«Южный Урал, №4»

Южный Урал, №4 (fb2) - Южный Урал, №4 (Южный Урал - 4) 713K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Иванович Куликов - Н. Романов - Владислав Ромуальдович Гравишкис - Людмила Константиновна Татьяничева - Виктор Евгеньевич Гусев

Южный Урал, №4

ЮЖНЫЙ УРАЛ

ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ АЛЬМАНАХ

ОРГАН ЧЕЛЯБИНСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ СОЮЗА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

№ 4

ЧЕЛЯБИНСКОЕ ОБЛАСТНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

1950

В. М. АМОСОВ

сталевар Златоустовского металлургического завода им. Сталина, депутат Верховного Совета СССР.

НА ВАХТЕ МИРА

Вся история нашего советского государства есть история неустанной борьбы за мир. Одним из первых декретов молодого советского правительства был декрет о мире. Он был подписан В. И. Лениным в первые часы существования Советской власти.

Три с лишним десятилетия стоит, как несокрушимый утес, наш Советский Союз — оплот мира во всем мире. С надеждой и радостью смотрят на него простые, трудящиеся люди всех стран..

Борьба за мир — благороднейшая и важнейшая задача народов нашей страны. Эту задачу советские люди решают сейчас своим самоотверженным созидательным трудом. Чем мы лучше трудимся, чем больших успехов добиваемся в труде, тем больше у нас сил для того, чтобы отстоять мир. Это прекрасно понимаем мы, советские люди. Это отлично знают и понимают и наши друзья во всем мире. С каким восхищением и радостью, с каким чувством надежды и гордости следят за нашими трудовыми успехами трудящиеся стран народной демократии, да и буржуазных стран. Я это особенно остро почувствовал, когда был в Праге в качестве делегата Всемирного конгресса сторонников мира в апреле тысяча девятьсот сорок девятого года.

Известно, что реакционное французское правительство не допустило всех делегатов конгресса во Францию. Поэтому конгресс заседал в двух городах — Париже и Праге. Народы 72 стран, свыше шестисот миллионов человек, прислали на конгресс более двух тысяч делегатов. В Праге присутствовало около 300 делегатов от 19 стран. Тут были рабочие и представители интеллигенции Польши, Чехословакии, Монгольской Народной Республики, Китая, СССР и других стран. На нас, представителей советской державы, все делегаты смотрели не только с уважением и с благодарностью, но с глубоким доверием и надеждой. Каждый выступавший на конгрессе с волнением и горячей любовью произносил имя великого Сталина, говорил, что прогрессивное человечество чувствует твердую уверенность в торжестве дела мира, ибо знает, что есть на земле несокрушимое социалистическое государство, есть на земле советские люди, что ведет нас от победы к победе гений человечества — Сталин.

С особенным вниманием слушали делегаты конгресса выступления советских делегатов. В перерывах делегаты горячо говорили о выступлении того или иного оратора, благодарили его за выступление, уверяли, что будут следовать во всем примеру Советского Союза.

Я выступил и рассказал о том, как трудятся советские люди на благо мира и, в частности, как работают люди Сталинского Урала, каких успехов добились они в восстановлении и дальнейшем развитии нашего народного хозяйства.

— Эшелоны уральской стали, — говорил я с трибуны конгресса, обращаясь к простым людям всего мира, — идут во все концы нашей великой Родины. Уральская сталь идет на строительство новых городов и сел, фабрик и заводов, школ, больниц, Дворцов культуры, на восстановление населенных пунктов, разрушенных войной.

Забота о судьбе моей Родины, о счастье и благосостоянии всего советского народа является для меня, как и для каждого советского патриота, самым большим делом, моим гражданским долгом.

Включившись в социалистическое соревнование, я ежемесячно даю стране сотни тонн сверхпланового металла.

Так работают у нас многие тысячи рабочих.

Мы, советские люди, не хотим войны! Мы не хотим новых человеческих жертв и народных бедствий ради кучки разжиревших на войне англо-американских империалистов и их наймитов. «Мы хотим крепкого и устойчивого мира», — так говорят все честные труженики, чьими руками создаются материальные и духовные ценности. Мы этого хотим, за это боремся и мы, советские металлурги.

Я горжусь тем, что работаю среди своих товарищей, советских металлургов — горняков, сталеваров, прокатчиков и доменщиков, — которые в годы войны выплавили сотни тысяч тонн металла для разгрома врага. Советские металлурги самоотверженно трудились для того, чтобы завоевать победу, добиться мира во всем мире.

Поджигатели войны принесли неисчислимые бедствия миллионам советских людей. Еще не высохли слезы сирот и матерей, отцы и дети которых героически пали в борьбе против германских фашистов. У меня у самого война отняла двух сыновей. Один мой сын, Семен, погиб в 1943 году под Ленинградом. Другой, Виктор, был тяжело ранен в нескольких километрах от Берлина и умер от ран. А сейчас снова раздается звон оружия. Империалистические агрессивные силы, стремящиеся к мировому господству, вновь собираются в поход против миролюбивых стран.

У советских людей никогда не было агрессивных намерений. Мы заняты мирным трудом. Представители нашего государства, выражая наш наказ, нашу волю, волю многомиллионного советского народа, много раз настойчиво предлагали на сессиях Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций сократить вооружение, запретить атомное оружие, запретить пропаганду новой мировой войны.

Наш любимый вождь великий Сталин неоднократно указывал, что Советский Союз готов заключить Пакт мира с Соединенными Штатами Америки. Однако миролюбивые предложения советского правительства отверглись правящими кругами США и Англии, Они создали агрессивный Северо-атлантический пакт, который, по мнению честных людей, служит делу войны. Наша страна, против которой направлен этот агрессивный пакт, никому не угрожает, она стоит твердо за мир во всем мире. Советский Союз является оплотом мира. Это знают все честные люди. Я думаю, что Северо-атлантический пакт, как и многие другие агрессивные блоки империалистов, всем ходом истории обречен на провал. Да иначе и не может быть: он заключен против воли народа и направлен против народных интересов. А правда на стороне того, кто борется во имя жизни, свободы и независимости, а не во имя смерти и порабощения.

После победы над врагами в Великой Отечественной войне все усилия советского народа направлены на восстановление и развитие хозяйства нашей страны. Мы, советские люди, заняты мирным строительством, мы не хотим войны.

Лесами новостроек покрылись необъятные просторы моей Родины, из руин и пепла вновь поднимаются возрожденные города, села, заводы, фабрики. Весь мир помнит развалины Сталинграда, рудников и шахт Донбасса, Севастополя и других городов. Да, Сталинград был в руинах. Но посмотрите, с какой быстротой он оживает! Сколько тракторов сошло уже после войны с конвейеров Сталинградского тракторного завода! Мы, советские люди, не жалеем своего труда, чтобы ликвидировать последствия войны, чтобы восстановить все, что разрушили враги, ворвавшись в наш дом. Наш труд приносит свои результаты.

Снова сияют огни Днепрогэса, день и ночь идут эшелоны с антрацитом Донбасса. Залечил свои раны непокоренный Сталинград. Все больше и больше хлеба дают поля Советской Украины, Советской Кубани. В борьбе за восстановление и дальнейшее развитие народного хозяйства советский народ одерживает большие победы. С огромным воодушевлением советские люди трудятся над выполнением великого плана построения коммунистического общества в нашей стране, плана, начертанного нашим мудрым вождем и учителем товарищем Сталиным.

Мне, простому рабочему, как и миллионам советских людей, хорошо известно, какую продукцию дают наши фабрики и заводы. У нас в Златоусте, например, выпускаются самоходные комбайны, в соседнем городе Миассе — автомобили, в Челябинске — тракторы, плуги, бульдозеры и другие машины, необходимые для мирного труда.

Все это лучше слов и речей доказывает миролюбивую политику Советского Союза.

Мы не хотим войны, и войны не будет, если не хотят ее трудящиеся всех стран, все сторонники мира. А нас, сторонников мира, — большинство. Если мы твердо и решительно станем на защиту мира, то поджигателям войны не удастся разжечь пожар новой войны, не удастся бросить миллионы простых людей с оружием друг против друга. Поднимемся же все против войны, которую пытаются вновь навязать нам империалистические заправилы!

Мы можем и должны остановить зачинщиков войны. Мы покараем народным судом всякого, кто посмеет развязать новую кровавую бойню.

Я призываю металлургов всего мира отказаться плавить металл для войны. Ни один килограмм металла не должен быть употреблен на строительство орудий насилия и истребления людей. Железо и сталь, если их выплавляет честный человек, любящий свою Родину, свободу и независимость, являются надежной опорой сторонников мира.

Я, как металлург, хочу сказать: пусть воля и единство сторонников мира будут так же нерушимы и крепки, как прославленная уральская сталь.

Все делегаты дружными возгласами и аплодисментами горячо одобрили мой призыв. В перерыв ко мне подошел китаец и крепко-крепко пожал руку. Без слов было понятно, что было у него на душе. Обнял меня и поляк и сказал, что героический труд советских людей во имя мира окрыляет и воодушевляет на борьбу против поджигателей войны все прогрессивное человечество.

Весной этого года я был в Болгарии в составе делегации, приглашенной на первомайские торжества. Были приглашены также делегации из Польши, Венгрии, Румынии, Албании и других стран.

Когда мы приехали в Софию, мне показалось, что я встретился со старыми друзьями, с которыми я встречался в Праге, на Всемирном конгрессе сторонников мира... Болгары показали нам, гостям, как они живут. И вот тут-то я убедился, что значит для них пример и великий опыт нашего социалистического государства.

В первомайских болгарских газетах было опубликовано сообщение правительства об успешном выполнении народнохозяйственного плана Болгарии за первый квартал 1950 года.

Промышленность страны в целом выполнила план на 101,6 процента. Прирост по сравнению с первым кварталом 1949 года составил 21,7 процента.

Мы побывали на заводах и посмотрели, в чем же конкретно болгары следуют нашему примеру. Среди болгарских рабочих мы видели много ударников и стахановцев. Мы встречались на заводе «Изида» с бригадой Христо Венкова. Эта бригада следует почину москвичей Л. Корабельниковой и Ф. Кузнецова. Один день в месяце бригада работает на сэкономленных материалах. Машинисты паровозов Генчев и Нанков добились замечательных результатов в применении опыта кривоносовцев по вождению тяжеловесных поездов.

Побывали мы и в селах Болгарии. В селе Первенец крестьянские кооперативы объединяют три четверти крестьянских хозяйств. В этих кооперативах труд механизирован на 90 процентов... И здесь, в Болгарии, как и на конгрессе сторонников мира, рабочие и крестьяне, представители интеллигенции с восхищением говорили о героическом труде советских людей во имя мира, с гордостью и надеждой говорили о нашей стране как о надежном оплоте и защитнике мира.

Обо всем этом я вспомнил, когда участвовал в работе первой сессии Верховного Совета СССР.

Как известно, сессия обсуждала вопрос о государственном бюджете. Бюджет нашего государства убедительнее всего характеризует наше стремление утвердить мир на земле. Он еще и еще раз демонстрирует экономическое могущество нашего социалистического государства.

Удельный вес военных расходов в бюджете США повысился с 22,5 процента в 1939—40 годах, до 68 процентов в 1949—50 годах. Трумен в послании конгрессу о бюджете на 1951 год объявил, что на военные нужды, то есть на вооруженные силы, на расходы по производству атомных бомб, на вооружение стран — участниц агрессивных военных блоков, — на все это потребуется свыше 32 миллиардов долларов. Это составит около 76 процентов всего государственного бюджета США.

А у нас в советской стране, борющейся за мир, основная часть средств бюджета направляется на развитие народного хозяйства, на дальнейший подъем культуры, на повышение материального уровня жизни народов. Более трети всей расходной части бюджета — 164,4 миллиарда рублей ассигнуется на народное хозяйство. Расходы на социально-культурные мероприятия предусматриваются в сумме 120,7 миллиарда рублей. В целом ассигнования на народное хозяйство и культуру составляют две трети всех расходов государственного бюджета СССР. Расходы на финансирование народного хозяйства и социально-культурных мероприятий в 1950 году более чем в полтора раза превысят соответствующие расходы 1946 года, первого года послевоенной сталинской пятилетки.

Закон о Государственном бюджете, который был принят Верховным Советом СССР, укрепляет уверенность прогрессивного человечества в торжестве дела мира, вселяет еще большую уверенность и укрепляет надежду народов мира на Советский Союз как надежного поборника мира.

Народы Советского Союза стоят на Вахте Мира.

В дни, когда американские агрессоры спровоцировали братоубийственную войну в Корее, советские люди, ставя свои подписи под Стокгольмским Воззванием, во много крат умножили свои усилия в созидательном, мирном труде. Я не буду ходить далеко за примерами, а сошлюсь на людей нашего города.

В первый же день кампания по сбору подписей под Стокгольмским Воззванием коллектив четвертой мартеновской печи металлургического завода имени Сталина встал на стахановскую вахту мира. В июле сталевары Чулков, Стругов, Черушев сберегли топлива и материалов на 122200 рублей. Их примеру последовали другие сталевары. В результате цех только за одну последнюю декаду июля сэкономил мазута, чугуна и ферросплавов на 203748 рублей.

Подписывая Стокгольмское Воззвание, бригада печи, на которой работаю я, обязалась, с каждого квадратного метра пода печи снимать до 6 тонн стали, расходовать мазута не более 250 килограммов на каждую выплавленную тонну металла, за счет сэкономленных материалов ежемесячно выдавать две плавки. Это обязательство мы выполняем. Лично я довел съем стали с квадратного метра пода печи до 6,3 тонны. За послевоенную пятилетку моя бригада сварила свыше 10000 тонн стали сверх плана. Многие сталевары нашего цеха достигли подобных замечательных результатов. Сталевар седьмой печи Гафур Сафиев снимает с одного квадратного пода печи 6,2 тонны стали. А Ряднов, молодой сталевар, не только добился высоких показателей, он сумел подготовиться и поступить в институт. Через пять лет он вернется к нам на завод уже инженером. Вот как отвечают сталевары на призыв развернуть борьбу за мир.

Со мной вот уже два года соревнуется знатный машинист Златоустовского отделения Южно-Уральской железной дороги Максим Куприянов. Когда мы начали соревноваться, Максим был машинистом паровоза, сейчас он машинист электровоза и добился самых лучших показателей. Он инициатор движения «шестисотников», встав на вахту мира, он взял повышенные обязательства: перевыполнять норму технической скорости, снизить оборот электровоза на четыре часа против нормы, добиться среднесуточного пробега электровоза не менее 600 километров. Куприянов с честью выполняет эти обязательства. Примеру Куприянова следуют другие машинисты электровозов, И что замечательно, они вносят в соревнование новые моменты, проявляют образцы творческого отношения к делу. Старший машинист электровоза тов. Дмитриев не только выполняет обязательства, взятые в соревновании с машинистом Куприяновым, но сам вступил в соревнование с диспетчерами и дежурными по станции. Бригада этого машиниста уже добилась значительного перевыполнения нормы технической скорости.

Встав на вахту мира каменщик Константин Маринин, работающий на строительстве жилых домов в Ново-Златоустовском районе, укладывает в смену 15000 кирпичей, перекрывая нормы выработки в семь с половиной раз...

Производственные успехи, достигнутые в период кампании по сбору подписей под Стокгольмским Воззванием, не только закреплены, но ежедневно приумножаются с новой силой. Страна приступила к великим стройкам коммунизма. Советский народ на великой русской реке Волге развертывает небывалое еще по масштабам, грандиозное строительство мощнейших гидроэлектрических станций, в Туркмении начинается строительство величайшего в мире оросительного канала. Скоро вспыхнут огни гигантской стройки на Днепре.

Честные люди всех стран понимают, что эти грандиозные стройки воздвигаются во имя мира. Эти стройки свидетельствуют о том, что мы не боимся угроз поджигателей войны.

Советские люди стахановским трудом отвечают на решения правительства о новых стройках на Волге, Днепре и Аму-Дарье. Спросите машиниста Куприянова, что его сейчас вдохновляет на высокопроизводительный труд, он несомненно скажет:

«Великие стройки коммунизма..!»

Знатный златоустовский каменщик Константин Маринин, укладывая кирпичи, стремится скорее соорудить дом для рабочих. Ведь в этом доме будут жить люди, которым надлежит выполнять заказы для строек коммунизма. Я и сам стою у печи, смотрю на сталь и думаю: ведь это сталь, сваренная мною, прокатанная на нашем заводе, пойдет на Волгу, на Днепр, в Туркмению... И от сознания, этого откровенно скажу, чувствую моральное удовлетворение.

На Всемирном конгрессе сторонников мира я призывал металлургов не давать ни килограмма металла на военные нужды. Там, с трибуны конгресса, я призывал словом. У порога мартеновской печи номер семь Златоустовского металлургического завода имени Сталина я призываю к этому металлургов мира делом: варю сталь во имя мира. Пусть знает и китаец, который жал мне руку после выступления на конгрессе, пусть знает и поляк, который благодарил меня за выступление, пусть знают все, что я стою на вахте мира и как сталевар и как депутат народа.

Я советский гражданин. Как все советские люди, я борюсь за мир своим трудом, который составляет основу нашего государства. И я горжусь тем, что мы, советские люди, встав на Вахту Мира еще в октябре 1917 года, как только взяли власть в свои руки, и сейчас стоим на этой вахте непоколебимо. Декрет о мире подписывал председатель Совнаркома великий Ленин. Решение о великих стройках коммунизма подписал председатель Совета Министров великий Сталин. От первого декрета о мире до исторических решений о великих стройках коммунизма — такова ленинско-сталинская линия борьбы за мир.

По заветам Ленина, под водительством Сталина мы идем от победы к победе и мы уверены — мир победит войну!

Л. ТАТЬЯНИЧЕВА

ПРЕОБРАЗОВАТЕЛЬ ПРИРОДЫ

Строителю — в хвойной смолке леса.

Мореплавателю — ширь морская.

Шахтеру — штрек.

                            Садоводу — сад.

Для него ж — вся земля мастерская.

Гора не на месте — подвинет гору.

— Вот твое место, высокая!

Холм помешал — и везут транспортеры

Землю, по-волжски окая.

Звалась сумасшедшей Аму-Дарья,

На север катила тучею,

Людям вовек ничего не даря,

Бешеным норовом мучала.

Он дикую реку в руки берет.

Пройдут не века, а лишь годы:

В пустыню река для великих работ

Помчит подобревшие воды.

Не только живительной влаги глоток,

Не просто речная прохлада,

Вода — это свет,

                          это хлеба поток,

Тяжелая кисть винограда.

Заново лепит природу он.

Смелость в его характере.

Мечтой окрылен,

                         трудом закален

Сын большевистской партии!

В КАРА-КУМАХ

Бедна ль на выдумку природа,

Иль просто нрав ее жесток,

Но здесь в любое время года

Лишь солнце, ветер, да песок.

Деревья, травы — словно сдуло,

Все зноем выжжено дотла.

Ломает ветви саксаула

Ветров железная метла.

Лежит, от жажды изнывая,

Песками желтыми пыля,

Пустынная, но все ж родная,

Своя Советская земля.

И мы не можем равнодушно

К ней отнестись,

                           о ней забыть,

Когда она в истоме душной,

Как мать больная, просит пить.

В ней сила гордая таится,

Вольнолюбивая душа...

Дадим же той земле напиться

Из многоводного ковша!

Укроем в зной ее лесами,

От мертвых смерчей оградим,

Наперекор стихии сами

Здесь новый климат создадим.

Пшенице тут шуметь отныне,

Звенеть листве,

                       цвести садам.

Вода каналов сквозь пустыню

Пройдет, как ток по проводам.

СЛОВО МАТЕРИ

Мой ребенок играет на теплой земле,

Осененной ветвями дубравы.

Он родился в счастливой и дружной семье —

В справедливейшей нашей державе.

Все, что создано нами, — все для него.

Для него эти нивы и рощи.

Пароходы на Волге.

                               Мосты над Невой.

И дворцы и кремлевская площадь.

Для него,

           в сотый раз переправив проект,

Новый город планирует зодчий.

О судьбе его думают лучший поэт,

Академик, солдат и рабочий.

Для него не жалеет отчизна забот.

Жизнь становится краше и краше.

Но опять затевают кровавый поход

Оголтелые полчища вражьи.

Светлый мир наш хотят обратить они в ад,

Даже солнце загнать в катакомбы.

Они целятся в наших счастливых ребят

Трижды проклятой атомной бомбой.

Чтобы жить, чтоб расти моему малышу,

Я, простая советская мать,

Своим сердцем, всей кровью своей подпишу

Клятву мира:

                Войне не бывать!

М. ЛЬВОВ

МАЯК ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

...Народы приучаются ходом вещей смотреть на Россию, как на центр притяжения.

В. И. ЛЕНИН

Народы, малые, большие,

Стремятся к миру — не к войне,

К советской тянутся России,

К великой солнечной стране.

Вошли народам всем в сознанье

Ее дороги прямота,

Ее улыбки обаянье,

Ее душа и доброта,

Ее работ размах безмерный,

Ее бессмертные дела,

Когда она от смерти верной

Все человечество спасла.

И вот спешат с Ян-Цзы и Влтавы

Тебя увидеть и понять,

Моя великая держава,

Твой смелый опыт перенять.

Друзья, знакомьтесь с нашей жизнью,

Добро пожаловать, добро...

И, как в преддверье коммунизма,

Они войдут в дворцы метро...

Они поедут по России,

Увидят светлый мир труда,

Черты советские, родные,

Черты грядущего живые

И в коммунизм пути прямые...

И благодарны навсегда

Народу — воину-герою,

Его вождям, его борцам,

Демократическому строю,

Демократическим сердцам,

Они уедут из России,

Так много в сердце увозя,

Навеки близкие, родные,

Навеки братья и друзья.

Из нищеты и угнетенья

Для мира выход мы нашли

И стали центром притяженья

Для всех народов всей земли!

Стоит Союз Республик наших —

Надежда всех простых людей, —

И, словно свет кремлевских башен

Сияет свет его идей,

И взоры мира с восхищеньем

Обращены к вождю его, —

Россия — центр притяженья

Для человечества всего.

Т. ТЮРИЧЕВ

СЕРДЦЕ МИРА

Над Москвой безоблачное небо,

Звонкая, литая синева.

Как давно уже в Москве я не был,

Но везде со мной была Москва.

Далеко в крутых горах Урала

Каждый день у доменной печи

Мне она задания давала,

Голос ваш я слышал, москвичи.

Сталевары, горняки Урала,

Нашей славной Родины сыны,

Мирный труд сверхплановым металлом

Охраняют всюду от войны...

Я опять стою у Мавзолея,

К сердцу мира голову склонив.

Над Кремлем бессмертный стяг алеет,

А кругом огни, огни, огни.

Новых зданий гордые каркасы,

Новых улиц мрамор и гранит,

Новых школ сверкающие классы —

Все в Москве о мире говорит.

Москвичей смеющиеся лица,

Пенье птиц в промытой синеве...

Я пришел на площадь поклониться

Стражу мира — Сталинской Москве.

А. ГОЛЬДБЕРГ

МИР — МИРУ!

Мы хотим, чтобы солнце светило,

Мы хотим, чтоб не дымом,

А травами пахла земля,

Мы хотим, чтоб коса, а не пуля

Зрелый колос пшеницы скосила.

Мы хотим, чтоб не танк,

А комбайн выходил на поля.

Мы хотим любоваться садами,

Росою рассвета,

Очертаньями строек,

Величием новых цехов,

Слышать песни детей,

Уезжающих в лагерь на лето,

Видеть лица спокойные

Их матерей и отцов.

Мы хотим, чтоб не плакали женщины

В долгой разлуке,

Чтобы не было горя,

Тревог и пожарищ войны.

Мы хотим, чтобы те,

Кто рождают страданья и муки,

Были прав человека

Народным судом лишены.

Все, что долг повелит,

Мы исполним сплоченно и свято.

В мире мир защищать

Мы великой семьей поклялись.

Наши подписи — против

Торгующих кровью магнатов.

Мы — за дружбу народов, свободу

И мирную жизнь...

Я люблю нашу жизнь,

Нашу музыку, песни, поэмы,

Перестук молотков,

Наши рощи,

Улыбки детей.

Я всем сердцем люблю,

Как и каждый из нас,

Как и все мы,

Бой Кремлевских часов,

Гимн родимой Отчизны своей.

Я люблю наш уклад,

Широту наших планов гуманных,

Лица наших людей,

Нашу милую Родину-мать.

Торгашам и плутам —

Наглым хищникам за океаном —

Не дадим,

Не позволим

Мы новой войны развязать.

Мирно жить мы хотим.

Но если рискнут лиходеи

Оторвать нас от пашен, станков

И научных работ,

Фронт защитников мира

Расправиться с ними сумеет.

Мир сильней, чем война,

Поджигатель войны не пройдет!

А. КРУГЛОВ

РАЗГОВОР С МАТЕРЬЮ

Тополь шумит над тесовою крышею,

Пахнет травой-муравой...

Снова, как в детстве, с волнением

                                                    слышу я

Голос родной.

— Мама! Заждалась, соскучилась, милая,

Ты уж меня извини.

Служба такая у нас хлопотливая —

Заняты дни.

Дай обниму. А теперь побеседуем,

Я расскажу про дела.

Знаю, поймешь, ведь сама непоседою

Век прожила.

Сколько морщинок легло паутиною

Возле родных твоих глаз...

С нами жила ты судьбою единою

И волновалась за нас.

С фронта ждала хоть бы весточку

                                                    краткую,

Хоть бы словечко одно.

Письма писала, вздыхала украдкою,

Глядя в окно.

Нам материнское благословение

Сил прибавляло втройне.

Шли мы, не дрогнув, вперед

                                       в наступление

В смертном огне.

Бились с врагами за дальними далями,

Верой в победу сильны.

Помнишь, как нас поздравляли

                                            с медалями

После войны?

Мирно и радостно стали трудиться мы,

Жизнь расцвела, словно сад...

Но о войне господа за границею

Снова трубят.

Машут они своим атомным факелом,

Сеют безумье и страх.

Хочется им, чтобы матери плакали

О сыновьях.

Только напрасно вопят и беснуются

За океаном дельцы.

С грозным «долой» вышли смело

                                                     на улицу

Мира бойцы.

Мама, ты видишь, под знамя становятся

Тысячи честных людей.

Значит, насильникам не поздоровится —

Правда сильней!

Верь: ни агрессорам,

                              ни поджигателям

Мы не позволим войну развязать.

Мы ведь не зря светлым именем матери

С детства зовем нашу Родину-мать.

Л. КУЛИКОВ

ИСКРЫ ОКТЯБРЯ

Нева в гранит плескала бурно,

Пылал над городом закат.

Не утихал, готовясь к штурму,

Восставший красный Петроград.

В осенней мгле, под небом дымным

Ждала «Аврора» до поры.

Горели ярко перед Зимним

Красногвардейские костры.

Их бережливо разжигали

Борцы за правду, за мечту,

И искры залпами взлетали

И уносились в темноту.

Костры угасли на рассвете —

Взошла прекрасная заря.

Но до сих пор по всей планете

Летают искры Октября.

Сегодня, хронику читая,

Мы узнаем октябрьский блеск

В кострах свободного Китая,

В огнях венгерских МТС.

Не раздавить их танкам янки,

Не погасить — хоть лей моря, —

Не потушить в темницах Франко:

Бессмертны искры Октября.

И над землей многоплеменной

Не прекратится их полет,

Пока последний угнетенный

Свои оковы не стряхнет.

Вл. ГРАВИШКИС

ОБЫКНОВЕННЫЙ ДЕНЬ

На первом Всесоюзном съезде советских писателей А. М. Горький говорил: «Основным героем наших книг мы должны избрать труд, т. е. человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружен всей мощью современной техники, человека, в свою очередь делающего труд более легким, продуктивным, возводя его на степень искусства. Мы должны научиться понимать труд как творчество».

Этой теме посвящена напечатанная в настоящем номере альманаха повесть Вл. Гравишкиса «Обыкновенный день». Герои повести — молодые рабочие, выросшие и сформировавшиеся в обстановке самоотверженного труда послевоенных лет. В повести описываются события одного обыкновенного, будничного рабочего дня молодых уральцев, проникнутых горячим патриотическим стремлением — своим трудом крепить славу и мощь своего социалистического Отечества.

Глава 1 ВЕТКИ КЛЕНА

Под утро бульканье воды в батарее водяного отопления усилилось. Казалось, что где-то совсем рядом, у самого изголовья кровати, бежит по камешкам горный ручеек.

Тихое журчание воды напомнило Алеше Звездину голосистые ручьи, стремительно текущие по улицам, яркое, горячее, весеннее солнце. На дворе стоял трескучий мороз. Но от ласкового бульканья воды в радиаторе Алеше было так тепло, приятно и радостно, точно в самом деле уже прошла зима и наступила весна.

Улыбнувшись, он перевернулся на другой бок и уже начал было дремать. Но в комнате возникли новые звуки. Алеша прислушивался сквозь дрему. Из репродуктора доносился мелодичный перезвон. Это были позывные Московской радиостанции. Начиналась шестичасовая передача. Значит, можно еще часок поспать. Он уснул, уверенный, что проснется обязательно во-время...

Через час он действительно проснулся, широким взмахом руки сбросил с себя одеяло. По правде сказать, ему и хотелось поваляться в постели лишнюю минутку. Еще как хотелось! Но он знал, как тяжело будет потом вставать и потому еще в ремесленном училище он взял себе за правило: сразу же сбрасывать одеяло. Голый, небось, спать не будешь!

Встав, он повернул регулятор репродуктора так, чтобы радиопередача была чуть слышной (это чтобы не проснулись ребята), и начал одеваться, внимательно слушая в то же время последние известия. Затем начали передавать урок гимнастики. Алеша, открыв форточку, стал делать зарядку одетым и обутым. Он знал, что нарушает правила радиогимнастики: ею полагалось заниматься в трусах и легкой обуви. Но что делать!.. Экономя время, он оделся до урока гимнастики, во время передачи последних известий. Иначе он не успел бы собраться и добежать до завода к восьми часам. — Ну, ничего, инструктору не видно, — решил Алеша и бросил мальчишески-озорной взгляд на репродуктор.

Покончив с гимнастикой, Алеша закрыл форточку, чтобы не выстудить комнату к подъему ребят, включил чайник и побежал умываться. Когда он вернулся, вода в чайнике уже бурлила и хлопала крышкой. Алеша нарезал колбасу, намазал маслом хлеб и начал завтракать.

Все остальные ребята еще крепко спали.

Саша лежал на спине, закинув руки за голову. Широкие и густые брови были сдвинуты, лоб пересекала морщина, лицо сохраняло сердитое, недовольное выражение. Он, пошевеливая губами, словно произносил какие-то слова.

«Должно быть, рифмы подбирает... Тоже не легкое дело — писать стихи...» — подумал Алеша и вспомнил, как они поспорили вчера с Сашкой. Саша — в который раз! — задумал бросить писать стихи.

— Ну их к чертям, Алеша, — заявил он.

— Зря!

— Ничего не зря! Ты вот сидишь над техникой, — глядишь, польза будет. Завтра, послезавтра у тебя выработка в гору пойдет. Может в самом деле добьешься — тысячу опок вставишь за смену. Это знаешь, что будет? Неслыханный рекорд! Мне Клавка говорила: на московском заводе есть один замечательный формовщик, так и тот больше девятисот за смену не давал. А ты — тысячу дашь! Шуточное дело!

— А стихи твои тут при чем?

— Да ну их, стихи! Рифмуешь, рифмуешь, а толк какой? Только время напрасно пропадает... Может, и я что-нибудь придумал бы, если бы производством занялся...

— Ты стихи не бросай и производством занимайся. И там и тут можно достигнуть результатов...

— Нет, Алеша, не достигнуть! Не такой я человек, чтобы чего-нибудь в жизни достигнуть... — уныло отвечал Саша.

Конечно, он зря говорил, и писать стихи ему не бросить. Но терпения у него маловато, это правда. Чуть только какая-нибудь трудность, как Сашка уже раскисает и готов бросить все дело. Молодой еще, характер не закалился, слабоват, а так хороший человек. Вон он как нашептывает, наверное, целую поэму сочинил. Как встанет, так и начнет записывать, будь здоров!

Алеша перевел глаза на второго своего соседа по комнате — Колю Кострова. Коля спал на боку, плотно прильнув щекой к подушке и подтянув колени к самому подбородку, видимо, замерз. Сползшее одеяло, как водится, лежало на полу рядом с кроватью. Это еще совсем молоденький паренек. Месяц тому назад приехал на завод, окончив ремесленное училище где-то в Сибири. Новая обстановка была для него непривычной и, очевидно, смущала. Поэтому он больше помалкивал, прислушивался да присматривался ко всему, стараясь, видимо, сначала разобраться, что к чему на этом большом заводе. Во всяком случае, молчит он не от глупости, это ясно... Приезжала его мать и рассказывала: в колхозной работе паренек показывал себя смекалистым. Со слезами на глазах она просила:

— Присмотри, Алексей, за сынком, не допускай до баловства...

Счастливый Колька! Есть кому за него попросить. Мать заботится, отец, поди, в своем колхозе тоже думу о сыне думает...

Алеша тяжело вздохнул. А вот о нем попросить некому, хлопотать никто не будет. Один, как былинка в поле, — сирота...

Теплое чувство заботы о товарище охватило Алешу. Он подобрал с пола одеяло, заботливо укрыл им Колю, подоткнув со всех сторон. Коля на секунду приоткрыл глаза, взглянул на Алешу, благодарно улыбнулся. Его рука шевельнулась, было, потянулась к Алеше, но так и замерла на полпути: уснул.

«Эх ты, формовщик, горюшко луковое!» — подумал Алеша я погладил коротко остриженную голову спящего.

Выходные двери общежития начали беспрерывно хлопать, коридор заполнялся шумом шагов, зазвучали голоса уходивших на работу жильцов. Пора было выходить. Алеша вышел, закрыл дверь на ключ и в щель снизу просунул его обратно в комнату

Крыльцо у молодежного дома было большое, просторное, настоящий балкон. Широкие бетонные перила спускались вниз и заканчивались квадратными столбами, увенчанными массивными вазами. Под каждой такой вазой ребята пристроили ребристые калориферы, чтобы было о что ноги вытирать. Они разыскали их на свалках железного лома и сами притащили сюда. Сделано это было еще в то время, когда перед домом была не улица, а лежал незастроенный глинистый пустырь.

Теперь калориферы почти не нужны, от пустыря и помину и осталось, вырос большой квартал, а к крыльцу вплотную подходил бетонный тротуар. Но калориферы попрежнему лежали у крыльца, никто их не уносил. Иногда ими пользовались те из ребят, кому приходилось забрести на дальнюю окраину поселка где еще не было тротуаров и лежала непролазная грязь.

С крыльца Алеша осмотрел улицу, ряды домов, звездное небо. Небо показалось ему очень низким, густосиним. Звезды мерцали как будто над самыми крышами домов. Над заводом и поселком нависла тяжелая лесистая громада Куштумгинского хребта. Звезды прятались среди деревьев, росших на его вершине, а белый кружок месяца, как зацепился за какую-то сосенку, торчавшую на самой макушке горы, так и не мог отцепиться.

Всю ночь по дну Куштумгинской долины стлался густой морозный туман. Теперь его куда-то унесло, и на улицу точно белую шубу накинули: густой куржак свисал с высоковольтных проводов, облепил частую сеть телефонных и осветительных линий. Высаженный осенью по сторонам аллеи молодняк сам на себя стал непохож — вместо голых жидковатых прутиков из сугробов высовывались плотно обросшие игольчатым куржаком ветки, похожие на сказочные белоснежные растения. Штахетники, столбы, заборы словно какой-то особенной, белой и воросистой, кожицей обросли — столько насело на них за ночь инея.

Неузнаваемую, имевшую какой-то фантастический вид, улицу освещали две цепочки плафонов, тоже похожих на особой породы громадные цветы. Дальним концом улица упиралась в приземистую проходную завода, за проходной виднелось высокое здание сборочного корпуса. Туда непрерывно двигался поток людей. Они шли, покрякивая от мороза, гулко и раскатисто откашливаясь. Хрупкий мерзлый куржак, которым были густо усеяны тротуары, скрипел под ногами, пронзительно и тягуче, словно каждый рабочий постарался нарочно приобрести себе обувь с самым громким скрипом.

Шли такие же, как и он, Алеша, рабочие: литейщики, станочники, сборщики, инструментальщики, деревообделочники. Одним словом — автозаводцы.

Автозаводцы! Алеша гордился тем, что принадлежит к этому славному коллективу. Когда нужно, он с гордостью заявлял:

— Я с автозавода!.. — И всюду это производило впечатление. К прошлому празднику чкаловские колхозники прислали ему в подарок посылку. Он поехал за ней в старый город на почту. Как и все, подал извещение девушке, сидящей за стеклянной перегородкой, и добавил: «Я — с автозавода, мне бы поскорее получить...»

Надо было видеть, как все, кто был на почте, оглянулись на него, осмотрели особенно внимательно, уважительно, даже как будто с завистью. Ведь вот совсем еще молоденький паренек, а работает на автомобильном заводе, делает те самые грузовики, тысячи которых бегают по улицам многих городов, работает в той самой автомобильной промышленности, о которой всегда так тепло и сердечно отзывается товарищ Сталин... Алеше было приятно это внимание...

Где бы он ни был, Алеша всегда с особым вниманием рассматривал грузовые автомашины.

«Наша машинка»! — с радостью думал Алеша, увидев на машине серебристую марку своего завода. Особенное, почти нежное чувство охватывало Алешу. Ведь вполне возможно, что в машине были детали, опоки для которых делал он, Алеша.

Он враждебно, почти с ненавистью смотрел на шоферов-лихачей, гнавших машины без ума, не умевших осторожно и мягко вести их по дорожным ухабам и рытвинам. Уж кто, кто, а он-то знал, сколько труда затрачено на каждую трехтонку! Будь он шофером, он берег бы машину как зеницу ока...

Алеша вместе с густым потоком автозаводцев шел к проходной, по пути рассматривая причудливо разукрашенные куржаком кусты акаций и сирени. Алеша был даже доволен, что мороз и туман так разукрасили осенние посадки, угнетавшие его раньше своим жалким, сиротливым, чахлым видом.

Теперь кусты приобрели солидный вид, потолстели, переливались под светом фонарей белыми, красными, синими искрами. Алеша представил себе, что лет этак через пять они основательно разрастутся и он будет уходить на работу по большим тенистым аллеям. Алеша не сомневался, что он увидит взрослые деревья, выросшие из сегодняшних кустиков. Ему нравился завод, он любил его и уже давно решил остаться здесь на всю жизнь.

Его размышления были прерваны звонким криком, донесшимся с другой стороны улицы:

— Алешка-а! Не проспал?

Кричал какой-то совсем незнакомый паренек в длинной черной шинели, перехваченной поясом так туго, что на спине образовался большой горб. На крик отозвался шедший рядом с Алешей паренек в такой же черной шинели:

— Сенька, ты? Айда сюда!

— Ты, айда!

Паренек не стал долго думать, шагнул через штахетник и ринулся на ту сторону, головой и плечами задел он хрупкие ветки молодого клена. Густо посыпался куржак, шинель сразу побелела на плечах. Ветки в одно мгновение стали тонкими, сломались и повисли, беспомощно покачиваясь.

Сердце у Алеши вздрогнуло и забилось, в уме промелькнули фигуры тысяч людей, трудившихся нынче осенью над посадкой деревьев. Не размышляя, он протянул руку, ухватил парня за ворот черной шинели и одним рывком вытащил ремесленника обратно на тротуар.

— Тебе другой дороги нет, да?

Паренек смотрел на него с недоумением:

— Ты чего привязался?

Алеша круто повернул его к искалеченному клену:

— Видишь — сломал?

— Ну-к, что же? Дам вот по морде, будешь знать, как привязываться! Сознательный какой!

Ремесленник весь выгнулся, напружинился, сжал кулачки. Алеша был выше его. Паренек смотрел на Алешу, точно примериваясь к его силам и обдумывая, чей будет верх, если сейчас начать драку.

Алеша тоже напрягся и в упор рассматривал мальчишку: «Бить не буду, а уши, право, надеру!» — решил он. Так они и стояли, уставившись друг другу в глаза, словно молодые петушки.

— Что у вас тут происходит? — раздался рядом с ними женский голос.

К ним подошла Клава Волнова, технолог литейного цеха, одетая в телогрейку с меховым воротничком. Засунув руки в карманы, она с любопытством посматривала то на Алешу, то на ремесленника.

Алеша отвел глаза и почувствовал, что краснеет. Надо же было так получиться, чтобы Клава застала его в этом глупом положении.

— Да вот, парень ветки у клена обломал! — неохотно ответил он, не забывая посматривать, за ремесленником — вдруг тот, чего доброго, накинется. От такого озорника всего можно ожидать...

— Что же из этого? При чем тут кулаки?..

— «При чем, при чем»... Уши ему хочу надрать за такое дело, вот причем... — сердито сказал Алеша.

— Я тебе надеру... — отозвался задорно ремесленник. — Такого леща поддам — на ногах не устоишь! Смотри, как бы тебе не надрали!

Он и в самом деле был готов вступить в бой, даже продвинулся вперед на пол-шага и крепче сжал кулаки. Клава усмехнулась: петушился паренек совершенно напрасно, слишком уж мал был он, чтобы справиться с высоким Алешей. Она взяла мальчишку за плечи, повернула лицом к проходной и слегка подтолкнула вперед:

— Ступай, ступай, малыш, пока он тебе и в самом деле уши не надрал. Вполне может надрать, я его знаю!

— Ты чего лезешь? Твое какое дело? — кипятился ремесленник.

— Иди, иди, без разговоров! — продолжала подталкивать его Клава.

Паренек нетерпеливо передернул плечами, освобождаясь от Клавы.

— Вот привязалась! Отойди, а то стукну!

Обойдя штахетник, он перебежал на другую сторону улицы и издали прокричал, вновь задирая Алексея:

— Тоже мне! Сознательный!

Клава вернулась к смущенному Алеше.

— Оказывается, ты драчун, Алеша! Вот уж не ожидала!

— Терпеть не могу, когда так озорничают! Чертяки этакие! Ничего не понимают, лишь бы баловаться! Небось, когда все зеленеет, сами будут довольнешеньки! — ворчал Алеша, не зная, куда девать глаза.

Он был доволен, что происшествие закончилось так спокойно, Драться не пришлось, и в то же время досадовал на то, что все это видела Клава, комсорг цеха.

— Так-то оно так, но все-таки кулаки в ход пускать не полагается. Воспитывать ребят надо, а не лупить...

— Вот бы вы занялись воспитанием! Не знаю, чего только ждете в комсомольском комитете? Посадки-то ломают?

— Это правда, надо будет подумать об этом... В самом деле обидно: садили, садили всю осень, а теперь губят.

Разговаривая, они дошли до цеха, отбили контрольные карточки на часах. Клава поднялась наверх, в техническую часть Алеша пошел в литейный цех.

Над цехом певуче запела сирена, возвещая начало первое смены.

Глава 2 ПЕРВЫЙ СТАНОК

Алеша окинул взглядом сверкающий огнями цех.

Почему-то он ему всегда напоминал отгороженную стенами и накрытую крышей огромную площадь большого города — людную и веселую, кипучую и шумную. Всегда здесь все двигалось и звучало...

Три удлиненных круга конвейерных дорожек тянулись от одного края цеха к другому. По рельсам дорожек безостановочно двигались вереницы тележек. Рядом с конвейерами стояли ряды грохочущих формовочных станков. Формовщики непрерывно снимали со станков готовые формы и ставили на тележки. Конвейер нес опоки в глубину цеха, туда, где днем и ночью пылали огни и электропечи. Там вереница опок заливалась солнечно-ярким жидким чугуном...

В проездах сновали юркие, подвижные электрокары. Глухо рыча, медленно и осторожно, словно боясь обжечь свои резиновые ноги, среди гор раскаленных отливок двигались грузовики. Над самыми головами плавильщиков бесшумно скользили ковши освещенные изнутри расплавленным металлом.

Ураган самых разнообразных звуков окружил Алешу. В первые дни работы весь этот грохот ошеломлял и оглушал его, он даже не мог определить, где и что шумело. Теперь уже не то. Он привык к шумам цеха и безошибочно мог определить по звуку каждую машину. Встряхивающие машины на формовке и выбивке ухали степенно и глухо. Вибраторы стрекотали крикливо, как сороки. Гулко и мощно завывал воздух в широкой пасти вентиляторов. Дробно стучали пневматические молотки в очистном пролете. Над всем этим грохотом и шумом то и дело вспыхивали пронзительные и предостерегающие сигналы грузовиков и электрокаров.

Осмотрев цех, Алеша пошел к своему станку. Он стоял в начале первого конвейера.

Сменщик Витя Щелкунов проворно орудовал лопатой, отгребая просыпавшуюся со станка формовочную землю и готовя станок к сдаче. Крупные капли пота выступили у него на лбу. С тех пор как по инициативе стахановки завода Зины Захаровой было введено закрепление оборудования за рабочими, у формовщиков установился строгий порядок — сдавать станки такими, чтобы нигде не было ни пылинки, аккуратно прибранными. Вот и выскребали землю из-под станка лопатами и специальными скребками. Давалось это нелегко: земли всегда скапливалось много, она проникала в самые сокровенные и недоступные места.

Увидев Алешу, он сочувственно кивнул ему головой и опять склонился, обтирая станину.

— Устанешь не столько за смену, сколько за очисткой станка. Крайне надо что-нибудь придумать... — размышлял Алеша. Он по своему опыту знал, как трудна уборка станка после смены.

Все дело было в том, что никак нельзя было добиться, чтобы из нависшего над станком бункера высыпалось земли ровно столько, сколько требовалось для набивки формовочной опоки. Как ни изловчался Алеша, но обычно всегда оставалось несколько лишних горстей. Куда их девать? Не полезешь же забрасывать землю обратно в бункер!

Несколько горстей после каждой опоки, а опок проходило через станок от двухсот до четырехсот в смену, вот и набиралась целая гора живой ползучей земли, растекавшейся, как вода, в самые дальние закоулки под станком. «Может быть, приспособить какой-нибудь ящик и сбрасывать лишнюю землю в него? Надо подумать! Крайне, крайне надо что-нибудь сделать! Тут можно сэкономить не одну минуту...»

Витя пожал ему руку и ушел. Алеша засучил рукава, встал за станок.

Под сложным сплетением металлических форм и кровельных перекрытий, высоко над электропечью катилась кабина подъемного крана. Из нее, словно скворчиха из скворешни, выглядывала крановщица в красном берете. Она далеко высунулась из своего оконца, вот-вот выпадет: наверное, сливает ваграночный чугун в электропечь. Ну да, так и есть! Буйный и пышный фонтан искр взметнулся над плавильным пролетом, ярко осветив фигуры хлопотавших там рабочих и три высоких, подпирающих потолок, столба вагранки.

Алеша считал, что у него самая выгодная позиция в цехе. Во-первых, стоило только слегка метнуть глазами, и вся цеховая жизнь была, как на ладони. Во-вторых, — и это самое главное, — место словно нарочно было создано, чтобы Алеша мог давать высокую выработку. Ему не приходилось стоять и ждать подхода пустой тележки: после выбивки они сплошь шли пустыми.

Еще полгода тому назад он начал воевать за это место...

Когда Алеша пришел в цех, его поставили на самый последний станок, туда, где уже начиналась площадка заливщиков. Пришлось помучиться — конвейер всегда был заполнен опоками, выставленными с предыдущих станков. Подолгу приходилось ждать, когда подойдет свободная тележка.

«Ну, здесь высокой выработки не дать!..» — думал Алеша.

А о том, чтобы отличиться на заводе высокой выработкой, он начал думать еще в ремесленном училище.

Он обошел всю линию формовочных станков и начал присматриваться к работе формовщика с первого номера. Там стоял высокий парень в лихо сдвинутой на затылок шапке. Из-под вздернутого козырька свешивалась кудрявая чолка светлых, льняных волос. С задумчивым видом, он курил, небрежно облокотившись на станок.

Был он такой же чумазый, как и все формовщики, но что-то в нем — не то вся повадка, не то папироса, не то холеный кудрявый чубчик на лбу — отличало его от всех, и он не понравился Алеше с первого взгляда. «Балаболка и форсун! — решил он мысленно. — И поставят же такого медведя на хорошее место!»

Проходя мимо в следующий раз, Алеша опять взглянул на парня. Он уже работал. Но что эта была за работа! Парень ворочался медленно и осторожно, словно ему на голову поставили лукошко с сырыми яйцами и он страшно боялся его уронить. Позевывая, часто посматривал по сторонам. Иногда он вовсе переставал работать, задумчиво разглядывая толстое и гладкое кольцо на черном, запыленном землей, пальце, не то медное, не то, и в самом деле, золотое. А мимо него шли и шли пустые тележки!

Алеша возненавидел парня в эту минуту, хотя и редко его охватывало такое чувство. «Ворочается, ну, чисто медведь! Никакого у него нет интереса к работе. Прошлялся, видно, ночь или в карты продулся — теперь ему не до работы...»

О своих наблюдениях над парнем Алеша рассказал технологу и комсоргу формовочного пролета Клаве Волновой. Клава не могла понять, в чем дело, почему так волнуется молодой формовщик:

— Это — Гриша Малинин. Что ж, работает... Правда, неважно, но работает...

— Не в том дело, что работает. Обрати внимание, место-то у него какое!

Клава присмотрелась и сообразила, ведь парень работал самого начала конвейера. Вереница тележек, сделав поворот от выбивки, здесь шла совершенно пустая.

— Пожалуйста, на любую тележку можно ставить опоку! Ни секунды простоя!.. — горячо говорил Алеша.

— Чего ты хочешь, не понимаю?

— Поставьте меня на это место.

— Ах, вот что! — Клава подумала. — Хорошо, мы решим на бюро!

Такого ответа Алеша не ожидал. При чем тут бюро, когда вполне достаточно было поговорить с начальником пролета и с самим Малининым?

Но, как оказалось, Клава хитрила: она еще плохо знала Алешу и хотела, чтобы он не ей, а всему комсомольскому бюро заявил, что полностью использует выгоды нового места и даст настоящую высокую выработку.

Бюро решило просить начальника пролета Николая Матвеевича перевести Алешу на первый станок, а его обещание — показать на новом месте высокий класс работы — записали в протокол. Алеша понял Клавину хитрость и усмехнулся: «Это хорошо, что у тебя такой же интерес, как у меня. Значит, дело у нас должно пойти...» Впервые он внимательно посмотрел на эту невысокую, худощавую, белокурую девушку, с серьезным и деловитым видом сидевшую на председательском месте.

Утром Клава сама повела Алешу к первому станку. Малинин не начинал еще работать — он оттирал свое кольцо о рукав комбинезона и любовался его блеском.

— Слушайте, Малинин! — строго сказала Клава. — По распоряжению начальника пролета вы переходите работать на последний станок. На ваше место встанет этот товарищ.

Она ожидала, что парень начнет возражать и спорить, — как, почему, за что? — и уже готовилась заявить ему, что руководство цеха поручило ему самое выгодное место, а он, видите ли, не оправдывает доверия...

Но Малинин с усмешкой посмотрел на них и пожал плечами:

— Пожалуйста!.. А то здесь жарковато...

«Подумайте, какой неженка!» — хотел сказать Алеша, но промолчал. И хорошо сделал, что промолчал: через час работы он убедился, что новое место, при всех своих преимуществах, имеет и большие недостатки.

В нескольких метрах от станка выбивщики разбирали опоки. Багровые отливки источали сухой и острый жар. Волны горячего воздуха обдавали формовщика.

— Как дела, Звездин? — спросила пробегавшая мимо Клава.

Алеша нехотя улыбнулся и показал глазами на выбивку:

— А здесь, верно, жарковато!..

Лицо Клавы стало озабоченным и серьезным:

— Вот как! Чего же ты раньше смотрел? Надеюсь, слово-то сдержишь? Краснеть за тебя не придется.

Алеша ничего не ответил, только стиснул зубы: ведь вот как все получилось! Сам напросился на первый станок, надавал кучу обещаний, а тут такая неожиданность! Сам, все сам, винить некого! Выполняй слово, как хочешь!

Он взял себя в руки, не поддался расслабляющей жаре и добился-таки своего: выставил за смену 162 опоки, на два десятка больше нормы. Было трудновато, но на старом месте ему бы этого не сделать. Значит, здесь можно работать хорошо.

Клава была довольна, подала ему руку. Алеша руку пожал, но вид у него был хмурый, сосредоточенный. «Злится парень! — решила Клава. — Кажется, я его самолюбие задела. Вот, подишь ты, какой гордый!»

Но Алеша не злился, а придумывал выход из положения...

После смены он ушел на склад железного лома и до вечера рылся в грудах старого железа. Нашел два листа основательно помятого железа, притащил их в цех, долго расправлял молотком. Когда сменщик ушел на обеденный перерыв, Алеша поставил около станка две стойки, закрепил на них железные листы и таким образом соорудил перегородку, отделявшую рабочее место от выбивки.

Он посмотрел, как начал работать сменщик, попробовал поработать сам, — действительно, жар был куда меньше.

— Здорово ты смекнул! — одобрил Витя Щелкунов Алешу. — В самом деле, куда спокойнее работать...

— Давно бы смекнуть надо! — удовлетворенно проворчал Алеша и ушел домой.

Утром начались неожиданные неприятности.

Подошел начальник формовочного пролета Николай Матвеевич. Он взглянул на неуклюжую перегородку, поджал губы и как-то брезгливо спросил:

— Кто поставил сюда эту гадость?

Алеша смутился: Николай Матвеевич смотрел строго и неодобрительно.

— Я поставил.

— Сам?

— Сам.

— Самовольно?..

— Выходит, самовольно.

— Зачем?

— Невозможно было работать: жара с выбивки идет. Какую же тут выработку дашь?

Николай Матвеевич помолчал.

— Не позволю я уродовать цех разной дрянью... Надо снять!

— Николай Матвеевич! — всколыхнулся Алеша. — Товарищ начальник!

— На то я и начальник в пролете, чтобы не позволять никому самовольничать...

Он как-то подчеркнуто резко отвернулся и ушел.

Два дня Алеша мучился и переживал.

Конечно, он посвоевольничал, не обратился к мастеру за разрешением. Он не сделал этого потому, что считал просто ненужным разговаривать с кем-нибудь об этом. Вот скажут: сам напросился на первый станок и жары испугался! Но ведь ничего плохого от перегородки не получилось. Наоборот, оба сменщика довольнешеньки, не нахвалят Алешину выдумку.

Правда, перегородка нескладная — топорная работа. Ну, и что же? Пусть дадут ему нового железа, металлические стойки и сварочный аппарат — он соорудит такую перегородку, что она не уродовать, а украшать будет цех. Да если бы еще удалось ее выкрасить серебристой алюминиевой краской...

Пока что он решил не снимать свое сооружение. Будь что будет! Авось как-нибудь забудется вся эта история, а перегородка останется...

Два дня никто не беспокоил Алешу. На третий день Николай Матвеевич вышел из конторки и направился прямо к нему. Алеша сделал вид, что усиленно занят формовкой. Сердце у него забилось, и движения стали неуверенными, расслабленными. Предстояла буря, и Алеша решил не сдаваться.

Николай Матвеевич остановился у Алешиного станка и несколько минут наблюдал за его работой. Потом сказал:

— Вот что, молодой человек! Перегородку надо снять!

— Это зачем?

— Мы украшать должны цех, а не уродовать его.

Говорил Николай Матвеевич миролюбиво, и это еще больше подхлестнуло Алешу. Он отошел от станка и горячо заговорил, помахивая руками:

— Украшать, украшать! А выработку давать надо? А условия для выработки надо?

— Надо. Да ты чего кипятишься?

Он подошел к Алеше, взял за подбородок, заглянул в глаза. «Как с маленьким!» — мелькнуло в голове у юноши, и он резко отшатнулся:

— Я вам не котенок и вы меня не ласкайте! Вы мне условия для работы давайте! — почти прокричал он.

Николай Матвеевич рассмеялся:

— Смотри, какой ершистый! Думаешь, только тебе интересно повышать выработку, а начальнику пролета это все равно?

— Видно, все равно, если велите перегородку снять! — рубил Алеша.

Все еще посмеиваясь, Николай Матвеевич показал на приближающийся электрокар:

— Скажи, вот эта штука тебе нравится?..

На площадке электрокара лежала выкрашенная в серебристую краску металлическая ширма со стойками, с угольниками для привинчивания к полу и даже с небольшим ящичком, в который можно будет положить мелкий инструмент или завтрак. Видно, Николай Матвеевич хорошо подумал, прежде чем заказать такую перегородку...

Алеша только делал вид, что осматривает ее. Чего там смотреть, сразу видно, что хороша! Его мучил вопрос: как быть? Ведь вот, ни за что, ни про что набросился на человека, чуть не обругал его. Как он мог даже мысль допустить о том, что ему не помогут? Как теперь быть, что делать?

Щеки его медленно заливала краска стыда...

Рабочие разрушили нескладную перегородку, сняли новую ширму с электрокара, начали устанавливать. Николай Матвеевич стоял в стороне и наблюдал за рабочими. Наблюдал он и за Алешей — уж очень смешил его расстроенный и сконфуженный вид паренька.

Алеша решительно подошел к нему:

— Извиняюсь, товарищ начальник! Я вроде неладно разговаривал с вами... Погорячился, извиняюсь!

— Почему неладно? По-моему, ладно. Ты отстаивал высокую выработку — так и надо ее отстаивать. Немножко невпопад получилось, это правда... Ну, и что же? С кем ошибок не бывает? На них учимся... — Алеша облегченно вздохнул.

Так отвоевал Алеша место у первого станка конвейера, заняв лучшую для формовщика позицию.

Глава 3 ПЕДАЛЬ И СИФОН

Алеша начал работу.

Он установил на станке верхнюю опоку, модель, нижнюю опоку. Наставив шланг воздухопровода над банкой с нефтью, он включил воздух. Внутренние стенки опок и модель покрылись мелкой маслянистой пылью. Потянув ручку челюстей бункера, Алеша пустил в форму черную жирную землю. Когда опока заполнилась, Алеша выровнял землю руками, коленом нажал на педаль встряхивающей машины. Гулко застучав, опока подпрыгнула несколько раз на станке: земля уплотнилась. Перевернув опоку, он таким же образом заполнил землей верхнюю ее долю.

Дробно, точно огромный кузнечик, застрекотал вибратор. Земля окончательно уплотнилась и отстала от модели. Сняв верхнюю опоку, Алеша внимательно осмотрел получившийся внутри отпечаток модели: нет ли где осыпаний, все в порядке? Отставив ее в сторону, он снял модель, осмотрел нижний отпечаток, затем поставил верхнюю опоку на место. Теперь внутри для заливки чугуном имелась в земле пустота — точный отпечаток крышки домкрата, которую формовал Алеша. Он вставил готовую форму на тележку конвейера. Чуть вздрагивая на рельсовых стыках, тележка понесла опоку в озаренную заревом электропечи глубину цеха, в плавильный пролет. Там на ходу, с движущейся площадки, заливщики заполнили ее жидким чугуном. Объятая голубыми огоньками, светясь горячим глазком чугуна в литнике, опока поехала дальше.

Сделав полукруг, вся вереница тележек повернула обратно, к другому концу цеха. Двигались тележки так медленно, что к концу пути голубые огоньки на опоках угасли, потемнел огненный зрачок в литнике: чугун затвердел.

На втором полукруге конвейера опоки уже встречали выбивщики. Они сбрасывали формы с тележек на решетчатую площадку на полу. В черном коме дымящейся земли кое-где просвечивала сердцевина — красная, еще раскаленная отливка.

Вот заработала встряхивающая машина. Площадка вместе с комом земли начала подпрыгивать и подскакивать. Земляная оболочка отливки разрушилась и кусками упала вниз через решетку. На площадке осталась одна багрово-красная отливка. Выбивщики подхватили ее длинными клещами и бросили в железный ящик. Когда ящик наполнился отливками, подкатили электрокар, подхватили ящик на свою длинную площадку в очистное отделение.

Опытный глаз мог заметить разницу в работе Алеши и других формовщиков. Он перевертывал собранную опоку всего только один раз, тогда как другие формовщики переворачивали ее дважды. Несколько месяцев тому назад Алеша работал так же: ставил на станок сначала нижнюю опоку, потом модель, верхнюю опоку, затем все это перевертывал и начинал набивку нижней доли. Покончив с этим, опять перевертывал и набивал верх. Получились два перевертывания.

Бессмысленность первого перевертывания поразила Алешу. Зачем нужно собирать опоку именно в этом порядке и затем перевертывать ее? Ведь получится то же самое, если изменить порядок сборки: ставить сначала верхнюю опоку, модель, нижнюю опоку. Тогда можно начинать набивку сразу, не перевертывая пустых опок.

Он задумался над этим, но пока ничего никому не говорил, весь цех работал с двумя перевертами. Видно, так было принято с незапамятных времен. Такой порядок казался незыблемым. Ему ли, Алеше, его менять?

И все-таки мысль о лишнем, ненужном перевертывании не давала ему покоя. Он попробовал набить опоку по-своему — получилось. Попробовал еще — еще получилось. Так он начал работать одним перевертом...

Старые формовщики посмеивались и пожимали плечами: нашел где экономить. Ну, две-три, ну, пять секунд сберег на опоке — эка важность! Спрашивается, что это даст?

Тогда Алеша вытаскивал блокнот и показывал желающим свои подсчеты: если он экономил на переверте только три секунды, а три секунды он экономил наверняка, если не больше, — то и тогда за смену набегает семь минут. Семь минут — это две опоки. Две опоки из расчета одной нормы, а ведь он делает по три. Тут уж-наберется куда больше!

Допустим, что это — мелочь, но почему ее не подобрать, если она в руки дается, на пользу идет? Глупо поступает тот, кто разбрасывается минутами рабочего времени!

Малинин, когда Алеша докладывал о своем способе работы на производственном совещании, недовольно и пренебрежительно фыркнул:

— Мы нищие, что ли, чтобы по такой малости побираться? Плюшкины, да? Насколько я понимаю, Плюшкин — отрицательный тип?

Ну, и показал ему тогда Николай Матвеевич отрицательного типа! Плюшкин, не Плюшкин, а дает Алеша все-таки по две-три нормы на том станке, на котором Малинин едва-едва одну вытягивал.

Алеша взглянул вдоль ряда формовочных станков. Вон он ворочается, парень с кольцом, еле-еле двигается... Все та же кепочка лихо заломлена на затылок, на чем только держится! Чисто медведь! Ему все равно, где ни ворочаться, — на первом ли, на последнем ли станке, — лишь бы смену отбыть.

Подружиться с ним, что ли, хоть и противно? Может быть, удастся вытянуть в стахановцы? Парень здоровый, сильный, футболист. Прямо жаль, что такая сила пропадает для дела!

Клава давно настаивает: подойди к нему, поговори по душам, узнай, почему так вяло работает? Возможно, удастся и этого бычка на хорошую дорожку наставить... Самой Клаве неудобно — девчонка, а парень, как видно, с гонором, заносчивый. Мнит о себе много, для него авторитетов не существует. А кольцо на пальце говорит, что и старых взглядов где-то нахватался. К женщинам относится по старинке: бабы.

Вдоль проезда, торопливо помахивая руками, шла Клава Волнова. Полы ее синего халатика трепетали и завивались за нею, словно от сильного ветра. Прядка волос выбилась из-под косынки и покачивалась над бровью. Вид, серьезный, сосредоточенный, — одним словом, совсем взрослая женщина, деловитый технолог, строгий комсорг.

«Ну, чего важничаешь? — размышлял про себя Алеша, посматривая в свободные от работы секунды на приближающуюся девушку. — Чего, спрашивается, важничаешь, вид на себя напускаешь? Думаешь, мы тебя без этого не уважаем? Небось, сразу раскусили, как пришла в цех, кто ты такая! Девчонка с умом, работать хочешь по-настоящему, черного и трудного дела не боишься, простого народа не чураешься, поступаешь всегда справедливо. Такой и подчиняться легко...»

Девушка подходила все ближе и ближе, кивая знакомым формовщикам. Она дошла до Алешиного станка и остановилась, дожидалась, когда он подойдет поближе, чтобы можно было разговаривать. В цехе стоял такой грохот, что поневоле ей пришлось прильнуть к самому Алешиному уху и говорить коротко и отрывисто:

— Здравствуй еще раз, Алеша! Ты в субботу обещал эскиз помнишь? Конечно, ничего не сделал?

— Почему ты так думаешь? В телогрейке, во внутреннем кармане. Возьми!

Клава развернула Алешину телогрейку, запустила руку в карман, вытащила зарисовку, расправила бумагу и, прислонившись к ширме, погрузилась в изучение чертежа.

Это был набросок задуманной Алешей новой модели крышки домкрата с расширенными питателями. Дело в том, что в литейном цехе недавно организовали так называемую площадку брака. После завершающей контрольной операции в одном из углов очистного пролета выставляли на всеобщее обозрение выявленные за сутки бракованные отливки. Как-то Алеша зашел сюда и увидел целую кучу негодных крышек домкрата. На одной из них была приклеена карточка с надписью: «Крышка домкрата. Брак — 12 процентов. Причина — заливка холодным металлом. Виновник — начальник плавильного пролета тов. Халатов».

Алеша задумался. 12 процентов. Подсчитал — получилось, что более полусотни заформованных им опок уходило в брак. Он работал над ними совершенно бесполезно, его труд пропал зря. Да что его труд, только ли в нем дело! Впустую трудились земледелы, зря работали стерженщицы, напрасно старались очистники! Сколько испортили материалов! Сколько истратили электроэнергии, чтобы привести в движение все механизмы в цехе! Сколько сожгли топлива, чтобы расплавить такую массу чугуна! И все только потому, что не нагретый как следует металл не успевал заполнять форму, застывал в пути. Ну, и народ, эти плавильщики! Как они могут допустить такое?..

Бессмысленная гибель отливок возмутила Алешу, и он решил придумать какой-нибудь выход. После долгих размышлений Алеша пришел к такому выводу: раз металл холоден, плохо растекается по форме, надо расширить ему путь, сделать питатели более широкими. Тогда чугун будет проникать внутрь опоки более сильным потоком, и брак исчезнет.

Он посоветовался с Клавой. Та отрицательно покачала головой и даже рассердилась: вот еще новости! Плавильщики нарушают технологию, льют холодный металл, а мы должны им потворствовать, расширить питатели! Ну, нет, лучше заставить плавильщиков держать нужную температуру в чугуне. Никаких расширенных питателей!

Алеша горячо возразил:

— Так, так! Вот и будем ждать, когда наладятся плавильщики. А тем временем сотни тонн чугуна — на переплавку, в вагранку. Государственные деньги на ветер летят, коллектив работает впустую. Зато мы спокойно живем, сидим у моря и ждем погоды... Так, что ли?

Он был так убежден в правильности своей мысли, что Клава заколебалась. Может быть, допустить расширенные питатели? Как временную меру, пока наладятся дела в плавильном пролете? Ведь вреда от этого никакого, а польза очевидна.

— Хорошо, уговорил! Делай эскиз!

Теперь эскиз был у нее в руках.

Алеша искоса ревниво наблюдал за Клавой. Вот насупилась, закусила губу: чего-то не понимает... Алеша хотел уже приостановить работу, чтобы пояснить Клаве, но, видимо, разобралась сама, морщинки на ее лбу разгладились, она удовлетворенно кивнула головой.

Вот брови у нее приподнялись, она вопросительно пожала плечами: с чем-то несогласна, что-то сделано неправильно. Интересно знать, что ей пришлось не по вкусу?

Тут Алеша заметил, что Клава не подбривает брови. Они у нее растут широкими, ровными, будто бархатными полосками и почти сходятся на переносице. Это ему понравилось. Не по душе были девчата, сделавшие из своих бровей какие-то неестественные жиденькие ниточки. Подумаешь, красоту нашли — брови, как бороду, брить!..

Тем временем Клава перестала водить глазами по чертежу, задумалась, затем, взглянув на него еще раз, сказала:

— Хорошо! Прежде всего, поговорю в техчасти...

— Хорошенько поговори! Честное слово, пусть только сделают новую модель, не пожалеют денег, — она себя в месяц оправдает...

— Хорошо, хорошо! Если техчасть не поддержит — к Николаю Матвеевичу пойду. Он обещал комсомолу помогать, сам говорил: проявляйте инициативу. Вот и пусть поддерживает!

Она постояла, как будто собиралась еще что-то сказать, но не решалась. Помолчав, она спросила:

— Сашка стихи пишет?

— Рифмы у него того... Разбежались!

— Я ему разбегусь! Так и передай: чтобы в субботу были! Обещал!

Алеша кивнул и начал набивать опоку. Клава наблюдала за ним, поэтому он постарался работать с особенной непринужденной четкостью. Открыв бункер и ожидая, пока посыплется земля, он крикнул:

— Клавдия Афанасьевна! А когда же педаль на бункер поставят?

Клава молчала. Во-первых, у нее нехватило бы голоса перекричать весь этот шум на таком расстоянии. Во-вторых, было досадно, что каждый день приходилось отвечать одно и то же. Про себя она пробормотала:

— Педаль, педаль! Ох, уж эти мне механики!

Речь шла о педали под левую ногу, с помощью которой формовщик должен был открывать бункер. Теперь формовщики открывали его, дергая рукоятку, и затем ждали, когда в опоку насыплется земля. Открыв бункер ногой, формовщик мог бы сразу; начать обеими руками выравнивать и уплотнять землю в опоке. Это дало бы несколько секунд экономии времени. Алеша выставил опоку на конвейер, подошел поближе и наклонился к Клаве, чтобы лучше слышать.

— Сейчас иду к слесарям в механический, — говорила Клава. — Обещали педаль для твоего станка сегодня закончить. Может быть, сегодня и поставят...

— В субботу ты то же самое говорила... Понимаешь, без педали и сифона мне тысячи опок не дать. Надо механизацию.

— Сама знаю, что не дать. Алеша, да разве я не стараюсь? Ох, уж эти мне механики! Хоть кол на голове теши!

Но Алеша уже не слышал: дробно застучал его станок, утрясая землю. Переворачивая опоку, склонившись в сторону Клавы, Алеша крикнул:

— А сифона-то ведь тоже нет!..

Клава опять ничего не могла возразить. Конечно, Алеша прав. И педаль и сифон нужны ему дозарезу. Сколько времени он тратит сейчас на обдувание и обрызгивание формы этим древним, дедовским способом — просто ужасно! Секунд десять, а то и все пятнадцать! Надо взять банку с мазутом, надо приставить воздухопровод, надо нажать рычажок, пустить воздух, потом надо все это снаряжение положить обратно. Был бы установлен рядом с опокой точно нацеленный сифон — совсем другое дело. Один нажим на кнопку — и все готово!

Какие вредные эти механики! Сколько ночей не спала Клава, пока разрабатывала конструкцию автоматического сифона; сколько хлопотала, чтобы разрешили сделать один опытный образец. Теперь конструкция готова, чертежи сданы, заказ сделан, а сифона нет, как нет. Все обещают и все завтра, завтра, завтра!

Алеша оглянулся и улыбнулся ей. Клава поймала себя на том, что невольно любуется его работой. Она слегка сконфузилась, точно в этом любовании предельно чистой, спортивной четкостью Алешиных движений было что-то зазорное, неподходящее для технолога и комсорга формовочного пролета.

Воспользовавшись секундами, когда Алеша к ней приблизился, она прокричала:

— Пока, Алеша! Побегу в механический! Ты в новом кино был? Говорят, красиво отделано?

— А ты была?

— Нет еще, собираюсь сходить. Может быть, сегодня успею... Пока!

Алеша помахал ей свободной рукой, совершенно черный от формовочной земли.

Он взглянул на часы: кончился третий час работы. За час было набито 53 опоки. Если бы немножко не отвлекала Клава, он, пожалуй, выставил бы 60—69. Ничего, ради Клавы не жалко потерянных минут: толковая девушка, помогает. Кроме того, можно и наверстать в четвертом часу.

Неожиданно для себя он решил: попробую перепрыгнуть за 70 опок; Ведь однажды он уже добился этого. Почему нельзя сделать это и сейчас? Простоев не предвидится — работать можно во-всю...

Он сосредоточил все свое внимание на работе. Если кто-нибудь подходил к нему, Алеша бросал сердитый взгляд на подошедшего и показывал глазами на часы: дескать, время рабочее, не мешайте.

Через час, набив 73 опоки, Алеша ушел обедать.

Глава 4 КОМНАТА № 22

Часам к десяти утра начали просыпаться и остальные обитатели комнаты № 22.

Первым открыл глаза Саша. Еще во сне его тревожило и давило какое-то неясное чувство: как будто он должен был сделать что-то очень важное и нужное, а вот не сделал, забыл... Он приподнялся в постели, оперся на локоть и стал размышлять: что же такое он позабыл сделать вчера?

И тотчас же вспомнил, что редактор стенной газеты Клава Волнова просила его написать стихотворение в праздничный номер. Он писал вчера весь день, но ничего не получилось. Тогда он разозлился и лег спать. Будет ему теперь на орехи: Клава просила отдать стихотворение в субботу, чтобы она могла в воскресенье оформить номер. Времени осталось немного, а у него ничего не получается. Если не считать вчерашний зря пропавший день, всего остается три дня, а с этими проклятыми рифмами еще неизвестно сколько придется провозиться. Вот и попробуй, успей! А не успеешь, попадешь Клавке на зубок, так просмеет, жизни не будешь рад... Клава, Клава! Только у всех и разговору, что о Клаве Волновой. А кто она такая, эта Клава? Технолог, девчонка, вот и все тут! Нахватала нагрузок — она и комсорг, она и редактор, она и член цехкома — вот теперь и носится по цеху, как угорелая. Суется везде, куда просят и не просят!

Положим, это верно, с нормой у Саши не всегда ладится. Бывает, что уже конец смены, а у Саши все еще неизвестно, то ли будет у него сегодня норма, то ли нет.

Одним словом, концы с концами еле-еле сходятся. Конечно, Саше досадно и обидно, на душе кошки скребут. Приходится в последние часы нажимать, что есть сил.

А тут еще как из-под земли вынырнет Клава. Прильнет к уху и надрывает свой голосишко:

— Саша, ты скажи прямо, по-комсомольски: может быть, тебе помощь нужна? Не стесняйся, говори, я сейчас организую! Мы всех отстающих берем на буксир, и тебя заодно возьмем!

И пошла, и поехала! Даже в голове загудит от всего того, что услышишь от Клавы. Главное, не поймешь: или она издевается над ним, когда помощь предлагает, или в самом деле готова помочь. Как бы там ни было, но Саша еще больше ожесточается, работает, как зверь, выставляет в последние часы на конвейер столько форм, что потом самому становится удивительно — почему он с начала смены столько не давал?

А Клава опять тут как тут! И опять недовольна!

— Видишь, чего это стоило, Саша? Ты работаешь некультурно, вот что. Надо на каждый час график иметь, чтобы работать ровно всю смену!

Культурно, некультурно! Саша сам знает, что некультурно. Что делать, если характер такой? Не один раз он давал себе слово работать, как Алешка: с самого начала смены следить, сколько в час выставляешь опок, и на каждый час давать себе задание.

Но разве он виноват, что ничего не получается? Во-первых, как ни считай, обязательно со счету собьешься. Во-вторых, непременно подвернется какой-нибудь случай и выскочишь из графика. Ну, допустим, подойдет кто-нибудь из ребят, попросит прикурить, разве откажешь? Невежливо, некультурно! А там, смотришь, какую-нибудь новость рассказали — вот и полетел график, нету графика!

Нет, Алеша правду говорит, плохой у Саши характер. Настойчивости ни на грош! Что бы такое сделать, чтобы характер стал потверже? Ведь даже обидно: у всех есть характер, а у него — нет...

Об Алеше и говорить нечего, у него железный характер, сам чорт его не сломает. Даже эта самая Клава, и та с характером. Всегда своего добивается, всегда на своем настоит. Об этом все ребята говорят: если Клава взялась за какое-нибудь дело, — значит, оно непременно выйдет! Решительная девчонка, этого у нее не отнимешь...

Недаром ее так уважает Алеша. Он всегда с ней советуется, да и она тоже за смену раз пять к нему прибежит. Ни с кем Клава в разговоре не улыбнется, а с Алешей смеется непрестанно. Когда на заводе началось шефство инженеров и техников над молодыми рабочими — Клава, конечно, начала шефствовать над Алешей. Вот они и дружат, оба серьезные, оба с характером... Правда, Клава приняла шефство и над ним, Сашей, но дружбы никакой не получилось, наоборот... Лучше бы этого шефства не было: пилит его Клава и пилит, никакого терпения нехватает...

Алешка тоже хорош! Нет, чтобы выручить товарища, вступиться за него перед этой забиякой, — сам не упускает случая лягнуть. Вчера просто заговорил: и стихи пиши, и в один переверт учись работать по его способу, и то и се...

Легко сказать — в один переверт. Ведь для этого переучиваться надо. Потом Алешка еще что-нибудь придумает, — опять переучивайся. Так и будешь всю жизнь переучиваться. «А дураком помрешь...» — неожиданно пришла ему на ум старая поговорка. Нет, дураком умирать все-таки не хочется, надо что-то предпринимать... А чем он, спрашивается, хуже людей? Разве он так уж ничего-ничего не может в жизни достигнуть? Неправда, надо только взяться как следует!

После всех этих размышлений Саша почувствовал большой прилив сил. Вот что: сделает он сегодня два дела. И стихотворение допишет, и попробует на каком-нибудь свободном станке поработать по Алешиному способу — в один переверт. Пусть тогда посмеет сказать, что у него нет характера!

Довольный таким решением, Саша решил не медлить. Он откинул одеяло и, как был, в одних трусах и майке подбежал к столу. Порывшись в груде тетрадей, нашел одну с неоконченным вчера стихотворением и начал писать...

Вскоре проснулся и Коля. Он пробежал глазами по комнате. Кровати вдоль стен, большой квадратный стол посредине, стулья вокруг него, шифоньер с зеркальной створкой, шторки на окнах, зеленая портьера на двери, коврики перед кроватями, этажерка для книг — все это было на своих местах и еще и еще раз напоминало Коле, что он сейчас не в колхозе и не в ремесленном училище, а в городе, что он живет и работает на автомобильном заводе.

«Куда лучше, чем дома!» — подумал Коля, с удовлетворением осмотрев окружающие его вещи. Особенно приятно было ему смотреть на громадный оранжевый абажур, нарядным воздушным шаром висевший в центре комнаты. Купить такой абажур, придумал Саша. Он заявил, что резкий свет лампочки под стеклянным колпаком мешает ему заниматься, настроения не получается. Саша сам сходил в магазин, купил абажур и торжественно повесил его.

И действительно, когда комната осветилась мягким, желтоватым светом, углы потонули в густом полумраке, в комнате стало куда красивее и уютнее. Все одобрили Сашину покупку. Даже скупой на похвалы Алеша одобрительно заметил:

— И верно, куда приятнее стало в комнате... Удачная мысль!

Коля посмотрел на Сашу. В майке и трусах, подогнув ногу под себя, он сидел за столом и писал. Видимо, дела у него ладились: он не отрывал взгляда от бумаги, перо бегало безостановочно.

Коля понаблюдал за ним с минуту, потянулся, хотел встать, но потом раздумал: еще Сашке помешаешь заниматься, да и делать все равно нечего, отчего не поваляться лишнюю минутку? Перевернувшись на живот, он подпер руками щеки и задумался.

Вот уже больше месяца прошло, как Коля поселился в комнате № 22, но все еще не перестал удивляться: до чего ему интересные попались соседи! Больше всего удивила его их настойчивость. Правда, Алеша настойчивый был сам по себе, как бы от рождения. Уж он, что задумает, то и сделает! Саша — тот увлекался часто, а терпения у него маловато. Но и он старался в настойчивости не отставать от Алеши.

Алеша всегда спокойный, держит себя в руках, рассудительный, выдержанный, никогда лишнего слова не скажет. Саша — порывистый, иногда просто суетливый, разговорчивый и уж совсем никакой выдержки нет: как подсказало сердце, так и поступил.

И наружность у них совсем разная. Алеша — высокий, костистый, с широкими крутыми плечами, худощавый, но сильный. Как-то попробовали померяться силами, так Алеша уложил Колю в кровать как маленького, руками словно железом сковал. А ведь он, Коля, в ремесленном, да и в колхозе был по силе не последним среди ребят. Лицо у Алеши продолговатое, нос прямой, тонкий, волосы светлые, невьющиеся, глаза серые, небольшие, но взгляд такой упорный и прямой, что его трудно выдержать.

Саша — коренастый крепыш с пухлым круглым лицом, полными румяными щеками. Волосы темные, слегка курчавые, нос большой, мясистый, глаза черные, широко открытые, выпуклые. Силой он был куда слабее Алеши: пыхтит, сопит, крякает, ярится, дергается туда и сюда — никакого расчета нет! Поэтому скоро и выдыхается. В тот раз Алеша уложил его тоже в два счета.

Саша давно, еще до приезда Коли, увлекся стихами. Пишет и пишет, хотя каждый день собирается бросать это дело. Наизусть стихов знает столько, что даже трудно себе представить, как он их умудряется запоминать. Перечитал и заучил их целую кучу, потому решил писать сам. Целые ворохи бумаги исписал, вон сколько тетрадок растолкано по всем углам комнаты.

И, наверное, не такие уж плохие стихи. В стенной газете не бракуют, а к празднику Клава Волнова заказала специальное стихотворение. Коля слышал, она так и сказала: «Ты у нас в литейке самый первый поэт. Будь любезен, напиши стихотворение к празднику Советской Армии. Это тебе комсомольское поручение». А Клава Волнова — технолог, развитая девушка, уж она-то, наверное, разбирается в стихах. Она не сказала бы так, если бы стихи у Саши были плохие.

Алеша — тот совсем другой человек. Алеша уважает технику, пожалуй, побольше, чем Саша свои стихи. Он серьезный парень. Недаром с ним советуются, к нему прислушиваются не только он с Сашей, часто и из соседних комнат приходят люди, чтобы поговорить с Алешей о своих делах.

Вот забрал он себе в голову, что может набить тысячу опок за смену. Тысячу опок на мелкой формовке, когда норма по Алешиным деталям — сто сорок штук! Надо же задумать такое! Коля как-то заговорился с Клавой Волновой. Она сказала, что на московском заводе есть формовщик, который на этих деталях давал, самое большее, девятьсот штук. Москвич, старый рабочий, и то смог дать только девятьсот, а Алеша задумал его перегнать!

Между прочим, по всему было видно, что Клава не только одобряла Алешину затею, но и болела за него всей душой. «Понимаешь, Коля, — волновалась она, — тут дело не в том, что наш Алеша прославится. Совсем не в этом, а в том, что всей нашей организации, всему цеху, — да не только цеху, всему заводу, — покажет, как надо бороться за коммунизм! Ведь это что такое — бороться за коммунизм! Это значит давать возможно больше продукции и самого хорошего качества. Наш Алеша не свое личное дело делает, а наше общее, коллективное...»

«Личное, коллективное, коммунизм, продукция... не сразу и разберешься, как связать все эти слова, но понятно одно: переживает Клава за Алешу здорово».

У Коли затекли руки. Он перевернулся на спину и начал думать о себе. Хорошо, что после ремесленного он попал в такую компанию. Ребята ему крепко помогают разбираться и в жизни и в работе. Он замечал, что, может быть, и не сговариваясь, они вели его за собой, направляли его, следили за ним. Саша иногда усаживал его на стул и начинал читать свои стихи. Коля слушал внимательно, напряженно, но ничем не показывал, нравятся ему стихи или нет. Если ему кое-что и приходилось не по вкусу, он стеснялся говорить. Кое-что он просто не понимал, а расспрашивать не хотелось.

Сашу выводило из терпения такое упорное молчание. Он сердито выкатывал глаза и смотрел в упор:

— Ну, как, Колька? Ничего?..

Коля видел, что ему не отмолчаться и примирительно говорил:

— Вроде как бы ничего...

Саша смотрел на него с сожалением и грустно вздыхал.

— Эх ты, вроде да как бы! Ничего-то ты не понимаешь... Чем бы тебя еще занять? Пошли в кино?

В прошлый выходной — Коля понимал, что сделалось это не случайно, — Саша повел его в горы на лыжах. Что ж, и это хорошо! Нет у него на родине, в барабинских степях, таких густых сосновых лесов, какие разлеглись здесь, вокруг завода. О горах и говорить нечего — там степь да степь кругом! Значит, уральские леса и горы посмотрел — это раз! В отпуск поедет к себе в колхоз — будет о чем порассказать. А второе — увидел с горы, каким будет этот город, когда отстроится, и в котором, по всей видимости, он будет коренным жителем. Большой будет город, красивый!..

Алеша тоже не забывал о Коле. Обычно перед концом смены он появлялся у Колиного станка и смотрел, как тот очищал механизм и сдавал его сменщику. Потом вел в душевую и следил, чтоб Коля отмылся, как следует. Затем они ходили из цеха в цех!

Особенно любил Алеша показывать главный конвейер.

Широко открытыми глазами смотрел Коля на это чудо труда — рождение грузовика. В те далекие времена, когда он, маленький, жил себе потихоньку в колхозе, ему и не снилось, что он когда-то увидит такие необыкновенные картины. Даже не верилось, что грузовики, без счета пробегавшие по деревне, делались здесь, в этом длинном промежутке, между двумя рядами стройных, уходящих вдаль колонн. Слишком простой, будничной казалась обстановка для создания такой умной машины, как автомобиль...

Но это было так. Коля узнавал отдельные узлы и детали машины в пирамидах, сложенных вдоль эстакады. Он видел, как обрабатывались эти детали.

Вот исток главного конвейера — рамное отделение. Оглушающий звонкий клекот пневматических молотков, мощные вздохи прессов неслись отовсюду. Одним нажимом пресса сверкавшая звездой раскаленная заклепка вдавливалась в круглое отверстие, скрепляя собой части рамы. Рамы переходили от одного клепального стенда к другому... Потом их подвешивали на цепи электроподъемника и через широкий проем в стене выкатывали на сборку, устанавливали на конвейерные цепи. Привычными, размеренными движениями рабочие закрепляли на раме задний мост, переднюю ось.

Украшенная одиноко торчащим рулем рама на минуту исчезала в окрасочной камере и выходила из нее чистенькая, блестающая свежей зеленой краской. Сборщики ставили мотор, крылья, радиатор, колеса. После установки колес эстакада кончалась. Машина вставала на собственные ноги. Уже в последние минуты из широкого проема в потолке, покачиваясь на тросах, на машину спускалась кабина, из другого проема — кузов.

Началась регулировка и проверка новорожденного грузовика. Алеша говорил ему в это время серьезно и наставительно:

— Ты все это, Коля, должен знать, как свои пять пальцев. Понимаешь, завод этот наш — мой, твой, Сашкин, всех нас! Мы его хозяева и должны хорошо знать, что к чему здесь. Вот видишь — кронштейн. Может быть, он в твою опоку отлит. Ты понимаешь — в твою, твоими руками сделанную! Ведь этим гордиться надо!

Коля молчал и думал: «Хозяин, хозяин... хорошо тебе говорить, когда ты по три нормы в смену даешь. А я? Вчера из ремесленного прибыл, едва-едва в норму укладываюсь — какой я хозяин?» Непривычно звучало все это для Коли, трудно было ему освоиться с мыслью, что он, Коля, вместе со всеми отвечает за все богатое хозяйство большого и сложного завода. Он отвечает за завод! Иногда Коле становилось немножко обидно, что ребята обращались с ним, как с совсем маленьким — даже в душевую ходили смотреть, чисто ли отмылся... Но в тоже время он сознавал, что так и нужно делать, что он очень мало знает об этом большом заводе и что каждый разговор с товарищами дает ему много полезного. Он как бы взбирался на гору, с которой лучше видно кругом...

Признаться, он завидовал немного и Алеше и Саше. Им хорошо: они уже второй год на заводе, определились, дорожку себе выбрали. Один увлекся стихами, другой — техникой. А какую дорожку выбрать ему? Стихи он только слушать любил, писать совсем не тянуло. Техника, конечно, интереснее. Если Алеша задумал добиться тысячу опок в смену, то почему бы ему, скажем, по своим деталям не взять курс на триста штук? Коля, знал, что не так это просто. Надо иметь прежде всего, большой навык в работе. Такого навыка, нужно прямо сказать, у него еще нет...

Он смотрел, как работает Алеша: у того все ходуном ходит, все как бы само собой делается. Никогда не заметишь, что он устал. Руки, все тело двигается свободно, легко, без напряжения: в игрушки играет человек, а не формует. Коле так не суметь, нет! По крайней мере, сейчас не суметь. Надо учиться мастерству, а это сразу не дается. Потом нельзя хвататься за все сразу. Надо все делать по порядку. Положим, наловчился формовать одну деталь, можно сделать ее с завязанными глазами — тогда за другую берись. А если начнешь хвататься за разные детали — в дураках останешься...

Да и к чему это? Торопиться в таком деле нельзя. Работает он всего месяц — время еще не ушло. Заработок хороший, квартира — куда лучше, соседи — ребята хорошие, не драчуны какие нибудь...

Даже мать, — не утерпела, недели две тому назад приехала проведать сынка, — и та осталась довольна его житьем-бытьем. А уж на что порядок любит и понимает в нем толк.

На прощанье она сказала:

— Держись, сынок, за ребят этих, за завод этот, за места такие благодатные! По всему видать — в хорошую компанию ты попал! Чует материнское сердце: люди к правильной жизни идут, — иди и ты с ними!

Конечно, надо идти с ними. А тем временем и присмотреться можно будет, как и что выбрать себе для занятия. Ведь смена вон какая короткая, всего восемь часов. Остальные-то шестнадцать тоже надо чем-то заполнить, не все же время на боку валяться...

Коля встал и начал одеваться. Саша взгромоздился на стул вместе с ногами, навалился на стол и сосредоточенно читал написанное, хмурясь и шевеля губами. Он мельком оглянулся на Колю и тотчас же заговорил:

— Слушай, Колька, а ведь получилось! Честное слово, получилось! Я бы сказал, даже здорово вышло... Вот, послушай:

Солнце, свети над просторами пашен, Разгоняй непроглядный мрак. Грозную поступь Армии нашей Пусть слышит враг!

Звучит, правда?

— Да ты бы оделся хоть... Замерзнешь.

— Верно, одеться надо. Сейчас в цех пойду. «Вот, Клавдия Афанасьевна, получайте! Досрочно написал!» Посмотрим, какой у нее будет выражение лица... Ничего, ничего, Колька, и у нас оказывается, характерец есть!

Он был так возбужден, что чуть не порвал рубашку, надевая ее на себя. Взяв мыло и полотенце, он пошел умываться, но не утерпел и еще раз вернулся к столу, чтобы перечесть стихотворение. Прочитав, он довольно улыбнулся и вышел в умывальную. Коля ринулся вслед за ним.

— Подожди, Саша, мыться вместе пойдем!

Звонко шлепая тапочками, он вихрем промчался по тихому коридору и вскоре из умывальной донеслось громкое покрякивание, всплески воды. Саша лил на себя воду пригоршнями и приплясывал перед умывальником, не то от холодной воды, не то от избытка сил...

Ярко горело и искрилось затянутое морозными узорами и освещенное солнцем окно. Утро было в полном разгаре.

Глава 5 АВАРИЯ

Часа за три до конца смены с конвейером что-то случилось. Все меньше и меньше проходило пустых тележек. В конце концов некуда стало выставлять готовые формы — незалитые опоки по три-четыре раза кружили мимо формовщиков.

Вскоре конвейер остановился. Неподвижно замерла вся вереница тележек с черными кузовами опок на площадках.

— Чорт знает, что делается! — зло произнес Алеша.

Он посмотрел вдоль линии формовочных станков: все рабочие перестали набивать опоки. Остановились и два соседних конвейера.

Окно электропечи в дальнем цехе еще светилось огнем, но в огромной пасти вентилятора, висевшего над сводом печи не было видно клубов дыма и языков пламени. Видимо, электроды выключили, плавка остановилась.

— Опять плавильщики запоролись! — пробормотал Алеша и пошел к плавильному пролету.

Его обогнал сменный мастер Семен Кузьмич Фомичев. Алеша был с ним знаком — ходил советоваться, когда задумал свое предложение о расширении питателей. Семен Кузьмич одобрил его идею, они поговорили по душам, и теперь Алеша обращался к нему запросто.

— Семен Кузьмич, что за напасть навалилась на вас опять?

Мастер на бегу досадливо отмахнулся:

— И не говори, парень! Электрод лопнул!

Он умчался вперед, расталкивая двигавшихся к плавильщикам формовщиков и выбивщиков.

Давно уже присматривался Алеша к электроплавильной печи. Она казалась ему чудом из чудес: ведь вот до чего могуществен человек — молнию заставил плавить чугун. Попросив у кого-нибудь синюю гляделку, он подолгу простаивал перед рабочим окном. Когда его глаза привыкали к яркому свету, то он отчетливо видел ослепительно белые молнии, непрерывным потоком лившиеся с концов электродов.

Сама печь походила на котел, размерами с добрую избу. Он был накрыт огромной крышкой, выложенной, как и печь, рядами огнеупорных кирпичей. Печь была подвешена над большим котлованом и могла свободно наклоняться, стоило только контроллером включить мотор. Чугун вытекал из нее, как кипяток из чайника.

В круглом своде печи имелись три отверстия. Через них внутрь печи вводились электроды — серые графитовые стержни размерами с изрядное бревно. По электродам пускался ток. Между концами стержней и заполнившим печь чугуном возникала вольтова дуга — она-то и плавила металл.

Теперь один из электродов сломался. Два целых были подняв ты вверх вместе с держателем, их концы еще дымились. Третий, отломившись почти у самого места крепления, так и остался в отверстии.

К плавильщикам собралось уже порядочно народу. Пришли все, кому из-за этой аварии стало нечего делать. Подошел вагранщик, посмотрел, узнал, в чем дело, закурил:

— До конца смены все равно не наладиться! Пойду сбавлю дутье!

Слова вагранщика как-будто определили, что надо делать людям, все понемногу разошлись. Алеша остался: хотелось посмотреть, как будут вынимать обломок электрода, как поставят новый... Электроды-то, вон они какие, не так просто их ворочать!

На купол печи спустили железную площадку, подвешенную на тросах. На нее залезли Семен Кузьмич, плавильщик Мухамедов и его подручный, недавно принятый в цех молодой рабочий, Федя. Они склонились над отверстиями электродов, обсуждая как можно вытащить засевший там обломок. Обсуждали долго, видимо, было какое-то затруднение...

Наблюдая за плавильщиками, Алеша заметил, что вдоль прохода идут Клава и Саша. Клава шла своей торопливой походкой, а Саша, как обычно, вразвалку шагал с нею рядом. Клава на ходу дочитывала какую-то бумагу.

Алеша усмехнулся:

— Написал все-таки?

— А ты думаешь? Попотел и написал... — не без самодовольства ответил Саша.

Нахмурившись, Клава дочитывала стихотворение.

— Ничего, я думаю, подойдет. Немного, конечно, пошлифуем.

— И шлифовать нечего! Все сделано — первый сорт!

— Ну, конечно! Авторам всегда кажется первый сорт, а вдумаешься — такая дрянь, уши вянут!

— Вот как! Дрянь? Давай обратно!

— Не дури, это не про тебя! Раз сказала — подойдет, значит, подойдет... Что здесь случилось?

— Электрод обломился. Видишь, возятся: не знают, с какого конца начать...

— Вечно у плавильщиков что-нибудь не так! Пойду, поднимусь к ним, посмотрю, в чем дело...

Алеша загородил ей дорогу:

— Клава! Там температура неподходящая, можно поджариться!..

— Глупости! Я — комсорг, должна быть в курсе дел! — и Клава решительно направилась к лестнице, чтобы залезть на свод печи.

С купола печи раздался отчаянный крик, кто-то ругался. Затем крикнул сверху Семен Кузьмич:

— А ну, молодцы, давайте сюда! Помочь надо! Еще одно несчастье!

Оттолкнув Клаву, Алеша и Саша бросились к лестнице и проворно забрались наверх. В центре маленькой площадки стоял Федя. Засунув руки за пазуху, он хрипло дышал широко открытым ртом, уставившись глазами в одну точку, точно внимательно прислушивался к чему-то, происходившему внутри него. Подручного поддерживал Мухамедов:

— Вот какой ты глупый человек! Зачем горячий уголь трогал? Наше дело всегда осторожность надо. Эх, молодая твоя голова! Ничего, свадьба заживет! Не стони только, пожалуйста!

Феде точно напомнили — он протяжно застонал.

Повиснув на поручнях лестницы, Клава кричала:

— Ребята, что случилось? Что случилось, в конце концов?

Она не могла протиснуться на переполненную людьми площадку.

— Кажется, Федька руки обжег. Сейчас спустим.

Федя стонал, поматывая головой. Он отказывался вытащить прижатые к бокам руки и прикоснуться к чему-нибудь, словно нее вокруг него стало раскаленным.

Федю спустили вниз.

Побледневшая Клава накинулась на него:

— Как тебя угораздило, Федя? Разве можно так неосторожно?

— За электроды ухватился, думал, остыли... — цедил Федор сквозь стиснутые от боли зубы.

— Покажи-ка ладони! Не бойся, я не трону, только посмотрю! — Федя, морщась, осторожно вынул ладони и сам со страхом взглянул на них. Кое-где волдыри полопались, сочилась кровянистая влага. Некоторые еще вздувались, покрытые побледневшей кожицей.

Семен Кузьмич спустился с печи, развел руками и обратился к Алеше: — Вот, парень: придет беда — раскрывай ворота. — Взглянув на Федю, он приказал: — И рассматривать нечего — Оправляйся на медпункт!

Тот пошел по проходу, пошатываясь из стороны в сторону.

— Его же проводить надо! — вскрикнула Клава и побежала вслед за Федей.

— Пришлет же отдел кадров такое горюшко луковое! — с досадой вздохнул Семен Кузьмич. — Ума не приложу, с чего он ухватился за электроды? Знает ведь, только-только из печи вынули, жаром пышут! Нет, некуда ему руки девать, сует в самое пекло! С кем теперь обломок вытаскивать?

Саша, взглянув на Алешу и что-то быстро соображая, бросился к мастеру:

— А мы, разве мы не можем помочь? Электроды твои трогать не будем...

— Вы? Вы — формовщики, а тут наше, плавильное дело...

— Какая разница? Полезем, Алешка?

Алеша спокойно ответил:

— Полезем! Чего это вы, Семен Кузьмич, все какую-то разницу ищете — формовщики, плавильщики... Все мы — рабочий класс. Раз надо — значит сделаем...

— Валяйте, коли охота есть! Мухамедов! Вот тебе будут помощники... Дождитесь меня, я пойду, новый электрод привезу.

Мухамедов кивнул головой. Он стоял на своде и все еще озадаченно заглядывал в темное, закрытое стволом электрода, отверстие.

— Худое дело, Алексей! — обратился он к Алеше. — Как его вынуть, когда он нехорошо сломался? Я так думаю, пускай горят сами собой. Час прогорит, два прогорит, три прогорит — все равно сгорит. Тогда остатки через окно — готово дело!

— А цех? Три часа должен стоять? Так?

Саша тоже возмутился таким предложением:

— Хитрый ты дядя, как я посмотрю!

— Ничего не хитрый. Какая хитрость в таком деле?

— Еще бы не хитрый! Три часа цех простоит — ничего. Потом придет вторая смена — делай, как хочешь, а я домой пошел! Такая твоя политика? А еще говоришь — не хитрый!

— Я хитрый, ты умный! Придумай, что делать? А?

— Алеша придумает, — уверенно возразил Саша.

Алеша осматривал отверстие с застрявшим в нем электродом.

Положение и в самом деле было трудное. Трубы электрода сращивались между собой посредством ниппеля — короткого графитового цилиндрика с винтовой резьбой на внешней стороне. Половина, ниппеля ввинчивалась внутрь одной трубы, другая половина — внутрь другой, и таким образом получался длинный цельный электрод.

В этом случае электрод сломался в своей верхней части, над соединительным ниппелем. Скользнув после поломки вниз, он уперся одним концом в подину печи, а другим остался в отверстии, закрывая его наглухо.

Алеша начал соображать, каким образом подобраться к обломку и вытащить его наружу. Если из рабочего окна прихватить его вагами или цепью за нижний конец и попробовать сбросить в чугун, опасно, можно верхним концом так разворотить купол печи, что тремя часами простоя не отделаться.

Проще всего было как-нибудь зацепиться за верхний конец обломка и вытащить его краном. Но как и за что зацепиться? Обломок наглухо закрывал отверстие, торчал электрод вровень со сводом печи. Никакой петли накинуть нельзя, никаким крюком не поддеть, все равно, как пробка в бутылке. Пробку штопором выдирают. А таких штопоров, чтобы электроды из печи таскать, наверное, и на свете нет. Вбить в конец скобу? Графит — хрупкий, крошится, не удержит скобы. Весит обломочек немало — килограммов сто или больше. Такую тяжесть на скобе не поднять...

Да, задача! Ну, а все-таки если попробовать скобу? Может быть, получится? Ведь вот чудак предлагает подождать три часа, пока в чугуне обгорит конец электрода и он сядет сам собой... Все равно предпринимать пока нечего, надо пробовать это.

Алеша повернулся к Мухамедову:

— Скобу надо!

— Зачем скобу? Забивать хочешь? Не выйдет! Не выдержит скоба!

— Попробуем. Может, выдержит...

— Зачем пробовать зря? Так знаю — не выдержит.

Отвечал он таким равнодушным, унылым голосом, что Алеша с досадой плюнул и отвернулся от него.

— Саша, добеги до слесарей, подбери у них скобу подлиннее — в торец забивать будем.

Саша подмигнул Мухамедову:

— Видал? Уже придумано!

— Известно — молодой, прыткий! А старается зря — ничего не выйдет!

Мухамедов посмотрел на Алешу, на побежавшего к слесарям Сашу и тоже поплелся вслед за ним, ворча потихоньку:

— Разве он знает, какую скобу подобрать? Сам не подберешь — никто не подберет...

Алеша крикнул вдогонку:

— Саша, ломик у слесарей прихвати!

Они забили большую скобу в торец электрода. Алеша продел в нее ломик и кивнул Мухамедову:

— Крути!

Мухамедов сначала ничего не понял, а потом, сообразив, расплылся в улыбке:

— Башка твоя — хорошая башка, право дело! Ты говорил: поднимать. Поднимать — ничего не выйдет. Крутить — другое дело!

— Крути, крути, поменьше разговаривай!

Взявшись за концы ломика, они начали раскручивать верхушку обломка. Алеша рассчитывал, что если им удастся отвернуть верхнюю часть электрода до соединительного ниппеля, то нижняя часть его значительно укоротится. Тогда уже не трудно будет повалить электрод внутри печи и вытащить его через рабочее окно.

Саше пока нечего было делать, он присел на площадку, чтобы как следует рассмотреть цех с этой новой позиции. Однако долго наслаждаться видом не пришлось: через валенки здорово припекало ноги. Саша тронул купол ладонью — он был горячим, рука едва терпела.

«Поди ж ты, как на вулкане сидим!» — подумал он и перебрался с купола на площадку, чтоб не так горячо было ногам. Он представил себе ванну жидкого чугуна под собой, на расстоянии какого-нибудь метра.

Сознание опасности волновало и бодрило. Ведь вот, всего только тонкая скорлупа отделяет всех трех от озера расплавленного чугуна, которым заполнена печь. Стоит своду треснуть и провалиться — и они очутятся в жидком чугуне. Один пшик останется, даже похоронить нечего!

«Смотри, какое наше дело опасное! — рассуждал Саша. — Недаром гордимся, что мы — литейщики, горячий цех! Стихи бы сложить о нашей работе! Нет, в самом деле?»

Он, может быть, и начал бы сочинять стихи, если бы в это время его не окликнул Алеша:

— Саша, беги вниз и вагой прижми электрод! Крутится, проклятый!

Алеша был весь в поту. Да и не мудрено: приходилось работать с большим напряжением, а жара такая, что дышать было нечем...

Саша вагой прижимал нижний конец электрода, чтобы создать торможение и дать возможность отвернуть верхнюю часть обломка. Иногда вага соскальзывала и электрод провертывался, а Саша стукался лбом о шершавую стенку печи.

— Да держи ты его, Сашка! — раздраженно кричал сверху Алеша.

И Саша опять наставлял вагу и, мокрый от пота, напирал на нее всей грудью, давил всей силой, рискуя заскочить через окно в печь.

С трудом, с большими усилиями верхний конец электрода был отвинчен, вынут из отверстия и сброшен с купола.

Алеша и Мухамедов сошли вниз, к поддерживавшему остаток электрода Саше, заглянули в окно.

— Отпусти-ка вагу! — приказал Алеша.

Электрод несколько мгновений простоял неподвижно. Потом начал медленно клониться набок, точно ему страшно не хотелось погружаться в расплавленный чугун. Наконец, грузно повалился, подняв на поверхности начавшего остывать металла тяжелые темнокрасные волны.

Подхватив обломок крюками и вагами, они втроем с криком и уханьем выволокли его через рабочее окно и сбросили на пол. Саша удовлетворенно поколотил его вагой по дымящемуся боку, злорадно приговаривая:

— Ага, не выстоял? Мы оказались посильнее тебя!

Алеша не сделал замечания Саше за эту детскую выходку. Он тоже был доволен, что удалось так быстро управиться с электродом, обломок которого лежал у их ног.

Глава 6 УСПЕХИ САШИ

На электрокаре привезли новый электрод. Его скатили к подножке печи, и Мухамедов побежал сказать крановщице о том, чтобы подъехала поднять электрод к держателю.

Пришли Семен Кузьмич и Клава.

Алеша и Саша вытирали мокрые шеи и лица.

— Что, жарковато у нашего огонька? Не то, что у вас? — спросил Семен Кузьмич.

— Никакого сравнения! — согласился Саша. — У нас в формовочном до чего прохладно— настоящий рай.

— Особенно прохладно в начале смены, — вмешалась в разговор Клава, — когда Саша еще не раскачался... Просто замерзнуть можно, глядя на него...

Саша взглянул на нее и ничего не ответил.

— Погодите, самая баня еще впереди! — заметил Семен Кузьмич. — Начнем электрод вынимать — вот уж попаримся!

— Какой электрод?

— А обломок-то? Не зимовать же ему в печи!

— Хватились, Семен Кузьмич! Он уже давно вынутый!

Семен Кузьмич недоверчиво посмотрел на ребят:

— Не время шутки шутить. Не люблю, хоть вы и молодцы!

— Смотрите сами!

Мастер залез на купол печи, заглянул в освещенные изнутри красные отверстия, спустился, ткнул ногой обломок. Заметив скобу, он нагнулся, внимательно ее осмотрел и сообразил, в чем дело.

— Неглупо придумано! — одобрил он. — Чья смекалка?

Алеша молчал. Саша кивнул на него:

— Алешкина выдумка!..

Алеша пожал плечами:

— Подумаешь, важность какая! Да тут и выдумывать нечего было: другим способом электрод и не вынуть...

Клава протянула ему руку и немного торжественно сказала:

— Не скромничай, Алеша. Мы-то понимаем, что это не простое дело... Спасибо от имени комсомольского бюро. И от меня... лично!..

Вмешался подошедший Мухамедов:

— Башка-парень! Нам бы такой в бригада! Хорош был бы уж!

Саше это не понравилось:

— Ишь ты, чего захотел! Чтоб мы Алешу с формовки отдали? Нечего и разговаривать! Пошли, Алеша! Я тебе одну штуку показать должен...

Позванивая колоколом, подъехала крановщица. Ребята стали помогать ставить новый электрод.

С кранового крюка был отстегнут и поставлен на землю заливочный ковш. Вместо него прицепили трос с хомутом на конце. Подхватив в хомут новый электрод, крановщица подняла его на купол печи. Здесь его закрепили в держателе. Все спустились с печи, площадку тросами приподняли наверх.

Теперь печь была на ходу, и пультовщица пошла на свой пост — маленькую стеклянную кабинку слева от печи. Она спустила электроды в отверстия внутрь печи и подала на шины ток. В печи загудело...

Плавильщики засуетились, готовясь к выдаче чугуна. Скоро должны были тронуться конвейеры, и Алеша заторопился к станку: может быть, удастся выставить хоть с полсотни опок.

Саша не отставал от него. Пока Алеша занялся очисткой станка, чтобы подготовить его к приходу сменщика, Саша встал на рабочее место, осмотрел опоки, модель, подобрал стержни. Потом внезапно начал работать, крикнув Алеше:

— Посмотри-ка за мной, Алеша!

Медленно, часто задумываясь, он проделал с пустыми опоками все операции по формовке детали в один переверт.

— Так? — спросил он Алешу.

Алеше не понравилась Сашина работа — слишком уж нескладно выглядели привычные для него приемы работы. Долго еще Саше придется набивать руку, пока он научится по-настоящему! Но чтобы поддержать парня и не попортить ему настроение, Алеша похвалил:

— Почему не так? Все так! Пойдет дело, будь уверен!

Как ни сдерживался Саша, но по губам его проползла довольная улыбка:

— Вот видишь! А ты говорил, что у меня характера нет! Есть!

— Характер — дело наживное. Нет, так будет... — неопределенно ответил Алеша.

Саша вздохнул, обиженный равнодушием друга:

— Эх, Алеша, Алеша! Ничего ты не понимаешь, что у меня; здесь вот, на сердце, делается!

— Сам-то ты едва ли понимаешь, что у тебя там делается... — проговорил Алеша.

Занятый уборкой, он был зол. Нелегко выскребать землю из таких мест, куда, кажется, она никак не могла пробраться, а все-таки пробралась, как будто на зло Алеше. Надо, обязательно надо придумать какую-нибудь штуку, чтобы поменьше было возни с уборкой станка! Надоело!

Саша улыбался, посматривая на Алешу, на станок, на опоки взглядом победителя. Теперь он был уверен, что будет работать в один переверт. Не придется Алешке больше его укорять! Может быть, поэтому он и злится, бормочет себе что-то такое под нос? Пусть позлится! Пусть не думает, что только он один все может. Всё и все могут, если по-настоящему возьмутся за дело!

Улыбаясь, он встретился глазами с Клавой, подходившей к ним из плавильного пролета.

— Сразу видно поэта! Улыбается и цветет, как майская роза!..

— Он в один переверт собирается работать, вот и радуется! — сообщил Клаве Алеша.

— Неужели? Саша! Молодец!

Саша совершенно ясно увидел, что у Клавы потеплели глаза. Она смотрела на него без всякой насмешки и пренебрежения, ласково, по-настоящему радостно. Он даже не ожидал, что Клава так душевно примет это известие: девчонка, а тоже поняла, когда у человека легко и ясно на сердце!

— Посмотри-ка, Клавдия Афанасьевна! — воодушевленно произнес он, берясь за опоки.

Саша опять повторил с пустыми опоками все приемы работы в один переверт. Получилось немного лучше, чем в первый раз. Даже критически наблюдавший за ним Алеша одобрительно кивнул головой, не найдя, к чему придраться. Медленно, правда, но точно и правильно.

А Клава даже всплеснула руками:

— Ведь получается у него! Алеша, правда?

— Ты с землей попробуй! — предложил Алеша.

— Пожалуйста, могу с землей! В чем дело?

С землей дело пошло медленней, но все же Саша справился с задачей.

Конвейер все еще стоял. Ставить форму было некуда, и Саша высыпал землю из опок тут же, под только что очищенный станок.

Клава вспомнила что-то и заторопилась:

— Действуй, Саша! Мне в комитет пора!

Саша поплелся было за ней. Ему хотелось проводить ее и по дороге поговорить с ней о своих планах, чтобы еще раз почувствовать тепло и радость искреннего девичьего одобрения.

Вслед ему донесся Алешин возглас

— Саша! Погоди-ка!

Саша нехотя вернулся:

— Ну, чего тебе? — нетерпеливо спросил он, посматривая вслед Клаве, чтобы заметить, в какую дверь она выйдет из цеха.

Она вышла в правую, значит, поднялась к себе в техчасть, а не пошла прямо в комитет. Можно будет встретиться с нею на улице.

— Насвинячить на моем станке насвинячил, а землю убирать кто будет? Бери лопатку и подгребай!

Саша посмотрел на лопату продолжительным и рассеянным взглядом, словно никогда раньше ему такой вещи видеть не приходилось. Потом вздохнул и с усилием, но отчетливо произнес:

— Землю-то я уберу, не беспокойся... Только ты, Алеша, больше на меня не кричи! Вот!

Он сказал это решительно и твердо, таким тоном, что Алеша взглянул удивленно: что такое сделалось с другом? чего разобиделся?

— Чудак ты, Саша! Я бы сам убрал, да некогда. Видишь, конвейер тронулся, опоки надо выставлять.

Саша даже не взглянул на конвейер. Он сосредоточенно прислушивался к тому, что происходило внутри него.

— А ты все-таки не кричи на меня! — опять с необычайной для него серьезной решимостью, медленно проговорил он и начал убирать землю.

Первый раз за весь год совместной жизни он разговаривал с Алешей таким тоном. Теперь он был уверен в своих способностях, в своих силах и хотел добиться, чтобы Алеша и все разговаривали с ним, как равные с равным, а не так, как до сих пор — снисходительно и покровительственно. Он решил доказать, что и у него есть характер, и делал это, как умел.

Алеша ничего не ответил. Да ему и некогда было: подкатились пустые тележки, надо было выставлять формы...

Глава 7 В НОВОМ КИНО

Наступал вечер. В комнате потемнело. На потолке над Алешиной кроватью вспыхнул световой квадрат. Это на улице включили фонари.

Коля рассматривал квадрат и переливавшиеся разноцветными искрами морозные узоры на окне. Он хотел вздремнуть перед сменой, но никак не мог уснуть: разволновала картина «Падение Берлина», которую только что посмотрел в новом кино.

Надо будет обязательно написать отцу в колхоз, чтобы посмотрел картину, — пусть вспомнит, от кого он получил свои три ранения. Гитлер! С какой ненавистью говорили о нем все во время войны, да и после. Теперь Коля увидел его, как живого. Психопат, смотреть на него тошно, а сколько людей погибло из-за него, сколько горя народ пережил! Как только земля носила такого гада?

Ну, и дали же жару фашистам! Один Алексей Иванов сколько их наколошматил. Он так и сказал: «У меня теперь одно производство — мертвых фрицев делать!» Наделал их, наверное, целую кучу — такой здоровяк, настоящий богатырь! Хорошо быть таким силачом! Пришлось бы воевать, небось, и Коля не сплоховал бы, наделал бы мертвяков, кто бы они там ни были: немцы, англичане, американцы! Пусть не суются к нам в Советский Союз.

Будет война или нет? Трудно разобраться Коле в таком вопросе, но от всей души он желал бы, чтобы ее не было! Ему не страшно, пошел бы и воевал не хуже Алексея Иванова, а вот народу трудно приходится во время войны. Хоть мал был Коля, но хорошо запомнил, как мучились люди в те годы — и сами колхозники, и особенно эвакуированные. Всякого горя хватило. Нет, не надо войны, страшная она!

А Алексей Иванов — чудак! Встретился с товарищем Сталиным и до того растерялся, что даже имя и отчество Иосифа Виссарионовича перепутал. Коля вспомнил, как Алексей Иванов чуть не сшиб провожавшего его военного, когда увидел товарища Сталина, так попятился. Чудак этакий, растерялся! Небось бы он, Коля...

Однако, серьезно подумав, Коля вынужден был признаться самому себе, что он напрасно храбрится. Вряд ли он оказался бы смелее Алексея Иванова, если бы довелось встретиться с товарищем Сталиным. Алексей Иванов хоть потом разговорился, даже про свою любовь рассказал, а Коля, наверное, за всю беседу не сумел бы и слова вымолвить... А все-таки хорошо бы встретиться с товарищем Сталиным!

А что? Такое вполне может случиться: поставит Коля какой-нибудь рекорд, услышит об этом товарищ Сталин, скажет тому самому военному: «Пригласите ко мне формовщика Николая Кострова! Хочу узнать, почему не все формовщики работают так, как товарищ Костров!»

Коля встревоженно заерзал по кровати, представляя себе, что было бы с ним, если бы он получил такое приглашение. Он встал, выпил воды и вспомнил: ведь только-только с нормой справляется! А туда же, о рекорде мечтает!..

Вот Алешу, если он сумеет тысячу опок выдать за смену, вполне могут пригласить в Кремль. Надо его предупредить, чтобы готовился, а то грянет приглашение, как снег на голову, — растеряется не хуже, чем Алексей Иванов.

Алешу наверняка пригласят, он уже сейчас заслужил это, ни у кого в пролете нет такой высокой выработки, как у него. Ведь приглашал же министр к себе в Москву Зину Захарову, и не один раз. И не только сам с нею беседовал, а даже попросил выступить в Колонном зале перед академиками, профессорами, инженерами, чтобы рассказала об опыте своей работы. Ничего, Зинка не оробела, рассказала все, как следует, так что не только инженеры, даже академики ни к чему придраться не смогли...

...Коля проснулся от стука открываемой двери. Тотчас же вспомнил, что надо предупредить Алешу о том, что его могут пригласить в Москву, так чтобы был готов к этому и не терялся.

— Отдыхаешь? — спросил его Алеша, проходя к кровати.

— Отдыхаю. Вот что, Алеша, я сказать тебе хочу... Ведь тебя могут вызвать в Москву, так что ты будь к этому готов...

— В Москву? Зачем в Москву?

— А вдруг товарищ Сталин захочет с тобой поговорить?

Алеша изумленно рассматривал Колю:

— Тебе что? Сон такой приснился?

— Ничего не сон. Я в кино картину «Падение Берлина» видел. Там товарищ Сталин одного сталевара к себе пригласил. Так тот беда как растерялся... Вдруг и тебя товарищ Сталин пригласит, и ты тоже растеряешься? Я вот и хотел тебя предупредить...

Алеша засмеялся:

— Чудак ты, Коля! Не бойся, не растеряюсь...

Коля обиженно поджал губы:

— Ну, знаешь, всяко может получиться... Мне что, я тебя предупреждаю, а ты как сам знаешь...

— Спасибо, Коля! Только я не думаю, чтобы такое получилось. Внимание товарища Сталина надо — ох! — какими большими делами заслужить, надо быть настоящим героем труда...

Помолчав, Алеша спросил:

— Так ты уже ходил в кино? Хорошая картина?

— Хорошая, — сухо ответил Коля.

Он был недоволен тем, что Алеша так спокойно и равнодушно отнесся к его словам. Он уже верил и гордился тем, что вот случится же, пригласят его товарища, Алешу Звездина, в Москву, если не к товарищу Сталину, то, по крайней мере, к министру. Невозмутимость Алеши омрачила радостное чувство.

— Я хотел вместе с тобой пойти. Ну, раз ты уже посмотрел... — Алеша нерешительно замолчал и подошел к окну.

Там виднелись ярко освещенные окна противоположного дома. В одном из них на легкой занавеске был отчетливо виден силуэт женщины, перелистывающей книгу.

Идти в кино одному или не идти? Раньше он, не задумываясь, пошел бы один, но сегодня... Клава сказала, что она тоже собирается в кино. Вдруг он ее там встретит?

Непонятная робость возникла в нем. Он нисколько не робел перед девушкой, встречаясь с нею на производстве. Спокойно разговаривал о цеховых и комсомольских делах, иногда даже: подшучивал над нею. Но ни разу не приходилось ему встречаться с Клавой один на один в нерабочей обстановке. И не только с нею, но и ни с кем из девчат. Больше всего беспокоила его мысль: о чем он будет разговаривать с Клавой? Нельзя же все время о производстве рассуждать, надо поговорить о чем-нибудь и другом? О чем?..

Алеша позавидовал Саше. Тому, надо полагать, никаких трудов не составит завести разговор о литературе, о стихах. А Алеша знает свое производство, а насчет литературы слабоват... «Эх, надо, надо среднее образование получать! — с сожалением и досадой подумал он. — Было бы у меня среднее образование — нашел бы, о чем с Клавой разговаривать...»

Его все больше охватывала какая-то робость, какое-то непонятное волнение, смешанное с радостью и надеждой. Казалось бы, что вот-вот в его жизни случится что-то очень значительное, большое, неповторимое. В первый раз он испытывал такое чувство. Оно даже пугало Алешу, и он чуть было не решил не ходить в кино! И в то же время ему страшно хотелось пойти в кино, встретиться с Клавой...

Алеша переодевался, гадая, придет Клава в кино или нет. Ведь она так неопределенно сказала: собираюсь, может быть... Не напрасно ли он волнуется?

Коля с любопытством и удивлением наблюдал за тем, как наряжается Алеша. Совсем непохоже было, чтоб он собирался в кино: надел чистую рубашку, долго мучился с галстуком, пока не закрутил его в огромный узел, вытащил из шифоньера новый, недавно купленный бостоновый костюм, желтые ботинки с подошвой в палец толщиной...

Коля не удержался и заметил:

— В кино ведь не раздеваются...

— Надо же когда-нибудь и костюм носить... — не совсем убедительно возразил Алеша.

Он надел пальто, шапку и еще раз повернулся перед зеркалом, с трудом узнавая себя. Ровным счетом ничего не осталось от чумазого, закоптелого литейщика. В зеркале виден был высокий, широкоплечий юноша. «Как все-таки одежда меняет человека!» — подумал Алеша и вышел.

Новый кинотеатр стоял на пригорке, резко выделяясь своими пятью фасадными колоннами среди окружавших его двухэтажных жилых домов. Все здание было выкрашено в светлоголубую краску, мягко подчеркивавшую белизну лепных карнизов.

Огромный плакат с изображением воина с автоматом в руке, крупная надпись из электрических лампочек — «Падение Берлина», ослепительный луч прожектора, направленный в упор на колоннаду театра, — все это еще более выделяло здание, придавало ему особенный, торжественно-праздничный вид. Это и в самом деле был подарок — до сих пор автозаводцы смотрели кино в ветхом бараке, еще в первые дни строительства приспособленном под кинотеатр.

Алеша два раза обошел здание кругом, по-хозяйски осматривая его со всех сторон. Он приходил сюда в последний раз летом, когда театр еще отстраивался, со всех сторон окруженный лесами. Тогда здесь было грязно, замусорено, неприглядно. Не верилось, что может получиться что-нибудь путное из этой неразберихи. А вот получилось же — настоящий маленький дворец, в который так и тянет войти.

Хорошая тоже профессия — строители! Когда они начинают свое дело, ничего интересного нет. Наоборот, — много хлама и мусора, весь участок разворочен и перековеркан. А когда закончат, глядишь, замечательное здание возвышается, красивое, стройное, радующее глаз. А строителям, должно быть, вдвойне приятнее смотреть на него. Ведь это их рук дело!

В небольшом вестибюле все еще было новенькое, нетронутое, ослепительно чистое. Сверкали чистотой выложенные белыми кафельными плитками панели, глянцевито лоснились желтые, тоже плиточные полы. Над оконцем кассы, выгнув лебединую шею, горела лампочка в матовом абажуре, освещая зеркальные надписи: «Цены на билеты», «План зрительного зала».

Алеша опоздал на шестичасовой сеанс и взял билет на сеанс, который начинался в восемь часов.

Контролерша в униформе с галунами сидела у входа. Выражение лица у нее было торжественное, напряженное, словно и для нее была непривычна и эта новенькая, с иголочки, необношенная форма, и это новенькое, тоже с иголочки, помещение. Она приподняла бархатную портьеру и пропустила Алешу внутрь.

Пустое полукруглое фойе освещала большая бронзовая люстра. Свет мелкими искрами дробился в ее хрустальных подвесках. В нишах стен были выставлены большие панно.

Скользя ботинками по мозаичному полу, Алеша подошел к картинам, на которых были изображены эпизоды Отечественной войны.

Откуда-то сверху раздался громкий голос:

— Алеша, забирайся сюда, отсюда лучше видно!

Звуки гулко разносились по пустому фойе.

Алеша оглянулся и оторопел: «Она!» На балконе, за отлитыми в Алешиной литейке, узорчатыми чугунными перилами — он их сразу узнал по рисунку — стояла Клава. Сконфуженная неожиданной громкостью своего голоса, она прикрыла рот одной рукой, а другой энергично махала Алеше, подзывая его к себе.

Алеша поднялся на балкон.

Клава тоже приоделась. На ней было пальто с широким серым каракулевым воротником, а обычную косынку она сменила на шапочку тоже из серого каракуля. Ее дышащее здоровьем и свежестью лицо с широко открытыми голубыми глазами показалось Алеше необыкновенно красивым. Это была как будто не та Клава, которую он каждый день встречал в цехе, а особенная, праздничная Клава.

Он еще более смутился, торопливо снял перчатку, растерянно пожал ей руку, потом вспомнил, что они сегодня уже здоровались. Не зная, что делать, он зачем-то снял шапку, сложил в нее перчатки и стал придумывать: куда же теперь деть все это имущество? Наконец, засунул шапку подмышку, а ставшие непомерно длинными руки затолкал в карманы.

— Тебе нравится кино? Хорошо отделано, правда?

Не пришедший в себя Алеша неопределенно пробормотал:

— Не знаю, не огляделся еще...

Клаве показалось, что он чем-то расстроен, и она замолчала. Озираясь во все стороны, Алеша увидел буфет. Правда, он заметил его еще раньше, поднимаясь сюда, но сейчас все же сделал удивленное лицо:

— А-а, здесь, оказывается, буфет есть! Пойду, посмотрю!

Он принес два брикета мороженого. Один неловко сунул Клаве, на другом развернул бумагу и начал есть сам. Они уселись за столик и долго молчали, делая вид, что всецело поглощены мороженым.

Чем меньше становился брикет, тем больше тревожился Алеша. Вот, скоро начинать разговор, а о чем? Он подумал, что проще всего купить еще по брикетке, но и от этой у него уже все оледенело во рту...

Глава 8 БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР

Разговор с Клавой совсем легко начался сам собой. Рухнула и развалилась в одну минуту та стена принужденности, которая так угнетала Алешу.

— Говорят, очень хорошая картина «Падение Берлина»?

— Да, хорошая. Наш Коля уже видел ее, хвалит...

Алеша усмехнулся, вспомнив Колины разговоры:

— Понимаешь, какой чудак: прихожу домой, он мне и говорит: «Ты, Алеша, будь готов! Тебя, наверное, товарищ Сталин вызовет в Москву на беседу...» — «С чего ты взял?» — «А я картину «Падение Берлина» смотрел, там показано, как товарищ Сталин вызвал к себе одного сталевара и долго с ним беседовал...» — «Что ж из этого?» — «А вот выставишь за смену тысячу опок — и с тобой то же случится. Думаешь, это так незаметно и пройдет? Обязательно в Москву вызовут!» Придумает же чудак такое! Совсем еще мальчишка!

Алеша ожидал, что Клава вместе с ним посмеется над выдумщиком Колей. Но Клава даже не улыбнулась. Она вытирала платком капли мороженого с кончиков пальцев и задумчиво смотрела на Алешу.

— Мне кажется, Алеша, что Коля прав...

— Вот еще новости! И ты за него?

— Ничего невероятного нет. Вспомни-ка Зину Захарову! Кто она такая была? Простая деревенская девчонка, ничем не примечательная. Стала работать на заводе, проявила инициативу, об этом узнали в Москве — и пожалуйста! Зина ездила туда, докладывала на коллегии министерства, на совещании механиков всей страны... Ничего невероятного нет! Если ты добьешься тысячи опок за смену на таком участке, как формовка мелких деталей, — это будет большое дело. Незамеченным оно не пройдет, вполне могут вызвать на коллегию...

Алеша смотрел на Клаву немного встревоженно. Теперь уж и ему стало казаться, что поездка в Москву возможна. Вот так Колька, мальчишка-мальчишка, а напророчил ему, смотри, какое дело!

— Надеюсь, ты не загордишься, Алеша?

— И не подумаю!

— Правильно, не надо! Здесь дело совсем не в твоей персоне. Хоть ты какой рекорд поставь — это будет очень мало значить для страны. А вот когда сотни тысяч формовщиков Советского Союза станут формовать столько же, сколько формует Алеша, вот тогда будет огромное государственное дело! Литейные цеха станут давать столько продукции — только держись! А для этого самое маленькое достижение формовщика, самый крошечный его опыт должна знать вся страна.

С Алешей произошло то, что уже случалось с ним не раз: он как бы взлетел на большую высоту и посмотрел на себя, на свой труд не с обычной, будничной, а с какой-то другой, государственной стороны. Еще и сегодня он думал, что тысяча опок — только его, Алешино, дело. Сможет он — даст тысячу, не сможет — не даст, никого это не касается. Будет удача — поинтересуются цеховые руководители, быть может, придет посмотреть его работу директор завода, появится кто-нибудь из парткома, завкома, комитета комсомола. Не будет удачи — ну, и что же? Значит, напрасно хлопотал, только и всего...

Никогда он не думал, что его борьба — частичка общей борьбы всех формовщиков страны за высокую выработку. Словно живые, перед его взором встали они, его товарищи по труду, формовщики Советского Союза, — тысячи, десятки тысяч людей, целая армия! Грохочут станки, трещат вибраторы, щипят воздухопроводы... А он, Алеша, разведчик у этой армии, прокладывает путь к высокой выработке, чтобы каждый мог давать по тысяче опок на формовке мелких деталей. Каждый, а не он один!

Несколько смущенный всей этой картиной, Алеша сказал:

— Да, без Москвы такого дела не решить! — подумав, добавил: — Лучше бы ты, Клава, не рассказывала про это — неспокойно стало на душе. Не осрамиться бы! Я сам об этом ведь и не думал...

— А я давно думаю. Такую задачу себе ставлю — вперед двигать формовочное дело, нам без этого нельзя... Между прочим, я была у механиков. Обещают завтра поставить педаль на твой станок...

— Посмотрим! Они давно обещают... А сифон?

— И сифон обещают, только не так скоро...

— Вот бы еще с землей решить дело!

— А что с землей?

— Понимаешь, за смену ее столько накапливается у станка — чистое мучение убирать после работы. Я хотел поставить ящик и всю лишнюю землю смахивать в него.

— Ничего это тебе не даст, — покачала головой Клава.

— Ты так думаешь?

— Рабочее место у тебя тесное, тебе и поставить-то ящик некуда. Даже если и втиснешь, все равно часть земли будет просыпаться на пол.

Алеша, вздохнул:

— Так-то оно так, но делать нечего, придется пробовать...

— С землей не ты один, все формовщики мучаются. Я хочу решить задачу по-другому.

— Уже придумала что-нибудь?

— Еще не придумала, одни мысли пока бегают. Хочу к бункеру подвесить коробку-мерку, в которую земли входило бы ровно столько, сколько нужно для набивки одной опоки. Ты открываешь мерку, земля валится тебе в опоку, ни одной крошки лишней...

Алеше такая идея не понравилась:

— Двойная работа! Сперва надо открывать бункер, засыпать землю в мерку, потом открыть коробку и сыпать в опоку. Сосчитай, сколько лишнего времени!

— Знаю. В том-то и вся трудность, чтобы придумать такую конструкцию, при которой все делалось бы одним нажимом на педаль: сначала бы высыпалась земля из мерки, потом автоматически открывалась бы заслонка у бункера, и земля снова бы заполняла мерку.

— Сложная механика! Нам бы чего-нибудь попроще...

— Проще всего решетчатый пол под станком. Тогда бы у тебя ни пылинки не было бы у станка, все валилось бы под пол... Но это дело пока невозможное, надо полную реконструкцию пролета проводить...

— Чего же сразу-то не сделали?

— Ты знаешь, в какое время завод строился? В войну! Иногда и крыши не было, а станки уже работали на полный ход, под открытым небом.

Война! Много было на заводе разговоров и воспоминаний об этом суровом и трудном времени. Алеша представил себе свой станок. Плывут над ним облака, кругом сугробы, мерзлая земля, а он, Алеша, все равно бы работал — заказ для фронта. Разве тут до решетчатого пола!

И до чего же здорово получается: в то время над цехами крыш не было, а теперь они, Алеша с Клавой, сидят в отличнейшем кино. В войну на этом месте пустыри были, а теперь сплошь разрослись жилые дома. И так везде, строительство развернулось по всему Уралу, по всей стране. В Москве вон какие высотные стройки начаты — закачаешься. Как в сказке, семимильными шагами страна идет вперед.

— Знаешь, Клава, — задумчиво сказал Алеша, — недавно я ночью проснулся, и интересные мне мысли в голову пришли. Вспомнил я твою беседу... Помнишь, ты как-то проводила ее в красном уголке? О социализме и коммунизме. Помнишь, как ты говорила: главное, чем отличается социализм от коммунизма, это то, что при социализме каждый должен трудиться по способности, а получать по труду, а при коммунизме каждый будет трудиться тоже по способности, а получать будет по потребности. Так?

— Примерно, так.

— Теперь дальше. Вот я работаю по способности. Никто на посмеет сказать про меня, что я какую-то свою способность припрятал от народа, от производства. Все, что у меня есть, все отдаю заводу! — Он широко распахнул руки, точно открывая всего себя. — Так? Ты согласна с этим?

— Согласна. Где угодно могу подтвердить.

— Хорошо. Получаю я по две тысячи рублей в месяц. Мне этого вполне хватает на все мои потребности. Ведь я так понимаю потребность, чтобы человек ни в чем не нуждался, чтобы у него было все для жизни, чтобы он мог работать со спокойной душой... А разве я один? Разве нас, стахановцев, мало? Разве ты не живешь так же, как я? Сколько ты зарабатываешь?

— Да так, около полутора-двух тысяч.

— Хватает на потребности?

— Вполне. Одной — вполне... Но вот, допустим, ты обзавелся семьей, твои потребности увеличатся, а заработок останется прежним. Как тогда? Нельзя так упрощенно понимать эти вещи, Алеша...

Но, увлеченный спором, Алеша ничего не хотел слушать:

— Ну, хорошо, пусть будет семья. Ну, вот, допустим, ты получаешь полторы тысячи рублей, я — две тысячи, всего три с половиной. Так? Теперь допустим, что мы с тобой поженились, у нас появились дети, пусть даже пять ребятишек. Неужели нам нехватит, чтобы их воспитать, чтобы удовлетворить все потребности нашей семьи?

Алеша вдруг заметил, что Клава покраснела и перестала его слушать. Отвернувшись, она упорно смотрела вниз, в заполнявшееся народом фойе.

Алеша опомнился. Что случилось? Что такое он говорит? «Мы с тобой поженились, у нас появились дети, пять ребятишек...» Вот так разболтался! Как глупо! Что теперь делать?

Клава покосилась на Алешу. У него был такой вид, словно бежал-бежал человек, да вдруг и стукнулся лбом об забор.

— Ничего себе поговорили! Начали с коммунизма и кончили — женитьбой. Принципиальный разговор! Ты всегда так с девушками разговариваешь?

— У меня нечаянно получилось...

— Нечаянно! Нечаянно даже глупости не надо говорить! — возразила Клава.

Они помолчали, глядя в разные стороны. В фойе уже было много людей. Скоро должен был начаться сеанс.

— Я больше не буду так, Клавдия Афанасьевна! — хмуро пробубнил Алеша.

Клава рассмеялась:

— Честное слово, ты как маленький! «Больше не буду!» Хорошо, хорошо, забудем на первый раз.

Алеша облегченно вздохнул: кажется, выпутался из истории. Он начал обдумывать, с чего бы ему начать разговор, чтобы не опростоволоситься еще раз. Наконец, придумал:

— Сегодня Сашка на меня ни с того, ни с сего обиделся...

— А что такое?

Алеша рассказал, как он попросил Сашу убрать землю, высыпанную из пробной опоки, и как Саша потребовал, чтобы он, Алеша, на него не кричал.

— Ты и в самом деле кричал?

— Ничего подобного! Просто сказал, что раз насвинячил за моим станком, так надо и убрать...

— Вот видишь! Все-таки оскорбительно! — Клава подумала и продолжала: — Ты должен в корне изменить к нему отношение. Подумай, какие он сегодня победы одержал: стихотворение написал раньше срока, работать начал в один переверт, в ликвидации аварии на печи участвовал... Для него очень много, по крайней мере, за один день. А ты ему — «насвинячил». Знаешь, поговорка есть: тверди человеку все время, что он свинья, он и в самом деле захрюкает...

— А ты сама?

— А что я сама?

— Ты его больше моего изводишь своими насмешками. Он мне признавался: «Я, говорит, эту Клавку отлуплю как-нибудь под горячую руку, она мне всю душу выворачивает. Только шпильки и шпильки от нее слышишь...» Это как? Хорошо?

Клава помедлила с ответом.

— Признаюсь, действительно, ошибка. Я уже сама задумывалась, что неверно подхожу к некоторым ребятам. Надо быть очень осторожной в отношениях с людьми. Можно одним словом душу исковеркать... Да вот беда — не всегда удержаться могу. Уж очень он забавный, твой Саша, так и подмывает пощекотать его...

Внизу прозвенели звонки. Вторя им, билетерши гремели кольцами, откидывая портьеры над входами.

Алеша и Клава спустились вниз и вошли в зрительный зал. Небольшой, выкрашенный в светлые кремовые тона, окаймленный лепными карнизами и нишами, он выглядел очень уютно. Под потолком широко раскинула пять бронзовых лучей сверкающая люстра в форме пятиконечной звезды.

— Значит, признаешь свои ошибки? — спросил Алеша, когда они уселись на свои места.

— Признаю.

— Мир?

— Мир.

Они пожали друг другу руки.

Люстра медленно погасла, точно сама себя погрузила во мрак. Замелькали первые кадры картины. Руки их так и остались одна в другой...

Глава 9 КЛАВА ВОЛНОВА

Дом молодых специалистов, в котором жила Клава, находился в следующем, восемнадцатом квартале соцгорода. Здесь было такое же высокое и просторное крыльцо, как и у Алешиного общежития. Только и разницы заметил Алеша, что вместо ребристого калорифера около ступеней были поставлены специальные металлические сетки.

Он проводил Клаву до крыльца, пожал ей руку и тут почувствовал, что кончики пальцев на правой руке занемели от мороза. Алеша с силой потер их о рукав пальто, чтобы восстановить кровообращение.

— Что такое, Алеша? Почему у тебя руки голые? Где перчатки?

— Потерял где-то...

— Как потерял? Что за глупости?

Алеша помнил, что при встрече он сунул перчатки в шапку. Куда они из шапки делись — неизвестно. Когда выходили из кино, Алеша хватился перчаток, пошарил по карманам, не нашел и сунул правую руку под локоть Клаве, а левую — в карман пальто. Дорогой было неплохо, даже приятно от близости Клавиной руки, но все-таки кончики пальцев прихватило морозом.

— Вот Маша-растеряша! И ты все время шел с голыми руками? Бедный! Что теперь делать?

Она ухватила его за руку и принялась рассматривать пальцы. Кончики их неестественно побелели. Схватив комок снега, Клава начала энергично оттирать отмороженное место.

— Ну, как, стало больно? Токает? — спросила она, запыхавшись от усилий.

— Затокало. Как будто бы отошли...

— Сейчас же к нам! Сейчас же к нам! — строго повторила она, ухватила Алешу за рукав и потащила в дом.

— Ну, зачем же, Клава? К чему это? — говорил Алеша, двигаясь за нею не особенно охотно, но в то же время и не упираясь:

Клава ввела его в комнату отдыха, усадила на диван, а сама; на ходу распахивая шубку, помчалась куда-то отыскивать спирт и вазелин.

Алеша осмотрелся. Комната отдыха Дома специалистов была обставлена мягкой мебелью, по углам пышно раскинули свой огромные листья какие-то неизвестные цветы. Виднелось пианино, рядом с ним на небольшом столике— радиоприемник. В рабочем общежитии ребята любили играть в домино, а здесь эту игру, видимо, не уважали — играли в шахматы. Других особых различий в красных уголках Алеша не нашел. Он вспомнил сетку у крыльца и подумал: «Комендант у них, наверное, поворотливее нашего...»

Людей в комнате было немного. Кто-то возился в углу с радиоприемником. За столом две девушки читали газеты, у окна на маленьком столике двое играли в шахматы. Одного из играющих Алеша знал — механик литейной Солончаков.

Встретившись глазами с Алешей, Солончаков приветливо кивнул головой и опять погрузился в размышления. Приветливость Солончакова ободрила Алешу, он почувствовал себя свободнее в этом незнакомом месте и поудобнее устроился на диване.

— Сейчас мы тебя вылечим! — заявила Клава, появляясь с флаконом одеколона и банкой вазелина.

Алеша терпеливо перенес все манипуляции и ничем не выдал той огненной пронизывающей боли, которой налились его пальцы. Его больше всего заботила мысль: сможет ли он завтра выйти на смену, как он будет работать?

— Да ты что, Алеша, деревянный, что ли? — удивилась Клава. — Ведь здорово больно, как ты терпишь! Помню, со мной такой случай был... Хочешь, я расскажу тебе, как я пальцы отморозила?

— Домой бы надо...

— И не выдумывай! Я тебя не отпущу, пока ты не согреешься как следует...

Чтобы отвлечь Алешу от боли, она тотчас приступила к рассказу.

— Это был самый первый день моей самостоятельной жизни, такой день, что я, наверное, умирать буду, а этого дня не забуду. Вот когда я поняла, что значит быть комсомольцем! Это значит, прежде всего, отвечать за коллектив, где бы и с кем бы ты ни была...

За девяносто километров отсюда лежит большое и тихое село Виргильды. Клавин отец работал там сельским учителем. Это сейчас в селе открыта полная средняя школа, а в то время, кроме семилетки, не было ничего. Кончила Клава семилетку и встал вопрос: куда поехать учиться? Отец настаивал, чтобы Клава поехала в город, в педагогическое училище.

— Воспитание детей — самое что ни на есть женское дело! — говорил он.

— Женское, для женщин, женщине! — возражала Клава. — Почему ты нас так выделяешь? Как будто мы какая-то особая порода! Это обидно!

— А куда бы ты хотела поехать?

— Есть в городе горный техникум. Чем плох? Поиски, разведка...

— Женщине бродить по горам — просто не к лицу.

— Опять женщине! Ну, хорошо, есть там автомеханический техникум. Конструкторы, технологи...

— На производство? Никогда ее видеть солнышка, зелени, не дышать чистым воздухом?

— Зато — индустрия!

— Индустрия! Эх, Клава!

Отец скептически качал головой — уж очень ему не хотелось, чтобы дочь шла по другому жизненному пути, чем тот, которым прошел он. Не желая расстраивать отца, Клава обещала поступить в педагогическое училище.

Осень была хмурая, слякотная, а накануне дня отъезда на мокрую землю намело много снега. Ночью все крепче подморозило. Подъехала машина из МТС, Клаву, как дочь уважаемого в селе учителя, посадили в кабину. В кузове уже сидело пять девушек-колхозниц, они ехали в город на курсы комбайнеров.

К стеклу прильнули взволнованные лица отца и матери. Они смотрели то на Клаву, то на шофера — молодого паренька Сережу, — устраивавшего ее в кабине и в порыве усердия закладывавшего ей за спину собственную телогрейку.

— Растрясет тебя еще дорогой, отвечай потом перед отцом. Ох, строгий он ко мне был, когда у я него учился!

Он помолчал и добавил:

— Учил, учил, а я все-таки обхитрил его: так дураком и остался!

— Что ты говоришь, Сережка? Дураком?

— Ох, и дураком! Ни в сказке сказать, ни пером описать! — бубнил Сережа, включая скорость и трогая машину с места.

Клава не стала расспрашивать, почему у Сережи создалось такое мнение о себе. Было немножко тоскливо: надолго уезжала в город, покидала родные сердцу места. Еще неизвестно, как встретит город.

Сережа вел машину стремглав, с налету проскакивал овражки, набитые снегом. Буксовали редко. Если случалось такое, девчата слезали со своих сундучков, выпрыгивали из кузова и дружно, с визгом выталкивали грузовик из сугроба. Сережа выставлял ногу из кабины, высовывался сам, рулил одной рукой и покрикивал:

— Жми, девичья команда! Привыкайте машину на себе таскать — комбайнерами будете!

Клаве он не разрешал выходить из кабины. Девчата не обижались на такую привилегию: дочь учителя, из себя цыпленок, что с нее взять?

До города оставалось еще километров двадцать. Пошла горная местность, леса, снег стал еще глубже. Сережа снял вторые скаты с заднего моста:

— Теперь проедем хоть куда! Колеса снег до земли прорежут, сцепление будет первый сорт!

Ехали, правда, хорошо. Вихрем проскочили по целине мимо какой-то груженой машины, засевшей в снегу. С воза замахал руками человек, но его никто не заметил.

Через два километра догнали еще одного человека. В мохнатой полудошке, длинных белых бурках он, шатаясь, брел по снегу. Услышав за собой рокот машины, он остановился, поднял руки и так простоял, пока грузовик не уперся ему в грудь радиатором.

Сергей сквозь зубы выругался и приоткрыл; дверь кабины:

— В чем дело? Подвезти, что ли? Садись к девкам, доедешь!

— Братишка, спаси!.. — по-бабьи заголосил человек в дошке.

Несмотря на мороз, пот градом лил с его пухлого, розового лица.

— Тюрьма, тюрьма мне, братишка! Спаси, не бросай!

— Что там у тебя? Говори толком!

— Моя машина с товаром в степи застряла! Будь другом — вытащи! Ничего не пожалею.

Он пригнул к себе Сергея и зашептал ему в ухо, опасливо косясь в глубь кабины, на Клаву. Сергей вначале было ухмыльнулся, потом помрачнел и резко оттолкнул человека:

— Знаю я эти штуки! Пошел к чорту! Не поеду!

Человек всполошился, насильно, через ноги Сергея, втиснулся в кабину, уткнулся подбородком Клаве в колено:

— Барышня, дорогая барышня! Не дайте погибнуть человеку! Товар везу в сельпо! Шоферишко караулит, пьяный вдребезги! Уснет — пропало дело! Тюрьма мне будет!

Кабина быстро заполнилась водочным перегаром. Клава брезгливо поджала ноги, но человек терся лицом о колено, ныл и хныкал:

— Барышня, дорогая барышня! Пособите выбраться! Пропала моя головушка!

Клава обратилась к Сергею:

— Слушай, Сережа, может быть, выдернем? В самом деле, государственное добро... Давай, выдернем?

Она до сих пор не разобралась, правильно ли она поступила, вмешавшись в это дело. Сережа вздохнул, словно гора у него с плеч свалилась, и тотчас согласился:

— Выдернуть недолго, чего там! Ворочаться не хотелось, а выдернуть недолго! Трос у вас там есть?

— Есть, братишка, есть! Минутное дело! Будьте спокойны, барышня!

Человек в дошке мгновенно успокоился, побежал к кузову. Девчата со смехом затащили его к себе, оборвав на его дохе все пуговицы — тяжеловат был завмаг.

Машину выдернули быстро, без большого труда. Она ушла вперед — проминать дорогу, как более грузная, Сергей поехал следом. Скоро они потеряли ее из виду, куда-то свернула...

Вот тут-то все и началось.

Клаву встревожил водочный запах в кабине. Он не только не уменьшался, но как будто бы даже сгущался. Наконец, на одном нырке Сергей привалился к ней вплотную, и горлышко бутылки уперлось ей в бок. Видимо, «братишка» завмаг поблагодарил Сергея за услугу водкой.

— Сережка, да ты пьян?

Сергей благодушно ухмыльнулся:

— Есть такое дело! Я же тебе говорил, что дураком остался — теперь смотри на факте. Водку увидел — не устоял... Выпейте маленько! Да ты, Клава, не беспокойся — до города недалеко, мигом домчу!

Быстро темнело. Девчата постучали в кабину:

— Куда мы едем? Дороги не видно, круглая гора справа осталась...

Сергей остановил машину, вышел, осмотрелся:

— В самом деле чудеса! Круглая — вот она, справа, а надо ей слева быть. Неужто я руки перепутал?

Его окружили девчата и сразу разобрали, в чем дело.

— Налил шары-то и завез нас чорт знает куда!

— Ничего, девки! До дороги я вас вытяну, а там и город недалеко!

Он сел в машину и повел ее напрямик по пашне. Губы у него отвисли, текла слюна, глаза выкатились и уперлись в одну точку.

Противно было смотреть, и Клава отвернулась. Но все-таки он вывел машину к дороге — Круглая гора оказалась слева.

Напряжение для мотора было роковым. Он застучал и скоро заглох.

— Коренной подшипник тю-тю! — сказал Сергей, сел на подножку и вытащил бутылку из кармана.

Началась паника: ночь, мороз, безлюдье, волки, мертвая машина с вьющимся парком над радиаторной пробкой. Девчата ругались, плакали, а больше всего разводили руками. И Клава решилась: кто, если не она, комсомолка, отвечает сейчас за поступки и жизнь этих людей?

Она пинком выбила бутылку у Сергея из рук и встала на подножку:

— Девчата! — что было голосу крикнула она. — Тихо! Без паники! Мы с вами одни, помощников нет! Самим надо выбираться из беды!

Первой утихла и прислушалась Груня Ковшова — полная, круглолицая девушка с совсем белыми, точно соломенными, ресницами. Она согласно закивала головой.

— Верно, мужчинка-то наш, вон он какой, лыка не вяжет...!

— Вот об этом я и говорю. Если врозь спасаться будем, погибнем! До города неизвестно еще сколько километров...

— Две... двенадцать... — икнув, пробормотал уткнувший голову между колен Сергей.

— Ну, неизвестно еще — двенадцать или двадцать, а все равно пойдем пешком... Выгружайтесь!

Кое-кто из девчат заупрямился: не хотелось расставаться с обжитой машиной, тащить на себе нелегкие сундуки. Все еще надеялись, что каким-то чудом машина оживет, пойдет...

— Выгружайтесь и все! Я за вас отвечаю! Не то... Не то Афанасию Ильичу скажу!

Она сама не помнила, как у нее выпорхнула такая смешная угроза: нажаловаться учителю-отцу на непокорных его бывших учениц. Это ли, или что другое повлияло, но девчата выгрузились. Один сундучок с подбитыми к нему вместо полозьев дощечками использовали, как санки, составили на него все остальные, помогли Сергею выпустить воду из радиатора и тронулись.

Клава с рюкзаком за плечами шла впереди, Сергей замыкал колонну.

Через километр Клава оглянулась — Сергея не было.

— Шут с ним, пускай замерзает! — заговорили девчата.

— Нет, придется вернуться! Живой человек! — возразила Клава.

— Мы не можем! Сил больше нет!

Одна-одинешенька, по непроглядной темной дороге, почти ощупью, Клава вернулась к машине. Сергей наполовину заполз в кабину, так и уснул, свеся ноги с подножки.

Он долго молчал, не желая просыпаться. Потом отказался идти, заявив, что машина — добро государственное и от нее он ни за что не уйдет.

Клава вытащила его из кабины, протерла лицо снегом, с великим трудом поставила на ноги.

— Не пойду! Все равно тюрьмы мне мало! Такую машину загубил! — твердил он слезливо, пошатываясь из стороны в сторону, как былинка в поле.

Клава, стыдно признаться, рассвирепела. Она колотила его по груди кулаками, хлестала по щекам, плакала. Чем бы все это кончилось, неизвестно, если бы на помощь не пришла Груня Ковшова. Она не стерпела, что дочь учителя пошла одна спасать пьяного шофера и тронулась ей на выручку.

Сергей научил их снять трамлер, оборвать провода зажигания. Вдвоем они повели его, мотавшегося из стороны в сторону, пытавшегося горланить песни, грузно оседавшего на землю.

На полпути они увидели четырех девчат. Разложив сундуки вдоль обочины, они расселись на них, пригорюнились и уже начали подремывать. Клава направила Груню с Сергеем вперед, а сама начала тормошить девчат.

— Моченьки больше нет! — стонали те. — Посидим, подождем, может, кто поедет — подвезет...

— Глупые вы! Кто вам в ночь поедет по такой дороге? Скорее перемерзнете, чем дождетесь! Пошли, пошли, без всяких разговоров!

К полуночи, медленно почти ползком добрались до города и устроились у каких-то стариков в первой избушке окраины. Впопыхах Клава не заметила, что у нее морозом прихватило кончики пальцев. В теплой избе они отошли, появилась острая, стреляющая боль. О сне нечего было и думать. Клава сидела у стола и стонала, стонала под сочувственный шопот лежавших на печке стариков-хозяев и заливистый храп растянувшихся на полу девчат.

Ночью Сергей опять напился — Клава не досмотрела, во втором кармане у него оказалась еще бутылка. Он начал биться головой о печку, заплакал: как же это может быть, что он, водитель, находится здесь, в тепле и уюте, а его машина-сиротка где-то в поле стоит...

Клава почувствовала, что он прав, что теперь, когда люди в безопасности, надо выручать машину. Она побежала по незнакомому городу, расспрашивала, где горсовет. Разбудила дежурного, заставила поднять всех на ноги и добилась-таки, что за машиной послали вездеход.

Ей пришлось самой ехать с вездеходом. Надо же было кому-нибудь показать место, где брошена машина, — Сергей лежал пластом.

У машины по-хозяйски был разложен костер. Над ним грела руки какая-то фигура в огромном тулупе. Услышав рокот вездехода, фигура ухватилась за берданку и поставила дуло на подъезжающих:

— Стой, стрелять буду! Кто такие?

— За машиной приехали. А ты кто?

— Я — охрана. Ваша машина, что ли?

— Наша.

— Номер какой?

К счастью, Клава запомнила номер:

— НГ 08-33.

— С места не трогайтесь, я номер погляжу...

Он вытащил из костра головню и посмотрел номер.

— Совпадает. Похоже, что не врете. Забирайте, коли так.

Охрана подошла поближе и оказалась пожилым колхозником.

— Здравствуйте! — провозгласил он. — С приездом! Угостите закурить!

Выяснилось, что ехавшие с сеном колхозники заметили брошенную в поле машину, доложили председателю. Тот послал на ночь охрану: государственное добро, мало ли что может за ночь случиться...

Как последнее испытание этой ночи, Клаве досталось рулить и вести аварийную машину вслед за вездеходом. Горели обмороженные пальцы, слипались глаза от усталости, а ей нужно неотрывно следить за красным огоньком, крутить штурвал...

К утру машину доставили в автоинспекцию.

Клава устроилась в общежитии и, даже не вздремнув, пошла в педучилище сдавать экзамены. Здесь ее ждала неудача. Клава не могла сосредоточиться после бессонной, тревожной ночи. Перед глазами неотступно маячили маленькая занесенная снегом полуторка и бородатый колхозник в огромном овчинном тулупе Отвечая на вопросы, Клава волновалась, путалась, краснела до слез.

Экзаменаторы только покачивали головами: как мог Афанасий Ильич Волнов, хорошо известный в округе опытный учитель, выпустить из школы такого недоросля, да еще родную дочь? Педагогическая загадка!

Клава вернулась в общежитие, как водится, поплакала, уткнувшись головой в подушку, уснула, а утром решила: раз провалилась в педагогическом училище, надо устраиваться в автомеханический техникум.

...Так вот и стал первый день самостоятельной жизни памятным навсегда. Она впервые в ту ночь приняла на свои плечи ответственность за коллектив — правда, маленький и случайный — стала его вожаком. С той ночи чувство ответственности за все, что происходит рядом, в окружающей жизни, не покидало ее.

— Я поставила себе за правило — не посматривать на жизнь со стороны, а всегда вмешиваться в нее, направлять в лучшую сторону. В этом, по-моему, самое главное, если хочешь быть хорошим коммунистом и комсомольцем.

Часы над диваном пошуршали, пошумели и разразились одним, но очень громким ударом.

— Алешка, уже половина двенадцатого! Когда же ты спать будешь?

— Высплюсь! — беспечно ответил Алешка.

Он смотрел на продолговатое тонкое лицо Клавы, пересеченное на лбу прядкой светлых волос, на прямые и густые брови к такие лучистые, ласковые глаза. Какой же она была в ту ночь, года четыре назад, когда еще и теперь выглядит совсем девчонкой! Смотри, какая большая сила скрыта в ней!

— За такой вечерок я согласен и неделю не спать!

— Хорошо поговорили, Алеша? Правда?

— На целый вершок поумнел!

— Покажи-ка свои доблестные раны, молодой человек!

Она внимательно осмотрела пальцы на Алешиных руках. Они лоснились от вазелина, покраснели и немного припухли.

— Ничего, к утру опухоль спадет!

Вооружив его старыми, но теплыми варежками из козьего-пуха — подарком матери, — Клава проводила Алешу на крыльцо, подняла ему воротник пальто. Приятное, щекочущее тепло меха ласково охватило ему шею.

Он зашагал по улице, а Клава смотрела ему вслед, пока хватило терпения: мороз ночью усилился. Высокий, плечистый, в новом пальто, Алеша размашисто шагал по тротуару. Снег под его ногами то пронзительно скрипел, то густо крякал. Кожаный верх шапки мутно поблескивал при свете фонарей.

Алеша шел по пустынной улице, не замечая ни фантастических цветков фонарей, ни увитых кружевом изморози насаждений. Его целиком заполнило какое-то особенное, теплое и радостное чувство. Он шел и прислушивался к переговаривающимся где-то далеко голосам. Чувство было такое, точно за эти часы он чем-то породнился с Клавой, она стала для него самым близким, милым, желанным человеком. «Неужели — любовь?» — громко сказал голос изнутри, и Алеша остановился на полном ходу.

Сердце отозвалось радостно и ликующе: «Да!» И тут же забилось частыми, гулкими ударами...

Глава 10 ЕСТЬ НА УРАЛЕ ЗАВОД...

Оставшись один, Коля решил еще подремать до начала смены.

Он уже совсем было закрыл глаза, когда до него донеслись звуки музыки. Они были такие слабые, что Коля даже подумал: уж не спит ли он и не грезится ли это ему?

Приподняв голову, он посмотрел на репродуктор. Репродуктор молчал. Да и музыка не походила на ту, которая всегда неслась из репродуктора. Там все время потрескивало и слегка гудело, а эти звуки были чистыми, прозрачными, как биение ключевой воды.

Он встал и прошелся по комнате. Открыв дверь в коридор, Коля услышал, что звуки усилились. Выглянув, он увидел, что в Коридоре никого нет. Значит, играли в одной из комнат и играли на баяне. Теперь он был в этом уверен: в родном селе один из фронтовиков привез баян, и очень хорошо играл на нем. Хорошо звучал баян и у этого неизвестного игрока в общежитии.

Уж чем-чем, а в таких делах Коля разбирался: отец был заядлый гармонист и обучил своему искусству Колю, когда ему было всего семь лет. Редко давал отец Коле гармонь: очень берег ее. Она ему досталась еще от деда, первым из Курской губернии переселившегося в сибирские степи, была старинная, с колокольчиками, но голосистая и звонкая, как новая. Отец не позволял даже выносить гармонь куда-нибудь, разрешалось играть только, дома. А как хотелось пойти на школьный вечер, повеселить ребят!

— Подрастешь — совсем отдам! — отвечал отец на все уговоры.

Но когда Коля подрос, то уехал в город в ремесленное училище, потом уехал сюда, на уральский завод, а гармонь так и осталась лежать в отцовском сундуке недоступным и желанным сокровищем.

Вот почему так всполошился Коля, услышав мелодичные звуки баяна. Он шел по коридору, останавливался, прислушиваясь, то у одной, то у другой двери. И чем сильнее становились звуки, тем больше он волновался, — ах, как хорошо играет баян! Особенно сильны и полнозвучны были басы, так и рокочут, так и гудят!

Когда он дошел до конца коридора, то понял, что играли в самой крайней комнате, налево. Здесь было окно, освещавшее коридор, и Коля уселся на подоконник.

Баянист за дверью словно торопился и быстро перебирал одну песню за другой. От размашистых, удалых «Коробейников» он перешел на тоскливую, печальную «Глухой, неведомой тайгою». Потом лихо, с переборами заиграл простую деревенскую кадриль, ту самую, которую Коля первой разучил у себя в деревне на отцовской гармони. Родные звуки тронули Колю за самое сердце, и он не выдержал.

Спрыгнув с подоконника, он робко постучал в дверь. Баянист, повидимому, не слышал и продолжал играть. Коля приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Баянист сидел у самого окна, склонив голову, точно прислушиваясь к переливчатому звону ладов.

— Можно войти?

Играл на баяне Семен Кузьмич, мастер плавильного пролета той смены, в которой работал Алеша. Глянув на Колю, он кивнул головой и глазами показал на стул неподалеку от себя.

— Соображаешь? — спросил он, опять глазами показав на баян.

— Мало-мало могу.

Семен Кузьмич развернул меха и заиграл «Славное море, священный Байкал»...

— Наша, сибирская! — радостно улыбнулся Коля.

— Сибиряк, что ли?

— Барабинский...

Семен Кузьмич кивнул головой:

— Бывал, бывал... Степная местность.

Он с чувством заставлял баян вздыхать и плакать. Доиграв мелодию до конца, он тут же начал другую: «Степь да степь кругом»... Коля даже глаза закрыл от наслаждения.

Кончилась и эта песня. Семен Кузьмич свел меха, и баян тяжко вздохнул, точно отдуваясь от тяжелой работы.

— Не припомню, как зовут тебя, паренек?

— Николаем. Из двадцать второй комнаты.

— Знаю. Еще у вас Алексей живет. Ну, спасибо, что зашел, — трудна у меня минута, хорошо, когда человек рядом сидит. Утешаюсь я, Николай!

— Утешаетесь?

— Да... Неладен сегодня день был у меня, Николай. Федька руку опалил — кто виноват? Кому профсоюз проборку делает? Сменному мастеру Семену Кузьмичу Фомичеву. Зачем недосмотрел, новенького на печь допустил! Электрод сломался — кто виноват? Он же, сменный мастер Фомичев. Опять недосмотрел... Кругом виноват Фомичев, кругом.

Он взглянул на Колю в упор:

— Тебе, Николай, наверно, удивительно: такой большой дядя и нюни распустил... Нашел перед кем оправдываться! Ты такие думай, Николай! Имей в виду — я не оправдываюсь. Я, и в самом деле, виноват. Кругом виноват, признаю! Признаю и душой болею. Болею и утешаюсь. Баяном утешаюсь! Как прибежал с работы, так за баян ухватился. Другие с горя за водку хватаются, а я песни играю...

Коля промолчал. Он еще не привык такие случаи, как поломка электрода, считать личным несчастием. Сломался, значит, так тому и надо было случиться, не он же его ломал... А на этом! заводе все по-другому, чуть что случится на производстве, — и человек переживает, мучится, страдает. «Болеет за производство» — такие слова Коля слышал часто.

Вот и Семен Кузьмич болел — у него было бледное, расстроенное и тревожное лицо.

Положив локти на баян, подперев ладонями подбородок, мастер рассуждал, как бы разговаривая сам с собой:

— Тяжелый у меня участок! Представить трудно, до чего тяжелый! Кадров у меня нет, материалы — барахло, оборудование чуть дышит, браку полно. Что делать? Клавка Волнова говорит: ставь вопрос на партийном комитете, пускай помогают, пусть кадры дают. А кто даст, у кого они лишние?

Он пощелкал пальцами по клавиатуре:

— И поставлю! В самом деле поставлю! Раз моя сила не берет — пускай партийный комитет решает, пускай все коммунисты это дело разбирают... Я виноват — с меня ответ пусть спрашивают, другой виноват — с другого. Дальше такое терпеть невозможно! Правильно я говорю, Николай?

Коля осматривал баян и никак не ожидал, что разговорившийся Семен Кузьмич обратится к нему. Он оторопело заморгал ресницами:

— Не... Не знаю...

— Знать должен! — назидательно и строго проговорил Семен Кузьмич: — Ты — молодой кадр на заводе, наследник наш — все должен знать! Эх, дай-ка, я тебе сыграю свою родную, волжскую! Слушай, сибиряк!

Он широко развел баян, сыграл вступление, затих на секунду, сыграл несколько тактов «Есть на Волге утес», умело вернул мелодию обратно, начал снова и запел:

Есть на Волге утес...

Могучий рокот басов, точно гул морского прибоя, нарастал с каждым тактом, потрясая стены небольшой комнаты, порой заглушая собой нежно волнующуюся мелодию.

Перед Колиными глазами, как наяву, встала раздольная широкая река, рокочущая крупной волной. Раздвинув заросли леса, над рекой нависли серые кручи громадной скалы.

Диким мохом оброс...

Тотчас скала оделась в зеленый курчавый плащ из мхов и лишайника. Появились на ней березки, каким-то чудом уцепившиеся за расселины утеса.

От вершины до самого края...

Перед Колиными глазами появилась вершина утеса — высокая, под самые небеса. Смотрит Коля с нее на просторы речные, в голубую даль на том степном берегу реки...

И поныне стоит тот утес И хранит он заветные думы Степана...

Нет, не Коля стоит на вершине утеса, а сам Степан Разин. Строгое и хмурое лицо у удалого атамана, глубоко задумался он. Товарищи лежат в стороне, переговариваются шопотом — не помешать бы Степану Тимофеевичу.

Кто свободу, как мать Дорогую любил...

Вот о чем думал Степан — о свободе! Старая эта песня «Утес», сотни лет ей, а вот и тогда уже русские богатыри думали о свободе, бились за нее. И невольно мысли Коли сплелись с раздумьями о картине «Падение Берлина». Исчез утес, вместо него стоит серая дырявая громадина рейхстага, и яркое красное знамя переходит из рук в руки, взбирается на самую вершину купола...

— Вот и песня вся! Хороша? — сказал Семен Кузьмич.

Опять вздохнули своей широкой грудью меха. Семен Кузьмич застегнул баян и решительно произнес:

— Пойду в партийный комитет! Пусть ставят вопрос на комитете, пусть трясут, пусть ругают — только бы помогли! Не могу я больше такой стыдобушки терпеть!

Песня точно сняла какой-то тяжелый груз с его плеч — лицо стало твердым, суровым, как лицо воина, идущего в атаку. Он порывистыми жестами накинул на себя светлый полушубок военного образца, глубоко натянул ушанку, засунул руки в варежки.

— Спасибо, что зашел, Николай! Время будет — научу играть. Ты, как погляжу, большой любитель. Правильно, песня — самое милое дело. Сейчас, извини, не могу, душа горит!

Вернувшись в свою комнату, Коля подошел к окну. На улице по-вечернему похолодало, мороз узорами застлал все окно. Квадраты окон противоположного дома были чуть видны. Кристаллы инея переливались синими, красными и золотыми искрами.

— Испыток — не убыток! Пойду, попробую! — громко сказал Коля, закончив свои размышления.

Он решительно подошел к шифоньеру, оделся, закрыл комнату, сдал ключ дежурной и ушел на завод.

В цехе было темно и тихо, только в вентиляторах завывал воздух да у некоторых станков копошились ремонтники, звонко стукая молотками. Был перерыв.

Сашу он нашел в столовой. Тот был необыкновенно благодушен и говорлив:

— Чего рано принесло? Не сидится дома?

Коля сел рядом с ним, не зная, как начать свой важный разговор.

— А я, знаешь, начал работать по Алешкиному способу — в один переверт... — рассказывал Саша. — Ничего — получается. Тебе советую. Право, попробуй! Чуть-чуть помучаешься, зато потом какое облегчение! И, главное, сразу чувствуется, что быстрее работаешь. Честное слово, меня теперь так и подмывает обогнать Алешку! Вот был бы номер, правда? Чего задумался?

Коля, действительно, был задумчив. Он скатал из хлебных крошек шарик, разминал его в пальцах и смотрел куда-то в сторону.

— Саша, а сколько баян стоит, не знаешь?

— Тысячи две, наверное. Зачем тебе?

— Играть хочу.

— Вот как? Когда это ты надумал?

— Сейчас. Эх, Саша, знал бы ты, какую я песню сейчас слышал: «Есть на Волге утес»... Семен Кузьмич играл. Она меня всего перевернула! Почему такой песни про наш завод не сложено? Он ведь тоже, как утес, на Урале стоит. «Есть на Урале завод...»

— «Диким мохом оброс...» — сейчас же отозвался Саша. — Нет, так не подойдет, чепуха получается! Тут надо совсем другое придумать.

— Вот ты и придумай...

— «Есть на Урале завод...» — запел про себя вполголоса, Саша. — Тоже неладно, мотив нарушается. Нет, тут серьезно» надо подумать... А ведь ты правильно говоришь — надо сложить заводскую песню. Я ведь тоже все думал — надо что-то о своем заводе написать, а до песни не додумался. И в самом деле, хорошо бы такую песню написать... Может быть, «Есть уральский завод». Нет, не подходит!

— Деньги у тебя есть, Саша?

— Поесть захотел? Иди, заказывай!

— Мне много надо.

— Много? Сколько много?

— Тысячи полторы. На баян. Пятьсот у меня есть.

— А, вот ты о чем! Да, на баян денег много надо, целую кучу...

Над цехом запела сирена, возвещая конец перерыва. Саша вскочил и заторопился:

— Знаешь, что сделаем? Я тебе тысячу дам, у меня есть, в пятьсот мы наверняка у Алешки выпросим, у него есть, я знаю. Купим тебе баян — играй себе на здоровье! А я тем временем песню напишу. Мы ее в клуб унесем, пускай ее там хор разучит. И пойдет наша песня по всему заводу. Здорово придумано, правда? Ну, я побежал! Не грусти, Коля, все по-нашему будет!

Он хлопнул Колю по плечу, торопливо выбежал из столовой и помчался по проезду, не перешагивая, а перепрыгивая через детали.

Коля пошел вслед за ним, удивляясь: никогда еще не приходилось видеть, чтобы Саша вприпрыжку бежал к рабочему месту. Он всегда неторопливо вышагивал своей походкой вразвалочку, озирался по сторонам, а иногда даже подходил к кому-нибудь, из формовщиков перекинуться парой-другой слов.

Коля с полчаса простоял около Саши, с удивлением наблюдая за его быстрой и ловкой работой. Пожалуй, Саша и в самом-деле скоро догонит Алешу. Руки так ходуном и ходят: не торопятся, а везде успевают. Неужели все это оттого, что научился работать в один переверт?

Притихший на обеденный час цех быстро наполнился привычным грохотом станков, стрекотом вибраторов, дробным перестуком пневматических молотков. Саша взглянул на Колю, озорно; подмигнул и крикнул:

— Есть на Урале завод, говоришь?

Коля улыбнулся в ответ и кивнул: есть, мол, действительно, на Урале завод...

Повернувшись, он пошел в цеховой красный уголок.

Там было пусто. Он уселся на диван, ощущая настоятельную потребность сосредоточиться, обдумать еще раз все то, что случилось с ним за последнее время. Он чувствовал, что встал на какую-то новую ступень той дорожки, по которой вот уже год идут его товарищи по жизни и труду — Алеша и Саша.

Надо было подумать, хорошенько подумать...

Глава 11 ТАК НАЧИНАЛАСЬ ЕГО ЖИЗНЬ...

«Надо подумать, хорошенько подумать!» — так размышлял и Алеша, лежа в кровати и рассматривая вздрагивающий световой квадрат на потолке. Мысли сбежались со всех сторон, толпились, суетились... День закончился, и все то новое, что принес он, надо было обдумать.

Пора, пора сделать что-то с уборкой земли у станка не всегда же мучиться с ней. Интересно, как отнесется руководство цеха к его предложению расширить питатели? Зря он не прошел от Клавы на завод: может быть, дежурные слесаря ставят сейчас педаль на его станок? Это было бы здорово!.. С Сашкой надо обращаться осторожнее. Он хороший парень, но плохо верит в свои способности. Поддержать его надо. Сейчас нельзя его ругать, лучше изредка похваливать, чтобы он почувствовал свои силы — тогда он горы своротит... Клава права.

О чем бы Алеша не думал, все мысли его обязательно возвращались к Клаве. Клава! После ее рассказа о себе она стала ему еще ближе и понятней. Как хорошо она сказала: не посматривать на жизнь со стороны, а всегда вмешиваться в нее, направлять в лучшую сторону! Замечательное правило! Алеша так же старался жить, но это происходило у него как-то несознательно, не так, как у Клавы...

Алеша припомнил всю свою жизнь. В памяти встало самое первое воспоминание детства — няни в белоснежных халатах. Няни везли их куда-то на лошадях по дороге, пересекавшей дубовую рощу. Шесть мальчуганов, точно галчата, высовывали головы из выложенного колючим сеном короба и рассматривали дорогу. Няни кричали на них:

— Алеша! Миша! Не высовывайтесь так — упадете!

Но разве отгонишь городских ребятишек от зеленого, цветущего мира, верста за верстой разворачивавшегося перед ними? Няни понимали это и кричали больше так, для порядка.

Дорога, видимо, была дальней, но няни не снимали халаты, надетые еще в детском доме. Наверное, такую инструкцию получили. Одна из нянь вымазалась в дегте, обильно стекавшем с оси колхозной телеги. Пятно расплывалось все шире. Няня даже всплакнула от огорчения.

Где теперь эти, няни? Хорошо бы их найти! Может быть, они рассказали бы ему о родителях, о том, как он появился в детском доме. Живы ли отец и мать? Или погибли? Наверное, никогда ему этого не узнать!

В колхозе имени Чкалова ребятишек приняла Анна Никифоровна Луконина. Бабушка Стюра — так они звали ее в течение всех двенадцати лет колхозной жизни. Правление колхоза доверило воспитание городских ребятишек ей, бездетной колхознице. Двенадцать лет она водилась с ними, пока дети не подросли.

Иногда приходил председатель колхоза Петр Иванович. Он садился на крылечко луконинской избы, закуривал махорку и поочередно подзывал каждого воспитанника. Внимательно осматривал, расспрашивал, а когда они были еще совсем маленькими, угощал сластями.

В заключение говорил старушке:

— Вижу я, Анна Никифоровна, государство не может обижаться, что плохо обхаживаем доверенных ребятишек. Детишки сытые, чистые, по повадке смелые...

— Стараюсь, Петр Иванович! Надеюсь, хорошие граждане подрастут.

— Давай, давай, Никифоровна, действуй! На нашей колхозной совести ребята...

Любил ребят Петр Иванович! Должно быть, потому любил, что сам был из города, из славного отряда двадцатипятитысячников. Беспомощные городские ребятишки, пригретые колхозом, напоминали ему о прежней заводской жизни.

Двенадцать лет кормил, поил, одевал, обувал, учил и воспитывал Алешу колхоз-отец. Подумать только — двенадцать лет.

Когда Алеша подрос, — а выравнялся он одним из первых, — Петр Иванович зазвал его к себе в кабинет. По тому, как он пригласил его, как большого, присесть на диван, Алеша понял, что предстоит серьезный разговор.

И правда — никогда не забыть Алеше этого разговора!

Петр Иванович ходил перед диваном и все посматривал как-то странно на Алешу, точно обдумывая, как приступить к делу.

— Что ж, Алеша, поговорим, что ли? — наконец, произнес он. — Сколько лет тебе минуло?

— Шестнадцатый пошел...

— Это хорошо, что шестнадцатый... — почему-то одобрил Петр Иванович.

— В самый раз теперь в жизни определиться. Как насчет этого — задумывался?

— Думал...

— И что же ты надумал? В колхозе оставаться? или белый свет поедешь посмотреть?

Алеша молчал. Именно об этом он много размышлял в последнее время, но... двенадцать лет кормил его колхоз-отец, разве можно такое забыть?

Как теперь сказать: хочется, Петр Иванович, очень хочется поехать из колхоза белый свет посмотреть. Как сказать до свиданья, колхоз, выкормил, вырастил, спасибо, а я поеду в другое место!

Петр Иванович уселся рядом с Алешей на диван и обнял его за плечи:

— Молчишь? Стесняешься сказать? Охота по белу свету пошататься? а? Ты не стесняйся! Колхоз — тебе не враг.

— Двенадцать лет растили... — выдавил из себя Алеша.

— Что ж такого? Ведь мы тебя не для себя растили — для государства нашего. И ты поедешь не баклуши бить, а трудиться. Не все ли равно, где ты будешь — в колхозе ли, на заводе? Труд твой вместе с нашим в общее дело войдет, для матушки-Родины нашей...

Вот это всегда отличало Петра Ивановича и других коммунистов — «партийных», как их называли в деревне, — от остальных колхозников. В простом ли разговоре, на общем ли собрании выступят, всегда посмотрят на любое дело с какой-то другой стороны, откуда-то с высоты, и сразу все станет ясным и понятным. Теперь и Алеша взглянул на свой отъезд по-иному. Ведь и в самом деле, не дурака валять он едет, а получить квалификацию, чтобы больше пользы Родине принесть.

Колхоз дал ему денег на дорогу, припасов, лошадей до ближней станции нарядили. Сам Петр Иванович пришел проводить:

— Ну, ни пуха, ни пера, Алеша! Не забывай отцов колхозных, пиши. Коли помочь нужно будет, поможем. Не чужой...

Перед тем как усадить его в вагон уфимского поезда, колхозный старик-конюх Фомич долго гладил Алешино плечо и заглядывал в глаза:

— Смотри, Алеха, веди себя аккуратно! Не позорь наш колхоз. А то скажут добрые люди, что плохо тебя чкаловские колхозники воспитали. Пиши...

По старому времени судить, это были для него чужие, посторонние люди... но то по-старому, а вот по-новому получилось так, что обошлись с ним, как с родным сыном не всегда обходятся...

И так везде. Где бы только он ни был — он всегда находил родных и близких себе людей, которые считали долгом своим позаботиться о нем, помочь ему, направить по хорошей, верной дороге.

Когда Алеша поступал в ремесленное училище, члены приемной комиссии, заместитель директора по политчасти Сазонов спросил:

— Родители что, в колхозе?

Алеша ответил, что родителей у него нет, сирота. Не помнит, где и подобрали, а воспитывался в колхозе.

Замполит посмотрел на него особенно внимательно и участливо, точно старался запомнить его лицо. Он стал подробно его расспрашивать и в заключение сказал:

— Ничего, не робей! Не царские времена — не пропадешь...

С тех пор он всегда внимательно здоровался с Алешей, расспрашивал об успехах. Как-то они встретились в дни каникул. Ребята разъехались по домам, один скучающий Алеша тоскливо! слонялся по опустевшему общежитию.

Сазонов поговорил с ним, посоветовал:

— Ты в комсомол вступи. Он, брат, тебе любую семью заменит...

Алеше нравился этот человек, спокойный, неторопливый, внимательный ко всему. Хотелось его слушаться, верилось, что он говорит и советует всегда правильно.

Алеша вступил в комсомол. И правда, там он нашел свою семью, там некогда было задумываться и тосковать.

Однажды Сазонов вызвал его к себе:

— Вот что, сын колхозной семьи: есть у тебя желание летать?

— Как летать?

— Ну, как летают — на самолете, на планере или еще как... В общем — подниматься в воздух?..

Алеша ответил не задумываясь:

— Есть желание летать!

Признаться, до сих пор ему никогда в голову не приходила такая мысль — летать. Он посматривал на парящие над городом самолеты и планеры, немного завидовал сидящим в них ребятам, но сам и не мечтал взмыть в небо. Куда ему, сироте! Ремеслу учат — и на том спасибо!

— Так вот тебе путевка. Нам дали три места в аэроклуб, я решил послать тебя. Будешь учиться на парашютиста.

У Алеши перехватило дыхание. Совсем особенные эти люди — коммунисты. Они точно на три аршина в глубину души смотрят и угадывают то, о чем сам едва осмеливаешься мечтать. Быть парашютистом — у кого из мальчишек не было такой мечты?

Сказочные богатыри-летчики стали его товарищами. Простые и веселые ребята, чуть постарше его. Они поднимали его в воздух в своих машинах, приучали, к высоте.

Инструктора учили его складывать парашюты. Складывать терпеливо, с величайшей аккуратностью. Вот где Алеша впервые как следует научился упорству и настойчивости! Пустяковая складка сделана неправильно — и начинай все с начала, потому что от этой складки может зависеть жизнь твоя или твоего товарища.

Потом — первые прыжки. Правда, это были не какие-нибудь затяжные, а самые обыкновенные, простые. Выполнил он их хорошо, инструктор похвалил.

Кончилась учеба в ремесленном, а о его судьбе, оказывается, давно уже позаботились. Из министерства пришла бумага — Алешу и еще группу ребят, как особенно отличившихся, направили на автомобильный завод.

На заводе их уже ждали: специальная машина, поданная к поезду, привезла их прямо на квартиру. Прикрепленный на первые дни человек из отдела кадров показал, где баня, столовая, привел в клуб. В цехе мастера на дню десять раз приходили посмотреть, как идет у него работа. Помогали советом, подбадривали, если постигала неудача.

Через месяц ему дали ордер в кассу. Он получил подъемные и первую зарплату. Денег было столько, что хватило обзавестись всем необходимым.

Прошел всего год после окончания ремесленного училища, а он уже лучший формовщик литейной, зарабатывает до двух тысяч в месяц, живет в благоустроенном доме, в хорошей комнате. Живет хорошо!

Вот так и сложилась жизнь: широкая, открытая, прямая, как струна. Все доступно ему: хочешь работать хорошо — пожалуйста, создадут условия; хочешь учиться дальше — учись; хочешь, как Саша, заниматься стихами — занимайся, будут только приветствовать; тянет в небе полетать — посещай аэроклуб, летай на здоровье. Все доступно, стоит только пожелать да проявить настойчивость. Чего еще надо?

Это капиталистам да кулакам всегда мало, всегда стараются загрести побольше, а у рабочего человека потребность всегда нормальная. Вон, ребята-формовщики машины «Москвич» заводят... Ну и хорошо, что заводят, стало быть, у них желание, потребность такая есть. Одно время и Алеша загорелся таким желанием. Уже совсем собрался покупать машину, даже деньги из сберкассы, вынул. Потом охладел — ни к чему ему машина. И не потому, что он технику не любит, — всякий знает, как он увлекается техникой, — а просто побоялся: помешает она ему, от производства отвлечет. Если учиться поступит, учебе мешать будет.

Пожалуй, правильно решил... Машина сейчас была бы для него помехой. Видел он, сколько возиться приходится ребятам со своими «Москвичами»: то карбюратор засорился, то трамлер надо чистить, то динамка искру не дает, аккумулятор надо заряжать... И никуда от этого не денешься — машина уход любит.

Алеша решил, что ему еще рано думать о машине. Мысли его сейчас в другую сторону направлены. Отблагодарить он обязан тех, кто вывел его в люди. Отблагодарить своим трудом на производстве, своей смекалкой, выдумкой. Всех — народ, партию, Сталина. И особенно товарища Сталина он обязан и должен отблагодарить!

Кто, как не сталинские люди подобрали его, сироту? Кто, как не сталинский колхоз воспитывал его долгих двенадцать лет, заменив отца и мать? Кто, как не сталинское ремесленное училище выучило его тонкому и умному ремеслу формовщика?..

Он повернулся на кровати и закрыл глаза. Разгоряченная событиями дня мысль никак не хотела угаснуть. Откуда-то из глубины сознания поднялась тревожная, предостерегающая мысль: а капиталистическое окружение? Ведь пока существует тот, другой мир — не может быть покоя на душе советских граждан!

Вон они, злыдни, войной грозят! Все придумывают, как бы побольше простого народа истребить, побольше чужих земель захватить, разные там атомные бомбы, бактерии, заразные вши да блохи! Дикари, хуже дикарей — звери! Ну, пусть только сунутся! Немецкие фашисты узнали, как связываться с русским народом — и те там, за океаном, тоже узнают. Алеша недаром на парашютиста учился. Ему есть за что постоять, и он постоит, будьте спокойны! А таких, как Алеша, в Советском Союзе миллионы...

Придет время, этим господам и свой рабочий класс накладет по шеям. К этому дело идет... Почитать газеты — трудно живется там простому народу. Вот он, Алеша, работает на полный размах, а там миллионы людей без работы. Месяцами стоят молодые рабочие в очередях у проходных, чтобы добиться хоть какой-нибудь работы, не пропасть с голоду. Профессора служат официантами в кабаках, — вот до чего дело дошло у господ капиталистов!

Рассказать бы тем людям, как он, простой формовщик, приехал поступать на завод с путевкой самого министерства, — пожалуй, не поверили бы... Ни за что не поверили бы! Как им понять, что есть такое правительство на свете, которое заботится о работе рядового формовщика,и не только о работе — о многом другом... Там — совсем не то. Там — все наоборот!

Подумать только, за границей все заводы, даже хорошие автомобильные заводы принадлежат капиталисту, по-нашему, как бы сказать, — частнику. Может этот частник вытворять над рабочим человеком все, что ему вздумается. Захочет — даст работу и заработок, не захочет — с голоду уморит. Вся сила у него в руках, вся власть на его стороне!

Даже представить себе трудно, как бы это выглядело здесь. На его, Алешином заводе вдруг стал бы командовать какой-нибудь пузатый частник! Да это просто немыслимо, невероятно, невозможно, в голову не укладывается! Смешно и даже удивительно, что такое было когда-то в России, что существовал когда-то такой порядок и строй, при котором один человек мог владеть заводами, владеть людьми!

Алеша опять как бы поднялся на огромную высоту и увидел перед собой весь мир. Вот 1917 год — могучий русский народ прорвал плотину капитализма. Прошло тридцать с лишним лет — и поток 1917 года превратился в полноводную реку, которую и глазом не окинешь. Один Китай — это ж такая громадина, его и сравнить не с чем на карте земного шара.

Когда Алеша подумал о Китае, ставшем теперь таким близким и родным, свое личное дело показалось ему бесконечно маленьким. Пусть он делает свое дело хорошо, пусть даже отлично делает, но какое оно маленькое по сравнению с тем, что произошло в Китае!

Но все равно! Каким бы маленьким ни был бы его труд у формовочного станка, все равно он на пользу общему делу! Все равно, и его, Алешин труд, и труд его товарищей, и усилия могучего китайского народа — все это направлено к одной цели — к счастливой жизни простого народа.

Алеша так и решил: когда он добьется своего, выставит за смену тысячу опок, он посвятит свое достижение китайскому народу. Пусть маленькое достижение! Может быть, китайские рабочие и не узнают о нем, но все-таки это будет его вклад, его подарок, его благодарность тем людям, которые, несмотря ни на что, борются за светлую и радостную жизнь для простых людей. Довольно и счастливо улыбнувшись, он уснул...

г. Миасс

1949—1950 г.

В. ОГЛОБЛИН

ЕСТЬ ЧУДЕСНЫЙ ГОРОД НА УРАЛЕ

Есть чудесный город на Урале,

Ты, наверно, слышала о нем.

Не варил он той отличной стали,

Что в боях поспорила с огнем,

Не богат ни медью, ни гранитом

Город, где гуляют степняки.

В нем простые люди знамениты,

Мастера забоя — горняки.

Знамениты шахты в нем и лавы,

Подвигов его — не перечесть.

В величайшей книге нашей славы

И его большие главы

Есть.

...Терриконы,

Стрелы новых строек,

Строгая, прямая красота.

Родиной рекордов и героев;

Называют город неспроста.

Он воспет поэтами недаром, —

Не за тишину, не за уют, —

В нем живет и трудится Назаров,

В нем Томилов с Пашниным живут,

Новый день победой озаряя...

Стелет осень в сквериках ковры,

Как солдаты, счастье охраняя,

Выстроились в городе копры.

Многолюден город вечерами,

В тот похорошевший час, когда

Вспыхивают звезды над копрами

Символами счастья и труда.

Поглядишь и знаешь: там в забоях,

День и ночь штурмуются пласты,

Не дается попросту, без боя

Уголь тот, что в печку сыплешь ты.

Оттого в характере горняцком

Есть черта особая, своя,

Общая с суровостью солдатской,

С твердостью, испытанной в боях.

Потому горят ночами дали,

Тихим снам не место на земле.

В поздний час родной товарищ Сталин

О шахтерах думает в Кремле.

Т. ТЮРИЧЕВ

НАД УРАЛОМ

Плывет земля под крыльями машины.

То горбится, то падает в провал.

Как волны океанские, вершины

Из синевы встают за валом вал.

И весь Урал мой, солнцем освещенный,

Горит, водой озерною лучась.

Я не видал его таким огромным,

Каким он мне представился сейчас.

На сотни верст лежат его владенья

Лесов и нив, заводов и озер.

И вновь гляжу я с радостным волненьем

На этот вдруг открывшийся простор.

И мне невольно вспомнились те годы,

Когда великий вождь определял

Здесь место каждой шахте и заводу,

Когда с Кузбассом связывал Урал...

На высоте, в стремительном полете

Яснее видишь, чувствуешь острей

Размах огромной сталинской работы,

Резервы наших сил и скоростей.

Н. РАХВАЛОВ

ПРОГУЛКА В ШЕРШНИ

Леонид Петрович шел по тропинке к реке. За восемь лет своей жизни в Челябинске он впервые попал в этот дачный уголок. День был знойный, и ему захотелось выкупаться в Миассе.

Тропинка, по которой шел Леонид Петрович, разветвлялась впереди в разные стороны, и он не знал, в каком направлении двигаться дальше, чтобы попасть на пляж. Но вот он увидел небольшую группу людей, идущих ему навстречу. Это были две женщины и три подростка. Поодаль от них, позади медленно двигались еще две женские фигуры. Подойдя ближе, Леонид Петрович спросил одну из женщин, идущую впереди:

— Скажите, пожалуйста, как пройти к мужскому пляжу?

Женщина остановила на нем изумленный, изучающий взгляд и, сделав неловкую паузу, сказала:

— А тут ни женского, ни мужского пляжа нет, где угодно можно купаться; идите вот по этой тропинке, она свернет немного вправо, там для купанья самое лучшее место.

— Благодарю вас!.. — Леонид Петрович сделал движение вперед, но женщина остановила его взглядом.

— Простите, вы не бывали ли в Сочи в 1930 году? — спросила она.

Теперь Леонид Петрович, в свою очередь, с нескрываемым любопытством, пристально посмотрел на женщину. Ей можно было дать лет сорок на вид: полное лицо, темные глаза, которые на какое-то мгновение показались Леониду Петровичу знакомыми, и преждевременная густая седина во вьющихся еще волосах.

— Я, должно быть, очень изменилась, — сказали женщина, — не узнаете? А вы, представьте себе, нет; разве только кое-где морщинки на лице, да виски немного поседели, конечно. А фигура, голос, походка все, все как было... Я вас сразу по голосу узнала. Припомните: сочинский санаторий № 8 «Ударник», на горе-стоит, самый высокий...

В это время подошли две девушки, шедшие позади, и вот, в одной из них Леонид Петрович узнал... Лену. Да, Лену, с которой он встречался когда-то в Сочи. В памяти мгновенно и живо возникла картина: Леонид Петрович и Лена на пляже, под тихие всплески морской волны вслух мечтают о своей будущей жизни. Она совсем еще юная девушка-студентка, кончающая институт. Он молодой инженер-экономист, работающий в одной из крупнейших хозяйственных организаций:

— Ну, узнаете теперь?

Будто какая-то пелена постепенно спадала с глаз Леонида Петровича, и он стал обнаруживать в лице женщины одну за другой черты сходства с Леной.

— Теперь вспомнил, — ответил Леонид Петрович, — вот, по ней и узнал, — кивнул он на девушку, стоявшую рядом с матерью.

— Ира, — представилась девушка, подавая руку.

— Так заходите же к нам, — сказала Елена Ивановна, — вот наша дача, видите, три большие окна... Впрочем, вы ведь купаться шли? Ну, как выкупаетесь — заходите, запросто, прошу вас, в самом деле, ведь какая чудесная встреча!.. Поговорим, потолкуем...

— С удовольствием!

— Ну, я не прощаюсь, — приветливо улыбаясь, сказала Елена Ивановна, — будем ждать...

— Хорошо!..

Он шел к реке, размышляя: «Неужели это — та самая Лена, которую я знал 19 лет назад. Кто бы мог подумать... Седина. Пополнела. А какая была худенькая, тоненькая — лозинкой звали. Разве можно узнать в ней прежнюю Лену. Да, вышла замуж, значит, сразу после института. А не будь дочки, я ни за что не узнал бы ее. Интересно, чем она занимается теперь? Наверное, домашняя хозяйка... Дочь воспитывает. А как мечтала она тогда о подвиге, о научной работе...» Леониду Петровичу уже не хотелось купаться, так захватила его неожиданная эта встреча! «Очень интересно взглянуть теперь на нее в домашней, семейной обстановке, на эту когда-то восторженную мечтательницу».

Не дойдя до реки, он повернул на дачу.

— А я все думала: зайдет или не зайдет? Ведь когда-то мы были с вами очень дружны. Помните наши экскурсии?

Он помнил, конечно.

Воспоминания были все хорошие, веселые, яркие. В них было много воздуха, солнца, моря, смеха, молодости. Елена Ивановна достала откуда-то альбом фотографий, там было много знакомых снимков, напоминавших такое далекое уже теперь прошлое.

В просторной светлой комнате, где они сидели, было все просто, чисто. Не было лишних вещей, разных безделушек, какими иные любят украшать свои жилища. Но на всем, чего касался внимательный взгляд гостя, лежал отпечаток ласкового уюта; будто вещи, простые и скромные, сами просились служить человеку. У Леонида Петровича постепенно складывалось представление о Елене Ивановне как о добродетельной хозяйке, жене ответственного работника. Образ живой, чуть-чуть взбалмошной, но смелой мечтательницы и фантазерки Лены мало-помалу стушевался. И было немножко жаль чего-то. Из чувства такта он долго не касался этой темы. Но Елена Ивановна заговорила о предстоящем отпуске. И стало ясно, что она не домашняя хозяйка.

— Где же вы работаете? — спросил Леонид Петрович.

— На механическом заводе, главным металлургом.

— А! Значит, вы все же пошли по специальности, о которой мечтали!

— Иначе и быть не могло, — ответила хозяйка с еле уловимой ноткой задора, в которой, как далекий отзвук, послышался голос прежней Лены.

— И успешно?

— Как вам сказать?.. Хочется больше... Так уж мы скроены, должно быть. Всякий успех еще больше вызывает охоту к работе, а награды не успокаивают, а еще больше обязывают.

— Да? Вы награждены?

— Да, в прошлом году Сталинской премией!..

— Вот как!

— А вы где работаете? — спросила Елена Ивановна.

— В комбинате...

— Позвольте, как же ваша фамилия? — Елена Ивановна напрягла память, морща лоб. — Извините, не припомню. В самом деле, ведь курортные знакомые обычно не знают друг друга по фамилии...

— Падерин, — подсказал Леонид Петрович.

— Падерин! — удивилась хозяйка. — Коммерческий директор комбината?!

— Да. А вы... Вы знаете разве?..

— Господи! Да я ваши отзывы на протесты по качеству металла всегда читаю... Подумать только?.. Ну, знаете не ожидала. Гм! Гм! Тогда уж скажите, пожалуйста, кто сочиняет эти отзывы?

Леонид Петрович покраснел.

— Елена Ивановна...

— Леонид Петрович! Серьезно, помните последнюю нашу жалобу. На качество поставленного вами металла на 126 тысяч рублей?

— Ну, как же. Помню отлично! О волосовинах?..

— Да, да. Ведь какой вздор, извините, вы написали в ответ... Ай, ай, ай!..

— Ну, уж простите...

— Чего же прощать-то... Арбитр разберется. Вы знаете, что такой поставкой срываете нам программу?!

Леонид Петрович не ожидал такой атаки и смущенно замолчал.

— Может быть, — продолжала Елена Ивановна, — сейчас действительно не совсем уместно об этом говорить... Но вы понимаете?! Не терпится! Вы уж простите меня. Мне кажется, сейчас самое большое зло для нас — не считаться с качеством. В одной центральной газете я как-то читала на днях рецензию на чайник... Смеетесь?! Да, вот именно так и было сказано: р-е-ц-е-н-з-и-я. А почему бы нет? Простая вещь — чайник. Но сделана так, что вносит в наш быт какую-то черту изящества, красоты. А вещь, сделанная некрасиво, грубо, вызывает скуку, раздражение! Ведь говорить о счастливой жизни, о довольстве, красоте вовсе не значит иметь в виду только музыку, стихи, цветы. Недаром же все новое, что есть в современном стахановском движении говорит именно о качестве простых вещей. Ткачихи хотят одеть нас в красивые и добротные платья, инструментальщики добиваются высокой устойчивости режущего инструмента. И хотят-то они этого потому, что высшее счастье человека — доставлять другим радость. А мы с вами металлурги — нам просто совестно забывать об этом...

Она встала и прошлась два раза по комнате, потом вернулась на свое место. Леонид Петрович все больше и больше узнавал в Елене Ивановне ту девушку, которой восхищался он тогда, на берегу Черного моря.

Все то незнакомое и новое, что наложило время на внешний облик Елены Ивановны, мало-помалу стушевалось, и перед Леонидом Петровичем вновь предстала прежняя, одухотворенная дерзновенными мечтами, Лена...

Поздно вечером возвращался Леонид Петрович к себе, размышляя о встрече с Леной. В этой случайной встрече он неожиданно для себя нашел глубокий источник радости. Он был рад тому, что ошибся, заподозрив Лену, по чисто внешним признакам, в отказе от той мечты, о которой она тогда, на берегу моря так горячо говорила ему. Ему было радостно и оттого, что перед ним предстала Лена — энергичная, смелая, стремящаяся вперед. Но эта была и новая Лена, прошедшая большой путь борьбы за осуществление своей мечты. Это был человек большой внутренней силы и красоты...

* * *

Через неделю в арбитраже слушалось дело по иску Механического завода к Комбинату за недоброкачественную продукцию. Истец и ответчик — Елена Ивановна и Леонид Петрович — сидели за столом друг против друга.

Леонид Петрович пришел в арбитраж с решением — безоговорочно признать иск. Однако он не сразу нашел нужный тон разговоре. Елена Ивановна помогла ему:

— Хотите, проведем встречу мастеров производства обоих предприятий?

Идея понравилась.

Арбитр решил дело в пользу Механического завода и вынес частное определение — организовать конференцию мастеров предприятий по качеству продукции.

Прощаясь, Елена Ивановна сказала:

— Буду рада видеть вас у себя на даче. Приезжайте с женой, я очень хочу с ней познакомиться!..

— Спасибо. Обязательно приеду!

ЛИЧНЫЙ ВОПРОС

В цехах работает последняя смена уходящего года. Ночная смена придет уже в будущем, новом году.

Директор завода готовится к докладу. Он будет выступать сегодня на торжественном собрании заводского коллектива. Таблицы, диаграммы и докладные записки громоздятся на его письменном столе. Он тщательно просматривает их, отбирает нужное, отбрасывает все лишнее. Ему хочется дать яркую картину успехов этого года.

В кабинет входит секретарь парткома.

— Ну, как дела? К докладу готов?..

— Готов-то готов, да боюсь, что времени нехватит!.. — восклицает директор. — Ты смотри: что ни табличка — ворох вопросов: борьба за экономию оборотных средств, высвобождение производственных площадей. На заводе появился стахановский цех. Уже не бригада, не участок, а целый цех. Это что-нибудь значит?

— Еще бы! — усмехнулся секретарь парткома.

— Годовая программа выполнена за одиннадцать месяцев. Это как считать?

— Алексей Иванович, да это же во главу угла...

— Вот то-то и оно, во главу угла, а времени на доклад сколько?

— Ну, ну! Разошелся, — взглянув на часы, заметил секретарь. — Да что ты в первый раз доклад делаешь?

— Это-то верно! А все-таки волнуюсь... как думаешь, с чего начать доклад? Чтоб было попроще, подушевней!..

— Об этом надо подумать.

Директор поднялся. И стал ходить по кабинету (из угла в угол). Это было признаком внутреннего волнения. Иногда он прислонялся к стене и чувствовал, как ритмично содрогается корпус здания от ударов тяжелых молотов. Там за стеной продолжается работа коллектива. Но вот за дверью в приемной послышался шум. Кто-то спорит, настойчиво и страстно. Директор нажимает кнопку. Входит девушка-секретарь.

— В чем дело?

— К вам, Алексей Иванович, одна работница...

— Сейчас не могу. Пусть подождет. Ну, Борис Петрович, с чего начнем?

В дверях появляется девушка.

— Позвольте войти?

— Я занят, вам сказали, ведь... Ах, Клава, — я тебя и не узнал сразу-то! Клава, сейчас не могу...

— Алексей Иванович! Я ненадолго, я по личному вопросу...

— Ну, понимаешь... — директор смотрит на часы, — считанные минуты. Ведь новый год на носу. К докладу готовлюсь... Я тебя уважаю как стахановку, и все такое, но по личному вопросу, — давай поговорим завтра... А?

— Алексей Иванович, я не могу ждать до завтра. Мне нужно именно сейчас же, до собрания, решить это дело!..

— Ну, хорошо, — согласился директор, — только давай скорее...

— Алексей Иванович, я за советом и помощью пришла к вам...

— Что случилось?

— Да еще ничего не случилось, но я хочу на два станка перейти с нового года и прошу по примеру Нины Назаровой закрепить их за мной.

— И это твой личный вопрос?

— Ну, конечно, ведь я лично хочу, а не кто-нибудь!

— Да!.. Но это вопрос государственный... — сказал секретарь партбюро, подходя к Клаве.

— Вот я и говорю, — смутилась девушка, — что мой личный вопрос государственную важность имеет...

— Какие же станки? — спросил директор.

— Карусельный и ДИП-400. Вот их бы только поставить вот так, поближе один к другому. Тут и места тогда освободится порядочно. Да вот, взгляните... — Клава развернула небольшой листок миллиметровки со схемой перемещения станков и добавила, улыбаясь:

— Если так разместить, тут еще можно станки поставить.

— Верно, — согласился директор, — экономия производственных площадей... Ты с кем-нибудь советовалась?

— Советовалась. С девчатами.

— С какими девчатами?

— С комсомолками нашего цеха.

— А они что?

— Поди, говорят, к директору... Если что, так хоть весь цех перестроим по этому способу.

Директор посмотрел на Клаву, любуясь ею.

Потом он снова стал ходить по кабинету. Секретарь подошел к окну, раздвинул шторы.

Двор завода был освещен. К подъезду двигались люди. Большие группы людей двигались к заводоуправлению. Они шли на торжественный вечер.

Директор снова посмотрел на Клаву, потом, улыбнувшись, обратился к Борису Петровичу: — Кажется, я теперь знаю, как начать доклад!..

Секретарь парткома одобрительно взглянул на директора, подал руку Клаве:

— Правильно, товарищ директор!.. Вот с нее и начнем, это будет хорошее начало нового года!

М. ЛЬВОВ

ПУТЕОБХОДЧИЦА

Заканчивая обход,

С фонариком в руке

Путеобходчица идет

От нас невдалеке.

По рельсам молотком стучит,

И в миг какой-нибудь

Определяет, как звучит,

Как поживает путь.

И если в рельсах есть порок,

Не пляшет молоток.

Ты с этим делом незнаком,

Но ты увидел вдруг,

Как много смысла и в таком

Простом труде, мой друг.

Отправлен в путь состав с углем,

Но — раньше до того

Уже обходчики пешком

Прошли весь путь его;

Везут составы лес и сталь,

И скорый поезд мчится вдаль...

И скромный труд путеобходчицы

От всей души мне славить хочется.

Еще мне хочется — всегда

Достойным быть того труда,

Чтобы равнялась по всему

Моя строка

Хотя б удару одному

Простого молотка.

Н. РОМАНОВ

ТРАКТОРИСТ

Простор кругом, как будто в море,

Земля за плугом, как волна, —

Перед его спокойным взором

Плывет родная сторона.

Сидит он с гордою осанкой

И ненароком вспомнит вдруг,

Как мчались в бой стальные танки

И как Берлин пылал вокруг.

Солдата руки не забыли,

Как по врагу из танка бить...

Мы право жить в боях добыли —

Теперь сумеем сохранить!

Н. КУТОВ

В КУЗНЕЧНОМ

«Мы кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи.»

(Революционная песня)

Вхожу я в цех. Какой простор!

Кузнечный пуст на первый взгляд.

У стен, как у подножья гор,

Вагоны длинные стоят.

Железные болванки там,

Как орудийные стволы,

Их в печь кладут, чтоб молотам

Ковать потом из них валы.

Металл в металл с размаха бьет.

Паденье — взлет, паденье — взлет!

Не нужен молотам покой,

Замолк один, стучит другой,

И в цехе сходятся большом

Огонь с огнем и с громом гром.

Плывет у молотов жара,

Пар улетает в высоту.

Куют в три смены мастера

Свое желание, мечту.

Куют не просто красный брус,

Что по заданию им дан,

А мощь страны. Куют союз

Народов всех краев и стран.

А. КОЛОМИЕЦ

В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Угас последний луч заката,

Луна сияет в небесах.

Сомкнулись стрелки циферблата

На государственных часах.

Окончен год. Уходит старый.

В тиши торжественной ночной

Курантов мерные удары

Плывут привольно над страной.

Мы знаем, что в минуты эти,

Когда сменяет быль мечту,

В Кремле, в рабочем кабинете

Товарищ Сталин на посту.

Раскрыта книга золотая,

Сверкает росписью листов.

Он рапорт Родины читает —

Успехи сел и городов.

И видит он, ее листая,

Леса. Опалубка снята...

Дома коммуны вырастают,

Цветет сад-город. Русь не та...

Где громоздились мрачно скалы

Богатства в недрах затая,

Теперь заводов небывалых

Цеха горячие стоят.

Где колос тощий сиротливо

Тянулся к солнцу из пыли,

Пшеницы вызрели массивы,

Прошли степные корабли.

Сады шумят там, зеленея,

Роса алмазом на листе,

Где раньше гарью суховея

Дышала жаждущая степь.

Он видит зримые рекорды

Героев фабрик и полей

И наших домен профиль гордый,

Как строй походный кораблей.

И звезд сиянье над печами

Сквозь мрак полуночи и даль,

Где, соревнуясь с москвичами,

Магнитогорцы варят сталь.

Читает в книге отраженье

Великих дел и скромных дат,

Дерзаний смелых воплощенье,

Чем год и славен и богат.

И как таланты расцветали

На сценах клубов и цехов,

И сколько новых написали

Рассказов, песен и стихов.

И сколько новых школ открылось

В просторах светлых этажей,

И сколько за год народилось

В стране советской малышей.

Как каждый бодр и подтянулся,

Здоровым видом веселя.

Товарищ Сталин улыбнулся

И ставит знаки на поля.

Улыбкой солнечною этой

Вся наша жизнь озарена.

Заботой сталинской согрета,

Цветет советская страна.

Куранты смолкли. Гимн Отчизны

Гремит, как гордый зов вперед.

Победным маршем к коммунизму

Страна вступила в новый год.

Г. Магнитогорск

В. КОСТЫРЕВ

ЗЕМЛЯКИ

Когда азербайджанец Абдул Салам Самедов прибыл в наше подразделение, он почти не знал русского языка. Ему были известны лишь самые обиходные слова. С их помощью он объяснялся, богато дополняя разговор мимикой и жестами. Но желание овладеть русским языком как можно скорее у Самедова было очень велико, и он не упускал ни малейшего удобного момента, чтоб не поучиться.

Как-то мы проводили тактические занятия. Была осень. На Дальнем Востоке это одно из чудесных времен года. Воздух чист, свеж и прозрачен. Видно далеко-далеко. Сопки даже на маньчжурской стороне, словно выточенные и отполированные, четко вырисовываются на синем горизонте неба своими конусообразными вершинами. В воздухе остро пахнет травами и цветами. Густой медовый запах струится и кружит голову. Дышишь этим воздухом и чувствуешь, точно ты чуть-чуть во хмелю.

Усталые, потные, исцарапанные кустами орешника и дикого винограда, но довольные тем, что успешно и раньше других выполнили боевую задачу командира, мы блаженно расположились на склоне одной из сопок, поросшем молодыми дубками, и отдыхали. Это называлось на солдатском языке затяжным перекуром. И Абдул Самедов не преминул воспользоваться случаем.

Был он невысокого роста, худощав и сух, как истинный горец, смуглолиц и черен, как грач. Под густыми и непомерно широкими черными бровями блестели его глаза. Взгляд их был доброжелателен и ласков, особенно, когда у него получалась удача. Самедов был у нас в подразделении вторым номером противотанкового ружья.

Первым номером был Федор Панюта, дальневосточник, сын таежного охотника и сам охотник. Не особенно разговорчивый, всегда немного думающий, прежде чем ответить, но такой откровенной и доброй души человек, что старшина наш невероятно скупой на похвалы, говорил про Панюту:

— Если и есть на свете ангелы, то это непременно Панютины детишки!..

Стрелял Панюта преотлично, из карабина попадал в белкин глаз на сотню метров. Панюта был хорошим товарищем и всеми уважаемым человеком. Не случайно Абдул Самедов попросился к нему вторым номером. Скоро они стали неразлучными друзьями. Мы все восхищались этой дружбой русского и азербайджанца. Надо было видеть, с какой трогательной внимательностью они относились друг к другу. Причем все это у них получалось как-то само собой, проявлялось просто и непринужденно. Они часто подшучивали друг над другом, но не обижались никогда, а оба добродушно смеялись удачной шутке. Чаще доставалось Саламу из-за плохого знания русского языка. Но умница парень не унывал, весело смеялся над самим же собой, а в глазах его можно было прочесть: подождите, подождите, вот выучу язык, тогда поговорим...

Конечно, во время «затяжного перекура» они были вместе. Панюта сидел на траве, привалившись спиной к корявому стволу молодого дуба. Шагах в трех от него лежал на животе Салам и держал в руках нивесть где раздобытый, потрепанный изрядно букварь. Перелистав несколько замусленных страниц, Салам спросил:

— Скажи, пожалуйста, «земляк» — это земля копает?

Панюта рассмеялся:

— Землю копает червяк, а не земляк! Эх ты, голова и два уха. И не копает, а роет...

— Пожалуйста, не надо смех...

И Салам замолчал, о чем-то думая.

Панюта посмотрел на него и обеспокоился: не обиделся ли этот смуглолицый с узкими черной полоской усиками.

— Земляк, Салам, — стал объяснять Панюта, — это человек с одной и той же земли, из одних и тех же краев.

Салам поднял голову от букваря:

— Ага!

— Погоди агакать! Слушай до конца... Ты, вот, из Азербайджана...

— Ага!..

— Чего «ага»?

— Из Азербайджана...

— Вот какой ты нетерпеливый...

— Кровь горячий, не то, что твой... лягуша!..

— Слушай, говорю, не перебивай... Вот, ты из Азербайджана. Встретится тебе такой же, как ты, парень... тоже из Азербайджана. Он и будет тебе земляком...

— А ты мне земляк?

— Я — нет. Я дальневосточник!..

— А он? — Салам кивнул на меня, сидевшего чуть повыше на бруствере окопа.

— И он нет. Он уралец.

По лицу Салама было видно, что он не согласен с таким объяснением. Он растерянно бормотал:

— Ты — не земляк, он — не земляк, — растерянно повторял он. — Выходит, я один земляк!..

— Чего ты себе голову морочишь! Я же тебе сказал, что ты земляк такому же, как ты, парню из Азербайджана!..

— Скажи, пожалуйста, а кто я?

— Ну, то есть как это — «кто»?.. Ну, солдат... воин, защитник Родины...

— Ага! А Родина что?

— Здорово живешь! Советский Союз, вот что такое Родина! Совсем что-то ты сегодня, Салам, того...

— Ага! Ладна! — черные глаза Салама лукаво сверкнули: — А скажи, пожалуйста, мой Азербайджан — Советский Союз?

— Ну, а то как же!..

— А твой Дальний Восток?

— Конечна.

— А его Урал?

— Тоже часть нашей страны! Что за вопрос?..

Салам торжествующе засмеялся.

— А ты говорил не земляк! Мой Азербайджан, твой Восток, его Урал — все Советский Союз, одна земля! Моя земля, твоя земля, его земля — все наша земля. А ты говорил, я тебе не земляк... Он мне не земляк...

— Твой... моя... твоя... его... — смущенно бормотал на этот раз уже Панюта, чувствуя как глубоко прав Самедов. Но, однако, ворчливо заметил: — Легче окоп вырыть на полный профиль, чем с тобой разговаривать.

— Пожалуйста, почему? — безобидно поинтересовался Самедов.

— Потому что ты в языке плохо разбираешься... — но, будучи справедливым, Панюта признал: — Зато в политике ты силе!!

— Значит, ты земляк?

— Земляк, Салам, земляк!

— И он? — Самедов снова кивнул на меня.

— И он земляк!

— Замполит, слышишь? — крикнул мне Самедов.

— Слышу, земляки, слышу!

— Ага! Сразу три земляка! — Самедов вскочил на ноги легко и пружинисто, затем встал на носки солдатских ботинок, словно был он в черкесских сапожках, и резко повернулся несколько раз, как в танце. Потом сел, по-восточному поджав ноги, и протянул Панюте кисет с табаком:

— Кури давай, земляк!

Это было осенью тысяча девятьсот сорок первого года...

Л. ТАТЬЯНИЧЕВА

ЧЕРТЫ НОВОГО

ТЫСЯЧА ПЕРВЫЙ ВАРИАНТ

На совещании у директора крупного металлургического завода начальник цеха докладывает о результатах внедрения очень важного рационализаторского предложения.

— К сожалению, положительных результатов пока еще не добились...

— А сколько раз вы пробовали? — спокойно спросил директор.

— Семь раз.

— Попробуйте восьмой!..

— А если не выйдет?..

Директор завода посмотрел на говорившего совсем еще молодыми, с озорной искринкой глазами и, не меняя спокойного тона, посоветовал:

— Попробуйте девятый вариант...

Не скрывая растерянности, начальник цеха спросил:

— А если и в десятый раз получится осечка, тогда как? Меня же ругать станете!..

Директор завода прошелся из угла в угол просторного кабинета и, обращаясь ко всем присутствующим, твердо отчеканил:

— Да, буду ругать! Но за то, что не добившись, успехов в тысячный раз, вы откажетесь от тысяча первого варианта.

УЧЕНИКИ И УЧИТЕЛЯ

В уютном доме Зинурова, за хлебосольным семейным столом, собрались сталевары третьей мартеновской печи Магнитогорского комбината Владимир Захаров, Иван Семенов и хозяин дома, один из ветеранов Магнитки Мухамед Зинуров.

Накануне его приняли кандидатом в члены ВКП(б), и теперь все сталевары третьей печи — коммунисты. Это радостное событие определило характер дружеской встречи... Говорили о Москве, о родном заводе, который носит имя великого Сталина. Владимир Захаров предложил прочесть вслух -напечатанный в «Литературной газете» отрывок из нового романа В. Попова «Сталевары».

Эта глава всех взволновала.

Иван Семенов задумчиво заметил: — А ведь это и про нас, правда?

Владимир Захаров, самый порывистый и горячий из коллектива, блеснул зубами, отбросил со лба светлую прядь и, выпрямившись за столом, уверенно сказал:

— Конечно же про нас! Гордость, что ли, или, вернее, упорство мешает нам перенимать друг у друга лучшее. А ведь у каждого из нас есть и сильные и слабые стороны. Вот у меня, например, плавление, как правило, проходит хуже, чем у тебя, Мухамед. Значит, должен я у тебя учиться!

— И мне у тебя, Володя, — мягко улыбнулся Зинуров, — также есть чему поучиться...

— Значит, — резюмировал Захаров, — нас уже не трое, а шесть человек: три учителя и три ученика! В два раза лучше работать будем!

«ТЕХНИК ЧИСТОТЫ»

Когда я собралась уже уходить из цеха, меня возле самого вахтера догнала тоненькая рыженькая девушка:

— Товарищ писатель, разрешите вас спросить?..

Через минуту мы сидели в застекленной, похожей на аквариум, будке мастера, и девушка торопливо и горячо рассказывала:

— Меня зовут Анной Ичигиной, но вы попросту называйте Аней. Хорошо? Я работаю здесь уборщицей. Вы видели хоть одну соринку, хоть одну стружку на полу в токарном переделе? Не видели и не увидите. Я обожаю чистоту. И не выношу грязнуль. Ребята знают мой характер. Со мной разговоры короткие. Чуть что — и к мастеру или в «Тяп-ляп». Это вроде крокодила у нас.

Конечно, по должности я отвечаю только за чистоту помещения. Но нельзя же формально подходить к делу. Правда? В своем соцобязательстве я написала пункт, чтобы в токарном все ходили чисто, чтобы ребята брились. Надо мной сначала смеялись, а сейчас посмотрите на ребят — хоть одного небритого вы видели на моем участке?

Но я все-таки отвлекаюсь. Я вас хотела вот о чем спросить, где мне достать литературу по технике уборки помещения. Я обращалась в техническую библиотеку, там сказали, что такой литературы нет. А я не верю. Вы понимаете — не верю. Не может быть, чтобы такой ответственный участок был не освещен в литературе. Я, конечно, не сижу сложа руки и со своей стороны кое-что придумала. Обратили внимание на тачку с медным совком? Это моя рационализация.

Аня нагнулась к самому уху и доверительно зашептала:

— У меня еще есть одна мысль. Общесоюзного значения, но я хотела бы сперва литературу почитать. Может быть, это приспособление уже кто-нибудь изобрел. И тогда про меня могут плохо подумать. Образование-то у меня маленькое, всего шесть классов. Но я решила обязательно учиться. На техника чистоты. Вы знаете, какая это будет работа? Скажем, сижу я где-нибудь в будке. Передо мной доска с кнопками: нажму одну — сразу все фортки откроются и вентиляторы заработают. Нажму другую — пылесосы как начнут глотать пыль. Через пять минут воздух в цехе станет, словно в лесу после дождя. А третью кнопку нажму — пойдет в ход такая машина, а какая, я и сама пока не знаю, но в общем пол в цехе станет чистый, как зеркало...

ВОПРОС ПО СУЩЕСТВУ

Знатная станочница одного из челябинских заводов, пышноволосая, симпатичная девушка, лет девятнадцати, волнуясь и смущаясь, говорила:

— Мне бывает радостно, если удастся добиться первого места в соревновании. Сознаюсь вам: люблю быть первой в любом деле, даже в забаве. Но вот объясните мне, почему мне бывает обидно, когда моя бригада берет верх в соревновании над бригадой Королева? Вам, наверное, уже говорили, что это мой жених. Обидно, почему он не стремится перегнать меня. Если из-за гордости, так, по-моему, гордость в том и есть, чтобы стараться в работе себя показать. И потом — мы же с ним соревнуемся...

Девчата говорят: дескать, он тебя, Наташа, любит потому, что ты знаменитая, у всех на виду. Знаю, что это не так. Любит он меня не из-за славы, и все-таки обидно такие слова слушать.

До работы я жадная. Люблю, когда про меня хорошая слава идет, но в этом случае я поступилась бы... Ну пусть не на все время, а так: чтобы то он впереди меня оказывался, то я впереди. Тогда и дружба у нас была бы еще интереснее.

Девушка оживилась. На смуглых ее щеках вспыхнул яркий румянец:

— Вы знаете, как я на него сержусь, что он не обгоняет меня в работе, так сержусь!.. Я даже вчера не пошла с ним в кино из-за этого. Вот вы мне и скажите: права я или нет?

МЕСТА РОДНЫЕ

Сколько раз, читая и перечитывая произведения старых писателей-классиков, я с волнением останавливалась на страницах, повествующих о возвращении героя в родные места, где все знакомо, памятно с детства, все осталось таким, каким запечатлелось в сердце: и покосившийся плетень, и мельница с одним крылом, и старая скамья под старым дубом.

И вот совсем недавно, разговаривая с прославленным магнитогорским сталеваром, который после двухмесячной поездки на курорт возвращался в родной город, я вспомнила об этом опять. Покачиваясь на мягком диване купе, мой спутник мечтательно, скорее для себя говорил:

— До чего ж я люблю домой возвращаться... И знаете почему люблю? Вот, стоит мне ненадолго уехать, а перемен в городе, на заводе столько, будто не был года три: там новый домище, там дорогу асфальтировали, сюда роща переехала на постоянное местожительство, а там целую улицу выстроили, а на заводе столько нового! Знаете, да моей натуре, если бы этих перемен не происходило, то жить было бы не так уж интересно. Ну, приехал бы я, к примеру, в свой город. Все-то, как было, все наизусть, все назубок знаю — нечему подивиться, нечему порадоваться. Ну, чего в этом хорошего?

Вы спрашиваете, только ли в характере моем дело. Нет! Разве мог бы я такой характер иметь в прежнее время?

В МЕХАНИЧЕСКОМ ЦЕХЕ

Огромную деталь, длинную, округлую, подхватывает подъемный кран и бережно несет по цеховому пролету на высоте станков. Впереди, держась за край этой детали, вышагивает маленькая курносенькая девушка, с тонкими косичками. Ей предстоит в течение многих часов на своем станке обрабатывать эту громадину. Кажется, что не кран несет послушное металлическое тело, а оно само шагает за девушкой, как добродушный и послушный воле хозяина конь. Сходство усиливается еще больше, когда девушка, обращаясь к своей подружке, похлопывая замасленной ладошкой по круглой поверхности детали, звонко кричит:

— Хорош валик, а?

ТЕХНИЧЕСКОЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Четырехлетний малыш, живущий в доме, окнами выходящем на большой двор гаража автотреста, однажды отправился с матерью на базар. По улице этого индустриального города мчались сотни машин самых различных конструкций и марок от мощных Уралзисовских грузовиков до комфортабельных «Москвичей» и «Побед». Но ребенок не обращал на них особого внимания, так как это был привычный и ежедневно им наблюдаемый мир.

Совсем по-другому обстояло дело с лошадьми. Увидев на базаре несколько колхозных подвод, малыш решительно потребовал задержаться у первой же из них. Мать терпеливо отвечала на десятки различных вопросов, связанных с жизнью этого редкого в этом городе животного. И когда матери показалось, что любопытство мальчика удовлетворено, она предложила пойти дальше за покупками. Но ребенок запротестовал:

— Подожди, мама, я хочу посмотреть, как дядя шофер будет заправлять лошадку горючим...

РЕДКИЙ ЭКСПОНАТ

На маленькой станции, где-то возле Пензы, моя соседка по купе, женщина лет двадцати пяти, простучав по вагону каблучками новеньких модельных туфелек, с торжеством объявляет:

— Вот полюбуйтесь, не правда ли, замечательный экспонат. Из большой сумки женщина извлекла пару маленьких лаптей. Отвечая на мой вопросительный взгляд, она пояснила:

— Это для нашего колхозного музея. Музея, собственно, еще нет, но мы решили к двадцатилетию колхоза его создать. Это дело поручили мне, учительнице и агроному. Я бухгалтером-плановиком работаю. И вы знаете, сколько мы колхозных стариков ни просили сплести лапти для музея, так и не допросились. И вдруг такая неожиданная удача. Жаль только — маленькие лапоточки. Ну, да ничего. Я как раз в таких девчушкой бегала. Больших-то поносить не довелось. Я и без них, как видите, неплохо обхожусь. — Посмотрев на свои нарядные туфельки, женщина, а за нею и все окружающие весело рассмеялись.

ПРЕМИЯ

Красный уголок одного из цехов Магнитогорского комбината завоевал первенство во Всесоюзном смотре культурных учреждений. В адрес цеха была направлена премия — пианино. Узнав об этом, председатель цехкома сокрушенно вздохнул:

— Ну, вот!.. Еще пианино! Зачем нам оно, спрашивается? Ведь у нас уже есть прекрасный концертный инструмент.

— Запросите радиолу, — посоветовал кто-то.

— И радиола тоже есть!..

— Может быть, баяны вам нужны?

— Что вы, да у нас их несколько штук.

— Так какую же премию вы хотели бы получить?

Предцехкома помолчал и подумал, а затем решил:

— Новые костюмы для самодеятельности, пожалуй бы, не мешало... или картину кисти хорошего мастера...

О ПОЛЬЗЕ ГРАМОТНОСТИ

В красном уголке доменного цеха идет читательская конференция по книге И. Ирошниковой «Где-то в Сибири». С докладом — «Роль комсомола в организации соревнования» выступает горновой М. Куликовский. Он заметно волнуется: впервые делает публично разбор художественного произведения.

В слове «молодежь» Куликовский сделал ударение на первом слоге. Секретарь комитета ВЛКСМ Дора Москаленко взволнованно шепчет:

— Вы слышали, как он произнес «молодежь»? А ведь я перед началом доклада заставила его 40 раз вслух произнести это слово. И вот, пожалуйста. Беда мне с ними! — Сделав пометку в блокноте, девушка продолжает внимательно слушать. Каждое неправильно произнесенное слово или неуклюжий оборот речи она заносит в свой блокнот, чтобы завтра же в беседе с комсомольцами указать им на промахи в языке, в поведении, либо в обращении друг с другом.

РАЗГОВОР ДРУЗЕЙ

Возле абонементной стойки заводской библиотеки встретились два старых товарища: кудрявый крепыш и смуглолицый богатырь атлетического сложения.

— Какую книгу берешь? — спрашивает своего друга кудрявый.

— «Молодую гвардию», — отвечает тот.

Товарищ удивленно округляет глаза:

— Неужели до сих пор не прочитал?

— Ну, что ты, — оправдывается смуглолицый, — конечно читал. Еще когда роман в «Комсомолке» публиковали. А сейчас мне поручили сделать доклад о «Молодой гвардии?» в молодежном общежитии. Вот книга и понадобилась.

— Все равно, — не сдается кудрявый, — не дело за такой книгой в заводскую библиотеку ходить. Такую книгу нужно постоянно иметь у себя дома, в личной библиотеке.

ВОЛНУЮЩАЯ ТЕМА

В трамвае молодая девушка с грустью говорит своей знакомой:

— Я от Леши отстаю по всем направлениям: он на второй курс перешел, а я только десятый класс вечерней школы кончаю, он работает уже в счет 1952 года, а я только что пятилетку закончила. Он секретарь цехового комитета комсомола, а я рядовая комсомолка. Как ты думаешь, это не будет сказываться на наших отношениях, когда мы поженимся?

В ДОМЕ ВСЕ УЧАТСЯ

В один из индивидуальных домов горняцкого поселка постучалась девушка-учительница начальной школы.

— Я пришла проверить, все ли у вас учатся, — объяснила она цель своего прихода открывшей ей старушке.

Старушка радушно провела гостью в дом и, мягко округляя слова, сказала:

— Запишите, голубушка: у нас в доме учатся 5 человек. Внучки — Нюра и Тося в первый класс пошли, Петя-внучек перешел в четвертый, Ольга — это невестка моя — техникум кончает, а Вася-сынок в школу мастеров через день ходит.

А с меня, милая, уж не взыщите: зрение плохое, кружок кройки и шитья, которым я руковожу и тот придется бросить, не то, что самой учиться.

УСТАЛ ОТДЫХАТЬ

В кабинет директора вошел один из ветеранов завода, вышедший по старости лет на пенсию, мастер Груздев.

Директор поднялся из-за стола, приветливо поздоровался со старым мастером и усадил его в кресло напротив себя.

— Ну, как поживаешь, Петрович? Тебя, кажется, с новосельем поздравить можно?

Мастер довольно улыбнулся:

— За дом спасибо. Не дом, а настоящая усадьба.

В детстве я у барина в услужении жил, так его барская усадьба против моего дома — воронье гнездо против скворешни. Да только, товарищ директор, мало мне интереса целый день без дела слоняться из угла в угол. Пока устраивались, да благоустраивались, да сад разводили — время вроде незаметно шло. А сейчас просто не знаю, куда и девать себя. Одним словом — устал я от праздности... — Директор хитро усмехнулся, сняв телефонную трубку, он попросил телефонистку соединить его с завкомом.

— У меня к вам просьба, — обратился он к председателю. — Парочку курортных путевок нужно бы достать для мастера Груздева и его супруги. Пусть отдохнут у синего моря. Да, лучше на ближайший месяц. Очень хорошо! Спасибо!..

Во время всего этого разговора Груздев делал энергичные знаки директору, давая понять, что он совсем не для этого пришел сюда, в директорский кабинет, что совсем не о курорте хотел просить старый мастер руководителя завода...

Но директор давно догадался о цели прихода Груздева. Пожимая узловатую, много и честно проработавшую, руку мастера, он взволнованно сказал:

— Ну, что ж, Петрович, поезжай к морю, отдохни, а вернешься, милости прошу в цех, на прежнее место... Оно всегда за тобой...

В. ПАВЕЛИН

В ПОХОДЕ

Давно бы отдохнуть пора,

Но я уверенно и гордо

По неразведанным горам

Иду вперед, ступая твердо.

Иду, ищу и нахожу —

Рюкзак заполнен образцами.

На каждый камень я гляжу

Своими жадными глазами.

Быть может, он таит в себе

Кристаллы рудных минералов,

Быть может, он укажет мне

Месторождение металлов.

И сердце радости полно

Не тем, что я достиг желанья,

А тем, что в жизни мне дано

Впервые важное заданье.

Тяжел рюкзак. Далек мой путь,

Но я вперед шагаю смело.

И нет минуты отдохнуть —

У всех у нас так много дела.

Я пробираюсь сквозь листву

Тропою горной, нелюдимой.

Как счастлив я, что я живу,

Тружусь для Родины любимой.

г. Магнитогорск

Е. МАНЬКО

ПОДРЫВНИК

Пыль над карьером будто туча,

За ней и солнца не видать,

А он с хозяйством со своим гремучим

Готов уже взрывать опять...

Давно себя он штатским называет,

Хотя военную профессию хранит:

Он взрывами своими добывает

Дорожному строительству гранит.

Сейчас вот в трубку скажет строго:

— В укрытия! Взрывать начнем! —

И сотни метров будущей дороги

Ударят в небо каменным дождем.

КОНОВЯЗЬ

Здесь бряцали кони уздечкой,

Дожидаясь своих седоков,

И осталась возле крылечка

Коновязь из трубы и столбов.

А над нею крышей два вяза,

Чтобы дождь лошадей не мочил.

Только нынче

                 у коновязи —

Все «Победы» да «Москвичи».

М. ФИЛЛИПОВИЧ

БУРОВОЙ МАСТЕР

Вырастает заря, светом горы залив,

И в глазах твоих вспыхнуло солнце, вставая,

И врезается в ценные руды земли

С тарахтеньем мотора твоя буровая.

          Ты, забрызганный маслом, глядишь на восток

          И, вдохнув запах утра, и крепкий и тонкий,

          Вновь следишь, чтобы ровно работал станок,

          Чтобы больше пройти, не испортив коронки.

— На подъем!.. — Твой напарник приладил ключи,

Штанги кверху ползут, как стальная основа...

Там — таинственный керн. Ты кричишь: — Получи!..

Вот он, каменный столбик из сердца земного!

          На ладони твоей молодая руда,

          До тебя никогда не видавшая света. —

          Это радость, глубокая радость труда

          У геолога, мастера и поэта.

А. ИВАНОВ

ВОЖАКИ

Утром в цехе на видном месте появился плакат-«молния»:

«Мастер т. Дригун с 1 по 12 число выдает плавки только по заказам.

А т. Жуков за это же время выпустил пять плавок не по назначению.

Тов. Жуков, учитесь работать у т. Дригуна!»

Каждая «молния» такого рода вызывает в цехе большое оживление. Так было и на этот раз. На печах говорили:

— Крепко взялись, крепко...

Некоторые просто были приятно удивлены. Цех шел ровно, и в те дни, когда появилась «молния», было уже совершенно ясно, что месячный план снова будет с успехом перекрыт. И вдруг, оказывается, такой тщательный контроль за каждой плавкой, такая строгая взыскательность!

Ничего случайного тут, конечно, не было. Предистория такова. Начальник цеха в одной из бесед с секретарем партбюро заявил, что его беспокоит число плавок, выдаваемых не по заказу.

— Что делать будем? Нажимать надо, наказывать кое-кого придется.

Павел Иванович Батиев, секретарь партбюро, разделяя высказанную тревогу, сказал, что начальнику цеха, конечно, следует поступать в подобных случаях так, как и положено администрации. Однако тут же добавил: одними приказами, вероятно, дело поправить будет нелегко. Он тоже думает о плавках не по заказам и полагает, что обязательно потребуются еще и иные меры...

И вот по сменам проводятся собрания коммунистов. Рассказать людям о ненормальном положении, сообща подумать о том, что и как предпринять, предупредить кого следует, — такой путь избрало для себя партийное бюро. На собраниях разговор шел о том, что достигнутые общие успехи кое-кому вскружили голову, отсюда и брак в работе, что необходимо повысить ответственность каждого сталеплавильщика в отдельности и всего коллектива в целом. Договорились о конкретных мероприятиях, а главное, о том, что любая плавка, выданная не по заказу, не должна считаться переведенной из одной марки в другую,а зачитываться, как брак.

Но и после этого на некоторых печах нет-нет да и допускались срывы. Дело упиралось прежде всего в персонал, обслуживающий печи, от которого особенно зависит своевременная и аккуратная заправка печи, завалка шихты, полировка, доводка плавки...

Вот тогда-то мастер Жуков прямо и резко и был подвергнут критике в «молнии», предупреждавшей его и требовавшей равняться на передовиков.

Затем состоялась беседа в партбюро, куда Жуков пришел мрачнее тучи. Он был крайне озабочен своим промахом, в результате чего ему, опытному мастеру, рекомендуют учиться у молодых. В партбюро мастеру вновь напомнили, что с таких, как он, то есть с коммунистов, да к тому же еще руководителей, спрос всегда особый...

* * *

Партийная организация первого мартеновского цеха Магнитогорского металлургического комбината по численности не так уж велика: в ней немногим более шестидесяти человек. Сила ее — в крепкой сплоченности, в тесной связи с массами. Это — боеспособный, волевой отряд, на деле возглавляющий весь цеховой коллектив.

Не только в Магнитогорске, во и далеко за пределами своего города, сталеплавильщики первого цеха известны серьезными начинаниями, родившимися в борьбе за досрочное выполнение плана послевоенной сталинской пятилетки.

...Это было в прошлом году. В сталеплавильном производстве на комбинате создалось трудное положение — месячный план оказался под угрозой срыва. Сталеплавильщиков пригласили в горком ВКП(б), чтобы посоветоваться о мерах, которые должны были обеспечить быстрое преодоление отставания.

Когда обо всем было переговорено, секретарь горкома объявил: есть намерение для помощи в развертывании партийно-массовой работы прикрепить к цехам товарищей из городского актива.

Представители первого цеха сказали:

— От помощи мы, конечно, не отказываемся, поучиться у опытных товарищей не прочь. Но главным для себя считаем — исправить положение своими силами. И постараемся это сделать...

Партийное бюро энергично взялось за дело. Сначала перед коммунистами, а затем и перед всеми работниками цеха с большевистской прямотой был поставлен вопрос о нетерпимости дальнейшего отставания. Остро и взыскательно речь шла о чести всего коллектива.

При обсуждении мероприятий, которые должны были обеспечить перелом, всеми высказывалась вполне понятная, правильная мысль: нужно ускорить ритм всей работы цеха. Но как? Надо каждой печи, каждому участку придать новые, повышенные скорости. Строго регламентировать всю работу. Таким был ответ на волновавший всех вопрос.

Идея претворилась в конкретный план действий. С предельной точностью были рассчитаны по всем печам каждые сутки до конца месяца. Все операции по выдаче плавок оказались как бы спрессованными волей людей, решивших победить во что бы то ни стало. Развернулась борьба за каждую минуту, за каждый килограмм стали. Коммунисты показывали пример — брали повышенные обязательства и перевыполняли их. Они решительно боролись за регламентированный график, против виновников всяких нарушений технологии, против расхлябанности, недисциплинированности.

И победа пришла! Правильнее сказать: перелом наступил, и победа была завоевана в результате творческого подхода к делу, в результате правильного решения вопроса, благодаря упорству, усилиям всего коллектива, мобилизованного большевиками. В короткий срок, исчисляемый днями, цех не только ликвидировал значительную задолженность, но и выдал сталь сверх месячного задания.

Через несколько дней состоялось общее цеховое партийное собрание. На повестке дня стоял вопрос: об уроках истекшего месяца. Об этих уроках пришлось поговорить основательно. Но коммунисты правильно уловили, что минувший месяц со всеми его срывами и неприятностями принес и что-то иное, новое. Этим новым был регламентированный график. И собрание в основном пошло по пути обсуждения вопроса о закреплении и расширении этого нового в практике сталеварения.

О чем шла речь? О том, чтобы, по опыту лучших, передовых сталеваров обеспечить постоянную высокую нагрузку всем печам. Регламентированный график, родившийся в борьбе с трудностями, в борьбе за подъем производительности, — это основа коллективной стахановской работы. График исходит не из средних показателей, а из скоростных методов работы, предполагает внедрение наиболее передовой технологии, более высокую организацию всего производственного процесса.

Партийная организация определила конкретные задачи. Это касалось политико-массовой, разъяснительной работы, учебы рабочих, вооружения их передовым стахановским опытом. Целый ряд вопросов был поставлен перед администрацией: о реконструкции железнодорожных путей, о применении насадочного кирпича новой конструкции, об увеличении пропускной способности шихтового двора, об изменении самой системы подачи шихтовых материалов и др.

Ныне регламентированный график в Магнитке, во всем сталеплавильном производстве, — правило. Он все более пробивает себе дорогу и в другие цеха. Уже в первом году работы по-новому сталеплавильщики комбината выдали скоростных плавок в полтора раза больше, чем за предыдущий год. За первые же несколько месяцев продолжительность плавок в среднем сократилась на 40 минут. За год сталеплавильщики дали круглую сумму экономии — 11 миллионов рублей!

Но тогда, в начале, за регламентированный график приходилось драться. Нашлись маловеры, консерваторы, в том числе и бывший главный сталеплавильщик комбината.

— Замахнулись чересчур, — говорили с явным недоверием одни.

— Красивая картинка на бумаге этот график, а вот посмотрим, что окажется на деле, — вторили им другие.

Эти настроения отражали недальновидность и просто отсталые настроения некоторой части работников. Они не видели а не понимали, как далеко шагнули вперед советские рабочие, иными глазами взирающие ныне на всю свою работу, высказывающие смелые мысли и умело подкрепляющие их замечательными делами.

Консерватизм, косность сказывались, однако, не просто в словах, настроениях — они тормозили дело. Медленно осуществлялись мероприятия, без которых было трудно, а порой просто невозможно обеспечить коллективную стахановскую работу.

Зачинатели нового — работники первого мартеновского цеха — не сдавались, а продолжали упорно перестраивать свою работу на новый лад. Опираясь на конкретный опыт, на факты, они смело разоблачали тех, кто стоял на пути развития стахановской инициативы, со всей остротой ставили этот вопрос на собраниях актива, на партийной конференции и, не ограничиваясь этим, обратились в вышестоящие партийные органы.

Противники нового, зажимщики критики и самокритики, идущей снизу, были разгромлены, их решительно призвали к порядку.

В борьбе со старым, отжившим, победило новое, передовое, прогрессивное. Победило, благодаря наличию у большевиков драгоценного качества — чувства нового, настойчивости и принципиальности в борьбе за это новое.

* * *

Наступил последний год послевоенной сталинской пятилетки. Металлурги Магнитки вошли в него с твердым намерением порадовать Родину новыми трудовыми достижениями.

Магнитка — это гигантская фабрика металла, созданная нашим героическим народом по воле большевистской партии, по гениальному плану великого Сталина. Металл Магнитки — это многие тысячи новых тракторов и паровозов, судов и турбин. Это новые железнодорожные линии, это многие восстановленные, построенные и строящиеся новые заводы и фабрики. Трудно, пожалуй, найти в стране такой крупный индустриальный центр, где не знали бы и не пользовались бы продукцией, полученной в результате самоотверженной борьбы тружеников прославленного города чугуна, стали и проката. К числу многих тысяч заказчиков Магнитки недавно прибавился еще один: сталинская стройка коммунизма — Куйбышевгидрострой...

— Досрочным выполнением плана завершающего года пятилетки поможем дальнейшему укреплению могущества родного советского государства! — С такой мыслью начали этот год магнитогорцы. Новый размах получило социалистическое соревнование. И не только вширь, но и вглубь. Первые же месяцы этого года магнитогорцы ознаменовали тем, что положили начало новому движению в советской металлургии — широкому движению за экономию, за снижение себестоимости продукции.

Почин и тут положили сталеплавильщики первого мартеновского цеха.

В апреле в областной газете, на первой странице, появилась заметка, приковавшая к себе общее внимание. В заметке сообщалось:

«Магнитогорск. Зачинатели социалистического соревнования на металлургическом комбинате за высокий съем стали, сталевары комсомольско-молодежной печи № 3 тт. Захаров, Семенов и Зинуров проявили новую ценную инициативу. Они взяли обязательства:

за счет строжайшей экономии в расходовании шихты, топлива, огнеупоров, электроэнергии и других материалов сэкономить в 1950 году один миллион рублей;

за счет улучшения использования печи и увеличения съема стали с квадратного метра пода печи выплавить сверх годового плана 12 тысяч тонн стали, в том числе одну тысячу из сэкономленного сырья и топлива...»

Замечательная инициатива сталеваров-новаторов получила широкий деловой отклик среди металлургов Магнитки, а также других заводов Южного Урала. Она была оценена как дело большого государственного значения. Патриотический почин сталеваров третьей печи был одобрен областным комитетом ВКП(б). В Магнитогорске состоялось специальное совещание хозяйственных, партийных и профсоюзных работников промышленных предприятий города.

Сталевары третьей печи — это небольшой, но исключительно дружный коллектив. Все они — горячо любящие и прекрасно знающие свое дело работники.

Иван Семенов и Владимир Захаров — совсем еще молодые люди: обоим вместе им едва ли наберется полсотни лет. Оба — воспитанники ремесленных училищ.

Семенов впервые стал к печи как сталевар лишь в конце позапрошлого года. Тем не менее в борьбу за досрочное выполнение пятилетки он, один из выдающихся скоростников, внес уже немалый вклад.

Летом прошлого года Семенов был принят в ряды большевистской партии.

Широким кругозором, большой культурой и пытливостью ума отличается молодой сталевар-большевик Владимир Захаров. Ко всему, что связано с работой, с производством, у него установился свойственный передовому советскому рабочему, государственный подход.

Захаров непрерывно учится, недавно он закончил курсы мастеров. Как парторг своей бригады, он выступает активным организатором социалистического соревнования, учебы рабочих, является душой работы по политическому воспитанию коллектива, по мобилизации его на претворение в жизнь указаний нашей партии.

Третьим сталеваром на печи работает старый магнитогорец, почетный металлург Мухамед Зинуров.

Все трое прекрасно понимают друг друга, все трое смело, прозорливо глядят вперед, постоянно ищут новые пути повышения производительности труда. Такими вырастила их советская власть, так воспитывает их партийная организация. Они принадлежат к числу тех миллионов советских патриотов — стахановцев, которые, по определению товарища Сталина, являются людьми новыми, особенными, людьми культурными и технически подкованными, дающими образцы точности и аккуратности в работе. Это — отменные скоростники, так как отлично овладели техникой своего дела и умеют ценить фактор времени, считая его не только минутами, но и секундами. Они свободны от консерватизма и застойности и идут смело вперед, ломая устаревшие технические нормы, дополняют и поправляют хозяйственников и инженеров, как это было, в частности, при внедрении регламентированного графика.

Три сталевара пришли к начальнику, цеха и в партбюро, рассказали о своем замысле. Мысль была весьма смелая, но руководители цеха оценили ее правильно с первого раза. Доводы стахановцев были настолько же убедительны, насколько и просты.

— Если всё и всегда расходовать по-хозяйски, — рассуждали они, — то из сэкономленных материалов каждый сталевар сможет дать за месяц три-четыре плавки. Дают же ведь у нас некоторые и больше. Надо только, чтобы лучшие стали работать еще лучше и чтобы по ним равнялись остальные. Конечно, кое-что для этого придется сделать...

Новое слово, сказанное передовиками, горячо, поддержала цеховая партийная организация. Искра, брошенная ими, содействовала новому подъему социалистического соревнования. Были пересмотрены ранее взятые обязательства. Коллектив цеха борется за получение в этом году нескольких миллионов рублей сверхплановой экономии.

Слово большевиков — серьезное слово. Зачинщики соревнования за экономию с первого дня строго, взыскательно относились к каждому шагу своей работы. Еще более окрепла производственная дружба сталеваров, этого чудесного сплава. Прошло немного времени, и собрались все вместе, сталевары и подручные. Пригласили начальника цеха, секретаря партбюро.

Владимир Захаров вынул записную книжку.

— Вот, товарищи, наши первые результаты. За полтора месяца экономия составила 200 тысяч рублей. За последние полмесяца мы дали 1200 тонн стали сверх задания. Съем против нормы увеличился на 1,5 тонны...

Итоги были неплохие. Но разговор, горячий, с душой, был меньше всего об этом. Говорили о том, что надо сделать каждому дальше. Ряд мыслей подсказали начальник цеха и парторг.

Провожая друзей, хозяин дома, Мухамед Зинуров, приподнято говорил:

— Сегодня поговорили, завтра будем действовать...

В другой раз собрались на квартире у Захарова. Поговорили о делах. Потом решили вместе прочесть опубликованный в местной газете отрывок о сталеварах из нового романа В. Попова.

Яркий рассказ о борьбе за скоростные плавки, о том, как развертывалось соревнование и в ходе его росли люди, преодолевались трудности, захватил всех.

Владимир читал:

«...В кабинете Макарова собрались все сталевары, свободные от работы. Василий Николаевич лукаво посматривал на их лица. Пермяков сидит грустный. Чечулин насупил густые, сросшиеся брови. Шатилов спокоен, но спокойствие это явно напускное.

— Что же это получается, старики, — наконец произносит Макаров. — Становится к печи юноша девятнадцати лет и утирает всем вам нос. За него я рад, но за вас всех, простите за прямоту, стыдно. Собрал вас учиться у Смирнова Ивана Трифоновича. Ему и слово.

Смирнов выступает впервые за свою короткую жизнь. Он встает красный, словно только что от печи, долго молчит, совершенно не зная, куда девать руки, то засунет их в карманы, то вынет, — и вдруг спасение... берет протянутую Макаровым папиросу, но держит ее, не закуривая. Одной руке нашлось дело, с другой легче справиться....»

Тут Владимир вдруг остановился и невольно взглянул на Семенова. Пододвинул было снова газету, но Иван легким жестом удержал его.

— Догадываюсь, чего остановился. Себя узнал?..

Захаров улыбнулся, кивнул головой: да!

В эти короткие минуты отчетливо вспомнилось, как и он переживал свое первое выступление на производственном совещании в цехе. Его попросили рассказать, каким образом ему удается варить плавки быстро и всегда по заказу. Так же не знал, куда деть руки, а мысли, которые так как будто бы отчетливо сложились, в первый миг внезапно вылетели из головы...

А можно вспомнить и другое, уже более позднее. Погожий майский день нынешнего года. Горно-металлургический институт. Большое собрание научных работников и инженеров. И на трибуне он — сталевар Захаров. Делает доклад об опыте скоростного сталеварения. Изложенный с глубоким знанием дела, с всесторонним освещением личного опыта и опыта своих товарищей, доклад был выслушан с большим вниманием, вызвал активное обсуждение.

Или взять совещание лучших стахановцев промышленности Южного Урала, состоявшееся нынешним летом в Челябинске. Здесь среди прославленных людей, таких, как златоустовский сталевар депутат Верховного Совета СССР В. Амосов, коркинский горняк Герой Социалистического Труда Н. Панарин, зуборезчица автозавода лауреат Сталинской премии Н. Назарова, технолог тракторного завода лауреат Сталинской премии А. Иванов, и многих других, В. Захаров, представлявший армию магнитогорских металлургов, чувствовал себя совершенно спокойно, уверенно.

Скромно и деловито говорил он о стахановских делах коллектива своего цеха, о своей собственной работе. Его слушали с интересом. А одна мысль, подчеркнутая не раз, вызвала особенное одобрение.

— Сталевары нашей печи, — говорил Захаров, — сами стараются работать хорошо и вместе с тем добиваются, чтобы каждый в цеховом коллективе не застаивался на месте. Мы всячески помогаем в более широком развитии социалистического соревнования, рассказывая о государственном значении скоростных методов борьбы за экономию и бережливость во всем, за лучшее использование каждой мартеновской печи. Стараемся на практике показать, что каждый должен и может работать еще лучше, что скоростники не нуждаются в каких-либо искусственных условиях. Мы говорим: все могут и должны быть скоростниками!..

— Довольно, Володя, думать. Читай дальше. Интересно, как там дело обернется.

Захаров придвинул к себе газету.

— Ну, слушайте. Сейчас Смирнов начинает свою речь.

«... — Дорогие учителя мои, — наконец произносит он глухо. — Мне нечего рассказать вам, потому что все вы знаете сами и гораздо лучше меня. Только знаете вы многое хорошее порознь, а я взял все лучшее у вас и соединил вместе. Отверстие я закрывал по-шатиловски, завалку вел по-чечулински, плавлю по-цыгановски (есть такой сталевар в первом мартене), шлаковый режим держу так, как учил меня Пермяков Иван Петрович. И если вы все это друг другу расскажете и покажете, ваши плавки пойдут еще скорее, чем мои. Вот и все».

Смирнов садится и закуривает измятую папиросу...

Газета опустилась на стол. Все молчали. Тишину первым нарушил Владимир. Сказал коротко:

— Об этом надо как следует подумать.

Ему никто не возразил. Каждый думал о том же.

А уже на другой день стали еще внимательнее проверять собственную работу, наблюдать за сталеварами соседних печей. Проверяли все шаг за шагом. И было досадно: не мало еще дорогих минут тратится, оказывается, не так, как хотелось бы. И было радостно: увидели, где и на чем теряют. Ну, а раз так...

После того, как стало известно об опыте московского инженера Ф. Ковалева, парторганизация и руководство цеха более серьезно, вплотную взялись за изучение стахановских методов по отдельным операциям. Активное участие в этом деле принимают работники горно-металлургического института.

Прежде всего обратились, конечно, к лучшим, передовым, чтобы на их примере учить других. Но даже и тут обнаружилась довольно пестрая картина.

На заправку печи у Зинурова уходило 32 минуты, у Семенова — 34, а у Дмитриева — 27 минут. На завалку печи все три сталевара затрачивали почти одинаковое время. Однако на других операциях получались снова различные результаты. Так, на плавление Зинуров затрачивал 4 часа 32 минуты, Семенов — 5 часов 4 минуты, Дмитриев — 5 часов 3 минуты. Короче говоря, за исключением завалки, все другие операции занимали разное время, потому что и производились они по-разному.

Лучший опыт был обобщен, о нем рассказали на производственном совещании сталеваров. Результаты сказались, сталевары стали сокращать время на выполнение различных операций. Улучшили свою работу и сталевары третьей печи. У Зинурова на заправку печи вместо прежних 32 минут стало уходить 24 минуты. На пять минут сократил заправку печи Семенов, на две минуты — Дмитриев. Продолжительность плавки у Зинурова сократилась на 19 минут, у Дмитриева — на 1 час 5 минут. Меньше времени потребовалось у всех сталеваров и на другие операции.

Сделано еще, конечно, далеко не все. Большие возможности для дальнейшего роста производства откроются, когда в полную меру будет использован, распространен опыт передовых рабочих. Специалисты подсчитали, например, что если заправку, завалку и плавление производить так, как это делает М. Зинуров, а доводку, как В. Захаров, то длительность плавки на большегрузной печи может быть сокращена на 1 час 35 минут!

* * *

В дни, когда еще только разгоралась борьба за экономию, за снижение себестоимости стали, в партбюро зашел Мухамед Зинуров. Он, один из лучших сталеваров Магнитки и всей страны, заметно волновался.

— Большое дело начинаем, товарищ секретарь. Серьезное слово дали. Работать надо, самим особенно хорошо, и другим пример показать надо. А хочу я, чтобы слово мое еще крепче было... Хочу вступить в партию...

Мухамед Зинуров приехал в Магнитку, когда здесь, в голой степи, еще только закладывался металлургический гигант. Был строителем. Тогда думал: «Построим завод — обратно уеду». Но никуда не уехал. Работал в знаменитой бригаде бетонщиков Галиуллина, которая на сооружении цехов комбината и плотины установила мировые рекорды по бетонозамесам.

Магнитка явилась для Зинурова второй родиной. Здесь он стал сталеваром, известным всей стране. Это — активнейший участник социалистического соревнования за досрочное выполнение послевоенной пятилетки. Зинуров идет впереди не только в своем цехе. В разное время пробовал свои силы в соревновании со сталеваром из Мариуполя Михаилом Кучериным, с Виталием Михайловым с московского завода «Серп и молот», с Филиппом Пискаревым из Запорожстали. И выходил победителем!

На его глазах большевики перекраивали жизнь. Бывший строитель, а ныне сталевар, видел, как его цех, — большой, могучий, — год от году все более развивается, дает больше стали, хотя печей в нем столько же. Видел главное — росли новые люди. Взять, например, его напарников — Семенова и Захарова: люди грамотные, культурные, смелые в работе. И оба — партийные.

Но ведь они все творят одно общее дело, не жалея ради него сил. Старый кадровый рабочий, непартийный большевик, окончательно пришел к мысли: быть еще ближе к своим товарищам по работе, еще крепче связать себя со всей великой партией Ленина — Сталина.

— Что скажешь, товарищ секретарь? — спрашивает сталевар.

Секретарь ответил:

— Ну, что ж, не первый раз мы с тобой об этом толкуем, товарищ Зинуров. Партии нужны такие люди, как ты...

— Печь большевиков! — говорят теперь в цехе про третью, стахановскую мартеновскую печь. Да, можно это сказать. Ведь не так просто в лучшем мартеновском цехе Советского Союза работать на одной из печей особенно отменно, быть примером. А это так, это и есть настоящая большевистская работа!

Не один М. Зинуров в первом мартеновском цехе Магнитки пришел в последнее время в ряды коммунистической партии. В этом году приняты кандидатами в члены ВКП(б) каменщик т. Пономарев, сталевары тт. Аверьянов и Мухутдинов, подручные сталеваров тт. Кугенев, Романов и др.

Масса коммунистов активно участвует в жизни своей организации, в общественной работе. Особое внимание уделяется недавно принятым в партию. Молодым коммунистам поручается участвовать в подготовке вопросов к общим партийным собраниям, им даются определенные поручения. Тот же Зинуров, например, является профоргом бригады.

Отличной школой большевистского воспитания коммунистов служат общие партийные собрания. На них ставятся и обсуждаются интересные и важные вопросы. С большой активностью прошло, например, собрание с вопросом о содружестве науки и производства. На собрании присутствовали научные работники горно-металлургического института. Они рассказали о своей работе по обобщению опыта стахановцев-скоростников. А коммунисты цеха подсказали ряд новых вопросов, предъявили счет представителям института. Весьма поучительным было партийное собрание, на котором обсуждался вопрос об опыте сталеваров-новаторов.

Показывая пример на производстве личным трудом, коммунисты ведут большую политико-массовую работу. В агитколлективе — более 20 человек. Это коммунисты и беспартийные — сталевары, мастера, инженеры. В числе агитаторов — знатные люди цеха. Разъясняя политику партии и правительства, они, хорошо знающие производство, его кадры, располагающие богатым опытом, умело, толково говорят о конкретных задачах.

Серьезную работу провели агитаторы в связи с почином коллектива третьей печи по снижению себестоимости стали. Они рассказали всем рабочим о государственном значении этого соревнования. Вооруженные на специальном семинаре цифрами и фактами, агитаторы ярко, доходчиво объясняли, что дает бережливость, экономия материалов, топлива, к чему ведет расточительность. Тот же Захаров в одной из своих бесед говорил:

— Если бы мы все экономили топливо по нескольку килограммов на тонну стали (тут он назвал определенную цифру), это за год дало бы миллион рублей. А ведь иные наши сталевары экономят куда больше. Вот у них и следует учиться...

Борьба за решительное улучшение экономических показателей потребовала, чтобы каждый, большой и малый, работник цеха имел ясное представление о том, из чего складывается себестоимость продукции, представлял себе конкретные пути экономии. С этой целью были созданы специальные лектории для рабочих, мастеров.

Задачам перевыполнения плана, улучшения экономических показателей служит наглядная агитация, мощное оружие воспитательной работы.

Вот один из плакатов-«молний»: «Коллективы печей №№ 6 и 7 допускают большие перерасходы. Коллектив печи № 6 за пять дней перерасходовал 15 601 рубль, печи № 7 — 16 756 рублей». В плакате далее указано, по каким статьям произошел перерасход (чугун, топливо, добавочные материалы), названы имена мастеров, по вине которых допускается бесхозяйственность.

Или такой плакат-предупреждение: «Мастера и сталевары! Не выпускайте холодных плавок. Каждая холодная плавка приносит убыток от 3 до 5 тысяч рублей».

На видном месте установлен щит с показателями соревнования мартеновских цехов. Каждый день можно видеть, кто впереди на комбинате. На других щитах отражены обязательства сталеваров и мастеров, показывается выполнение заданий и достигнутая экономия. Каждый наглядно видит результаты своего труда, может сравнить и с результатами усилий своих товарищей по работе. Широкая гласность соревнования придает ему большую действенность.

* * *

Секретарь партбюро, Павел Иванович Батиев, беспокойный человек. Всегда он в движении, все время живет стремлением шагнуть вперед, заглянуть в завтрашний день.

— Народ у нас дружный, — говорит Павел Иванович, — крепко сплоченный народ, понимающий свои большие, серьезные обязанности перед Родиной. Для честного выполнения их люди не жалеют сил. В этом — важнейшая заслуга наших коммунистов, всей партийной организации...

Секретарь партбюро не успокаивается на том, что достигнуто. Он видит недостатки, не решенные еще задачи.

— Необходимо, — говорит он, — более основательно заниматься комсомольской организацией. Комсомольцы цеха — первые помощники в борьбе за план, в работе по коммунистическому воспитанию молодежи. Но надо, чтобы роль комсомольской организации была еще более значительной. Известное оживление уже чувствуется. Этот вопрос не так давно обсуждался на общем партийном собрании и в партгруппах.

В партбюро приходит подручный сталевара Артем Романов, один из вожаков цеховой молодежи, заместитель секретаря комсомольской организации. Работая по-стахановски, он в то же время показывает пример в учебе, заботится об организации культурного досуга молодежи. Характерная деталь. Романов поступил в школу рабочей молодежи, а за ним туда же двинулись три его товарища.

— Здравствуй, Артем, — приветствует его секретарь партбюро. — Ну, что там у нас дальше намечается?

На этот раз обсуждаются мероприятия по комсомольским группам. Речь идет о собраниях с докладами о моральном облике советского человека, о собраниях жильцов общежитий с вопросом о бюджете молодого рабочего, о регулярном проведении бесед перед началом смены, о массовках, о создании волейбольных команд по бригадам, об инструктаже контрольных постов...

Цеховая молодежь тянется к физкультуре и спорту. Ныне сколотили команду футболистов, которая не без успеха выступала по своей группе цехов. Были, правда, и поражения.

Старые рабочие, с любовью наблюдая, как молодежь все более разумно организует свой отдых, добродушно подбадривают футболистов:

— Ничего, не огорчайтесь. У команды ЦДКА и то поражения бывают...

Комсомольцы поставили в партбюро вопрос о жилищно-бытовом устройстве молодоженов. Секретарь партбюро обещал подумать. Через несколько дней он порекомендовал направить группу комсомольцев к директору комбината. Сам же он, оказывается, уже имел разговор с директором и попросил его принять представителей молодежи. Но от комсомольцев это утаил.

— Пусть приучаются самостоятельно смелее ставить и доводить до конца вопросы, волнующие рабочую молодежь!

Перед партбюро стоит задача укрепить, сделать более планомерной и целеустремленной работу партийных групп. Необходимо повышать идейный уровень политической агитации и добиваться, чтобы она повседневно охватывала всю массу рабочих и служащих.

В решении всех этих задач партбюро и его секретарь стараются опираться на массу коммунистов, развивать их активность и инициативу, шире развертывать критику и самокритику.

* * *

Мартеновский цех № 1 Магнитки досрочно выполнил девятимесячный план последнего года послевоенной сталинской пятилетки. Ему присвоено почетное звание стахановского цеха. Значительно улучшились технико-экономические показатели. Растет сумма сверхплановой экономии, она перевалила уже за три миллиона и близка к цифре, названной в обязательстве коллектива цеха.

В достигнутых цехом успехах — большая заслуга сталеваров — коммунистов третьей печи. Выполняя свои обязательства, они дали уже более 10 тысяч тонн сверхплановой стали и имеют более 800 тысяч рублей экономии.

Сталеплавильщики все, как один, поставили свои подписи под Стокгольмским Воззванием о защите мира. С необыкновенным гневом клеймят они американских агрессоров, развязавших кровавую бойню в Корее. Дружно, с небывалым подъемом сталевары несут вахту мира, новыми достижениями укрепляют могущество социалистического государства — оплота мира и демократии во всем мире.

Многотысячный отряд металлургов Сталинской Магнитки посылал своего делегата на Всесоюзную конференцию сторонников мира. Этим делегатом был неутомимый новатор, скоростник, молодой сталевар первого мартеновского цеха, большевик Владимир Захаров. Ему доверили металлурга выразить свою непреклонную волю к миру.

...Из Москвы пришла радостная весть: в социалистическом соревновании во втором квартале мартеновский цех № 1 Магнитогорского металлургического комбината имени Сталина занял первое место. Ему присуждено переходящее Красное знамя Совета Министров Союза ССР.

Таково признание партией и правительством трудовых успехов коллектива одного из ведущих цехов Сталинской Магнитки. Это — высокая оценка работы большевиков, неутомимых организаторов, боевых вожаков славного коллектива.

Г. Магнитогорск

А. КУЛИКОВ

ЗВЕЗДЫ НА КОМБАЙНАХ

К полудню от большого массива, где уже пятый день работал агрегат комбайнера Василия Демина, осталась лишь узенькая полоска нескошенной ржи.

— Тут не больше пяти гектаров осталось, — определил Демин. — Еще несколько кругов, и, с работою будет покончено, будем переключаться на яровые хлеба. Вон как овес побелел! Тоже уборки ждет. Ну недолго ему ждать осталось... Быстро снимем...

Комбайнер подошел к штурвалу, за которым стояла молодая девушка в розовой косынке, с розовыми щеками и глазами цвета безоблачного неба.

— Срезай пониже, Зоя!.. Вот так! — подсказал он. — Сколько же даст этот массив? Не справлялась у весовщика?

— Окончательные результаты будут, когда все скосим. А пока 22 центнера приходится на каждый гектар, — ответила Зоя.

— Видно, что не меньше. Смотри-ка, рожь даже легла, не выдержала тяжести колоса. Надо ниже, ниже брать...

Демин перенял из рук девушки штурвал и стал сам регулировать срез хлебов.

— Вот это рожь! Сильна! — произнес он восторженно. — Хорошо постарались наши колхозники. Поработали на славу! Ну и наградила их за это земля. А ведь пшеница-то еще лучше! А овсы-то какие! Буйным-буйны! Такой урожай, пожалуй, и в тридцать центнеров не уложишь!..

На лице комбайнера засветилась радостная улыбка. Он посмотрел на золотистые хлеба, на голубое небо и узкую серебристую ленту реки, извивающуюся за зелеными лугами. На берегах у станицы Степной — каменистые холмы. Некоторые из них поросли редкими сосенками и березками. Далеко в степь, мимо холмов, на восток, уходит река Уй.

По обе стороны реки раскинулась станица Степная. Правая сторона ее , называется Крепостью, левая — Форштадтом. Много видело на своем веку это старое большое село. В дни царствования Екатерины II здесь бывал со своими войсками Емельян Пугачев. Об этом рассказывает А. С. Пушкин в «Истории Пугачева».

Старожилы до сих пор хранят в памяти рассказы и легенды о Пугачеве. Одна из этих легенд вспомнилась комбайнеру Демину.

— Вот на той горе, — показал он рукой Зое Черновой, — совсем недавно нашли старую пушку. Говорят, она осталась от пугачевского войска. А еще говорят, что за этой горой, недалеко от села Стрелецкого, Емельян Пугачев закопал богатейший клад и привалил его огромным камнем. Однажды старики даже стали подговаривать трактористов, чтобы они этот камень гусеничным трактором с места сдвинули. Но молодежь отмахнулась: зачем, говорит нам клад, когда мы и без него свое счастье строим. Старики давай оправдываться. Дескать, не для личной наживы хотят они клад добыть, а для государственной пользы. Тогда один из трактористов все-таки сделал попытку. Когда ему пришлось вблизи этого камня пахать, он зацепил его тросом и потянул.

— Ну, и как, стащил? — спросила Зоя.

— Где там, камень здоровый. Бригадир грозился этому трактористу перерасход горючего в счет поставить за баловство. Да парень, ладно, нашел, что сказать: «Я, говорит, никаким басням о кладах не верю, а камень хотел стащить с полосы потому, что он пахать мешает. Объезжай его каждый раз, того и гляди плуг об него сломаешь!»

— Это совсем другое дело, — согласился бригадир, — подожди, мы его когда-нибудь уберем общими силами. Камень, действительно, тут не на месте.

Больше столетия передавали из уст в уста старики легенду о несметных богатствах, зарытых Пугачевым под этим камнем. Многие мечтали отрыть, этот клад. Но мечтатели как жили, так и умерли в нужде, темноте и бесправии.

Так вот и отец Василия Демина. Свой век скоротал он. в тяжелом труде. Камня, лежащего над «кладом», он, правда, не пытался поднимать, но мечтал, что ему удастся когда-нибудь стать настоящим хозяином, выбиться в люди, построить счастливую жизнь для себя и своих детей. Однако, сколько он ни гнул спину на непосильно крестьянской работе, результаты труда были незначительными, хлеба едва хватало до нови, ребят не во что было ни одеть, ни обуть. Лишь изредка, раз в год, удавалось купить жене обновку — цветастый платок или ситцу на сарафан. Ботинки с резинками, приобретенные еще в молодости, она «носила» больше 15 лет, так как ходила больше всего босиком.

Василий Демин был еще совсем маленьким, когда рабочие и крестьяне нашей страны, руководимые большевиками, свергли царя, прогнали помещиков и капиталистов и взяли власть в свои руки.

В то время большинство казаков станицы Степной сразу стали на сторону большевиков. Но часть станичников, обманутая и запуганная богатеями, пошла за новоявленными «правителями» — Колчаком и Дутовым.

И опять у крепости Степной разгорелась жаркая битва. Воевали копейские, миасские и челябинские рабочие заодно с крестьянами окрестных деревень против белогвардейцев. Бедняцкая часть казачества встала под красное знамя, примкнула к красным частям и ушла вместе с ними, отстаивать советскую власть, право на счастье, на новую жизнь.

Так и назвали казаки впоследствии организованные в Степной два колхоза — «Новая жизнь» и «Красное знамя». Здесь же расположилась Кочкарская МТС.

Вскоре после того, как в этих местах появились тракторы, Василий Демин, член колхоза «Красное знамя», стал трактористом, потом его послали на курсы комбайнеров.

Комбайнов пока еще не было в колхозе, а слух прошел, что есть такие чудесные машины, что сами косят, молотят и веют, заменяя собой больше сотни жнецов.

Василий хорошо помнит, как он впервые стал показывать односельчанам силу и мощь комбайна. Седобородые люди долго ходили за агрегатом, щупали обмолоченную солому, мерили шагами ширину захвата, пробовали на зуб зерно, что сыпалось мощным потоком в бричку.

Удивлению их не было границ. Еще больше они были изумлены, когда узнали, что Василий Демин двумя комбайнами убрал за день целых сорок гектаров.

— Хороша машина!.. — рассуждали колхозники.

— Серпом хороший жнец только четверть гектара уберет!

— Уберет, да не каждый...

— Вот и я говорю, что не каждый.

— Значит, на сорок-то гектаров не меньше двухсот жнецов надо!..

— А потом посчитай, на молотьбу сколько еще людей надо? А ведь комбайн-то сразу и молотит...

— Да, пожалуй, побольше ста молотильщиков с цепами надо...

— Точно. А веяльщиков? Сколько веяльщиков с лопатами потребуется, чтобы этакую гору зерна перебросать? Тут, поди, тыщи три пудов будет, а то и побольше.

— Хороша, хороша машина! Клад-машина!..

— Клад и есть. А косит как чисто — залюбуешься! Нигде ни одного колоска не обронит. И обмолачивает чисто...

— Цепом ни за что так не выбьешь...

— А Василий-то, Василий-то наш. Вон как здорово орудует!..

— Мастер. Будто век на комбайне сидел...

— Советская власть и машинами нас снабдила и управлять ими научила. Жизнь теперь пошла куда лучше, веселее, богаче...

С тех пор Василий Иванович Демин и работает комбайнером, убирая, как правило, за сезон сцепом двух комбайнов «Сталинец» более тысячи гектаров. За 17 лет он убрал хлеба с площади более 20 тысяч гектаров и намолотил свыше миллиона пудов зерна.

Нынче Василий Демин работает на одном комбайне «Сталинец». Подписывая Стокгольмское Воззвание о запрещении атомного оружия, он заявил, что будет крепить дело мира стахановской работой и обещает в нынешнем урожайном году убрать не меньше 800 гектаров.

Проработав четыре дня, Демин убрал первую сотню гектаров и намолотил полторы тысячи центнеров зерна. Над комбайном его развевается красный флажок, а бункер украшает первая красная звезда — знак отличия за первую тысячу центнеров намолоченного хлеба. Таких звезд над комбайнами Демина к концу сезона будет немало, к этому стремится весь коллектив, обслуживающий агрегат.

Вот Зоя Чернова снова становится к штурвалу. Василий Иванович усиленно проталкивает палкой в приемную камеру обильную массу высокого и густого хлеба, идущего по транспортеру. Из шнека в бункер сыплется крупное золотистое зерно. На выгрузной площадке стоят две девушки, с пухлыми загорелыми щеками и пепельными косами. Одна, что повыше, — в голубой длинной кофте с пояском и в красном платке: Другая — в темнокоричневом платье в клеточку, повязана синей косынкой. Это Полина Есина и Нина Федорова. Они насыпают зерно из бункера в мешки.

Мешки с зерном подхватывает стройный черноглазый подросток, высыпает зерно в бестарку и возвращает порожние мешки девушкам.

— Смотрите, лиса! — вдруг закричал возчик, указывая в поле. — Некуда бедняжке деваться стало! Все тут во ржи пряталась. Я второй день ее примечаю. Пока полоса шире была, она из края в край носилась. Комбайн в этой стороне идет — она на ту сторону бежит. А теперь спасаться пришлось...

По полосе стремглав неслась лиса, норовя укрыться от глаз людей за кучками соломы.

— А ну, не зевай, парень! — шутливо окликнула возчика одна из девушек. — А то еще галок будешь считать. Не рассыпь зерно, смотри.

— Сами проворнее работайте, — обидчиво ответил подросток.

На отвозке зерна от комбайна работает все молодежь — Виктор Иванов, Геннадий Сандырев, Николай Бояршинов, Сергей Чернов и другие.

На соломокопнителе ездят пожилые женщины — сухонькая черненькая Нина Александровна Женихова и дородная, полнокровная, с белыми бровями — Анна Федоровна Рассольникова.

Анна Александровна говорит безумолку, она пересказывает вчерашнюю беседу агитатора о том, как американцы, что напали на маленькую страну Корею, нещадно, зверски бомбят мирные города и села, убивают ни в чем не повинный народ — стариков, детей и женщин.

Анна Федоровна слушает молча. Лишь иногда она обронит пару слов.

— Гады проклятые!

Женихова в своем длинном рассказе то и дело упоминает имена поджигателей войны: Трумена, Ачесона, Макартура, Черчилля, Ли Сын-Мана...

— Имена-то какие-то нечеловечьи, — удивляется Анна Федоровна. — Ачий сын... Лисий сын... Чортов сын... Трумен тоже, видать, сучий сын. Да чего же от них доброго-то и ждать? Все они изверги кровожадные, собачьи сыны...

Анна Александровна сообщает, что корейский народ хоть и маленький, а геройски защищает свою страну, бьет американских захватчиков...

— Так им и надо, подлецам, так им и надо, — приговаривает Анна Федоровна, — не ходи свинья в чужой огород...

А Женихова уже рассказывает о том, как здорово работают на току, как быстро возят хлеб приезжие из города шоферы, как хорошо копнить солому после нового комбайна «Сталинец-6», за которым прикреплен заводской усовершенствованный соломокопнитель.

— Гляди-ка ты! — удивляется Рассольникова.

Комбайн скосил последнюю узенькую полоску ржи и остановился. Женихова соскочила с копнителя, подняла на лоб защитные очки и вновь что-то стала рассказывать Рассольниковой, которая слушала ее внимательно и с большой охотой.

— Вот наш председатель едет, — заметила Женихова, — как раз поспел. Он, наверное, никогда ничего не прозевает...

— Такой уж заботливый человек, — отозвалась Рассольникова.

К комбайну подкатил легкий ходок, из которого выскочил энергичный смуглолицый человек. Он встал рядом с комбайнером, вытащил из кармана кисет.

Председателю колхоза «Красное знамя» Андрею Дмитриевичу Калугину так же, как Демину, на вид лет сорок. Оба они среднего роста, широкоплечие, жилистые. Только у Демина из-под кепки выбивается русый чуб. Калугин же носит фуражку, из-под которой видны на висках и затылке черные, как смоль, прямые волосы. Оба они не носят ни усов, ни бороды, считая себя по крайней мере на десять лет моложе своего возраста.

— Значит, закончили! — заговорил Калугин.

— С рожью разделались, Андрей Дмитриевич, — подтвердил Демин.

— Так... 430 гектаров из 2100 всей уборочной площади долой... Вы сколько, 118 своим комбайном скосили? А там еще другие комбайнеры больше трехсот сняли. Молодцы! Все хорошо поработали! Не снижайте темпов и на яровых хлебах. С уборкой там может быть и трудней. Зато намолот зерна будет выше, скоро весь бункер вашего комбайна окажется в звездах.

— Ну, а на токах от вашей работы всем жарко стало, — восхищенно продолжал Калугин, — все площадки зерном завалили. Однако и там народ не дремлет — уже больше двух тысяч центнеров хлеба государству сдали. Люди на токах день и ночь работают. В сутки-по 12—15 машин отправляли на элеватор. Шофер МТС Иван Сергеевич Скуратов трое суток подряд не спал, все возил зерно. Здорово работают и те шоферы, что из Миасса на четырехтонках приехали. Это настоящая нам помощь от города. Вон они поехали!

По шоссе вдоль реки тянулась вереница автомашин, груженных зерном с колхозного тока... Они шли на Троицкий элеватор. Путь их далек — 110 километров, но шоферы успевают сделать за сутки по два рейса. На флагманском грузовике развевался красный флажок. На кабине второй машины красное полотнище с надписью: «Хлеб — государству!» На борту третьего грузовика боевой призыв: «Досрочно выполним план хлебосдачи, будем крепить дело мира во всем мире!»...

В степи гудели комбайны. Они косили чудесные, в рост человека хлеба. На бункерах многих комбайнов сверкали красные звезды.

Когда рожь была дочиста выгружена из бункера в брички, Василий Иванович дал знак трактористу Якову Едину, веселому белокурому пареньку в голубой майке. Трактор зарокотал, потянул комбайн на ту сторону реки, на овсяное поле.

— Желаем успеха! — сказал Андрей Дмитриевич Калугин.

Девчата, забравшись на верх комбайна, затянули любимую песню:

«Каким ты был, таким ты и остался, Орел степной, казак лихой...»

Солнце опускалось за горизонт. В МТС вспыхнули электрические огни...

И. ЯКИМОВ

УВЕЛЬСКИЕ СТРОИТЕЛИ

Это уже не горный Урал. Горы добегают сюда лишь волнистою рябью увалов и холмов. Здесь просторнее поляны и мельче лесные колки, крупнее массивы засеянных хлебами полей... Горно-заводской пейзаж сглаживается, но признаки индустриального Урала налицо.

Около самого совхоза маячат производственные и жилые постройки Коелгинских копей, добывающих белый уральский мрамор для новых станций Московского метрополитена. Мрамора в этих местах так много, что теряется представление о ценности этого замечательного минерала. Около усадьбы четвертого отделения, как раз при въезде на территорию Увельского зерносовхоза, вас ошеломляют новенькие скотные дворы, сделанные... из мрамора! Оказывается: крупной мраморной крошки, идущей в отходы, скопляется так много, что руководители копей охотно отпускают ее совхозу. А о бутовом камне и говорить не приходится: он в изобилии залегает прямо на поверхности земли. И этим умело пользуются работники совхоза. Они строят «во-всю». Во всяком случае, человеку, побывавшему тут, скажем, в начале 1947 года, бросаются в глаза происшедшие в совхозе разительные перемены... Почти заново отстроены животноводческие фермы, поселки отделений, похожая на индустриальный городок центральная усадьба с прилегающими к ней механизированным сушильно-зерноочистительным «заводом», механической мастерской и электростанцией, заливающей ярким светом все жилые и служебные помещения, дающей ток к пилорамам, токарным станкам, веялкам и на животноводческую ферму.

Ничего этого в январе 1947 года не было. Как будто чья-то могучая рука подняла лежавшие долго под спудом возможности и пустила их в ход...

— Это рука великого Сталина, — говорит нам секретарь совхозной партийной организации тов. Куликов, — февральский Пленум ЦК — начало того прыжка в будущее, свидетелем которого вы являетесь здесь...

И не только руководители — рядовые рабочие и служащие совхоза с увлечением рассказывают о сдвигах в развитии всех отраслей совхозного хозяйства, происшедших после февральского Пленума ЦК ВКП(б) и опубликования трехлетнего плана развития продуктивного животноводства. Почти в три раза, по сравнению с 1946 годом, увеличились посевные площади и в четыре с лишним раза — валовой сбор зерна, возросли в три раза поголовье продуктивного скота и в два раза с лишним его продуктивность. За какие-нибудь три года! На центральной усадьбе совхоза — в светлых уютных квартирах, в цехах механической мастерской и на строительных площадках— рабочие охотно рассказывают, как все это произошло...

— Строительство, в первую очередь строительство жилищ, и открытие школы-семилетки, — говорят они, — вот что позволило руководителям совхоза покончить с текучестью рабочих и уверенно повести хозяйство из отстающих в передовые. И это верно...

* * *

В январе 1947 года, принимая совхоз, новый директор Иван Матвеевич Рутковский фиксировал в акте приемки: «Рабочие и специалисты живут скученно, так как жилищ очень мало, многие ушли и уходят из совхоза: на 19 тракторов имеется всего 9 трактористов... Строительство не проводится из-за отсутствия рабочих, все наличное поголовье скота зимует в единственной дырявой базовке, около центральной усадьбы совхоза, имеет место большой падеж».

И Иван Матвеевич, работавший до этого инженером-механизатором в одном из челябинских совхозов, весь свой механизаторский опыт и организаторские способности вложил, прежде всего, в строительство.

— Он у нас главный прораб-механизатор, — говорят о директоре рабочие.

В 1947—48—49 годах в хозяйстве были организованы своевременно заготовки леса, камня, кирпича, построили свой лесозавод с пилорамой, кирпичный завод, деревообделочные мастерские. Для индивидуальных застройщиков отводились полугектарные приусадебные участки — по закону, им отпускался банком долгосрочный кредит, оказывалась строительным цехом помощь в заготовке и доставке на участки леса, кирпича, камня, изготовлялись в деревообделочных мастерских по себестоимости оконные переплеты, двери, столы, табуретки... С помощью Увельского райкома партии и райисполкома; в совхозе была отстроена и открыта школа-семилетка. В 1947—49 годах рабочими и служащими совхоза построено 93 индивидуальных жилых дома, в этом году достраивается 28 домов. Больше ста семей уже живут в своих домах, имеют приусадебные огороды, держат коров, птицу. Первым отстроил себе дом учитель семилетки — ныне заведующий учебной частью школы — Леонид Сергеевич Неучев... Это один из лучших педагогов совхоза, активный общественник, замечательный агитатор и докладчик... А вслед за Леонидом Сергеевичем стали «строиться» токари, слесаря, комбайнеры, трактористы, кузнецы, доярки. Узнав об этом, вернулись в родной совхоз ранее ушедшие отсюда «из-за плохих условий», квалифицированные столяры, плотники, механизаторы... Вернулся и Павел Иванович Терехин.

— В 1946 году, — рассказывает теперь Павел Иванович при каждом удобном случае, — возвратившись из армии, я вынужден был уйти из совхоза: негде было учить детей, окончивших начальную школу, не было квартиры — жили скученно, плохо.. А в 1947 году я вернулся, построился и живу все зажиточнее, все лучше из года в год...

Сейчас П. И. Терехин — лучший кузнец совхоза. Его дети кончают семилетку, меньше двух-двух с половиной норм за смену он не дает. Аккуратные, словно выточенные из камня, раскрашенные по-уральски в несколько цветов, с причудливой мозаикой по фасаду, построили в «Новых поселках» дома слесарь МТМ тов. Мищенко и десятник-строитель тов. Чернокоз. С ними соревнуются по прочности и красоте строящихся жилищ многие «новоселы». Все эти лучшие люди совхоза — его «золотой фонд». Они работают творчески. У многих из них выявились таланты и задатки, о которых раньше никто не подозревал. Кузнецов Александр Артамонович — уже пожилой человек. Долгое время он работал кузнецом. Потом по состоянию здоровья ушел с этой работы и стал кладовщиком центрального отделения. Однако трудовой патриотический порыв коллектива так захватил Александра Артамоновича, что он, для многих неожиданно, стал изобретателем-конструктором... «Болея за механизацию», ставшую необходимой как «воздух и вода» в связи с грандиозным размахом совхозного производства, он изобрел оригинальной конструкции веялку с двумя грохотами, дающую возможность механизировать очистку зерна на токах, сократить потребность в рабочих на очистке в 7—8 раз. Сам Александр Артамонович рассказывает об этом так:

— Было это во время уборки 1947 года. На ток центрального отделения поступало ежедневно так много хлеба, что ручными «клейтонками» очищать зерно не успевали, да и рабочих нехватало. Зерно копилось в кучах, кое-где начало прорастать. Подумать только — свое, кровное, народное добро портилось... терпеть невозможно! Вот и мелькнула у меня тогда догадка... А что, если сделать эту машину по-русски, по-советски — пошире, подлиннее и повыше — будет она 8 тонн зерна пропускать не за смену, а за один час?! Мотор к ней поставить — людей совсем мало потребуется. Посоветовался с механиком и кузнецами — взялись... А через недельку «двухгрохотная» моя уже грохотала на току — пошла в ход.

С участием самородка-изобретателя также веялки (значительно усовершенствованные им) установлены в этом году на всех токах Увельского зерносовхоза и рекомендованы инженерами Министерства совхозов СССР другим совхозам. Простота конструкции, высокая производительность новой машины, дали возможность увельцам организовать своевременно очистку поступающего от комбайнов зерна и непрерывную отгрузку его с токов на элеваторы. А. А. Кузнецова уважают и ценят. Да и он полюбил совхоз, отдает ему целиком свои таланты и силы. Он доволен. Он создает новое, предвосхищает будущее, обгоняя время. Он нашел «свою линию», совершает «свой собственный маневр в великом всенародном марше к коммунизму». Его дети теперь уже окончили семилетку, стали взрослыми: сын учится в горном техникуме, дочь в районной десятилетке.

Теперь в совхозе рабочих хватает и почти нет таких, чьи личные интересы не совпадали бы с интересами совхоза, и эта гармония интересов плодотворнее сказывается на работе совхоза и наиболее заметна, пожалуй, в самом трудном сейчас деле — в строительстве.

До 1947 года годовые программы строительных работ исчислялись здесь 30—40—50 тысячами рублей и не выполнялись.

В 1950 году программа возросла до полутора миллионов рублей. В будущем году она будет равна почти трем миллионам рублей. Но эта программа успешно выполняется... Потому что строителями стали в Увельском совхозе все, а механизация дала возможность резко повысить производительность труда.

Есть, конечно, в совхозе специалисты-строители, для которых это — основная профессия: бригады каменщиков, плотников, столяров, заготовителей леса и камня; недавно создана женская бригада штукатуров-инструкторов, не уступающая по мастерству и производительности труда, благодаря высокой квалификации и организаторскому уменью своего бригадира тов. Яковлевой, бригадам лучших промышленных строек.

Хорошо организовано кирпичное производство и изготовление черепицы мастером этого дела Николаем Ивановичем Черемухиным, применившим свой особый способ медленной сушки сырца в подземной траншее, что дало возможность устранить массовую порчу черепицы (растрескивание) при обжиге и обеспечить ее высокое качество... Однако объем строительных работ так велик, что эти постоянные бригады не могли бы с ним справиться, если бы рабочие других цехов — в порядке совмещения профессий — не помогли им строить.

«Секрет» успеха в том, что в решающие дни строительного сезона шоферы, трактористы, комбайнеры, ремонтные рабочие, хотя бы на небольшой срок, приходят организованно на стройки... Строит весь коллектив... В конце июня и начале июля в этом году, когда сезонная обработка паров была закончена, бригада механизаторов в количестве 20 человек под руководством механизатора Лебедева и шофера Захватова, когда-то закончивших школу ФЗУ по профилю каменщиков, в 20 дней сложила фундаменты и стены для двух скотных дворов. Бригада работала хорошо и быстро, ускорив темпы кладки против обычных в полтора-два раза. Труд был организован в бригаде по-механизаторски четко, трудоемкие работы — подвозка, подноска камня, заготовка раствора и его подача каменщикам — велись строго продуманно и согласованно, вода подавалась на стройку механическими насосами и подвозилась в автоцистернах.

Неоценимую организаторскую роль сыграли члены бюро совхозной организации ВЛКСМ товарищи Кривошеин и Ткачев. Они были застрельщиками социалистического соревнования среди работников бригады. Показывая образцы высокой производительности труда, они в то же время использовали все формы агитационной работы, разжигая социалистическое соревнование среди механизаторов на стройке.

Результаты: за 20 дней бригада механизаторов сделала работу, на которую обычно требовалось 2—3 месяца, и каждый рабочий заработал за это-время по 1500—2000 рублей.

— Надо нам и зимой, когда труд механизаторов не уплотнен, — говорят-теперь многие трактористы и комбайнеры, — включаться в строительство... И государству польза, и нам!

* * *

Уборка хлебов в этом году была необычной, так как на полях совхоза выращен небывало большой урожай. Едва закончили жать рожь, как поспели яровые. Механизаторам теперь уже, конечно, было не до строительства. Своевременно! обмолотив и сдав государству озимую рожь, они сразу взялись за яровые. Надо было в несколько пятидневок не только сжать, но и сдать на элеватор все товарное зерно, засыпать семена в фураж.

На стройках остались завершать программу постоянные бригады. И механизаторы были спокойны за них. Они были уверены, что на этом участке, так же как на уборке, хлебосдаче, в животноводстве, совхоз будет в первой шеренге передовиков... И все же секретарь партбюро и, директор, поднимаясь, на ходу к бункерам работающих комбайнов, беседовали с комбайнерами не только о хлебе. Они рассказывали им и о том, что бригады строителей с честью выполняют свои социалистические обязательства о досрочном выполнении плана, что план заготовки грубых и сочных кормов перевыполнен.

— Если хлеб уберем без потерь и сдадим государству досрочно, — говорили комбайнерам секретарь партбюро и директор совхоза, — то переходящее Красное знамя обкома партии и облисполкома опять будет за нами. Наверняка!

И, взволнованные ответственностью момента, комбайнеры, трактористы и штурвальные еще зорче смотрели вперед, в необъятное пшеничное море, внимательнее прислушивались к реву моторов, тверже брались за штурвалы... Подтягивались коновозчики и шофера. А начальники агрегатов командовали:

— Ниже срез!

— Прибавить газу!

— Полный ход!

Увельский зерносовхоз.

Сентябрь 1950 г.

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

В. ВОХМИНЦЕВ.

ГЛАВНАЯ ТЕМА

(О стихах Людмилы Татьяничевой)

Великий основоположник литературы социалистического реализма А. М. Горький в своем докладе на первом Всесоюзном съезде писателей говорил:

«Основным героем наших книг мы должны избрать труд, то есть человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружен всей мощью современной техники, человека, в свою очередь делающего труд более легким, продуктивным, возводя его на степень искусства. Мы должны научиться понимать труд как творчество»

На протяжении всей своей творческой деятельности родоначальник социалистической литературы неоднократно подчеркивал роль труда, как основного организатора и созидателя культуры. Но в собственническом обществе человек-творец всегда находился в непримиримом конфликте с эксплоататором, насильственно присваивающим плоды труда. Творческая радость труженика омрачалась его рабским положением.

Только советский социалистический строй раскрепостил труд. Партия Ленина — Сталина научила понимать труд как творчество миллионные массы. Труд в Советском Союзе стал поистине «делом чести, делом славы, делом доблести и геройства». Творческая созидательная работа советского народа обеспечила победу социализма в нашей стране, защитила ее от внешних врагов и в наши дни ведет к торжеству коммунизма.

Человек социалистического труда, строитель коммунистического общества есть подлинный и великий герой нашей эпохи.

Советские писатели внесли большой вклад в решение этой основной темы современности. Написано немало ярких, талантливых книг, раскрывающих образ человека социалистического труда, воспевающих труд во имя победы коммунизма. Тем не менее эта тема еще не нашла завершенного решения в художественной литературе и попрежнему остается основной, главной в творчестве советских писателей.

Недавно в издательстве «Советский писатель» в Москве вышла книга стихов челябинской поэтессы Людмилы Татьяничевой «Родной Урал».[1] Эта книга интересна не только как показатель несомненного поэтического роста Л. Татьяничевой, но и как одна из книг, основным содержанием которых является тема труда. В одном стихотворении поэтесса говорит о прямом следовании великому завету А. М. Горького:

Знаю — там быть обязан поэт, Где становится творчеством труд.

Исторические решения Центрального Комитета партии по идеологическим вопросам, борьба партийной печати и писательской общественности с проявлениями безидейности, аполитичности, космополитизма и формализма помог писательнице-коммунистке уточнить свои творческие позиции. В стихах нового сборника Л. Татьяничева отправляется на поиски слова к народу, она ищет его в трудовом подвиге советского человека.

Не аллеей в пуху тополином — Ты идешь колеею дорог, Поднимая тяжелую глину На подошвах рабочих сапог... И на труд и на подвиг готовый, Если надо, — пройди сквозь огонь, И тогда сокровенное слово Ляжет слитком тебе на ладонь.                                      («Поиски слова»).

Нынешняя политическая позиция Л. Татьяничевой характеризуется партийным пониманием задачи поэта.

Не простого тщеславия ради Ты вступаешь на песенный путь, Всеобъемлющей сталинской правде Нам с тобою дано присягнуть.                                               (Там же).

Самим названием нового сборника, заглавиями и сюжетами многих стихотворений автор подчеркивает свое призвание воспеть и восславить родной край. Но в интерпретации Л. Татьяничевой это не узко локальная и тем более не «краеведческая» тема.

Воспевая Урал, восторгаясь «земными огнями самоцветов», «лесами и вольным раздольем», поэтесса стремится показать человека, его труд. Ей «дороги лица простые и руки, что плавят металл».

Люблю я огонь созиданья В суровой его красоте, Мартенов и домен дыханье И ветер больших скоростей.

Поэтически изображая индустриальный Сталинский Урал, Л. Татьяничева снимает человека труда, как творца величия родного края.

Почет и слава вам, мастеровые, — Горняк, строитель, токарь, сталевар, — Сыны труда, чьи руки золотые Подняли и возвысили Урал.

Поэтесса прямо подчеркивает, что «главная сила Урала — в чудесном искусстве труда».

Диапазон автора книги «Родной Урал» довольно обширен. В поисках своего героя поэтесса поднимается высоко в горы, опускается в шахту, идет к мартенам и домнам, в цехи, в бескрайние просторы колхозных полей. Она старается разобраться в цеховом гуле и различить в нем, как в сложной симфонии, и звук сверла, и гром чугунных плит. Л. Татьяничева с поэтическим вдохновением рисует пейзаж современной уральской деревни:

Поутру крыши новых хат Дымком повиты белопёрым. И детский крик и птичий гвалт Слились с немолчным разговором Трудолюбивых тракторов, Спешащих к току пятитонок... С волшебных палочек антенн Текут торжественные марши... Светлей и краше, чем вчерашний, В права вступает новый день.

Она видит, как море пшеницы рвется в голую степь. В книге есть много истинно поэтических пейзажей, рисующих преображенный Урал.

Поэтесса пытается осмыслять роль труда во всей жизни человека. В ряде стихотворений она пытается художественными средствами доказать, что только в созидательном творческом труде человек находит свое счастье. Солдат, вернувшись с фронта, войдя в родной цех, испытывает волнующую радость от встречи с друзьями по работе («Снова в цехе»). В раздумье о своем труде больной находит силы для того, чтобы побороть болезнь («Однажды весной»). Подросток, потерявший на войне родных, обретает заботливую семью в бригаде сталеваров («Иван Черныш»).

Выражая патриотические чувства советских матерей, лирическая героиня Л. Татьяничевой готовит своих детей к будущим трудовым подвигам. И в любви автор книги видит один из источников творческой энергии («Реки»).

Таким образом, Л. Татьяничева избрала темой своей книги основную и главную тему современности. Однако общеизвестно, что мало выбрать тему, мало коснуться ее в той или иной степени. Подлинная творческая победа достигается только через полное и глубокое решение темы. Важность и ответственность данной темы, глубина замыслов автора обязывает к более глубокому, тщательному и строгому анализу книги Л. Татьяничевой, чем мы это до сих пор видели в опубликованных о книге «Родной Урал» рецензиях (Турбин В. «Литейщик и чеканщик». «Литературная газета»; Григорьев В. «Героика наших дней». «Сталинская смена»).

Л. Татьяничева говорит о преобразующей роли труда, показывает его вещественные результаты. Однако в книге очень мало стихотворений, показывающих сам труд непосредственно. Л. Татьяничева еще не сумела поэтически взволнованно и красочно описать творческий процесс созидания. Она все-таки очень редко и только мимоходом заглядывает в цех, гораздо охотнее встречаясь со своим героем либо до смены, либо после смены.

Многие ее призывы обратить взоры к умельцам, к мастерам труда остаются только поэтическими декларациями, которые еще надлежит осуществить и самой поэтессе. Л. Татьяничева редко отваживается последовать за своим героем к его станку, подойти к нему во время работы. А когда писательница решается на этот шаг, она не всегда достигает убедительных результатов. Вот, например, стихотворение «Гайка», в котором описывается стахановская смена героини. Но куда сразу исчезла вся серьезность и значительность тона, которым автор обычно говорит о своем труде? Почему так поблек и стал казенным и невыразительным его язык?

По гудку включила точно Я послушный свой станок, Чтобы спешную расточку Завершить в короткий срок.

В другом стихотворении «Стрижи» автор, очевидно не найдя вдохновения в самом труде, заставляет молодого стахановца любоваться птичками, которые вьются над стеклянной крышей цеха, а потом опускаются на карниз. И герой не находит ничего лучшего, как хвалиться своим трудом перед стрижами:

Что, крылатые, верно, устали День-деньской с облаками играть? Полюбуйтесь, какие детали Мне доверено нынче строгать.

Татьяничева немало пишет о любви человека к труду, утверждает, что труд создал все блага и ценности на земле. Она часто перечисляет благодатные результаты труда. Но, во-первых, она показывает эти результаты только, главным образом, в пейзаже, во-вторых, всего этого еще совершенно недостаточно для отражения сущности социалистического творческого труда советского человека.

Человек находил удовлетворение в процессе труда и в очень давние времена. Вспомним хотя бы Левина и его крестьян в «Анне Карениной» Льва Толстого. Созидательное значение труда не отрицали и буржуазные идеологи. Буржуа, указывал Ф. Энгельс, не прочь фетишизировать труд, наделить его сверхъестественной силой. А. М. Горький писал об «удельном князе» нижегородском, купце Н. Бугрове, который говорил: «Я бы кресты да ордена за работу давал столярам, машинистам, трудовым черным людям. Успел в своем деле — честь тебе и слава! Соревнуй дальше, а что по ходу дела на голову наступишь — это ничего. Не в пустыне живем, не толкнув — не пройдешь!»

Смысл отношения советского человека к социалистическому труду заключен не в простом трудолюбии, сущность его состоит не только в созидательной силе. Сущность героического трудового подвига советского народа заключается в том, что он освещен солнцем великой идеи коммунизма. Советский человек — не просто труженик, а сознательный строитель коммунистического общества. Именно в этом он находит глубочайшее моральное удовлетворение своим трудом. Раскрепощенный социалистический труд не просто создает ценности, как таковые, а создает материальные предпосылки коммунистического общества и вместе с тем рождает новую культуру, новые человеческие отношения, изменяет и перевоспитывает самого человека.

Эти качества социалистического труда не нашли достаточно полного и яркого отражения в творчестве Л. Татьяничевой. Правда, в стихотворении «Наш народ» поэтесса пишет:

Мы любим труд. Мы славим труд свободный С полетом мысли, с творческим огнем. Мы в нашем героическом сегодня Грядущее отчизны создаем.

Можно найти еще два-три подобных места в других произведениях сборника, но все они носят характер чисто публицистических заявлений, эти мысли не стали центральной идеей книги, не нашли яркого образного воплощения.

А. М. Горький в цитируемом высказывании на съезде писателей подчеркивал, что наш труд вооружен всею мощью современной техники. Эта мысль так же не нашла достаточно яркого отражения в стихах Татьяничевой. Ее больше привлекают умельцы-камнерезы, седые рудознатцы, чеканщики по стали и железу, то есть представители старого традиционного Урала. Писательница не показывает должным образом те изменения, которые произошли в результате коренного технического перевооружения нашего труда (исключение составляет только стихотворение «Снова в цехе»). Да кстати, она не отображает и тех изменений, которые произошли в излюбленной ею среде умельцев и рудознатцев.

Вообще нужно сказать, что груз традиционного восприятия Урала, увлечение его архаикой нередко мешают поэтессе отобразить сегодняшний Урал. Она часто говорит о древнем происхождении нашего края, очевидно видя в этом одну из его особенностей, как будто Урал образовался раньше, чем вся наша планета. И уже совсем непонятно, что означает стихотворение «Малахит». По мысли автора, в узорах малахита природа хранит память о море, когда-то бушевавшем здесь. И вот в заключение следуют такие строки:

...И кажется: слегка подуть — Проснутся каменные волны И морю вновь укажут путь!

Что означают эти строки, понять трудно.

Пытаясь осмыслить труд как творчество, Л. Татьяничева не всегда, далеко не во всех стихотворениях исходит из живых наблюдений творческого-труда строителей коммунизма. Иногда она идет от книги, от искусства. Например, она называет советского человека мастером пейзажа.

Если судить только по физическим изменениям природного ландшафта, то «мастеров пейзажа» можно найти немало. К. Маркс как-то указывал, что пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей — архитекторов. Здесь важно, прежде всего, показать разумное волевое начало человеческого труда, его смысл и назначение. Заключительная строфа стихотворения «Мастер пейзажа», в которой автор говорит о счастье «слиться с народом», не исправляет положения, ибо строфа эта не имеет органической связи со всем стихотворением.

Основной недостаток книги Татьяничевой состоит в том, что, правильно избрав тему, правильно определив значение труда, поэтесса не всегда показывает труд ярко, убедительно, увлекательно. Она чаще рассуждает о труде, чем показывает его. Для полного раскрытия темы ей нужно еще более глубокое знание жизни.

В связи с книгой Татьяничевой нельзя не затронуть вопрос о месте личного в лирике. Блестящее решение этого вопроса мы находим в творчестве В. Маяковского. Созданная им поэзия примечательна органическим слиянием лирического и публицистического, интимного и политического, личного и общественного, составляющего нерасторжимое единство в сознании поэта.

Бесспорно, что личный опыт писателя, особенно лирика, его собственные чувства, переживания, раздумье служат одним из средств выявления общественного. Когда лирик говорит «я», то это «я» должно звучать так, чтобы к нему мог присоединиться каждый читатель. Но если это условие нарушено, личное «я» поэта превращается уже в самодемонстрацию, отчуждающую читателя.

Л. Татьяничева достигает большого художественного впечатления в стихах о детях. Она обращается то к «сыну», то к «дочери», но никогда этот разговор не воспринимается как разговор поэтессы с собственными детьми. Тут даже нет в прямом смысле разговора взрослой тети с малолетним читателем. Здесь «сын» предстает как образ, как художественное обобщение, как выявление чувств и мыслей советской женщины-патриотки, ее отношения к молодому поколению строителей коммунизма.

Но, к сожалению, есть и примеры другого свойства.

В отдельных лирических стихотворениях Л. Татьяничева не совсем правильно трактует вопрос о личном и общественном в жизни советского человека. Так один из ее героев даже не может жить без любимой так же, как и без отчизны. Права была бы Татьяничева, если бы она воспевала глубину, силу и постоянство чувству гармоническую цельность советского человека в личном и общественном. Но она ставит на одну доску любовь к отчизне и привязанность к любимой и даже ставит в прямую зависимость возможность жизни героя для отчизны с жизнью с любимой. В одном из стихотворений мы читаем:

Всем в отца я вышла. Сквозь глухие двери Чутким ухом слышу, Как растут деревья...

В стихотворении «Урал» есть такие строчки:

Я слышу (До чуткого слуха Пробилась она сквозь века) Грохочет, поет Громотуха — Веселая злая река.

Это чудодейственное, былинное обособление личности поэта — слышит, как растут деревья даже сквозь глухие двери, слышит сквозь века — поэтически не оправдано.

Странное впечатление производят стихотворения — «Я с красноречьем всегда не в ладах», «На левый бок повернулся медведь». Героиня ждет письма, тоскуя, жаждет свидания, а письма все нет. Но женщина верит в счастье, свиданью быть, потому что «медведь уже повернулся на левый бок». Этот медведь здесь явно не к месту.

Несколько стилистических замечаний. Язык стихотворений Л. Татьяничевой в целом ясный и четкий, порой даже суховатый, местами вдруг ни с того ни с сего начинает рядиться в обветшалые красивости: «В ночь, как в огромное сито, звезды ссыпает «Гэс», «Пей глотками зарю», «На стеклах папоротник, белый зарей умыться не успел» и т. д. Вся эта литературщина отнюдь не украшает книгу.

Порою поэтесса непростительно невнимательна к звуковому строю стихов. — «Он осушает желтые болота, заглохшую уничтожает падь». Нагромождение шипящих здесь отнюдь не вызвано смыслом стихотворной фразы.

Новая книга стихов Л. Татьяничевой свидетельствует также о несомненном творческом, идейном росте автора. Можно сказать без преувеличений, что это — наиболее значительный сборник из всех изданий местных поэтов. Л. Татьяничева точно знает, что ей нужно делать — выучиться понимать труд как творчество и научиться ярко, образно, вдохновенно показывать этот труд. Больше того, Л. Татьяничева знает, где и как надо этому учиться.

Не в томах в золотом переплете, Не в уютной домашней тиши — Ты ищи свою песню в народе, В щедрой россыпи русской души.

Остается только пожелать, чтобы поэтесса осуществила это в своем дальнейшем творчестве. Спору нет, это дается нелегко, но то, чего уже достигла Л. Татьяничева, внушает глубокую уверенность в ее полной творческой победе.

Отмеченные недостатки отнюдь не зачеркивают положительного значения книги Л. Татьяничевой. «Родной Урал» — сборник стихотворений поэта-патриота, активного участника строительства коммунизма, искрение и горячо стремящегося внести свой вклад в советскую литературу, достойно отображающую нашу великую сталинскую эпоху.

А. ИВАНОВ.

КНИГИ НОВАТОРОВ ПРОИЗВОДСТВА[2]

Перед нами рассказы двух простых советских людей — рабочих-металлургов. Это — книги сталевара Златоустовского металлургического завода В. Амосова и сталевара Челябинского металлургического завода В. Мокринского — книги, в которых говорится о их жизненном пути, о широких путях-дорогах, которые открыла перед каждым трудящимся советская власть, об опыте и искусстве сталеварения, книги, насыщенные чувством благородного советского патриотизма, безграничной любви к своей социалистической Родине.

Книга стахановца, новатора производства, книга о своей жизни, о своем опыте, которым он делится с другими — это уже само по себе замечательное явление, присущее только нашей советской действительности. У нас, в советской стране, люди, непрерывно и постоянно вносящие новое в производство, люди своей стахановской практикой обогащающие и двигающие вперед науку, смело входят и в литературу. Входят закономерно, почитая своим прямым долгом поведать, таким образом, всем о проверенном передовом опыте, который может послужить делу дальнейшего укрепления могущества родной советской страны.

...Златоуст. Ночь под новый, 1949 год. Василий Матвеевич Амосов, только что закончивший предновогоднюю вахту, полон дум. Он озабочен совсем не тем, что ждет завтра его лично, его семью. Он — настоящий хозяин земли советской и думает о другом, о главном теперь в его жизни — как бы в новом году продвинуться еще более значительно вперед, принести еще больше пользы стране. В истекшем году, думает стахановец, я выдал сто скоростных плавок и, если считать по съему, то уже почти достиг нормы, заданной на последний год пятилетки. Значит, в средине наступающего, 1949 года можно выйти на уровень 1950 года! Решение пришло само собой: встретить в эту новогоднюю ночь сразу два года.

Но одного только количества мало, подумаем и о другой стороне дела, размышляет стахановец. Он, как и его товарищи по работе, выплавляет высококачественные стали. Так вот, неплохо бы завести карты качества: скоростная плавка, выданная, как следует, по всем показателям — отлично, полностью соответствующая заказу — удовлетворительно, а плавка, выданная не по заказу, пусть не называется успокоительно перемаркировкой, а — браком.

«Примет ли эти предложения моя бригада? И не только моя. Убежден, что примет, с радостью примет... Не только я знаю и чувствую, что работаю не на эксплоататора, не на капиталиста, а на себя, на свою Советскую страну. Все это знают. Все это понимают. А когда люди работают на себя, то и требуют они от себя много. Молодежь теперь грамотная, быстро все схватывает. Наши рабочие ни перед чем не остановятся для выполнения и перевыполнения пятилетки»

Советская власть открыла миллионам таких людей, как В. Амосов, настоящую жизнь. Биография его обычна, характерна для простых советских людей. Борьба с оружием в руках за советскую власть, активное участие в восстановлении, возрождении хозяйства молодой советской республики. Мечта о «настоящей» профессии, настойчивая работа по достижению этой мечты.

Долгожданная цель достигнута. В. Амосов — сталевар металлургического завода в Сталино, в Донбассе. Это было там, где зародилось замечательное — наиболее жизненное и непреодолимое движение современности — стахановское движение. Металлурги одними из первых включились в него.

В Донбассе прославился высокой выработкой сталевар Макар Мазай. Четкая работа обслуживающего персонала, счет на минуты, предельный тепловой режим и увеличение удельной загрузки на каждый метр пода печи, — этим в совершенстве овладел Мазай, и это позволило ему творить настоящие чудеса. В. Амосов побывал у знатного сталевара, заново пересмотрел всю свою работу. Решение было смелое: вызвать Мазая на соревнование. Давать не 7 тонн с квадратного метра, а 14. И дали!

Узнал об этом Мазай и немедленно примчался в Сталино. Застал Амосова дома.

«Стало быть перегнать меня хочешь? — без обиняков спросил меня Макар Никитич.

— Если удастся, то и перегоню. Будем вместе стараться, чтобы дать стране больше стали. Помнишь, что товарищ Сталин говорил о нас — сталеварах. Мы должны оправдать его надежды, делом доказать, что среди сталеваров имеются люди, которые знают, как вести плавки. Посмотрел я, как ты работаешь, и сам решил попробовать свои силы.

...Разговор был у нас тогда длинный. И оба мы сошлись на том, что рекорды хороши лишь тогда, когда они указывают путь для постоянной высокопроизводительной работы.

— Рекорд — это разведка в завтрашний день, — заключил Мазай».

Этим мудрым принципом советских людей — добивайся ровной, ритмичной высокопроизводительной работы, внимательно следи за теми, кто идет впереди, учись у них, а в то же время помогай отстающим — всегда руководствуется знатный златоустовский сталевар.

Наиболее выдающиеся трудовые достижения В. Амосова связаны со Златоустом. Сюда он приехал из Сталино в грозную годину войны.

Книга его содержит конкретные практические советы своим товарищам по профессии — сталеварам. Он, проработавший в советской металлургии свыше двадцати пяти лет, сталевар-новатор, накопивший огромный опыт, имеет все основания для того, чтобы быть таким обстоятельным советчиком. Если 1946 год принять по выпуску стали за смену за сто, то в последнем году пятилетки надо было на той же печи (прибавилась лишь автоматика), с теми же людьми, за счет умения этих людей, достигнуть уровня, равного ста тридцати трем. В. Амосов достиг этого уровня не за пять, а за три года и три месяца!

Когда В. Амосов впервые пришел в металлургию, там еще существовали «секреты» старых мастеров, живучи еще были «родимые пятна» прошлого. У знатного сталевара нет секретов. В своей книге он довольно подробно говорит, как надо организовать работу бригады, чему надо учить людей, каков путь к скоростным плавкам, к достижению экономии. Сталевар-большевик, уже восемнадцать лет состоящий в рядах партии Ленина — Сталина, видит при этом главное: «У нас пойдут сплошные скоростные плавки, когда мы добьемся еще большего подъема уровня коммунистической сознательности всех работающих».

Со страниц этой книги пред нами предстает пламенный советский патриот, участник величайших преобразований, происшедших в нашей стране в сталинскую эпоху, человек, горячо любящий свою Родину, свой народ.

Книга «Мы — советские сталевары» (литературная запись И. Пешкина) примечательна именно прежде всего тем, что, показывая жизнь, конкретные патриотические дела одного человека, через него, словно через призму, отображает величественный путь, какой прошла наша страна под водительством партии Ленина — Сталина за годы советской власти.

Хорошо показан В. Амосов как активный общественник, первейшей опорой которого всегда была и является партийная организация, как инициатор всесоюзного социалистического соревнования рабочих ведущих профессий металлургии, как делегат X Всесоюзного съезда профсоюзов, участник Всемирного конгресса сторонников мира в Праге, как член Комитета по празднованию 70-летия со дня рождения великого вождя и учителя трудящихся товарища Сталина. Книга говорит о высоком моральном духе советского человека, его неутомимости в труде на благо народа, его искреннем миролюбии и мужестве в борьбе за мир во всем мире.

Книга В. Амосова написана хорошим, доступным языком и, что самое ценное, как мы уже говорили, отличается глубиной содержания. В ней ярко и отчетливо видны черты нового, советского рабочего, прославленного сталевара-новатора, живущего одной мыслью — никогда не задерживаться на месте, идти вперед и звать за собой товарищей. Эта книга ценна не только для металлургов, — она представляет интерес для самого широкого круга читателей.

Книга В. Мокринского также показывает советского рабочего, деятеля общественного, государственного типа, — новатора в области электросталеплавления. И он прошел долгий путь, пока стал сталеваром. На Челябинский металлургический завод приехал также в войну.

— Где же завод? — спрашивали тогда люди, выходя из вагонов. Завод только воздвигался. Будущие сталевары помогали его достраивать. Своим самоотверженным трудом помогали они фронту ковать победу, здесь теперь крепят они дальше могущество своей Отчизны. В. Мокринский еще в начале третьего года пятилетки достиг уровня производства 1950 года. Стахановец сократил продолжительность плавки почти на два часа. Весь его цех намного увеличил производство стали. Передовой сталевар рассказывает, какими путями он шел и идет к высокой выработке.

Однако эта книга, литературная запись которой принадлежит И. Либензону, отличается сухостью изложения. Заглавие книги «Опыт электросталеплавильщика» обязывает говорить о конкретном опыте. А его, как раз, очень мало, говорится о нем скупо. «Партийная организация... добилась нового подъема политической и производственной активности трудящихся», «скрытые возможности и резервы имеются в каждой бригаде» — не редко встречающиеся подобные заявления подкреплены слабо.

Обобщение и освещение передового опыта, новых приемов и методов труда передовиков промышленности и сельского хозяйства, широкое освещение достижений науки и передовой практики — одна из главных задач издательств. Челябинское издательство старается встать на этот путь. Однако, судя по книге «Опыт электросталеплавильщика», оно не всегда еще привлекает к такому большому и благородному делу, как литературная обработка книг передовых людей, лучшие литературные силы.

Богатый опыт таких людей, о книгах которых идет речь, может служить замечательным подтверждением высказывания товарища Сталина о том, что рабочие и крестьяне, без, шума и треска строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, создающие все блага жизни, кормящие и одевающие весь мир, — вот кто настоящие герои и творцы новой жизни. Их труд является трудом великим и творческим, решающим судьбы истории.

В. ГУСЕВ

НАРОД И ПЕСНЯ

В трехтонке, тесно прижавшись друг к другу, сидят люди в рабочих костюмах, повидимому, это строители едут к месту работы; и в разноголосый шум улицы, сливаясь с автомобильными гудками и звонками трамваев, врывается громкая песня...

По свежескошенному лугу идут с покоса колхозники, и над степью, в знойном настое трав плывет раздольная песня...

На большом белом пароходе возвращаются из лагеря загоревшие пионеры, и ветер вместе с чайками относит к берегам веселую, быстрокрылую песню...

В студенческом общежитии после каникул многолюдно и шумно. Из поминутно распахивающихся дверей в коридор врываются мелодии знакомых песен, звуки гармошки и струнных инструментов...

И, вслушиваясь в этот песенный разлив, вспоминаешь многое: и тоскливые песни русских ямщиков, и стон бурлаков над Волгой, и «Лучинушку», и «Не шуми, мать — зеленая дубравушка», и песни о Степане Разине, и «Замучен тяжелой неволей», и «Смело мы в бой пойдем», и «Интернационал», и «По весенней дороге шел в грозе и тревоге боевой восемнадцатый год», и «Во солдаты меня мать провожала», и «С неба полуденного», и «Там вдали, за рекой», и «Взвейтесь кострами, синие ночи», и «Вдоль деревни, от избы и до избы», и «Шумят плодородные нивы», и «На просторах родины чудесной»; вспоминаешь уже боевую молодость своего поколения, фронтовые дороги, и снова — «Стелятся черные тучи», «Вставай, страна огромная», «До свиданья, города и хаты», «На позицию девушка провожала бойца», «Землянка», «Где ж вы, где ж вы, очи карие»...

Вся история и жизнь народа — в песне. «Сказка — складна, песня — быль», — говорит народ. Без песни так же трудно прожить, как и без соли. Песни создает сам народ. Народные песни создают и поэты.

Профессор И. Н. Розанов немало потрудился над разыскиванием авторов многих популярнейших песен. Теперь мы знаем их имена: Д. Садовников написал «Из-за острова на стрежень», А. Навроцкий — «Есть на Волге утес», Б. Богданов — «Много песен слыхал я в родной стороне» («Дубинушку»), Ф. Глинка — «Вот мчится тройка удалая», Д. Давыдов — «Славное море, священный Байкал» и т. д. Широко известны также факты, когда песни знаменитых поэтов стали народными: «Узник» и «Буря мглою небо кроет» Пушкина, «Выхожу один я на дорогу» Лермонтова, «Хуторок» Кольцова, «Коробейники» Некрасова, «Солнце всходит и заходит» Горького...

Часто песня в процессе распространения отделяется от имени автора и становится всенародным достоянием, подлинно народной песней. Так случилось и с многими стихотворениями советских поэтов. Такими подлинно народными песнями стали многие стихи М. Исаковского, А. Суркова, «Партизан Железняк» М. Голодного, «По долинам и по взгорьям» С. Алымова, «Песня о Каховке» М. Светлова, «Дороги» Л. Ошанина и многие другие. Я уже много лет слушаю и записываю народные песни. Три последние лета я ходил по Южному Уралу. И везде: и в городе со старой рабочей славой — Златоусте, и в городе с молодой славой — Магнитогорске, и в отдаленных восточных степных районах, и в таежных, горных районах, — везде я слышал многие из этих многих песен. Их чаще всего и охотнее всего поют и колхозники, и рабочие, и студенты. Особенно песни М. Исаковского. Невольно вспоминаешь слова Александра Блока: «Не лучше ли для поэта такая память, чем том критических статей и мраморный памятник?!»

Судьба некоторых песен удивительна и глубоко поучительна. Иногда старая и, казалось бы, совсем забытая песня или строфа из нее вдруг снова оживают, часто спустя много десятилетий. Так, например, случилось с известной песней «Ты, моряк, красивый сам собою», в которой звучит видоизмененная строфа из стихотворения поэта В. Межевича, жившего в первой половине XIX века:

Я моряк — хорош собою, Мне лишь двадцать лет, Полюби меня душою. Что ж она в ответ?

То же произошло и со стихотворением И. Сурикова «Рябина», автора других народных песен — «Сиротою я росла, как былинка в поле», «Эх ты, доля, эх ты, доля, доля бедняка», «Степь да степь кругом». Песня «Рябина» написана в 1865 г., а особенно популярной стала в годы Великой Отечественной войны.

Но народ редко усваивает песни поэтов без всяких переделок. Он помимо воли автора тщательно редактирует ее текст.

Таких примеров можно привести бесконечное множество. Например, песня «Степь да степь кругом» вдвое короче стихотворения И. Сурикова, и от этого песня явно выиграла, так как были опущены самые неудачные строфы или несколько строф сведены в одну, «Рябина» подверглась меньшей переработке, так как написана самим поэтом проще и лаконичнее. Однако народ опустил самую слабую, разрушавшую поэтичность жалобы рябины, строфу:

С ветром речь веду я О своей невзгоде, Что одна расту я В этом огороде.

Отредактированы народом и улучшены другие строфы. Например, четвертая строфа у Сурикова звучит так:

Там, за тыном, в поле, Над рекой глубокой На просторе, в воле Дуб растет высокий.

Народ не ограничивается только редактированием авторского текста. Неудовлетворенный той или иной песней или оттенком выраженного в ней чувства, народ вступает с автором в полемику, иногда открытую, иногда на первый взгляд незаметную. Возникают новые тексты переделки или ответы. В годы Великой Отечественной войны большое распространение получили многочисленные переделки популярных песен. Народ проводил переоценки ценностей. Перерабатывалась и «Рябина». В народных переделках «Рябины» тема разлуки решается оптимистически и связывается с успешными действиями Советской Армии. В моем распоряжении много таких переделок, записанных в разных местах студентами Челябинского педагогического института. В песне, записанной А. Балдиной в г. Копейске, поется:

Что стоишь, дивчина, У разбитой хаты, Ты ведь не рябина — Будешь не одна ты. Друг твой возвратится Из страны далекой По родной дороге, По реке широкой.

В другой песне, записанной в с. Илек, Миньярского района, Челябинской области, звучит та же тема:

Что стоишь, подруга, Опустив ресницы, Милый твой далеко На самой границе. Будет он сражаться За поля родные, За наши заводы, Нивы золотые... Что стоишь, подруга, У беленой хаты, Милый твой вернется, Будешь не одна ты.

В третьей песне тема «Рябины» получает еще более широкое обобщение, символизирует счастливую колхозную жизнь советского крестьянства:

Разобьем мы немца Гитлера-собаку, Снова мы вернемся В свой колхоз богатый.

(Записала А. Балдина от А. Антропова в г. Копейске).

Во всех песнях героиня как бы выведена из-за символической рябины на люди; в песнях преодолевается грустное, безнадежное чувство, интимная тема наполняется общественным патриотическим содержанием.

Особенно интересна судьба «Землянки» А. Суркова, сходная с судьбой «Рябины». Песня эта, хотя и вошла в народ, но также до конца не удовлетворила его, повидимому, оттенком некоторой душевной усталости и пассивным характером чувства. На «Землянку» появилось много ответов от лица адресата песни. В одном из ответов героиня обращается к лирическому герою сурковской песни:

Ты напрасно тоскуешь, родной, Заплутавшее счастье зовешь, Бей смелее врага под Москвой, Свое счастье в бою сбережешь. Никогда не страшись ты врага, Пусть до смерти четыре шага...

(Записала А. Балдина от Г. Афанасьевой в с. Биянка, Миньярского района, Челябинской области).

В другой песне утешение дается в связи с выражением уверенности в нашей победе над врагом:

Снова родина будет цвести, Не о смерти тебе тогда петь. Милый друг, не грусти, не грусти — Не тебе суждено умереть.

(Записал В. Наумов от В. Козыревой в с. Миасском, Красноармейского района).

Во всех песнях — напоминание о долге и о единственном условии счастья — победе.

В оригинальной переделке песни А. Суркова, записанной от хора девушек-работниц в г. Копейске, грусть при мысли о возможной смерти снимается последней энергичной, мужественной строфой:

Ну, пока, до свиданья! Пора Мне на немца в атаку идти, Я хочу даже в крике «ура!» Твое имя вперед пронести.

Так безвестный поэт из народа входит в творческое сотрудничество с любимым поэтом. И это сотрудничество приводит к созданию полноценного художественного произведения.

Так советский народ критически относится даже к популярным песням и своим оптимизмом разрежает слишком сгущенную грусть, наполняющую эти песни.

Еще более показательна судьба песен, когда-то модных, но не принятых народом на вечное пользование. Песня «Синий платочек», рассчитанная на непритязательный вкус, вытеснена оригинальными песнями, воспользовавшимися лишь вальсовой мелодией и значительно углубившими тему, — песнями с патриотическим, героическим содержанием. Героиней песен стала девушка-патриотка, плечом к плечу сражающаяся с возлюбленным, или медицинская сестра, оказывающая самоотверженную помощь раненому бойцу. Словами одной из таких песен народ сам как бы признает превосходство своих песен над песней «Синенький платочек» и превосходство морального облика героини своих песен над моральным обликом песни Галицкого и Петербургского:

Беленький скромный халатик Лучше, чем синий платок.

То же следует сказать и относительно песен на мелодию «Черные ресницы». Характерна замена в одной из песен: «Синяя спецовка, синие глаза». Песня рассказывает о трудовом героизме девушки в тылу. Та же судьба постигла и пошлую песню из кинофильма «Два бойца». Известные мне переделки, хотя и не освободились совершенно от мещанских интонаций, однако гораздо содержательнее и более приемлемы по форме и языку, чем их прототипы. В этих песнях осуждается неверность Сони по отношению к герою-моряку Косте.

Во всех этих случаях народные песни превосходят свой прототип и глубиной идейного содержания и художественностью.

Следовательно, создание песен на популярный мотив не всегда является свидетельством популярности песни; часто это является средством отделаться от навязчивых и неприемлемых слов. В этих случаях песня, служившая образцом, исчезает.

Наряду с этим возможно и другое — переделки не уничтожают самой песни, уживаются с ней. Это в том случае, если переделки развивают идею, заложенную в песне, или если песня хороша сама по себе. Вот почему народ продолжает петь «Катюшу» М. Исаковского, хотя и создал большое количество ее переделок. Вот почему многие песни М. Исаковского бытуют без всяких переделок — они совершенно соответствуют чувствам и вкусу народа.

Все это свидетельствует о строгой требовательности народа к искусству, о его высоком художественном вкусе.

Наш народ, уверенный в своей силе, бодро смотрит вперед. Он любит бодрые, жизнерадостные содержательные песни.

Советские поэты, пишущие песни для народа, должны прежде всего хорошо знать жизнь народа, хорошо слышать народную песню, любить и понимать народное творчество.

ПАРОДИИ, ЭПИГРАММЫ, БАСНИ

В. КУЗНЕЦОВ

ДОЖДЬ

И холодно быть памятником тут...

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

...Когда произношу я слово

                                         «жизнь»,

Как будто бы железо

                                 я жую.

М. Львов

По плащпалатке хлещет дождь,

А ты идешь себе, идешь,

Вдруг поскользнешься, упадешь,

Опять встаешь, опять идешь.

А по железу хлещет дождь.

Идем среди, дождя и тьмы

На бесконечном рубеже.

Еще не памятники мы,

Но холод чувствуем уже.

Мы присягали вечно жить,

И я кричу себе: — Держись!

Жить буду в дождь и без дождя

И жить, немного обождя!..

Откуда льется, не поймешь,

Дождя холодная струя?

Нет сухарей, но ты идешь,

Железо с жадностью жуя.

А дождь идет, лицо сечет,

Вода, вода кругом течет,

И мы туды, и мы сюды,

И без воды, и без еды, —

И хочешь пить, но нет воды...

БАЛЛАДА О РЕМЕСЛЕ

Не полвека ль назад, высока и стройна,

В этот домик вступила хозяйкой она...

Я. Вохменцев «Баллада о коромысле».

Не полвека ль назад, не могу я понять, —

Почему, отчего стал стихи сочинять?

И с тех пор беспричинно, пишу и; пишу,

И нелегкое званье поэта ношу.

Кто считал, — сколько раз я на этом веку

Беспричинно ходил сочинять на реку?

Хоть река далеко — не беда! Молодой!..

И я крепко сдружился с речною водой...

ПОКАЗАЛ НАМ ВСЕ ПОЭТ...

Н. Кутову

Кто не ценит, кто не знает

Николая Кутова?

Кто, скажите, отрицает

Стихотворный труд его?

Тема наиважная —

Широта пейзажная.

Тут — лесная просека,

Альпинистка-сосенка.

Очень сосенка легка —

Убегает в облака.

Тут и рельсы, бревна, сруб...

Даже дым идет из труб.

Сам рубя, пиля и строя,

Показал нам все поэт.

Лишь одной детали нет,

Не видать в стихах — героя.

МОЙ ТВОРЧЕСКИЙ ПЛАН НА 19...-Й ГОД

А. Гольдбергу

Сдать либретто оперетты,

Книгу песен «Танкоград»,

Фельетонов сто в газету

И стихи в Гослитиздат,

Строк на тысячу поэму

На нетронутую тему,

А по ней уж заодно

Дать сценарий для кино,

Две для музкомедии

Шуточных трагедии,

Восемь скетчей для эстрады,

Композицию «Шахтер»,

Ораторию «Бригада»

И роман «У синих гор».

Надо все зарифмовать,

Надо все согласовать,

Уломать и заключить,

Подписать и получить.

Я уверенно включаюсь.

План по силам, по плечу.

За количество — ручаюсь,

А о прочем... умолчу.

Ин. ДМИТРИЕВ

У НАС В СЕМИГОРЬЕ

Как девочки, сосны босые

Сбегают с заснеженных скал...

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

...Здесь, в вихре пламени и света,

В печах рождается металл.

Здесь весело растут дома,

Проспекты возникают просто,

И о динамике их роста

Напишут в будущем тома.

Л. Татьяничева

                        1

Там сосны-девочки зимою босиком

Бегут по склонам к Громотухе злющей

Мартены. Домны. Созиданья гром.

Руда. Земля. Рябины горькой кущи.

А главное, —

                  как в сказке (очень просто),

Растут проспекты, люди и дома.

Но только...

               «о динамике их роста»

Не правнуки, а поэтесса

Пишет пусть сама!

                        2

В цехе, как волны, стальные листы,

Заглушая грохочущий стан,

                                          проплывают.

И рождаются песни из звуков простых

И гуденье машин заглушают...

И откуда-то вдруг подошел молодой

Оператор —

                 Алеша Неверов

И сказал поэтессе с укором:

                                              — Пропой

Ты про то, как Алеша — прокатчик простой

Над машинами стал

                                инженером!..

Д. ИНОКЕНТЬЕВ

О СОЛОВЬЕ С КОЗЛИНЫМИ ЗАСКОКАМИ

Осел, уставясь в землю лбом,

— Изрядно, — говорит, — сказать не ложно,

Тебя без скуки слушать можно;

А жаль, что незнаком

Ты с нашим петухом...

(И. А. Крылов «Осел и соловей»)

Однажды Соловей особенно распелся

И вдруг на самой верхней ноте

                                                  «дал козла».

Он сразу смолк, на сук плотней уселся,

Освистанным себя считая,

                                           как осла...

Но в соловьиный рот пичужки и стрижи

Смотрели так же всё

                                  восторженно и чинно, —

И Соловей решил,

                             что эти «виражи» —

Удача новая,

                    а не заскок козлиный...

И снова он запел, и снова он безбожно

«Козла» все чаще, чаще «запускал»

И, песню оборвав на ноте «невозможной»,

«Заслуженных» оваций ожидал...

И вдруг, откуда-то вспорхнув из-за березы,

Скворчишка к соловью

                                    на ветку

                                                 рядом

                                                          сел

И ту же арию,

                    с козлиной «трелью» той же,

Точь-в-точь, как он,

                            без отдыха пропел...

И, кончив петь

                      на той же самой ноте

Под возмущенный свист пичужек и стрижей,

Сказал:

           — А я нарочно при народе

Исполнил, как маэстро Соловей!

И все сконфузились...

                                 А Соловей взъершился:

— Мою, — он крикнул, — ты порочишь трель!..

Скворчишка!

                  Ты с ослом, наверно, сговорился? —

Сказал и

             «улетел за тридевять земель».

                           * * *

Так иногда не только среди птиц, —

Среди поэтов и прозаиков бывает,

Когда «козлиные заскоки» важных лиц

Из «уваженья» к ним

                                  никто не замечает;

И дело иногда кончается бедой, —

Пусть сам читатель догадается

                                                   какой?

Д. ГАЛЯМИН

СОР В ИЗБЕ

К начальнику торговой базы

(А эту должность занимал Козел)

        Однажды Кот пришел;

Гонимый отовсюду за проказы,

        Надеялся сластена Кот,

Что теплое местечко здесь найдет.

Явился он к Козлу с привычным выраженьем

        Глубокого почтенья;

Козлу понравился его опрятный вид

И то, как мягко он, как сладко говорит,

        Как искренно в глаза глядит.

Козел тотчас отдал распоряженье:

        Кота назначить в продуктовый склад

        И положить ему повышенный оклад.

                           * * *

И вот Козлу с тревогой сообщают,

        Что Кот

        Продукты без стеснения крадет,

И в складе многого уже недостает...

— Мошенник, плут! — вскричал Козел, —

Как он меня бессовестно подвел!

        А я-то верил негодяю...

Конечно, надо бы под суд отдать Кота,

        Но... эта мера слишком уж крута.

        И я в таких делах огласки избегаю:

        Ведь если, дело до суда дойдет,

        Не оберешься, братец мой, хлопот —

Такой скандал весь город взбудоражит,

На всех на нас пятно какое ляжет!..

        Да более того, —

Почем я знаю, что меня и самого

        Потом не заподозрят в краже?!

Нет, лучше обойдемся без суда.

        Убытки? Э, убытки — ерунда,

Покроем — после не отыщешь и следа!..

А как же быть с Котом? Да выгнать в шею вон!

        Пусть больше глаз сюда казатъ не смеет он!

                           * * *

Случается порою видеть нам:

Трусливые Козлы нашкодившим Котам

Готовы грех любой простить,

Чтоб только сору из избы не выносить.

СОДЕРЖАНИЕ

Амосов В. На вахте мира ........... 3

Татьяничева Л. Преобразователь природы. В Кара-Кумах. Слово матери. (Стихи) ........... 11

Львов М. Маяк человечества. (Стихотворение) ........... 14

Тюричев Т. Сердце мира. (Стихотворение) ........... 16

Гольдберг А. Мир — миру! (Стихотворение) ........... 17

Круглов А. Разговор с матерью. (Стихотворение) ........... 19

Куликов Л. Искры Октября. (Стихотворение) ........... 21

Гравишкис В. Обыкновенный день. (Повесть) ........... 22

Оглоблин В. Есть чудесный город на Урале. (Стихотворение) ........... 86

Тюричев Т. Над Уралом. (Стихотворение) ........... 88

Рахвалов Н. Прогулка в Шершни. Личный вопрос. (Рассказы) ........... 89

Львов М. Путеобходчица. (Стихотворение) ........... 97

Романов Н. Тракторист. (Стихотворение) ........... 98

Кутов Н. В кузнечном. (Стихотворение) ........... 99

Коломиец А. В новогоднюю ночь. (Стихотворение) ........... 100

Костырев В. Земляки. (Рассказ) ........... 102

Татьяничева Л. Черты нового. (Зарисовки) ........... 105

Павелин В. В походе. (Стихотворение) ........... 112

Манько Е. Подрывник. Коновязь. (Стихи) ........... 113,

Филлипович М. Буровой мастер. (Стихотворение) ........... 114

Иванов А. Вожаки. (Очерк) ........... 115

Куликов А. Звезды на комбайнах. (Очерк) ........... 129

Якимов И. Увельские строители. (Очерк) ........... 133

КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ

Вохминцев В. Главная тема. ........... 137

Иванов А. Книги новаторов производства. ........... 142

Гусев В. Народ и песня. ........... 145

ПАРОДИИ, ЭПИГРАММЫ, БАСНИ

Кузнецов В. Дождь. Баллада о ремесле. Показал нам все поэт... Мой творческий план на 19...-й год. ........... 149

Дмитриев И. У нас в Семигорье. ........... 151

Инокентьев Д. О соловье с козлиными заскоками. ........... 152

Галямин Д. Сор в избе. ........... 153

РЕДКОЛЛЕГИЯ:

В. Г. Сержантов (отв. редактор), В. Я. Вохминцев,

А. Т. Кирсанов, К. П. Кузнецова, А. С. Леонтьев,

М. Д. Львов, Л. К. Татьяничева.

Обложка Д. Ф. Фехнера

Тех. редактор К. И, Прозорова

Корректор Н. В. Ревягина

ФБ20843. Подписано к печати 23/XI-1950 г. Формат бумаги 60X921/16 — 4.88. бум. л., 9,75 печ. л., 10,2 уч.-изд. л. Изд. № 648. Тираж 6000 экз. Цена 5 руб. 80 коп.

10-я типография Росполиграфиздата при Совете Министров РСФСР,

г. Челябинск, ул. Громова, 127, Заказ № 3336.

1

Людмила Татьяничева. «Родной Урал». Стихи. «Советский писатель» — Москва. 1950. Редактор А. Жаров, стр. 115. Цена 2 р. 80 к.

(обратно)

2

В. Амосов. Мы — советские сталевары. В. Мокринский. Опыт электросталеплавильщика. Челябинское областное государственное издательство, 1950.

(обратно)

Оглавление

В. М. АМОСОВ

  НА ВАХТЕ МИРА

Л. ТАТЬЯНИЧЕВА

  ПРЕОБРАЗОВАТЕЛЬ ПРИРОДЫ

  В КАРА-КУМАХ

  СЛОВО МАТЕРИ

М. ЛЬВОВ

  МАЯК ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Т. ТЮРИЧЕВ

  СЕРДЦЕ МИРА

А. ГОЛЬДБЕРГ

  МИР — МИРУ!

А. КРУГЛОВ

  РАЗГОВОР С МАТЕРЬЮ

Л. КУЛИКОВ

  ИСКРЫ ОКТЯБРЯ

Вл. ГРАВИШКИС

  ОБЫКНОВЕННЫЙ ДЕНЬ

    Глава 1 ВЕТКИ КЛЕНА

    Глава 2 ПЕРВЫЙ СТАНОК

    Глава 3 ПЕДАЛЬ И СИФОН

    Глава 4 КОМНАТА № 22

    Глава 5 АВАРИЯ

    Глава 6 УСПЕХИ САШИ

    Глава 7 В НОВОМ КИНО

    Глава 8 БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР

    Глава 9 КЛАВА ВОЛНОВА

    Глава 10 ЕСТЬ НА УРАЛЕ ЗАВОД...

    Глава 11 ТАК НАЧИНАЛАСЬ ЕГО ЖИЗНЬ...

В. ОГЛОБЛИН

  ЕСТЬ ЧУДЕСНЫЙ ГОРОД НА УРАЛЕ

Т. ТЮРИЧЕВ

  НАД УРАЛОМ

Н. РАХВАЛОВ

  ПРОГУЛКА В ШЕРШНИ

  ЛИЧНЫЙ ВОПРОС

М. ЛЬВОВ

  ПУТЕОБХОДЧИЦА

Н. РОМАНОВ

  ТРАКТОРИСТ

Н. КУТОВ

  В КУЗНЕЧНОМ

А. КОЛОМИЕЦ

  В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

В. КОСТЫРЕВ

  ЗЕМЛЯКИ

Л. ТАТЬЯНИЧЕВА

  ЧЕРТЫ НОВОГО

В. ПАВЕЛИН

  В ПОХОДЕ

Е. МАНЬКО

  ПОДРЫВНИК

  КОНОВЯЗЬ

М. ФИЛЛИПОВИЧ

  БУРОВОЙ МАСТЕР

А. ИВАНОВ

  ВОЖАКИ

А. КУЛИКОВ

  ЗВЕЗДЫ НА КОМБАЙНАХ

И. ЯКИМОВ

  УВЕЛЬСКИЕ СТРОИТЕЛИ

В. ВОХМИНЦЕВ.

  ГЛАВНАЯ ТЕМА

А. ИВАНОВ.

  КНИГИ НОВАТОРОВ ПРОИЗВОДСТВА[2]

В. ГУСЕВ

  НАРОД И ПЕСНЯ

В. КУЗНЕЦОВ

  ДОЖДЬ

  БАЛЛАДА О РЕМЕСЛЕ

  ПОКАЗАЛ НАМ ВСЕ ПОЭТ...

  МОЙ ТВОРЧЕСКИЙ ПЛАН НА 19...-Й ГОД

Ин. ДМИТРИЕВ

  У НАС В СЕМИГОРЬЕ

Д. ИНОКЕНТЬЕВ

  О СОЛОВЬЕ С КОЗЛИНЫМИ ЗАСКОКАМИ

Д. ГАЛЯМИН

  СОР В ИЗБЕ

СОДЕРЖАНИЕ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg