«Буян»

Анатолий Онегов Буян

Почти все мои знакомые, которые держали охотничьих собак, были людьми, не слишком обремененными «государевой» службой, а потому мне казалось, что все эти лаечники, легашатники живут прежде всего ради своего увлечения и только уже потом под свою страсть, под свою охоту с собачкой подбирают себе профессию, никак не мешающую в их главном деле. И только один мой знакомый, державший очень неплохого ирландца, был ответственным государственным работником. Когда-то он редактировал областную вологодскую газету, а дальше — Москва, руководящая издательская работа с ненормированным рабочим днем. Какая уж здесь собака, которая требует внимания, ухода, дрессировки, натаски… Но тем не менее легавую собаку Николай Васильевич Елизаров держал, сам выгуливал ее по утрам и вечерам и, если позволяла работа, по осени обязательно отправлялся вместе со своим ирландцем к себе на родину, в село Воробьево Вологодской области. Там Николая Васильевича всегда ждал его родной дом, а километрах в семи от Воробьева, в деревне Дюрбениха, в то время еще жил-поживал его двоюродный брат Вениамин Александрович. Сюда-то, в Дюрбениху, и посоветовал мне однажды мой сосед по московскому дому заглянуть как-нибудь в поисках Самого Северного Севера.

К тому времени я уже заканчивал Московский авиационный институт, был распределен в ракетную фирму, где недавно приступил к работе, а попутно готовился к защите диплома. Был у меня тогда один грех: я пописывал стишки и в этих стишках почему-то все время видел себя путешествующим по Самому Северному Северу. С Николаем Васильевичем у нас сразу сложились очень добрые отношения. Мне, начинающему поэту, он нет-нет да и рассказывал о своих встречах с тем же Маяковским и, что самое главное для меня, по-моему, внимательно выслушивал мои тогдашние поэтические «шедевры». И вот, когда дело дошло до чтения стихов о Севере, когда я одарил своего доброго знакомого такими строчками, как «Командировка подписана, имя — по паспорту, специальность — поэт, пункт назначения — Самый Северный Север», — Николай Васильевич все-таки не выдержал и поинтересовался: «А где этот ваш Самый Северный Север находится?» Услышав, что для меня это пока только некая романтическая точка на карте, предложил начать свое путешествие на Север именно с Вологодской земли, с той же деревни Дюрбениха, что стоит над веселой речкой по имени Корбаш. Здесь-то, возле этой реки, он, Николай Васильевич, обычно и разыскивает по осени с помощью своей рыжей собачки чудесных осенних дупелей.

Ну а если вологодская тайга, если медведи, рыси, глухари, то какая может быть там охота без собаки… Словом, мой Самый Северный Север, запланированный на следующую осень, прежде всего обернулся непреодолимым желанием завести себе собачку — западносибирскую лайку.

Чудесные это собаки, чудесная с ними охота в наших северных лесах! Ожидание такого счастья прежде всего и наполнило меня, отодвинув на потом все остальные вопросы, например, кто станет ходить за щенком, когда хозяин его с утра до вечера будет пропадать на работе… А что будешь ты делать, если уже завтра, после вручения диплома инженера, приказом Главного конструктора отправят тебя в командировку, но уже не в вольную, поэтическую, а в настоящую, рабочую, и не на десяток дней? Кому поручишь тогда свою собачку?

Хорошо, когда живешь ты в дружной, доброй семье — помогут тебе в крайнем случае твои близкие, возьмут на себя заботу о собачке. А если нет у тебя такой семьи, что тогда? Расстаться с работой, искать какую-нибудь работенку потише, с нормированным рабочим днем, чтобы все остальное время отдавать своему четвероногому питомцу? Или же, если не оставлять работу инженера в оборонке, то расставаться с собачкой, которой ты уже успел отдать не только все свое свободное время, но и самого себя?…

Честное слово, я почему-то совсем не думал обо всем этом, когда отправился после работы в Химки, чтобы вернуться домой с желанным щеночком…

Маленький, как плюшевая игрушка, щеночек всю дорогу спал у меня на груди, а дома, будто здесь он всегда и жил, сразу направился к блюдечку с молоком, вылакал его и, усмотрев неподалеку мягкую подстилку, свернулся на ней калачиком и тут же уснул…

Своего щенка, несмотря на его вроде бы вполне мирный нрав, я назвал почему-то Буяном. Буян! Буян!.. Наверное, это имя появилось прежде всего потому, что своего будущего Буяна я видел отважным зверовым псом, всегда готовым остановить любого медведя, если тот станет угрожать его хозяину.

А пока мой будущий неукротимый Буян, мирно проспав всю ночь, с утра пораньше сполз со своей постели и, оставив на полу приличную лужицу, напрямую отправился к знакомому уже ему блюдечку… Словом, мой дом щенок вроде бы согласно принял. И надо сказать, что вел он себя в городском жилище вполне добропорядочно, и убытка от него никакого особого мне не было, если не считать здоровенную дыру в книжном шкафу, которую однажды он умудрился прогрызть чуть ли не за один подход. А открыв себе дорогу к книгам, мой любознательный Буян прежде всего вытащил оттуда книги по охоте и по очереди приложился к каждой из них. И что интересно: особенно досталось от острых зубов моего щенка небольшой, но очень важной для нас тогда книжечке под названием «Охота с лайкой». К счастью, всю до конца эту книжечку Буян не сокрушил, мне удалось ее восстановить — она-то и служила нам дальше главным руководством при подготовке к настоящей охоте.

Увы, первые месяцы своей жизни Буян вынужден был провести в городе, в квартире. Правда, каждый выходной день я обязательно вывозил своего питомца в лес, все остальное время будущий таежный охотник вынужден был находиться среди запахов городского жилища и тесного московского двора. И только в самом конце зимы нам выпало счастье дней на десять отправиться за город: я наконец получил диплом инженера, а вместе с ним и краткосрочный отпуск до начала работы.

Под Москвой, в поселке Шереметьево, который в то время еще совсем не знал, что такое аэропорт, жила наша знакомая, радушная пожилая женщина. Вот к ней-то и прибыли мы с Буяном и в первый же день по загустевшим февральским сугробам отправились в лес.

Буяну шел уже седьмой месяц, и у меня было очень большое желание показать ему белку, того самого зверька, по которому он прежде всего должен был работать. Когда мы с Буяном только-только подступали к азам охотничьей науки, московские лайки обязаны были иметь полевой диплом прежде всего по белке. И без такого «документа» ни одна лайка не допускалась тогда ни к какой племенной работе. Будет или не будет у нас диплом по белке, меня, увы, уже не очень интересовало, но поставить здесь собаку, показать ей зверька, помочь в работе и в конце концов насладиться этой удивительно тонкой, почти ювелирной работой лайки-бельчатницы мне очень хотелось.

Мне доводилось позже ходить с лайкой и за куницей, и за зверем посерьезней, приходилось встречаться в таежных походах и с самим хозяином тайги — медведем, я мог довольно точно оценить отважную работу хорошей зверовой собаки, но все равно до сих пор считаю, что более красивой, умной, изящной охоты, чем охота с лайкой по белке, наши остроухие кудесники и не знают.

Почему же, желая поставить лайку по белке, я не очень интересовался самим полевым дипломом? А дело в том, что мой Буян, увы, даже при самой высокой оценке его охотничьих качеств уже от рождения не мог претендовать ни на какие выставочные места… По сути дела, эту собачку надо было бы, как выражаются в таких случаях, выбраковать и уж по крайней мере никак не одаривать ее той же справкой о происхождении, которая вроде бы и свидетельствовала, что никаких пороков у собачки при такой справке не может быть и в помине.

Принеся щенка-крошку домой, я уже на следующий день увидел, что мой щенок разноглазый: один глаз у него, как и положено, карий, а другой — голубой… Таких разноглазых собак я встречал иногда среди гончих, которые именовались арлекинами. И эта разноглазость у арлекинов никак не считалась пороком, а была чуть ли не породным признаком. Но у лаек подобные отклонения однозначно определялись, как дефект, порок, который и исключал такую собаку из всех племенных работ, то есть ни выставок тебе, ни наград, ни законнорожденных щенков-наследников. Словом, изгои вы, дорогой товарищ, вместе с вашим разноглазым Буяном — брак, мусор.

Конечно, я прежде всего вспомнил, что кошки с голубыми глазами вроде бы бывают глухими. Может быть, и мой щенок слышит меня только одним ухом? Какие-то домашние опыты, эксперименты я тут же старательно провел и, по-моему, убедился, что со слухом у Буяна все в порядке. Но как быть-жить дальше? Конечно, я не собирался возвращать обратно это премилое существо, не мог расстаться с собачкой, которая не отходила от меня, но заводчика, который передал щенка, ничего не сказав о его разноглазости, я все-таки побеспокоил, но никакого толкового ответа не получил: дескать, чего я хочу — собачку мне передали, справку о происхождении, заверенную подписью отвечающего за племенную работу, вручили. И все.

Вот так и остался мой Буян на всю свою, правда, не очень долгую, собачью жизнь «арлекином».

Но кто сказал, что мы, арлекины, так уж ни на что и не годны? Черт с ними, с дипломами и прочей мишурой, наше дело — охота! Вот тут-то мы обязательно постараемся показать себя.

Итак, наш первый настоящий лес, конец февраля, загустевшие сугробы. По этим сугробам конца зимы нет-нет да и встречались нам настроченные отпечатки беличьих лапок. Следы попадаются и старые, и вроде бы совсем свежие. Находим мы на снегу под елями и беличьи столовые со совсем недавно разделанными шустрыми зверьками еловыми шишками. Но, увы, мой Буян, по-моему, совсем безразлично относится и к беличьим следам, и к остаткам беличьих трапез.

Я очень хочу, чтобы моя собака застала белку внизу, на снегу, увидела бы, как она уходит вверх по стволу елки. Но белки внизу, под елями, мы пока не находим.

Где они, эти зверьки? Может быть, куда-то ушли, покинули этот лес? Когда Буян уходит от меня вперед по лыжне, я останавливаюсь и прислушиваюсь: нет ли где белки в вершинах елей. Но и тут никакого известия от желанного нами зверька.

Так и прошел весь наш краткосрочный отпуск, из которого я привез только фотографии своего Буяна среди февральских снегов, а вместе с ними и некоторую растерянность: почему же не отыскали мы белку, почему Буян никак не реагировал даже на самые свежие беличьи следы? А таковые определенно встречались: к этому времени у белок уже начинались весенние игры, и об этих играх совсем точно и рассказывали следы зверьков. Но, увы, в Москву мы вернулись, считайте, ни с чем, хотя почти семимесячной собачке вроде бы и было уже положено хоть как-то отреагировать на встречу с беличьим следом.

Всю весну мы по-прежнему провели в Москве и, как прежде, выбирались в лес только по выходным дням. И всегда во мне жила надежда все-таки показать собачке белку. Но этого так пока и не случилось.

Наступило лето, и я отправил Буяна «на дачу» к той самой доброй женщине, которая принимала нас по зиме — она еще тогда предложила мне оставить собачку у нее, чтобы не мучить ее в городской квартире. И вот Буян «на даче». Я расставался с ним ровно на неделю, а через неделю, прибыв на свидание к своему воспитаннику, вдруг увидел его сидящим на цепи.

Хозяйка дачи извинилась за цепь: мол, это не наказание, а вынужденная мера. Дело в том, что мой Буян, оказалось, проявил совсем не бескорыстный интерес к соседским гусям и, отпущенный погулять, в первый же день обнаружил этих домашних птиц и притащил к себе домой уже бездыханного гусака.

Конфликт с соседями мы как-то уладили, но теперь, отправляясь на прогулку, я не спускал Буяна с поводка до тех пор, пока мы не оказывались в лесу.

Спущенный с поводка Буян тут же исчезал в чаще. Где он ходил — бродил? Лишь изредка я мог видеть впереди себя мелькнувшую светлой тенью свою собаку, если шел по прямой, не очень заросшей дороге. Буян, как и положено настоящей лайке, в своем круговом поиске то и дело пересекал мой путь и, видимо, всегда точно знал, где я и куда собираюсь отправиться дальше. По крайней мере всегда, когда я поворачивал обратно к дому и вот-вот должен был выйти из леса, Буян почти тут же оказывался возле меня и его никогда не приходилось в этом случае долго вызывать, ждать. Наш тандем «охотник и его лайка» действовал пока исправно, и о своем друге-напарнике мой Буян помнил даже тогда, когда разыскивал в лесу лося.

Лось оказался нашим первым охотничьим «трофеем». Здесь Буяна не надо было ни нахаживать на зверя, показывая ему следы, ни поощрять в его удачной охоте: если где-то не очень далеко был лесной бык или лесная корова, то моя собачка-лосятница очень скоро находила их и начинала вполне прилично, с моей точки зрения, работать по обнаруженному зверю.

Хотим мы или не хотим признавать вслух, но почти по всей нашей лесной зоне, несмотря на всевозможные запреты, лось был и остается по сей день объектом небескорыстного внимания со стороны местного населения, имеющего при себе охотничье оружие. И пусть какой-нибудь тракторист Васька или шофер Юрка отправляются на этот раз в лес вроде бы только за той же белкой или за куницей, но свежие следы лесного быка или лесной коровы не могут не вызвать у наших добытчиков вполне определенных эмоций. И у того же Василия или Юрки их собачки, лайки или же неплохие охотничьи работники-лайкоиды, кроме белки, куницы, обязательно знают, что такое лось. Да других собак, без интереса к «мясу», наши удачливые следопыты и не держали бы. По крайней мере мне ни разу не приходилось встречать по нашей северной тайге местных охотников, рядом с которыми были бы узко специализированные собаки, например те же лайки-бельчатницы.

Ну а как именно работали эти собаки-добытчицы по лосю? Тут у меня с местными «мастерами» обычно и возникало непонимание, которое я чаще всего и не высказывал, слушая победные рассказы своих собеседников:

— Вот у меня за лосем Пиратка ходил — наверх шел без всякого страху…

В данном случае «идти наверх» на местном наречии означало следующее: собака, обнаружив и с ревом настигнув лося, кидалась на него, намереваясь вскочить ему чуть ли не на спину. В случае с медведем, который кинулся на охотника, такое поведение зверовой собаки, как «идти наверх», чтобы остановить зверя даже ценой своей жизни, конечно, выше любых похвал. Но для чего с ревом бросаться на лося, которого собака может остановить или, на худой случай, хотя бы временно удержать на месте без такой, совершенно лишней в данном случае истерики? Ведь лось не разъяренный медведь, и если его не слишком настойчиво преследуют, то он, увидев перед собой собачку, ведущую себя не слишком агрессивно, чаще всего и заинтересуется этим явлением, а то и остановится, растопырив свои уши-локаторы в сторону чудного существа. И тут ты, охотник, по не слишком грозному лаю своего питомца определяешь то место, где твоя собачка остановила, заинтересовала собой лесного быка или лесную корову, и, стараясь быть незаметным, осторожно подходишь к потенциальной добыче.

Не знаю, как другие, но я, исходя из своего, в основном удачного, опыта, утверждаю, как правило, только такую охоту за лосем с умной, деликатной лайкой.

Именно так и работал всякий раз мой Буян по обнаруженному лосю в подмосковных лесах. Не изменил он своей привычке и позже, когда мы встретили лосей уже в вологодской тайге, где эти звери, видимо, более недоверчиво должны были относиться и к человеку, и к его собаке. И там мне удалось подойти к очень серьезному лесному быку, которого «развлекал» мой Буян, как говорят в таких случаях, на верный выстрел.

Итак, свой талант собаки-лосятницы Буян подтвердил, а вот белок искать он вроде бы так и не собрался за все время пребывания «на даче». И теперь нас ждали очень серьезные вологодские леса, ждала настоящая северная тайга, которая, судя по всему, и должна была быть для моей западносибирской лайки чуть ли не исторической родиной.

Поезд «Москва — Архангельск». Буян мирно спит всю дорогу под нижней полкой. Выгружаемся на станции Сокол. Находим автобусную остановку и отправляемся дальше по тракту «Вологда — Великий Устюг», правда, не на автобусе, а в кузове грузовой машины и не до указанного мне Николаем Васильевичем Елизаровым населенного пункта Воробьево, а пока только до того места, где заканчивается более-менее проезжая дорога и начинается многокилометровый волок: расквасившаяся под хмарью промозглого сентябрьского неба полоса-поток непролазной грязи, огороженной сплошным частоколом вековых елей.

«Любуемся» волоком, который нам еще предстоит преодолеть, уясняем себе, что даже мы, натренированные в разных походах, вряд ли без особых потерь преодолеем эту естественную преграду с нашими «неподъемными» рюкзаками. А дальше устанавливаем, что эта самая грязь-волок все-таки проходима, но проходима сейчас только для доброй лошадки, запряженной к тому же не в самую тяжелую повозку. На такой повозке завтра с утра и отправится в наше Воробьево почта, а если договориться, то почта прихватит с собой и нашу поклажу, а мы уж как-нибудь следом за лошадкой, пешочком…

Наконец мы в Воробьево. Находим дом Николая Васильевича Елизарова. Находим и хозяина дома, пьем чай, а там снова в путь — в ту самую деревню Дюрбениху, где Николай Васильевич и разыскивает со своим ирландцем потяжелевших к осени куликов-дупелей, и откуда нам и предстоит начать свое самое первое путешествие по северной тайге.

В свое первое путешествие на Север я отправился не один — вместе со мной согласился мужественно переносить все трудности пути и мой новый знакомый, Юрка-Боцман.

Юрка-Боцман работал на той же фирме, где теперь работал и я. Он механик, рукодельный парень, когда-то служил во флоте, отсюда и его вечная тельняшка из-под ворота рубашки и второе имя-прозвище — Боцман.

Боцман мне ровесник — словом, напарник что надо.

Вот так, впятером: Николай Васильевич, дальше мы с Боцманом, да еще московский ирландец и мой запсиб Буян, — и направились в Дюрбениху.

По дороге нас останавливают грибы — белые грибы у самой дороги. Грибов много, грибов масса, и Николай Васильевич предлагает нам собрать хотя бы немного этих подарков, чтобы дальше его брат, Вениамин Александрович, приготовил из них в русской печи замечательное деревенское блюдо — грибную солянку.

Кушанье это оказалось и вправду удивительным и по вкусу, и по простоте приготовления: грибы и сметана в чугунке отправляются в русскую печь томиться, а дальше — пожалуйте к столу.

Грибную солянку, поданную нам хозяином дома, отведали мы только вечером следующего дня, когда вернулись из своего первого охотничьего похода. Увы, похвалиться тут чем-то особенным мы пока не могли. Домой принесли всего пару рябчиков, которых Боцману удалось добыть лишь тогда, когда мы с Буяном оставили его одного, а сами отправились дальше разгонять подряд все живое.

Рябчиков в поскотине, где обычно и пасли скот, было много. Рябина в этом году не уродилась, и все рябые петушки и курочки кормились в основном ольховыми сережками. Здесь-то, в ольховых зарослях, эти птицы и держались теперь целыми семейками. Их легко было обнаружить, а уж если призвать тут в помощники свисточек-пищик, умевший подражать голосу рябчика, то охота могла быть очень удачной.

И пищик у меня был, и попискивать я умел на разные лады, но, к сожалению, был у меня еще и Буян, которого, как я сразу понял, никакие рябчики вообще не интересовали. Носясь сломя голову по лесу, он просто спихивал, разгонял в разные стороны этих птиц, оказавшихся у него на пути. Бог знает, кого именно искал в своем неукротимом поиске мой пес, только он пока так никого и не находил.

Ели, поднимавшиеся рядом с поскотиной, все до одной были увешаны тяжелыми гроздьями молодых шишек. Так что в лесу для белок был корм, но пока нигде не мог отыскать я следов пребывания этих пышнохвостых зверьков. В еловых вершинах крутились лишь неспешные стайки клестов-еловиков. Клесты срывали шишки и, только-только начав их шелушить, не удерживали и роняли одну за другой на землю. Казалось бы, белки могли разыскать и эти оброненные клестами шишки, но и на земле не было никаких беличьих следов.

Оставив Боцмана в поскотине выслеживать рябчиков, я следом за Буяном вступил в перезревший осинник и почти тут же услышал громкое хлопанье крыльев большой, тяжелой птицы. Глухарь сорвался с земли, когда мимо него стрелой пронесся мой Буян, и, видимо, желая сначала разобраться, кто именно побеспокоил его, не скрылся сразу в чаще, а взгромоздился на высоченную осину.

До птицы было еще далеко — стрелять бесполезно, но в бинокль я мог хорошо рассмотреть старого петуха-мошника. Он сидел на суку открыто, гордо и внимательно посматривал вниз, где только что промчался мой Буян.

Буян, как и до этого в поскотине, так же случайно спихнул и глухаря, оказавшегося на его пути, и не обратил внимания даже на хлопанье крыльев взлетевшего петуха.

Как хотелось мне тогда все-таки подойти к глухарю, выцелить и снять его с осины, а затем призвать к себе Буяна и показать ему добытую птицу: может быть, хоть что-то и проснется вдруг у моего зверового пса, может быть, запомнит он запах мошника и станет в конце концов работать по этой дичи. Но подойти к глухарю, открыто сидящему на дереве, я никак не смог: потревоженная собакой птица была очень внимательной.

Если бы сейчас тут вместо Буяна была бы деликатная собака, которая, отойдя немного от дерева, на которое взлетел глухарь, раз за разом не очень громко подавала бы голос. Глухарь видел бы такую собачку, следил бы только за ней, и мне, охотнику, тогда не стоило бы больших трудов приблизиться к птице на верный выстрел. Увы, такой собачки-помощницы сейчас рядом со мной не было, и глухарь, почти тут же отметив мой интерес к своей персоне, снялся с дерева и скрылся в чаще.

Так и вернулся я обратно из своего первого таежного похода, увы, ни с чем. Следом за мной примчался и Буян, выбегавшийся и, по-моему, полностью удовлетворенный своей бестолковой беготней по лесу.

Боцман, как и я, весь день старался отыскать в лесу хотя бы следы белок, но никакой утешительной информации не добыл. За грибной солянкой и чаем я полегоньку стал расспрашивать нашего хозяина о здешней охоте и прежде всего, конечно, о белках, которые, судя по урожаю еловых шишек, должны были присутствовать в этих местах.

Вениамин Александрович, конечно же, был охотником, как почти все местные мужчины, вернувшиеся домой с войны, хотя охотиться после тяжелого ранения ему было не очень просто: его левая рука была сведена углом в локте, недвижны были и пальцы-культя этой руки. Раненая рука, видимо, сильно мерзла даже в небольшие холода, и уже сейчас, в эти прохладные сентябрьские дни, у Вениамина Александровича на левой руке была шерстяная рукавица. Так что заряжать — разряжать ружье он мог только одной правой рукой, ну а отказавшую левую руку использовал как упор при стрельбе.

Вот так и ходил этот охотник-старатель вместе со своей собачкой Пальмухой за самым разным пушным зверем. И ходил, видимо, успешно, ибо к концу зимы добытой пушнины набиралось у него чуть ли не полный мешок.

Три года спустя я навестил Вениамина Александровича в самом конце зимы и уже не следующий день после нашей встречи вместе с гостеприимным хозяином отправился в Воробьево сдавать добытую им за сезон пушнину. Лошадка резво перебирала ногами, легкие сани споро шли по морозной колее. Вениамин Александрович держал вожжи, я же расположился сзади возницы по соседству с большим мешком, в котором и была аккуратно сложена всевозможная дорогая рухлядь. Были здесь и куницы, и выдры, и ондатры, и, конечно, белки. И все это с одной рукой, с легоньким ружьишком-одностволочкой и с неказистой остроухой собачонкой Пальмухой.

Чуть позже я увижу эту Пальмуху в лесу и подивлюсь тому, что манера работы этой добычливой охотницы была совсем иной, чем привычка моего Буяна прочесывать кругами все доступные для него места. Пальма обычно шла впереди хозяина, держалась на виду и просто так не сходила с тропы. Казалось, что никакая охота ее вообще не интересует: идет и идет она туда, куда направляется ее хозяин. Но вот что-то изменяется: Пальмуха сразу останавливается, сторожит уши, поднимает голову и тут же исчезает с тропы. Останавливаемся и мы, ждем, а там и слышим в стороне короткий взлай нашей собачки: «гав — гав», затем снова «гав — гав» — и так ненавязчиво, так деликатно.

Пальмуха отдает голос на вершину высоченной ели. Присматриваемся и, наконец, видим белку, прижавшуюся к стволу дерева. Выстрел. Зверек на земле. Пальмуха подскакивает к нему, убеждается, что он не собирается никуда скрываться, и отходит в сторону…

И снова тропа, снова впереди нас потихоньку катит и катит себе наша Пальмуха и снова, что-то учуяв, узнав, скрывается в чаще и оттуда опять подает голос: мол, пожалуйте, еще одна белка.

Не знаю, может быть, такая манера работы, которую демонстрировала мне собачка-добытчица из вологодской деревни Дюрбениха, кому-то из наших столичных мастеров и не приглянется, но я работой Пальмухи был покорен и теперь мечтал только о такой собачке. И Бог в конце концов услышал мои молитвы. После Буяна, Бурана, Шихана, после зверовых западносибирских лаек судьба подарила мне премилое существо, русско-европейскую лаечку Лапку, которая работала в лесу так же аккуратно, так же точно, как собачка Вениамина Александровича. И охота с моей Лапкой была не охотой, а наслаждением.

А пока, до встречи с Лапкой, мне предстояло долго и трудно добиваться от своих зверовых по природе собак старательной работы по все той же мелочи, вроде белок и глухарей.

В ответ на все мои вопросы по части белок, присутствие которых по окрестным местам мы с Боцманом сегодня так и не смогли обнаружить, Вениамин Александрович, сам очень заинтересованный в охоте за этими зверьками, поведал нам следующее.

Да, действительно, сейчас в лесу белки нет совсем. Не показалась белка в этом году и ко ржаному снопу, хотя шишка на елке есть, уродилась. Но белки, которые показываются здесь в то время, когда убирают рожь, не остаются на зиму, а уйдут куда-то дальше — это ходовые зверьки. А ждать надо белку на овсяной сноп. Если белка явится на овсяной сноп, то есть к тому времени, когда начнут убирать овес, то такая белка уже никуда скоро не уйдет. Вот тут-то и радость нашим охотникам: дождутся, когда белка оденется в зимнюю одежду, и начнут свой промысел-добычу.

Срок овсяного снопа уже вроде бы и наступил — овес уже начали убирать с полей, а вот белок пока не видно, хотя корм для них, еловые шишки, есть.

Но бывает тут и такое: выпадет урожай на еловую шишку, а белка так в этот год и не придет. Тогда смотри по еловым вершинам птиц-клестов. Если много в лесу клестов, значит, много накидают они на землю еловых шишек — всю сорванную шишку клест никогда не вышелушит, уронит ее на землю. Здесь шишка в целости и сохранности и пролежит под снегом до следующего года — и станет тогда зрелая еловая шишка именоваться паровой. И семена в ней все сохраняются, это только из тех шишек, что останутся на ветках, семена разлетятся по весне. Вот на такую паровую шишку, что как бы заготовили впрок, сохранили птицы-клесты, и явится уже на будущий год белка, обязательно явится.

А что будет в этом году? Бог его знает. Ждать надо…

И мы ждем. Ждет и Вениамин Александрович и вместе со своей Пальмухой нет-нет да и заглядывает в лес и возвращается тоже ни с чем — пока Пальмуха ни разу не подала голос по белке. Так что скорей всего нам с Буяном никакая белка в этом году не встретится.

Я, конечно, расстраиваюсь, но мой Буян никак не собирается унывать — он по-прежнему носится по тайге, кого-то разыскивает и в конце концов находит и останавливает лося-быка, а там, день спустя, оповещает нас громким, злым лаем, что отыскал он в тайге совсем серьезного зверя.

Первое, что мы сразу предполагаем: Буян загнал на дерево рысь! И тут же опускаем в стволы своих двухстволок по паре патронов с картечью.

Буян по-прежнему продолжает зло и громко отдавать голос, и отдает голос он определенно куда-то вверх, то есть работает по зверю, сидящему на дереве. Мы осторожно подходим к тому месту, где наша собака держит рысь, и, конечно, помним, что стрелять рысь, которую собака загнала на дерево, надо очень точно, по месту, чтобы раненый зверь, оказавшийся на земле, не поранил собаку — такая встреча может окончиться для собаки плачевно.

Мы уже видим нашего Буяна — он чуть в стороне от дерева, высоко поднятая голова и все тот же злой, частый, неукротимый лай. Приглядываемся к дереву, ищем рысь, но пока не находим. И наконец обнаруживаем кота, обыкновенного домашнего кота, плотно прижавшегося к суку.

От того места, где Буян отыскал свою «рысь», до ближайшего населенного пункта, вполне пригодного для проживания домашних котов и кошек, было не так уж близко. Какая нелегкая занесла этого усатого-полосатого путешественника в такую даль, в самую таежную глухомань? Я оттаскиваю в сторону беснующуюся собаку и пытаюсь вступить хоть в какие-то переговоры с обнаруженным нами бродягой. Но кот неумолим — он нас попросту игнорирует.

Тогда я еще не знал, что у местных котов давно вошло в привычку по весне, как только начнут подсыхать лесные дороги, отправляться в тайгу и, как ни в чем не бывало, возвращаться обратно только с крутыми осенними холодами, чтобы здесь, в родном жилище, на теплой печи пережить вместе с остальными домочадцами глухие зимние дни, а по весне снова собраться в свой отхожий промысел. И что интересно, такими путешественниками в здешних местах были только мужские особи мяукающего племени, женская же часть кошачьего населения никуда особо от дома не отходила и была занята по летнему времени воспитанием подрастающего поколения.

В тех же охотничьих билетах, которые выдавались тогда нам, охотникам, в графе «обязанности» черным по белому значилось, что каждый охотник обязан бороться с бродячими собаками и кошками, ибо эти бесхозные путешественники порой становились чуть ли не главными разбойниками в охотничьих угодьях. Вот и этого кота, застигнутого нами в его разгульном походе, нам следовало просто-напросто пристрелить, но ни у меня, ни у моего друга-товарища рука так и не поднялась на этого бесстрашного бродягу.

Кота мы оставили в одиночестве переживать встречу с охотниками и с серьезной охотничьей собакой, а Буяна, как могли, постарались успокоить.

Если в случае с «рысью» наш пес явно опростоволосился, то, встретив свежие медвежьи следы, повел себя просто молодцом.

По медвежьему следу Буян шел молча до тех пор, пока не встретился со зверем. О том, как проходила эта встреча, мы, к сожалению, могли судить только по голосу Буяна, ибо прийти на помощь к нему не решились по той причине, что время было уже позднее и свидание в сумерках с медведем, которого старается остановить, удержать на месте собака, казалось нам делом крайне рискованным — уж пусть Буян самостоятельно решит, когда окончить этот «разговор» на повышенных тонах.

Мы поднялись в гору, на которую вслед за медведем ушел Буян. Медвежий след перевалил лысоватое всхолмление и стал спускаться к реке. Туда ушла и собака. Судя по всему, медведь двинулся дальше по самому берегу речки. Тут-то и настиг его наш Буян.

Отсюда, с бугра, мы хорошо слышали, как Буян громким, злым лаем старался остановить зверя, работая, видимо, впереди, около морды. Но медведь шел дальше, не обращая внимания ни на какие угрозы. И тогда Буян обрывал свои грозные предупреждения, и вместо них до нас доносился резкий, недовольный рык медведя — это наша собака оказывалась сзади зверя и, желая все-таки хоть ненадолго задержать его на месте, не дать ему быстро уйти, старалась ухватить врага сзади за гачи, за «штаны». Тут-то серьезно потревоженный зверь и оповещал окружающие места хриплым рыком.

И снова Буян «орал» на медведя, вставая у него на пути, и снова, не добившись тут ничего, отскакивал назад и старался ударить зубами по задним лапам.

Но долго удерживать на месте здоровенного зверя, направлявшегося куда-то по своим, видимо, очень важным делам, Буян все-таки не мог — не равными были силы, хотя, случись все это днем, на свету, я думаю, мы смогли бы подойти к медведю достаточно близко. Так что нашей собаке за такую работу полагалась определенно высокая оценка.

Буян разыскал нас уже совсем в темноте. Я осмотрел своего разгорячившегося охотника и вроде бы не обнаружил на нем никаких следов жесткого контактного боя.

Что еще особенно запомнилось мне после тех сентябрьских путешествий с Буяном по вологодским лесам?

Если к рябчикам и глухарям мой пес так и не обнаружил в себе никакого интереса, то тетерева однажды его вдруг заинтересовали, и он с ходу поднял со жнивья овсяного поля целую стаю лесных кур и петухов. И стая эта была столь многочисленна, что я невольно сравнил ее тогда с осенней стаей грачей, собравшихся на юг. Такого множества тетеревов, разом вылетевших на кормежку, мне больше нигде не привелось наблюдать.

Поднятые Буяном и подгоняемые им тетерева стаей-тучей исчезли в лесу. Следом за тетеревами умчался и мой пес. Как ждал я тогда, как хотел наконец услышать своего Буяна, подавшего голос по посаженной им птице, по тетереву, усевшемуся на дереве. Тогда бы я постарался подойти к птице, которую отвлекала бы собой деликатная лайка, что не бросается в этом случае на дерево, где сидит тетерев, а только редко, не очень громко, раз за разом отдает голос-известие: здесь я, здесь тетерев.

Увы, никаких признаков возможной деликатности у своего Буяна я пока так и не обнаружил. Пес, поднявший на крыло стаю-отряд тетеревов, молча, как по медвежьему следу, кинулся вслед за улетевшими птицами, еще дальше разгоняя их по лесу. А какой дурак-тетерев при такой напористой собаке сразу опустится на вершину дерева и будет, не торопясь, рассматривать сверху своего врага? Нет, эти птицы правильно оценивали обстановку и стрелой неслись как можно дальше от опасного места.

Такие многочисленные тетеревиные стаи-отряды мой Буран поднимал здесь часто и всякий раз, видимо, считал своей обязанностью только угнать этих самых птиц как можно дальше в лес.

Что еще до сих пор помнится мне из тех сентябрьских охот на севере?

После хмарых, сыроватых дней вдруг с утра показалось приветливое солнце, последнее солнце уходящего сентября. И сразу в ответ этому солнцу чисто заголубело небо над островками, грядками золотистых осенних березок. Вот здесь-то, возле такого праздничного островка молоденьких березок, поднявшихся посреди недавно убранного хлебного поля, я буквально спихнул вальдшнепа, за ним тут же второго, третьего.

Какая чудесная осенняя высыпка этих тайных обитателей лесной чащи была подарена мне в тот раз! Я очень медленно шел вдоль разнаряженных березок, а вальдшнепы все вылетали и вылетали передо мной и низом, почти над самым жнивьем, плавно уходили в сторону леса. Голубое-голубое небо, живое золото осенних березок и тихий, колдовской полет-течение бурых птичек одна за другой, как большие осенние листья на неспешном ветру, низко плывущие над светлым-светлым жнивьем, оставшимся после совсем недавно убранных хлебов.

Свои охотничьи тропы мы с Буяном проверяли исправно каждый день, оставив нашего друга Боцмана добывать рябчиков на пропитание всего нашего прожорливого сообщества. Но как-то я заленился, не пошел в тайгу, остался дома, и Юрка-Боцман вдруг выразил желание взять с собой на охоту Буяна.

— Да, пожалуйста, возьми ради Бога.

До леса Боцман вел Буяна на поводке, спустил с поводка только на таежной тропе и, ничего не подозревая, стал все дальше и дальше забираться в еловую чащобу, ожидая, как я в таких случаях, что его сегодняшний помощник Буян вот-вот подаст голос по какой-нибудь дичи. Но Буян все молчал и молчал и даже не показался ни разу на тропе, хотя было у него в правилах постоянно обрезать наш путь, чтобы держать под контролем все наши передвижения. Боцман наконец забеспокоился, стал призывать собаку свистком, затем даже выстрелил вверх, на что Буян обычно всегда откликался, но и тут никакого известия от собаки так и не получил. А вернувшись домой, наш друг-товарищ встретил Буяна у крыльца той избы, где мы на этот раз остановились.

Когда Боцман с Буяном отправились на охоту и я только-только расслабился и постарался забыть хотя бы на время все переживания-ожидания, связанные с моим четвероногим воспитанником, за окном дома мелькнула светлая тень, а следом и раздался короткий взлай: мол, вот он я, прошу любить и жаловать. Я вышел из дома и у крыльца, конечно, увидел своего Буяна. Особой радости от встречи со мной он тут не выразил, но и без лишних слов мне стало понятно все, что он мог бы мне тогда сказать: мол, без меня, хозяина, он ни на какую охоту ни с кем никогда не отправится.

Черта эта прекрасная, мне бы тут только радоваться да радоваться: надо же, такая преданная собака, но вместо радости меня посетило беспокойство. Дело в том, что уже с лета я стал думать о том, куда бы поселить мою собаку хотя бы на зиму, чтобы прежде всего не томить ее городской жизнью. Да и мои дела на работе складывались так, что находиться постоянно в Москве я не мог: меня ждали зимой командировки, хоть и не очень длительные, но частые разлуки с собакой. Кто будет ходить за ней в это время?

Я уже упоминал в начале рассказа, что для добрых отношений охотника с его собакой очень нужна помощь близких людей, помощь семьи. Но такая помощь в то время мне, увы, «не грозила». Та милая женщина, что приютила моего Буяна у себя на лето, не прочь была взять его и на всю зиму. Но мою собаку ждала только цепь и собачья будка. Подыскать какое-нибудь подходящее место под Москвой, найти подходящих людей, лучше всего охотников, мне еще не удалось, и я решил оставить своего Буяна пока здесь, под Вологдой. И уже подыскал такого человека, охотника, который согласился на все мои условия. И меня все устраивало в нашем договоре — собака будет все время на охоте.

Но как расстаться с собакой? Я-то это расставание постараюсь как-нибудь пережить, а Буян? Легко ли примет он другого хозяина?… Честно говоря, я тут вначале не очень беспокоился, надеясь, что новый хозяин-охотник быстро установит с моей собакой, тоже страстным охотником, дружеские отношения. Но так считал я лишь до того дня, когда Буян, отправившись в лес с Боцманом, бросил его и вернулся ко мне.

И вот самый последний день на вологодской земле. Раннее-раннее утро, еще совсем темно. Мы заранее, с вечера унесли свои рюкзаки в тот дом, где жил возница, что обещал доставить нас на лошади все через тот же самый волок к автобусу. Потихоньку прощаемся с хозяевами дома, радушно принимавшими нас. Буян остается в доме, на сараях и, пожалуй что, не отмечает пока наш уход.

И вот лошадка потянула за собой телегу, мы шагаем рядом с повозкой, спускаемся с горы, на которой стоит деревня, снова поднимаемся уже на новый бугор-гору, и тут до нас доносится тоскливый, гнетущий вой-стон собаки.

Это выл Буян, все-таки догадавшись, что мы его оставили одного.

Вынимающий душу стон преследует нас долго, надолго он остается со мной и сейчас, много лет спустя, все еще очень беспокойно помнится мной.

С охотником, которому я оставил на зиму Буяна, мы договорились переписываться. Я жду оттуда известий и, наконец, получаю письмо.

После нашего отъезда Буян три дня лежал пластом, ничего не ел. На четвертый день его отпустили на волю, боясь, что он погибнет от тоски. И Буян тут же исчез.

Далее мою собаку видели везде, где хоть совсем недолго побывали мы. Буян появился даже там, за волоком, откуда и увез нас к железнодорожной станции автобус. Но дня через четыре он вернулся обратно в тот дом, где ему предстояло дожидаться меня, и вполне согласно принял новые партнерские отношения с новым хозяином-охотником.

Рассказывали затем, что мой Буян, оставленный на зиму на Вологодчине, вполне преуспел здесь в охоте за лосями. Особенно хорош был он в самой браконьерской охоте за лосем — в охоте по весенним настам, когда лось ломает наст, режет ноги и не так быстро уходит от преследования. Ходили с моей собакой по настам и за медведем, только что вышедшим из берлоги. И здесь охотники в Буяне вроде бы не разочаровались.

За зиму я все-таки подыскал под Москвой охотника, который был готов принять на жительство мою собаку. И по весне за Буяном в Вологду отправился мой друг Боцман.

Буян благополучно прибыл в столицу, а там и согласно принял свой новый дом. С ним под Москвой удачно охотились все за тем же лосем, а дальше мой пес обнаружил в себе охоту разыскивать барсуков.

Это тоже была своеобразная зверовая охота. За барсуком с лайкой обычно ходили в начале осени, перед тем как барсуки уйдут на зиму в норы.

Барсук отправлялся на свой промысел по ночам. Тут-то, выяснив по следам, что зверь недавно покинул нору, и пускали в поиск собаку. Собака находила барсука на его охотничьей тропе и либо задерживала его на месте до подхода охотника, либо сама давила найденного зверя.

Словом, во всех, не совсем законных для Подмосковья охотах мой пес весьма преуспел и за это пользовался особым уважением со стороны своего нового хозяина. И уважали Буяна-разбойника так сильно, что простили ему и его склонность к охоте за домашними животными. Так же, как когда-то «на даче», где Буян особо заинтересовался гусями, а следом и притащил домой задушенного гусака, «находчивая» собачка остановила в этот раз свой пристальный взгляд на кроликах, которые жили здесь же, при том же доме, где обустроился теперь и мой бывший пес. И однажды, открыв кроличьи клетки, Буян преспокойно, со знанием дела передавил всех кроликов, снес их на крыльцо дома и сложил здесь внушительной горкой.

Конечно, хозяин кроликов расстроился, но провинившуюся собаку особенно не наказал, надеясь и дальше на ее незаменимую помощь в более важных делах.

Фото Владимира Киселева