«Шут богов или бог шутки?»

Алла БОССАРТ

ШУТ БОГОВ ИЛИ БОГ ШУТКИ?

Король юмора Михаил Жванецкий победил старую власть и обнялся с новой. Объятия старого холостяка (тем более, многажды женатого) – ненадежны. Не стройте иллюзий, дамы, господа и товарищи. Никому еще не удавалось приручить, а тем более съесть этого Колобка. Не нашлось пока на него лисы. В чем секрет свободы ММ, перелетающего из тени в свет и обратно? Это нешуточный вопрос, поэтому хочу предупредить сразу: сплетен не будет. Не могу же я обмануть ожиданий Жванецкого, сказавшего однажды: "Хорошо, что про нас напишет Боссарт, а не какая-нибудь сволочь". Так что за клубничкой - к интернету, там много кто делится откровениями - от внебрачного сына до Геннадия Хазанова.

Звук лопнувшей страны

Конечно, следовало писать не очерки-интервью, а пьесу, а то и роман. О пожилом – ну допустим, ну неважно – величайшем шутнике, чья бурная молодость прошла, а на седьмом десятке он обрел любовь, маленького сыночка и мудрость. Стал знатным и богатым. И заплатил за это своей величайшей веселостью. Сказка, собственно. Проданный смех.

Может получиться неплохая, даже талантливая притча. Хотя и вторичная. Но она не станет правдой о том вредном и нежном господине, которого в пору близости (приближенности) обожала наша семья за его нежный, закономерно подверженный времени дар, прощая ему закономерную вредность баловня и фаворита.

Шагреневая кожа всепобеждающего юмора сокращается не в уплату за знатность и богатство, за сердце красавицы и мудрость пророка. Жванецкий лишь аккуратно платит времени назначенную каждому дань. «Миша разучился писать смешно, читает со сцены одно старье!» Остряки, подмастерья – вам ли судить короля шутов? Да его свобода на данной ему в ощущение бескрайней территории - не снилась вам даже в собственной постели. Тот, кого растлила и воспламенила неподдельная страсть Талии, а не опереточное кокетство, расточаемое коварной музой комедии напра-нале, не может утратить божественного умения. Приключилось другое. Жванецкий НАУЧИЛСЯ ПИСАТЬ НЕСМЕШНО.

А несмешные, горестные и даже зловещие комментарии ко времени и месту – хотя и к месту, и ко времени, – но не для сцены. Не для публики, которая потому и избрала Жванецкого в кумиры, что он всегда беззаветно смешил ее. А следовательно – утешал. Потому что смешное, как известно, перестает быть страшным.

В годы, получившие название "лихих", когда мы, что ни апрель, ездили в Одессу и, смею верить, дружили, - жизнь так же отличалась от сегодняшней, как и от времени кухонь с расцветом на них разнообразных культурных явлений, в том числе, Жванецкого. В 60-е мы думали - это весна, но, оказалось, оттепель. А потом, в 91-м, подумали, что откуда ни возьмись с мелодичным звоночком нарисовалось новое государство, а это просто народу выкатили бадью круглосуточного портвейна, после чего наступило законное похмелье, и весь евроремонт на соплях превратился в тыкву, лихие кучера - в мышей, из щелей полезла неистребимая моль, а из телевизора ножом по стеклу рвет душу звук лопнувшей страны.

Все чаще предаваясь ностальгии, я не исключаю возрастного фактора. Конечно, на двадцать или сорок лет моложе — это ровно на двадцать или сорок лет изобретательнее и беззаботнее. Но вот в Одессе, в середине 90-х я наблюдаю сцену. К эстраде, где давкой праздника правит в соответствии со своим темпераментом и законами своего жанра Якубович, протискивается тетка водоизмещением с полную шаланду и, оголив корму, предлагает диктатору экрана оставить на этом выразительном фрагменте ее экстерьера свой автограф. Великий Леня (а он действительно шоумен международного класса, гениально работающий с таким важным качеством публики, как безмозглость), Леонид Якубович, не думая ни секунды, выхватывает из воздуха фломастер и пишет по центру золотого сечения (в аллегорической форме отражающем лицо как публики, так и современной смеховой культуры в целом): «Поле чудес».

Одесса - Одесса! - в корчах. В причинно-следственных связях разбираться можно, но долго: публика воспитала, скажем, Якубовича или он с успехом воспитывает ее. Я думаю, процесс тут обоюдный. Как в переходе на «ты». На грош любви и простоты, а что-то главное... Ну да.

- Михал Михалыч, смотрите - все вроде можно, а жизнь дико поскучнела... - я в десятый и сотый раз возвращалась к этой теме, капала ему на мозги тогда, когда не только он, но и все стали вдруг свободны (понимая свободу как сафари). - Вот мы говорим, застой, застой. Но весело же жили! А как только стало «можно» — анекдот ушел, смех ушел... Осталось бешенство правды-матки и физиологическая реакция на щекотку.

- Смех не ушел, он просто переместился. Из области головы — в область живота и ниже. Туда спустилось искусство, спустился смех и переместился страх. Ведь и страх вместе со смехом гнездился в области головы. Это был страх сверху. Сейчас страх — снизу. Идеологию сменила банда. В период застоя, чтобы выразить свою мысль, надо было облечь ее в такую форму, чтобы никто не догадался. Только ты, я, он. И это вызывало смех такой «этажности»! Был дополнительный кайф от догадки, от ума собственного — едренть, он намекнул, а я-то еще и понял! Была радость от того, что я принадлежу к тем, кто понимает. К клубу! Был — клуб. Его больше нет. Видно, отпала нужда.

Между прочим, нужда возвращается. Но место, условно говоря, Жванецкого занимает, условно говоря, Шендерович. Место юмора занимает сатира.

Михаил Жванецкий, подбоченясь, и сегодня плавает в живом эфире, старый ангел с портфелем (кстати, еще отцовским, с которым папа навещал пациентов). Реет повсюду, заметный всем, любимый всеми и мало кем понятый. Публика жаждет сатирической щекотки, ее эрогенные зоны слишком открыты, а потому грубы, почти омертвелы. Жванецкий не остряк и не сатирик. Он – нежный, обидчивый мартовский заяц. Сатира – инструмент элементарный, электронагревательный, вроде паяльника. Юмор – субстанция тонкая, ментальная. Строй души. Пыльца на ее крылышках.

Быть кумиром публики отрадно, но март завершился. В связи с Михал Михалычем важно понять одну вещь. Не он перестал быть кумиром. Публики не стало, вот в чем дело. Читатели Чехова, Зощенко, Булгакова, Довлатова растворились в разнообразных кислотах и щелочах.

В антракте "Театрального романа" у Фоменко к нам подошла довольно антикварная дама и поблагодарила нас - знаете за что? За нашу реакцию. Мы с Иртеньевым едва ли не вдвоем хохотали на феерическом зрелище. В переполненном зале на аншлаговом спектакле.

Начальники

Монтекристову авантюру превращения одной страны в другую Жванецкий встретил уже вполне искушенным грешником, ядовитым гением наблюдательности. Уникальный дар его не выдыхается, что бывает с возрастом у многих остряков, он просто горчит, как старое вино. Поэтому меня порядком изумляла его тимуровская преданность Ельцину, словно Шута - Лиру. К первому президенту России он относился как к одинокому беспризорнику, нуждающемуся лично в его, Миши Жванецкого, помощи. Я его избрал – значит, это «мой президент». Со всеми его потрохами и безобразиями. Примерно такой ход мысли.

Но вот грянула Чечня, потом 93-й год, и в сочинениях Жванецкого стала неуклонно утверждаться эта глухая тональность, словно гибельным распадом потянуло из-под двери. Желчен стал Михал Михалыч и потемнел лицом. И даже новорожденное дитя любви, сладкий сосунок, не рассеял его мрачности.

Не он один понял, что выбор был, как говорится, экзистенциальным, но мало кого так шарахнул личный пыльный мешок ответственности.

Мне кажется, я знаю секрет удивительной силы камерной, но отчего-то всенародной литературы Жванецкого: он начисто лишен цинизма.

Что не мешало ему в голодную зимнюю пору (довольно быстро сменившую оттепель) выступать по баням...

- Ну и каково оно, Михал Михалыч, - с портфельчиком, в партийной бане?..

- Знаешь, кто был тогда главным? Референты. В чем разница между министром и референтом? Ни в чем. Только министр об этом не знает. Референты правили страной. Это были парни, похожие на адвоката Андрея Макарова в молодости...

Так сложилось, что среди них у меня образовались поклонники. Вот они собирали эту баню и приглашали меня. С одной стороны — чтоб развлечь начальников. С другой поддерживали меня.

- Материально?

- В том числе, но не это главное. Хотя я семь лет снимал, например, в Москве квартиру. Важнее была безопасность, близость с этой мафией, глупо отпираться... она давала - скорее всего, иллюзорную, но уверенность.

- А была необходимость вас прикрывать?

- В Питере случалось... Через два часа после того, как стало известно, что Миша Барышников остался в Канаде, мне позвонили. Но спасли меня тогда не начальники. Меня всегда спасали женщины. В тот день я был не один. И ох, до чего не один! И когда эти ребята позвонили, я понял, что не-мо-гу, ну просто не могу оторваться от моей гостьи и куда-то там ехать. И я им так и сказал: я сейчас не могу. Они, вероятно, обалдели, потому что спросили — а когда, мол, сможете? Я мало что соображал от любви и назвал совершенно произвольное время — завтра в три часа. Они оказались пунктуальны. Я спросил: «Что брать с собой?» Они сказали: «Возьмите зонт, обратно мы не сможем вас отвезти».Тут мне, конечно, сильно полегчало, хотя Большой Дом с его заношенными полами и ступенями не стал от этого менее гнусным...

Вообще "Жванецкий и власть" - это отдельная тема. Центробежное движение по отношению к власти с годами и растущей славой сменилось у него центростремительным. Но уже трудно было понять, кто тут является центром.

На каком-то торжестве у Калягина в его театре "Et cetera" Александр Александрович, встретив опаздывающего Михал Михалыча, попросил подождать "еще одного человечка". Человечком оказался Путин (кто бы сомневался). Последний гость беспрепятственно и демократично миновал рамку металлоискателя. Жванецкий среагировал живейшим образом:

- Владим Владимыч, как! а где железный характер, стальные нервы?

После чего, как Михал Михалыч ни пытался улизнуть к "своим", а в зале собралась вся театральная Москва, - свита его не отпускала. Что не прошло, безусловно, не замеченным публикой. "Он уехал, а ко мне выстроилась очередь человек пятьсот"...

То, что Жванецкому не миновать судьбы "человека свиты", я заподозрила на одном застолье в его театрике на Тверской, где среди не такого уж широкого круга друзей, всего-то душ 25-30, совершенно инородным телом, как бык в табуне, торчал Шойгу. Надо отдать должное Сергею Кожугетовичу: он стеснялся. Над ним немножко подшучивали, а Роман Карцев даже вынудил его поменяться с ним, Ромой, галстуками. Честно говоря, галстук министра был, как пишут в фейсбуке, позачотней...

Позже, на дне рождения ММ тот же Шойгу уже пытался "вести стол" (смехота, это в присутствии-то Роста!) и громко выражать недовольство терминологией. Тогда его живо поставили на место, да так, что командир бежал с поля боя, никем, впрочем, особо не задерживаемый.

Чем круглее были торжества у Жванецкого, тем больше собиралось на них "випов", тем выше были ранги. "Тягу к начальникам, - не совсем пошутил он однажды, - привил мне, должно быть, Райкин. Старик тоже любил дружить с властями".

Сейчас Михал Михалыч с удовольствием рассказывает, как цитирует его Путин...

Система координат

Странно – я не помню момента явления Жванецкого народу. Ильченко и Карцева на конкурсе артистов эстрады полвека назад – помню. Щуплого, носатого Гену Хазанова, конферансье в ансамбле Утесова – помню. А Михал Михалыч был как бы всегда. Вроде как – я родилась, а он уже читал. По радио, потому что телевизора еще не изобрели. А потом появились КВНы с пузатой линзой. Там искренне улыбались и обаятельно лгали москвичам Ниночка и Валечка, а в промежутках (кажется мне) в той же линзе плавал, подбоченясь, под одному ему доступным углом Михал Михалыч Жванецкий.

На самом деле в те годы – а годы были хотя и оттепельные, но все-таки те еще – от первого же текста Жванецкого Шуховская башня просто рухнула бы. И совсем не от политики. Ведь Жванецкий – не политический автор. Не будет большим грехом процитировать себя же. "Крамола, которая содержится в его этюдах (эссе, экзерсисах, эвфемизмах, эквилибристике, эскападах, экскурсах, экспансивных экспериментах, эксцентриадах, элегантном эпикурействе, энергичном эпосе, экстракте эпохи, эсхатологических эскизах, элитарной эстраде и эврейских эпизодах… этсетера) – крамола эта чисто… ЭСТЕТИЧЕСКОГО свойства. Молекулярная структура юмора Жванецкого была крамольна для жестяного тоталитарного эфира"... (Вообще бог не фраер, как правильно замечено. В том числе, и Момус, шут богов и бог шутки. Когда в 93-м году я писала этот фрагментик, в моей машинке, симметричной техническому чуду Остапа, не было буквы «э», и я вставляла ее ручкой, что очень утомительно. А Михал Михалыч, между прочим, всегда пишет от руки свои… эти… Кстати, вот почему он, интересно, Михалыч, если папа у него – Эммануил?)

Этот папа Эммануил был доктором и абсолютным главой семьи.

- Нормальное дореволюционное воспитание. У мамы две сестры и три брата. Все они с детских лет работали в дедушкиной мастерской, он держал в Одессе какое-то мелкое дельце. Папа - побогаче, его отец был мельником. Но папа получил образование, стал врачом. Мама не училась. И спокойно - спокойно! заняла подчинённое положение. Это не мешало ей иметь роскошный характер, и воспитывала меня, между прочим, она.

(Для справки: Клара Новикова делала свою тетю Соню с мамы Михал Михалыча, так что с генами и воспитанием тут все ясно.)

- Отец тоже принимал участие — но больше рёмнем. Да, бил меня папа... Часто. Поймал с курёвом — отлупил, за двойки-тройки лупил... В результате я закончил институт с красным дипломом.

Добросовесностъ Жванецкого я нашем мире халтуры вызывает почти недоумение. При виде товарищей, играющих перед выходом на сцену в шахматы, его передёрнуло от гнева. «Вам же работать сейчас! Завидное хладнокровие…» Жванецкий волнуется! - изумилась я. И где? В Одессе, на публике, которая дрожала бы от обожания и восторга, если бы он просто вышел со своим портфельчиком и потрепался бы с ней о бабах. Знает ли он цену публике? Будьте благонадёжны. Знает ли он цену себе? Или! Но никуда не денешься: воспитание. Так, вероятно, отзывается папин ремень и мамино монаршее чувство ответственности перед народом, сосредоточенным во дворе на Молдаванке.

Родился Миша в городке Томашполе (вы, небось, и не знаете такого), куда родителей занесла нелегкая докторская судьба. В Одессу Раиса Яковлевна с сыном вернулись в 44-м, из эвакуации, как только освободили город. Эммануил Жванецкий еще был на фронте. В юности (собственно, как и сейчас) Михаил Эммануилович был большим романтиком. Главным объектом его романтизма было море, чем, главным образом, и продиктован выбор Одесского института инженеров морского флота. Там он - вот оно, начинается! - обрел Виктора Ильченко. Студенческий театр "Парнас-2", всякая самодеятельность... Когда оба уже работали в порту (Жванецкий - инженером портальных кранов, Ильченко - механиком по автопогрузчикам, господи, твоя воля), к ним прибился Рома Кац. Встреча этих троих была, конечно, божьим знаком.

У Шендеровича есть фраза: «Тараканов нельзя уничтожить, но можно сделать их жизнь невыносимой». Такими тараканами в Одессе 55 лет назад было это трио: Сухой, Малой и Писатель. Имён людей, травивших их идеологическим дустом, мы не помним, а если б и помнили, много чести оглашать.

Генезис его юмора, таким образом, по оси времени лежит в оттепели, по оси же пространства – у Черного моря, ну и не упустим также из виду некую вертикальную ось, уходящую в так называемое Небо, по которой спускается директива дара. Типа «ты одессит, Мишка, а это значит».

Райкин

Увидев в Одессе спектакль самодеятельного театра, великий Райкин велел Роману - только ему - прибыть завтра с утра к нему в санаторий. Угостил арбузом и дал отпечатанное типографски заявление "Прошу принять меня на работу в Ленинградский театр миниатюр". По словам Жванецкого, "человек, с трёх раз не попавший в низшее цирковое, шесть раз посылавший свои фото в обнажённом виде в разные цирки страны с оплаченным отказом", сошел с ума. Очень скоро этот вот Рома стал Романом Карцевым, любимцем Райкина.

А потом пришла пора сноса крыши у самого Жванецкого. В 60-м году Роман прислал ему письмо вдвое толще обычного, в излюбленном своем библейском стиле. ""И сказал он (Райкин - А.Б.) мне: «Завтра у нас шефский концерт, может, ты попробуешь что-нибудь свое?» И прочел я твой монолог, и хорошо принимали его, и сказал он: «Мы включим тебя с этим монологом в избранное». Посылаю тебе программку, посмотри там в глубине." Только тут я заметил, что держу во второй или в третьей руке программу, развернул - и сошёл с ума... Я сказал своему начальнику Пупенко: «Смотрите, вот программа Райкина, а вот моя фамилия». Я полез в трюм, где сломалась выгребальная машина С-153, что выгребает уголь на просвет под грейфер, и только слеза на пыльной щеке - благодарность себе, судьбе, Карцеву-Кацу и сказочному стечению обстоятельств." (М.Жванецкий. Воспоминания).

Потом Карцев вытащил из Одессы Ильченко, который к тому времени уже что-то возглавлял в пароходстве "и приобрёл первые навыки в демагогии и безапелляционности. Если б мы его не показали Райкину, он был бы замминистра или зампредоблсовпросра з пайкамы, з храпящим шофером в сдвинутом на глаза кепаре, кожний piк вщпочивав бы в санатории ЦК «Лаванда» у «люксе» з бабою, з дитямы, гуляв по вечерам до моря, по субботам напывавсь у компании таких же дундуков, объединенных тайным знанием... В обстановке счастливо складывающихся человеческих судеб я не мог тихо сидеть на угле и по огромному собственному желанию уволившись, стартовал из одесского порта в Ленинград, где в 1964 году стал счастливым и присоединился к своим двум дружкам". (М.Жванецкий, "Действительно")

Итак, кем же стал в начале шестидесятых он, Миша Жванецкий, одесский инженер портальных кранов? Писателем? Глупости. Писателями, тем более такими… Такими писателями не становятся! Даже в Одессе. Но такими! Рождаются. Но не сегодня. Сегодня – маленькие, по три. По трое, в шеренгу. А тогда – ну звери! В Одессе… Но – тогда.

- Я, - говорит, - собственно, до сих пор не знаю, литература ли то, чем я занимаюсь. Ведь это не отработано, не обработано... Это крик, плач, вопли... Я так думаю. А у настоящих писателей я вижу построение фразы... И повествовательный тон. Вот это меня сокрушает. Она вошла и открыла кран, и полилась вода, и все сильнее лилась вода, и вот брызги заполнили комнату, а за окном только начали появляться первые прохожие... Ты чувствуешь, что конца этому не будет никогда? Нормальный человек не должен и не может сказать о себе: я писатель. Достоевский писатель, а ты — автор...

Тогда, в шестидесятые, Миша Жванецкий стал шестидесятником. Время было, повторяю, веселое. В компаниях артистов и умников, куда наперебой зван был интеллигентный сын доктора Эммануила Жванецкого, звенел сплошной март. Март, прошу заметить, а не мат. Интеллигентская пора, ушей очарованье. Веселый недавний инженер портальных кранов от души шутил в кругу своих – по кухням, лабораториям и кабешкам. Мэнээсы, ученые остряки. Это на них оттачивался беспримерный юмор Жванецкого, который можно тупо передразнивать, но нельзя спародировать. Потому что пародия – жанр издевательский, а высмеять Жванецкого невозможно. Ибо его – НЕ ПРЕРЕШУТИТЬ.

Райкин не желал этого видеть и понимать. Он царил на той эстраде, где публика авторов не знает. "Как сказал Райкин...", - говорит публика. Он и сам признавал: "Наступил момент, когда подобное положение Жванецкому показалось обидным. Входя в троллейбус и слыша какие-нибудь реплики собственного сочинения… ему подчас хотелось обратить внимание пассажиров на то, что автор-то вот он…"

Крик "это я, я придумала!" для многих оказывался роковым. Жванецкий нужен был Райкину как "автор-премьер", но не как соперник на сцене. А природа таланта Миши по прозвищу Писатель не могла ограничиться авторством эстрадных миниатюр и монологов. Он еще в Одессе понял, что его жизнь - это театр. "Это мой мир!" - понял Максудов /Булгаков, едва переступив порог МХТ. Ленинградский театр миниатюр под руководством Аркадия Райкина не был МХАТом, но это был ТЕАТР. И театр был его миром, миром М.М.Жванецкого. Актеры навсегда стали любимой компанией (актрисы, конечно, тоже), сквозняк сцены - кислородом, без которого трудно дышать. Жванецкий - артист. А ЛТМ был театром одного Актера, остальные заполняли паузы в этом бархатном абсолютизме с горностаевой прядью над лбом.

Работать с Райкиным было, конечно, почетно. Но ни один, даже самый талантливый артист не мог выйти из его тени. Однажды Карцев с Ильченко взмолились: пожалуйста, Аркадий Исаакович, оставьте эту миниатюру нам, когда мы ее читали, зал так смеялся... Райкин вкрадчиво улыбнулся: "Вы думаете, у меня смеяться не будут?" Мэтр устраивал одесситам скандалы, если узнавал, что они выступают где-то на стороне. И в конце концов уволил Жванецкого.

Рома с Витей уволились тоже. Это был по-настоящему мушкетерский поступок. Их не хотели отпускать. Ильченко "напечатал заявление на машинке, чем привёл шефа в ярость. В 1970-м мы стартовали. Второй раз за жизнь. Вернулись в Одессу, где тоже не были нам рады, но здорово помогла холера. Такую свободу и изобилие я видел только в день смерти Леонида Ильича, когда была оцеплена Москва и продавцы зазывали в магазины. И в районе радиации. Жизнь показывала, что есть несчастья бОльшие, чем плановое хозяйство, и мы повеселились! ... Я был персонально приглашён к директору Укрконцерта. - Товарищ Жиманецкий! Такое бывает раз в жизни. Пётр Ефимович Шелест лично вычеркнули из правительственного концерта Тимошенко и Березина и лично вписали вас. Я вижу, вы плохо представляете, что это значит... Это значит: мы берём карту города Киева. Вы, писатель Жиманецкий, и ваши подопечные Карченко и Ильцев, ткнете мне пальцем в любое место карты и там будет у вас квартира..." (М.Жванецкий, "Действительно").

Но ни в какой Киев трое молодцов, конечно, не поехали. А поехали мыкать свое еврейско-хохляцкое счастье в Москву.

Но это уже другая история.

Гений места

Гениальный шут, Риголетто, пропитанный желчью, он свободнее многих, потому что ему известны границы ловушки: земной шар. Время узаконило народную любовь к нему, любовь истинную, при которой неважно все то, что известно о нем. Лишь то, что известно ему, становится по-настоящему важным. И уж как-нибудь ему хватит проницательности и дальнозоркости, нашему пожилому корольку, чтобы разглядеть размытые контуры другой ловушки, у которой мы в плену всегда, а сейчас особенно: времени.

И я вновь прощаю Михал Михалычу плавный переход из дразнителей гусей в истеблишмент, в компанию гусей, которые когда-то приглашали его посмешить в барвихинские бани, а теперь сами спешат по его приглашению и смотрят, впрочем, как и прежде, ему в рот. Прощаю королю неподходящую компанию за его блистательный королевский ответ на вопрос: «А что, вы собственно, имеете против коммунистов? – Собственно, все, что имею, я имею против них».

Это правда. Михаил Жванецкий может выставить большевикам немалый счет. Кое-что ему компенсировали. В Москве, в 80-х, у него появился свой театр, свой журнал, его феноменальная слава совершенно легитимна. Он вхож, дружен, влияет и все такое.

Но есть кое-что и невосполнимое.

Кем был бы Жванецкий без того потрясающего города, парящего на двух упругих ветрах – с моря и из степи? Без роскошного одесского языка и буйной, благоуханной, как акация, южнорусской литературной школы? Без своего папы – одесского врача и своей знаменитой мамы с Молдаванки? Без своих школьных друзей – одесских босяков, которые и сейчас на всех приемах, клубящихся вокруг дорогого земляка в Одессе, сидят рядом с ним как одесную, так и ошую…

Кому, почему так остро потребовалось преобразовать Одессу в двадцать шестой украинский город по количеству областей? Этот вексель никогда не будет оплачен.

...Эти раки стоили пятьсот рублей штука. Поэтому я не обиделась, когда Михал Михалыч закричал, едва я переступила порог:

- Разговоры отменяются! Я не могу! Ты понимаешь, что такое раки? Они требуют полной самоотдачи. Напейся уже наконец и отстань от меня!

В то утро Жванецкий в доме его друзей Инги и Валерия Пашковых провожал нас из Одессы, с юморины, которая окончательно из праздника города свернулась в праздник для своих, но зато какой! И потом надо же помнить, что такое «свои» вокруг Жванецкого, когда он вступает в город де Рибаса и Бабеля. В 93-м Михал Михалыч Жванецкий въезжал сюда практически на белом коне. Роль белого коня исполнял синий «мерседес», встречавший его у поезда в знак любви и благодарности спонсорских кругов как полномочных представителей свободной экономической зоны. Ура. Справедливость торжествует. Синий «мерседес» увозит нас на тот же вокзал, и Миша Жванецкий устраивает на проезжей части небольшой парад-алле. Незнакомые люди вылезают из своих автомобилей, чтобы обнять любимого писателя, который кажется таким счастливым со стаканом пива в руке, в обществе земляков, кордебалета обворожительных подруг и милых сердцу товарищей по борьбе, глядящих на него влюблённо, на прекрасном таком веселе в первый солнечный из этих апрельских дней в трехстах метрах от моря в Аркадии, счастливой, райской, пасторальной стране, где нравы как бы вновь изначально дружелюбны и просты, что в высшей степени свойственно мягкому курортному климату.

Веселый король, гармоничный благоразумный правитель, отдающий только те приказы, которые не составляет труда к общему удовольствию выполнить.

Таким было место, где родился, жил, да и сейчас подолгу живет его гений.

Двусмысленный бой с мельницами продолжался не один десяток лет.

Из одних помпезных кабинетов номенклатурный народец, сровнявший одесскую неповторимость, отравивший море, сгноивший одесское капитанство, – перешел в другие. От его правофланговых по-прежнему многое зависит. Но время взялось перешутить Жванецкого и переосмыслить расстановку сил.

Раньше он всласть издевался над начальством, надрывал животики здравомыслящей публике и увертывался, как Арлекин, от тумаков. Теперь начальство полюбило его (настолько, что разобиженный мэр Одессы Гурвиц глупейшим образом пытался лишить Мишу почетного гражданства за отказ от участия в избирательной кампании).

- Когда вы поняли, что «все мы в ловушке под названием земной шар»?

- Когда увидел, что мои друзья в Израиле несчастнее тех, кто здесь. Мои близкие, немолодые друзья, которые не смогли и никогда не смогут там приспособиться. «Я работаю в больнице», - говорит мне главный конструктор Одесского завода. Он помощник санитара... Тяжёлая тема.

- А для себя вы этот вопрос ставили?

- Каждый нормальный человек ставит для себя этот вопрос.

- Вы же сами справедливо пишете: «Миша, у тебя такой жанр»...

- Да, с моим жанром никуда не денешься. Но в нашей стране никогда - Вы несёте еврейство как крест?

- Еврейство всегда крест.

- Но вы лично это ощущаете?

- Может быть, благодаря Одессе — не так остро. Русские приобрели здесь этот заразительный язык, этот - я не люблю слово «ментальность» — способ мышления... И эта взрывчатая смесь разных кровей, степи, моря — она всех уравнивала. Поэтому я так люблю возвращаться в Одессу. Нигде, кроме этого города, ни в одной точке земного шара я не буду таким, как все. Да ещё с моим жанром.

После этого разговора прошло двадцать лет. Наступило 2 мая 2014 года. И в Украине, да и в самой Одессе сказали, что Жванецкий ее предал.

Состав одесской крови изменился настолько, что в городе за одним столом можно было бы усадить тех, кто понял, какое личное горе обрушилось на этого "гения места". Траур был всенародным, да. Но мало кто плакал над гробом Одессы.

- Теперь только в душах останется прежняя Одесса, великий солнечный город, давший каждой земле по скрипачу, по ученому, по писателю, и на прощание раздавший всему миру свой юмор. А юмор - это единственное, что гасит ненависть. Но оказалось, что ненависть можно привезти, а юмор - вывезти. До свиданья, мирный город. Траур можно было и не объявлять... Тяжелее этих дней в Одессе с войны не было.

Эти слова Жванецкого патриоты всех мастей умудрились вывернуть на такую изнанку, что не отмоешься. Юмора ему жалко! Траура он не хочет! За дачу или где там переживает!

Я, конечно, знала, что политика и война делают что-то с душами и мозгами людей, что-то страшное и неизлечимое. Но у меня темнело в глазах, когда я читала эти комментарии. Многие слышали байку Михал Михалыча о том, как американский импресарио пытался понять текст о раках. "А что смешного в том, что маленькие омары стоят дешевле больших? И что, он действительно у вас популярен?" Невозможно объяснить, почему смешно. Но оказалось, что невозможно объяснить, и почему больно. Юмор вывезли. На его место высадили ненависть. Которая отлично прижилась, как и повсюду - ненависть святая мертвородящая на крови.

Я давно не видела Жванецкого нигде, кроме телевизора. И могу только догадываться, что происходит с гением места, когда оно приходит в упадок, когда гений понимает, что он свое место пережил.

Другого глобуса у нас нет.

Нет у Жванецкого другой Одессы. Другого Ильченко и другого Карцева. И если бы мама Миши Раиса Яковлевна спросила его с небес: что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий? - ему бы не пришлось ей врать (чего она так не любила, а папа мог даже выпороть). Что ты, мама, ответил бы Миша, это я дежурю, я дежурный... по стране.

Ну да ладно. Люди мы немолодые, и если бы печаль нас время от времени не одолевала, это означало бы, что мы старые дураки.

Лучше я расскажу вам, как весело было в Одессе лет 25 назад. Сдвинутые столы в ресторанчике Дома актера, до нашего конца долетает весть: едем в Аркадию, к Мише на дачу!

Подъезжали партиями. Счастье первых было безоблачно. Кто не сидел в теплой компании за столом у Жванецкого, когда он в хорошем настроении, – тот пусть мне не рассказывает, как он отлично погудел на очередной халяве. Михал Михалыч чертом, как из-за кулис, выскакивал из-за занавески, отделяющей кухню от террасы, с миской огурцов или синеньких в руках, делал пируэт, играл глазами, комментировал, наливал, хохотал и обласкивал каждого. Стол, полный солений и отменного вина, гудел вокруг него, как эпикурейская школа, как море вокруг небольшой скалы; смех доносился из сада, из погреба, с крыши.

А потом приехал некто в тройке, с крупной блондинкой в золоте. Префект. В его районе то да се. И он может тому да сему помочь. Если захочет.

Префект начал немедленно со всеми спорить, оповещать о своих литературных пристрастиях; неловкость воцарилась поголовная, гости боялись подвести хозяина и из последних сил выказывали корректность. Жванецкий разбухал с полчаса. Потом сказал:

- Вы сидите за одним столом с талантливейшими людьми страны. Это цвет нашей прозы, поэзии и журналистики. Вы должны слушать, что они скажут, слушать и запоминать, потому что такой возможности у вас больше не будет. Одно слово каждого из них в сто раз нужнее всего, что вы тут наговорили.

- Брось, Миша… – смутились гости.

- Не преувеличивай, Михал Михалыч, – усмехнулся префект. – Мы тут тоже не лаптем щи хлебаем.

И сидели еще долго, далеко за полночь полировали царапину, и разумный префект уезжал последним.

Помня этот леденящий фрагмент, с ужасом наблюдаю, как на другой вечеринке молодой воротила с лицом и галстуком денежного Шуры Балаганова кричит в мобильный телефон: «Зинка! Угадай, с кем я пью? С Мишей Жванецким! Хочешь, Мишка с тобой поговорит?» - и, облапив Жванецкого за плечи, сует ему трубку. Гадаю, какую форму примет королевский гнев. Но Жванецкий лишь буркнул: «Да, это Жванецкий. Не врет».

Вообще-то, все знают что такое "genius loci"? Дух-покровитель того или иного места, сообщают словари. Но выражение (отмечено особо) применимо и к человеку, ревностно оберегающему неповторимую атмосферу места.

И о любви

Обстановка широкой ночной отвальной располагала к откровенности, брызги шампанского радугой стояли над столами, как пена прибоя, ветераны жанра орали в микрофон, и только в такой обстановке король согласился потолковать, но зато о чем угодно. Тишина его якобы парализует.

- Почему вы так часто меняете жён?

- Жён?

- Ага. И куда вы их деваете?

- Да с чего ты взяла? Я абсолютно не женюсь. Я был женат всего один раз, в 64-м году. Все!

- Но ваша слава Синей Бороды...

- Сильно преувеличена. Нет, женщины, конечно, играли роль в моей жизни... Женщины! Они вообще управляют жизнью. Все зависит от них. Они разворачивают всю игру по-своему, как им удобно, и мы вдруг с удивлением замечаем, что нами распорядились.

- Островой объявил, помните: «Написал стихи о любви, закрыл тему». А как у вас с этим делом?

- С каким именно? То, что я ушёл из большого секса, - общеизвестно. Сообщил об этом вовремя, правда, ушёл поздно.

- А любовь? Давайте вообще поговорим о любви...

- Что ж любовь... Вы что хотели? - это к грязноватому юноше, нетвёрдо подошедшему и бессильно севшему на пол у ног Жванецкого, с диктофоном в слабеющей руке. — Вы кто?

Юноша: - Да я так, просто посижу тут…

М.Ж.: - Нет, тут сидеть не надо.

Юноша: - Да я не помешаю, посижу просто так…

М.Ж. - Я никому интервью не даю. Я разговариваю с дамой. О любви. (Грязный юноша уходит.) Ну, так чего ты хотела? Мне пятьдесят девять лет, и этот ещё... сбил кайф совсем. А любовь — это работа. Это такой тяжёлый труд. И большое несчастье. Любовь в основном несчастье, потому что ты теряешь человеческий облик, если по-настоящему...

- Кому вы рассказываете!

- Ну о чем говорить. Знаешь, мне друг один сказал: на страсть я, говорит, даю тебе полтора года, а на любовь — семь лет. И оказался прав. Семь лет несчастья и изнурительной работы.

В то время Михал Михалыч еще не был женат на Наташе и считал себя вообще человеком одиноким. Я, говорит, трушу по ночам: куда звонить, если что, куда бежать... Хотя Наташа, с ее юной прелестью и преданностью пожилому, пожившему, умному как черт, не очень красивому дядьке с четырьмя детьми от разных женщин в разных городах и странах, - уже несколько лет была рядом, к ужасу и гневу своих родителей.

Наташа опровергла теорию семи лет. Их сыну 23, а они до сих пор вместе. Видимо, это и есть один из "эпохальных романов", которых, по словам Жванецкого, у него в жизни было два.

- А первая любовь, первая женщина? - не в моих правилах задавать такие вопросы, но я чувствовала, что здесь и сейчас можно, и даже нужно. Потому что любовь Жванецкого - это любовь поэта, она заслуживает внимания всегда, из нее, в сущности, соткана его жизнь.

- Первая женщина у меня была — путана. Одесса, портовый же город. Я студент, она чуть постарше. Говорила мне: «Рыбонька, зайдём в порт, если «Солнечногорск» пришёл, ты пойдёшь домой, если нет — пойдём вместе». И мы шли. Я все понимал, изводился, конечно, но никаких сцен, скандалов там ни-ни. Работа, не совсем обычная, но работа, со своими проблемами, в которых я даже не пытался разобраться. «Рыбонька, - говорила она, - подержи цветочки, мне надо зайти кой-куда на пару слов». Давала мне грандиозный букет, исчезала в каком-то доме, выходила действительно через две минуты, изодранная вся в лоскуты — и мы шли дальше. Я никогда ни о чем не спрашивал. Вообще никогда ни о чем не надо спрашивать. Я многому у неё научился и благодарен ей. Знаешь, Петя Тодоровский все правильно показал: проститутки хорошие, очень добрые бабы. Со своим кодексом чести...

После этого Миша сам бывал много и терпеливо ожидаем на разнообразной жилплощади, но навсегда сохранил это чувство к Женщине: радостную благодарность. Женщины, как и коммунисты, вдохновляли его.

Только порочному взгляду светских хроникеров и патриотичным комментаторам интернета может примерещиться, что Жванецкий – человек без принципов. На самом деле его жизнь подчинена своду правил, а в этом, по Марксу, главное условие свободы.

Мало кто так верен старым друзьям и старым врагам (и даже, в известном смысле, женщинам, которым он никогда ничего не обещал). Он не игрок, и не сдает тех, на кого делает ставку. Он беспомощен в быту, но не перечислить тех, кому он помог и помогает. Он предан своей Одессе, где осталась пара близких друзей, и море не везде изгажено, и есть бычки на Привозе и раки; Одессе, где только и можно писать главное. Он очень замкнуто работает, пишет огромными страшными буквами на обеих сторонах листа, и вариации этих тридцати трех букв составляют смысл и содержание его жизни. Ему мало что нужно, и уж совсем мало кто: теперь, когда не стало Вити Ильченко, старенькой мамы, которая ушла позже Вити, и Ромы Карцева - остались сын Дима, да Наташа, да Олег Сташкевич – бывший режиссер, мытарь-секретарь, да несколько одесситов.

Жванецкому задали однажды хороший вопрос (да я же и задала): есть ли в жизни нечто такое, над чем никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя смеяться? Оценка эксперта была по-своему замечательной: над старостью, болезнью, голодом, безнадежностью, доверчивостью, смертью, войной, преступлениями, бездарностью, заблуждениями, слабостью ума, верой, надеждой и любовью….

Короче – над всей нашей жизнью. Которой мы обречены жить и над которой Михал Михалыч призван и обречен смеяться.

А те знаменитые раки, что по три и по пять, вы, может быть, думаете, это - штука? Нет, дети мои. Десяток.