«Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе»

Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе (fb2) - Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе 169K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виссарион Григорьевич Белинский

Виссарион Григорьевич Белинский Герой нашего времени. Сочинение М. Лермонтова. Второе издание

ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ. Сочинение М. Лермонтова. Издание второе. Санкт-Петербург. В типографии Ильи Глазунова и Кº. 1841. Две части. В 12-ю д. л. В I-й части VI и 250, во II-й – 173 стр.

Давно ли приветствовали мы первое издание «Героя нашего времени» большою критическою статьею[1] и, полные гордых, величавых и сладостных надежд, со всем жаром убеждения, основанного на сознании, указывали русской публике на Лермонтова, как на великого поэта в будущем, смотрели на него, как на преемника Пушкина в настоящем!.. И вот проходит не более года, – мы встречаем новое издание «Героя нашего времени» горькими слезами о невозвратимой утрате, которую понесла осиротелая русская литература в лице Лермонтова!..[2] Несмотря на общее, единодушное внимание, с каким приняты были его первые опыты, несмотря на какое-то безусловное ожидание от него чего-то великого, – наши восторженные похвалы и радостные приветы новому светилу поэзии для многих благоразумных людей казались преувеличенными…[3] Слава их благоразумию, так много теперь выигравшему, и горе нам, так много утратившим!.. В сознании великой, невознаградимой утраты, в полноте едкого, грустного чувства, отравляющего сердце, мы готовы великодушно увеличить торжество осторожного в своих приговорах сомнения и охотно сознаться, что, говоря так много о Лермонтове, мы видели более будущего, нежели настоящего Лермонтова, – видели Алкида, в колыбели удушающего змей зависти, но еще не Алкида, сражающего ужасною палицею лернейскую гидру…[4] Да, все написанное Лермонтовым еще недостаточно для упрочения колоссальной славы и более значительно как предвестие будущего, а не как что-нибудь положительно и безотносительно великое, хотя и само по себе все это составляет важный и примечательный факт, решительно выходящий из круга обыкновенного. Первые лирические пьесы: «Руслан и Людмила» и «Кавказский пленник», еще не могли составить славы Пушкина как великого мирового поэта; но в них уже виделся будущий создатель «Цыган», «Онегина», «Бориса Годунова», «Моцарта и Сальери», «Скупого рыцаря», «Русалки», «Каменного гостя» и других великих поэм… Толпа судит и делает свои приговоры задним числом; она говорит, когда уже не боится проговориться. Толпа идет ощупью и о твердости встреченного ею предмета судит по силе толчка, с которым наткнулась на него. Оставляя за толпою право видеть вещи не иначе, как оборачиваясь назад, не будем отнимать права у людей заглядывать вперед и – по настоящему предсказывать о будущем… Всякому свое: толпе кричать, людям мыслить… Пусть же кричит она, а мы снова повторим: новая, великая утрата осиротила бедную русскую литературу!..

Самые первые произведения Лермонтова были ознаменованы печатаю какой-то особенности: они не походили ни на что, являвшееся до Пушкина и после Пушкина[5]. Трудно было выразить словом, что в них было особенного, отличавшего их даже от явлений, которые носили на себе отблеск истинного и замечательного таланта. Тут было все – и самобытная, живая мысль, одушевлявшая обаятельно прекрасную форму, как теплая кровь одушевляет молодой организм и ярким, свежим румянцем проступает на ланитах юной красоты; тут была и какая-то мощь, горделиво владевшая собою и свободно подчинявшая идее своенравные порывы свои; тут была и эта оригинальность, которая, в простоте и естественности, открывает собою новые, Дотоле невиданные миры и которая есть достояние одних гениев; тут было много чего-то столь индивидуального, столь тесно соединенного с личностию творца, – много такого, что мы не можем иначе охарактеризовать, как назвавши «лермонтовским элементом»… Какой избыток силы, какое разнообразие идей и образов, чувств и картин! Какое сильное слияние энергии и грации, глубины и легкости, возвышенности и простоты! Читая всякую строку, вышедшую из-под пера Лермонтова, будто слушаешь музыкальные аккорды и в то же время следишь взором за потрясенными струнами, с которых сорваны они рукою невидимою… Тут, кажется, соприсутствуешь духом таинству мысли, рождающейся из ощущения, как рождается бабочка из некрасивой личинки… Тут нет лишнего слова, не только лишней страницы: все на месте, все необходимо, потому что все перечувствовано прежде, чем сказано, все видено прежде, чем положено на картину… Нет ложных чувств, ошибочных образов, натянутого восторга: все свободно, без усилия, то бурным потоком, то светлым ручьем, излилось на бумагу… Быстрота и разнообразие ощущений покорены единству мысли; волнение и борьба противоположных элементов послушно сливаются в одну гармонию, как разнообразие музыкальных инструментов в оркестре, послушных волшебному жезлу капельмейстера… Но, главное – все это блещет своими, незаимствованными красками, все дышит самобытною и творческою мыслию, все образует новый, дотоле невиданный мир… Только дикие невежды, черствые педанты, которые за буквою не видят мысли и случайную внешность всегда принимают за внутреннее сходство, только эти честные и добрые витязи букварей и фолиантов могли бы находить в самобытных вдохновениях Лермонтова подражания не только Пушкину или Жуковскому, но и гг. Бенедиктову и Якубовичу…[6]

Повторяем: небольшая книжка стихотворений Лермонтова[7], конечно, не есть колоссальный монумент поэтической славы; но она есть живое, говорящее прорицание великой поэтической славы. Это еще не симфония, а только пробные аккорды, но аккорды, взятые рукою юного Бетховена… Просвещенный иностранец, знакомый с русским языком, прочитав стихотворения Лермонтова, не увидел бы в их малочисленности богатства русской литературы, но изумился бы силе русской фантазии, даровитости русской натуры… Некоторые из них законно могли бы явиться в свет с подписью имени Пушкина и других величайших мастеров поэзии… «Герой нашего времени» обнаружил в Лермонтове такого же великого поэта в прозе, как и в стихах[8]. Этот роман был книгою, вполне оправдывавшею свое название. В ней автор является решателем важных современных вопросов. Его Печорин – как современное лицо – Онегин нашего времени. Обыкновенно наши поэты жалуются, – может быть, и не без основания, – на скудость поэтических элементов в жизни русского общества; но Лермонтов в своем «Герое» умел и из этой бесплодной почвы извлечь богатую поэтическую жатву. Не составляя целого, в строгом художественном смысле, почти все эпизоды его романа образуют собою очаровательные поэтические миры. «Бэла» и «Тамань» в особенности могут считаться одними из драгоценнейших жемчужин русской поэзии; а в них еще остается столько дивных подробностей и картин, в которых с такою отчетливостию обрисовано типическое лицо Максима Максимыча! «Княжна Мери» менее удовлетворяет в смысле объективной художественности. Решая слишком близкие сердцу своему вопросы, автор не совсем успел освободиться от них и, так сказать, нередко в них путался; но это дает повести новый интерес и новую прелесть, как самый животрепещущий вопрос современности, для удовлетворительного решения которого нужен был великий перелом в жизни автора… Но увы! этой жизни суждено было проблеснуть блестящим метеором, оставить после себя длинную струю света и благоухания и – исчезнуть во всей красе своей…

Прекрасное погибло в пышном цвете… Таков удел прекрасного на свете! Губителем неслышным и незримым, Во всех путях беда нас сторожит, Приюта нет главам, равно грозимым; Где не была, там будет и сразит. Вотще дерзать в борьбу с необходимым: Житейского никто не победит. Гнетомы все единой грозной силой. Нам всем сказать о здешнем счастье: «было!»[9]

Как все великие таланты, Лермонтов в высшей степени обладал тем, что называется «слогом». Слог отнюдь не есть простое уменье писать грамматически правильно, гладко и складно, – уменье, которое часто дается и бесталантности. Под «слогом» мы разумеем непосредственное, данное природою уменье писателя употреблять слова в их настоящем значении, выражаясь сжато, высказывать много, быть кратким в многословии и плодовитым в краткости, тесно сливать идею с формою и на все налагать оригинальную, самобытную печать своей личности, своего духа. Предисловие Лермонтова ко второму изданию «Героя нашего времени» может служить лучшим примером того, что Значит «иметь слог». Выписываем это предисловие:

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям нет дела до нравственной Цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое к тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной, нежнейшей дружбы.

Эта книжка испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись – и не шутя, – что им ставят в пример такого безнравственного человека, как герой нашего времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уж сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!

«Герой нашего времени», милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романических злодеев, – отчего же вы не верите в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями, у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастию, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж бог знает![10]

Какая точность и определенность в каждом слове, как на месте и как незаменимо другим каждое слово! Какая сжатость, краткость и вместе с тем многозначительность! Читая строки, читаешь и между строками; понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым. Как образны и оригинальны его фразы: каждая из них годится быть эпиграфом к большому сочинению. Конечно, это «слог», или мы не знаем, что такое «слог»…

Немного стихотворений осталось после Лермонтова. Найдется пьес десяток первых его опытов, кроме большой его поэмы – «Демон»; пьес пять новых, которые подарил он редактору «Отечественных записок» перед отъездом своим на Кавказ… Наследие не огромное, но драгоценное! «Отечественные записки» почтут священным долгом скоро поделиться ими с своими читателями. Лермонтов немного написал – бесконечно меньше того, сколько позволял ему его громадный талант[11]. Беспечный характер, пылкая молодость, жадная впечатлений бытия, самый род жизни, – отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура его начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени)[12], имеющие между собою связь и некоторое единство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся «Последним из могикан», продолжающейся «Путеводителем в пустыне» и «Пионерами» и оканчивающейся «Степями»…[13] как вдруг —

Младой певец Нашел безвременный конец! Дохнула буря, цвет прекрасный Увял на утренней заре! Потух огонь на алтаре!..[14]

Нельзя без печального содрогания сердца читать этих строк» которыми оканчивается в 63 № «Одесского вестника» статья г. Андреевского «Пятигорск»: «15 июля, около 5-ти часов вечера, разразилась ужасная буря с молниею и громом: в это самое время, между горами Машукою и Бештау, скончался – лечившийся в Пятигорске М. Ю. Лермонтов. С сокрушением смотрел я на привезенное сюда бездыханное тело поэта»…[15]

Друзья мои, вам жаль поэта: Во цвете радостных надежд, Их не свершив еще для света, Чуть из младенческих одежд, Увял! Где жаркое волненье, Где благородное стремленье И чувств, и мыслей молодых, Высоких, нежных, удалых? Где бурные любви желанья, И жажда знаний и труда, И вы, заветные мечтанья, Вы, призрак жизни неземной, Вы, сны поэзии святой? Быть может, он для блага мира Иль хоть для славы был рожден; Его умолкнувшая лира Гремучий, непрерывный звон В веках поднять могла. Поэта, Быть может, на ступенях света Ждала высокая ступень. Его страдальческая тень, Быть может, унесла с собою Святую тайну, и для нас Погиб животворящий глас, И за могильною чертою К ней не домчится глас времен — Благословения племен![16]

Примечания

1

Статью о первом издании романа (1840) см.: наст. изд., т. 3, с. 78–150.

(обратно)

2

Лермонтов погиб на дуэли 15 июля 1841 г. (по ст. стилю).

(обратно)

3

Белинский имеет в виду прежде всего Н. А. Полевого, который в статье «Несколько слов касательно приговора русским поэтам и прозаикам в «Отечеств<енных> записках» («Сын отечества», 1840, т. II, с. 663670) резко полемизировал с высокой оценкой творчества Лермонтова. Белинский отвечал Полевому в статье «Журналистика» (наст. изд., т. 3, с. 415–419). О том, что Лермонтов еще не может претендовать на титул «великого поэта», заявлял О. И. Сенковский (см.: «Библиотека для чтения», 1840, т. XLIII, отд. VI, с. 1–11).

(обратно)

4

Алкид (Геракл) – герой древнегреческой мифологии – еще младенцем задушил двух змей, посланных богиней Герой, чтобы убить его. Уничтожение Лернейской гидры – второй подвиг взрослого Геракла.

(обратно)

5

Среди первых стихотворений Лермонтова, появившихся в печати, критик особенно выделял «Песню про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» («Литературные прибавления к «Русскому инвалиду», 1838, № 18, от 30 апреля).

(обратно)

6

«Черствый педант» – С. П. Шевырев, писавший (в рецензии на «Стихотворения М. Лермонтова»), что в поэзии Лермонтова «вам слышатся попеременно звуки то Жуковского, то Пушкина, то Кирши Данилова, то Бенедиктова; примечается не только в звуках, но и во всем форма их созданий… трудно нам доискаться того, что собственно принадлежит повому поэту…» («Москвитянин», 1841, № 4, с. 527). Отзыв об этой рецензии см. в письме Белинского В. П. Боткину от 9 апреля 1841 г.

(обратно)

7

Имеется в виду единственный прижизненный поэтический сборник Лермонтова («Стихотворения М. Лермонтова». СПб., 1840); в него вошли 26 стихотворений и две поэмы («Песня про царя Ивана Васильевича…» и «Мцыри»).

(обратно)

8

См. аналогичный тезис в статье о первом издании романа – наст. изд., т. 3, с. 78–150.

(обратно)

9

Критик цитирует элегию В. А. Жуковского «На кончину ее величества королевы Виртембергской» (1819).

(обратно)

10

В данной цитате есть небольшая неточность.

(обратно)

11

Белинский не мог знать, что неопубликованное наследие Лермонтова было весьма значительным – и не только за счет ранних стихотворений. При жизни Лермонтова увидело свет не более 40 его стихотворений, но написано им было около 400. Краевский действительно располагал автографами Лермонтова, и после смерти поэта большинство его неизданных произведений публиковалось в «Отечественных записках», в том числе такие шедевры, как «Парус», «Утес», «Сон» («В полдневный зной в долине Дагестана…»). Краевскому удалось опубликовать лишь отрывки из поэмы «Демон» («Отечественные записки», 1842, № 6); полностью «Демон» был напечатан лишь в 1856 г. в г. Карлсруэ.

(обратно)

12

Можно предположить, что об этом замысле Лермонтов рассказал Белинскому во время их встречи в Ордонанс-гаузе, приблизительно датируемой 14 апреля 1840 г. (см.: В. А. Мануйлов. Лермонтов и Краевский. – ЛН, т. 45–46, с. 370; об этой встрече Белинский писал В. П. Боткину 16 апреля 1840 г.). П. К. Мартьянов передал рассказ М. П. Глебова о беседе с Лермонтовым по дороге к месту дуэли (Глебов был секундантом Лермонтова). Лермонтов говорил, что «выработал уже план… двух романов: одного из времен смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого – из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране…» (П. К. Мартьянов. Дела и люди века, т. II. СПб., 1893, с. 93–94; о замысле Лермонтова написать роман «из времен Екатерины II, основанный на истинном происшествии», свидетельствует А. М. Меринский – «М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников», М., «Художественная литература», 1972, с. 133).

(обратно)

13

Имеется в виду пенталогия Ф. Купера, открывающаяся романом «Зверобой, или Первая тропа войны». Однако критик не подозревал о существовании этого романа, написанного в один год с данной рецензией (1841), а на русский язык переведенного только в 1848 г. Примечательно, что после свидания с Лермонтовым в Ордонанс-гаузе Белинский сообщал В. П. Боткину в письме от 16–21 апреля 1840 г.: «Я был без памяти рад, когда он сказал мне, что Купер выше В<альтера> Скотта… Я давно так думал…» (см. также: Панаев, с. 136–137).

(обратно)

14

«Евгений Онегин», гл. 6, строфа XXXI.

(обратно)

15

Обстоятельства гибели Лермонтова являлись запретной темой для русской печати вплоть до 1858 г.

(обратно)

16

Критик неточно цитирует XXXVI–XXXVII строфы шестой главы «Евгения Онегина». В XXXVI строфе пропущена 11-я строка: «И страх порока и стыда…». В XXXVII строфе 13-я строка читается: «К ней не домчится гимн времен».

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg