«Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие»

Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие (fb2) - Жуки в муравейнике. Братья Стругацкие 669K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Петрович Романов (переводчик)

Александр Романов Братья Стругацкие. Жуки в муравейнике

Необходимое предисловие

Как справедливо заметил Антон Павлович Чехов, в человеке должно быть прекрасно абсолютно все: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Подобным образом, я осмеливаюсь уже многие годы оценивать и художественные литературные произведения.

На первом месте для меня были и всегда останутся идея и замысел (их я объединяю общим понятием «содержание»). Ведь разве не ради этого все мы читаем книги? Потратив часть своей жизни на столь непростой интеллектуальный труд как осмысленное, вдумчивое чтение, мы, конечно же, хотим понять, что именно намеревался высказать автор, почему он решил написать книгу. Квинтэссенция идеи и замысла, как известно, выражается в сюжете. Он должен идти пусть даже не обязательно (хотя и очень желательно) остро, но неизбежно поступательно, стройно и гармонично. Сюжет должен быть цельным и законченным, нельзя оставить идею недоработанной или незавершенной, точно также как нельзя женщине родить только половину или три четверти ребенка, а остальную часть предложить родить мужчине самому. Писатель не имеет права бросить сюжет на произвол судьбы, в противном случае, читатель будет обречен на чтение незаконченного труда, а некоего черновика, наброска чего-то более значительного, но ненаписанного. Единственной уважительной причиной подобных действий может быть лишь скоропостижная смерть писателя.

Читая это, вы, наверное, можете подумать, что я пишу об и так очевидном и понятном, но, увы, моя практика временного превращения из писателя в читателя весьма часто доказывает мою правоту и необходимость еще раз заострить на этом внимание. Многие, даже считающиеся значительными авторы, увы, идут на подобное неуважение к читающему книгу человеку. Мне это не нравится, и я не стесняюсь писать об этом в своих эссе, критических заметках и статьях.

Что касается выбора сюжета в художественной литературе, то в целом моя симпатия принадлежит тем книгам, которые либо образовывают читателя и таким образом дают ему возможность самому узнать о чем-то новом для себя, либо тем, которые увлекают читателя своим необычным, самобытным, ярко разукрашенным миром. Знаю, что многие писатели считают, что книга может и просто описывать жизнь таковой, какая она есть. Частично я могу согласиться и с этим, но только в таком случае книга обязана доставлять удовольствие от прочтения за счет красоты стиля ее изложения, таланта автора. В противном случае, получается, что книга не учит, не увлекает, а представляет собой всего лишь черно-белую копию нашего мира. Мира, который мы и так каждый день имеем возможность лицезреть выходя на улицу. Мира, который мы можем видеть и без помощи писателя.

Мне хотелось бы подчеркнуть, что моя оценка является сугубо субъективной по определению. Ведь я оцениваю произведение моими рецепторами, читаю моими глазами, анализирую моим мозгом и душой. Мой субъективизм явственно проявляется в нескольких направлениях. Я недолюбливаю книги, где главные герои являются ничтожествами, неспособными к активному движению сюжета. Я недолюбливаю книги, в которых повествование ведется от первого лица, ибо мне становится некомфортно, когда меня пытаются засунуть в душу другого человека, заставляют видеть мир произведения только его глазами (здесь есть исключения, но их очень мало). Куда приятнее читать большой роман с фокальной точкой всевидящего автора, где смотришь на сюжет и декорации сверху, объемно, панорамно. Я недолюбливаю книги, где сюжетная линия не подчинена законам логики и эстетической художественной цельности и красоты. Я недолюбливаю книги, в которых автор прибегает к нецензурной лексике, мату и грубостям, в которых герои постоянно пьют алкоголь и не выпускают из рук сигарет.

Далее я обращаю внимание на такой чрезвычайно важный компонент литературного произведения как форма, включающая в себя, как силу владения языком, так и красоту изображения художественной атмосферы, диалогов, характеров и мыслей героев. Сюда же входит еще одна подкомпонента — красочность передачи эмоций и чувств. Ведь, если нет интереса к облику, восприятию героем окружающего его мира, следовательно, не может быть и сопереживания, а значит и погружения в текст.

Есть и другие общепринятые критерии, о которых, как мне кажется, не будет лишним напомнить еще раз:

— авторам следует избегать практики сокращать имена героев до инициалов (ни в имени, ни в фамилии);

— авторам крайне не рекомендуется обрывать повествование в начале и в конце главы на полуслове (тем более с утратой смысла предложения, будто случайное или намеренное), тем более делать это несколько раз в ходе книги;

— авторам крайне не рекомендуется менять фокальную точку повествования в ходе одного цельного произведения (например, переходить от повествования от лица всевидящего автора к повествованию от первого лица);

— авторам крайне не рекомендуется выбирать сложно произносимые имена ни для второстепенных, ни тем более для главных героев произведения.

Есть и еще один подкритерий, который, должен признать, имеет непрямое отношение к моей оценке литературных произведений и это объем. Да, я согласен, что даже небольшое по размеру произведение (рассказ) может быть художественно прекрасным и безупречно исполненным. Такие примеры нам в избытке предоставил, скажем, Антон Павлович Чехов. Но все же, я настаивал, и всегда буду настаивать на том, что по-настоящему сильное эмоциональное влияние может оказать на читателя лишь объемное произведение, особенно если мы говорим о серьезном философском, а не юмористическом труде. Говорят, что «все гениальное просто», но можем ли мы применять подобную народную мудрость, когда анализируем литературные произведения, претендующие на высокое эмоциональное воздействие на человека? Можно ли адекватно сравнивать гармонические ряды и глубину влияния на слушателя «Калинки-малинки» и «Первого концерта» Чайковского? Даже если склеить тысячу рисунков, выполненных детскими фломастерами, может ли получится в результате «Торжественное заседание Государственного совета» Репина? Для меня ответ на этот вопрос очевиден.

Из результатов этих размышлений выводится моя нелюбовь и к «склеенным» романам и повестям. Я откровенно недолюбливаю их и не скрываю этого в моих эссе. Мне не нравится череда несвязанных друг с другом героев, которые меняются от рассказа к рассказу, мне не нравится «передергивание» повествования, мне не нравится, когда меня заставляют принимать пищу из разбитой, фарфоровой тарелки, наспех склеенной прозрачной клейкой лентой. Пусть рассказ остается рассказом и выходит именно в сборниках, а не как цельная книга, претендующая на законченную художественно-литературную ценность лишь потому, что рассказы пристыковали друг к другу и сделали их главами якобы цельного большого произведения.

Русский язык — богатейший дар культуры наших предков. Однако, как и способности мозга, которые подавляющее большинство людей задействуют лишь на несколько десятков процентов, сила русского языка многими из авторов также используется лишь на малую часть своего гигантского потенциала. Люди все чаще стремятся сокращать слова, заменять их жаргоном, а то и вовсе экспрессивными непристойностями, в попытках сделать прозу реалистичнее, усилить эмоциональную составляющую мысли. При этом, к сожалению, очень часто страдает художественная, лексическая и смысловая составляющая. Экспрессия у некоторых авторов часто переходит все мыслимые и немыслимые границы. Крайней точкой подобной «грязной окраски» конечно же, являются выражения нецензурные и непристойные. А тем временем русский язык предоставляет столь богатую палитру возможностей для того, чтобы сделать нашу речь и письмо красивее, образней, возвышеннее. В ситуациях, когда нам необходимо быть вежливее и тактичнее (а это должно происходить всегда, когда мы адресуем нашу мысль широкому кругу лиц), писателю рекомендуется прибегать к применению эвфемизмов, стилистически нейтральных слов или выражений, употребляемых вместо синонимичной языковой единицы, которая может представляться слушающему (читающему) неприличной, грубой, резкой или нетактичной. Термин «эвфемизм» применялся еще античными авторами, он происходит от греческих слов «хорошо», «молва», «речь». Первоначально он толковался как произнесение «слов, имеющих хорошее предзнаменование, воздержание от слов, имеющих дурное, благоговейное молчание». В современной лингвистической литературе присутствуют различные толкования понятия «эвфемизм», но в большинстве из них в качестве основного признака эвфемизма рассматривается его способность заменить, «завуалировать» неприятные, либо нежелательные слова или выражения. В конечном итоге главная цель эвфемизации художественного произведения является стремление избегать конфликтности при осуществлении любых форм общения людей и это, конечно же, в полной мере относится к ситуации писатель-читатель. Мало кому из нас нравится, когда с ним общаются бестактно, невежливо и бескультурно. Иными словами, мне нравится, когда автор старается избегать резких, грубых слов, которые могут быть неприятны читателю. Какими бы значимыми не были другие параметры прозы, я никогда не смогу оценить ее достаточно высоко, если в тексте будут применяться грубые, нецензурные и матерные выражения. Ведь, кто если не писатели, обязаны воспитывать хороший литературный вкус и умение владеть красотой речи?

Мои жесткие комментарии к книгам не придирки, а скорее откровенные результаты дегустации шеф-поваром лакомств, приготовленных в соседнем ресторане. Открыв перед собой очередное блюдо и учуяв приятный аромат его названия, я почти как мальчишка истинно надеюсь на лучшее, на то, что мои вкусовые рецепторы будут польщены взрывом наслаждения от его вкушения и ровно так же, как мальчишка, я безмерно расстраиваюсь, если красиво названное блюдо от якобы именитого и признанного шеф-повара на поверку оказывается лишь жареной картошкой или, что даже еще хуже, штампованным гамбургером. Приходя в ресторан к другому шеф-повару, полагаю, я вправе ожидать чего-то особенного, в праве ожидать, чтобы меня удивили.

Я совсем не боюсь почувствовать зависть к литературному таланту и высоте полета мысли другого автора, напротив, ощутить разочарование от прочитанного — вот что есть для меня самая большая трагедия.

Кроме моей общей оценки творчества писателя, я обычно дополняю свои эссе «Заметками на полях», где я подробно разбираю каждое, считающееся значительным, произведение автора в отдельности.

Братья Стругацкие

Творчество братьев Стругацких, годы жизни которых почти полностью совпадают со временем жизни эмбриона социалистическо-коммунистической мечты, прекрасно иллюстрируют собой то, каким становится литературное искусство людей, взращенных на почве утопических идей советского режима. Одной из сквозных идей их повестей и романов стала жизнь человека внутри замкнутой системы, не позволяющей ему посмотреть на реальный мир широко раскрытыми глазами, но, забавно, что трагизм их собственного творчества, в конечном итоге, стал самым явственным воплощением этой же самой парадигмы. Повинуясь этому губительному закону, даже фантастический жанр, выбранный ими как основной, заковывается в цепи топорной, кондовой, социалистической реальности. В ранних книгах Стругацких даже испытания новейших моделей межпланетных танков — транспортеров проходят при непосредственном участии председателя горисполкома и секретаря горкома партии. Будучи взращенными в идейно-коммунистической экспериментальной машине под названием СССР, без их на то воли, они просто не были в состоянии выбраться из нее. Ведь выбраться — означало осознанно принять изгнание, подобному тому, как его выбрали Куприн и Набоков сразу после революции, а затем Солженицын в 1963 году.

Оставшись «в системе», Стругацкие были вынуждены заковать себя в цензурные цепи и эти цепи сковали их так сильно, что со временем, смирившись, они просто перестали ощущать эту, сдавливающую их руки, боль. Иллюстрацией этому может служить цензурное вмешательство, на котором настаивали в издательстве при выпуске книги «Хищные вещи века». Повесть была предложена к изданию в редакцию фантастики «Молодой Гвардии» в феврале 1965 года. По совету Ивана Ефремова (написавшего предисловие к книге), авторы дополнили название подзаголовком «Книга первая. Авгиевы конюшни», чтобы создать впечатление о планах написания в дальнейшем «Книги второй», где коммунистическое человечество якобы должно будет победить возникшую на его теле злокачественную опухоль. По требованию главного редактора, разглядевшего в книге намеки на СССР, авторам пришлось написать вступительную часть, куда были вставлены все необходимые «идеологические добавки». Также был убран и первоначальный эпиграф (стихотворение Вознесенского, давшее имя всему произведению). После внесения изменений книга была принята и даже почти запущена в производство, однако вскоре вопрос о выпуске книги был поднят снова. На нее обратила внимание цензура. Начались длительные обсуждения и споры, решение вопроса было затянуто до приезда из загранкомандировки директора издательства Мелентьева. В результате дальнейших обсуждений выяснилось, что позиции директора (кандидата в члены ЦК КПСС) серьезно расходятся с мнением цензора. Если цензор упрекал авторов в пропаганде «принесения революции на штыках», то Мелентьев требовал включить в книгу недвусмысленное указание на то, что ситуация была разрешена «прямым активным вмешательством прогрессивных коммунистических сил». После долгих и мучительных для авторов правок, к сентябрю 1965 года книга все же была запущена в печать. Однако, даже цензурные правки не спасли книгу от критики партийных инстанций. Журнал «Коммунист» опубликовал разгромную критическую статью. В исходном, оригинальном авторском виде «Хищные вещи века» была издана лишь только после распада СССР и крахе коммунистической системы и идеи, о которых так много говорилось в самой повести.

Но не только это отдаляет меня от любви к их творчеству. Не менее важно для меня и другое. Сюжеты подавляющего большинства их книг, даже искусственно переносимые на другие планеты, почти всегда наполняются чрезмерным примитивизмом, серостью и какой-то зловонностью (даже описывая далекий XXII век они никак не могут обойтись без строк о коровьем навозе («Томление духа» (1962). Водители транспортных машин будущего на суперсовременных ракетодромах разъезжают обязательно в тюбетейках, если описывается рюкзак, к нему обязательно добавляется такое описание как «сморщенный и засаленный» «Стажеры» (1962 г.), герои не гнушаются сидеть за «заставленными грязной посудой с тухлыми объедками» столами («Гадкие лебеди», 1967 г.) на деревянных табуретках и вешать одежду без вешалок прямо на гвоздь («Улитка на склоне» (1965), «Пикник на обочине» (1971), в избытке таких примеров можно найти и во многих других книгах. Стругацких словно притягивает описание чего-то грязного, зловонного и мерзкого. Описания самих героев повестей частенько также невероятно примитивны («Волосы были рыжие, шорты ярко-красные, а голошейка — яично-желтая.»/«Хищные вещи века, 1965 г.»). А ведь все это происходит в плоскости фантастического жанра, выбранного Стругацкими, как основного, и который по определению должен и может расширять возможности автора в создании красочного и необычного внутреннего мира произведений.

Атмосфера пороков, описание процессов потребления горячительных напитков и курения также не сходит со строк их произведений. Избавлять или хотя бы указывать на пороки по замыслу автора обычно обязан главный герой, но в следующую же минуту Стругацкие делают так, что читателю становится понятно, что повлиять на мир хоть как-то главный герой либо не может, либо приходит к выводу, что может, но не должен этого делать. Вот как выглядит типичный диалог героев в книге.

«— Привет, Кэнси, — сказал Андрей устало.

— Водки выпьешь?

— Да, если будет информация.

— Ничего тебе не будет, кроме водки.

— Хорошо, давай водку без информации.

Они выпили по рюмке и закусили вялым соленым огурцом.»

(Град обреченный, 1972 г.)

Обилие обыденностей, примитивных бытовых подробностей, которые вполне можно было бы опустить (особенно в выбранном им жанре), к сожалению, выпячиваются слишком сильно и без какой бы на то веской причины. А ведь так хочется, чтобы они были заменены на более радующие читателя, эффектные художественные, однако это намеренно не делается, а вместо этого внимание читателя концентрируется на псевдонаучной демагогии, вроде забот об «не увеличении энтропии Вселенной».

Вдумчиво изучая собрание сочинений Стругацких я никак не мог отделаться от периферийной, но весьма отвлекающей меня мысли о том, что я постоянно сижу вместе с их героями в «палатке, наполненной облаками вонючего дыма дешевых сигарет» («Извне»). В палатке, потому как Стругацкие ни в ранних, ни в поздних работах не уделяли достаточного внимания живописному описанию деталей ни внутри, ни на природе, а в дыме сигарет (или трубки), потому что герои Стругацких постоянно страдают этой вредной, непонятной мне ни душой, ни разумом привычкой. Иногда кажется, что герои книг просто не выпускают дымящиеся сигареты из рук. Это тема кочует из произведения в произведение на протяжении всего периода их творчества.

Читая Стругацких создается впечатление, что они сами выполняют роль и миссию главных героев своих собственных книг, иными словами, их литературного мастерства, уверен, было бы вполне достаточно чтобы сделать книгу более художественно красивой, цельной, многогранной, но они намеренно не делают этого, словно самоограничивая себя.

Начиная с повести «Попытка к бегству» Стругацкие меняются. Они отходят от раннего, наивного, идеологически-пафосного стиля и переходят к новому методу изложения своих мыслей. Увы, разворачиваются они совсем не туда, куда мне, как читателю хотелось бы. Вот как формулирует трансформацию Борис Стругацкий в «Комментариях к пройденному».

«Это первое наше произведение, в котором мы ощутили всю сладость и волшебную силу ОТКАЗА ОТ ОБЪЯСНЕНИЙ. Любых объяснений — научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных. Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло ТО-ТО и ТО-ТО, а вот ПОЧЕМУ это произошло, КАК произошло, откуда что взялось — НЕСУЩЕСТВЕННО! Ибо дело не в этом, а совсем в другом, в том самом, о чём повесть» Иными словами, Стругацкие отдаляются от реализма (пусть и в фантастической обложке) и переходят к литературному примитивизму. Направлению, которое я не люблю в живописи и уж тем более, никогда не смогу полюбить в литературе. Зародившийся еще в XIX веке примитивизм подразумевает под собой обдуманное упрощение картины, делающее ее формы примитивными, как творчество ребенка только что научившегося держать в руке кисть или наскальные рисунки первобытных племен. Пусть это делается в угоду чему-то другому, но, по моему глубокому убеждению, литература, как и любое другое искусство, обязано быть красиво «и душой и телом». Угода одному, не должна приуменьшать значение другого компонента книги, ибо важна гармоничность всех факторов, а не только того «о чём повесть». К чему приводит эта трансформация у Стругацких? Для меня — ни к чему хорошему. Смотрящему на картину, предлагается дорисовать все красоты в своем собственном воображении и оценить глубину заложенной идеи самостоятельно. Если в творчестве ранних Стругацких можно было хотя бы рассмотреть социалистический или коммунистический, но реализм, с деталями, с проглядывающим отношением автора к затрагиваемой теме, с необходимыми пусть и едва заметными, но сюжетными мостиками, то начиная с «Попытки к бегству» они уже не считают нужным делать и этого. Давайте я приведу вам пример, чтобы вы более явственно поняли о чем я говорю. Илья Ефимович Репин пишет картину «Садко», но вместо загадочной красоты морских глубин и тысяч деталей нарядов морских невест он берет кисть и изображает главного героя в стиле «палка-палка-огуречик», черно-белых уродливых рыб, пару размазанных по холсту медуз и зелено-коричневый ил на дне. Все остальное художник предлагает додумать поклонникам своего творчества самостоятельно. Фактически Стругацкие перестают разукрашивать свои книги красивой литературной палитрой, перестают заканчивать свои произведения, ограничиваясь лишь небольшими набросками макетами, при этом размеры многих произведений не позволяют назвать их не то что романами, но даже масштабными повестями. Объем таких произведений как «Попытка к бегству», «Далекая Радуга», «Трудно быть богом» скорее соответствует большому рассказу. Единственными по-настоящему объемными произведениями являются лишь «Обитаемый остров» и «Град обреченный». При этом Стругацкие перестают утруждать себя не только равномерностью течения сюжетной линии и ее красивым и логичным завершением, но и уходят от объяснений смысла и предназначения и малых долей произведения (откуда появился этот персонаж, какое предназначение у этого предмета и т.п.). Одной из ярких иллюстрацией этому является прибор «ульмотрон». Он упоминается в «Далекой Радуге» бесчисленное количество раз, но нигде в тексте этого произведения (ни даже в последующих) авторы не считают нужным раскрыть хоть какие-то принципы его работы, ссылаясь, что это не имеет прямого отношения к сюжету. А мне, как читателю очень бы хотелось узнать это. Почему не уважить мою просьбу всего лишь парой пояснительных абзацев. Обильные примеры таких недружественных к читателю ходов можно найти и в «Хищных вещах века». И ведь речь то идет совсем не о том, имеет ли это отношению к сюжету или нет, речь идет о том, чтобы сделать художественное произведение более захватывающим, разносторонним, притягивающим, интересным в конце концов.

Таким образом, именно здесь и наступает одно из самых главных недопониманий, которые я продолжал испытывать, перечитывая произведения Стругацких. Ведь ступив на эту тропу ограниченности, поддавшись этой заманчивой идее об упрощении всего и вся не относящегося к сюжету, можно сократить роман и даже целую эпопею до размера нескольких абзацев, кратко и предельно по математически сухо, излагающих сюжет. Я отказываюсь принимать художественную литературу в такой упрощенной форме. Складывается впечатление, что если бы редакторы и цензура позволили бы выпустить Стругацким книгу, в которой не было бы текста вообще, а присутствовали бы лишь пара листов с формулами и уравнений сюжета, авторы с превеликим удовольствием выпустили бы такую повесть, да еще и гордились бы ею.

Ранее творчество авторов сложно назвать хоть сколько бы то ни было значительным (исключение, пожалуй, лишь повесть «Страна Багровых туч», которой я даю даже более высокую оценку, чем делали сами авторы), ибо при отсутствии сильной художественной составляющей писатели делают акцент либо на идеологию, либо на физико-математические изыскания, которые аспирант Пулковской обсерватории и инженер-эксплуатационник счетно-аналитических машин тридцатилетний Борис Стругацкий, по всей видимости, просто не мог не добавлять.

Листая страницы книг, я снова и снова ловлю себя на одной и той же мысли. Мне хочется разглядеть больше красок, но, сколько раз не перечитывай главы повестей Стругацких, серый, черный и белый, все равно не станут лиловыми, лазурными и сиреневыми, а товарищи не станут друзьями. Мне хочется, чтобы имена героев были более простыми хотя бы для чтения, не то, чтобы уж даже для запоминания, но вместо этого я в очередной раз вынужден читать Вандерхузе, Фарфуркис, Парнкала, Домарощинер, Вайнгартен, Брандскугель, Тристаналоффенфельд, Шуштулетидоводус и т.д. При всем уважении, простите, но это уже перебор.

Характеры главных героев подавляющего большинства книг Стругацких лишены «сюжетной активности». Они всего лишь наблюдают за разворачивающимися вокруг них событиями, изучают их, в лучшем случае делают философские умозаключения. Исключениями являются лишь герои самых первых повестей, МакСим из «Обитаемого острова», да Румата из «Трудно быть богом», но даже им Стругацкие, опять-таки по понятным сюжетным причинам, «связывают руки». Такая концепция невольно создает эффект «беззубости» героев их трансформацию в глазах читателя в обычных пассивных, ни на что не способных, статистов.

«Есть на свете такие неустроенные люди: в казармах они вечно чистят сортиры, на фронте они попадают в «котлы», все неприятности они получают первыми, все блага они получают последними. Так вот я один из таких.» («Второе нашествие марсиан»), «Не могу заставить себя. Трусоват. Тогда, в августе, я даже думать на эту тему боялся. Мне только хотелось, как страусу, зажмурить глаза, сунуть голову под подушку — и будь что будет. Разоблачайте. Драконьте. Топчите. Жалейте.» («Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» 1988 г.).

И это всего лишь несколько примеров, яркие иллюстрации тому, что я изложил выше.

Другим разочаровывающим меня аспектом в творчестве Стругацких всегда было типичное для них «застопоривание сюжета». Герои могут запереться в комнате и часами (для читателя — страницами и даже главами) сидеть и обсуждать завуалированными умными фразами бессмысленные вещи, которые не только ни на миллиметр не продвигают сюжет вперед, но даже не дают читателю узнать хоть что-то познавательное или хотя бы любопытное. В момент этого великого бессмысленного обсуждения, герои могут периодически наливать себе коньяку или водки, ходить взад-вперед по комнате, закуривать все новые и новые сигареты (лично меня герои Стругацких постоянно раздражают тем, что либо курят, либо думаю о том, чтобы закурить… будь то прошлое, будущее, Земля, Венера или другие планеты галактики), многозначительно смотреть друг на друга, читателю же, застопоренному вместе с сюжетом остается лишь мучительно ждать, когда же авторы, наконец, сжалятся над ним и дадут хоть какой-то импульс не только упражнениям по манипулированию словами и терминами, но и хоть каким-то движениям, приближающим сюжет если ни к развязке, то хотя бы какой-то кульминации. В тех произведениях, где сюжет течет более или менее стройно и логично, раздражает общая «зловонная» атмосфера («Попытка к бегству», «Трудно быть богом»), в тех, где с ней все вроде бы в порядке раздражает сам сюжет или его ход («Понедельник начинается в субботу», «Улитки на склоне» и в особенности «За миллиард лет до конца света»). В результате выделить достойное со всех сторон произведение, которое можно было-бы назвать образцовым у данных авторов и которое можно было бы, без греха против совести, рекомендовать к прочтению, задача весьма сложная.

Есть у Стругацких и еще одна странная моему глазу черта. Они никогда не пытаются хоть чуть-чуть приукрасить этот мир, а ведь история знает много примеров, когда художник, композитор или писатель, рисуя красивые миры, были способны вдохновить тысячи других людей на хорошее и доброе (а разве не эту цель ставили для себя и сами Стругацкие?). Но нет, Аркадию и Борису словно доставляет удовольствие описывать в деталях совсем иные миры… безобразные, уродливые, жестокие и зловонные.

Создаваемая Стругацкими атмосфера произведений почти всегда предстает перед нами какой-то обветшавшей, понурой и заброшенной (и чем ближе к позднему периоду их творчества — тем больше). Если авторы описывают паркет, то он обязательно рассохшийся, если дверь — то скрипящая, если обращают внимание на ковер, то он становится старым, выцветшим и протухшим, если речь заходит о дворе перед домом, то там обязательно валяются горы мусора и царит зловоние, если герои выходят на улицу, то тротуар обязательно пыльный и потрескавшийся, даже обыкновенный сквозняк непременно дополняется прилагательным вонючий. Вместо стула — почти всегда табуретка, вместо кровати — раскладушка.

Тяга героев к горячительным напиткам (чаще всего к коньяку, который неизменно присутствует рядом почти с каждым персонажем Стругацких от штабов на Земле до субмарин бороздящих глубокие океаны планеты Владислава от «Страны багровых туч» до «Отягощенных злом») является непременным атрибутом книг. Для расслабления среди сотен различных вариантов герои повестей почти всегда выбирают трактир, бакалейную, пивную, бар и кухню, при этом, совсем не стесняясь нелитературности используемых ими слов. Очевидно, такими приемами пользовались не только Стругацкие, но и многие другие писатели той эпохи, пытавшиеся показать мир, таким, какой он есть, но когда я читаю такие предложения, как «— Писать хочу! — объявил мальчик и, когда Губарь со вздохом повел его в сортир, добавил на весь дом: — И какать!» в повести уже весьма зрелых Стругацких «За миллиард лет до конца света» (1976 г.) я никак не могу понять, почему эти совершенно не главные для сюжетной линии книги нелицеприятности и нелитературные детали, они так старательно выпячивают, сохраняют от черновика к чистовику вплоть до сдачи рукописи в издательство. Долгожданное движение сюжета, как правило, приходит только с началом новой главы, однако переходы и детализация, которые при этом происходят, выглядят не менее шокирующими. Еще несколько предложений назад герои со всей серьезностью обсуждали (обычно так любимым авторами «сиплым» голосом) проблемы справедливости в мироздании и незримого влияния на них инопланетных супермогущественных цивилизаций, а всего через абзац, они уже «вытирают тряпкой кухонный стол» и «засовывают подмокшую газету в мусорное ведро».

Уже с момента выхода первой повести Стругацких «Страна багровых туч» в далеком 1959 году многие их коллеги и критики обратили внимание и на другой странный аспект их творчества — шокирующий эффект «грубости языка героев», от которого, нужно признать, авторы так и не смогли полностью избавиться до самой последней своей повести (…— Гниды бесстыжие, — рычал он, — пр-р-роститутки… Дерьмо свинячье, стервы… Гиены вонючие, пархатые суки… «Хищные вещи века» 1965 г.), «Девки… стервы… падлы… сучки…» «Улитка на склоне» 1965 г.» «Пижон, неуверенно подумал Виктор. — Блевать ходил…», «мать — дура и шлюха», «Пошел к чертовой матери! Импотент вонючий! Говнюк, дерьмо собачье!» «Гадкие лебеди» 1967 г.), («— Сука, — сказал Андрей вяло. — Впрочем, все мы суки…») (Град обреченный, 1972 г.). «— Ты зачем сюда припёрся, скотина? — произнёс я перехваченным голосом, надвигаясь на него. / — Сука ты, дрянь поганая, — произнес я с наслаждением» («Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» (1988 г.) Все это, согласитесь, звучит совсем не литературно и уж тем более никак не способствует воспитанию тех самых высококультурных людей, о недостатке которых авторы так часто сожалели и якобы пытались изменить эту ситуацию в том числе и своим творчеством.

Здесь не без интереса стоит вспомнить героев того же Булгакова (творчество которого сами Стругацкие, кстати, оценивали весьма высоко, а в некоторых произведения даже пытались иногда подражать его стилю). При всей завуалированной нелюбви автора к такому персонажу, как Швондер, следует признать, что внутренний самоцензор Михаила Афанасьевича не позволял ему вкладывать в прямую речь даже таких персонажей слова и обороты, которые не гнушались использовать в диалогах Стругацкие. Гротескный управдом в диалоге с Филиппов Филипповичем прибегает к словам «извиняюсь» и «позвольте» и не спускается до нелитературных мерзостей и грубостей.

Стругацкие весьма редко прибегают к эвфемизации в текстах своих повестей. И это очень печально. Ведь в том числе именно на чтении книг воспитывается культура красивой, уважительной к собеседнику речи. Там, где формулировки можно было бы сделать гораздо более мягкими, они словно упорно не замечают возможностей если и не для удаления фразы вовсе, то хотя бы для ее замены. Особенно это характерно для самых грубых и сквернословных работ таких как «Хищные вещи века» и «Гадкие лебеди». Читая и перечитывая диалоги героев Стругацких, невольно снова и снова задаешь себе один и тот же вопрос. Почему они решили написать именно так, хотя очевидно, можно было бы написать совсем иначе, мягче, культурнее, эффектнее, динамичнее, глубже и масштабнее.

Нет, я конечно же не пытаюсь отрицать, что словесная брань является частью нашей жизни, я всего лишь хочу подчеркнуть, что ей не место именно в художественной литературе. Вспомним для примера «Белую гвардию» Булгакова: «Грозные матерные слова запрыгали в комнате, как град по подоконнику.» Почувствуйте разницу! Как красиво может звучать абсолютно тоже самое в руках ответственного за свой стиль и свои слова, культурного писателя и как нелицеприятно, грубо, скабрезно все это звучит у Стругацких.

Также хочется отметить частенько встречающееся запредельное заигрывание с читателем, выражающееся в беспорядочном переключении повествования с первого на третье лицо и начало главы с обрывка фразы (встречающиеся в основном в поздних работах). Авторы считают это допустимыми и даже забавными для себя (см. комментарии к повестям «За миллиард лет до конца света» и «Волны гасят ветер»).

Все вышесказанное можно было бы отнести к профессиональным придиркам, если бы не главное. То главное, что в конечном итоге и больше всего отталкивает меня от творчества Стругацких и это, конечно же, внутренний диссонанс их произведений, который, начиная с «Улитки на склоне» все больше и больше начинал проявляться в их творчестве. Вынесенные в заглавие книги марсиане могут вообще ни разу не проявляться в сюжете, первая глава может диссонировать со второй, вторая часть с третьей и все между собой по отдельности. Но самое печальное то, что авторы и не пытались этого скрывать, не боясь именовать эту литературную какофонию едва ли не главным принципом своего творчества. Давайте мелко покрошим соленый огурец в бокал с эксклюзивным французским вином, хорошенько перемешаем и назовем это великим экспериментом. Чем не интрига? Что получилось? Ответ прост — вкус напитка — ужасен, вино приобрело зловонный вкус и запах, оно испорчено, ровно, как и огурец. Но нет, у Стругацких все это будет не так просто… Стругацкие будут долго вести вас к размышлениям о том, какой же именно вкус мог приобрести этот конечный продукт, сотканный из несовместимого и будет ли он полезен для организма человека в частности и Вселенной в целом, а в конце повести они… Нет, нет. Они не выпьют его, чтобы поделиться с читателем результатами своего эксперимента. Они просто оставят его в бокале на столе, так и не рассказав читателю о том, что он так долго хотел услышать и ради чего собственно и читал все бессвязные рассуждения героев, столь мучительно пытаясь вникнуть в их смысл.

Долго размышляя над этой странностью в творчестве Стругацких, я никак не мог отделаться от мысли, что вся эта недосказанность и разбитие сюжета вдребезги и в такой форме его замораживание, мне безумно что-то напоминает и вскоре меня все же посетила эта столь долгожданная моим разумом аналогия. Точно такое же неприятное чувство я испытывал во время игр с моей двухлетней дочерью. Начиная очередную шалость, она доставала из коробки бесчисленное множество игрушек и разбрасывала их по полу во все стороны. Позабавившись с ними вдоволь, она убегала на второй этаж нашего дома, оставляя всю эту пластмассовую разноцветную армию… и меня, стоявшего в ожидании, что игрушки ею все же будут собраны на место. Стругацкие, точно также как моя двухлетняя дочь не считали нужным в конце игры (книги) собирать игрушки (сюжетные хитросплетения) в единую корзину, оставляя читателя один на один со всем устроенным ими же художественным беспорядком. Спустя полгода серьезного воспитания, моя дочь все же научилась собирать сама то, что разбросала, Стругацкие же до последней книги так и не научились (не посчитали нужным) это делать. Именно поэтому почти ни одна книга не оставила у меня в душе приятного литературного послевкусия. А ведь в конечном итоге, все зависит от того, что почувствуешь в дальнейшем. После общения, после поцелуя, после ссоры, после кофе, после взгляда. Это «после» во многом является определяющим.

Возможно, ответы на мои вопросы кроются в том, что Стругацкие никогда не считали себя двумя творческими людьми, двумя писателями в привычном понимании этого слова? А их слияние порождало некоторого третьего человека. Мозг этого человека, как они представляли это себе, понимал дальше и видел больше, чем каждый и них по отдельности. Но при этом, каждый из них отдельно, по всей видимости, не всегда понимал, то, что было сотворено ими обоими совместно. Не это ли является той проблемой, по которой многие читатели по сегодняшний день, не в состоянии понять, то, что было сотворено этим странным, сдвоенным супермозгом?

Невозможно закрывать глаза и на другую особенность творчества Стругацких. Многие работы авторов остались в состоянии неуклюжего куцего рассказа, а заключенные в них, в целом весьма интересные идеи, так и остались по-настоящему литературно нереализованными. Одним из таких примеров для меня навсегда останется рассказ «Естествознание в мире духов» (1962). Спустя десятилетие многие подобные идеи начнет развивать, хотя и в своем особом стиле, но все же более живо и намного более красочно, Стивен Кинг. У Стругацких же многие потенциально интересные сюжеты, к великому моему сожалению, так и остались, скорее всего, лишь заумными черновиками, больше похожими на пояснения к диссертации на соискание степени кандидата технических наук, чем на художественное произведение. Фантастические декорации их произведений рождают скорее тошнотворную ухмылку и отвращение, чем пугающую загадочность и щекотящий воображение страх. Красочной иллюстрацией этой печальной особенности творчества Стругацких является та же «Улитка на склоне» (по мнению авторов, она была одной из самых совершенных из их книг). Не буду скрывать, что я так не считаю и совершенно не вижу в ней той значительности и уж тем более того совершенства. С моей точки зрения, «Улитка на склоне» (в особенности ее управленческая часть) является сухой, черно-белой, неуклюжей и кукольно-картонной зарисовкой, черновиком какой-то более значительной книги, которую Стругацкие могли бы написать. Долгое время мою точку зрения почти никто не разделял, но после выхода в свет художественного фильма «Аватар» многим моим оппонентам стало понятно, какой более насыщенной и с художественной и даже с научно-фантастической стороны могла бы быть история написанная Стругацкими. Здесь я не буду касаться вопросов «несогласованного заимствования» частей сюжетных линий (хотя Борис Стругацкий сам же отказался выдвигать какие-либо официальные претензии к режиссеру Джеймсу Кэмерону, видимо понимая, что совпадений с книгой на самом-то деле не так уж и много). Я просто призываю вас обратить внимание на качество детализации, на масштабность, на проработанность даже побочных сюжетных ответвлений, которые продемонстрировал нам Кэмерон и которыми нас не потрудились одарить братья Стругацкие. Боясь быть обвиненным в американизме, я бы хотел подчеркнуть, что не являюсь ни в коей мере защитником и адептом идей безгрешности и совершенства Голливуда. Мне просто хочется испытать остроту сюжетных поворотов, зацепиться за интригу, получить удовольствие от острых диалогов и блестящих декораций, почувствовать утонченный писательский стиль, но ничего этого в «Улитке на склоне» нет. А ведь я всего лишь сопоставляю два результата, два эмоциональных влияния которые на меня, как на читателя и зрителя, оказывают две разные работы почти об одном и том же. И поверьте мне, я опечаливаюсь не меньше вашего от того, что результаты подобного сравнения оказываются не в пользу Стругацких.

Забывая о весьма слабой художественной составляющей творчества Стругацких, многие литературоведы пытаются превознести их творчество, прибегая к акцентированию внимания на политическо-футурологическом подтексте их произведений. Однако спустя несколько минут в своих же собственных лекциях признают, что понять заложенные Стругацкими идеи и их поразительную способность предвидеть будущее подчас весьма сложно разглядеть при первом, втором и даже десятом прочтении. Для того чтобы понять заложенную в их произведениях идею не достаточно просто внимательного и неоднократного прочтения, оказывается, нужно внимательно и часами изучать «Комментарии к пройденному», чтобы наконец-то выяснить для себя, что именно пытались сказать авторы. Бессмысленно отрицать, что политически-футорологический подтекст, добавляемый Стругацкими при написании книг в шестидесятые-семидесятые годы в целом едва ли можно рассматривать серьезно в реалиях двадцать первого века, в котором их творчество читаю сейчас я. И в том нет их вины, как авторов, просто произошедшие в самом конце прошлого века события (всего через пару лет после выхода последней большой книги Стругацких «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» смели все фигуры на шахматной доске, которые так тщательно расставляли не только Стругацкие, но и многие другие их современники. Таким образом, все тайные скрытые подтексты в их книгах теперь уже приходится восстанавливать с большим трудом, на что часто способны лишь опытные филологи и историки, а обычным людям (и тем более молодым читателям, на которых Стругацкие всегда так ориентировались и для кого творили) теперь остается лишь недоумевать, что именно хотели сказать замысловатыми абзацами братья Стругацкие и зачем вникать в тайный футурологический смысл того, что уже давным-давно утратило свою актуальность. Более того, с сожалением, приходится признавать, что и сами авторы, отвечая на многочисленные вопросы в интервью о значении той или иной идеи в их книгах, уж очень части прибегали к фразам «дело темное», что в очередной раз заставляет задуматься над тем, закладывали ли они на самом деле какой-то глубинный смысл в свои произведения или же просто умелыми литературными ходами лишь оставляли пространство для додумывания своим читателям, предпочитая не погружаться в это самостоятельно.

Рассуждая логически, неизменно приходишь к выводу, что лишь художественная составляющая литературного искусства способна по-настоящему остаться в сердцах и умах читателей сквозь века, а никак не скрытые политико-социальные подтексты, смысл которых так хрупок и утрачивается при первой же смене политической парадигмы в стране, где жили и творили авторы. Именно поэтому в начале прошлого века Владимир Набоков был вынужден признать, что с победой в стране октябрьской революции литературный взлет, начавшийся столь стремительно в девятнадцатом веке, потерпел полный крах в двадцатом. Вполне можно понять, непростую ситуацию, в которой оказались братья Стругацкие (и не только они), начиная свой путь в литературе. Тоталитарная репрессивная машина не давала и не могла дать им возможности реализовать свои идеи и мечтать о выходе их книг в той форме, в которой они бы хотели сами видеть их изложение. Из этой ситуации, как известно, было лишь два выхода. Первый — путь Набокова, второй — Булгакова. Стругацкие выбрали второй, и этот выбор определил весь их творческий путь на десятилетия вперед, ибо оставшись «в системе» ты неизбежно начинаешь играть по ее правилам и тем самым неминуемо становишься ее частью (как бы сами авторы подобно Кандиду из «Улитки на склоне» не пытались из нее безуспешно выбраться).

Чтение большинства творений Стругацких лично для меня постоянно проходило в параллельном осознании того факта, что я читаю, чтобы в конце концов дойти до того момента, когда из общего художественного и сюжетного хаоса начнет проступать хоть какая-то ощутимая, хотя какая-то пусть иллюзорная, но разгадка. Но многие книги заканчиваются именно там, где эти разгадки должны были бы появляться, где обычно сюжет выводит к какому-то, хотя бы и завуалированному, но мнению автора. Но нет… Стругацкие не дают и этого, постоянно оставляя не ручеек, а целый океан для самостоятельного «додумывания», для поиска все того же незримого и неосязаемого «смысла». Неоднократно ловя себя на этой мысли я, наконец, нащупал еще одну аналогию, которая постоянно крутилась у меня в голове в такие моменты. Молодой человек дарит на свидании девушке цветы, но хотя и протягивает ей руку с букетом, его ладонь продолжает стальной хваткой сжимать его. Девушке остается лишь мучительно размышлять над тем, почему, решив сделать ей этот подарок, он не может, наконец, отдать уже его ей. Что чувствует девушка в результате? Она чувствует только одно — огорчение. Хаос в книгах Стругацких остается хаосом, недосказанность постоянно зависает на полуслове, букет так и остается в руке дарящего, с ним в руках молодой человек так и уходит со свидания прочь. Зато в их книгах есть очень много философского сюрреализма, вроде говорящего клопа пытающегося рассуждать о человеческой совести (см. комментарии к повести «Сказка о тройке»). Смеяться над этим у меня никак не получается, впрочем, как и воспринимать серьезно.

Есть в моем отношении к Стругацким некая забавная борьба противоположностей. Те книги, которые они сами ценили очень высоко, мне таковыми совсем не кажутся, и, частенько, наоборот. Ярчайший пример — это «Страна багровых туч» и «За миллиард лет до конца света». Первую Стругацкие, как известно постоянно включали в список своих худших, по их мнению работ, вторую же превозносили до невероятных вершин. Только добравшись до комментариев Бориса Стругацкого к «За миллиард лет до конца света» мне удалось, наконец то, осознать это. Читаем. ««Миллиард…» числился у нас всегда среди любимейших повестей — это был как бы кусочек нашей жизни, очень конкретной, очень личной жизни, наполненной совершенно конкретными людьми и реальными событиями. Как известно, нет ничего более приятного, как вспоминать благополучно миновавшие нас неприятности.» Вот он ключ к пониманию нашего столь разного мировосприятия объекта творчества в фантастическом жанре, единицы художественной литературы. Мои любимые повести Стругацких те, где они максимально приближаются к настоящей научной фантастике, к загадочным интересным, неизведанных мирам, как можно дальше отдаляясь от описания своих собственных чувств, своей собственной жизни, ее бытовых подробностей, как обычных людей, индивидуумов. «Страна багровых туч» (а также другие любимые мною книги, такие как «Обитаемый остров» и «Далекая радуга») — есть чистый полет их фантазии, квинтесенция их мастерства, как создателей миров с нуля, «За миллиард лет до конца света» — есть их обратная противоположность, это жизнь их самих, их переживания, их реальность, их быт, переложенные на лист бумаги, их собственные фразы, произнесенные литературными прототипами. Мир Стругацких как людей, как таковых, мне совершенно не интересен, он кажется мне мрачным, грустным, пещерным и бесцветным, в противовес миру Стругацких, как чистых фантастов, их полету мыслей,, как создателей сюжетов и красочных декораций. «Трудно быть богом», «Улитка на склоне» и «Град обреченный», тоже могли бы стать моими любимыми фантастическими книгами, будучи отделенными от реальности Стругацких-людей, но, увы, это, конечно же, невозможно.

Среди поклонников творчества Стругацких можно встретить фразы вроде «не нужно искать в их произведениях логику», «не нужно оценивать книгу с точки зрения научной фантастики и традиционного художественного реализма», и даже (пожалуй, мой самый любимый) «не нужно оценивать их книги рационально». Признаться честно, я испытываю шок, читая подобные комментарии. Давайте тогда уже продолжим эти мысли до полного абсурда. Давайте не будем оценивать книгу с точки зрения художественной красоты, давайте не будет оценивать остроту сюжета, давайте не будет оценивать внимание авторов к деталям, давайте не будем… А что тогда мы будем делать? Что будет тогда рождать удовольствие от прочтения? Ведь если убрать все эти критерии и перестать «оценивать рационально», если всех этих, столь необходимых художественному произведению деталей нет, что именно мы будем оценивать? Обложку?

Художественная составляющая, так любимые мною виртуозные описательные приемы моих великих русских предшественников из девятнадцатого века, в романах Стругацких, увы, встречаются весьма редко. Ни в одной из книг Стругацких вы не найдете ни описаний страсти и чувств, ни даже оттенков симпатии людей друг к другу. Вместо этого вы будете читать в лучшем случае описания вроде «Майка лежала на койке, подобрав ноги, повернувшись лицом к стене. Эта поза мне сразу кое-что напомнила, и я сказал себе: а ну-ка, поспокойнее, без всяких этих соплей и сопереживаний.» (Малыш, 1971 г.)», а описание женской красоты будет выглядеть примерно вот так: «Ах, как у нее головка-то посажена, шейка какая, как у кобылки молоденькой, гордой, но покорной уже своему хозяину.» («Пикник на обочине», 1971 г.)

Философско-идеологическая же сторона их творчества так сильно замаскирована и так размыта, что чем дальше мы отдаляемся от советского периода истории России, тем все более мизерной и незначительной она становится. Все это вдвойне печально осознавать, понимая, что речь идет не об одном, а о двух авторах, двух личностях, фактически, двух писателях одновременно. С идеологической точки зрения самым эпохальным произведением автором, конечно же, является «Град обреченный». Эта книга знаменует слом идеологического мировоззрения авторов. К сожалению, происходит это лишь к закату творчества писателей спустя почти два десятка уже написанных книг. Ее сюжет словно подводит ранний итог их творчеству, дает понять, к чему же приводит трансформация видения идеологических моделей Стругацких. Финал «Града обреченного» дает нам понимание идеологической пустоты, которая образовывается в головах у авторов. Уже в начале семидесятых годов им становится понятно, что производимые социальные эксперименты, в том числе те, которые производились в СССР нужно признать именно «обреченными». И хотя до падения союза оставалось еще не менее тридцати лет, в глазах Стругацких итог уже медленно подводится.

Несмотря на значительное количество написанных авторами произведений, довольно большая часть из них является так называемыми «проходными». Так обычно называют произведения, которое автором хоть трудолюбиво написано и даже опубликовано, но которое можно было бы и не писать вовсе. Это не пытались отрицать даже сами авторы. «Малыш», «Парень из преисподней», самые последние рассказы начала 60-х, ну и, конечно, «Повесть о дружбе и недружбе». Вполне могли бы мы ее не писать совсем. А если уж написали — печатать под псевдонимом, чтобы не портила нам творческой статистики. Однако слово из песни не выкинешь. Был, был у нас этот сбой — лишнее доказательство фундаментальной теоремы сочинительства: «То, что не интересно писателю, не может быть по-настоящему интересно и читателю тоже» (из комментариев Б. Стругацкого).

«Девятнадцатый век давно умер, похоронен, и все, что от него осталось, — это миазмы и не более того» пишут сами же Стругацкие в завершении одной из своих повестей. И вот с этим мне очень сложно не согласиться и в очередной раз не опечалиться по этому поводу. В девятнадцатом веке их литературное наследие едва ли было бы вознесено на столь высокий пьедестал, как это произошло в веке двадцатом.

Жанр Стругацких — это не фантастика в строгом понимании этого слова. Это мир без острой интриги. Он пропитан унылыми техническими деталями, потерявшей свою актуальность идеологией, житейскими подробностями советских реалий, глубоко завуалированными туманными философскими выкладками, но не остросюжетной искрой, которую бы мне так хотелось почувствовать именно в (выбранном ими как главном для себя) фантастическом жанре.

Иногда Стругацкие и вовсе открыто издеваются над принципом необходимости иметь хоть какую-то интригу в произведении и даже высмеивают этот литературный канон. «Это был «Подсолнечник» — полуторакилометровый десантный звездолет сверхдальнего действия. Сейчас он обращался вокруг Леониды на расстоянии двух мегаметров от поверхности. Стоит подать сигнал бедствия, и оттуда придут на помощь. Но стоит ли подавать сигнал бедствия? Пропала пара башмаков и два тюка. «Благоустроенная планета» (1961). Да уж… О какой фантастической, острой интриге можно говорить, читая такие строки? Подобные фразы способны оттолкнуть даже опытного поклонника традиционного фантастического жанра, что уж говорить о только начинающих свой путь по ознакомлению с этим жанром молодежи. Именно поэтому все больше исследователей их творчества называют их творения если и фантастикой то социальной.

Мне бы очень хотелось прочитать хотя бы одну книгу братьев Стругацких, которую они создали бы после падения советского режима. Возможно выбравшись за пределы той системы, в которой они родились, которая возможно и без их на то воли сформировала их творчество и на которую они всю их жизнь были вынуждены оглядываться, они бы и смогли выпустить что-то более художественно насыщенное, более остросюжетное, более масштабное, глубокое, по-настоящему законченное, ограненное до совершенства, но… увы, история беспощадна в непрерывности своего хода и она не предоставила возможности ни мне прочитать подобный роман Стругацких, ни им написать его.

Любопытно будет заметить, что моя точка зрения совсем не является новым, надменным взглядом автора научной фантастики XXI века, смотрящего свысока на произведения века XX-го. Это может показаться невероятным, но в целом схожую критическую оценку творчества Стругацких можно обнаружить и среди критиков их же собственной эпохи, тех самых далеких шестидесятых.

«Конечно, и произведения вроде повестей Стругацких /…/ имеют право на жизнь. И безделушка, если она сделана умело, может позабавить. Но не слишком ли много этих безделушек, не тонут ли в них основные задачи научной фантастики? В этих сказках, где все решается с помощью известного слова (вместо «триф траф» — «трансгрессор»), герой борется лишь с теми трудностями, которые природа воздвигает на пути к таким-то замыслам. Отсутствие прямой борьбы между действующими лицами сушит нашу фантастику, делает ее менее привлекательной /…/. Как бы свежа, неожиданна, увлекательна ни была та или иная идея, но если вокруг нее нет столкновения характеров, нет четкой социальной расстановки борющихся сил, а отсюда — нет и ярких приключений, сюжетных неожиданностей, интерес молодых читателей, да и не только молодых, разбужен в полной мере не будет. К сожалению, у наших фантастов приключения носят сугубо служебный, головной характер, они явно выдуманы в кресле, а не навеяны бурей борьбы, либо приключений просто нет, как в упоминавшейся ранее повести Стругацких. Нельзя же, действительно, считать приключениями то, что происходит в избушке на курьих ножках…» ( М. Ляшенко, 1965/Лит. Россия).

И это доходчивое подтверждение всем высказанным мною выше соображениям. Из этой цитаты невозможно убрать ни слова. Она кратко, четко и ясно расставляет все точки над i.

Творчество Стругацких рассчитано на весьма узкую нишу читателей. От них не стоит ждать ни будоражащей воображение интриги, ни масштабности, ни ярких приключений, ни остросюжетности. Называемые в некоторых источниках романами, подавляющее большинство их книг на самом деле являются лишь небольшими повестями (за исключением «Обитаемого острова» и «Града обреченного»). Не стоит ждать от них и великолепного мастерства владения словом, красочных декораций и увлекательной, держащей вас в напряжении до самого конца, фабулы. Подавляющее большинство книг Стругацких — это не научная фантастика, это сухие образности, сюрреалистические аллегории и намеренно затуманенная, для усложнения восприятия читателем, философия.

Особый язык изложения у братьев Стругацких почти отсутствует. Повести состоят из простых описаний, незамысловатых диалогов, это набор правильных фраз, состоящих из обычных слов и оборотов. Многим читателям, воспитанным на Льве Толстом и Иване Тургеневе, стиль Стругацких с высокой долей вероятности покажется слабым. В их языке отсутствуют самобытность и индивидуальность. Стругацкие относятся к стилю изложения, как к пакету микросхем, как набору символов, цель которых — передача информации от писателя к читателю. Причина этому скорее всего кроется в дуальности процесса творения. При совместном создании произведений каждый из них не мог, да и не имел права получить эксклюзивность изложения, ценой которой стало бы появление общего стилистического диссонанса книги.

И все же в творчестве Стругацких есть вещи, ради которых их произведения любой культурный и образованный человек все же должен прочитать. Два сигнала, которые пусть и не очень ярко, но все же выделяются на фоне всех других, вшитых в сюжет, идей. Первая — это мысль о несовершенстве человека, его лени и нежелании вступать на путь самосовершенствования. Эта нить сквозит через многие произведения и не заметить ее может, пожалуй, разве что только читающий невнимательно. Второй важнейший маяк творчества Стругацких — их желание показать, как сильно может меняться мировосприятие человека при перемещении его точки зрения в разные углы. Во многих повестях авторы намеренно располагают героев по разные стороны одной и той же баррикады и тем сильнее заметен контраст между точками зрения Руматы в начале и в конце книги, между Максимом-гвардейцем и Максимом-подрывником, между Перецом и Кандидом, между Ворониным-мусорщиком и Ворониным-Советником.

Братья Стругацкие — являются довольно яркими звездами на русском литературном небосклоне XX века. Их творчество дарит нам возможность и желание ЗАДУМАТЬСЯ, ПОНЯТЬ и ПЕРЕОСМЫСЛИТЬ.

В заключение и перед тем, как приступить к более глубокому анализу каждой конкретной повести авторов в отдельности, я бы, как обычно, хотел привести список лучших и худших, по моему мнению, произведений.

Книги, которые произвели хорошее впечатление. Если у вас есть возможность прочитать только пять книг, я рекомендую прочитать именно их:

1. «Обитаемый остров»

Для меня — это вершина творчества авторов

2. «Далекая радуга»

Небольшая, но самая чистая и художественно совершенная работа

3. «Трудно быть богом»

Самая идейная, проникновенная и запоминающаяся. Содержанием выделяется среди других повестей намного больше, чем формой.

4. «Град обреченный»

Вершина творчества Стругацких в плоскости социальной фантастики. Самая масштабная, выстраданная и глубокомысленная книга поздних Стругацких.

5. «Страна багровых туч»

Сколько бы раз авторы не называли ее своей нелюбимой, мне она представляется намного более интересной, чем большинство других книг

Книги, которые очень сильно разочаровали:

«Повесть о дружбе и недружбе»

«Второе нашествие марсиан»

«Парень из преисподней»

«Путь на Амальтею»

«Сказка о тройке»

«За миллиард лет до конца света»

«Волны гасят ветер»

Заметки на полях. Разбираемся в деталях

«Страна багровых туч»

(7/12)

Покорение Венеры. Масштабно, идейно, стройно. На мой взгляд — лучшая книга ранних Стругацких

«Страна багровых туч» была первой попыткой работы братьев в соавторстве. Первые две части были написаны единолично Аркадием, а третья, заключительная, о приключениях на Венере — Борисом. В дальнейшем Стругацкие перейдут к более совершенной технологии совместного творчества, когда идеи и структура будущей книги предварительно подробно обсуждается лично или в переписке, а написание текста производилось совместно. Таким образом, «Страна багровых туч» стала единственной книгой, написанной авторами «по частям».

Несмотря на то, что сами братья Стругацкие считали эту повесть «гадким утенком» и характеризовали ее как «беспомощную, неуклюжую и нелюбимую» работу, на меня эта книга произвела намного более приятное впечатление, чем многие другие их творения. Да, здесь очень много штампов эпохи «топорного» социализма, да много наивности (местами даже раздражающей наивности… чего стоит только одно празднование дня рождения со стихами и «желтыми стаканчиками коньяка» в смертельно опасных радиоактивных венерианских песках) и сухих, кургузых художественных описаний (первая в мире фотонная ракета с названием «Змей Горыныч» или «грациозный» танк-траспортер «Мальчик»… и извечная надуманная проблема плохого владения английским языком экипажей космических кораблей… ну как тут не улыбнуться), но главное, конечно же, не это, главное — здесь есть то, что выделяет эту повесть среди других их работ. Стругацкие здесь еще не пытаются издеваться над читателем, они просто планомерно и качественно выполняют свою писательскую работу. Да, немного куце, да наивно (как драка у башни за колючей проволокой), но сюжет идет! Именно идет (спасибо им за это), а не ломается, или тянется, или застопоривается, или разбивается вдребезги, так и не собравшись в развязке, как во многих других книгах. В «Стране багровых туч» есть движение, развитие, динамичные сцены. Здесь можно встретить удачно подобранные имена и фамилии героев. Да это обычные советские имена и в этом нет ничего зазорного. Я рад, что авторы не стеснялись этого в своих ранних работах, не пытаясь «усложнить сюжет сложными именами».

Предполагалось, что время действия повести — 1990-е годы, а место действия — Союз Советских Коммунистических Республик (ССКР). Как все мы с вами знаем, из этой книги пророчество у братьев Стругацких не получилось. К обозначенным годам перестал существовать не только миф о ССКР, но и сам СССР, а вместе с ним и партия и даже «товарищи», столь часто фигурирующие в книге.

Да, повесть местами чересчур пропитана идеологическим пафосом (вроде речи Краюхина об истинных целях освоения космоса для гражданина коммунистического государства), однако у нее все же есть пара неоспоримых преимуществ перед другими книгами братьев, первое — она не отталкивает сюжетной какофонией и, о чудо, я ловлю себя на мысли о том, что сопереживаю ее героям… я хочу дочитать книгу до конца, второе — это действительно большое, внутренне связанное произведение, ценить это начинаешь тем больше, чем глубже погружаешься в анализ творчества Стругацких с их тяготением к склеиванию рассказов их подачи в виде псевдо-цельного произведения, и третье — несколько раз во время прочтения я даже искренне улыбнулся. «Поздние» Стругацкие будут даровать мне эти удовольствия все реже и реже.

Чем дальше и глубже знакомишься с творчеством авторов, тем все больше начинаешь ценить «Страну багровых туч». Ее стройное повествование, напряженность ее сюжета, смену декораций и яркость характеров героев. Чем дальше — тем, к сожалению, все больше Стругацкие будут старательно вымывать все это из своих произведений, все больше вводя то, что мне совсем не по вкусу.

При всех высказанных мной недостатках, «Страна багровых туч» для меня все равно является одним из самых интересных произведений Стругацких и, хотя сами авторы как раз говорили об обратном, я осмелюсь рекомендовать ее к прочтению. Она написана от лица всевидящего автора и это придает ей необходимую масштабность, кроме того здесь есть за кого переживать и кому сочувствовать. И это уже немало.

«Извне»

(5/12)

Склеенная из трех рассказов повесть о контакте с весьма странным «внеземным»

«Извне» была издана в 1958 году в журнале «Техника молодежи» и стала первой публикацией полностью совместно написанного произведения. Рассказы представляют собой отчеты трех лиц, ставших свидетелями и участниками посещения Земли космическими пришельцами. Порядок новелл обусловлен постепенным приближением к разгадке. Именно в «Извне» впервые прослеживаются первые нотки тяготения Стругацких к форме повествования в виде чередующихся отчетов и докладов.

С первых же страниц повести сложно отделаться от мысли, что Стругацкие варили суп «Страны багровых туч» в одной кастрюле с «Человеком в сетчатой майке» (первый рассказ). Описание восхождения изложено в уже знакомой канве преодоления сложностей (хотя венерианские декорации и сменены на земные), стиль майора Перышкина до боли напоминает стиль командира Ермакова и даже условные сигналы (две ракеты и два столба дыма) Стругацкие решили не менять. Действия, эмоции, переживания, конечно же, очень сильно обрезаны, так как объемы произведений несопоставимы. «Прошло два часа, и мы перестали разговаривать.»… Помнится в «Стране багровых туч» похожий эпизод преодоления последних ста пятидесяти тысяч шагов и сопровождавших их, угасающих с каждым новым часом коммуникаций героев, был представлен куда более глубоко и насыщено. Там это была, пожалуй, самая сильная по эмоциональному воздействию на читателя глава. Здесь же, авторы решили не утруждаться и сократили все до одного крошечного предложения.

Открывающиеся с высоты гор, красивые земные пейзажи дали авторам возможность подкрасить свою работу разноцветными художественными мазками, которые в конечном итоге делают повесть более светлой и приятной для восприятия (горный воздух, словно сквозь буквы и слова благотворно влияя на организм читателя, делает свое дело). Однако стоит совершить всего один шаг глазами от художественных описаний к поступкам героев, как они во всей своей «красе» молодых Стругацких проявляют себя в полной мере. Почему, скажем, проверять глубину кратера нужно обязательно плевком? (предварительно, конечно же, слазив в карман штанов за сигаретами). Читая «Извне» начинаешь еще больше ценить их предыдущую книгу, где цензоры (хотя и совсем по другим мотивам) порекомендовали переделать военных героев книги в более культурных, гражданских.

Есть здесь и еще одна досадная, отталкивающая заноза, которой не было в их первой книге. Начиная с «Извне» Стругацкие переходят к экспериментам повествования от первого лица, а ведь отвлеченное изложение от имени «всезнающего автора» представляет гораздо более широкие возможности для автора в изложении сюжета.

В «Извне» Стругацкие применяют и еще один более чем спорный в фантастике литературный прием — дают возможность герою расставлять пункты, уподобляясь какому-то научному отчету. Да, передавать события и рассказывать интересные факты можно и от первого лица, но красочность и монолитность создаваемой картины начинает заметно рушиться, а мы ведь с вами читаем художественное произведение. «Во-первых, чтобы показать, что странные события вечера того же дня произошли без всяких предзнаменований. Мы ничего ровным счетом не подозревали заранее. Во-вторых…» Нет, господа авторы, давайте все же сохранять интригу, вносить в книгу тайные сигналы, которые и заставят нас поверить в то, что все это происходило неожиданно для героев, а не говорить нам об этом вот так в лоб.

Еще больше портят картину стройного художественного повествования короткие банальности, предложения, состоящие всего из двух слов на подобии «Я рассказал», «Я кивнул», «Я объяснил», добавляемые авторами в паузах между диалогами. Переход на первое лицо, к моему глубокому сожалению, понравится Стругацким и в дальнейшем они будут часто возвращаться к нему.

В целом повесть читается легко, с нескрываемым авторами послевкусием ироничности. Пришелец (почему-то неизменно с большой буквы, словно в дань уважению) уносит примус и консервы, а главного героя третьего рассказа несколько раз тошнит (в том числе один раз в невесомости… попробуйте представить эту картину во всех деталях).

Последний третий рассказ стоит ожидания. Если отвлечься от наивности и скоротечности сюжета, в ней авторы предлагают нам поразмышлять, пока еще не издеваясь над нами (как в более поздних книгах). Не так уж сложно представить себе человека, оказавшегося перед таким выбором, какой представился Лозовскому, гораздо сложнее представить себе человека, который сделал именно такой выбор как он и тем более проанализировать, к чему может привести такое решение. О да, ради этого стоило было дочитать до конца. В этой ранней работе, при всех ее шероховатостях, Стругацкие не подвели. Карликовый сюжет все же закрутился, не распался и выстроился в нужную линию, ведущую читателя к хоть и наивной, как и сама повесть, но все же развязке.

Если сконцентрировать свои усилия на попытках получить литературное наслаждение от трехрассказной повести, поводы для этого тоже можно найти. Чего только стоят весьма редкие для Стругацких красивые обороты вроде «проступающие блестящие капельки испарины» на переносице и «бешеный звон крови» в ушах старшего лейтенанта.

«Путь на Амальтею»

(4/12)

Околоюпитерские приключения, которые невозможно воспринимать серьезно

Повесть «Путь на Амальтею» была задумана еще в 1957 году, закончена в 1959 и впервые опубликована в 1960 году. На первом этапе она имела название «Страшная большая планета» и носила более выраженную приключенческую форму. Увы, позже Стругацкие значительно отошли от этой сюжетной концепции.

В целом идея повести представляется оригинальной и интересной. Не каждый день приходится читать о путешествиях в столь необычных местах как водородная атмосфера Юпитера. Саму задумку в полной мере можно отнести к сильной стороне работы Стругацких. К сожалению, как это часто бывает, рядом с хорошей идеей бок о бок стоит ужасающая ее художественная реализация.

Произведение начинается с ошибочного суждения о том, что Амальтея является ближайшим из всех спутников Юпитера и с многих других астрономических неточностей, которые в целом, мы рассматривать не будем и снова сосредоточимся на художественно-литературной и философской ценности книги, тем более что первые несколько страниц весьма открыто настраивают на неплохое продолжение художественного повествования.

С этой книги Стругацкие начинают свою столь нелюбимую мной практику использования странных имен (Валнога). Пока имена еще просто странные и чудные, в последующих книгах они будут еще и трудночитаемые. Впрочем, и вежливостью герои повести тоже не отличаются (Не ори на нее, козел! — гаркнул с другого конца столовой физик.)

Радость встречи с уже знакомыми героями из «Страны багровых туч», увы, страница за страницей начинает омрачаться. Быков заметно погрубел (если не сказать почерствел и обозлился) и позволяет себе фразы, немыслимые для предыдущей повести с его участием, где мне его образ, нужно признаться импонировал. Впрочем, и сами авторы не прибегали к таким комментариям к диалогам как «рявкнул он». Если в «Стране багровых туч» озаглавливание делалось только для каждого нового значимого сюжетного раздела, здесь Стругацкие, к сожалению, идут еще дальше. В «Пути на Амальтею» подзаголовки даются и вовсе внутри глав, уподобляясь литературе для дошкольников. Я разочаровываюсь… Это первая книга Стругацких, где у меня создалось впечатление, что я читаю не серьезный фантастический роман великих советских авторов, а сказку о приключениях Буратино. (А затаскивание полутораметровой ящерицы на борт космического корабля? — это как понимать? Может это фантастическая комедия?). Местами текст Стругацких начинает изобиловать огромным количеством повторов, скатываясь к состоянию совсем не выдерживающему критики. («Он был мрачен. Он вообще человек довольно сумрачный, но в последние дни он был мрачен. Он мрачен с того самого неприятного дня…» Что это? Случайность или рукопись писателя новичка?

К моему величайшему сожалению, уже со второй половины первой же главы «Путь на Амальтею» начинает стремительно разочаровывать (наверное, это происходит из-за завышенных ожиданий связанных с красивым, светлым и удачным названием книги и моей положительной оценки «Страны багровых туч»). Подобного чувства в предыдущих работах Стругацких я еще не испытывал так быстро. Вроде и нет раздражающей идеологической подкладки, с именами героев все не так уж и плохо, есть сюжетная завязка, но художественная бедность и громадное количество повторов, косноязычий, злословий буквально губит произведение с каждой новой страницей. Изобилие уменьшительно ласкательных форм (мальчики, Зойка, Лешенька)… В «Злоумышленниках» из повести «Полдень, XXII век» подобные сцены и описания смотрелись бы гармонично, но здесь, когда ожидаешь более взрослой, самостоятельной и цельной работы… Куцые фразы наподобие «Голос Быкова сказал», «Вот где главная-то сволочь», «У н-него т-такая особенная морда». Все это основательно портит впечатление от книги. Но Стругацкие не ограничиваются даже этим. Пытаясь создать «эффект присутствия» и живости текста, они впервые применяют пагубный метод — введение в диалоги заикания героев. И делается это не раз и не два. Спустя некоторое время, я начал ловить себя на мысли, что продолжая читать такое повествование, я скоро начну заикаться сам. Если забавные ошибки француза Моллара еще можно воспринимать как юмористический прием, то заикание в прямой речи героев, это, простите, перебор… У меня создается ощущение, что писатели издеваются надо мной. Почему нельзя было ограничиться простым комментарием о том, что Юрковский просто начал заикаться, не вводя при этом все эти заикания в прямую речь?!

Повесть «Путь на Амальтею» откровенно разочаровала. Здесь нет ни захватывающего сюжета, ни объема, ни масштабности и детализации «Страны багровых туч», нет интриги «Извне». Из попытки создать увлекательное космическое приключение получилась нелепая фантастическая «Буратина», которую невозможно воспринимать серьезно ни в сюжетном, ни тем более в художественном аспекте.

На мой взгляд «Путь на Амальтею» — одна из самых слабых книг авторов. Я откровенно не понимаю людей, называющих ее лучшей работой молодых Стругацких.

«Полдень, XXII век»

(5/12)

Изначально опубликовано под названием «Возвращение». Сборник почти несвязанных между собой фантастических рассказов о мире коммунистического будущего

Первые заметки Стругацких, касающиеся этого сборника, относятся к началу 1959 года. Повесть была написана к 1961 году. Впервые отдельным изданием вышла в свет в 1962 году под названием «Возвращение (Полдень, 22-й век)».

Рассказы связаны друг с другом весьма условно, что в целом всегда воспринималось мной с настороженностью, ибо я абсолютно убежден, что хорошо реализованный цельный сюжет романа в конечном итоге всегда представляется в более интересном свете для читателя, чем склейка из отдельных маленьких произведений. Нужно признать, что создание единой цельной книги всегда более сложно в реализации для автора, но кто сказал, что работа писателя проста и должна быть легкой? Главная беда склеенных повестей — в них нет возможности успеть вчитаться. В сериях детективных историй есть преемственность хотя бы главного (а иногда и нескольких персонажей), следовательно, автору нет необходимости описывать их снова и снова. А дать представление о герое обязательно нужно, иначе читатель не успевает если хоть и не «полюбить» то хотя бы «настроиться» на его волну.

«Полдень, XXII век» во всей красе демонстрирует нам результаты работы этого сомнительного литературного приема. Только попытавшись вчитаться в текст, авторы выбрасывают вас на новый сюжет с новыми героями. И если в склеенной повести «Извне» Стругацкие хотя бы объединили, ни героев, но сюжет, здесь же они не сделали даже этого.

Любопытно заметить, как братья-писатели пытаются впервые изобразить взаимоотношение полов. Попытка эта настолько робкая и неуклюжая, что умещается всего в одном предложении. «Он схватил ее в охапку» или «Несколько секунд они глядели друг на друга; глаза у Кати стали совсем круглые» и сразу же дальше по тексту следует «Сережа представил себе эскадры исполинских звездных кораблей на старте, а потом в Пространстве, у самого светового барьера, на десятикратных, на двадцатикратных перегрузках, пожирающих рассеянную материю, тонны межзвездной пыли и газа…» Второе Стругацким удается куда лучше, не правда ли?

Художественный уровень склеенной повести «Полдень, XXII век» значительно превосходит предыдущую их работу, однако досадные повторы все же продолжают бросаться в глаза.

«— Пошли? — Пошли, — сказал Новаго. И они пошли».

…

«Капитан промолчал и отдал приказ приниматься за дело. Экипаж принялся за дело.»

Капитан встал. Капитан подошел к Атосу.

…

— Сделай лицо, — строго сказал он.

Кондратьев сделал лицо.

…

Неужели великий и могучий русский язык не позволил изложить это как-то иначе ни авторам, ни корректорам? Подобные повторы, к сожалению, будут часто появляться и в будущих книгах.

Диалоги героев Стругацких по-прежнему весьма грубоваты («безмозглые кретины», «Урод!», Жертва мутаций» и т.п.) что портит художественную красоту произведения.

Также нельзя не отметить, что коммунистическая патетика в этом сборнике переходит всякие приличия. Если в предыдущих книгах Стругацких идеологический пафос все же был заметно ретуширован, то здесь полет мыслей просто поражает.

«Обойти всю видимую Вселенную за десять-пятнадцать локальных лет и вернуться на Землю спустя год после старта… Преодолеть Пространство, разорвать цепи Времени». Так и хочется дополнить «и вперед к победе коммунизма во всей галактике, да что там… мелочиться… во всей Вселенной». Если в предыдущих повестях Стругацких тошнило обычно самих героев, то теперь читая это, начинает подташнивать уже меня самого.

Отдельно я бы хотел охарактеризовать рассказ «Томление духа». Он показателен попытками Стругацких «иронизировать над будущим», но, по понятным причинам, делают они это беззубо и скучно. Куда большее удовольствие от настоящей сатиры вы сможете испытать, скажем, от прочтения книги «Москва 2042» Владимира Войновича. У братьев-авторов все это получается, к сожалению, до безумия наивно и скучно.

Стоит отметить, что в повести проскакивают некоторые интересные размышления (о смыслах полета к другим звездам для поиска обитаемых планет, например в UV Кита и последствиях подобного шага для самого космического путешественника, о дистилляции атмосферного покрова Венеры с целью ее более глубокой колонизации). Можно отметить, что читая «Самодвижущиеся дороги» и «Скатерть-самобранку» я все же нашел для себя некоторые футуристические философские идеи, над которыми мне стало интересно поразмышлять, отвлекшись от текста. Самым интересным из всех рассказов входящих в сборник, мне показался «Глубокий поиск». Хотя и затрудняюсь сказать, чем конкретно. Наверное, повлияло то, что Стругацкие впервые «окунают» сюжет в воду и не «коверкают» английские слова в диалогах, как в предыдущих работах, а просто пишут соответствующие выражения латиницей. Также по-своему неплох и «Поражение», но, увы, хорошая идея, которую вполне можно было бы превратить в более серьезный и интересный роман, так и не была реализована писателями. И это так «по-стругацки» — раздразнить и бросить читателя, в ожидании чего-то большего.

В рассказе, «Какими вы будете» можно уловить заметные нотки более зрелых Стругацких. Герои рассуждают о высоких материях (об эволюции развлечений) и мне это нравится, я начинаю с интересом вчитываться, с предвкушением наслаждения вливаться в текст, в мысль авторов и тут вдруг Стругацкие как всегда бьют дубиной по голове. Герои очень резко переключаются с интересных мне глубоких философских идей на прогрызающих кожу паразитов, ловлю окуней и «вскрыванию их внутренностей» для приготовления ухи. Подобную (лично мне совсем не кажущейся интересной) манеру можно будет обнаружить в повести «За миллиард лет до конца света», которую они напишут 15 лет спустя. Там герои тоже еще несколько предложений назад сидя в своей ленинградской квартире со всей серьезностью обсуждают проблемы справедливости в мироздании и незримого влияния на них инопланетных супермогущественных цивилизаций, а всего через абзац, Стругацкие отправляют героев «вытирать тряпкой кухонный стол» и «засовывать подмокшую газету в мусорное ведро».

Самая большая беда склеенных рассказов Мира полудня заключается в отсутствии интриги. Мне, как читателю, здесь просто не за что переживать, не за что зацепиться. А зацепив, сами же авторы всего через пару страниц (в лучшем случае) сами же снимают меня с крючка. А если в книге не за что переживать, то (особенно в руках Стругацких) она неминуемо превращается в сборник научно-философских статей или подборку газетных колонок. Прием использования «тонких связей» между рассказами, который позволил авторам предложить литературную игру по обнаружению в каждом из них «связующих героев», иногда возникающих на дальнем плане, совсем не произвел на меня впечатления.

«Полдень, XXII век» породил у меня смешанные чувства. Это, пожалуй, тот самый случай, когда, чтобы не обидеть более низкой оценкой прибегают к вердикту «удовлетворительно».

p. s.

И, конечно же, как можно было оставить свое программное (хотя и совсем не масштабное) произведение без столь громкой идеологической патетики на последней странице?!

«C коммунизма человек начал, и к коммунизму он вернулся»

Не зря братья Стругацкие все же чаще всего именуются советскими, а не русскими писателями.

«Стажеры»

(6/12)

Повесть о полете на Марс, Эйномию, Бамбергу, Диону и кольца Сатурна

Повесть «Стажеры» была написана Стругацкими в 1961 году, а впервые полностью опубликована в 1962. «Стажеры» — повесть о полете в космос генерального инспектора Международного управления космических сообщений Владимира Юрковского и его друзей Алексея Быкова, Михаила Крутикова и Ивана Жилина, уже знакомых нам по книгам «Страна багровых туч» и «Путь на Амальтею», а также стажера Юры Бородина.

В «Стажерах» писатели впервые применяют новый для них литературный ход, что, безусловно, повышает интерес к произведению. Благодаря «новичку» у других героев появляется возможность объяснять сущность происходивших и происходящих событий от третьего лица. Повесть «Стажеры» предстает перед нами более совершенным, чем «Путь на Амальтею» продолжением «Страны багровых туч», давая нам возможность посмотреть на уже знакомых нам героев как бы с ракурса другой камеры. Мне нравится. Впервые я готов похвалить Стругацких за использование хоть какого-то художественного приема. «Путь на Альматею» назвать удачным продолжением я решительно отказываюсь.

Ранее в моем эссе, я приводил примеры цитат, которые мне были совсем не по душе, но в «Стажерах» мне впервые захотелось сделать обратное.

«Вот и остаешься один. Да сотня статей, которые устарели. Да несколько книг, которые быстро стареют. Да слава, которая стареет еще быстрее.» Глубокую мысль закладывают Стругацкие в этих коротких предложениях. В конечном итоге к этому состоянию приходит любой писатель, концентрирующийся лишь на научно-философских темах в своих книгах, забывая о художественной ценности. В конечном итоге ни один писатель не может предсказать будущее больше чем на сотню лет вперед, а эта сотня лет когда-то неизбежно наступит. Именно поэтому среди великих работ писателей девятнадцатого века мы не найдем ни одной фантастической и тем более футурологической работы. В веках способны остаться лишь произведения, которые описываю взаимоотношения и душевную динамику людей, но никак не научно-провидческое и тем более идеологическое. Осознание этой простой истины в свое время и привело меня самого к мысли о том, что фантастика не должна стать моим единственным рабочим жанром.

Но вернемся к повести. В «Стажерах» мы впервые видим описание кого-то следящего за собой, опрятного человека. Среди всех этих «сморщенных и засаленных рюкзаков», «потертых кожаных курток», космических пилотов в «в пижаме и в шлепанцах на босу ногу», одетых «в шубу на голое тело», старинных бюваров и табуреток на космической станции и водителей транспортников в тюбетейках, мы впервые видим следопыта Рыбкина, «в чистом комбинезоне, в белоснежной сорочке с отложным воротником» да еще и «безукоризненно выбритого». На какое-то мгновение моя душа приятно возрадовалась. Я конечно понимаю, что место действия начала романа — Средняя Азия. Но все же будущее, фотонные приводы, ракетодромы, полеты на Сатурн и снова тюбетейка и пижама? Не знаю, как у вас, у меня это вызывает диссонанс. Нет, я ничего не имею против традиционных головных уборов республик Средней Азии, просто мне кажется, что подобные детали вполне можно было бы опустить или уж, в конце концов, заменить на что-то более соответствующее общей атмосфере произведения. Целостность описываемого совсем не пострадала бы, а картина рисуемая воображением читателя только приобрела бы. Все же речь идет о далеком будущем, но нет, Стругацкие есть Стругацкие.

Первое впечатление в начале чтения было весьма положительно. Наверное, сказывается подсознательный настрой на то, что «Стажеры» наконец должна стать хорошим продолжением первой большой повести Стругацких и моя наивность в ожидании чего-то большего и качественного от каждой следующей их книги.

Имена героев подобраны неплохо, сильного диссонанса в течение главной линии развития событий нет. Есть прицел на связанность и стройность сюжета. Но, увы, чем дальше в лес, тем больше дров. База «Теплый Сырт окружена пиявками», которые наносят «не только материальный, но и моральный вред» людям. Ну что тут сказать… Видимо, мучить вас подобными придирками к тексту в дальнейшем мне уже не стоит. Вы уже поняли, что у Стругацких это такой особый «стиль». Брать на борт космических кораблей гигантских ручных ящериц, сражаться с медовыми монстрами и на танках отражать атаки летающих пиявок. Авторы делают все, чтобы читатель прекратил воспринимать повесть серьезно. Но дальше нас с вами поджидает не меньший шок, если в предыдущих рассказах подобные вещи были вынесены Стругацкими на сюжетную периферию, здесь же, буквально в следующей же главе проблему с летающими пиявками начинают обсуждать теперь уже и на местном марсианском партсобрании. Да, да со всеми свойственными ему атрибутами социалистических реалий шестидесятых годов прошлого века. Авторитетный и по-сталински жесткий руководитель, его озабоченные своими направлениями заместители, топорные фразы («— Я еще не кончил, товарищи, — сказал Ливанов»). Ну, это уже, простите меня, не научно-фантастическая повесть, а Михаил Жванецкий «Собрание на ликероводочном заводе» «Жаль, что нам так и не удалось заслушать начальника транспортного цеха». Нет, я ничего не имею против легкой иронии в фантастике, но вставляя такие большие пассажи, однозначно нужно переименовывать фантастическую повесть в юмористическую. Всего этого и близко не было в «Стране багровых туч» и именно этим она мне приглянулась больше остальных работ ранних Стругацких.

Редкий случай художественной красоты от Стругацких можно встретить в начале седьмой главы. «Жилин читал, сидя за столом. Глаза его быстро скользили по страницам, время от времени влажно поблескивая в голубоватом свете настольной лампы.» Эх, вот бы Стругацкие всегда были так изящны в описаниях… Очевидно, что красоту и возвышенность текста Стругацкие никогда не считали главным. Их душам в начале шестидесятых, когда писались главы этой повести, были гораздо более близки идеологические подоплеки диалога Сэма и Бэлы на астероиде Бамбергу. Что сказать… Забавно читать подобные строки Стругацких 54 года спустя, когда на планете уже почти не осталось ни социалистических и уж тем более коммунистических режимов, когда все фигуры окружавшей их в те годы политической шахматной партии оказались сброшенными с доски. Наверное, в шестидесятые годы прошлого века подобными строками зачитывались и восхищались, но в том то и беда, что однажды вступив на тропинку вот таких идеологических рассуждений, авторы сами же загоняют себя в клетку. С момента написания Анны Карениной Толстым прошло уже больше 140 лет, но строки написанные Львом Николаевичем (в отличие от идеологической болтовни героев Стругацких) продолжают поражать и трогать мою душу до сих пор. «Капитализм — труп.» наивно делают вывод Стругацкие устами своих героев. Аркадий Натанович ушел от нас в 1991-ом, Борис Натанович в 2012-ом, я перечитываю их книги в 2016-ом, примерно в тот год, в которой авторы помещали свое повествование. А капитализм все продолжает жить. Переживет, пожалуй, и меня и даже моих внуков.

В девятой главе Стругацкие снова увлекаются коммунистической патетикой. Если в «Стране багровых туч» авторы еще как-то контролируют полет мыслей Юрковского, то в «Стажерах» все просто срывается с резьбы. Читать подобную «философию» в фантастических романах мне, признаюсь, не очень нравится. И не только потому что если бы я захотел почитать философские трактаты я бы обратился к творчеству Канта и Шопенгауэра, а скорее потому, что мне совершенно не нравится ни подобный стиль изложения, ни топорные аргументы, ни упрощения к которым прибегают авторы, обсуждая разницу двух идеологических платформ. Еще больше грусти добавляет реализация образа Быкова. Если в «Стране багровых туч» он был представлен настоящим героем, к которому я почти успел проникнуться, то здесь Быков изменен просто до неузнаваемости. Он статичен и отвратителен. Его сухие речи в диалогах, вроде коротких междометий («Ну», «Ага», «Валяй») сильно отталкивают от текста и разочаровывают меня.

Впрочем, следующая глава в какой-то мере реабилитирует повесть, и читать снова становится интересно (тема о кольцах планет-гигантов, вероятностях и флюктуации). И все же, следует заметить, что встроенные в книгу рассказы Жилина смотрятся совсем не органично. Все дело в том, что Жилин не предстает в повести главным героем, но именно в его обязанность Стругацкие вменяют рассказывать «умные истории». Это вносит небольшую изюминку, но художественности и цельности течению сюжета это однозначно не прибавляет. Воспринимается куце, чересчур нравоучительно, особенно когда подобным крошечным историям еще и даются самостоятельные названия внутри глав (ведь жанр именуется научной фантастикой, а не детской сказкой).

Драматический финал последней главы произведения прибавляет сопереживания и, нужно признать, произвел на меня должное впечатление. Перелистывая страницы «Стажеров» создается ощущение, что Стругацкие вот-вот откроют в себе новое творческое дыхание, но, увы, этого не происходит. Повесть вынуждена занять свое место в истории всего лишь как продолжение «Страны багровых туч» с переизбытком чересчур серьезных идеологических нравоучений и нелепых летающих пиявок.

«Попытка к бегству»

(5/12)

Повесть о путешествии на далекую планету Саула, в которой герои идут на открытый Контакт с внеземной цивилизацией

Повесть «Попытка к бегству» написана в 1962 году и в этом же году была впервые опубликована. Рабочие названия несколько раз менялись по цензурным соображениям: название «Возлюби ближнего» не проходило, как аллюзия на Новый Завет, а название «Возлюби дальнего» — как ненамеренная цитата из Ницше.

С повести «Попытка к бегству» начинается новый этап в сюжетной эволюции творчества Стругацких. Обычно я называю его «предзрелый». Авторы медленно, но все же взрослеют и, начиная с этой книги, наконец-то перестают прибегать к «детской» привычке давать названия каждой главе, оставляют старых героев и обращаются к новой сюжетной тематике. Впрочем, в художественном плане все остается неизменным.

«— Товарищ, — сказал Вадим. — Послушай меня!»…

«Попытку к бегству» уже сложно отнести к творчеству ранних Стругацких и, тем не менее, именно так герои приветствуют первого встретившегося им представителя инопланетной цивилизации. Слова энтропия и коттедж, по-прежнему кочуют от повести к повести. Герои снова говорят исключительно сиплыми голосами (это любимый тип голоса героев Стругацких, он будет кочевать из книги в книгу вплоть до самых поздних произведений). Отрадно, что хотя бы акации (любимое дерево ранних Стругацких) здесь уже не встречаются.

Язык, на котором говорят жители Саулы, все их имена, названия и интонации — псевдо — или квази — японские. Так было изначально задумано и предложено Аркадием Стругацким (японистом по образованию), поэтому в целом, комментарии по этой части художественной составляющей я бы предпочел опустить.

Есть здесь, конечно же, и много типичных для Стругацких странностей. Они не упускают таких деталей как «подтягивание трусов» Вадимом, а вот отсутствие у космического корабля хоть какого-то имени считают нормальным (герои так и называют его «Корабль»). Далее начинаются все те же «товарищи», «тошнота на космических кораблях», все те же странные, неуместные в серьезной прозе забавы с рифмами из уст главных героев, снег на проселке обязательно «скверного навозного цвета». Наверное, мне бы уже пора прекратить обращать внимание на подобные слова из уст Стругацких, но я просто не в состоянии этого сделать. Все эти слова кажутся абсолютно лишними и портящими общую художественную композицию произведения.

В «Попытке к бегству» мы впервые видим описание гуманоидной инопланетной формы жизни. И эта форма, как, к сожалению, заведено у Стругацких, тоже оказывается весьма непривлекательной. Нет, не страшной, чудовищной, мерзкой, а именно не — привлекательной. «Сгорбленные», «в рваных джутовых мешках», «с трудом переставляющие ноги», лица их «пестрые от коросты», «голые руки и ноги покрыты цыпками», «слипшиеся грязные волосы торчат во все стороны.» И все это действо, конечно же, происходит на «вонючем морозе». Да, описания в фантастике вполне могут быть мрачными, пугающими, леденящими душу и даже кровавыми, но у Стругацких они обязательно «вымазанные в грязи», «едва прикрытые рваной серой мешковиной», кричащие жалобными стонущими голосами на улицах, где царствует «гадкий запах, вонь испражнений на морозе». Согласитесь, картина создается совершенно нелицеприятная. Да, подобные прилагательные сполна можно встретить, скажем, у Достоевского, там они смотрятся весьма органично. Но здесь… В далеком будущем, на далеких планетах, со всеми обсуждаемыми героями суперфантастическими новшествами, признаюсь вам честно, я не мог и до сих пор не могу привыкнуть к тяге Стругацких к подобным грязным и зловонным описаниям. К состыковке несостыкуемого. Если в ранних повестях героев тошнило от перегрузок, то здесь начинает тошнить уже меня самого, обстановка «загаженности» постоянно подталкивает к этому. Слово «вонючий» и его производные, одно из самых часто повторяемых в книге. Перелистывая страницы, создается ощущение, что вся эта гадость, грязь и зловония вот-вот выльются на меня со страниц книги. Впрочем, в «Трудно быть богом» по уровню «вонючести и грязи» братья-авторы смогут даже «превзойти» себя.

Этот краеугольный камень, признаться честно, является одним из тех существенных моментов, которые не позволят мне высоко оценить творчество Стругацких в целом. Ничего не могу с собой поделать, я привык к более возвышенному и красивому повествованию, а «Попытка к бегству» — первая книга Стругацких, где они полностью теряют контроль над «уровнем зловонности» произведения. Я не понимаю и не принимаю их тягу к подобным атмосферам в контексте выбранного ими жанра. Ведь это не ужасы, не триллер и даже не мистика. Я совсем не против, когда чтение рождает в моем воображении улыбку, заинтересованность, переживание, испуг и даже в конце концов страх, но мне совсем не хочется испытывать чувство отвращения. Я совсем не против ощутить зловонность разлагающейся по ходу повести или романа души одного из героев (что, скажем, вполне характерно и естественно для большого серьезного драматического произведения), но мне совсем не нравится чувствовать зловонность самой атмосферы, а Стругацкие, словно специально заставляют меня снова и снова ощущать это. Моя душа противится, но все же я читаю дальше. Подобное мнение вы сможете встретить и у других критиков, в том числе и современников Стругацких.

Складывается впечатление, что бацилла коммунистической мечты, захватившая Россию на протяжении почти всего XX века, не позволяла Стругацким представить, что на далеких планетах жизнь может быть гораздо более развитой, чем тот этап, на котором находится человек на Земле. Забегая вперед, следует сказать, что они не напишут ни одной повести, в которой иноземная цивилизация стояла бы на более высоком уровне развития (не ждите, что они опишут планету или звездную систему, где, скажем, обитают Странники). В призме ранних Стругацких, окончательно и бесповоротно победившего коммунизма, человек образца XXII века просто не может иметь себе равных во всей вселенной и именно поэтому на какую бы планету не прилетали герои их произведений, местным аборигенам всегда будет суждено быть рассмотренными не иначе как в роли подопытных кроликов, за которыми на вертолете или дирижабле наблюдает всевидящее око гражданина Союза Советских Коммунистических Республик. К сожалению, в подобной нелицеприятной, грязной и отвратной атмосфере будет проходить действие и многих последующих творений Стругацких.

Впрочем, даже если и отвлечься от зловонной художественной обстановки, сделать над собой усилие и попытаться влиться в сюжет, сделать это все равно удается с большим трудом. Высшие существа «с ногой на небе», сверхсовременные бронемашины, управление которыми осуществляется путем «засовывания пальцев в дырки», аборигены Саулы «просящие варенья». Это я просто вынужден оставить без комментариев. Складывается впечатление, что даже своих собственных главных героев Стругацкие тоже недолюбливают, даруя их действиям весьма странные с художественной стороны описания («Вадим испытывал странную слабость во всех членах» и т.п.). Это предел искусности в художественных описаниях?!

Следует признать одно. В отличие от предыдущих произведений в «Попытке к бегству» наконец-то появляется хоть какая-то интрига. Однако из-за того, что заложенные авторами идеи сжаты до мизерных масштабов (произведение по своему объему скорее походит на большой рассказ, нежели на повесть) и кульминация и развязка сдавлены вместе всего в нескольких последних страницах, какого-то существенного эффекта книга на читателя все же произвести не способна. Причину этому мы узнаем позже. Вот что напишет Борис Стругацкий в «Комментариях к пройденному». «Это первое наше произведение, в котором мы ощутили всю сладость и волшебную силу отказа от объяснений. Любых объяснений — научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных. Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло то-то и то-то, а вот почему это произошло, как произошло, откуда что взялось — несущественно!». Я уже приводил эту цитату в главной части своего эссе, но считаю необходимым повторить ее здесь снова. Именно с этого произведения Стругацкие и переходят к тому самому стилю литературного примитивизма, в котором, по их мнению, им нет необходимости что-либо объяснять читателю.

Впрочем, в подобной оценке я совсем не одинок. Вот что написал в своей монографии «Братья Стругацкие» филолог и литературный критик Войцех Кайтох. «Сказочный ход с путешествием Саула по времени — ничем не оправданное нарушение законов жанра: если произведение начинается в жанре фантастики, то и заканчиваться должно как фантастическое, не превращаясь в сказку.» С этим сложно не согласиться.

Именно с «Попытки к бегству» Стругацкие меняются и выбирают литературный путь, который мне не очень близок. Возвращение в лоно классической научной фантастики с многоходовым, увлекательным сюжетом произойдет только в «Обитаемом острове».

«Далекая Радуга» 1963 г

(7/12)

Повесть-катастрофа. Лучшая работа Стругацких с художественной точки зрения

Со времен «Страны багровых туч» я, признаться честно, порядком заскучал и почти потерял веру в то, что смогу дойти до чего-то более совершенного. Однако внезапно мое терпение было вознаграждено. Я наконец-то читаю, что-то взвешенное, гармоничное и интересное.

«Кальмары систематически грабят рыбозаводы»… О нет, казалось бы Стругацкие хотят снова увести нас от серьезной фантастической прозы к пластилиновой детской сказке, но первые впечатления оказываются ошибочными. «Далекая Радуга» не так проста. На некоторое мгновение эта повесть переворачивает мое уже почти устоявшееся мнение о творчестве ранних Стругацких.

Авторы осуществляют серьезный художественный рывок. Имена подобраны хорошо, делается серьезная сюжетная завязка, Стругацкие даже используют прием увлечения читателя в сюжет («Он еще представления не имел о том, что происходит или произошло, но уже знал, что уютно лежать больше не придется»). Такой шаг в их творчестве я вижу впервые, и это работает. Читать действительно становится интереснее. Вскоре мы доходим и до весьма ярко выраженного, не лишенного художественной красоты, предзнаменования. «Волна надвигалась неодолимо… Не верилось, что ее сдерживает редкая цепь неуклюжих машин, казавшихся отсюда совсем маленькими. Было как-то особенно тихо и знойно, и солнце казалось особенно ярким, как в предгрозовые минуты на Земле, когда все затихает и солнце еще светит вовсю, но полнеба уже закрыто черно-синими тяжелыми тучами. В этой тишине было что-то особенно зловещее, непривычное, почти потустороннее, потому что обыкновенно наступающая Волна бросала впереди себя многобалльные ураганы и рев бесчисленных молний.»

Моя душа аплодирует. Стругацкие, оказывается, все-таки могут писать красиво, когда захотят. Где же были все эти описания в предыдущих книгах, когда я так ждал их? Да, и здесь они тоже не художественно совершенны и не идеально отточены, но они ЕСТЬ. Именно они создают в «Далекой Радуге» особый светлый дух (не смотря на драматический сюжет), которого так не хватает другим книгам Стругацких со всей их серостью, скованностью (а в некоторых даже зловонностью).

Невероятно, но факт. Стругацкие действительно приятно удивляют. Они даже решили сделать главой нуль-физики будущего, не советского коммуниста, символа очередной пятилетки, а француза Этьена Ламондуа. Авторы явно идеологически раскрепощаются. «Далекая Радуга» — прекрасная иллюстрация того, что можно обойтись и без каких-либо объяснений (см. комментарии к предыдущей книге), но дать сюжету движение, динамизм, интригу и вот произведение уже дышит совсем иной атмосферой и я готов рукоплескать Стругацким за то, что они смогли создать что-то художественно элегантное, то, что я читаю с интересом, а не только ради профессионального исследования, держа в руках мой литературный скальпель.

В центре внимания повести — нравственный выбор человека, оказавшегося в тяжелом положении, когда выбирать нужно между плохим и очень плохим. Также в ней можно встретить и другие весьма интересные смежные идеи (проблему скрещивания живых организмов и машин, соотношение роли науки и искусства, мира разума и мира чувств). К сожалению, в деталях они не раскрываются ни здесь, ни в последующих книгах Стругацких.

Да повесть мала по размеру для полноценного раскрытия всех затронутых в ней тем, да, не лишена шероховатостей и небольших странностей, но заметьте, мне просто не хочется опускаться до их изложения и критики, когда в книге есть что-то более существенное и важное. Как бы я хотел, чтобы Стругацкие могли писать так и свои последующие книги. Без занудной псевдонаучной философии, без подчеркнутой идеологическо-коммунистической подоплеки, без описаний, которые создают зловонную атмосферу в произведении, без заикания героев и без летающих пиявок.

«Далекая Радуга» завершает серию традиционной космической фантастики Стругацких. Почти все последующие книги (за исключением «Малыша» и «Обитаемого острова») будут написаны больше в философском, нежели в научно-космическом ключе.

«Далекая Радуга», пожалуй, самое напряженное из всех книг Стругацких. Она стоит особняком в их творчестве. Так чисто и красиво не будет больше написана ни одна другая книга. Это моя любимая книга ранних Стругацких.

«Трудно быть богом»

(7/12)

Повесть о тяжелых моральных последствиях при осуществлении заранее утопичного. Грязноватая, грубоватая и все же одна из лучших повестей Стругацких

«Трудно быть богом» гордо носит статус самой прославленной из всех повестей братьев Стругацких, поэтому я постараюсь сосредоточиться на ней, максимально развернуто, чтобы наиболее ярко объяснить вам мою точку зрения и двойственное отношение к этой книги.

Как пояснил Борис Стругацкий в OFF-LINE интервью «в «Трудно быть богом» нет прогрессоров, а присутствуют лишь сотрудники Института Экспериментальной истории, собирающие материал для теории исторических последовательностей». Именно с этим и связан иной ход развития сюжета, в противовес «Попытки к бегству» и «Обитаемому острову». Герои много лет находящиеся в инородной для себя среде, стараются вести себя скрытно и не раскрывать ни своего происхождения, ни мотивов, ни целей.

Не буду скрывать — все, что связано с Институтом экспериментальной истории у Стругацких (в отличие от прогрессорства) мне совсем не по душе. Не нравится ни изначальная идея (изучать и ничего не трогать), ни ее реализация в произведениях (от нее всегда веет каким-то неприятным душком). Сама заложенная в ее основе мысль о необходимости бездействия кажется мне хоть и понятной логически, но литературно не привлекательной, надуманной, некрасивой. Ее можно сравнить с самоистязанием, с рассказом о главном герое, который голоден, но по вине автора не имеет рта, чтобы съесть пищу. По большому счету «Трудно быть богом» — повесть о мучениях Руматы (Антона), которые Стругацкие показывают во всей «красе». В отличие от института прогрессорства сотрудники ИЭИ похожи на беспомощных и жалких тигров, не способных привнести сюжету яркости, красочности, насыщенности и динамизма. Представьте, вы приходите в цирк и вместо отважных прыжков через огненные кольца мускулистых статных гигантов, вам демонстрируют полосатых черно-белых котов-переростков в намордниках, медленно ходящих по периметру арены, способных лишь поглядывать по сторонам и рефлектировать по поводу своей печальной участи, бренности бытия и невозможности изменить судьбу. К счастью для меня, как читателя, к концу повести, благородный дон Румата все же делает хоть какие-то активные шаги.

Сама мысль о том, что где-то на далекой планете могут существовать настолько похожие на людей существа, что внедрившись к ним, они будут неспособны почувствовать отличий, кажется мне не фантастической, а сказочной (впрочем, это характерно не только для этой повести). В голову сразу приходит сюжет фильма «Аватар» и все невероятные изощрения, на которые был вынужден пойти сценарист, чтобы дать шанс «инопланетному» внедриться во «внутрепланетное». Здесь же, следуя своему новому столь нелюбимому мной правилу «отказа от объяснений» Стругацкие, увы, не утруждают себя какими бы то ни было предзнаменованиями. Впрочем, в художественной литературе такие моменты, конечно же, всегда можно отнести к сюжетным допущениям и я не буду педалировать этот конкретный аспект.

Пролог сразу же преподносит нам много вопросов. Начиная с того, зачем авторы вообще решили включить его в книгу (ведь они провозгласили принцип отказа от разъяснений), до обдумывания странных неоднозначных с художественной точки зрения двусмысленностей, вроде «Анка сосредоточенно сосала палец.» Я бы предпочел чтобы «отказ от объяснений» распространился бы и на удаление пролога (так, кстати, и поступили в сценарии обоих фильмов поставленных по этой повести) или на замену его чем-то более связанным с основным сюжетом, но, увы, свой принцип Стругацкие применяют со странной избирательностью, предпочитая вместо этого углубиться во что-то совершенно далекое от главных идей произведения, например в собирание и дегустацию земляники. Это же относится и к эпилогу.

В одном из своих поздних интервью Борис Стругацкий упомянул о том, что изначально повесть планировалось написать как «веселый, чисто приключенческий, мушкетерский большой рассказ». В четвертой главе мы, кстати, видим тому робкие подтверждения. Хотя в книге и имеется весьма последовательный и стройный сюжет (для Стругацких это большая редкость), читать «Трудно быть богом» мне все же тяжело. Совсем не укладывается в голове та слава, которую снискала повесть и те предложения, которые я читаю в каждой новой странице. Авторы словно специально запредельно утрируют зловонность атмосферы, в которой происходит действие.

Давайте я попробую обрисовать вам этот мир, используя исключительно цитаты самих же Стругацких. «Вонючие улочки» с запахом «неживой ржавчины», погруженные в «зловонные лужи», где люди ходят «босые, в рваных ночных рубашках», «с заплывшими глазами» и со «зловонным насморком», «пропитанные неусвоенным алкоголем», «рыгают от скверного пива», они не говорят, а «рявкают» или «истерически визжат», они «брызгают слюнями» и «сплевывают на стол» за которым едят, они «основательно измазаны в грязи», шагают через «воняющие душной кислятиной» «кучи отбросов» через «трупы собак и зловонные лужи, кишащие белыми червями». Здесь все вокруг «скрипучее» и «чернеет от смрада», «заляпано наслоениями копоти» на улицах «кидаются грязью» и бегают «полуголые девки» «в прожженных лохмотьях», «солдаты с разбитыми мордами» с «тупыми, примитивными мозгами», «в одежде, заляпанной дрянью» либо «наблевывают на пол», «вытаскивая крючьями трупы» либо просто «ворочаются в грязных лужах». Поверьте, мне стоит огромного труда излагать подобное, но ведь это отрывки из авторского текста. Я абсолютно убежден, что даже атмосферу средневековья вполне можно было нарисовать, не опускаясь до такого запредельного уровня зловония текста. Все это очень опечаливает меня.

В «Стране багровых туч» герои страдают из-за тяги приручить ретивую планету и использовать ее ресурсы на благо человечества. В «Пути на Амальтею» потому что должны спасти друзей на спутнике Юпитера, в «Стажерах» из-за попыток разгадать тайну происхождения колец Сатурна, в «Далекой Радуге» потому что становятся жертвами катастрофы из-за попыток ученых сделать открытие, которое должно раздвинуть горизонты науки… В «Трудно быть богом» герои страдают морально и физически без какой-то конкретной, достойной этих страданий цели. Попытки Руматы трансформировать Арканар сродни попыткам КПСС распространить свое влияние, свой строй и идеологию на все государства планеты Земля, в обстоятельствах, когда население всех этих стран (причем и верхние и нижние слои общества) не имеют к этому никакого желания. Это попытка осчастливить через силу, попытка ускорить то, что на данном этапе развития общества ускорить просто невозможно. Подобно тому, как убийство Александра II с целью ускорить приближение к смене общественного строя, привела лишь к еще большему «закручиванию гаек» его сыном, подобно развалу СССР, а вместе с ней и КПСС, погрязшей спустя всего несколько десятилетий в той же самой «серости бюрократии» с которой когда-то пытались бороться ее отцы-основатели, попытки сотрудников Института Экспериментальной Истории в целом и Антона (Руматы) в частотности заведомо обречены на провал и вдумчивый читатель ощущает это с первых же глав книги. Причем, следует заметить, что авторы и сами демонстрируют нам понимание этого в конце первой и третьей глав. «Это безнадежно. Никаких сил не хватит, чтобы вырвать их из привычного круга забот и представлений.» Эту же столь очевидную мысль авторы повторяют снова в диалоге Руматы и Будаха в конце восьмой главы — «оставь нас и дай нам идти своей дорогой».

История землянина, ставшего «наблюдателем» на планете, застрявшей в эпохе средневековья, и принужденного «не вмешиваться» в происходящее, была экранизирована уже несколько раз, однако обе ленты я был вынужден смотреть, без преувеличения с огромным трудом, делая над собой усилие, чтобы досмотреть. Повесть «Трудно быть богом» настолько сюжетно странная, а атмосфера настолько сильно погружена в грязь и зловоние, что ее просто невозможно хоть как-то зрелищно воплотить на экране. Оценки критиков и зрителей (особенно последнего фильма, 2011 года) лишний раз подтверждают сказанное мной.

Тем, кто не любит фантастический жанр в литературе в «Трудно быть богом» есть любопытнейший абзац, ради которого все же стоит прочитать эту книгу хотя бы один раз.

«Враг не столько вне твоих солдат, сколько внутри них. Ты еще, может быть, свалишь Орден, и волна крестьянского бунта забросит тебя на Арканарский трон, ты сравняешь с землей дворянские замки, утопишь баронов в проливе, и восставший народ воздаст тебе все почести, как великому освободителю, и ты будешь добр и мудр — единственный добрый и мудрый человек в твоем королевстве. И по доброте ты станешь раздавать земли своим сподвижникам, а на что сподвижникам земли без крепостных? И завертится колесо в обратную сторону. И хорошо еще будет, если ты успеешь умереть своей смертью и не увидишь появления новых графов и баронов из твоих вчерашних верных бойцов. Так уже бывало, мой славный Арата, и на Земле и на твоей планете.»

Эти предложения, написанные в 1964 году, по большому счету являются ничем иным, как приговором, в том числе и коммунистической идее. Сказанные Арате слова с легкостью можно было бы отнести, скажем, к Робеспьеру и Ленину. По всей видимости, в те годы, советская цензура была просто неспособна прочитать это между строк.

«Трудно быть богом» всегда рождала у меня противоречивые чувства. Содержание и главная идея повести мне весьма симпатичны и близки, а вот форма, увы, оставляет желать лучшего. Лишь в сопоставлении с многими другими повестями авторов, позже приходит понимание: да, она грязновата и груба и все же это одно из лучших произведений Стругацких.

«Понедельник начинается в субботу»

(6/12)

Сказка в жанре мистического сюрреализма по-стругацки

Сразу следует отметить, что эта повесть совсем не типична для Стругацких по многим параметрам. В ней они впервые (если не брать в расчет один из коротких рассказов в «Извне») начинают прибегать к повествованию от первого лица (ход для данной книги, конечно же, необходимый, но уж так чересчур много этих «сказал я» …Я...Я…Я), во-вторых, время ее действия не забегает в будущее и приходится на середину шестидесятых годов, и в-третьих, она максимально приближена к сказочному жанру в стиле сюрреализма Льюиса Кэрролла (чего сами авторы и не пытаются скрывать, делая отсылку к «Алисе в Стране Чудес» в шестой главе первого рассказа).

Как вы помните «Трудно быть богом» я критиковал за то, что в ней герои страдают морально и физически без какой-то конкретной, достойной этих страданий цели, так вот здесь нет ни то, что целей, здесь нет даже самих душевных переживаний, нет действия, нет завязки и развития, даже самого сюжета, в привычном понимании, здесь тоже нет. А есть лишь отчет об увиденном. Если другие произведения Стругацких можно отнести к литературному примитивизму, то «Понедельник начинается в субботу» — литературный сюрреализм. Вместе с тем, следует признать, что это, пожалуй, одна из немногих повестей Стругацких, в которой принцип «отказа от каких бы то ни было пояснений» вплетается в литературную ткань вполне безболезненно и не вызывает у меня чувства настороженности, ибо разве сказкам, тем более абсурдным могут требоваться какие-то пояснения? Герой решил пройти через стену или создать себе двадцать дублей разного размера — он это и делает… Действительно, разве здесь могут требоваться какие-то пояснения? Нет, для сказки все это смотрится весьма органично, ведь мы же не задаемся вопросом о том, каким образом, скажем, научился говорить колобок или как у Буратино ни с того ни с него появился разум. Именно этим сказка, в том числе и отличается от научной фантастики. Именно поэтому в этой моей статье вы не увидите неприязненных умозаключений по этому поводу.

Стиль Стругацких, конечно же, угадывается без труда. Герои опять периодически «подтягивают трусы», говорят «сипло» (сипло мяукают теперь уже даже коты).

«А что было бы, если бы попугай-контрамот жил не как все другие существа на планете из прошлого в будущее, а жил бы наоборот из будущего в прошлое?» Как вам такая постановка вопроса? Такой дилеммой едва ли мог озадачиться человек, находясь в трезвом состоянии, не правда ли? В этом аспекте, третья глава до невероятного уровня «стругацкая». Рассмотреть проблему путешествий по времени в фокусе, выбранного в качестве испытуемого, дохлого попугая… Да, на такое не способны ни Уэлльс, ни Бредбери, ни Азимов, на такое «способны» только Стругацкие.

Справедливости ради, я не могу не отметить, что эта повесть — единственная у Стругацких, которая смогла поразить меня хотя бы несколькими высокохудожественными ироничными зарисовками: «старуха в своей воркующей модификации была мне ещё неприятнее, нежели в сварливой», «Бодрствующие головы залопотали по-эллински и разбудили одну голову, которая знала русский язык», «…содержался Кощей в бесконечном предварительном заключении, пока велось бесконечное следствие по делу о бесконечных его преступлениях.»

И все же, после двух предыдущих повестей, где сюжетная линия была весьма неплоха и напориста, здесь Стругацкие снова теряют остроту. В целом книга художественно неплоха (если не брать в расчет заикания Киврина). В ней нет ничего сильно раздражающего, впрочем, и восхищающего (кроме послесловия) тоже ничего нет. Единственным интересным с философско-психологической точки зрения является, пожалуй, лишь фигура директора А- и У-Януса, восходящая к «Я» и «Сверх-Я» Фрейда, но и она не раскрыта до желаемого мной уровня. Если в первом и втором рассказе Стругацкие еще пытаются развлекать нас сказкой, то к третьему рассказу инородный для них жанр начинает, похоже, утомлять и их самих и они плавно переводят нас в свой привычный мир «ржавых ракет» и «одноглазых астронавтов без левой руки и правой ноги».

Эта повесть — одна из немногих, которую сложно критиковать серьезно, ибо ничего серьезного здесь и нет, ведь по большому счету в этой повести Стругацкие высмеивают, в том числе и самих себя, а самоирония для любого писателя — вещь крайне необходимая и полезная.

Краткое послесловие повести — вот, где можно получить удовольствие от художественного приема. Ради этого все же стоит дочитать эту книгу до конца. Критика авторов от лица героя их собственной книги — это великолепный ход. Это шедеврально! Такого вы не встретите ни в одной другой книге Стругацких.

«Хищные вещи века»

(6/12)

Философская повесть о нравственных ценностях в мире людей. Грубая, резкая, но заставляющая задуматься

Очередную книгу Стругацкие снова пишут с использованием нелюбимой мной фокальной точки. Тексты, написанные «от первого лица» постоянно сопутствуют ограничения, которые слишком часто приводят к зажатости сюжета и скованности всего произведения в целом. Автор не может рассказывать о событиях, о которых главный герой по сюжету ничего не должен знать. Он по определению не может влезать в головы к другим персонажам и описывать то, что они чувствуют и думают. Из-за этого масштабность произведения сужается до пути лишь одного героя и цельность общей картины (см. к примеру, комментарии к «Далекой Радуге»), которую мне бы так хотелось увидеть, таким образом утрачивается.

Вот и в «Хищных вещах века» мы так и ходим за Иваном Жилиным то туда, то сюда. Дабы оставаться объективным, следует отметить, что подобная манера, конечно же, свойственна не только братьям Стругацким, но другим фантастам (Г. Уэллс «Война миров», «Машина времени»).

Любопытно, что с самого начала повесть не раскрывает нам своей истинной грубости и резкости. Действие идет весьма пристойно, лаконично и плавно. Вторая глава повести навевает нам нотки «Лолиты» (1955 г.) Набокова (тому способствует тандем Жилин-Вузи, являющийся побочным тупиковым отростком главной сюжетной линии). Молоденькая и привлекательная, дочь вдовы, «девушка в короткой синей юбке и открытой белой блузке» с «длинными, стройными, гладкими загорелыми ногами», «засовывающая в рот остаток пирожка». Невероятно читать подобные строки у Стругацких. Пожалуй, это единственное произведение, где они «перестают краснеть», погружаясь в столь не характерные для их творчества детали.

Впрочем, надежда на высокий полет не только мыслей, но художественного, многогранного стиля длится не долго. Первое впечатление уже который раз снова оказывается обманчивым. Читая «Далекую Радугу» в тайне надеешься, что Стругацкие после нее изменятся и больше не начнут возвращаться к прежнему грубовато-хмурому стилю. Но нет, «Хищные вещи века» уже с четвертой главы снова вгонят в печаль, на подобие той, что я ощущал в «Попытке к бегству» и «Трудно быть богом». Снова всплывают клише по-стругацки: снова «коттеджи», снова коньяк и бренди, снова грубоватые пассажи вроде «вонючая гиена, похотливая, тупая хрюшка», «в комнату просунулась женская мордочка» (мордочка, как водится, тоже говорит именно сиплым голосом), «засядет за проект нового бомбозонда, потому что старый — дерьмо…». Снова «в комнате воняет застоявшимся табачным дымом, пепельница на столе полна окурков» и «под столом блестят батареи пустых бутылок», «водитель распахивает дверцу и его тошнит»… Снова очень корявые, стыковки однотипных предложений («— Сколько я должен? Он сказал, сколько я должен.»)

Описания атмосферы и сюжетных декораций также тошнотворные. На улицах снова все «прокурено», а тротуары покрыты «россыпями плевков», ото всюду «тянет гниющей падалью» и «тошнотворным смрадом», исходящим от «сотни мертвых крыс». Да, Стругацкие снова словно получают удовольствие от детальных описаний подобных вещей. Описания некоторых героев повести также до безобразия примитивны («Волосы были рыжие, шорты ярко-красные, а голошейка — яично-желтая»).

Но все это меркнет перед чернотой лексики диалогов, к которым прибегают авторы. «Хищные вещи века» просто ужасает грубостью слов, которые Стругацкие вкладывают в уста как второстепенным, так и главным героям. Уровень грубости зашкаливает даже среднестатистический для повестей Стругацких. («Гниды бесстыжие, — рычал он, — пр-р-роститутки… Дерьмо свинячье, стервы… По живым людям! Гиены вонючие, пархатые суки…»)

Впрочем, следует подчеркнуть, что при всей литературно-художественной бедности, произведение все же не лишено идейности, которая на этот раз не имеет ярко выраженной коммунистическо-пропагандисткой окраски. Философская ценность повести заключена в середине восьмой главы. Устами главного героя формулируется здравая максима и делающая книгу антиутопией. В определенном смысле Стругацкие развивают идею, отточенную еще в «Трудно быть богом» с той лишь разницей, что там подобные попытки главного героя были перенесены на другую планету и поэтому были высказаны не в столь резкой форме. В свою очередь, тема использования волновой психотехники для осуществления мозговой стимуляции человека у Стругацких получит более интересное развитие в «Обитаемом острове».

Нельзя не отметить, что с этой книги Стругацкие начинают еще более «псевдоусложнять» свои произведения теперь еще и выдуманными понятиями. Причем, как водится у Стругацких, пояснять их значение, следуя все тому же правилу отказа от объяснений, они, конечно же, не считают нужным.

Для того чтобы вы смогли лучше разобраться в книге мне придется приложить Вам некоторые определения, найти которые в самой книге вам не удастся. Такой литературный ход мне представляется весьма некрасивым и недружественным по отношению к читателю. И тем не менее Стругацкие на него идут, возможно надеясь на то, что данные слова начнут использоваться в разговорном языке в будущем. Их ожидания не оправдались. Введенные в книги неологизмы ни в официальном, ни даже в сленговом русском языке так и не прижились.

АРТИКИ — Люди, ратующие за «искусственный образ жизни», где все должно быть искусственное: еда, одежда, сама атмосфера бытия.

ИНТЕЛИ — подпольная общественная организация, борющаяся с наркотиками и нейростимуляторами, устраивающая шумные провокации для отвлечения людей от пагубного существования.

ПЕРШИ — граждане (и соответствующее общественное движение), отличающиеся особенностями прически.

БУНКИН — вид прически в форме пучка.

АУТЛО — жаргонное название маргиналов.

РЫБАРИ — жаргонное название общественной организации, предоставляющей желающим возможность участия в опасных для жизни приключениях, выживание в которых зависит от моральных и физических качеств участника.

ФЛЯГ — ловкий танец (жаргон).

ДРОЖКА — различные методы приведения сознания человека в так называемое «измененное состояние». Воздействие на толпу с целью помутнения сознания.

ДЕВОН — синтетическое химическое вещество. В сочетании с горячей водой, ароматической солью и радиоприемником со слегом обладает наркотическим действием.

СЛЕГ — вакуумный ТУБУСОИД ФХ-92-У — деталь обеспечивающая наркотический эффект воздействия на психику человека (применяется совместно с другими препаратами для получения большего эффекта при воздействии).

«Хищные вещи века» — одна из самых сквернословных повестей Стругацких. Читая ее, снова возвращаешься к ощущению брезгливости как к героям, так и к обстановке (схожему с тем, что чувствуешь при чтении «Попытки к бегству» и «Трудно быть богом») и все же из-за своей философской мысли о неоднозначности трактовки определений нравственных ценностей и смысла человеческой жизни, а также ряда других важных вопросов многогранности бытия, она заслуживает прочтения. В ней есть над чем подумать, положив прочитанную книгу на стол.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Я знавал таких людей. Они приезжали из разграбленных до полной нищеты республик, они жадно ели и пили, вспоминая прокаленные солнцем пыльные улицы своих городов, где в жалких полосках тени неподвижно лежали умирающие мужчины и женщины, а дети копались в помойках на задворках иностранных консульств. Они были переполнены ненавистью, и им нужны были только две вещи: хлеб и оружие. Хлеб для своей шайки, находящейся в оппозиции, и оружие против другой шайки, стоящей у власти. Они были самыми яростными патриотами, горячо и пространно говорили о любви к народу, но всякую помощь извне решительно отвергали, потому что не любили ничего, кроме власти, и никого, кроме себя, и готовы были во славу народа и торжества высоких принципов уморить свой народ — если понадобится, до последнего человека — голодом и пулеметами.»

«Нам надо отвлекать народ от дрожки, от алкоголя, от сексуальных развлечений. Нам надо поднимать дух!»

«Улитка на склоне»

(7/12)

Философская повесть о неоднозначности прогресса

Повесть имела трудную судьбу и в полном объеме был издана только в 1972 году и то за рубежом (ФРГ, издательство «Посев»). Издания в СССР Стругацким пришлось ждать больше двадцати лет.

Достаточно большую часть критического анализа «Улитки на склоне» я уже изложил в основной части эссе, однако, безусловно, это произведение, благодаря своей известности и почитаемости среди поклонников творчества Стругацких, заслуживает гораздо более детального рассмотрения.

При всей своей недосказанности в фирменном стиле Стругацких, при всей своей «скомканности» и «дерганности» сюжетной линии, «Улитка на склоне», производит необычное и неоднозначное впечатление. Должен признать, что мне очень нравится лесная часть и я раздражаюсь, читая управленческую, хотя в ней, на первый взгляд, и нет очевидных просчетов, излишних экспериментов и странных заигрываний с читателем. Изложение повести не ведется от первого лица, авторы не перегибают планку зловонности, как «Трудно быть богом» и «Хищных вещах века» и не рождают чувства брезгливости от текста. Здесь почти нет сквернословия и грубостей в диалогах. Атмосферу смрада Стругацкие наконец-то трансформировали во что-то загадочное и мистическое (больше в Лесе, меньше в Управлении). Все это весьма позитивно и радует мой глаз.

При внимательном чтении книги эстетическое удовольствие притупляет, пожалуй, лишь система имен героев. Брандскугель, Казалунья, Тузик, Вандербильд, Какаду, Клавдий-Октавиан Домарощинер (и это не считая «лесных» персонажей, где использование странновато-простецких имен оправдывается колоритом литературного замысла). А ведь в первоначальной версии (см «Беспокойство») Стругацкие предполагали использовать в качестве главных героев Горбовского и Сидорова. Избавлю вас от занудных обсуждений причин выбора авторами именно таких странных имен, скажу лишь, что мне они просто неприятны созерцательно и мне странно, что из тысяч других возможностей авторы остановились именно на таких.

При всей знакомой стилистике (снова набившие оскомину по предыдущим повестям коттеджи, бутылки с бренди, обсуждения больной печени, затягивание сигаретами, растирание окурков ногами, вешании одежды на гвоздь и сидении на табуретках) следует выделить заметно увеличившуюся глубину описаний и детализаций, образные сравнения, искорки мастерства владения словом проскакивают в «Улитке на склоне» гораздо чаще, чем во многих предыдущих произведениях Стругацких.

Один из ключевых моментов, который делает «Улитку на склоне» для меня особенной — это игра на противопоставлении с достаточно простой, но очень колоритной формулой Система — Незримая Стена — Система. Это именно то, ради чего я перечитывал книгу несколько раз и это именно то, ради чего ее вообще стоит читать. Замысел прост и вместе с тем гениален. Два героя, вектор действия и устремлений, которых направлены друг к другу. Перец стремится выбраться из Управления в Лес, Кандид всеми силами стремится вырваться из Леса в Город (Управление). Казалось бы, достаточно только пожелать и приложить усилия и ты сможешь осуществить задуманное. Но нет. Реальная жизнь не так проста. Мешает малая, казалось бы крошечная деталь — Система. Ее не видно глазами, у нее нет запаха. Но она существует. Топорная, глухая, всеми силами подавляющая любые попытки инициативы. Для Переца ее олицетворяют распоряжения, нормы и бесчисленные не поддающиеся логике правила. Для Кандида лицо Системы совсем иное — это опасная природа и не совсем дружественные ему обитатели Леса, жителей его собственной деревни и даже предоставленная ему супруга Нава, которая тянет его назад, естественно, даже не замечая за собой этого.

«Улитка на склоне» — странное произведение в русской литературе в целом и совсем не странное именно для Стругацких. Занятное по истории своего создания, чудное по фабуле и ритму изложения. Странное по замыслу, который подавляющее большинство читателей, как считали даже и сами авторы, так и не сумели понять. И, тем не менее «Улитка на склоне» вот уже многие десятилетия остается одной из самых знаменитых книг братьев Стругацких. По признанию самих авторов, к моменту своего завершения, повесть перестала быть научно-фантастической, она стала гротесковой и символической с простой идеей, заложенной в самом центре раздвоенного сюжета. Управление — настоящее, Лес — будущее. Однако, спустя годы, сами же авторы будут подчеркивать, что с символизмом и образностью они все же переборщили. Идея, которая помогла им сделать сюжетную линию Управления и которая совершенно по-новому осветила всю повесть в целом, осталась недоступна массовому читателю. И происходит это как раз по причине скучности, нудности и затянутости управленческой части. Лесная часть хотя бы содержит интересные описания, манящие своей мистической приправой и блестящие своей трагической иронией диалогов Кандида с жителями деревни.

«Улитка на склоне», конечно же, выделяется среди других книг Стругацких. Однако не могу сказать, что выделяется для меня исключительно в лучшую сторону. И виной тому все та же пресловутая образность и глухой, ничем не оправданный сюрреализм (самыми яркими его иллюстрациями являются диалоги с книгами и игрушками в главах Управления). «Трудно быть богом» при всей своей философской направленности все же содержит близкую моей душе проблематику и ощутимое развитие сюжета без явных сюрреалистических «застопориваний». Я понимаю Румату, его идеалы, его внутренние (хоть и не реализованные в полной мере) желания и более того очень часто ощущаю, что и во мне также живет такой Румата. Здесь же образность доведена почти до абсурда и именно это, в конечном итоге, и утапливает ценность всего произведения. Вершиной запредельных сюрреалистических галлюцинаций и литературной какофонии является девятая глава (пожалуй, она является даже самой ужасной из всех глав всех книг Стругацких). Читать ее вдвойне неприятно еще и потому, что следует она как раз за самой сильной и интересной во всех смыслах восьмой главой книги.

В «Улитке на склоне», что Перец, что Кандид до безобразия, до раздражения беспомощны и жалки и именно поэтому назвать «Улитку на склоне» лучшим произведением у Стругацких и тем более одной из лучшей в фантастике XX века я не могу. При всем уважении, я не в состоянии разглядеть здесь ни художественно-эстетической литературной, ни глубокой философско-идейной ценности. Читать «Трудно быть богом», при всей ее серости и зловонности атмосферы Арканара мне хотя бы было интересно. «Улитка на склоне» напротив хоть и более красочна описаниями Леса, но все же депрессивная, скучная, нудная, незаслуженно возведенная на подобную высоту повесть. Кроме некоторых абзацев последних «лесных» глав мне просто нечего здесь похвалить. Как и «Трудно быть богом», «Улитку на склоне» я прочитал трижды, ибо того требовали высокие статусы повестей.

Выделяющаяся в общем ряду произведений Стругацких «Улитка на склоне» совсем не выделяется в ряду фантастических книг двадцатого века в целом. Это произведение вознесено так высоко, что от него до самого конца ждешь чего-то большего, но это большее так и не появляется.

«Гадкие лебеди»

(6/12)

Повесть о печальном настоящем и о мрачном будущем, которое решили изменить весьма необычным образом

«Гадкие лебеди», как и «Улитку на слоне» постигла непростая судьба. В СССР повесть впервые увидела свет только в 1987 году (журнал «Даугава» под названием «Время дождя».) Первоначально повесть должна была выйти в сборнике издательства «Молодая гвардия», однако не прошла цензуру, и авторы были вынуждены отложить ее выпуск на целых десять лет. Вначале семидесятых повесть нелегально опубликовали в ФРГ. Позже Стругацкие включат ее составной частью в книгу «Хромая судьба».

На этом ее сходства с «Улиткой на склоне» заканчиваются. По своей сути, идеи и форме изложения «Гадкие лебеди» скорее больше напоминают «Хищные вещи века». Здесь Стругацкие снова обрушиваются критикой на мир настоящего со всеми его пороками и кажущимися неискоренимыми врожденными детскими болезнями общества. Действие все также сжимается в формат одного города (как водится неназванного), главный герой все также медленно погружается в расследование происходящего и поиск разгадок, с той лишь разницей, что жаркое, палящее солнце заменяется, на нескончаемый дождь. Стругацкие решают сыграть на контрасте.

Литературно-художественные детали повести даже без пристального рассмотрения также не сильно отличаются от «Хищных вещей века». Атмосфера уже привычно знакомая нам по другим книгам Стругацких. В целом, охарактеризовать ее можно короткой цитатой из самой книги. «Пьянь и рвань воняющая спиртом и чесноком». Снова сигареты («закуривая сразу две…»); курят теперь уже не только главные герои, но и главные героини), здесь даже дети жалуются на отцов (— Папа, ты не можешь не курить? — осведомилась Ирма.) Снова разговоры за горячительными напитками, («Ему очень хотелось курить и выпить. Он с вожделением поглядывал на горлышко фляги»), снова залпом выпиваемый джин (от большой любви бутылка даже «бережно прижимается к груди», согреваются герои повести исключительно водкой, вином, пивом, ромом, джином, спиртом, скотчем, виски, причем приговаривая, что это помогает здоровью. «Гадкие лебеди» просто гимн спиртным напиткам. Сложно найти вид алкоголя, который хотя бы раз не упоминался в достаточно небольшой по объему повести.

Стругацкие выжимают из «мокрой темы» все, что можно было выжать. Влажное в книге абсолютно все. Дома, потолки, стены, одежда и даже сами люди говорят исключительно «насморочным голосом» и мысли их тоже насквозь промокшие. Перелистывая страницы, создается впечатление, что капли скоро начнут стекать на тебя прямо из книги. Впрочем, пусть уж лучше мне на колени стекает вода, чем грязь или смрад, как в некоторых предыдущих их произведениях.

В «Гадких лебедях» мы в очередной раз наблюдаем необычную страсть Стругацких к использованию странных имен (в экранизации книги 2006 года, к слову, сценарист и режиссер даже приняли решение заменить оригинальные имена героев: Бол-Кунац (замен на Борю Куницу), Р. Квадрига (заменен на Квадригина), Зурзмансор, Роц-Тусов, Пферд и т.д.) Хорошо, что хоть главные герои просто — Виктор и Диана…

Виктор и Диана… Словно проводишь шелком по только что вымытой руке… Просто блаженство. Невероятно, но читая собрание сочинений Стругацких я так истосковался вот по таким нормальным именам, что радуюсь даже такой мелочи, ибо все остальное в повести, как обычно гадкое, вонючее, прокуренное, мокрое и пьяное. Имена других персонажей повести, кстати, заимствованы из древнеримской и древнееврейской мифологий:

Павор — древнеримское божество страха, спутник бога войны Марса.

Сумман — древнеримское божество ночных молний.

Фламины — жрецы в Древнем Риме.

Ювента — древнеримская богиня юности.

Голем — в еврейской мифологии, искусственный человек, созданный из глины и исполняющий поручения своего создателя.

Теперь перейдем к анализу литературного стиля. Увы, полет его снова не очень высок. Мы снова видим куцые обороты и повторы, которые портят общее впечатление от книги. «Вы разрешите? Виктор разрешил», «…странная какая-то история, хорошо бы в ней разобраться… И он стал разбираться в этой истории», «Он был уверен, что Ирма послушается, и она послушалась.», «Потом пришел еще кто-то и заказал еще что-то» (к слову об «отказе от объяснений» в фирменном стиле Стругацких». И конечно же вершина двусмысленностей повести: «На лестничной площадке его уже ждал с распростертыми объятиями синий и раздутый член парламента…».

Стругацкие снова не гнушаются добавлять в диалоги весьма нелитературные обороты, без которых вполне можно было бы обойтись («твоя мать — дура и шлюха», «Пошел к чертовой матери! Импотент вонючий! Гавнюк, дерьмо собачье!»)

Впрочем, есть в повести, конечно же, и интересные обороты, которые мне очень даже понравились, но, увы, их очень мало («мучительно стараясь развести по местам глаза, которые съехались у него к переносице», «если у тебя отобрать твою злость — ты станешь доброй, что тоже, в общем неплохо…»).

Самая интересная и глубокая, производящая сильное эмоциональное впечатление — конечно же, пятая глава. Именно она делает всю книгу, именно здесь сконцентрирована вся ее философская сила.

Фабула повести представляется мне, нет, не то чтобы неинтересной, скорее просто безумной из-за синтеза несоединимого и, пожалуй, именно из-за этого эту книгу и стоит прочитать хотя бы один раз. Часто можно встретить мнение, что Стругацких нельзя оценивать с позиции традиционной научной фантастики, а следует это делать с точки зрения фантастики философской. Но даже если встать на эту позицию, все равно, поверить и «влиться в книгу» у меня не получается. Эту самую фантастику хочется ощутить в чем-то другом, а только не в непрекращающихся дождях, не в причудах неожиданно изменившейся детской психологии, которая оказалась настолько зомбирована, что их стремление к пораженным серьезным заболеваниям людям становится намного сильнее, чем те чувства, которые они испытывали (и должны продолжать испытывать) к родителям, пусть даже и совсем не идеальным.

В «Комментариях к пройденному», дается ссылка на первоначальный замысел о том, что мокрецы прибыли из будущего, но как водится никаких даже минимальных деталей об этом не сообщается, а ведь речь идет не о том, чтобы описать это в подробностях, а сделать это необходимо хотя бы ради того чтобы раскрасить произведение, погрузить читателя в атмосферу таинственности и загадочности, а не только бесконечных ливней, спиртного и табачного дыма.. Впрочем, Стругацкие есть Стругацкие и «Гадкие лебеди» еще одно подтверждение тому, что взятый им со времен «Попытки к бегству» литературный курс остается неизменным. Как обычно Вы берете в руку не красивую картину, а двенадцать черно-белых глав, раскрасить и додумать которые Вам предлагается самостоятельно.

Что мы имеет в результате? Каких только версий не придумывают читатели, до сих пор самостоятельно додумывая фабулу этой повести. Впрочем, это не самая худшая работа авторов, потому, что в ней хотя бы есть что додумывать.

«Гадкие лебеди» — типичный философский, совсем не остросюжетный конструктор Стругацких, набор из двенадцати кубиков, которые авторы разбросали на полу, и отошли, любуясь, с ухмылкой наблюдая, как читатели строят из них теории и гипотезы. Благо концовка книги (в отличие от фильма, где окончание было полностью изменено) дает прекраснейшую для этого почву.

И все же прочитать эту книгу нужно, в ней можно найти очень много хороших, очень ценных и в наше время мыслей, которые заставляют задуматься и переосмысливать многие вещи.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Умный человек, — сказал он, — это тот человек, который сознает несовершенство, незаконченность своих знаний, стремится их пополнить и в этом преуспевает»

«Человечество обанкротилось биологически — рождаемость падает, распространяется рак, слабоумие, неврозы, люди превратились в наркоманов. Они ежедневно заглатывают сотни тонн алкоголя, никотина, просто наркотиков, они начали с гашиша и кокаина и кончили ЛСД. Мы просто вырождаемся. Естественную природу мы уничтожили, а искусственная уничтожит нас. Далее… мы обанкротились идеологически — мы перебрали уже все философские системы и все их дискредитировали, мы перепробовали все мыслимые системы морали, но остались такими же аморальными скотами, как троглодиты. Самое страшное в том, что вся серая человеческая масса в наши дни остается той же сволочью, какой была всегда. Она постоянно требует и жаждет богов, вождей, порядка, и каждый раз, когда она получает богов, вождей и порядок, она делается недовольной, потому что на самом деле ни черта ей не надо, ни богов, ни порядка, а надо ей хаоса анархии, хлеба и зрелищ.»

«Второе нашествие марсиан»

(4/12)

Повесть, которую вполне можно не читать

После предыдущих книг со сложной судьбой, Стругацким наконец-то удается выпустить что-то здесь и сейчас, однако и само качество произведения на этот раз оказывается на весьма низком уровне. Книга была выпущена в СССР в журнале «Байкал» в 1967 году. Название повести очевидным образом отсылает нас к роману Герберта Уэллса «Война миров», хотя ни о какой художественной и тем более сюжетной преемственности говорить здесь совсем не приходится.

Фактически это дневник погоды психически нездорового, болеющего экземой человека. Повесть хоть и была задумана авторами как сатирическая, почти не дает повода для улыбки. Смешить Стругацкие, к великому моему сожалению, не умеют.

С первых же глав видно, что авторы изначально не собирались делать чего-то серьезного и решили немного отдохнуть. После сложнокомпозиционных произведений таких как «Улитка на склоне», «Хищные вещи века» и «Гадкие лебеди» эта книга воспринимается кукольной. Снова повествование от первого лица, главы в форме дневника, их разнообъемность и игрушечность фабулы совсем не настраивает на серьезное глубокое, вдумчивое чтение и анализ материала, который способен выдержать серьезную критику.

Даже в такой крошечной по размеру работе опять сигары и сигареты, опять коньяк, джин и бренди, опять грубоватости по-стругацки «Отстань, пьяница, нечего было пить на ночь», «Обломать этим вонючкам рога! Дать этому дерьму копоти!», «пеструшки, мечется, кудахчет и разбрасывает помет во все стороны», «Шпион марсианский, дерьмо плешивое!», «вся эта сволочь докатилась в своем сволочизме до того, что теперь любая распоследняя сволочь может делать со всей этой сволочью что угодно, и никакая сволочь пальцем не пошевелит, чтобы помешать всей этой сволочи заниматься любым дерьмом». Обычно после таких предложений у многих читателей вовсе пропадает желание продолжать читать книгу, но я читатель искушенный, опытный и поэтому продолжаю. Желание получить удовольствие от прочтения я уже выбросил из головы и, взяв свою волю в кулак, последовательно мучаю себя чтением, дабы не быть обвиненным в критике произведения недочитанного до конца.

«Первой же разумной акцией этих мифических марсиан был бы выпуск новых, своих марок»… Со времен «Понедельник начинается в субботу» Стругацкие впервые пытаются шутить. Что можно сказать? Такая ироничная мысль едва ли могла бы прийти в голову Герберту Уэллсу, только филателисту Борису Стругацкому. Возможна такая ирония в середине прошлого века и вызывала смех… Единственные шутки, которые могут вызвать улыбку в наши дни из всей повести это разве что сарказм о банде амазонок в середине произведения и ирония об Артемиде, «которая всегда заботилась о сохранении фигуры гораздо больше, чем о сохранении семьи».

«Второе нашествие марсиан», пожалуй, самое яркое олицетворение принципа построения сюжетов Стругацкими. Идеальная возможность для меня показать на конкретном примере, что именно мне не нравится в этом подходе. Это одна из самых маленьких по объему повестей и оттого сила этого примера становится тем очевидней. Итак, постарайтесь это осознать, ибо я разложу мою мысль до мельчайших деталей, чтобы дать вам понять суть моих критических замечаний. Действие повести начинается с чрезмерно длинной экспозиции, она тянется и тянется, и нет ей ни конца, ни края. Обычно такое могут позволить себе лишь авторы, пишущие огромный роман в трех томах, но здесь речь идет о крошечной повести, а авторы все тянут и тянут эту экспозицию. Предзнаменование наступает очень поздно, когда читатель уже почти начинает терять терпение его дождаться и уже хочет прекратить читать книгу. Завязка и конфликт при этом могут и вовсе не наступать. Действие нарастает с недостаточной быстрой и при отсутствии явной, острой интриги. Кризис и кульминация, в привычном их понимании, почти не наступают, поэтому и нисходящее действие часто вовсе не требуется. Далее остается всего пара страниц на крошечную развязку. Отсюда и произрастает вся сложность получения удовольствия от прочтения. Мне, как читателю, так хочется его получить, а взяться то ему не откуда.

В одном из интервью сам Борис Стругацкий вспоминал и честно признавался, что официальная критика «Второе нашествие марсиан» «раздолбала». Прочитав книгу (если у вас осталось еще к тому какое-то стремление) вы сами поймете почему. Это не серьезный литературный труд, это крошечный эксперимент, не выдерживающий не то что серьезной, но даже поверхностной критики. На мой взгляд, это одна из худших работ Стругацких.

«Сказка о тройке»

(4/12)

Вольное продолжение повести «Понедельник начинается в субботу», которое вполне можно было бы и не писать вовсе

Первоначально предполагалось, что повесть будет напечатана с помощью издательств «Детская литература» и «Молодая гвардия», однако вскоре после написания выяснилось, что оба дают отказ (и, дочитав мой обзор повести до конца, вы поймете почему). Как и «Улитка на склоне», «Сказка о тройке» имеет два различающихся варианта текста. Первоначальный («Сменовский»), опубликованный в журнале «Смена» лишь в 1987 году и второй — сокращенный («Ангарский»), для альманаха «Ангара» напечатанный в 1968 году (также публиковалась за границей в журнале «Посев»). В данном эссе я рассматриваю первый вариант, как более художественно полный и объемный, так как второй по строгому распоряжению редакции «Ангары» был специально «подогнан авторами под объем».

Итак, «Сказка о тройке» снова пишется Стругацкими от первого лица, что обрадовать меня, как вы понимаете, конечно же, не может. Снова нескончаемые «сказал я», «сказал я», «сказал я», а говорить о зажатости фабулы в данном случае и вовсе не приходится, ибо ее почти нет, как нет и фантастической интриги, в ее привычном представлении. С самых первых глав читателю становится понятно, что произведение это весьма скучное и занудное, что так не характерно для сказок в целом и так характерно для сказок именно Стругацких. Снова мозолят глаз досадные чрезмерные повторы, которые возможно авторы и решили добавить для внесения иронии, однако читается это весьма не высоколитературно. «Лавр Федотович кончил и сел, и все мы сели», «Выбегалло встал. Выбегалло любезно осклабился. Выбегалло прижал правую руку к сердцу. Выбегалло заговорил», «Меня поняли, едва я упомянул о Бреме. Мне сказали, чтобы я замолчал. Мне сказали, чтобы я заткнулся и не мешал. Мне сказали, что я молодец и мне тут же сказали, что будет лучше, если я уйду». Герои снова «испускают сильный запах коньяка» (да, да, коньяк у Стругацких пьют даже сказочные персонажи), опять курят «делая по две затяжки», от действующих лиц опять «пахнет водкой и луком», председатель Тройки снова «щедро одаривает всех папиросами». Впрочем, все это, как вы уже поняли, привычно для творчества братьев, но куда еще ужаснее смотрится фраза «мы неожиданно наткнулись на Романа с товарищем Ириной». Не знаю, как вас, но меня всегда передергивает, когда я читаю обращение, товарищ, направленное к женщине. А ТПРУНЯ? Тройка По Распределению и Учету Необъяснимых Явлений. Да, такую аббревиатуру вам едва ли вам удастся встретить где-то кроме творчества Стругацких.

Если в предыдущей повести весьма сильно чувствуется влияние младшего брата Бориса с темой филателии, то в «Сказке о тройке» отчетливо ощущается напор пера старшего из братьев, Аркадия. Японизация пронизывает эту повесть больше, чем другие работы. Да, читать можно, но это отталкивает («В деревне Хигасимихара на острове Цудзукидзима», «Набэсима Тосикагэ» «Икусадако»…)

В прочем, есть в этой повести две вещи, которые все же меня радуют. Наконец-то в ней нет коттеджей, и никто не говорит сиплым голосом. Любопытным с философской точки зрения можно назвать дискуссию по-стругацки о насекомых и хордовых третьей главы. Здесь есть хоть капелька того, над чем можно призадуматься любуясь.

К сожалению что-либо еще в этой книге сложно похвалить. Эта повесть не имеет отношения не только к научной, но и даже к фантастике вообще. Как и предыдущая книга, это всего лишь сюрреалистическая философия в замкнутом пространстве на тему влияния «контракции на вкусовые и магические свойства субстанций» и нелепых рассуждений о многовековой дружбе «спрутов и людей»… Если в «Понедельник начинается в субботу» декорации от главы к главе хоть как-то менялись, здесь все словно происходит в абсолютной пустоте. Высмеивать бюрократию и блистающих остроумным невежеством псевдоученых, дело весьма занятное и ему вполне можно было бы выделить несколько абзацев произведения, но растягивать их на всю книгу, на мой взгляд, эксперимент более чем рискованный. Именно из-за этого сюжет теряет развитие, динамику и красочность.

Цитата, которую я приводил в основном обзоре творчества Стругацких, в полной мере относится именно к этому произведению. И я с Вашего позволения, повторю ее здесь. «Как бы свежа, неожиданна, увлекательна ни была та или иная идея, но если вокруг нее нет столкновения характеров, нет четкой социальной расстановки борющихся сил, а отсюда — нет и ярких приключений, сюжетных неожиданностей, интерес молодых читателей, да и не только молодых, разбужен в полной мере не будет. К сожалению, у наших фантастов приключения носят сугубо служебный, головной характер, они явно выдуманы в кресле, а не навеяны бурей борьбы, либо приключений просто нет. Нельзя же, действительно, считать приключениями то, что происходит в избушке на курьих ножках…» ( М. Ляшенко, 1965/Лит. Россия).

«Сказка о тройке» еще более занудна и тосклива, чем «Понедельник начинается в субботу». Если в жилинском цикле, при наличии многих слабых мест, в целом книги можно было все еще читать хоть с каким-то интересом, то «Сказка о тройке» — тот случай, когда продолжение лучше было бы просто не писать. Как и «Второе нашествие марсиан» это творение очень разочаровывает. Читать «Сказку о тройке» невероятно тяжело, она абсолютно не затягивает, не заставляет сопереживать героям. Если «Второе нашествие марсиан» было хотя бы маленькой по размеру повестью, то это произведение заметно больше и тем более досадным становится эффект от прочтения — хочется, чтобы она уже закончилось, но нет, здесь целых девять глав, одна другой скучнее.

На мой взгляд «Сказка о тройке» — одно из худших произведений Стругацких.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«История человеческого племени хранит на своих страницах немало позорных свидетельств варварства и недомыслия. Грубый невежественный солдат заколол Архимеда. Вшивые попы сожгли Джордано Бруно. Оголтелые фанатики травили Чарлза Дарвина, Галилео Галилея и Николая Вавилова…»

«Обитаемый остров» 1969

(8/12)

Классическое произведение Стругацких. На мой взгляд, лучшая книга авторов

Читая две предыдущие повести закрадывается сомнение, что затянувшийся творческий кризис Стругацкими все же будет преодолен, однако авторы все же делают это, приступая к новому этапу своего творчества так называемой «Трилогии Максима Каммерера». «Обитаемый остров» является первой частью, в которую, помимо нее, входят последующие повести «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер». Она единственная из всех трех, где повествование ведется от лица всевидящего автора и уже этим она мне наиболее симпатична и ценна. Как и «Улитка на склоне», «Обитаемый остров» считается каноническим произведением Стругацких, и поэтому к ее рассмотрению я подойду с максимальной детализацией.

Считается, что идея романа зародилась у братьев 12 июня 1967 года, когда в рабочем дневнике Бориса Стругацкого появляется запись: «Надобно сочинить заявку на оптимистическую повесть о контакте». Следует отметить, что «контакт» в результате оказался не очень-то оптимистичный, но зато само произведение благодаря усилиям авторов наконец-то получилось достойным моей высочайшей оценки. Следует отметить, что все это происходит в весьма тяжелый период для Стругацких, когда «Сказка о Тройке» была отвергнута издательствами и авторы делали попытки открыть второе дыхание в своем творчестве и нужно признать, открыть его им все же удалось.

Несмотря на то, что в целом произведение, на мой взгляд, получилось весьма взвешенным и полноценным, цензура по-прежнему оказалась весьма жесткой к авторам. Скажем в издательстве «Детгизе» Стругацким посоветовали сократить повесть (что мне кажется весьма вредным требованием само по себе и явно не улучшило бы произведение, напротив загнало бы его в плен ошибок, допущенных в предыдущих работах), убрать натурализм в описании войны и уточнить роль Странника. И даже когда требования были выполнены, после выхода журнального варианта в адрес авторов посыпались доносы и прямые обвинения в антисоветчине, что привело к тому, что в июне 1969 года рукописи в «Детгизе» были изъяты. Суть претензий цензуры сводилась к требованию убрать все намеки на реалии отечественной жизни и прежде всего — русские имена. Таким образом, Максим Ростиславский превращается в Максима Каммерера, Павел Григорьевич в Рудольфа Сикорски. Когда же с отменой цензуры Стругацкие получили, наконец, возможность вернуть героям изначальные имена, они, конечно же, решили этого не делать, поскольку эти изменения пришлось бы вносить и в последующих произведениях о Максиме. Внимание цензуры к таким деталям как имена героев я нахожу весьма забавным, ибо, я не поленился подсчитать, что во всей книге «Обитаемый остров» фамилия Максима озвучивается всего пять раз, да и то, в контекстах, когда без использования фамилии вполне можно было бы обойтись вовсе. Через пять месяцев после сдачи рукописи с исправлениями в цензурное управление Главлита было получено разрешение на издание. Книга появляется на полках магазинов зимой 1971 года. Однако после этой публикации выход книжных изданий Стругацких фактически прекращается почти на целое десятилетие.

Итак, что же мы видим в «Обитаемом острове» и почему именно эту книгу у Стругацких я считаю самой достойной высокой похвалы?

Наконец-то фокальная точка — всевидящий автор и вот вы уже сразу чувствуете, как по-другому заиграли события и декорации книги. Это однозначно раскрепощает авторов, давая им возможность осуществлять одновременное движение сюжета в разных направлениях. Система имен в произведении в целом приемлемая, часть имен базируется на венгерском и албанском языках, но сильно в глаза это не бросается и не раздражает, как во многих других книгах Стругацких (вопрос эстетической оправданности применения таких имен как Рыба, Бегемот и Головастик в рамках серьезной научной фантастики оставим на совести авторов).

Но главное не это. Главное — наконец-то спустя семь повестей авторы возвращают нас в лоно классической научной фантастики, с присущим ей приключениям, альтернативными мирами, действием, сложным многоходовым сюжетом и интригой, по которой я уже истосковался.

Стругацкие прибегают к весьма изящным художественным декорациям и рисуют Саракш, планету с кислородно-азотной атмосферой в целом напоминающую Землю. При этом авторы не забывают расставить необычные акценты, которые хотя и никак не влияют на фабулу, но при этом раскрашивают книгу, что, безусловно, очень полезно для любого художественного произведения. Атмосфера планеты имеет необычно большую рефракцию, в результате чего у наблюдателя складывается впечатление, что ее поверхность вогнутая (линия горизонта уходит вверх). Слои атмосферы весьма плотные и непрозрачные, при этом постоянно фосфоресцируют, в результате чего ни главная, ни периферийные звезды становятся недоступными для визуального наблюдения с поверхности планеты. К Саракшу эта идея была применена Стругацкими исключительно из соображений сюжетного удобства, чтобы исключить необходимость инопланетного объяснения происхождения главного героя жителям планеты. На Саракше Стругацие даже делают небольшую, но достаточную для книги географическую и биологическую расстановку. Планету населяют два разумных вида: человекоподобные гуманоиды (представители которых практически неотличимы от землян… это странно, в это слабо верится, но фантастический жанр благосклонен к сюжетным допущениям, в конце концов это уже не первая и не последняя книга, где Стругацкие закладывают этот прием в самый фундамент фабулы) и киноиды, сюжетно-пассивные, которые заготовлены авторами для последующих книг трилогии и в «Обитаемом острове» практически не несут никакой идейной нагрузки.

Меня очень радует, что Стругацкие не решились повторить зловонную атмосферу «Трудно быть богом» в «Обитаемом острове». Цивилизацию Саракша можно охарактеризовать как вполне урбанистическую и технологически развитую (телефонная связь, телевидение, автомобили, железнодорожный транспорт и даже авиация и ядерные технологии).

Чувствующий себя Робинзоном Крузо на далекой планете, вечно улыбающийся когда нужно и когда не нужно Максим, хоть и предстает перед нами слегка малодушным, рефлексирующим о реакции родителей на его поступок, как участника ГСБ, юношей все же к середине книги «раскачивается» и занимает таки активную позицию в сюжете (чего очень не хватает героям других книг Стругацких).

Главный герой в целом вписан в тело произведения весьма гармонично, однако особых чудес ожидать не стоит. Максим — все равно остается типичным героем Стругацких: он странноватый, «смотрит жалостливым взглядом», остается «отрешенным» даже когда женщина берет его за одежду и начинает трясти. Чтобы успокоить кого-то он принимается ни с того ни с сего «во все горло петь подряд самые веселые из известных ему песен».

Структура книги представляется весьма цельной и логичной. Стругацкие не прибегают к наименованию каждой крошечной части сюжета. Странным представляется, пожалуй, лишь название «Террорист»: исходя из описанной авторами деятельности производимой выродками и Максимом это определение применять не совсем корректно и следовало бы прибегнуть к более адекватному названию — «Партизан» или «Подпольщик».

При всех положительных сторонах книги, она все равно остается «типично стругацкой». Миры, с которыми сталкиваются герои книги, конечно же, обязаны быть менее развитыми, чем те, откуда прибыли главные герои (Каммерер и Сикорски). Конечно же, куда ж без табуреток, кроватей-раскладушек, курения и алкоголя… даже на далекой планете Саракш пьют пиво и водку. Казалось бы, я давным-давно уже должен был бы привыкнуть к этому, ведь это повторяется из книги в книгу, но я не могу. Правда, не могу.

Атмосфера хоть заметно более красочна, по сравнению с другими книгами, все же местами остается художественно нелицеприятной. «Шоссе, очень грязное, с глубокими безобразными колеями, с торчащими обломками бетонного покрытия, дурно пахнущее и очень, очень радиоактивное», «смрадное», «облепленное грязью», «зараженный перекресток», «волна смрада», «тухлая радиоактивная жижа», «зловонный пустырь», «стены были покрыты плесенью и трещинами», «баба под конец расклеилась», «озаренная нездоровым гнойным светом» (едва ли такое прилагательное вообще можно применять к слову свет), «захарканные стены», «посередине площадки ведро с помоями», «Перестань орать, сволочь… хлипкая дрянь» «заткни ему пасть», «Воняло потом, грязью, парашей. Табачный дым ел глаза».

Солдаты в книге ладно если «бурчат», «шипят» или «гаркают», но когда они начинают «вякать», «крякать» и «каркать», согласитесь, это уже звучит крайне не литературно.

Ругательства «Массаракш» оригинальны и идея добавить его для оживления атмосферы в целом мне нравится, но уж так назойливо, слишком уж часто к месту и не к месту Стругацкие стараются сделать на нем акцент даже в теле повествования, а не в диалогах героев.

Конечно же, книга не лишена многочисленных шероховатостей. Типичные повторы по-стругацки по-прежнему бросаются в глаза внимательному читателю. («Вы, все, оболваненные болваны»), («сопляк ты сопливый»), («назвал его слепым слепцом»), («Очень много злости, очень много страха, очень много раздражения… Они все здесь раздражены и подавлены, то раздражены, то подавлены»), («Принц-герцог что-то говорил, и Максим что-то говорил…»), («кабина задрожала мелкой дрожью»), («Прокурор взял наушник. Он не хотел брать наушник, он даже не знал, что берет наушник, он даже вообразил себе, будто не берет наушник…»), («..и не дать никому задеть себя, и попасть под зеленый свет, а потом снова попасть под зеленый свет…»).

Внимательный читатель может здесь встретить и весьма странные литературные обороты, которые обычно встречаются у молодых авторов, но никак не у зрелых писателей. Типичный пример — «— Ну-ну-ну, — сказал ротмистр с непонятной интонацией», «— Да, — сказал Мак с непонятной интонацией.» Повесть изложена от лица всевидящего автора, а не от первого лица. В таком случае кому непонятна интонация? Кому именно не уточняется, а всевидящему автору она не может быть непонятна по определению. Она может быть высокомерной, заносчивой, даже пусть странной, но никак не «непонятной». Эти пояснения после прямой речи героев (не один раз встречающиеся в повести) просто лишены стилистической красоты. Тем более, что в следующей же части трилогии о Каммерере мы видим куда более приемлемую формулировку для выражения того же самого, а именно «сказал он бесцветным голосом».

Ко второй половине книги «Обитаемый остров» очищается и раскрашивается. Стругацкие даже вписывают приятные глазу описания вроде «радиация наверху почти не чувствовалась, ветерок был сравнительно чистым и приятно охлаждал горящую кожу». Мчащийся по заданному курсу на танке Максим демонстрирует нам приятную атмосферу и динамику одновременно. Это кажется невероятным, но даже в землях мутантов, авторы не прибегают к тошнотворным описаниям и ограничиваются эстетически сдержанными, но в тоже время емкими и короткими мыслями главного героя — «Максима сначала корежило с непривычки, но он быстро привык». И это очень радует читательский глаз. Наконец-то авторы включили режим разумного самоограничения и не стали прибегать к нелитературным описаниям страны мутантов. Читатель с воображением вполне в состоянии додумать это сам, исходя из уровня культуры своей души.

В предыдущих книгах Стругацких ко второй половине произведения я обычно погружался в печаль, ибо читать становилось все скучнее, но это произведение ломает стереотип. Сквозь течение глав «Обитаемого острова» мы словно наблюдаем, как растут Стругацкие как авторы, делая декорации менее детскими, раздражающе зловонными. Типичным примером позитивного сдвига является описание в начале пятнадцатой главы. «Комнатка была маленькая, с единственным окном без стекла, выходившим на огромный, загроможденный развалинами, заросший диким кустом серо-рыжий пустырь. Обои в комнате пожухли и скрутились — не то от жары, не то от старости, — паркет рассохся, в одном углу обгорел до угля. От прежних жильцов в комнате ничего не осталось, кроме большой фотографии под разбитым стеклом, на которой, если внимательно присмотреться, можно было различить какого-то пожилого господина с дурацкими бакенбардами и в смешной шляпе, похожей на жестяную тарелку.»

Обратите внимание, какими менее отталкивающими становятся декорации книги. Да, они реалистичные, да они не описывают ничего прекрасного, но самое главное они не переходят пределы недопустимой эстетики, за которым начинается читательское отвращение. Именно такой сдержанности в описании не хватает, скажем, «Трудно быть богом» и «Гадким лебедям».

Нам показан «мир бедный, неустроенный, не совсем здоровый… и тем не менее достаточно благополучный на вид». Сравните, например, еще одно описание, на этот раз в третьей главе. «Неблагополучный мир. Радиоактивная река, нелепый железный дракон, грязный воздух и неопрятные пассажиры в неуклюжей трехэтажной металлической коробке на колесах, испускающей сизые угарные дымы». Вы чувствуете, как Стругацкие начали более аккуратно подбирать слова, избегая спускания до откровенного зловония и смрада. Наконец-то я начинаю получать удовольствие от чтения, эти цитаты шикарный пример того что даже не заслуживающие прекрасных слов миры, можно и должно описывать не опускаясь до тошнотворности и скабрезности.

Вот еще один пример. «А мимо окон меланхолично проплывают безрадостные серые поля, закопченные станции, убогие поселки, какие-то неубранные развалины, и тощие оборванные женщины провожают поезд запавшими тоскливыми глазами…». Да, картина печальная, но она не отвратная, не зловонно-тошнотворная, как в тех же «Трудно быть богом» и «Попытке к бегству». Или, скажем, вот это описание людей — «Здесь было очень много худых и бледных лиц, очень похожих на лицо Рыбы, почти все они были некрасивы, излишне, не по здоровому сухопары, излишне бледны, неловки, угловаты.» Легкими мазками Стругацкие рисуют общую картину и наконец-то это делается литературно и эстетически приемлемо без свойственных их прозе ранее переборов. И именно это сглаживание углов, делает «Обитаемый остров» более утонченным и изысканным произведением.

Ключевая, тринадцатая глава книги раскрывает перед нами все сокровенные сюжетные тайны. Именно здесь заключается квинтэссенция замысла Стругацких, который на самом деле весьма глубок и хорошо продуман. Следует отметить, что заканчивается глава по всем канонам завлекающего приключения «Теперь, когда он принял решение, ему сделалось легче, и предстоящее дело зависело только от его умения и от его сноровки». Едва ли в какой-то другой книге до «Обитаемого острова» вам удаться найти еще хотя бы пару подобных красивых приемов. И это работает. Работает в первую очередь на вовлечение читателя в сюжет. Наконец-то авторы начинают об этом беспокоиться.

Что касается самого сюжета, то, пожалуй, он самый острый из всех, со времен «Страны багровых туч». Здесь есть минимально необходимый набор составляющих: интрига, последовательное раскрытие событий, слом мировоззрения героев, противостояние характеров, даже погони и сражения. Действие однозначно острее, чем в «Хищных вещах века», обстановка не такая отвратная, как в «Трудно быть богом», сюжет интереснее, стройнее и изысканнее, чем в «Улитке на склоне». Все это делает книгу более захватывающей, цельной и добротной. Как мы видим, применение даже простых литературно-художественных приправ работает как часы.

Без всякого сомнения «Обитаемый остров» — это сплав идей предыдущих книг Стругацких. Но сплав весьма добротный, переработанный, цельный, вобравший в себя все главные идеи многих предыдущих произведений. Поэтому я обычно советую читать именно эту книгу, тем, кто хочется познакомиться с лучшим у Стругацких.

Сюжетно книга больше всего напоминает главную канву «Трудно быть богом», с той лишь разницей, что главным героем выступает прогрессор, а не сотрудник Института Экспериментальной Истории. Максим предстает перед нами реконструированным Руматой и олицетворяет собой борьбу человека против системы, и на этот раз авторы наделяют главного героя правами вмешиваться активно. От «Хищных вещей века» Стругацкие берут «слег», умощняют его и переносят на вышки и мобильные транспортеры, Камеррер, как и Жилин находится в поиске ответов на терзающие его сознание вопросы, разгадав, остается в этом мире, чтобы продолжать борьбу. Многие детали, как горячая ванна и таблетка под язык заимствованы полностью. Из «Улитки на склоне» авторы берут систему деревенских имен (Молчун, Болтун, Кулак, Слухач) и трансформируют их в мутантов (Колдун, Бошку, Хлебопек, Орешник). Седьмая глава, почти полностью состоящая из допросов задержанных, до боли напоминает главы предыдущей повести — «Сказки о тройке». Из-за этого сплава идей и фабул, объем произведения увеличен и наконец-то достигает масштаба приемлемого для того, чтобы назвать эту книгу фантастическим романом, а не сюрреалистической повестью.

Мне нравятся сюжетные идеи книги (адекватность «контакта», интрига с первоначальным непониманием языка, которая не нашла своего отражения в «Трудно быть богом» и увы, не получила своего отражения в экранизации 2008 года). Мне нравится живость литературно-художественных декораций. Здесь нет коммунистической патетики, характерной для ранних произведений Стругацких, нет откровенных грубостей в диалогах и описаниях как в «Хищных вещах века» и «Гадких лебедях», нет нудного, сказочного, бессмысленного сюрреализма, как в «Сказке о тройке» и «Втором пришествии марсиан», уровень зловония не так сильно бросается в глаза как в «Трудно быть богом». Это по-настоящему выстраданное авторами, сбалансированное произведение. Именно поэтому «Обитаемый остров» я вполне могу отнести в ряд лучших работ Стругацких. Наконец-то авторы смогли заставить меня сопереживать героям, интересоваться их судьбой, волноваться за них. Причем относится это не только к главному герою, но и герою второго плана — Гаю. Такого за собой я не наблюдал, пожалуй, ни в одной другой книге Стругацких. Ни Жилину, ни Баневу, ни Перцу, ни даже Кандиду, не говоря уже и о героях второго плана, не хочется сопереживать так сильно, как сопереживаешь трагедии Гая, человеку, взращенного во враждебной его сознанию системы и пытающегося порвать с ней. Он же очень тонко используется Стругацкими для «расслабления внимания», в книге можно заметить несколько высказываний, рождающих добрую улыбку. Фигура Гая — отличная находка, без нее книга читалась бы куда менее интересно. Пожалуй, я даже возьму на себя смелость констатировать, что Гай — лучший персонаж второго плана всех книг Стругацких.

Все высказанные мной несколькими страницами выше литературные неровности и шероховатости, не уменьшают в целом более чем позитивного отклика моей души. «Обитаемый остров» в отличие от подавляющего большинства других книг Стругацких — это настоящая история, повествование, которое не застопоривается и не передергивается, не зависает и не вызывает отвращения, она живая, она возбуждает интерес, в эту историю хочется погружаться. «Обитаемый остров» — одно из немногих произведений Стругацких, от прочтения которой, я смог получить удовольствие. Это приключение, это предметная, а не сюрреалистическая философия, это столкновение характеров, это герои, которые совершают действия, а не сидят и философствуют о судьбах мира в прокуренных кухнях.

Тема прогрессоров однозначно добавляет Стругацким новых творческих сил, и эти возможности они успешно реализуют. Максим — типичное олицетворение активного борца с системой, ищущего ресурсы для того, чтобы побороть ее и не находящий их. В реальном мире это явление почти не встречается, ибо обычный человек пока не способен сконцентрировать в себе силы, которыми наделяют Максима авторы. Именно поэтому Стругацкие перемещают действие романа в будущее, в мир Полудня, где Каммерер получает сверхспособности.

«Обитаемый остров» — это одна из немногих книг Стругацких, которые подталкивают к активным действия молодых читателей, в ней не между строк, а вполне явственно дается положительный пример и намечаются цели и идеалы, к которым нужно стремиться, даже через не могу, даже из последних сил. Эта книга побуждает к желанию изменять мир к лучшему, а не праздной констатации его недоразвитости, жестокости и невежества. Пусть концовка книги и предстает перед нами весьма неоднозначной.

«Обитаемый остров», пожалуй, единственная книга, которую мне хочется перечитывать несколько раз именно для своего собственного удовольствия. На мой взгляд, это лучшая работа Стругацких, вершина, их творчества. Даже последующим книгам трилогии Каммерера (см. анализ повестей «Жук в муравейнике» и «Волны гасят ветер») уже не удастся превзойти этот уровень. Так высоко в литературно художественном плане их мастерство больше, увы, никогда не поднимется.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Совесть своей болью ставит задачи, разум — выполняет. Совесть задает идеалы, разум ищет к ним дороги. Это и есть функция разума — искать дороги. Без совести разум работает только на себя, а значит — в холостую. Что же касается противоречий моих стремлений со стремлениями масс… Существует определенный идеал: человек должен быть свободен духовно и физически. В этом мире массы еще не сознают этого идеала, и дорога к нему тяжелая. Но когда-то нужно начинать. Именно люди с обостренной совестью и должны будоражить массы, не давать им заснуть в скотском состоянии, поднимать их на борьбу с угнетением. Даже если массы не чувствуют этого угнетения.»

Отель «У Погибшего Альпиниста»

(6/12)

Экспериментальный детектив по-стругацки

Как известно, конец шестидесятых годов знаменуется конфронтацией авторов с властями, что, по понятным причинам, в то же время становится причиной, в том числе и их творческого кризиса. Их мало печатают, а отзывы по предыдущим произведениям становятся все более резкими и нелицеприятными. Им было необходимо написать произведение, которое можно было бы без особых сложностей опубликовать с целью заработка.

Хотя детектив уже давно привлекал Стругацких, они все же продолжали говорить об определенных недостатках, заложенных в самой природе этого жанра. Сил на написание продолжения «серии Каммерера» у них пока нет, и появятся они лишь через пять лет. Стругацкие решают снова сделать передышку.

Образцом для подражания и отправной точкой повести становится детективный роман Фридриха Дюрренматта «Обещание». Стругацкие начинают писать черновик с желанием расширить рамки традиционного детектива, создав детективно-фантастическое произведение. В своих заметках Борис Стругацкий пишет: «Мы задумывали наш детектив как некий литературный эксперимент. Читатель, по нашему замыслу, должен был сначала воспринимать происходящее в повести как обыкновенное «убийство в закрытой комнате», и лишь в конце, когда в традиционном детективе обычно происходит всеобщее разъяснение, сопровождающееся естественным провалом интереса, у нас сюжет должен был совершить внезапный кульбит: прекращается одна история и начинается совершенно другая.»

В целом на первый взгляд идея действительно кажется не такой уж и плохой. Давайте читать и, как обычно разбираться в деталях.

После палящей жары «Хищных вещей века», после проливных дождей «Гадких лебедей» Стругацкие весьма предсказуемо берутся за снежно-холодную атмосферу, которую нужно признать описывают вполне достойно, без какого-либо смрада и зловония, столь характерных многим их предыдущим работам. И это приятно радует. Кроме того заснеженная атмосфера, конечно же, помогает с точки зрения сюжетного удобства, ибо редкий детектив обходится без анализа следов на месте преступления, а снежный покров — идеальная для этого почва.

Разочаровывающим фактором является то, что повесть снова пишется Стругацкими от первого лица и это так грустно уходить от мощной многогранности «Обитаемого острова» с его многоплановостью в упрощенный формат повествования от лица инспектора Глебски со всеми этими нескончаемыми «Я сказал», «Я повиновался», «Я положил», «Я улыбнулся», «Я поклонился», «Я предложил»… И дело здесь, конечно же, в общем-то, не в недостатке профессионализма у авторов, дело в самой фокальной точке, она сама собой заставляет писать в подобном куцем стиле. Особенно разочаровывающим в этом смысле представляется один из абзацев второй главы. Вчитайтесь внимательно. «Я повиновался. Я положил себе маслин и икры. Потом я посмотрел на хозяина и положил пикуль. Потом я посмотрел на настойку и выдавил на икру пол-лимона. Все смотрели на меня. Я взял рюмку, выдохнул воздух и вылил настойку в рот. Я содрогнулся. Все смотрели на меня, поэтому я содрогнулся только мысленно и откусил половину пикуля.» Вдумайтесь, в крошечном абзаце «Я» с глаголом повторяется целых семь раз.

Застольные беседы с разговорами о пропавших туфлях также невозможно читать без грусти и скуки, они до безумия напоминают стиль ранних Стругацких. Помните абзац из «Благоустроенной планеты» (1961). «Это был «Подсолнечник» — полуторакилометровый десантный звездолет сверхдальнего действия. Сейчас он обращался вокруг Леониды на расстоянии двух мегаметров от поверхности. Стоит подать сигнал бедствия, и оттуда придут на помощь. Но стоит ли подавать сигнал бедствия? Пропала пара башмаков и два тюка». Именно из-за всего этого и в особенности после прочтения предыдущей книги, это произведение сразу же настраивает не на получение удовольствия от прочтения, а на критический анализ деталей, которые были бы, возможно, совсем не заметны в более масштабных и качественных произведениях. С литературно-художественной стороны кажется, что «Отель «У погибшего альпиниста» есть не что иное, как черновик какой-то более ранней работы Стругацких, которые они держали в пыли под сукном с начала шестидесятых годов и потом быстренько доработали и подготовили к печати.

Стиль Стругацких в этой повести, конечно же, узнается с первой главы. «Пахло свежим табачным дымом», «…а я достал сигарету, закурил и…», «Рюмка бренди у горящего камина — это хорошо», «Сигаретку бы, — напомнило чадо», «взяв сигаретку, завалился на диван», «бренди, ирландский джин, пиво», «тупо разглядывая свое бренди», «Я без водки с ума сойти могу», «Напьюсь, решил я», «Мы условились и выпили…», «Я дал ему сигаретку, хватил еще бренди», «Почему бы, черт возьми, молодой совершеннолетней девице не выпить немножко хорошего коньяку?». «Комната была полна сигарного дыма». «Я залпом проглотил полстакана бренди». «Только и оставалось — от тоски глушить водку». «Я понял, что с того момента, как Хинкус счел возможным выбросить коту под хвост бренди на сумму не менее пяти крон, события приняли действительно серьезный оборот». И конечно самое шокирующее «Тогда я запру вас в кладовку, и вы не получите ни бренди, ни сигарет, пока не скажете все, что знаете». Все это так по-стругацки, что уже стоило бы и привыкнуть, а я все не могу… Это кажется мне таким чрезмерным…

С каждой новой книгой, я надеюсь, что вот в этой работе, может быть что-то изменится. Но нет. Увы. Не буду мучить вас большим количеством примеров. Вы и так уже поняли, что действие этой повести Стругацких происходит в обычной для них прокуренной и залитой алкоголем обстановке. Если герои Стругацких не заняты приключениями, они обязательно запираются в обеденных комнатах или номерах и начинают заниматься сюрреалистической философией, запивая коньяком и смакуя сигареты. Герои снова заговорили «сипло», действие опять зажимается в узкие пространственные рамки, герои ходят туда-сюда по комнатам в одном здании. Есть в повести, конечно же, и вовсе нелитературные обороты («нашарив выключатель», «Вы их сперли?»).

Не могу не написать о странных чувствах, возникших у меня при прочтении Эпилога. Нет, в целом он мне нравится тем, что в нем Стругацкие хотя бы подводят сюжетный итог, некий результат, чего не хватает многим другим произведениям авторов, но строки о сенбернаре Леле… «Я совсем забыл упомянуть о сенбернаре Леле. Лель умер.» Да именно так. Сухо, жестоко, без деталей, без рефлексии и хотя бы малюсенькой капли эмоции. Два слова и все. И это так по-стругацки. Все в том же пресловутом стиле «отказа от пояснений»… причем любых, даже очень кратких.

«Отель «У погибшего альпиниста»» по композиции, по объему, по стилю написания очень напоминает «Второе нашествие марсиан» и «Сказку о тройке» и тем самым разочаровывает вдвойне, особенно теперь, когда мы знаем, какого уровня на самом деле способны достичь авторы. Впрочем, следует признать, что из вышеназванных, «Отель «У погибшего альпиниста»» все же выделяется в лучшую сторону. Здесь хотя бы не наблюдается чрезмерного сюрреализма, застопоривания сюжета, в наличии имеется хоть какая-то интрига. Это вполне легко читаемая, местами даже занимательная, повесть. Написана она без каких-либо претензий на масштабность, идейность или замахом на то, чтобы стать визитной карточкой авторов. Это детективный эксперимент фантастов, который мог бы получиться и гораздо хуже.

Не смотря на то, что «Отель «У погибшего альпиниста»» не занимает какого-то существенного места в библиографии авторов, его стоит прочитать хотя для того чтобы понять и оценить, как выросли авторы со времен их ранней повести «Извне» которая затрагивает в целом в чем-то схожую проблематику межпланетного контакта произошедшего именно на Земле. Следует признать, что авторы все же значительно подросли в своем мастерстве, это уже не робкий детский конструктор из склеенных рассказов наподобие «Полдень XXII век», «Отель «У погибшего альпиниста»» все же цельное, законченное произведение, которое читается на одном дыхании, без смены главных героев от главы к главе.

Спустя некоторое время сам же Борис Стругацкий напишет: «Замысел был хорош, но эксперимент не удался. Мы это почувствовали сразу же, едва поставив последнюю точку, но уже ничего не могли поделать. Не переписывать же все заново. И, главное, дело было не в том, что авторы плохо постарались или схалтурили. Нельзя нарушать вековые каноны таким образом. Эксперимент не удался, потому что не мог удаться. Никогда. Ни при каких стараниях-ухищрениях.»

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Неизвестное будоражит мысль, заставляет кровь быстрее бежать по жилам, рождает удивительные фантазии, обещает, манит. Неизвестное подобно мерцающему огоньку в черной бездне ночи. Но, ставши познанным, оно становится плоским, серым и неразличимо сливается с серым фоном будней.»

«Малыш»

(6/12)

Научно-фантастический рассказ, который лучше всего смотрелся бы включенным в сборник «Полдень, XXII век», чем отдельной повестью

Замысел повести, входящий в цикл «Мира полудня» возник в 1970 году с первоначальным названием «Операция МАУГЛИ». Стругацкие продолжают находиться в затруднительном финансовом положении, и вынуждены плыть по течению запросов издательств. Податливость этим чаяниям позволяет авторам опубликовать «Малыша» уже в следующем после написания 1971 году в журнале «Аврора».

Сюжет произведения представляется весьма незамысловатым и, как водится у Стругацких, не содержит ни острой интриги в середине, ни яркой развязки в конце. На планете Панта возникает угроза глобальной катастрофы, прогрессоры решают переселять пантиан на планету Ковчег, которая ранее считалась необитаемой. Однако вскоре выясняется, что на ней находится выживший после катастрофы звездолета ГСП мальчик, воспитанный аборигенами, которые так ни разу и не появляются в книге. Все попытки их обнаружить оказываются безуспешными.

Композиция произведения вполне взвешенная, хотя и не рождает бурю удовольствий от прочтения. Восьмиглавая короткая повесть была явно написана на скорую руку. Повествование снова ведется Стругацкими от первого лица, причем от «незаметного рядового кибертехника, двадцати лет, стаж практической работы шесть с половиной суток».

В книге как обычно можно встретить типичные авторские повторы, весьма нелитературные с художественной точки зрения «и думал о том, что дело, которое мы делаем, это вдвойне хорошее дело», «Нет, все это надо тщательно продумать. Я глядел на приближающийся глайдер и думал: все это надо продумать самым тщательнейшим образом». Также в глаза бросаются новые жаргонные слова, которые раньше Стругацкие не использовали («салага», «треп», «запарка», «Отжимай его к болоту!»). Печально осознавать, но традиция добавления подобного сленга продолжится в еще худшей форме и в последующих книгах Стругацких.

Система имен в целом неплохая, за исключением разве что Вандерхузе и Майки (особенно вот в таких предложениях как «Майка лежала на койке», «Майка пожала плечами»). Хотя действие книги происходит в далеком будущем, и герои летают на суперсовременных звездолетах и пользуются нуль-передатчиками, они по-прежнему ходят в допотопных дохах (почему хотя бы не в термокостюмах?), которые диссонируют со всем остальным антуражем произведения.

Сложно не сказать пару слов и о типичной недосказанности и в этой повести Стругацких. Вымышленная планета Ковчег в целом представляет собой мир очень схожий с земным во всех смыслах, кроме биосферы, которая здесь крайне бедна. Несмотря на ее полную пригодность к жизни, даже океаны планеты пусты, ни рыбы, ни водных млекопитающих, нет даже водорослей. Планета Ковчег выбирается прогрессорами, как новое место обитания пантиан однако никакой информации о том, как завершилась (и завершилась ли вообще) операция авторы не дают, неуклонно следуя своему странному принципу «Отказа от каких-либо пояснений». Упоминается и вторая операция «Ковчег-2», однако подробностей по ней авторы тоже избегают. В результате в конце повести складывается типичная для Стругацких разочаровывающая недосказанность и застопоривание сюжета. Читатель так и остается наедине с собой и вопросами «Зачем?» «Почему?» «И что дальше?»

В целом впечатление от «Малыша» можно кратко сформулировать так. Эта повесть слишком чиста и забавна чтобы назвать ее плохой работой, и слишком наивна и коротка, чтобы называть ее хорошей.

Позже Борис Стругацкий признается, что «Малыш» не нравился и самим авторам и был закончен только потому, что его ждал издатель: «… мысль о том, что мы пишем повесть, которую можно было бы и не писать — сегодня, здесь и сейчас, — попортила нам немало крови». Отстраненная проблематика вызвала недоумение критики сразу после выхода повести в свет.

И все же есть в «Малыше» то, что я не могу не заметить, не могу не похвалить. Несмотря на все сказанное выше, эта крошечная повесть читается легко, она светлая и чистая (это одна из немногих книг Стругацких, где герои не выкуривают ни одной сигареты и не прикладываются к алкоголю: я наконец-то дождался той книги Стругацких, где вместо коньяка и бренди герои пьют томатный сок). В ней нет того, что в свое время так разочаровало меня в «Пути на Амальтею», «Попытке к бегству», «Втором нашествии марсиан». И именно это не дает мне права отнести эту работу к худшим произведениям авторов. «Малыш» был бы замечательным дополнением к сборнику рассказов «Полдень, XXII век» и очень органично смотрелся именно там, но не как полноценное отдельное произведение, требования к которому, конечно же, намного выше.

Подобные повести и сами Стругацкие относили к разряду «проходных», однако надобность их очевидна — она расширяют вселенную Мира Полудня, дают возможность читателю посмотреть на него с разных сторон и в разных ракурсах. Это очень светлая, можно даже сказать добрая история, особенно по сравнению со следующей книгой Стругацких.

«Пикник на обочине» 1971 год

(6/12)

Повесть о последствиях весьма необычного внеземного «посещения» и нелегкой судьбе людей, пытающихся осуществлять туда незаконные проникновения

Эта книга для меня самая противоречивая из всех произведений Стругацких и прочитал ее я больше раз, чем какую-либо другую книгу, ибо с одной стороны имеется давящий «авторитет», признанность и значимость творения среди поклонников творчества авторов, а с другой стороны совсем маленький набор реальных тому подтверждений. Каждый раз перечитывая ее снова и снова я тщетно пытался обнаружить эти доказательства величия и каждый раз, доходя до концовки разочаровывался, так и не найдя их.

Повесть была написана в 1971 году (первые наброски сделаны с 18 по 27 января, а чистовой вариант закончен 3 ноября). Традиционно считается, что именно эта книга лидирует среди прочих произведений Стругацких по количеству переводов на иностранные языки и количеству тиражей. Давайте разбираться в деталях предельно дотошно, чтобы вы смогли легче понять мою точку зрения.

Смотря мельком на общую композицию произведения, бросается в глаза откровенно маленький объем. Произведение имеет всего несколько глав и по размеру намного уступает, скажем, «Хищным вещам века» и уж тем более «Обитаемому острову». А ведь главная идея о внеземном посещении в подобном ракурсе представляется мне сама по себе весьма глубокой и дающей более масштабные перспективы для освещения и описания.

Начало книги мне совершенно не нравится в первую очередь из-за того что авторы делают странный ход передергивая фокальную точку повествования. К этому прибавляется и еще одна нелицеприятная методика изложения — изложение не только в прошедшем, но и в настоящем времени. Порой вообще кажется, что Стругацкие от стиля повествовательной прозы переходят к изложению киносценария и обратно. Подобное я вижу в текстах Стругацких впервые и эта практика совсем мне не по душе (что-то подобное будет наблюдаться также в повести «За миллиард лет до конца света»). Еще одна противоречивость — диалоги. Посмотрите, как грубо и некрасиво изложен типичный диалог в начале «Пикника на обочине»

«Тут усаживается на место Дика какой-то сопляк в пёстром шарфе.

— Господин Шухарт? — спрашивает.

— Ну? — говорю.

— Меня зовут Креон, — говорит. — Я с Мальты.

— Ну, — говорю. — И как там у вас на Мальте?»

Описание впервые появляющегося в тексте героя — три слова. Все глаголы в настоящем времени, словно мы читаем какую-то стенограмму, а не художественную прозу. Постоянные «ну», «говорю», «говорит», «говорю». Складывается впечатление, что Стругацким просто лень писать лишние слова и придумывать красивые обороты для раскраски произведения. Если бы «Пикник на обочине» был бы написан сразу после повести «Извне» все это можно было бы отнести на счет неокрепшего пера писателей, но читать подобное в эпохе зрелой стадии их творчества… По-моему это не может не разочаровывать.

Повествование полностью лишено вводной части, которая в особенности для данного сюжета могла бы быть очень красочной и захватывающей и как раз ее объема и не хватает до полноценного развернутого повествования, но авторы, как водится, уклоняются от каких бы то ни было пояснений и бросают читателя сразу в середину сюжета, будто спеша изложить суть событий и перейти к следующей книге. В «Обитаемом острове» и «Трудно быть богом» завязка занимает несколько глав, значительную часть произведения, здесь же все с места в карьер, в Зону, на поиски…

К середине книги ситуация начинает выправляться, читать становится немного интереснее, авторы снова переходят на фокальную точку всевидящего автора и это «спасает» произведение, однако повествование по прежнему полно отталкивающих, запредельных грубостей: «наотмашь ударил старика по лицу», «мелкой сволочью он уже был, потому что, напившись, с каким-то гнусным наслаждением избивал свою жену, шумно, всем напоказ. Так и забил до смерти» и тому подобное. Складывается впечатление, что читаешь не фантастику, а криминально-тюремный боевик. Ужасно и то, что в отличие от «Хищных вещей века», где грубости и непристойности все же говорят герои даже не второго, а третьего плана, в «Пикнике на обочине» это делают именно главные герои.

В критике данного произведению я не буду утомлять вас перечислениями цитат, характеризующих атмосферу книги так типичную для Стругацких сигаретно-алкогольную. Этих примеров здесь, как и во многих других книгах авторов, конечно же, можно обнаружить сполна. Намного более важным мне представляется совсем иное и именно об этом я бы хотел поговорить в первую очередь в комментариях к этой книге. Поэтому перейдем к анализу сюжета и характеристикам главных героев.

Фабула произведения построена на описании жизни Рэдрика Шухарта от 23 лет до 31 года. Большую часть жизни он был нелегальным сталкером, преступником, сидел в тюрьме. Пожалуй, ни в одной другой книге я не испытывал столько отвращения именно к ключевому участнику произведения. Я критиковал сюжетные переходы, атмосферу, расстановку героев и другие тонкости, но все эти детали отходят на второй план, когда на сцену выходит более существенное — нелюбовь к главному герою, да и к другим героям тоже (ярким тому примером является Стервятник Барбридж, который получил свою кличку за то, что возвращался из Зоны без напарников, бросая их на произвол судьбы, оставляя умирать в различных аномалиях или намеренно принося в жертву ловушкам, используя живых людей в качестве отмычек). Наверное, ничто не может оттолкнуть меня от книги сильнее, чем отвращение к героям. Фактически, читая «Пикник на обочине» авторы заставляют вас смотреть на мир глазами выкрадывающего «ценности» из Зоны уголовника, со всеми его жаргонными словами, с его отвратными рассуждениями, его топорной логикой (спасибо, что ради поддержания статус-кво Стругацкие хотя бы добавляют Валентина Пильмана, к которому возникают хоть какие-то позитивные эмоции). Главный герой «Пикника на обочине» это не ищущий справедливости благородный Румата, не сотрудник спецслужбы Совета Безопасности Жилин, не позитивный, вечно ищущий правды и жертвующий собой ради идеи, прогрессор Максим Каммерер, это отвратительный, мерзкий, депрессивный рыжий Рэдрик Шухарт, скрывающийся от полиции, озлобленный циник с приступами нервного тика.

Продолжая традицию, начатую в предыдущей повести, Стругацкие, увы, снова добавляют жаргонную лексику, теперь еще и с тюремной окраской («башку выставил», «лежишь рылом в землю», «отвесил я ему пинка», «ублюдков плодить», «как всё мне обрыдло», «дал управляющему по харе», «сам ты шелудивый, сволочь», «торгаш вонючий», «морда разбита», «торопливо рыла прячут», «жрать охота», «кретин рыжий, пер на хребте эту сволочь», «Жабы вонючие! Жрите!» «В тюрьме сгною, стерва» и тому подобное).

«Пикник на обочине» — самая грубая книга Стругацких. В какой-то мере эту повесть можно сравнить с «Хищными вещами века», но вместо ищущего разгадку, в целом душевного, чистосердечного хоть и чересчур идейного Жилина здесь мы видим депрессивное ничтожество Шухарта и это окончательно губит все хорошее в книге. В «Пикнике на обочине» грубое абсолютно все. Стиль написания, манера изложения, сами герои, их «тюремные» клички и жаргонные слова, диалоги… Уровень смрада, табачной вони и мерзкого алкоголя здесь не больше и не меньше, чем в других книгах авторов, но по уровню грубости, мерзости и депрессивности эта повесть стоит абсолютным особняком. Были бы герои инвалидами, бедными, в конце концов, умалишенными — они и то вызывали бы больше сочувствия и желание вовлекаться в сюжет. Но грубые и отвратные… нет, простите, избавьте меня от таких героев. Их предостаточно в нашей повседневной жизни и я не хочу, чтобы оттуда они еще и лезли на страницы художественной литературы, тем более научной фантастики.

Назвать эту книгу плохой работой, которую читать не следует, я не могу. В ней есть идея, которая могла бы стать блестящим, великолепным фундаментом для совсем иного произведения. Внеземные артефакты, их поиск, исследование в лабораториях, ошибки при их неправильном применении в земной жизни, базирования на них новых изобретений, их тестирования, испытания, правильное и неправильное их использование, создание технического приспособления, которое помогло бы осуществить связь с миром тех, кто совершил эти Посещения… Все это могла бы вместить в себе повесть «Пикник на обочине», но ничего этого в ней нет.

Вместо этого повесть навсегда останется для меня тем произведением, которое я читал с невиданными для меня ранее в научной фантастике брезгливостью и отвращением. Если в «Трудно быть богом» и «Попытке к бегству» некоторую грубость можно было бы отнести на счет низкого уровня развития местной цивилизации, куда попадают герои, то в «Пикнике на обочине» оправдать все это абсолютно нечем, кроме самого желания авторов поиграть на «горячей и скользкой» теме, на самых низменных чувствах, в основном молодых читателей, воображающих себя Артуром Барбриджом, Красавчиком Диксоном или Рэдриком Шухартом, молодыми искателями легкого заработка в потусторонних опасных аномалиях. И тем болезненнее для меня осознание того факта, что именно эту повесть многие молодые фантасты вскоре возьмут за фундамент для других книг об уголовниках, капающихся в Зонах, в вечных поисках инопланетных артефактов, чтобы заработать себе на свою прогнившую, бессмысленную жизнь. И тем более тяжело осознавать степень влияния на молодежь описанных в книге идей, сводящихся к грабежам, протесту официальным запретам, тюремному образу жизни и мышлению.

«Пикник на обочине» совсем не светлая приключенческая книга, побуждающая раскрыть в себе что-то лучшее, светлое и возвышенное, эта повесть обращается к грязным граням человеческой души. Главный герой из-за магнетического притяжения Зоны, «понятного только настоящему сталкеру» не может и не хочет жить нормальной жизнью, только в Зоне он чувствует себя на своем месте и без нее уже не может.

К сожалению, именно эта книга породила много последующих литературных проектов и компьютерных игр, в которых копируются жестокие и грубые идеи авторов. Под влиянием этих пагубных идей выросло целое поколение, воспитанное на ценностях, которые мне чужды, которые я не хочу и не могу разделять.

Мое мнение вы теперь знаете. Я кратко сформулирую его еще раз, ибо считаю это очень важным и хочу, чтобы вы это поняли и осознали. Мир, в котором мы с вами живем сейчас был бы намного светлее и добрее, если бы в нем было побольше тех, кто читал приключения Каммерера, и поменьше тех, кто читал злоключения Шухарта.

При всем уважении к поклонникам творчества Стругацких, «Пикник на обочине» я не могу отнести к книгам, которые произвели на меня хорошее впечатление. И это становится тем более очевидным, когда приступаешь к чтению и анализу следующей книги авторов, намного более масштабной, значительной и глубокомысленной.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Есть потребность понять, а для этого знаний не надо. Гипотеза о боге, например, даёт ни с чем не сравнимую возможность абсолютно все понять, абсолютно ничего не узнавая… Дайте человеку крайне упрощённую систему мира и толкуйте всякое событие на базе этой упрощённой модели.»

«Град обреченный»

(8/12)

Самая философская повесть Стругацких. Результат идеологического слома авторов. На мой взгляд, самая сильная работа поздних Стругацких в жанре социальной фантастики

Идея о написании этой книги возникла у Стругацких еще в 1967 году во время работы над «Сказкой о Тройке». Рабочее название романа («Мой брат и я») явственно свидетельствует об автобиографичности произведения, однако чем дальше авторы углублялись в создание каркаса и расстановку акцентов своего творения, тем больше они отдалялись от первоначального замысла. Впрочем, даже после выхода на окончательную версию, кое какие детали все же остались заметными. В центральном герое, бывшем астрономе, любящем разыграть партию в шахматы, жаждущем активных действий Андрее угадывается Борис Стругацкий, в главном герое второго плана — рассудительном и отягощенным богатым жизненным опытом и вечно философствующем Изе — Аркадий (хоть и в меньшей степени).

В конечном итоге авторы все же меняют название, заимствовав его у известной картины Николая Рериха (дата написания — 1914 г.), которая «поразила их своей мрачной красотой и ощущением безнадежности, от нее исходившей». У картины заимствованно и старославянское произношение слов. Раз уж картина произвела столь мощное влияние на авторов давайте обратимся немного к ней самой. На картине Рериха изображен огнедышащий дракон, который окружает своим телом город, наглухо закрыв все выходы из него. На фоне грозного огненно-красного неба расположился огромный темный замок. В его окнах отражаются красные отблески зарева. Кровавое небо является не чем иным, как символом грядущей войны, а красные и алые тона — символ идущей за ней следом революции. На фоне этих красок показана обреченность старого замка. Художник предвидел неизбежность кровавого противостояния и скорой смены идеологической парадигмы. То, что старый мир бесповоротно осужден законом исторической справедливости и законом развития общества также явствует из самого названия. Все это действительно очень характерно для сюжетной линии книги Стругацких, глубоким анализом которой мы с вами сейчас и займемся. Ибо книга, без всякого сомнения, заслуживает этого.

В отличие от трех предыдущих работ Стругацких «Град обреченный» наконец-то имеет весомый объем схожий с «Обитаемым островом» и это сильная сторона произведения, ибо изложить столь масштабные философские воззрения в пяти-шести главах, конечно же, не представляется возможным. Такая книга обязана быть объемной, чтобы стать по-настоящему значимой. Стругацкие пишут «Град обреченный» в шесть заходов в течение двух с четвертью лет. Официальной датой завершения считается 27 мая 1972 года, однако публикация текста была осуществлена со значительной задержкой, что принято связывать с некоторой его политизированностью. Впервые главы из книги журнал «Радуга» публикует лишь в 1987 году и лишь спустя целых 17 лет, в 1989 году, удается выпустить ее отдельным изданием.

Начнем как обычно с анализа литературной формы, а затем перейдем к содержанию. «Град обреченный» одна из последних книг, которые Стругацкие напишут от лица всевидящего автора и это радует и настраивает меня на позитивный лад, однако особенность пера братьев, конечно же, не может не быть заметной с самых первых строк. И это не должно опечаливать, скорее следует просто принимать это за данность. Позади у нас анализ уже почти двух десятков книг и, конечно же, сложно ожидать каких-либо существенных перемен в уже сложившемся стиле писателей.

Первые же абзацы первой же части начинаются с описания мусорных баков, ассенизаторских подробностей, скабрезных шуток на канализационные темы и, кончено же, сигарет (куда же без них), вторая часть начинается с грязного кафеля и отвратительно работающего душа. Медленно втягиваться в произведение мы в очередной раз должны через «разъедающий глаза, табачный дым».

Диалоги в произведении весьма простоваты и ничем не отличаются по своей форме и структуре от других произведений Стругацких. Они снова предстают перед нами нарочито куцыми, вертящимися, словно в пустоте вокруг сигаретно-табуреточной темы.

«Воронин вернулся в свой кабинет и обнаружил там Фрица. Фриц сидел за его столом, курил его сигареты.

— Ну что, получил на полную катушку? — осведомился он.

Андрей, не отвечая, взял сигарету, закурил и несколько раз сильно затянулся. Потом он огляделся, где бы сесть, и увидел пустой табурет».

К сожалению, глубокие мысли заложенные в целом в книге, соседствуют здесь с художественно нелицеприятными описаниями и глаголами вроде «тетка затарахтела», «нашарил под столом башмаки», изрыгая проклятья», «Жрать было нечего», «Он уже обгадился, сейчас в сортир попросится…», «Полицейский ржанул», «пойду пошарю у солдатни» и т.д.

Очень печально осознавать, что в такой поздней и нужно признаться одной из самых весомых в творчестве Стругацких книге, мы по-прежнему видим, что декорации сцен и диалоги героев так и не прошли существенной художественной эволюции. Создаваемая Стругацкими атмосфера произведения в очередной раз предстает перед нами какой-то обветшавшей, понурой и заброшенной.

Обратите внимание на нижеследующую иллюстрацию атмосферы большинства произведений Стругацких, прекрасно и явственно демонстрируемую нам авторами, в том числе и в «Граде обреченном»: «Прежде всего, он разделся. Догола. Скомкал комбинезон и белье, швырнул их в ящик с грязным барахлом. Грязь в грязь. Затем, стоя голышом посередине кухни, он огляделся и содрогнулся от нового отвращения. Кухня была забита грязной посудой. В углах громоздились тарелки, затянутые голубоватой паутиной плесени, усердно скрывавшей какие-то черные комья. Стол был заставлен мутными захватанными бокалами, стаканами и банками из-под консервированных фруктов. На табуретах тихо смердели потемневшие кастрюли, засаленные сковородки.»

Теперь давайте вместе посмотрим, как выглядят внешние описания: «По заплеванной песчаной аллейке между двумя рядами жиденьких свежепосаженных липок они вышли на автобусную остановку, где еще стояли два битком набитых облупленных автобуса… Пустые ободранные домишки стояли вкривь и вкось… селились здесь самогонщики, скупщики краденого, проститутки-наводчицы и прочая сволочь.»

Все весьма традиционно для Стругацких. Вместо стула — почти всегда табуретка, вместо кровати — раскладушка. Описание проникновения приятной утренней прохлады в помещение описывается вот так: «вонючие испарения сотен человеческих тел рассеивались и выползали в темноту, вытесняемые холодным утренним воздухом». Если авторы описывают паркет, то он обязательно «рассохшийся», если дверь — то «скрипящая», если обращают внимание на ковер, то он становится «старым, выцветшим и протухшим», если речь заходит о дворе перед домой, то там обязательно валяются горы мусора и царит зловоние, если герои выходит на улицу, то тротуар обязательно «пыльный и потрескавшийся», обыкновенный сквозняк непременно дополняется прилагательным «вонючий», и даже тень и та исключительно «ублюдочная».

Надеюсь этих абзацев достаточно, чтобы вы смогли понять суть неприязненной реакции моей души на оболочку произведения. Разочарование формой продолжает настигать нас и дальше все увеличивающимися темпами, обилие тошнотворности продолжается до самого конца книги. Вдумайтесь, как много нелитературного зловония авторы сочли возможным сохранить в окончательной версии, отправляемой в печать многотысячными тиражами. «Подумаешь, дерьмо-то», «император всея говна…», «По башкам сволочей, по башкам!», «Вот суки!», «Какать и писать здесь?», «сапоги-говнодавы», «Вот ведь буржуйка… Шлюха…», «Надо же, суки какие», «если все японские солдаты примутся разом мочиться у Великой Китайской Стены,», «Попробуй мне только пол заблевать», «Шлюха паршивая», «как тебе с этими б…ми ходить не тошно» (литературный позор заретуширован многоточием), «Шлюха задрипанная», «засрем ваш город», «— Сука, — сказал Андрей вяло. — Впрочем, все мы суки…», «Дерьмо у меня будете жрать!», «Андрей посмотрел, как он жрет», ««Иди на х** отседова!», «дерьмом везде воняет…», «ну тебя, брат, на х*р», «сукины вы дети, разгильдяи, ландскнехты дрисливые», «Ублюдки! Прекратить огонь!», «куда же ты, говно, лезешь», «пользованный ты презерватив»… Комментарии мне кажутся здесь излишними.

Перечислять скабрезности авторов дальше мне просто уже не позволяет советь. Все это просто запредельно для серьезной книги серьезных авторов. Зачем опускаться до таких низов словесности в литературном произведении, когда так легко отказаться от их использования или уж, на самый худой конец, подыскать им более приемлемую замену? Читать все это крайне неприятно и в конечном итоге, следует признать, что форма не может не портить и не влиять в целом, на хорошее впечатление от содержания. Читать это неприятно вдвойне, в особенности, когда осознаешь, что авторы все же могут избегать обилия непристойностей, маскируя их фразами вроде «длинно и необычайно витиевато выматерился». Согласитесь читать это гораздо приятнее, чем видеть какими именно матерными словами это действо сопровождалось. «Впереди вновь заорали в двадцать глоток, плотность брани достигла вдруг немыслимого предела». Как приятно читать это именно в такой форме, без детализации и озвучивания какая именно матерная брань была произнесена. В конечном итоге, мне как читателю, остается лишь одно: опустить, забыть, стараться не замечать ни описания грязных кухонь, ни пьяных застолий, ни скабрезных диалогов.

Что ж, оставим вопросы художественного стиля и перейдем к описаниям героев. Увы, и здесь нас не ждет ничего приятного. Стиль Стругацких упорно отказывается эволюционировать. Если главный герой — то обязательно с сигаретой в руках «спешно натягивающий трусы со слабой резинкой, отчего их приходится придерживать сбоку рукой», если фермер — то обязательно с запахом «свежего перегара с бутылкой самогона наготове». Первый вопрос главной героини к главному герою, конечно же «Сигареты у вас не найдется? — спросила она безо всякой приветливости.» Все в классических канонах авторов, которые перетекают из одного произведения в другое, словно авторы боятся, что без этой отвратной сигаретной алкогольной темы книга потеряет свой смысл и главную идею.

В одном из интервью Стругацкие признались, что не умели и поэтому не стремились делать героями женщин. И это заметно. Героиня второго плана, Сельма до боли напоминает Диану из «Гадких лебедей». Такая же курящая, пьющая, также ведущая себя по хамски (пожалуй, еще сильнее, что даже сам Андрей не гнушится называть ее «шлюхой»). Увы, в отличие от Гая из «Обитаемого острова» назвать сильными в художественном смысле героев второго плана здесь не получается. Изя теоретически мог бы стать симпатичным читателю по причине своей забавной идеологической и философской рефлексии, но Стругацкие, словно специально не дают мне возможности ни полюбить его, ни даже посочувствовать. А можно ли ожидать другой реакции на персонаж, который почти всю книгу непрерывно нервно хихикает, что-то жует, а если и не жует, то сидит и разговаривает со всегда «набитым ртом», постоянно теребя рукой бородавку.

Конечно, все это не может не разочаровывать, но все же главное увидеть в книге другое. То, ради чего она задумывалась Стругацкими. Перейдем к анализу содержания, сюжетной линии и главной идеи произведения.

Итак, перед нами искусственно созданный Эксперимент, город без идеологии, где мировоззрение людей формируется без каких-либо навязанных сверху доктрин. Повесть показывает нам, как под давлением жизненных обстоятельств может кардинально изменяться мировоззрение человека, как он переходит с позиций не желающего слушать никакие аргументы фанатика (Андрей Воронин в начале книги) в состояние человека повисшего в идеологическом вакууме, без какой-либо существенной точки опоры (Андрей Воронин в конце книги). Структура и ход сюжета представляется мне весьма последовательным и интересным. Он чем-то напоминает «Обитаемый остров» с той лишь разницей, что «Гвардеец», «Террорист», «Каторжник» трансформированы в «Мусорщик» «Следователь» «Редактор» «Господин Советник». Этот прием Стругацких успешно реализуется и здесь и работает он все на ту же самую главную идею перемещения точки зрения субъекта повествования в разные углы при сохранении объекта исследования в неизменном состоянии.

«Град обреченный» — без всяких сомнений, не столько сюрреалистическое (как многие предыдущие книги авторов, которые именно этим и не приходились мне по душе), сколько самое философское произведение Стругацких, это исследование социально-психологического эксперимента о возможности людей построить достойное общество. По большому счету это история о последовательном крахе всех идеологических систем. «Град обреченный» — это и своеобразное автобиографическое описание трансформации мировоззрения самих авторов. Это экстремум творчества Стругацких не столько по своей художественной силе, сколько по идейной, их точка максимального созревания как личностей, как писателей, как носителей мысли. По признанию Аркадия Стругацкого в одном из интервью «Это роман о том, как человек, нашего типа проходит через воду, медные трубы, через все общественные формации повисает в воздухе, точно также как мы сами повисли в воздухе, потому что мы перестали понимать, к чему должно стремиться человеку. Это реквием по всем социальным утопиям вообще.» Таким образом «Град обреченный» предстает перед нами результатом слома мировоззрения авторов, попыткой найти цель для людей вне социального устройства, идея создания храма культуры, который вмещал бы всеми чистое знание, идеальное общество.

К моменту написания книги к авторам приходит понимание фактов, которые признавать ранее они отказывались, пытаясь не слышать, закрывать глаза («Наше общество будет гнить, разваливаться отставать безнадежно. От Америки мы отстаем на 15 лет, а в области теории информации и кибернетики — отстали навсегда и все это рано или поздно должно чем-то кончиться. Чем? Естественно кровавым взрывом». Из интервью Б. Стругацкого.)

«Град обреченный» — самая сложная книга Стругацких. Я вынужден признать, что от знакомства с ней по всем обозначенным ваше причинам, я не получил большого удовольствие от прочтения и все же мне хочется отметить что над анализом данной книги, я работал дольше всего. Я несколько раз закрывал книгу из-за невозможности терпеть нелитературный слог и запредельный жаргон и открывал снова с желанием все же разобраться в том, к каким выводам придет Воронин и Кацман. Я радовался тому, что со второй части действие приобретает хоть какой-то динамизм, давая возможность героям наконец-то выйти из прокуренных кухонь и кабинетов. Желание завязать как можно больше узлов без развязок в этой книге достигает такого максимума, что читатель, уже не в силах сдерживать завязанные узлы на своих руках и хочет освободиться, услышать от авторов хоть какую-то, подводящую итог, мысль. Но авторы, как обычно не ставят перед собой такую задачу. Решить ее — предлагается самому читателю. Как в абсолютной пустоте остаются главные герои книги, так и самим читателям предлагается остаться наедине с давящими на них жизненным опытом снизу и неразрешимыми, поставленными авторами книги, вопросами, сверху. Прочитав книгу, остаешься наедине с проклятыми «недосказанностями», о которых хочется думать, а ответы все никак не находятся. Это характерно для многих книг Стругацких, но ни в одной другой Стругацкие не забираются на столь высокую степень этой неопределенности.

«Град обреченный» — серьезное произведение зрелых писателей. Оно, конечно же, не идет ни в какое сравнение с тремя легковесными предыдущими повестями, написанными на скорою руку и уж тем более со следующим по году выпуска крошечным недоразумением («Парень из преисподней»). «Град обреченный» тот самый случай, когда книга выстрадана авторами. Поставленная в ней проблематика настолько глубока, что с высокой вероятностью окажется непонятной большинству читателей до 40 (а для некоторых и до 50) лет. По заложенным в ней идеям она, представляется мне глубже всех предыдущих книг Стругацких, включая «Трудно быть богом» и «Улитку на склоне». Если бы она была написана в более художественно красивом слоге (хотя бы в стиле «Обитаемого острова») я бы с чистой душой мог бы отнести ее к одной из моих любимых произведений авторов. Но мы имеем то, что имеем.

«Град обреченный» однозначно самая мощная и глубокая работа Стругацких. Между «Обитаемым островом» и «Отягощенных злом» нет ни одной другой столь масштабной работы, которую бы хотелось отметить. Это вершина творчества Стругацких в плоскости социальной фантастики.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Было в этом смирении что-то животное, недочеловеческое, но в то же время возвышенное, вызывающее необъяснимое почтение, потому что за смирением этим угадывалось сверхъестественное понимание какой-то очень глубокой, скрытой и вечной сущности происходящего»

«У человека должна быть цель, он без цели не умеет, на то ему и разум дан. Если цели у него нет, он ее придумывает…»

«Парень из преисподней»

(5/12)

Крошечная наивная повесть больше подходящая для включения в сборник «Полдень, XXII век». Первая из трех самых неудачных повестей поздних Стругацких

В октябре 1973 года Стругацкие начинают работу над новой книгой из мира Полудня. Изначально повесть под черновыми названиями «Бойцовый кот возвращается в преисподнюю» и «Мальчик из преисподней» задумывалась как сценарий для экранизации (сначала Мосфильмом, потом Одесской киностудией), однако на выпуск фильма был наложен запрет и в конечном итоге обе студии прислали отказ.

В середине семидесятых годов творческая депрессия у Стругацких начинает усиливаться. Как позже заметит Борис Стругацкий в одном из интервью о следующих трех книгах «Главной побудительной причиной послужило то обстоятельство, что ничего серьезного в те поры опубликовать было невозможно. Поэтому мы и решили переделать старый сценарий в сказку для детей старшего школьного возраста. Соответственно так к этой сказке всегда и относились: как к нежеланному и нелюбимому ребенку».

Несмотря на то, что «Парень из Преисподней» (как в прочем и «Повесть о дружбе и недружбе») считается рассчитанной на подростковую аудиторию (написана от первого лица, а обращение к читателям чаще всего снабжается словом «парни»), Стругацкие остаются Стругацкими, описание атмосферы выдерживается в традиционном для них грозноватом стиле: «воняет как на помойке… Жуткая дыра», «в грязном белом фартуке поверх грязной серой формы», «ходячее удобрение», «был он в драном комбинезоне», «улыбаюсь во всю морду», «Смрадом несло из кювета, где в глиняной жиже кисли кучи какого-то зловещего черного тряпья», чемоданы здесь, конечно же, «ободранные», ботинки «с комами налипшей грязи», водитель «в грязном солдатском балахоне, в засаленной шапке блином», «… был весь залит коричневой жижей» и тому подобное.

Даже в такой крошечной по объему работе, написанной с уклоном на молодежную аудиторию, Стругацкие не могут обойтись без сигаретной темы. Удивительно, с какой писательской любовью они каждый раз смакуют подобные детали («Он снова откинулся на спинку кресла и снова взялся за сигарку. Он ее больше в руках держал да обнюхивал, чем затягивался. Ну и не курил бы… вон бычок какой здоровенный… встал спиною ко мне со своей сигаркой — только голубой дымок поднимается из-за плеча»). Эх как бы мне хотелось чтобы с подобной детализацией авторы бы подходили, скажем, к описанию героев или природы.

Стилистка повествования, конечно же, сразу выдает первоначальную сценарную сущность, что не очень способствует втягиванию в сюжет и получению удовольствия от чтения. («Я ему докладываю: так, мол, и так, такое, мол», «Тут он меня позвал: обедать пора», «Он входит первым, отступает на шаг в сторону и четко произносит»). Даже невооруженным взглядом на текст становится заметно, что авторы пишут второпях, чтобы побыстрее закончить книгу, отсюда возникают и странные стилистические шероховатости вроде («Тут бесконечная лестница кончилась»).

После столь масштабной и глубокой работы, как «Град обреченный» эту несуразную короткую повесть просто невозможно не только критиковать, но и воспринимать всерьез. Написанная в быстром темпе, она гораздо лучше бы смотрелась в сборнике рассказов «Полдень, XXII век». Там бы она встроилась весьма органично, рядом с собой подобными. Читать же эту повесть отдельной книгой, тем более в позднем периоде их творчества, среди других более весомых работ авторов весьма грустно. Здесь нет ни одной идеи, за которую хотелось бы зацепиться, переосмыслить, задуматься, ни одной цитаты, которую хотелось бы отдельно подчеркнуть.

По словам самого же Бориса Стругацкого, «…нового в книге, на самом деле, не было для авторов ничего». Сложно не согласиться с подобным признанием, внимательно прочитав «Парня из Преисподней». С этой повести вплоть до продолжения серии Каммерера в творчестве Стругацких для меня наступает очередная черная полоса, где мне решительно сложно найти предмет для чистосердечной похвалы.

«Парень из преисподней» — одна из самых слабых книг Стругацких.

«За миллиард лет до конца света»

(5/12)

Вторая из трех самых неудачных повестей поздних Стругацких

Первая запись о сюжете повести «За миллиард лет до конца света» появляется в рабочем дневнике авторов 23 апреля 1973 года, черновик они начинают писать летом 1974 года, а заканчивают осенью. На поиск издательства у них уходит еще два с половиной года, впервые повесть публикуется в журнале «Знание — сила».

Писатели в очередной раз ставят перед нами свои излюбленные вопросы о том, каковы пределы последствия разумного воздействия живых существ на природу. Существует ли сила мироздания, которая будет способна сопротивляться или реагировать на ее недружественное исследование. Одновременно с этим в повести можно услышать весьма заметный социально-политический подтекст. Как известно, весной 1974 года Борис Стругацкий допрашивается по делу Хейфеца, в качестве свидетеля. Впечатления и тональность проводимых допросов в органах внутренних дел находят свое отражение в третьей главе книги. Тема обезличенной силы, незримо довлеющей над живыми существами, уже не раз поднималась авторами в своем творчестве, однако в предыдущих повестях писатели все же смогли подобрать для этого содержимого более приятную художественно красивую, увлекательную форму. «Далекой Радуге», носителю схожей идеи я, как вы знаете, отдаю первенство в красоте изложения и общей формы произведений среди всех книг авторов, «Улитка на склоне» имеет весьма красочную и забавную «Лесную часть». На их фоне «За миллиард лет до конца света», увы, выделяется совсем не в положительную сторону в первую очередь своей замкнутой перегруженной бытовыми подробностями атмосферой.

Многие поклонники творчества Стругацких находят особенность написания повести оригинальной. Я же не отношусь к их числу и совершенно не ощущаю приятного привкуса интриги в начале и конце глав, которые начинаются и заканчиваются на полуслове. Более того, считаю, что именно в «За миллиард лет до конца света» Стругацкие переходят все границы литературного приличия, не позволяющие мне достойно оценить эту книгу. Повествование ведется в некоторых главах от первого лица, в других от третьего лица. Что может быть хуже? Как вы уже заметили, с самого начала анализа книг Стругацких (и не только их) я положительно отмечал те, что были написаны от лица всевидящего автора и недолюбливал книги, написанные от первого лица. Но выясняется, что авторы способны еще и на большее литературное «преступление» — смешивание фокальных точек. Борис Стругацкий позже объясняет это таким образом: «рукопись пишет Малянов (где? когда? в какой ситуации? — загадка!). Начинает как бы отстраненно — о себе, но от третьего лица, потом где-то срывается, забывает о своей отстраненности, переходит на первое, потом — снова на третье и, в конце концов, — окончательно на первое»). Этот «эксперимент» над читателем представляется мне весьма недружелюбным. Что-то подобное я ощущал, когда моя трехлетняя дочь ради детской наивной забавы, хихикая, подсыпала мне в чай соли, спрашивая, стало ли вкуснее. Интереса к книге все это совершенно не подогревает, а скорее даже напротив отбивает последние возможности и желания насладиться чтением. Впрочем, на этом разочарования не заканчиваются. Разберемся в более глубоких причинах моей нелюбви к этой повести.

Стиль повествования хоть и не перегружен добавлениями грязи и зловония (как во многих других книгах), но все же продолжает быть странным («потели и плавились старухи на скамеечках у подъездов», «работал шофером на дерьмовозе» и т.п.). Самым нелепым представляется, конечно же, абзац с мальчиком, добавленный Стругацкими в самую середину ключевой шестой главы книги, когда герои подбираются к «нащупыванию высокофилософских» загадок и разгадок.

«— Писать хочу! — объявил странный мальчик и /…/ добавил на весь дом: — И какать!»

Это кажется невероятным, но Стругацкие оставляли «это» в рукописях вплоть до чистовой версии. Зачем? Почему с таким упорством они настаивают на важности включения этого предложения? Понятно, что авторы не относились к этой повести, как к серьезной научно-фантастической прозе, но ведь и при написании несерьезной тоже должны присутствовать литературная самоцензура или хотя бы целесообразность и обоснованность.

Перейдем к анализу атмосферы и героев произведения. Здесь ситуация не менее печальная. В подавляющем большинстве сцен книги герои не покидают не то, что пределов квартиры, но даже стен «жаркой прокуренной кухни», они снова заговорили сиплыми голосами (как в ранних повестях), опять сидят на протертых табуретках на этот раз уже чуть ли не ломая их («Снеговой снова опустился на табурет. Табурет хрустнул»), расписываются на документах «огрызками от карандаша», заказ из гастронома, конечно же «Коньяк — две бутылки, водка…»… «Мойка, конечно же, переполнена немытой посудой. Не мыто было давно» (тема грязной посуды на кухне при чтении книг Стругацких кажется уже просто каким-то общим местом, по каким-то непонятным причинам они постоянно возвращаются к этой теме не в одной повести, так в другой).

Однако самое удручающее в атмосфере книги даже не это, а бесчисленные многозначительные паузы, бесконечные доставания и убирания посуды на стол, ее мытья. Несколько раз герои принимаются за увлекательнейшими, своими приключениями, процессы вытирания тряпкой стола, выкидывания мусора в ведро, заваривания чая, кофе, добавления их в коньяк, их выпивания, смакования и наливания снова. Читатель не узнает из этих сцен ничего нового, ни истории какой-то специи, ни необычного рецепта, ни странного заморского яства. Это просто удручающие бытовые подробности, которым нет конца, такого количества этих утомляющих кухонных деталей, нет, пожалуй, ни в одной другой книге Стругацких. А ведь мы читаем авторов, пишущих в научно-фантастическом жанре и уже так изголодались хоть по чему-то фантастическому.

Женщины-герои в повестях Стругацких не претерпевают какой-либо позитивной художественной эволюции даже в позднем периоде творчества. Да, Ирина не сквернословящая проститутка, как Сельма («Град обреченный»), не развратная, злоупотребляющая алкоголем Диана («Гадкие лебеди»), но и ничего прекрасного (хотя бы как в Раде из «Обитаемого острова» мы тоже не видим. «Ирка сидела на табуретке, опершись локтями на стол и обхватив голову руками. Между пальцами правой руки у нее дымилась сигарета».

Для меня «За миллиард дней до конца света» — хрестоматийный образец труда Стругацких, который я не могу оценить по достоинству, не смотря на то, что многие поклонники их творчества причисляют эту работу к самым лучшим их книгам. На мой взгляд, «За миллиард лет до конца света» вобрала в себя почти все, что мне совершенно не близко в художественной литературе вообще и уж фантастическом жанре тем более: передергивание фокальных точек, обрывание повествования на полуслове и полупредложении, недосказанность идей, бесхарактерные герои, застопоривание сюжета, отсутствие интриги, ограниченность и зажатость действий и декорацией, извечная курильно-алкогольная обстановка замкнутых помещений, бесконечно скучные диалоги об энтропии Вселенной, «стоя на кухне с заварочным чайником в одной руке и с пакетиком в другой» и периодически «бросая мокрые тряпки в мойку». Весь этот, с вашего позволения, компот представляется мне абсолютно абстрактным и безвкусным.

И все же в повести есть кое-что, что я не могу не отметить. Здесь почти нет нецензурщины, бранных и скабрезных слов. И за это (уже познакомившись с большим количеством других книг Стругацких) уже полагается сказать авторам большое спасибо.

Только добравшись до комментариев Бориса Стругацкого к «За миллиард лет до конца света» мне удалось, наконец-то осознать, почему же в мою душу никак не ложится эта повесть. Читаем. ««Миллиард…» числился у нас всегда среди любимейших повестей — это был как бы кусочек нашей жизни, очень конкретной, очень личной жизни, наполненной совершенно конкретными людьми и реальными событиями. Как известно, нет ничего более приятного, как вспоминать благополучно миновавшие нас неприятности.» Вот он ключ к пониманию нашего столь разного мировосприятия объекта творчества в фантастическом жанре, единицы художественной литературы. Мои любимые повести Стругацких те, где они максимально приближаются к настоящей научной фантастике, к загадочным, интересным, неизведанным мирам, как можно дальше отдаляясь от описания своих собственных чувств, своей собственной жизни, ее бытовых кухонно-диванных подробностей, как обычных людей, индивидуумов. «Страна багровых туч» (а также другие любимые мной книги, такие как «Обитаемый остров» и «Далекая радуга») — есть чистый полет их фантазии, квинтэссенция их мастерства, как создателей интересных альтернативных миров. «За миллиард лет до конца свет» — есть их обратная противоположность, это жизнь их самих, их переживания, их реальность, их быт, переложенные на лист бумаги, их собственные фразы, произнесенные литературными прототипами. Мир Стругацких, как людей, как таковых мне совершенно не интересен, он кажется мне мрачным, грустным, пещерным и бесцветным, в противовес миру Стругацких, как чистых фантастов, их полету мыслей, как создателей сюжетов и красочных декораций.

На мой взгляд «За миллиард лет до конца света» — вторая из самых неудачных повестей поздних Стругацких. Если идти на поводу у поклонников творчества авторов, возвышающих эту книгу среди остальных, то можно сказать лишь следующее. В «Стране багровых туч», «Далекой Радуге» и «Обитаемом острове» мне нравится и форма и содержание в «Трудно быть богом» и «Граде обреченном» мне нравится содержание, но не очень нравится форма. Здесь же, в «За миллиард лет до конца света» мне не нравится ни то, ни другое.

«Повесть о дружбе и недружбе»

(5/12)

Третья из трех самых неудачных повестей поздних Стругацких. Вторая попытка авторов написать повесть для молодежной аудитории

Установить точное время написания этой книги довольно затруднительно, ибо авторы приступали к работе над ней в разные периоды своего творчества. Рукопись последовательно отклонило издательство «Аврора», как чересчур детскую, «Костер», как «повесть написанную усталым человеком… неулыбчивую и предсказуемую…», «Пионерская Правда» и вовсе без объяснения причин. Впервые повесть вышла только в 1980 году в альманахе «Мир приключений».

Обнаружить хоть что-то существенное в этой работе очень сложно. Знакомясь с ней, трудно отделаться от ощущения, что читаешь работу ранних Стругацких образца начала шестидесятых годов. Крошечный объем, странные имена героев, тривиальные диалоги и описания, стилистические погрешности вроде «Он удалился в дальний угол» и, конечно же, «фирменные фантастические декорации» как обычно рождают скорее ухмылку, граничащую с отвращением, чем пугающую щекотящую воображение, загадочность.

Предновогодняя подростковая «Повесть о дружбе и недружбе» мне лично представляется эдакой сокращенной версией «За миллиард лет до конца света». С той лишь разницей, что детали прокуренных кухонь заменяются описанием «прыщей на лбу» и «шмыгающих носов», философские высказывания Вечеровского на молодежный сленг. Внимательный читатель заметит, что именно в этой книге Стругацкие впервые за все годы своего творчества вводят в текст прилагательное «попсовый», которое, нужно признать, станет весьма распространенным в речи у молодежи конца двадцатого века.

Идеи излагаются максимально примитивно, разжевываются до состояния текучести и упрощаются до уровня раскадровки для компьютерного квеста. Впрочем, это как раз тот случай, когда сокращение и упрощение может даже идти на пользу. Книга пролистывается быстро и экономит время читателя, уже истосковавшегося по долгожданному продолжению трилогии Каммерера.

Впрочем все это признавали и не скрывали сами авторы.

«Главной побудительной причиной послужило то обстоятельство, что ничего серьезного в те поры опубликовать было невозможно. Поэтому мы и решили переделать старый сценарий в сказку для детей старшего школьного возраста. Соответственно так к этой сказке всегда и относились: как к нежеланному и нелюбимому ребенку» из OFF-LINE интервью с Борисом Стругацким (2000 г.)

«Жук в муравейнике»

(7/12)

Вторая часть «трилогии Каммерера». Не столь мощная и масштабная, как первая, но все же интересная (в первую очередь из-за содержания, чем формы)

«Жук в муравейнике» — долгожданная поклонниками Стругацких вторая часть трилогии о приключениях Максима Каммерера и предпоследняя книга из цикла «Мира Полудня». Действие в ней происходит спустя двадцать лет после описанных в «Обитаемом острове» событий, а акцент внимания читателя смещен из приключенческой плоскости в детективную.

Из воспоминаний Бориса Стругацкого следует, что впервые идея о написании повести возникли еще в 1975 году, когда он впервые услышал от своего сына весьма странный на мой взгляд стишок.

«Стояли звери Около двери, В них стреляли, Они умирали.»

Как видите, стихи и у детей Стругацких почему-то весьма мрачные.

Вспыхнувшие в голове мысли о неких несчастных чудовищах, ищущих помощи от человечества, а получающие лишь пули, оказала на Бориса Стругацкого столь сильное впечатление, что первоначально и саму книгу ему захотелось назвать «Стояли звери около двери». Однако впоследствии авторы все же дали повести другое название, которое и мне кажется намного более удачным и в чем-то даже загадочным.

Стишок маленького мальчика редакторы также сочли неприемлемым и потребовали от авторов его убрать. Причем официально эта претензия не объявлялась, речь шла лишь о неких «нежелательных аллюзиях», так что прямо возражать авторам было, по сути, нечему. И, тем не менее, из названия и даже из эпиграфа стишок был полностью исключен и остался лишь как детские рифмовки одного из главных героев внутри текста.

К концу 1975 года Стругацким удается очень быстро написать черновой костяк произведения, благо этому способствовало его разделение на весьма небольшие по размеру главы и предельно простая структура в стиле исповеди-дневника. Однако финальные этапы работы над книгой значительно застопориваются. Как это часто бывает у писателей-фантастов, на столе оказалось огромное количество разнородных наработок, которые было очень сложно нанизать на уже созданный скелет фабулы. Были главы о событиях на загадочном острове, в результате которых погибли все их участники, были приключения голована Щекна и Максима на планете Надежда, которую потом трансформировали в главы дневника Абалкина. В конечном итоге подобная мозаика так и не смогла срастись в художественный монолит и внимательный читатель, конечно же, без труда замечает это при чтении. Впервые повесть вышла лишь в 1979 году в журнале, в 1982 в сборнике, а отдельным изданием только в 1983 году в Кишиневе.

По сравнению с первой частью трилогии, объем книги, а, следовательно, и масштабность художественных декораций и самой фабулы существенно сокращен. Стругацкие снова возвращаются к практике именования каждой небольшой главы, уподобляясь своим ранним работам. Мое мнение на этот счет я уже высказывал в комментариях к «Пути на Амальтею». В «Жуке в муравейнике» дробление на главы и вовсе переходит все разумные для серьезной фантастической прозы пределы. Новая глава делается при любом значимом и не значимом для сюжета переходе. Это ужасно отвлекает и сдувает красивый высокохудожественный лоск, который был столь характерен для «Обитаемого острова» и которого совершенно лишен «Жук в муравейнике», при этом даже сами названия глав могут вызывать разве что улыбку. Если некоторые из них еще смотрятся вполне органично («Из отчета Льва Абалкина» и «Завершение операции»), то другие просто шокируют своей странностью и тривиальностью («Маленький инцидент с Ядвигой Михайловной», «В избе номер шесть», «Экселенц доволен»). От серьезного произведения ждешь немного иной структуры, в особенности после прочтения «Града обреченного». И это больше всего разочаровывает в книге. В «Обитаемом острове» главы были структурированы по излому фабулы и несли содержательную нагрузку, здесь же перед нами совсем иная картина: не стройное повествование, а какой-то фронтовой дневник. Каммерер из волевого игрока, «рождающего» сюжет первой части трилогии превращен в «сорокалетнего мальчика на побегушках», постоянно находящегося под контролем старшего брата, общающегося с ним исключительно в грубо-приказном военном тоне. Постоянные ссылки на точное время до боли напоминают «Второе нашествие марсиан» (хорошо, что авторы хотя бы на этот раз не сообщают нам температуру и влажность воздуха).

Выбрав повествование от первого лица по причине удобства изложения сюжета, Стругацким и самим периодически становится некомфортно и по ходу повести они все же переходят на отвлеченное повествование. Особенно это заметно в главах «Майя Глумова и журналист Каммерер» и ««Осинушка». Доктор Гоаннек».

Изменение фокальной точки повествования само по себе не очень то и дружественный по отношению к читателю шаг, учитывая, что трилогия все же должна подразумевать определенную преемственность стилевых подходов. Изложенная история «Жука в муравейнике» превратилась в дневник событий, вместо плавного и захватывающего перетекания действий естественным путем, как в «Обитаемом острове».

Потренировавшись на Петере Глебски из «Отеля «У погибшего альпиниста»» Стругацкие располагают сюжетные маячки в детективном стиле. Из-за этого повествование приобретает некоторую интригу, но, увы, теряется присущей первой части трилогии динамизм и принимает канву спокойного рассудительного расследования. Это плохая новость для привыкших видеть в научной фантастике в первую очередь приключенческую, захватывающую, динамичную составляющую. Впрочем, как вы уже поняли, эти составляющие никогда и не были сильной стороной авторов.

Стиль написания ничем не удивляет ни в хорошую, ни в плохую сторону. Он предельно типичен для Стругацких. Внимательный читатель обнаружит фирменные странные повторы: «Вам ведь гораздо интереснее узнать, как проклевывался в нем будущий зоопсихолог… И Сергей Павлович принялся рассказывать, как зоопсихолог проклевывался в Леве Абалкине», «тогда пойдемте пить чай. И мы пошли пить чай», «Будем надеяться, что старик еще не лег. Действительно, оказалось, что старик еще не лег». Диалоги, как обычно шокируют своей простотой. В отличие от «Обитаемого острова» они снова приобретают какую-то наивную легковесность, характерную для ранних работ писателей (особенно удручает злоупотребление переходами сказал я/сказал он).

«— Говорят, здесь время можно неплохо провести, — сказал я.

— Смотря кому, — сказал он.

— Модный курорт, говорят, здесь, — сказал я.

— Был, — сказал он.

Я иссяк. Мы помолчали.»

или

«— Я здесь, — объявил он.

— Вижу, — сказал я.

— Будем говорить здесь, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я.»

А вот атмосферу произведения я склонен похвалить. «Жук в Муравейнике» — одна из самых «чистых» работ Стругацких. Кроме «рябит вонючую воду в черных застойных лужах», «в густых клубах отвратительно воняющей пыли», «планета представляет собой не кладбище, а помойку» здесь сложно найти другие раздражающие зловонностью описания. Что удивительно — тема курения и выпивки также почти не затрагивается в книге. Невероятно, но у героев наконец-то просто нет времени на посиделки с коньяком и сигаретами. Наконец-то герои занимаются делом. Да, кажется странным присутствие старых изб с балясинами и паутинными зарослями дохлых пауков рядом со сверхсовременными кабинами телепортации (напомню, что время действия повести — 2178 год), но таков уж, как вы поняли, стиль авторов.

Однако сильной стороной книги, конечно же, является главная сюжетная линия. Да, стоит признать, что Каммерер постарел. Постарел душой, телом, мыслями. Постарел вместе с самими авторами, литературного запала которых уже недостаточно, чтобы отправить его в захватывающие приключения. Но в целом, содержание представляется мне не менее интересным, чем в первой части трилогии о Каммерере. Вместе с тем, текст как обычно оставляет открытыми множество вопросов, в результате повесть дает слишком широкий простор для возможных толкований. Не разрешается главный вопрос о том, был ли в действительности Абалкин «автоматом» Странников с запущенной программой и был ли прав Сикорски в своих опасениях. Авторы, как обычно, оставляют финал «открытым», однако позже в одном из интервью Борис Стругацкий все же пролил свет на главную интригу «подкидышей»: «Абалкин был самым обыкновенным человеком. Никакой «программы» не было. Дотянись он до детонатора, ничего бы особенного не произошло. Абалкин не был автоматом Странников, он оказался жертвой неблагоприятного стечения обстоятельств. И вообще, никакими сверхъестественными способностями «подкидыши» не обладали. Это были обыкновенные кроманьонцы, и загадочна у них лишь связь с «детонаторами». В Музей Внеземных Культур Абалкин шел на свидание с любимой женщиной. А детонатор взял в руки потому, что его заинтересовал значок «сандзю», так неожиданно похожий на тот, что у него на сгибе локтя.»

Содержание повести мне весьма импонирует, в нем есть интересные завязки и подходы, но проблема в другом. Дьявол как обычно скрывается в деталях. Ведь читая книгу, обращаешь внимание именно на них, а не выжимку идей, которые можно было бы изложить и в кратком содержании книги. Иными словами «Жук в муравейнике» — еще одна интересная книга, от которой ожидаешь, чего-то большего. Воображение начинает рисовать картины, увы, весьма далекие от того, что приходится видеть в реальном тексте.

Позже Борис Стругацкий напишет следующий комментарий. «Мы писали трагическую историю о том, что даже в самом светлом, самом добром и самом справедливом мире появление тайной полиции (любого вида, типа, жанра) неизбежно приводит к тому, что страдают и умирают ни в чем не повинные люди, — какими благородными ни были бы цели этой тайной полиции и какими бы честными, порядочнейшими и благородными сотрудниками ни была эта полиция укомплектована».

Что мы имеем в итоге? Квинтэссенция сюжетной линии (содержание) весьма неплоха, а вот художественно-литературная форма из-за высказанных выше причин и в первую очередь из-за формата дневника, увы, подводит. Будучи написанной в стиле первой части трилогии, «Жук в муравейнике» без всякого сомнения, стал бы достойным продолжением, но, к сожалению, сил на более масштабный и цельный труд у Стругацких уже не хватило. Читая эту повесть, сложно отделаться от мысли, что авторы постепенно просто устают писать.

«Жук в муравейнике» — повесть, от которой ожидаешь большего.

Интересный факт:

БВИ — БОЛЬШОЙ ВСЕПЛАНЕТНЫЙ ИНФОРМАТОРИЙ — является ничем иным, как предсказанным Стругацкими прообразом будущей Википедии (одна из самых прозорливых догадок авторов, нашедших свое более чем реальное применение в повседневной жизни людей XXI века).

«Хромая судьба»

(7/12)

Самая нефантастическая повесть Стругацких. Повесть о беспощадно надвигающейся старости

Основная идея повести возникла у Стругацких еще в 1971 году, однако главный костяк произведения сложился только спустя десять лет. Тогда же авторы решили, что в книгу следует включить текст рукописи главного героя (Синюю Папку). Первоначально братья решили вставить внутрь уже написанный, но все еще неопубликованный роман «Град обреченный» и в некоторых изданиях даже сохранились соответствующие отсылки к нему в тексте первой и последней нечетной главы. Однако вскоре Стругацкие осознали, что вклеив в книгу произведения такого большого объема, добавленная часть окажется значительно превышающей объем основного повествования. В связи с этим было решено, что «Синей папкой» станет все же повесть «Гадкие лебеди» (на тот момент она также оставалась неопубликованной и расходилась лишь в самиздате). Таким образом, нечетные главы о писателе Сорокине и четные главы о похождениях писателя Банева было решено чередовать друг с другом, на подобии уже использованного в «Улитке на склоне» приема. В этой редакции книга и была опубликована в 1986 году, в восьмом номере журнала «Нева». Вскоре повесть «Гадкие лебеди» вышла как самостоятельное произведение, и после этого в 1989 году в издательстве «Советский писатель» вышел полный авторский вариант «Хромой судьбы».

В связи с тем, что полный анализ повести «Гадкие лебеди» я уже приводил выше, рассматривать в этом разделе я буду лишь часть, относящуюся к линии Сорокина, а это всего пять нечетных глав, пять дней жизни главного героя.

К моменту завершения работы над «Хромой судьбой» Аркадию Стругацкому было уже пятьдесят семь, а Борису Стругацкому почти пятьдесят лет. И это чувствуется. Чувствуется в тексте, в стиле, в литературном силуэте главного героя. В некоторой степени повесть отсылает нас к незавершенной книге Булгакова «Театральный роман» (ниточка к ней проходит даже в самом тексте «Хромой судьбы»), с той лишь разницей, что в ней Михаил Афанасьевич больше внимания уделяет театральной составляющей закулисной жизни, а Стругацкие больше концентрируются на литературной. В связи со всем этим, повествование снова тяготеет к формату дневника, изложенного от первого лица. Любопытно, что в этой повести авторы впервые выбирают Москву, как место для художественных декораций.

«Хромая судьба» — одна из немногих работ братьев, где можно встретить несколько красивых художественных оборотов, почти не характерных для их весьма суховатой и местами даже грубой прозы. «Мысли мои текли в несколько этажей, лениво и вяло перебивая друг друга», «Окружение из враждебного сделалось дружелюбным, а действительность утратила мрачность и обрела все мыслимые оттенки розового и голубого». Вот и на дворе стало значительно светлее, и злая метель обратилась в легкий, чуть ли не праздничный снегопад. «И все, что угрюмо обступало меня в последние дни, все эти неприятные и странные встречи, пугающие разговоры и недомолвки, обретшие вдруг плоть и кровь проблемы, совсем недавно еще абстрактные, вся эта темная безнадега, обступившая меня зловещим частоколом, вдруг раздвинулась, отступила куда-то назад и в стороны, а передо мною все стало изумрудно-зеленым, серебристо-солнечным, туманно-голубым». Разве не великолепно? Этот абзац — шикарный пример того, какой прозой могли бы одарить нас Стругацкие. Могли бы… Но не сделали. О как много я отдал бы за то, чтобы текст такого качества они смогли бы поддерживать во всех своих предыдущих книгах. Увы, на этих абзацах вся высокохудожественность заканчивается, и мы снова погружаемся в типичную прозу стареющих и усталых от многолетнего писательского труда авторов.

Знакомые уже нам по другим книгам Стругацких странные, бросающиеся в глаза, повторы проявляются и здесь («А сбегаю-ка я вниз, благо, все равно одет. И я сбегал вниз», «Я рассказал. Пока я рассказывал…», «Я тебе знаешь какого коньячку выставлю? Мне прислали с Кавказа… И он стал рассказывать, какой коньячок ему прислали с Кавказа»). Снова мы видим и не совсем цензурные переборы, которые при желании вполне можно было бы избежать, чтобы сделать повествование хоть чуть-чуть более красочным и возвышенным («изрыгнуть фривольную банальность», «Ничего, выплывет, дерьмо не тонет», «болтался, как стариковская мошонка меж ног…», «приволок ему мешок дерьма и вывалил на стол — на, мол, подавись», «А дела твои, говно», «чтобы никакая сука не могла бы придраться» и т.д).

Атмосфера «Хромой судьбы» не характерна ни для ранних, ни для поздних Стругацких. Она действительно уникальна. Из мрачно-зловонной она трансформирована в увядше-понурую («пожелтевшие, густо исписанные листочки, скрепленные ржавыми скрепками», «Здесь все было очень старое»… ). Тема старения, конечно же, не обходится без таких деталей как промывание желудка и кишечника Кудинова. Сигаретно-коньячная тема проявляется здесь уже не так явственно, ибо как я уже отмечал выше, герои Стругацких стремительно стареют и на все это главным героям, по-видимому, уже просто не хватает сил. В «Жуке в муравейнике» главному герою уже за сорок, в «Волы гасят ветер» ему уже восемьдесят девять, и в «Хромой судьбе» Сорокин все делает кряхтя. («Кряхтя, мы встаем ото сна. Кряхтя, обновляем покровы. Кряхтя, устремляемся мыслью. Кряхтя, мы услышим шаги стихии огня, но будем уже готовы управлять волнами пламени… кряхтя, натянул на ноги башмаки на «молниях»», «Ныло правое колено, ныло под ложечкой, ныло левое предплечье, все у меня ныло, и оттого еще больше было жалко себя»). Просить у авторов динамизма, интриги и тем более остросюжетности становится уже как-то неловко, этого просто не позволяет совесть. Сорокин берет сочувствием, давящей на него, а следовательно и на самого читателя, непомерной грустью и усталостью («умывался я через силу, одевался через силу, я снова перешел на бег, Несмотря на мои сосуды. Несмотря на мое брюхо. Несмотря на мою перемежающуюся хромоту», «тут мне стало невмоготу. Я отложил книгу, поднялся, кряхтя, и спустил ноги с дивана. Бок болел у меня, который уж раз болел у меня этот несчастный мой левый бок»). Сопереживать главному герою становится невозможно, читателю разрешается только сочувствовать.

В комментариях к «За миллиард лет до конца света» я уже отмечал, что именно бытовые подробности без какой либо явственной интриги опечаливали меня больше всего. Однако если там все это было лишь антуражем, склеивающим хоть какую-то простенькую интригу, то в «Хромой судьбе» это является самой по себе главной конвой.

Главы Сорокина — это уже даже не дневник, это самая настоящая исповедь, причем исповедь самих же авторов в стиле Достоевского (в некоторых абзацах совершенно невозможно отделаться от мысли, что Стругацкие пытаются немного поиграть с его стилем). И хотя сами же авторы в эпиграфе к книге настоятельно просят не проводить автобиографические параллели, эта просьба для меня равноценна просьбе — «прекратить дышать». В повести все напоминает самих авторов (в большей степени, Аркадия, чем Бориса).

«Хромая судьба» — самая нефантастическая повесть Стругацких за весь период их творчества и именно из-за этого ее стоит прочитать хотя бы один раз, особенно тем, кто только начинает свой путь в литературе и, конечно же, в первую очередь из-за пятой и седьмой главы. Это уникальный фрагмент обычной жизненной прозы Стругацких без прогрессоров и мокрецов, без нуль-Т телепортаций и летающих пиявок. Впервые за все годы своего творчества они пишут не об абстрактно вымышленном, и даже не о своем быте, как людей, а о своей профессиональной жизни, о том, что касается непосредственно их творческого процесса, правду о писательской жизни, которая стремительно и безвозвратно уходит. И правда эта весьма горькая и именно поэтому высказывается она не в диалогах, как раньше, где авторы обычно забавлялись в играх со своими героями, пытаясь столкнуть их в философских дискуссиях. Эта горькая правда высказывается единым, цельным, обобщенным естеством под именем Феликс Александрович Сорокин.

Это повесть о нелегких десятилетиях писательского труда, которые они положили на алтарь русской литературы XX века. Это раскаяние, исповедь и напутствие одновременно и встретить их вам не удастся больше ни в одной другой книге Стругацких.

Позже и сам Борис напишет о повести «Хромая судьба» так: «это книга о беспощадно надвигающейся старости, от которой нет нам ни радости, ни спасения — признание в старости, если угодно».

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Нет, серьезную работу делают не так. /…/ Предварительно надо собраться с духом, полностью отрешиться от всего суетного и прочно отрезать себе все пути к отступлению. Ты должен твердо знать, что путевка на полный срок оплачена, и деньги эти ни под каким видом не будут тебе возвращены. И никакого вдохновения! Только ежедневный рабский, механический, до изнеможения труд. Как машина. Как лошадь. Пять страниц до обеда, две страницы перед ужином. Или четыре страницы до обеда и тогда уже три страницы перед ужином. Никаких коньяков. Никакого трепа. Никаких свиданий. Никаких заседаний. Никаких телефонных звонков. Никаких скандалов и юбилеев.»

«Волны гасят ветер»

(6/12)

Последняя повесть трилогии о Каммерере. Последняя повесть о Мире Полудня

«Волны гасят ветер» впервые публикуется в журнале «Знание-сила» в 1985, в этом же году издается отдельной книгой в Израиле.

К сожалению, последняя книга о «Мире полудня» не потрясает воображение, таким образом «Обитаемому острову» так и суждено остаться для меня самой масштабной и совершенной во всех смыслах работой авторов в научно фантастическом жанре, потрясающей своей детализацией, художественными декорациями, образами и характерами героев. Сравнивать первую часть трилогии в литературно-художественном смысле со второй и тем более с третьей, увы, нельзя. «Волны гасят ветер» напоминает мне рождающие аппетит пряности и специи: они имеют невероятно изысканный запах, привлекательны на вид и на вкус, однако основного блюда при этом авторы не подают. То, что потенциально могло бы предать тончайший аромат чему-то основательному, законченному и совершенному, авторы предлагают просто засыпать в рот и прожевать, как есть. Всему виной не столько содержание, сколько в очередной раз подкачавшая форма снова и снова хладнокровно убивающая любой даже самый интересный замысел. Из-за выбранной Стругацкими структуры произведения, а именно изложения повести в виде пронумерованных рапортов, составленных по всем формам донесений, писем и страниц из дневников, ни о какой художественной атмосфере, ни декорациях, конечно же, не может быть и речи.

Здесь опять появляются очередные «летающие пиявки» на этот раз материализовавшиеся в глубинах фантазии авторов в гигантских моллюсков «оказывающих угнетающее действие на психику» человека, «распространяя зловоние и испражняясь белым, чтобы приманить рыб и птиц.» Никуда не делись и не выдерживающие критики обороты («изготавливать золото из собственного дерьма» и тому подобное). До конца своего творческого процесса, Стругацкие так и не смогли прийти к внутреннему самоограничению и чувству разумной писательской сдержанности. Повествование от первого лица также не добавляет тексту художественной красоты. Свою неприятную лепту, как всегда, вносят сухие, лишенные каких бы то ни было красок диалоги:

«— Я кончил, — сказал он.

Я кивнул.

Все молчали.»

«Волны гасят ветер» — повесть о том, как постаревший аж до восьмидесяти девяти лет Максим Каммерер «встрепенувшись, как старый боевой конь при звуках трубы» несется навстречу самой главной загадке Мира Полудня, тайнам странников и… конечно же ничего не находит. Это его последнее задание, расследование и исповедь одновременно. При этом сами же герои (руками авторов, конечно же) делают все, чтобы книга показалась читателю скучной и утомительной. Они пишут выкладки, анализируют данные, рассчитывают проценты вероятности, изучают положительные и отрицательные инверсии, подвергают результаты многофакторному анализу по двадцати различным параметрам, строят гипотезы, исследуют биосоциопсихологические переменные, создают математически-аналитические модели, устанавливают закономерности, словом все, что угодно, кроме каких-то активных сюжетных действий.

Возможно, такое плачевное впечатление повесть производит из-за завышенных ожиданий. Тема странников и люденов (которая проходит фоном почти во всех предыдущих произведения Стругацких) — главный и самый лакомый кусочек Мира полудня. Читатель ждет ее красивого раскрытия, фееричной развязки, яркой кульминации, таинственных приключений, сюжетных интриг и резких поворотов фабулы. Все это потенциально делает «Волны гасят ветер» самой интересной и самой содержательной частью трилогии, но… Эти бесконечные документы, справки, комментарии, отчеты, доклады, пояснительные записки и даже примечания к ним… Присутствие в тексте таких строк, как «Прошло сорок три минуты»… (Не сорок две, не сорок пять, не пятьдесят, а именно «сорок три минуты»). Это так по-стругацки… Все это больше похоже либо на черновик какой-то незаконченной книги, либо на наброски научной диссертации. Как человек сам защитивший кандидатскую диссертацию, я не могу без грусти читать текст этой книги. Это одна из немногих книг Стругацких, в которую очень тяжело даже вчитаться.

Да, в повести есть очень много интересных тем и мыслей, которые потенциально способны заставить задуматься, но эти кусочки абсолютно не сплетены между собой никакой хоть сколько-нибудь значимой литературной нитью. Я просто не в состоянии воспринимать с интересом эту солянку из писем, донесений, обрывков диалогов, кусков стенограмм и псевдонаучных выкладок, грубо замаскированных под художественную прозу. Со времен «Второго нашествия марсиан» я уже порядком подзабыл это ощущение едва сдерживаемого желания бросить чтение книги, так и не дочитав ее до конца, и мне вдвойне обидно, что это чувство посетило меня вновь на самой последней книге «Мира полудня», в работе столь зрелых авторов.

Это повесть, пожалуй, занимает лидерство среди всех книг Стругацких по внутреннему диссонансу и самое печальное то, что авторы и не пытались этого скрывать, не боясь именовать эту литературную какофонию едва ли не главным принципом своего творчества. Давайте мелко покрошим соленый огурец в бокал с эксклюзивным французским вином, хорошенько перемешаем и назовем это великим экспериментом. Чем не интрига? Что получилось? Ответ прост — вкус напитка — ужасен, вино приобрело зловонный вкус и запах, оно испорчено, ровно, как и огурец. Но нет, у Стругацких все это будет не так просто… Стругацкие будут долго вести вас к размышлениям о том, какой же именно вкус мог приобрести этот конечный продукт, сотканный из несовместимого, и будет ли он полезен для организма человека в частности и Вселенной в целом, а в конце повести они… Нет, нет. Они не выпьют его, чтобы поделиться с читателем результатами своего эксперимента. Они просто оставят его в бокале на столе, так и не рассказав читателю о том, что он так долго хотел услышать и ради чего собственно и читал все бессвязные рассуждения героев, столь мучительно пытаясь вникнуть в их смысл.

Читая «Волны гасят ветер» после «Далекой Радуги», после «Обитаемого острова» и «Града Обреченного» сложно отделаться от мысли, что авторы просто устали создавать настоящую высокохудожественную прозу, и решили сконцентрироваться исключительно на фактах, событиях и околонаучных размышлениях, а все остальное читатель пусть дорисовывает в своей голове сам. Между строк чувствуется усталость, творческая апатия, желание поскорее отделаться от тяготящего душу и тело литературного труда, полное отсутствие желания делать повесть интересной для чтения. Молодые Стругацкие никогда бы не рискнули даже пытаться опубликовать повесть, написанную в такой форме. На подобное способны лишь поздние Стругацкие, Стругацкие, которым уже абсолютно все равно, как будет воспринята книга читателями и смогут ли они вообще воспринять ее адекватным образом.

Для меня «Волны гасят ветер» — это печаль и разочарование. Это тот самый случай, когда непотребная форма способна убить любое выдающееся содержание. Мне стыдно за то, что я не могу найти ничего, что мне хотелось бы похвалить. Возможно, беда в том, что я ожидал слишком многого от этой книги.

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Из всех возможных решений выбирай самое доброе. Не самое обещающее, не самое рациональное, не самое прогрессивное и уж, конечно, не самое эффективное — самое доброе! Вся суть его жизни — именно в этих словах. И, конечно же, слова эти — не рецепт, не каждому дано быть добрым, это такой же талант, как музыкальный слух или ясновидение, только более редкий.»

«Отягощенные злом, или Сорок лет спустя»

(7/12)

Последняя повесть, написанная братьями совместно

Эта повесть для меня спасительная. Если бы не она, мне бы пришлось завершить мой рассказ о творчестве Стругацких на безмерно печальной минорной ноте. А мне бы этого очень не хотелось.

По воспоминаниям Бориса Стругацкого, идея «Отягощенных злом» появилась у них еще в октябре 1981 года, когда они собрались написать детективный роман совместно с братьями Вайнерами. В первоначальном варианте основой идеей сюжета должна была стать скупка человеческих душ в условиях обычного советского округа, а сама повесть, на подобии «Отеля у «Погибшего альпиниста»» должна была бы состоять из двух частей фантастической и детективной. Однако эта идея так и не была реализована и в дальнейшем Стругацкие использовали наработки для создания собственного полноценного произведения. А жаль. Мне было бы гораздо интереснее прочитать фантастическую историю написанную Стругацкими на гоголевский манер.

Непосредственная работа над созданием «Отягощенных злом» началась только в январе 1986 года. История учителя Георгия Анатольевича Носова впервые упоминается в рабочем дневнике Стругацких в феврале 1987 года. Окончательную, свою последнюю точку, в чистовике Стругацкие ставят 18 марта 1988 года. Впервые повесть публикуется в журнале «Юность» за 1988 год, а первое книжное издание выпускается в 1989 году.

Это последнее большое произведение Стругацких подводящее итог их творчеству. Через два года после выхода книги, после продолжительной болезни (рак печени) 12 октября 1991 Аркадия Стругацкого не станет.

Несмотря на то, что по форме повесть снова представляет собой собрание дневников, необходимо признать, что стиль изложения на голову превосходит все пять предыдущих повестей вместе взятых. Здесь можно встретить великолепные описания, которых так сильно не доставало предыдущим книгам: «Но всего страшнее были эти глаза под высоким безбровым лбом, огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, чёрные, испещрённые по белкам кровавыми прожилками. Всегда, при всех обстоятельствах горели они одним и тем же выражением — яростного бешеного напора пополам с отвращением. Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина», «опасливо отклонясь, раскрыл портфель, и оттуда, словно из печки с раскалёнными углями, шарахнуло живым жаром, даже угарцем потянуло», «И тут выяснилось такое, о чём я и сейчас вспоминаю с ознобом между лопатками», «Отгородившаяся от неба лоснящимися зонтиками». Как бы я хотел, чтобы именно в таком стиле была написана «Волны гасят ветер», но, увы, писатели одаривали нас подобной красотой текста очень и очень редко.

Эта повесть уникальна еще и тем, что в ней Стругацкие впервые поднимают тему эвфемизации текста и речи. Приятно осознавать, что хотя бы в своей последней работе они задумываются о важности этого понятия для серьезной художественной прозы.

Впрочем, Стругацкие есть Стругацкие и все это соседствуют здесь рядом с куда менее лицеприятными явно, избыточными и грубоватыми подробностями вроде «Сусанна с большим пенисом, изображённым во всех анатомических подробностях», «и всё-таки он заблевал мне часть приемной и весь коридор», «девица тоненько рыгнула», «проступил на его поганой морде», «изрыгнуть пошлость», «врезали по мордасам», «плавал в луже собственной блевотины», «сидит на своей постели со шлюхой» и т.д.

К сожалению, принцип повествования в виде чередования отрывков дневников на манер «За миллион лет до конца света» полюбился Стругацким настолько, что они применяют его и здесь с той лишь разницей, что «Отягощенные злом» имеет уже не две как в («Улитка на склоне», «Хромая судьба»), а три, перемежающиеся от главы к главе, сюжетные линии. Первая — дневник астронома, доктора физико-математических наук, Сергея Корнеевича Манохина, вторая — дневник учащегося педагогического лицея XXI века Игоря Мытарина, третья — переработанное по-стругацки Евангелие (моя самая нелюбимая линия, изматывающая своей напыщенной переусложненностью).

«Отягощенные злом» — пожалуй, самая противоречивая книга поздних Стругацких: ее сюжет словно специально запутан и перегружен периферийными деталями, тем временем, как многие диалоги остаются до предала простоватыми, местами повесть невероятно возвышена в художественных оборотах (возможно даже как никакая другая книга авторов), а с другой стороны мы все еще видим огромное количество литературных непристойностей, которых, уж казалось бы столь зрелые во всех смыслах авторы должны были бы сторониться, дабы сохранить свое творческое лицо максимально свежим и благовидным в веках.

В «Отягощенных злом» возвышенное (вроде мыслей о причинах появления Флоры) соседствует с абсолютно мерзким (вроде бесед о спаривании с козами). Религиозно-философские изыскания об истоках христианства и ислама здесь совмещены с обсуждением проблем, актуальных для последних лет уже очевидно гибнущей коммунистической идеи, пафос которой был так силен и заметен в их собственных ранних работах. В итоге, затрагиваемая проблематика оказывается слишком велика и масштабна, чтобы раскрыть ее в рамках подобного не очень большого по размеру произведения. На мой взгляд, в «Граде обреченном» Стругацким удалось раскрыть главную тему намного естественнее, полнее и красочнее.

Спустя несколько лет Борис Стругацкий напишет в «Комментариях к пройденному» следующее: «Это был последний роман АБС, самый сложный, даже, может быть, переусложненный, самый необычный и, наверное, самый непопулярный из всех. Сами-то авторы, впрочем, считали его как раз среди лучших — слишком много душевных сил, размышлений, споров и самых излюбленных идей было в него вложено, чтобы относиться к нему иначе. Здесь и любимейшая, годами лелеемая идея Учителя с большой буквы — впервые мы сделали попытку написать этого человека, так сказать, «вживе» и остались довольны этой попыткой. Здесь старинная, годами лелеемая мечта написать исторический роман — в манере Лиона Фейхтвангера и с позиции человека, никак не желающего поверить в существование объективной и достоверной исторической истины («не так все это было, совсем не так»). Здесь даже попытка осторожного прогноза на ближайшие сорок лет, — пусть даже и обреченного изначально на неуспех, ибо нет ничего сложнее, чем предсказывать, что будет с нами на протяжении одной человеческой жизни (то ли дело строить прогнозы лет на пятьсот вперед, а ещё лучше — на тысячу)».

ПОНРАВИВШИЕСЯ ЦИТАТЫ:

«Человек разумный — это не всегда разумный человек… хомо сапиенс — это возможность думать, но не всегда способность думать…»

«Христианство исказило естественное течение человеческих отношений. Учение Христа о том, что надлежит любить врага своего и подставлять ему всё новую и новую щёку, это учение привело человечество на грань катастрофы. Древний благородный лозунг «око за око, зуб за зуб» оклеветан, забросан грязью, заклеймён как человеконенавистнический. Все беды — именно отсюда. Зло сделалось безнаказанным. Обидчики и нападатели привольно разгуливают по жизни, попирая ими же поверженных. Всё дозволено тому, кто нагл, силён и злобен. Нет управы на него, кроме законов человеческих. Хулиган безнаказанно измывается над слабым. Чиновник безнаказанно измывается над робким. Наглый безнаказанно топчет скромного. Клеветник безнаказанно порочит правдивого.»

«Да в силах ли понять я, каково это: быть ограниченно всемогущим? Когда умеешь всё, но никак, никак, никак не можешь создать аверс без реверса и правое без левого… Когда всё, что ты умеешь, и можешь, и создаёшь доброго, — отягощено злом?.. В силах ли я понять, что Вселенная слишком велика даже для него, а время всё проходит, оно только проходит — и для него, и сквозь него, и мимо него…»

Необходимое послесловие

«Незаурядный человек хочет оставить по себе мир иным, нежели тот, в который он явился, — лучшим, обогащённым его собственным творчеством. Для этого он готов пожертвовать большей частью радостей или даже всеми радостями, которыми наслаждается человек заурядный.»

Это последний абзац, последней сноски, последней повести братьев Стругацких.

Для меня, он самый проникновенный, самый трогательный из всех. Ибо звучит он как приговор, в том числе и мне самому. Писатели приходят в этот мир, чтобы передать частичку своей души, но, к сожалению, часто бывает так, что отдавать ее приходится целиком. Тяжесть создания большого многогранного и совершенного литературного произведения под силу понять лишь избранным. Об этом невозможно рассуждать ни разу не попробовав посидеть над рукописью годами, в поисках наиболее удачной формы и содержания, в поисках красивого изложения глубокой, выстраданной всеми частичками своей души, идеи.

Книги Александра Романова:

Серия «Современная комедия»:

— «Олигарх» (2008 г.)

Серия «Психологический роман»:

— «Роковая ошибка» (2009 г.)

— «Сбежавшие из объятий смерти» (2017 г.)

Серия «Научная фантастика»:

— «Гравитация» Часть 1. Неизбежность (2009 г.)

— «Гравитация» Часть 2. Тайны Проксимы (2011 г.)

— «Гравитация» Часть 3. Двенадцать миллиардов. (2016 г.)

Серия «Сказочные миры»:

— «Офелия» (2012 г.)

— «Макс, Лео и Ника» Часть 1. Мальяндский лес (2017 г.)

— «Макс, Лео и Ника» Часть 2. Школа (2017 г.)

Серия «Литературное наследие писателей двадцатого века»:

— Братья Стругацкие. Жуки в муравейнике. (2017 г.)

— Михаил Булгаков. Шагавший по лезвию. (2017 г.)

Оглавление

Необходимое предисловие

Братья Стругацкие

Заметки на полях. Разбираемся в деталях

  «Страна багровых туч»

  «Извне»

  «Путь на Амальтею»

  «Полдень, XXII век»

  «Стажеры»

  «Попытка к бегству»

  «Далекая Радуга» 1963 г

  «Трудно быть богом»

  «Понедельник начинается в субботу»

  «Хищные вещи века»

  «Улитка на склоне»

  «Гадкие лебеди»

  «Второе нашествие марсиан»

  «Сказка о тройке»

  «Обитаемый остров» 1969

  Отель «У Погибшего Альпиниста»

  «Малыш»

  «Пикник на обочине» 1971 год

  «Град обреченный»

  «Парень из преисподней»

  «За миллиард лет до конца света»

  «Повесть о дружбе и недружбе»

  «Жук в муравейнике»

  «Хромая судьба»

  «Волны гасят ветер»

  «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя»

Необходимое послесловие

Книги Александра Романова: Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg