«Памяти Тургенева»

Николай Константинович Михайловский Памяти Тургенева

<…> А теперь мне хочется помянуть человека, который до конца дней своих сам называл себя западником.

Читатель понимает, что я говорю о Тургеневе, умершем ровно десять лет тому назад 22 августа. Талант перворазрядный, хотя и не столь могучий и оригинальный, как талант гр. Л. Толстого и Достоевского, но зато гораздо более уравновешенный, Тургенев никогда не мечтал о выработке лично ему принадлежащего миросозерцания, об основании своей собственной секты или школы. Он, примкнув еще в молодости к группе западников, которая в то время представляла собою нечто живое и цельное, остался западником до самой смерти. Но западником в первоначальном, старом смысле, в смысле общего уважения к европейской культуре, независимо от происходящих внутри ее жестоких и часто кровавых распрей религиозных, международных, сословных, партийных. На той возвышенной, но и вполне неопределенной точке зрения, с которой исчезают эти распри и виден лишь общий абрис европейской цивилизации, Тургенев мог оставаться только благодаря своему постоянному пребыванию за границей. На первый взгляд это может показаться странным или даже прямо неверным, потому что где же могут яснее чувствоваться внутренние противоречия западной жизни, острая борьба ее элементов, как не среди нее самой? Именно ведь поэтому и невозможен никакой западник на самом Западе. Я решаюсь, однако, утверждать, что, кроме, конечно, личных и вообще интимных обстоятельств, тянувших Тургенева во Францию, его влекло туда почти бессознательно еще и потому, что там именно он мог сохранить свое широкое, но неопределенное западничество, с которым он сжился смолоду и расстаться с которым ему было труднее, чем кому-нибудь.

Если читатель припомнит весь длинный ряд созданных Тургеневым образов, он увидит, что помимо их индивидуальных особенностей, всегда мастерски разработанных и резко выделяющих данное лицо, они распадаются на две большие психологические группы. В одной стоят натуры активные, не боящиеся ответственности, решительные, жаждущие борьбы и твердо идущие к раз поставленной цели; в другой – натуры пассивные, мягкие, колеблющиеся, неохотно или с сердечною болью берущие на себя ответственность, увлекаемые какою-нибудь волною помимо или против их воли. Последние суть любимцы автора, между тем как первых он иногда уважает (далеко не всегда), иногда даже любуется как художник твердою законченностью их физиономий, но никогда не окружает тем любовным поэтическим ореалом, которым наделяет мягких, практически слабых, нерешительных. Как умный человек и первоклассный художник, он не скрывал достоинств своих пасынков и слабостей своих родных детищ, но нетрудно все-таки разобрать, кто из его героев – пасынок и кто родной, близкий по крови. Я не могу входить здесь в подробности и замечу только, что все известное нам о личности самого Тургенева вполне подтверждает сказанное. Это отнюдь не был человек твердых решений, борьбы, действия, но он не был и созерцательной натурой. Он любил жизнь, любил вращаться среди ее разнообразных красок и звуков, искал общения с нею для своего большого ума и высокого художественного дарования, но по возможности без активного, ответственного вмешательства в нее. Это он и получал за границей, где сложная общественно-политическая жизнь оставалась ему все-таки настолько чужою, что никакого активного вмешательства с его стороны не требовала и даже не допускала. Он мог дышать там уже готовою общею атмосферою свободы и просвещения, которая составляла идеал западничества, вместе с тем совершенно устраняясь от борьбы частных элементов. Относительно житейской практики его мнений никто не спрашивал, его решений никто не ждал. Иное положение его было в России. Общая атмосфера была здесь совсем другая, а вместе с тем процесс выветривания или дифференцирования западничества уже далеко подвинулся вперед: например, ультраконсервативная «Весть»{1} могла с таким же правом считаться отрогом западничества, как и нигилистическое «Русское слово»{2}. Человеку с именем и значением Тургенева непременно пришлось бы занять то или другое воинствующее положение в этих сложных обстоятельствах, что мы и видели на пушкинском празднике и непосредственно вслед за этим, когда Тургеневу навязали роль чуть ли не политического вождя. Это было совсем не по нем, и он не пошел на ту блестящую удочку, на которую так охотно кинулся его соперник в «пушкинские дни» – Достоевский.

Проживая за границей, Тургенев оставался, однако, русским, интересовался всем, что делается на родине, и не раз откликался на наши злобы дня. Немудрено, что, наблюдая русскую жизнь издалека, он впадал в ошибки, об которых было бы, разумеется, неуместно распространяться теперь, когда мы отмечаем десятилетие кончины этой гордости русской литературы. Каковы бы ни были эти ошибки в публицистическом смысле, сочинения Тургенева остаются неиссякаемым источником художественного наслаждения и собранием тончайших наблюдений и исследований в области движений человеческой души. Тургеневу навязывали роль ловца новых моментов в истории нашего развития, точнее, – разных «новых людей». На этой именно почве и происходили, например, известные горячие споры о Базарове{3}.Может быть, в глубине души и самому Тургеневу хотелось занять роль такого ловца моментов. Но на деле он, во всяком случае, брал из этих сменяющихся моментов только среду, обстановку, а главными действующими лицами оказываются везде представители все тех же вышеупомянутых двух психологических типов. Во всех своих романах и повестях Тургенев решает художественную задачу: как будут себя вести и что будут чувствовать его два типа в данной обстановке? Причем обстановка иногда берется из «момента», а иногда дело обходится и без него. Например, Нежданов (в «Нови») и Санин (в «Вешних водах») – один и тот же психологический тип из любимцев Тургенева со всею их безвольностью, слабостью, колебаниями, но и с тем поэтическим венком красивого страдания, который Тургенев неизменно кладет на головы своих любимцев; только в первом случае обстановка взята из «момента», а во втором нет намека на какой бы то ни было определенный момент. Каковы бы поэтому ни были ошибки автора в понимании и изображении обстановки, ими не наносится ущерба собственно психологии безвольных, слабых, колеблющихся героев. То же нужно сказать и о психологии противоположного типа в тех пределах, которые устанавливаются беспристрастием автора и его чувством художественной меры. Можно утверждать, что решительные люди, люди борьбы и твердого преследования раз поставленной цели, не необходимо так сухи, жестки, так обделены в поэтическом смысле, как все подобные герои Тургенева. Например, патриотический энтузиазм Инсарова мог бы быть цветнее, ярче: Инсаров мог бы обладать увлекательным красноречием оратора или поэтическим талантом, который он посвятил бы тому же делу служения родине. Но Тургенев не любил раздавать эти поэтические цветы людям борьбы и действия, – он приберегал их для своих любимцев, людей слабой воли, сомнений и колебаний. Если, однако, мы возьмем Инсарова как он есть – любящим Болгарию и ненавидящим турецкое иго, но сдержанным, умным, но узким и недаровитым, – то каждый его шаг окажется психически верен. И поистине удивительно то разнообразие, с которым Тургенев умел индивидуализировать свои два типа, всякий раз открывая в них новые стороны, новые подробности, новые комбинации мыслей, чувств, темпераментов. Это как бы две галереи фамильных портретов: фамильное сходство есть во всех портретах каждой из галерей, но вместе с тем каждый из них имеет особую физиономию; до такой степени особую, что различие аксессуаров – высокий пудреный парик и гладкая прическа, блуза художника, вицмундир чиновника, модный фрак и проч. – является делом второстепенным. Но к этому надо еще прибавить богатую галерею женских портретов, частию распределяющихся по тем же двум типам, а частию составляющих особый мир, в изображение которого Тургенев вкладывал всю гибкость, все изящество и тонкость своего таланта. Это – мир впервые полюбивших девушек. В этом отношении с Тургеневым не может соперничать не только Достоевский, которому женские образы решительно не давались, но и гр. Л. Толстой. Особенность Тургенева состоит, во-первых, в том, что его полюбившие девушки оказываются в большинстве случаев выше мужчин, а во-вторых, в том, что утренняя заря любви сопровождается в них порывом к чему-то неопределенному, но высокому и широкому; они чувствуют в себе подъем сил, не только дающий им самим великое счастие, но и способный осчастливить и любимого человека, и еще много, много людей… Несмотря на постоянное повторение этого основного мотива, Тургенев и здесь был неистощим в вариациях. Но как только этот порыв так или иначе кончался в девушке – разочарованием ли, как в «Затишье» и в «Рудине», смертью ли любимого человека, как в «Накануне», обыкновенной ли прозой семейной жизни, – она переставала интересовать Тургенева: он ставил точку. Дело в том, что этот порыв был сродни его западничеству, тому первоначальному, настоящему западничеству, в основе которого был светлый, широкий, но неопределенный идеал и которому Тургенев оставался верен всю жизнь…

сентябрь 1893 г.

Комментарии

1

«Весть» – газета, выходившая в Петербурге в 1863–1870 гг.

2

См. примеч. 5 к статье «Н. В. Шелгунов».

3

См. примеч. 73 к «Литературным воспоминаниям».