Владимир Шулятиков «Старое» и «новое» в современной литературе
Г. Скабичевский рисует следующую картину зарождения и развития новых течений в современной литературе.[1]
Обществу «приелись» прозаические объективные описания повседневной, обыденной жизни, какие предлагаются «натуралистической» школой: искусство оказалось слишком туго зашнурованным в «корсет холодного протоколизма» – и вот литература спешит сказать нечто «новое», диаметрально противоположное тому, что говорила она раньше.
Застрельщиками нового литературного движения выступают, с одной стороны, декаденты.
Деятельность декадентов носит чисто отрицательный характер: декаденты лишь разрушают все старое, стараются лишь во всем идти наперекор «натуралистам», поколебать во что бы то ни стало авторитет последних. Ничего положительного, по мнению г. Скабичевского, они не создают, и потому их школа не может занять господствующего положения, не может рассчитывать на «великое и плодотворное» будущее. Но, во всяком случае, г. Скабичевский склонен придавать их реформационным попыткам серьезное значение: по его словам, декаденты, вероятно, «займут в истории почтенную роль тех первых протестантов и пионеров, которые, движимые одним лишь слепым и чисто стихийным побуждением разорвать с постылым прошлым, бросаются отважно в открытое море на утлых челнах и гибнут, по-видимому, совершенно бесплодно. Но пример их не остается без подражания».
С другой стороны, дорогу «новому» направлению прокладывают некоторые из мастеров прежней школы, уловившие своим чутким талантом первые веяния нарождающейся «реформы» и изменившие заветам старины ради «новых» литературных идеалов.
Такого рода новатором в России был Тургенев.
Он, считавшийся одним из самых ярких представителей «реализма», вдруг, в начале шестидесятых годов, после появления в свете романа «Отцы и дети» отрекся от «кодекса своей школы» и начал писать произведения «полуреалистические, полусимволические».[2] Одни из этих произведений «поражают своей мистической фантастичностью»; другие свидетельствуют о том, что Тургенев почувствовал пристрастие к явлениям, отмеченным печатью эксцентричности.
Дело, начатое Тургеневым, продолжали многие выдающиеся беллетристы, появлявшиеся в течение последних двадцати лет. Между ними г. Скабичевский называет Всеволода Гаршина, Надсона, Владимира Короленко, Антона Чехова, Максима Горького.
Гаршин отступает от кодекса «реализма» в том отношении, что его внимание, главным образом, обращено на психологию его героев; его герои до последней степени индивидуальны; он не заботится о «типичности» и «бытовой детальности»; его рассказы отличаются «эксцентрической трагичностью», некоторые из них «всецело уже принадлежат к (области) символической поэзии».[3]
Вместе с Надсоном он – поэт «настроений».
Те произведения Владимира Короленко, которые создали последнему особенно громкую известность («Сон Макара», «В дурном обществе», «Лес шумит», «Слепой музыкант»), очаровывают читателей» поэтической экстраординарностью» своих образов».
«Сон Макара» – ведь это не повесть, не рассказ, а «поистине, фантастическая поэма. А содержание трех остальных произведений, – разве подходит оно сколь-нибудь к изображению обыденного и наиболее характерного для жизни? Оно поражает и пленяет вас именно своей поэтической своеобразностью.
Антона Чехова следует считать отступником от традиций, от истинной реалистической школы потому, что он крайне субъективен в своем творчестве: он не ставит себе целью обобщать изображаемые явления; он пишет исключительно для того, чтобы передать то или другое настроение, которое навевают на него те или другие предметы.
Наконец, Максим Горький, – это «не этнограф, не бытописатель, а поэт-художник» романтического оттенка, в его произведениях нет объективно-детальных описаний; он также крайний субъективист: временами («Песнь о соколе», «Черт») он подходит к символической поэзии…
Сделавши ряд характеристик писателей «нового» направления, изменивших в общих чертах ход раннего развития новонарождающейся литературы, г. Скабичевский отказывается ответить категорически на вопрос: что же такое представляет из себя это «новое» в литературе, идущее на смену старому и отжившему свой век? Это «новое», по его мнению, не успело еще определиться. «Мы можем лишь формулировать его отрицательно: это будет ни натурализм[4], ни декадентство».
Верно ли это? Не слишком ли г. Скабичевский поспешил сделать подобный безапелляционный вывод? Неужели же «новое» до сих пор настолько мало определилось, что его можно формулировать только отрицательно?
Нет, дело обстоит далеко не так, как его представляет себе г. Скабичевский.
Если «новое» рисуется ему в образе какого-то в высшей степени таинственного незнакомца, то в этом виноват г. Скабичевский сам: он не дал себе труда подойти поближе к таинственному незнакомцу, попристальнее всмотреться в физиономию последнего. Если бы он сделал это, он, прежде всего, увидел бы в таинственном незнакомце черты всем хорошо известной «старины».
Г. Скабичевский должен был бы отрешиться от той ненаучной точки зрения, согласно которой ход литературного развития изображается в виде стихийной игры чисто литературных элементов – точки зрения, согласно которой смена литературных школ зависит от того, насколько удачно та или другая школа разработала основные посылки своего художественного миросозерцания, а не от условий развития общественных отношений.
Касаясь перемены, происшедшей с Тургеневым после появления в свете «Отцов и детей», г. Скабичевский объясняет эту перемену исключительно «чуткостью таланта» прославленного романиста. В произведениях «нового» жанра он отказывается видеть признаки падения таланта Тургенева и не приписывает обращения к «экзотическим» темам оскорбленному самолюбию беллетриста, встретившего порицание по поводу «Отцов и детей». «Тургенев в этих произведениях является новатором, который уловил своим чутким талантом первые проблески нового литературного направления».
На самом же деле, перемена, происшедшая с Тургеневым, порождена была причинами общественного характера.
Как известно, в самом начале шестидесятых годов Тургенев разошелся с прогрессистами-разночинцами[5], разошелся потому, что он, как и вообще большинство «людей сороковых годов», при всех своих высокоальтруистических чувствах и стремлениях, все-таки был человеком совершенно иного закала, иной душевной организации, чем «шестидесятники», потому что в нем все-таки сильно говорили привычки, наклонности и чувства, унаследованные от старой культуры.
История обращения Тургенева к «полуреалистическому, полусимволическому» искусству есть именно история того, как Тургенев постепенно приходил к сознанию своей резни с «шестидесятниками», постепенно возвращался на лоно «дореформенной» культуры.
Еще задолго до своего окончательного «разрыва» с шестидесятниками Тургенев жаловался на «черствость их души», на то, что они не понимают поэзии. И он говорил «о необходимости возвращения пушкинского элемента, в противовесие к гоголевскому[6], т. е. в противовесие тому элементу, которым так дорожили «шестидесятники». Это значило, что человек «старой» культуры протестовал против той «новой», которую стремились тогда выработать «разночинцы».
Впоследствии, когда «разрыв» произошел, в одном письме по поводу «Отцов и детей» Тургенев прямо характеризовал себя, как носителя «старых» культурных начал.
Он заявил: «Н.П. (Николай Петрович Кирсанов) это – я, Огарев и тысяча других». А по его собственным словам, создавал фигуру Николая Кирсанова, он хотел создать один из типов лучших сынов дворянской интеллигенции своего времени[7].
Кирсанова он называет человеком «слабым» и «несостоятельным».
Именно с точки зрения «слабого» и «несостоятельного» Кирсанова, он возмущался современной ему «разночинской «литературой.
«Способности нельзя отрицать во всех этих Решетниковых, Успенских и т. д. – пишет он Полонскому[8], – где же вымысел, сила, воображение, выдумка где? – Они ничего выдумать не могут – и, пожалуй, даже радуются тому: этак мы, полагают они, ближе к правде. – Правда – воздух, без которого дышать нельзя; но художество – растение, иногда даже довольно причудливое, которое зреет и развивается в этом воздух е. А эти господа – бессемянники, и посеять ничего не могут».
Воображение, вымысел, выдумка – все это качества, которыми были богато одарены как раз интеллигенты дворяне крепостнических времен, – качества, которые были воспитываемы в интеллигентах-дворянах органически всей совокупностью условий «помещичьей» жизни[9]. Напротив, интеллигенты-разночинцы очень низко ценили эти качества и даже считали их вредными и гибельными для себя. Трезвые «мыслящие реалисты» поклонялись единственно «правде».
Почувствовав себя чуждым среди общества трезвых «мыслящих реалистов», среди «бессемянников», одиноким среди водоворота несшейся мимо него жизни, Тургенев нашел себе естественное утешение в дарованном ему наследии дворянской культуры. Он придал «воображению и вымыслу» исключительное значение. Он начал настойчиво защищать права гражданства чисто психологической литературы.
Он делает, в первой половине семидесятых годов, следующее признание[10].
«Теперь люди в литературе за политику: все, что не политика – для нее вздор или даже нелепость.
Как-то неловко защищать свои вещи – но вообразите вы себе, что я никак не могу согласиться, что даже «Стук-стук» нелепость. Вы мне скажите, что моя студия мне не удалась… Быть может; но я хотел только указать вам на право и уместность разработки чисто психологических (не политических и не социальных) вопросов.
Вместе с тем, уходя от «современности» в романтическую область – в область «воображения и вымысла», Тургенев видел, что он теряет под собой твердую почву. В его письмах часто проскальзывает неуверенность в достоинствах своих «новых» «полуреалистических, полусимволических» произведений. Он даже в минуты откровенности называет такие произведения, как «История лейтенанта Ергунова», «Несчастная», «Стук-стук» – уродцами. Он сознается, что его удаление от действительной жизни сильно вредит ему. «Так как я в течение своей сочинительской карьеры никогда не отправлялся от идей, а всегда от образов, – музе моей не с чего будет писать картинки», – заявляет он и высказывает предположение, что ему, пожалуй, придется в будущем «спрятать кисть под замок»[11].
Одним словом, довольствоваться тем объяснением, которое г. Скабичевский дал последнему периоду литературной деятельности Тургенева, значит, совершенно неправильно освещать названный период. «Проблески нового литературного направления» в сущности лишь были эпилогом литературной деятельности «людей сороковых годов», заключительным актом «драмы» этих людей, которые так блестяще начали, начали с решительного отречения от «аристократических» идеалов, пошли смело навстречу разночинцам, старались вместе с последними выработать нечто «новое», новое «реалистическое» миросозерцание и новую «демократическую» культуру, но которые, в шестидесятые годы не смогли идти вровень с веком и повернули назад, так далеко назад, что сожгли то, чему раньше поклонялись, и поклонялись тому, что сжигали, т. е. обратились к уничтоженному им «романтизму».
И в дальнейшие моменты развития «новых» литературных течений элементы «старого» – предания «седой старины», играли громадную роль.
Что, на самом деле, обозначает обращение к «субъективному» и «индивидуальному», которое г. Скабичевский отмечает в произведениях выдающихся беллетристов последних двадцати лет[12]. Что означает отступничество современных беллетристов от «кодекса реализма».
Оно означает, что русская «разночинская» интеллигенция, которой не удалось создать свою вполне оригинальную культуру, культуру, основанную на миросозерцании «мыслящих реалистов», в поисках за «новой» культурой воскрешает идеалы далекого прошлого, старается многим позаимствоваться от культуры «аристократической» интеллигенции.
Устами одного из современных прогрессистов русская интеллигенция (или точнее ее значительная часть) заявляет: «духовные вершины аристократической интеллигенции прошлого заключают в себе более высокие психические черты и в некоторых отношениях они ближе к будущему, чем буржуазная демократическая интеллигенция капиталистического века с ее духовной бедностью и анти-идеалистическим духом»[13].
«Аристократ духа» – вот идеал, который начинает мелькать перед восхищенным взором очень многих интеллигентов.
История» аристократизации» известной части интеллигенции, история борьбы «аристократического», романтического начала с началом глубоко-реалистическим в восьмидесятые годы и в настоящее время, а также выделению идейности этих двух начал мы посвятим наш следующий фельетон.
«Курьер», 1901 г., № 334
Примечания
1
См. «Русск. Мысль», ноябрь.
(обратно)2
Употребляем термин г. Скабичевского. – К числу подобных произведений г. Скабичевский относит: «Призраки», «Довольно», «Собаку», «Странную историю», «Сон», «Рассказ отца Алексея», «Песнь торжествующей любви», «Клару Милич», многие из стихотворений в прозе, далее «Историю лейтенанта Ергунова», «Несчастную» и проч.
(обратно)3
«Attalea Princeps», «Красный цветок», «То, чего не было», «Гордый Аггей».
(обратно)4
Существование которого в России г. Скабичевский так неожиданно открыл (о сделанном им «открытии» см. наш предыдущий фельетон).
(обратно)5
Разрыв его с шестидесятниками ознаменовался его ссорой с редакцией «Современника». – Отношение Тургенева, как представителя интеллигенции сороковых годов, к шестидесятникам разобрано отчасти в статье В. Богучарского («Мир Божий», ноябрь). – Заметим, кстати, что в своей статье В. Богучарский говорит о «новоявленных» разночинцах, «называя так шестидесятников); но это крупная историческая неточность: как будто «разночинцы» впервые явились в шестидесятые годы! В шестидесятые годы они лишь выступили en masse на историческую сцену; на самом деле, еще в сороковые годы они громко заговорили о себе («разночинцы» николаевской эпохи). А именно, имея перед своими глазами «разночинцев» и под сильнейшим влиянием «разночинцев», представители феодальной интеллигенции выработали свои прогрессивные взгляды.
(обратно)6
«Первое собрание писем И.С. Тургенева», стр. 26.
(обратно)7
Ibid, стр. 105.
(обратно)8
Ibid, стр. 129.
(обратно)9
О психологии дворян-интеллигентов крепостнических времен см. книгу П Мизинова «История и поэзия»; стр. 333–380.
(обратно)10
«Собр. писем», стр. 239.
(обратно)11
«Собр. писем», стр. 154.
(обратно)12
Следует заметить, что г. Скабический слишком общую степень установил между характеризующими им интеллигентами «восьмидесятниками» и Максимом Горьким. Его субъективизм видит особое значение.
(обратно)13
См. статью Николая Бердяева «Борьба за идеализм». «Мир Божий», стр. 108.
(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Комментарии к книге ««Старое» и «новое» в современной литературе», Владимир Михайлович Шулятиков
Всего 0 комментариев