«Злобный критик»

Роман АРБИТМАН

Роман Арбитман

Злобный критик

Липецк

2009

ББК 83.3Р-7

А 54

Арбитман Р.Э.

А 54 Злобный критик (сборник статей)

- Липецк, “Крот”, 2009. 60 стр.

В сборник статей саратовского критика Романа Арбитмана вошли тексты, опубликованные санкт-петербургским журналом «FANтастика» под рубрикой «Колонка злобного критика» в 2007 - 2008 годы.

без объявл.

Техническое обеспечение: С.Соболев.

/

Сдано в набор 15.01.2009. Подписано в печать 06.02.2009. Формат А4½. Ок8. Бумага типографская № 1. Гарнитуры Times, Arial, Courier. Заказ № 54. Тираж 100 экз.

© Арбитман Р.Э., статьи, 2007, 2008, 2009

© В.Владимирский, предисловие, 2009

© “Крот”, 2009

Критик номер раз

Роман Арбитман сегодня — № 1 среди отечественных критиков, активно работающих с фантастической литературой. Говорил это неоднократно и повторю еще раз. Ироничный, остроумный, едкий, крайне субъективный, руководствующийся только собственными представлениями о том, «что такое хорошо и что такое плохо», неудобный для большинства писателей — то есть именно такой, каким и должен быть настоящий журнальный критик. На то и щука, чтоб карась не дремал. Коллегам есть чему у него поучиться.

Впервые я встрелися с Арбитманом на «Интерпрессконе-93». Роман Эмильевич, гордый и торжественный, получал тогда «Интерпресс» за сборник критических статей «Живем только дважды» (этот раритет до сих пор хранится в моей библиотеке), а я впервые участвовал в конвенте в качестве члена оргкомитета. Вроде бы всего пятнадцать лет прошло, а кажется, что минула целая эпоха... Помню скандалы 1990-х, связанные с именем Арбитмана — кое-кто из горячих питерских фантастов, помнится, даже грозился «публично дать ему по хлебалу». До рукоприкладства в тот раз, к счастью, дело так и не дошло, но порезвились оппоненты изрядно. Помню отзыв (весьма нелицеприятный) Арбитмана о моих первых рецензиях, публиковавшихся в легендарном фэнзине «Двести»... В общем, много веселого случалось в те дни на нашей делянке. Сегодня «преподаватель Р.А. из Саратова» почти отошел от внутрифэндомовской жизни. Член Академии русской современной словесности, уважаемый автор «толстых» литературных журналов давно не бывает на конвентах, да и в Москву/Петербург выбирается лишь от случая к случаю. Тем не менее его рецензии и статьи по прежнему вызывают шквал эмоций — не говоря уж о книгах. Мистификация «Роман Арбитман. Биография второго президента России», вышедшая недавно в Волгограде за авторством Льва Гурского, при тираже 800 экземпляров была отрецензирована всеми профильными СМИ, от глянцевой «Афиши» до сетевого «Питербука», и послужила причиной пары сетевых свар.

С тем большей гордостью могу сказать, что и я в некоторой степени причастен к появлению книги, которую вы держите в руках. Авторская рубрика Арбитмана «Колонка злобного критика», с моей подачи выходившая в петербургском журнале «FANтастика» почти два года, по замыслу, разумеется, не оригинальна. Еще в 2002-2003 годах, в почившей ныне «Звездной дороге» Роман Эмильевич вел «Арбитманию», где невзирая на лица довольно жестко подтрунивал над отечественными и зарубежными фантастами. Но и это не первый случай: когда-то давным-давно начинающий писатель-детективщик Лев Гурский регулярно публиковал свою колонку в газете «Книжное обозрение» — могу только пожалеть, что эти выпуски не сохранились в моем архиве. К счастью, «Колонке злобного критика» не грозит судьба быть «погребенной в периодике». Более того — есть надежда, что многие из «героев» этих заметок наконец познакомятся с высказываниями Арбитмана — ни для кого не секрет, что российские фантасты в большинстве своем не только друг друга не читают, но и «жанровую» прессу обходят стороной. Надеюсь, благодаря этой книжке, выпущенной липецким «Кротом», ситуация изменится. Может быть, кому-то даже придет в голову не топать ногами на критика, багровея лицом, не швырять в него банановой кожурой, а «подправить что-то в консерватории». Шанс, конечно, исчезающе мал, но почему бы не поверить в невозможное, как советовал классик? Мы ведь с вами, товарищи, фантасты, или где?..

Василий Владимирский, 01.02.2009

От автора

Словарь определяет слово «злоба» как «чувство гневного раздражения». Совсем иное значение имеет словосочетание «злоба дня» - «то, что волнует, интересует общество в данный момент» (выражение восходит к евангельскому «довлеет дневи злоба его», то есть «довольно для каждого дня своей заботы» - или, по Жванецкому, «неприятности надо переживать по мере их поступления»). Когда петербургский журнал «FANтастика» предложил мне вести ежемесячно «Колонку злобного критика», я тотчас же согласился, поскольку имел в виду оба значения: я был готов раз в месяц откликаться на то, что меня интересует в момент написания каждого материала. Некоторые из этих текстов, опубликованных в 2007 - 2008 году, больше похожи на рецензии, другие - на эссе, парочка - на пародии, а по меньшей мере одна (или, может, не одна) - на сердитую перепалку с оппонентами. Буду рад, если мои колонки заставят кого-нибудь о чем-нибудь задуматься. Впрочем, если эти колонки читателей просто сильно разозлят, я буду знать, что хотя бы полдела сделано.

РЕЙХОЛЮБЫ-ЧЕЛОВЕКОНЕНАВИСТНИКИ

Московское издательство "Эксмо" (совместно с "Яузой") выпустило сборник "Чайки над Кремлем". Оформлен том хитро: неискушен­ный читатель, обнаружив на обложке всего два имени - Андрей Лазарчук и Сергей Переслегин, - решит, будто книга есть тандем двух названных фантастов. Однако оба присутс­твуют раздельно. Повесть Лазарчука "Мы, урус-хаи" невелика по объему и ранее публиковалась как минимум дважды; прочие же вещи, включенные в книгу (рассказы К. Еськова, Н. Мазовой и др.), погоды здесь тем более не делают. Таким образом авторство центральной вещи в сборнике, повести "Ночной кошмар", принадлежит Сергею Переслегину.

В предисловии составитель Владислав Гончаров посвящает пару старательно-неловких абзацев защите "Ночного кошмара" от вероятных "неправильных" толкований, словно пытается амортизиро­вать возможную читательскую реакцию после знакомства с текстом. Кажется, составителю немного стыдно и стремно. И есть отчего...

Прежде, чем вести разговор о повести Переслегина, позволю себе нелирическое отступление.

Не мною замечено, что кое-кого из российских фантастов поразил вирус опасной болезни. Сей недуг называется рейхофилия. Заболевшие индивидуумы начинают испытывать симпатию к одной из самых омерзительных флуктуаций мировой истории - гитлеровской Германии. Причем ис­пытывают они эту симпатию не втихаря, но стараются ее всячески прокламиро­вать в подведомственном им жанре.

Знатокам отечественной фантастики удалось даже вычислить одного из первых заболевших - маститого писателя, экс-редактора ежене­дельника "Семья", а ныне члена Общественной палаты Сергея Абрамова. В по­вести "Тихий ангел пролетел" (1993) тот описал последствия возможной победы Третьего рейха во второй мировой. И если западные фан­тасты рассматривали подобный вариант с ужасом (см. "Человека в высоком замке" Филипа Дика), то наш соотечественник явил миру едва ли не утопию. Все, что у Дика выглядело символом конца цивилизации, у Абрамова оказалось всего лишь быто­вой неприятностью. Крепкий рубль, сытые бюргеры, мудрая правящая (национал-социалистическая, само собой) партия - что, дескать, тут плохого? Живи да радуйся...

Как и заряженное оружие, жанр альтернативной истории крайне опа­сен в неумелых руках. Данный прием творческого исследования ре­альности, выстраданный западными фантастами, нам достался дуриком, практически на ха­ляву, вместе с упавшей с неба свободой слова, сникерсами и ба­ночным пивом. А то, что получено даром, и проматывается на раз - гуляй, рванина! Начальство ушло, все дозволено, и ура. Да и сам Большой Брат, по правде говоря, навредил перед уходом. Советская пропаганда обличала нацизм в режиме non-stop многие годы подряд. Постепенно эти обличения становились все более скучными, дежурными и неталантливыми. Так что когда СССР схлопнулся, далеко не все пишущие сумели преодолеть соблазн перевернуть те­лежку с яблоками и отмыть добела коричневого кобеля.

Известно, что запретное притягивает. Рейх был игрушкой - красивой (парады, эполеты, выправка), эффектной (чего стоит обаяшка Мюллер из телесериала!), соблазнительной и до поры недоступной. Едва только препоны растворились, к желанной игрушке потянулось множество крепких рук и слабых го­лов. На прилавках возникли пластмассовые мо­дели "тигров" и "мессершмитов", а фантасты принялись населять свои сочинения бравыми гитлеровцами в полной экипировке.

Примеры? Их немало. Мне уже доводилось писать о романе Алексея Евтушенко "Отряд" (М., "Эксмо"): взвод красноармейцев и взвод гитлеровцев захвачены инопланетянами, которым совместно противостоят. Впоследствии из советско-немецких профи получается отличный сводный отряд, каковой космические демиурги ре­шили использовать для полезных межгалактических дел. По мнению автора, экс-противникам делить нечего. И наши солдаты, и фашист­ские - одинаково славные парни, вне зависимости от покроя мун­дира. Да и пулеметчик германский - просто мастер своего дела...

А вот еще пример, уже совсем свежий - первый том эпопеи Андрея Семенова "Иное решение" (СПб., "Крылов", 2007). Автор придумыва­ет сюжет о едва не увенчавшихся успехом сепаратных переговорах СССР и гитлеровской Германии в 1942-м и, похоже, искренне жалеет о несбывшемся. Дескать, как бы хорошо было, кабы наш Усач дого­ворился полюбовно с немецким Усатиком, и западные плутократы, привыкшие загребать жар чужими руками, получили бы по сусалам! Временами, конечно, автор книги спохватывается и отпускает фюре­ру пару-тройку негативных эпитетов, но восхищение мощью рейха в итоге все равно перевешивает. Автор умиленно описывает социаль­ные блага, доступные обывателям благодаря неустанной забо­те фюрера, "экспрессивного и энергичного" военачальника. Разве не досадно, что исторический эксперимент вождя НСДАП провалился? Разве, мол, нельзя позволить фюреру - хотя бы в отдельно взятом произведении - одержать заслуженную им победу? А?

Мысль о том, что Гитлеру непременно следует дать шанс на выигрыш (пусть и в рамках ролевой игры), главенствует в "Ночном кошмаре" Переслегина. "Я симпатизирую немецкому лагерю", - без экивоков признается повествователь. По его мнению, фюрер не просто играл за Германию, "фюрер жил Германией" и оттого не мог себе позво­лить проиграть. К тому же Гитлер, по Переслегину, первенствовал "в некоем магическом уровне включенности в ситуацию". В общем, заглавный ночной кошмар в итоге ожидал не нацистов, но наших со­отечественников, побежденных уже на первом этапе войны...

За два года до этой публикации Переслегин напечатал в одном столичном журнале статью "Вторая мировая война: Мифы и реаль­ность", где признался в рейхолюбии. Аккуратно. Сперва - скороговоркой - написал про плохое: тотали­таризм, война, лагеря. А уж затем, с чувством, с пафосом про замечательное: "Рейх - это гордый вызов, брошенный побеж­денным торжествующему победителю, квинтэссенция научно-техничес­кого прогресса, открытая дорога человечества к звездам".

Про "дорогу к звездам" - это, наверное, автор имел в виду дети­ще Вернера фон Брауна, ракетные снаряды "Фау", поубививавшие тысячи англичан. Однако в перевернутом сознании нашего фантазера убойная сила реактивных снарядов - как раз "миф" второй мировой войны, а вот "реальность" - космическая состав­ляющая Пенемюнде. Недаром в повести "Ночной кошмар" фюрер коман­дует Вернеру фон Брауну: мол, от ваших налетов на Лондон толку нет, да и негуманно. Сосредоточьте-ка, партайгеноссе, свои уси­лия на проектировке межпланетных ракет. Полетим на Луну и на Марс. Словом, дух захватывает от перспектив. В упомянутой журнальной статье Переслегин искренне сокрушался: ах, гибель такой интересной цивилизации, как гитлеровская, - "невосполнимая потеря" для человечества. Перестарались союзники.

Увы: чем дальше уплывает от нас в прошлое Третий рейх, тем больше у нас находится охотников обратить историческую трагедию в забаву для взрослых. Когда-то чуди­лось, будто после Освенцима нельзя сочинять стихи. Теперь выяс­няется, что после Освенцима можно даже сочинять целые тома про "упущенные возможности Гитлера" и постфактум указывать ему, каким манером ему нужно было добиваться мирового гос­подства. Кабинетные умники с профессорскими бородками, потирая пухлые ручонки, принялись азартно перестраивать прошлое: знако­мые паззлы - "мировая бойня", "расовые законы", "гестапо" - перемещались на периферию, а в центре оказывались блестящие стратеги-фельдмаршалы, чудная дисциплина, "мировой лед", "Анэнэрбе", волнующая мистика СС и тому подобное. Из рейха стали лепить таинственно-притягательную Атлантиду в стиле fantasy. Незаметно война стала войнушкой, мил­лионные жертвы - крестиками и ноликами, оккупанты - нестрашны­ми оловянными солдатиками. Из простых, как пфенниг, мясников Гиммлера и вовсе понастрогали загадочных ландскнехтов Зла в чер­ных доспехах. Эдаких, знаете, дартов вейдеров, которые занима­лись не крематриями, но исключительно магией, поисками Грааля, Ковчега и прочими занимательными фокусами...

Что ж, еще пару десятилетий таких игр - и следующее поколение будет уверено, что во второй мировой войне маги-в-черном сража­лись с Шамбалой, а под конец все дружно улетели на Марс.

ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ АМЕРИКАНСКОЙ ФАНТАСТИКИ

Спрут Дядя Сэм совсем оборзел. Тянет свои звездно-волосатые щу­пальца практически к самому святому. Недавно Сергей Лукьяненко, общаясь в онлайне с читателями "Комсомольской правды", разобла­чил ужасный заговор Голливуда. Мол, американские господа нарочно затягивают со съемками новых "Дозоров", имея целью "прекратить выход слишком успешного российского проекта".

О да, Сергей Васильевич! Зримо представляешь себе, как собирают­ся на тайную вечерю Стивен Спилберг, Джордж Лукас и Питер Джек­сон и за рюмкой виски обсуждают, как бы половчей нагадить нашему Лукьяненко. А то, мол, паренек высоко взлетел; того и гляди по­дорвет благополучие голливудских мэтров. Спилберг как человек гуманный предлагает лишь мягко придушить "Дозоры" по финансовой части, зато пылкий Джексон, конечно, советует не мелочиться, и сразу послать в Москву киллера: у него, у Джексона, кстати, есть на примете один парень, Энди, берет недорого и работает чисто...

Американцам есть чего бояться: они - народ выдуманный, их исто­рия короче голубиного клюва, и та ненатуральная. То есть про Ко­лумба и ковбоев - еще так-сяк правда, а в промежутке и после - сплошные лакуны, недомолвки и недоглядки. Убивали ли ихнего Лин­кольна или шлепнули какого-то другого старца Авраама с похожей бороденкой? Был ли в природе Перл-Харбор или янки бомбили сами себя? Высаживался ли вообще Армстронг на Луне или Луну изготови­ли в Гамбурге из сыра и тайно привезли на студию "ХХ век Фокс"? Короче, сплошной туман, полная энигма, вопросы без ответов.

К счастью, есть на свете народный академик Трофим Денисович Фо­менко со своей гениальной теорией, которая решает все проблемы сразу и ставит, наконец, мировую историю с головы на ноги. Раз уж академик недавно доказал, что портрет Моны Лизы Джоконды на­писал наш Валентин Серов (назвав ее "Девочка с персиками"), а московский князь Юрий Долгорукий и шведская принцесса Пеппи Длинныйчулок - одно и то же лицо, мы можем, руководствуясь тем же прогрессивным методом, раскрыть подлинную, не мистифицирован­ную, историю американской фантастики. Которая, как вы сами пони­маете, никакая, к чертям, не американская, а исключительно наша.

Значит, так. Запоминайте. Эдгар По и Роберт Говард - это на са­мом деле, разумеется, Александр Пушкин и Николай Гоголь. Сов­местно с Амброзом Бирсом - то есть Иваном А. Крыловым - Пушкин написал ставшую хрестоматийной басню "Ворон на мосту через Сови­ный ручей" (в финале умирающая птица каркает: "Nevermore!" - и кусок сыра выпадает из клюва в воду, назло лисице).

Именно Пушкину, кстати, обязан Гоголь идеей долгоиграющего фэн­тезийного проекта, сквозным персонажем которого стал запорожский казак Конан, саблей и кулаком сражающийся с разнообразной фоль­клорной нечистью. Начав с рассказов из цикла "Кром-и-Митрогород" ("Конан близ Диканьки", "Конан против Утопленницы", "Как поссо­рились Конан с Дойлом" и др.), Гоголь сочинил два сценария ("Же­нитьба Конана" и "Конан-ревизор"), затем переключился на повести ("Портрет Конана", "Нос Конана" и др.), а под конец жизни создал масштабное эпическое полотно о загробных похождениях своего ге-

роя, под мрачноватым названием "Конан в царстве Мертвых Душ".

К сожалению, после очередного приступа депрессии Гоголь покончил с собой, оставив недописанным второй том эпопеи. В разные годы завершить труд Гоголя пытались Спрэг де Камп (он же Сенковский), Лин Картер (Лермонтов), Пол Андерсон (Аксаков) и другие. Однако удача пришла, лишь в наши дни, к Роберту Джордану - то бишь Александру Твардовскому, - автору поэмы "Конан на том свете"...

Однако мы несколько забежали вперед. Вернемся к истокам. Хьюго Гернсбек - на самом деле Даниил Андреев и Василий Головачев в одном лице. Он родился в Днепропетровске в 1884 году, в 1926 го­ду (то есть при нэпе) переехал в Москву и стал издавать журнал "Удивительные истории". Неудивительно, что позднее он угодил в сталинский лагерь, где и сочинил свою знаменитую "Розу Мира Цэ 41 Плюс". При Хрущеве его реабилитировали (а "Розу Мира" - нет), при Брежневе приняли в Союз писателей (но "Розу Мира" все-таки не печатали), так что самые тиражи начались уже после горбачевской перестройки, когда писатель не просто опубликовал многострадальное сочинение, но и додумался противопоставить мерзким жруграм спецназовца Матвея Соболева. Успех общеизвестен.

Идем дальше. Генри Каттнера и Кэтрин Мур по-настоящему зовут Андреем Лазарчуком и Ириной Андронати. Дебютировали они не слиш­ком удачным циклом рассказов о Хогбенах (семье подземных черно­быльских мутантов с суперспособностями), а вот мировую извест­ность приобрели после выхода романа "Марс Экклезиаста" - в со­авторстве с Фредериком Брауном (псевдоним нашего Михаила Успенс­кого, блестящего новеллиста). Главным героем книги стал славянс­кий бард-воин Редедя Киплинг, получивший посмертную жизнь. Позднее успех знаменитого трио попыталась повторить Мэри-Даниэла Семено­ва (девичья фамилия - Симмонс), написавшая цикл романов о древ­неславянском поэте-оборотне Иване Купале (Китсе). К сожалению, даже две лучшие книга цикла, "Волкорион" и "Закат Волкориона", были встречены сдержанно: многих утомил переизбыток англицизмов.

Писатель Орсон Скотт Кард - в действительности не кто иной, как Эдуард Вачаганович Геворкян. Родился в Хараноре, учился в Ерева­не, как фантаст дебютировал в Москве. Там же, в альманахе "НФ", увидела свет самая знаменитая его вещь "Правила игры Эндера" - о мальчиках, из которых растят спецов по космическому геноциду. Печатная публикация фурора не произвела, зато когда ее без спро­са вывесили на американском халявном портале, число скачиваний за три месяца достигло шести миллионов. Коллеги советовали пода­вать в Гаагский трибунал на хозяина интернет-ресурса, однако Ге­воркян предпочел честную дуэль на шпагах и был убит. Потому-то полный цикл "Хроники Эндера" пришлось дописывать его лучшим друзьям - Сергею Жарковскому (он же Роджер Желязны) и Евгению Филенко (историки американской SF, пытаясь выдать и этого нашего писателя за своего, придумали ему несуразное имя Джек Финней).

Подлинное имя Уильяма Гибсона - разумеется, Владимир Васильев. Отец современного киберпанка родился в 1948 году в Николаеве (тогда - Украинская ССР) и, не закончив даже средней школы, прямо с котомкой отправился в Москву. Первая его книга "Нейро­мансер. Без страха и упрека" открыла читателям т.н. "виртуальную реальность" еще задолго до появления первого персонального компьютера. Тема была продолжена в романах "Свет или слава", "Грузовики овердрайв" и получила свое наиболее емкое воплощение в рассказе "Ванька-мнемоник". Уже в наши дни рассказ был экрани­зирован на "Мосфильме", роль дельфина сыграл К. Хабенский.

Тот, кого американцы именуют Робертом Асприном, на самом деле носит имя Дмитрий Емец. Главный герой его юмористического цикла "М.И.Ф." (расшифровывается как "Мефодий И Фсе"), Мефодий Буслаев занимается мелким колдовством в обстановке, максимально удален­ной от земной. Помогают нашему герою демон Реваз, дракончик Пы­халка и девочка Таня, хозяйка летающего волшебного контрабаса (на котором герои, собственно, и путешествуют между мирами). За­бавно, что некая англичанка - чьи имя мы из жалости опустим - однажды попыталась присвоить образ Тани, сменив героине пол. Ко­нечно же, попытка интеллектуального пиратства была замечена ми­лицией и пресечена в международном аэропорту "Шереметьево-2".

Объем статьи не позволяет даже перечислить всех соотечественни­ков, нагло приписанных американцами к своему пантеону.

Вот Святослав Логинов, злостно переделанный в Стерлинга Ланье (не хочется даже вспоминать, в какую гадость чуть было не превратил­ся добрейший сантехник Еров, отправленный путешествовать дорогою широкой!). Вот Олег Дивов, шустро перекрашенный в Филипа Дика (простые оптимистичные сновидения перегрузили психоделическими глюками - для превратного их толкования). Вот Федор Саберхаген, чья настоящая фамилия Березин. Естественно, придуманные Федей огромные черные корабли-берсеркеры еще с 1967 года бороздили просторы именно нашего Большого Театра, а не каких-нибудь там занюханных Метрополитен-оперы и Карнеги-холла.

Вот Кирилл Бенедиктов, опущенный до примитива Гордона Диксона. Вот Александр Громов, упрощенный до Гарри Гаррисона. Вот Дмитрий Скирюк, скрюченный до Клиффорда Саймака. Вот Дмитрий Володихин, чей гордый имперский порыв стиснут вялыми сарказмами Курта Вон­негута. Вот блестящий Леонид Каганов, наскоро перекрашенный в дюжинного Джеймса К. Ганна. Вот деликатный Юлий Буркин, из кото­рого слепили кровавого перверта Клайва Баркера.

С особым цинизмом янки попытались превратить нашего поэтичнейше­го Вячеслава Рыбакова в какого-то замшелого Рэя Брэдбери: с Баш­ни из слоновой кости американцы под покровом ночи спустили на землю очаг, грубо попытались растопить его книгами, перевели Цельсия в Фаренгейта. Но преступная авантюра не удалась...

Да, мы чуть не забыли о Роберте Шекли - писателе, которого аме­риканцы более других хотели бы выдать за своего. Но не тут-то было! Восстанавливаем справедливость. В реальности Роберта звали Петр Петрович, фамилия его была Шмидт, воинское звание - лейте­нант. Автор многих сатирико-фантастических новелл прожил, увы, недолго: еще в начале минувшего века он по недоразумению ока­зался в эпицентре восстания матросов на крейсере "Очаков"; после поражения мятежа скрывался у фэнов в Одессе, затем в Киеве, где заболел и скоропостижно умер. В память о нем основана "Академия Шмидта", состоящая из его литературных детей и выпускающая одно­именный ежегодник в издательстве "Эксмо"...

Впрочем, это - "уже совсем другая история", как сказали бы наши знаменитые фантасты Аркадий и Борис. Ошибочно именуемые Жюлем и Гербертом.

…ПЛЮС БРАУНИЗАЦИЯ

ВСЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Значит, так. Иисус, доживший до преклонных лет, оставляет чело­вечеству тайный манускрипт. Тот, кто его найдет, научится воск­решать мертвых, ходить по воде, аки посуху, превращать воду в вино et cetera. Основное действие разворачивается уже в наши дни. Бравые агенты ФБР - супергерой-мыслитель Натан Лав и эски­моска-валькирия Кейт Нутак - долго не могут понять: почему жес­токо убиты разработчики научного проекта "Лазарь", чего именно добивается таинственный маньяк и маньяк ли он на самом деле. Чи­тателю проще. Едва среди действующих лиц появится некто в сута­не, он-то и должен стать главным подозреваемым. Правда, еще не факт, что подозрения оправдаются в полной мере...

Все вышеизложенное - лишь начало истории длиной в две тысячи лет и шесть с половиной сотен книжных страниц. Хотя автор "Пос­леднего Завета" (СПб., "Азбука-классика") - француз Филипп Ле Руа, над его романом явственным образом витает хорошо различимая тень американца Дэна Брауна, создателя "Кода да Винчи".

В фамилии "Браун" вообще есть что-то мистическое. Вернер фон Браун, изобретатель снарядов "фау", едва не стер с лица земли Лондон. Эммет фон Браун, создатель машины времени, внес страшную путаницу в историю. Наконец, именно Дэну Брауну человечество обязано эпидемией фантастико-эзотерических детективов.

Забавно, что нечто по-настоящему значительное в этом жанре было создано за много лет до "Кода да Винчи": роман "Имя розы" Умбер­то Эко и поныне считается вещью культовой, но армии подражателей у этой книги не было и нет. А вот Дэн Браун, многократно удеше­вивший историческую часть, вызвал к жизни литературное цунами.

После выхода в свет "Кода да Винчи" уже невозможно писать в со­ответствующем жанре без оглядки на брауновский опыт построения фабулы. Отныне в книгах такого рода желательны библейские мотивы (на грани кощунства - дабы возмущение церковников добавило пиа­ра) или, как минимум, исторические тайны спекулятивного свойс­тва, а также чудеса науки (чтобы не отвратить поклонников scien­ce fiction) и приключенческая фабула (дабы перестрелки, мордобой и расчлененка по ходу сюжета держали читателя в тонусе).

Проигрывают те авторы, которые кокетливо делают вид, будто ни­когда не слышали ни о каком "Коде да Винчи" и до всего додума­лись сами. Выигрывают те, кто честно признаются в здоровой за­висти к собрату-романисту и цинично намерены откусить немножко от чужой славы. Филипп Ле Руа - без сомнения, циник. Он не отк­лоняется схемы, от удачно опробованной его предшественником...

Было бы странно, если бы процесс браунизации не затронул и нашу страну. Первым удачливым отечественным "браунитом" стал выпущен­ный издательством "Ad Marginem" Арсен Ревазов со своим "Одино­чеством-12" и богатым опытом интернет-промоушна.

Издательство "ЭКСМО" запустило серию "Русский интеллектуальный роман-загадка", в рамках которой солировал Влад Доронин с "Кодом Наполеона" (герои ищут напоеоновский автограф с координатами не­коей святыни) и "Печатью евангелиста" (темные силы охотятся за старинной иконой; под слоями краски - цитируем аннотацию - "таится древнее изображение, способное изменить привычное предс­тавление о ходе истории, а значит, повлиять на судьбы мира").

Издательство "АСТ", явившее нам "Код да Винчи" по-русски, дове­рило роль отечественных инкарнаций Брауна Василию Горлову, авто­ру "Кода Маннергейма" (наши современники ищут запрятанную Ман­нергеймом тибетскую святыню, "способную пошатнуть основы христи­анского мира"), и Николаю Буянову, автору "Гобелена императора".

О книге Буянова - чуть подробнее. Действие разворачивается в двух временных пластах. В наши дни сыщики расследуют несколько таинственных убийств и одно похищение исторических реликвий. А в начале XIX века между тем раскладывается иной сюжетный пасьянс: благородный шевалье Анри Тюмирье, один из соратников герцога Эн­гиенского, мечтает отомстить Бонапарту за убийство сюзерена. Два временных пласта соединены не столько заглавным гобеленом, сколько золотым медальоном герцога. Вещица дошла из глубин ми­нувшего до наших дней весьма извилистым и кровавым путем. Войны, революции, репрессии, блокадный Ленинград... Уже в новорусские годы медальон оказывается в эпицентре запутанных происшествий с участием видного олигарха, его бодигарда, прекрасной дамы и про­чих привычных уже типажей современной российской pulp fiction.

Признаться, детективный сюжет сам по себе сделан Николаем Буяно­вым не очень чисто: многие обстоятельства опираются на роковые совпадения, а психологические мотивировки поступков ряда персо­нажей порой сомнительны (трудно например, поверить, что видный скрипач готов похоронить свою биографию и готов удариться в бега ради золотой вещицы - пусть даже большой ценности).

Однако Брауновский опыт плюс обращение к фигуре "корсиканского чудовища" спасает эту книгу российского автора от финансового провала - точно так же, как Наполеон помог выкарабкаться упомя­нутому выше Владу Доронину. И жизнь императора, и его смерть (естественная? насильственная?) уже стали и еще станут основой сотен литературных произведений. "Наполеон Бонапарт вообще был полон тайн - и тогда, и теперь, - рассуждает одна из современ­ных героинь романа, загадочная француженка мадам Блонтэ. - Он был настоящим гением во всем: в любви, в политике, в войне..."

И еще о Наполеоне. В финале великой гоголевской поэмы помещики и чиновники, озабоченные идентификацией Чичикова, задумываются: а не Наполеон ли он? И не исключают такой возможности. Вслед за Бонапартом и сам Гоголь может стать объектом сочинения в брау­новском духе - благо тайн в жизни писателя хватало.

Сюжет романа Николая Спасского "Проклятие Гоголя" (М., "ОЛМА") весьма экзотичен. 1953 год. Сталин только что умер, к власти рвется Берия. Ему в голову и приходит в голову интересная мысль: в качестве доказательства смягчения политического режима в СССР взять и канонизировать Николая Васильевича Гоголя - писателя, одинаково уважаемого и коммунистами, и антикоммунистами. Беда в том, что, по слухам, покойный классик был некрофилом. Более то­го, где-то в Риме вроде бы хранятся секретные документы, этот факт подтверждающие. А ну как эти бумаги добудет подлое ЦРУ, опубликует их и сорвет канонизацию?

Агент советской разведки в Италии, молодой человек с оперной фа­милией Гремин, получает задание в кратчайшие сроки найти и изъ­ять компромат на давно покойного писателя. По пятам Гремина сле­дует еще один охотник за документами - бывший махновец, бывший уголовник, а ныне святой отец Федор. Но и ЦРУ не дремлет: амери­канцы подозревают, что у Гремина совсем иное задание - подгото­вить покушение на главного итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти. Правда, и сами янки не прочь уконтропупить Тольятти, но крайне обидно, если это сделают конкуренты.

Николай Спасский - разумеется, не писатель и с изящной словес­ностью связан по касательной. Он много лет прослужил нашим пос­лом в Италии, он знает и любит эту страну - ее ландшафты, архи­тектуру, музеи; он хорошо разбирается в кулинарии и винах. Фон повествования вполне достоверен, да и сама безумная фабула, при­думанная Спасским, могла бы стать основой лихой сатирико-детек­тивной фантасмагории "Нашего человека в Гаване" Грэма Грина. Но убийственная и удушливая серьезность произведения экс-посла вку­пе с его желанием непременно раздеть классика догола все портят категорически. Вместо изящного кунштюка нам представлено нечто плоское, в жанре бульварно-газетного "разоблачения": ах, Гоголь был некрофилом, вяжите его! Да какая нам разница, любил или не любил Гоголь мертвых? Главное, что он написал "Мертвые души"...

Впрочем, игра на поле Брауна может и не быть совсем провальной - если авторам удается избежать пафоса. Неплохой оказалась за­думка "плутовского романа" Максима Чертанова и Дмитрия Быкова "Правда" (СПб., "Амфора"): два соотечественника воспользовались тем же кодом с развлекательно-издевательской целью. Роман пред­назначен той аудитории, что может оценить все пределы авторского глумления над историческими персонажами и знакомыми со школы фактами. Как и в романе Брауна, здесь возникает Лувр - правда, на мгновение, чтобы Надежда Константиновна Крупская могла засты­диться висящей в музее обнаженки и поспешно сбежать.

Соавторы переворачивают исторические события с ног на голову. Надежда Константиновна оказывается фальшивомонетчицей, Сталин - глухонемым полуидиотом, Богданов - вампиром, Каменев с Зиновь­евым - парочкой содомитов, а вечный козел отпущения Троцкий - революционным поручиком Киже, ни лица, ни тела не имеющим.

Как и у Дэна Брауна, имеет место подмененные исторические доку­менты. Но если в "Коде да Винчи" речь шла об "отретушированном" в пользу христианских догматов Новом Завете, то у Чертанова-Бы­кова фигурируют номера дореволюционной "Правды" - бульварной газеты, задним числом превращенной в рупор революции. Есть и те­ма скрываемого царского происхождения: оказывается, Ленин - не­законнорожденный сын императрицы Марии Федоровны, а Дзержинский - вообще из рода Рюриковичей. В качестве мистического символа выступает Кольцо Власти, из-за которого Ленин с Дзержинским и затеяли революцию. Но если Ильич выведен безобидным гулякой, иг­роком и бонвиваном, то Железный Феликс - сущий демон. Он и убийца, и растлитель малолетних, и предатель, и заговорщик...

Поначалу фокус, придуманный авторами, забавляет (Ленин организу­ет фальшивые похороны Баумана, встречается с Толкиеном в психуш­ке, в "наперсток" выигрывает деньги у немецкого Генштаба и т.п.), однако создатели книги теряют чувство меры, и оттого ав­торский прием быстро приедается. Фирменное быковское умение на­низывать словеса становится навязчивым и утомительным. В "Коде да Винчи" пять с половиной сотен страниц, в "Правде" (если пе­ресчитать по формату) примерно столько же. Увы, никакой анекдот не может быть многостраничным.

ИМПЕРИЯ

НАНОСИТ ОТВЕТНЫЙ ВИЗИТ

"Мне так уже надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст..." - не без раздражения писал Вяземский в 30-е года позапрошлого века, полемизируя со стихотворением Пушкина "Клеветникам России".

С тех пор многое переменилось. Расстояние от мысли до мысли ныне сократилось благодаря Интернету и мобильной связи. Обязанность гнобить клеветников России взвалили на свои бронированные плечи ФСБ, МВД и РТР. А тендер на географические фанфаронады задешево перекупили у поэтов писатели-фантасты. И чем глубже погружается в пучину забвения расколовшаяся советская Гондвана (Таврида, ау! Колхида, ау!), тем чаще имперская тематика ностальгической зано­зой смущает умы разных авторов, молодых и старых.

Ностальгия по СССР - товар ходкий. Зная это, московское изда­тельство "Ad Marginem" еще года три назад запустило серию "Ат­лантида" - переиздание в современных глянцевых переплетах оте­чественного детективно-фантастического мусора полувековой и бо­лее давности. Серия, вопреки ожиданиям, пошла вяло: читающая публика не повелась на "Гипнотрон профессора Браилова", "Куклу госпожи Барк" и др. А почему? В романе Михаила Елизарова "Библи­отекарь" (М., "Ad Marginem") объясняется, в чем проблема. Психофизиологический эффект новоделов ничтожен, поскольку дьявол именно в деталях - гарнитуре шрифта, фактуре бумаги, клее, ти­пографской краске, материале переплета и прочих мелочах, уже не поддающихся воспроизведению. Зато подлинная макулатура давно ми­нувших дней может таить великую силу. Ненаучная фантастика плав­но перетекает в пропагандистскую притчу, маразм крепчает.

Оказывается, по сюжету "Библиотекаря", романы всеми забытого со­ветского графомана Дмитрия Громова (не путать с половинкой Ол­дей!) оборачиваются сегодня чем-то вроде психотронного оружия невиданной мощи и наркотика покруче ЛСД. Люди, которым эти книги попадают в руки, на время преображаются: становятся нечувстви­тельными к боли, бодреют, молодеют, грезят наяву. Тайные адепты выискивают повсюду подлинники Громова, собирают их, кучкуются вокруг них, убивают и умирают за них. Словно артефакты Атланти­ды, книжки серого совписа магически действуют на уцелевших ат­лантов, заряжая их энергией. Притча Елизарова приобретает, таким образом, черты лихого боевика из жизни то ли партизан, то ли драгдилеров, то ли сектантов. Главный герой Алексей Вязминцев волею судьбы становится хранителем одной из книг, духовно рас­тет, и в финале ему открывается Главная Тайна Нашей Родины - та, которую под пытками не выдал буржуинам Мальчиш-Кибальчиш. Да и мы ее на всякий случай не откроем: а вдруг кто-то из молодых читателей попытается, чего доброго, повторить это дома?

Кстати о Кибальчише и Буржуинах. Упомянутые персонажи, разведен­ные по идеологическим полюсам, появились на свет в эпоху, когда советская империя уже прочно заняла место империи Российской, и сочувствие каким-нибудь Неуловимым Мстителям автоматически пред­полагало суровость к штабс-капитану Овечкину или полковнику Ку­дасову. Однако после 1991 года отчаянные патриоты былой гармонии ощутили некое завихрение в мозгах: какую же из двух стран следу­ет ныне считать Россией-которую-мы-потеряли? Царскую, с госуда­рем императором, гимназистками румяными и конфетками-бараночка­ми? Советскую, с товарищем Сталиным и вареной "останкинской кол­басой" по 2-20? Что реанимировать будем, а, господа-товарищи?

Писатель Михаил Попов, например, предлагает "План спасения СССР" (именно так называется его роман: М., "АКПРЕСС"). Как из­вестно, план взятия Парижа у Василия Ивановича Чапаева состоял из двух картофелин; одна обозначала Эйфелеву башню, вторая - самого комдива на лихом коне. Примерно таким же глубокомысленным выглядит план спасения Советского Союза. Об этом плане знамени­тый академик-ракетчик Модест Петухов собирается докладывать генсеку 26 сентября 1990 года. Однако за несколько часов до визита в Кремль Модест Анатольевич убит ударом кортика в сердце, а его личный сейф опустел. В ночь убийства в дачном доме Петухова находились пять подозрительных личностей: новонайденная дочка хозяина, его угрюмый приятель-врач, суетливый секретарь-гипнотизер, а также сторож-самозванец и издатель-американец.

Политическая фантастика прирастает детективом. Приехавший на место происшествия следователь КГБ должен разобраться, кто преступник, куда делся пресловутый план и вообще есть ли связь между убийством и грядущим кремлевским рандеву? Ведь покойный интересовался не только спасением СССР, но и, скажем, НЛО. А вдруг убийца - какой-нибудь враждебный зеленый человечек из космоса?

В книжном проекте, запущенном "АКПРЕСС", белый цвет серии означает, что расследование будет интеллектуальным. Согласно аннотации, Михаил Попов - лауреат премий им. Шукшина, Платонова и Бу­нина. Ни Аэлиты, ни Агаты Кристи в этом списке нет. Дабы оправ­дать цвет обложки, автор выстраивая сюжет в духе приключений Пуаро и мисс Марпл, но одновременно требует от всех персонажей серьезных разговоров - о Солженицыне, "третьем пути" России, космических пришельцах, древних рунах, хрене моржовом и иных умных вещах. В финале, как водится, подозреваемых соберут за одним столом, и тогда-то всем откроется роковая тайна. Однако будет ли она по-настоящему роковой и захватывающей? Сумеет ли М. Попов оправдать громкое название своего опуса или ретируется на полдороге? Что, если разгадка тайны окажется элементарной, как пара чапаевских картофелин?

Из чувства милосердия опустим прямые ответы на эти вопросы. Тем более, что на подходе уже иной, казалось бы, герой. У главного персонажа романа Дмитрия Володихина "Доброволец" (СПб., Лениздат, "Ленинград", серия "Боевая фантастика"), двадцатисе­милетнего историка Михаила Денисова из 2005 года, нет сомнений, кому сочувствовать: правда на стороне империи поручика Голицына и корнета Оболенского, а проклятых "краснопузых" с их грядущими "РэСэФэсэЭр" и "ЭсЭсЭсЭр" надлежит мочить любыми средствами. Судьба подкидывает Денисову уникальный шанс. Группа белогвардейски настроенных физиков тайно сконструировала машину времени, и Михаилу предложено отправиться - вместе дюжиной других энтузиастов - в боевой 1919-й. Дабы помочь Белой Гвардии спасти святую Русь от большевистских орд.

Миссия, однако, проваливается. Кровавые комиссары победили, как и прежде, а Белый Камелот, о котором грезил наш герой в визио­нерском экстазе, в финале рассыпался в прах. Поначалу кажется, что неудачу экспедиции Денисова и К предопределила глупость ор­ганизаторов десанта. Вместо того, чтобы нащупать в исторической ткани уже известные задним числом узловые моменты и грамотно бить в одну точку (не только ведь адъютант Его Превосходительства умел поезда под откос пускать!), посланцы 2005 года служат в белой гвардии рядовыми, даже не пытаясь всерьез влиять на ситуа­цию. Марк-твеновский Янки не боялся внедрять электричество при дворе короля Артура - в то время как герои Володихина не дога­дываются прихватить в 1919-й хотя бы связку гранатометов, на ху­дой конец. Вопреки названию серии, от передового боевого снаря­жения фантаст уклоняется. Даже автор обложки книги Володихина - и тот решил помочь белым, вручив герою нечто вроде укороченного АКМ. Но в тексте-то Денисов воюет простой трехлинейкой!

Никчемность и бестолковость героев "Добровольца" - вовсе не им­манентные их качества, продиктованные сюжетом (мамки их в детс­тве не роняли головками вниз), но результат двусмысленной пози­цией автора, которые сознательно лишает персонажей свободы рез­ких движений. Похоже, Володихин - именно один из тех, кто и по сей день не разобрался, какая из двух канувших империй ему милее, романовская или сталинско-брежневская. Не случайно под конец Денисов, покорный воле автора, задумывается: а стоило ли, мол, ввязываться в заваруху? если вдруг белые победят, история поменяется и много всякого народа может и вовсе не родиться?

На последних страницах книги герой окончательно уступает место автору, и тот декларирует credo: мол, главная задача сегодня - противостоять врагам и разрушителям того Отечества, которое есть. Иными словами, надо построить хоть какую-нибудь империю из того, что мы сейчас имеем под руками. Приехали. Стоило ли ради этого браться за фантастику и сочинять многостраничный роман?..

Кстати, воинственное бряцанье ржавыми доспехами - занятие в данном случае бессмысленное. Дряхлеющие империи, как известно, никогда не могли толком защитить своих завоеваний. Ни Римская, побежденная варварами. Ни романовская, получившая цусимскую про­боину. Ни, наконец, советская, увязшая в Афганистане. Наилучшее доказательство нежизнеспособности колосса - такого состояние его вооруженных сил в мирное время. Этой теме посвящено "Оружие возмездия" фантаста Олега Дивова (М., "Эксмо").

Книга, в выходных данных которых значится "фантастический ро­ман", - произведение вопиюще реалистическое и трезвое. В ней вместо далекого будущего - недавнее прошлое, вместо глубокого космоса - украинский городишко Белая Церковь, вместо бластеров и скорчеров - тяжелая, как тысяча гробов, самоходная пушка, да и сам роман - никакой не роман, а цепочка жутковато-веселых воспоминания об армейской молодости автора, когда тот служил сержантом "в самом неуставном дивизионе самой неуставной части".

Особого сюжета в книге нет, но есть главный персонаж-мемуарист, для которого армия - нечто вроде зоны для солженицынского Ивана Денисовича: место, где приходится отбывать срок, а раз уж так вышло, надо приспосабливаться, не геройствуя чересчур и одновременно не теряя чувства собственного достоинства. Нужно быть то запасливым, как Робинзон, то щедрым, как Робин Гуд, то прожорли­вым, как Робин-Бобин Барабек. "Армия - огромный неповоротливый механизм. Армия мирного времени - это еще и ржавый механизм. И в девяти случаях из десяти шаблонные решения гарантируют, что он не задавит тебя мимоходом".

Появись эта книга лет двадцать назад, она стала бы стопроцентным бестселлером. Но и сегодня "Оружие возмездия" небесполезно. Урок личного выживания автора пригодится и нынешним призывникам (мно­гие проблемы, увы, сохранились и даже усугубились). Кроме того, честный экскурс в советские 80-е - ответ тем, кто сегодня жаждет прислониться плечом к чему-нибудь громыхающему, лязгающему и железному. А еще - отличное лекарство от ностальгии по стране, "которую мы потеряли", и по холодной войне, которую нам посчастливилось проиграть.

НИ СЛОВА БОЛЬШЕ!

В 1929 году Максим Горький, прочитавший роман о Грибоедове "Смерть Вазир-Мухтара", писал его автору, Юрию Тынянову: "Грибо­едов замечателен, хотя я и не ожидал встретить его таким. Но Вы показали его так убедительно, что, должно быть, он таков и был. А если и не был - теперь б у д е т (разрядка наша - Р. А.)".

Обратим внимание на последнюю фразу. Автор романа "Мать" и буду­щий Главный Писатель Страны Советов, упомянув о власти писатель­ской фантазии над реальностью, невольно проговорился и выдал сокровенную тайну большевиков: те не хуже своих оппонентов знали, что исторический материализм - фикция, что сознание первично, что надстройке по плечу пересоздать базис и что весь изменчивый мир может прогнуться под удачные словесные конструкции.

Поэт Николай Гумилев был, разумеется, расстрелян не из-за учас­тия в мифическом заговоре, а из-за стихотворения "Слово", где простодушно описал механизм секретного оружия коллег-творцов.

Позволим себе небольшое отступление в область отечественной ис­тории. В СССР фантасты долгие годы никакой власти не имели, бу­дучи обезоружены ложной альтернативой: им предстояло делать вы­бор между зеленым и квадратным - то есть между грезами "ближне­го прицела" и "человековедением". Кремлевские идеологи, опасаясь всемогущества пишущей братии, долгие годы поддерживали "жюльвер­новское" направление (выродившееся у нас в "казанцевское"), раз­менивая фантазии на мелкие инженерные придумки вроде подземных чудо-телевизоров или самонадевающихся ботинок. Поощряли тех, кто тиражировал безобидные глупости, и пригибали всякого, попытавше­гося использовать фантастическую власть над материальным миром.

История отечественной фантастики являет собой подлинный мартиро­лог. Ефремова пригнули, обузили и уже мертвого добили одноимен­ной "школой", состоящей из халтурщиков. Снегова большую часть жизни продержали в лагере. Григорьева подло споили. Альтова вы­давили в патентоведение. Парнова соблазнили совписовской синекурой. Булычева искусно рассорили с критиками и читателями. Стругацких печатали в год по чайной ложке - несть числа примерам.

Конечно, некоторые зашифрованные откровения советским писателям все-таки удавалось протащить в печать, перехитрив цензуру. Наиболее известна вторая глава третьей части повести Стругацких "Понедельник начинается в субботу". Путешествие Александра Привалова на машине времени Луи Седлового было вовсе не развернутой пародией на произведения коллег (стоило ли тратить десяток стра­ниц только на веселую раздачу легких оплеух?), но попыткой обоз­начить реальные возможности Homo Fantasticus. Магом был не только писатель-талант, но и жалкий ремесленник, живописатель Рефри­жираторов и Пантеонов - другое дело, что будущее, им сооружен­ное, имело отчетливый привкус картона и быстро дематериализова­лось. Но что случилось бы с миром, если бы фантасты принялись не мелкими набегами, но целенаправленно его изменять?

Примечательно, что наиболее заметные фантастические книги последних двух лет (будь то "Vita Nostra" Дяченко, "Черновик" с "Чистовиком" Лукьяненко, "Хомячки в Эгладоре" Галиной, "Библиотекарь" Елизарова и др.) впрямую касаются именно этой темы - власти Слова, способного перекроить действительность вместе со всеми ее железобетонными производительными силами и производс­твенными отношениями, ценами на углеводороды и спорами хозяйс­твующих субъектов. Наши авторы лишь в самые последние годы оце­нили en masse свое могущество и всерьез взялись за освоение этой темы, дабы претворить свои причудливые фантазии в жизнь.

Почему у нас джинн вырвался из бутылки только сейчас? Случайно ли? Не становятся ли фантасты пешками в чужих шахматных партиях? С какой целью, например, Первый канал взялся поощрять "вампирологию" того же Лукьяненко - да с таким напором, что, казалось, кровососы вот-вот материализуются и отправятся бродить по улицам Москвы? Как известно, конспирология является богатым поприщем политологов и шизофреников, но в каждой куче конспирологического мусора таится один процент истины - зря, что ли, Уилл Смит с Томми Ли Джонсом отлавливали пришельцев, руководствуясь публика­циями в "Экспресс-газете", "Голосе Вселенной" и "СПИД-инфо"?

На Западе, кстати, о власти слова и образа над реальностью догадались давно. Гамильтоновский "Невероятный мир" был написан еще черт-те когда, а уж Голливуд, допустим, впервые занялся активным переустройством американской жизни еще во времена "Великой Депрессии", залечивая раны, нанесенные экономическим кризисом. Западный фантаст, не связанный догмами истмата, заранее знал, что облечен властью над миром и обязан вести себя осторожно.

Увы, и на Западе не обходится без катаклизмов. Вот недавний пример: в конце минувшего года опытная как будто бы миссис Джоан Ролинг едва не отправила в нокаут всю мировую сказочную литературу, включая своего Гаврика Пэ. Влегкую, буквально двумя слова­ми. Во время американской гастроли писательница имела неосторож­ность признаться в нетрадиционной сексуальной ориентации. И лад­но бы своей, но нет: одного из главных героев гепталогии - покойного Альбуса Дамблдора, многолетнего директора школы магов Хогвартс и многолетнего покровителя Гарри Поттера.

Никто миссис Ролинг за язык не тянул. Один из фанатов гепталогии спросил у ее создательницы всего лишь, была ли у экс-директора Хогвартса в жизни подлинная страсть - не в смысле борьбы с Темным Лордом, а в обычном человеческом смысле, как это принято у нас, маглов. Писательница ответила: "Буду с вами искренней. Я всегда считала, что Дамблдор - гей". Более того: Джоан Ролинг назвала и имя персонажа, в которого покойный директор был в юности безнадежно влюблен. Им, к счастью, оказался не Гарри, а эпизодический злой волшебник Джеллерт Гринделволд, который, кроме последнего тома поттерианы нигде ранее не упоминался вовсе.

Перелистайте, если успели позабыть, седьмой том. В этой заключи­тельной книге цикла читатель - на пару с главным действующим лицом романного цикла и практически одновременно с ним - дейс­твительно узнавал о Дамблдоре довольно много неожиданного и не слишком приятного. Например, Гарри Поттер только ближе к финалу догадывался о том, что у главного его благодетеля в Хогвартсе был некий долгоиграющий и законспирированный план борьбы с Тем­ным Лордом - и в этом плане мальчик-со-шрамом, прежде чем выйти в ферзи, должен был сыграть обидную роль пешки, человека-функции, живого орудия, с младенчества заточенного госпожой Фортуной против Волан-де-Морта (интрига, соответственно, удалась).

Если бы в тексте поттерианы имелись бы хоть малейшие намеки на склонность Дамблдора к педерастии, то, будьте уверены, злоязыч­ная и беспардонная журналюга Рита Скитер раздула бы историю до вселенских масштабов и потопталась бы на костях покойного дирек­тора педагогического учреждения. Однако, судя по тому, что ниче­го подобного не случилось и скелеты остались в шкафах, можно предположить: в биографии героя зацепок на сей счет не было.

Иными словами, не выскажи лично Джоан Ролинг своих писательских соображений постфактум, ее собственный текст формально не давал никаких оснований подозревать Дамблдора в принадлежности в сказочному гей-сообществу... А кстати, есть ли оно в принципе - это самое гей-сообщество в мировой детской литературе? Или - если брать шире - проявляли ли каким-то образом герои других популярных детских книг свои нетрадиционные сексуальные потребности? Своим неосторожным словом литературная родительница Гарри Поттера открыла ящик Пандоры - и тут же едва ли не все знакомые и знаковые персонажи, любимые с детских времен, оказались жутко подозрительными в смысле сексуальных перверсий.

Бедные создатели сказочных произведений, ставших мировой детской классикой, как-то не задумывались над тем, что в сексуальной жизни бывают отклонения. И потому их тексты оказались необычайно уязвимыми для превратно-развратного толкования. Какие отношения, например, связывали Винни-Пуха и Пятачка? Кролика и ослика Иа-Иа? Кристофера Робина и Слонопотама? Что подразумевал Алан Милн под шариком? Как теперь следует толковать фразу "мой люби­мый размер"? Вопросы, вопросы...

Кем был, например, Карлсон - "в меру упитанный мужчина в полном расцвете сил", какого черта он прилетал к юному Малышу и с какой целью заманивал в свой пентхаус? И почему на стене квартиры Карлсона висело изображение петуха? Неужели?.. О Господи! А фре­кен Бок? Была ли Фрида и впрямь ее сестрой или домумучительница лишь умело прятала свои лесбийские наклонности? А гангстеры Фил­ле и Рулле, эти два голубка неразлей-вода? У них была только банда или нечто большее? И какое белье они воровали - мужское или женское?

Начинаешь вдумываться - и тут же понимаешь, что Карабасом-Бара­басом явно двигала противоестественная тяга к крепкому деревян­ному человечку Буратино. И не за красивые же глаза дряхлая Тор­тилла, прах ее побери, отдала Буратино ключ? И была ведь навер­няка тайная причина, по которой Мальвину всюду сопровождал пу­дель Артемон? Или вот Иван Царевич. ЧТО у него было с Серым Вол­ком? С лягушкой? А у Емели - с печкой? (Не зря же он на ней все время лежал?) А у героя Ершова - с Коньком-Горбунком? А у Волка с престарелой бабушкой Красной Шапочки? (Почему он вот так ока­зался в бабкиной постели - да еще в женской одежде?) А у Багиры - с Маугли? А у Кота - с сапогами?..

Однако шутки в сторону. Мировая детская литература - в своем сказочном изводе - до сих пор не нуждалась в перверсивной тема­тике. Она, эта литература, упомянутую тематику мудро обходила и без нее прекрасно обходилась - без вреда для сюжетов. И ничего дурного в этом невинном умолчании не было. Нормальный педагоги­ческий такт. Да, политкорректность и толерантность к меньшинствам - вещь безусловно хорошая. Но для ее демонстрации мадам Ролинг выбрала, мягко говоря, не самый удачный повод. Солженицын про­зорливо писал о том, что "одно слово правды весь мир перетянет". Именно поэтому фантасту так важно уметь фильтровать базар.

У Евгения Лукина был, если помните, такой фантастический рассказ - "Словесники". В нем описывался мир, где мысль изреченная сра­зу материализовалась, и это было бы хорошо, кабы не одно "но": достаточно было попасть в этот мир обычному нашему современнику и по привычке простодушно загнуть матерное коленце, как мир не­медленно улетал туда-то и туда-то - откуда возврата нет... Перспектива безотрадная, что ни говори.

ОХОТА НА СТАРКА

Двадцать лет назад великий и ужасный Стивен Кинг начал работу над романом "Темная половина" (вышел в 1989 году), в котором ре­шился в иносказательной форме свести счеты со своим alter ego - писателем Ричардом Бахманом, от имени которого уже успел напи­сать немало книг (том числе "Ярость", "Бегущий человек", "Худею­щий" и др.). Хотя Бахман в своем развитии претерпел заметную эволюцию, изначально он был рожден, чтобы стать отстойником: многопишущий Кинг отдавал ему то, что - как он считал сам - жалко было выбросить, не заработав на этом пару-другую долларов.

Как вы помните, в самом начале "Темной половины" писатель Тед Бомонт символически хоронил своего литературного фантома, масте­ра кровавого трэша Джорджа Старка, который до того успел зарабо­тать для чистоплюя Бомонта приличную сумму денег. Тут вроде бы и сказочке конец, но все только начиналось: фантом обретал плоть, самовыкапывался из условной могилы и убивать начинал по-настоя­щему - пока, наконец, в результате мучительного финального пое­динка Бомонта со своим темным двойником тот ни исчезал из этой реальности уже окончательно и бесповоротно.

Если Джорджа Старка удалось угомонить, то Ричард Бахман так просто не сдался: уже после своей кончины фантом вдруг напомнил о себе романом "Регуляторы" (1996, русский перевод - 1997), якобы обнаруженным фантомной же вдовой Бахмана в его архиве, а одиннадцатью годами позже Кинг опубликовал еще один бахмановский роман под названием "Блейз" (в 2008 году он вышел и по-русски).

По жанру "Блейз" - патопсихологический триллер с явственной мистической составляющей. Юного Клая Блейсделла по прозвищу Блейз папа-алкоголик однажды сбросил с лестницы: мальчик не умер, а попал в кому и вышел из нее с вмятиной во лбу и призна­ками умственной отсталости на лице. Однако Блейз - не сумасшед­ший, а просто слишком ме-е-е-е-е-едленно соображает и слишком часто ведет беседы со своим напарником Джорджем, физически мерт­вым, но ментально живым - то есть оставшимся в голове Блейза.

Кинг, по сути, использует тот же мотив двойничества, уже знако­мый нам. Именно невидимый Джордж-из-головы и подстрекает Блейза реализовать заранее разработанный план и заняться киднеппингом. Герой-тугодум идет на поводу своей "темной половины", и чем дальше в текст, тем жальче Блейза - как старину Кинг-Конга, си­лою любви загнанного на верхотуру Эмпайр Стейт Билдинг и там расстрелянного. С первой страницы ясно, что и Блейза в финале ждет нечто подобное. Лучше бы он блондинку уволок, ей-богу...

Вернемся, однако, к "Темной половине". И до этого романа Кинг уже так или иначе затрагивал сходный сюжет в романе "Мизери" (где худшая половина Пола Шелдона конденсировалась в виде толс­той жестокой и мстительной тетки) и повести "Потаенное окно, по­таенный сад" (где у Мортона Райни наличествовал двойник-обманка Джон Шутер), и после не раз к нему возвращался - например, в романе "Мешок с костями". Но "Темная половина", при всех ее не­достатках, была наиболее цельным и стройным воплощением замысла.

О да, Кинг был далеко не первым известным автором, который мате­риализовал столкновение тьмы и света внутри одного человека, се­парировав добро и зло и наделив каждую из субстанций отдельной человеческой оболочкой или оболочкой, имитирующей человеческий облик (достаточно вспомнить хрестоматийных "Петера Шлемиля" Адальберта Шамиссо, "Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда" Роберта Стивенсона или "Двойника" Федора Достоевского). Зато Кинг, похоже, был первым из писателей, кто сознательно сде­лал героем этого сюжета фантаста-интеллектуала - то есть разум­ное существо, самой своей профессией обреченное находиться "меж двух миров". И потому особенно уязвимое психологически.

Выбор персонажей из столь близкой сферы неудивителен. Удивитель­но, что приоритет принадлежит тут Кингу, а не кому-нибудь из отечественных авторов. Ведь история советской послевоенной фан­тастики - история нескончаемой борьбы бомонтов со старками.

В борьбе этой всякое бывало. Случалось, большой талант изнемогал во внутренней битве, и тогда умирали замыслы с размахом. (Читая, например, "Лезвие бритвы" Ивана Ефремова, хорошо видишь следы ежедневного и мучительного армреслинга Ивана Антоновича со своим навязчивым демоном.) Порою старки побеждали своих внутренних хи­леньких бомонтов, практически не встречая сопротивления, - вспомним хотя бы А. Студитского, А. Колпакова, В. Щербакова, М. Пухова et cetera. В литературе один из старков, принадлежащих лично А. Казанцеву, мелькнет у братьев Стругацких в повести "По­недельник начинается в субботу" - в виде грозного кадавра-пот­ребителя из лабораторного автоклава профессора Выбегаллы.

Успех самих Стругацких, уже с конца 50-х, был обусловлен не только большим писательским талантом обоих, но и четким понима­нием братьев-фантастов, что в схватке со своим внутренним стар­ком можно одержать убедительную победу, если ты не одинок и мо­жешь отбиваться сообща. Аркадий держался за Бориса, Борис - за Аркадия, и вместе они боролись против субстанции, которую иногда называли Сытым Невоспитанным Человеком, иногда гостем из палео­лита, а чаще предпочитали никак не называть, чтобы не дать подс­пудному доппельгангеру лишнего шанса укорениться в реальности.

Опыт Стругацких, не без пользы для литературы, брали на вооруже­ние многие их коллеги. Любители фантастики старшего поколения хорошо помнят, что в 60-е годы прошлого века существовало немало нестыдных тандемов: Емцев - Парнов, Войскунский - Лукодьянов, Альтов - Журавлева, Громова - Нудельман и другие (даже фель­етоны, созданные парой Зубков - Муслин, были не лишены остроу­мия). Эти книги и сейчас можно читать без раздражения. Лучшие дуэты предлагали читателям нечто вполне увлекательное и одновре­менно неглупое. Вроде бы и не диссидентское, но без серпасто-мо­лоткастой идеологической накачки. Соавторы брали на вооружение стругацкую максиму "думать - не развлечение, а обязанность че­ловека" и старались ей, насколько это возможно, соответствовать.

Не все произведения шли в печать без проблем, но бодания с ре­дакторами и цензорами не отменяли внутреннего противостояния старков и бомонтов. Старки хотели тиражей, денег и престижа (на советском уровне, другого тогда не знали), бомонты желали созда­вать тексты, из-за которых потом не мучила бы совесть. Старки нападали со стороны желудка, бомонты отбивались, взяв в союзники сердечную мышцу (увы, царь-мозг далеко не всегда сочувствовал этой борьбе и не всегда был на стороне бомонтов).

Советская система, на словах сочувствуя бомонтам и клеймя их противников как порождение империализма, на самом деле тайком поддерживала старков: их, в случае победы, всегда можно было ку­пить, а купив, переманить на свою сторону. Два массовых изда­тельских проекта (один - конца 70-х и начала 80-х, другой - конца 80-х) были призваны подкормить старков. "Библиотека со­ветской фантастики" позднебрежневских времен насаждала en masse унылую и хорошо оплачиваемую халтуру. Комсомольское детище ВТО МПФ, выпуская многочисленные "Румбы фантастики", пыталось наш­тамповать огромное количество лояльных графоманов, привечая старков и издеваясь над бомонтами.

Девяностые и тем паче нулевые годы знаменуют собой новый виток противостояния. Внешние факторы развития жанра - за старков и против бомонтов. Фантастика из литературы превращается в литературную продукцию, издатели сознательно занижают планку, аудито­рия смещается вниз по возрастной и интеллектуальной шкале, ти­пографские машины торопят, хищные вещи стоят денег, за добрые намерения уже совсем ничего не платят, даже символически...

Что делать? Как и в прежние времена, спасают тандемы. Лучшие книги писателей Олди, Марины и Сергея Дяченко, Брайдера - Чадо­вича плюс успешный на самом первом этапе творческий союз Успенс­кого - Лазарчука ("Посмотри в глаза чудовищ") несколько притор­мозили наступление старков по всему фронту.

Впрочем, стало очевидно, что сегодня и тандем - не спасение, а временами и, напротив, благоприятная среда для роста старков. Множество нынешних авторов, от очень популярных до практически безвестных, готовы вступить хоть в двойственный, хоть в тройс­твенный союз с кем угодно и во имя чего угодно (Сергей Лукьянен­ко - показательный, но далеко не единственный пример торжества "технологий" над литературой). Нынешние соавторы все чаще перес­тают быть атлантами, которые поддерживают один и тот же небосвод или хотя бы карниз. Соавторство становится производственным при­емом, самым кратким путем к исполнению срочного издательского заказа, способом механического сосуществования разнородных, кое-как притертых текстов... и тут уж - каждый автор за себя.

Пресловутую "коммерциализацию" литературы ругать так же глупо, как обвинять зиму в том, что она зима, а не лето. Старки, хотя и тяготеют к трэшу, не обязательно удачливые коммерсанты; точно так же и бомонтам по плечу привлекать читателям текстами и умны­ми, и ликвидными одновременно (лучшие вещи самого Стивена Кинга - тому подтверждение). Сегодня победа бомонтов по всем фронтам - задача почти нереальная. Но обозначить фронты этой борьбы и по возможности сопротивляться легчайшему из путей - это вполне возможно. "Величайшая хитрость Дьявола состоит в том, что он убедил мир, будто его не существует", - это фразой завершается знаменитый фильм "Обычные подозреваемые" (The Usual Susрects) Брайана Сингера (кстати, режиссера, дебютной лентой которого стал "Способный ученик" по Кингу). Нашим фантастам следует нау­читься у Стивена Кинга хотя бы самому простому: признать, что старки реальны. Ибо пока зло скрыто, оно сильней.

НЕРАЗМЕННАЯ ДВАДЦАТКА

Чудны дела Твои, Господи! На днях мне пришло письмо от девушки Ирины из одного московского глянцевого журнала. По тональности письмо сильно смахивало на то самое, которое получили жители Земли от страдающих инопланетян в самом начале старого детского фильма "Москва - Кассиопея": смысл послания воспринимался с трудом, зато тревожная интонация была очень отчетливой.

"Нам очень нужна ваша помощь, - писала глянцевая инопланетянка. - Мы готовим материал про книги в жанре фантастики. Для состав­ления списка книг, которые мы хотим осветить в этом материале, мы решили опросить нескольких людей, которые непосредственно от­носятся к литературе и, в частности, к этому ее жанру. Очень бы хотелось видеть вас участником опроса. А вопрос вот в чем: какие 20 русских фантастических книг, вышедших за последние 20 лет (1987 по 2008 годы), по вашему мнению, можно выделить среди дру­гих, то есть 20 ГЛАВНЫХ книг в жанре фантастики? Нас интересуют те, кого условно можно отнести к "фантастическому гетто"..."

Хм! Я задумался. С одной стороны до сих пор этот инопланетный журнал, по-моему, относился к фантастическому жанру в целом, словно к какой-то забавной провинциальной глупости, а лучшими фантастами (и одновременно реалистами, да и вообще нашим всем) полагал В. Сорокина, Д. Быкова и А. Проханова. С другой же сто­роны, инопланетяне, похоже, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нуждались в моей помо­щи, и я не имел права отказаться. Так что, по зрелом размышле­нии, я решил этот список составить. Но что включать? Вопрос.

Указанный период, половина которого пришлась на гласность и пе­рестройку, а вторая - на суверенную демократию, был для оте­чественной фантастики не слишком ярким. Почитать, конечно, было что, порой в избытке, но немногое из выходившего тянуло на нечто ГЛАВНОЕ, ЭПОХАЛЬНОЕ и пр. Зарубежные имена, которые просыпались в те годы на наши головы, были en masse значительно ярче - будь то Дэн Симмонс или Лоис Макмастер Буджолд, Терри Пратчетт или Нил Гейман. Однако если у нас хорошенько поскрести по сусекам...

Начинаю с азов - с братьев Стругацких. По правде сказать, мои любимые их вещи вышли гораздо раньше 1987 года, однако в указан­ное двадцатилетие формально попадал "Град обреченный" (журналь­ная публикация 1988 - 1989 годов). Главы из этого романа мне посчастливилось прочесть еще раньше, когда удалось заглянуть в рукопись "Хромой судьбы" - произведения, герой которого Феликс Сорокин сочинял Самый Важный роман в своей жизни, и этим романом был именно "Град обреченный". Читатели так и узнавали, чем там у Феликса Сорокина заканчивался Эксперимент, для которого выдерги­вали разных людей из разных эпох и селили в одном Городе. Но са­ма возможность свести в одну компанию сталиниста, фашиста, ев­рея-скептика, проститутку, недораскулаченного крестьянина и пр., и пр. - и постоянно тасовать их социальные роли - была необы­чайно привлекательной и эффектной. "Эксперимент есть экспери­мент, а не экспонент, а не перманент..." Как, мол, хотите, так и разбирайтесь с прошлым и будущим... Позже я узнал, что вариант с "Градом..." как наполнителем "Хромой судьбы" появился не от хо­рошей жизни: Стругацкие потеряли надежду опубликовать роман пол­ностью и решили воспользоваться написанным хоть частично. Когда же пришла гласность, и выход романа перестал быть проблемой, внутрь "Хромой судьбы" авторы поместили уже не главы, но абсо­лютно самостоятельных "Гадких лебедей". Чем, по-моему, подпорти­ли жизнь обеим повестям. Но это уже другая история...

Под номером два в моем списке идет роман С. Витицкого (то есть Бориса Стругацкого без Аркадия, уже ушедшего из жизни) "Бессиль­ные мира сего". Ученый Стэн Аркадьевич Агрэ обладает умением увидеть в любом подростке его ГЛАВНЫЙ талант и суметь развить этот талант до невероятной степени. Чем-то подобным, если кто помнит, занимались еще загадочные "мокрецы" из "Гадких лебедей". Однако три лишним десятилетия, отделяющие ту давнюю повесть от сегодняшней, избавили Стругацкого-Витицкого от прежнего романти­ческого оптимизма образца 60-х. В новом романе лучшие птенцы гнезда Агрэ, способные осчастливить человечество, увести его в алмазно-сапфировую даль, сами губят свой гений, разменивают его на мелочь, каждый по-своему. И учителен может только наблюдать за процессом, бессильный что-то исправить... Может, и нельзя ставить знак тождества между питомцами Агрэ и "драбантами" из семинара Бэ-Эн-Эс, но... В общем, печаль Учителя можно понять: сколько потенциальных гудков ушло в пар, или во что-то похуже...

Еще о мэтрах. У меня нет никаких сомнений, что в двадцатке дол­жен быть Кир Булычев. Но не с new-Алисой (тенью прежней), и не с космополицейской Корой Орват, и не с русским Фоксом Малдером Га­риком Гагариным... Словом, в список у меня попадает незакончен­ный, однако не перестающий от этого быть величественным роман "Река Хронос" - масштабная попытка пустить "клячу истории" по иному маршруту и посмотреть, что будет и чего не будет. Доведи Булычев свой замысел до финальной точки, кто знает, как бы изме­нилась картина отечественной фантастики... Сослагательное накло­нение у нас в литературе и теперь живее всех живых, но ТАК за­махнуться на большое никто, кроме Булычева, так и не сумел.

Впрочем, в моем списке - еще два "альтернативных" романа, назо­ву уж их прямо сейчас: "Гравилет "Цесаревич" Вячеслава Рыбакова и "Коридоры смерти" Валентина Ерашова. Роман Рыбакова, на мой взгляд, - последняя вменяемая вещь некогда очень хорошего фан­таста. Здесь уже много дурной публицистики, и выплески какой-то площадной ненависти (один Беня Цын чего стоит!), но есть пока еще и стройный сюжет, и привлекательный (страдающий) герой, и внятная любовная линия, и эффектный финальный поворот, и замеча­тельное ощущение счастья, которое было так возможно, так близ­ко... Книга Ерашова - "альтернативка" предельно мрачная. Сталин не умер 5 марта 1953 года и осуществил свой параноидальный план по "окончательному решению еврейского вопроса" в СССР. Повество­вание стилизовано под документальные хроники и от этого еще страшнее. Этого НЕ БЫЛО, но это, безусловно, МОГЛО БЫ БЫТЬ - такая мысль приходит в голову по мере чтения. У В. Ерашова до этой книги были только реалистические вещи, без примеси фантас­тики, и никто не ожидал его выхода в "альтернативный" жанр...

И еще одну книгу из той же области включаю в список - хоть и понимаю, что навлекаю на себя обвинения в нескромности. Впрочем, Рустам Святославович Кац с его "Историей советской фантастики" - все-таки не вполне Арбитман. Кацу-исследователю дозволено ставить на уши историю литературы (по сути - страны), а Арбит­ману чаще всего приходится смиренно анализировать вещи реально написанные. До Каца "альтернативного литературоведения" у нас не существовала, да и после Каца... В голову приходит только аль­тернативное жизнеописание выжившего Чехова пера С. Моэма (то бишь Бориса Штерна). А жаль! Стилизация под скучноватый литера­туроведческий труд - это власть над полувымышленным миром, не стесненная ни литературными красотами, ни опасениями превратить­ся в нового Уинстона Смита из "1984". Камуфляж все-таки не тота­лен. Любой мало-мальски грамотный человек сообразит, что Алек­сандр Твардовский не писал поэмы "Теркин на Луне", а первый в СССР неподцензурный альманах назывался все-таки "Метрополь", а не "Лунариум"... Впрочем, вполне неглупые люди, бывало, покупа­лись на Каца и даже к середине повествования верили, что так все и было.

Дальше в нашем списке будет "славянская фэнтези" в исполнении... Нет, упаси Боже, не Юрия Никитина и, извините, все-таки не Марии Семеновой ("Волко-Дав", "Волко-Два", "Волко-Три"). Включаем под тремя позициями три романа Михаила Успенского о Жихаре ("Там, где нас нет", "Время Оно" и "Кого за смертью посылать"). И рядом - роман о шести частях Валентина Маслюкова "Рождение волшебни­цы". Выстраивая свой фантастический мир, Успенский использует достижения историков и филологов, однако напрочь отказывался создавать унылое околоэтнографическое чтиво. Главным оружием в арсенале писателя станровится языковая игра, дающая толчок пе­рекрестным аллюзиям, вольным ассоциациям, отчего повествование превращается в цепочку невероятно смешных перипетий. У Маслюкова также представлен мир славянской fantasy. Здесь все серьезно и мрачновато, однако этнография лишена нарочитой "исконно-поскон­ной" густопсовости. Автор романа берет на вооружение всю необхо­димую жанру атрибутику, от братьев Гримм до Толкиена (есть тут и волшебные кольца, и колдовские книги, и роковые заклинанья), од­нако обращается с этой атрибутикой крайне дерзко, домысливая - а зачастую и переосмысливая - присущие ей родовые черты.

Отдельная позиция в списке - "Посмотри в глаза чудовищ" Андрея Лазарчука и Михаила Успенского. Николай Степанович Гумилев в своей посмертной жизни очень колоритен, а авторам, наворотившим четыре сотни страниц очаровательных небылиц (многие из которых сюжетно самодостаточны - спасибо М. Успенскому) удалось в фина­ле закруглить повествование и связать концы с концами. Дальше у тандема (затем превратившегося в трио) начинаются провалы, кото­рые невольно бросают тень и на самый первый их общий роман. Но затенить это веселое чудо природы соавторам все ж не удается.

И еще о соавторах. В моем списке их, помимо изначальных Стругац­ких, еще две пары: Евгений и Любовь Лукины - сборник "Когда отступают ангелы", Марина и Сергей Дяченко - городские фантазии "Vita Nostra" и "Пещера". По-прежнему считаю, что "малая форма" удавалась Лукиным (и удается Лукину) лучше, чем большая. Это же касается и Виктора Пелевина: бестрепетно включаю в список его первый сборник "Синий фонарь", в котором явлены зародыши всех его последующих (в том числе и будущих) романов...

Похоже, я размахнулся, и на пять последних (не по качеству, а по списку) произведений места осталось совсем мало. Ироническая фантасмагория от Марии Галиной "Гиви и Шендерович" - веселое чтение, порой заставлящее трепетать. Экспериментальный роман от Сергея Жарковского "Я, Хобо: Времена смерти" - счастливое дока­зательство того, что текст фантаста даже сегодня, при наличии таланта, может УДИВИТЬ. Космическая опера от Евгения Филенко "Галактический консул" - образчик жанра, автору этих строк не­вероятно симпатичного. Роман воспитания от Владислава Задорожно­го "Защита от дурака" - достойнейший пример текста с ЭВОЛЮЦИО­НИРУЮЩИМ героем. Ну и наконец - "Многорукий бог Далайна" Свя­тослава Логинова. Об этом романе ничего не могу сказать, пос­кольку в свое время так его и не прочел. Но готов поверить ува­жаемым людям, что книга достойная...

Ну вот и все. Уж не знаю, поможет ли мой список инопланетянке Ирине из глянцевого журнала, но мне он помог: даже злому критику изредка полезно делать инвентаризацию, напоминая читателю не только о том, что есть плохо, но и о том, что было хорошо.

ПРОЩАЙ, ДРУЖИЩЕ РАССКАЗ

Люблю у Нила Геймана романы, а рассказы - нет. Обжегся еще на авторском сборнике "Дым и зеркала" (1998 год, русский перевод - 2005 год): из почти четырех сотен страниц кондиционными оказа­лось примерно сорок - все остальное обрывки, наброски, фрагмен­ты ненаписанного, эскизы и прочий рабочий сор, который если ког­да-то и публикуется, то в посмертном ПСС стыдливым десятым кег­лем, где-нибудь в разделе "Примечания" к последнему тому.

В предисловии к упомянутой книге "Дым и зеркала" сам автор до­тошно объясняет читателю, чему обязан своим появлением на свет тот или иной опус - словно бы шлейф бэкграунда может затушевать родовые травмы текста. Первотолчки, кстати, разнообразием не от­личаются. Чаще всего друзья, знакомые или дети выпрашивают у Геймана какую-нибудь безделицу для тематических антологий, кол­лективных сборников, интернет-сайтов и пр., а безотказный автор всякий раз идет навстречу пожеланиям, совершенно при этом не напрягаясь. (Ну что, например, путного можно сочинить на скорую руку для благотворительной публикации в пользу движения "Люди за этичное обращение с животными"? Как ни старайся, ни за что не переплюнешь великого рассказа "Муму" и бессмертного стихотворе­ния "У попа была собака"; а раз так, и стараться нет резона.)

Писательское имя, честно заработанное в романистике, становится своеобразной индульгенцией для малых текстов: вместо корзины те попадают в печать. После же того, как текст напечатан, выбрасы­вать его творцу жалко. В итоге набросок перекочевывает в авторс­кий том - то есть в книгу с брэндом "Нилом Гейманом" на облож­ке, а читателю трудно поверить, что создатель этих неловких опу­сов и автор "Американских богов" - один и тот же человек.

Второй из геймановских сборников, появившихся на русском, - "Хрупкие вещи" (2006 год, переведен в 2008 году) - оказался, впрочем, еще хуже предыдущего: на рассказы кое-как смахивают два-три текста, остальные - взгляд и нечто без начала и конца, а порой и без середины. Писатель, собственно, и сам осознает, что его мелкие детища en masse - явная некондиция; когда вдруг одна из новелл кажется автору "подозрительно-элегантной, изыс­канно-острой и завершенной" (к слову, явный самообман), Гейман решает, будто он невольно увел сюжет у какого-то из читанных в детстве рассказов Генри Каттнера или Фредерика Брауна.

Почему хороший и популярный западный фантаст-романист бывает так отчаянно плох в малых формах? "Обычно я пишу рассказы, когда ме­ня просят написать рассказ", - простодушно признается писатель. Раз автор известен, то для каждого написанного слова всегда най­дется издатель: можно не стараться, не отделывать, даже не пере­читывать - возьмут и в неудобочитаемом авторском варианте (те­матических сборников больше, чем раскрученных авторов; откажешь такому хоть раз - потом вообще ничего у него не выпросишь; еще в позапрошлом столетии Пушкин запечатлел комическую фигуру Аль­манашника, пристающего к знаменитостям с просьбой "украсить мой Альманак своими драгоценными произведениями...").

И не надо думать, что Нил Гейман сильно отличается от своих кол­лег-фантастов. Другие тоже отдают в печать полуфабрикаты под ви­дом законченных рассказов. Даже маститый Стивен Кинг в последние годы сочиняет малую прозу, похоже, лишь по инерции - либо, как и Гейман, поддается на уговоры альманашников; в одном из послед­них сборников Кинга "Все предельно" мы уже не отыщем рассказов, конгениальных его ранним блесткам вроде "Корпорации "Бросайте курить!", "Кадиллака Долана" или "Схватки".

Хороший роман легче написать, чем хороший рассказ; искусство развернуть фабулу на небольшом участке литературного поля с каж­дым годом все сильнее утрачивается. Так называемый "золотой век" англо-американской фантастики канул именно потому, что куда-то испарилась культура короткого, емкого и внятного рассказа.

Недаром Джон Кемпбелл, будучи редактором "Удивительной научной фантастики", дорожил сотрудничеством с Робертом Хайнлайном - и не потому, что тот уже заработал себе имя, а потому, что его тексты были как правило хороши (ныне они считаются образцовыми). "Когда нужно заполнить страницы нового номера журнала, как это приходится делать мне, хорошие рукописи - дар божий, - писал редактор своему любимому автору в сентябре 1941 года. - Ну, по­будьте богом ещё немного, пришлите ещё что-нибудь, ладно? Я знаю одно: если Вы уйдёте - читатели взвоют" (пер. Л. Абрамова).

Роберт Шекли, Альфред Бестер, Уильям Тенн, Эрик Фрэнк Расселл, Клиффорд Саймак, Мюррей Лейнстер, Генри Каттнер, тот же Хайнлайн (у которого в СССР до 1990 года - времени выхода в Саратове ро­мана "Дверь в лето" - не было ни одного отдельного издания) и другие были известны у нас, по преимуществу, как авторы отборной "малой прозы" (большинство их романов были переведены на русский много позже и вызвали несравненно меньше энтузиазма). Роберт Шекли, впервые посетивший нашу страну уже в постперестроечные времена, мог быть при желании избран почетным гражданином любого из российских городов - наши читательские воспоминания о его текстах 50-60-х не могли быть омрачены нашими впечатлениями от его позднейших литературных опытов: Шекли оставался сочинителем "Особого старательского", "Мятежа шлюпки", "Человека по Плато­ну", "Абсолютного оружия" и прочих бесспорных мини-шедевров...

Для отечественной фантастики "золотыми десятилетиями" рассказа стали 60-70-е года плюс самое начало 80-х. Специализированных журналов фантастики у нас не было вплоть до перестройки ("Иска­тель", разумеется, не в счет), зато свои Кемпбеллы в СССР были. Хотя имена их известны старшему поколению, с удовольствием пере­числю некоторые из них - для читателей, рожденных в 80-е. Это Бэла Клюева (издательство "Молодая гвардия") и Нина Беркова ("Детская литература"), это Роман Подольный (журнал "Знание - сила"), Ольгерт Либкин ("Химия и жизнь"), Рэм Щербаков ("Энер­гия"), Виталий Бугров ("Уральский следопыт"). Фантастики в СССР выпускалось - особенно по сравнению с читательской тягой к это­му жанру - до смешного мало; издательские серии, где могли бы выйти авторские книги, были все наперечет: "БСФ" - в "Молодой гвардии", "БПНФ" - в "Детской литературе", кое-что в "Знании" (уже с большими проблемами), кое-что в "Мысли" (здесь не все бы­ло в порядке с квалификацией редакторов), кое-что в северной столице (Лениздату дозволялось), кое-что на периферии советской империи (как, скажем, книги Владимира Михайлова в Риге).

Рассказ в те годы напечатать было легче, чем роман, но на пути к читателю краткие тексты, написанные по всем законам прозы (за­вязка, кульминация, развязка), проходили придирчивый отбор, ка­чественную редактуру, оттачивались до блеска. В "молодогвардейс­ком" альманахе "Фантастика" вплоть до середины 70-х дурные и конъюнктурные тексты были редкостью. Достойным был уровень пуб­ликаций в "НФ" той поры, "Мире приключений", лениздатовских сборниках. Благодаря достойному контексту даже те рассказы, к которым можно было предъявить стилистические претензии, выгляде­ли прилично. Отечественные фантасты, еще не выпустив ни одной авторской книги, уже замечались фантастолюбами во всех концах страны. Братья Стругацкие, которые с середины 60-х смогли по-настоящему развернуться лишь в формате повести (или небольшо­го романа), были все-таки исключением из правила. Авторские кни­ги советских фантастов в трех случаях из четырех оказывались сборниками рассказов, притом замечательными. Достаточно назвать "Чудеса в Гусляре" Кира Булычева, "Проверку на разумность" Дмит­рия Биленкина, "Случится же с человеком такое!" Виктора Колупае­ва, "Аксиомы волшебной палочки" Владимира Григорьева, "Тревожных симптомов нет" Ильи Варшавского... в список можно включить мно­гие книги из тогдашней "Библиотеки советской фантастики".

Не оказывались в безвестности хорошие рассказы, даже если они не попадали в альманахи и оставались только в подшивках научно-по­пулярных журналов. Виталий Бугров, скорбно назвав одну из своих библиографических работ "Погребенные в периодике", сгустил крас­ки: в СССР слава могла настигнуть автора, напечатавшего всего пару-тройку отличных новелл в "тонком" журнале. Борис Штерн, например, напечатав в "Химии и жизни" рассказы "Чья планета?" и "Сумасшедший король", обрел высокий статус профи задолго до то­го, как в Киеве вышла его первая авторская книга. Ныне популяр­ный Виктор Пелевин был замечен и отмечен сразу же после того, как в том же издании увидел свет его рассказ "Затворник и Шести­палый". Вячеслав Рыбаков, Владимир Покровский, Борис Руденко - все они, как мы помним, начинали с периодики...

Увы, все в прошлом. В начале 90-х годов, когда российские изда­тели алчно требовали крупных форм (даже Борису Штерну, рассказ­чику милостию Божией, пришлось вымучивать неподъемного "Эфио­па"), фантастический рассказ в нашей стране умер. На рубеже сто­летий малую форму попытались реанимировать: журнал "Если" потес­нил переводных авторов, дав больше площади соотечественникам; в "АСТ" решили подхватить знамя альманаха "Фантастика", выпавшее из "молодогвардейских" рук в 1991 году. Но поздно. Медики знают, что если с реанимацией запоздать, изменения в мозгу, лишенном кислорода, станут необратимыми. Примерно то же случилось с "ма­лой формой": старые добрые навыки оказались, по преимуществу, утраченными, новых не народилось. Романисты не смогли ужаться обратно, путь из котлеты обратно в фарш невозможен в принципе.

Деструктивную роль сыграли и сетевые конкурсы - пресловутая "Рваная грелка" (в рамках которой процесс сочинения рассказов обретал вид спортивных состязаний) сгенерировала столько несус­ветного мусора, что никто не сможет найти в нем жемчужные зерна - даже если они потенциально там и присутствуют. Прибавьте к этому редактуру, стремящуюся к нулю, эстетическую глухоту соста­вителей, примат скорости и темы над стройностью и качеством.

"Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее - ее прошлое", - писал в 1921 году Евгений Замятин. Замените "русс­кую литературу" на "фантастический рассказ", и вы получите неу­тешительный диагноз. Возможно, лет через сто из груды шлака проклюнутся живые ростки, а пока лично я постараюсь современные рассказы больше не читать. Лучше уж перечитаю старые.

ЧТО Я ЛЮБЛЮ И ЧЕГО НЕ ЛЮБЛЮ

Признаюсь: идея и название этих заметок позаимствованы у автора "Денискиных рассказов", ныне слегка подзабытого детского писате­ля Виктора Юзефовича Драгунского. В одной из его новелл юный Де­нис Кораблев проводил мысленную инвентаризацию своих предпочте­ний (как со знаком "плюс", так и с противоположным знаком). Бе­зусловно, инструментарий критика не может сводиться к простой бинарной оппозиции "люблю / не люблю"; с другой стороны, злобный критик - тоже читатель, которому не возбраняется порассуждать без экивоков о том, что ему по-читательски близко, а что неб­лизко в современной отечественной фантастике вообще. Итак...

ЛЮБЛЮ, когда в романе есть стройный сюжет: чтобы все, как в ста­ром добром учебнике "Введение в литературоведение" - экспози­ция, завязка, кульминация и, пожалте, развязка (желательно с ка­тарсисом, если таланта хватит). Чтобы вначале перед героем воз­никала Проблема, а в финале герой, поободрав бока о положенные тернии, эту Проблему решал - не обязательно счастливо для себя или окружающих, но обязательно решал. И можно было ставить точ­ку, а не многоточие. Дракон сражен. Планета спасена. Чокнутый Профессор отправился в тартарары. Чудо-юдо превратилось в Андже­лину Джоли. Гамлет, хоть и на последнем издыхании, все же успел уважить просьбу папы-призрака и пырнул дядю-предателя. The End.

НЕ ЛЮБЛЮ, когда авторы - в расчете на сиквел (а также триквел и еще кучу квелых "квелов") - бросают и героя, и сюжет на полдороге, с особым цинизмом прерывая себя на полуслове. Точь-в-точь как древний телефон-автомат, сжирающий монетку в середине разговора. Мол, хочешь продолжения - покупай, голубчик, следующий том (где, впрочем, тоже все оборвется на полуслове, пусть и дру­гом). Современные издатели, поощряя многотомные "серии" и "цик­лы", похоже, скоро вообще отучат современных фантастов сочинять законченные произведения. В погоне за денежкой авторы экономят на персонажах: герой в финале выживет не потому, что того требу­ет фабула, а потому, что подписан договор на еще три романа с этим же молодцем - ну как такую дойную корову прирезать? Да и ценные злодеи на дороге не валяются; лучше, как говаривал Король из "Маленького принца", поберечь старую крысу: приговорить к смерти и помиловать - до новой книги... Тьфу на вас, жадюги!

ЛЮБЛЮ линейное развитие сюжета: от простого к сложному, от воп­роса к еще более заковыристому вопросу, быстрее, быстрее, чтобы на поворотах ветер в ушах свистел (вариант: пули у виска).

НЕ ЛЮБЛЮ флэшбеков. Они от лукавого. То есть бывают случаи, ког­да флэшбеки оправданы и необходимы, но это редкость. Обычно чи­тателю приходится спотыкаться через каждые три страницы о коряги плюсквамперфектов не потому, что у упомянутого выше Чокнутого Профессора вконец разладился хрономопед, а потому, что автору не хватает таланта (или хотя бы элементарного умения) толково ра­зобраться хотя бы с одним из времен; вот и приходится мельтешить туда-сюда - авось читатель-дурак не заметит сюжетных дыр.

ЛЮБЛЮ хорошо прописанный фон. Если уж действие разворачивается в мире, про который никому, кроме автора, не известно, то будь любезен выдай побольше фактуры (описаний, интерьеров, смачных деталей - чтобы не в пустоте герои вращались). ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ, когда с этим местом действия читатель знакомится походя, невзначай, на бегу, на лету; когда общая картинка мира сама складывается из пазлов - обмолвок, намеков и прочего пестрого случайного сора.

НЕ ЛЮБЛЮ, когда фон начинает душить действие. За мучительные на­учпоповские отступления хочется лупить автора тупым твердым предметом (фолиант сгодится) по башке. Герою уже три страницы назад надо было бежать за артефактом или догонять злодея, а наш бедняга все еще тоскливо переминается с ноги на ноги возле како­го-нибудь резонера (вариант: с толстым справочником в руках), дабы познакомить читателя с экономической географией (вариант: исторической биологией) Седьмого Измерения или Планеты Zet.

ЛЮБЛЮ, когда автор умен и успел прочитать некоторое количество неглупых и нетривиальных книжек. Очень мне нравится, когда книж­ки, прочитанные автором, совпадают и с моими любимыми: каждая скрытая цитата или литературно-историко-политическая ассоциация (если она, конечно, опознана) срабатывает для меня как гиперс­сылка, расширяя горизонты конкретного текста за счет аллюзий.

НЕ ЛЮБЛЮ, когда автор интеллектуально недостаточен и когда его гиперссылки упираются в банальности: популярные рекламные слога­ны, юзерский плоский юмор и стократ перепаханные советские коме­дии 60-х годов. Еще больше НЕ ЛЮБЛЮ, когда автор, чувствуя свою интеллектуальную ущербность, берется нашпиговывать текст обшир­ными цитатами - иногда даже по-честному закавыченными - из книги "В мире мудрых мыслей". Помните героя фильма "Рыбка по имени Ванда", мачо-цэрэушника (его замечательно сыграл Келвин Кляйн), который для солидности подкреплял свои поступки цитатами из Ницше? Так вот: наши фантасты, злоупотребляющие заемной муд­ростью, трогательно похожи на того самого киноидиота.

ЛЮБЛЮ, когда автор знает фактуру: двигателей машин, образцов во­оружения и прочего железа. Впрочем, в художественном тексте это знание эквивалентно умелой имитации оного. Ошибка недопустима лишь тогда, когда фантаст перевирает (по своему невежеству, а не по прихоти сюжета) цитаты из классиков; если автор перепутает калибр патронов какого-нибудь станкового пулемета, я поверю ему на слово и, конечно же, не полезу в справочник перепроверять.

НЕ ЛЮБЛЮ, когда для автора тактико-технические данные упомянутого железа важнее сюжетных перипетий. Автор, который восторженно застывает у подножия какого-нибудь бронированного монстра и не сдвинется с места, покуда не опишет все его ребристые шпунтики и пупочки, - без сомнения, опасный сумасшедший, подлежащий госпи­тализации. К сожалению, душевная болезнь, которую герой "Хромой судьбы" Стругацких обозвал "инфантильным милитаризмом», уже под­косила множество нормальных - в предыдущей жизни - фантастов. Теперь они почему-то уверены, что читатель, нуждающийся в справ­ке об устройстве базуки, полезет за ней в фантастический роман.

ЛЮБЛЮ, когда у автора есть убеждения, причем желательно либе­ральные, хотя сойдут и умеренно-консервативные - в западном по­нимании этих понятий. Да, конечно, приверженность писателя-фан­таста идеалам liberte, egalite, fraternite и свободного рынка вовсе не означает, что его тексты окажутся окажется высокохудо­жественными (отрицательных примеров - тьма), но в сегодняшней России почему-то идейная оголтелость автора идет бок-о-бок с ху­дожественной недостаточностью его сочинений. Да и потом мне как читателю неприятно следить за приключениями какого-нибудь идей­ного отморозка, который исполняет тут обязанности положительного героя. (Талантливый Фредерик Форсайт, который в романе "День Ша­кала" заставил читателя сопереживать безжалостному киллеру, пос­тупил весьма опрометчиво - с точки зрения морали).

НЕ ЛЮБЛЮ, когда авторы, тем или иным способом приобревшие из­вестность, начинают вдруг страдать мессианскими комплексами и берутся учить жить своих читателей, полагая их своей паствой, а писательскую "башню из слоновой кости" - чем-то вроде универси­тетской кафедры, думской трибуны или, упаси Боже, амвона. Были у нас времена, когда фантастика вынуждена была работать по совмес­тительству еще и философией, и футурологией, и педагогикой, быть гласом вопиющего в политической пустыне. Времена те, по счастью, давно прошли, и литература - только литература. Доморощенные гуру, которые, отвлекаясь от фабулы, начинают вещать, вразумлять и объяснять нам, "как надо", выглядят дико и смешно.

ЛЮБЛЮ, когда современные фантасты знают о достижениях своих старших коллег по жанру и не пытаются в очередной раз изобрести трехколесный велосипед с атомным приводом. Машины времени (вмес­те с набором хроноклазмов), роботы, гиперсветовые ракетные дви­гатели уже придуманы и в пояснениях не нуждаются; ЛЮБЛЮ, когда авторы умеют тактично выстраивать свои сюжетные конструкции на чужом фундаменте, разумно экономя свои силы и мое время. Нет ни­чего зазорного в том, что писатель берет напрокат чужие гаджеты - если он может заставить работать чужие фант-придумки в таком режиме, в каком никто еще их прежде еще никто не испытывал.

НЕ ЛЮБЛЮ тупых плагиаторов, воображающих, будто читатель только что слез с дерева и ему можно втюхать чужое б/у (передранное в масштабе 1:1), выдав его за собственное ноу-хау - якобы выду­манное пять минут назад и еще тепленькое. Впрочем, я также НЕ ЛЮБЛЮ, когда авторы, страхуясь от возможных обвинений в заимс­твовании, забивают текст фамилиями коллег: мол, я не украл, гос­пода, а взял погонять, вот, извольте, четкая сноска на Шекли, ссылка на Желязны, отсылка к Лему. Выглядит это все, словно школьный реферат на тему "Как я провел лето в библиотеке и что оттуда вынес". Придуманные пиарщиками выражения типа "русский Стивен Кинг" или "наш Уильям Гибсон" столь же бессмысленны, как и "американский Александр Бушков" или "китайский Олег Дивов".

ЛЮБЛЮ, когда развязка фантастического произведения по-детектив­ному неожиданна. Когда оказывается, что автор долго и - что не­маловажно! - умело пудрил тебе мозги, пряча разгадку совсем не там, где ты ее вознамерился найти, испытываешь безусловное ува­жение к человеку, который тебя грамотно и технично провел.

НЕ ЛЮБЛЮ, когда финал предсказуем уже с середины книги, и чита­тель с покорностью ждет, когда литера i будет, наконец, увенчана всем очевидной точкой-нашлепкой. НЕ ЛЮБЛЮ, когда вместо эффект­ной развязки, тщательно подготовляемой по ходу произведения (имеющий глаза - да увидит!), читатель получает очередной ро­яль-в-кустах или бога-из-машины. НЕ ЛЮБЛЮ, когда о неожиданных свойствах гаджетов читатель узнает за секунду до финала. НЕ ЛЮБ­ЛЮ, когда авторы ошарашивают тебя ничем не мотивированным куль­битом: черное оказывается белым и пушистым, девочка - мальчи­ком, глина - золотом (почему так случилось? да по ко-ча-ну! мол, хозяин - барин, что хочу, то и ворочу).

ЛЮБЛЮ, когда автор умеет в литературе делать то, чего я не умею.

НЕ ЛЮБЛЮ, когда по прочтении текста невольно думаешь: "И я так смогу. Но зачем мне это надо?"

АД РЕЦЕНЗЕНТА

Пора раскрыть одну тайну и покаяться. Пять лет назад Очень Круп­ное Московское Издательство предложило мне рецензировать само­тек, приходящий в тамошнюю редакцию фантастики со всех концов необъятной родины, а также из ближнего и дальнего забугорья. Я, как придурок, согласился. И не столько ради денег (знали бы ав­торы "с улицы", как дешево стоит решение их судеб!), сколько из неких амбициозных соображений.

Как я рассуждал? Критик - а тем более злобный критик - тот же па­тологоанатом. К нему на прозекторский стол попадают готовенькие книжки, и остается лишь, метафизически разъяв на части прочитан­ные тексты, мрачно констатировать заболевание постфактум. Лечить это поздно. Типографские машины уже отпечатали, склеили и запа­ковали продукцию. Экспедиторы успели развезти ее по торговым точкам. Ушлые книгопродавцы исхитрились продать какую-то часть тиража. Сколько бы ты ни скрежетал зубами, сколько бы ты ни рвал и ни метал, эту пасту уже нельзя запихнуть обратно в тюбик.

Другое дело - внутренний рецензент. Он, словно диагност, спосо­бен отследить болезнь на допечатной стадии. И либо дать дорогу тексту, который можно попытаться спасти (выписать лекарство или потребовать срочной ампутации какой-то его части), либо, подавив в себе гуманиста, собственноручно добить сочинения, явно не сов­местимые с жизнью (то есть приговорить отдельных авторов, но спасти тысячи читателей). Чудилось мне, будто на посту литера­турного фэйс-контролера я принесу реальную пользу людям: и пус­кай мне первым придется отбивать массированные атаки явных гра­фоманов, но зато мне же, возможно, повезет первым извлечь из ку­чи шлака произведения новых роджеров желязны и стивенов кингов.

Не секрет ведь, что господа массовые издатели зашорены донельзя. В погоне за сверхприбылями они утрачивают вкус. Ведомые понятия­ми "формат-неформат" и "серийное-внесерийное", они часто завора­чивают по-настоящему талантливую вещь: ты, мол, дружок, никуда не вписываешься - значит, отдыхай. Но уж я-то (думал я) не дам такие тексты в обиду! Уж мне-то (думал я) удастся убедить редак­торов обратить внимание на автора имярек и не выпустить из виду молодое дарование - не то, дескать, перехватят конкуренты. Уж меня-то (думал я), злобного критика, редакторы точно послушают...

Ага, размечтался. Как же! Примерно год спустя после начала экс­перимента я подвел итоги, и они оказались неутешительными.

Из двух с половиной сотен рукописей романов и повестей, приплыв­ших ко мне самотеком, гениальных не встретилось ни одной. Была одна, впрочем, весьма талантливая, хотя весьма неровная и безус­ловно "неформатная" повесть фантаста Р.Ш. из Украины. Разумеется, издатели, на которых я работал, ее равнодушно похерили - не взирая на все мои рецензионные всхлипы и превосходные степени. (Я слышал, что впоследствии автор выпустил эту вещь на украинс­ком, но русского книжного издания я так с тех пор и не встречал. "Боги Золотого Века" - может, кому случайно попадалось?)

Еще два десятка произведений были не блестящими, но сносными. Во всяком случае, достойными печати (особенно если бы авторы кое в чем пошли навстречу пожеланиям рецензента). Знаете, сколько со­чинений было принято к печати из этих двадцати мною рекомендо­ванных? Одно. Притом не самое лучшее. Зато, по разумению завот­делом фантастики, роман вписывался в одну из раскрученных серий.

То был роман молодой фантастки С.П., жены куда более успешного фантаста О.Д. - автора, мне как критику не слишком симпатичного. Госпожа С.П. пренебрегла всеми советами рецензента, а серия, в которой роман был опубликован, оказалась совсем для него не подходящей; покупатели ждали крутого межзвездного мочилова с применением разных видов оружия - и не дождались... Словом, книга С.П. прошла практически незамеченной и канула в Лету.

Остальные двести-с-лишним текстов, мною отвергнутых, на шкале добра и зла располагались где-то в промежутке между "Ужасно!" и "Бред Сивой Кобылы". Моя вера в разумное-доброе-вечное пошатну­лась. Всеобщая грамотность уже не казалась безусловным благом. Правда, мне (в отличие от бедняг-рецензентов прошлых веков) хотя бы не приходилось гробить глаза, разбирая кривые каракули: руко­писей - в буквальном смысле слова - в самотеке практически не было и даже машинописные страницы с правкой от руки встречались уже крайне редко; по преимуществу, авторы овладели программой Word, а порою и сами профессионально верстали свои сочинения. То есть разруха таилась не в компьютерах, а сами знаете где.

Примечательно, что среди всех этих текстов, упавших на меня, fantasy - в классическом виде - отнюдь не лидировали. Произве­дения "меча и магии" в духе профессора Д.Р.Р. или "Конана-варва­ра" составляли нем более четверти от присланного. Еще примерно столько же места в самотеке занимала городская мистика с участи­ем Эзотерического Знания Предков - всех этих древних черепушек, ковчежцев, мисок и прочих сувениров из коллекции Индианы Джонса. Остальное было такой вполне традиционной science fiction: буду­щее, роботы, звездолеты, каменные джунгли и джунгли инопланет­ные. Словом, все как в старые добрые времена. С той лишь разни­цей, что среди действующих лиц преобладали не импортные Джоны и Бобы, как раньше, а отечественные Вани и Сережи. Авторы дружно давили на патриотизм. Все строго по Шекспиру: "А на какой почве помешался принц? - Известно на какой, на нашей. На Датской".

Читая все эти сочинения, я добросовестно вел учет преступлений, совершенных авторами против здравого смысла, логики, законов композиции и чужой интеллектуальной собственности (воровали у коллег и классиков по мелочи, но постоянно). Но главной жертвой был, разумеется, русский язык, - отчего фантастические события у авторов плавно перерастали в события бредовые.

"Пожилой мужчина стремительно появился в гостиной, выстреливая в Корицкого, что показалось совершенно невероятным, рукавом руки, из которого вылетел яркий энергетический сгусток..." - читал я в романе некоего А.С. "Галактические распри" и сердито писал ав­тору на полях: "Да что ж тут невероятного, голубчик? Вот если бы пожилой мужчина появился, выстреливая ШТАНИНОЙ РУКИ или, допус­тим, РУКАВОМ НОГИ, это могло бы насторожить..."

Каждый третий из сочинителей вы упор не знал, что такое деепри­частный оборот и как с ним надлежит обходиться. "Подумалось ему, пробирая холодом вдоль позвоночника" (роман Э.В. "Город на Кана­ле"). "Удовлетворив себя таким объяснением, мне стало легче ра­ботать" (повесть А.К. "Побочный эффект"). "Увидев деньги, в рас­калывающейся голове Кроя что-то перевернулось" (повесть П.Г. "Веномштейс"). "Закончив беседу с Сашей, гостям из другого мира предстояла еще одна беседа" (уже упомянутые "Галактические расп­ри"). "Ведя светскую беседу с престарелой баронессой Энема, ста­рушку раздирало любопытство" (роман Т.Ш. "Династия"). "Пересту­пив порог Общего зала, глаза у Вовчика разгорелись" (роман С.Ц. "Эмигрант с Земли"). Цитировать можно бесконечно. Беседа ведет беседу, глаза переступают за порог... Ужас non-stop. "Избороздив космос вдоль и поперек, перелет на Тривальгон показался легкой прогулкой" - писал некто О.Б. в романе "Удар лошади". В бес­сильной злобе напоминал я О.Б. (и прочим авторам) одну и ту же навязшую в зубах фразу из чеховской "Жалобной книги": "Подъезжая к станции, у меня слетела шляпа". Впрочем, какая шляпа? Мы же в космосе! Подлетая к межпланетной станции, у меня слетел шлем...

Самым большим кошмаром для рецензента оказывались любовные сце­ны. Примерно к середине романа каждый второй автор вдруг пони­мал, что следует чем-то оживить скучный металлический ландшафт, и вспоминал, что ничто человеческое героям (будь то люди, боги или инопланетяне) не чуждо. И - начиналось! "В груди что-то всплеснулось в последнем усилии и опало", "они слились воедино, обыскивая средоточие, главный смысл своего существования" (роман В.П. "Братья по ветру"). "Растворяясь в первых могучих аккордах иссушающей симфонии страсти" (роман Д.А. "Новейшая история: ис­токи"), "попадая в расположение магнетического источника лабора­торного сексуально-токсического одоранта" (роман А.Б. "Клас­тер"), "окунувшись в атмосферу эротики, они все чаще и чаще вон­зали в друг друга обольстительные взгляды" (роман Ю.П. "По сто­пам Остапа Бендера, или Мошенники трех вселенных"). "Начали с энтузиазмом заниматься любовью в ее физиологическом выражении" (роман К.И. "Руны возмездия"), "ощутил с Верой обширную гамму чувств" (роман И.А. "Задворки Галактики"), "он кончал долго и остро", "Николай уже чувствовал приближение конца" (роман О.И. "Дожди 23 года"), "ответил на ее нетерпеливые, порхающие поцелуи сильным и страстным, расставляющим все по своим местам поцелу­ем-признанием" (роман А.Б. "PUZZLE"). "В огромных глазах женщины загорелись глубинные огоньки, - писал некто А.Б. в романе "Дверь" и тут же спешил уточнить (все же научная фантастика, ма­ло ли кто что подумает?): "Это не значит, что на дне ее зрачков и впрямь появились какие-то искры или что-то в таком роде". А мы-то боялись! Спасибо, успокоил: женщина как женщина, не робот.

Двумя наиболее популярными словами во всех этих произведениях были почему-то "мысль" и "мозг": "за закрытыми веками струились неизвестные мысли", "мысль стучала в висках недоумением", "под черепом терзалась сомнениями только одна мысль", "мысль, словно лозунг переносимая в воспаленном сознании", "в голове пилигрима метался рой мыслей, гложущий каждую клеточку его мозга", "комок мыслей в голове Кирилла самопроизвольно сплелся в тугой подозри­тельный узел", "мысли начали сбиваться в хаотическую груду", "бездушные мысли парили где-то в подсознании", "в голову настой­чиво перли тяжелые и неприятные мысли", "Максим решил не ломать над этим голову, и в неё полезли мысли о том, что раньше было в этом мире", "голос пробегал по мозгу смутной мыслью", "сильная мозговая буря бушевала у него в мозгу", "еще энергичнее заскри­пел мозгами в поисках ответа", "как вспугнутые птицы, бились в мозгу Луэллы воспоминания". Так что "при соответствующей обработке ихнего мыслеполя можно было надеяться на успех..."

В общем, самотек победил меня. Взял не умением, но числом. И, главное, не оправдалась надежда, что рецензии мои закроют этим некондициям дорогу к печатному станку. Отнюдь. Пусть не в этом издательстве, где я держал оборону, так в другом, в третьем... Интересно, что из тех немногочисленных романов, которые я одоб­рил, большинство до сих пор не пробились к читателям: неформат и все тут! Зато немало жутких текстов, сводивших меня с ума, в итоге благополучно увидели свет там или сям. Бродя по книжным развалам, я уже не раз и не два натыкался на книги со смутно знакомыми названиями и обнаруживал те самые произведения во всей их первозданности. Боюсь, скоро я смогу уже не писать новых ре­цензий на книги: просто буду смахивать пыль со своих старинных внутренних отзывов - и, не подновляя, отправлять их в печать.

ФАНТАСТИЧЕСКАЯ ВОСЬМЕРКА

Идея отмечать круглые даты, кратные десяти, придумана с благо­роднейшей целью: периодически напоминать забывчивому человечест­ву о его сынах и дочерях, совершивших нечто, отличное от нуля (чаще - в сторону "плюса", реже - в сторону "минуса"). К лите­ратурной сфере эта добрая традиция применима едва ли не в первую очередь, поскольку книги издаются и переиздаются non stop, а не­живые (а нередко и живые) их создатели не всегда могут стать нь­юсмейкерами. Так что магия цифр позволяет извлечь любого персо­нажа из долгого ящика, отряхнуть пыль и торжественно явить миру.

Мысль о том, что неплохо бы сочинить для "FANтастики" статью-2008 сразу с несколькими юбилярами, посетила вашего обоз­ревателя уже через несколько минут после боя новогодних куран­тов. Однако текст долго не складывался. Поиск достойных объек­тов, чьи даты рождения оканчивается цифрой 8, буксовал. Ну да, Василию Головачеву исполнялось шестьдесят, а Филипп Дик, доживи он вдруг, отметил бы свое восьмидесятилетие. Но насильственно впрягать в одно ярмо великого американского психоделика и оте­чественного чемпиона по тиражам (Дику бы при жизни такие!) было бы немилосердно по отношению к обоим фигурантам.

Наконец, выход был найден: следует отметить юбилеи не фантастов, а произведений, наиболее значительных для развития фантастичес­кого жанра в целом. Или для большинства читателей. Или, как ми­нимум, для автора этих строк... Приготовились? Тогда поехали.

110 лет назад была написана "Война миров" Герберта Уэллса. Срав­нительно небольшое по объему (менее двухсот книжных страниц) произведение на долгие годы определило два мегатемы мировой фан­тастики, важнейшие и поныне. Первая - вторжение на землю агрес­сивных Чужих, вторая - глобальная цивилизационная катастрофа, вызванная стихийным бедствием (необязательно войной). Однажды придуманная писателем негуманоидная раса, для которой представи­тели вида homo sapiens могли быть либо пищей, либо рабами, с пу­гающей регулярностью возникала затем в тысячах произведений фан­тастов всех континентов. Бесчеловечное, безжалостное, непознава­емое разумом "чистое химическое" зло для некоторых младших кол­лег Уэллса превращалось из художественного образа в философскую категорию, в холодную пугающую абстракцию. Уэллс же, запечатлев­ший мертвый Лондон, был куда более конкретен, хоть и смотрел да­леко вперед. Марсиане на своих треножниках становились овещест­вленной метафорой. За четыре десятилетия до Мюнхенского догово­ра, развязавшего руки Гитлеру, английский фантаст предупреждал: существуют силы, с которыми договариваться БЕСПОЛЕЗНО. Либо уми­рать, либо побеждать, третьего не дано.

80 лет назад Александр Беляев сочинил свой роман "Человек-амфи­бия". Произведение это, ныне известное большинству взрослого на­селения бывшего СССР благодаря позднейшей экранизации Геннадия Казанского и Владимира Чеботарева (1961) с прекрасными молодыми Анастасией Вертинской и Владимиром Кореневым в главных ролях, приблизило достаточно специфическую НФ к самым широким массам и способствовало популяризации жанра в нашей стране. При этом ки­нематографисты сознательно убрали малоинтересные детали и доба­вили еще больше знойной мелодраматичности. Добротная квазинауч­ная идея превращения человека в большую рыбу (недавно ту же ме­таморфозу, притом добровольно, прошел персонаж стимпанкового ро­мана "Шрам" Чайны Мьевиля) становилась лишь сюжетным толчком, обусловившим куда более любопытную драматическую идею - физи­ческой невозможности сосуществования героя и героини в одной стихии. Эмоциональная близость Его и Ее тут не могла перерасти в нечто большее. У жителей "верхнего мира" Ромео и Джульетты шанс был, несмотря на вражду двух равноуважаемых семей. У Ихтиандра и Гуттиэре в финале - нет. Множественность обитаемых миров и раз­нообразие сред, где возникал разум, позволяли фантастам и дальше конструировать столь же безвыходные конфликтные ситуации. При этом жестяной оптимизм финала ефремовского "Сердца Змеи" выгля­дел сюжетно бесперспективным, а грустная безнадега биологическо­го детерминизма в булычевской "Снегурочке", при всей ее горечи, оказывалась художественно выигрышной. Великая вещь - катарсис.

70 лет назад была завершена "Тайна двух океанов" Григория Адамо­ва - роман не выдающийся, однако, без сомнения: любопытный. Эта книга стала квинтессенцией жанра советского фантастического де­тектива, который был необходим эпохе "обострения классовой борь­бы". Собственно фантастики здесь было не так много - ну разве что выдуманная писателем подводный гигант "Пионер", эдакий "Нау­тилус" страны побеждающего социализма, по ряду тактико-техничес­ких данных (все равно засекреченных) превосходил реальные субма­рины. Раскрытие заглавной "тайны двух океанов" (в чем она именно состояла - в упор не помню, да и читатель, думаю, сразу же за­был) меркло на фоне раскрытия подлой сущности персонажа по фами­лии Горелов, оказывающегося и не Гореловом вовсе, а шпионом не­названной дальневосточной державы. Адамов был не конъюнктурщи­ком, не халтурщиком и не параноиком - он, похоже, искренне ве­рил в то, что враги могли таиться повсюду (на земле, в воздухе, на воде, под водой). Мир выдуманный активно вытеснял мир реаль­ный, фантомы правили бал, люди верили не своим чувствам, но сим­волам на бумаге и теням на целлулоиде. По сути, задолго до компьютерной эпохи писатель конструировал своеобразную "вирту­альную реальность", рожденную в головах пропагандистов. Случайно ли, что настоящая фамилия Адамова - Гибс - так сильно смахива­ет на фамилию отца-основателя киберпанка Уильяма Гибсона?

50 лет назад появились на свет сразу три знаковых произведения - "Эдем" Станислава Лема, "Незнайка в Солнечном городе" Николая Носова и "Серебряные яйцеглавы" Фрица Лейбера. Мысль о том, что "среди звезд нас ждет Неведомое", в лемовском романе была реали­зована максимально убедительно. Сплоченный мужской (а вернее сказать - бесполый) коллектив специалистов из земного космичес­кого корабля, севшего на незнакомой планете, отправлялся в об­ратный путь примерно с тем же багажом знаний (точнее говоря, незнания). Ни мира, ни дружбы, ни даже войны - ничего не могли предложить эдемцы землянам; непрошибаемая внешняя алогичность, априорная чуждость (не враждебность) обнаруженной цивилизаций вызывали холодное отчаяние у земных исследователей. Печальный философ, Лем продемонстрировал читателям один из вполне возмож­ных вариантов контакта - Неконтакт. Иронический Носов, времена­ми только притворявшийся детским писателем, нарисовал не заме­ченную цензорами карикатуру на святая святых - советскую техно­логическую утопию. Довольные коротышки из Солнечного города, бу­дучи окружены со всех сторон наилучшими в мире гаджетами, на де­ле оказывались крайне уязвимыми и неприспособленными к жизни су­ществами. Гармония распадалась от малейшего дуновения ветерка. Стоило появиться в городе даже таким сомнительным по части пас­сионарности варварам, как Незнайка с Пестреньким, - и утопия тотчас же начинала давать сбой... Саркастический Лейбер в своем романе без труда заглянул в наш 2008-й и почти все угадал пра­вильно - по крайней мере, в отечественной издательской сфере. Словомельницы успешно работают, писатели-бренды лишь делают вид, что имеют отношение к книгам, подписанным их фамилиями, а пипл хавает наиболее непритязательный словопомол. Конвейерная сборка, заменившая индивидуальный процесс изготовления массовой продук­ции, из фантастики стала почти-реальностью. Ну разве что сами наши творцы не бунтуют против своего жалкого статус-кво; их, по­хоже, все устраивает. Они лишь изредка перебегают от одной сло­вомельницы к другой - в пределах все той же экологической ниши.

40 лет назад Клиффорд Саймак написал один из своих лучших рома­нов - "Заповедник гоблинов", Роберт Шекли - роман "Координаты Чудес", а Север Гансовский - рассказ "Демон истории". Первое из названных произведений оказалось для большинства советских чита­телей и первой переведенной на русский книгой fantasy - при том, что вся история с участием дракона, гоблинов, баньши и духа Вильяма ненашего Шекспира была нанизана на прочную научно-фан­тастическую ось (нуль-транспортировка, инопланетный "колесник", искусственная планета, доверху набита знаниями и т.п.). Саймак продемонстрировал редкостную свободу игры с разнообразными сущ­ностями и лукавого приведения к общему знаменателю разножанровых понятий и явлений. Шекли с еще большей раскованностью (порой граничащей с безбашенным абсурдизмом) предложил читателю свою версию "роуд-муви" - с поправкой на возможность перемещения между мирами. Перепрыгивая с одной Земли на другую, вечный странник Кармоди (по сути, выездная модель американской Алисы в царстве непрерывных чудес по десять центов за штуку), не имел ни права, ни желания задержаться где-нибудь надолго. Пластичная, яркая, сумасшедшая вариация действительности, где каждый второй мог оказаться Болванщиком, а каждый первый - Мартовским Зайцем, заслуживала бы ярлык Искаженного Мира - кабы мир реальный не был еще более безумен... Наш Север Гансовский тоже поменял коор­динаты реальности, сочинив первый для советской фантастики аль­тернативно-исторический сюжет. Немецкий диктатор Юрген Астор был убит, и на смену ему пришел Гитлер, а когда Гитлер был убит (в романе Стивена Фрая "Как творить историю"), пустующую нишу заня­ла такая же сволочь, и ситуация могла повторяться и повторяться в дурной бесконечности. Вывод фантаста печален: главный урок прошлого - неумение извлечь уроков. Сколько бы бабочек ни раз­давили хронопутешественники в Юрском периоде, человечеству при­дется пройти - пусть и с разными вариациями - все тот же скорбный путь, набив столько шишек, сколько на роду написано.

30 лет был создан роман Кира Булычева "Сто лет тому вперед" - книга о, быть может, не самом ярком, но наверняка о самом из­вестном приключении Алисы Селезневой. Популярность книге обеспе­чило ТВ, а именно сериал "Девочка из будущего" с участием объек­та безответной влюбленности сотен тысяч тинейджеров середины 80-х Наташи Гусевой. При чтении этой книги сегодня испытываешь щемящую ностальгическую грусть: такого искренне-безоблачного бу­дущего нам теперь никто уже не рискнет предсказать. Даже если прекрасное далеко и не будет, согласно песне, к нам жестоко, оно и через семьдесят, и через сто семьдесят лет едва ли будет та­ким, как у Булычева. Пусть даже прилетят из космоса пираты, а ученые изобретут миелофон, - булычевская сказка все равно не сделается былью. Мы пойдем дальше - но пройдем мимо.

БОДАЛИСЬ ДУБОЧКИ С ЗЕРКАЛОМ

Для кого существует критика вообще и критика фантастики, в частности? Казалось бы, ответ прост и в силу этого очевиден.В первую очередь, для обычного читателя-любителя, которому читатели-профи (с филологическим образованием или без) должны вдум-

чиво и популярно, с цитатами из современников и грамотными от­сылками к нетленной классике жанра, объяснить, какие книжки се­годня стоит читать, к каким отнестись с сомнением и опаской, а на какие лучше не тратить силы, время и деньги.

Во вторую очередь, потребителями критических выступлений должны быть сами творцы фантастических миров, готовые посмотреть со стороны на свои свежевыпущенные сочинения, задуматься, остано­виться, оглянуться, обрадоваться (или огорчиться) и, возможно, сделать выводы, необходимые для собственного будущего.

Третьей фокус-группой - хотя, возможно, первейшей по значимости - ценителей мудрого критического слова должны, по идее, быть издатели. Они могли бы хотя бы изредка спускаться с сияющих вер­шин бизнес-технологий на грешную землю и сверять свои ощущения с мнениями знающих людей, а в каких-то случаях и (чем черт не шу­тит!) корректировать после этого издательские планы...

Все это, однако, только сухая теория. Российская практика реши­тельно не желает ей соответствовать. На практике рядовой чита­тель en masse в критические разделы даже специализированных фант-изданий заглядывает редко, доверяясь либо своим вкусам, ли­бо фамилии автора, либо названию серии, либо названию книжки, либо рисунку на обложке. (Популярность, например, фантаста А. Белянина проистекает именно из трех последних условий; многие российские читатели из глубинки и по сей день путают его с А. Беляевым, воображая, будто автор "Человека-амфибии" благополучно жив, отрастил казацкие усы и при этом отчаянно шуткует...)

Про то, насколько господам издателям плевать на мнение экспертов - если это не эксперты по маркетингу, - ведущий рубрики уже вкратце писал в своей статье "Ад рецензента" (сентябрьский номер "FANтастики"). Большая часть вины ложится даже не на боссов, ко­торые редко интересуется творящимся у подножья их Олимпа, а на среднее, наиболее агрессивное бизнес-звено, занятое продвижением брендов. Эти граждане активно презирают читателя, полагая его быдлом и загоняя его четко очерченное стойло. Не о читателе они, понятно, пекутся, а просто облегчают себе жизнь, сужая все бо­гатство фант-литературы до считанного количества жанров и видов, а еще проще - серий. Слева живой Головачев, справа покойный Асприн, между ними упомянутый выше Белянин со своими царем и го­рохом. Все, что кроме, - неформатно, непродажно, непрезента­бельно (от слова "презентация") и подлежит ленивому удушению.

Кто остается? Сами писатели, которые (что бы они там не говори­ли) за критикой ревниво следят. Но толку от этого, за редчайшим исключением, никакого. Пора признать: нынешние граждане, пишущие фантастику, критиков недолюбливают по-любому. Инстинктивно. На уровне спинномозговых рефлексов. Как собака - палку. Как ра­достно бухающий в день зарплаты румяный советский пролетарий - застенчиво-трезвого серолицего интеллигентика в очках и шляпе.

Тех критиков, которые мягки с фантастами и даже слегка перед ними заискивают (такие выродки среди нашего брата, увы, встречаются), фантасты просто презирают, хотя и изредка подкармливают некондиционными бутербродами. Ну а злобных критиков терпеть не могут - активно, деятельно, ничуть не стесняясь своих чувств.

Критиков из разряда злобных не сажают в президиумы, обделяют наградами, не зовут на презентации и не только не дарят книжек с трогательными автографами, но и бдительно следят: не купил ли змей их сочинения за деньги? не намерен ли гад употребить покуп­ку во зло? не стоит ли напасть на него в темном переулке, стук­нуть по башке и отобрать свои шедевры от греха подальше?

В редакциях журналов фантастики мешками копятся ультиматумы рас­серженных авторов: мол, если вы в вашем замечательном издании не перестанете разрешать рецензировать мои нежно-удивительные тво­рения (кстати, удостоенные премий им. Царя Салтана, хана Батыя, Св.Себастиана и В.Д.Бонч-Бруевича!) этому дураку, козлу и иност­ранному шпиону NN, то я и сам откажусь от подписки на вашу по­мойку, и чадам-домочадцам (включая тещу) велю отказаться, и во­обще ждите визита пожарных, санэпидстанции, налоговой и ФСБ...

Чтобы не подставлять никого из коллег, дальше обрисую ситуацию на личном примере: патентованному злодею Р.А. терять нечего.

Выбрав в ранней молодости тернистый путь критика, ваш колумнист с трудом представлял себе, ЧТО его ждет в будущем, хотя и смутно догадывался, что служба литературе медом ему не покажется. Ре­альность превзошла все ожидания. К 46 годам автор этих строк столь часто сталкивался со всеобщей неприязнью, переходящей в ненависть, что не мог не сделаться мизантропом.

Каких только чудовищных слухов не распускали обо мне в писатель­ских кулуарах! Что я читаю книги по диагонали, открываю их нау­гад, не читаю вовсе, не умею читать вообще, нанимаю для чтения толпу литнегров, рву книги на части, топчу ногами, прижигаю на­палмом и выбрасываю с балкона (да у меня и балкона-то нет!).

Обиженные мною фантасты с радостью передавали друг другу, напри­мер, весть о том, как оскорбленный в лучших чувствах фантаст Лев Вершинин - если и известный миру, то лишь по моим же двум отри­цательным рецензиям, - из-за меня покинул родную Одессу и пе­чально отбыл на историческую родину, а перед этим показательно надавал критику Р.А. пощечин. (Открою тайну. Не так все это бы­ло. На самом деле Вершинин пытался физически угробить критика, столкнув в бездонную шахту лифта; однако, будучи пьян в стельку, мститель забыл, что действие происходит на первом этаже).

Столь же слабую связь с реальностью имеют нелепые слухи о том, будто бывший таллинский писатель-фантаст, а ныне московский фи­лософ, создатель Всеобщей Теории Всего Сущего М. Веллер, поймав злобного критика в кулуарах Московской Книжной Ярмарки, простре­лил зоилу из арбалета правую ладонь. (В действительности же ре­шимости Веллера хватило только на один плевок на свитер обидчика и поспешнейшую ретираду; арбалет не был им даже расчехлен).

Если ради интереса набрать слова "критик" и "Арбитман" в поиско­вой системе "Яндекс", то услужливый Интернет тотчас явит россыпь обидчивых суждений. Года два назад, к примеру, харьковский писа­тель-андрогин А. Зорич, раздосадованный прохладной рецензией на свою бессмертную имперскую дилогию "Завтра война" и "Время - московское", собрал в Интернете армию своих преданных фанатов, дабы устроить критику показательную порку. Фанаты не подкачали. Критик был припечатан разнообразными словосочетаниями, наипрон­зительнейшим из которых было выражение "ментальный пидарас".

А вот еще цитаты из Сети - почти навскидку. Фантаст В. Василь­ев: "Имя Арбитмана вызывает чувство гадливости". Фантаст К.Боян­дин (мамой клянусь, сроду о нем ничего не писал!): "Hапоминает мне некоторых старых диссидентов - которые озлоблены на весь мир". Фантаст А. Громов: "Ядовитый, как сколопендра, Арбитман". Фантаст О. Дивов: "Его статьи полны ругани, но почти не содержат конструктива". Фантаст И. Новак: "У него слишком уж много вку­совщины в рецензиях". Фантаст С. Лукьяненко: "Hе будут объектив­ными высказывания неудавшегося писателя-фантаста и автора буль­варных детективов о современной фантастике". Фантаст Э.Геворкян: "Ромка ругает? Значит, вещь удалась на славу!" (Кстати о Э.Г. Его роман "Времена негодяев" злобный критик когда-то имел неос­торожность не обругать, а похвалить; следуя вышеприведенной ло­гике, роман тот придется, видимо, признать сущей дрянью).

Впрочем, чаще всего писатели-фантасты разделываются с критиком совсем уж "бесконтактным" способом - на страницах собственных книг (примерно так же писатель Франсуа Мерлен из знаменитого фильма "Великолепный" с Бельмондо сводил счеты с водопроводчиком и электриком). Автор этих строк столько раз встречал "себя" на страницах разнообразных опусов, что Юра Семецкий, убиваемый уны­ло и однообразно, может позавидовать! Материала мне хватило бы на большую статью "Образ Арбитмана в современной фантастике".

У А. Столярова в повести, к примеру, Арбитман способствовал приходу Дьявола на Землю. В повести С. Лукьяненко и Ю. Буркина Арбитман был всего лишь Кощеем Бессмертным (соавторы даже вручили иллюстратору первого издания мое фото - можете полюбоваться, вот очки, вот усы). В рассказе А. Бушкова еще один Арбитман тащил грязную таратайку и трусливо сбегал от дракона. У В. Головачева в романе возникал на миг некто Роман Рабитман, быстренько получал по физиономии и исчезал в никуда. В Интернете, по-моему, до сих пор висит обширный НФ опус "Рейд обреченных" некоего Д. Виконтова из Львова, где злодейский полковник Арбитман не доживает даже до середины текста. И так далее, и тому подобное...

В том, что критик выглядит для писателем средоточием Тьмы и часто выступает в роли виртуального мальчика для битья, нет ничего фантастического. Психологически это вполне объяснимо. Нелицеприятность всегда неприятна. Но. Но. Но. Следует иметь в виду, что неприятие всякой критики, самодовольство и самоуспокоенность ав­торов ведут к полной их деградации, а потому катастрофична...

Увы, сдается мне, что писатели-фантасты, наткнувшись и на эту "колонку злобного критика", едва ли произведут переоценку ценностей. Ведь проще ежеутренне пенять на упрямое зеркало, чем попытаться произвести хотя бы минимальный апгрейд собственной рожи.

в издательстве «Крот» выпущено ранее:

1.

Ю.С. Торовков.

«Как издать фэнзин»

(1999, пособие, 24 стр.)

2.

Евгений В.Харитонов.

«Фантастический самиздат 1967-1999.

Периодика. Сборники» (15 стр.)

3.

Владимир Покровский.

Георгес, или одевятнадцативековивание

(2001, повести, рассказ, 126 стр.)

4.

Сергей Мякшин.

Неистовая потеря себя.

(2001, сборник рассказов, 38 стр.)

5.

"Зайцы на Марсе"

(2002, сборник рассказов

современных авторов, 108 стр.)

6.

С.Соболев

"Альтернативная история:

пособие для хронохичхайкеров" (2006, 84 стр.)

7.

Андрей Лазарчук:

некоторые материалы к библиографии (2006, 36 стр.)

8.

Евгений Лукин, Любовь Лукина:

некоторые материалы к библиографии (2006, 32 стр.)

9.

Филип Киндред Дик:

Библиография

(список публикаций на русском языке

с 1958 по 2006 год, 60 стр.)

10.

Екатерина Шилина

"Сказочное и мифологическое

в творчестве С.Лукьяненко" (2007, 44 стр.)

11.

Алла Кузнецова

"Братья Стругацкие:

феномен творчества и феномен рецепции"

(2007, 84 стр.)

12.

Ирина Неронова

"Дискурсивно-нарративная организация романа

А.Н. и Б.Н. Стругацких "Хромая судьба""

(2007, 60 стр.)

13.

Ирина Неронова

"Художественный мир

произведения как функция монтажного

конструирования в повествовании А. и Б. Стругацких

(повесть "Отягощенные злом")

(2007, 44 стр. + вкл.8л.)

14.

Сергей Неграш

"Введение в жанр: фантастическая литература"

(2008, 44 стр.)

15.

Александр Лидин, Сергей Неграш

"Серебряный век фантастики" (2008, 28 стр.)

16.

С.Соболев

"Россия в 2053 году:

пять смертельных вариантов" (2008, 40 стр.)

17.

Анна Николаева

"Принципы моделирования фантастического мира"

(на примере английской фантастики

второй половины ХХ века)

(2008, 48 стр.)

18.

Мария Галина

"Фантастика глазами биолога" (2008, 96 стр.)

19.

Владимир Ларионов

«Беседы с фантастами.

Интервью разных лет. Фотоальбом».

(2008, 228 стр.)

20.

Валерий Окулов

«О журнальной фантастике

первой половины ХХ века»

(2008, 64 стр.)

21.

Леонид Фишман

«Картина будущего у российских фантастов»

(2008, 68 стр. + 4 вкл.)

22.

Михаил Шавшин

«Петербург. К вопросу влияния на творчество

братьев Стругацких»

(56 стр. + 4 вкл).

23.

Владимир Покровский

«Пути-Пучи»

сборник фантастических произведений

272 стр.

для связи: в ЖЖ velobos

СОДЕРЖАНИЕ

В.Владимирский «Критик номер раз»

Предисловие ........................................ 3

От автора ...................................... 5

Рейхолюбы-человеконенавистники ................. 6

Правдивая история американский фантастики ...... 9

…плюс браунизация всей литературы .............. 13

Империя наносит ответный визит ................. 17

Ни слова больше! ............................... 22

Охота на Старка ................................ 26

Неразменная двадцатка .......................... 30

Прощай, дружище рассказ ........................ 35

Что я люблю и чего не люблю .................... 39

Ад рецензента .................................. 43

Фантастическая восьмерка ....................... 48

Бодались дубочки с зеркалом .................... 52

2

Реклама на сайте