогда из него настоящий продукт получится. А где ж мне коптить, когда я сегодня здесь, завтра — дальше пошел. Не ради сига я в такую даль стронулся. Красная рыба мне нужна. Ее в посол — и храни сколько хочешь. А вкус, а нежность — пальчики оближешь! Только у нас на Шуе с этим делом ой-ой как хлопотно стало. Чуть зазевался, рыбинспектор тут как тут. И спиннинг забирает, и штраф еще плати. А уж с липачом лучше и носу не показывай. Удивляюсь я вам. Живете в такой глуши, а красной рыбы в глаза не видите.

Передохнув, дядя Ефим принес из сеней свой кошель и начал вынимать из него поклажу. Валька, не отрывая изумленных глаз, следил за каждым движением гостя. Стол сразу оказался заваленным разными коробочками, в которых позвякивали блесны. Потом на свет появился большой сверкающий крюк на деревянной ручке. За ним — какое-то непонятное сооружение, напоминающее игрушечные саночки.

Валька, наконец, не выдержал.

— Дядя Ефим, а это зачем?

— Багорик? Э-э, сразу видно, не учит тебя отец рыбацкой премудрости. Да без этой штуковины, Валюша, я и на реку не выйду. Заблеснишь лососку, подтянешь к берегу, а дальше как? Тут багорик и выручает. Подведешь под рыбину и-и раз ей в бок багорик. Тут уж, считай, твоя.

— А это что?

— Ну ты, брат, и темнота! — Дядя Ефим с сожалением покачал головой. — Липача не видал? Во! салазки. Цепляю к ним жилку потолще и на струю. Ты по берегу идешь, а салазки к другому бегут. Да еще крючки за собой тянут по воде. Скачут крючки, воду царапают, ну что твоя бабка-липка, мотылек, значит. А какая рыба от такой закуски откажется? Тут тебе и харьюз и форель, даже окунь не побрезгует.

— Валентин! Отойди от стола, не мешай дяде Ефиму, — строго сказал отец.

И хотя Валька совсем не прикасался к столу, он понял, что отец недоволен. Не зря же он назвал его Валентином.

— Что ты, Павел, не мешает он мне. Пусть малец снасть обозрит, — возразил дядя Ефим. — Завтра я тебе, Валюша, все покажу в деле. Повезет, так и лососку забагрим. Уж больно порожек ваш говорлив. Не иначе лососки тут стоят.

Но утром, едва забрезжил рассвет, отец отозвал сына в сторонку и предупредил, чтобы тот и пальцем не смел прикасаться ни к одной снасти дяди Ефима.

Позавтракали наспех. И через полчаса смотрители Акан-коски отправились к оплотнику. Дядя Ефим один пошел на перекат.

В этот день необычно часто отец открывал проход в оплотнике. И все время сокрушенно приговаривал:

— Леску маловато. Что-то там наверху не торопятся. А может, катер какой поломался…

Когда шли сталкивать застрявшие в камнях бревна, Валька заходил под самый порог и смотрел, как дядя Ефим забрасывает блесну. Несколько раз он порывался сбегать и узнать, что тот наловил, но отец брал его за плечо и уводил к оплотнику.

— Твоя рыбалка от тебя не уйдет. Лес пропускать надо.

К вечеру все трое вновь собрались под одной крышей. Дядя Ефим, оставив в сенях все свои снасти, внес в комнату мокрый холщовый мешок.

— Ну-у, Павел, чудной ты мужик. Да у вас тут хоть купайся в рыбе. Гляди!

С этими словами гость вытряхнул на стол свою добычу. Скользкие хариусы и форельки как живые поползли по столу. Казалось, весь этот ворох тает на глазах. Запустив руку в мешок, дядя Ефим вытащил последнюю рыбину. Это был некрупный, килограмма на три, лосось. На боку его зияла кровавая рана — след багорика.

— Эх, жаль, нечем спрыснуть такой зачин, — сокрушался дядя Ефим. — Река ваша, скажу тебе, Павел, лучше не надо. Худо только, что бревен много по реке плывет. Я уж липач запустил, когда вы работу кончили. Все боялся, провороню да на бревно посажу. Не-ет, не зря я сюда стремился. Пожалуй, ежели у вас тут недельку пожить — и вниз идти не надо. Обратным путем и назад подамся. Валюша, ты, дружок, почисть харьюзов, а я уж форелькой да лосоской займусь, что в посол пойдут.

Валька с готовностью собрал хариусов в миску. Уж очень ему хотелось проверить, не попался ли дяде Ефиму хариус больше того, которого он поймал. И к великому Валькиному удовольствию в улове гостя такой крупной рыбины не оказалось. «Липач, липач, а на этот липач одна мелкота цепляется, — с удовлетворением подумал он. — Да и форель не крупнее моей. Только мне за одну рыбку влетело, а тут целая гора таких же килек, и папка ни слова не говорит».

Дядя Ефим с наслаждением вспарывал кривым ножом каждую рыбешку, пересыпал солью и бережно складывал в мешок. Лосося он чистил с нескрываемым удовольствием. Даже улыбался и мурлыкал себе что-то под нос. Потом завернул лосося в клеенку и уложил в кошель.

— Ну вот и разделались с рыбкой. Лососка в сенях на холодке сама дойдет, а завтра еще подсолю, — радостно сообщил дядя Ефим, заходя в комнату. — А теперь — чаевать.

Все это время отец сидел на койке и заполнял рабочую ведомость. Казалось, ему и дела нет до того, чем заняты остальные.

«И чего он там высчитывает, — подумал Валька. — На пороге рабочих — всего-то «отец мой да я», а кубометры, что мимо нас проплыли, еще на Горелом мосту пересчитаны».

Отец и за ужином был неразговорчив. Это заметил даже дядя Ефим.

— Ты что, Павел, не захворал ли?

— Да нет, устал просто. Лесу много пропустили…

Валька с удивлением посмотрел на отца. «Ой, хитришь, папка, — подумал он. — Весь день приговаривал, что мало леса, а теперь наоборот — много…»

Вечером следующего дня отец позвал Вальку на омут, за сигами.

— Пап, а может, я к дяде Ефиму пойду? Попрошу у него липочника половить. А?

— Ты что, в браконьеры решил записаться? — хмуро спросил отец.

— А разве дядя Ефим… — начал было Валька. — Так ты скажи, чтоб он не ловил.

— Придет время, и скажу. А об остальном ты сам должен думать. В твои пятнадцать я соображал быстрее…

…Три дня прожил на кордоне дядя Ефим. И каждый день смотрители Акан-коски гораздо чаще обычного открывали ворота оплотника. Может быть, поэтому уловы гостя стали скуднее. Правда, ему удалось поймать еще одного лосося. Мешок, куда дядя Ефим складывал форелек, заполнился до половины.

Три дня отец не давал Вальке передохнуть. Сам на лодке то и дело переправлялся на другой берег, чтобы столкнуть застрявшие там бревна, а Вальку посылал обходить этот берег. И Валька отжимал на струю даже те бревна, которые едва подплывали к прибрежным камням. Может быть, поэтому он сегодня заснул сразу, как только голова прикоснулась к подушке. Так и не дождался, когда вернется дядя Ефим.

А сейчас сон как рукой сняло. Валька вспоминал каждое слово, сказанное отцом дяде Ефиму.

«Молодец, папка! — думал он. — Не побоялся, сказал все, что надо. Эх, встать бы завтра пораньше да уйти к оплотнику, пока дядя Ефим спит».

Но Валька проспал. Не слышал он, как поднялся отец, и тут же подхватился дядя Ефим. Не слышал, о чем они говорили на прощанье.

Когда он открыл глаза, уже светило солнце и тени сосновых лап плавали по полу.

Валька выскочил из дома и спустился к порогу. Редкие бревна крутились в бешеных пенистых гребнях. Словно разгоряченные кони, бревна трясли белыми гривами и ныряли в порог.

Отца Валька заметил на противоположном берегу реки. Он прыгал с камня на камень, балансируя багром.

А ниже порога, там где начинался перекат, Валька увидел дядю Ефима. Он шел вдоль реки. Похожий на замшелый валун, берестяной короб размеренно покачивался из стороны в сторону.

Но вот дядя Ефим остановился. Сбросил на камни короб, откинул крышку и достал свой липочник. Он неторопливо подвязал жилку. Салазки, увлекая за собой крючки, потянули снасть на средину реки.

Валька стоял и смотрел до тех пор, пока салазки не достигли противоположного берега и закачались возле камней. По всей ширине реки заплясали цветастые мотыльки, в которых были спрятаны острые и цепкие якорьки. Дядя Ефим зашагал назад, к порогу.

Теперь Валька знал, что делать. Он со всех ног пустился по тропке к оплотнику.

Весь омут был забит бревнами. Они сгрудились беспорядочным стадом, наползали одно на другое, дыбились. Вальке некогда было думать, почему отец не начал пропускать бревна. Он лихорадочно размотал конец каната и, бросив его в воду, побежал вниз, к порогу.

В секунду могучая струя развернула оплотник. Река словно выстрелила сотнями бревен. Набирая скорость, тяжелые стволы зазвенели в седых бурунах Акан-коски. И когда этот звон слился с ревом порога, Валька с испугом подумал, что залома не миновать. Казалось, грохотало все — и вода, и бревна, и камни, и даже деревья на крутых берегах Сулы.

Валька взбежал на скалу и посмотрел за уступ Акан-коски. Такой же лавиной бревна выныривали из бурливых водоворотов и стремительно уносились к перекату.

Валька увидел, как суетливо заметался дядя Ефим, как лихорадочно заработали его руки, спасавшие снасть. Но было уже поздно. Бревна подмяли салазки липочника и оборвали все крючки.

Дядя Ефим растерянно глядел вслед уплывающей снасти. Потом он медленно смотал обрывок жилки и поплелся к своему «кошелику».

Когда рука отца опустилась на Валькино плечо, он вздрогнул от неожиданности.

— Все верно, Валек. Я видел… Здорово ты его подцепил. А заломчик мы разберем…

Отец и сын долго смотрели вслед берестяному коробу, который мертвой хваткой оседлал своего хозяина.

А древний Акан-коски шумел по-прежнему ровно и деловито.

Семнадцать перышек

Не знаю, считал ли кто, сколько в Туруханске собак, но все они существа на редкость добродушные. Лохматые, длинношерстные, изнывая от жары, они нередко лежали на угоре — высоком берегу Нижней Тунгуски. Набегавший с Енисея ветерок приносил прохладу, шевелил их клокастую, не вылинявшую зимнюю шерсть.

Из всего этого собачьего собрания меня интересовала только одна. И то лишь потому, что от своих сородичей она отличалась белым пушистым хвостом.

Дело совсем простое. Мы — геологи. Через неделю наш отряд забросят на гидросамолете в горы Путорана. Высадимся мы на озеро и целый месяц будем плыть на резиновых лодках по горным речкам, пока не выберемся к Енисею.

А раз будем плыть, то и рыбу будем ловить. Не брать же с собой в маршрут бочонок знаменитой туруханской селедки. Свежий хариус или ленок все же лучше. Но тайга не город, наживкой там не торгуют. Правда, можно бы накопать банку червей. Но кто знает, найдешь ли их еще.

И для такого случая есть верная наживка — искусственная мушка. Делается она просто: на маленький крючок-тройник наматывается белое перышко. Ну, а если пера нет, то и собачья шерсть годится.

Вот потому-то меня и заинтересовала белая собака.

А она будто чувствовала это. Стоило мне приблизиться, как собака лениво вставала и отходила на почтительное расстояние.

Неделю целую я ношу в кармане вареную кость и ножницы.

И не раз при виде лакомой косточки в глазах белой собаки загорались живые огоньки. Но стоило мне извлечь из кармана ножницы, как собака тотчас поднималась и уходила.

У меня оставалась одна надежда — познакомиться с хозяином собаки. Но где его найдешь?

Я уже совсем было отчаялся, как вдруг счастье улыбнулось мне.

Утром я отправился на почту. Кость и ножницы, как всегда, были в кармане брюк. Мою несговорчивую собаку я увидел на ее излюбленном месте и машинально замедлил шаг. Потом тихонечко подобрался к ней и медленно подсунул ей под нос кость.

С собакой что-то творилось непонятное: она с такой поспешностью начала грызть косточку, что я забеспокоился, успею ли оттяпать от хвоста пучок шерсти. Быстро достав ножницы, раскрываю их, и только моя рука дотронулась до хвоста, собака взвизгнула и прыжком отскочила в сторону.

— Зачем вы бьете собаку? — раздался за моей спиной недовольный голос.

Я обернулся.

Над забором торчала светловолосая голова мальчишки. Он, сдвинув брови, сурово смотрел на меня и ждал ответа.

— Прости… — произнес я и почувствовал, что ушам стало жарко, — Я ничего плохого собачке не сделал… Не обидел…

— А это зачем? — спросил мальчишка, увидев на моих пальцах ножницы.

Запинаясь как нашкодивший первоклассник, я начал объяснять, зачем мне понадобился хвост этой злополучной собаки. Лицо мальчишки постепенно просветлело, и он улыбнулся.

— А я, дядя, уже который раз вижу, как вы эту кость Белке подсунуть хотите. Думал, что вы ее в тайгу увезти решили. Геологи любят бездомных собак с собой брать. А Белка не бездомная. Да и все собаки на нашем угоре с хозяевами.

Мальчишка продолжал рассказывать про туруханских собак. Я же понял, что мне во что бы то ни стало надо познакомиться с хозяином Белки.

— Почему Белкой назвали? — спросил я, чтобы как-то начать разговор. — Не в космос ли готовишь собаку?

— Белку? В космос? — мой собеседник громко расхохотался. — В космосе одна Белка уже была. А наша белая, потому и Белка. Что ж тут непонятного. — И, словно беспокоясь за то, чтобы я плохо не подумал о его собаке, мальчишка добавил:

— Наши собаки работящие. Зимой мы на них воду с Тунгуски возим, в лес за дровами ездим.

— Ну, а тебя-то зовут как? — спросил я паренька.

— Отец Степаном, а ребята Степкой…

— Так как же, Степан, с Белкой-то быть. Мне бы клочок шерсти от нее. Десяток мушек сделаю, на весь отряд хватит.

Вместо ответа мальчишка сложил губы трубочкой и свистнул. Белка тотчас подбежала к хозяину.

— О чем разговор?! Стригите хоть всю. Все равно ей жарко.

Парнишка запустил пальцы в лохматый загривок собаки и принялся теребить ей уши. Меня же просить второй раз не надо. В момент я настриг полную горсть Белкиной шерсти.

— А лучше, дядя, все-таки перья, — проговорил мой новый знакомый. — Мы с папкой каждую весну на Гремячем ручье хариуса ловим. Так у нас все обманки из перьев. Вернее берет.

— Понимаешь, Степа, нет у нас в отряде кур, — пошутил я.

Но он уже не слушал меня. Перемахнув через забор, Стенка пробежал вдоль грядок и скрылся в дверях дома. Я оторопело глядел ему вслед, не понимая, в чем дело.

Через несколько секунд мой новый друг появился на пороге. В руках у него была какая-то жестянка. Выбравшись из огорода, он бережно открыл жестянку и протянул мне.

— Вот тут, все семнадцать… Петушиные… — переводя дух, проговорил Степка.

На дне плоской банки, отливая золотом, лежали отличные петушиные перья, о которых только можно было мечтать.

— Да-а… Вот это перышки! — восхитился я. — И где ты их?

Степка оценил мое восхищение.

— У нашего петуха. Воротник у него золотистый. Поймал и тоже, как вы, ножницами. — Он заговорщически подмигнул мне и добавил: — От мамки влетело…

Я прекрасно понимал, какой ценой достались ему эти перья. Захлопнув крышку жестянки, я протянул банку Степану.

— Берите, берите! Ведь вам же в тайгу, — замахал руками Степка. И, боясь, что я не приму столь дорогого подарка, прошептал:

— У петуха новые отрастут…

Мы расстались, как старые друзья. А через неделю наш маленький отряд уже был за сотни километров от Туруханска.

На биваках, когда под лиственницами вставала наша палатка, мы все трое брали удочки и закидывали в бурлящий поток золотистые перья. Хариусы даже выскакивали из воды, чтобы схватить мушку-обманку. И мы всегда были с рыбой.

Вечерами, когда начальник отряда пробовал душистую харьюсовую уху, он всегда говорил при этом:

— Уха, братцы, — первый сорт! Ай да Степка!

И не было дня, чтобы мы не вспомнили нашего далекого туруханского друга — щедрого человека Степку.

Соколиные скалы

Порожистую заполярную речку Деген не на всякой карте и найдешь. На одних ее вовсе нет, а на более подробных картах увидишь небольшую синенькую закорючку. Но для меня эта закорючка по-своему дорога.

В конце июля каш отряд на двух лодках вошел в устье Дегена. Неподалеку от устья по левому берегу высится бурая скала. У ее подножия — осыпь из ребрастых, поросших зелеными лишайниками камней. Затем иссеченный трещинами отвесный утес и на вершине открытые всем ветрам редкие кедры.

Пока мои товарищи-геологи стучали молотками внизу, откалывая образцы, я по осыпи обошел скалу и с другой стороны выбрался на вершину.

Едва я перевел дух, как со стены обрыва сорвалась какая-то птица, чуть крупнее голубя, и, пронзительно клекоча, принялась кружить надо мной. Я подошел к краю пропасти, чтобы посмотреть, нет ли гнезда, и в ту же секунду, со свистом рассекая воздух, над моей головой пронеслась вторая такая же птица. По черной шапочке и темным «усам» я узнал в ней сокола-сапсана.

На небольшом уступе обрыва я увидел гнездо, вернее подстилку из сухих прутиков, а на ней трех пушистых белых птенцов. Птенцы, вытянув свои шейки, грелись под лучами заходящего солнца.

При виде столь мирной картины первым моим желанием было сфотографировать гнездо. Но сделать это оказалось не так-то просто. Не зря же родители-соколы устроили гнездо на отвесной стене.

Я начал соображать, как лучше подобраться к соколятам. Самое простое — привязать к стволу кедра веревку и по ней спуститься вниз.

Цепляясь за корявые ветви, я начал нащупывать ногой невидимые опоры. Мелкие камешки дробно посыпались вниз. Мох, покрывавший каменные уступы, сползал клочьями… Ольховый куст — единственная моя надежда — изогнулся всеми ветвями и едва не обломился у самого корня.

К счастью, никто не видел моих упражнений в воздушной: гимнастике. Ведь за это меня бы не похвалили.

Я опустился метра на четыре вниз, до гнезда оставалось столько же. Далековато, но ничего не поделаешь. Я несколько раз щелкнул затвором аппарата. Соколята, потревоженные моей возней, вытягивали тоненькие шейки и менялись местами. А мне только это и нужно.

Тем же путем я вернулся на вершину скалы. Родители сапсаны не унимались ни на секунду. Они яростно клекотали и проносились в нескольких метрах над моей головой. Чтобы не тревожить больше птиц, я по осыпи спустился к берегу Дегена.

Через две недели мы были уже далеко от этой чудесной речушки. Наш отряд плыл на моторной лодке вверх по Нижней Тунгуске. В пятнадцати километрах от острова Монастырского подвесной мотор несколько раз чихнул и, выпустив облако синего дыма, замолк. Пришлось причаливать к берегу и перебирать капризный механизм.

В то лето во всех реках держался высокий уровень воды. Вода билась о неприступные стены скал и глухо ворчала.

Неподалеку от нашей вынужденной стоянки каменной грудью встречала поток одна из таких скал. Ее вершина разделялась на несколько граненых столбов. И на одном из них я увидел сапсана. Он казался высеченным из камня.

Птица сидела неподвижно. Но я знал: ее зоркие глаза видят все, что происходит вокруг. Сапсан в любой миг был готов встретить непрошеного гостя. Он охранял свое гнездо, в котором наверняка находились соколята. Но со стороны реки их не увидишь, а сверху гнездо надежно защищено отвесной скалой.

Пока я любовался сидящим на каменном столбе соколом, из-за поворота реки вынырнула моторная лодка. Она совсем не походила на остроносые рыбачьи лодки, которые неторопливо бегают по Енисею и Тунгуске. Выкрашенная в грязно-зеленый цвет, с обрубленной кормой, эта посудина походила на старинный купеческий сундук.

В лодке сидели двое. Один держал руль, другой полулежал на передней скамье и, втянув голову в плечи, смотрел вперед. Надвинутый на глаза козырек фуражки придавал этому человеку вид старого злобного ворона.

Лодка шла вниз по течению.

Вдруг передний махнул рукой мотористу и знаками начал что-то объяснять ему. Человек у руля сбавил обороты мотора, и странная посудина, очертив на середине реки широкую дугу, стала приближаться к соколиной скале.

Мы перестали копаться в своем моторе и с любопытством следили за непонятными маневрами лодки. Казалось, всей своей громадой скала надвигается на это утлое суденышко, и через минуту-другую столкновение будет неизбежным.

Но тут в руках переднего холодной молнией сверкнул на солнце ружейный ствол. Человек быстрым движением вставил приклад в плечо и начал целиться.

Вмиг нам все стало ясно. Страж каменного столба — сокол — попался на глаза речному пирату.

«Лети! Ну что ты медлишь!» — подумал каждый из нас. Но сокол словно врос в камень.

Стремительная струя порохового дыма вырвалась из ружья, и через секунду эхо донесло до нас звук выстрела. Сокол камнем ринулся вниз. Сидевший у руля отвернул лодку от белых бурунов, которые кипели под скалой.

Но что это? Над самой лодкой падающий сокол расправил крылья и взмыл в небо.

«Жив!» — облегченно вздохнули мы. — «Браконьер промахнулся!»

Победно клекоча, сапсан кругами набирал высоту.

А Тунгуска, словно мать, охраняя все живое на своих берегах, торопливо уносила вниз грязно-зеленый сундук.

Перебирая свои фотографии, я подолгу смотрю на снимок соколят с Дегена. И всегда в такие минуты перед глазами встает недремлющий страж каменных столбов, смело ринувшийся с высоты навстречу смертельной опасности.

Тайна галечной отмели

Комариное лето Заполярья подошло к концу. Тихими ночами Большая Медведица опрокидывала над крутобокими сопками свой ковш, и, казалось, из этого ковша выливались обильные таежные росы. Утром, когда из-за сопок выкатывалось солнце, его лучи, словно мерцающие звездочки Большой Медведицы, переливались радугой в каждой капельке росы.

Стояла середина августа. Наш отряд уже облазил все горы на берегах озера Северного и начал спускаться к югу по реке.

Свой первый лагерь мы решили разбить в трех километрах от озера на речном перекате. С этим перекатом мы связывали большие надежды. Тушенка и каша нам изрядно надоели еще в сопках над озером, и всем не терпелось наловить хариусов. А это можно было сделать только на перекате.

Когда мы добрались до него, то увидели широкую отмель по обеим берегам реки. Она была, как булыжная мостовая, выложена крупной, хорошо окатанной галькой. Видно, река уже много лет трудилась над этим перекатом. Здесь не было ни одного камня с острым или неровным краем.

Как только на берегу задымил костер и над ним повис наш закопченный чайник, мы с геологом Потаповым отправились к перекату за хариусами.

Выйдя на край отмели, мы в изумлении остановились: вдоль кромки воды, среди гальки, лежали десятки серебристых рыбешек. Здесь были тугунки, гольяны и даже несколько бычков-подкаменщиков. Похоже, что кто-то шел по отмели с прохудившимся лукошком и терял рыбешек.

— Неужели вода в реке так быстро падает, что рыба не успевает уйти в глубину? — сказал Потапов. Но от этого предположения мы сразу же отказались. Домосед бычок может и не успел выбраться из-под своего излюбленного камня. Но где это видано, чтобы такая шустрая рыбка, как гольян или тугунок, не почувствовала изменения уровня воды и вовремя не убралась на глубину.

Как бы то ни было, застрявшие среди камней отмели рыбешки не могли объяснить нам причину своей гибели. И это оставалось для нас необъяснимой загадкой.

Наловив у переката десятка полтора хариусов, мы вернулись к костру.

После сытного ужина мы с Потаповым начали готовить постель, а наш техник Жора принялся мыть посуду на берегу.

Расстилая спальные мешки, мы вновь вспомнили о тугунках на галечной отмели. Почему рыбешки оказались не там, где им положено быть, — на берегу, а не в реке? А что, если это проделки крохалей? Мы не раз видели, как крохали, собравшись компанией, принимались что есть мочи бить крыльями по воде, загоняя рыбью мелочь на самое мелководье. Но крохали в таком случае подобрали бы с отмели все до последней рыбешки.

Вдруг в палатку просунулось испуганное лицо нашего техника.

— Там на отмели плещется кто-то! Наверно, медведь, — сообщил Жора.

Мы зарядили свои ружья пулевыми патронами и, прячась за стволы лиственниц, стали осторожно пробираться к галечной отмели. Пока мы крались, с отмели донеслось два хлестких удара по воде. «Неужели и впрямь медведь рыбачит», — мелькнула мысль.

Наконец мы добрались до последних деревьев. Дальше начиналась пустынная отмель. Но как мы ни вглядывались в серые сумерки, никакого медведя у реки не увидели.

Нас еще больше заинтересовала причина необычного плеска. Мы вышли из леса и присели на камни. Деловито и монотонно шумел перекат. Река спокойно несла мимо нас свои живые струи.

— Смотри! — вдруг прошептал Потапов и тронул меня за локоть.

В ту же секунду над темными струями повисли фантастические светлые кружева и вновь исчезли в реке. Два гулких всплеска перекрыли шум переката.

Мы торопливо подошли к отмели и увидели меж камней на берегу пляшущих тугунков. Некоторые рыбешки неведомой силой были отброшены на целый метр от реки.

Чтобы понять происходящее, Потапов предложил посидеть у воды.

Через пару минут на фоне светлых камней, устилавших дно реки, замелькали какие-то тени. Потом их стало больше, еще больше и, наконец, камни исчезли на глазах. Тысячи темных рыбьих спинок скрыли от нас каменистое дно. Тугунки плотным косяком шли вдоль берега к перекату.

И вдруг из глубины реки метнулась черная тень. Над, водой показалась лаковая спина огромного тайменя[1]. Раздался оглушительный удар могучего хвоста, и десятки серебристых рыбок бросились врассыпную. Несколько тугунков упали к нашим ногам.

— Видал медведя? — улыбнулся мой спутник. — Только для этого зверя не пуля нужна, а блесна да тройник покрупнее.

Загадка, не дававшая нам покоя с того момента, когда мы поселились возле галечной отмели, объяснялась довольно просто. Косяки тугунков поднимались вверх по реке, а за ними охотились ненасытные таймени.

Юркин талисман

Самую большую стаю тайменей я обнаружил в устье маленького каменистого ручья. Высоко в горных ущельях солнце растапливало последние снежники, они-то и питали водой этот ручей.

Тайменей привлекала сюда не только холодная, освежающая струя, но и густые косяки рыбешки-невелички гольяна, сновавшие взад и вперед на мелководье.

То один, то другой таймень, сверкнув малиновым хвостом, словно пятнистая торпеда, врывался в косяк гольянов, и в ненасытной пасти речного леопарда исчезали сразу несколько рыбешек.

Нам надо было пополнить запас рыбы, и начальник отряда Сергей Леонидович приказал сделать остановку.

Вооружившись спиннингами, мы вдвоем принялись полоскать свои блесны в устье ручья. И только наш техник Юрка, доведенный мошкарой до отчаяния, наглухо затянул тесемки накомарника, спрятал руки в рукава тужурки и уныло смотрел, как мы вытаскиваем на берег одного тайменя за другим.

Мы знали, что в душе Юрка клял этих тайменей. Ведь это из-за них пришлось высаживаться на берег к великой радости остервенелой мошкары, от которой только на самой середине Курейки и было спасение.

Уже пять тайменей, выплюнув только что проглоченных гольянов, били яркими хвостами на берегу. А за нашими блеснами дружно кидались их сородичи. Но не каждому мы предлагали свои блесны. Сергей Леонидович еще перед началом рыбалки предупредил:

— Ловите молоденьких. Их вялить хорошо.

Так что всю свою сноровку мы тратили на то, чтобы блесна не застряла в пасти какого-нибудь десятикилограммового тайменя.

Видя, как мы лихо управляемся с тайменями, Юрка, наконец, не выдержал. Презрев мошкару, он начал разматывать спиннинг, чтобы испытать свое рыбацкое счастье.

А что у Юрки не было этого счастья, мы знали точно. Уже десять дней мы плывем по Курейке, но ни один таймень не польстился на его блесну.

Правда, блесна на Юркином спиннинге была особенная: величиной с ладонь, раскрашенная черными полосами, она одновременно походила и на камбалу и на горбача-окуня. Как мы ни уговаривали Юрку сменить блесну, он всегда отказывался.

При каждом забросе эта блесна с такой силой шлепалась о воду, что по всему берегу начинали тиликать перепуганные кулички. И не случайно Юркину блесну прозвали в отряде колотушкой. Когда он начинал забрасывать ее, мы с Сергеем Леонидовичем уходили вниз по реке и выбирали место поспокойней. Знали, что Юрка своей колотушкой распугает рыбу на полверсты от места ловли.

Едва Юрка взял в руки спиннинг, мы прекратили рыбалку.

— Рыбы уже достаточно, — сказал Сергей Леонидович. — Посмотрим, как таймени будут шарахаться от Юркиной колотушки.

Наш юный друг не заметил, что мы отложили свои спиннинги. Чтобы не мешать нам, он деликатно перешел вброд ручей и остановился на камнях у места впадения ручья в Курейку.

Мы с нескрываемым интересом следили за действиями Юрки.

Первый, второй, третий… пятый забросы были неудачными. Блесна падала в нескольких метрах от берега. Но Юрка не отчаивался. Он с завидным упорством сматывал лесу и снова взмахивал удилищем.

— Давай, давай! — ободряюще крикнул Сергей Леонидович. — Дело пойдет!

Наконец Юрке удалось сделать настоящий заброс. Колотушка крупнокалиберным снарядом взвилась в небо и, описав большую дугу, исчезла в пучине реки. Юрка деловито начал наматывать жилку на барабан катушки.

Когда блесна проходила мимо нас, она была похожа на осколок выщербленного медного солнца, каким оно бывает в час заката. Из всей стаи пятнистых рыб лишь два, наверно самых голодных тайменя, кинулись следом за Юркиной колотушкой, но почти сразу же отвернули в сторону. Наверно, добыча была им не по силам.

— Бросай снова туда же, — посоветовал нашему юному другу Сергей Леонидович. — Они страшно интересуются твоей блесной.

Сергей Леонидович немного покривил душой, чтобы не остудить в Юрке рыбацкий пыл.

Новый заброс мог сделать честь самому опытному спиннингисту. Будь Курейка в этом месте чуточку поуже, Юркина колотушка с успехом могла бы перелететь на другой берег.

Едва Юрка намотал на барабан катушки метров двадцать неимоверно прочной миллиметровой жилки, как движение лесы замедлилось.

— Ну, сейчас начнутся спасательные работы. Придется водолазов вызывать, — подмигнул мне Сергей Леонидович.

Я понял его намек. Юркина рыбалка чаще всего так и кончалась: блесна цеплялась за какой-нибудь обломок скалы или корягу, и безутешный юноша отворачивал голенища сапог и забредал в реку, чтобы освободить злополучную колотушку.

Юрка бросил удилище на камни и, выбирая провисшую жилку, вошел в воду.

Но не успел он сделать и двух шагов, леса вдруг со свистом полоснула по воде и потянула Юрку на глубину. К чести нашего рыболова, он не растерялся и захлестнул жилку за локоть. В ту же секунду огромных размеров рыбина свечой вылетела из воды и с громким плеском шлепнулась обратно в реку.

— Не давай слабины! Тяни! — закричал Сергей Леонидович. Правда, трудно было понять, кому адресован был этот совет — нашему Юрке или тайменю. Каждый из них не хотел уступать своих позиций. Таймень стремился освободиться от крючков и уйти в реку, Юрка же хотел заполучить обратно свою колотушку.

Еще дважды, тряся огромной, как колода, башкой, таймень выскакивал из воды. Но Юрка не уступал ему. Улучив момент, он проворно, петля за петлей, наматывал жилку на локоть.

Наконец таймень устал. Юрка, забыв о существовании удилища и катушки, принялся лихорадочно выбирать жилку руками.

Когда мы с Сергеем Леонидовичем перескочили ручей, чтобы помочь нашему рыболову, Юрка уже сидел верхом на бурой спине тайменя, прижимая голову страшилища к камням.

— Видали, как я его?! — сияя от счастья, произнес Юрка.

Нас глодала черная зависть, но все же мы нашли в себе силы, чтобы восхититься первым Юркиным тайменем, который один стоил всех, выловленных с начала маршрута.

Мы продели сквозь жабры страшилища жердину и вдвоем приподняли рыбину. Юркин таймень весил не меньше полцентнера.

— Таких рыбешек я еще не видал… — почтительно произнес Сергей Леонидович.

Для Юрки это было самой высшей похвалой. Еще бы! Сергей Леонидович уже десятое лето плавает по сибирским рекам и знает, как сладить с тайменем. Но даже ему не клевали такие гиганты, а вот Юрка поймал.

После полудня мы высадились на островке посредине реки и поставили палатку. Юркиного тайменя пришлось разделывать топором. Из одной только головы получилось ведро ухи.

Юрка отрубил похожий на конец весла таймений хвост и выудил из ухи утыканную острыми зубами челюсть.

— Приеду домой, покажу друзьям, какие таймени бывают, — сказал Юрка и отправился в палатку спать.

А мы с Сергеем Леонидовичем всю ночь жарили Юркиного тайменя. Казалось, что мы готовим обед на целую роту. Отгоняя сон, Сергей Леонидович бормотал себе под нос:

— Ох, Юрка, Юрка! Ну, к чему такие шуточки? Ведь я же говорил молоденьких…

Утром наш отряд покидал этот уютный островок. Над лодкой, в которой сидели Сергей Леонидович и Юрка, на бечевке между двух мачт болтались связка тайменей вчерашнего улова и хвост Юркиного тайменя. Все это вялилось на ветру и солнце.

Когда мы устраивались на ночлег, то связку рыбы подвешивали у ствола какой-нибудь лиственницы. Юрка же всегда заносил таймений хвост в палатку. Он объяснял это просто: мол, дождь случится или от росы отсыреет, и не увидят приятели, какую рыбину поймал он в Курейке.

Как-то посредине реки нас застал дождь. Юрка поспешно отвязал хвост от бечевки и, чтобы уберечь его, сунул за пазуху.

— У тебя, Юрка, этот хвост вместо талисмана, — пошутил Сергей Леонидович.

Полмесяца мы плыли вниз по Курейке. Юркин талисман от солнца скрючился и стал желтым. Первозданная красота его померкла. И все-таки Юрка берег таймений хвост пуще глаза.

Наконец наши лодки пристали к берегу заброшенного поселка Курейского графитного рудника. Дальше путь преграждал самый большой на Курейке порог. Проскочить порог по сумасшедшим пенистым гребням кипящих волн и не распороть наши резиновые лодки на острых обломках скал было совершенно немыслимо. Предстояла нелегкая работа: обнести и грузы и лодки по дороге, огибающей порог. А путь только в один конец — полтора километра.

Не успели мы высадиться на берег, как из высокой травы появились три любопытные собачьи морды.

— Смотрите, нас встречают! — сказал Юрка.

— Я больше обрадовался бы, если вместо этих прелестных собачек нас встречала лошадь, — ответил Сергей Леонидович. — С ее помощью мы мигом бы переправили всю поклажу за порог.

В заброшенном поселке жили трое гидрологов и радист. Это их собаки встречали нас на берегу. Редко сюда заглядывают люди, поэтому псы были настроены очень дружелюбно. Они ходили за нами по пятам и деловито обнюхивали каждую вещь.

До вечера мы дважды проделали путь от поселка за порог. Перенесли лодки, палатку, тяжелые баулы с образцами и продуктами. И каждый раз туда и обратно нас провожали собаки гидрологов. Мы для них были каким-то новым развлечением.

Заночевать решили в поселке. Чтобы не стеснять хозяев, расстелили спальные мешки в пустом доме. Перед сном Юрка снял с шеи свой талисман и повесил на стенку.

— Смотри, как бы не забыл, — сказал Сергей Леонидович. — Скоро домой, приедешь к друзьям без хвоста…

Юрка что-то пробурчал в ответ и через минуту уже спал крепким сном.

Утром, распрощавшись с гидрологами, мы ушли за порог к своим лодкам. Собаки бежали рядом.

Пока мы грузили свою поклажу, собаки сновали между нашими тюками, забирались в лодки, словом, вели себя, как настоящие хозяева.

Но вот все было погружено в лодки. По привычке, покидая лагерь, мы все трое обходили берег и внимательно осматривали, не забыли ли какую-нибудь вещь.

Вдруг Юрка нагнулся и поднял с земли кусок шпагата. В ту же секунду он с остеклянелым взглядом запустил руку за пазуху и еле слышно прошептал:

— Хвост!

Мы сразу поняли все.

В сутолоке Юрка не заметил, как шпагат, на котором был подвешен таймений хвост, развязался и сполз с шеи. А собаки, между делом, расправились с ними по-своему.

— У-у, шакалы! — в отчаянии погрозил Юрка кулаком. — А с виду-то вполне приличные собачки…

Все три пса сидели рядком на почтительном расстоянии и с укоризной глядели на Юрку. Их умные, живые глаза, казалось, говорили: «Эх ты, растяпа! Такой талисман скормил. Чем же ты похвастаешь приятелям…»

Как только Курейка вновь подхватила наши лодки, Юрка распотрошил свой рюкзак и, чтобы хоть немного утешить себя, извлек из него вываренную тайменью челюсть.

Гыда

1

Перед самым вылетом из Диксона мой старый друг, известный полярный радист, подарил мне щенка.

— Возьми, — говорит, — отряд в сопки уйдет, а вам двоим веселей будет в лагере время коротать. Меня вспомнишь и, может, спасибо скажешь.

Щенку не было еще и трех месяцев. Ходил он как-то боком, вперевалочку, смешно переставляя голенастые с кривинкой лапы. При каждом шаге висящие кончики ушей взмахивали в такт. Но стоило ему чем-нибудь заинтересоваться, уши настороженно выпрямлялись, как у настоящей лайки, и он, склонив голову набок, не сводил любопытного взгляда с этого предмета.

Так он стоял и с удивлением разглядывал лохматые унты пилота, пока мои друзья-геодезисты не крикнули из самолета:

— Михалыч! Ты с нами полетишь или будешь ждать, когда из этого цуцика волкодав вырастет?

Я схватил щенка в охапку и поднялся вместе с ним в самолет.

Мои товарищи — веселые и острые на язык люди. И мне вовсе не хотелось, чтобы вместо звучной и красивой клички к щенку приклеилось обидное прозвище «цуцик» или «волкодав». Уже с первых минут полета я начинаю придумывать имя своей собаке.

Щенок лежит у меня на коленях и посапывает, уткнув нос в полу меховой куртки. Ему и дела нет до того, чем заняты мысли хозяина. Но мне, видно, мешал сосредоточиться монотонный гул мотора, а может, я вообще не годился на роль крестного отца — во всяком случае ничего подходящего придумать я не смог. Я уже начал было сетовать на друга: «Подарил собаку, а об имени не побеспокоился». А потом решил.

— Ладно. Как только прилетим на Гыду, в первой же радиограмме спрошу, как назвать щенка. Пусть сам голову ломает.

И тут меня осенило. Первый наш лагерь будет стоять на реке Гыде. Именно там, в Гыданской тундре, моей собаке придется расстаться с щенячьим детством. И кто знает, может быть, там ждут ее суровые схватки с хозяевами тундры — полярными совами, песцами и злобными волками.

До самого конца полета я шевелил теплые, бархатные уши щенка и вполголоса приговаривал: «Гыда! Славный песик. Я тебя в обиду не дам. Никакой ты не цуцик. Ты Гыда!!!»

Самолет сделал посадку на льду небольшого озерка, неподалеку от берега Гыды. На реку пилот не рискнул садиться. Кто знает, какой толщины лед на реке и выдержит ли он машину с людьми и грузом.

Мы быстро разгрузили самолет. Солнце стояло еще довольно высоко, но мы не хотели задерживать летчиков: неизвестно, что может случиться с погодой через час-другой.

Пилоты пожелали нам «ни пуха, ни пера», и вот уже самолет поднялся в воздух, а снежные струи, закрученные могучим винтом, рассеялись по насту. Темная точка нашего АН-2 уносилась на северо-восток к Диксону.

Весь отряд сразу же включился в работу. Мы перетаскивали к берегу реки инструменты, продукты, палатки, рацию» и резиновые лодки. А мой песик, обрадованный, что наконец-то самолетная тряска кончилась, носился от озерка к реке и обратно. Когда разрывали снег, ставили палатки, загоняли в промерзшую землю колья с железными наконечниками и подвязывали растяжки антенн, щенок крутился у самых ног. Парни отмахивались от него рукавицами и добродушно журили:

— Не мешай-ка ты нам, братец. А то не будет у тебя крыши над головой.

А я, больше для того, чтобы отвлечь своих друзей от всяких несолидных «цуциков», то и дело строго приказывал: «Гыда, сюда! Гыда, не смей! Гыда, сиди!» И столько раз повторил за день придуманную мной кличку щенка, что вечером, когда все собрались за ужином, парни наперебой подсовывали общительному песику лакомые кусочки и как один называли его Гыдой.

2

Весь май мы простояли на берегу Гыды. Еще на лыжах, по насту мои друзья облазили все окрестные сопки. Пес уже привык к тому, что на рассвете люди уходили в маршрут и под вечер возвращались. Каким чутьем он определял, что отряд идет к лагерю, трудно сказать. Но бывало еще за четверть часа до их прихода Гыда пулей вылетал из палатки и убегал в тундру.

Первое время я тревожился за него, как бы за сопками не нарвался на волка. Но потом привык. Гыда стал для меня настоящим сигнальщиком. Стоило ему выскочить из палатки, я ставил на горячую печурку кастрюли с едой. Знал, что скоро придут уставшие за день парни.

Гыда заметно подрос за этот месяц. Выпрямились и вытянулись его ноги, уши уже не ломались и всегда стояли торчком. Он все больше походил на свою родню — восточносибирских лаек.

Весна уже постучалась в двери Гыданской тундры. Полярное незаходящее солнце днем жгло снега. Но едва оно скрывалось за сопки, мороз так схватывал капельки талого снега, что они превращались в лед, и наст гудел под ногами.

В такие часы дороги открывались по всей тундре. И мои друзья пользовались услугами мороза: уходили пешком, а лыжи и приборы тянули за собой на легких санках. Днем, когда солнце добиралось до самой высокой небесной точки и снеговой асфальт не выдерживал тяжести человека, геодезисты были уже на какой-нибудь сопке. А там они обходились без лыж.

С каждым днем вершины окрестных сопок все больше освобождались от снега. Их бурые макушки казались издали старинными папахами, отороченными белым горностаевым мехом — границей снегов.

Как-то вечером, когда парни вернулись из тундры и рассказывали о своем переходе, Гыда, положив голову на вытянутые лапы, дремал возле гудящей жаркой печурки. Вдруг какая-то неведомая сила подбросила его, и пес стремительно бросился в дверь палатки.

— Эк, припекло нашего Гыдана! Разоспался, чуть уголек из печки не проглотил, — смеялись парни и начали было разыскивать уголек, которым будто бы прижгло Гыду.

Вдруг за палаткой раздалось глухое рычанье и пронзительный вопль нашего пса.

— Волки! — подумал я и, схватив карабин, выскочил из палатки.

Первое, что я увидел, — это клубок грызущихся зверей. Где-то в самой середине был мой Гыда. Стрелять из карабина в эту мохнатую кучу — значит случайно подстрелить Гыду.

В два прыжка я приблизился к свалке и тут только разглядел, что все противники Гыды — собаки, покрытые длинной пушистой шерстью. У меня не было времени раздумывать, откуда тут взялись собаки. Прикладом карабина я начал разбрасывать налетчиков, чтобы хоть как-то помочь моему Гыде.

Собаки, услышав крик, бросились врассыпную, и лишь одна, скуля и взвизгивая, крутилась на месте: на загривке у нее висел мой отважный пес. Только я освободил пленницу Гыды, как она трусливо отбежала в сторону.

Парни выскочили из палатки, и мы начали ощупывать нашего верного стража, пытаясь выяснить, какие увечья нанесли ему невесть откуда взявшиеся псы.

Но тут из-за палатки выскочила оленья упряжка. На нартах сидел человек. Тормозя ногой по насту, он остановил оленей. В пять минут все прояснилось.

— Зачем не стрелял? — спросил каюр, протягивая мне руку.

Каюром оказался Уялгын — пастух одного из ненецких оленеводческих колхозов. Два года тому назад я ремонтировал колхозную радиостанцию и тогда познакомился с Уялгыном.

— Как же стрелять, если это собаки? — удивился я.

— Собак стрелять не надо. В воздух стрелять надо. Эти собаки сколько злые, столько карабин боятся. А твоя собака хорошая, пять мои не боится.

Уялгын распряг оленей и отвел в соседний распадок, а сам остался ночевать в нашей палатке. Его собаки в присутствии хозяина помирились с Гыдой. Но все-таки мы не решались выпускать щенка на улицу одного.

Наш гость рассказал, что пастухи колхоза гонят стадо на летние пастбища к берегам самого большого на Гыданском полуострове озера Ямбуто.

— Лето будем пасти, осень будем пасти. Зиме снова приведем олешки Гыда-яха[2], — пояснил Уялгын, — Утром стадо дальше гонять будем.

Наутро, едва из-за сопок выдвинулся край солнца и заискрился наст, показалось стадо. В нем было больше тысячи оленей. Пастухи, товарищи Уялгына, решили не делать остановки в нашем лагере и погнали стадо дальше.

— Сколько олешки надо? — спросил на прощанье Уялгын.

Мы наотрез отказались. У нас еще большой запас продуктов. И чем меньше он окажется до вскрытия рек и озера Ямбуто, тем легче нам будет вести лодки по Гыде и Ямбу-яхе. Там на прибрежных сопках мы будем работать все лето.

— Ладно, — сказал Уялгын. — Ямбуто придете, самый жирный олешка угощать буду.

3

Наконец в тундру пришла настоящая весна, крикливая и шумная. Тысячи гусей, уток, лебедей, куликов вернулись к родным гнездовьям. На каждом озерке, освободившемся ото льда, крякали, гоготали, пересвистывались птицы, жизнь которых связана с водой и лохматыми кочками.

Заквохтали, забеспокоились куропатки — довольно молчаливые в пору снегов.

Вскоре и снега не стало. Его остатки хоронились лишь в глубоких оврагах, куда солнце заглядывало на час-другой. Звонкое, голосистое лето с запахами цветущей голубики и распускающихся листочков карликовой березки уже спешило к нам.

По реке еще шли льды. И хотя работы на Гыде мы завершили, пришлось ждать, когда кончится ледоход и река очистится. Ведь для наших резиновых лодок любая льдина что острый нож.

Парни с утра уходили на охоту, и наша кухня всегда была обеспечена свежей дичью.

Однажды, закончив сеанс связи с Диксоном, я взял ружье и, кликнув Гыду, отправился в тундру. Гыда и раньше ходил на охоту с парнями. Но проку от него пока не было никакого. То распугает уток на озерке, то разгонит стаю куропаток. И парни закаялись брать его с собой, больше ходили в одиночку.

— Учи свою собаку сам, — говорили они.

Гыда радовался тому, что я с ним пошел побродить. Он как угорелый носился по кустам густого тальника, которым заросли журчащие в распадках[3] ручьи, самоотверженно шлепал по лужам и, остановившись в сторонке, поглядывал: идет ли хозяин. А убедившись в этом, снова срывался с места.

В это утро мне здорово повезло. Переправляясь через ручей, я услышал звонкое гаканье: на меня летела пара гусей. Я успел сорвать ружье с плеча и выстрелить. Летевший впереди гусак перевернулся в воздухе и упал в кочкарник… Пока я выбирался из оврага, Гыда был уже возле добычи и остервенело трепал гусака.

— Вот вам и наука, — вспомнил я о разговоре с друзьями. — Потреплет Гыда гуся и узнает, что такое дичь. Отличным помощником будет.

Но моим мечтам, видно, не суждено было осуществиться.

Уложив гусака в рюкзак, мы снова пошлепали по чавкающим кочкам. Гыда то бежал впереди меня, то слева, то справа. Я радовался неутомимости собаки и ждал, когда он отыщет стайку уток и отвлечет ее, чтобы я тем временем мог сделать дуплет. Но утки, всполошенные Гыдой, взлетали гораздо раньше, чем я успевал подойти на выстрел.

Бесцельно проболтавшись по тундре полдня, я повернул назад к лагерю. В душе я ругал своего бестолкового помощника. Не будь его со мной, я бы сумел подобраться к уткам. Нет, на такую охоту Гыду лучше не брать.

А тот, не ведая о моих мыслях, бойко шнырял где-то впереди.

Вдруг я увидел, как Гыда настороженно замер, а затем прыжками кинулся к одинокому кустику тальника. Навстречу ему из-под куста метнулась гусыня. Истошно гогоча, она ударила Гыду своими распахнутыми крыльями и долбанула оторопевшего пса тяжелым клювом. Гыда пробовал было увернуться, но откуда-то налетел гусак, и они вдвоем принялись тузить моего незадачливого помощника.

Не знаю, сколько ударов пришлось на бедную голову Гыды, только под конец он кинулся со всех ног искать у меня защиты. Гусак и гусыня поднялись в воздух и, беспокойно гакая, улетели к сопкам.

Гусиная пара приняла моего Гыду за песца, которые в это время шарят по гнездам и разоряют их. В иное время гуси вряд бы решились дать такой дружный отпор непрошенному гостю.

До самых палаток Гыда не отставал от меня ни на шаг.

Когда мы пришли в лагерь и я достал из рюкзака гуся, парни немало удивились.

— Смотри-ка, с хозяином Гыда научился охотиться.

— Молодец, Гыда, такого гусачину помог хозяину добыть. Ай да собакевич! — наперебой расхваливали они моего бездарного помощника.

Но я не стал разуверять их в способностях Гыды. И, конечно, ни слова не сказал про то, как его отделали гуси. А поколотили они его здорово. С того дня, как ни уговаривали парни Гыду идти с ними на охоту, как ни звали, он всегда оставался в лагере.

4

Долгие месяцы, проведенные Гыдой в тундре, были для него не всегда легкими и безоблачными. На его долю выпадали довольно суровые испытания. Но каждый день прибавлял Гыде собачьей мудрости. Он превращался в доверчивого и в то же время бесстрашного пса.

Наконец настал день, когда мы сняли свой первый лагерь и отправились вверх по реке Гыде. Деловито тарахтел подвесной лодочный мотор. Кусты тальника, выпрямившиеся после весеннего половодья, прощально кивали нам зелеными ветвями. Мы плыли открывать новые земли.

Гыда, как заправский капитан, стоял на носу лодки и внимательно следил за убегающими берегами.

Потом наши лодки вошли в правый приток Гыды — реку Ямбу-яха, которая берет начало в озере Ямбуто.

Несколько раз мы делали остановки на этой реке для ночевок. Берег у Ямбы-яха невысок. Взойдешь на него — и насколько хватает глаз тянется тундра. А по ней, словно осколки стекла, рассыпаны сверкающие на солнце крошечные озерки.

Весь июль и август наш маленький отряд работал на берегах озера Ямбуто. Но Уялгына и его товарищей-пастухов мы так и не встретили. Правда, на сопках парни видели следы большого оленьего стада и однажды в распадке нашли старое кострище. Однако Уялгын тут делал стоянку или кто другой, мы не знали.

Полярный день давно кончился. А с ним пошло на убыль и короткое, как куличный хвост, северное лето. Холодные ветры Карского моря гнали над тундрой табуны темных клокастых туч. Потянулись серые дождливые дни.

Чтобы скорее кончить работу, парни уходили в сопки даже в дождь. И теперь в палатке оставался я один. Гыда тоже убегал с ребятами.

Если бы не эти нудные, затяжные дожди, да суматошные крики улетающих к югу гусей, мы бы и не заметили, что наступила осень. А она здесь тоже коротка.

Зима подкралась внезапно. Однажды утром, когда мы выбрались из палатки, кругом лежал непривычно белый снег. Только вода Ямбуто была темной и какой-то тяжелой.

Пришлось снимать лагерь и спешить к Ямбу-яхе. Мы рассудили так, что лучше убраться отсюда до ледостава, иначе можем оказаться в ледовом плену.

И все-таки зима застала нас в пути. Едва мы вошли в Ямбу-яху, как ударили морозы. Дальше плыть было невозможно. Лодки покрывались ледяной коркой. А метеосводки шли с Диксона неутешительные: ожидались более сильные морозы.

Потом я принял радиограмму. Нашему отряду приказали стать лагерем на Ямбу-яхе и ждать самолета. Теперь мы уже молили и вьюгу и мороз, чтобы они поскорей выровняли тундру и нарастили толстый лед на реке. Иначе самолету сесть негде. Потянулись унылые дни ожидания.

Как-то под вечер мы собрались в одной палатке и слушали радио. Гыда, развалившийся на спальном мешке, дремал. Вдруг, уловив какой-то посторонний звук, он насторожил уши и вскочил. Мы выключили приемник и тоже прислушались. За стенкой палатки что-то сухо потрескивало. Словно кто-то ломал макароны.

Гыда уже стоял у выхода и нетерпеливо повизгивал, ожидая, когда кто-нибудь из нас расстегнет деревянные пуговицы на двери. Едва не сбив меня с ног, он первым вымахнул из палатки и громко залаял.

— Хор-хор! Не шуми, Гыда! Не пугай олешки, — донесся из серых сумерек знакомый голос Уялгына.

Наша палатка оказалась в окружении танцующего леса. Вокруг нее толпились олени-рогали.

— Теперь будем ваши гости, — весело сказал Уялгын. — Олешки пригнали Ямбу-яха. Пасти будем.

Пастухи — товарищи Уялгына — распрягли оленей, и в считанные минуты рядом с нашими палатками встали два остроконечных чума.

А Уялгын хлопотал возле своих нарт и с нарочитой укоризной выговаривал:

— Ай-яй. Нехорошо. Ямбуто были, к Уялгын не пришли. Следы ваши видел. Мои олешки рядом Ямбуто были. Не хотел жирный олешка кушать, давай котел сам варю. А ты чай вари.

Приезд Уялгына был для нас очень кстати. Внезапно наступившая зима лишила нас разом и дичи и рыбы. Теперь же мы могли не беспокоиться о продуктах. Уялгын и его друзья вдоволь снабдят нас олениной.

Целую неделю наш лагерь пировал. Вечерами мы слушали рассказы Уялгына и его товарищей об их приключениях в тундре. Когда Уялгын гнал оленей к Ямбу-яхе, на стадо напала волчья стая. Собаки пастухов смело вступили в бой с волками и трое поплатились жизнью. Их унесли в тундру волки.

По утрам оленье стадо серыми ручьями растекалось по сопкам на укрытые снегом ягельники. А к ночи пастухи перегоняли оленей в распадок, чтобы уберечь их в случае бурана. И с каждым днем стадо уходило все дальше и дальше от нашего лагеря.

Через неделю Уялгын и его друзья пришли к нам в палатку.

— Однако идти надо. Олешки гонять, — сказал Уялгын. — Ягель тут остался совсем мало. Когда, Михалыч, снова Гыдан придешь?

Я ответил, что на будущее лето наш отряд снова прилетит на Гыданский полуостров.

— Встречать буду, — улыбаясь, произнес Уялгын.

Как мы ни отказывались, пастухи оставили нам на прощанье целую оленью тушу.

5

А на следующий день за нами прилетел самолет.

Услышав гул мотора, мы высыпали на берег и развели костер, чтобы летчики могли определить направление ветра. АН-2 развернулся над лагерем и, снижаясь, заскользил на снежной целине реки.

Мы, как настоящие зимовщики, тискали в объятиях пилотов и бортмеханика. Гыда бегал вокруг самолета и обнюхивал его широченные лыжи.

Пока пилоты распивали в палатке чай, бортмеханик копошился в самолете. Вскоре он пришел и расстроенный сообщил, что при посадке повредили крепление одной лыжи.

— Придется разбирать, — сокрушенно сказал он.

До самых потемок пилоты вместе с бортмехаником ремонтировали самолет. Осталось сделать самую малость, но наступила ночь.

Я сообщил на Диксон, что командир самолета решил вылететь утром.

Но вылететь нам не удалось. Ночью засвистел ветер, захлопали стены палаток, закрутилась поземка. Вместе с пилотами мы вылезли из теплых спальных мешков и всеми веревками, которые у нас были, принялись закреплять самолет за прибрежные кусты и колышки, которые с трудом загоняли в мерзлый берег.

Далеко за полночь, измученные и усталые, мы заснули тяжелым сном. Не знаю, сколько часов мы спали, но когда я проснулся, за тоненькой парусиновой стенкой палатки по-прежнему свистел ветер и царапал наше жилище колючими когтями снежинок.

Три дня не унималась пурга. Самолет, как раненая птица, все больше тонул в снегу. Уже скрылись под снегом лыжи. Летчики каждый день запускали двигатель. И вихри от винта сдували часть снега.

С Диксона шли невеселые вести. Там тоже бушевала пурга.

На четвертый день мы заложили в котел последний кусок мяса, оставленного нам Уялгыном, и засыпали последнюю горсть крупы. Мы уже сетовали на то, что не взяли у Уялгына больше оленины. Но кто знал, что тундра устроит нам такую ловушку. Если и завтра не стихнет пурга, нам придется туго.

Но она не утихла и на послезавтра. Уже который раз за день мы пьем чай. От голода завывания ветра кажутся еще злее.

И только Гыде будто и дела нет до нашей общей беды. Он бродит по палатке, прикладывает свою лобастую голову на колени то одному, то другому и вопросительно заглядывает в глаза.

— А ты, Гыдан, есть не хочешь? — спрашиваю я, когда он начинает тереться о мой валенок. В ответ пес радостно виляет хвостом и, словно для того, чтобы развеять настроение людей, громко гамкает.

Парни улыбаются, но я чувствую, мысли каждого заняты одним: утихнет ли непогода?

Я наливаю в миску остывшего кипятку и предлагаю Гыде. Пес несколько раз лизнул и отошел в сторону. У него и впрямь был сытый вид.

— Может, Гыда в тундре мышей наелся? — сказал начальник нашего отряда. — Ведь он уже два раза выходил из палатки.

Я и сам видел, как Гыда подкапывался под засыпанный снаружи снегом матерчатый порог. Но чтобы в вихрях метущегося снега пес мог поймать какую-нибудь захудалую мышь, в это я не верил. И когда Гыда в третий раз начал скрести снег у порога, я выпустил его, а сам пошел следом…

После того, как вьюга похозяйничала в тундре, от нашей тропки, которая вела к реке, не осталось и следа. А снежные валы вдоль тропки выросли в настоящие барханы.

Но что это? Увязая в снегу, Гыда подошел к одному бархану и начал проворно работать лапами. В несколько секунд он прорыл глубокую нору и исчез под снегом. Я с интересом наблюдал за непонятными действиями собаки и с удивлением думал: неужели мышь настолько глупа, что станет терпеливо ждать, когда ее сцапает пес.

Наконец в серых вихрях крутящегося снега появился Гыда. В пасти у него был здоровенный кусок мяса. Пес улегся тут же у снежной норы и с аппетитом принялся грызть мороженое мясо.

Друзья немало удивились, когда я вошел в палатку с добрым килограммовым куском отличной оленины.

— Ты что, Михалыч, на черный день припрятал? — спросил начальник отряда.

— Припрятал, да не я, а Гыда. Видно, пока Уялгын жил в нашем лагере и мяса было вдоволь, Гыда запасся провиантом.

Настроение у всех сразу поднялось. Парни не скупились на похвалы Гыде. А когда сварили оленину, все косточки до единой были отданы нашему кормильцу.

В эту ночь мы в отличном настроении забирались в спальные мешки.

— Братцы, а что если Гыда пойдет по своим кладовкам ночью? — спросил кто-то из парней.

— И то верно. Ты бы, Михалыч, привязал Гыдана. Голод ведь не тетка, будь она неладна эта пурга, — посоветовал начальник отряда.

Я взял тонкий тросик антенной растяжки. Один конец намотал на руку, другой пристегнул к ошейнику Гыды.

Уже под утро я почувствовал, что кто-то дергает меня за руку. В палатке все спали, а у входа нетерпеливо поскуливал Гыда. Я мигом оделся и вышел вместе с Гыдой. Он тотчас исчез в беснующихся снежных вихрях. И если бы не туго натянутый тросик, я бы подумал, что Гыду унесла свистящая поземка. Проваливаясь по пояс в снегу, я как мог поспевал за Гыдой.

Но вот тросик ослаб, и когда я подошел к собаке, Гыда уже рыл нору.

Я чуть не расцеловал своего друга, когда он выбрался из-под снега с таким же куском оленины, как накануне. Гыда, словно чувствовал, в какую беду попали люди, и положил добычу к моим ногам.

Когда все в палатке проснулись, печурка гудела, а в котле варилось мясо.

Девять дней над Гыданской тундрой бесновалась пурга. Девять дней в плену был наш маленький отряд и экипаж самолета. И пять дней из девяти нашим кормильцем был Гыда.

Пурга утихла так же внезапно, как и началась. Мы проснулись от этой тишины. Когда выбрались из палатки, над сопками выдвинулся краешек солнца, и ослепительно засверкала нетронутая снежная целина.

Пока пилоты заканчивали ремонт самолета, мы свернули палатки и погрузили все снаряжение.

Нашему спасителю Гыде мы отвели самое лучшее сиденье у окна. Но когда самолет задрожал и тронулся с места, Гыда перебрался в проход и улегся на тюках.

Встречать наш самолет в Диксоне пришло много людей. Был среди них и мой друг-радист, подаривший мне Гыду. Когда мы обнялись с другом, я сказал ему:

— Спасибо тебе за подарок. Собаке цены нет…

А Гыда недоуменно смотрел на нас и совсем не догадывался, о чем мы говорим.

Посланец лесного царства

На медведей люди много напраслины наговаривают. Будто где-то на человека напал, в лагерь средь бела дня забрел, палатку порвал, продукты разбросал. Двадцать лет я по тайге хожу, а такого не случалось. Может и было где, так не потому, что у медведя свирепый нрав. Просто силища у зверя неимоверная, а еще больше любопытства. И всегда, как только заходит разговор о шкодливых медведях, я вспоминаю один случай.

Прошлым летом наш отряд с караваном оленей пробивался через тайгу к затерянной в горах речке Нидымкан. Каюром в отряде был старик-эвенк Максим Удыгер. Уже несколько лет он ходит с нами в маршруты и края эти знает так, что хоть карту по нему сверяй.

Многих молодых геологов научил Удыгер жизни в тайге. Говорил Максим мало, но помощник в маршруте был незаменимый. Оленей у нас было полтора десятка, на каждом вьюки. Встретится в пути обнажение, надо взять образец, геолог-новичок вспомнит, что молоток остался в суме. А на каком олене та сума навьючена — забыл. Бежит к Максиму. Так, мол, и так, молоток позарез нужен, выручай.

Нам все олени казались на одно лицо, а каюр безошибочно указывал на того, который вез суму с молотком новичка.

Помню, стояли мы на безымянной речушке. Только разбили лагерь, подходит к Удыгеру Аленка — студентка из Москвы. В нашем отряде полевую практику проходила.

— Голубчик, Максим, будьте добры, скажите, пожалуйста, где у нас анероид[4]?

Старик пожевал губами и, не в силах докопаться до смысла вопроса, ответил:

— Тоню понимаю, Лотта понимаю, Виктора понимаю, а тебя нет. Ты что, не русский? Какой такой нероид?

Аленка принялась объяснять как могла, что ей нужна круглая пластмассовая коробочка со стрелками под стеклом. Что лежит эта коробочка в какой-то вьючной суме, а в какой — она не может вспомнить.

Каюр терпеливо слушал, согласно кивал головой, а когда Аленка кончила говорить, ответил:

— Однако тебе барометр надо. Сейчас принесу.

В последних числах июня мы, наконец, добрались до Нидымкана. Здесь нам предстояло прожить целый месяц. Работы было много — надо облазить все ущелья примыкающих к Нидымкану гор и взять образцы.

Однажды кто-то из ребят разузнал, что у нашей Аленки приближается день рождения. И тогда, тайком от нее, решили устроить общий праздник, чтоб ей на всю жизнь запомнился первый маршрут.

В свободный от работы час парни уходили с удочками и спиннингами к реке. Приносили тайменей, ленков, хариусов. Вся их добыча под руководством Удыгера вялилась, солилась, коптилась. Вечерами над нашим лагерем витали такие вкусные запахи, будто здесь на таежной реке проходили соревнования лучших поваров мира.

Девчата кипятили в котле банки со сгущенным молоком, чтобы получилась сливочная тянучка. Из толченых белых сухарей и все той же сгущенки сделали торт.

В день Аленкиного рождения все вели себя так, словно ничего и не произошло.

Даже когда сама Аленка, выбравшись утром из палатки, сообщила об этом хлопотавшим у костра парням, Лотт невозмутимо ответил:

— Поздравляем… Тебе, может быть, по такому случаю выходной устроить? Моей бабушке сегодня семьдесят стукнуло. Она уже на пенсии. Но тем не менее я иду в маршрут.

Аленка вспыхнула:

— А я и не собираюсь просить выходной. Просто я думала, что вы…

Но кто-то из парней не дал ей договорить.

— А мы уже умылись. И зубы почистили. Ты сегодня умываться не собираешься?

Аленка отмахнулась от языкастых парней полотенцем и побежала к реке.

По случаю Аленкиного дня рождения маршруты в этот день были короткими. Все отряды вернулись в лагерь, когда солнце еще стояло над тайгой.

— О, странники! Стряхните дорожную пыль с ваших сандалий. Совершите омовение и усладите уста свои пищей богов, — приветствовала всех, кто возвращался в лагерь, геолог Тоня.

Между палатками стоял длинный стол из тесаных лиственниц, уставленный всевозможными яствами. Все это настряпали наши «боги» — девчата и парни во главе с Удыгером.

Теперь Аленке пришлось прямо-таки отбиваться от поздравителей. Наконец настала минута сесть за стол.

— Ой, ребята, подождите! — воскликнула вдруг Аленка. — Я сейчас. Ведь должна же и я что-то на стол принести.

Все решили, что у нее к такому дню припасена какая-нибудь сладость. Но, к удивлению, Аленка побежала не в свою палатку, а к реке.

Среди высокой травы на берегу Нидымкана ярко горели головки жарков. Аленка торопливо рвала цветы и над травой белой бабочкой порхал заплетенный в косу праздничный бант.

И вдруг все, кто наблюдал за Аленкой, обомлели. В десяти шагах от девушки на задние лапы поднялся большой медведь. Девушка тотчас заметила его и тоже выпрямилась.

Зверь и Аленка секунду смотрели друг на друга, потом наша именинница развернулась и помчалась к лагерю. Медведь прыжками устремился за ней.

— Однако, амикан[5], — послышался спокойный голос Удыгера, и тотчас прозвучал выстрел.

Пуля ударилась о камень перед самым носом зверя. Раздался второй выстрел, и медведь, почуяв неладное, плюхнулся в воду.

Больше Удыгер не стрелял. Лохматый гость торопливо переплыл реку и, взбежав на берег, скрылся в тайге.

Все это произошло так быстро, что даже сама Аленка не успела испугаться. Так и прибежала в лагерь с букетиком в руках.

Когда мы пришли в себя, всем стало очень весело. Каждый высказывал самые невероятные причины появления медведя:

— Он с тобой, Аленка, в пятнашки поиграть захотел.

— А может, хотел, чтобы ты ему бантик подарила?

— Поздравить пришел, руку Аленке пожать.

— Чудаки, — сказала Тоня. — Это же делегат. Лесное царство послало на наш праздник своего представителя, а мы так неласково обошлись с ним.

Как бы там ни было, этот свой день рождения наша Аленка будет помнить всю жизнь. Я же уверен, что медведь забрел в лагерь из чистого любопытства. Уж больно вкусно пахло в тот вечер на берегу Нидымкана.

Хитрый улит

Из всего куличного племени, живущего на берегах быстрых заполярных рек Сибири, пожалуй, самые многочисленные — пепельные улиты. Не зря же их так и зовут: сибирский пепельный улит.

Что пепельный — видно всякому. А что улит — он сам об этом твердит с утра до вечера. Вспугнешь нечаянно, он затрепещет крылышками, потянет над водой, чтобы выбрать место поспокойнее, и несколько раз пропиликает «улит-улит-улит». Мол, птица я смирная, прозываюсь улитом, иди своей дорогой и не тревожь без надобности.

Пепельных улитов встречал я на Енисее и на Нижней Тунгуске, на заполярных речушках Энде и Аваме, на Курейке и Северной. Бывало, пристанут наши лодки к берегу, не успеешь оглядеться, что к чему, как уже слышишь «улит-улит-улит». Глядишь, стоит этот шустрый куличок на камушке и кланяется.

И от того, что улит земными поклонами тебя встречает, как-то веселей на душе становится. Кажется, что и дождь поредел, и горы не очень-то угрюмые, и тайга не такая уж хмурая.

Ничего не скажешь, приветливый куличок и доверчивый.

Бывало, потрошишь хариусов на берегу, а рядом обязательно парочка улитов бегает. Выискивают среди камней каких-то насекомышей, а сами глаз на тебя косят. И с таким любопытством смотрят, будто удивляются: зачем человеку столько рыбы понадобилось.

К палатке пойдешь, улит вперед тебя летит. Усядется на ветку лиственницы и на всю округу выговаривает: «улит-улит». Дескать, как это так, вместе рыбу чистили, вместе мокли, теперь ты в палатку забрался, а я снова под дождем торчи.

А я эти улитовы встречи-проводы понимал по-своему. Раз кричит, значит, беспокоится. А уж если провожает и с вершины лиственницы за тобой приглядывает, значит, гнездо поблизости.

И захотелось мне найти гнездо улита. Правда, куличиные гнезда не ахти как построены — ямка на песке или среди гальки, а в ней крапчатые яички. Видал я гнезда других куликов: зуйков, песочников, галстучников, а вот улитово не попадалось. Ну, а когда не попадается, еще сильней отыскать хочется.

Когда мы плыли по Курейке, я все глаза проглядел. Чуть забеспокоится где улит, я туда. Обшаривал отмели, заглядывал под валуны, присматривался к корягам, что река на берег выкинула, а гнезда найти не мог. Каждый островок, на который мы высаживались, я обходил вокруг. И все без толку.

А в середине лета искать уже не было смысла. Под присмотром пап и мам молодые улитики сами разгуливали по отмелям. И хоть носами еще не вышли в родителей и на ногах не так высоки, а туда же, как большие, заявляли на всю реку: «улит-улит». Мол, улит я, а не какой-нибудь там зуек.

Так и не пришлось мне тогда повидать гнездо улита. Где он его прячет, так и не узнал.

Закончилась экспедиция. В Ленинград мы приехали глубокой осенью. Однажды я зашел к другу в Зоологический институт. Стал меня друг расспрашивать, каких птиц я видел в заполярной Сибири. А я возьми да и нажалуйся ему на хитрого улита. Так и так говорю, башмаки истоптал за лето по камням да отмелям, а улитова гнезда не нашел. Обвел меня этот улит вокруг своего длинного носа.

Смеется приятель, головой качает.

— Так и не нашел? — говорит. — А хорошо искал?

— Ты что, мне не веришь? Я, может, сто километров протопал, пока искал! — сердился я.

— Верю, очень даже верю, — успокаивает меня друг. — Да только ты не там искал.

— Как не там?

Приятель не стал со мной спорить. Достал из шкафа толстенную рукопись и раскрыл передо мной:

— Вот тебе улит и улитово гнездо.

В рукописи было вклеено несколько фотографий. На одной из них мой старый знакомый улит сидел в гнезде, свитом из каких-то травинок. А само гнездо было пристроено… на ветке лиственницы!

Ни за что не пришло бы мне в голову, что кулик может устраивать гнезда на деревьях. До чего же хитрющим оказался сибирский улит.

Волчий страх

Уже две недели наш отряд плывет по Тымере. И все эти дни тянутся бесконечные спокойные плесы. Течение на плесах едва заметное. Не выпуская из рук весел по нескольку часов, мы помогаем реке нести наши лодки.

Руки уже работают сами по себе: взмах — гребок, взмах — гребок. Серебристые дорожки тянутся за каждой лодкой, берега медленно уплывают назад.

Все мы ждем перекат. Там течение быстрей, и можно хотя бы на несколько минут дать отдых рукам. Но кто знает, где он, этот перекат.

Временами далеко впереди замечали какую-то рябь. Радовались, что там начинается течение. Но наши ожидания никак не сбывались. Чаще всего зеркальную гладь реки волновали стаи линялых крохалей. Завидев лодки, они начинали хлопать по воде крыльями и убегали вниз по течению.

Иногда лодка попадала в косяк жирующих сигов. На поверхности воды плавали тысячи поденок и мотыльков, сбитых ночным дождем, и сигам оставалось только пошире раскрывать свои губастые рты. В такие минуты казалось, лодка плывет в настоящей ухе. Вокруг нее высовывались острые спинные плавники и темные хвосты. Сиги словно смеялись над нами. Будто знали, как мы соскучились по рыбе. Но попробуй, поймай сига на самодельную искусственную мушку!

С завистью смотрели мы на жирующих увальней и еще сильнее тосковали по перекату. Уж там на быстрине мы не останемся без хариусов. А если повезет, то и ленков наловим.

Наконец Тымера сжалилась над нами. Горы подступили к берегам. Река засуетилась, заплясала по камням. Веселую воркотню воды мы услышали за добрых полкилометра.

Едва над камнями переката забелели первые бурунчики, как мы причалили к берегу и, разобрав удочки, стали рыбачить.

Хариусы словно заждались нас. Они стремительно вылетали из глубины и хватали самодельные мушки, будто вкуснее их ничего на свете не было. За четверть часа мы натаскали полведра отборной рыбы. Можно было разводить костер и готовить ужин, но солнце еще стояло высоко и начальник отряда решил, что бивак устраивать рано.

Сматывая свою удочку, я замешкался на берегу. Лодка, в которой ехали начальник отряда и техник, уже плясала на волнах переката. Я быстро выгреб на середину реки и, наслаждаясь скоростью, легонько подправлял веслами.

Вдруг впереди меня, на правом берегу, мелькнуло какое-то серо-желтое пятно. Над травой поднялась голова собаки. Пес не сводил глаз с удаляющейся лодки, в которой плыли мои друзья. Но откуда он взялся здесь, на безлюдных берегах Тымеры? Кругом на сотни верст горы да тайга, и ни одной человеческой души.

Я заработал веслами наперерез течению. Лодка, увлекаемая быстрыми струями, медленно развернулась к берегу. Шум переката заглушал плеск весел, и собака не слышала моего приближения. Взгляд ее по-прежнему был обращен в сторону впереди идущей лодки.

Метр за метром я продвигаюсь к берегу. И когда до него остается совсем мало, река проносит меня мимо собаки. Та медленно поворачивает голову, и я вижу крутой лоб с широко расставленными чуткими ушами. Волк! Вернее, волчонок. Видимо, он услышал, как переговаривались мои товарищи, и любопытство пересилило страх. Волчонок вышел из прибрежных кустов, чтобы рассмотреть странный предмет, плывущий по реке.

Теперь он пристально смотрит на меня. Чтобы не плескать водой, я осторожно поднимаю лопасти весел и в то же время делаю энергичный гребок. Лодка медленно приближается к берегу. Еще несколько гребков, и я попаду в улово-прибрежный омуток. Тогда я смогу оставить весла в покое. Обратное течение поднесет меня к волчонку.

Зверь дважды опускает голову, принюхивается. Но немигающий тяжелый взгляд по-прежнему нацелен на меня.

Весла… Как они не нужны мне в эту минуту. Ружье стоит в ногах. Стоит протянуть руку, и можно стрелять. Но тогда придется бросить весла, и река развернет лодку.

И тут я почувствовал, как речные струи отпустили лодку. Она секунду постояла на месте и поплыла навстречу зверю. Наконец я попал в улово.

Осторожно протягиваю руку за ружьем. В тот же миг на берегу качнулась ветка, и, припадая головой к земле, из кустов выходит второй волчонок. Можно стрелять. Но ружье заряжено утиной дробью. Пули в патронташе.

Не спуская глаз со зверей, нащупываю пулевой патрон и, переломив ружье, вставляю его в патронник. Но едва клацнула защелка затвора, какая-то неведомая сила разом подбросила обоих зверей. Не успел я приставить приклад к плечу, как волки исчезли в прибрежных кустах.

Вечером на биваке мои спутники с упреком говорили:

— Видели мы твою охоту. Зачем перезаряжал ружье? Ведь каких-нибудь двадцать метров. Даже дробью выстрел был бы верным.

Теперь я с ними тоже согласен. Одного только не могу понять: почему волчат, ни разу не видевших человека, испугали не сами люди, а звук металла? Это для меня до сих пор остается загадкой.

Таежные сувениры

На моей книжной полке есть уголок, куда я не ставлю книг. Сюда я складываю вещицы, с которыми связана какая-нибудь история.

Клешня черноморского краба напоминает мне о том, когда я впервые нырнул с маской на морское дно. Кусочек графита я подобрал в старой штольне Курейского рудника. Расклеванную кедровкой шишку нашел на берегу таежной речки Амундакта. А цветок синего сибирского подснежника засушил в начале короткого северного лета на Нижней Тунгуске.

Есть среди моих сувениров патрон от боевого карабина и маленькая блесна «Байкал». Эти вещицы я привез из последней экспедиции, и они мне особенно дороги.

Геологический отряд, в котором я работал, на гидросамолете был заброшен на озеро Северное. Отсюда на лодках мы должны спуститься по реке Северной до Нижней Тунгуски. За месяц предстояло проплыть более трехсот километров.

Места здесь глухие. Люди встречаются редко. И мы не рассчитывали увидеть кого-нибудь. Разве что эвенков-оленеводов. Да и то не известно, пасут ли они в это время оленей у Северной.

…Уже двадцать дней речные струи плещутся о тугие борта наших резиновых лодок. Двадцать ночей «ад крышей нашей палатки то проносятся плаксивые дождевые тучи, то в звездном небе повисает круторогий месяц. Еще десять таких дней и ночей, и мы придем на базу, где встретим своих друзей. А пока — на сотни верст безлюдная тайга и тихое журчание реки на перекатах.

Как-то на исходе дня мы начали просматривать место для ночлега. И вдруг на правом берегу реки увидели остов чума.

Не передать волнение, охватившее трех затерянных в необозримой тайге людей, встретивших след человека.

Когда мы причалили к берегу, сразу же стало ясно, что здесь до нас был лагерь геологов. Мы нашли комплект использованных батарей для рации и несколько этикеток, какие геолог кладет вместе с образцом в мешочек, чтобы точно знать, откуда отколот камень.

Эту стоянку неизвестный отряд покинул утром или накануне нашего появления на берегу. Даже золу в костре еще не развеяло ветром.

Настроение у нас поднялось сразу. Мы не одни на Северной, значит, можем встретить людей.

Заночевали на этом обжитом берегу, а утром снова тронулись в путь. Но теперь каждый из нас, выходя из лодки, внимательно присматривался — не отыщутся ли новые следы идущего впереди отряда.

Днем мои друзья ушли в маршрут к сопке, что в двух километрах от левого берега реки. А мне поручили наловить к ужину хариусов.

Неподалеку от нашей остановки по карте я отыскал безымянную речку. Там и решил походить с удочкой.

Речушка оказалась совсем не такой, какой я себе представлял. Вдоль ее берегов течение лениво покачивало длинные подводные травы. Если и была в ней рыба, то где-нибудь в верховьях, на каменных перекатах. А здесь, сколько я ни забрасывал удочку, не встретил ни одной рыбешки.

Спускаясь вниз по берегу, дошел до устья. И тут вновь обнаружил стоянку геологов. Неподалеку от кострища торчали вбитые в землю колышки двух палаток.

Я обошел покинутый лагерь и спустился к реке. На берегу лежали два спиннинга в полной оснастке. Они были оставлены так, словно люди отлучились на несколько минут и скоро должны вернуться.

Но я знал, что они не вернутся. Костер был залит водой, а так поступают, когда уходят совсем.

Я взял забытые спиннинги, надеясь, что, может быть, мы нагоним неизвестный отряд и я смогу сделать людям приятное — вернуть им их собственность.

Три дня поверх грузов в моей лодке лежали спиннинги. И все эти дни, высаживаясь на берег, мы по-прежнему старались не пропустить какой-нибудь след отряда геологов. Но больше следы не попадались.

Мы уже решили, что за отрядом прилетел гидросамолет и геологи давно вернулись на свою базу. Но наши догадки не подтвердились. К полудню в конце длинного плеса, под высокими лиственницами, мы увидели две белые палатки. Возле них дымился костер, и трое людей, заметив наш «флот», в изумлении замерли на берегу.

Встречная волна сводила на нет скорость течения. Мы налегли на весла, чтобы помочь реке, и через полчаса уже пожимали руки геологам Эвенкийской экспедиции из Красноярска.

В их отряде было столько же людей, сколько и в нашем. Геолог Антонина Андриановна, радист Виктор Королев и рабочий Виктор Захаров, которого, в отличие от Виктора-радиста, в отряде в шутку звали Захаркой.

Уже через минуту стало ясно, что мы встретили настоящих друзей. Они вот уже полтора месяца как не видели людей, мы — двадцать пять дней. Мы говорили, говорили и не могли наговориться. Разошлись по своим палаткам, когда в костре потухли последние угли.

Наутро нам надо было отправляться дальше, а за их отрядом в этот день прилетал самолет.

Когда наши лодки были загружены, я отдал обоим Викторам их спиннинги и спросил:

— А что мне за это будет?

Может быть, с моей стороны и нехорошо было просить какой-то «выкуп» за то, что я подобрал и вернул вещи их законным хозяевам. Но мне очень хотелось заиметь что-нибудь в память об этой встрече в глухой тайге.

Парни с минуту шептались. По их жестам я не мог догадаться, о чем шла речь. Но, видно, моя просьба их немало озадачила.

Наконец совещание закончилось, и Виктор-радист сказал:

— Бери нашу тозовку[6]!

Такой подарок за пустяковую услугу я взять не мог. А остаться без сувенира, на который напросился сам, уже было неловко.

— Да мне хоть спичку… На память… — промямлил я, жалея, что затеял этот разговор.

Вероятно, вид у меня был настолько удрученный, что оба Виктора сперва вежливо улыбнулись, а потом, не в силах сдержаться, откровенно расхохотались.

— Так бы и говорил! А то «что мне за это будет»… Такого чудака, как ты, первый раз в тайге видим.

Покопавшись в каких-то сумках, парни выложили передо мной патрон от карабина и маленькую желтую блесну «Байкал».

— Патрон усиленный, — сказал Виктор-радист. — Я такими только медведей стреляю, когда забредают в лагерь.

— Блесна тоже не простая — павловская, — от себя добавил Захарка. — Ее привез мне из Москвы знакомый геолог. Он купил ее на Птичьем рынке у старика Павлова. Есть такой в Москве старичок, сам блесны делает и на каждой букву «П» выбивает. Уловистая блесенка, потому и дарю тебе. На нее и тайменя, и ленка, и хариуса поймаешь…

Я поблагодарил своих новых друзей за сувениры, и наш отряд тронулся в путь.

Но я не собирался ловить на эту блесну. Я знал, что она вместе с боевым патроном займет свое место на моей книжной полке.

Сумеречными зимними вечерами, когда порывы ветра скребутся колючими снежинками в мое окно, я достаю с полки таежные сувениры.

Стоит потрясти над ухом патрон, и в шелесте пороха мне чудится шепот могучих кедров на берегах Северной. А павловская блесна, совершившая путешествие от Москвы до Нижней Тунгуски и обратно через всю страну, лежит в такие минуты у меня на ладони и хитро подмигивает красным глазком: «Ну что, вымогатель, опять в тайгу захотел?..»

Примечания

1

Таймень — сибирский лосось.

(обратно)

2

Гыда-яха — река Гыда.

(обратно)

3

Распадок — ущелье между сопками.

(обратно)

4

Анероид — барометр.

(обратно)

5

Амикан — по-эвенкийски медведь.

(обратно)

6

Тозовка — малокалиберная винтовка.

(обратно)

Оглавление

Смотрители Акан-коски

Семнадцать перышек

Соколиные скалы

Тайна галечной отмели

Юркин талисман

Гыда

Посланец лесного царства

Хитрый улит

Волчий страх

Таежные сувениры . . . . . . .

Реклама на сайте