«Что такое Аргентина, или Логика абсурда»

Что такое Аргентина, или Логика абсурда (fb2) - Что такое Аргентина, или Логика абсурда [litres] 1091K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Оксана Чернявская

Оксана Чернявская Что такое Аргентина, или Логика абсурда

© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

* * *

Глава 1. О себе

Представлюсь: я – профессиональная иностранка. В моем резюме это пропечатано заглавными буквами в титульной шапке. ИНОСТРАНКА. Лицо без национальной и гражданской идентификации. Что отнюдь не означает отсутствие гражданской позиции. Позиция – есть, а национальная идентичность отсутствует. Говорю и думаю на различных языках – и на всех с акцентом. Акцент не только и не столько фонетический, сколько концептуальный. Так сказать, отображение мира, в котором на сегодняшний день проживаю через призму других миров, в коих довелось проживать раньше. Не сравнивая их и не отдавая предпочтение никакому. Еще есть внутренний мир, который ношу с собой, как черепаха панцирь, и туда складываю все, что попалось на пути. Поэтому он настолько чудовищно загроможден хламом впечатлений, ощущений и восприятий, подобранных в разных культурах, эпохах и социальных режимах, что практически не представляется возможным навести там порядок. Так что с этим приходится жить, и этот беспорядок – можно называть его творческим, а можно, по-простому, свалкой или бардаком – иногда раздражает и приводит к нервному срыву, а иногда забавляет и доказывает всю тщетность общепринятой логики. (В Аргентине, кстати, я нашла еще больший бардак во всем: политике, экономике и человеческих отношениях, и впервые за много лет почувствовала себя дома, когда там впервые оказалась.)

Живя в США и раз в год наведываясь в родную Москву, я сильно мучилась от настоящего раздвоения личности и в целом потери идентификации. Кто я? Американка? По паспорту – да, по фамилии – тоже. Круг знакомых – американский, научилась и привыкла сначала резать мясо, а потом перекладывать вилку в правую руку и есть без ножа. Или все же русская? Каблуки так и не перестала носить вопреки пророчеству давно эмигрировавшего друга, который мне это святотатство предрекал. Отпускало меня только в самолете, в нейтральном воздушном пространстве. Однако сразу после посадки, меня начинало мучить огромное количество практических деталей. И так я запуталась в своей национальности и культурной принадлежности – на обоих языках говорю одинаково с восьми лет, книжки читаю строго по очереди: одну на русском, одну на английском, – что пришла мне в голову идея попробовать третью культуру… ну как платье примерить: покрутиться у зеркала и решить, идет мне или нет.

Выбор пал на Аргентину. Уж менять культуру, так менять, нечего размениваться на полумеры типа Канады или какой-нибудь Словении. Слетав в первый раз в Буэнос-Айрес, я поняла, что выбор был сделан правильный. Ничего более не похожего на привычную и знакомую мне жизнь я представить не могла. Чувство дуальности сменило триполярное состояние, когда все три культуры: русская, американская и латинская – в частности, аргентинская – прочно укрепились во мне, договорившись мирно, кому в какие моменты давать выплескиваться, возмущаться или радоваться. Появились три головы, которые я хранила в шкафу, как три парика на подставках, и, собирая в очередной раз чемодан, я аккуратно меняла голову на ту, в чьи края собиралась в путешествие. Сильного успокоения это не принесло в экзистенциальном вопросе: кто я? Но задавать его я стала все реже и реже. Так и живу, как трехглавый Змей Горыныч. Привыкла. Одна голова – хорошо, а три – не хуже.

Глава 2. Как все началось

Буэнос-Айрес для меня начался в аэропорту, когда вместо привычного американского, произносимого в нос «м’эм» симпатичный брюнет на паспортном контроле чувственно произнес: «Сеньорита…» – и, заглянув мне в глаза, мгновенно проник куда-то вовнутрь, как и сам город. Говорят, если при первой встрече с человеком, с городом никакой алхимии не произошло (не возникло симпатии, страсти, любви или ненависти), вряд ли возможны эти эмоции в дальнейшем. В столичном аэропорту Эзейза, примечательном лишь своим отставанием в технологии, со мной – произошло, и потом на протяжении двенадцати лет я переживала все эти фазы эмоций, причем именно в такой последовательности.

Молодой представитель иммиграционного департамента произвел на меня самое наиблагоприятнейшее впечатление, назвав «сеньоритой», а потом стал задавать обычные для любого паспортного контроля вопросы, как то: где я собираюсь остановиться, мой адрес в Буэнос-Айресе, надолго ли я приехала и с какой целью. Подобные вопросы этот парень задает сотни раз в день, всю свою рабочую неделю, но они у него звучали так, что казалось, будто он собирается попросить номер моего телефона или пригласить на чашечку кофе. При этом он смотрел на меня с интересом, а совсем не отчужденно, строго или со скукой, как это обычно делают чиновники подобных служб во всех других аэропортах, где мне доводилось бывать раньше.

С отметкой в паспорте и ласковым напутствием «бьенвенида[1], сеньорита» от жгучего брюнета я проследовала на таможенный досмотр, где другой красавчик, даже не посмотрев на мою декларацию, улыбнулся мне так интимно, показав при этом ослепительно-белые зубы под черными усами, – что я невольно улыбнулась ему в ответ и ощутила себя «сеньоритой» в полной мере, несмотря на зимнюю бледность после трех месяцев орегонских дождей, дорожные джинсы, кеды и футболку, никак не подходившие к образу креольской Ассоль в летящем платье, с длинными темными волосами и оливковой кожей – такой я представляла себе “настоящую” сеньориту по текстам и ритмам песен Леонида Агутина, Мне до нее было далеко.

Поездка в удобном «мерседесовском» автобусе по залитому солнцем городу. Пальмы. Современные здания типа нью-йоркских небоскребов вперемежку с полутрущобным панельным жильем, где на балконах в бесстыжем эксгибиционизме трепещет на ветру разноцветное белье. Настоящие трущобы я увижу потом, на этой трассе их нет или пока еще нет, – лишь эти вот умилительные застройки, напоминающие хрущевки, а на их фоне, вдалеке, серые стальные башни Пуэрто-Мадеро, нового бизнес-центра Буэнос-Айреса, выстроенного на инвестиции транснациональных мегакорпораций и банков. Предчувствие чего-то нового. Как же хорошо жить, когда не имеешь ни малейшего представления, что случится всего лишь через час!

А через час меня уже отчитывал Карлос, который организовал эту поездку для своего мини-гарема – пяти учениц танго из Портленда, каждая из которых была уверена в эксклюзивности своих отношениях с маэстро, выходящих далеко за рамки «учитель – студентка». Провинность моя заключалось в том, что я не поменяла деньги, то есть не сделала так, как велел Учитель.

– Ну я же тебе сказал… и даже написал… два раза! – хриплым голосом занудствовал Карлос. Здесь, где все говорили на родном для него, костариканца, испанском, его акцент в английском стал еще более ощутим, до такой степени, что более длинные слова вообще переставали быть доступными для понимания. – Ну нельзя быть такой невнимательной! – «Невнимательной» я поняла скорее по контексту из-за неправильно поставленного им ударения.

– Ни один опытный путешественник не меняет деньги в аэропорту. Это всем известно. А я не вчера получила паспорт! Ничего, не беспокойся – у тебя не попрошу. Найду какую-нибудь гостиницу, там и поменяю, – парировала я, «опытная» путешественница, которая в первый раз после развода выехала из страны сама и привыкла раньше во всем полагаться на мужа.

Наступали выходные, и, по словам Карлоса, обменять доллары в городе было уже невозможно. Было обидно, что вместо ласки, которую я, конечно, ожидала после пылких электронных посланий со словами «скучаю», «жду» и всеми прочими, полагающимися в этих случаях, меня, уставшую и наполовину оглохшую после длинного перелета, в чем-то начинают упрекать. Похоже, не так-то сильно меня тут и ждали, не говоря уже о том, чтобы «скучать».

Роза и Анна-Мария, две знакомые по Портленду женщины, с которыми я ходила на уроки танго, слушали нашу перебранку из-за неразмененных мною долларов почти испуганно, не принимая ничью сторону. Клэр, пожилая дама с сильной тангозависимостью, невзирая на пенсионный возраст, смотрела на меня сочувственно, но не решалась заступиться перед зарвавшимся маэстро.

Карлос больше походил на армейского сержанта, чем на султана: он командовал отрывистым грубым голосом с хрипотцой горца и сильным акцентом испано-говорящего иммигранта. Впрочем, про акцент я уже говорила выше. Он прожил в США почти 20 лет, выучил английский, уже приехав в страну, освоил бухгалтерское дело и нашел работу по специальности в небольшой строительной компании. Для своей старенькой малограмотной мамы он олицетворял воплощение американской мечты. Мама жила в Сан-Хосе, куда он время от времени ездил ее навещать, привозя и представляя своих «невест» – пышногрудых американских блондинок, с которыми по разным причинам его дорога к матримониальным отношениям заканчивалась раньше, чем мама начинала правильно произносить их имена и фамилии, рассказывая о будущей невестке соседкам. И хоть я не совсем американка и уж точно не пышногрудая, у меня с ним тоже сложились нематримониальные отношения. Правда, до Сан-Хосе я так и не доехала, но активно восполняла свою неуклюжесть на танцполе сноровкой в спальне.

Сдерживая нахлынувшие слезы, чтобы не разрыдаться тут же перед всеми, я как можно более спокойно, как мне показалось, сказала «Fuck YOU!», к ужасу и изумлению участниц этой сцены, и получила идентичное послание от Карлоса в ответ.

– Я… – В этот драматический момент я обвела всех глазами и выдержала театральную паузу. – Я прекрасно обойдусь как без тебя, так и без аргентинских песо в эти выходные. Вот увидишь! – И захлопнула за собой дверь выделенной мне комнаты.

Посидела на кровати; думала, Карлос сейчас придет извиняться. Но нет, никто мне в дверь не постучал.

Залезла в огромную ванну на львиных лапах и, глотая слезы пополам с ручьями новой по вкусу воды, приняла успокоительный душ. Стало немного легче. После душа, не разобрав вещи, не отдохнув, наскоро переоделась в летнее, вышла из комнаты, молча прошла по коридору и от души громыхнула входной дверью, подчеркнув этим звучным аккордом свою полную независимость от Карлоса и всей этой послушной ему портлендской бригады учениц-поклонниц-любовниц. В самом деле, зачем они мне здесь? Я же приехала покорять Буэнос-Айрес, а не кучковаться со своими. А Карлос… ну конечно, он пожалеет.

С этими вдохновляющими мыслями я ступила на раскаленную улицу незнакомого города без малейшего понятия, куда пойду. А также без какой-либо карты и без знания местного языка. Ну да… я ведь ехала к Карлосу, полагаясь во всем на него.

Глава 3. День первый

Боже, как же здорово шагать по этому странному, незнакомому городу и каждым шагом выдавливать из него еще больше солнечных брызг, которые рассыпаются повсюду, отсвечивая в улыбках красивых людей и витринах магазинов. Синее небо, не замутненное ни облачком, приятно гармонирует с верхушками куполов соборов, желтым диском солнца и моими только что купленными сандалиями. В этом сезоне в Буэнос-Айресе в моде синий цвет: витрины с синими сумками, обувью и летней одеждой зазывают распродажами и ценами до неприличия низкими – не купить невозможно. Трудно поверить, бредя по раскаленным 30-градусной жарой улицам, что лето заканчивается, и всю эту замечательную кожаную синь надо распродать – а по мне, так просто раздарить – до наступления зимы. И хотя мне объяснили, что жара стоит необычная для марта, когда здесь начинается осень, поверить во все это сложно. Поэтому я верила только своим ощущениям: жарко, радостно и красиво. Ощущение полной эйфории от неведомого, ни на что не похожего из прежде увиденного и пережитого. Наплевать, что я никого не знаю в этом городе, что Карлос, к которому я приехала, легкомысленно положившись как на нашу близость, так и на его близкие отношения со столицей Аргентины, куда он на протяжении многих лет привозит группы танго-туристов и знает все и всех, встретил меня рассерженным зудением и был послан с ходу, с перелета, с недосыпа.

Я бродила по Буэнос-Айресу, упиваясь впечатлениями и впитывая в себя запахи новой для меня жизни. Не хотелось думать ни о Карлосе, ни о нашей с ним ссоре, в результате которой я оказалась совсем одна в незнакомом, но таком прекрасном городе. Я гнала мысль и о том, что через две недели придет конец этой расчудесной жизни, с ее уникальным букетом ароматов, которые подобно экзотической сигаре превратятся в дым воспоминаний о моих еще не прожитых приключениях, как только я окажусь в самолете, уносящим меня из нее. И потом этот дым будет развеян бризом следующих событий, как неизбежная череда перемен в жизни. Я еще не знала тогда, что эти две недели растянутся так надолго.

Перед входом в метро возникли проблемы практического характера, которые хоть и не уменьшили мою эйфорию от Буэнос-Айреса, но заставили задуматься. Карты у меня нет, испанского языка я не знаю, графика всех мероприятий у меня тоже нет… Мне как-то в голову не пришло спросить у Карлоса и его одалисок, которые не заступились за меня, уставшую после перелета и отчитанную, как двоечницу, за невыполненное задание. Снова кольнула обида, но я ее прогнала и смело нырнула в темноватую пасть подземки, даже отдаленно не напоминающую светлые, роскошные дворцы московского метро. Там, внизу, казалось, что Буэнос-Айрес состоит из танго и футбола. Огромные телевизионные экраны без звука транслировали футбольный матч, а по станциям плыла в плохой акустике, среди шума поездов, музыка танго-вальса.

Изучив карту метро, я поняла, что здесь все просто. Линий всего четыре, и запутаться в них невозможно. Смутно припоминая название района, где, как я слышала, находится самая старая в столице традиционная милонга[2], я решительно шагнула в поезд и начала разглядывать пассажиров. Большинство из них напоминали людей из старых фильмов. Женщины были в туфлях и юбках, что редко увидишь в США, разве что в церкви, да и то не всегда. Мужчины – в ботинках. Похоже, аргентинцы все еще верили в то, что кроссовки служат исключительно спортивным занятиям. Итальянские корни, которые, как я знала из прочитанного еще дома путеводителя, имелись у 60 процентов населения, смешанные с испанскими, немецкими, скандинавскими, делали обозрение попутчиков приятным для моих глаз, так уставших от созерцания провинциальных жителей Северной Америки, вскормленных на кукурузе и макдоналдсовских гамбургерах. От русских пассажиров аргентинцев отличало полное отсутствие запаха пота, несмотря на жару и отсутствие кондиционера. Я вспомнила «русский дух» московского метро, вдыхая который всегда вспоминала строки Пушкина, отложившиеся со школьных лет как в памяти, так и в обонянии. Латинский культ тела, принятие душа по три раза в день и выливание на себя всех типов парфюмерных средств представителями обоих полов отличают жителей аргентинской столицы не только от русских, но и от европейцев и одолеваемых всевозможными аллергиями американцев. Даже парочка маляров, явно ехавших со стройки, в майках без рукавов и запачканных краской джинсах, благоухали последним парфюмом от Каролины Эрреры, а не привычным перегаром вперемешку с потом.

Я вышла на той же станции, где выходили почти все. Оттуда можно было пешком дойти до центра, где находилось все самое интересное, и, самое главное, – до той самой милонги, о которой я была наслышана еще в Портленде. Настоящая мекка танго, судя по отзывам!

Поскольку меня никто не ждал, я медленно брела по улице – как же хорошо никуда не спешить, останавливаться и наблюдать незнакомую жизнь! Вот, непонятно откуда идущий мужчина, одетый как банковский служащий, хотя сегодня суббота, поставил портфель на тротуар, поднял руки в воздух, как бы обнимая воображаемую партнершу, и проделал несколько шагов с поворотом. Он повторил то же самое пару раз: одна рука на сердце, другая в воздухе – легко было дорисовать объятие в танце. Видимо, остался доволен результатом своего поворота – пивота, как он называется в танго, – поднял портфель и пошел себе дальше по своим делам.

Казалось, архитектура города и его жители соревнуются в красоте. Утраченная молодость исторических зданий с лихвой возмещалась брызжущей энергией пешеходов. Везде – стройные загорелые тела, глубокие вырезы декольте, упругие задницы, обтянутые белыми брюками, с провокационными тесемками черных стрингов, поднятыми выше брючного пояса. В воздухе, густом от влажности и ощутимых выплесков тестостерона, вспыхивали чувственные искры, как электрические разряды от нечаянных взглядов, улыбки, случайного прикосновения или рукопожатия, – совсем как в танго.

Женщины… Все они кажутся красивыми. И неясно: это так природа распорядилась, или потому что мужчины на них ТАК смотрят. Вот уж точно, как в неразрешимой дилемме про курицу и яйцо: что изначально? Я поняла, что в этом городе мне нравится быть женщиной. Подумалось, что каждый любящий муж должен отправить свою жену хотя бы раз в жизни в Буэнос-Айрес. Был бы роскошный подарок. Возможно, конечно, потом ей не захочется возвращаться, я о таких случаях наслышана. Но уж если жена приедет и по-прежнему будет любить своего мужа – он может с гордостью добавить это в свое личное резюме: значит, достоин, значит, заслужил такую любовь!

Мой взгляд, однако, гораздо чаще останавливался на аргентинских мужчинах. В целом они казались значительно привлекательнее женщин Буэнос-Айреса. Местным портеньям, как называют себя жительницы столицы, просто сказочно повезло. Повезло еще и потому, что все они, даже не самые симпатичные, становятся краше в этой динамике уличной жизни города: от провожающих их взглядов расправляются плечи, появляется летящая походка, загораются глаза. Сюда еще не добрался феминизм, и здесь четко соблюдаются классические гендерные роли: здесь пропускают женщин любого возраста вперед, им уступают места и смотрят на них так, как на северном континенте уже давно никто не отваживается.

Пока я так увлеклась своими географически-антропологическими фантазиями, стало смеркаться. Ночь наступила мгновенно: вот только что сияло солнце, и, дав ему очень быстро закатиться, город уже уютно окутала южная ночь. Буэнос-Айрес стал выглядеть совсем по-другому, и тут мне стало понятно, что я заблудилась.

Скучающий полицейский на оживленном перекрестке равнодушно смотрел на толпы пешеходов, идущих на красный свет. Он оживился, когда я попыталась у него выяснить, как пройти на улицу Майпу. Испанский у меня был на уровне Тарзана, но я подкрепляла его жестикуляцией, которую очень быстро усвоила, наблюдая, как разговаривают здешние жители. Мимо нас продефилировали одиннадцать собак на одном толстом поводке, смахивающем на канатный трос; эту чу́дную стайку вел расслабленный паренек. В свободной руке он держал газету, которую читал, не поднимая глаз; так и шел, уткнувшись в газету. Собак на улицах – это я подметила еще днем – было много. В отличие от своих собратьев из прогулочных групп, собачки на индивидуальном воспитании, похоже, не знали, что такое поводок, но они в нем и не нуждались: семенили за своими хозяевами, воспитанно садились на переходе и ждали зеленого света, подавая пример иным пешеходам.

Полицейский показал мне направление, и на этом его объяснения закончились: видно, он сообразил, что я все равно ничего не пойму. Я поблагодарила его: «Грациа» – и пошла дальше. Проходя мимо четырехзвездочной гостиницы, на вывеске которой отсутствовал кончик у одной из звезд, я решила попытать счастье и обменять доллары. Как и конечность звезды на вывеске, персонал за стойкой отсутствовал, даже портье не было. Но был слышен звон бокалов где-то совсем рядом, а потом пропели интернациональное «Happy birthday» – с днем рождения поздравляли какую-то Мелину. Стало ясно, что люди за деревянной панельной стенкой были заняты более серьезным делом, чем обслуживание клиентов. Я облокотилась на стойку, кашлянула в перерыве между пением – теперь пели «Фелиз Кумпле[3], Мелина», но это мало что изменило. Я терпеливо ждала. Минут через десять вышел портье в сбившейся набекрень форменной фуражке, улыбнулся мне и позвал Мелину. Выплыла довольная, дожевывающая торт именинница и сказала мне, что до понедельника обменять деньги невозможно. Видимо, мое лицо выразило столько страдания и беспомощности, что она участливо спросила:

– Сколько?

– Ну, хоть сколько-нибудь… Сто? Двести?

Мы с ней сразу поняли друг друга, и, когда она назвала мне курс меньше, чем в обменных пунктах, но выше, чем в аэропорту, я благодарно кивнула. Мелина снова исчезла за деревянной перегородкой и появилась оттуда с пачкой аргентинских купюр; я вышла из гостиницы, с новой уверенностью, которую обычно придают дензнаки.

Идти оказалось совсем недалеко. Пара кварталов, и я уже стояла перед нужным мне домом. Рядом, в витринном окне будущего магазина, с вывеской, оптимистично оповещавшей о его открытии завтра, два маляра разучивали шаги под музыку «Милонга Сентименталь», звучавшую из пузатенького радио, стоявшего на полу рядом с ведром, в котором томились, истекая краской, кисти и ролики. Сцепив загорелые мускулистые руки, они сделали несколько коротких ритмичных шагов – траспье – и благополучно продолжили покраску потолка. Даже будучи оптимистом, было понятно, что до открытия магазина никак не меньше недели, какое там «завтра». Но уже было ясно, что спешить в этом городе не принято. Желание все бросить и начать танцевать, невзирая на сроки сдачи объекта, символично для аргентинцев; совет «цени настоящий момент, живи только им, ибо прошлое не вернуть, а будущее еще не наступило» они воспринимают буквально. Их жизнь больше похожа на череду моментальных фотографий с постоянно меняющимися настроениями, красками, тонами, чем на полнометражный фильм, соединенный режиссерской идеей. Оказывается, можно жить и так. Совершенно подругому. Пришла в голову мысль, что к югу от экватора законы кардинально меняются, и те понятия и нормы жизни, что приняты у нас, здесь, ровно наоборот, – в конгруэнтном отражении. Южноамериканское солнце без всякого смущения проделывает свой путь по небосводу справа налево, наперекор всей логике Северного полушария, и придает иной смысл жизни этих людей, который не так-то легко понять наблюдателям из северных широт.

Глава 4. Ло Де Селия

[4]

Поднимаясь по крутой лестнице, ведущей с улицы туда, где раздавалось танго «Чокло», по русским кинофильмам знакомое под названием «На Дерибасовской открылася пивная», я предвкушала посвящение в милонгеры и, конечно же, успех на этом поприще.

Ухо выхватывало знакомые мне испанские слова, и я подумала: «Дерибасовская… пивная… бардак… драка… Как это все по́шло в русском варианте. То ли дело… Наверняка в оригинальном тексте, написанным легендарным автором многих классических танго Энрике Дисеполо, поется о неземной любви и страсти в красивых интерьерах». Много позже я узнаю, что «Эль Чокло» как и многие другие танго, воспевают утрату. Утрату любви, утрату матери… Оба эти не слишком оптимистические события являются как лейтмотивом текстов, так и источником вдохновения для авторов музыки и слов, а также для танцующих танго людей, которые с гордостью именуют себя милонгеро. Больше всего в этот момент мне хотелось танцевать с настоящими милонгеро, ведь собственно ради этого я и проделала длинный путь: от Орегона до Аргентины, от корпоративного бухгалтера и жены бизнесмена до роковой милонгеры – так называют женщину, не просто посещающую милонги, но живущую танго, совершающую безумства во имя него и ставящую этот танец во главу своих приоритетов.

Отодвигая красную тяжелую занавеску при входе на милонгу Ло Де Селия, я приготовилась к танго-крещению.

А там, за занавеской, был иной мир, в котором казалось, что люди, живущие в нем, не были в курсе дела, что на дворе двадцать первый век. По танцполу передвигались тени из прошлого: пожилые, но все еще элегантные дамы в черных платьях, которых плавно и бережно вели в танце партнеры: седые, с поблескивающими лысинами или неестественно черными набриолиненными волосами мужчины, возраст которых выдавали безнадежно устаревшие модели пиджаков с лацканами из шестидесятых. Скорее это напоминало выездную дискотеку в доме престарелых и разительно отличалось от того, что я представляла по старым аргентинским фильмам с ловеласами-сердцеедами и фатальными красотками. Хотя при умеренно развитой фантазии несложно было увидеть в этих ветхих людях героев тех фильмов, пусть и постаревших на тридцать или сорок лет. Пары танцевали щека к щеке, у женщин выражение лиц было страдальчески-упоительным, у некоторых – на грани экзальтации.

Прервалась музыка, пары разомкнули объятия, мужчины достали белые платки и стали промокать вспотевшие лысины. Кто-то стирал следы макияжа, оставленные чрезмерно накрашенной партнершей, кто-то учтиво предлагал платок даме, чтобы та вытерла размазавшуюся с ресниц и потекшую тушь. Воздух был густым, почти что тяжелым от смеси женских и мужских духов и сигаретного дыма.

Селия, организатор милонги и ее бессменная хозяйка на протяжении многих лет, провела меня за столик, где сидели одни женщины, и показала на единственный свободный стул: «Бьенвенида, нинья», – произнесла она. По сравнению с соседками по столу я, безусловно, была «нинья» – «деточка», впрочем, как и по моей степени осведомленности: я понятия не имела, что же теперь надо делать. Было даже приятно, ведь в России женщину в 40 лет едва ли не отпевают, а столичные глянцевые журналы изобилуют обнадеживающими заголовками и советами не сдаваться, вроде «Как найти работу, если тебе за 35», «Любовь и секс после сорока: это возможно». А тут, надо же… деточка… и слово-то какое ласковое: нинья.

Моим соседкам по столу было за шестьдесят пять, прикинула я, а насколько далеко, мешали предположить платья с высокими разрезами, высокие каблуки и обилие больших блестящих украшений. Мой испанский не позволял вести светскую беседу, а их английского хватило только на то, чтобы спросить «откуда я» и вежливо улыбнуться, услышав, что из США. Когда я попыталась объяснить, что хоть приехала я из США, но на самом деле русская, дамы меня поняли и заулыбались более оживленно: «О, руса!» – с опять непременным «бьенвенида», но уже произнесенным с бо́льшим энтузиазмом. Русских на милонге они еще не видели, но уже стали привыкать к иностранцам, среди которых большинство составляли американки и итальянки.

Почему-то русских здесь любят, пусть и заочно. Меня тут же взяли под опеку и, воодушевившись, стали помогать осваивать искусство кабесео – учить особому взгляду, по которому меня должны были приглашать на танец по незыблимым правилам милонги. Для меня это было странно – я не привыкла смотреть на незнакомых мужчин, тем более почтенного возраста, стреляя глазами, как мы это делали в пятом классе средней школы. Но сильно напрягаться мне и не пришлось: помещение было совсем небольшое, столики в несколько рядов окружали танцпол, и было достаточно хорошо видно отовсюду.

Внимание кавалеров милонги вмиг переключилось на «нинью», как на новенькую, которую привели в класс посередине четверти. Отличалась я не только возрастом – еще на мне не было траурно-черной одежды, крупных украшений и театрального грима на лице. Чувствуя на себе заинтересованные взгляды ветеранов танго, я сидела, уткнувшись в чашечку с кофе, и не знала, на какой из них ответить и как это сделать, чтобы не обидеть других. Но вскоре, преодолев изначальный барьер, я уже выбиралась из-за столика навстречу брюнету в полосатом костюме с ярким цветным галстуком и огромным носом.

Мы встретились посередине танцпола, поздоровались, и он зажал меня в плотное объятие. Это было так не похоже на то, чему меня учили в Орегоне, что я засомневалась, смогу ли вообще двигаться, будучи так крепко прижатой к его груди. Запах хороших духов последнего сезона не заглушал запаха старости. Моему партнеру было далеко за семьдесят, но он двигался легко и очень музыкально. Стискивая меня все крепче, он уверенно вел по танцполу и заставлял ступать туда, куда это было надо ему, практически не давая мне возможности ошибиться. Если бы не его клещеобразное объятие, все было бы совсем даже неплохо.

Когда мы протенцевали всю танду[5], он учтиво отвел меня на место. После такой демонстрации моих ног и талантов, ограниченных пока что техникой «как не наступать на ноги партнеру», от приглашений взглядами, легкими кивками и наклонами головы не было отбоя. Мои соседки, просиживавшие танду за тандой, были довольны моими успехами в обучении искусству кабесео и кодексу милонги. Они объяснили, что ни в коем случае нельзя вскакивать со стула, пока танцор не подойдет к моему столику, и нельзя убегать с танцпола, когда тан-да закончилась, – на место меня проводит партнер. Нельзя также оценивающе смотреть на всех сразу – нужно незаметно выбрать того, с кем бы мне хотелось танцевать.

Я была хорошей ученицей и, ободренная своим успехом (как и одобрением соседок), вышла танцевать милонгу – танго в быстром темпе, веселое, нередко шуточное, без трагического надрыва многих тем классического танго-репертуара. Танцуется милонга слегка по-другому, в ней существуют свои варианты шагов, и я осваивала их с Алексом в Портленде, местным пионером аргентинского танго и любимым всеми учителем. Но то, что проделывал мой партнер, мне никто никогда не показывал и не объяснял. В Орегоне точно так не танцевали. Было очевидно, что он знает толк в милонге и знает его уже лет эдак пятьдесят. Он был одним из лучших танцоров Ло Де Селии, танцевал с самыми элегантными дамами и вел их очень красиво. Я за ним наблюдала и поэтому, когда он пригласил меня, обрадовалась, предвкушая удовольствие от танца, и подскочила быстрее обычного со стула. Но, вопреки моим ожиданиям, я не попадала в ритм, совершенно не понимала, что он от меня хочет, и вдобавок ко всему несколько раз наступила ему на ногу, после чего, вся красная, бормотала извинения. Больше всего я хотела, чтобы эта танда закончилась и мой позор вместе с ней. Я боялась, что у него лопнет терпение от моей неуклюжести, и он бросит меня прямо посередине танцпола.

Милонгеро меня, однако, не бросил, а тактично дотанцевал до последней милонги в этой злосчастной тан-де, но все равно мой позор увидели все, кто был в зале. Было очевидно, что я абсолютно не умею танцевать эту самую милонгу «по-аргентински».

Когда я вернулась за столик, мои соседки, ранее хвалившие мои выходы, деликатно промолчали. Я сидела, не поднимая глаз, и была уверена, что уже никто на меня больше не посмотрит и не пригласит танцевать. Никогда. Хотелось уйти, но для этого надо было проделать путь к двери, которая была в самом дальнем от меня конце помещения. И все бы увидели мое позорное бегство!

Не знаю, сколько я так просидела, разглядывая пятно от кофе на белой скатерти, как вдруг кто-то легко коснулся моего плеча. Я продолжала сидеть, не поднимая глаз. Одно из железных правил милонги: не идти танцевать с тем, кто приглашает не взглядом, а подходит сзади или, что еще хуже, касается сзади плеча. Но все-таки я не выдержала и обернулась. С круглого лица на меня смотрели добрые глаза молодого человека с небольшими залысинами и непослушными, не прилизанными гелем кудряшками.

– Потанцуем? – спросил он по-английски с таким милым акцентом, что я, невзирая на строгое табу моих наставниц, кивнула и отлипла от стула навстречу ему.

Мы протанцевали с Джиованни, выручившим меня итальянцем, таким же неопытным в правилах милонги, но очень опытным во всех видах танцев, до самого конца, опять же нарушив правило: «Никогда не танцевать две танды подряд и не более трех за весь вечер с одним партнером». С Джиованни было хорошо и весело, и с ним у меня все получалось. Танцевал он легко и свободно, не стискивая меня в объятиях, а как бы играя со мной. Он выкидывал такие коленца, что я, смеясь, тоже начинала импровизировать, и мне было абсолютно все равно, что подумают строгие судьи в черном, покачивающие головами. Даже та самая пресловутая милонга, на которой я опозорилась с лучшим танцором Ло Де Селии, получилась и принесла удовольствие, может быть, потому, что Джиованни танцевал ее больше так, как привыкла я на другом континенте, а не как истинный милонгеро. Никаких траспье, маленьких шажочков, разбивающих ритм, наоборот – он вел в танце широким шагом, дающим свободу телу. В общем, мы делали все не по правилам и радовались чудесному совпадению наших тел в легком движении.

В перерыве между музыкой Джиованни рассказал, что танцевал в современном балете в Италии, а потом познакомил меня со своей чернокожей подругой из Чикаго, с которой он пришел на милонгу после урока танго, и после окончания милонги мы втроем отправились есть пиццу.

В гостиницу я попала уже совсем поздно. Карлос с гаремом пил дешевое аргентинское вино на кухне и обменивался впечатлениями от проведенной в танцах ночи. Они пошли в другое место, которое запланировал Карлос для тех, кому еще рано ходить на милонги с таким высоким уровнем танца, как Ло Де Селия. «Туда, – объяснил он послушным американкам, – мы пойдем на следующей неделе, когда поднатаскаетесь на занятиях с маэстро».

– Где ты была? Мы, между прочим, волновались. Ведь у тебя ни денег, ни телефона. Где тебя искать, если что? – начал было занудствовать он, но, увидев мое довольное лицо, не стал продолжать отчитывать меня, а предложил вина.

– Всем спокойной ночи! Иду спать, ибо на ногах стоять уже сил нет – утанцевалась… в Ло Де Селии.

Смакуя удивленные лица, я тихо, без стука, закрыла за собой дверь комнаты. Минут через десять я уже спала так крепко, что не слышала ни стука в дверь, ни голоса Карлоса, который зашел в комнату, ни то, что он говорил, ни как вышел.

Глава 5. Наоборот

Влежащей под созвездиями Южного полушария стране все наоборот. По вине ли Центавра, Мухи или Южного Креста, или по каким-то другим причинам не только путь солнца по небосклону или вращение воды в раковине, но и все остальное, так или иначе связанное с жизнью общества и отдельно взятого человека, происходит здесь наоборот, не так, как я привыкла. Получается, что и кровь в венах аргентинцев тоже закручивается не в ту сторону? В ту или не в ту, но течет она явно быстрее, и этим, должно быть, объясняется их поведение, не совсем привычное для нас, северных жителей. Найдя причину всему странному и малопонятному мне в Аргентине, я даже обрадовалась. Жить проще, когда находится логическое объяснение всему, что беспокоит и ломает созданные годами стереотипы: линия экватора строго разделяет мир на два полушария, и законы одного полушария в другом существуют в перевернутом виде, как в зеркале.

Лучше всего это подтверждает люнфардо, городской жаргон портеньо[6], на котором написаны многие тексты танго. В люнфардо отдельные слова произносятся задом наперед – что-то вроде нашей детской игры с братом, когда мы придумали язык, понятный только нам двоим. Для аргентинцев люнфардо это и способ определить социальный статус человека, и проверка его на знание родной культуры, и его богемность, и возможность расслабиться с друзьями детства. На люнфардо можно практически разговаривать, можно сочинять и записывать истории, можно ругаться, заниматься любовью и даже все это делать одновременно. Слова можно изобретать, менять, произносить задом наперед и переставляя буквы: все поймут, что фека это кафе, готан уже стало почти официальным, а точнее, местным, родным названием самого известного в мире аргентинского танца, запи – пицца, от итальянского «пизза», доляпо – пелядо (лысый) и так далее, список длинный.

Из традиции люнфардо пошли и клички, даваемые людям вне зависимости от их статуса, как милонгеро, так и политику. Худой, Толстый, Китаец (любой человек с чуть раскосыми глазами, имеющий весьма отдаленное сходство с настоящим азиатом). Хлопчику может быть уже за семьдесят, а Малыш, скорее всего, будет гренадерского роста. Меня, конечно же, сразу прозвали Руса, что одновременно обозначало и национальность, и цвет волос. Кличка дается только тогда, когда твой авторитет признали, а тебя самого записали в свои, и присваивается, как правило, высшим авторитетом, чтобы потом всегда была про запас история, как тебя отметил «сам… (выдающийся и всеми любимый танцор, известный актер, писатель или другой персонаж местной светской жизни) и вот так с тех пор и повелось». В общем, все как на зоне, когда пахан выдает тюремное погоняло на блатном жаргоне.

Постепенно я привыкала жить «наоборот». Перестала удивляться, что здесь в почете не горожане, а фермеры. Как социально, так и по уровню достатка и, часто, образования они намного выше городских жителей. Аргентина – страна аграрная, и самые большие деньги, а с ними и все блага (поездки за границу, обучение детей в европейских университетах и т. д.) приносят соя и кукуруза, культуры, которые страна экспортирует по всему миру, как и знаменитое аргентинское мясо. Примирилась с тем, что комиссионные проценты при покупке недвижимости платит не тот, кто ее продает (ведь он получает деньги и, по логике, должен оплатить услуги посредников), а тот, кто ее покупает. Перестала удивляться тому, что быть богатым здесь плохо, а бедным – и хорошо, и даже престижно; принадлежать к среднему классу – стыдно. Так, по крайней мере, строится официальная пропаганда популистского правительства, многие члены которого, будучи государственными чиновниками с фиксированной зарплатой, увеличили свое состояние в несколько десятков, а особенно удачливые и в сотни раз. «Вон оно как…» – вижу понятливое удивление читателя. А вы как думали? Маленький наш земной шарик и круглый, так что нечистоты по нему растекаются равномерно.

Новый год сюда приходит вместе с тридцатипятиградусной жарой, а если учесть, что по всему городу жарится мясо, температура душной летней ночи повышается еще на несколько градусов. Санта Клаусы, нанятые родителями для своих чад, развозят подарки на велосипедах в футболках и шортах, обливаясь потом под белыми париками и накладными ватными бородами. Шампанское пьют не вместе с коктейлями и прочими предзастольными напитками в качестве аперитива, а после еды, и салат тоже подают после основного блюда, а не как закуску. Не опаздывать на вечеринку неприлично, пунктуально приходящих гостей никто не любит, а если ты придешь на два или три часа позже, хозяева не обидятся.

Об отношениях – подробнее. Сначала съезжаются вместе и рожают детей и только много лет спустя женятся, заодно отмечая десятую или двадцатую годовщину совместной жизни. Если ваш любимый вас обманывает, не торопитесь огорчаться. Здесь, по другую сторону экватора, это означает, что он вас любит и действительно вами дорожит. Всегда хранить верность аргентинский мужчина не может, и было бы абсурдно его к этому принуждать или даже в этом заподозрить. Но если он придумает правдиво звучащую историю о том, как он выгуливал собаку мамы, подвернувшей ногу, а затем отвозил маму в поликлинику, где длинные очереди на прием к травматологу, и все это сопровождается фотографическим отчетом по мобильному телефону (фотография собаки в парке, фотография распухшей ноги мамы и прочие наглядные детали его алиби), – это все означает лишь одно: он вами дорожит. Ведь мог бы просто отключить телефон, а потом ограничиться банальностью: «Был занят, завтра встретимся». Но нет, он сочинил сценарий по всем правилам, позаботился об иллюстрациях и весомых деталях. Так из-за этого сильно расстраиваться не надо. По-настоящему неприятно становится тогда, когда он начинает говорить правду и признается, что вы у него, увы, далеко не одна. Следить же за ним и подозревать в смертных грехах при каждом отсутствии неразумно и сильно портит нервы. Неспроста стереотип аргентинского мачо – латинский любовник, а женщины – истеричка (второе, впрочем, вполне логично вытекает из первого).

Так уж устроен наш российский менталитет, запрограммированный советскими и постсоветскими фильмами, а в последние годы – шедеврами отечественных телесериалов, что мужчина должен долго и упорно добиваться понравившуюся ему женщину: ухаживать, дарить подарки, настойчиво звонить по телефону, в то время как она, опять же протагонистка популярных фильмов и сериалов, его всячески отвергает, не приходит на свидания, бросает цветы, не отвечает на звонки и всем видом показывает, что само его присутствие ей глубоко антипатично. Лирическая героиня в советском, да и в российском кинематографе – обычно сердитая и неулыбчивая девушка с непростой судьбой, гордая и неприступная. Вот такой типаж «роковой» женщины сводит с ума славянских мужчин.

В Аргентине же все происходит наоборот. Осаду мужчины обычно тонко и умело ведет женщина. В искусстве соблазнения нет, пожалуй, равных аргентинским красавицам, которые, впрочем, знают, на что идут, и понимают, что далеко не одиноки в попытке завоевать сердце избранного мачо. В ход идут все методы, начиная от невинного флирта и телефонных сообщений, от которых кровь аргентинца вскипает, и он готов мчаться к девушке прямо сейчас, невзирая на то что рабочий день еще в самом разгаре, – до любимых каждым мачо миланез, отбивных из телятины или курицы, которые, конечно же, должны быть не хуже тех, что готовит ему мама. Такое обстоятельство, как рабочий день, кстати, вообще никогда не рассматривается, ни как довод, ни как алиби. Загвоздка заключается не только и не столько в том, чтобы мужчина немедленно примчался, – это-то как раз самое простое, – а в том, чтобы он продолжал это делать и дальше. Тут вступает в силу тяжелая артиллерия женской хитрости, а иногда и материальные посулы – все же ведь наоборот. Женщины покупают подарки, обустраивают свои квартиры на вкус любимого, запасаются телевизионными приставками для игр и/или другими мужскими игрушками, предлагают отдых на бразильских или уругвайских пляжах, – вариантов тут много. Все это рассматривается как абсолютно нормальная ситуация и вызывает наибольшее удивление из всего мной рассказанного у моих московских приятельниц. А что же аргентинский мачо? Он благосклонно принимает знаки внимания, и где-то годам к сорока обычно происходит передача ненаглядного тела из рук в руки, от мамы к жене. Многие аргентинцы до сорока лет живут с безумно любящими их мамами, которые для них готовят, стирают, гладят нижнее белье и постоянно напоминают сыновьям, как они красивы и умны. Естественно потом эти возрастные «мальчики» ожидают того же от своих подруг, что часто и приводит к конфликту. Но в этом уже нет никакой местной специфики и национального колорита, об это спотыкаются по обе стороны экватора, от Северного полюса до Южного.

Безумие летнего отдыха, связанного в Северном полушарии с массовыми отпусками в июле-августе и паломничеством на европейские или крымские пляжи, приходится в Аргентине на январь. Центр Буэнос-Айреса – каменный мешок; в городе на удивление мало зелени по сравнению с европейскими столицами, а температура здесь часто зашкаливает за тридцатиградусную отметку. Дискомфорт усугубляется духотой девяносто-процентной влажности, когда у близоруких запотевают очки, а выпрямленные щипцами и проглаженные утюгом волосы взметаются в кудри разной степени закрученности, но одинаково удручающие их обладательниц. Портеньо, жаловавшиеся целый год на многолюдие столицы, где по центральным улицам стало невозможно пройти быстрым шагом из-за толп приезжих, дружно переселяются на атлантические курорты Мар-Дель-Платы, Гесселя и Пиномара, создавая те же толпы на пляжах и улицах. Неформальное меньшинство едет отдыхать в горы провинции Кордоба, а более рафинированные столичные жители отправляются на дегустации вин в винодельни Мендозы или наслаждаются красотами озер Патагонии.

Мне так и не удалось понять, почему при благоприятной погоде в Аргентине, где лето с его пляжными удовольствиями и сезонными видами спорта не сложно растянуть как минимум на четыре-пять месяцев, все население в 40 миллионов человек должно – нет, просто обязано! – провести свой отпуск в январе. При этом в крупных городах закрываются не только школы и институты, но и многие булочные, парикмахерские, прачечные и прочие пункты бытовых услуг. На дверях криво висит от руки написанное объявление: «В отпуске до 1 февраля», в то время как представители малого бизнеса, хозяева булочных, продавцы эмпанад (маленьких жареных пирожков) и пиццы, жуют те же эмпанады на пляжах Мар-Дель-Платы, где цена на них взлетает в три раза в курортный сезон. Но кто же экономит в отпуске? Сонные курортные городки оживают, встряхиваются от зимней спячки и торгуют всем, чем могут, круглые сутки. Люди, нывшие весь год, что «в Буэносе жить стало невозможно», «он же не резиновый», «хочется в отпуск и не видеть никого», в едином порыве, как по сигналу, переселяются на курорты, где безропотно стоят в очереди за мороженым или комплексным обедом. Но зато здесь никто не жалуется: отпуск же, не положено! Если можно понять семьи с детьми школьного возраста – им хочется провести отпуск вместе, то бездетные люди разных возрастов, которые добровольно подают заявление на отпуск в январе, у меня вызывают серьезные подозрения. Хотя если посмотреть на ситуацию с другой стороны: что делать в опустевшем городе, откуда вместе с районным булочником уехали даже психоаналитики и закрылись все студии йоги одновременно? И только отдельные чудаки, не поддавшиеся массовому психозу, разгуливают по опустевшим улицам столицы, наслаждаются отсутствием пробок на дорогах и мягкими сиденьями в безлюдном метро, вдыхают запахи жасмина и растроганно напевают «Mi Buenos Aires Querido»[7], с гордостью ощущая себя хозяевами города, пусть всего лишь на месяц.

Глава 6. Танго: культ или национальное достояние?

Боже! Кто эти люди? Что я здесь делаю? Я же интеллигентный мальчик из еврейской семьи! Рефлексирующий…

Аркан Карив, «На полпути в Хухуй»

Аргентинское танго существует примерно столько же, сколько сама Аргентина. Танцевали этот чувственный ностальгический танец иммигранты из Европы, тоскуя по родине, по оставленной первой любви, по знакомым с детства дворам и дружбе. Не буду здесь описывать полную историю этого танца, ибо это сделали намного лучше и намного раньше меня. Скажу лишь о том, что в Аргентине количество танцующих танго людей ничтожно мало. Или, по крайней мере, так было до начала XXI века, с наступлением которого все стало меняться так быстро во всем мире, что я почти не удивлюсь, если к середине века танго станет популярнее всех остальных танцев, и не только танцев, но и вообще развлечений, хобби и видов проведения досуга.

Традиционно в Аргентине танго танцевали в столице, и говорить о нем в хороших семьях считалось не очень-то приличным. Даже если слушали саму музыку, речи о том, чтобы пойти танцевать на милонгу не было: это считалось делом низким и недостойным, а то и просто вульгарным. Моя приятельница Рина, типичная представительница среднего класса, проживающая с мужем и детьми в загородном доме с бассейном, собакой и виноградной лозой в садике, возбужденно рассказывала мне с затаенным восторгом и любопытством, как говорят о запрещенном: «Танго! Обожаю его. Люсия, которая делает мне педикюр по пятницам, ходит на милонги! Она мне рассказывала. Как-нибудь возьму и тоже схожу! Я столько узнала от нее, что сама уже почти милонгера!» Но Рина никогда не пойдет на милонгу, для нее и многих других людей ее круга это развлечение обслуживающего персонала: педикюрш, домашних работниц, шоферов, слесарей.

Хорхе, престижный и состоятельный адвокат, слушает меня, не перебивая. Ему интересно и хочется понять, как это я приехала с другого континента из-за танго. Он выслушивает мои истории о персонажах милонг, о прожигателях жизни и ловцах удачи, о людях, живущих сегодняшним днем или, точнее, сегодняшней ночью, чтобы повторить эту самую «сегодняшнюю ночь» и завтра, и послезавтра; оглядываясь на прожитую жизнь, они будут вспоминать эту длинную, нескончаемую грустную и веселую ночную эйфорию.

– Я не понимаю… как ты могла в это… – Кажется, он хочет употребить слово «вляпаться», но тактично поправляется: – Как ты попала в этот мир? И что тебя в нем задержало?

Я смеюсь и цитирую в ответ Аркана Карива, интеллигентного писателя, телевизионного ведущего из Израиля, который, бросив работу и близких, превратился в танго-бомжа. И я… интеллигентная девочка с Тверской, с чрезмерно развитой фантазией и тоской по романтике, расплющенной прагматизмом американской жизни до плоскости голливудских экранов, окунулась с головой в придуманные страсти, увидев, как их проживают окружающие меня люди… как же хорошо, что до этого не дожили ни моя мама, ни няня, ни бабушка… Как-то, заказывая столик в популярном итальянском ресторанчике, я произнесла имя милонгеро, который мне это заведение рекомендовал и велел сослаться на него при бронировании. Хозяин ресторана, седокудрый аргентинец итальянского происхождения, посмотрел на меня удивленно: «Ты знаешь Тито? – и затем протянул, не то почтительно, не то презрительно: – Ночной это человек… Ну, да ладно. На сколько персон стол?»

Как наркотики, как алкоголь, как кофе, танго возбуждает, засасывает и становится необходимостью. Эндорфины, гормоны счастья и удовольствия, что вырабатывает мозг под влиянием музыки, радости движения и физически осязаемой близости привлекательного партнера, в паре с которым сливается воедино тело, становятся потребностью. Фанатики танго придумали мотиватор и не устают тиражировать его в социальных сетях. На нем перепутье со столбом, на котором прикреплена дощечка со стрелкой, указывающей направление со следующим текстом: «Танго. Обратного пути нет». И несутся тангозависимые со всего света в колыбель этого танца – Буэнос-Айрес, где можно танцевать с ночи до утра и впасть в танготранс, когда отступают действительность и время, когда не важно ничего, кроме ощущения полного слияния с музыкой и партнером, когда кажется, что можешь все, и нет предела этому неповторимому полету. Такой танготранс наступает не часто и не у всех, но уж если удалось поймать его, пережить в полной мере танцевальную нирвану, то потом испытавший это чувство человек будет гоняться за синей птицей танго долгие годы, а некоторые и вовсе изменят свою жизнь, бросят работу, семью, нетанцующих друзей, переедут в Буэнос-Айрес и превратятся в персонажей милонг, связав свою жизнь навсегда с этим танцем. У них появятся клички, их будут узнавать те, кто продает входные билеты на милонги, и пропускать бесплатно туда, где за ними закреплен «свой» столик, где им спешит навстречу официантка и приносит, не спрашивая, их любимый напиток. Они будут шумно и радостно здороваться с такими же, как они, завсегдатаями, восторженно восклицать и широко улыбаться, заключая в объятия тех, кого так же бурно приветствовали всего лишь вчера при входе ли, выходе или во время перерыва между тандами. Вечера сольются с ночами, переходящими в утро и опять сменяющимися ночью. Они будут называть себя «танго-семьей», забросив семью настоящую, они будут упиваться этой ночной дружбой, но, случайно встретившись днем на улице, не узнают друг друга: увядающие женщины без косметики, небритые мужчины… которые уже сегодня ночью будут блистать при полном параде на милонге и обнимать тех самых, кого не признали при дневном свете, похлопывать по плечу, целовать в щеку и излучать восторг от встречи.

Те, кому повезет, состарятся на милонге, став частью ее интерьера, так же как обшарпанная мебель и застиранные скатерти на столах. Разливая шампанское, раздавая привычные комплименты, никого не обделив, подмигивая и смеясь долго и громко одним и тем же шуткам из ночи в ночь, они уже никогда не покинут этот социум, в котором им так уютно и где все так предсказуемо: от шуток до однажды опустевшего стула и некролога в «Тангауте», цеховом журнале, из последних сил еще конкурирующим с электронными социальными сетями. С экранов соцсетей каждый, гордо несущий имя «милонгеро», выразит свою скорбь, сдобренную большим количеством восклицательных знаков в воспоминании об ушедшем товарище. Во многих случаях даже будет объявлен траур с отменой самой милонги, куда уже не придет харизматичный милонгеро, чьей главной заслугой в жизни было то, что он сидел за одним и тем же столом ночи напролет, обретая славу и место в рассказах нового поколения в танго.

Я тоже быстро стала персонажем милонги. Прозвище Руса за мной закрепил старый милонгеро, худой и морщинистый, возраста которого никто точно не знал, поскольку в каждый свой день рождения он отмечал разную дату, которую придумывал на текущий год. У меня везде были знакомые, с которыми мы танцевали до шести утра, а затем большой компанией шли завтракать. Завтрак превратился из первого приема пищи после пробуждения в последний перед отходом ко сну. Отход ко сну также сменил свои декорации: вместо темноты ночи – пение птиц, встречающих рассвет, а то уже и вовсю заливающихся под палящим солнцем, перемещающимся по небосклону по законам Южного полушария, наоборот.

Как-то, оттанцевав очень волнительную танду с одним из лучших танцоров, я вернулась за свой столик, и рядом сидевшая женщина представила меня своему сыну, молодому долговязому человеку, который сидел со скучающим видом и пил холодную газировку. Он приехал из штата Колорадо навестить маму, но та, фанатичная тангера, нашедшая новый смысл своей жизни, не могла пропустить милонгу даже в честь приезда сына и уговорила его пойти с ней. Я разговорилась с парнем, и он рассказал мне, что впервые видит, как танцуют танго, и что это его дебют на милонге, хоть он и весьма далек от танцев вообще.

– Ну, и как тебе это? – спросила его я. – Не хочется тоже попробовать?

– Нет, – улыбнулся он, но я продолжала приставать к нему, выпытывая его впечатления. Он мялся, но вскоре разоткровенничался: – Это все мне напоминает… какой-то культ… Женщины с закрытыми глазами, печальная музыка, пары, двигающиеся по кругу. И все повторяется снова. Мне даже не по себе. Я бы лучше на дискотеку, в ночной клуб…

«Танго тебя ждет… оно всегда ждет, когда ты к нему придешь или вернешься», – любят говорить те, для кого это не танец, а целая философия, стиль жизни, намекая на абсолютную неизбежность танго-напасти. По их глубокой убежденности танго приходит в жизнь не спрашивая, рано или поздно, после драм и трагедий или же в расцвете счастья; оно случается само по себе и, случившись раз, влечет за собой перемены.

Вот всего лишь несколько историй людей, таких разных по возрасту, национальности, профессии, образованию, социальному уровню и всему прочему, что отличает одного человека от другого. Общее у них только одно: в какой-то момент в их жизнь ворвалось танго, закружило под свою мелодию, изменив и жизнь, и их самих. К лучшему ли, к худшему… об этом можно спорить. Очевидно лишь одно: никто из них не мог предположить масштабность этих перемен.

История Розы

Длинный ключ утонул в глубокой скважине чугунной двери с решеткой в вензелях и впустил меня в прохладный полумрак подъезда, такой желанный после жары и духоты улицы. Поднимаясь по лестнице, я услышала те же гаммы, доносящиеся из квартиры усердного студента музучилища, что провожали меня, когда уходила утром. Благодаря толстым стенам они звучали, слава богу, приглушенно, и все же подумалось: вот чего бы я пожелала своим врагам – не горя, не болезней, а соседа, терзающего их слух по нескольку часов в день.

Войдя к себе, я застала картину, достойную если не пера мастера кисти, то уж, по крайней мере, фотографии хорошего качества для Инстаграма. Роза и Анна-Мария сидели на бортике моей ванны на львиных лапах, опустив ноги в биде, наполненное до краев тихо журчащей водой. Они провели целый день на уроках и практиках по танго, ходили много пешком, и вот теперь их отекшие американские ступни, знакомые в большей степени с кроссовками и педалью автомобиля, чем с каблуками и булыжными улицами Буэнос-Айреса, блаженствовали в холодной воде, испуская пузырьки благодарности.

– Я рада, что вы поняли, как пользоваться этой диковинной сантехникой, – усмехнулась я.

– Вот это аргентинцы здорово придумали, отек с ног снимает в два счета! – заулыбались неискушенные американки. Так, к недлинному списку аргентинских изобретений и культурных наследий – а про танго до сих пор ведется тяжба с Уругваем за его исключительное «отцовство» – добавилось биде.

Поскольку у меня единственной была комната с большой ванной, а все остальные пользовались общим туалетом и душем на этаже, я оставляла ключ, когда уходила, чтобы женщины могли принять душ в более комфортных условиях.

Лицо Розы казалось странным – то ли опухло от слез, то ли отекло от жары и литров выпитой диетической кока-колы.

– Все в порядке? – спросила я, запрыгнув на кровать и вытянув тоже порядком распухшие и усталые ноги.

Анна-Мария с тревогой метнула взгляд на Розу, как бы давая понять, что не все.

– Ну, я пойду. Спасибо за ванночку для ног, – сказала она и выскользнула из моей комнаты.

Роза тоже вынула ноги из биде, вытерла их принесенным с собой полотенцем и присела ко мне на кровать.

– Ты где вчера была? На какой милонге?

– В Эль-Бесо. А вы?

– Ну, понятно, почему мы не пересеклись. Мы были в Каннинге. А потом… – Тут Роза опустила голову и хлюпнула носом, как пятиклассница.

– Что – потом? – поинтересовалась я из вежливости и подумала, что мой запланированный перед вечерней милонгой сон, видимо, не состоится.

Роза вздрогнула мясистыми плечами, усыпанными веснушками, и закрыла лицо руками. Так, все ясно, еще одна драма…

– Я с ним переспала, – еле слышно произнесла она.

– С кем?!

Давясь сдерживаемыми слезами, Роза поведала мне о своей ночи.

Она была на традиционной милонге, где по пятницам собирается много народу, негде присесть, а уж на танцполе только и можно, что обниматься, делая короткие и простые шаги. Опытные милонгеро, правда, умеют удивлять изысканными комбинациями, демонстрируя их на квадрате из четырех паркетных плит, но большинству это не удается, и отсюда многочисленные столкновения и даже танго-травмы: кому наступили на ногу, а кому высоко поднятым каблуком поцарапали всю икру. Роза, полная, грудастая и жопастая барышня тридцати с небольшим лет, танцевала хорошо и на удивление легко для своего веса. Но поскольку, в дополнение к внушительным размерам обоих своих «бюстов», она была еще и высокой, аргентинские тангеро просто тонули в ее объятиях и, побаиваясь показаться маленькими и смешными рядом с ней, не приглашали ее. Правда, были и те, кого сводили с ума ее габариты. В Аргентине такое не каждый день встретишь!

В ту ночь Роза танцевала редко, выпила уже несколько бутылочек минеральной воды и подумывала уходить с милонги. В душе неприятно копошился червячок зависти к Анне-Марии, которую приглашали танцевать часто и хорошие партнеры. Многие иностранцы, приехавшие на танго-паломничество, принимали Анну-Марию за местную – смуглая кожа, блестящие прямые черные волосы – и выискивали ее глазами, чтобы потанцевать с «настоящей аргентинкой», а потом похвастаться у себя в блоге. Обе женщины были ученицами Карлоса уже давно, и он научил их правильному объятию в танго, такому, после которого хочется танцевать с партнершами вновь и вновь; также он научил их технике «оси и баланса», чтобы не висеть на шее у мужчины, используя его как опору, а скользящими шагами, не поднимая ног, плавно переводить вес тела с одной ноги на другую, без рывков и подпрыгиваний следовать за партнером, быть легкой в ведении, слушать его. Все это делало танец с ними приятным – когда мужчине казалось, что у него все получается. Но сейчас, в этом зале, до отказа набитом аргентинцами и в таком же количестве туристами, все было сложнее, действовать приходилось интуитивно, и партнерш выбирали скорее по внешности, нежели по их способностям в танце. И рыжей конопатой Розе катастрофически не везло. Уже совсем было отчаявшись найти подходящего партнера, она случайно заметила смуглого парня с длинными волосами, завязанными в хвост. Он стоял у бара, потягивая что-то из стакана, и смотрел на Розу. Чтобы убедиться в этом, она даже бросила взгляд через плечо, – но нет, сзади была влюбленная парочка, которая держалась за руки, на них он явно не мог смотреть.

Началась новая танда: Ди Сарли, любимый оркестр Розы. Она посмотрела на брюнета, и тот слегка кивнул ей, приглашая на танец. Роза встала, немного нервничая, но уже предвкушая удовольствие от предстоящего.

Они встретились на танцполе, он обнял ее крепко, но вместе с тем давая возможность легко двигаться. Роза подчинилась его уверенному ведению. Ей было хорошо – и от Ди Сарли, и от запаха духов парня, и от его руки, обнимающей ее одновременно крепко и бережно.

Закончилось первое танго, но он ее не отпустил. Они постояли какое-то время, застыв в объятии, потом он медленно отстранился и посмотрел Розе в глаза так, что у нее что-то оборвалось внутри. Они протанцевали всю танду молча, ее испанского хватило лишь на то, чтобы ответить ему, как ее зовут, и понять, что его зовут Габриэль.

В коротких перерывах между танго, он предпринял еще несколько попыток завязать разговор, но было шумно, и Роза его не понимала, только улыбалась и переспрашивала: «Que?[8]» И они продолжали танцевать. Чувственно, так, будто давно танцевали вместе. Их тела понимали друг друга с полужеста, полуритма, полуноты музыкальной фразы.

Закончилась танда, он проводил ее до столика. Роза села и пригубила воду. Ее заметили и тут же пригласили на следующую танду. Она пошла танцевать с немолодым аргентинцем, который напевал ей в ухо вместе с Карлосом Гарделем, сильно потел, зажимал ее спину в тиски и всячески мешал Розе оставаться на оси, сбивая с равновесия. Танец с ним был больше борьбой за то, чтобы удержать баланс и не свалиться на пол.

Краем глаза Роза заметила, что Габриэль не танцует. Он стоял на том же месте, у стойки бара, и смотрел, как танцует она.

Затем Розу пригласил высокий австралиец, приятный внешне и с готовностью улыбающийся на все ее слова; танцевал он сносно и вполне технично исполнял то, что выучил на многочисленных уроках, за которыми он приехал в Буэнос-Айрес.

Габриэль продолжал смотреть на нее, попивая шампанское.

Когда Роза вернулась на место, у нее на столе стоял бокал с весело поднимающимися в нем пузырьками. Она сказала проходящей официантке, что не заказывала шампанское, но та объяснила, что это «любезность сеньора», стоящего у барной стойки. Габриэль поднял свой бокал в воздух, как бы чокаясь с Розой, и следующую танду они снова танцевали вместе.

Потом была еще одна, с трагически-волнующими танго, и он сильнее притягивал ее к себе, проводя иногда пальцами по спине, от чего тело Розы покрывалось мурашками. Они продолжали понимать друг друга в музыке так же быстро и естественно, как и раньше. С Габриэлем у Розы всё получалось – все изящные украшения, которым научил ее Карлос, все повороты.

К трем часам на танцполе стало больше места. Не привыкшие к ночной жизни иностранцы расходились, на паркет вышли те, кто действительно умел танцевать. Уже можно было делать большие скользящие шаги, не боясь при этом ни на кого наступить или столкнуться с другой парой. Но партнер Розы, казалось, не собирался воспользоваться моментом, чтобы блеснуть.

Они закончили танцевать, и он полувопросительно сказал ей: «Пойдем?» – будто и не ожидая ответа. Роза кивнула, даже не спросив, куда. Все казалось ей совершенно естественным и неизбежным. И когда они втиснулись в такси, маленький «фиат», где коленки Розы оказались на уровне головы, он положил руку между ее ног и уверенными движениями начал скользить вверх по бедру.

Его маленькая квартирка была завалена хламом, одеждой, раскиданной по полу, висевшей на стульях, валявшейся на диване. Кровать сомнительной свежести не была застелена. Не давая Розе оглядеться, он уже расстегивал ее юбку, блузку она сняла сама. Все, что произошло потом, было так же естественно, как и то, что происходило с ними на милонге. Химическая реакция двух тел, начавшаяся в танце, набирала обороты, отключая все табу и рациональные доводы, что в какой-то момент вспыхнули в Розиной голове, но быстро были потушены разливающейся в ней влажностью желания.

Проснувшись утром, Роза наспех оделась, плеснула воды в лицо, не отважившись залезть в облупленную ванну серо-желтого цвета, чтобы принять душ, и, стараясь не хлопнуть дверью, вышла из квартиры. Но в аргентинских подъездах нет кнопки, открывающей дверь изнутри, и выйти из дома без ключа нельзя, так что надо было будить спящего Габриэля. Роза вздохнула, однако другого выхода не было. Она вернулась и тронула его за плечо. Парень пробормотал что-то, и стало ясно, что так просто, легкими прикосновениями, его не разбудить.

Наконец ей это удалось. Он открыл глаза и пару минут смотрел на нее без всякого выражения. Затем спросил хриплым голосом:

– Сколько времени?

Она показала ему свои часы, было десять утра.

– Ты чокнутая, – сказал он и повернулся к стенке.

– Мне надо идти. Ну, правда, – почти взмолилась Роза.

Габриэль, похоже, опять заснул. Она его снова потормошила, и он недовольно сел на кровати, понимая, что спать ему уже не дадут. Чтобы продолжить это приятное занятие, придется спуститься и выпустить эту ненормальную американку, которая все равно будет донимать. Он влез в джинсы, валявшиеся на полу, и, ни слова не говоря, спустился с Розой к входной двери. Она выскочила в солнечное утро города, уже закипающего тридцатиградусной жарой, и подняла руку навстречу первому проезжающему такси.

Поведав мне всю эту историю, она разревелась.

– А что, собственно, произошло? – недоумевала я.

– Я сама не могу понять, как это случилось… У меня есть жених в Портленде. Вот уже четыре года. Я никогда не могла представить себя ни с кем другим.

– Ну, ладно, – успокаивала я ее. – Тебе же было хорошо, да? Ты с ним собираешься еще встречаться?

– Я понятия не имею, кто он… он даже не попросил номер моего телефона…

Тут плечи Розы опять угрожающее затряслись, и было непонятно, плачет ли она от жалости к жениху, которому изменила в первый раз, или оттого, что Габриэль даже не попросил телефона.

– Это все танго! Все стало ясно с первого момента, когда он меня обнял… Но я же люблю Стива! Как я могла?! И как я смогу ему это объяснить?

– Ну, наверное, не надо ничего Стиву объяснять, а? Он же никогда не узнает… – пыталась увещевать я.

– Как ты можешь?! – воскликнула она и с таким возмущением посмотрела на меня, как будто это я, а не она, только вчера переспала с незнакомым парнем, даже не вспомнив о своем женихе. – Что же мне теперь делать, что?.. – продолжила причитать она, раскачиваясь всем телом, закрыв лицо руками.

– Послушай, ты же любишь Стива?

– Конечно, – мотнула головой Роза. – Поэтому я должна ему все рассказать.

– А зачем ему делать больно, если ты его любишь?

– Я… Я… мы… не пользовались презервативом. – Тут Роза снова начала реветь. – Я не могу понять, как это все произошло. Что же теперь будет?

Разговор грозил затянуться и окончательно сорвать мой запланированный сон. Я успокаивала Розу, думая об испытаниях, которые нам посылает жизнь. Танго? Но ведь она не новичок и танцует танго ровно столько, сколько встречается со своим Стивом, которому, по ее словам, и в голову не приходило ревновать ее к портлендским приятелям и партнерам по танго. Когда она раз в неделю ходила танцевать дома, в Портленде, он спокойно пил пиво с друзьями или скачивал из Интернета новый фильм. Милонги в Портленде заканчиваются рано; в двенадцать Роза была уже дома, и они ложились в кровать смотреть выбранный им фильм перед сном. А тут все было не так… Буэнос-Айрес, милонги до шести утра, люди, приехавшие со всего света… и смуглый красавец, который смотрел только на нее, при том что вокруг было так много красивых женщин, худых к тому же. Его духи, его руки на ее спине, его взгляд, провожающий ее, когда она танцевала с другими… Бокал шампанского… которое она пила только в новогоднюю ночь. И что-то произошло, что сейчас она никак не может понять.

– А что я буду делать, если встречу его где-нибудь? – не унималась она. – А если он меня будет искать? Я должна ему все рассказать!

– Что? Что ты ему должна-то? – не поняла я.

Наверное, для Розы это прозвучало цинично.

– Я должна ему рассказать о том, что у меня есть жених!

– Ну, конечно, – сдалась я, понимая, что надо соглашаться; рыдания Розы нарастали. – Если он спросит… ну, в смысле, если вы еще увидитесь.

Роза выглядела жалко: распухшее от слез лицо, подпухшие от ночных поцелуев губы, слипшиеся от соленого пота волосы… Она не понимала, как это с ней могло произойти… и что именно произошло.

А произошло с Розой то, что и со многими приехавшими впервые в этот удивительный город: Буэнос-Айрес умело и привычно вытаскивает людей из многолетних рамок, усвоенных и принятых ими норм поведения, ломает табу, как танго, сметает привычные устои и точки опоры и дарит взамен неповторимые моменты, из которых шьется лоскутное покрывало воспоминаний. Из почти антикварного, потрескивающего радиоприемника Поляко Гоженече пел простуженным баритоном, как бы участвуя в нашем разговоре: «Потом? Не важно, что потом!..»[9] Правило номер один в танго, которому Розу не научили в Портленде…

Вернувшись в Портленд, она действительно все рассказала жениху; был скандал, ссора, а на следующий день Стив преподнес ей кольцо с бриллиантом, купленное в кредит, и предложил пожениться – то, о чем Роза мечтала и чего ждала все четыре года.

Карлиньо с улицы Флорида

«Mi Buenos Aires, tierra florida Donde mi vida terminaré». («Мой Буэнос-Айрес, земля цветущая, Там я закончу жизнь свою»)[10]

На авеню Флорида хоть раз побывал каждый: туристы из американского штата Флорида и из аргентинской провинции Хухуй, портеньо из микроцентра и жители провинциальных пригородов. Шумная, суетливая, с выкриками менял из нелегальных пунктов обмена валют и зазывал из сувенирных лавок, Флорида напоминает Арбат восьмидесятых годов. Здесь можно увековечить свой образ у уличного художника или карикатуриста, послушать шарманщика и посмотреть на шоу с куклами, купить сувениры для всего семейства или трудового коллектива фирмы и поглазеть на витрины, заполненные знаменитой аргентинской кожей, пик интереса к которой упал так же быстро, как взлетели цены на нее в последние годы.

Посередине улицы, около ее пересечения с авеню Кордоба, вот уже лет двадцать можно посмотреть и даже поучаствовать в уличном шоу танго. Карлиньо, неизменный ведущий шоу, так же не отделим от всеобщей суматохи Флориды, как бомбиша (металлическая трубочка) от мате (вырезанного из тыквы стаканчика), из которого с помощью этой самой бомбиши аргентинцы пьют травяной напиток мате; в нем, говорят, и кроется секрет непостижимости этой нации.

То ли благодаря мате, то ли по каким-то другим таинственным причинам Карлиньо не меняется, и спустя двадцать лет на Флориде, пропустив через свое танго-шоу не одно поколение танцоров и выдав им свой уличный диплом, как пропуск в большую взрослую жизнь, Карли в 55 лет выглядит точно так же, каким он был и в тридцать пять, и в сорок. Маэстро застыл во времени вместе с мелодиями танго, под которые он танцует на расстеленном на брусчатке куске брезента, имитирующим танцевальный пол и спасающим каблуки балерин от застревания между булыжниками. В шляпе-котелке, костюме, неизменном белом шарфе, со шрамом над верхней губой, Карлиньо не только виртуозно танцует, но и профессионально зазывает толпу и добивается, чтобы та не скупилась на денежные знаки, бросаемые в шляпу, с которой он обходит собравшихся вокруг самодеятельной сцены прохожих. Произнося расхожие фразы на разных языках мира, Карли заигрывает с туристами, корит тех, чьи пожертвования на уличное искусство малы, рассказывает походя анекдоты и добивается неплохих сборов – ведь разделить их под конец вечера надо на всех участников шоу; они все вместе пойдут в расположенный неподалеку ресторанчик ужинать и будут раскладывать двушки, пятерки и десятки на равные кучки, подобно Остапу Бендеру и Шуре Балаганову, про которых, конечно же, им неизвестно, но Карлиньо шевелит губами при подсчете смятых купюр, совсем как герой советской классики в знаменитой сцене.

* * *

Хосе Карлос Ромеро Ведия, рожденный в соседней Боливии, в Аргентине выдает себя за бразильца. В придачу к своим талантам он еще и неплохой маркетолог, создавший свой образ по всем законам современного брендинга: боливьянцы больше ассоциируются с торговлей в овощных лавочках, чем со страстным аргентинским танцем; аргентинских танцоров много, а вот бразилец в центре Буэнос-Айреса, хореограф и танцор, бессменный хозяин угла Флориды и Кордобы, танцор и шоумен, вписался в многолюдную туристическую жизнь улицы и практически стал ее символом, растиражированным на открытках, продающихся в сувенирных киосках тут же, неподалеку.

* * *

После уличного шоу и ужина в «Марипозе», что на углу Корриентеса и Флориды, вся команда дружно отправляется на ночную милонгу. Там, за столиком, где шумно обнимаются друзья, приветствуя друг друга будто после долгой разлуки, хотя на самом деле расстались всего-то в предрассветные часы, Карлиньо всегда молчалив. Не шутка же – провести с микрофоном три, а то и четыре часа уличного шоу, каждый раз анекдотами, шутками, а то и прямыми намеками зарабатывая себе и своим компаньонам на жизнь. Зрителя надо вдохновлять на материальное вознаграждение, без этого, будь ты самим Барышниковым, скуповатый турист щелкнет только фотоаппаратом, а не кошельком. И вот, когда коллеги-балерины смеются, распивая шампанское на милонге, болтая между тандами, Карлиньо сохраняет загадочное молчание, которое вместе с элегантностью его танца и запонками на запястьях имеет ошеломительный успех у впечатлительных барышень возраста его дочек. Француженки, русские, американки, итальянки, переглядываясь и подхихикивая, стреляют глазами в смуглого милонгеро в белой рубашке и клубном пиджаке. Он и вправду отличается от прочих обитателей милонги: строгий стиль, бокал шампанского в загорелой руке, контрастирующей с белым манжетом и переливающимся отражением люстр в запонке; небольшой шрам над губой, короткие волосы, загадочное молчание… все это ускоряет сердцебиение приехавших в столицу Аргентины молодых и молодящихся поклонниц танго. «Взгляни, – наклоняется ко мне соседка по столику, указывая взглядом на Карлиньо, – как аутентично смотрится». Его имидж срабатывает без промаха, все детали просчитаны и проверены сотни раз. Год за годом, сезон за сезоном, роман за романом, Карлиньо всегда за своим столиком в первом ряду, справа от двери, с неизменной бутылкой шампанского, в окружении красивых молодых балерин, мечтающих победить на городском или международном чемпионате по танго. Уличный маэстро вывел в чемпионы не одну пару, сам скромно оставаясь в тени улицы Флориды и третьего от двери столика на знаменитой милонге Каннинга.

* * *

После окончания милонги Кларлиньо и Ко перемещаются в Ла Вируту, куда под утро, в половине четвертого, вход уже бесплатный, и поэтому туда стекаются танго-вампиры из всевозможных заведений, чтобы закончить ночь под длинные, хорошо подобранные диджеем танды. Это афтерпати продолжается до шести утра, после чего возбужденная толпа вываливается из Ла Вируты на улицу, где уже неистово щебечут аргентинские птицы и утреннее солнце после подвального полумрака заставляет всех щуриться. Раскуривание сигарет, прощание (до сегодняшнего вечера) – все, как всегда. Те же шутки, те же улыбки, разве что разные компаньонки на ночь.

А между тем дома у Карлиньо семья, красивая жена, балерина классического балета, проводящая много времени на гастролях, взрослые двадцатилетние дочки и собака, которая ждет утренней прогулки. С женой давным-давно определены роли, и никто никому не задает неприличные вопросы, типа «когда ты пришел» или «где ночевал». Темы обсуждаются только практические: кто в этом месяце оплачивает счета, приходил ли слесарь – вот уже две недели барахлит бойлер – и когда же, наконец, будет покрашен потолок после потопа, устроенного соседями сверху. Спешки никакой нет – после нескольких месяцев осознания как-то все эти вопросы решаются, и жизнь идет своим чередом. Танцы на улице Флорида, в жару и дождь, милонга в окружении ночных друзей, улыбки, шампанское.

* * *

А когда-то было совсем по-другому. Карлиньо познакомился с женой на одном из занятий по фольклорным танцам, у легендарного маэстро, и влюбился с первого взгляда в тоненькую рыжеволосую девушку, которая грезила стать профессиональной балериной и разъезжать по миру с театром. Они часами гуляли по Буэнос-Айресу, мечтая о театре Колон, о карьере в профессиональном балете. Репетировали дома, на улицах, в парке. Казалось, когда они танцевали, то даже дышали в унисон; то, что у них легко получалось вместе, с другими партнерами давалось с трудом. Такая же гармония сопутствовала им во всем и только возрастала в постели. Казалось, мир и танец были созданы для них. Они были неразлучны, но потом Милена прошла кастинг в Колон, а Карлиньо, переволновавшись, остался за бортом, хотя и был намного лучшим партнером для нее, чем другие танцовщики. Это никак не отразилось на их любви, и вскоре они поженились.

Когда родилась первая дочка, Милена старалась как можно быстрее вернуться и в форму, и в театр, где ее ждали. Карлиньо сидел дома с малышкой, чтобы Милена смогла репетировать в «Дон Кихоте». Потом ее пригласили на гастроли, и малышка осталась на попечении папы. Про балет ему пришлось забыть, и по вечерам, когда приходила теща посидеть с внучкой, Карли начал подрабатывать на Флориде, поначалу вдвоем с приятельницей Милены по школе, которая тоже не прошла конкурс в театр. Два вечера репетиций, и Паола в красном платье с разрезом и в черных чулках с мушками эффектно запрокидывала голову в глубоком выпаде, поддерживаемая Карлиньо, под аплодисменты уличной толпы. Люди бросали монеты и просили исполнить «Кумпарситу» на бис. Так родилось «Шоу Карлиньо»; теперь Карли знали все торговцы Флориды, от продавцов газет и цветов до владельцев кожаных бутиков, куда его приглашали погреться в холодные зимние вечера или укрыться от дождя.

Милена все чаще уезжала, ее карьера не прервалась даже после рождения второго ребенка, а Карлиньо танцевал на Флориде. Его уличная труппа наполовину состояла из иностранцев, оказавшихся в плену танго-иллюзий, ради которых они бросили удобную жизнь, а некоторые и многообещающую карьеру, чтобы танцевать в центре Буэнос-Айреса, а потом обходить толпу со шляпой, собирая купюры и монеты. Приехавшие со всего мира научиться танго, набраться опыта у маэстро Карлиньо, чтобы, назло родителям, готовым оплатить им Гарвард или Принстон, стать профессиональными танцорами, они мечтали о том, чтобы получить роль в одном из многочисленных шоу танго в отеле или театре и прожигать остаток ночи на милонгах Буэнос-Айреса. Самые предприимчивые из них организовывали свои школы, писали книги, снимали фильмы и уезжали преподавать танго в страны первого мира. А Карлиньо набирал новых танцоров и каждый вечер, ровно в 7 часов, расстилал брезентовый танцпол на углу Кордобы и Флориды, устанавливал стереоколонки, брал в руки микрофон и зазывал праздно бродящих или снующих в спешке пешеходов на представление.

Росли дети, росла карьера Милены, росло количество ее поклонников, как, впрочем, и поклонниц Карлиньо. Такая жизнь устраивала всех, включая вислоухого терьера Почо, который поджидал хозяина после милонг, чтобы прогуляться по утренним, только просыпающимся и еще не усеянным собачьими испражнениями улицам, чтобы первому пометить все ее углы, фонари и деревья.

* * *

И вот случилось непредвиденное. По крайней мере, для участников этой истории, хотя, наверное, банальное и ожидаемое для всех остальных. Карли влюбился. В первый раз после влюбленности в Милену, которая привела к созданию семьи и рождению детей. За все эти годы длительных гастролей жены и его ночных милонг Карлиньо привык к романам с сезонными танго-туристками, ученицами или напарницами по шоу. Но с Марой, тоненькой большеглазой юной балериной, приехавшей завоевывать Буэнос-Айрес из провинции Кордоба и смешно говорившей на кордобезском диалекте, растягивая гласные, все было совсем по-другому. Она была не намного старше его первой дочери, но в ней не было ничего детского. С ранних лет привыкшая к самостоятельности, приехавшая одна в громадный город, Мара была красива, амбициозна и уверена в выбранном пути. Танцевать она не умела, но ее желание научиться во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило привело ее к Карлиньо.

Подружка ей подсказала:

– Попробуй поговорить с негром Карли. Он, знаешь, скольких вырастил? Может, у него для тебя есть партнер, какой-нибудь мальчик, для пары у него в шоу.

«Негром» называли ласково всех со смуглой кожей, и в этом не было ни капли расизма, наоборот – уважение и любовь.

Никакой мальчик Мару не интересовал. Посмотрев на Карлиньо, она поняла, что танцевать будет с ним и только с ним. В танце Карлиньо, будучи мастером и профессионалом, умело скрывал неопытность юной партнерши, одновременно передавая ей свои знания и вселяя уверенность в себе. Оказавшись раз в его объятиях, Мара уже представить не могла, что после шоу он разомкнет руки и она опять будет чувствовать себя маленькой девочкой в большом городе. Ведь с ним все было по-другому. Она выбрасывала стройные ноги в эффектном болео, и толпа на Флориде аплодировала, а когда заканчивалось танго, Карлиньо галантным жестом показывал, что все аплодисменты заслужила его партнерша, и, отойдя немного, сам тактично хлопал своей партнерше. Мара раскланивалась и хотела, чтобы это счастье никогда не кончалось. После шоу они шли на милонгу, где опять танцевали вместе. Карлиньо нравилось обнимать ее, вдыхать молодой девичий запах, а Маре нравилось, что каждый раз фигуры и шаги у нее получались все лучше, более отточенными, – она ловила баланс, с которым у нее были проблемы раньше, становилась увереннее и ярче раскрывалась в танце.

Когда милонга заканчивалась, они брали такси и ехали в маленькую квартирку на окраине, которую сняли для Мары ее родители, пошедшие на поводу у дочки, решившей стать балериной в Буэнос-Айресе. К нежности Карлиньо примешивалось ее чувство благодарности и растущей уверенности – в себе, в своих способностях, в его обожании; она засыпала в его руках крепким молодым сном, не чувствуя, как осторожно он высвобождался из ее объятий, одевался и уходил к себе домой, тихонько, стараясь не шуметь, закрывая на ключ дверь ее студии.

Милена, как обычно, ничего не замечала и не предъявляла никаких претензий. Ей было достаточно, что давным-давно установленные семейные обязательства выполняются, что собака выгуляна, и девочки, уже ставшие взрослыми барышнями, но живущие все еще с родителями, в порядке. Она была больше озабочена графиками своих гастролей и любовников, их совпадением или конфликтами в них, и старалась все выстроить так, чтобы избежать неприятностей и не нарушить семейный быт.

Вскоре Мара решила, что хочет и готова принять участие в самом престижном мероприятии, Метрополитано – конкурсе танцоров Буэнос-Айреса и окрестностей, где отбирались лучшие, которые потом боролись за победу на чемпионате мира по танго, также проходящем в Буэнос-Айресе несколько месяцев спустя. Карлиньо подготовил не одну пару, выпестовал нескольких чемпионов, но сам никогда не принимал участия ни в каких конкурсах. Это было дело принципа, да ему и незачем было что-то кому-то доказывать. Он добился авторитета в танго, был признанным маэстро и совсем не стремился после разноязыкой Флориды выйти с номером на спине на суд коллег и приятелей по милонге. Мара настаивала, Карлиньо отказывался. Он ей не говорил, что одной из причин, помимо прочих, было то, что она не была равной ему партнершей, и если бы он даже и решил все же попробовать соревноваться, то сделал бы это с более опытной танцовщицей, чтобы занять подобающее ему место среди остальных конкурсантов.

– Ну, крошка, брось… я не люблю всего этого. Для меня танго – это чувства… мои чувства к тебе, кто может им быть судьей? Я и так знаю, что ты самая лучшая, а я, танцуя с тобой, настоящий Гардель! – отнекивался Карлиньо, но молодая уроженка Кордобы только подтверждала сложившийся стереотип об упрямстве своих земляков.

– Победившая пара поедет в Японию. Ты знаешь, сколько там платят за выступление? Ты на своей Флориде за год столько не зарабатываешь!

По его лицу она поняла, что это был запрещенный удар, ниже пояса, и обвила его шею тонкими белыми, как у лебедя шея, руками.

– Ну, прости, ты самый лучший, ты же знаешь это. Но ведь надо расти, Карли…

– Знаешь что? Давай я найду тебе партнера, позанимаюсь с вами, и соревнуйтесь, практикуйтесь, а мне, я же говорил тебе, это не надо.

Мара надулась.

– У меня с тобой больше шансов выиграть чемпионат.

Ее прагматичность и расчетливость, казалось, удивили Карлиньо.

– А у меня с тобой, малыш, – он приблизил лицо к ее алебастровой коже, – меньше.

Он собрал свои вещи и спокойно, как всегда, закрыл за собой дверь, без стука.

В ту ночь он занимался любовью с женой, что случалось все реже и реже, но по-прежнему было приятно и доставляло ему, помимо сексуального удовольствия, ощущение гармонии и стабильности собственной жизни. Однако сейчас перед глазами у него стояло упрямое лицо Мары с тонкими губами, точеным носиком и темными глазами, смотрящими куда-то в глубь него. В душе Карлиньо зарождались сомнения… во всем: в стабильности, в своем успехе, в образе жизни.

Следующим вечером Мара не пришла на Флориду, и Карлиньо пришлось позвонить и вызвать девушку на замену, худющую ирландку. Техничная балерина, она раздражала его каждым своим шагом, но публике понравилось, и он даже обыграл ее национальность, шутливо болтая про космополитичный состав его шоу; шляпа, с которой он обошел зрителей, быстро наполнилась купюрами.

А потом они помирились. Мара привела Фернандо, молодого смазливого юношу, похожего на гея (почти радостно про себя отметил Карлиньо), и маэстро стал их учителем.

Каждый раз Карлиньо удивлялся трудолюбивости и серьезности своей ученицы. Она быстро прибавляла в мастерстве, танцуя и с ним, и с Фернандо на милонгах и на улице, практиковалась с Фернандо в студии, которую они снимали пополам с другой молодой парой, и ко времени городского танго-турнира своей грациозностью и женственностью, которые подчеркивались сдержанной корректностью партнера, обращала на себя все больше внимания. Мара и Фернандо были перспективной парой и явно выделялись среди остальных соревнующихся.

В интимные моменты Карлиньо иногда казалось, что она как будто отсутствует, но Мара уверяла его, что очень волнуется, что чемпионат для нее – это так важно, и что она бесконечно благодарна ему за поддержку; в подтверждение своих слов она горячо обнимала его, прижимаясь всем телом.

Иногда он позволял себе мечтать, лежа в кровати с Марой. Говорил, что разведется с женой, что не хочет уходить по утрам, что они будут жить вместе; если Мара спрашивала, когда это произойдет, он говорил: «Дай мне чуть-чуть времени, и я все устрою, вот увидишь».

* * *

Чемпионат Мара с Фернандо провалили, не прошли даже в полуфинал. В этот вечер у нее случилась истерика. Она обвиняла Карлиньо в бездействии, деградации и нежелании расти, требовала, чтобы он ушел из семьи и посвятил все время ей, чтобы они стали официальной парой, чтобы жили и работали вместе, и много еще чего, что было невозможно разобрать из-за слез и криков. Закончилось все бурным сексом чуть ли не на автобусной остановке, продолжившимся дома, сморившим Мару крепким сном и обернувшимся бессонной ночью для Карлиньо.

Вскоре ссоры стали регулярными. Мара была амбициозна и не уставала говорить Карли о том, что надо расти, что у него застой: «Провел семнадцать лет на Флориде, и никаких перспектив», – ставила ультиматумы, требовала, чтобы он развелся. Карлиньо не любил спорить и всегда обещал исполнить все ее просьбы. Это еще больше раздражало Мару.

– Понимаешь, – жаловалась она подруге, – с ним даже невозможно поругаться. Он всегда со всем и на все соглашается.

– Золото, а не мужчина, – вздыхала с плохо скрываемой завистью подружка.

– Но при этом ничего – ни-че-го! – не меняется. Мне уже двадцать три! – театрально восклицала Мара и закатывала глаза, будто жизнь именно в 23 года и заканчивается. – Я не могу больше ждать!

Однажды, когда с этим же восклицанием Мара буквально вытолкала Карлиньо из своей квартирки, Карли, бледный, сбивчиво, в несвойственной ему манере, объяснял другу, к которому пришел, что нужно что-то менять, что он не может без Мары, что она, наверное, колдунья, как будто приворожила его, поскольку такого с ним никогда не случалось.

– Что-то надо менять, – шагал он по комнате, – что-то надо делать.

И сделал. Нет, не ушел от жены, не снял большую квартиру, как этого хотела Мара, не пошел искать работу в театре, не купил в кредит машину. Карлиньо пошел и записался… на уроки танго.

– Видишь? Я хочу расти, – объяснил он Маре и говорил, что благодаря ей он многое понял, что она, конечно же, права, и он будет много работать.

Когда через месяц все же оказалось, что Маре этого недостаточно, несмотря на то что Карлиньо после уроков у известного пожилого маэстро научил ее новым шагам и эффектным связкам, она объявила ему, что их отношения закончились. И этим сподвигла его на то, что он каким-то образом договорился о поездке в Бразилию, куда его пригласили дать мастер-класс по танго. Мару он взял с собой, как партнершу. Билеты и гостиницу оплачивала приглашающая сторона – туристка, приезжавшая в Буэнос-Айрес и танцевавшая с Карлиньо на милонгах. Она всегда предварительно договаривалась с ним по телефону, чтобы не разминуться в бесконечной программе ночных развлечений в Буэнос-Айресе, и следовала за ним повсюду.

Поездка прошла удачно, как с коммерческой точки зрения, – Клариса, та самая туристка, сделала в Рио хорошую рекламу для «маэстро из Буэнос-Айреса», и на мастер-класс записалось много людей, – так и с точки зрения укрепления позиций и пошатнувшегося авторитета Карлиньо, сразу выросшего в глазах юной Мары, которая впервые оказалась за границей и вкусила международный успех, восхищение учеников и вполне ощутимое материальное вознаграждение. Казалось, покосившаяся идиллия была восстановлена, Карлиньо снова казался ей милым и элегантным и будоражил в ней желание, смешанное с боготворением, что так нравилось ему.

Они вернулись в Буэнос-Айрес на втором дыхании своего начавшего было увядать романа. Появлялись везде вместе, проводили почти все ночи вдвоем. Жена Карлиньо уехала на гастроли в Японию, взрослые дети отлично справлялись со всем сами и только радовались отсутствию родителей и открывшимся в связи с этим возможностям.

И вот все закончилось. Внезапно. Как гром среди ясного неба, – таким, по крайней мере, виделся небосклон его любви самому Карлиньо. Его «рост», заключавшийся в занятиях с пожилым маэстро, ни в какое сравнение не шедшим с грациозным от рождения, пластичным и музыкальным Карли, но почитаемым в танго-мире за легендарную и долгую жизнь милонгеро, и одна поездка в Бразилию не оказались достаточными аргументами для Мары. В одну особенно холодную зимнюю ночь, когда они отмечали День друга в большой компании танцоров, музыкантов и прочей богемной публики портеньевских ночей, согреваясь алкоголем, у Мары случилась истерика, вызванная в равной степени терпким мальбеком и ощущением неудовлетворенности полной удовлетворенностью своего партнера, его упорным нежеланием меняться; ведь в двадцать три года все еще хочется поменять, ну если не весь мир, то хотя бы своего мужчину, важную часть этого мира. Большое количество алкоголя на вечеринке компенсировало нехватку киловатт допотопных газовых батарей в доме; для незлоупотреблявших спиртными напитками танцоров выпито было много, и вот теперь Мара рыдала взахлеб, не стыдясь и не закрывая руками своего мокрого от слез, с потекшей тушью лица. При каждом ее всхлипе, при каждом вздрагивании плеч лицо Карлиньо искажалось, как при сильной зубной боли, – этот вид боли до сих пор был единственным знакомым ему…

День друга был испорчен, но друзья проявили себя, как подобает, подтвердив, что не зря такой праздник есть в аргентинском календаре: одни увезли рыдающую Мару домой, другие остались успокаивать растерянного и расстроенного Карлиньо.

Было трудно поверить, что это конец. Карлиньо ждал, что Мара успокоится, советовался с друзьями, как себя вести в этой ситуации, писал ей сообщения и даже похудел, но она не отвечала ни на его звонки, ни письма, ни даже на звонки общих друзей.

* * *

Прошло пять лет, Мара разъезжает по миру с красивым молодым партнером Фернандо, обожающим ее. Он оттеняет ее утонченную бледность и почти аристократическую красоту своей смуглой кожей, выразительными черными глазами и красиво очерченным, чувственным ртом на креольском лице. Чудесная пара, лидирующая на чемпионатах по танго; окончив выступление, они грациозно раскланиваются под восторженные аплодисменты публики, дают интервью о планах на будущее, их приглашают на работу в танго-шоу лучших театров.

* * *

Каждый день с наступлением вечера, ровно в девятнадцать часов, Карли расстилает брезент на булыжной мостовой Флориды, чтобы каблуки танцовщиц не застревали в брусчатке, ставит магнитофон рядом со шляпой-цилиндром, которая за три часа шоу наполнится мятыми и честно заработанными двушками, пятерками и десятками песо. В двадцать два часа он с молодыми танцорами пойдет в кафе «Виктория» на углу площади, закажет бутылку дешевого вина, отбивную или эмпанады и разложит на равные кучки купюры, никого не обидев. Они закончат ужин за столиком у окна, подшучивая над жадными французами и одобрительно вспоминая старичка-янки, который так растрогался вальсом Бьяджи и высоким разрезом на платье Бьянки, колумбийской студентки с тонкой талией, большими грудями, попой и мечтами о грядущей славе, что бросил целых 100 песо в шляпу. Похохатывая над Бьянкой, строившей глазки пожилому американцу и получившей от него лично еще 100 песо за исполнение «Кумпарситы», компания вывалится из кафе на все еще шумную улицу и остановится на углу ловить такси, чтобы продолжить ночь на милонге, где они останутся до утра и будут танцевать уже для души, а не за деньги. Улица Флорида подмигнет своими огнями и скроется из окошка такси на повороте.

«Mi buenos aires, calle Florida Donde mi vida terminaré». — «Мой Буэнос-Айрес, улица Флорида, На ней закончу жизнь свою».

Лидия и Тарзан

Приближался август, самый холодный месяц аргентинской зимы. Тем не менее город заполнялся туристами, в большей степени европейцами, у которых начались летние каникулы. Французы и итальянцы со своими шести-, а то и семинедельными отпусками предпочитают экзотические страны. К тому же в августе проходит мировой чемпионат танго, красивое шоу с блестящими выступлениями звезд, бесплатными уроками именитых маэстро и концертами на всех сценах, площадках, а порой и просто в парках Буэнос-Айреса. Городские милонги оживают, открываются новые, чтобы вместить в себя всю эту неуклюже толкающуюся на паркете разноязыкую толпу любителей волнующего объятия под музыку аргентинских композиторов. Они приносят немалый вклад в индустрию танго, покупая дорогие туфли и ботинки для танцев, оплачивая такие же дорогие уроки, посещая спектакли и танго-шоу с традиционным аргентинским мясным ужином.

На одной из классических милонг, появившейся по рассказам милонгеро чуть ли не сто лет назад, я познакомилась с Лидией. Элегантная молодая женщина со стильной короткой стрижкой и нервным лицом с утонченными чертами и смешинкой в глазах подсела за мой столик без всякого приглашения и, фамильярно подмигнув мне, кивнула в сторону танцпола:

– Видала наших? – сказала по-русски с еле уловимым акцентом.

Как и она, я в этот момент наблюдала весьма забавную, но неприемлемую в кодексе милонги сцену: богатырского сложения молодой мужчина славянского типа, с косой саженью в плечах и двумя бокалами в руках, пересекал наискосок небольшой танцпол, по которому двигались пары, как положено, против часовой стрелки. Он нес напитки своей женщине, поджидавшей его за столиком, и ему не пришло в коротко стриженную русую голову, что надо бы обойти по краю, а не врезаться в танцующих людей, идя им наперерез с торжествующим видом добытчика под одобрительно-обожающий взгляд дамы его сердца.

– С Урала. Группа начинающих и продвигающих танго в Сибири, – с видом посвященной во все происходящее объяснила мне моя новая соседка по столу, после чего представилась: – Лидия. Мне про тебя рассказывали Карлиньо и Алехандра.

Имена знакомых танцоров она произнесла, как пароль, и я взглянула на нее с интересом, которого она и ожидала.

Лидия жила в Париже, куда переехала много лет назад еще совсем юной выпускницей питерского университета. Там она начала карьеру переводчицы, а позже стала выстраивать другую карьеру – тангеры, – уловив в этом чувственном танце что-то настолько свое, то, чего недоставало ей в жизни. Ее острый ум и не в меру резкий язык отпугивали мужчин, и, несмотря на внешнюю привлекательность, она так и не вышла замуж. Танго дарило ей возможность выплеснуть свою нерастраченную женскую чувственность, научиться слушать партнера и подчиняться его ведению в танце. Это, последнее, всегда давалось непросто эмансипированным европейским женщинам, особенно добившимся определенного положения в корпоративной иерархии или бизнесе. Посещая милонги, Лидия наблюдала за их персонажами, а потом остроумно комментировала подмеченные нелепости, проявляя талант великолепной рассказчицы и приятной собеседницы; она умела насмешить кого угодно, и сама расхохотаться до слез, слушая других. Все это она продемонстрировала мне за одну ночь, и мы сдружились, несмотря на небольшую разницу в возрасте и большую разницу в опыте на милонгах Буэнос-Айреса. По сравнению со мной Лидия была начинающей тангерой, она брала уроки чуть ли не каждый день и, будучи тщеславной, во что бы то ни стало хотела добиться успеха и выйти на уровень профессиональной балерины, чтобы ее приглашали самые лучшие танцоры мира!

На милонгу стали стекаться профессионалы, отработав в театрах, на концертах и танго-шоу. Подошел Карлиньо и расцеловался с нами как со старыми закадычными подругами. Лидия тотчас стала смотреть на него умоляющими глазами, намекая на то, чтобы он пригласил ее на танец. После трех часов работы перед туристами на Флориде Карлиньо меньше всего хотелось танцевать с этой смешливой русской француженкой. Ему хотелось пить холодное шампанское и молчать, но Лидия не оставила ему, мягкому и уступчивому, шанса на отказ. Они встали из-за столика и обнялись на танцполе. Расчет Лидии был точен: Карлиньо, с его безупречным шагом профессионала и умением вести в танце партнершу, придавал ее движениям ту уверенность, которая отличает настоящую тангеру от неопытной туристки. После танца с Карлиньо Лидию начали наперебой приглашать другие танцоры, и она раскраснелась от удовольствия и достигнутой цели.

С милонги мы уходили последними, долго стояли у выхода в толпе таких же не желающих расходиться, потом ловили такси, перебрасываясь шутками, и не испытывали ни малейшего раздражения, когда машины проезжали мимо.

Наконец мы уселись в старенький «рено» с шашечками вчетвером: я, Лидия, Карлиньо и его друг Хавьер по прозвищу Тренса, что в переводе с испанского означает «коса». Разделенные на прямой пробор смоляные волосы, заплетенные в толстую косу почти до пояса, придавали смуглому симпатичному лицу Хавьера сходство с индейским вождем из племени апачи. Меня высадили первой, и уже через пятнадцать минут я блаженствовала между холодными зимними простынями, положив уставшие от танцев и каблуков ноги на небольшую подушечку – очень полезный трюк, освоенный мной вместе с другими полезными для выживания после длинных милонг и суматошно-пешеходной жизни в Буэнос-Айресе.

Утром меня разбудила Лидия. Она взахлеб рассказала, что провела остаток ночи, распивая кофе с Хавьером, и как он пригласил ее на милонгу, «куда не ступала нога туриста», по его словам. Но особенно ее радовало и впечатляло, что известный и востребуемый милонгеро не побоялся того, что их увидят сидящими вместе за столиком, а ведь это обстоятельство дает повод для стольких сплетен, которые (она уже предвидела) мгновенно разнесутся по всему танцующему и не танцующему Буэнос-Айресу и перелетят океан быстрее, чем Лидия вернется в свой Париж, где все уже точно будут знать о ее победе над индейским вождем Тренсом!

Голосом, полным энергии, хотя спала она всего несколько часов, моя новая подружка мне поведала, что спешит на урок с известным учителем танго, чтобы уже вечером блеснуть во всей красе свежевыученными па на рандеву с Хавьером. Я ей пожелала удачи, едко заметив, что Хавьер, скорее всего, на рандеву предложит брать уроки у него, и попросила рассказать потом, когда это случится: до или после секса. Лидия не обиделась; похихикав, она попросила меня найти ей отдельную квартиру, ибо остановилась в отеле, а грядущий роман с милонгеро не предусмотрен строгими гостиничными правилами.

Отчет о ночи с Хавьером не заставил себя ждать, и уже на следующий день мы сидели в кофейне с возбужденной вертлявой Лидией, которая рассказывала о покорении милонгеро с такой гордостью, будто речь шла о покорении Джомолунгмы. Похоже, в Париже с любовными делами у нее, успешной переводчицы и журналистки, живущей в уютном лофте на Монмартре, было не очень, поняла я.

Глаза Лидии горели, она замечательно выглядела, как это случается с человеком, пребывающим в эйфории. По всем признакам – по довольной улыбке, не сходившей с ее лица, по сбивчивой речи, по брызжущему остроумию – было ясно, что она была скоропалительно и беспросветно влюблена. Будучи человеком ответственным и практичным, она напомнила мне про квартиру еще более настойчиво, поскольку, проведя ночь со страстным, как Тарзан, и нежным, как мусс из взбитых сливок с клубникой, мачо, она поняла, что его весьма убогое съемное жилье для красивого романа не подходит. Размером с ее гардеробную комнату в Париже, квартира Хавьера слегка остудила ее романтический пыл невообразимым бардаком и несвежестью постельного белья, но эта проблема была решаема в рамках бюджета, выделенного ею на честно заработанный отпуск. Все остальное, однако, сложилось замечательно, и ее голод по экзотике был удовлетворен. Еще бы! Пылкий латинский любовник с развевающейся гривой и смуглым телом, нашептывающий комплименты ее женской неотразимости во время занятия любовью!

Хотя, сказала она, еще более сильным впечатлением для нее стала ночь танцев на далекой пригородной милонге, куда съезжались по субботам милонгеро с женами, чтобы потом иметь заслуженное право танцевать в будние дни на центральных милонгах с молодыми иностранками, оставив жен дома. Но Лидия не знала этих обычаев и не заметила ни убогости клуба, ни возраста танцующих. Глаза ее видели только смуглого красавца с белыми зубами, черной косой до пояса и кольцом на большом пальце левой руки, которой он бережно сжимал тонкую ладонь Лидии, направляя ее в танце, и палец, устремленный ввысь, казался ей парусом кораблика, плывущего в гавань их счастья.

Роман закрутился по всем правилам отпускных приключений европейской туристки с местным аборигеном. Рядом со смуглым, круглолицым брюнетом с толстой косой, в которой уже пробивалась проседь, молодая женщина с короткой стрижкой светлых волос, тонким носом, тонкими губами и тонкой талией выглядела белокожей спутницей индейского вождя. Парочка была колоритна, что и говорить. Я помогла подыскать им замечательную квартирку, светлую, с видом на католический монастырь. Лидии особенно нравилось рассказывать, как они занимались любовью на балконе, выходящем во внутренний двор монастыря, где, по ее словам, монашки, воздевая руки и взоры в небо, молились за новую соседку-безбожницу, а парочке это придавало лишь дополнительную остроту ощущений. Монашки скорбно смотрели вверх и крестились под звуки танго, плывущие над черепичными крышами их келий.

Хавьер-Тренса работал в административной сфере страховой медицины. Работа его устраивала прежде всего тем, что появляться в офисе надо было к часу дня, и это никак не вступало в конфликт с ночными милонгами, на которых он был завсегдатаем; он также подрабатывал – когда помощником на уроках какого-нибудь известного маэстро, когда наемным партнером «такси-дансером» для пожилых туристок, а когда и сам давал уроки впечатлившимся клиенткам. Как я и предупреждала Лидию, он быстро отговорил ее осваивать танго с другими учителями и стал сам давать уроки своей подружке, расчетливо оговорив, что денег с нее не возьмет, – это, дескать, будет его вклад в аренду квартиры и оплата за продукты, которые Лидия закупала в большом количестве на прокорм своего учителя-любовника-сожителя. Хавьер любил поесть, предпочитая мясо всему прочему. А Лидия, как обычно, в этом видела возможность пошутить, беспечно и остроумно:

– Ну, что поделаешь? Они же вольные, свободу любят и многих женщин… а тут я его в клетку засадила, то бишь в квартирку свою, и предъявила права на индивидуальное пользование его талантами, вот и приходится, как тигру, периодически швырять кусок мяса, ну, в нашем случае на сковородку и с хорошим вином обязательно.

Любовные таланты и пыл мачо-героя, щедро вознаграждаемые стейками и вином, вскоре, однако, показались Лидии сомнительными. Особенно ее возмущало, что бурным ночам с ней Хавьер предпочитал пропадать до утра на милонгах, называя это «работой», или, когда на милонги выбиралась Лидия, он, наоборот, оставался дома, исследуя разнообразные порносайты в ее ноутбуке. Когда возбужденная после танцев и комплиментов Лидия возвращалась к своему другу, он, к ее разочарованию, уже спал или ворчливо выговаривал ей, что от нее пахнет вином и сигаретами, чтобы остудить ее пыл.

– Понятное дело, твои электронные шлюхи ничем не пахнут! – кричала обиженная Лидия, а потом поутру, как обычно по телефону, делилась со мной очередными наблюдениями: – Вообще, мне кажется, что его основной талант – это распространение информации. Большие корпорации должны ему платить большие деньги только за бесподобное «я тебе кое-что скажу, только это между нами». И всё, и не надо ни билбордов, ни радио, ни телевидения, – говорила она.

Ее обижало, что занятиям любовью с ней ее мачо предпочитал обсуждение персонажей милонги; он либо расспрашивал ее, либо сам подробно рассказывал, кто во что был одет, кто с кем ушел или кто с кем был раньше, как и почему они расстались. Подобные сплетни незаметно переросли в привычную тему их разговоров, которые были как жевательная резинка: не являясь пищей, заставляли двигаться челюсти.

Шли недели, перетекающие в месяцы. Лидии надо было уезжать в Париж на срочную конференцию, где, по ее словам, она должна была переводить самого Горбачева. Хавьер стал ныть, что, переехав жить к ней, он потерял свою предыдущую квартиру и теперь уже с такой арендной платой ничего не найдет. Лидия вняла всей серьезности этой проблемы, осведомилась о стоимости квартиры с видом на женский монастырь, и ей показалось очень мудрым решением – как с точки зрения вложения средств, так и с точки зрения инвестиций в будущее отношений с длинноволосым милонгеро, – купить ее. Она начала выяснять подробности предстоящей операции, чтобы взять в Париже во время предстоящей поездки кредит и перевести наличные деньги из своих сбережений.

Капризничавший Хавьер не осознал всю важность ее работы и просил Лидию отложить отъезд. Когда она пыталась объяснить ему насколько это серьезно, показывая потрет Михаила Сергеевича, он даже приревновал, подумав, что это ее партнер по танцам, фыркнул и назвал Горбачева старым танго-лисом, чем вызвал у нее прилив нежности.

– Все-таки он так аутентичен! – хохотала она. – Но, знаешь, если Горбачева переодеть в костюмчик с полосками, нацепить запонки поблескучее и посадить куда-нибудь на милонге, в старшую группу, то он, в общем-то, и не особо выбивался бы из общего ряда.

Хавьер, несмотря на свои капризы, продолжал умилять ее непосредственностью ребенка и своей непохожестью на всех предыдущих ее кавалеров. А капризничать он стал все чаще. Иногда он выходил из такси и говорил, что ему надо побыть одному и он поедет спать к родителям. Лидия бежала вслед за ним в ночи с криками «подожди, давай поговорим», и было не так-то просто добиться, чтобы он «передумал».

Как-то он принялся объяснять ей, что если она будет покупать квартиру на свое имя, то, как иностранка, много потеряет на налогах, а еще больше при возможной последующей продаже. Хавьер пообещал выяснить все нюансы этих обстоятельств, сходить в налоговую структуру, где работает его друг, такой же ночной милонгеро, как и он. И Лидия уехала, переложив вопросы, связанные с покупкой недвижимости, на надежные плечи своего Тарзана.

Приехав в Европу, она закрутилась в делах, связанных с конференцией, и бытовых вопросах, на какое-то время забыв о своей совершенно другой жизни в Буэнос-Айресе. То есть про квартиру она, конечно, помнила, но полагалась на Хавьера, думая, что он тем временем все выяснил и раздобыл необходимую информацию. Но ошиблась. Проверяя электронную почту, она удивлялась отсутствию вестей. Написала сама, добавив, что, конечно, скучает и что хотя танго теперь танцуют и на берегах Сены, только вот ей неохота. Нет у французских милонгеро такой душевности и проникновенности, а у нее развилась «абразозависимость»[11].

Ответ от Хавьера пришел через пару дней, а мне Лидия позвонила через пару минут после его прочтения, чтобы поделиться эмоциями:

– Нет, ну ты представляешь! Извини, говорит, не писал долго, потому что был ОЧЕНЬ ЗАНЯТ. VERY BUSY.

(Переписывались они по-английски, так как испанского Лидии хватало лишь на устное общение на милонгах, где со словарным запасом в тридцать слов она ощущала себя на уровне местных танцоров, которые этими же словами и обходились.)

– Занят! – восклицала она по телефону. – Спал, что ли, под шум дождя?

Потом она вдалась в рассуждения:

– Вот ведь удивительная штука: всю жизнь стремилась обрести спутника состоятельного и состоявшегося, а кончится дело тем, что стану родной матерью какому-нибудь балбесу без гроша в кармане, который сядет мне на шею, будет шляться по милонгам и волочиться за каждой юбкой. Хотелось бы мне разобраться в процентном соотношении материальной и романтической составляющих успеха у аргентинских кавалеров. Вот ты ведь, наверное, с этим определилась, а я вот… боюсь… за шею… сядет кто-нибудь… Зато какие имена! Сильвио, Хулио, Ромеро… Хавьер! И сколько во всем этом экзотики!

Я порадовалась за подругу, потому что из этого искреннего монолога следовало, что серьезных планов на Хавьера она не строит. Уже хорошо. Она подтвердила это, но добавила, что квартиру все равно купит, потому что нигде ей так хорошо не было, как в Буэнос-Айресе, и она невероятно скучает по всему: по радостным и простеньким, как в детстве, улицам города, по танго, по объятиям на милонгах; закончила она тем, как ценит, что ее, иностранку, приняли в свой круг эти люди, ведущие странный ночной образ жизни, а работа… ну что же… она ее и в Буэнос-Айресе найдет. После этих слов мне снова стало за нее волнительно.

Приехала Лидия через месяц и в первую же неделю насмерть разругалась с Хавьером. Оказалось, что, несмотря на его умение вести женщину в танце (что он делал, по мнению Лидии, недостаточно часто с тех пор, как поселился в ее квартире), его харизмы и красноречия уже не хватало, чтобы поддержать огонь страсти у русской парижанки, привыкшей вращаться в среде именитых политиков, предпринимателей и ученых. Лидии хотелось внимания, которое в квартирке с видом на монастырь Хавьер ей скупо выделял, но категорически отказывал в нем прилюдно, на милонгах, где было полно американских, русских, европейских и восточных барышень, восторженно глядящих на его косу. Претензиям же милонгеро и вовсе не было конца. Его не впечатляли успехи Лидии, ее эрудиция и профессиональная востребованность – она оставила его одного, в холодильнике пусто, и вообще, занудствовал он, она плохо готовит, а женщина должна в первую очередь заботиться о своем мужчине. С этой аргументацией, вложенной раз и навсегда в его голову любящей мамой, спорить было невозможно.

Приняв в последний раз душ в квартире у любимой и помазав пятки ее дорогим кремом для лица от Кензо, Хавьер гордо перекинул косу через плечо и ушел в темную ночь Буэнос-Айреса, благоухая новыми духами, которые получил в подарок от Лидии. И та, не теряя время, откликнулась на ухаживания своего нового учителя Хулио. После уроков танго Хулио расспрашивал ее о парижской жизни, проявлял интерес к ее работе, а потом, возвращаясь к реалиям гораздо лучше знакомой ему жизни, спрашивал: «Ты там тоже начинала день с разминки очо?» Очо, фигура танго, напоминающая восьмерку или знак бесконечности, стала символом нескончаемой череды романов, которые Лидия, расставшись с невнимательным Хавьером и устав от внимательности Хулио, быстро заводила и так же быстро заканчивала.

Утолив свое самолюбие и наслушавшись вдоволь льстивых аргентинских пиропо о своей привлекательности, уникальности и женственности, Лидия, окончательно запутавшаяся в своих кавалерах, все-таки вернулась к Хулио и продолжила с его помощью танго-образование. Она стала появляться с ним в открытую, хотя раньше скрывала свои мимолетные романы, оберегая таким образом репутацию среди беспощадных на язык милонгеро, которые неизбежно осудили бы ее легкомысленное европейское поведение.

Мы сидели с летнем кафе и пили ликвадо, аргентинский фруктовый коктейль, который в других уголках земного шара называется смузи.

– Ну, вот, может, ты, умная женщина, объяснишь мне, почему хорошие мучачосы интересны только до тех пор, пока не выясняется, что они хорошие? Нет, нам подавай кого поговнистее, и чтоб не любил нас к тому ж.

В такой легкой и свойственной ей насмешливой манере она призналась, что до сих пор влюблена в своего первого аргентинского избранника с косой. С Хавьером она наладила дружеские отношения, посчитав, что здесь это так же возможно, как и в Европе. Не знала, что Аргентина только старается казаться похожей на Европу, на самом деле здесь все наоборот (выше об этом есть целая глава, с выводами которой Лидия полностью согласилась). Хавьер, похоже тяготившийся их связью, когда они были еще вместе, прослышав об успехах своей бывшей, не мог устоять, чтобы не появляться каждый раз там, где, как ему докладывали, была Лидия. Потягивая ликвадо, она описала мне их последнюю встречу:

– Представляешь, Хави примчался из Пергамино, где гостил у брата, и сразу в Каннинг, на милонгу. Пользуясь своим новым статусом подруги – и Хави, и неразлучного с ним Альберто, и планеты всей, – я сидела за столом со взрослыми, ну, в смысле, с милонгерами первой лиги. Хави со мной танцевал, говорил, что так для всех лучше, переспрашивал, как я себя чувствую, отпустил комплимент, что я с тех пор стала лучше выглядеть, но, сука, – извини, ради бога! – не забыл-таки ввернуть, что думает обо мне и моих похождениях. Верные друзья все-таки не забыли проинформировать. А потом смотрел печальным взором есенинского Джима мне вслед, когда я уходила. То есть меня ему не надо, но помучить на всякий случай – неплохо, да еще и сопли поразмазывать от нечего делать, почему нет? А мне, скажу по правде, страшно обидно, что меня, такую распрекрасную, не полюбил какой-то там Хавьер. И я из-за этого переживаю, ужасно переживаю. Сидит такой загадочный опять, и опять мне кажется, что за этим томным взглядом есть что-то такое… Будто это не он сварливым голосом выговаривал мне, что мясо не так приготовила, что в холодильнике нет его любимого сыра… Знаешь, каким бы славным ни был Хулио, все-таки он появился с большой долей назло. Спасибо, что он есть, конечно, создает ощущение маленькой, но победы. Опять-таки учусь танцевать. А вообще, скоро у меня день рождения – можно собрать всех любовников в одно место и устроить драку, можно напиться и приставать ко всем… в общем, если есть еще какие-нибудь оригинальные предложения – вноси.

У меня хватало и своих забот на личном фронте, но так уж повелось, что я производила впечатление человека, у которого все хорошо, и ко мне прибегали советоваться другие барышни, похожие на Лидию своим настойчивым желанием укротить строптивых милонгеро, вполне успешные и деловые у себя дома, и повергнутые в растерянно-недоуменное состояние своими аргентинскими приятелями, с которыми познакомились в окутанных сизым дымом тогда еще разрешенных сигарет ночных тангериях (так не танцующие аргентинцы называют клубы, где собираются любители танго). Я их выслушивала, давала советы, шутила… Звание чемпионки по легкости бытия нужно постоянно оправдывать, не так ли? Тяжелый труд, между прочим.

Но вернемся к приключениям нашей циничной и одновременно ранимой француженки, забросившей Париж, работу, друзей и закружившейся в ритме танго в Буэнос-Айресе. События разворачивались предсказуемо. Хулио носил Лидию на руках, иногда прямо при всех, на выходе с милонги, и учил ее танцевать. Хорошо учил. Он сказал, что не будет брать с нее денег, но она, будучи независимой европейкой, привыкшей к тому, что любой труд должен оплачиваться, предложила компромиссный вариант – платить ему половину, так как занимались они каждый день, и Хулио отказывал другим желающим брать у него уроки. Поскольку Хулио вычислил своего предшественника-соперника, что было несложно, ему теперь приходилось таскаться на милонги, чтобы присматривать за своей невестой, как он уже не раз представлял Лидию своим друзьям. На милонгах он много и охотно с ней танцевал, а сидя за столиком, не афишировал сверх меры свою страсть, но и не скрывал их отношений. Лидия только и слышала от него, какая она умница и красавица, и снова умница, и еще больше красавица.

Когда с Лидией танцевали другие симпатичные молодые люди, далеко не последние в иерархии танго, прямо-таки выхватывая ее друг у друга, Хулио сидел и наслаждался зрелищем. Ему нравилось демонстрировать всем, и в первую очередь Хавьеру, который всегда только критиковал Лидию, что с ним, Хулио, она, оказывается, может отлично танцевать милонгу, быструю и поэтому более сложную по шагам, долго у нее не получавшуюся.

– Кажется, налаживается моя жизнь. Вчера уже сердечко ёкнуло только два раза – когда Хави пришел и когда ушел, – доверительно сообщила она мне.

Но счастливого, а главное, спокойного конца у этой истории не получилось. Как ни уговаривала себя Лидия, что у Хулио сплошные преимущества, мачо с косой не выходил у нее из головы. Ее сводило с ума равнодушие Хавьера, которое он так любезно ей демонстрировал. Она позвонила ему под предлогом отдать вещи, которые оставались в квартире, но раздражали не тем, что занимают место в шкафу, а потому что служили напоминанием о конце их отношений. Хавьер сказал, что заедет за вещами сам, и Лидия долго готовилась к встрече. Накануне она не пошла танцевать, чтобы не было темных кругов под глазами, красиво уложила слегка отросшие и выцветшие под летним солнцем волосы и решила приготовить мясо на ужин. Нет-нет, не для Хавьера, но не оставаться же ей без ужина из-за того, что он приедет забирать вещи!

От глаз бывшего любовника не скрылись ни новая прическа, ни свежий вид парижанки, а его чуткий нос, конечно же, уловил растекающийся по квартире аромат жареного мяса. Кто знает, что больше повлияло на охватившее его возбуждение, но он без слов припал к ее губам, как только зашел в квартиру, и не дал ей вымолвить ничего, кроме стона от удовольствия.

Все быстро вернулось на круги своя. Ужины с мясом, лежания Хавьера на диване, танцы, упреки и претензии – и непреодолимое желание Лидии увидеть вновь ту вспыхнувшую искорку в своем любимом и снова пережить сладостный момент, когда Хавьер набросился на нее, не совладав со страстью, истосковавшийся по ней после их расставания. Но нет – Хавьер, щелкая пультом от телевизора, только рассуждал о желании, но отнюдь не горел им; он уже не был страстным Тарзаном, завоевавшим Лидию.

Как человек общительный, Лидия делилась всеми перипетиями своей почти семейной жизни со мной. Ей нравилось как бы наблюдать за ней со стороны и весело ее комментировать.

– Че, привет! Как дела? – звонила она, и я знала, что ей хочется рассказать о своих. – У нас все спокойно. Штиль на диване. Ждем ганасов.

– Кого ждете? – не поняла я.

– Ну, понимаешь, попросила Хавика чемодан тяжелый на антресоль закинуть. Сама не могу. Говорит, нету ганасов – желания. – Способная к языкам Лидия быстро освоила аргентинский сленг и часто вставляла полюбившиеся ей словечки в свои рассказы. – Уже пять раз споткнулся о чемодан по дороге в ванную и на кухню, но, понимаешь, пока ганасы не пришли – никак. Вот вместе их и ждем… на диване, с телевизором.

Мне нравились ее шутливые истории, а ей, похоже, нужна была эта устная летопись о жизни с Хавьером.

– Ты представляешь, – в другой раз взахлеб докладывала по телефону Лидия, – жду Хавика ужинать, он в ванной, все не идет. Захожу туда и вижу, как он размазывает мой шелковый «Биосилк», французский, в маленьком тюбике, из фришопа, дорогущий, по всей длине своей распущенной косы… а мой ночной «Кензо» по-прежнему растирает на пятках, чтобы мозоли милонгерские смягчить.

Все эти маленькие драмы ее жизни, казалось, умиляли ее, но за шутками скрывалось другое. Она никак не могла понять: зачем ей все это? Ведь исчезни сейчас этот Тренса-Тарзан из ее жизни, оставив ее драгоценные косметические средства, она будет безумно тосковать по нему. Прикрываясь шутками, она боялась признаться в том, что была без памяти влюблена в этого персонажа милонги, Тарзана, туземного вождя и как там еще она его называла, недоумевая сама, почему она, красивая, умная и успешная, делает все, чтобы его удержать.

А Хавьер между тем снова стал ускользать из жизни Лидии, все чаще повторяя знакомую ей уже фразу: «У свободы нет цены». И вот однажды в особенно ветреный и дождливый вечер, когда по всему городу происходили разные неполадки из-за непогоды, в квартире Лидии отключился свет. Какая-то авария в районе, упавшие деревья и нерасторопность энергетической компании «Эденор» оставили Хавьера без компьютера и телевизора, и он, невзирая на ненастье, стал собираться на милонгу: не дома же сидеть в темноте. Лидия сказала, что она в такую погоду из дома ни ногой не ступит, и он, приняв при свечке душ и обильно подушившись подаренными ею французскими духами, поцеловав Лидию в щеку, мягко закрыл за собой дверь.

Через полтора часа свет в квартире появился, вместе с ним заработал телевизор и вспыхнул экран оставленного Хавьером ноутбука. Лидия проявила любопытство. Внеплановое отключение электричества застало Хавьера за перепиской во всех соцсетях одновременно, и моя подруга не заметила, как пролетели ночные часы, зачитавшись эпистолярными шедеврами своего милонгеро, адресованными девушкам со всех уголков планеты. Обладая неудержимой фантазией творческого человека и ранимым самолюбием ревнивой любовницы, она расшифровывала междометия и знаки препинания, читая между строк. Взвинтив себя домысленными сюжетами и сделав выводы главным образом из многоточий и восклицательных знаков, на которые не скупился Хавьер, Лидия вынула из шкафа привезенные ему в подарок модные французские рубашки, которые ему так нравились, схватила ножницы и начать отрезать где рукава, где воротник. За этим занятием ее и застал вернувшийся ночью Хавьер, когда тихо отворил дверь своим ключом, стараясь не разбудить любимую.

Последовавшая сцена была финальным мажорным аккордом в их амурной фуге. Пощечина Хавьера еще горела на щеке Лидии, когда она мне позвонила, чтобы коротко, без обычных шуток сообщить: «Я поменяла билет и улетаю через два дня».

Я пришла проститься, хотела уговорить ее остаться до ранее означенного срока, чтобы либо забрать задаток, уже оплаченный за квартиру, либо продолжить сделку. Но Лидию я застала нервно ходящей по квартире; она периодически опрокидывала рюмку текилы, театрально задирая свой стриженый затылок, и затем так же пафосно роняла руку с уже пустой рюмкой. Она взахлеб говорила, что не хочет жить в этом городе, что ей не нужна эта квартира, и просила меня разобраться с операцией, которая уже началась, по доверенности. Остановить ее малосвязный поток речи, а уж тем более понять, что же случилось такого, чтобы коренным образом поменять жизненные планы, не было никакой возможности. Я напомнила ей, что, по ее словам, решение купить недвижимость в Буэнос-Айресе никак не было связано с Хавьером, что ей просто нравился этот город, его культура, что она была влюблена в танго и приводила ее же доводы по поводу важности особого самоощущения, которое ей все это давало. Но решение было уже принято, а бутылка с текилой почти пуста. В гостиной до сих пор валялись разбросанные по полу дорогие рубашки с отрезанными рукавами, напоминая о том, что уже ничего не вернуть.

Я пообещала помочь Лидии чем смогу, а через пару дней получила от нее сообщение из аэропорта Эзейза:

«На посадке. Не поверишь, но не придумываю: на борту самолета большими буквами написано: Javier Julio Garcia Miravete „Pasion por la Vida“. Разве это не символично? Представляешь, это написано на самолете, уносящем меня от этих двух, открывших мне новые стороны самой себя, в которых еще предстоит покопаться моему психоаналитику в Париже. Хавьер и Хулио. Именно эти два имени я вижу напоследок, улетая туда, где уже ничто не будет напоминать об этом городе, об этой стране и ее культуре, об этом странном круге людей, где я встретила Хавьера и Хулио… И “пасьона” больше тоже не будет. По иронии судьбы, а может, в насмешку над моей неудавшейся попыткой вписаться в их аргентинские пасьоны я пересекаю океан, из одной жизни в другую, с их именами на борту».

Роман «Страсть к жизни» испанского писателя Хавьера Хулио Гарсиа Миравете был повсеместно рекламируемой литературной новинкой того года. Может быть, Лидия уже давно написала свой, с похожим названием? Не знаю, наша дружба с ней оборвалась так же внезапно, как и началась.

Глава 7. Мой нелюбимый Буэнос-Айрес

«Mi Buenos Aires Querido…» – звучит так любимый всеми тенор Карлоса Гарделя. Эти затертые строки из путеводителей по Аргентине и блогов восторженных туристов стали уже идиомой, клише, и все же их не устают повторять: «Мой любимый Буэнос-Айрес…» Мое очарование этим городом продержалось несколько лет и сменилось таким же эмоциональным неприятием его. Равнодушным Буэнос-Айрес не оставляет никого: ему посвящают поэмы, симфонии и ругают последними словами, называя городом ярости (la ciudad de la furia), из него мечтают уехать навсегда и затем стремятся вернуться. Его любят и ненавидят, без него не могут жить, но и в нем становится жить невозможно. Агрессивность большого скопления людей, грязь тротуаров, потоки автомобилей с пронзительными сигналами, переполненные вагоны метро – все это вызывает отторжение и брезгливое: «Ну, почему?» Почему в стране, где столько красивых и практически незаселенных мест, людям нужно прыгнуть всем вместе в одну большую помойку, как крысам, и топтаться там на головах друг у друга?

Прошло немало времени, прежде чем я поняла, что за пределами Буэнос-Айреса лучше, чище, красивее, что жизнь там более приятна, чем в столице, которая всегда была и останется меккой богемы, городом с шумными и грязными улицами, на которых полно литературных кафе и антикварных лавочек. Здесь люди сидят часами за чашечкой кофе, почитывая газеты, пропадая до утра в джаз-барах и на милонгах; ночная жизнь в городе выдерживает конкуренцию с другими столицами мира и даже, пожалуй, выигрывает своей неиспорченной рациональным веком непосредственностью.

Знаменитые слова Борхеса о том, что «без улиц и вечеров Буэнос-Айреса нельзя написать танго», вряд ли удержат в этом городе тех, кто танго не любит, не пишет и не танцует, хотя слышать они его будут постоянно из раскрытых окон домов, в магазинах, метро и такси. Как правило, насладившись за неделю столичной суетой, туристы направляются в горы Кордобы, на виноградники Мендозы, к соляным озерам Сальты или розовым скалам Хухуя. Там другая жизнь, и люди там другие – более улыбчивые, официанты – более внимательные, ветер – более свежий и воздух, конечно же, несравнимо чище того, что дал название аргентинской столице «хорошего воздуха». Может, он и был хорошим лет двести назад, когда из влажных пампасов еще не выгнали индейские племена, и с Рио-де-ла-Плата, широкой дельты, образованной реками Парана и Уругвай, дули сырые, но чистые ветра; туманы тогда были, как молоко деревенских коров, а не пастеризованное порошковое, что выпало пить нам, детям двадцатого и двадцать первого веков.

Когда-то Буэнос-Айрес был совсем другим. И это было не так давно. В нем проживало менее половины людей, живущих сейчас. В вагонах метро было полно свободных мест, и там ездили аргентинские бабушки – «сеньоры» с уложенными в высокую прическу волосами, в туфлях на каблуках-рюмочках, в юбках и блузках. Им всегда уступали место симпатичные молодые люди в брюках и ботинках. Затем, как и повсюду в мире, пришел американский стиль: джинсы и белые кроссовки, униформа для всех. Я еще застала те времена, когда люди верили, что кроссовки существуют исключительно для кроссовых забегов, игры в теннис и походов.

Сейчас в столичном метро редко увидишь этих коренных портеньо, хорошо одетых и воспитанных. Их сменили обитатели трущоб, которые входят в вагон с пятью детьми, жующими жвачку, и громко требуют, чтобы им уступили место. К беременным, так же как и к женщинам с маленькими детьми, здесь относятся трепетно: им гарантировано место в самом переполненном вагоне метро или в автобусе. А бабушки из аристократического района Реколета, в белых блузках, с воротниками, заколотыми брошью-камеей, теперь стоят, прижатые к дверям татуированной молодежью в модно-рваных джинсах и фирменных кроссовках в то время, как смуглые обитательницы трущоб на глазах у всех суют грудь с черным соском своим давно выросшим из младенческого возраста чадам.

Впрочем, глобализация мира и нежелание белого населения планеты рожать детей, в отличие от представителей других рас, делает все мегаполисы чем-то похожими. И остаются в прошлом идиллические воспоминания об интеллигентных бабушках и воспитанных студентах, населяющих города, а умилительные сцены уличной жизни мы видим лишь в старых кинолентах. И как во все времена, уходящее поколение недовольно крутит головой, когда рассказывает молодежи, как было раньше, но молодежь не интересуют их рассказы, у нее другие проблемы и решать их нужно сейчас, в предложенных условиях и обстоятельствах.

Коренной житель Буэнос-Айреса – портеньо – если и изменился внешне, что неизбежно с изменением моды и технологий, умудрился сохранить в себе те качества, за которые его не любили и продолжают не любить как жители других провинций, так и соседних стран. Впрочем, так же, как жителя Москвы или Нью-Йорка мало волнует генетическая неприязнь провинциала, портеньо эта нелюбовь не беспокоит. Он почти гордится своей исключительностью, слава о которой слывет среди аргентинцев-соотечественников и соседей по континенту. О двуличии, снобизме, необязательности, лени и богемности портеньо ходят легенды и анекдоты, которые они и сами не прочь рассказать. Вступать в коммерчески-деловые отношения с портеньо чревато тем, что доверчивый и порядочный провинциал всегда останется в убытке или же вовсе потеряет свою долю бизнеса, а вступать в романтически-любовные отношения чревато потерей иллюзий, а то и вообще всякой веры в любовь, как напыщенно это ни звучало бы. Что это? Осознанная беспринципность и цинизм? Совсем нет. Портеньо будет с жаром и пылом возмущаться, когда его обманет лавочник или накрутивший двойную цену на счетчике таксист, он будет костерить на чем свет стоит обошедшего его по службе коллегу. Но сам постарается превзойти всех этих «непорядочных», с его точки зрения, людей. На испанском языке это называется viveza creolla, «креольская прыткость», и тут портеньо нет равных. Суть этой национальной черты проста: чем лучше ты смог провернуть свои дела, невзирая на этику способов достижения цели и количество людей, которых ты надул в процессе, тем большее уважение вызываешь, и прежде всего сам у себя.

В области эмоций портеньо на первый взгляд совсем не выглядят прожженными циниками. Скорее наоборот, они пылкие и страстные романтики, сентиментальные и трогательные, переживающие, как кажется, вполне искренне высокие чувства. И этим они страшно обаятельны. Но уж так устроен латинский мачо-портеньо, что испытывать бурные страсти он может, не отвлекаясь от семейных обязательств или параллельно с еще какой-нибудь сентиментальной и трогательной историей, зачастую не одной.

Столичные барышни тоже внесли свою лепту в привлекательный и одновременно отталкивающий женский образ портеньо. Об их истеричности, вздорности и непоследовательности ходит столько же анекдотов, сколько о ветрености, непостоянстве и искусности во всех видах обольщения партнеров-мужчин. И можно долго спорить: необузданный темперамент, убедительное красноречие и азартный запал мужчин, завоевателей женских сердец, идет от неприступности и капризов истеричных красавиц, или же женщины стали такими в результате общения с донжуанами местного разлива, каждый из которых уж точно мог бы преподать несколько уроков самому Дон Жуану в соблазнении своенравных сеньор и сеньорит.

El farolito de la calle en que nací Fue el centinela de mis promesas de amor. — Фонарь на улице моего детства, Как часовой, караулил мои клятвы любви.

Сегодня уличные фонари в Буэнос-Айресе не всегда караулят клятвы любви. Да и портеньо не спешат давать клятвы. Когда-то Буэнос-Айрес называли Парижем Южной Америки; он напоминал европейскую столицу по архитектуре и уличным кафе, в которых портенью распивали кофе днями напролет, с газетой, с собачкой, с друзьями, с любимой. Как и европейский Город Света, Буэнос-Айрес ярко освещал свою пеструю, яркую уличную жизнь: фонарями в колониальном стиле в старых районах Сан-Тельмо, Ля Бока и элегантной Реко-лете, огнями театральных реклам на авеню Корриентес, аргентинском Бродвее. И вот южноамериканский Париж погрузился в темноту южных ночей. Власти стремительно беднеющего города стали экономить на электричестве, цены на которое подскочили в пять раз после отмены государственных субсидий. Ранее залитые светом салоны милонг стали напоминать злачные кабаре с полумраком потушенных люстр; в спальных районах, где раньше фонари романтически освещали булыжные улочки сквозь густую листву, стало опасно выгуливать маленьких собачек, мода на которых тем не менее не прошла. Воодушевленные полумраком криминальные элементы бойко орудуют в темноте столичных районов, срывая сумки и телефоны на улицах, вынося все, что нашли, из домов. С экранов телевизоров почти растерянные ведущие программ новостей каждый день говорили не только о растущем количестве краж и грабежей, но и об агрессивности и жестокости разгоряченных наркотиками бандитов.

– Да-а-а… – вздыхает знаменитый тангеро, сегодня гастролирующий по миру, а в прошлом профессиональный вор-карманник, не раз сидевший в Девото, городской тюрьме, которая вопреки логике располагается в престижном и дорогом районе на окраине города. – Дело в том, что у этих сопливых молодых нет никакого кодекса чести. Все полетело в тартарары, раз насилуют девочку или избивают старуху… Раньше это было неслыханно…

Он затягивается дорогой сигарой, и дым исчезает в глубоких морщинах его впалых щек. Раньше так же неслыханно было то, что бедный и необразованный городской милонгеро с сомнительной репутацией разъезжал по миру, лакомился устрицами и крабами в дорогих гостиницах и танцевал для английской королевы и папы римского по особому приглашению.

Но, невзирая ни на что, его старческие голубые глаза наполняются влагой, когда он сходит с трапа самолета, возвращаясь в свой любимый Буэнос-Айрес.

Mi Buenos Aires querido, Cuando yo te vuelva a ver, No habrá más penas ni olvido. — Мой любимый Буэнос-Айрес, Когда тебя увижу вновь, Меня покинет боль разлуки.

Буэнос-Айрес – загадочный город, полный тайн. В нем происходят странные вещи и живут странные люди. Сами аргентинцы называют жителей столицы «персонажами», словно сошедшими со страниц поэм и фантазий Борхеса, у которых их город вызывает и любовь, и раздражение, и неприятие, и сентиментальную привязанность одновременно. И те люди, что приехали в Буэнос-Айрес и остались там по собственному выбору, эксцентричные искатели приключений с других континентов, дополняют пестрый калейдоскоп города иммигрантов своими удивительными историями, в которых сам город стал таким же персонажем в их судьбах, как и они в нем. Кому-то истории эти покажутся странными, но самим аргентинцам – вполне знакомыми, и, скорее всего, они сразу вспомнят друга или родственника, с которым еще и не то было, и поспешат об этом тотчас же рассказать, забыв, что торопились на работу, опаздывали на поезд или не успевают купить продукты до закрытия супермаркета. В историях этих нет ни капли вымысла, ибо никакая человеческая фантазия не угонится за размахом абсурда ежедневной жизни аргентинцев. Ну вот, посудите сами…

Глава 8. Движение на ощупь по рынку недвижимости

Операция «Стрекоза»

Иммигранты начала и середины прошлого века ехали в Аргентину за лучшей судьбой из разрушенной войнами Европы, кто совсем без денег, кто со скудным запасом на первое время – с тем, что удалось выручить, продав все нажитое в Старом Свете. Рикарда же, высокая, миловидная, выглядящая намного моложе своих сорока лет, приехала из Берлина в самом начале двадцать первого века с приличным капиталом, доставшимся ей в наследство от бабушки и составлявшим в то время в Аргентине весьма значительную сумму. С немецкой расчетливостью Рикарда решила вложить деньги в рынок недвижимости, обвалившийся после дефолта 2001 года и ставший доступным лишь счастливым обладателям иностранной валюты. Была у нее романтическая мечта создать бутик-отель для любителей танго со всего мира и жить в нем в окружении приятных для нее людей вместе с собачкой Лолитой, приехавший со своей хозяйкой из Германии.

Разумно оставив деньги в надежном немецком банке, чтобы они приносили пусть и небольшие, но все же проценты, Рикарда обживалась, осматривалась, знакомилась с выбранной для жизни и бизнеса страной. Она уже бывала в Аргентине раньше и, как и многие приезжие из северных стран, буквально расцветала здесь от теплых аргентинских улыбок, внимания мужчин и комплиментов.

Ей нравилось вести разговоры о жизни с новыми знакомыми во время неспешного распития кофе или мате, на что вполне хватало ее испанского, обязательного в программе немецкой средней школы. Каждое утро она шла в кафе на углу, где заказывала себе аргентинский завтрак «портеньо»: кофе с молоком, апельсиновый сок и сдобные булочки в форме полумесяца, что называются здесь пол-луны, или медиалунас. К медиалунасам она испытывала серьезную зависимость и съедала все три булочки, включенные в завтрак, а потом переживала, бегала в спортзал, занималась с персональным тренером, после чего шла на урок танго к частному преподавателю. Все это – чтобы на следующий день опять съесть три половинки луны.

За завтраком она выискивала в газетах и выписывала в блокнот адреса продающихся домов и телефоны риелторов. И, насладившись соком цвета солнца, традиционно подаваемым в бокале для вина, чуть подгоревшим кофе, аромат которого впитался в булыжную мостовую и фасады домов, она ровным почерком отличницы выписывала в блокнот названия улиц района Палермо с интересующими ее домами. Сродни нью-йоркскому Сохо, Палермо возрождался из складов, гаражей и скобяных лавок, которые буквально на глазах превращались в модные лофты, а фасады отремонтированных особняков, ожидавших в упадке и забвении второго расцвета своей утраченной гламурной славы, засверкали новеньким мрамором и гранитом. Этот район, конечно же, был перспективным для инвестиций. Просчитав все это, Рикарда решила навсегда забыть об офисных буднях в небольшой бухгалтерской фирме центра Берлина. Она сидела за столиком кафе, щурясь от яркого весеннего солнца и от предвкушения сбывающейся мечты.

После завтрака Рикарда обзванивала агентства недвижимости по заинтересовавшим ее объявлениям. Оказалось, что купить недвижимость в Буэнос-Айресе было не легче, а подчас и сложнее, чем ее продать. Дозвониться до агентов было непросто – телефон был либо занят, либо ей обещали перезвонить, что случалось редко и напоминало сельского почтальона, пожевывающего губами: «Вам пишут, сударыня, пишут…». Не говоря уже о том, что расписание работы агентств никак не укладывалось в распорядок дня Рикарды: она просыпалась поздно и не спеша наслаждалась кофепитием и утренней прогулкой, а днем, с часу примерно до четырех, офисы были закрыты; потом, когда они вновь открывались, у Рикарды начинались уроки и практики йоги и танго, которые так же не работали ранее: дневную сиесту здесь уважали.

– Во всем мире трудно заработать деньги, а в Аргентине их непросто потратить, – сокрушалась она. – Уже неделю не могу выловить какого-то сеньора с эксклюзивным правом показа дома, который мне понравился. Звоню каждый день, как будто не я ему хочу заплатить комиссионные с операции в сто тысяч долларов – между прочим, это четыре тысячи! – а пытаюсь с него долг получить. Ну что за люди?!. – Последнюю фразу она будет часто повторять в процессе общения с этими и другими людьми в выбранным ею для жизни городе; ее рациональный немецкий ум отказывался понимать их манеру поведения, как профессионального, так и личного.

Она ходила смотреть дома и квартиры и удивлялась их состоянию, которое призналось бы аварийным в Германии, но считалось вполне приемлемым для жизни в Аргентине. В объявлениях так и говорилось: в хорошем состоянии. Хорошим же, на взгляд Рикарды, в состоянии большинства домов, которые она просмотрела, было только то, что отпадали сомнения по поводу того, что в них можно оставить, а что надо поменять, поскольку стало ясно, что менять и переделывать надо все, от электропроводки до труб и сантехники, поэтому она искала самый дешевый вариант.

Определившись с критериями поисков, она вскоре выбрала дом в Новом Палермо, где цены были пока еще доступными, но перспективы и прогнозы уже предвещали их бурный рост. Дом был старинный, с красивой лепниной на фасаде, построенный в аргентинском стиле чоризо, с внутренним двориком, патио, куда выходили все комнаты. Как в советских коммуналках, семьи иммигрантов в таких домах занимали по комнате, а после работы все собирались на патио, слушали музыку, танцевали, пили вино или мате.

Нынешнее печальное состояние некогда великолепного особняка отражало состояние всей страны, пребывавшей в экономическом, политическом и моральном упадке: от былого великолепия Аргентины, входившей в десятку богатейших стран мира в прошлом веке и резко деградировавшей в этом, осталось мало чего. В доме протекали все трубы, краска с потолков свисала спиралями, а стены были сырыми и серыми от плесени. Но Рикарда уже видела внутренним взором цвета, которыми она раскрасит многочисленные комнаты, новую мозаичную плитку в ванных комнатах, отреставрированные старинные зеркала и колонны… Она представляла будущих жильцов, таких же, как и она, увлеченных танго людей, танцующих на патио с гранитным полом в черно-белую клетку, как когда-то танцевали прежние обитатели дома по вечерам.

Решение было принято, и Рикарда с деловой прижимистостью, захватив деньги для внесения задатка, пришла в агентство недвижимости с оскорбительно низким предложением цены за дом. Сотрудник агентства, проделанная работа которого заключалась в том, что он ей этот дом показал, теперь был убежден, что получит причитающееся ему по праву вознаграждение за это единоразовое действие, которое его отвлекло, видимо, от других немаловажных дел, был возмущен; хозяин агентства – тоже. Бурно жестикулируя, на повышенных тонах они стали говорить, что не примут задаток, чтобы не обидеть хозяина дома, рассказывали, что у них целый список желающих, что им целыми днями звонят заинтересованные покупатели. Рикарда выслушала эмоциональных продавцов спокойно и повторила свое предложение точь-в-точь таким, каким его сделала в первый раз. Все началось заново, оба аргентинцы тараторили одновременно, объясняя ей, не разбирающейся в рынке и бизнесе иностранке, что она должна повысить цену, что хозяин дома даже не будет с ними разговаривать, если они передадут ему это унизительное предложение. Рикарда их не перебивала, сидела с немного скучающим видом, а когда все аргументы были высказаны, приподнялась со стула и произнесла:

– Ну, я пошла тогда. Раз хозяин дома не торопится продать его… – Она покрутила в руках конверт с задатком и полувопросительно, полуутвердительно добавила: – Если он все-таки решится… Давайте так, я оставляю задаток, вы даете мне расписку, а он пусть подумает.

Рикарда говорила почти без акцента, только слегка картавила, но сейчас понимала далеко не все из быстрых и эмоциональных возражений своих оппонентов по торгу. Она действовала так, как ее научил Педро, который отрепетировал с ней предстоящую сцену и предугадал все до мельчайших подробностей. Ей бы самой и в голову не пришло сбросить более двадцати процентов, почти что четверть цены. Но Педро ее убеждал, причем так же горячо, как сейчас упирались риелторы, что именно так и надо, а не то ее разведут как иностранку, а она им сразу должна дать понять, что ничего у них не выйдет. Рикарде казалось это диким, но Педро внушал доверие: он работал в автомобильном салоне «Рено» старшим продавцом. Он искренне хотел помочь ей, и роль куратора гринги[12], как здесь часто называли Рикарду, ему явно нравилась.

– При всем уважении… сеньорита Рикарда, это невозможно. Владелец дома выгонит меня, если я передам ему ваше предложение, – сбавив обороты, сказал хозяин агентства. – Дом и так был уценен, ему цена настоящая – в два раза больше… Эх, да вы вообще знаете, сколько этот дом стоил еще полтора года назад? Вы же из Европы, да? Вот сколько бы он стоил в Европе? А-а-а, понимаю, понимаю, поэтому вы здесь, и очень правильно. Еще бы! Такая уникальная возможность… Но вы действительно можете ее упустить из-за каких-то двадцати с небольшим тысяч… вы потом пожалеете…

«Если бы смуглые лица могли краснеть, то лицо у него должно было стать цвета весенней черешни, продающейся на каждом углу в Буэнос-Айресе», – подумала Рикарда и уже более решительно направилась к двери, чтобы выйти на улицу, вдохнуть свежего воздуха и купить этой самой черешни, которой ей вдруг ужасно захотелось.

Уже дотронувшись рукой до латунной ручки, она спиной почувствовала, что одержала пусть маленькую, но победу.

– Давайте ваши деньги, сеньорита Рикарда, подписывайте вот здесь, – вздохнул хозяин агентства. – Я попытаюсь сделать все, что в моих силах, чтобы вам помочь, но ничего не гарантирую…

Внеся задаток и зарезервировав таким образом дом и свои права на дальнейший торг, Рикарда пошла по брусчатке Палермо в направлении к дому, чтобы еще раз взглянуть на него и запастись необходимым энтузиазмом для последующих маневров, возможно еще более изнурительных, чем сегодняшняя битва. Она остановилась на противоположной стороне тротуара и уже по-хозяйски стала оглядывать дом глазами будущей собственницы. Что-то ей показалось странным. Она знала, что в доме уже некоторое время никто не жил, чем отчасти и объяснялось его удручающее состояние; хозяева переехали за город, на какое-то время сдали дом в аренду и получили обратно растерзанным и неухоженным, ждущим любви и заботы, которые готова была дать Рикарда. Однако похоже было, что внутри шла какая-то жизнь… В щелочках ставней мелькали тени и слышался детский плач.

«Что за чертовщина? Родственники хозяев, что ли, нагрянули?» – подумала Рикарда и, постояв еще немного, увидела смуглого молодого парня, явно не аргентинского происхождения, постучавшегося в дверь. Ему открыла молодая женщина, тоже смуглая, с круглым лицом и прямыми черными волосами, собранными в хвост. Вытянув шею, Рикарда увидела бегающих по патио детей. «Ну, точно, родственники, похоже, с севера Аргентины», – поняла хорошо осведомленная в демографии страны Рикарда. Жители северных провинций в большинстве своем были потомками уцелевших после кровавой резни индейцев времен испанской оккупации, которые, отступая на север, в Боливию, осели где-то в горных районах Аргентины. «А может быть, это рабочие? Может, хозяин все же решил сделать косметический ремонт, чтобы потом поднять цену?» – забеспокоилась Рикарда. Меньше всего ей хотелось платить лишнее за халтурно запаянные свинцовые трубы, которые так или иначе придется поменять.

Она запаслась терпением и решила не звонить первой риелторам на следующий же день, ведь она им сказала, что этот дом всего лишь один из интересующих ее вариантов, с которого она решила начать.

Из агентства ей позвонили только через три дня.

– Как вы поживаете, сеньорита Рикарда? Наслаждаетесь погодой? Да, необычайно теплая весна в этом году, – замурлыкал в телефоне голос брюнета из риелторской фирмы. – А у меня для вас две новости… хорошая и плохая, с какой начинать?

– Давайте с хорошей, – улыбнулась про себя Рикарда. Была бы она аргентинкой, непременно сказала бы, чтобы начинал с плохой, и, даже если последующая оказалась бы сногсшибательной, продолжала бы сокрушаться по поводу первой, плохой. Когда же аргентинцам сообщают хорошую новость, а потом плохую, то они говорят, что собеседник просто хотел подсластить пилюлю. За годы поездок в страну готана, как она любила называть Аргентину, Рикарда достаточно хорошо изучила своих будущих сограждан.

– Хозяин, к моему удивлению, согласился с вашей ценой. Да-да, даже не выдвинул контрпредложения, прямо вот так, не торгуясь, сказал, что готов подписывать договор.

– Вот и прекрасно, – искренне обрадовалась Рикарда. И тут же насторожилась. – А что за плохая новость?

– Ну, видите ли, он пошел вам навстречу, согласился с вашей ценой без торга… всего лишь с небольшим условием… ну, как бы с дополнением в контракте…

– Каким? – Рикарда уже перебирала в уме, к кому пойдет консультироваться, прежде чем подпишет контракт.

– Тут небольшое недоразумение произошло… Видите ли, когда хозяева уехали, сначала их родственник присматривал за домом, почту забирал, но потом он тоже уехал по работе куда-то… Ну, в общем, пока дом был без надзора, туда заехали люди… Но вы не беспокойтесь, как новая владелица дома вы обладаете полным правом их выселить. Обратитесь в префектуру, и все будет улажено.

– То есть в каком смысле «заехали»? – Рикарда ничего не поняла из этого объяснения, но вспомнила семью, которую сама видела в доме и приняла за родственников хозяина. – И что за люди? – спросила она.

– Ну, тут такая история… – замялся риелтор. – Здесь это бывает… Похлопотать надо будет. Но вам же такую скидку сделали, подумайте! За такую цену купить этого красавца, да вам не поверят, все завидовать будут!

– Подождите… Что за люди-то и в каком смысле «заехали»? – повторила Рикарда; ей уже не нравилась ни цена дома, не убеждал аргумент о том, как ей будут завидовать.

Прошло еще несколько минут хождения вокруг да около, и наконец риелтор рассказал Рикарде, что в дом самовольно заселились иммигранты из Перу.

– Но ведь дом был закрыт! – воскликнула она.

– Вероятно, они проникли в патио, спустившись по крыше другого особняка… – предположил риелтор.

– Как коты? – выдохнула убитая Рикарда.

– Да-да, как коты, – радостно засмеялся мужчина. – Очень удачное сравнение. Здесь такое бывает. Дом выглядит заброшенным, а эти люди живут на улицах или в бараках временных… Скорее всего, им эту информацию продали.

– Продали? – мрачным голосом повторила Рикарда.

– Увы… такое случается. Осведомители работают в каждом районе, присматривают дома, где никто не живет, а потом туда за деньги запускают семью… или несколько семей. Безусловно, нелегально, – поспешил добавить он. – С полицией их можно будет выселить.

– Ну вот и прекрасно, пусть хозяин дома их выселяет, а потом мы подпишем контракт, – уже более ровным тоном произнесла Рикарда.

– Э-э-э… понимаете, это может занять время… Хозяин далеко, ему надо будет приехать, составить акт. Потом он снова уедет… У вас, поверьте мне, это получится быстрее.

Рикарда пыталась осмыслить ситуацию, которая никак не укладывалась в ее организованном немецком мозгу. Договорившись с риелтером встретиться в офисе на следующий день, она тут же набрала номер Карлитоса, чтобы тот разъяснил ей ситуацию и посоветовал план действий. Они договорились пообедать вместе в уютном ресторанчике напротив его автосалона. Это традиционное заведение с деревянными панелями на стенах и гранитным полом в черно-белую шашку славилось национальными блюдами аргентинской кухни и официантами старой школы при галстуках-бабочках и в длинных фартуках.

Отрезая маленькие кусочки свиной отбивной, Рикарда стала объяснять Педро, что произошло. Он внимательно ее слушал, не теряя при этом интереса к своему стейку марипоза, который, в соответствии с названием, как гигантская бабочка, распахнул румяно-сочные крылья внушительных размеров на его тарелке.

– Постой, – произнес он, когда она рассказала о том, что увидела в доме каких-то непонятных людей, – а дети там были? Ты видела детей?

– Ну да, маленькие, на полу игрались, и один грудной на руках у женщины.

Тут Педро махнул рукой, в которой был нож, и, если бы не его дружелюбное выражение лица, этот жест был бы похож на угрозу.

– Сколько денег ты в задаток оставила? Много? Иди прямо сейчас, после обеда, и забирай их. Говори, что ничего подписывать не будешь.

Он объяснил Рикарде, что по аргентинскому законодательству захвативших жилье людей – а пустующее жилье действительно часто захватывали приезжие иммигранты с подачи местных мошенников – выгнать очень сложно, этот процесс может занять много месяцев, если не весь год. И когда в доме находятся несовершеннолетние дети, а как правило, в таких семьях их много, выгнать вселившихся вообще нереально, учитывая, что идти им некуда.

– На улицу с детьми не выгоняют, это противозаконно, – закончил он, и обескураженная Рикарда, уже понимавшая, что с домом ей придется распрощаться, как и, вполне вероятно, с тысячей долларов, оставленной в задаток, все-таки спросила:

– А то, что родители этих детей противозаконно завладели чужой собственностью и, возможно, кого-то оставили без жилья, не принимается в расчет? С этим ничего нельзя поделать?

– Нет, – покачал головой Педро. – Это тебе не Германия.

На этом обед был закончен, Педро надо было возвращаться на работу.

– Да ты не расстраивайся, – сказал он. – Деньги тебе должны вернуть. Хочешь, я с тобой пойду? Завтра, например, в это же время?

Рикарда поблагодарила его и сказала, что сначала попробует решить вопрос с задатком сама, а если понадобится его помощь, обязательно позвонит. Расстроилась она тем не менее сильно. Во-первых, из-за того, что потеряла дом, который по всем параметрам подходил для ее проекта, и она его уже мысленно представя-лала по-аргентински привлекательным и по-немецки функциональным, а во-вторых, от самого состояния дел в городе, где она собиралась прожить всю свою жизнь. «А если я уеду когда-нибудь и по возвращении обнаружу “соседей” из близлежащих стран, готовящих эмпанады на моей кухне?» – подумала она.

Новая информация, которую Рикарда получила от Карлитоса, ее насторожила и даже поставила под вопрос выстроенную ею схему предстоящей жизни на ближайшие лет двадцать и само решение о переселении в Аргентину. Но, выйдя на улицу, залитую солнцем, и увидев цветущие кроны хакаранды, ярко-фиолетовые на фоне такого же яркого синего неба, она вспомнила низкий немецкий небосвод, давивший на нее тяжестью серо-стального цвета и рутиной предсказуемости жизни, и подумала, что не готова сдаваться так просто, после первой же неудачи. «Ну что же, значит, я еще не нашла СВОЙ дом», – решила она, и сразу же откуда-то из неведомого подсознания всплыло танго Paciencia; напевая его, Рикарда зашагала пружинистым шагом уверенного в выбранном будущем человека: «Терпе-е-е-ение – жизнь такова! Нет в ней виновных, хоть есть и вина…» И почему это танго не сделали национальным гимном Аргентины?

Ее терпение было, конечно же, вознаграждено. Появился другой дом, и именно в том районе, где она искала место для своего будущего отеля, в пределах той цены, которую собиралась заплатить. Рикарда уже ликовала, что не придется воевать и выгонять с боем незаконных захватчиков, что по улице не ходят громыхающие автобусы, – обстоятельство особенно неприятное в шесть часов утра для приехавших в отпуск туристов и проводящей ночи на милонгах Рикарды.

На сей раз все прошло гладко – после небольшого торга обе стороны договорились о цене, залог перешел из рук Рикарды в карман владельца недвижимости и был составлен план дальнейшей оплаты. В Аргентине принято платить тридцать процентов от стоимости, а затем, по получении полного пакета документов юристом-эскрибано, оформляющим сделку, платят оставшуюся сумму. Рикарда осведомилась, в какой банк ей надо будет перевести деньги, и попросила у продавца реквизиты счета. Тот на нее посмотрел, как на пришельца из другого мира, каковым Рикарда, в общем-то, и являлась, и объяснил, что ему нужны наличные деньги.

– Конечно! – понятливо улыбнулась Рикарда, думая, что ее не так поняли, что продавец, верно, решил, что ей придется оформлять кредит, а деньги будет выплачивать банк. – Я вам именно так и оплачу: наличными. Не банк оплатит, а я сама, и деньги сразу поступят на ваш счет.

Продавец посмотрел на нее с беспокойством и даже с некоторым умилением ее наивностью.

– Наличные, сеньорита, это то, что я, потрогав, пересчитав, разложу по карманам и унесу домой.

– По карманам? – переспросила Рикарда. – Сто пятьдесят пять тысяч долларов?

Продавец, высокий по аргентинским меркам мужчина лет сорока пяти, на полном серьезе посвятил Рикарду в технические детали операции купли-продажи недвижимости. Он чуть приподнял брюки и указал на длинные черные носки:

– Уже давно проверено: в каждый носок умещается пятьдесят тысяч зеленых, затем внутренние карманы, рукава пиджака. Я даже ни барсеткой, ни портфелем не пользуюсь.

Опешившая Рикарда перевела взгляд на риелтора, чтобы убедиться: не ослышалась ли она, не шутит ли продавец в такой оригинальной манере; она не знала, смеяться ей или нет.

Риелтор молча кивнул в знак согласия с системой распределения купюр. Из любопытства, оставив тему перевода денег в банк, Рикарда спросила:

– А что, в барсетку или в рюкзак нельзя?

– Береженого Бог бережет, – доверительно произнес продавец. – А вдруг на выходе из банка на меня нападут и выхватят портфель, рюкзак или что там еще? – Он строго посмотрел на Рикарду, как будто она должна была ответить на его вопрос.

«Сумасшедший», – решила она.

Видя ее растерянность, риелтор подтвердил, что 99,9 процента операций в Аргентине проводятся по наличному расчету, он также сказал, что поможет ей с технической стороной перевода денег из-за рубежа. Рикарда узнала, что деньги можно переводить «по-белому», и тогда она потеряет приличную сумму при конвертации евро в песо, а затем песо в доллары по правилам Центрального банка Аргентины, не говоря уже о комиссионных сборах каждый раз, а можно и «по-черному», когда за вычетом совсем небольшого процента она получит сразу всю переведенную сумму в нужной для нее валюте, но без регистрации Центробанка. Понемецки нерасточительная Рикарда выбрала второй вариант; ей уже говорил Педро, что у него есть контакты в мире валютных «пещер», которые этим занимаются.

Через пару дней, предварительно позвонив по телефону и представившись, что она от Педро, Рикарда зашла в офис, где аргентинцы, которым посчастливилось получить разрешение на обмен определенной суммы, могли обменять строго ограниченное этой квотой количество предварительно задекларированных песо на доллары; но «для своих», таких же как и она, от Педро или других имен и явок, там меняли деньги по «черному» курсу без всяких сопроводительных документов. Из-за двери появилась голова пожилого сеньора, похожего на ворону с клювом и круглыми блестящими глазами. Сеньор кивнул Рикарде, и она последовала за ним. Освальдо – так представился человек-ворона – написал на вырванном из блокнота листе реквизиты банка на каком-то острове и объяснил Рикарде, что, переведя туда деньги из своего немецкого банка, она сможет получить эту сумму здесь, в этом офисе, наличными, за вычетом всего лишь полутора процентов. Поразило Рикарду не столько название острова, сколько название юридического лица, на которое ей надо будет перевести деньги. Фирма называлась по-английски «Корпорация “Стрекоза”», и это внушало Рикарде некоторые опасения; она не могла представить свой разговор с фрау Сиболд, управляющей счетами клиентов берлинского банка. Но Педро божился, что все так делают, что люди проверенные, и она его еще благодарить будет за сэкономленные деньги.

На следующий день не выспавшаяся после ночных сомнений Рикарда, убедив себя в том, что в Риме надо делать так, как делают римляне, а в Буэнос-Айресе, как портеньосы, набрала номер телефона своего банка.

– Добрый день, фрау Сиболд, – сказала она. – Мне тут надо перевести некоторую сумму… Да-да, покупаю дом в Аргентине… Что? Спасибо, да, я очень рада. Да, сейчас продиктую реквизиты счета для перевода и сразу же продублирую по почте. Да, это не в Аргентину… но дом в Аргентине. Счет? Да, счет компании. Называется «Стрекоза». Ага. Корпорация так называется.

Она представила себе добрые глаза фрау Сиболд за стеклами очков в круглой оправе, ее приветливое полное лицо, всегда одинаково невозмутимое и внимательное, и решила пояснить:

– Продавец дома – бизнесмен из Гонгонга… да… и это счет его компании. В китайской культуре стрекоза – символ удачи… Да-да, всю сумму, если можно.

Рикарда почувствовала, что начинает потеть, она терпеть не могла обман, а тут сочиняла на ходу, да еще и приправляла ложь деталями, как суп специями. Отправив информацию в банк и получив подтверждение о переводе уже к концу рабочего дня, Рикарда позвонила Освальдо из «пещеры» «Голубой Топаз» – так назывался пункт проведения валютных операций сомнительной легальности с офшорной «Стрекозой», – чтобы сообщить ему, что деньги высланы, и спросить, когда она может за ними прийти. Освальдо заверил ее, что позвонит, как только получит деньги, но в связи с грядущими выходными и присоединяющимися к ним праздниками это, скорее всего, будет не раньше, чем через неделю.

– Не волнуйся, – успокаивал ее Педро. – Все будет в порядке.

И она, всегда такая недоверчивая, решила довериться малознакомому, в общем-то, Педро и совсем не знакомому Освальдо. Другого выхода у нее не было.

Прошла неделя с непонятными не только для Рикарды, но и для большинства аргентинцев праздниками. Никто толком и не знал, в честь чего им подарены эти солнечные дни; в Аргентине красными днями в календаре отмечены многие исторические битвы, причем как победы, так и поражения, в результате чего страна выбилась в лидеры по количеству праздников в году. «Ну хоть в чем-то мы на первом месте», – шутят аргентинцы, тяжело переживающие крах своего былого футбольного лидерства, не говоря уже о сдавшей позиции экономике.

Ровно через неделю Рикарда позвонила, чтобы справиться о своих делах и наметить дату подписания купчей. Освальдо на месте не оказалось, видимо, он еще не вышел после праздников, наверное, уехал куда-то, воспользовавшись длинными выходными. Про ее деньги никто ничего не знал. Рикарду уверили, что через пару дней все решится, что задержка произошла из-за праздников. Внутри у нее стало что-то подкатывать; если вдуматься, она сама дала указание перевести деньги на непонятный остров в еще менее понятную «Стрекозу», только лишь потому, что улыбчивые аргентинцы сказали ей, чтобы она не волновалась и что все так делают. На самом деле Рикарда начала волноваться. И звонить каждый день. Ей всегда очень вежливо и любезно отвечали, что денег по непонятным причинам еще не было, иногда не было и Освальдо, и Рикарда волновалась еще больше. Она звонила Педро, который ее уверял, что все будет в порядке, но само понятие порядка в стране вечного хаоса было расплывчатым, и его слова звучали неубедительно для Рикарды. За две недели она похудела, стала плохо спать, а главное, она боялась рассказать своим европейским друзьям эту историю, чтобы не услышать подтверждения своих опасений. Те, кого она все же посвятила в свою финансовую аферу, только крутили головами и ждали с интересом, чем все это закончится.

Закончилось все благополучно. Если не считать заработанного Рикардой нервного расстройства. Ничего серьезного – врач прописал ей мягкое успокоительное средство, благодаря которому она стала лучше спать и реагировать на все намного проще. Подписав купчую и получив ключи от дома, она стала свидетельницей увлекательного процесса раскладывания десятитысячных пачек долларов в длинные носки продавца. Вспомнила, как в Берлине, когда она продавала свою квартиру, деньги, стоило проставить подписи на многочисленных страницах договора, тут же, как по взмаху волшебной палочки, появились у нее на счету. «Третий мир», – вздохнула она, но эта мысль ее отнюдь не расстроила. «Зато все в три раза дешевле», – довольная своей покупкой подытожила сделку расчетливая немка.

Про ремонт: как я строила свой Алеф

Съехавшиеся в Аргентину иностранцы, ликующие по поводу доступных цен на недвижимость, вызывали раздражение местных жителей, которые не могли ни денег накопить на свое жилье, ни взять ипотеку после недавнего обвала всей банковско-кредитной системы. А европейцы, американцы и австралийцы, приехавшие в Буэнос-Айрес, только и говорили о том, где, у кого и за сколько они купили квартиру, дом или участок на живописных островах дельты рек Парана и Рио-де-ла-Плата. Архитекторы были нарасхват, особенно с хорошими рекомендациями и говорящие по-английски.

Поддалась этому ажиотажу и я. После первой же поездки в Буэнос-Айрес, недолгого исследования города и знакомства с его обитателями решение о переселении в этот солнечный мир пришло само собой, как будто я для того и приехала, чтобы остаться, и вообще просто рождена была, чтобы танцевать танго под созвездием Южный Крест, позабыв о таких практических деталях, как, например, работа, дающая средства к существованию, вполне сложившаяся жизнь за пределами Аргентины, семья и близкие люди. Незнание испанского языка меня совсем не смущало и даже не вызывало особых неудобств на фоне первоначальной эйфории от нахлынувших ощущений и контактов, будь то близкое объятие в танце, или тепло солнца на обнаженных плечах, или состояние насыщения вкуснейшим мясом, которое можно было резать ложкой после всего десяти минут жарки на сковороде, запивая его вином, вобравшим в себя столько солнца и смеха, что, казалось, жить нужно именно так, и никак по-другому. У меня не было ни малейших сомнений в правильности выбранного пути, а, как известно, предельная ясность в стремлениях и желаниях и есть состояние абсолютного счастья. К тому же практическое осуществление столь непростого поворота в судьбе сложилось как-то само собой, без особых усилий, и это послужило дополнительным аргументом.

Возвращаясь домой из поездки в Буэнос-Айрес, я еще в самолете вспомнила о знакомом, на свадьбе которого была несколько месяцев назад. Кевин женился на красивой брюнетке из Колумбии; после медового месяца на ее родине он также принял бесповоротное и смелое решение продать свой хорошо развитый компьютерный бизнес и погрузиться в сферу моды. В моде он разбирался намного хуже, чем я в компьютерах, а надо сказать, что мой уровень компетенции в извлечении файлов из зип-папок до сих пор сродни моей сноровке по извлечению рыбины, запутавшейся в сетях невода: и к тому, и к другому не знаю, как подступиться и за что браться, но в итоге все получается само и при этом случайно. Вот так, совершенно случайно, все и сложилось: я пригласила Кевина с женой на ужин к себе домой, и когда была допита вторая бутылка привезенного из Аргентины мальбека, я не без хвастовства продемонстрировала им содержимое моего шкафа с новыми аргентинскими нарядами. Розита пришла в восторг, причем как от моих обновок, так и от цен, по которым они мне достались, а Кевин… Кевин предложил мне работу в его фирме консультантом по оптовым закупкам модной обуви и текстильных изделий из Аргентины. Бинго! Моя судьба была решена и скреплена подписью на контракте, который мой новый босс извлек и распечатал с моего же компьютера. На следующий же день я заказала себе визитные карточки с названием нашей фирмы «Мода Нова» и уже через полтора месяца вновь оказалась в городе моего будущего.

В Аргентине, поддавшись всеобщему буму поиска выгодных сделок с недвижимостью, я не пропускала ни одного плаката с большими кричащими буквами: «Продается». Так как мой испанский был в зачаточном состоянии, я приставала к своим новым знакомым, чтобы те позвонили и узнали цену, подозревая, что она будет значительно выше, если я, путающая слова, с сильным акцентом, буду интересоваться сама.

В итоге с жильем все сложилось так же, как и с работой: само и совершенно случайно. Квартира с зеленым садиком под окнами, где росли цветы, тянулась виноградная лоза и радовала глаз раскидистая сейба, аргентинское национальное дерево, оказалась доступной благодаря американским дешевым деньгам в кредит. Место было замечательное, и единственное, что требовалось, – небольшой ремонт. Все этапы приобретения этого милого гнездышка были настолько безболезненными и быстрыми, что, сидя в такси и сжимая в руке заветный ключ от моего нового дома, я не верила в такое легкое счастье и ожидала, что вот сейчас в нас врежется автобус или старенький «рено» сломается прямо посреди самой широкой улицы мира – Авениды Нуэве-де-Хулио, получившей название проспекта Девятого июля в честь даты провозглашения независимости Аргентины.

Я наивно предполагала, что ремонт действительно потребуется косметический, так как квартира выглядела неплохо и даже ухоженно. «Поменяю сантехнику и покрашу стены, – мечтала я, – и у всех дух перехватит от зависти…» Гостей я собиралась приглашать часто: сложенная из старых кирпичей печь-париша[13] в саду очень к этому располагала.

Сама я все же красить стены не собиралась, поэтому обзвонила всех знакомых: удивительно, как быстро они появились и уложились в длинный список в моем телефоне – такой складывается обычно за долгие годы в других местах, где мне приводилось жить. После нескольких месяцев в Буэнос-Айресе только количество рекомендуемых архитекторов и дизайнеров интерьера в моем списке контактов, пожалуй, превышало количество друзей у многих моих американских знакомых.

Процесс выбора подходящей кандидатуры может занять не меньше двух недель, подумала я и, не откладывая дела на маньана (то бишь пока еще не превратившись в настоящую аргентинку), стала обзванивать специалистов. Оказалось, что все были заняты, работа кипела, приезжающие в страну иностранцы покупали милые старинные квартиры с лепниной на высоких потолках, не веря своему счастью, что такое можно приобрести за совсем небольшие деньги, обставить купленной на блошиных рынках и в магазинах антикварной мебелью времен Наполеона и зажить в этой мечте в свое удовольствие после своих безликих американских и австралийских квартир. Но не отставали и европейцы, устраивая подчас аукцион, покупая из-под носа у нерасторопного соперника по торгу элегантную квартиру в престижной Реколете, с мраморной лестницей в парадном и старинным лифтом с медной ручкой на двери из узорного чугунного литья.

Хозяева старинных квартир в центре города легко расставалась с роскошью, с инкрустированным паркетом в гостиной и чугунными ваннами на львиных лапах, – они предпочитали практичное жилье современной планировки в однотипных высотных домах, белые стены и ламинат на полу. Так было больше похоже на жизнь в развитых странах, подсмотренную на экранах кинотеатров и телевизоров, и без сожаления (но не безвозмездно) они оставляли новым владельцам и бронзовые люстры, а иногда и прочие фамильные ценности. Отказываясь от «старья», люди обретали ту свободу от прошлого, о которой мечтали и которая прочерчивалась стрелами подъемных кранов в синем небе Буэнос-Айреса, втыкая в него чуждые духу города небоскребы и меняя его лик, как театральный грим меняет лицо немолодой актрисы.

Но, как бы то ни было, вся эта разваливающаяся роскошь, скупаемая восторженными иностранцами, приносила отличные заработки тем, кто занимался ремонтом.

Итак, мне нужен был архитектор. Сначала я сомневалась – зачем? Но меня уверили, что косметическим ремонтом я вряд ли отделаюсь. Знатоки процесса уверяли, что в первую очередь надо менять водопроводные трубы, иначе вконец изъеденный отложениями свинец прорвется и сведет на нет весь мой ремонт. Это было логично; и меня убедили как местные знакомые, так и вид допотопных свинцовых труб под раковиной, который внушал опасение, что все остальное, скрытое в толстых кирпичных стенах, скорее всего, пребывает в еще более плачевном состоянии. Это обстоятельство существенно повышало бюджет, выделенный мною на ремонт, и критерии к выбору тех, кто будет им заниматься. «Без архитектора нельзя», – авторитетно объясняли мне новые аргентинские друзья. «Но ведь я же не строить собираюсь, – пыталась возражать я, – а всего лишь ремонтировать квартиру». Однако портеньос, знающие толк в ремонте, как и во всем остальном, даже не хотели слушать про мою самодеятельность; они тут же начинали рассказывать жуткие истории о том, что бывает, когда нет одного человека (архитектора), который отвечает за все ошибки и просчеты остальных. Их подробные рассказы об ошибках и просчетах меня окончательно убедили, и я начала придирчиво выбирать того, кто должен был меня уберечь от них и с кого можно будет спросить, если все-таки просчитаются, а в то, что это произойдет, я верила больше, чем в детстве верила в Деда Мороза.

Я устроила неделю кастинга архитекторов, назначив первое собеседование на утро понедельника. День был выбран опрометчиво: по мешкам под глазами архитектора стало ясно, что накануне он мешал красное вино с шампанским и закончил вечер виски, как это обычно происходит на воскресных асадо; мясо на это традиционное застолье закупается из расчета по килограмму на человека, а алкоголь – приносит каждый, с большим запасом.

Как это принято в Аргентине, здороваясь, он поцеловал меня, и я в ответ ткнулась губами в его небритую щеку. Он был красив, но выглядел изрядно потрепанным жизнью. Или это последствия бурных выходных? Запахи модного в этом сезоне парфюма и жвачки забивали алкогольные испарения, которые я все же уловила при приветственном поцелуе.

Он прошелся по квартире, зачем-то отколупнул краску на стене, посмотрел в окно на сад, затем повернулся и сказал, как мне показалось, даже слегка поморщившись (впрочем, может, это только и показалось):

– Как все это… – он пытался подобрать слово, – …пафосно! Надо все это убирать. – Глазами он показал на потолок сложной столярной работы с деревянной вязью орнамента, затем на треснувший витраж окна, изображающий пейзаж то ли французского Прованса, то ли тосканской деревни, и в завершение – на слегка облупившийся герб неясного происхождения, вылепленный на камине. – Будем менять ставни – вместо деревянных поставим алюминиевые, соответственно – стеклопакеты; потолок должен быть гладким – эти вензеля вам скоро на голову попадают, непонятно, как они еще держатся. Камин переделаем на газовый и закроем стеклом; если хотите, поднимем его до потолка в современном стиле; герб уберем… такая вычурность не соответствует белому мрамору ванной и классическим линиям планировки.

Я ходила за ним по пятам, и было ужасно обидно, что он так пренебрежительно отзывается о выбранных мною сокровищах. Герб серо-розового цвета я мысленно представляла покрашенным в золото; мне нравился деревянный экзотический орнамент на потолке, а главное, я хотела не только отреставрировать витраж, но и дополнить второе окно такими же разноцветными стеклышками, даже присмотрела их на барахолке в Сан-Тельмо. Было понятно, что видение прекрасного у нас с ним совершенно разное. Я хотела было пуститься в пространные рассуждения об эстетическом преимуществе старинных построек по сравнению с современными, о разности наших вкусов… но вдруг мне стало невыносимо лень говорить, что-то объяснять и тем более доказывать.

Я взяла архитектора под локоть и кивнула на дверь:

– Давайте-ка я вам покажу кое-что.

Мы вышли на улицу. На фасаде четырехэтажного особняка, разделенного лет пятьдесят назад на семь квартир, одну из которых купила я, были вытеснены две итальянские фамилии: Марко Филибьерто & Винчензо Сакконе, изначальные создатели этого здания, архитектор и инженер. Чуть ниже – год постройки, дому было почти сто лет, и я очень надеялась, что мы вместе отпразднуем грядущий юбилей, с витражом и гербом в моей квартире.

– Извините, но вашей фамилии я тут не вижу. Мы, наверное, не очень поняли друг друга… я не хочу алюминиевых окон и газового камина до потолка.

Архитектор собирался что-то сказать, наверное, что можно и не до потолка камин, но я продолжила:

– А про пафосность и вычурность я вам вот что скажу. Вы знаете, откуда я приехала? И где прожила тридцать лет от рождения? Да у нас городской транспорт во сто крат пафоснее любого вашего дворца!

После этого заявления не оставалось ничего иного, кроме как распрощаться. Мы корректно, по-деловому пожали друг другу руки, избежав непременного при расставании, так же как и при встрече, поцелуя.

А вечером мне уже звонила по телефону подруга:

– Ты что там ему наговорила? Ты знаешь, какой он известный? Один из лучших! Лауреат премий всяких.

– Спасибо, Рина, я понимаю… Но мне трубы надо поменять, ну, унитаз с биде тоже, стены покрасить. Может, все-таки можно без архитектора? Вот как построили эти Филибьерто с Винчензо, пусть так и будет. Пафосные, видно, ребята были, угодили моему московскому сердцу.

На следующий день заявились двое длинноногих молодых людей, высоких, в замшевых пиджаках с заплатками другого цвета. Они нежно объяснили мне, как, по их мнению, должна выглядеть моя квартира, и мне показалось, что им, несмотря на изысканный вкус, точно так же, как и первому архитектору, было совсем не жалко ни герба, ни камина. Насчет камина они объяснили, что он не действующий, так как дымоход, выходящий на крышу дома, давно заблокирован, скорее всего, еще во время раздела особняка на квартиры. Они были правы, но мне все равно было очень жаль лишаться камина и хотелось узнать историю таинственного герба на нем.

Мы испытывали полную симпатию друг к другу, и наше прощание было очень теплым, с поцелуями и улыбками, как положено, но, проводив обоих до дверей, я также вычеркнула из списка их фамилии.

Квартира продолжала ждать надежных рук избранника, и я вместе с ней, то обжигаясь кипятком в душе, то ежась под ледяными струйками: добиться золотой середины и комфортной температуры воды было так же сложно, как найти единомышленника в моей мечте о персональном рае.

Поговорив еще с парой порекомендованных мне архитекторов по телефону, включая рациональных немцев, которые прислали мне смету, даже не видя объекта, я поняла, что их услуги мне не по карману. И вот тут появился Лало. Приятель, приславший мне Лало и поклявшийся, что этим самым сэкономил мне кучу денег, наверное, втайне меня недолюбливал. Этот вывод я сделала намного позже. А пока я радовалась разумным расценкам на работы и таким же разумным обещаниям о сроках и качестве ремонта. Главным было то, что Лало ничего не хотел ломать, сносить, выбрасывать и соглашался со всем, что я ему говорила. Он не был архитектором, а назывался «маэстро по строительным работам»; по-русски это прораб. Родом коренастый Лало был из Боливии, но с детства жил в Буэнос-Айресе и, по его словам, с самого детства освоил все строительные профессии: начал с выноса мусора, а закончил прорабом.

Обычно прорабы, эти «маэстро стройки», все же работают под руководством архитектора, но Лало уверил меня, что незачем выбрасывать деньги на ветер, он прекрасно справится с поставленными задачами, да еще и в рекордно короткий срок. Казалось, сама фортуна улыбалась мне широко и ласково щербатой улыбкой смуглого низкорослого крепыша с чертами лица булгаковского Шарикова, но приветливого и обаятельного. Лало обещал мне на днях прислать более точную смету (та сумма, которую он назвал первоначально, меня вполне устраивала и даже радовала); мы расцеловались на прощание, и аромат его одеколона щекотал мои ноздри чуть ли не до конца дня.

«На днях» в разных языках и культурах означает разные временные категории, и поэтому точно перевести это идиоматическое выражение невозможно. Я вот, например, думала, что это два или три дня, и начала нервничать, когда по истечению пятых суток мой будущий маэстро-прораб мне не позвонил. Нервничала я совершенно напрасно. Потому что отсчет этих самых дней у Лало происходил совсем по-другому, и спорить с ним на лингвистическом уровне было, конечно же, неразумно.

Когда он все-таки появился, мы согласовали смету и сроки работ, я осталась вполне удовлетворена и тем, и другим, но особенно – конкретно обозначенными сроками. Также я научилась избегать расплывчатых определений вроде «на днях», «несколько недель/дней/ месяцев» и т. п.

Для того чтобы бригада начала работать, я должна была заплатить аванс в 50 процентов и положиться во всем на маэстро Лало. Он так и сказал мне: «бригада», что укрепило мою уверенность в том, что моя квартира в надежных руках. Я выложила приличную, но не приводящую меня к банкротству сумму, и мы скрепили наши устные договоренности стандартным договором, написанным от руки крупным почерком на листе формата А4. Лало брал на себя обязательство выполнить перечисленный ряд работ, а я – своевременно оплачивать их по мере завершения.

С понедельника в квартире закипела жизнь, взметнулась вверх красноватая пыль вскрываемых кирпичных стен, оседая на столешницах кухни, окнах, дверях, ручках и черных волосах рабочих. Бригада Лало, к моему разочарованию, состояла из двух человек: его самого и… еще одного, кем он руководил; работали они в четыре руки.

Как-то, забежав в квартиру без предварительного звонка по телефону, я увидела двух худеньких мальчиков, еще даже не подростков: одному было лет восемь, другой, чуть постарше; они вдвоем тащили тяжелое ведро с песком. Самого Лало не было, а его пожилой напарник, заметив мой ужас при виде эксплуатации детей, поспешил объяснить, что это дети Лало:

– В школе сегодня учителя бастуют, нет уроков, ну, вот и пришли, чтобы без присмотра не сидели одни дома.

– А где Лало? – спросила я, вглядываясь в лица мальчиков, которые молчали как партизаны.

– Поехал закупать материалы, да вы его не ждите, это далеко… ну, чтобы поэкономнее, так вам дешевле будет.

Я ушла с тревогой в сердце. Мне надо было съезжать со съемной квартиры. Я собиралась в поездку и наивно предполагала, что, вернувшись в Аргентину две недели спустя, вселюсь в свою отремонтированную квартиру.

Уже из аэропорта я позвонила приятелю, который мне рекомендовал Лало, и поделилась своими сомнениями по поводу присутствия детей.

– Слушай, у меня же ни страховки, ничего нет… А если упадет кто или на них что-нибудь упадет? И потом, ведь это же совсем маленькие дети, а таскают тяжести… Неизвестно же, сколько еще учителя будут бастовать.

– Постой, какие маленькие? Лало уже дедушка, у него двое взрослых детей, сын и дочь… и внук трехлетний.

У меня все похолодело внутри от догадки, нет… не может этого быть! Я умоляющим голосом попросила своего приятеля сходить на квартиру в мое отсутствие и сфотографировать, что там происходит. Он мялся, говорил, что занят, но в конце концов пообещал зайти и навестить своего протеже. Спустя несколько дней я получила от него сообщение, что он там был, что все идет своим чередом и волноваться нет причин. Я посмотрела на фотографию и чуть не упала в обморок – не столько от вида разрухи и отсутствия какого-либо прогресса, сколько увидев исполнителя работ на заднем плане. Худенький замызганный мальчик балансировал на доске, положенной одним концом на стремянку, а другим на дверь, прислоненную к стене, чтобы можно было достать до четырехметровых потолков. В руках у него было что-то вроде наждачной бумаги.

«Кто это?» – написала я, предчувствуя катастрофу.

«Это сын слесаря, у них в школе уроки отменили, вот он его с собой на работу и привел».

«А сам слесарь где?» – Пальцы меня плохо слушались.

«Не знаю, вышел куда-то. За сигаретами или что-то купить из еды».

Поездка была испорчена. Я позвонила Лало и потребовала немедленно прекратить все работы до моего приезда. Он ничего не понимал:

– Но ведь нужно же было срочно… И потом, если я сейчас брошу все здесь, я пойду на другую стройку, а там надолго… Не знаю, когда мы сможем вернуться и продолжить.

Пришлось менять билет и срочно вылетать в Буэнос-Айрес.

Я осмотрела квартиру, не оставляющую ни малейшей надежды на то, что в ней когда-нибудь можно будет жить, и пришла в окончательный ужас. Не будучи экспертом в слесарных работах, я все же помнила из плохо дававшейся мне школьной геометрии, что такое угол в девяносто градусов. Он должен быть прямым, но ни одного прямого угла в стыковке труб я не увидела. Лало, однако, убеждал меня, что все сделано по правилам и что осталось только закрыть стены, и, когда я не буду смотреть на эти трубы, а лишь наслаждаться хорошим напором воды из крана, о градусе сварки даже не вспомню. Эта логика не показалась мне убедительной, и я продолжала критиковать все, что было сделано по списку согласованных ранее работ.

В какой-то момент Лало перестал заверять меня, что все будет хорошо, с тем обаятельным оптимизмом, который меня покорил в самом начале. Он обиделся, закапризничал и стал собирать инструменты.

– Если тебе не нравится качество работы, пожалуйста, я уйду, у меня заказов достаточно.

– Но я же заплатила почти восемьдесят процентов стоимости, а теперь… Это все ломать надо!

Лало вынул из кармана пыльных брюк кучу торговых чеков:

– Это то, что ты мне должна. Я оплатил из собственного кармана. Мы же договаривались, что материалы за твой счет. Я свою работу выполнил.

Он уставился на меня в упор глубоко посаженными глазами, и если раньше они казались маленькими из-за постоянной улыбки, то теперь стало понятно, что они такие и есть и не меняют размера ни от прищура, ни от улыбки.

– Ты же не разбираешься в этом, – продолжил он. – Я вот тебе не говорю ни как танго танцевать, ни как переводы делать. Я разбираюсь в прокладке труб. И то, что я сделал, отвечает стандарту. А ты мне должна все оплатить: время, которое я потратил, и материалы, которые покупал. Искал, между прочим, по сносной цене для тебя, ездил по всему городу.

Я сказала, что завтра в это же время мы продолжим наш разговор и рассчитаемся. Мне надо было на улицу – я не могла больше там оставаться, в пыли и разрухе.

На залитой солнцем улице, где птицы старались перекричать ревущие автобусы, у меня созрел новый план. Завтра я приду, конечно же, не одна, а со специалистом, который компетентно объяснит Лало, что качество его работы не удовлетворительно ни по каким показателям. И я уже знала, кто будет этим независимым экспертом, которому я поручу дальнейшие переговоры с Лало, явно проваленные мною.

На следующий день я пришла в сопровождении Рауля, отца моего приятеля; он всю жизнь проработал слесарем, его бизнес шел хорошо и от клиентов не было отбою, но потом он выиграл крупную сумму в лотерею, отошел от дел и стал заниматься перепродажей инструментов по Интернету.

Рауль представился Лало спокойно и доброжелательно, пошутил что-то насчет позорного отборочного матча накануне, где аргентинцы так и не сумели забить ни одного гола намного более слабой команде Чили. Оба посокрушались по этому поводу. Затем Рауль обошел квартиру, прищуривая глаз и осматривая трубы. Лало говорил без умолку, объясняя ему примерно все то же, что и мне вчера; свою речь он пересыпал профессиональными терминами типа «ПВС», «три четверти дюйма ширины», «прокладки»… это только то, что я уловила на слух. Рауль молчал. Когда Лало закончил, он посмотрел на меня и сказал, пожевав губами:

– Да-а-а, деточка… не годится это все. Надо все переделывать. Давления не будет, много сварки на локтях, уклон неправильный…

– «На локтях»? – Показав свою неосведомленность в технике прокладки труб, я решила больше не вмешиваться.

Лало стал возбужденно оправдываться, говорил, что сделал все как надо. Он так разнервничался, что поскользнулся на чем-то и, пытаясь сохранить равновесие, наступил ногой в ведро с побелкой, которая растеклась по замызганному, покрытому толстым слоем пыли паркету. В эту самую минуту в дверь позвонили. Из домофона мне ответил участковый полицейский, он спрашивал хозяев квартиры. Я открыла дверь, и он ввел двоих понурившихся мальчиков, с тоскливым вниманием рассматривающих носки своих кроссовок.

– Вот, по заявлению потерпевшего удалось найти украденные у него айфон и бумажник с деньгами. Прохожие помогли, видели вот у этих двоих. А они говорят, что не крали ничего, что им тут за работу заплатили. У вас работали?

Лалины «дети» хмуро продолжали изучать свою обувь, а их «папа» не моргнув сказал, что учил мальчишек азам строительства, мастерство то бишь передавал, хотелось ему увести их с улицы, занять интересным делом. А про айфон он ничего не знает.

В квартире стало тяжело дышать – и от пыли, и от запаха краски, но еще больше от самой ситуации. Полицейский попросил документы, но у меня их, естественно, с собой не было. Вообще никаких – ни на квартиру, чтобы подтвердить право собственности, ни удостоверения личности.

И тут в открытые двери на шум прибежала соседка. Сильно загорелая, с копной крашеных рыжих волос, в мини-юбке, она настолько вжилась в образ Тины Тёр-нер, на которую, по словам всех знакомых, была очень похожа, что даже переняла ее жесты и принимала ее типичные позы. «Тина Тёрнер» взорвала повисшую тишину хриплым прокуренным голосом, указывая пальцем с длинным красным маникюром на Лало и обвиняя его во всех смертных грехах, главным из которых был тот, что он мешал шумом ее дневной сиесте. В непрекращающемся потоке ее возмущений всплывали все обстоятельства работы Лало и его «бригады», подтвердившие мои подозрения, что Лало просто мошенник, который надеялся, что я этого не пойму.

Было жалко мальчишек, истерзанной квартиры, потраченных денег и проявленного мною доверия. Моя мечта, как мираж, уплывала вдаль необозримых месяцев, мой Алеф подмигивал замочной скважиной снятой с петель двери, вселяя в меня сомнения в благополучном исходе придуманного мною лабиринта судьбы.

Полицейский увел пацанов, Лало попытался было продолжить тему о деньгах, которые я ему должна, но тут соседка подняла такой крик, пригрозив вернуть полицейского, чтобы тот проверил у Лало все документы, включая лицензию на профессиональную деятельность, что прораб отступил. Уже из дверей он бросил мне: «Потом созвонимся и обсудим все в более спокойной обстановке».

Мы расцеловались с Тиной Тёрнер, и она позвала меня к себе, выпить мате по-соседски. Старый Рауль ушел, сокрушенно качая головой: «Все… все… надо переделывать».

Мате с моей новой соседкой перетекло в распитие виски с приятелем, подсунувшим мне Лало. Он предусмотрительно принес бутылку прямо в квартиру к «Тине Тёрнер», которая оказалась Глорией после нашего знакомства с ней, скрепленного мате и затем высоким градусом «Джэка Дэниелса».

– Ну надо же… кто бы мог подумать, – тянул виски и слова Абель, клявшийся, что все всегда были довольны работой Лало, которого он знал очень давно, правда, по занятиям карате, а не по его успехам в строительстве и ремонте. – Но ты знаешь, – в утешение доверительно сказал он, – ты еще легко отделалась. Все могло быть намного хуже. Ты же слышала про Рикарду?

У меня начинала болеть голова от шума и событий никак не заканчивающегося дня, от дыма тонких сигарет Глории, от виски. То, что всегда все может быть хуже и что кто-то пострадал больше, чем я, было слабым утешением, но я вяло спросила:

– Что там еще у Рикарды?

– Ну как же! – оживился Абель. – Она же тоже со строительством завязла, только она решила надстроить дом… этажей пять, что ли, можно было по нормам зонификации. Ну, она подумала, где пять, там и семь, затраты-то основные на коммуникации и фундамент все равно. В любом случае надо было укреплять несущие стены железом изнутри.

– Подожди, – припоминая что-то, сказала я. – Мне кто-то говорил, что она в Индию уехала.

– Правильно, – обрадовался Абель моей осведомленности и, глотнув виски, продолжил: – В общем, то ли ее рабочие украли железные сваи, те, что на укрепление стен, то ли прораб взял с нее деньги на них и не купил… то ли просто забыли об этом. Короче, стали надстраивать без железа этого. – Абель явно наслаждался ролью глашатого новостей, глубоким вырезом платья Глории и ее замутненным виски взглядом. – Так вот, – продолжил он, – пошли трещины, их замазали, вроде ничего, подумали, дом старый, добротный, а верхние этажи уже из легкого кирпича и дюрлока, выдержит… – Тут он обвел своих слушателей взглядом, сделал небольшую паузу, как его учили на театральном семинаре, который он посещал после работы, и потом торжествующе сказал: – Не выдержал! Осел с одного бока, рабочий один при этом пострадал, ключицу сломал. Стройку заморозили, понятное дело. Суд. Компенсация. Рикарда от стресса ослепла на один глаз. Потеряла зрение. То есть вообще, полностью. Врачи говорят, все от нервов, функциональных изменений ни в сетчатке, ни в сосудах нет. Ну, она выплатила пострадавшему рабочему за госпитализацию, лечение, больничный… а сама в Индию уехала, в святые места; медитация, йога… чакры, в общем, чистить.

– Вот и я говорю, – оживилась давно уже молчавшая Глория. – Все надо сносить! Я вон недавно была в Чили у подруги. Застроили все новым, в ресторанах туалеты – чудо, так бы и не выходила оттуда!.. Чисто, все современное. А тут… – Она махнула рукой, и искра от горящей сигареты долго таяла, упав на стол. – Нигде в общественных туалетах двери не закрываются. А политики только обещают, каждый свое… Э-эх!

У Глории дверь в совмещенный санузел тоже плохо закрывалась, что, впрочем, ее не беспокоило, поскольку жила она давно одна. А на заправочных станциях, в кафе и даже в театрах с трудом закрывающиеся двери туалетов были делом вполне привычным для местных. И только приехавшие иностранцы шутили: «Что это? Метафора Аргентины?» Некоторые всерьез были убеждены, что начинать перестройку всего аргентинского общества надо не иначе как с решения этой конкретной задачи.

Мы разошлись уже за полночь, допив виски, поставив все диагнозы состоянию аргентинской экономики, осудив поименно политиков и обсудив, какие части говядины бросим на гриль, отмечая новоселье. Настроение мое почему-то не улучшилось от простодушного и искреннего оптимизма Глории и Абеля, уверенных, что все проблемы так или иначе разрешатся, главное – не тратить на них много нервов. Хотя этот совет я слышала так много раз, что пора было уже принять его к действию, раз я надумала жить в этой стране и с этими людьми.

Я вышла на лестничную площадку и постояла пару минут перед дверью в мою квартиру. «А ведь Глория зрит в корень, права она, наверное», – подумала я, припомнив ее «сносить и строить заново». Но ведь я, Рикарда, все мы приехали сюда в поисках того божественного лабиринта, о котором читали у Борхеса, мы заразились любовью к этому загадочному городу, наслушавшись Гарделя и Пуглиезе. Буэнос-Айрес принял нас как радушный хозяин и щедро поделился фантазией о том, что призрачная суть мироздания находится совсем близко, за тяжелыми чугунными дверями аргентинских особняков с вязью узоров на них, за старинными витражами и сахарным мрамором лестниц, ведущих к массивным квартирным дверям из резного дуба… Там, за этими дверями, мы будем выстраивать иллюзию новой жизни, как это делали иммигранты всех времен. И, невзирая на фиаско моей первой попытки, я знала, что на правильном пути к своему Алефу – месту, «в котором, не смешиваясь, находятся все места земного шара, и видишь их там со всех сторон», – как писал Борхес. Уже завра я продолжу его отстраивать и обустраивать на свой вкус. Так, как мне нравится, и так, чтобы закрывалась дверь в туалет.

Как Ларс квартиру покупал

Длинные и причудливые лабиринты поиска пособников в моем строительстве рая в отдельно взятой стране – а надо сказать, что в периоды отчаяния я не раз подвергала сомнению выбор самой страны, – вывели меня к человеку, похожему на солнце. В нем было светло-рыжим все: брови, волосы, борода, ресницы. Глаза на его всегда красном лице – от жары днем, от красного вина ночью – были цвета неба, что делало его похожим на небосвод наоборот: если небо сине-голубого цвета с желто-рыжим солнечным пятном, то Ларс, мой новый приятель из Норвегии, был весь желто-рыжее солнце с двумя голубыми пятнышками неба на лице. Он был весьма успешным, востребованным дизайнером в своей стране. Фотографии его современных коттеджей, выполненных из металла, камня и дерева, украшали модные европейские журналы архитектуры и интерьеров. Тех денег, которые Ларс получал за выстроенные дома на берегах живописных озер, вдали от городской суеты, с избытком хватало на недешевые хобби: прогулки на яхтах по тем же озерам и по океану и частные уроки танго с самыми известными учителями из Аргентины, которым чистые озера Норвегии нравились больше, чем многолюдные пляжи аргентинских курортов.

Ларс не отказывал себе в удовольствиях; в Буэнос-Айресе, куда он приезжал часто, останавливался в хороших гостиницах и приглашал местных сеньорит в дорогие рестораны. В танго его больше привлекали романы с красивыми аргентинками, чем музыка и связанная с этим танцем философия, которую он презирал в душе, но в разговорах с известными милонгеро и, главное, милонгерами, то бишь женщинами, всячески поддерживал, благодаря чему был принят в узкие и эксклюзивные круги танго-персонажей. К тому же он всем помогал что-то строить: кому советом, кому делал дизайн-проект, а для кого-то привозил из благополучной Норвегии итальянские хромовые насадки для душа, которые в Буэнос-Айресе стоили в пять раз дороже.

Придя ко мне в квартиру, все еще наполовину разрушенную, Ларс подтвердил предыдущий диагноз и тоже посоветовал начать все заново. Объяснил толково и доступно, чем чревато оставить все как есть или ограничиться косметическими работами. Сказал, что даст мне телефоны знающих людей, которым можно доверять. К этому моменту мне уже казалось, что имена таких людей засекречены не хуже, чем имена агентов ЦРУ и ФСБ.

Мы пошли ужинать, и Ларс признался, что даже слегка завидует мне. Ему тоже хотелось купить такую вот волшебную шкатулку в городе, где он проводит много времени. Знаменитому дизайнеру, который тяготел к современности в работе, нравились именно эти элегантные, ни с чем не сравнимые старые квартиры. Наш ужин приподнял мне настроение и укрепил уверенность в том, что я сделала правильный выбор.

А уже через несколько дней Ларс мне позвонил, и голос его звучал подозрительно возбужденным для полудня: «Я нашел ее!» Поскольку за ужином накануне мы перемыли косточки всем его любовницам – Ларс выбрал меня в советчики по альковным интригам, в то время как я его – консультантом в делах моего ремонта, – я подумала, что он говорит о какой-то своей подружке, которую еще не видел в этот приезд.

– Кого? Монику? А что ты будешь делать с Соней? – продемонстрировала я свою цепкую память на имена и внимание к деталям, которые меня не особо интересовали.

– Лофт!!!

Я подумала, что он перешел на норвежский язык.

– Понимаешь, просто шел по улице, поднял голову и увидел место, которое должно стать адресом моей жизни.

Так и сказал: «Адрес моей жизни». Наверное, позавтракал с мальбеком, подумала я, вспомнив, что он рассказывал мне об этой своей привычке. «Но только в Буэнос-Айресе», – добавлял он, чтобы я его не отнесла к алкоголикам.

А дело было так. Ларс шел по булыжной мостовой Сан-Тельмо, любуясь колониальной архитектурой района и вслушиваясь в звуки танго, доносящиеся из антикварных магазинов. Совершенно случайно он поднял голову и увидел круглый купол, венчающий трехэтажное здание с фасадом из черного мрамора и французскими кокетливыми балкончиками, с которых гирляндами свисали разноцветные фуксии. Купол опоясывал балкон, уютно увитый плющом; высокие решетчатые ставни были приоткрыты, и из них доносилось, конечно же, танго, и не просто какое-то, а любимая Ларсом «Кумпарсита». Он почувствовал, что это судьба.

– И что? Была вывеска, что продается? – предвосхищая историю спросила я.

Никакой вывески там не было, но это менее всего останавливало эксцентричного искателя приключений. Высчитав номер квартиры на табличке в парадном, он позвонил по домофону в купол. Ему ответил женский голос, и Ларс на своем ломаном испанском с неправильным спряжением глаголов объяснил, что ему нужно поговорить с хозяевами квартиры. Женщина, похоже, его не понимала, переспрашивала, пытаясь выяснить, что хочет иностранец. В общем, разговор не клеился. Она выглянула с балкона и посмотрела вниз на Ларса, который, все еще продолжая говорить в домофон, активно помогал себе жестами, как будто собеседница могла их видеть. Хозяйка квартиры вернулась в гостиную и включила телевизор. Но звонок домофона продолжал раздражающе тренькать. Она еще раз попыталась выяснить, что же все-таки нужно этому рыжему человеку, и снова его не поняла. Он что-то говорил про квартиру, но что именно хотел от нее, было неясно.

Пожалев иностранца и подумав, что вряд ли он представляет опасность, она спустилась на улицу и открыла дверь подъезда, благоразумно решив не приглашать его к себе. Здесь, лицом к лицу, ей было легче понимать далекий от совершенства испанский Ларса, и потихоньку, но все еще не веря, что правильно его поняла, и переспрашивая, хозяйка купола, сообразила, что иностранец заинтересовался ее квартирой.

– Нет, нет, – замахала она руками. – Здесь не сдается. Кто вам сказал?

Она было повернулась, чтобы уйти, считая разговор законченным, но Ларс остановил ее, продолжая говорить и размахивая руками. Еще через несколько минут, после череды переспрашиваний, она выяснила, что иностранец хочет не снять, а купить ее квартиру.

– Но… я ее не продаю. Это ошибка какая-то. Мне и агенты звонили, и листовки подсовывали, я же всем сказала: не продаю. Вы из какой фирмы-то пришли?

Ларс уже вспотел от жары и от бурной жестикуляции; он объяснил, что он сам по себе, не из фирмы, что просто хочет купить ее квартиру и заплатит долларами. Только ему надо посмотреть ее сначала, чтобы сделать предложение по цене.

– А откуда вы узнали про мою квартиру? – продолжала недоумевать женщина. – Как это? Шел по улице, поднял голову… И что? – Ей уже было жалко этого странного рыжего иностранца. «Наверное, не в себе», – подумала она, но уже твердо попрощалась, пожелала удачи найти другую квартиру и пошла к лифту, закрыв перед красным лицом Ларса дверь.

На следующий день в домофон позвонили и сказали, что для нее посылка. Когда она открыла дверь, то поначалу не увидела мелкорослого сотрудника доставки за большим красивым букетом из разных цветов, перевязанных алой лентой.

– Это что, мне? Вы, наверное, ошиблись.

– Алисия Гомез? – уточнил из-под цветов курьер. – Распишитесь.

Алисия приняла букет из его рук бережно, как ребенка. В цветы была вставлена элегантная открытка. На обратной стороне было написано: «Дорогой сеньоре Алисии, нынешней хозяйке моей будущей квартиры. С уважением и наилучшими пожеланиями, Ларс Андерсен». К открытке была прикреплена визитная карточка с именем Ларса, аргентинским и европейским телефонами, названием его фирмы, адресом офиса и странички в Интернете. «Он сумасшедший?» – растерянно пыталась понять Алисия. Но, пожав плечами, поставила цветы в вазу и залюбовалась букетом. «А имя-то мое откуда он узнал?» – спохватилась она и позвонила сыну в Патагонию. Сын насторожился, сказал, чтобы она не открывала дверь кому не попадя, и объяснил, что выяснить имя, зная точный адрес, несложно, поскольку она одна зарегистрирована в квартире после смерти мужа.

Через месяц, прямо накануне Рождества, когда она пекла яблочный пирог, зазвонил телефон. Алисия схватила трубку белой от муки рукой и услышала знакомый акцент:

– Счастливого Рождества и отличного Нового года, сеньора Алисия! Желаю вам здоровья и счастья в наступающем!

– Спасибо. И вам того же, – вежливо ответила она. – А как вы телефон мой узнали?

Но Ларс ее не понял, сказал, что сразу после праздников приедет в Буэнос-Айрес и надеется, что она все-таки подумает над его предложением.

После этого он стал часто ей звонить, спрашивал о здоровье и даже прислал швейцарский шоколад в подарок. Алисия каждый раз объясняла ему спокойно и терпеливо как душевнобольному, что она не продает квартиру, но Ларс болтал с ней о том о сем как старый знакомый. Она уже привыкла к его акценту и стала лучше понимать безбожно исковерканные глаголы. В глубине души она по-прежнему считала его чокнутым.

Так прошло полгода. Звонки, цветы и поздравления ко всем праздниками не прекращались и даже участились, благо аргентинский календарь изобилует поводами. Наконец Алисия сказала, что готова послушать предложение Ларса. «Выслушаю и попрошу вдвое больше. Так, может, хоть оставит меня в покое», – подумала она.

Ларс с энтузиазмом воспринял эту возможность: пришел в заранее оговоренное время, принес торт. Алисия предложила ему мате. Он обошел квартиру, осмотрел протекающий потолок – купол уже не мог противостоять ливням и буквально молил о ремонте, что было не под силу Алисии. Она старалась ничем не выдать свое удивление, когда он назвал вполне приличную сумму. Подлила еще мате и сказала, что этого все равно не хватит, чтобы оправдать весь сумбур перемены жизни, который неизбежно обрушится на нее с переездом. Нет, она хочет спокойно и безмятежно прожить свою старость. Ларс написал сумму на салфетке, доел торт и оставил Алисию с салфеткой, заманчивым предложением и обещанием позвонить в ближайшие дни. В том, что он позвонит, Алисия не сомневалась, как и в том, что ее несуетливо текущая, спокойная жизнь закончилась.

Он позвонил через три дня и увеличил сумму, сказал также, что лично поможет ей с переездом. Не устояв перед напором настойчивого викинга, купол пал.

За все практические стороны решения вопроса Ларс активно взялся сам, как и обещал, оберегая Алисию от лишних хлопот. Он пообещал ждать, сколько нужно, пока она не найдет подходящий ей вариант. Новая квартира для Алисии в более отдаленном от центра зеленом районе нашлась довольно быстро, и решено было совершить две сделки одновременно, при этом Алисии давалось две недели на сборы и переезд, которые она уже после продажи могла провести в куполе.

Наконец был назначен день сделок, и вот тут Ларс всех удивил. Не сильно торгуясь и даже увеличив предлагаемую им же цену за квартиру, он не производил впечатления жадного человека, не говоря уже о роскошных букетах и конфетах, с помощью которых он завоевывал хозяйку. Но, узнав о комиссионных процентах аргентинского Центрального банка при переводе денег и подсчитав потери при конвертации евро в песо, а затем в доллары, чтобы расплатиться с Алисией, он категорически отверг эту схему. И никто не мог ему доказать, что другого пути нет, что все через это прошли. Ларс упрямо говорил, что он «не все» и выбрасывать деньги не будет. Впрочем, он успокоил Алисию, сказав, что сделка состоится в указные сроки и что он вылетает в Норвегию, чтобы решить финансовый вопрос. Купленный в срочном порядке билет до Осло, скорее всего, составлял примерно ту же сумму, что Ларс потерял бы в перерасчетах валют и комиссионных банка, но дизайнер неспроста объяснял, что он «не все», – он явно руководствовался по жизни своей неординарной логикой, что и породнило его, норвежца, с южноамериканской страной, далекой от Скандинавии во всех отношениях.

А через пять недель – стандартный срок для оформления купли-продажи недвижимости, заверения кадастров и проверки всех сопутствующих документов – Ларса встречал в аэропорту Буэнос-Айреса известный танцор, можно даже сказать, легенда аргентинского танго, по имени Густаво.

В то время как Густаво стоял на выходе и выглядывал рыжую голову среди появляющихся пассажиров, Ларс все еще возвышался в очереди над аргентинцами, которых был выше на полторы, а может, и на две головы. Пройдя паспортный контроль, он получил багаж – один чемодан и два деревянных ящика, погрузил все на тележку, и его без того красное лицо стало багровым, а вены надулись. Подойдя к таможенному досмотру, он остановился между двумя коридорами, зеленым и красным, замешкавшись в нерешительности, выбирая, в какой ему идти. В красном коридоре никого не было, и таможенник, сидящий у ленты, казалось, дремал. Ларс все-таки пошел вслед за всеми в зеленый коридор и опять побагровел, затаскивая на ленту свои коробки. Перед тем как пройти через сканер, он слегка замешкался, спросил, надо ли снимать ботинки, не понял, что ему ответили, переспросил еще раз. В этот момент ленту остановили, вернули немного назад, вновь привели в движение и опять остановили. Судя по сосредоточенному лицу сотрудника таможни, было ясно, что одному ему не справиться. Он разбудил коллегу из красного коридора, и теперь они вдвоем напряженно смотрели на экран.

– Э-э-э… мистер, это ваши коробки? – по-английски спросил совершенно проснувшийся и соскучившийся по работе таможенник из красного коридора.

– Да-да, мои, – спокойно и вежливо ответил Ларс на испанском, желая облегчить жизнь сотруднику таможни и выполнение служебных обязанностей, хотя это спорный вопрос, что вызывало у того большее напряжение: говорить на чужом и сложном для него английском или понимать, что говорит Ларс на испанском.

– Что в коробках везете? – строго спросил таможенник.

– Камни, сеньор офицер, – ответил Ларс, вспомнив совет аргентинской подруги, которая, когда ее останавливал молоденький сержант дорожного патруля, всегда обращалась к нему «офицер», и хотя ему было до офицера далеко, она повторяла это магическое слово до тех пор, пока мальчишка не отпускал ее без выписанного штрафа, явно польщенный, что произвел впечатление старшего по званию.

– Какие еще камни? – За недолгие годы работы в таможне парень повидал достаточно, но в основном это были незадекларированные телефоны, которые везли на продажу, тоненькие книжки последних моделей компьютеров, профессиональные камеры и линзы к ним. Бывали и запрятанные в носок незадекларированные деньги или ювелирные украшения. Даже оружие приходилось изымать. Но камни? Не сапфиры, не бриллианты, а… булыжники?

Он велел Ларсу открыть багаж и показать. В первом ящике лежал серо-розоватый гранит, нешлифованный, тяжелый и качественный.

Ларс тем временем вытащил декларацию норвежского комитета по природным ресурсам, заблаговременно переведенную на испанский; в ней говорилось, что национальной, культурной и исторической ценности камни собой не представляют, так же как и художественной. На обеих бумагах красовались непонятные, но убедительные печати. По мнению Ларса, иностранные печати должны были оказать такое же воздействие на любого аргентинского чиновника, как и сумма в иностранной валюте, убедившая Алисию продать квартиру под куполом.

Таможенник прочитал документ и велел Ларсу открыть второй ящик, но и там лежали камни. Обследовав содержимое двух ящиков, он с очень серьезным видом велел переложить груз на тележку и пройти с ним к старшему по смене, его начальнику. Ларс попытался было возразить, что ничего противозаконного он не совершил, но таможенник одним взглядом дал ему понять, что его распоряжение не подлежит обсуждению и чтобы он следовал за ним. Ларс с трудом – сказывалась усталость долгого трансатлантического перелета – взгромоздил багаж на тележку и покатил ее в кабинет шефа строгого таможенника, который вышагивал перед ним.

В кабинете было уже несколько сотрудников, которые долго изучали бумаги Ларса. Старший задал вопрос о цели ввоза камней в Аргентину.

– Я обещал своему другу, известному маэстро танго, сделать камин точь-в-точь как у меня. Это мой подарок ему на пятидесятилетие. Он, когда был у меня в гостях на озере, не мог налюбоваться, прямо не отходил от камина. Вот я и решил привезти ему материал, потому что в Буэнос-Айресе ничего подобного не нашел. Маэстро… он ведь меня, знаете, танго научил танцевать. Да… целый мир мне, можно сказать, открыл. Да вы и сами можете спросить у него. Он меня встречает, заждался уже, нервничает, наверное.

Старший позвонил по телефону, и Ларс понял только отдельные слова: перрро (собака), наркотики, кокаин. Вскоре в офис ввели двух биглей, и эти небольшие симпатичные собачки начали обнюхивать коробки и чемодан Ларса, который его тоже попросили открыть и уже порылись в нем. Собаки были так поглощены своим занятием, что у них, казалось, сейчас вылезут глаза из орбит. «Бедные песики, – подумал Ларс, который очень любил животных. – Ведь они и есть наркоманы на воздержании». Ему было жалко биглей намного больше, чем таможенников, тужащихся выгружая камни.

Когда последний камень был вынут и все убедились, что среди них нет ни сапфиров, ни бриллиантов, ни свертков с кокаином, а собаки равнодушно сели, не выказывая ни малейшего интереса к облицовочному граниту, Ларс протянул таможенникам еще одну бумагу, указывающую на стоимость камней в Норвегии, которая не превышала дозволенную к ввозу в страну сумму.

Вся эта кутерьма вокруг эксцентричного иностранца с красным лицом и его багажа заняла немало времени. Но в конце концов за отсутствием каких-либо улик и подозрений Ларсу было велено идти, и ему даже принесли извинения за задержку.

– Ну что вы, я вас понимаю… наверное, у вас всякие случаи бывают… Как хорошо и бдительно работает аргентинская таможня! – подобострастно поблагодарил всех Ларс и покатил свою тележку на выход вслед за сопровождающим его таможенником, уже минуя и ленту, и сканер.

У выхода они пожали друг другу руки, и Ларс покинул нейтральную зону, вступив на территорию Аргентины твердым шагом законопослушного туриста.

Тем временем заждавшийся его Густаво нервно ходил по аэропорту. Завидев боковым зрением рыжеволосую голову своего приятеля, возвышавшуюся над горой багажа, сложенного на тележке, он поспешил навстречу.

– Ну, наконец-то! Все в порядке? – спросил Густаво после медвежьих объятий Ларса. Получив в подтверждение самодовольный кивок, он похлопал норвежца по спине и повел на стоянку, где они вдвоем переложили багаж в его маленький внедорожник. Уже через сорок минут багаж был внесен в дом Густаво, где пахло свежеиспеченными эмпанадами, которыми так заслуженно славилась его жена.

– Ну, давайте к столу, за встречу. – На столе уже стояла открытая бутылка любимого Ларсом вина «Рутини».

– Да, сейчас, дай расслабиться, – довольно потянулся Ларс и снял желтый свитер. Под свитером была свободного покроя рубашка.

– А ты поправился, дорогой, – заметила жена Густаво и добавила игриво: – Или у тебя появилась очередная пассия, итальянка, которая тебя пиццами и кальцо-не кормит каждый день?

Ларс и Густаво переглянулись и заржали как два жеребца. Один басом, громко, другой, всхлипывая, фальцетом. Из-под рубашки Ларс извлек широкий пояс, сшитый перехватами, разделявшими его на десять карманов, и затем еще один, с карманами чуть больше. У непосвященной Жизели открылся рот от удивления, когда она увидела, что в каждый из отсеков-карманов были плотно вложены пачки, по виду по десять тысяч долларов или больше.

Они сидели за столом и пили первосортное вино, закусывая горячими эмпанадами, а Жизель уже несла основное блюдо на стол. Довольный Ларс охотно рассказывал, как он сам шил пояса, чтобы привезти деньги, нужные для покупки квартиры и ее последующего ремонта. Наличные, не декларируя их, не платя комиссионных банку и не теряя на конвертации. А камни были отвлекающим моментом, чтобы всех запутать в аэропорту. Пока собаки вынюхивали наркотики, а таможенники искали бриллианты, потом читали бумаги с печатями, сверялись с внутренними реестром запрещенных к ввозу предметов, разбирались со стоимостью камней, составляли протокол, никому и в голову не пришло досмотреть иностранца, который охотно и почтительно, но не слишком многословно отвечал на все вопросы, излучая уверенность в себе и саму законопослушность. А что касается реноме таможенников, то тут и камней хватало, чтобы всем доказать, насколько бескомпромиссно они относятся к своим обязанностям.

Густаво знал о плане приятеля, но все равно с удовольствием слушал детали рассказа, а Жизель смотрела круглыми глазами то на Ларса, то на пояса с деньгами и в конце концов обиделась, что от нее держали втайне весь этот хитроумный замысел.

Ларс позвонил Алисии и уверил ее, что все в порядке; они распрощались до вторника, дня, уже назначенного эскрибано. Ларс остановился у Густаво, чем поверг чуть-ли не в нервное расстройство Жизель. Она ничего не имела против Ларса, но страшно переживала из-за поясов, которые действовали на нее, как змеи. Боялась спать по ночам, вздрагивала от каждого шороха, ей казалось, что их ограбят, что за Ларсом следят, и по ночам, уткнувшись в плечо мужа, шептала: «Мне страшно… ты что, газет не читаешь, не знаешь в какое время живем?.. Как ты мог на такое согласиться!»

А по Буэнос-Айресу действительно ходили нехорошие слухи. Выхватывание мобильного телефона или сумки из рук уже не считались происшествием. Социальные сети пестрели оповещениями: «Друзья, я без телефона. Со мной общаться здесь. Этот сукин сын…» – и дальше шло описание, где именно, на какой улице, остановке или станции метро был украден телефон. Друзья отзывались сердечками или слезкой к прилагаемому комментарию: «Сочувствую. Вот мерзавцы! Но самое главное, что с тобой ничего не случилось, что ты в порядке!» Судя по рассказам потерпевших, их близких и знакомых, а также по чуть ли не ежедневным сообщениям в программах новостей и газетах, в порядке все чаще оставался только непойманный грабитель или насильник. И даже пойманный был в полном порядке, потому что, как правило, орудовали несовершеннолетние преступники из неблагополучных семей и районов, и под суд они не попадали по возрасту. Их оправдывали, объясняя сам факт правонарушения социальными проблемами общества, не обеспечившего всем одинаковые возможности и равнодушного к их обездоленному детству. По аргентинскому правосудию чуть ли не виновным выходил тот, в чей дом врывались эти «жертвы бездушного общества» под парами дешевого наркотика пако и угрожали ножами, пинали стариков, привязывали к стульям женщин, чтобы муж, отец или сын отдал все деньги и имеющиеся в доме драгоценности. Но даже это не ограждало несчастных от побоев и надругательств. Люди начали бояться выходить вечером на улицу. Стали исчезать девушки и молодые женщины, тела которых потом находили со следами изнасилования, а в нескольких особо страшных случаях подожженными или разрезанными на части. Такого в Буэнос-Айресе никогда не было, а правительству, похоже, страх и паранойя горожан были только на руку. За пределами столицы, в провинции, дела обстояли еще хуже. Оружие и наркотики из-под полы продавались в киосках, и жители каждого баррио[14] знали, в каких именно; конечно, это знала и местная полиция, которая взымала свои тарифы с киоскеров. А потом, когда приходилось приезжать по поводу убийства, полицейские с серьезными лицами писали рапорт, опрашивали потерпевших и записывали марку оружия, найденного на месте преступления, не моргнув глазом и не подав вида, что прекрасно знают, откуда у преступника это оружие оказалось.

Из-за захлестнувшей Буэнос-Айрес волны преступности стало небезопасно вынимать телефоны из сумок, и люди украдкой, как в школе из-под парты, проверяли и отправляли сообщения. Возмущение безнаказанностью время от времени выплескивалось в маршах протеста против преступности и бездействия правительства по отношению к ней. Начались самосуд и линчевания воров, пойманных за руку. По закону люди, нанесшие телесные повреждения вору, попадали под следствие. Им приходилось нанимать дорогих адвокатов, в то время как преступникам бесплатно выделяли государственного защитника. Всегда побеждал тот, кто не был достаточно включен в жизнь общества. Охрипшим от почти что ежедневных воззваний голосом президент эмоционально апеллировала к социальной справедливости, вбивая в голову любителям чужих айфонов, что надо бороться за эту самую справедливость, то бишь отбирать у других то, чего нет у них самих. Неудивительно, что в такой разгул ненаказуемой преступности Жизель тряслась из-за ста пятидесяти тысяч долларов, спрятанных в ее доме; она боялась и за рыжеволосого иностранца, который привлекал внимание и мог привести за собой на хвосте непрошеных гостей. Она категорически запретила Лар-су ходить на милонги до завершения сделки, и он, послушавшись ее, теперь оставался дома с парой бутылок красного вина. Сам он абсолютно не разделял ее опасений и всегда подтрунивал над аргентинцами, которым свойственно делиться слухами, наращивая их от одного рассказчика к другому, как снежный ком, пока этот ком не превращается в громадную глыбу. Жизель ему возражала, пытаясь убедить, что Ларс, не читавший местных газет и, кроме CNN, ничего не смотревший по телевизору, не может понять масштаба проблемы, и умоляла его быть осторожным.

Наконец настал день, когда Ларс обвязался своими поясами и Густаво повез его покупать столь желанный им купол. Жизель и все ее подружки, которым она под страшным секретом поведала эту историю, при этом строго-настрого запретив мужу и Ларсу рассказывать о ней кому бы то ни было, заранее зарезервировали этот день для волнений, жалоб, что еда в горле застревает, и переживаний за успех мероприятия.

Уже в машине, двигаясь в направлении банка, где для проведения сделки был забронирован зал, Густаво начал нервничать, когда услышал по радио, что при выезде из «Голубого Топаза» – одной из центральных валютных «пещер» черного рынка – был обстрелян инкассаторский автомобиль. Банк, куда они направлялись, как раз был в центре, где находились эти знаменитые «пещеры». Волнение Густаво, покусывающего губы, озиравшегося по сторонам и вцепившегося в руль так, что побелели костяшки пальцев, стало передаваться Ларсу. Он сидел, опоясанный долларовыми поясами под свитером, как пулеметными лентами. Нацепить все это ему помогала Жизель, и казалось, что она и впрямь собирает его на фронт. Никогда еще в своей жизни он не расплачивался наличностью за недвижимость. Как и все иностранцы, он думал, что «сделка наличными» – это когда переводится вся сумма с одного счета на другой, без вмешательства кредитно-ипотечной системы. И потом долго переспрашивал и несколько раз перепроверял, узнав, что это не так.

Они доехали до банка, Ларс вышел из машины и направился к мрачноватому серому зданию. Вдруг он спиной почувствовал что-то неладное еще до того, как все произошло. Притормозивший мотоциклист ухватился за его стильный рюкзак европейской фирмы и стал тянуть, пытаясь сорвать с плеча. Ларс машинально вцепился в лямки и сопротивлялся изо всех сил. Внутри у него похолодело: в рюкзаке были документы.

В руке грабителя блеснул нож:

– Давай рюкзак, кому говорю, рюкзак давай!

Ларс, так тщательно подготовившийся к перевозу денег, проявил такую же дальновидность во всех последующих этапах этого нового для него триллера. Из нагрудного кармана его пиджака, незаметный непосвященному, выглядывал объектив современной миниатюрной камеры, с помощью которой норвежец собирался документировать сделку с наличностью при расплате за квартиру, и эта камера работала.

Он постарался вразумить парня с ножом, повторяя на испанском:

– Амиго, амиго… тодо бьен (все хорошо).

Вспомнив уроки по восточным единоборствам, которые он регулярно брал в Норвегии, полагая, что это поможет ему лучше освоить танго, Ларс все же выбил нож из рук грабителя, но тот исхитрился вырвать рюкзак, вскочил на мотоцикл и скрылся за поворотом.

И только тут подбежали Густаво и полицейский.

– Я, когда увидел, уже далеко был, но сразу позвонил девять один один. Ты в порядке, дружище? – закричал Густаво и уже тише, на ухо Ларсу, добавил: – Слушай, какой-то знак нехороший… может, отменишь сделку? Подумай, а?

Ларс отцепил видеокамеру и передал ее полицейскому, сказав, что это запись поможет найти преступника.

– Если надо, я подойду в комиссарию позже, а сейчас, извините, у меня очень важное мероприятие.

И он решительно двинулся вперед, не веря ни в дурные знаки, ни в предзнаменования, ни в изменение решений. Если он во что-то и верил, так это в свою безупречную подготовку. Ларс представил себе разочарование грабителя, так бившегося за рюкзак, в котором тот не найдет денег.

Он почти успокоился, только лицо его все еще не достигло своего обычного красного цвета – щеки были покрыты белыми пятнами, как у атлета, бегущего марафон.

Открыв дверь офиса, где все уже были в сборе, Ларс извинился и объяснил, что по дороге случился небольшой инцидент, в результате которого у него украли папку с копией паспорта. Затем он достал сам паспорт из кармана и свои два пояса, внутренне улыбнувшись своей организованности: рюкзак сыграл ту же роль, что и камни.

Началось пересчитывание денег. Алисии помогал сын, а потом свою долю заново пересчитывал продавец квартиры, куда переезжала Алисия. В комнате стало тихо, только шелестели купюры и шевелились губы считающих, подшептывая по мере раскладывания купюр в стопки. Ларс был даже немножко разочарован обыденностью процедуры.

Эскрибано зачитал текст купчей, написанный на старомодном языке с архаизмами, Ларс ничего не понимал, но доверял рекомендованному Густаво юристу. Завершили операцию всеобщее рукопожатие и обязательные поцелуи на прощание, и Ларс поспешил в комиссарию, местный полицейский участок, для дачи показаний.

В полиции его приняла не очень охотно, но, как и положено, составили акт. Видео транслировалось по всем главным каналам телевидения, и вскоре этого бандита поймали за тем же самым занятием – грабежом на мотоцикле (похоже, телевизор он не смотрел и не знал, что прославился на всю страну). К делу подключились журналисты, и «мотовор», вошедший под этим именем в сводки новостей недели, стал героем телевизионного шоу, в котором объяснил всей стране, что он вовсе и не преступник, а воровать пошел, поскольку у него двое детей, работу найти невозможно, а дома жена ждет, что он принесет деньги. И вообще, ведь он же никого не убивал и не наносил телесных повреждений! Такой вот милый и заботливый молодой мужчина, хороший семьянин. Шоу вел мэтр сенсационного телевидения, который явно рассчитывал на то, что сюжет о мотоциклетном воре поднимет рейтинг его передачи. Он умело задавал вопросы, а Ромеро, такова была фамилия «добытчика рюкзаков», отвечал складно и уверенно, как какой-нибудь рабочий фабрики, которого пригласили рассказать о том, как он добился высоких показателей на производстве. Публика в студии активно болела за него, вынесенного центрифугой жестокого общества за его грани, но не опустившего руки, а взявшего в них холодное оружие, чтобы продолжать обеспечивать свою семью. Так было установлено, что нож в руки этого парня вложили социальные условия, и иного варианта выжить в этом негуманном социуме у него не было. Ро-меро стал телезвездой. Адвокаты сотрудничали с журналистами и лепили собирательный образ жертвы политики невключения подростков из маргинальных районов в жизнь общества. Какой-то журналист, оплачиваемый правительством национально-популярной идеологии, начал писать для Ромеро небольшие публицистические тексты с обвинениями в адрес среднего класса, забывшего в своей обеспеченности о судьбах десятков тысяч таких Ромеро (благо фамилия у него оказалась очень распространенной, как нельзя более подходящей для обобщающих сентенций). У парня обнаружились все задатки перспективного актера и телегеничная внешность. Его стали приглашать в другие шоу, и он практически превратился в «человека недели»; его семья уже не нуждалась в деньгах.

А Ларс в ожидании, пока Алисия закончит переезд, пил красное вино в больших, чем обычно, количествах, чтобы потопить начавшего противно копошиться в нем червячка сомнений в содеянном.

Через неделю он получил ключи и с шумевшей еще после запоя головой стал обходить квартиру под круглым куполом, одновременно восхищаясь и приходя в ужас от объема предстоящих работ. Кстати, камни он привез не только для Густаво, но и для себя. В куполе будет камин и обязательно винтовая лестница, ведущая на балкон-террасу с беседкой, где он поставит лимонные и апельсиновые деревья в больших кадках из гжели.

Представляя все это, Ларс вышел на балкон и зажмурился от веселого солнца и ярких, почти лубочных красок всей окрестности, радующих глаз. «В конце концов, – подумал он, – я все сделал правильно. Это новый мир, Европа уже отживает свой век, как слабоумная старуха в буклях. Здесь новая энергия, здесь, на девственном рынке, простор всему. Ну а преступность, так она всегда предшествовала мощному прорыву цивилизации. Вспомнить хотя бы тридцатые годы в Чикаго: мафия, стрельба, чуть ли не война между группировками, а потом рывок – и в дамки, впереди планеты всей. Да и Россия девяностых мало чем отличалась, а сейчас… цивилизованно причесанное под первый мир общество». (Ларс часто и с удовольствием ездил в Петербург и побывал один раз в Москве.)

И вот в доме с куполом, что на улице Балькарсе, закипела работа. Скрупулезно организованный в профессиональных делах Ларс выполнил дизайн-проект еще в Норвегии, с помощью самых последних программ CAD, и у него все было готово к претворению его в жизнь. Теперь предстояло закупить материалы и начать с самого главного: как всегда, с труб. Рабочих он нашел ответственных и проверенных – ему их рекомендовал Густаво, которому они строили дом, а руководить процессом решил сам.

В один из дней с безмятежно светящим солнцем, придававшим праздничный вид всему вплоть до неизбежного строительного мусора, раздался звонок, и Ларс увидел на экране домофона Алисию. Она всхлипывала и подвывала в микрофон, и было совершенно невозможно разобрать, что она говорит. Испанский Ларса заметно улучшился за последние месяцы, но без опоры на мимику и артикуляцию ему было сложно понять по телефону нечто более содержательное, чем принятие заказа еды на дом. Не понимая, о чем идет речь, но видя, что Алисия чем-то очень расстроена и хочет подняться, Ларс предложил ей встретиться в кофейне на углу. В куполе резали трубы и разговаривать там было невозможно. Он спустился и сел за столик у окна, любуясь ажурной чугунной решеткой с бронзовыми наконечниками и пышными формами официантки, подчеркнутыми пояском фартука на тонкой талии.

Алисия подошла сзади, тронула его за плечо и села напротив. Ее было не узнать: опухшие красные глаза, которые она все время промокала носовым платком, отчего веки краснели еще больше, делали ее лицо старым. Если Ларс думал, что достаточно наслышан о диких своей абсурдностью историях, происходивших в Аргентине, и все же находил оправдание своей настойчивости в них участвовать в той или иной мере, то рассказ Алисии ему доказал: он видел только самую верхушку айсберга. Аргентинской изощренности по части цинизма и мошенничества не было равных. Даже странно, что такой литературный герой, как Остап Бендер, родился в России, а не здесь.

Алисия пила кофе, говорила и сморкалась в цветастый кружевной платочек одновременно. Ее история, как потом рассказали Ларсу, была вполне типичной, но в этот момент ему казалось, что ничего подобного он в своей жизни не слышал. Перевезя свою старую мебель в новую квартиру, докупив кое-что и пошив занавески, Алисия только-только начала привыкать к незнакомому району с его фруктово-овощными лавочками и булочными, как в один не самый прекрасный момент в дверь ей позвонили. Она как раз ждала доставки какой-то этажерки, то ли для книг, то ли для цветов, и открыла, не спрашивая, кто там. К своему большому удивлению, она увидела, как молодая пара выносит из лифта кучу чемоданов, котомок и коробок. Когда они начали заносить все это в ее квартиру, Алисия поинтересовалась, кто они, и, к еще большому удивлению, узнала, что перед ней… новые хозяева квартиры. Они тоже недоуменно глядели на нее и никак не могли понять, что она тут делает. Пара показала документы, она принесла свои, и стало очевидным, что, кроме фамилий, эти документы ничем не отличаются: два идентичных свидетельства на собственность квартиры номер девять в доме номер 458 по улице Запиола. Внизу уже разгружали грузовик с мебелью. Все это не было дурным сном Алисии – супружеская пара действительно переезжала в ее квартиру. Втроем они долго выясняли детали и обстоятельства: кто кому подписал и выдал свидетельство, какой именно эскрибано занимался сделкой… Из собранных и составленных воедино данных выходило, что прежние хозяева квартиры ухитрились продать ее дважды. Стали названивать им, но, конечно же, телефон был отключен, да и вообще, похоже, этот номер больше не существовал. Трое новоселов и жертв распространенной в Буэнос-Айресе квартирной аферы никак не могли понять: что же им делать дальше, суды в Аргентине длятся годами, а жить-то где-то надо. Договорились в конце концов, что привезенная и уже выгруженная из машины мебель пока постоит в квартире у Алисии, а затем они все вместе пойдут в суд.

«А ведь так могло случится и со мной», – пронеслось в голове Ларса, когда он выслушал эту холодящую душу историю. Он взял руки Алисии в свои и участливо спросил, заглядывая в ее заплаканные глаза:

– Чем я могу помочь вам?

При этих словах Алисия разрыдалась в голос, не сдерживая слез, текущих ручьями по желобам морщинок ее носа, щек.

– У вас не найдется хорошего адвоката? – наконец сумела произнести она.

При всем трагизме ситуации Ларсу показалось забавным, что коренная жительница Буэнос-Айреса просит у него, иностранца, рекомендации юридической помощи в ее родном городе. Он пообещал поднять все свои связи и найти ей самого лучшего, самого надежного защитника ее интересов. Но время уже близилось к ужину, в животе Ларса урчало, а мозг ощущал острую нехватку алкоголя для осмысления как только что услышанной им ситуации, так и дальнейшего метода выживания в стране, где абсурдные ситуации были практически обыденными.

Глава 9. Диванное мясо

– Как?.. Ты правда никогда не была у психоаналитика? – таращила на меня и без того навыкате глаза Мирта.

Признание в том, что я не посещаю психолога, вызывает удивленные взгляды. Об этом не принято говорить в столице, где нормальным считается выстраивать свою рабочую неделю, выделяя в ней определенные дни и часы на психотерапию, наравне с посещением спортивного клуба или игры в теннис, гольф или бридж.

Мирта – владелица магазинчика диетической еды и продуктов здорового питания. Ее основными клиентами были вегетарианцы, диабетики, ипохондрики и все те, кто, начитавшись в Интернете про спирулину, спешили опробовать ее после женьшеня с прополисом, которые также покупались у Мирты. Продавать она умела талантливо, знала своих клиентов по именам и записывала в толстую тетрадь, кто сколько ей должен, если случалось, что у постоянного покупателя не хватало денег, никогда не отказывая ему в покупке. Может быть, поэтому ее магазинчик и процветал, несмотря на совсем близкое соседство аналогичного, открывшегося почти напротив. С Миртой делились проблемами здоровья, личными проблемами, и на все у нее был совет и рекомендация: «Попробуйте пивные дрожжи, отличная чистка печени». Или: «Сок черники – самый лучший антиоксидант». Или: «Если вами нужно повысить иммунитет и энергетический тонус, нет ничего лучше шиповника, уж поверьте мне». И люди ей верили – а как же нет, ведь Мирта всегда была в хорошем настроении, с готовой шуткой на устах и с рецептом от всевозможных недугов.

По четвергам после работы Мирта ходила к своему психоаналитику, уставшей от одиночества женщине, такой же, как и сама Мирта. График еженедельных посещений соблюдался, если в жизни Мирты не было острого кризиса, форс-мажорных обстоятельств или катастрофической нехватки денег. В этих перечисленных случаях Мирта посещала специалистов два раза в неделю: в четверг сеньору Иглезиас, психоаналитика, а в понедельник – психиатра Рафаэля. Поскольку состояние кризиса для Мирты было так же органично, как морской прилив для рыб, эти два визита четко фиксировались в ее недельном бюджете.

Вздыхая, она слушает мои истории про ремонт купленной квартиры и говорит:

– Иногда я думаю… сколько квартир я могла бы купить себе за всю жизнь, если суммировать мои расходы на терапию… Тем временем квартирный вопрос суммировался со всеми другими проблемами, с которыми она ложилась на диван в гостиной, служившей одновременно приемной, у доктора Иглезиас.

Нет, Мирта не настолько эксцентрична, скорее наоборот, она вполне типичная представительница аргентинского среднего класса, людей, для которых визит к психологу, как здесь в обиходе называют специалистов психоанализа, составляет такую же рутину, как поход в парикмахерскую или салон маникюра. К уходу за волосами, ногтями и душой аргентинцы относятся весьма серьезно.

Хорхе – состоятельный юрист, владелец раздольных угодий, на которых пасутся коровы и лошади эксклюзивных пород, хозяин старинной усадьбы. Он похож на Вуди Аллена не только худобой, залысинами, почти соединяющими лоб с проплешиной на затылке, но и сильно запущенным неврозом, делающим для него принятие каких-либо решений подлинной мукой. Двадцатилетняя терапия с самым дорогим психоаналитиком Буэнос-Айреса идет ему на пользу в бизнесе, но совсем не помогает в экзистенциальных выборах и его сумбурной личной жизни.

– Мне все дается таким трудом… понимаешь? – говорит он, и глаза его наполняются ненаигранной грустью. – Курица или рыба на обед? Блондинка или брюнетка для свиданий?

Он хочет, чтобы я поняла, как он действительно страдает при необходимости сделать любой, пусть и самый незначительный выбор. Ему тяжело в ресторане, где много столиков, и можно сесть у окна, можно в глубине, а можно на улице. Не говоря уже о выборе самого ресторана, особенно когда их несколько на квартал или один напротив другого. По поводу блондинки и брюнетки тоже не шутка. В жизни Хорхе всегда много женщин, поскольку отказать он не может ни одной, а большим успехом пользуется у многих, – тип невротического, умного и обаятельного «Вуди» действует в основном на интеллектуальных и романтичных сеньор и сеньорит. Помимо многочисленных объектов для флирта у Хорхе две дочки-ровесницы и две их мамы, пара племянниц, сестра и старенькая мама, а также крестница и приемная дочь. Все они в равной мере посягают на его время, состояние и неизменную готовность помочь во всем, начиная от покупки «мини-купера», заканчивая устройством на работу. Поэтому на женщин для личной жизни у него не остается ни времени, ни ресурсов, и эту экзистенциальную проблему он пытается решить на диване в кабинете самого знаменитого и высокооплачиваемого в Буэнос-Айресе специалиста.

– Я живу для других. Не могу не оправдать ожиданий близких и зарываю себя в еще большие обязательства перед ними… каждой из них… А жизнь тем временем кажется короче, чем казалась раньше. Женщины – это зло? – монотонно вещает он с дивана. Его поток сознания не делится на признания и вопросы, и голос не меняет интонации.

Хорхе, как и все другие пациенты доктора Переза, ищет свою дорогу к счастью. Слава богу, у него достаточно ресурсов искать ее, поэтому, когда на середине шестого десятка лет он вдруг влюбился в молодую и веселую официантку ресторана, куда ходил обедать, его визиты к доктору Перезу резко участились. Он дотошно копался в причинах этого, как ему казалось, наваждения, ему хотелось объяснить необъяснимое и всё так же четко расставить на полках своего сознания, как стояли тома по юриспруденции на полках библиотеки в его кабинете. Было ясно, что официантка, кокетничавшая с ним и со всеми другими клиентами, ему не подходит. Она была младше его на двадцать лет, и у нее были две маленькие дочки. Хорхе понимал, что втроем они уже не умещались на телегу, где и так плотно сидели много женщин, которых он в этой телеге вез по жизни, толкая ее изо всех сил, до взбухания вен на шее и мозолей на руках. Эти яркие детали описания, как и сам образ телеги, переполненной женщинами, нравились самому Хорхе и впечатляли психотерапевта. Доктор Перез любил творческих пациентов, с ними было легко и интересно выстраивать метафорический ряд на сеансе общения. Конкретная проблема Хорхе заключалась в том, что на телеге не было места для сексуальной брюнетки Ирмы, так обворожительно смеявшейся его шуткам; место Ирмы было уже давно, лет как семь, занято блондинкой Инессой, обожавшей Хорхе и, в отличие от Ирмы, пытавшейся рассмешить любимого своими шутками, подчас очень остроумными и интеллектуальными. В Ирме не было ничего интеллектуального, зато у нее было предостаточно проблем, которые Хорхе с пылом влюбленного ринулся решать, чувствуя себя полезным.

На диване он сам, без дополнительных реплик доктора Переза, пришел к потрясшему ему выводу:

– Это карма моей жизни? Доказывать свою полезность, помогая другим? Увеличивать число людей, зависящих от меня, от моей щедрости, от моего времени и моей совести, в конце концов? Это и есть моя дорога к счастью? Делать счастливыми других? – От такого озарения он даже привстал. – Но я не могу… не хочу одновременно приносить несчастье…

Самозабвенно копающийся в извилинах своей кармы и не всегда имевший возможность изучать ее вместе с доктором Перезом в кабинете, Хорхе продолжал делиться особенно удавшимися ему метафорами и открытиями его жизни, возникшими на диване у психотерапевта, и действовать в их русле. Убежденно полагая, что его интерес разделит влюбленная в него Инесса, он рассказал ей о своих отношениях с Ирмой, о своих сомнениях и о распределении мест на телеге – ему особенно нравилась эта метафора. К его удивлению, интеллектуальной Инессе, всегда разделявшей его переживания и активно участвующей в его самоанализе, совсем не пришлись по вкусу эти откровения. Она сначала замолчала, потом вообще замкнулась, а закончилось все слезами, которые Хорхе не переносил так же, как зубную боль (он всегда закатывал истерики в кабинете у стоматолога, требуя общую анестезию при обычном кариесе). Когда Инесса заплакала, понимая, что семь лет, проведенные рядом с этим человеком, перечеркнуты смазливой молодой соперницей, внимание Хорхе переключилось с собственной персоны на роняющую слезы Инессу. Он на время превратился в доктора Переза и стал активно помогать ей искать решение в создавшейся жизненной ситуации.

– Ты хочешь как-то изменить это? Или видишь четкое решение? Для принятия его надо успокоиться, слезы способны размыть ясность его утверждения. Тебе надо сходить в бар с подругами, развеяться. Не замыкайся на своем разочаровании и не вгоняй себя в депрессию.

Ему хотелось искренне помочь Инессе, но та взорвалась и сквозь плач сказала, что он не вправе давать ей такие советы, так как это он привел ее в нынешнее состояние своими постоянными изменами и садистскими признаниями.

Чтобы ответить Инессе на эти не совсем справедливые, по его мнению, обвинения, Хорхе позвонил секретарше доктора Переза, чтобы записаться на прием. Предварительно он пожаловался Ирме на агрессию Инессы – именно так он воспринял ее реакцию, – и, не имея возможности немедленно изложить суть разговора своему аналитику, рассказал все в подробностях официантке. В какой-то момент он испугался, что повторится та же самая сцена, но Ирма только смеялась и курила миниатюрную фарфоровую трубочку с марихуаной, а затем притянула его к себе и поцеловала в лысину.

– Какие вы оба… нервные… и смешные. Пойдем лучше шампанское пить, пока девочки из школы не пришли. Ты, кстати, заедешь потом за ними, а я еще чуть-чуть в постели поваляюсь, ага?

Хорхе в тот день так и не дошел до доктора Переза, потому что после занятий любовью с ненасытной Ирмой пошел забирать девочек с продленного дня, чувствуя себя таким же молодым, как и тридцатилетние папы, вместе с которыми он ждал, когда группа первоклашек вернется с прогулки.

Доктор Перез, закончив свою работу над книгой «Неврозы успеха», уехал в Париж, где должен был присутствовать на презентации своей предыдущей, уже вышедшей книги «Эйфория поражения». Оставшийся без сеансов психоанализа Хорхе предался другим сеансам, с удовольствием предоставляемым его новой любовницей, но при этом он не бросал и старую, продолжая изводить ее своими признаниями. Уходить от нее он не собирался – интеллектуальная Инесса была ему теперь, в отсутствие доктора Переза, еще нужнее.

Тем временем известный психотерапевт наслаждался весенним Парижем и отдыхал от погружения в жизнь своих пациентов. Он определенно опровергал сложившийся миф о том, что все психоаналитики и психиатры – люди с неудавшейся личной жизнью, множеством комплексов и странностей, отчасти переданных им пациентами, отчасти приведшие изначально к выбору этой профессии. Он был счастливо и давно женат, дети также выбрали его путь и преуспевали в карьере, живя в Аргентине, стране с самым высоким числом психотерапевтов на душу населения, где на каждые 100 тысяч человек приходится двести дипломированных специалистов в этой области, большинство из которых проживают в Буэнос-Айресе. Перез был на пике своей профессиональной деятельности и пожинал лавры успеха: его книги издавались, его приглашали на международные конгрессы, и от пациентов не было отбоя. Не все были ему одинаково приятны, как, например, Хорхе, работать с которым – сплошное удовольствие: они говорили на одном языке образов, Хорхе не только прочитал, но и хорошо знал труды Фрейда, Юнга и особенно почитаемого, как и все французское в Аргентине, Жака Лакана, так что он понимал с полуслова о каком типаже идет речь. С Хорхе Перез оттачивал свое мастерство и черпал идеи для новых книг. Совсем не так обстояло дело с Мигелем, который неожиданного нагрянул в Париж, нарушив покой доктора и покушаясь на его сибаритский ритм жизни в обожаемом им городе гурманов и романтиков.

Мигель тоже был романтиком, но никогда себе в этом не признавался, поддерживая всеми силами среди друзей и многочисленных любовниц образ брутального мачо. Его считали прожженным бабником и циником, но мало кто знал, что уже не первый год он ходит к психоаналитику, на диване которого пытается докопаться до сути, очищая наносную шелуху, как снимают слои с луковицы, чтобы добраться до сердцевины. При этом зачастую на консультациях по его пористым смуглым щекам текли точно такие же слезы, как во время чистки лука. Приняв горизонтальное положение, он мог смотреть на доктора Переза снизу вверх, а не так, как привык смотреть на всех в жизни с высоты своих метра девяносто пяти – настоящий великан среди мелковатых аргентинцев.

Лежа на низком диване он рассказывал о своем детстве, о бабушке, к которой его отправили на воспитание рано разошедшиеся родители.

– Меня так любили папа с мамой, что не могли договориться, с кем я останусь, когда они разошлись, и отдали бабушке…

То ли выражение лица молчавшего психолога, то ли прозвучавшая вслух заранее заготовленная им фраза – что-то заставляет его замолкнуть, и доктор Перез профессионально, не навязывая толкования, подводит его к выводу: несметным количеством женщин в своей жизни, от мимолетной ночи до отношений длиной в пару лет, Мигель хочет восполнить недостаток любви и недоданную ему родительскую нежность. Он патологически не может быть верен ни одной из своих подружек, но и не терпит быть брошенным, как когда-то забросили его.

От доктора Переза Мигель ждет, помимо прояснения своих смутных догадок, практического решения проблемы, ибо, не обладая сильным интеллектом, он не способен самостоятельно развить тему. Этот пациент несимпатичен Перезу не только потому, что с ним нельзя, как с Хорхе, перебрасываться цитатами из раздела «Структура личности» Фрейда, нельзя развивать аллегории конкретной ситуации и предполагать, что они будут правильно интерпретированы, а еще и потому, что интеллигентный Перез по природе своей не выносил низкопошибной вульгарности, как убежденный вегетарианец со стажем не выносит запаха жареного мяса. Мигель же упрямо хочет понять – прямо здесь, на приеме, – почему «среди всех телок, что у него есть, одна чувиха не западает на него уже много лет, хоть при этом и остается его любовницей». Думая об этом после сеанса, доктор брезгливо морщится; ему досадно, что вот уже год он не может сбить своего пациента с выбранной им дороги добиться взаимности от своей подруги какими-то иными способами, нежели как закрутить пять параллельных романов у нее на виду, о чем с гордостью сообщал Мигель с дивана.

– Сейчас-то я немного спокойнее стал, больше чем с пятью одновременно не завожу отношений. А когда моложе был, меньше семи или девяти баб у меня никогда не было.

Мигель прилетел в Париж по приглашению одной из своих подружек и заодно навестить любимого психотерапевта. Был он из тех людей, которым даже такому тонкому профессионалу, как доктор Перез, легче было уступить, чем объяснить что-то. Выслушав аргументы Переза, что он не ведет приема в Париже, что он здесь совсем по другим делам, сугубо личным, что у него встреча с редактором издательства, Мигель стал канючить в телефон:

– Ну я вас очень умоляю, доктор! Это так важно! Я на грани серьезного срыва!

В итоге срыв наступил у психотерапевта. На очередном сеансе Мигель повторил все уже много раз сказанное им, но в этот раз с претензией: мол, сколько денег потратил на терапию, а строптивая аргентинка, обладательница уникальной вагины, так и не влюбилась в него. Далее, как обычно, последовали описания чудес ее несравненной вагины и какой эффект она производит на Мигеля. И вот уже практически на исходе консультации Перез, приверженец лаканианского направления в психоанализе, не выдержав, закричал:

– Да брось ты ее уже! Найди себе другую пизду, мало их, что ли, на свете!

Мигель, услышав реплику на более понятном ему языке, чем обычные комментарии профессора, вдруг растерялся; он смотрел на Переза с дивана почти испуганно.

– Вы имеете в виду… вагину? – переспросил он, все еще осмысливая рекомендацию психолога, который раньше настаивал на употреблении именно этого слова вместо других, пошлых и неуместных в кабинете профессионала.

Но Перез уже тяжело оседал на стул, расстегивая воротник рубашки.

– Всё, всё… на сегодня хватит.

Через пару часов психоаналитик уже лежал в частной клинике, куда его отвез издатель, который, по счастью, сразу после сеанса с Мигелем должен был отвезти автора-психолога на встречу с читателями. Отменив все мероприятия одним звонком секретарю, директор издательства, нарушая все правила броуновского движения маленьких «рено» и «пежо», доставил Переза в кардиологическое отделение, где тому оперативно ввели нитраты, купировав инфаркт на самой начальной стадии.

Опасность, казалось, обошла аргентинского психолога стороной. Его выписали с пожеланиями долгих лет жизни и творческих прорывов в работе. А уже на следующий день он в считаные секунды скончался в гостиничном номере от разрыва другой части аорты, выглядевшей абсолютно здоровой при всех больничных исследованиях.

Французские читатели остались без презентации новой книги; Хорхе заменил консультации с психотерапевтом на медикаментозную терапию антидепрессантами и с головой ушел в гольф, что отвлекало его от по-прежнему сложных отношений с двумя женщинами и заодно предоставляло алиби в моменты их претензий; а Мигель неожиданно для всех женился на богатой разведенной француженке и зажил на ее содержании. Иногда он рассказывал приходящим к ним в дом друзьям о пользе психоанализа за бокалом вина и убеждал их: «Самое главное, выбрать лучшего терапевта. Чтобы с именем был, не важно, что дорого, зато польза стопроцентная. Недаром все-таки столько учился Перез, и авторитет у него был международный. А какая богатая практика!.. Царствие ему небесное. Какой специалист был! Как помог мне жизнь изменить!»

Глава 10. О бизнесе

Аргентинский бизнес находится в младенческом возрасте, но надо заметить, что с самых малых лет дитя это испорченное и весьма порочное: еще до того, как стать взрослым, с пеленок погрязшее во взрослых пороках: коррупции, мафиозности и просто вульгарном мошенничестве.

Наиболее популярные виды предпринимательства – аптеки, такси, зоомагазины и агентства по торговле недвижимостью. Все эти виды коммерческой деятельности, на первый взгляд не имеющие ничего общего, объединяют как минимум два фактора. Первый – это то, что все они относятся к сфере обслуживания, то есть сами ничего не производят, а второй, и это уже сугубо региональная черта, – их мафиозный характер. В случае такси, это строгий контроль синдикатов, родственных известным советскому человеку профсоюзам. Но если советские профсоюзы занимались преимущественно сбором членских взносов и распределением путевок в пионерские лагеря и дома отдыха, аргентинские синдикаты – в первую очередь неутомимые борцы с капитализмом и его принципами. Свободная конкуренция – один из них – и синдикаты ведут ожесточенную борьбу за ограничение импорта, монополию на установление тарифов (транспортных, в жилищно-коммунальном секторе), индексацию зарплат учителей и законодательство, делающее практически невозможным увольнение неквалифицированного или просто ленивого работника. В перерывах между битвами с капиталом, к которым призывал их незабвенный кумир генерал Перон, руководители синдикатов выезжают на свои «дачи» в Майами, летают на личных самолетах и покупают вполне буржуазные виллы на свои сбережения в офшорных банках. Наверное, полагая, что для того, чтобы победить врага, его надо досконально изучить.

Аптеки, которыми город усеян так же густо, как голубиным пометом и собачьими испражнениями, – это хорошо налаженная мафия с разветвленной структурой, где задействованы и фармакологические фирмы, и страховые компании. Аптечные синдикаты так же периодически борются с более современными формами продажи медикаментов и сопутствующих товаров и лоббируют в правительстве нужные для того законы. А пока что в аптеках выстраиваются длинные очереди; люди с нумерованными талончиками в руке терпеливо ждут, пока фармацевт проштампует несколько раз рецепт, затем вернет его покупателю, чтобы тот на обратной стороне написал все свои данные, включая номер документа, телефон и адрес (в случае, если он покупал три, пять или более препаратов – на каждом бланке рецепта), далее специальным ножиком вырежет штриховой код с коробки лекарства, скотчем приклеит его к проштампованному рецепту, запечатает все медикаменты и рецепты в специальную пластиковую сумку и только после этого отправит довольного обладателя пилюль и мазей оплачивать свою добычу в кассу. Нет, компьютеры тоже есть в аптеках, и фармацевт перед тем, как перейти к вышеописанному обряду отпуска лекарств, долго и задумчиво смотрит на монитор, а потом барабанит пальцами по клавиатуре. Но с бумажками, наклейками и штампами расставаться не спешат. А с современной сетью аптек, которая перешла на форму самообслуживания, фармосиндикаты боролись похожими методами, что и таксисты с Убером. Впрочем, так до сих пор и продолжают бороться; стоят насмерть, сдав позиции в только в столице.

Количество риелторских фирм зашкаливает все пределы разумного по причине полнейшего беспредела этого посреднического бизнеса, в котором не существует ни лицензий, обязательных в странах первого мира, ни соблюдаются законы, кроме главного – по отбиранию денег у обеих сторон сделки: у покупателя и продавца одновременно.

Обилие зоомагазинов конкурирует с количеством аптек и агентств недвижимости, и это не поддается никакой другой логике, кроме любви аргентинцев к своим домашним питомцам. Буэнос-Айрес отличается самым большим количеством собак на количество городских жителей, и профессия выгульщика четвероногих друзей человека всегда в спросе среди портеньо. Молодой парень, как правило атлетического сложения, с прочным широким поводком, на котором прицеплены десять, а то и больше собак всевозможных пород, мастей и размеров, – такой же привычный персонаж столичных улиц, как и карликовый пудель в кепочке с козырьком и яркой футболке с логотипом шикарного бренда, вышагивающий на индивидуальном поводке чуть впереди своей не менее претенциозно одетой хозяйки.

Китайские супермаркеты, или как их называют «чино», сосуществуют с сетями крупных корпоративных аргентинских, чилийских и французских гастрономов, но пользуются бо́льшим успехом у жителей столицы, чем сетевые гиганты, прежде всего потому, что они везде: по пути на работу, домой, в гости или на учебу. Нет такого маршрута в городе, на котором не попалась бы хотя бы парочка китайских продуктовых магазинчиков. Держат «чино» несколько конкурирующих китайских группировок. Опознавательным сигналом, к какой именно относится данный магазин, служат стальные рольставни, а именно их цвет. Хозяева разноцветных рольставней не всегда находятся в мирных отношениях между собой, и подчас дело доходит до разборок: «голубые» наезжают на «зеленых», «желтые» враждуют с «красными». Цвет ворот говорит о «крыше» магазина, выражаясь понятным русским языком девяностых. Хозяин магазина регулярно платит за «крышевание», а те, кто «крышу» обеспечивает, в свою очередь контролируются мафией из той или иной китайской провинции. У девяти из десяти китайских «чино» ставни и двери покрашены в голубой или синий цвета, остальные цвета в меньшинстве.

«Зелеными дверями» контролирует мощная мафия китайской провинции Фуцзянь, из которой вышло около восьмидесяти процентов китайских иммигрантов, проживающих во всем мире. Китайские «чино» – феномен в основном столичный, в Буэнос-Айресе они сменили испанских лавочников, которые приехали в Аргентину после Гражданской войны и немало привнесли в креольскую культуру, открыв свои традиционные альмасены[15].

Продолжая оставаться в основном особенностью розничной торговли Буэнос-Айреса (в столице один «чино» в среднем приходится на каждые восемь кварталов), китайские бизнесмены, заручившись покровителями среди политиков, стали завоевывать торговые пространства других городов, и весьма успешно, невзирая на извечные проблемы китайских продавцов с испанским языком, который дается им с трудом. Неоспоримое преимущество китайских супермаркетов перед сетевыми – дешевое вино. Это весомый аргумент в пользу «чино», как и тот, что, в каком бы районе я ни жила, а переезжала я девять раз за десять лет, «чино» всегда был за углом. Как-то я жила на улице Кесада, где на перекрестке было четыре китайских магазинчика, по одному на каждом углу, и два магазина с товарами для животных. Чуть подальше располагались два агентства недвижимости, друг напротив друга, а за углом, в ста метрах, был офис архитектурной фирмы, которая также занималась продажей жилья. Вот такой типичный жилой микрорайон.

Чужим в аргентинский бизнес проникнуть непросто. Когда это попытался сделать Uber (мультинациональная компания, с небольшим офисом в Сан-Франциско и с огромным штатом водителей и клиентов по всему миру), дело дошло до драк и забастовок местных таксистов, которые заблокировали центральные улицы города, парализовав жизнь всего мегаполиса. На окнах такси красовались таблички: «Uber, вон из Аргентины!», напротив офиса Uber собралась толпа разгневанных шоферов, они швыряли камни в окна, устраивали провокации, выслеживали водителей Uber и угрожали им физической расправой. Президент страны публично поддержал «своих», и они было почувствовали всю сладость победы. Uber обиженно шмыгнул носом и притих, однако не ушел с рынка совсем. Черно-желтые такси продолжают держать монополию цен, которые выросли в двенадцать с половиной раз за последние двенадцать лет. Тарифы проезда назначаются государством через Министерство транспорта, но под нажимом и контролем синдиката таксистов. Призывы к борьбе против Uber, приравненного практически к иностранному оккупанту, по силе патриотизма и эмоционального накала не уступали плакатам военного времени: «Родина – мать, умей ее защищать!». Но прогресс камнями не остановить: компания Uber, произведя ряд стратегических действий, переместив офис с первого этажа на тридцать восьмой в охраняемом бизнес-парке «Пуэрто-Мадеро» с пропускной системой, прочно обосновалась на аргентинском рынке, к радости пассажиров, которым пришлись по душе демократичные цены и доброжелательность шоферов, и также к радости многих автолюбителей, которые и сами подались в Uber, чтобы подрабатывать по выходным или по пути на свое основное место работы. Вот только опознавательных знаков на машинах Uber в Буенос-Айресе не увидишь; что же, умение учитывать местную специфику – залог успеха. И следующие два тематических бизнес-исследования, хотя и не будут включены в академические пособия Гарварда по истории международного бизнеса, вполне могут пригодиться какой-нибудь отчаянной душе, подумывающей о предпринимательстве в Аргентине.

«Луи Виттон» с Саляды

Говорят, что Саляда самая большая ярмарка в мире. Здесь, в бедном пригороде, куда надо добираться на машине или автобусе, если машины нет, можно купить всё и к тому же в три раза дешевле. Подобные торговые ряды, конечно, есть во всех больших городах, и, казалось, удивить тут нечем. Впрочем, поехали мы не за удивлением, а за сумкой «Луи Виттон» и кроссовками «Найк», которые так хотела дочка моего приятеля Хосе на свое пятнадцатилетие. Пятнадцать лет в Аргентине отмечается с большим размахом, и подчас родители влезают в долги на несколько лет, чтобы отпраздновать столь важное событие. У Хосе нет денег ни на шикарный банкет для дочки и ее друзей, ни на гламурные торговые центры, где цены на фирменные товары приближаются к размерам его месячной зарплаты. Поэтому, когда он мне сказал, что поедет за подарками на Саляду, я сразу же напросилась поехать с ним за компанию, так как слышала не раз об этом аргентинском феномене, а одна туда ехать не решалась.

До Саляды ходят автобусы, причем не только из Буэнос-Айреса, от которого езды около часа, но и из всех крупных городов и провинций Аргентины. В толпу, принявшую форму аккуратной очереди в ожидании очередного автобуса, я не сильно вписывалась, поэтому каждый второй считал почти что своим долгом спросить меня, откуда я, и, пока я мялась, не зная, что ответить, – этот вопрос всегда вводит меня в замешательство, – раздавались предположения: из Норвегии? Германия? Францеза? Обычно побеждает мнение, что я из Бразилии, и не потому, что похожа на чернокожую и пышнозадую богиню Копакабаны, а просто люди, нечасто имевшие дела с иностранцами, автоматически принимают за бразильцев всех, кто говорит с акцентом. Раньше, до дефолта 2001 года, позволившего туристам со всего мира наслаждаться сочными стейками и мальбеком по ценам «Макдоналдса» в их родных странах, бразильцы были самой многочисленной группой туристов.

Автобус вытряхнул свое содержимое, частью которого были и мы с Хосе, на тротуар, где начинались торговые ряды, и мы оказались перед изобилием наваленных на прилавки, развешанных на стендах и вешалках товаров. Как море, уходящее за горизонт, Ля Саляда казалась бескрайним простором шумливых торговцев, бойко предлагающих свой пестрый товар. Здесь были представлены все мировые бренды. Спортивные товары рядом с предметами роскоши и моды, «Найки» вперемежку с «Прадой», последние выпуски духов, разлитые в оригинальные флакончики алхимиками Парагвая, вечерние платья, свадебные наряды и бытовая техника.

Я подошла к прилавку с сумками и попросила показать мне коричневую, с буквами «LV». Парадокс непонятного и ошеломляющего успеха этой фирмы мне так и не удалось разгадать, но сумки от «Луи Виттон» всегда на первом месте: и по популярности, и по их непривлекательности. Я внимательно осматривала сумку, пытаясь найти хоть какие-то различия с оригинальной версией. Но нет, она казалась такой же безвкусной, как и те, что я видела в дорогих фирменных магазинах.

Вдруг произошло какое-то оживление, продавщица выхватила сумку у меня из рук и начала быстро прятать товар, оставляя на прилавке лишь сумки и кошельки аргентинских производителей. То же самое делали ее соседи, и в считаные минуты товары знаменитых фирм исчезли, как будто они мне приснились, и их тут и в помине не было. Выяснилось: прошел слух, что именно сегодня и как раз в это время проводится рейд, который администрация ярмарки устраивает раз в полгода, не чаще. Формально, чтобы создать видимость соблюдения правил международной торговли, всех этих патентов и авторских прав, на которых настаивают международные торговые организации, уже не раз осудившие Аргентину за пиратскую продажу импортируемых нелегально товаров и пиратское изготовление «брендов».

Целью моей поездки было не столько подержать в руках поддельный «Луи Виттон» или даже подлинный, сколько найти Хорхе Кастишо, основателя этой торговой вакханалии, пользующегося не меньшей славой, чем любимый и перспективный футболист или популярный телеведущий.

Хорхе начинал свой путь со скромного обувного магазинчика; в средней школе он так и не доучился, посчитав это занятие делом бесполезным. Расчет оказался верен – он проделал путь от обувного ларька до создания империи, в которую входят 14 компаний и 23 зарегистрированные торговые марки. Ему принадлежат агентства недвижимости, агропромышленные корпорации, финансовые и рекламные фирмы, казино и так популярные среди пенсионеров салоны бинго. Королем Саляды он стал, получив в аренду землю через свою фирму недвижимости; на этой земле он организовал с партнерами ярмарку недалеко от столицы, а спустя пару лет и десятки ее филиалов по всей стране.

Небольшого роста, с расходящимися на животе пуговицами рубашки и такими же, как пуговицы, круглыми, чрезвычайно живыми глазками на оплывшем сальном лице этот, безусловно, талантливый предприниматель, уроженец провинциального городка, в котором после каждого дождя немощеные улицы превращаются в чавкающее глиной болото, довольно быстро стал своим в престижных кварталах Пуэрто-Мадеро, в финансовой зоне которого, на аргентинской Уолл-стрит, он зарегистрировал кредитно-ипотечную контору и открыл офис. В уставе его фирмы черным по белому описан род деятельности: «финансовые операции с денежными ресурсами за пределами банковско-расчетной системы платежей». Видимо, для Федеральной Администрации государственных доходов, местной налоговой службы, которую справедливо боятся все аргентинцы, от мелких предпринимателей до пенсионеров, Хорхе был столь же неотразим и убедителен, как и для своей молодой жены с внешностью топ-модели и практической хваткой преуспевающей базарной торговки. Отбросив цинизм, можно, конечно, поверить в то, что симпатия налоговой службы к ярмарочному королю чиста и бескорыстна, как и любовь его жены, ибо каким-то образом все эти годы сеньору Кастишо удавалось насладиться и милостями ФАГД, и ласками супруги. Думаю, что именно эта благосклонность привела его на почетное место самых успешных предпринимателей Аргентины. И вот стала мала ему родная страна, захотелось Хорхе международной деятельности с глобальным размахом.

Выход на мировые рынки он начал с Уганды, куда и отправился во главе делегации аргентинских предпринимателей для развития сотрудничества между двумя странами. Делегацию возглавлял сам министр внешней торговли, который прославился в Аргентине тем, что в один прекрасный день запретил конвертировать песо в какую-либо иностранную валюту и, наоборот, и установил официальный курс доллара декретом, как в бывшем СССР, где доллар был оценен в рубль шестьдесят две копейки раз и на века, а валютно-рублевые операции преследовались законом. Внешней торговле это сильно не помогло, да и внутренней тоже, но зато создало очень благоприятные условия для черного рынка и обогащения тех, у кого были правильные контакты, ибо простым гражданам по официальному курсу доллара было не видать, как собственных ушей. У Хорхе Кастишо с правильными контактами все было отлично, поэтому ему без особого труда удалось войти в представительную делегацию, которая отправилась из Аргентины, страны, в общем-то, третьего мира, в страны, с последующей нумерацией на шкале развития, – нести прогресс. Однако в Уганде, обливаясь по́том и тая, как свеча, под жарким африканским солнцем, он сделал заявление о невозможности открытия филиала Ля Саляды вследствие юридической незащищенности, царящей в этом государстве. Слышать это от магната теневой экономики, от короля черного рынка, и в частности самой крупной барахолки, было, вы подумаете, смешно. Но нет, журналисты внимали каждому слову потного бизнесмена, бичующего бесправие и беззаконие Уганды и риски аргентинских бизнесменов в случае несвоевременного получения денег от африканских партнеров. Представители прессы с почтительным уважением щелкали профессиональными камерами и бойко передавали свежие новости в аргентинские СМИ.

Неудачная попытка экспорта Саляды, впрочем, никак не убавила авторитета легенде теневого предпринимательства, человеку, сумевшему добиться денег, власти и любви, в то время как девяносто процентов его соотечественников жаловались на бесперспективность и обреченность Аргентины – страны, с некомпетентным коррумпированным правительством и отсутствием цивилизованных законов, – и ждали, когда же к власти придет новое, неизвестно откуда и из кого взявшееся, справедливое и эффективное правительство, которое позаботится обо всех. Наверное, корни этой надежды кроются в католицизме, в традиционной вере в Сеньора Спасителя, который должен решить все проблемы и покончить с несчастьями, преследующими аргентинцев по пятам даже тогда, когда они просто лежат на диване и следовать за ними, в общем-то, некуда. Такой человек, как Хорхе Кастишо, взращенный той же самой средой и вскормленный тем же самым жареным мясом, аргентинским асадо, казался почти инопланетянином, символом американской мечты, правда действовавшим не совсем в согласии с кодексом американской морали, основанной на христианских заповедях, особенно изощренно избегая восьмую, которая гласит: не укради!

В ярмарочном офисе, где у меня была назначена встреча, как и положено, через секретаря, никого не оказалось, и я, ничуть не удивившись этому обстоятельству, решила подождать снаружи, наблюдая за жизнью этого огромного, крикливого, разноцветного и суетного муравейника из людей, собравшихся в одном месте с противоположенными целями: одни – сбыть товар, другие – приобрести. Но, так или иначе, эта привязка к материальному, обмен грязных засаленных купюр на барахло и барахла – на купюры, делала их сообщниками, игроками двух разных команд, четко знающими правила игры и все возможные приемы для их нарушения.

Прождав Хорхе около получаса, я попыталась связаться с его секретаршей, но она не отвечала на звонки и не перезванивала. Тогда я стала двигаться вместе с толпой, которая почти что донесла меня до другого такого же незатейливого офисного сооружения, принадлежащего руководству партнерской ярмарки (Ля Саляда состоит из четырех ярмарок, объединенных в одном пространстве, но юридически они разделены на независимые организмы, каждый со своей корпоративной структурой).

В офисе дружественной Уркупиньи (само название, похоже, было навеяно попытками глобализации Ля Саляды и пока еще не осуществленными амбициозными планами на Африканском континенте) на меня посмотрели, как на пришельца из иных галактик, когда я спросила, где можно найти господина Кастишо.

– Вы что, ничего не знаете? – спросил меня не очень приветливый человек, явно избегавший парикмахерских услуг; на нем была синяя куртка «Адидас» с белыми полосками, надетая на зеленую рубашку-поло «Лакоста», заправленную в строгие черные брюки. Поняв по выражению моего лица, что я действительно ничего не знаю, он бросил газету «Ля Насьон» на стол и, неодобрительно покрутив лохматой головой, произнес:

– Журналисты… – вложив в это слово все свое презрительное отношение к тем, кто не относится к полезным особям с точки зрения оборота розничной торговли и прибыли.

На первой полосе газеты красовался Хорхе, похожий на карикатуру капиталиста в стиле Кукрыниксов: толстый коротышка с оттопыренными карманами и вороватыми поросячьими глазками. Заголовок гласил о закрытии 7800 торговых мест ярмарки и задержании сеньора Кастишо вместе с тридцатью другими акционерами Ля Саляды, обвиняемыми в противозаконных действиях. Также были задержаны двое полицейских, которые были призваны блюсти порядок и обеспечивать безопасность ярмарки. Эти горячие мачо, вряд ли знающие о действиях хана Батыя на Руси, орудовали ничуть не хуже, собирая установленный ими оброк в виде смятых денежных бумажек, которые к концу дня представляли собой совсем не маленькую сумму, зачастую превышающую размер их месячного оклада. Торговцы подделками международных брендов облагались наиболее высоким «налогом», продавцы товаров местных фабрикантов – меньшим, но от подати не был освобожден никто. И вот произошла утечка информации, кто-то на кого-то обиделся, не поделился с коллегой… впрочем, об этом в газете не писалось, но не так сложно было понять суть произошедшего, всколыхнувшего ярмарочный день, принесшего пару-тройку неприятных часов королю Ля Саляды и сорвавшего мое интервью с ним.

Как и во всех сказках про королей, вскоре последовал неизбежный хеппи-энд. Улик не нашли, обвинения не подтвердились, и за недостатком доказательств (и, несомненно, по получении приличной суммы от Хорхе, о чем, естественно, официальные источники умолчали) король был освобожден, а торговля в Ля Саляде возобновилась. Правда, несколько коммерсантов, торговавших стильными подделками и контрабандными брендами, все же были публично осуждены, и их прилавки заняли те, кто продавал товары аргентинских производителей. Коричневые сумки «Луи Виттон» перекочевали под те же самые прилавки, и все пошло своим чередом. Хорхе Кастишо отчитался о проведенной работе и пообещал международным организациям и впредь вести тщательную и скрупулезную работу по защите торговых знаков и соблюдению правовых норм интеллектуальной собственности. На этом все и успокоились. К тому же наступал сезон футбольного кубка Америки, и уже стало совсем некогда заниматься расследованиями в Ля Саляде. Все внимание было переключено на заключение пари о победителе, обсуждение состава аргентинской сборной и компетентности тренера.

Тупиковая улица

Архитектор Франциско красив, всегда загорел и носат, как Тото Кутуньо. Его жизнерадостность – результат беспрерывного посещения психоаналитиков, практикующих разнообразные направления анализа: от Фрейда до Юнга, не обижая Адлера между ними. В его одежде – сочетание лилового, желтого, красного и голубого; в его глазах – затаенные сомнения в своей сексуальной ориентации, тщательно скрываемые выработанным и с лихвой оплаченным в кабинетах психологов жизненным оптимизмом. Франциско танцует танго, берет уроки у известных и дорогих преподавателей, которые вместе с фигурами танца учат его, как быть мачо. Ему это необходимо как в танго, так и в его работе, где приходится руководить бригадами коренастых смуглых рабочих из Боливии и Парагвая. В Аргентине работа архитектора непременно включает в себя обязанности прораба, поэтому архитектор – одна из самых распространенных и наиболее востребованных профессий. Тут даже самый простой ремонт протекающего унитаза или отсыревшей стены не обходится без дипломированного специалиста. Благополучный вид архитектора – уравновешенного сангвиника и оптимиста – вселяет уверенность во владельцев протекающего унитаза и убедительно доказывает, что все свалившиеся на них проблемы быта в этой жизни можно разрешить… с помощью архитектора, разумеется.

Помимо частных ремонтных работ в жилом секторе у Франциско есть крупный проект, сулящий серьезные деньги. Он – владелец большого крытого гаража, приносящего хорошую арендную плату, но потенциально пригодного под снос и постройку на его месте жилого здания высотой до двенадцати этажей. В паре с партнером и другом, также архитектором и бывшим однокурсником, Франциско долго ждал подходящего момента, который не наставал по весьма объективным причинам: кризис экономики, инфляция, полный обвал производства и строительства сменяли друг друга с четкой регулярностью, и, казалось, не было просвета этому круговороту в развитии страны, точнее, ее упадке. И хотя Борхес справедливо и гениально писал об уникальной способности Аргентины опускаться на дно бесконечно и беспредельно, конец приходит всему в свое время. А если он не приходит упадку экономике и погружению страны на дно, то неизбежно наступает предел терпению конкретных людей, отложивших свои проекты до лучших времен, и понимание того, что эти лучшие времена вряд ли настанут, а жизнь проносится со свистом скорого поезда, не останавливающегося на маленьком полустанке, спешащего к большим и благополучно-перспективным станциям. Заскучавшие без дела предприниматели, обленившиеся инвесторы и истосковавшиеся по взяткам государственные чиновники в какой-то момент решают, что пришел момент строить, покупать, открывать новые предприятия и объекты. Заброшенные проекты обретают новую жизнь, которая вскипает не столько по объективно-экономическим причинам, сколько потому, что человек всегда должен верить в лучшее, и тогда оно наступает.

Франциско и его партнер по бизнесу и старый друг решились на строительство, начали искать инвесторов и в итоге нашли таких же уставших от застоя предпринимателей, готовых на риск. Они умножили коэффициент инфляции на предполагаемые прибыли и получили цифру, от которой захватывало дух. Оставалось привлечь чиновников: чтобы запустить проект, надо получить разрешение в соответствие с кодами городской застройки в данном районе и конкретно на данной улице. Коды эти были хорошо известны архитекторам, которые все подсчитали и составили проект-смету для инвесторов из расчета предполагаемых двенадцати этажей. Цифры получились убедительные, и архитекторы, пожав руки инвесторам, готовы были отправиться к городским властям за получением необходимых допусков, пропусков и разрешений на строительство.

Франциско – в коротком, приталенном по молодежной моде пиджаке, с кожаной папкой, в которой лежали чертежи и сопроводительные письма, – переступил порог муниципального управления Буэнос-Айреса и объяснил секретарю, что у него назначена встреча на одиннадцать часов с шефом урбанистического планирования. Секретарь, голова которого едва виднелась из-за массивной дубовой стойки приемной, проверил список посетителей и объявил номер кабинета, куда должен был проследовать Франциско. Делал он это с важностью, пропорциональной пакету его вознаграждения, состоявшему из очень приличного оклада, месячного отпуска, льгот в виде медицинской страховки и отчисляемых пенсионных средств. Франциско, сжимая под мышкой папку, отправился на пятый этаж к указанной двери. Там его встретил чиновник в шерстяном вязаном жилете поверх белой рубашки, неотъемлемой части гардероба работников налоговых служб и муниципального хозяйства.

Архитектор начал свою презентацию, хорошо отрепетированную дома. Лучезарно улыбаясь, демонстрируя крупные, ровные и белые зубы, он стал объяснять суть проекта, показывая чертежи, планы пожарной безопасности объекта и благоустройства территории, по ходу дела обращая внимание на наличие инвалидных рамп, перил в подъезде и прочие детали, актуальные для современной жизни в городе и предусмотренные требованиями муниципалитета. Чиновник в жилете, не меняя выражения лица, подернутого скукой и голодом, – время близилось к обеду, – сказал, что документы надо оставить, если необходимо – сделать копии, и подождать решения. Ему не хотелось признаваться в том, что он вообще никаких решений не принимает, кроме как что выбрать на обед в столовой для работников министерства на первом этаже.

У Франциско все копии были наготове, он вручил папку чиновнику и осведомился, когда можно ожидать положительного решения. Да-да, именно так и спросил: «Когда можно ждать положительного решения?» – годы психоанализа научили его выбирать слова и правильно расставлять акценты. Сотрудник департамента взглянул на Франциско бесцветными глазами и протянул визитную карточку, сказав архитектору, что, если ему не позвонят в течение двух недель, тот может сам связаться с ним и спросить, как обстоят дела с «проектом Пилькомажо» (по названию улицы, на которую должна была выходить одна из сторон фасада будущего здания).

С чувством выполненного долга Франциско вышел на улицу, пересек оживленный микроцентр мегаполиса, сел за столик в элегантном кафе под названием «Бульвар» и заказал на обед лосося и бокал белого вина. В гастрономических предпочтениях он был достаточно консервативен и не выходил за рамки принятых комбинаций вкусов, как позволял себе это в сочетании цветов и предметов своего гардероба. Итак, подумал он не без удовлетворения, предвкушая начало работы и последующие дивиденды, проект запущен!

Когда через две недели никто не позвонил, Франциско не удивился: за десятки лет работы архитектором он скорее был бы удивлен, если бы все-таки ему позвонили в обещанные сроки. Он набрал номер, оставленный чиновником, ему ответил другой сотрудник и попросил подождать, пока он поищет решение по его делу. Через несколько минут он сообщил Франциско об отрицательном решении по «проекту Пилькомажо».

– В чем заключается проблема? Не хватает каких-либо планов? – едва сдерживая раздражение, спросил архитектор.

– На это я не уполномочен ответить, – произнес ровный голос на другом конце линии. – Но могу вас записать на прием к инспектору… он сейчас в отпуске, но уже через две недели выходит. Первая неделя у него вся занята. Хотя… есть свободное место к ее концу, в пятницу. Проходите двадцать четвертого апреля, в двенадцать тридцать.

«Первое апреля уже прошло», – мысленно отметил про себя Франциско, да и голос в телефоне не принадлежал шутнику-балагуру. Однако никакие аргументы, придуманные архитектором за считаные секунды, не поколебали решения его собеседника, отвечавшего за расписание приема его шефа, и приблизить дату визита не удалось. Инвесторы тем временем торопили и капризно грозили найти другой проект; им было непонятно, в чем состоит проблема. Этого не понимал и сам Франциско, но горячо уверил их, что это всего лишь формальность, что, скорее всего, недели пасхальных праздников чиновникам не хватило для путешествий по их дивной стране и что вопрос будет решен самым положительным образом, когда все вернутся в конце концов из отпусков и примутся за работу.

В назначенный день, 24 апреля, Франциско был в кабинете у отдохнувшего и посвежевшего после отпуска инспектора. После легкой вступительной беседы о погоде и красотах Аргентины, тот участливо сказал Франциско, что, к сожалению, приступить к реализации его проекта невозможно.

– Почему? – глядя в сочувствующие глаза инспектора, спросил Франциско.

– Это невозможно по кодам строительства на тупиковых улицах, – сказал инспектор, заметно погрустнев.

– И где же вы нашли там тупиковую улицу? – уже почти весело, предчувствуя недоразумение, воскликнул Франциско. – Ведь с одной стороны дом будет выходить на широкую магистральную авеню Браун, а с торца – на Пилькомажо.

– Так, Пилькомажо и есть тупиковая, – так же радостно ответил инспектор.

– Нет-нет! Что вы! Пилькомажо действительно лет двадцать назад, а то и больше, была тупиковой. Но потом ее открыли для транспорта! – предчувствуя победу, воскликнул Франциско.

– В моем регистре этого не отмечено, – холодно, уже не улыбаясь, ответил инспектор.

– Да вот же карта! – Франциско начал суетливо искать в айфоне карту местности и протянул телефон собеседнику. – Видите? Не только она не тупиковая – теперь эта улица выходит на шоссе, ведущее к прибрежной атлантической зоне.

Не взглянув на телефон, чиновник сверился еще раз со своим планом-регистром и строгим голосом повторил:

– Тупиковая.

– Да нет же! – уже с отчаянием вскричал Франциско.

– Сеньор архитектор, прошу вас не повышать голоса, – осадил его инспектор.

– Да-да, конечно, извините. Но это просто недоразумение. Похоже, в регистр не внесли перепланировку улицы. Надо это исправить.

Разговор затягивался, не сдвигаясь с мертвой точки. Инспектор оставался преданно верен данным городского регистра, и никакие аргументы Франциско об открытости улицы и даже о ее решающей роли в распределении транспорта, так как она теперь была связующим звеном с оживленным шоссе, казалось, не изменят решения вопроса.

Но время опять же подходило к обеду, и чиновник, чувствуя урчание в животе, пообещал Франциско отправить на Пилькомажо дорожных инспекторов, чтобы те проверили полученную от Франциско информацию; если все подтвердится, в регистр будут внесены изменения. Предложение Франциско свериться со спутниковыми картами с видом улиц, где также отмечено направление движения на них, не возымело результата. Видимо, штат дорожных инспекторов уже столь давно томился в ожидании серьезного задания, влекущего за собой составление отчетов и получение штампов в кабинетах вышестоящего начальства, что упустить шанс на оправдание их служебных ставок было невозможно. Заверив Франциско, что новое «дело Пилькомажо» будет решаться в оперативном порядке, инспектор протянул ему руку и встал из-за стола, тем самым показывая, что аудиенция закончена.

На сей раз Франциско не пошел обедать в «Бульвар»: не было ни аппетита, ни повода пригубить вино. Он обдумывал, как преподнести результат сегодняшнего разговора партнеру и инвесторам. По ходу дела он соображал, как найти подход к начальству того чиновника, который свято верил толстым томам регистров, заполненных еще от руки, и не доверял современным доказательствам в виде спутниковой съемки с видами улиц, маршрутами ГПС и прочими неоспоримыми подтверждениями того, что улица является не только проходной, но и обеспечивает выход транспорта на шоссе.

Ситуацию он объяснил как мог, и все сошлись во мнении, что в Аргентине возможно всякое, и 20 лет – это ничто для мировой истории, но все же надо надеяться, что не понадобится еще столько же, чтобы внести изменения в городские планы и регистры.

Прошло время, комиссия дорожных инспекторов была готова выехать на объект. Франциско лично сопровождал ее, показывал, где будет стоять дом, где заканчивается его территория, какие существуют подъезды к нему. Он перекрикивал шум транспорта, доносившейся с шоссе, на которое выходила улица Пилькомажо, где они стояли. Затем он предложил всем пообедать в мясном ресторанчике по соседству с гаражом. Инспектора из муниципалитета пообещали написать отчет и внести поправку в реестр. Казалось, все было улажено, и на этот раз Франциско запивал свои мечты о многоэтажном доме красным вином.

Он преподнес оптимистичную версию о развитии событий инвесторам, стратегически выждал две недели и позвонил в управление. И услышал, что решение по поводу «проекта Пилькомажо»… принято отрицательное.

Не вдаваясь в долгие выяснения по телефону, он немедленно рванул на своем кокетливом серебристом «ситроене» в муниципальное управление, превышая скорость и игнорируя стоп-знаки. В здание он вошел без своей обычной улыбки, сказав, что ему назначена встреча, и не дожидаясь, пока клерк сверится со списком фамилий, зашагал к кабинету, в котором уже не раз бывал.

Знакомый чиновник встретил его как старого приятеля, он даже посочувствовал, когда услышал, что проект заморожен по причине «тупиковости» улицы, по которой уже более пятнадцати лет организовано движение.

– Да вы не волнуйтесь так, присядьте… Я вас понимаю… и я вам верю, что улица не тупиковая. Но ведь, дорогой мой, это же не решается за два дня! Надо собрать подписи… изменение реестра это же серьезное дело!

Затем он подробно изложил все стадии того, что в Аргентине называют «трамите». Слово это обозначает любое бюрократическое действие, направленное на получение всевозможных разрешений или запретов, а также оплату и перерасчет лицевых и коммунальных счетов, оформление транспортных средств, выдачу сертификатов, получение лицензий, водительских прав или вообще каких-либо документов.

Будучи далеко не новичком в области преодоления всевозможных бюрократических препон на пути разрешения всевозможных «трамите», Франциско начал искать связи в Министерстве урбанистической застройки, которые у него, как у всякого уважающего себя архитектора, конечно же, когда-то были, но, увы, остались в прошлом, так как карьеру архитектора он уже давно забросил, посвятив себя танго, благо, у него были приличный доход рантье и стабильность. Обзвонив своих прежних коллег и друзей, он не без удивления отметил, что образ жизни рантье ведут многие из них. Большинство его знакомых, как и он, сдавали в аренду недвижимость, которой успели запастись, полагая, что самые лучшие инвестиции в их непредсказуемой стране – это инвестиции в «кирпичи», поскольку все остальное, вроде банковских вкладов, депозитов и прочих цивилизованных форм сохранения и приумножения денег, уже не раз обнулялось, девальвировалось, замораживалось, а то и конфисковывалось государством в разные годы и под разными названиями. Еще свежо было в памяти «корралито» 2001 года, последовавшее за дефолтом Аргентины, в результате чего банковские вклады сначала стали недоступны для владельцев, а потом превратились в жалкие гроши, когда вся страна в один день перешла на миллионы. История российских девяностых годов зеркально отразилась конгруэтным изображением по другую сторону экватора, подтвердив законы глобализации.

В последующие месяцы Франциско был занят нахождением подходов к чиновникам, определением размеров взятки и стратегических маневров ее вручения, а также поиском всевозможных окольных путей преодоления возникшей на пути к большим деньгам и своей самореализации преграды. Он даже забросил танго, всецело погрузившись в другую игру, поскольку больше всего в жизни не любил отступать от намеченного плана и всегда добивался положительного для себя решения во всех ситуациях (исключая, однако, из этого списка перипетии его личной жизни).

Прошло немало времени. Так получились, что наши пути с Франциско разошлись и мы долго не виделись. Уже сменился календарный год, когда мы случайно столкнулись на площади в Сан-Тельмо.

Был летний вечер, играл оркестр, иностранцы пили пиво за столиками, выставленными наружу из кафе, танцующие пары двигались по деревянному настилу поверх брусчатой мостовой. Я заприметила яркой расцветки рубашку архитектора, ведущего свою молодую спутницу в танце, демонстрируя хорошо выученные и от-практикованные на занятиях шаги, правда абсолютно не попадающие в ритм музыки. Когда закончилась тан-да, и он проводил партнершу до ее места, я подошла поприветствовать его, спросить, как дела и что нового в жизни, помимо яркой рубашки и черно-белых лакированных туфель профессионального танцора.

Он улыбнулся свежеотбеленными крупными зубами и сказал, что у него все хорошо.

– Что с Пилькомажо? Началось строительство? – поинтересовалась я.

– Нет, что ты… буду я свою молодость губить! – пошутил шестидесятипятилетний архитектор. – Пока доказывали, что Пилькомажо проходная улица, потеряли инвесторов, потом девальвировался доллар, причем сам, в свободном полете, потом сменилось руководство отдела, занимавшегося этим вопросом, и никто вообще не мог найти кадастровый реестр района. Решили создать новый, но на это требуется много времени. Я между тем купил и отремонтировал очередную квартиру, стал ее сдавать. А гараж мне и так приносит деньги. Да и вообще, знаешь… Иногда в Аргентине прибыльнее всего ничего не делать, – доверительно сообщил мне он. – Меньше делаешь – меньше теряешь в процессе. И здоровья, и денег. Эта формула, наверное, не понятна родившимся не здесь, – заключил он с превосходством знатока аргентинской формулы успеха, глядя на мое озадаченное лицо.

Глава 11. О футболе

Что бы ни происходило – в стране ли или на всей планете, – для аргентинцев нет темы важнее футбола. Ну нет ее, поверьте. Футбол проник, оплел и растворился практически во всех сторонах здешней жизни, включая политическую. Сорокамиллионное население страны практически поделилось пополам: при наличии нескольких основных команд, две – «Ла Бока» и «Ривер» – по накалу бушующих вокруг них страстей, скандалов и количеству болельщиков создали два полюса противостояния, две социальные группы. Болельщики других столичных команд: «Расинг», «Сан-Лоренцо» и «Уракан» – всего лишь экстравагантные индивидуалисты, шагающие не в ногу. Количество чемпионатов, кубков, национальных и региональных соревнований подсчитать мне не по силам. Потому что, как только заканчивается Кубок «Либертадора», начинается «Метрополитано», а тут уже и Кубок Америки совсем на носу. Ну а между делом идут постоянные отборочные турниры на Суперкубок. Все это подробно освещается специальным каналом телевидения «Футбол для всех», вызывающим постоянные политические споры о его финансировании, а также многочисленными радиостанциями.

Но, конечно, самое главное событие в жизни аргентинца – это Чемпионат мира по футболу, происходящий раз в четыре года.

В предвкушении чемпионата 2010 года Буэнос-Айрес оделся в рекламные щиты, от заборов до небоскребов. Парни аргентинской сборной, обнявшись за плечи, улыбались с билбордов «Мастеркарда», «Адидаса» и пасты «Колгейт». А у меня были авралы и цейтноты, вызванные большим количеством работы, переездом из одной квартиры на другую и вывихнутым пальцем на ноге. С одной стороны, хромоногость давала мне надежду на то, что я все-таки смогу закончить перевод в заданные сроки и написать синопсис для издательства, поскольку отменились все милонги. И я даже пообещала редактору закончить работу досрочно. Пообещала и – признаюсь – ничего не сделала. И целую неделю финальных матчей Кубка ничего не делала вместе со всей страной. Если и служит это оправданием, не делали ничего буквально все: на затянувшейся стройке моего дома не стучали оживленно молотками белозубые парагвайцы, перекрикивающиеся обычно на гуарани, вставляя матерные аргентинские ругательства в диалоги своего птичьего языка, чем-то напоминающего один из скандинавских (неужели в Парагвае нет таких же сочных и забористых выражений, как «вонючая п…да той путы, что тебя на свет родила», привычных и до боли родных не только для аргентинцев, но и вообще для всех проживающих бок о бок с ними?) В театрах отменяли спектакли, в бюро грузовых перевозок посмотрели на мою подругу так, будто она сбежала из психиатрической лечебницы, когда та робко попыталась заказать грузовик для переезда из одной квартиры в другую. Другая незадачливая приятельница оказалась в супермаркете в то время, когда играла Аргентина, и что-то ей надо было взвесить для праздничного стола по случаю приезда дочери. Ждать пришлось долго, пока наконец не принесся откуда-то взъерошенный продавец. Несмотря на приносимые ею, покупательницей, извинения и робкие жалобные просьбы выудить-таки рыбину и положить ее на весы, парень напряженно смотрел на экран телевизора, установленного в магазине на время чемпионата, и женщине пришлось повторить свою, вот уж поистине неуместную просьбу несколько раз, снова принося глубокие раскаяния по поводу сей неприличной нужды. Продавец великодушно простил заблудшую, бросил тушку на весы, нахмурился и спросил надо ли ее потрошить, – действие весьма обязательное при покупке рыбы, если только ее не покупают в качестве домашнего питомца, чтобы запустить в аквариум. Стрелка между его густых сросшихся на переносице бровей правильно подсказала ответ моей подруге, и она замахала на него руками, мол, нет, конечно, и спрашивать не надо, я сама, сама…

Весь город был оклеен патриотическими лозунгами и призывами к аргентинцам объединиться, забыть на время о политических распрях и поддержать свою сборную команду. Какая уж тут работа, какой синопсис? Внимая всеобщему фанатизму, я кричала при забитых аргентинской сборной голах так громко, что мой кот забивался в ужасе под кровать, а пес отзывался звонким лаем и вилял хвостом, разделяя мой восторг. На улицах города во время любых матчей замирало движение, в метро каким-то непонятным образом оказавшиеся там люди пропускали поезда, столпившись у экранов на платформах. Все собаки города, независимо от породы и размера, вышагивали на прогулке в рубашках аргентинской сборной; большим спросом пользовались бело-голубые шарфы, футболки, куртки и даже парики цвета национального флага. По телевизору в сотый раз показывали умильные сцены: игроки сборной, сидящие на многомиллионных контрактах в европейских командах, общались через спутниковую связь с обитателями своих родных деревень, к которым приезжали столичные репортеры. Бывшая учительница Тевеса, старушка с плохо прилаженными зубными протезами, трясла седыми буклями и патетично восклицала: «Ты – чемпион! Ты – чемпион, даже если не привезешь кубок, которого мы, конечно, все так ждем! Все равно ты – чемпион, Карлитос!» И Тевес лыбился изо всех сил очаровательной щербатой улыбкой и уверял страну, что сделает все, чтобы привезти этот самый кубок и непременно приехать с ним туда, в Богом, правительством и прокладчиками асфальта забытое поселение, откуда он мальчишкой начал свое восхождение к славе.

И вот иллюзиям пришел конец. Пришел сурово и беспощадно. Еще вчера вся страна ликовала над поражением бразильцев, слывущих в Аргентине зазнайками, особенно в последнее время, в связи с их стремительным экономическим ростом и всегда убедительными победами на футбольном поле. Победа парагвайцев над Ганой тоже внесла эйфорию и какую-то почти уже непоколебимую веру, что уж завтра-то мы всем покажем!!! Даром, что ли, были заброшены все дела, запущены текущие счета, не подписаны никакие документы? Страна готовилась к национальному празднику длиною не только в выходные, но и до конца месяца.

…Разгром аргентинцев немецкой сборной пришелся как ушат холодной воды, выплеснутой в лицо в разгар народного гулянья. Город изменился в одночасье. Во-первых, исчезло куда-то все мужское население Буэнос-Айреса. Видимо, предварительные планы напиться всем вместе в пиццерии заменились тем же действом, но производимым в одиночку, в четырех стенах своей квартиры, за просмотром интервью с глотающим слезы Ма-радоной, что вновь и вновь передавали по всем каналам. Если Марадона все же держался изо всех сил, мужественно сглатывая слезы и рассыпаясь в дифирамбах игрокам сборной, «сделавшим все, на что они были способны» (матч показал, что не способны они были ни на один гол в ворота разгромивших их, как дворовую команду, немцев), то редко встречавшиеся прохожие мужчины на улицах не стыдились утирать рукавом слезу, катившуюся по небритой в честь выходного щеке. В автобусах и супермаркетах матч обсуждали женщины. Делали они это с таким глубоким пониманием и знанием технической стороны, что было непонятно, как ни одна из них до сих пор не заменила Марадону на посту главного тренера или, как говорят здесь, «технического директора».

Страну охватила глубокая депрессия: и от позорнейшего проигрыша, и оттого, что закончилось законно оправданное время ничегонеделания, и с понедельника придется браться за запущенную работу, которая накопилась, как снежный ком, за время чемпионата с триумфальным до вчерашнего матча шествием Аргентины на нем. И лишь возле немецкой лютеранской церкви, что возле моего дома, в буржуазном районе Нунез на самом севере столицы, было людно. Рослые блондины, то ли проживающие в Аргентине, то ли случайные туристы, пили пиво «Карлсберг» и закусывали немецкими свиными сосисками из близлежащего ресторанчика «Шустер». Они довольно погогатывали, но, надо отдать им должное, не напились до состояния тех животных, из которых были сделаны сосиски, и вели себя достаточно почтительно, как добропорядочные гости, уважающие хозяина, даже когда он при них свалился лицом в тарелку с салатом, крича о том, что мы им всем покажем!

На какое-то время траур по неполученному, но бывшему таким близким Кубку мира примирил враждующие полукриминальные группировки, которые контролировали стадионы, сборы, продажи билеты и лоббировали законы, принимаемые правительством. Да, это вам не просто английские хулиганы, устраивающие дебоши и драки после матчей. В Аргентине футбол – это еще и серьезная политическая игра. Барра Брава каждой команды – это мафиозная группа поддержки клуба разнообразными легальными и нелегальными способами, бизнесами и видами деятельности. Барра Брава двух ведущих конкурирующих клубов имеет тесные связи с правительством, с распределением денег из государственной казны на трансляции матчей по публичным каналам. «Футбол для всех» – это политическое кредо каждой новой предвыборной кампании, значительная расходная статья государственного бюджета, неприкасаемое. Среди многочисленных бизнесов – контроль над стадионами, наценка на продажи билетов, туристические экскурсии по стадионам, парковки во время матчей, розничная и оптовая торговля сувенирами и много других источников дохода. То, что остается в тени огласки, произносится полушепотом и обрастает слухами. Барра Брава выросла на примере своей старшей сестры, итальянской Козы Ностры. Большие деньги в большом и малом футболе – не последняя политическая составляющая Аргентины, о которой будет речь в следующих главах. Но как бы быстро и слаженно ни работали все звенья издательства, от редакторов до печати, скорее всего, информация эта будет устаревшей, не точной, а то и прямо обратной той ситуации, в которой окажется Аргентина на день, когда читатель откроет эту книгу. В оправдание могу только добавить, что даже местным периодическим изданиям, выходящим в печать раз в месяц или даже раз в неделю, не всегда удается держать руку на пульсе всех событий и сенсаций политического водевиля их страны, и подчас репортажи устаревают, не увидев свет.

Глава 12. О политике, или Что в голове у аргентинцев

Городской автобус номер 5 потряхивало, стояла невыносимая жара, автопарк этого маршрута еще не перешел на кондиционированные салоны. С высоты сиденья последнего ряда я разглядывала пассажиров. Обычные горожане, загорелые тела в майках без рукавов, смуглые руки, висящие на поручнях, ноги в обрезанных шортах, многолюдье всех возрастов и социальных прослоек, уткнутое лицами в мобильные телефоны. Сидящий с открытой книгой паренек в кепке защитного цвета, из-под которой курчавились черные волосы, привлек мое внимание и почти умиление тем, что он был единственным пассажиром с книжкой и, казалось, всецело был поглощен ее содержанием. Когда он встал и захлопнул книгу, я увидела, что читал он взапой томик Ленина, а то, что я издалека приняла за черные кудри на его крепкой шее, была татуировка Карла Маркса.

Скорее всего, он был типичным представителем партии JP («Перонистская молодежь»), которая проповедовала лозунги русской революции в духе «Отнять и поделить!», близкие сердцам перонистов разных возрастов. За последние двенадцать лет в Аргентине понятие «средний класс» практически превратилось в оскорбление, и правительством супружеской четы Кирчнер сделано было достаточно, чтобы если не совсем его уничтожить, то сократить до минимума. Идеи о всеобщем равенстве никак не предусматривали, что у соседа дом и машина лучше и больше, – ну какое же это равенство? И популистское правительство вовсю раздувало страсти и негодования по этому поводу, потихоньку отправляя отмытые на строительстве несуществующих дорог и мостов деньги в офшорные банки; хотя были и консервативные представители правящих кругов, предпочитающие хранить деньги в сейфах, домах и огородах. Справедливости ради нельзя не упомянуть, что ничтожно малая часть этих денег шла на социальные планы для безработных и пособия на детей, что превратило работу в занятие обременительное, неинтересное и невыгодное, а делать детей стало не только приятно, но и рентабельно.

На демонстрации протеста и одновременно поддержки правительства людей вывозили на автобусах и выплачивали им небольшое денежное вознаграждение помимо пайка в виде сочной сосиски-чоризо в булке и бутылочки кока-колы. Таким образом, решался вопрос как обеда, так и досуга, а после протеста-поддержки революционеры собирались пить пиво на заработанные политическим лоббированием деньги. Искать работу, а того хуже, потом ходить на нее, причислялось к буржуазным пережиткам того самого проклятого среднего класса, по вине которого малоимущий житель маргинального района не мог вставить себе зубы или поехать на отдых в Бразилию, в чем и обвинял представителей среднего класса с воистину революционным энтузиазмом. Само понятие маршей протеста было так же абсурдно, как и вся идеология, их породившая. Ибо протестуют обычно в цивилизованном мире против конкретных актов правительства или против правительства в целом. Но в Аргентине все наоборот (см. выше, в главе с одноименным названием). Здесь протестуют громко и страстно… в поддержку президента и ее политического проекта, и против здравого смысла, которому этот проект противоречит. Хотя, безусловно, далеко не все вообще понимают, за что или против чего они громко скандируют «оле-оле-оле», пританцовывая на площади или главной артерии мегаполиса, которую власти города вынуждены перекрывать для транспорта, чтобы этот самый средний класс не мог проехать беспрепятственно на работу, в офис, магазин, банк.

Среди протестующей в поддержку правительства толпы можно встретить разные типажи, хотя преобладают люди со смуглым цветом кожи и неполным комплектом зубов. Как-то позабыв об объявленной забастовке и протестах, я оказалась в центре города, чтобы купить сувениры перед отъездом из Аргентины. За отсутствием общественного, как, впрочем, и любого другого транспорта, идти пришлось по улице, вместе с колонной людей, несущих плакаты с названиями политических и социальных группировок, которые они представляли. Мое внимание привлекла пожилая женщина с рыжими, крашенными хной волосами и густо подведенными глазами. Она поднимала пекинеса высоко над толпой, видимо, чтобы ему было лучше видно и слышно, как оратор на импровизированной трибуне выкрикивал что-то об угрозе международного империализма. Песик перебирал в воздухе лапками, как будто плыл в реке этого человеческого абсурда, иногда выражая свои политические взгляды тявканьем. Была среди протестующих и настоящая интеллигенция, университетские доценты и психологи, прочитавшие вместе со всем Фрейдом всего Карла Маркса и так же клянущие мировой империализм и капитализм, как и все остальное зло, распространяемое Соединенными Штатами Америки.

Не надо быть сильно проницательной и изощренной в метаморфозах, чтобы в этой толпе на неизбежный вопрос «А ты откуда?» не упоминать о моем американском гражданстве, которое, однако, очень выручает в других ситуациях, как то: на пунктах паспортного контроля в основных аэропортах мира. «Я из России», – отвечаю я, и меня встречают дружелюбные улыбки, подхватывают под руки и начинают подкидывать в воздух, в котором проплывают знамена с тремя профилями: Ленина, Троцкого и Че Гевары. Мне кажется странным, что все это происходит со мной на абсолютно трезвую голову… Наверное, нечто похожее переживали мои прадеды в России 1917 года. Яркое южное солнце освещает эту мизансцену своим невозмутимым ультрафиолетом, и я продолжаю купаться в его лучах и щербатых улыбках моих новых уличных соратников по борьбе с мировым империализмом.

Моя первичная эйфория и умиление политической активностью аргентинцев сменилась раздражением. Идиллия всеобщей любви и братства, покорившая меня в Буэнос-Айресе с момента первых приездов, таяла, проваливаясь в бездну «социальной пропасти», – официальный термин «политический раскол» появился в печати приблизительно с 2014 года или чуть раньше, когда общество резко и достаточно враждебно разделилось на сторонников правительства с его политическим «национально-популярным» проектом и противников этого курса: первых называли «К» по первой букве президентской фамилии, а не согласных с правительством – «анти-К». Ну и уж совсем по-детски (а аргентинцы и есть большие дети), «кирчнеристов» (коротко «К») называли «пингвинами», по внешнему сходству президента с этими милыми животными, живущими на юге Аргентины, откуда Нестор Кирчнер был родом, а оппозиционеров «анти-К» прозвали «гориллами» – от закрепившегося еще с пятидесятых годов прозвища для антиперонистов[16], которых карикатурно изображали бьющей себя в грудь большой обезьяной.

Раньше аргентинцы поражали меня дружелюбием, спокойствием и философским восприятием всех невзгод жизни, будь то засуха, наводнение или инфляция. Целая нация жила сегодняшним днем, применяя модный на западе тезис «здесь и сейчас» буквально, возводя его в прямое руководство жизнью: отправлялись в отпуск, поскольку лето происходило «сейчас», а по неоплаченным счетам за свет и газ можно будет расплатиться когда-нибудь потом, – не сейчас же, в самом деле, когда светит солнце и когда «здесь» не может быть никак иначе, как на пляже. Однако в последние годы ситуация начала меняться, о чем давно уже спела легендарная фольклорная певица Аргентины Мерседес Соса в своей песне-гимне «Все меняется» (которую в последнее время стали практически ежедневно передавать по радио). Аргентинское общество, что так радовало меня отсутствием расовых и социальных распрей, явно ощутимых в США и Европе, разделилось на два социальных лагеря, две политизированные оппозиции. Хотя, возможно, такое впечатление складывается только по приезде, пока кажется, что все эти детские обзывалки в «пингвинов К» и «горилл анти-К» всего лишь какая-то забавная игра. Затем, уже втянувшись в нее, ощутив на себе последствия раскола, усугубленного появлением социальных сетей, становится все труднее соблюдать нейтралитет: латинский взрывной темперамент не сгладить любезной политкорректностью. Во многих семьях разговоры о политике подверглись строго табуированному запрету после неоднократных стычек, особенно подогретых алкоголем во время воскресной жарки мяса. И хотя сам процесс готовки и затем поедания мяса не был подвластен никаким обстоятельствам извне, как и воскресное посещение церкви глубоко верующими людьми во всем мире, темы разговоров после введения запрета ограничивались футболом и погодой. Сильно удручало то, что появилось немало семей, где члены клана переставали общаться и разговаривать вообще, что для Аргентины, с ее сугубо семейно-ориентированным обществом, было и грустно, и абсурдно, и опасно. То же происходило со старыми, подчас закадычными друзьями, неразлучными со школьной скамьи, которые удаляли друг друга из друзей в социальных сетях, стирали номер представителя противной идеологии из телефонов и из всей своей жизни. Кристина Кирчнер, сменившая на президентском посту своего супруга Нестора Кирчнера в 2007 году и остававшаяся у власти восемь лет, добилась этого старым и проверенным методом «разделяй и властвуй», посеяв раздор и ненависть в дружелюбных и жизнерадостных аргентинских людях, из-за которых я и осталось так надолго в их стране, полагая, что эта национальная черта неподвластна изменениям с ходом времени. Но наш сумбурный век скуп на гарантии, ее сейчас не получишь и в банке, что уж тут говорить об экономике и политическом климате целой страны? Двадцать первый век набирал обороты; менялся мир на всех континентах, менялась и Республика Аргентина. Представители Международного валютного фонда были изгнаны из страны, а взамен создан местный орган, выдававший фальсифицированную статистику, по которой выходило, что рост производства и валового дохода набирал все большие обороты, инфляции не существовало, так же как и прослойки населения, находившейся за пределами черты бедности. В реальной жизни происходило все наоборот. (Про «наоборот» я уже писала не раз, но без этого слова не обойтись, говоря об Аргентине, и я к нему буду не раз возвращаться.)

Свободный обмен валют был запрещен, продать и купить доллары и евро можно было на черном рынке или представив все налоговые декларации и обосновав покупку задекларированными доходами. Существовали два курса доллара: официальный, около восьми песо за доллар, и плавающий курс черного рынка, превышающий официальный в два раза. Это было, безусловно, на руку как правительству, которое осуществляло все операции внешней торговли по официальному курсу, а потом конвертировало доходы с них на черном рынке, так и близко-расположенным к нему бизнес-кругам. В этой обстановке самым выгодным и не сильно обременительным бизнесом был обмен валют, и в микроцентре города процветали «пещеры» – пункты обмена, где всегда можно было купить и продать долар, евро и бразильские реалы по черному курсу без документов, которые требовали банки. В отличие от СССР, Аргентина не ограничилась официальным и «черным» курсами доллара. Помимо них существовали «синий», «туристический» и «курс кредитной карты», которые являлись вариациями всей этой безумной финансовой политики. Так, аргентинец, отправляющийся за границу на отдых или в командировку, мог купить товары, расплатившись кредитной картой по курсу выше официального, но намного ниже черного. Впоследствии к этому добавились обязательные 35 процентов, которые взимали налоговые органы на все покупки за пределами Аргентины. «Синий» курс был в реальной жизни официальной интерпретацией «черного», хотя и отличался от него. Разобраться во всей этой цветовой гамме было не просто, но зато держало в тонусе аргентинские мозги и способствовало креативному подходу к макро- и микроэкономике. Наиболее предприимчивые рядовые граждане тоже крутили педали финансового велосипеда, который набирал обороты, катясь вместе со всей страной по наклонной плоскости вниз с большой скоростью.

Федеральная Администрация государственных доходов называется здесь АФИПом и заслуживает отдельного повествования. Возглавляемая на протяжении многих лет мафиозным лидером со звучной фамилией Альзогарай и лицом вора в законе, этот орган сочетал в себе могущество советского КГБ, американского ФБР и налогового управления, вместе взятых, то есть был неким симбиозом налоговой службы и контрразведки, от которых ни убежать, ни скрыться невозможно. Тем не менее все только это и пытались делать. На рядового аргентинца всего лишь упоминание об АФИПе наводило панику. Когда я снимала квартиру в центре города, мне нужна была какая-то бумажка для этого органа, что-то вроде прописки за подписью хозяйки квартиры. Нора, немолодая и очень доброжелательная аргентинка, сдававшая две квартиры, доставшиеся ей в наследство от мужа и дающие возможность жить не бедствуя, как если бы она жила только на свою пенсию учительницы, побледнела, когда я упомянула об АФИПе. От ее радушной доброжелательности и лояльности по отношению ко мне не осталось и следа. Она поджала губы и сухо произнесла: «Об этом не может быть и речи». У нее был бухгалтер, который вел ее дела и подавал отчеты о доходах в АФИП, преуменьшая их раз в десять и каким-то образом документируя это. Нора сказала мне, что она «на хорошем счету у налоговых органов», но ее подпись ни на каком формуляре, заполненном иностранкой, появиться никак не может. По выражению ее лица я поняла, что разговор на этом закончен. В то же время в самом АФИПе, наводящем ужас среди местных жителей, царил такой бардак, что мне удалось получить необходимые документы без помощи Норы; прописка, подтверждающая мое легальное существование, даже не понадобилась. Зато, не могу не отметить, все сотрудники этого всемогущего органа выглядели весьма внушительно в своих шерстяных или шелковых жилетах, в зависимости от времени года, и черных сатиновых нарукавниках, которые я видела только в старых фильмах.

Жить вне политики непросто. Хотя многие утверждают именно это: «Политика меня не интересует. О политике в нашем доме не говорят. Мои друзья могут придерживаться противоположенных политических взглядов». Ну да. Может быть, такое и бывает. Где-нибудь в цивилизованных странах с двухпартийной системой, где от перемены правящей партии мало что меняется для рядового жителя Небраски или Лос-Анджелеса. Дружественный гольф-матч между сторонниками различных партий дело там столь же естественное, как и само сосуществование партий, каждая из которых имеет своего избирателя и существует в единой системе политических координат, привнося в нее свое видение прогресса и развития страны. Но это в США. Там и напряжение в бытовых электросетях 110 вольт. А в Аргентине страсти кипят на все 220!

С появлением социальных сетей в Интернете, где каждый считает себя квалифицированным политологом и экономистом, непреминующим высказаться по основным вопросам и ополчиться не на шутку против оппонента, жить «вне политики» стало еще сложнее. Для этого надо было ничего не читать, не смотреть телевизор и не выходить из дому, так как улицы время от времени заполняла толпа людей, стучащих ложками в кастрюли, – когда красноречие в Интернете иссякало и надо было громко подтвердить свою точку зрения. Шествие к Розовому дому (так в Аргентине называют здание, где заседает правительство) с кастрюлями и сковородками должно было, по мнению участников, довести до сознания политиков то, что другими способами не удалось. Во времена «кастрюльных маршей» обитатели домов, расположенных на улицах, по которым с грохотом проходило шествие, выходили на балконы и поддерживали всеобщую какофонию своим кухонным скарбом. А лояльные режиму граждане опускали жалюзи и бросались к компьютерам, чтобы гневно или с сарказмом настрочить комментарий о «горстке заблуждающихся», в то время как «горстка» могла насчитывать десятки тысяч демонстрантов. Выражение политических убеждений, требований и претензий своеобразным, но убедительным способом в стиле «ложкой по кастрюле», кстати, могло символизировать, в зависимости от тематики марша: защиту прав человека, возмущение коррупцией, требование узаконить аборты или резкое осуждение фемицида – домашнего насилия. Недостатка в темах и энтузиазме не было.

Но даже если не читать газет, не сидеть в Интернете, не смотреть телевизор и вставлять тампоны в уши, когда под твоими окнами и на соседних балконах изо всех сил колотят по кастрюлям, – оказаться «вне политики» невозможно. Как невозможно не ходить в магазины за продуктами, в банк, а также хоть изредка оказываться в общественном транспорте. Только выходя из дому, от политики было уже не скрыться: от цен, взлетавших каждую неделю, от разговоров об этом в очередях, дебатах в метро и на автобусных остановках. По крайней мере, в вопросах инфляции, сжирающей доходы людей, не возникало распрей, тут процветала солидарность социальной жертвы и единодушное признание вины правительства, которому надлежит заботиться о своих гражданах и оберегать их, а оно этого не делает. Господу, на которого аргентинцы возлагают те же чаяния, они прощают намного больше и не стучат в сковородки под дверями католических храмов, когда он не оправдывает их надежд, как очередное правительство.

Об очередях можно было бы написать главу длиной в саму очередь. Для аргентинцев этот феномен – такая же органичная часть жизни, как проезд в метро для столичных жителей или всенепременная сиеста для провинциалов. Очереди в государственных банках, в кассах по оплате счетов, в супермаркетах в час пик после окончания рабочего дня, во всевозможных государственных организациях, регистрационных палатах и тому подобных учреждениях занимают значительную часть рабочего дня. Подчас в этих очередях может вспыхнуть роман, прожить свое начало, кульминацию и закончиться разрывом, там же может зародиться дружба на годы или сложиться семья. Стоическое терпение аргентинцев для меня оказалось неожиданным. Колотить на улицах в кастрюли или устраивать душераздирающие сцены ревности своему партнеру, кричать до хрипоты на футбольных стадионах – все это совершенно не понятным для меня образом сочеталось (и сочетается) с улыбчивым, вежливым и, главное, безграничным терпением людей, просиживающих в банках и других заведениях с бумажными номерками в руках. Они доброжелательно улыбаются друг другу, уступают стул и место в очереди беременным и охотно вступают в разговоры обо всем. Никакого возмущения, никакого раздражения и послушное «прошу прощения, сеньор», когда охранник делает замечание и запрещает пользоваться мобильным телефоном, о чем всегда напоминает знак перечеркнутого красным телефона на стенах и над окошками касс.

Как-то отсидев 50 минут в очереди в «Метрогаз», чтобы поменять фамилию на квитанции и оплатить просроченный платеж, я буквально взорвалась и обрушила поток обвинений на охранника, запрещавшего мне писать сообщения и читать новости в мобильном телефоне. Мой уместный в капиталистическом мире вопрос: «Кто мне возместит потерянную прибыль за то время, пока я вынуждена отсутствовать на работе» (обслуживание населения практически везде происходит с 10 до 15 часов, хотя некоторые конторы закрываются раньше) – не вызвал никакого сочувствия.

– Не положено, – указал охранник на знак перечеркнутого телефона.

– Но я же не говорю, а посылаю перевод клиенту. Кому это мешает?

– Уберите телефон, сеньора. – В его голосе уже звучали железные ноты.

– А если не уберу? Тогда что?

– Я буду вынужден позвать полицию.

– Замечательно. Хоть самого комиссара.

Я продолжала читать ленту Фейсбука уже из принципа. Сидящие в зале ожидания люди безучастно наблюдали эту сцену, с бумажными номерками в руках и приветливыми улыбками на лицах. Как в них сочетается взрывная импульсивность и генетическое спокойствие, одному Господу известно, ибо Он их вылепил такими, и только Он один знает, что у них в головах, у этих аргентинцев.

Как кошка Нача стала жертвой политического раскола

Нача получила свое имя в честь известной дивы Начи Гевары. Легендарная актриса, певица, эпатажный персонаж аргентинской жизни, стройная рыжеволосая Нача в свои 72 года еще фотографировалась в купальнике, продолжая оставаться секс-символом. Похожая на Гурченко осиной талией и нелегким звездным характером, она появлялась на публике в кокетливых беретах и безупречных по стилю нарядах в сопровождении молодых кавалеров, жила между Испанией и Аргентиной и была любимицей как публики, так и таблоидных журналистов.

Моя трехцветная кошка также имела все задатки дивы. Носила она мою фамилию: Гурина. Так ее и прозвали: Нача Гурина, делая по-испански ударение на втором слоге, что сразу вызывало ассоциацию у всех с любимицей аргентинцев – Геварой.

Начу любили все без исключения, даже те, кто страдал аллергией на кошек или был заядлым собачником. Ибо не любить Начу было просто невозможно. Она была верной секретаршей, не покидавшей свой пост во время моей работы, а когда у меня останавливались друзья, которые так же, как и я, работали дома, Нача по совместительству секретарствовала и у них. Располагалась она всегда рядом, внимательно следя за бегающими по клавишам пальцами и периодически сверяя: то ли выходит на экране? Иногда ее клонило в сон, но она с ним боролась: зевала, поднимая голову, но бдительности профессиональной не теряла. И только во время моего перерыва на обед или кофе она удалялась, чтобы размяться, залезть на крышу и прошвырнуться по карнизам.

Существо это было настолько милым, что мне никогда не приходилось волноваться, куда ее пристроить, если мне приходилось уезжать из Буэнос-Айреса. Не в пример другим кошкам, для которых переезд представляет собой самое большое зло и стресс, Нача привыкла путешествовать в машине, жить на океане в летнее время или гостить у моей подруги Алехандры, когда я не могла взять кошку с собой.

Алехандра, ее дочки и сын, а также жившая у них сиамская кошка души не чаяли в Наче. В первые дни кошки было повздорили на тему внимания двуногих обитателей квартиры, но Нача объяснила сопернице (не без шипения и выгибания спины), кто тут главный – а разве может дива ею не быть? – а потом приняла си-амку в подружки, позволяла ей следовать за собой, как тень, и даже спать рядом со своей дивной особой. И все были довольны, в доме воцарилась идиллия, а я была спокойна во времена моих разъездов по миру. По моему возвращению звучали упреки Алехандры: их нельзя разлучать! – дочки пускали слезу, сиамская подружка Начи тоже огорчалась и начинала скучать, когда я забирала свою кошку домой, но потом, до моих следующих поездок, все успокаивались.

Между тем времена стояли тревожные, и уезжать из Аргентины мне хотелось все чаще. Инфляция набирала обороты, устремляясь в заоблачно-запредельную высь, и была основной темой предвыборной кампании всех партий, представитель каждой из которых обещал покончить с этим злом, не объясняя доступно и внятно как. Действующее правительство, приведшее страну в весьма плачевное состояние, продолжало заигрывать с бедными массами, залезая все больше и больше в карман к среднему классу и увеличивая налоги производителям. Так, удержание от экспорта соевых продуктов в пользу государства составляло 35 процентов, которые шли на раздачу социальных планов, поддержку многодетных семей, а с ними и тех, кто просто не хотел работать. А таких было много, очень много. Оппозиция взывала к разуму аргентинцев и обещала работу всем, снижение налогов и возврат в мировое сообщество, от которого отрезало Аргентину правительство супружеской пары К. политикой протекционизма и запрета на импорт. Оппозицию представляла партия «Республиканское предложение» (Propuesta Republicana, PRO), свою кампанию она вела под желтыми воздушными шариками, которые взмывали в небо с трибун, откуда кандидаты от PRO объясняли уставшим гражданам, как они поменяют их жизнь к лучшему; звуки оптимистичной музыки и летящие ввысь шарики служили для создания атмосферы псевдопраздника. Находившаяся у власти партия «Фронт за победу» (Frente para la Victoria, FpV) тратила свой огромный бюджет на предвыборную кампанию на всех фронтах сразу, чтобы обеспечить ту самую победу из своего названия.

В эти непростые времена все труднее стало дотягивать до конца месяца и продолжать ходить на милонги. Люди искали дополнительные заработки. Или дополнительных спонсоров, как у кого получалось. Нашла такую, не слишком обременительную работу на стороне и моя подруга Алехандра, рыжеволосая и сексапильная танцовщица, всегда сидящая на милонге за столиком у двери в окружении подруг и поклонников, с непременной бутылкой шампанского в ведерке со льдом перед ними. Чтобы оплачивать элегантные наряды, зачастую пошитые ею же с мастерством и отменным вкусом модельера, денег за квартиру, полученную ей в наследство от матери и сдаваемую в аренду за доллары, стало катастрофически не хватать. Бывшая джаз-балерина, с великолепной пластикой поддерживаемого постоянными тренировками тела, родившего четырех детей, не могла рассчитывать вернуться на сцену после двадцатилетнего перерыва, да и возраст – за пятьдесят, что тщательно и успешно скрывалось, – не благоприятствовал этому. И тут подвернулась работа, вернувшая ей возможность восседать королевой на милонгах каждый раз в новых нарядах, гармонировавших с ее экзотической внешностью, рыжими волосами и смуглой кожей креолки. Помог брат, занимавший один из ключевых постов в национализированной авиакомпании «Аргентинские аэролинии», что славилась не только ненадежным сервисом, но и ультралевым руководством, лояльным правительству и щедро прикормленным им же.

Работа была совсем не сложной для образованной Алехандры; создав несколько профилей в различных социальных сетях, она приступила к выполнению служебных обязанностей с прилежностью перспективной сотрудницы, претендующей на быстрый карьерный рост.

В ее обязанности входило доводить до ума граждан, что правительство во главе с президентом неустанно заботится о всеобщем благополучии, в то время, как оппозиция, претендующая на власть в предстоящих выборах, представляет собой прямую угрозу их благосостоянию. Для этого она прилежно копировала с указанных ее руководством интернет-сайтов патриотические лозунги и статьи и вставляла их в свою ленту. Порой, суммируя прочитанное, она сама писала короткие, но броские обличения оппозиционерам, обвиняя их в планах саботажа экономики страны, предрекая неизбежность гиперинфляции в случае их победы (просто инфляцией аргентинцев запугать уже было нельзя); пугала рыночной экономикой с неизбежными массовыми увольнениями, плавающим курсом доллара и вытеснением отечественных товаров (отличительным признаком которых было то, что они ломались, прожив короткую жизнь) импортными. В арсенале Алехандры и ее коллег были также разоблачающие публикации о скандалах с офшорными счетами и другие сенсационные новости, касающиеся мэра города, основного кандидата в президенты, а для разрядки и развлечения она вставляла смешные комиксы, героями которых были представители всех оппозиционных партий.

Иногда Алехандра присутствовала на совещаниях с большим количеством сотрудников, где им объясняли современные тенденции и способы ведения мультимедийной пропаганды. В основном это были дистанционные планерки, и, покуривая тоненькую женскую сигаретку или попивая мате у себя дома, она быстро усваивала новый материал. Будучи творческим человеком во всем – она не только прекрасно танцевала и шила, но также рисовала и занималась дизайном интерьеров, – Алехандра быстро попала в струю. Она писала коротенькие заметки, умело подбирая материал, и добавляла свои, весьма остроумные комментарии к скачанным статьям. Все это не осталось незамеченным начальством. Размер ее доходов рос с количеством публикаций и количеством их просмотров, очень скоро Алехандра получила повышение и теперь уже сама консультировала вновь зачисленных сотрудников, объясняя им все то, чему научили ее. Бюджет у правительства был большой, каждый менеджер среднего звена, как Алехандра, имел в подчинении около пятисот человек, и как в других пирамидах сетевого маркетинга, заложенных еще незабвенным «Гербалайфом», они получали свой процент с каждого завербованного сотрудника, способного бойко строчить в социальных сетях.

Жизнь Алехандры налаживалась, работа много времени не занимала, она быстро управлялась за полтора часа, свободные между ужином и выходом на милонгу или на свидание. Количество кандидатов для свиданий тоже выросло, поскольку во всех профилях у Алехандры теперь было максимально разрешенное число контактов. С большинством из них она не была знакома, и периодически какой-нибудь симпатичный и симпатизирующий национал-популярной идее холостяк приглашал рыжеволосую красотку на ужин; таким образом, ее светская и личная жизнь были столь же оживленными, как и профессиональная.

Но наши с ней отношения не вписывались в ее взлет популярности; я порой комментировала содержание ее ленты, оперируя фактами и здравым смыслом, или просто вступала с ней в дискуссию при встрече, что вело к охлаждению нашей дружбы, и однажды она попросила меня и других неугодных ей комментаторов оставить наше мнение при себе. Сделала она это корректно, в личной переписке, и мы оставили в покое ее публикации, обличающие мировой империализм и критикующие чуждую Аргентине иностранную валюту. Квартиру между тем она сдавала, как и все аргентинцы, за доллары. Как-то в порыве откровения она рассказала мне с негодованием, что, сделав одолжение приятельнице, искавшей временное жилье, пока у нее в квартире проходил ремонт, и отказав американской туристке ради этого, она получила в качестве оплаты аргентинские песо. Алехандра была искренне возмущена такой выходкой, позабыв на время о глумлении над «чуждой валютой» в Твиттере и Фейсбуке; в этот момент зеленые бумажки казались ей «родными».

В стране росло напряжение предвыборной кампании. Партия PRO запускала желтые шарики и уверенно набирала процент поддерживающих ее программу. Телевизионные каналы соревновались по части передач, обвиняющих в коррупции всех участвующих в выборах сторон. На свет и внимание гражданам извлекались вопиющие факты, не всегда и не совсем проверенные, но их сенсационный характер за один день менял политическую расстановку сил. Американские горки побед и поражений баллотирующихся политиков, по результатам опросов общественного мнения, соревновались по части захватывания духа с реальными аттракционами Диснейленда. Улицы ощетинились рекламными щитами с портретами улыбающихся кандидатов, которые для этого исторического момента отбелили и выровняли зубы.

А у меня умерла мама… надо было срочно вылетать на похороны. Пережив первый шок от полученной новости, купив билет и покидав что-то наспех в чемодан, я вспомнила, что надо определить Начу к Алехандре, как всегда, это делала на время своих отъездов.

Я позвонила подруге и услышала вежливое соболезнование по поводу мамы.

– Я вылетаю завтра утром. Когда тебе привезти Начу?

Голос Алехандры казался очень далеким, но не из-за того, что она была на пляже в тот момент.

– А, ты в Марделе? А твои девочки дома? Я завезу тогда? С кормом и всеми причиндалами, как обычно…

В ответ я услышала тысячу причин, по которым у Але-хандры не было возможности держать мою кошку у себя дома, пока меня не будет; ни одну из них я не могла повторить, поскольку не улавливала смысл услышанного. Переспросила еще раз, думая, что от растерянности из-за случившегося просто не поняла ее. И вновь услышала многословный отказ без каких-либо конкретных причин.

Нача смотрела на меня круглыми желтыми глазами. На ее трехцветной спинке явно преобладали желтые полосы, доставшиеся от папы, рыжего кота, гулявшего по соседской крыше и заставшего ее породистую маму врасплох. В моем расстроенном, как музыкальный инструмент, мозгу нарушилась связь слов с их значениями и последствиями. Что это? В чем дело? В моих перечащих комментариях, подрывающих авторитетность ее публикаций? А как же двенадцать лет дружбы? Наши поездки в Кордобу? Наши выходы на свидания с двумя сеньорами, от которых мы удирали, как девчонки, на танцы? Наше поедание мяса в шумных компаниях и просто женские разговоры по душам?..

Я еще раз попыталась понять причины, по которым Нача теперь была не вхожа в дом Алехандры, но из обилия произнесенных в ответ слов, снова не смогла извлечь никакого смысла.

Нача смотрела на раскрытый чемодан и чуяла неладное.

– Ну что, зверь? – погладила я ее. – Вот и ты стала жертвой политического раскола… желтого у тебя в шерсти много… и родственники на оккупированной территории шарики пускали, да еще об этом потом в Фейсбуке рассказывали.

Другую причину мне было трудно найти. Нача впала в немилость из-за либеральных взглядов своей хозяйки, да… Слово «либерализм» было почти что таким же неприличным и практически ругательным, как и «неолиберализм» в котором обвиняли всех не согласных с правительством, повергшим страну в мировую изоляцию, экспроприировавшим нефтяные компании и авиалинии, запретившим свободную конвертацию валюты и ограничившим импорт продукции, включая столь необходимые медикаменты, до абсурдного минимума.

Нача ничего не знала о неолиберализме, она следила за мной тревожными глазами, и было видно, что проблемы нефтяных компаний, как и наши с Алехандрой их разночтения, ее не волновали. Волновало ее, где она будет переживать разлуку со мной. В дом к Алехандре и ее сиамской подружке нас так и не пустили, и Нача осталась в квартире одна, с редкими посещениями женщины, которой я заплатила за это. От обиды, тоски и полного несогласия с правящим режимом Нача разодрала новый диван в порыве оппозиционной ярости, и он по сей день напоминает мне о расколовшемся, как во времена гражданской войны, обществе: на правых и левых, на желтых и тех, кто без устали аплодирует каждому новому лозунгу и поднимает вверх два пальца в виде латинской «V» – жест победы, к которой ведет страну фронтовая правящая партия.

«Разделяй и властвуй» – придумали древние римляне. «И не забывай при этом про свой карман или закрытый счет на Каймановых островах, в панамском или швейцарском банке», – добавила к этому лозунгу аргентинская верхушка. А средний эшелон, находящийся близко к государственной кормушке, но далеко от цивилизованных методов отмывания денег, продолжал пользоваться старомодными способами захоронения столь непатриотичных долларов в собственных огородах или кирпичных стенах. И следующая история, абсурдная, но абсолютно правдивая, как раз и будет про огород.

Не корысти ради, а помощи жрицам Господним для

Лучик солнца, проникший через щель в занавеске, пощекотал мой нос и, поигравшись с ресницами, помог разлепить глаза после недолгой ночи без снов. Я потянулась за пультом, и меня поприветствовали ведущие программы новостей. Ничего нового: ставшие давно привычными протесты, забастовки и объявления часа общенациональной трансляции обращения президента, во время которых замирала музыка и затихали все другие голоса на радио и телевидении… убаюканная, я вновь задремала и окончательно проснулась во время презентации новой линии одежды, поступившей в продажу под брендовым названием «НиП», что нетрудно было расшифровать как «Национальная и Популярная». Представляла коллекцию женщина-дизайнер, основной достопримечательностью которой была длинная ровная челка, едва ли не переходящая сразу в ярко накрашенные губы внушительно-силиконовых размеров, что делало малозаметными остальные черты ее лица. Главным в бренде была цена: все предметы гардероба стоили не больше 100 песо вне зависимости от размера и артикула. Различия по цвету и фасону были минимальные, больше по цвету, чем по фасону, и это делало коллекцию похожей на униформу. Слоган в духе национал-популизма гласил: «Одежда для всех».

Одинаковые серые и черные брюки, клетчатые мужские рубашки, мельтешившие на экране, перенесли меня на мгновение в далекое детство со скудными по выбору и моногамными по расцветке текстильными изделиями советских универмагов. Спросонья ощущение дежавю было настолько реальным, что я бросила взгляд в зеркало шкафа-купе, чтобы разочарованно убедиться, что фантасмагорическая машина времени, вернувшая меня на тридцать пять лет назад, не убавила мне эти же годы и не превратила в школьницу с косичками. Все остальное, впрочем, сходилось до мелочей: и бравурная, полная лозунгов речь дамы с челкой, и низкое качество одежды, и даже ее явное несоответствие сезону: в разгар аргентинской зимы почему-то демонстрировали и предлагали покупать легкие, сшитые из тонких и дешевых тканей летние фасоны. О том, что на дворе второе десятилетие двадцать первого века, напоминали только губы дизайнерши. Хотелось закрыть глаза и проснуться заново. «Больше с утра телевизор не смотреть!» – мысленно приказала я себе и стала одеваться, наслаждаясь приятным соприкосновением с кожей моей собственной одежды, привезенной из мира ошеломляющего выбора и достойного качества.

А вечером прервался на самом интересном месте телесериал, осеклась на полуноте мелодия кумбии, и по всем каналам и радиостанциям страны закричал надрывно хриплый голос президента, лидера партии «Фронт за победу». Воззвание было, как и всегда, фронтовое: казалось, голос доносился с баррикад или из окопов на передовой, и призывы сражаться до победного с мультинациональными корпорациями, международным империализмом и олигархическим средним классом, погрязшим в коррупции, сливались в уже привычную для слуха истерику. Тем временем где-то у себя в уютной квартире престижного района Палермо шофер секретаря министра планирования государственных инвестиций аккуратно записывал в школьной тетради по каким числам и куда надо отвозить взятки по поручению босса. Наиболее часто повторяющимся маршрутом был домашний адрес президента… Эти тетрадки еще сыграют свою роль в будущем, а пока передача продолжалась перечислением современных достижений Аргентины. Одним из главных свершений недели был запуск производства «Одежды для всех»; ее продемонстрировал глава кабинета и, по непроверенным слухам, любовник президента. Фанатик спорта, рок-гитарист в прошлом, сибарит и лояльный чиновник полуулыбался на экране в демократической клетчатой рубашке и джинсах «НиП», поправляя свои давно не стриженные кудри. Закончилась трансляция весьма неожиданным и мистическим предупреждением президента о том, что, если с ней что-либо случится, искать виноватых надо будет… на севере. Да-да, так и сказала: «на севере», не указывая более точных координат, однако из предыдущего контекста было понятно, что речь идет не об оленях Северного Заполярья, а о ненавидящих ее Соединенных Штатах Америки, где, впрочем, мало кто знал, кто в Аргентине президент, поскольку большинство жителей США причисляли все страны южнее своей границы – к Мексике.

После этого телевизионного часа мне стало понятно, почему в провинции, за пределами столицы, запрещали продажу алкогольных напитков после девяти вечера, и народ спешил затовариться в китайских магазинчиках или крупных универсамах заблаговременно. Видимо, все прослушанное во время национальных президентских трансляций обретало логику после употребления излюбленного аргентинцами мальбека или во время его распития, но никак не на трезвую голову.

А к концу недели, когда не прошло еще и трех дней после репортажа с фронта борьбы с олигархами и победы над коррупцией, одного из правительственных чиновников-олигархов поймали перекидывающим мешки, туго набитые долларами, через стены католического монастыря. Это вся страна увидела своими глазами не в телевизионном сериале с названием «Богатые тоже прячут», а из тех же новостей. В предвыборном рвении обличить номенклатуру президента – а ночным грузчиком мешков с деньгами был не кто иной, как министр общественного строительства и жилищно-коммунального хозяйства, – оппозиционным журналистам повезло. А дело было так…

В захолустном городке Хенераль Родригес, сторож местной молокофермы, собирался на ночное дежурство. Он вышел из дому и прошел по единственной в городе и недавно заасфальтированной дороге мимо монастыря, который всего за несколько месяцев до случившегося обнесли плотным забором с колючей проволокой наверху и камерой наблюдения на воротах. Немногочисленные местные жители недоумевали по поводу мотивов столь строгих мер по охране богоугодного заведения, где обитали всего две монашки; обеим было прилично за восемьдесят, так что на честь непорочных сестер вряд ли кто собирался посягать. Увидев в сумерках человека, закидывающего тяжелые мешки внутрь монастыря, Иисус, так звали сторожа, был озадачен: «Не вор… мешки-то не выносит, а через забор бросает. Странно…» Решив не утруждать себя догадками и предположениями, Иисус позвонил в полицию, которая приехала на удивление быстро и задержала ночного Санта-Клауса с подарками для монашек. В мешках обнаружили 9 миллионов долларов, которые описали и сосчитали потом в комиссарии Хенераль Родригеса: восемь с половиной сырыми купюрами, еще влажно дышащими землей, из которой их выкопал министр в своем огороде, и еще полмиллиона ювелирными изделиями известных фирм. Предпочтение государственный чиновник отдавал фирме «Ролекс».

То, что было заснято видеокамерой, установленной всего лишь пару месяцев назад, при грамотном написании сценария можно было бы растянуть на телесериал в несколько сезонов. Но, как известно, зачастую жизнь предлагает сценарии вне конкуренции с самыми талантливыми и творческими фантазиями профессионалов. В реальности это выглядело так: в сумерках летней южной ночи человек, подъехавший на черном «шевроле», настойчиво стучал в ворота. Ожидая, пока ему откроют, он начал выгружать мешки из машины и перетаскивать их к воротам. Но престарелые монашки спали крепким девственным сном, они не слышали, ни как подъехала машина, ни как стучали в ворота. Наконец, сестра Инесс, старшая из двух, поднялась и, накинув халат, вышла во двор. К этому времени находчивый министр уже перебросил один мешок и чуть было не убил Божью невесту, перебрасывая второй. Сестра Инесс отворила ему и стала довольно шустро для своего возраста помогать перетаскивать оставшиеся мешки. За этим занятием их и застал местный полицейский, невыспавшийся и небритый, – кто же может угадать, когда настанет его момент славы, с фотографией на первых полосах газет, дотошными журналистами и неминуемым повышением по службе! Неудачливый министр попытался скрыться в монастыре, объясняя перепуганным монашкам, что полицейский хочет его ограбить – отнять деньги, которые он добровольно принес на пожертвование. Сонные старушки кивали и косились на пистолет, который высовывался из-под пиджака мецената, так стремившегося замолить свои грехи и отдать на восстановление храма Господня и прочие нужды огромное состояние.

Я сидела в компании друзей и так же, как все, хлопала глазами, запивая разворачивающийся детектив красным вином.

– Вот так… это вам не швейцарские банки и не виноградники в Тоскане. Третий мир… какой-то по-детски трогательный, с милыми монашками, ворочающими мешки с деньгами. Как непосредственно, – умилялись мы.

– Да-а… вышел мужик с девятью миллионами долларов и мушкетом ночью и не подумал, что совершает ошибку своей жизни. Надо ж было не в монастырь идти, к нерасторопным девам в годах… Вот если б в синагогу мешки побросал, все были бы в доле, и полиции не пришлось бы ночью отрываться от телевизоров и кофе с булочками.

В последующие дни появлялись различные версии случившегося, соревнующиеся между собой по их нарастающей абсурдности, Монашки, вызванные на допрос, клялись Богом (на что имели заслуженное жизнью право), что знать ничего не знали, и думали, что синьор министр привез пожертвование монастырскому приходу и благотворительные подарки в мешках. Сам министр понуро тупился в пол и признавался, что да, украл, но во имя святого дела. Не корысти ради. На отца Федора из «Двенадцати стульев» он похож не был. И на доброго русоволосого Робин Гуда тоже. Гладко выбритый, с породистым полным лицом и аккуратно зачесанными редеющими волосами, похож он был на миллион других служителей государственного аппарата: от коррумпированных членов кабинетов Старого Света до их коллег из новых миров, пользующихся более примитивными технологиями присвоения бюджетных денег.

Оппозиция ликовала: в предвыборный период – видеоролик чиновника с мешками денег, и не простого чиновника, а возглавляющего Министерство жилищно-коммунального хозяйства и строительства, правой руки министра государственного планирования и инвестиций. Да, это было большой удачей. Журналисты соревновались в острословии по поводу методов распределения инвестиций, а народ ждал продолжения расследования. Ни у кого не оставалось сомнений, что усатый министр планирования и инвестиций последует прямым ходом за своим коллегой и помощником. Однако этого не случилось, он и по сей день является депутатом национального Конгресса.

Аргентинская юстиция, как пациент с диагнозом синдрома рассеянного внимания, переключилась, вместе с общественным мнением, на что-то другое, потеряла фокус, захлебнулась в расследованиях, а потом наступили традиционные неприсутственные дни в суде, совпадающие со школьными каникулами, и все адвокаты ушли в двухнедельный отпуск. Когда весь этот громоздкий, косный аппарат правосудия вернулся к работе, произошло нечто более серьезное, что подвинуло дело о мешках с деньгами с первого плана и с первых полос газет. В ванной пентхауса с видом на эстуарий Рио-де-ла-Плата был найден федеральный судья в луже крови, рядом, на полу, лежал пистолет. Судья был убит накануне предъявления собранных им за последние десять лет документов, касающихся самого крупного в истории Аргентины террористического акта и наводящих на мысль о сговоре госпожи президента с исламскими экстремистами в отношении расследования этого дела.

Глава 13. Жизнь провинциальная

Кордоба

В январе, когда в Буэнос-Айресе раскаляется и плавится асфальт от жары и влажности, единственным преимуществом остается то, что город пустеет, по тротуарам можно кататься на роликах, а водителям новеньких и недешевых машин удается наконец насладиться ими и даже полихачить вместо того, чтобы стоять в бесконечных пробках. Не являясь ни любителем роликов, ни обладателем автомобиля, я под общим порывом уехать куда-то из влажной парилки, в которую превратился город, тоже засобиралась в путь, выбрав Кордобу, вторую по величине провинцию Аргентины, расположенную в центре страны. Дополнительным бонусом послужил ежегодный фестиваль фольклора, который проводится неподалеку от одноименной столицы Кордобы (в испанском написании: Córdoba, но русские справочники называют ее Кордова, причем, непонятно почему, поскольку ни одним из правил транслитерации этого не объяснить, так что впредь я буду называть эту провинцию правильно – так, как она звучит), в живописной долине реки Коскин. Мне даже удалось найти компаньонку для путешествия, пообещав высокой и крупной москвичке Оле, которая приехала в Аргентину танцевать танго и сетовала на малорослых партнеров в Буэнос-Айресе, что в Кордобе – все как на подбор гренадеры, как и ее любимый певец Хавьер, что вскружил Ольге голову, будучи с гастролями в Москве, и что сам Хавьер тоже будет на выступать на фестивале.

Хавьер – длинноногий и широкоплечий рослый красавец с крупными ровными зубами и длинными волосами, и как будто всего этого мало, редчайшего обаяния вокалист и руководитель созданного им оркестра, был воистину сексуальным символом и спутником триумфа танго по всему земному шару! Бывший рокер, преобразившийся в исполнителя танго в собственной аранжировке, он, казалось, вобрал в себя энергию гор и рек своей неповторимой провинции и излучал ее, зажигая зал и заряжая зрителей фейерверком жизнелюбия, что уже само по себе необычно для исполнителя танго. Помимо танго в его репертуаре были песни «квартето» (разновидности аргентинского фольклора, традиционного для провинции Кордоба), которыми он каждый раз завоевывал сердца местных слушателей. Когда он, подыгрывая себе на банджо и запрокидывая голову так, что его шикарные волосы водопадом играли в свете сценических прожекторов, пел: «Не говори мне нет… нет, нет, нет!!!» – на сцену летели футболки и даже лифчики, обладательницы которых таким образом наглядно пытались доказать, что они-то уж точно не скажут красавчику из Кордобы «нет»!

С Хавьером мы были знакомы с времен, предшествующих его бешеному успеху. Я брала у него интервью, как у руководителя современного оркестра, он приглашал меня на все свои шоу, и, пока музыканты собирали инструменты после концерта, мы тихо беседовали и он отвечал на все мои вопросы.

Пообещав его Ольге, я не лукавила и даже показала ей информацию в Интернете, что Хавьер и его группа – в составе участников фольклорного фестиваля. Этот аргумент убедил мою новую приятельницу отложить решительный танго-штурм милонг Буэнос-Айреса на несколько дней и разнообразить свою поездку в Аргентину новыми впечатлениями.

Когда уже были куплены билеты и забронирована гостиница, я случайно встретилась с Хавьером на улице, и в разговоре выяснилось, что в прессе была ошибка: его оркестр выступал на фестивале в прошлом году, а в этом они не участвуют. Поразмышляв над этимологическим рядом от «не сказать правды» до «солгать» и всем, что можно разместить посредине, я, органически не переносящая вранье в любом его проявлении, правду все же огласила, но уже в комфортном «мерседовском» автобусе с хорошим обслуживанием, где нам услужливо подносили неограниченное количество красного аргентинского вина в маленьких бутылочках. Это смягчило горечь разочарования моей спутницы. Кроме того, я ее убедила, что в Кордобе все мужчины такие, как Хавьер. И даже сама в это поверила, пока убеждала слегка расстроенную Ольгу в породистости мужского населения Кордобы, запивая свое красноречие мальбеком из Мендозы.

Еще на вокзале, в современном, недавно отстроенном терминале провинциальной столицы стало ясно, что мое легкомысленное заверение относительно кордобезцев, или кордобесов, как их прозвала Ольга, совсем не лишено почвы. Все попадавшиеся нам мужчины были очень красивы, – креольская кровь, смешавшись с другими европейскими кровями, блистала великолепными образцами генетики.

Мы шли по улицам, с любопытством разглядывая смешение архитектурных стилей, от колониального барокко до неоготики, классики и ар-деко. В центре города впечатляли кварталы епархии, выстроенной иезуитами в XVII веке, но не меньшее впечатление на нас производили представители местного населения, сотворенные во второй половине XX века. Ольга заметила, что мужчин на улицах в несколько раз больше, чем женщин, и это особенно бросалось в глаза после Буэнос-Айреса, где на одного мужчину приходится около шести охотниц-амазонок. Я была довольна, что не подвела подругу.

Обедать мы отправились в традиционный мясной ресторанчик, заполненный офисными сотрудниками в белых рубашках и галстуках, отличающихся от своих собратьев из любого современного бизнес-центра вольными прическами. Похоже, в Кордобе мужская мода на длинные волосы осталась с восьмидесятых годов надолго, если не навсегда.

– Все-таки ухоженные кудри, ниспадающие на твердые воротнички накрахмаленных рубашек, смотрятся намного экзотичнее и эротичнее, чем кудри какого-нибудь рок-музыканта, носящегося по сцене с гитарой наперевес и истекающего по́том, – отметила Ольга, отправляя в рот огромный кусок стейка.

При этом она закрыла глаза и застонала от удовольствия. Весь соседний столик, за которым сидели обладатели волос разной длины, уставился на нее, закрывшую от удовольствия глаза и раскачивавшуюся на высоком стуле.

– Извините, – скромно потупилась Ольга. – У нас в России такого мяса нет, – громко сказала она на испанском. – И мужчин таких тоже, – добавила уже потише на русском.

Стоит ли говорить, что за соседним столиком возникло оживление. Сначала оттуда посыпались ожидаемые и всегда предсказуемые вопросы о том, откуда мы именно и надолго ли в этих краях, а затем к нам за барную стойку перекочевал весь состав стола, позабыв о заканчивающемся обеденном перерыве. Подобно одесситам, славящимся юмором и умением рассказывать анекдоты, жители Кордобы известны всей Аргентине, как весельчаки и остряки, прототипы для комиков, копирующих их акцент в клубах и на сцене. «Забавно говорят, как в Рязани у нас, ну, или, как это называется? – Я вспоминала из своей диссертации по лингвистике диалектов. – Среднерусский говор жителей сельской местности с характерным безударным вокализмом. Очень похоже». Удивительно, как хранится в голове абсолютно бесполезная информация…

– «Заходит Ха-а-авьер в а-а-а-аптеку, – растягивая по-местному гласные, начинает шутку наш новый знакомый, подмигивая в сторону приятеля. – Есть ле-е-ейкопластырь те-е-елесного цвета?» – «И-и-изолента прода-а-ется в скобяной ла-авке за-а углом», – отвечают из-за прилавка.

Все смеются, включая Хавьера, которого зовут негром за его смуглость, как и всех других обладателей оливковой кожи и черных волос. Теперь его очередь, и он подхватывает эстафету шуток:

– В темном переулке грабитель девушке: «Давай телефон!» Она: «Ноль четыреста сорок три пятьсот тридцать семь девятьсот восемьдесят шесть».

Все смеются и уже переводят взгляд на следующего рассказчика.

– «Тёща дорогая, вы про реинкарнацию слышали?» – «Конечно, зятёк!» – «А кем бы вы хотели быть в следующей жизни?» – «Змеей». – «Нее, два раза одним и тем же нельзя!»

Закончив обед в веселой компании и напомнив шутникам, что им пора на работу, а нам еще на концерт надо собраться, мы разошлись, обещав случайным знакомым пообедать вместе до нашего отъезда. Ольга, работавшая брокером в московской биржевой компании, с трудом приходила в себя, не переставая сравнивать своих «родных» коллег по офису с нашими новыми знакомыми, которые в перерыве между шутками успели рассказать немного о себе, о своей работе, сколько им лет.

– Да-а, какие они тут расслабленные и выглядят поэтому все так молодо… потому что не парятся, – делает вывод москвичка.

Ну что на это возразить? Мы рождены в другом климате, во всех смыслах, где серьезность ворует у нас молодость, а долгие зимы скрывают солнце, так щедро брызжущее светом и жизненной энергией в Кордобе около 300 дней в году… тут и сравнение делать неуместно.

Пройдя по пешеходным улицам Кордобы, где за старинными массивными дверями расположились бутики современных дизайнеров одежды, ювелирных украшений и предметов интерьера, мы встретились с такой же привлекательной женской половиной населения этой прекрасной провинции, и Ольга укрепилась во мнении, что все дело в том, чтобы «не париться». От встреченных нами мужчин и женщин здесь веяло таким расслабленным спокойствием и наслаждением от жизни в каждом ее моментальном проявлении, какого не встретишь ни в одной столице.

Переночевав в гостинице после посещения фольклорной пеньи, концерта, в котором участвовали исполнители, приехавшие со всей страны, мы ели свежую выпечку за завтраком, возбужденные неправдоподобно вкусной сдобой и впечатлениями предыдущей ночи.

– Так не просто красивые, а еще и талантливые все. Какие голоса! – не переставала восклицать обычно скептично-ироничная Ольга. В Кордобе с ней происходили какие-то волшебные метаморфозы: зимняя русская бледность без боя и обычной красноты, предшествующей загару, сменилась бронзоватым цветом лица, на котором сияли глаза, отражавшие красоту гор, города и человеческую красоту, неожиданно для нее встреченную в далекой аргентинской провинции.

А через час мы уже были в очаровательном городке Ла Фальда, с загадочным замком-отелем «Эден», знаменитым своими историческими посетителями, в числе которых был Альберт Эйнштейн, а в числе любезно приглашенных – Адольф Гитлер, которому готовы были предоставить апартаменты «Эдена» в качестве убежища. Добраться до Ла Фальды Гитлеру не довелось, и он не увидел пронзительно-синего неба этого уголка Кордобы, не вдохнул целебного воздуха, насыщенного отрицательными ионами, благотворно влияющими на нервную систему, легкие и общее состояние здоровья. Зато добрался туда Альфредо, бывший продавец подержанных автомобилей из Буэнос-Айреса, а ныне разменявший шестой десяток лет владелец чуть ли не более половины всей недвижимости этого чудесного городка.

Мы встретились с ним, позвонив по объявлению о продаже виллы: просто очень хотелось посмотреть на белоснежную красавицу с голубыми карнизами и ставнями, ярко-оранжевой черепицей и захватывающими дух видами на долину Пуниша. Заинтересовав Альфредо как потенциальные инвесторы из Европы, мы проникли внутрь этого, казалось, парящего над землей здания с башенкой и прошлись по его полам из испанской плитки, заглянули во внутренний дворик, выложенный андалузской майоликой, и выглянули из окна верхнего этажа на укрытую утренним туманом, как одеялом, зеленую долину. Оценив наши с Ольгой не слишком сдерживаемые восторги, как, впрочем, украшения и телефон последнего поколения моей московской компаньонки, Альфредо, видимо, почуял аромат чернил, которыми по традиции подписывают купчую в Ла Фальде, перьевой ручкой, и пригласил нас на обед в один из лучших ресторанов города. Мы согласились.

Ресторан-гриль «Дон Хулио» встретил нас улыбчивыми официантками с внешностью и ростом топ-моделей и внушительным меню, которое, впрочем, не понадобилось. Альфредо попросил принести «все как обычно», и стол очень быстро заполнился яствами, как скатерть-самобранка. Все было отменного качества, мясо, которое, похоже, еще с утра бродило по окрестным лугам, можно было разрезать ложкой. Подкопченные овощи-гриль, деревенский бездрожжевой хлеб, маринованные баклажаны, расплавленный сыр проволета с душицей и непременное красное вино дополняли застолье, которое, несмотря на свою простоту, могло бы соперничать, учитывая качество блюд и продуктов, с тем, что предлагали рестораны, увенчанные мишленовскими звездами.

Альберто отломил кусочек мяса вилкой, не прибегая к помощи ножа, и положил его в рот, закрыл глаза и, покачивая головой, как при исполнении священного обряда, стал медленно жевать, вздыхая от удовольствия.

– Вот представьте, сколько людей так и не выберутся из муравейников больших городов. Каждый день они толкаются в метро, просиживают в пробках, съедают под вечер размороженный гамбургер с безвкусным гарниром… И я так жил в Буэнос-Айресе: семья, работа… зарабатывал много, а тратить боялся. Да что там говорить… разве можно сравнить? – И он мотнул головой в сторону гор и припаркованного у ресторана «мерседеса». – Все это благодаря жене, которая решила меня бросить и уйти к моему другу. Да, тогда казалось, что после этого удара в самый под дых уже не оправлюсь. А теперь думаю: Господи Боже, так бы и прожил век винтиком в адской урбанистической машине, ничего бы не понял.

В Кордобе, куда уехал Альфредо залечивать свое разбитое сердце и раненое достоинство, дела пошли как-то сразу. Целебный горный воздух, благоприятный климат, как в температурном режиме, так и в бизнесе, помогли ему быстро найти свою нишу в мутном омуте продаж недвижимости: он занялся переделом сельскохозяйственных участков и ферм с последующим выставлением их на рынок. Бывший менеджер автосалона и рогатый супруг превратился в солидного владельца многих значимых объектов. За два года ему удалось купить гостиницу, несколько соевых полей, два дома и ресторан. В его доме появилась хозяйка: вывезенная из нищеты поселка, расположенного вблизи основного шоссе провинции, девушка лет девятнадцати. Не закончившая даже средней школы, приглядывавшая за девятью братьями и сестрами, она обладала дикой красотой и грацией лесной лани или скорее рыси и таким же чутьем на добычу. Альфредо превратил ее жизнь в ту сказку, что она видела только по телевизору, выставленному на витрине единственного в их поселке магазина электроприборов. Замирая перед экраном, она смотрела на женщин из сериалов, которые жили в красивых домах и спали в кроватях таких огромных, что можно было лечь поперек. Когда Альфредо привел ее в первый раз к себе в дом, она легла поперек его королевской кровати, закрыла глаза и поняла, что Пресвятая Дева ее услышала: никогда больше она не будет спать на старом продавленном матрасе в комнатушке, заставленной двухъярусными кроватями для младших сестер.

Альфредо долго рассказывал нам о преимуществах жизни в Ла Фальде, одобряя наш выбор, – мы пообещали ему не затягивать с ответом и сообщить о своем решении сразу же по приезде в Буэнос-Айрес. Деньги, что мы предлагали ему за обед, он брать категорически отказался и даже обиделся, когда мы попытались настоять.

– Когда купите дом и переедете, на вареники меня пригласите с борщом, – проявил он осведомленность в русской кухне.

А потом, по дороге в гостиницу, он завез нас к себе. Мы зашли в просторный дом, из каждого окна которого открывались виды на горы, долину и озера, как иллюстрация к его рассказу об удавшейся жизни. Пока мы ходили по комнатам, разглядывая монументальный камин, облицованный зеленым малахитом с декоративными украшениями над ним, стильную мебель из красного дерева местной породы квебрахо-колорадо, бронзовые люстры, на хрустале которых поигрывало садящееся за сьерру солнце, за нами неотступно следили большие, широко расставленные карие глаза трофейной жены Альфредо, которая, поздоровавшись с нами при входе, осталась перебирать голубику для варенья на патио. Ее изящно вырезанный профиль и точеный силуэт на фоне лиловых гор и сочного синего неба Ла Фальды был самым лучшим украшением в доме Альфредо и в его жизни.

Мардель

Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены? Р. Рождественский

У каждого города есть свой запах. Неповторимый, как у каждого человека. По запаху, говорят, мы влюбляемся. Активизируются рецепторы эндорфинов в носу, и вот, еще только вдыхая любимый город, мы в его власти, мы хотим вернуться, оттягиваем дату отъезда или, в случае таких экстремалов, как я, остаемся в нем жить.

Мар-дель-Плата пахнет морем, цветами, свежеиспеченной сдобой и кондитерскими изделиями. Ближе к порту к этому букету примешивается запах сырой рыбы и жирных морских котиков, периодически вылезающих из холодных вод Атлантики погреться на камнях. А когда на раскаленные от летнего солнца камни тротуаров падают крупные капли дождя, весь город пахнет горячим морским камнем, добываемым здесь же, в Мар-дель-Плате, и одевшим город в серый цвет средневековых замков. Из этого камня строят дома – шале, как называют здесь частные коттеджи, мостят им тротуары и набережные и используют его в интерьерах. На тротуарах камень прорастает травой на стыках несимметричных плит, и это создает самое приятное покрытие для бесконечных прогулок по Счастливому, как его называют аргентинцы, городу.

Ощущение, что я попала в детство, в семидесятые, приходит не только от запахов. Витрины кондитерских и обувных магазинчиков, игровые залы с автоматами, карусели и светомузыкальные установки уносят в далекие годы поездок в Ялту, Евпаторию и Мисхор. Даже очереди в самые дешевые кафешки, состоящие из супружеских пар, одергивающих своих отпрысков, которые просят розовую сахарную вату, продающуюся рядом на тротуаре, похожи на очереди в столовые крымских курортных городов в разгар сезона.

На лето сюда съезжается вся Аргентина, и маленький городок с шестьюстами тысячами коренного населения разрастается до двух миллионов, а за весь год Мар-дель-Плата принимает более восьми миллионов человек.

Жители Марделя, как они для краткости называют свой город, но не всегда прощают эту фамильярность приезжим, жалуются, что не могут попасть в любимые кафе и рестораны, где безлюдной зимой они сидят по выходным, читают газеты и неторопливо попивают кофе, созерцая океан, который никогда не бывает одинаковым, ни по цвету, ни по волнам. Но вместе с туристами жизнь здесь оживляется, и все работает чуть ли не 24 часа в сутки; грохочут дискотеки по ночам и заполняют улицы такси; люди зарабатывают за сезон свое неторопливое распитие кофе все остальное время года.

В Марделе есть все: дзеновское безмятежное спокойствие природы, почти безлюдной стихии в зимние месяцы и оживленный ритм большого города с неоновыми афишами последних спектаклей и гастролей в период летних отпусков, пасхальных каникул и длинных праздничных выходных. Международный кинофестиваль и фестивали кулинарии, джаза, пива, шумные уличные фейерверки и ярмарки, летающие парапланы, водные мотоциклы и непременные надувные лодки-бананы чередуются с опустевшим пляжем, чистыми, немноголюдными улицами и читающими газеты за чашечкой кофе местными жителями с характерным загаром. И только сёрферы, одержимые и фанатичные, весь год покрывают океан черными точками гидрокостюмов, согревающих их в ледяной воде Атлантики.

Открыла я для себя этот городок после того, как мне надоел шумный, грязный и перенаселенный Буэнос-Айрес. Захотелось чистоты во всем: чистоты воздуха, воды, горизонта, улиц и в особенности – в человеческих отношениях, что казалось невозможным среди постоянно лгущих портеньо. Пока ехала 400 километров в автобусе дальнего следования из столицы на побережье, в голове, откуда-то через эпохи и десятилетия, выплыли стихи Рождественского: «Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены?» Как странно устроен мозг, выуживающий из своей бесконечной базы данных подходящие иллюстрации к мимолетным ощущениям. Действительно, хотелось и тишины, и чистоты. И поскольку попала я в первый раз в Мардель зимой, то нашла там и то, и другое.

Поразило обслуживание в ресторанах и кафе: красивые молодые люди обоих полов, похожие на модели, ласково улыбались, ненавязчиво шутили и, ничего не путая, быстро приносили то, что я заказывала, – в красивых тарелках, с изящным декором из зелени или сиропных струек. Меня охватили благодать и спокойная уверенность в том, что я нашла свое место на земле.

Из разговоров выяснилось, что большинство молодых красавцев и красавиц, работающих в системе общепита или гостинично-торговом бизнесе, живут в городе по причине их общей и всепоглощающей страсти к серфингу. Серфинг-зависимость не уступает тангомании, и съезжаются сюда любители этого вида спорта так же, как и тангеросы со всего мира в Буэнос-Айрес. Проводя все свое свободное время в покорении волн Атлантики, они с готовностью и, главное, с доброжелательной радостью счастливых и увлеченных людей исполняют свою работу, обеспечивающую им этот образ жизни, и от мощной энергетики, которой их наполняет океан, обслуживание в Мар-дель-Плате находится на объективно высоком уровне по всем мировым стандартам и показателям. Принимать блюдо из рук благодарного судьбе атлетически сложенного красавца, согласитесь, куда приятнее, чем от особы средних лет с несложившейся судьбой и карьерой или честолюбивой начинающей актрисы на грани нервного срыва после неудачных кастингов.

За углом дома, который я сняла на межсезонье по неправдоподобно низкой цене, был маленький продуктовый магазинчик. Он практически всегда полон людей, вне зависимости от времени года. Магазин держала семья: муж, жена и улыбчивый бородатый сын. Впрочем, улыбчивы тут все: и хозяева магазина, каждый день открывающие двери для своих постоянных и случайных посетителей, и сами покупатели – туристы и соседи по району, приходящие сюда на протяжении многих лет. Здесь никто не спешит, раздаются добродушные шутки, над которыми долго смеются. Вот, полная женщина в бигудях делится рецептом рататуя с пивным соусом, ее не перебивают, кто-то переспрашивает, уточняет. Тут она вспоминает, что оставила молоко на включенной плите, драматично восклицает и выбегает из магазина, на ходу попросив посчитать ее покупки. Чем-то это мне напоминало магазин в деревне Бихтеево по соседству с дачным поселком, где прошло мое детство. Там тоже все всех знали и никто не торопился. Поход в сельпо, куда завозили продукты раз в неделю, был уже сам по себе событием, практически выходом в свет. Правда, ассортимент там был совсем другим. Ну впрочем, прошло немало лет. В Бихтеево серые куски грубого мыла лежали по соседству с такими же серыми кирпичами хлеба, и то и другое представляло собой самый популярный, востребованный товар вместе с консервами кильки в томате, тушенки и баклажанной икры (колбасу разбирали за полчаса и затем неделю ждали следующего завоза). В магазинчике на улице Гарай непонятным образом умещалось абсолютно все: от свежеиспеченных «половинок луны» и прочей сдобы и хлеба до молочных изделий, соков, сосисок, фермерских яиц, разных соусов, сыров, ветчин и всего, что может понадобиться как для готовки, так и для встречи неожиданных гостей, когда надо на скорую руку собрать на стол.

– Как дела, Руса? – приветствует меня Ракель, хозяйка магазина, в фартуке, туго обтягивающем ее огромные груди. – Сколько сегодня пробежала? На полдюжины медиалунос?

Ракель помнит, что я ей говорила: плюшки покупаю, только если в этот день сделала ударную пробежку вдоль океана, по набережной. Ну как после такой пробежки и такого обслуживания не купить аппетитные, еще хранящие тепло духовки золотистые булочки, «половинки луны», которые даже моя кошка предпочитает всем рыбным консервам?

На вернисаже в Мар-дель-Плате, который тянется вдоль набережной, самом людном месте города, попадаются удивительные вещи, как старинные, так и кустарные шедевры местных рукодельцев. А еще здесь попадаются удивительные люди.

Рикардо избороздил моря и океаны вдоль и поперек за свою долгую моряцкую жизнь, а сейчас, будучи на пенсии, продает сделанные им из алюминиевых консервных банок мебельные гарнитуры: в них миниатюрные стулья, пуфики, диваны. Работа почти ювелирная, минимальные затраты, но больше всего ему нравится продавать свои изделия и разговаривать с покупателями. Стратегическое местоположение лотка #36 идеально: когда Рикардо не занят продажей, он любуется на океан, отражающийся в его глазах. Он рассказывает о своих плаваниях, и кажется, что цвет его глаз меняется в зависимости от моря и порта, о котором ведет речь: от лазурно-голубого, когда вспоминает о плаваниях в зоне Карибов, до серо-стального, когда развлекает меня историями о посещении Мурманска и Ленинграда в семидесятых. «Самое красивое, что я видел в этой жизни, – говорит он и тут же уточняет, – после моря, конечно… это русские женщины». Я покупаю у него стульчики, и, пока рассматриваю удивительные лампы, сделанные из морских раковин на соседнем прилавке, Рикардо упаковывает весь остаток своего товара, который купила у него темнокожая туристка. «Самое красивое в этой жизни, – говорит ей моряк, – это женщины с эбонитовым цветом кожи, мы с ними пили ром, пережидая цунами на Ямайке». Аргентинец, будь он моряком на пенсии или молодым ловеласом на милонге, в своем ДНК спрограммирован одинаково.

Товар продан, но Рикардо не спешит домой. До дома – час дороги на автобусе, и там не слышно и не видно моря, только пыль, что поднимается столбом от проехавшего автомобиля, да лай соседских и бездомных собак. Он живет один, и его моряцкой пенсии едва хватает на пропитание и оплату маленькой квартирки в бедном районе, где улицы не асфальтированы и не проведен газ в дома, – его надо покупать в баллонах, а цены на них выросли в несколько раз за последние годы. Но Рикардо отнюдь не жалуется. Ведь именно нужда заставила его придумать этот бизнес кукольной мебели из банок из-под кока-колы или бытовой химии; он их обшивает материалом и набивает ватой, а из обрезков делает элегантные ножки и спинки стульев и столов. Время, затраченное на каждый стул, не говоря о дороге и прочих, хоть и минимальных, но ощутимых его карману расходах, окупается и оправдывается скромным дополнительным доходом, который идет на сведение концов с концами. «Но самое главное, – признается моряк, – эта работа стала моей жизнью. Мне можно позавидовать: я целый день смотрю на море и дышу им. А иногда выдается особо удачный день, и я его провожу в разговорах с красивой сеньоритой», – он подмигивает мне, собирая лучиками морщины на загорелом обветренном лице морского волка и донжуана.

У соседнего лотка завязывается обсуждение последних новостей недели, говорят о результатах выборов в США, затем, как обычно, разговор переходит на аргентинских лидеров. Но политика не интересует Рикардо. Пожав плечами и посерьезнев, он мне говорит напоследок: «Есть всего лишь два типа людей: морские души и все остальные». И все мне становится понятно теперь, и знаю, как отвечать на вопросы удивленных друзей из разных стран, которые меня спрашивают, почему я исчезла в никуда и забралась на край земли одна. Мне все объяснил старый морской волк, в глазах которого навсегда отразился океан: по его теории, я – не из остальных.

Так тянулись безмятежные дни в Марделе, как будто в замедленной съемке, где обозначен каждый момент и наполнен солнцем, морем и теплом никуда не спешащих людей, пока мне не повстречался Джузеппе, и жизнь вдруг стала похожа на совсем другое кино.

Глава 14. Длинные руки мафии

Монашки купались в море в длинных юбках, облепивших их на удивление – кто бы мог предположить – стройные бедра. Сбежав со службы в своих серых шарфах, повязанных поверх белых платков, они плескались в океане, играя с пенными волнами точно так же, как девицы в стрингах и треугольничках купальных бюстгальтеров. Все это пестрое разнолюдье пляжа – дети, собаки, толстые матроны с термосами горячей воды для мате, стройные атлеты-спасатели, моделеобразные современные Венеры и католические монахини – сосуществовало в Счастливом городе в своей особой абсурдной гармонии.

Я смотрела на пляжных обитателей с завистью человека, которого отвлекают от такого естественного на побережье занятия, как дольче фар ньенто, – знаменитое итальянское определение ничегонеделанию. Вместо купальника и вьетнамок на мне были умеренно строгое платье и босоножки на каблуках. Проведение драгоценных пляжных часов за работой или отсиживанием в очередях различных бюрократических учреждений должно зачитываться в карму и искупать многие грехи, утешала себя я.

Когда я пришла по указанному адресу в офис агентства недвижимости, дверь оказалась закрытой, а табличка на ней оповещала, что все ушли на обед, который продлится два часа. Догадаться, где происходит этот обед, было несложно, но раз уж я была не по-пляжному одета, пришлось побродить по немногим открытым в обеденное время магазинчикам и затем усесться в тени роскошной акации пить кофе с воздушно-легкой сдобой, тем не менее обладающей столь же немереным количеством калорий, как и обычные булки. Моя сила воли, не очень-то закаленная и в обычных условиях, в летнем курортном городе таяла, как мороженое, что я обычно покупала и не успевала съедать до того, как оно начинало стекать липкими струйками по пальцам, на платье и в итоге на тротуар, раскаленный летним солнцем.

Мраморный столик бистро, за который я уселась, обслуживала немолодая аргентинка; она так вкусно мне рассказала про все достопримечательности ланч-меню, что захотелось всего сразу. Но я ограничилась капучино с амаретто и нежнейшим лимонным пирогом с безе и попросила ее принести мне газету.

Новости дня были не такими сладкими, как мой шикарный десерт, заменивший обед. На первой полосе было лицо президента со свежим силиконом в губах и наращенными волосами в стиле прически выпускницы средней школы. Г-жа Кирчнер боролась с хищными и зловредными хэджевыми фондами, которые она называла «коршунами и ростовщиками» и которые почему-то настаивали, чтобы Аргентина все же вернула долг в сто тысяч миллионов долларов. Президент возмущалась этой несправедливостью, обосновывая свое возмущение тем, что лично она ни у кого в долг не брала и что за предыдущее правительство расплачиваться не намерена. С позиций этой железной логики, горячо поддерживаемой в стране, где получить одолженные взаймы друзьям или родственникам деньги нередко становится проектом всей оставшейся жизни, Кристина давала пресс-конференцию журналистам, жалуясь на жадность американских кредиторов, мировой империализм, засилье корпораций в политике и прочие бедствия современного мира.

Накануне вечером по всем каналам показывали митинг «в поддержку президента». Кристина взывала к скандирующей толпе, привезенной на специальных автобусах, и изображала жертву несправедливости. Смуглые люди, в свою очередь, изображали преданность, восторг и поддержку на протяжении всей длинной речи президента, прерывая ее время от времени распеванием куплетов наподобие частушек:

Вперед, вперед, Кристина! С тобою Аргентина!

Закончила свою речь госпожа президент драматичным, но уже не новым предупреждением о том, что «на севере» замышляли недоброе. Как и в предыдущих выступлениях, «севером» в ее туманном намеке была отнюдь не провинция Сальта, что граничила с Боливией, и не сама Боливия, а страна широтой намного выше. И хотя там, в далеких Штатах, мало кто слышал о современной Жанне Д’Арк, борющейся с их кредиторами, деньги свои американцы все же хотели получить, что они и объяснили уполномоченным президента, приехавшим на переговоры. В воздухе висело, а в прессе читалось слово «дефолт», хорошо знакомое аргентинцам с 2001 года.

Кофе допит, мне пора было идти. По моему кивку подошла официантка с чеком и, как оказалось, визитной карточкой «сеньора, который хотел бы пригласить вас поужинать в свой ресторан». Обернувшись, я увидела сеньора и сразу поняла, что он не местного происхождения. Хороший европейский костюм по моде нынешнего сезона, впечатляющие часы на загорелой руке, элегантный перстень с черным камнем и толстая золотая цепь, блестящая в открытом вороте дорогой рубашки. Слегка редеющие со лба светлые волосы, смуглая кожа и зеленые глаза делали его лицо вполне привлекательным, а небольшой шрам на левой щеке – мужественным. Он сидел, высоко забросив ногу на ногу, с газетой, так же как и я, и с чашечкой кофе, которую он слегка приподнял в воздух, приветствуя меня. Хммм… в каком фильме я это уже видела? Ах да, пожалуй, во всех!

Визитка ресторана «Пьетро» принадлежала Джузеппе Мецино О’Мастичело, и я оказалась права: на берега аргентинской Атлантики он передислоцировался с наикрасивейшего места на земле, Амальфитанского побережья Южной Италии, из города Сорренто. В двух словах Джузеппе мне объяснил, что его итальянский ресторан в Мар-дель-Плате один из лучших в Аргентине и что он будет рад видеть меня в нем в любое время, ибо ему очень приятно собирать у себя интересных людей. Внимание Джузеппе я привлекла своим акцентом во время длинного разговора по телефону.

После неизбежного при встрече двух иностранцев вводного диалога «откуда ты, как давно и что делаешь в Аргентине», узнав, что я из Москвы, при американском гражданстве и с внушительным списком стран и городов, где мне довелось проживать, Пепе, как он просил его называть, внимательно посмотрел на меня, как бы оценивая реальную ситуацию, и понимающе спросил:

– Скрываешься? – Несмотря на мой смех, он продолжил разглядывать меня, прикидывая в уме, от кого и почему.

Мне надо было идти, и мы решили созвониться, чтобы договориться об ужине в его ресторане, который он скоро собирался закрывать до следующего сезона, поскольку аргентинскую зиму проводил в Сорренто, и его ресторан ждал вместе со всеми тепла, лета и очередного наплыва туристов, которые привозили в город жизнь. Жил Пепе на две страны и на широкую ногу, судя по часам и чаевым, что он оставил официантке за кофе и оказанную услугу.

Уже дома я нашла Джузеппе в социальной сети, и он мгновенно принял меня в контакты. Я зачиталась признаниями людей из различных стран, но больше всего из Мексики, Колумбии, Панамы и американского Майами, о том, каким необыкновенным человеком являлся Пепе. Прямо всеобщий крестный отец, подумалось мне, и, любопытства ради, я решила связаться с ним, чтобы договориться об ужине.

Столь простая, казалось бы, цель была достигнута лишь через несколько дней, и не потому, что я навязчиво звонила, а Пепе не мог говорить или не хотел меня приглашать. Мы обменивались сообщениями по телефону, он был рад, что я согласилась с ним поужинать, мы договаривались созвониться, и он повторял свое приглашение, но, когда я перезванивала, абонент был недоступен. Не раз Пепе задерживался на совещаниях до одиннадцати часов вечера и, пламенно извиняясь, переносил нашу встречу.

В очередной раз, когда он мне написал, что перезвонит, как только закончит встречу, я пошутила: «Это встреча Коза Ностры? В Мар-дель-Плате проводится симпозиум сицилийской мафии?» Пепе не оценил моего юмора и не ответил ни смеющейся рожицей, ни его обычным «ха-ха» – он коротко и по-деловому предложил заехать за мной через полчаса. Едва я успела переодеться, как с точностью кремлевских курантов к дому подъехал серебристый новенький «мерседес» S-класса, столь непримечательный и обычный в Москве, но вызывающий любопытные взгляды и разглядывание того, кто сидит за рулем, в Мар-дель-Плате.

Первое, о чем я вспомнила, зайдя в «Пьетро», были мои шутки про Козу Ностру и конгресс сицилийской мафии, не одобренные Джузеппе. Стены ресторана были выкрашены в темно-зеленый цвет, а потолок и переплеты окон – в черный, что гармонировало с зелеными скатертями на столах, черными, сложенными в пирамиды салфетками на тарелках и черно-белыми шашками мозаичных полов. На стенах были развешаны портреты Марлона Брандо в роли крестного отца и его знаменитые цитаты вроде: «Месть – это блюдо, которое подают холодным» или «Оставь пистолет. Захвати пирожные». Разглядывая фотографии и цитаты, я думала: что это? Остроумная реклама? Блестящая находка маркетолога? Но некоторые изречения наводили меня на иные предположения. Например, что в каждой шутке есть только доля шутки… Я продолжала разглядывать надписи: «Друзей надо держать близко, а врагов еще ближе», «Кровь остается кровью, и ничем другим ее не заменить». Была даже одна фраза, авторства Оноре де Бальзака, которую любил повторять Дон Корлеоне: «За каждым большим состоянием кроется преступление». Однако больше всего меня поразил портрет самого владельца ресторана, выполненный маслом, под которым красовалась цитата из «Крестного отца» на итальянском языке: «С тех пор как мне исполнилось двенадцать, всегда находится кто-то, кто хотел бы меня убить».

Все эти декорации соседствовали с фотографиями развеселых пиров-застолий с участием знаменитостей. У одной звездной телеведущей, любимицы всей Аргентины, не без гордости поведал мне хозяин, в ресторане был даже свой, забронированный на весь сезон столик. Он кивнул на фотографию, где был запечатлен с Миртой Легран, элегантной миниатюрной дамой, иконой аргентинского кинематографа и телевидения, о возрасте которой ходили и легенды, и шутки, а также слухи о ее флиртах и романах, в том числе с генералом Пероном в начале пятидесятых годов прошлого века. Ну да кто же теперь это подтвердит или опровергнет? Мирта пережила всех свидетелей.

Пепе познакомил меня с метрдотелем, высокой и красивой блондинкой, а сам ненадолго отлучился, извинившись. Она оказалась русской, из Пятигорска, но, несмотря на мое удивление и попытку перейти на наш родной язык, ограничилась фразой приветствия и как-то очень деликатно и элегантно дала мне понять, что не расположена к фамильярности. Излучая голливудскую улыбку, она провела меня к столику и сказала, что Пепе распорядился принести мне шампанское на аперитив.

Мой новый знакомый появился через десять минут, порекомендовал мне лучшие блюда и, снова извинившись, сказал, что присоединится, как только закончит встречу. Он даже ругнулся слегка, что дела отрывают его от ужина в столь приятном обществе, то бишь в моем. Я сказала, чтобы он не беспокоился, и погрузилась в чтение увесистой кожаной папки меню, в котором было абсолютно все и, как оказалось позже, отменного качества. Сделав заказ, я стала рассматривать посетителей.

В ресторан стекались актеры после гастрольных спектаклей. Я узнала известную примадонну сцены, сидящую с подругами-актрисами в театральном гриме, с наклеенными ресницами, в обществе молодых мужчин-поклонников и старых театральных мэтров. Были здесь и пронырливые представители желтой прессы, разогревающие свой охотничий азарт шампанским в ожидании подходящего момента. Один из них быстро подбежал ко мне, стараясь опередить своих коллег:

– Такая очаровательная сеньорита и ужинает одна в этот поздний час? – зарокотал он, всматриваясь в меня и пытаясь определить, кто я такая. Видимо, за столиком хозяина сиживала не одна местная знаменитость. Он протянул мне визитную карточку и представился: – Кристиан Перейра, журнал «Люди». Извините меня, бога ради, не сплю третью ночь уже… крутится в голове, но никак не вспомню: в какой пьесе я вас видел? В театре «Одеон», не так ли?

Ответить я не успела, так как между нами вырос Пепе, до этого сидевший за дальним столиком в углу с каким-то длинноволосым типом.

– Ну, ты даешь, Крис, не позорься уж, старина. В «Одеоне»! – передразнил он фотографа. – Сегодня у нас в гостях Голливуд! И отвали давай, а? Тоже мне… папарацци провинциальный…

– Ах, ну конечно же! Прошу прощения, такая жара стоит… и столько работы… – пробормотал Кристиан, пятясь назад, так и не поняв по тону Пепе, шутил ли он, или говорил правду.

А Пепе сел напротив меня и сказал, что наконец-то завершил на сегодня все дела. Мы болтали, я уже съела основное блюдо, и мне принесли выглядевший как произведение искусства десерт, в то время как Пепе только принялся за семгу с трехцветным гарниром из тыквы, авокадо и картофеля.

Я похвалила кухню, и Пепе подробно рассказал о своем деле. Все продукты, кроме рыбы местного улова, пасущегося неподалеку аргентинского мяса непревзойденного качества и сезонных овощей и фруктов, он привозил из Италии: макаронные изделия, оливковое масло, специи, даже муку. Повар был настоящим сицилийцем, с усами, как у Сальвадора Дали, и руками волшебника. О том, что он превосходный мастер, было понятно и без подробного рассказа Пепе о том, чего ему стоило переманить его из престижного ресторана в Неаполе. Чего только стоили одни украшения – все эти розочки из помидорок-черри и рисунки разноцветными соусами по краю тарелки, к которым шеф относился так же серьезно, как и к самому вкусовому качеству блюд. Ресторан по праву пользовался славой одного из лучших гастрономических заведений города, а Марделю было чем похвастаться перед гурманами!

Народ уже расходился, Пепе закурил сигарету, и нам принесли его любимый «Гран Марнье».

– Сколько тебе лет? – неожиданно спросил он.

Я ответила какой-то банальной женской уловкой, чтобы не называть возраст.

– Мне пятьдесят четыре, – быстро сказал он, и я с облегчением, что он старше, призналась ему, что мне уже исполнилось пятьдесят, приготовившись к его изумлению: мне никто не давал моего возраста.

– Классно выглядишь! – Он удивленно повел бровью, и мне понравилось, что я казалась ему моложе.

– А мне, вообще-то, сорок два, – по-детски довольно, что ему удалось меня провести, подхихикнул Пепе.

– Что?!

Я даже не знала, что и сказать… на сорок два он точно не выглядел, но Пепе протянул свои права, с фотографией и датой рождения.

– Поверила? – Он засмеялся. – Ладно, у меня назначен курс лазера в Италии по приезде, один шрам я уже убрал, сейчас этот. – Он дотронулся до щеки. – Ну и общее омоложение заодно сделаю. Хочешь? – Пепе подмигнул мне, все еще забавляясь тем, как ловко выведал мой настоящий возраст.

Потом он стал расспрашивать меня о Москве: ему очень хотелось открыть там ночной клуб, но я свернула разговор в другое русло:

– Ты женат?

Пепе отрицательно покрутил головой.

– Дети?

– Нет. – Он покрутил головой еще более грустно. – Мне нельзя. Не могу.

Я вопросительно уставилась на него, не зная, продолжать ли эту деликатную тему, но мне было любопытно. Сейчас, когда медицина шагнула так далеко, что семидесятилетние мамаши, качающие близнецов в морщинистых руках, и семьи из двух пап или мам стали едва ли не нормой, состоятельному человеку говорить о проблемах с деторождением было как-то странно.

Видя мое недоумение, Пепе пояснил:

– Сейчас люди не те пошли. Нет уже никаких кодексов. Не смотрят, что дети… Я не могу подвергать опасности близких, лучше, когда нет семьи…

От такого признания я поперхнулась тирамису. А Пепе продолжал рассказывать. В прошлом году умер его папа, который был главой неаполитанской мафии Каморры, и вот теперь этот титул – «ля копола» – перешел ему.

– А это, сама понимаешь, накладывает обязательства.

Помимо ресторана в Мар-дель-Плате, Пепе был владельцем судоверфей в Сардинии, яхт-клуба в Сорренто, а каждой из своих сестер, о которых теперь, после смерти отца, ему приходилось заботиться, он отдал по рыболовецкому флоту, корабли которого промышляли вдоль всего Амальфитанского побережья и обеспечивали рынок Калабрии и Сицилии практически на эксклюзивных правах.

– Так мне спокойнее. Если что со мной случится, девочки устроены и племянники в хорошем деле.

Я слушала Пепе и не могла оторвать взгляда от шрама на его щеке. Почему-то сейчас он стал более заметным. Вспомнила, как он спросил при нашем знакомстве, от кого я скрываюсь, узнав о запутанной географии моей жизни и наличии разных паспортов, и подумала, что это скорее похоже на его ситуацию.

Как будто прочитав мои мысли, Пепе продолжил:

– Но мне уже надоела эта жизнь, слишком много ответственности и риска. Я решил политикой заняться. Почему нет? Здесь спокойно, не стреляют. Я лоббирую кандидата на выборах. Обеспечиваю ему лояльность и поддержку местного капитала. Будем ставить своего президента. Завтра у меня как раз собрание с самыми влиятельными семьями в Мар-дель-Плате, владельцами пятизвездочных отелей, порта.

– И кого ты продвигаешь? – выдохнула я, раскрасневшись от любопытства и моего любимого шампанского «Дон Давид».

Пепе без заминки назвал имя одного из основных кандидатов, пояснив, что сначала работал с другим, но этот в итоге оценил «лояльность и поддержку» в более высоких цифрах.

Мои домыслы о недоговоренном принимали форму телесериала, все то, что я сейчас услышала, мне казалось больше похожим на творчество Марио Пьюзо, чем на реальную жизнь, частью которой являюсь и я, сидя сейчас с Пепе в его ресторане, рассматривая его шрам и внимая откровениям киллера.

– Послушай, а почему ты мне все это рассказываешь? – спросила я, подумав, что меня так просто не провести и что, скорее всего, эта его бравада – не более, чем фантазии итальянского мальчика, игравшего в детстве в мафию так же, как русские мальчики играли в войну с фрицами. – Ведь мы совсем не знакомы. Откуда ты знаешь, что я… скажем, не любовница Макси, сына президента? Что я не позвоню ему этой же ночью, чтобы все рассказать, что от тебя услышала? Или еще кому-нибудь?

Он посмотрел на меня долгим взглядом, и было не совсем понятно: он просчитывает вероятность того, что я только что сказала, или хочет соблазнить меня, – но меня охватило волнение.

– Моя милая рогацца, – улыбнулся Пепе, выдержав паузу, – кто же тебе поверит? Ты слишком умна, чтобы рассказывать небылицы своим любовникам. Кстати, у тебя есть любовник? Правда? Вот это мне не нравится. Пошли-ка лучше в «Флоридиту» пить мохито.

И, приподнявшись из-за столика, он взял меня за руку с видом человека, который не спрашивает, а сообщает о дальнейшем совместном плане действий. Но я уже была не в состоянии вмещать в себя новые впечатления ночи, мне казалось, что еще одна история, еще одно признание или эпизод, и я, как графин, в который по невнимательности перелили воду, растекусь эмоциями, к тому же подогретыми алкоголем. Мне хотелось остаться одной и все обдумать. Пепе не настаивал, отвез меня домой, галантно поцеловал руку, когда я выходила из «мерседеса», и учтиво подождал, пока я не помахала ему, уже открывая подъездную дверь, затем подмигнул фарами и исчез в темной южной ночи, оставив меня почти сомневаться в ее реальности. На следующий день он учтиво поинтересовался по телефону, хорошо ли я провела время накануне, и был очень мил, даже трогателен, как обычно путая в эсэмэске испанские, итальянские и английские слова.

Мне все же хотелось попасть в известный кубинский клуб-ресторан, куда он звал и где всегда были очереди на входе, которые я обходила стороной. «Флоридита» славилась красивыми девушками, экзотическими коктейлями и официантами с внешностью королей подиума и больше напоминала заведения Майами-бич, чем оригинальный клуб в Гаване, прославленный Хемингуэем. Мы попали туда двумя днями позже.

Нырнув в темноту, вздрагивающую неоном, как бегущий по темным аллеям парка атлет огоньками на кроссовках, мы встретились с громилой необычных для местного некрупного населения размеров. Спираль рации за его ухом свидетельствовала о классе заведения, где вышибалы были оснащены не только мускулами, но и современной технологией. Мы были старше большинства посетителей, но мне показалось, что радушный прием, который нам оказали, был все же не из уважения к нашему почтенному возрасту. Охранник-великан что-то передал по рации, и к нам тут же выскочил оживленный то ли метрдотель, то ли сам хозяин заведения, – я так и не поняла, – но радовался он, приветствуя Пепе, не меньше, чем при встрече любимого брата или известии о получении премии. Пока он лучезарно рассыпался в комплиментах мне, а я улыбалась и что-то отвечала, я и не заметила, как мы с Пепе оказались за столиком в самом удобном и уютном месте у окна, неизвестно откуда появившемся в переполненном ресторане клуба. Столик моментально, будто скатерть-самобранку расстелили, покрылся закусками, аппетитными свежеиспеченными булочками и хрустящими кростини, а внимательный официант спросил, что мы будем пить, и, предвосхищая ответ, слегка приподнял бровь: «Как всегда?» Пепе пояснил, что только у них есть какое-то необыкновенное вино из маленького эксклюзивного виноградника Мендозы, которое я непременно должна попробовать и оценить. Официант ушел за вином, а к нам вышел шеф-повар, оказавшийся таким же красавцем, как и прочие сотрудники заведения (исключая громилу с рацией). Радость, с которой шеф приветствовал Пепе, мне показалась более искренней, чем у метрдотеля. После ее изъявления он перешел к описанию тех блюд, которых не было в меню и которые он собирался приготовить для нас лично, дав понять, что это лучшее, на что он способен. Ну как тут спорить? Мы согласились на все и принялись за закуски. Вскоре принесли теплый салат с козьим сыром и тигровыми креветками в кисло-сладким соусе, приправленный маракуйей и кинзой, и баранину с розмарином, нашпигованную грибами портобело и украшенную карамелизированными колечками лука. Сочетание экзотических вкусов было бесподобным, каждый играл своим ароматом, создавая восхитительный букет удовольствия во рту. Я не могла оторваться, но, впрочем, заметила несколько длинноногих девиц у бара, провожающих долгими взглядами каждый кусочек еды, который Пепе отправлял в рот.

Беседы, а точнее, откровений Пепе, которых я и опасалась и ждала одновременно, не получилось, – в клубе гремела сальса, и мы обменивались мнениями о танцующих и восторгами от блюд шефа. Он, кстати, появился, чтобы спросить, все ли нам понравилось.

– Фантастика! Безумно вкусно! – перекрикивая музыку, воскликнула я. – А как называется ваш салат? Могу я его заказать, если приду сюда одна в следующий раз? Или с друзьями? Я бы только ради него сюда и ходила.

Мне искренне хотелось сделать ему комплимент и закрепить за собой право наслаждаться его искусством на эксклюзивных правах – такого восхитительно вкусного блюда я и правда никогда не пробовала, но красавчик-повар, прежде чем ответить, вопросительно взглянул на Пепе, как бы оценивая степень моих отношений с сидящим за столом боссом: как он прореагирует на мои планы ходить по клубам одной или с друзьями? Он слегка помедлил, выбирая правильный в этой ситуации ответ, но Пепе уже одобрительно улыбался:

– Конечно. Рафа тебе и твоим друзьям и не такое приготовит.

Рафа, или Рафаэль Фарини, весьма известный кулинар (позже я навела справки), повернул голову ко мне, отражая на своем лице улыбку Пепе, приняв ее как сигнал для любезного ответа:

– В любое время, сеньорита. Сегодня это был экспромт, но для вас я всегда буду рад его повторить. Или же попробую удивить вас чем-то другим, не менее изысканным. Вам понравится!

Пепе остался доволен его ответом и моими восторгами. Он попросил счет у официанта, и тот удалился, но очень скоро вернулся и сказал, что никаких денег не надо, – заведение угощает. Пепе стал настаивать, но официант, помотав головой, сказал, что его босс запретил ему выставлять счет. Добродушно хохотнув и пожав плечами, – мол, ну что я могу поделать с ними? – Пепе не стал спорить, оставил чаевые, с лихвой покрывающие счет, и мы вышли на улицу.

Ночь была удивительно теплой, хотя уже началась осень; несмотря на позднее время, на улицах было много людей, всем хотелось продлить лето, испить его до дна, не пропустив ни одного из подаренных напоследок солнечных дней и безветренных ночей, ведь скоро все это сменится шквалистыми порывами ледяного антарктического воздуха. Я смотрела на прохожих, а Пепе, казалось, витал в своих мыслях, которыми он со мной вскоре и поделился:

– Хороший городок… чем-то он мне даже Сорренто напоминает. Здесь много наших осело, из Сорренто. Можно неплохой бизнес развернуть. Смотри, сколько магазинов, кафе и прочих всяких заведений. Если с каждого даже по-божески собирать – тысячу, полторашку в месяц, – можно неплохо здесь жить.

– С чего это тебе будут платить? И за что? – наивно спросила я, будто и не жила в девяностых в России. Но уж больно давно не приходилось сталкиваться с таким простым и четким бизнес-планом откровенного рэкета. Я не была уверена, что мардельцы согласятся платить «итальянский оброк» наряду со множеством аргентинских налогов. Но оказалось, что тут я не совсем права.

Пепе объяснил мне схему своего «крышевания»: по его словам, имея серьезные контакты, он как раз мог повлиять на размеры официально взимаемых с предпринимателей налогов, моделируя и корректируя сложную систему монотрибуто, которая регулирует индивидуальное предпринимательство, определяет лицензии, отслеживает регистрацию бизнесов и устанавливает их место в шкале системы налогообложения.

– Я как раз завтра увижу этого персонажа, на собрании. Надо будет потолковать. – Пепе упорно принимал меня за «свою» и продолжал делиться планами. Я улыбнулась «персонажу» – одному из любимых словечек Пепе, а он рассказал, что завтра состоится собрание восьми влиятельных бизнесменов Мар-дель-Платы, в пятизвездочной гостинице «Коста Галана», где будут обсуждать поддержку кампании названного кандидата. Также на повестке дня – возможные льготы в их империях, пропорционально вытекающие из этой поддержки.

Мне не хотелось ни о чем говорить, было хорошо просто идти вдоль океана, дышать его шумом и смотреть на крупные звезды.

Мы поцеловались прямо на набережной, а потом целовались всю дорогу до гостиницы, где у Пепе был выкуплен номер, и я совсем не хотела думать о моих моральных принципах, которые разбились вдребезги о его мощную харизму, как морские волны разбиваются на лоскутки пены, столкнувшись с каменными рифами пляжа. Иногда позволительно отключать голову и просто идти, как зверь, на запах чего-то манящего… ведь не все попадают в капкан, многим, ведомым любопытством и не теряющим при этом бдительности, его удается избежать… Так я размышляла уже следующим утром, проснувшись у себя в квартире и вспоминая за утренним кофе неожиданную нежность Пепе, шептавшего на итальянском красивые слова, в то время как его загорелое тело с шелковистой, как у ребенка, кожей без устали доставляло мне удовольствие.

У нас сложились странные отношения. Пепе был занят постоянно, то у него возникали проблемы с партнерами, то вдруг в середине кампании кандидат другой партии предложил больше денег, в результате чего лояльность Пепе повернулась своим ликом к совершенно иной идеологии, в которой, впрочем, он не заставил себя долго убеждать и, не устояв перед щедрым предложением, сменил свои политические симпатии так же быстро и естественно, как не устояла я перед обаянием Джузеппе Мецино О’Мастичело. Потом он вообще пропал, и целую неделю у нас не было никакой связи. А когда объявился, сказал, что уезжал ненадолго в Колумбию, что там у него родственники и надо было с ними повидаться.

– Вот ты хочешь купить дом – это у тебя что? Мечта из советского детства? Домик на море? – сказал он как-то.

Меня поразило его точное определение моему упрямому поиску маленького домика, который я могла бы позволить себе, продав квартиру в Буэнос-Айресе. Как всегда, Пепе смотрел в корень и, даже зная немного, а точнее, ничего, про феномен советского детства, опять попал в точку.

– Брось! Не мучайся фигней. Деньги должны работать, – убежденно продолжил он. – Купи лучше долю моего партнера в ресторане. Представляешь, как здорово? Станем партнерами, я ресторан не буду тогда закрывать на зиму, по выходным можно работать. А то постоянные клиенты жалуются, мол, приезжают в Мардель с детьми на каникулы или на праздники, а «Пьетро» закрыт. А так ты будешь хозяйкой. У тебя такие знакомства появятся… – уговаривал меня Пепе, аргументируя весьма убедительными цифрами чистой прибыли, которую я буду получать. О налогах, естественно, он позаботится, уверил меня.

Я не знала, что и ответить, только сидела и хлопала глазами.

– Но я… я ничего не знаю про ресторанный бизнес, – наконец, оправившись от его неожиданного напора, сказала я.

– А тебе и не надо ничего знать. Тебе надо будет всего лишь приходить к закрытию и забирать деньги из кассы. Все остальное буду держать под контролем я, ну, и шеф с метрдотелем. А потом, ты же умная и быстро все освоишь, если захочешь вникнуть во всю эту кухню, – подытожил он. – Ты только подумай, какой престиж! Я ж не пиццерию тебе какую-нибудь предлагаю. «Пьетро» знают все. Сюда в сезон и не попадешь, – продолжал «продавать» мне свой ресторан Пепе.

Я ответила, что подумаю, желая закрыть тему, и Пепе сказал, что пошел на встречу с адвокатом.

– У тебя есть свой адвокат в Мар-дель-Плате? – спросила я.

– Бамбина, у меня их пять, – серьезно ответил Пепе, в тот день он был не склонен к шуткам. Похоже, что-то шло не так в его планах.

Больше мы с Пепе не виделись, он как-то срочно уехал по делам, потом я его видела мелькающим на страницах соцсетей где-то в Майами, Мексике. Вероятно, в далекой и безопасной глуши аргентинского побережья он пересиживал какое-то необходимое для него время, параллельно, как и везде, делая деньги и оставаясь на связи со своими людьми за океаном. Он иногда мне писал, перемешивая по привычке слова на разных языках, и даже как-то прислал фотографию из спа-салона на яхте, на которой стройные девушки в белых коротких халатиках производили над ним косметические манипуляции. От шрама он избавился, как и хотел. И стал «генеральный директор» неаполитанской Коморры (однажды он мне так и объяснил свой пост – куполу, – подыскав более понятный мне корпоративный термин) выглядеть на свои годы.

Ресторан его долго был закрыт, а потом открылся под другим именем. Ни один из кандидатов, лоббируемых итальянской мафией, к счастью, не прошел на выборах, а победил достаточно грамотный политик, современный и либеральный, подающий большие надежды в борьбе с коррупцией и наркотрафиком. Следы Джузеппе окончательно затерялись, и воспоминания о нем постепенно исчезли из памяти жителей аргентинского приморского городка, как исчез его шрам после лазерных процедур.

Глава 15. Когда идет дождь

Когда в городе идет дождь, кажется, что все кипящие страсти живущих в нем людей выливаются на разогретый асфальт и шипят, как масло на сковороде. Оглушительные раскаты грома, подобно бурным эмоциям горожан, спорят друг с другом, аргументируя электрическими вспышками молний: они озаряют медные купола и многоэтажные дома, выхватывают зеленые верхушки деревьев, покрытые фиолетовыми цветами. Миг электрической тишины, как кадр, выхваченный фотоаппаратом, сменяется треском грома такой силы, что я невольно втягиваю голову и с сомнением смотрю на деревянные перекрытия потолка в надежде, что он не рухнет прямо на меня и прямо сейчас. Вода бурлящим потоком несется по улицам, заливает станции метро, ветер ломает ветки деревьев, и они плывут в быстрых ручьях, засоряя водостоки.

Водители машин жмутся под кроны больших деревьев, готовясь к граду, который является частым спутником ливней, разделяющих два фронта: удушливо-жаркого, с девяностопроцентной влажностью, и прохладного, неминуемо следующего за выпавшими льдинками, что уже весело барабанят по стеклам и крышам автомобилей неудачливых автовладельцев, оставивших машины с утра на улицах и выглядывающих теперь с тревогой из офисных окон, понимая, что не успеют ни добежать, ни доехать до открытой автостоянки; в отчаянии они подсчитывают ущерб, в то время как более расчетливые и менее скупые автолюбители уже ищут телефон страховой компании, у которой предусмотрительно купили страховку от града, очень здесь распространенную.

Когда в столице идет дождь больше чем три дня, люди начинают растерянно оглядываться и вскидывать голову в тщетной попытке обнаружить на обычно высоком небе следы пропавшего солнца. Низко нахлобученные на Буэнос-Айрес, не рассеивающиеся неделями тучи так же непривычны для портеньо, как солнце каждый божий день для москвичей, и также становятся основным предметом разговоров и обсуждений.

Как-то, помнится, шел в городе и окрестностях дождь недели три. С короткими перерывами, но каждый день моросил осенний мелкий дождик из заволоченного серо-стальными тучами небосклона, ну прямо как в Сиэтле или Копенгагене. На всех радиостанциях обстоятельно обсуждали этот феномен с частотой трансляции новостей, то есть каждые час или полчаса. Приглашали психологов, которых просили дать советы людям, всерьез задумывающимся о самоубийстве; психологи делились техниками выживания в сложившихся погодных условиях, говорили о зависимости человеческого организма от солнца и способах его замены соответствующими упражнениями, витаминами, занятиями, определенными продуктами питания и так далее. Все встревожились не на шутку и старались, как могли, помочь друг другу поднять настроение и оказать поддержку в это непростое время. Другие, острые и насущные, жизненные темы были задвинуты на второй план, и портеньо напоминали геологов из затерявшейся на льдине экспедиции или героев фильмов об апокалипсисе. Лица горожан вытянулись, продажи алкоголя возросли в несколько раз, и, по слухам, спустя девять месяцев после дождливого периода родилось больше обычного детей.

Дождь загнал живущих активной ночной жизнью людей в дома, засадил за телевизоры, уложил раньше обычного в постель.

Дождь – это и ностальгия по солнцу и растерянное недоумение, мол, как же теперь без него жить, и романтика: капли, барабанящие по черепичной крыше, смытая с тротуаров грязь, огонь в камине, свечи на столе. Дожди действуют как сильные афродизиаки даже на прожженного циника. Лишь одинокие люди ежатся, поднимая воротники плащей, и вызывают тревогу психологов, публикующих во всех периодических изданиях признаки сезонной депрессии и советы, как с ней бороться. У аргентинцев даже есть пословица: «всегда после дождя выходит солнце», применяемая ко всем тяжелым жизненным ситуациям, но уже сама семантика этого фразеологического выражения относит дождь к не лучшим из них.

Когда идет дождь, накрапывает ли затяжной моросью или безудержно хлещет ливнем, жизнь в городе замирает. Назначенные встречи отменяются, проекты на открытом воздухе заранее планируются с избытком времени на случай осадков, и ни одному жителю города и в голову не придет ожидать, что кто-либо, пообещавший что-то, выполнит это что-то в дождливый день. Но я приехала в Аргентину из Орегона, где количество дождливых дней подбирается к двумстам, и за оставшиеся сто шестьдесят пять никак не успеть сделать все то, что задумано на год. Впрочем, разговор о планах в Аргентине по большей части не уместен и не понятен ее жителям. И уж точно – в дождливый день, когда люди больше озабочены, где им раздобыть жареные лепешки, посыпанные сахаром, торта фрита, и единственный план, который не отменяется, это распитие мате с ними. Я бы их ела каждый день, но эта традиция мне нравится, как естественная дозировка калорий, и у меня даже, похоже, выработался рефлекс, когда только от вида обложенного тучами неба, готового вот-вот расплескаться по зонтам, вырабатывается желудочный сок, и не покидают мысли о жареной лепешке, похожей на плоский пончик с привкусом дождя.

Поскольку раньше я не знала о таком прямом взаимодействии атмосферных осадков с ритмом городской жизни, проснувшись раз дождливым утром после никак не предвещавшей непогоды бархатной звездной ночи, стала торопливо собираться на ремонтируемый жилой объект. К тому времени, поднаторев в ремонте своей квартиры и в конце концов въехав в нее после изматывающего душу и кошелек отрезка времени, вдвое большего, чем отведенного мною, я согласилась помогать приятелю из Нью-Йорка в ремонте его гнездышка, которое он облюбовал тоже не без моей помощи. Расходы, в том числе и транспортные, он оплачивал, и я выскочила на мокрую улицу, как в американском фильме про Нью-Йорк, с вытянутой рукой, надевая на бегу плащ и крича «Такси!» вдогонку удалявшейся машине с шашечками, которая все-таки успела окатить меня водой из-под колес. Простояв полчаса на улице, я подумала, что русскую поговорку «ждать у моря погоды» вполне можно перевести на испанский, как «ждать свободного такси в дождь» (я в то время работала над справочником идиоматических выражений). А время уже поджимало, и я знала, что если не договорюсь с водопроводчиком, то он уйдет работать на другой объект, и, таким образом, встанет весь проект с намеченным графиком работ. Я вспомнила о приятеле с машиной, который всегда предлагал помощь, а я ни разу ею так и не воспользовалась. В телефоне были помехи: дождь влиял на сотовую связь так же, как и на все другие сферы жизни.

Уже на последнем гудке, перед переводом звонка в голосовую почту, Карлос мне ответил хриплым сонным голосом:

– Алё, что-то случилось?

Узнав о моей проблеме, он позабавился и даже, казалось, проснулся, потому что я услышала иронию в его по-утреннему низком голосе:

– Не смеши. Твой слесарь сладко спит, да еще и с маляршей, скорее всего, в обнимку. Ты тоже не мокни на улице, а иди обратно в кроватку, а? В дождь дела не делаются.

– Но у меня встреча назначена. Он же меня ждет, раз не позвонил и не отменил ее! – не унималась я. – Мне надо ехать. Я уже звонила в заказ такси, говорят, у них машин нет.

– Ну, вот видишь. И слесаря твоего на месте тоже нет. Я еще досплю, ладно? А то ты такой сладкий сон сбила…

«Медведь какой-то в спячке», – раздраженно подумала я. «В любой момент можешь мне звонить, если какая помощь нужна, я располагаю временем», – вспомнила его же слова.

В одной руке я держала телефон, а другой помахивала всем проезжавшим машинам, пока вдруг не остановилось заказное такси. Таксист чудом согласился отвезти меня: оказалось, мне надо как раз туда, куда он ехал на вызов. Небо разверзлось особенно громким раскатом по этому счастливому поводу, и я, сложив зонт, втиснулась в маленькую машину, как в уютную сухую норку.

Когда в городе идет дождь, движение, и без того плотное и хаотичное, становится и вовсе непредсказуемым. Минут через пятнадцать езды в такси я поняла, что до той точки, куда оно меня за это время довезло, я бы быстрее дошла пешком. Продвижение вперед было минимальным, зато вербальное общение моего таксиста с другими водителями через приспущенное стекло было красочным, образным и эмоциональным. Вокруг все хлюпало, сигналило, ревело моторами, перекрывавшими переругивающихся шоферов, каждый из которых был уверен, что все остальные не умеют водить в дождь и лучше было бы им сидеть дома. В конце концов и в доказательство этому на светофоре в зад нашей машины въехал грузовик. Удар был несильным, в отличие от воплей моего разъяренного водителя. Совершенно забыв обо мне, он вылетел под дождь, чуть ли не с кулаками, и разразился тирадой с упоминанием мамы и сестры водителя грузовика. Ответ того был столь же длительным и опять же с перечислением многочисленных родственников и их половых органов. Я вышла из машины, раскрыла зонт и ушла, пока оба мужчины размахивали руками, кричали и рассматривали небольшую вмятину на бампере. Никто из них и не заметил, что исчез пассажир, он же свидетель ДТП. Мне повезло, и я вскочила в подъехавший автобус с запотевшими стеклами.

Когда идет дождь, автобусы, двигающиеся по отведенной им полосе, становятся наиболее быстрым способом передвижения, и вскоре я уже открывала дверь своим ключом под слегка стихающими каплями и светлеющим небом.

В доме никого не оказалось: ни слесаря, ни бригадира, ни других рабочих. Было очевидно, что они разделяли жизненную философию моего приятеля Карлоса, то есть им, скорее всего, и в голову не пришло выйти из дома и проделать все те ухищрения, через которые прошла я, чтобы добраться до окраины города. Я стала звонить по очереди слесарю, прорабу, ругая себя за то, что не сделала этого раньше. Ответ был одним и тем же.

– Так дождь ведь, – растерянно мямлили они, удивляясь моей непонятливости, а затем объясняли детально, что в их районе отключили свет, отменили автобусы, залило подвал в доме и в школе отменили уроки.

Я подумала, что если бы в Буэнос-Айресе шел дождь так же часто, как на комфортном северо-западе США, где без него не проходит и трех дней, то аргентинцы так бы и застряли на предыдущей ступени цивилизации, не сопровождая человечество в двадцать первый век. В этой мысли я укрепилась после поездки по северу Аргентины, где встретилась с формой и укладом жизни, очень отдаленно напоминающими о текущем тысячелетии.

Когда идет дождь в провинциях, люди радуются. Жизнь за пределами городов полностью подчинена урожаю: сое, пшенице, виноградникам, овощам, фруктам и табаку на севере. Чем ближе к экватору, тем жарче и суше. В провинции Хухуй (это название русские туристы произносят, каждый раз похихикивая над собственными же неприличными шутками, и даже географические справочники, включая Википедию, стесняются правильно его транскрибировать, называя Жужуем, что абсолютно неправильно, и в Аргентине вас не поймут)… так вот, в провинции Хухуй шаманы взывают к своим богам и производят языческие ритуалы, а старожилы собираются в круг и по очереди, напевно или речитативом, когда сольно, а когда подхватывая всем хором, как кружево, плетут голосами заклинания, вызывающие дождь. Все это я видела своими глазами на языческом карнавале в ущелье Умуака, куда, казалось, меня доставил не самолет «Аргентинских авиалиний», а летающая машина времени. Думала, что такого уже нигде нет, что все это осталось в черно-белых эпизодах из «Клуба кинопутешественников», что смотрела в детстве, или в фильмах о коренных жителях Анд. Но нет, участники этого кружка-сговора не были артистами, и их национальные, расшитые орнаментом одежды не были киношным реквизитом. Фольклор здесь почитают и бережно хранят, передавая из поколения в поколение. А на карнавал в начале февраля съезжаются со всей страны, чтобы вместе с местными жителями приплясывать под бомбо (традиционный аргентинский барабан, сделанный из сейбы, национального дерева Аргентины, и обтянутый кожей мехом наружу), звук от которого раздается по всей узкой долине, заключенной в разноцветные горы с двух сторон, под высоким небом насыщенного синего цвета.

Вино в обрезанных двухлитровых пластиковых бутылках из-под кока-колы передавалось из рук в руки, при этом не видно было, чтобы кто-то за него расплачивался. Потом мне объяснили, что вино и пиво здесь разливают бесплатно. Видимо, муниципальные власти, включившие бесплатно дешевый алкоголь в программу карнавала, правильно рассчитали, что эта достопримечательность мероприятия окупит себя, привлекая еще большее количество туристов, чем живописные пейзажи провинции.

В самом начале разномастной процессии, состоявшей из смуглых жителей Хухуя, приехавших из соседней Боливии индейцев, туристов из ближних провинций Аргентины и даже иностранцев, прибывших за экзотикой из Буэнос-Айреса, выделялся рыжими кудрями невысокий человек, возглавляющий шествие. Он был один из тех, кто выбивал из бомбо палочками ритмичные звуки, направляющие корсо, – так здесь называется само карнавальное шествие. Со своими рыжими бакенбардами и такого же цвета вихрами, выбивавшимися из-под клетчатой кепки, он скорее был похож на какого-нибудь скандинавского жителя. Увидев меня, он подмигнул и кивком показал, мол, присоединяйся. Я улыбнулась в ответ, но продолжала стоять на своем наблюдательном посту, снимая карнавал на видеокамеру, как вдруг чьи-то руки подхватили меня и затянули в этот веселый паровозик, как из детства, где каждый держался за плечи или талию впереди идущего, припрыгивая и приплясывая.

А вечером пошел дождь, и мы сидели в таверне, ели простые блюда, приготовленные по-местному, запивая их красным вином. Заведение походило на избу: деревянные стены и крыша из соломы; на глиняной посуде подавали запеченные в кукурузных листьях тамалес из баранины, эмпанады с разными начинками, включая традиционные с кукурузой, и обязательную умиту, кукурузную кашу с помидорами, приправленную специями.

Под крупные капли, тихо шуршащие по мягкой крыше, рыжий рассказал мне свою историю, удивительную и абсурдную на первый взгляд, но имеющую какую-то иную, абсолютную для него логику. Он оказался художником из Буэнос-Айреса; каждый год он приезжал в Хухуй на карнавал; это было для него и хобби, и возможность отвлечься от суетной столичной жизни, и отчасти запой, ибо бесплатное вино в Хухуе он пил по-честному, не пропуская ни одной возможности это сделать. Так, за бомбо, с раскрашенным лицом, в хмельном угаре, он проводил неделю, полностью забывая свои экзистенциальные проблемы, такие как нехватка денег, задолженность за аренду квартиры и прочие бытовые сложности, делающие почти всех городских жителей сообщниками. Затем он возвращался в Буэнос-Айрес и, как ни странно это звучит, не валялся в похмелье еще неделю, а очень энергично брался за холст и создавал свои странные картины, которые как-то умудрялся продавать, зарабатывая себе на жизнь. Говорил, что из Хухуя он возвращался обновленным, для него это было духовной чисткой и приливом вдохновения.

В одну из таких карнавальных поездок он встретил французскую туристку, которая тоже приехала из Буэнос-Айреса с группой иностранцев, собранных со всего света. В той же таверне, после карнавального шествия и большого количества алкоголя, француженка показалась ему похожей на Эву Перон, и он предложил нарисовать ее портрет, о чем она напомнила ему уже утром, проснувшись с ним в дешевой гостинице, где он всегда снимал одну и ту же комнату с видом на мусорный бак внутреннего дворика. Видя, как у него трясутся руки, сообразительная иностранка поняла, что, видимо, сейчас не время заниматься портретом, и, выслушав его историю, недолго раздумывая, пригласила к себе, на Лазурный Берег.

В Буэнос-Айрес они вернулись вместе, а через несколько дней она уехала. Обещания своего мадам не нарушила, и уже спустя месяц рыжий Эзекель оказался в весеннем Париже, о котором столько читал, что, казалось, знал улицы Латинского квартала, как свои родные из столичной Бальванеры, грязноватого района, когда-то центрального, а ныне заселенного преимущественно иммигрантами из соседних стран.

Пробыв несколько дней в Париже, парочка отправилась домой к Элизе, в живописный Сен-Поль-де-Ванс, также знакомый Эзекелю по полотнам его любимых мастеров кисти начала прошлого века. Там он прожил несколько месяцев, написал обещанный портрет в неизбежном для этого города стиле импрессионизма и вернулся в Аргентину, несмотря на просьбы Элизы остаться, обещания помогать ему в реализации картин и даже открыть ему галерею. Помимо портрета своей эксцентричной подруги, он нарисовал много того, что ему помогло в итоге переехать из Буэнос-Айреса в Хухуй, где он мог играть на бомбо и пить вино уже не раз в год, а более регулярно.

– И тебе не хотелось там остаться? – недоуменно спрашивала я. – Лазурный Берег! Прованс! Свобода творчества…

– Свобода? – поднял рыжую бровь Эзекель. – Не-ет, моя свобода здесь.

Он обвел рукой то, что напоминало кадры из фильма о жизни в прошлых веках: темная таверна с примитивным интерьером, смуглые лица посетителей, одетых в одежду, по которой невозможно угадать время, козел, заглядывающий с немощеной улицы в низкое окно и меланхолично жующий траву.

– А она? Француженка твоя?

– Она пыталась уговаривать, плакала даже, не понимала… Иногда приезжает… Хороший она человек, картины помогает продавать, увозит их в Европу. В принципе, мне много не надо, вот и хватает… на свободу! – на последнем слове он снова качнул рыжей бровью, а другая при этом не пошевелилась.

В его голосе и во всем облике чувствовалось спокойствие человека с удачно сложившейся жизнью… или так мне казалось там, где все понятия были смещены в какие-то совершенно иные координаты измерения успеха и благополучия.

Дождь прекратился, мы вышли в свежую, дышащую влажной землей и цветами ночь.

– Приходи завтра на площадь, – крикнул мне напоследок мой новый знакомый, – весело будет.

Всю ночь мне снились Сен-Поль-де-Ванс, Шагал, Модильяни и Эва Перон, ожившая с холста художника и весело запивающая эмпанады красным вином, а когда я проснулась, дождь шел сильным ровным потоком, и корсо было отменено, но приезжий и местный народ стягивался в таверны, чтобы продолжить карнавальную фиесту.

Глава 16. Фиеста

Если Нью-Йорк – город, который никогда не спит, то Буэнос-Айрес – для тех, кому в Нью-Йорке скучно.

Так говорят экспаты, переехавшие жить в аргентинскую столицу со всех концов мира. Фестивали, выставки и празднования очередного профессионального дня: секретарши, парикмахера или пожарника – календарь расписан на все триста шестьдесят пять дней. Не говоря уже о традиционных протестах, забастовках и пикетах по пятницам, а также внеплановых по другим дням недели, которые, видимо, помогают развеять скуку столичных жителей, создавая препятствия на их пути и внося разнообразие в монотонный гул города скандированием лозунгов и постукиванием в кастрюли.

Ночная жизнь мегаполиса восхищает туристов, приехавших из чинных европейских и американских городов: там после десяти вечера с трудом найдешь, где поужинать в будние дни. Но и одновременно создает проблемы привыкшему к определенному режиму дня желудку, которому по привычке хочется ужинать в семь или даже шесть вечера, а в Буэнос-Айресе рестораны только открываются в восемь, после сиесты, да и в восемь ужинать считается неприлично рано. Зато в это время всегда можно попасть в популярный или даже в самый модный ресторан без бронирования столика: кто же ужинает в такую рань? Ночные клубы пустуют до часа ночи, а уже на рассвете из них вываливается разгоряченная толпа, чтобы после перекочевать в другие заведения афтер-пати, где танцуют и выпивают до полудня. Причем самое удивительное то, что пьяных тут увидишь крайне редко. Аргентинцы ходят в бары и клубы, чтобы общаться и танцевать в первую очередь, а не напиваться, как это делают представители многих культур на других континентах. Только за это им уже следует простить многое.

В одном они, креольские потомки с итальянской кровью, разбавленной скандинавами, немцами, французами и славянами, преуспели более, чем все их предки и отпрыски предков, проживающие в Европе. Не говоря уже про англоязычных на разных континентах. В организации праздника – фиесты – аргентинцы почти что впереди планеты всей. «Почти что» – потому что пальма первенства всегда будет принадлежать бразильцам, и шансов тут больше нет ни у кого, почти как и в футболе. Но все же южные соседи бразильцев не намного отстали в искусстве радоваться жизни по поводу и без него. Эта почти что по-детски чистая, непосредственная радость чувствуется и провинциальных посиделках во внутреннем дворике, где в каменной печи жарится, истекая жирной истомой, мясо, а на столах в дешевых стаканах преобладают мальбек и кока-кола, два национальных напитка, и в закрытых охраняемых поселках с инфраструктурой, не уступающей Барвихе, где напитки и яства изысканнее, талии тоньше, и блондинки отплясывают под американскую музыку с тем же задором, что и их темноволосые соотечественницы под кумбию. Аргентинцы к фиесте относятся не только серьезно, но и с тем чувством ответственности и обязательности, которое хотелось бы видеть в их работе, но это, видимо, выпадет уже на век других поколений. Фиесте не помеха ни экономические кризисы, к которым аргентинцы привыкли, потеряв во время дефолта внушительные суммы и попрятав под матрасы то, что удалось спасти, ни инфляция, в первую очередь съедающая бюджет досуга у жителей более рациональных стран, ни даже политический раскол общества, перессоривший братьев с шуринами и родителей с детьми. Все споры и все проблемы откладываются на потом, в известное всем маньяна (завтра), которое, никто так точно и не знает, наступит ли, и посему на расходе душевных сил, объятий и поцелуев не экономят.

Фиеста охраняется законом. Если в США и Европе к загулявшим соседям приезжает вызванная жильцами полиция по первому звонку, то в Аргентине в субботу, даже если соседям вздумалось устроить конкурс по степу, западному собрату чечетки, или затянуть хором любимую песню под аккомпанемент имеющихся под рукой инструментов в половине шестого утра, сделать с этим ничего не возможно, и по 911 никто не звонит, ибо в субботу позволено все, субботний ночной шум не является нарушением общественного порядка, каковым он может быть в другой день.

В соседнем с нами доме, старинном особняке с золотой лепниной на фасаде и плачевным состоянием водопровода внутри, жили перуанские семьи. Как они туда попали, уже никто не помнил, но хозяева дома, проживающие за границей, куда они уехали в разгар хаоса 2001 года, заколотив трехметровые окна досками, много лет вели правовую борьбу из бункера в первом мире за свою же собственность, обеспечивая работой не одного адвоката. Новые жильцы дома между тем, а многие из них уже были его коренными жителями, родившимися прямо там же, чувствовали себя полноправными хозяевами. Жили они скученно, по нескольку человек в комнате, по субботам собирались на патио, как на городской площади, и через колонки коммерческой, как казалось, мощности включали кумбию, которая мне очень напоминала родную русскую попсу. Бой со всеми нами, соседями, они вели децибелами, заставляющими дрожать все мои внутренние органы одновременно. Поначалу я пыталась взять на себя организацию вызова полиции, уверенная в своих правах законопослушного гражданина, но мне объяснили, что по субботам никакие жалобы не принимаются и никто по моему звонку не приедет прекращать мегафиесту и что сам факт нелегального проживания разгулявшихся соседей не поможет – этим занимаются другие управления. Фиеста была защищена законом намного лучше, чем мои уши – затычками, через которые я слышала изысканно-романтические куплеты городского фольклора:

У меня рубашка черная, И черным-черно на сердце, И пускай ты тварь никчемная — Я люблю тебя до смерти.

– Фиеста фиесте рознь, – философски отреагировал на мои жалобы Хосе, мой знакомый госслужащий, интеллектуал и идеалист, поклонник Ноама Чомского и классического либерализма. – В следующую субботу отвезу тебя в Сан-Диего. Тебе понравится.

– Куда? – удивленно взглянула я в его размыто-голубые глаза.

– Увидишь, – улыбнулся Хосе, довольный моим недоумением. – Я, правда, в вашем Сан-Диего не бывал, но, думаю, наш тебе тоже подойдет.

В его голосе слышалась ирония; обычно мы с ним долго спорили о политике, устройстве и роли государства, экономических моделях. Как и многие аргентинцы, у которых католическая вера в Господа Спасителя плавно перетекает в уверенность, что тут, на земле грешной, отцом-спасителем должно быть государство, Хосе считал себя левым либералом, осуждал мировой империализм, культ потребления и материализм Северной Америки. Но бытовая техника и электроника из США, и в частности американские цены на нее, были его слабостью, а наличие родственников в штате Алабама – его удачей. Он был патриотом всех американских брендов, от Apple до Bulova, увлекался фотографией и дизайном, и в его доме было бесконечное множество последних новинок для того, чтобы изображения океана выходили мощными и объемными, а я выглядела на двадцать лет моложе. С ним было приятно проводить время, распивая капу-чино с пышной шапкой пены из капсульной кофемашины, и беседовать на геополитические темы под мягкий джаз, заполнявший все комнаты его акустически оборудованного дома, современный интерьер которого нарушался обилием книг, что заполнили все ниши пространства, не всегда для них предназначенного, а скорее отвоеванного на протяжении многих лет и нескольких поколений, живших в доме, который в итоге достался Хосе по наследству.

Празднование дня рождения в престижном охраняемом поселке Сан-Диего, куда пригласил меня сопровождать его Хосе, было назначено на субботний весенний вечер, в час, когда птицы, надышавшись за день жасминовыми и апельсиновыми ароматами весны, выдыхают их трелями, щебетом и чириканьем под стать большому оркестру. Под эту жизнеутверждающую какофонию, прихватив с собой цветы, заполонившие свежестью новенький джип Хосе, мы и отправились в Сан-Диего, который, в отличие от своего далекого калифорнийского тезки, находился примерно в часе езды от Буэнос-Айреса. Правда, если ехать, не отклоняясь от маршрута, который диктовал голос из навигатора, и не отвлекаясь на разговоры о последних событиях в политике страны. А поговорить, как всегда, было о чем. В черте города с обклеенных плакатами фасадов на нас смотрел бородатый Сантьяго Мальдонадо, исчезнувший при операции национальной жандармерии по восстановлению движения на провинциальной трассе. Шоссе заблокировали семь представителей индейского племени мапучи, которые вдруг вспомнили, что эта территория, почти на границе с Чили, испокон веков принадлежала им, и вот теперь они всем своим племенным миром объявили войну аргентинским колонизаторам, провозгласив эту землю священной. И все бы было хорошо, если бы свой суверенитет они объявили на обочине, в лесу или на берегу реки Чубут. Никто бы и не подумал тогда с ними спорить, и до ООН вряд ли дошли бы их претензии. Но семь человек, перегородив автотрассу, создали серьезные проблемы как в чилийско-аргентинской торговле, так и в транзитной доступности провинции для туристов и всего транспорта в целом. В результате перестрелки – камнями со стороны мапучи и резиновыми пулями со стороны жандармерии – в ретировавшемся лагере индейцев не досчитались Сантьяго, который не был мапучи, но, имея длинную историю разнообразных восстаний и просто хулиганских выходок и не имея определенного занятия, примкнул к освободительному движению мапучи в провинции Чубут, как Че Гевара – к революционному движению на Кубе. Обнаружив пропажу Сантьяго, мапучи объявили, что видели, как его увезли жандармы, после этого следы молодого бунтаря затерялись, и он был объявлен исчезнувшим. Показания к сведению судьей не были приняты в силу того, что свидетели давали их с закрытыми платками лицами, без документов и не называя своих имен. В которой раз вся страна разделилась на два лагеря: одни обвиняли государство и сравнивали его с военной хунтой семидесятых-восьмидесятых годов, другие утверждали, что это провокация левой оппозиции перед выборами, компрометирующая правительство. Уже существовавший раскол в обществе расползался, таща за собой его половины все дальше и дальше. «Где Сантьяго Мальдонадо?» – вопрошал уклеенный плакатами Буэнос-Айрес. «Куда делся Сантьяго?» – вторили обочины шоссе. «Верните Сантьяго живым!» – моргали вставленными в окна требованиями на кусках ватмана жилые дома.

Пока мы обсуждали последние версии исчезновения псевдомапуче, будучи по разные стороны этой социальной трещины, принявшей уже размеры Большого Каньона в Неваде, пока приводили друг другу противоречивые аргументы из средств массовой информации, Хосе в потемках пропустил съезд с шоссе; чтобы вернуться к нему, он сделал пару маневров, но забрался еще дальше от нужного нам направления, а тут еще и сигнал навигатора пропал. Дальше он действовал наугад, по интуиции и памяти своей последней поездки в Сан-Диего, когда, по его словам, тоже заблудился. Я никуда не торопилась и знала, что никто нас не упрекнет за опоздание, ведь фиеста будет продолжаться до утра, и поэтому не совсем понимала нервозность моего друга и всячески его подбадривала. Меня даже забавляла его озабоченность и тревога, с которой он приказал мне:

– Подними окно.

– Зачем? – удивилась я его повелительному тону. – Так сладко пахнет распустившимися ночными цветами, и температура воздуха идеальная…

– Делай, что я тебе говорю.

– Хозяин – барин, а если он еще и за рулем своей машины… что тут поделаешь, – вздохнула я и начала крутить механическую рукоятку со своей стороны. Переведя взгляд с Хосе, с которым только что вела дискуссию о демократии и репрессиях, на то, что было за окном, я сразу поняла причину его настоятельного требования.

Хосе крутил по каким-то проселочным дорогам, пытаясь выбраться, но каждый раз забирался все глубже и глубже от трассы туда, что аргентинцы называют вижей, бразильцы – фавелой, а русские – трущобами. Думаю, на подъезде к калифорнийскому Сан-Диего такого не встретишь: там самые бедные районы, заселенные мексиканцами, выращивающими салат на бесконечных геометрически правильных грядах, выглядят как Арбат по сравнению с никогда не просыхающей глиной поселка, куда нас занесло. Мы проезжали лачуги, построенные из остатков дверей и битых кирпичей, с кровлей из еще более разнообразных предметов утиля: от досок, до расколотого шифера или просто натянутого брезента. Маленькие дети, сидевшие прямо в лужах и игравшие не то с лягушками, не то с камушками, смотрели на нашу машину, как дикари из американских вестернов на белых завоевателей. Джип выбрасывал глину из-под колес, и я подумала, что, будь мы на другом автомобиле, маленьком «пежо» например, который так любят столичные жители, мы бы застряли в этом Богом и правительством забытом селении. Не верилось, что в полутора часах езды был Буэнос-Айрес с его театром Колон, соперничающим с лучшими сценами мира, элегантными ресторанами Реколеты и Палермо, щеголеватыми мужчинами и модно одетыми женщинами.

Мы долго не могли выбраться из казавшегося громадным поселка, где были киоски (потом мне сказали, что там, вместе с хлебом, молоком и сигаретами, можно купить все, от наркотиков до оружия), кафе (если этим словом можно назвать ржавые бочки, приспособленные под гриль, на котором жарилось мясо, а также стулья и столы, врастающие в мягкую почву пластмассовыми ногами). Вопиющая бедность? Да… но некоторые эклектично сложенные из картона и битого кирпича дома были увенчаны тарелками спутникового телевидения, которое в Аргентине настолько дорогое, что я никогда не могла себе позволить такое.

– Третий мир… страна контрастов, – прокомментировала я, взглянув на Хосе, вцепившегося в руль и нервно ищущего выезд из этого депрессивного лабиринта нищеты.

Проколесив еще минут двадцать, мы увидели сияние в обозримом далеке, и Хосе перевел дух. Этот свет в конце нашего туннеля в позапозапрошлый век и был Сан-Диего. Панорама начала резко меняться: мы въехали на безупречную асфальтированную дорогу, обрамленную высокими пальмами, с хорошей разметкой и знаками, указывающими, в какую сторону ехать. От абсурдной разрухи мы вернулись к логике: рядом с Сан-Диего были такие же комфортные поселки под названиями Санта-Барбара, Сан-Диего 2, Новая Санта-Барбара и так далее. Огромный торговый центр с ярко светящимися названиями известных фирм, ресторанчики на террасах супермаркетов, теннисные корты в свете прожекторов и обилие пальм, украшенных разноцветными фонариками, как на дискотеке, – все атрибуты достатка и благополучия какой-нибудь Санта-Моники или Николиной Горы. Хосе расслабился и был готов продолжать разговор. Но мне уже не хотелось ни о чем спорить. Мы проезжали шикарные автосалоны, а я все еще видела глаза чумазого ребенка, игравшего с лягушкой в глинистой жиже неподалеку от своего убого дома и глядящего на машину Хосе, как на НЛО.

При въезде в Сан-Диего охранники долго осматривали наш замызганный до крыши джип, попросили открыть багажник и даже посветили фонариками снизу, чтобы убедиться, не привязаны ли к его дну пулеметы, наверное. Затем нам выдали распечатанную карту-схему проезда, и мы отправились к дому знакомых Хосе с дозволенной скоростью – пятнадцать километров в час, которую Хосе, всегда превышающий скорость как минимум на двадцать километров, как и все остальные водители на шоссе, здесь соблюдал педантично. Было очевидно, что в Сан-Диего правила действуют на аргентинский менталитет так же ощутимо, как их дозволительное отсутствие в Буэнос-Айресе.

Когда мы появились на пороге современного дома с элегантным дизайном, праздник был в разгаре. Официанты обносили гостей подносами с закусками, а хозяин угощал экзотическими коктейлями из напитков самой высшей категории своего домашнего бара. Его звали Сантьяго, и он отмечал день рождения своей жены – миниатюрной блондинки, матери четырех детей, дорого и со вкусом одетой, показывающей свое идеальное тело ровно настолько, насколько можно было оценить дисциплину регулярных посещений спортзала и приверженность к здоровому питанию его обладательницы.

Казалось, автомобиль Хосе перенес нас из одного мира в другой через ступени развития человеческой цивилизации, как машина времени, и здесь образы первого мира мне казались почти сюрреальными. В голове стучали вопросы: они же знают?.. о своих почти что соседях?.. как они живут рядом с этим?.. и что объясняют своим детям, уткнувшимся в айфоны, когда те видят других детей, что видели мы?.. Но Хосе объяснил, что дети из Сан-Диего никогда не встречаются с живущими по другую сторону ровесниками. Там есть, сказал он, очень высокий забор, разделяющий два мира, как Берлинская стена. Вот оно что… Миниатюрный гротеск моего советского детства, где было два мира, разделенные политиками, режимами, войнами, а здесь… Мне продолжало казаться диким, что тут все это происходит в одной и той же стране, где люди говорят на одном языке… но меня уже подхватила под руку именинница и стала представлять своим подругам, как заморского гостя, а те вежливо улыбались и некоторые даже рассказывали, что либо были в Санкт-Петербурге, либо собираются поехать туда через несколько месяцев; мысленно они оценивали мое платье и часы.

Фиеста набирала обороты, и после смены разнообразных блюд было освобождено место для дискотеки. К танцам в Аргентине относятся с пониманием всей серьезности этого дела, невзирая ни на возраст, ни на социальное положение и статус. И вот скинуты пиджаки, распущены собранные в хвост или пучок волосы, и сорокалетние гости сбрасывают поглощенные калории под нечто, являющееся потомком светомузыки семидесятых: в доме у Сантьяго есть все приспособления престижных американских ночных клубов, включая разноцветные вспышки, что выхватывают танцующих в определенной позе и запечатлевают, как моментальную фотографию. Всем весело, льются рекой и напитки и шутки, а когда заканчивается какой-либо ингредиент для коктейля, разогретые алкоголем гости начинают громко кричать с наигранным возмущением: «Где Сантьяго? Куда подевался Сантьяго? Верните нам Сантьяго!» – пародируя политические лозунги дня. Я смотрю на расслабляющихся и симпатичных в своем благополучии людей и снова думаю о том, что в этой стране можно жить так близко от убогости и нужды и быть так же далеко от всего этого, как Калифорния от Аргентины.

Обратно мы добрались благополучно, без приключений. У нас опять проверили машину на выезде и любезно объяснили самый прямой, быстрый и безопасный путь до шоссе. Впрочем, он был очевиден, ибо пальмы вдоль дороги игриво подмигивали фонариками, а автосалоны, тянувшиеся по обе стороны, пафосно сияли витринами с дорогими машинами.

Я уговорила Хосе, не танцующего танго, заглянуть со мной на милонгу, поскольку она была в нескольких кварталах от моего дома и мы как раз ее проезжали.

– Ты думаешь, еще открыта? – засомневался Хосе, взглянув на часы. – В половине четвертого утра?

– Все только еще начинается, – убедила я его, и мы припарковались у Ла Вируты, известного клуба, куда стекается весь танцующий Буэнос-Айрес именно к этому часу. Вход с 3:30 утра в Ла Вируту бесплатный, а милонгеро живут на строгом бюджете, обусловленным для большинства отсутствием работы или ее номинальным наличием с таким же номинальным заработком.

Мы спустились по лестнице в большой салон, заполненный парами всех возрастов и уровней владения танцем. «Танцем?» – воскликнул бы оскорбленный милонгеро: для многих танго намного больше, чем танец, – это философия жизни. На милонге нет различия на правых и левых, богатых и бедных, молодых и старых, тех, кто болеет за «Боку», и тех, кто за «Ривер». Эта фиеста еще стягивает аргентинский раскол, как скрепка листы бумаги. На милонге не спорят ни о политике, ни о футболе. Здесь всем правит танго, и надо быть веселым и улыбчивым, оставляя все проблемы за дверью, чтобы тебя приняли на эту фиесту, которая для многих – длиною в жизнь.

В центре зала танцевала пожилая пара, гармонично передвигаясь против часовой стрелки посреди молодежи. Красноватая подсветка выхватывала из толпы удивительное лицо женщины, некогда дерзко красивое, а сейчас благородное, каждой морщиной излучающее неповторимый опыт, трагедию и мудрость долгой жизни. Она танцевала, тесно прижавшись всем телом к своему партнеру, но не теряя при этом гордую осанку. Я смотрела на равномерно двигающиеся головы танцующих, на разносящих кофе с булочками официантов; время завтрака, на улице уже светает.

Подумалось, что элегантная старушка-милонгера со следами былой красоты на увядшем лице и есть та метафора Аргентины, которую я искала. Аргентины, что провела свой век в эйфории и гедонизме, в празднике, который по логике вещей должен когда-то закончиться, но логика по эту сторону экватора отражается конгруэнтно той, что правит в других мирах, и ее уже не узнать, как трудно узнать в старой женщине девочку с распахнутыми глазами – мама сказала ей, что все будет хорошо, и она в это верит. И хотя скептичные аргентинцы не верят, что на их веку наступит это обещанное «хорошо», фиесту никто не отменяет.

И вот уже улетают в высокое аргентинское небо воздушные шарики, символ победившей политической партии, и новоизбранный президент пританцовывает, не стесняясь своих несовременных движений, под популярную мелодию кумбии, ставшую гимном новых времен. Легко запоминающаяся, с незатейливыми словами, эта песенка сопровождала предвыборную кампанию:

Я не жалею о любви, Хоть я и сердце потерял, Любить ведь счастье, ты пойми. И я любил, как не мечтал, —

задорно, по-попсовому звучит музыка из репродукторов, танцует возбужденный победой президент, а с ним и вся его команда – члены будущего нового кабинета министров. Они хотят убедить аргентинский народ в том, что все будет хорошо, что они смогут, что они сумеют.

Обнимаются на улицах люди, которые за них проголосовали, цедят что-то презрительно сквозь зубы те, которые нет. Знаменитые актеры и общественные деятели, щедро спонсированные предыдущим правительством, в Твиттере грозятся эмиграцией и выкапывают компромат на новых политиков. Как на футбольных матчах «Ривера» с «Бокой», каждая сторона с фанатизмом болеет за свою команду.

И так же неистово, как они клянут свою «чертову страну», аргентинцы преисполнены пафосным патриотизмом и уверенностью, что нет ничего лучше в мире, чем Аргентина. Постаревшая, уставшая от стольких веков Европа и державная Россия смотрят снисходительно на максимализм государства-подростка со вспыльчивым отроческим нравом, что вырывается неистовой фиестой под аргентинский шансон на улицы города, где по их «брусчатке шагает с решительностью заблуждения надежда» (Х. Борхес).

Примечания

1

Добро пожаловать (исп.).

(обратно)

2

Милонга – клуб, где собираются танцевать танго; как само место, так и мероприятие.

(обратно)

3

С днем рождения (исп.).

(обратно)

4

Ло – местечко на аргентинском сленге.

(обратно)

5

Танда – три или четыре танго, объединенные одной темой, музыкой одного композитора или оркестра; они чередуются со следующей тандой, прерываясь любой другой музыкой, называемой кортиной. Во время кортины танцующие возвращаются на свои места, отдыхают во время следующей танды или выходят танцевать, но уже с другим партнером.

(обратно)

6

Портеньо – так называли жителей Буэнос-Айреса со времен, когда большинство из них работали в порту или как-то были связаны с портовой жизнью города.

(обратно)

7

«Mi Buenos Ajres Querido» – «Мой Любимый Буэнос-Айрес», знаменитое танго о любви к Буэнос-Айресу, более всего известное в исполнении Карлоса Гарделя.

(обратно)

8

Что? (исп.)

(обратно)

9

«Después, żqué importa del después?» – популярное танго «Naranjo en Flor» («Апельсиновое цветение»).

(обратно)

10

«Mi Buenos Ajres Querido» – танго «Мой любимый Буэнос-Айрес».

(обратно)

11

От «абразо» (исп.) – объятие.

(обратно)

12

Гринга – иностранка (исп.).

(обратно)

13

Париша – традиционный аргентинский гриль.

(обратно)

14

Баррио – район; Буэнос Айрес известен как город ста барриос портенью, каждый из которых имеет свое лицо и характер.

(обратно)

15

Альмасен – небольшой продуктовый магазин, который также является местом общения жителей микрорайона.

(обратно)

16

Перонизм – политическое движение, возникшее в Аргентине в середине 1940-х годов вокруг фигуры Хуана Доминго Перона; антиперонистами называли оппозиционеров официальному курсу во время правления Перона и затем всех противостоящих наследию генерала Перона, до сих пор очень сильному в Аргентине.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. О себе

Глава 2. Как все началось

Глава 3. День первый

Глава 4. Ло Де Селия

Глава 5. Наоборот

Глава 6. Танго: культ или национальное достояние?

  История Розы

  Карлиньо с улицы Флорида

  Лидия и Тарзан

Глава 7. Мой нелюбимый Буэнос-Айрес

Глава 8. Движение на ощупь по рынку недвижимости

  Операция «Стрекоза»

  Про ремонт: как я строила свой Алеф

  Как Ларс квартиру покупал

Глава 9. Диванное мясо

Глава 10. О бизнесе

  «Луи Виттон» с Саляды

  Тупиковая улица

Глава 11. О футболе

Глава 12. О политике, или Что в голове у аргентинцев

  Как кошка Нача стала жертвой политического раскола

  Не корысти ради, а помощи жрицам Господним для

Глава 13. Жизнь провинциальная

  Кордоба

  Мардель

Глава 14. Длинные руки мафии

Глава 15. Когда идет дождь

Глава 16. Фиеста Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg