«Ровесники. Немцы и русские (сборник)»

Ровесники. Немцы и русские (сборник) (fb2) - Ровесники. Немцы и русские (сборник) 4038K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Коллектив авторов - Борис Петрович Лашков

Ровесники. Немцы и русские Автор-составитель Борис Лашков

Наша истинная национальность – человек.

Герберт Уэллс

Фото на обложке (из архива автора)

Вверху: Почтовая открытка Борису Лашкову от отца с Ленинградского фронта, 1942 г.

Внизу: Память о многолетнем (1945–1990) германо-советском сотрудничестве по поискам и добыче урана.

Предисловие

Отмечая очередную Победу в Великой Отечественной войне следует вспомнить о детях с обеих сторон, переживших войну и послевоенную разруху и нашедших в своей жизни возможности сотрудничества и дружеского мирного сосуществования.

Иногда случайные совпадения приводят к неожиданным решениям. Первая мысль составления такой книги родилась, когда я прочел в воспоминаниях Клеменса Вайсса, сына известного немецкого физика-ядерщика, работавшего после войны над советским атомным проектом, о том, как он в голодные военные годы в Германии с нетерпением ждал 18 часов, когда давали поесть. Точно так же, по рассказам моей матери, я спрашивал в блокадном Ленинграде, еще не зная цифр, когда стрелки на ходиках встанут прямо, то есть в 18:00. Тогда мне тоже давали поесть. Страдания не имеют национальности и границ. И окончательным решением составления данного сборника стало сегодняшнее безумие национальной нетерпимости на Украине, спровоцированной уродливым олигархическим капитализмом.

Авторы, представленные в этой книге, родились в 30-е годы прошлого века. Независимо от того, жили ли они в Советском Союзе, позднее в России, или в ГДР, позднее в ФРГ, их всех объединяет общая судьба. В детстве они пережили лишения и ужасы войны – потерю близких, голод, эвакуацию, изгнание, а в зрелом возрасте – не только кардинальное изменение общественно-политического строя, но и исчезновение государств, в которых они жили. И теперь с высоты своего возраста авторы не только вспоминают события нелегкой жизни, но и дают им оценку в надежде, что у последующих поколений не будет военного детства, а перемены будут вести только к благополучию. Авторы делятся здесь своими воспоминаниями, размышляя о непростых взаимоотношениях русских и немцев. При этом под русскими, показанными в подзаголовке, для краткости подразумеваются все национальности и народы Советского Союза и Российской Федерации.

Несмотря на суровое детство, каждый из авторов сумел найти свое место в жизни, свой трудовой путь и личное счастье.

Все соавторы этой книги – мои друзья или хорошие знакомые. Их воспоминания, очень разные по объему и тем акцентам, которые они считали нужным расставить, объединяет мысль, сжато выраженная эпиграфом к этой книге.

Немецкие тексты переведены мной.

Детство во время войны Игорь Всеволодович Архангельский

Игорь Всеволодович Архангельский родился в 1957 году. Пережил ребенком во время эвакуации из Ленинграда обстрел немецкими самолетами. В 1959 году окончил геологоразведочный факультет Ленинградского горного института. Работал в качестве руководящего специалиста геотехника на различных военных и атомных объектах Советского Союза и за рубежом. Руководитель геотехнического предприятия «Недра». Автор книг о петербургской Анненшуле и Горном институте, давших ему путевку в жизнь.

Я родился 25 июня 1957 года в Ленинграде. Мой отец Всеволод Николаевич Архангельский родился в Саратове в дворянской семье, что он, естественно, скрывал. Окончил Саратовский государственный университет и работал доцентом кафедры русской литературы в Ленинградском педагогическом институте им. А. И. Герцена. Мама Надежда Юльевна Архангельская (урожденная Гессен) родилась в Санкт-Петербурге в семье ученого-историка, окончила филологический факультет Ленинградского государственного университета, а затем высшие библиотечные курсы (позже они стали именоваться Библиотечным институтом им. Крупской) и работала заведующей библиотекой 189-й школы Дзержинского района Ленинграда. У меня был старший брат Дмитрий, учившийся в той же школе, где работала мама. Меня же водили в детский сад на ул. Восстания. Летом наша семья снимала дачу в селе Рождествено на берегу реки Оредеж.

До революции в Рождествено располагалась усадьба знаменитой семьи Набоковых. Члены семьи моей мамы бывали у Набоковых в гостях. Издатель и общественный деятель Иосиф Владимирович Гессен, двоюродный дядя моей мамы, писал, что с Владимиром Дмитриевичем Набоковым его «связывали узы 20-летней совместной и согласованной общественной деятельности и все крепнущей безоблачной дружбы». И. В. Гессен первым из издателей заметил и оценил растущее мастерство его сына Владимира, печатавшегося в Европе под псевдонимом «Сирин». После гибели В. Д. Набокова, благороднейшего человека, ценою своей жизни спасшего П. Н. Милюкова от пули террориста-черносотенца, И. В. Гессен стал старшим другом его сына. И. В. Гессен писал, что ему посчастливилось встретить в жизни двух гениев: С. С. Прокофьева и В. В. Набокова, причем последний «по своей памяти был исключительный избранник Божий». В автобиографической книге «Другие берега» В. В. Набоков с большой теплотой пишет о И. В. Гессене.

До революции будущий писатель Владимир Набоков учился в Тенешевском училище вместе с маминым старшим братом Даниилом и играл с ним в одной футбольной команде. Семьи Набоковых и Гессен поддерживали очень теплые отношения. И хотя Набоковы вынуждены были покинуть Россию, мама приезжала каждое лето в Рождествено. Видимо, там сохранилось нечто, что навевало какие-то радостные воспоминания.

Лето 1941 года наша семья, как всегда, проводила в Рождествено. 23 июня, в день моего рождения, ждали гостей из Ленинграда. Но никто не приехал. Через два дня узнали, что началась война. Маму вызвали в школу и предложили сопровождать детей Дзержинского района в эвакуацию. В начале сентября 1941 года поезд с детьми отошел от перрона Московского вокзала. На станции Старая Русса Новгородской области налетели фашистские самолеты. В результате налета пострадал эшелон с детьми, а стоявший на соседних путях воинский эшелон уцелел. До сих пор у меня перед глазами стоит картина: красноармейцы в скатках через плечо вытаскивают из горящего состава детей, бегут с ними через железнодорожные пути и усаживают их в открытый кузов автомашин с газогенераторными двигателями, работавшими на дровах. Потом мы оказались в Костромской области, где и пробыли до конца войны… (сейчас в Костромской области, как и в других областях России, находят пристанище украинские беженцы, спасающиеся от авиации и артиллерии современных фашистов).

Вначале я находился в районном центре – селе Парфеньево в детском саду, а мама в это время жила в деревне Матвеево в 20 км от Парфеньево. Из Матвеево мама ходила в Парфеньево пешком, чтобы повидать меня. В селе Матвеево расположился интернат ленинградских детей школьного возраста. Мама работала воспитателем в интернате и преподавала в школе немецкий язык.

Первые ночи в детском саду были очень тревожными. Я и другие дети просыпались от взрыва бомб. Это фашисты бомбили мосты на Волге. Дежурная няня подходила к каждому и успокаивала.

В детском саду я обнаружил, что у воспитательницы имеются любимчики. Я это сразу почувствовал. В их число я не попал, и это мне было неприятно. Таким образом, неравенство я начал ощущать еще в дошкольном возрасте. Еще одно воспоминание о детском саде связано с отправлением естественных нужд. Девочки и мальчики садились на горшки по команде, но сидели на них разное время. Некоторые сидели так долго, что у них выпадала кишка. Тетка в белом халате клала ребенка с выпавшей кишкой на стол животом вниз и с помощью ваты заталкивала кишку на место.

Летом 1945 года мама приехала за мной на телеге и повезла в Матвеево. Хотя стояло лето, она надела на меня зимнее пальто. Ехали мы по лесной дороге очень долго. Лошадь постоянно останавливалась, жевала придорожную траву или пила воду из луж. На протяжении 20 км нам попался всего лишь один дом, но он был очень странный: деревянный, узкий, высокий, с крутой деревянной наружной лестницей, похожий на пожарную каланчу в Парфеньево.

Село Матвеево меньше Парфеньева. В нем имелись школа, правда, она появилась только с приездом ленинградских детей, больница, двухэтажное здание интерната. Все деревянное. Дома крестьян просторные, добротные, с деревянными полами, в то время как в соседней деревне Григорьево полы в низких бедных домах были земляные. В Григорьево сохранилась церковь, которую посещали жители Матвеево. Колокольный звон разносился далеко.

Все интернатские дети были заняты какой-нибудь работой в интернате или в колхозе. Мне было поручено пасти свиней. Целыми днями они лежали в дорожной пыли и не причиняли мне никаких хлопот. Иногда я садился на спину какому-нибудь борову и катался на нем верхом. Мне часто приходилось таскать на кухню наколотые старшими ребятами дрова. После этого руки очень болели. Поздней осенью я вместе со старшими ребятами убирал на полях кочаны капусты. Уже было холодно, и руки мерзли. Мы залезали в сарай без дверей на столбах, приподнятый над землей примерно на метр. Разжигали там под крышей костер и грелись. С удовольствием ели капустные кочерыжки.

В интернате я чувствовал себя хорошо. У меня был покровитель – высокий сероглазый парень по имени Виктор. Он мне во всем помогал и защищал. В 1944 году блокада Ленинграда была окончательно прорвана. На ленинградских предприятиях катастрофически не хватало рабочих. Тогда со всех уголков страны в Ленинград стали возвращать эвакуированных подростков для работы на заводах. Уехали ребята и из нашего интерната, в том числе и мой покровитель. Взамен ленинградских ребят в интернат приехали подростки из разных районов страны. Это были уже другие люди. Они отнимали у младших еду колотили их. Дети плакали, но жаловаться взрослым было не принято. Поэтому терпели. У меня появился новый покровитель, но не бескорыстный. За свое покровительство он требовал с меня два куска сахара, которые нам давали к чаю на завтрак. Надо сказать, что питание в интернате было скудное. Все время хотелось есть. При обилии молока вокруг нам давали только молочную сыворотку. А толстая директриса со своим семейством на наших глазах поедала целые стаканы сметаны.

Нас подкармливали местные жители. Женщины (мужчин в селе почти не было – все воевали на фронте) часто приглашали меня к себе в дом словами: «Вакуированный, поди сюда!». Я заходил, и меня угощали домашним хлебом и наливали из крынки кружку молока. Однажды из крынки вместе с молоком выскользнула мышка. Потом меня просили спеть какую-нибудь песню. Обычно я исполнял «Раскинулось море широко». При этом звук «р» я не выговаривал. Женщины умиленно смотрели на меня и хохотали.

В 1944 году в Парфеньевский район привезли крымских татар – артистов национального театра, изгнанных с родной земли за сотрудничество с немцами.

В лесу недалеко от нас построили бараки и поселили в них несчастных людей. Жили ссыльные татары, как я узнал из разговора взрослых, под надзором лейтенанта НКВД, который за каждую провинность сажал их в холодный погреб. Татарские артисты выступали за мизерную плату в окрестных селах. Приезжали и в наше село Матвеево и вместе со своими детьми весело отплясывали в смешных масках с двумя лицами – впереди и на затылке – перед сельскими жителями. Казалось, что они радуются жизни…

Недалеко от села Матвеево протекала неширокая, но быстрая речка Нея. Берега и дно этой речки сложены чистым желтым песком. По реке шел сплав леса. Сельские ребята развлекались тем, что по плывущим бревнам перебегали на другую сторону реки. Я тоже попытался это сделать, но где-то посередине реки бревно подо мной крутанулось, я упал в воду и оказался на дне, а надо мной двигались бревна. Плавать я не умел. К счастью, на реке находилась моя мама и наблюдала за мной. Мама быстро вытащила меня из воды. Речку Нея упоминает А. Солженицын в книге «Ахипелаг Гулаг». По этой речке сплавляли на плоту крымского татарина – беспомощного старика.

Война отучила от празднования дней рождения. Я даже забыл, когда родился. И вот 23 июня я с интернатской девочкой пошел гулять в лес. А мама в это время накрыла в своей комнатушке стол (я жил вместе со всеми ребятами), пригласила гостей, но меня не предупредила. Я прогулял весь день, а когда вернулся, мама отстегала меня крапивой. Я не понимал, за что, и потому мне было очень обидно. Конечно, от обиды громко рыдал, да и от крапивы чувствовал сильное жжение.

Через некоторое время во мне неожиданно произошла перемена. Я перестал плакать, меня уже никто не обижал, а если делал попытки, то получал отпор. Я почувствовал в себе какую-то непонятную мне силу. С тех пор до преклонных лет я живу счастливой жизнью. По-настоящему меня никто никогда в жизни не обидел и не унизил, я никому не позволял этого сделать. Правда, мои начальники считали, что у меня тяжелый характер. Я их понимал. Если они ругали своих подчиненных, оскорбляли или надсмехались над ними, то при обращении со мной они сдерживались. Это для них было тяжело. Когда я в очередной раз перечитываю пушкинского «Пророка», я всегда вспоминаю то давнее мое внутреннее преображение…

Осенью 1944 года я пошел в школу, в первый класс. У нас был всего один потрепанный букварь на весь класс. Но меньше чем через месяц я уже бойко читал вслух. Другие дети читали запинаясь, и это меня очень удивляло. В школе существовал еще один первый класс, специально для сельских ребят, у которых до приезда эвакуированных детей не было школы. В этом первом классе учились ребята в возрасте от 10 до 17 лет. Некоторых из них прямо из первого класса забирали в армию.

В школе не было никаких письменных принадлежностей. Мы писали на газетной бумаге карандашом. Для счета использовали камышовые палочки. Зимой в школе было очень холодно. Все сидели в пальто. Но я не помню, чтобы кто-нибудь из ребят болел. Правда, у всех были глисты и ползали вши. Начиная с ранней весны до поздней осени мы ходили босиком, хотя имелись ботинки. Зимой нам выдавали валенки. Когда выпадал снег, на уроках военной подготовки ходили на лыжах. В свободное время катались на санках.

Весну 1945 года я запомнил на всю жизнь. Впервые увидел свежие газеты. В одной из них были помещены портреты союзников: советского солдата, британского и американского. Советский и британский солдаты были серьезны, американский солдат широко улыбался. В начале мая 1945 года из районного центра на лошади прискакал мальчишка и прокричал: «Поймали Гитлера». Председатель сельсовета Иван Иванович собрал жителей села и поздравил всех с этим событием. Через несколько дней пришло новое сообщение: «Победа». На площади села состоялся митинг, на котором снова выступил Иван Иванович. Поздравил с победой, правда, опроверг сообщение о поимке Гитлера, но все радовались, и колонной, с пением песен, под красным знаменем люди прошли по селу.

В июне 1945 года мама получила вызов из Ленинграда. Без вызова выезжать было пока нельзя. На подводе мама, брат Дмитрий и я с вещами и тремя мешками сушеной картошки приехали на железнодорожную станцию Никола-Палома. Сели в товарный вагон и ровно месяц ехали до Ленинграда. Сейчас этот путь занимает менее суток.

И вот поезд прибыл в Ленинград. На площади у Московского вокзала приезжим предлагались все виды транспорта: легковые и грузовые автомобили, запряженные лошади, тележки и просто носильщики. Мы выбрали тележку. Ее хозяин погрузил наши вещи, сверху посадил меня, взял тележку за ручки и повез в Басков переулок. Минут через двадцать мы были на месте. Перед нами стоял полуразрушенный дом. Половина дома зияла пустыми глазницами окон. Во время войны в дом попал снаряд, начался пожар и половина дома выгорела. Вместе с управдомом мы с опаской поднялись по уцелевшей лестнице на четвертый этаж. Справа была пропасть, а слева обгорелые двери квартир. Мы смогли войти в свою квартиру и комнату. Вещей практически не было. Все украли. В доме не действовали водопровод и канализация. За водой мы ходили на улицу где имелся кран. Нужду справляли в развалинах.

В июле мама отправила меня в Сестрорецк. Там в военном госпитале работала медсестрой моя тетя – Мина Яковлевна Гессен. Я жил в комнате с тетей Миной и еще двумя медсестрами. Вместе с ними питался. Впервые за несколько лет я почувствовал себя сытым. Кормили в госпитале очень хорошо. Госпиталь располагался на берегу Финского залива. Но пляж ограждала колючая проволока. Он был заминирован. Я садился на крылечко и смотрел, как немецкие военнопленные в сопровождении русского автоматчика находят и извлекают мины. Затем они что-то делали с миной и кидали ее в сторону воды. Раздавался хлопок, и группа двигалась дальше. Из госпиталя выходили выздоравливающие бойцы и тоже смотрели на разминирование. Никаких чувств по отношению к немцам они не высказывали.

Первого сентября 1945 года я пошел во 2-й класс мужской 203-й школы им. А. С. Грибоедова. В этой же школе мама стала работать заведующей библиотекой. Брат Дмитрий поступил в шестой класс. Школа размещалась в одном из зданий, которое до революции занимала немецкая школа Анненшуле. В библиотеке мама показывала мне некоторые книги, которые сохранились еще со времен Аннен. Например, полное собрание сочинений В. Шекспира на русском языке. Роскошные фолианты с прекрасной бумагой, иллюстрациями, переложенными папиросной бумагой.

Школа размещалась между ул. Салтыкова-Щедрина (ныне Кирочная ул.) и ул. Петра Лаврова (ныне Фурштатская ул.). Недалеко находился так называемый «Большой дом» – здание, где размещались управления внутренних дел и государственной безопасности. Немцы пытались разбомбить это здание, а также Литейный мост. Но все время попадали в жилые дома. Поэтому в районе школы было много разрушенных зданий. Их восстанавливали военнопленные немцы. Из разговоров взрослых я понял, что работали немцы очень добросовестно. Одно из зданий находилось на ул. Петра Лаврова рядом с нашей школой. Я часто с ребятами ходил глазеть на немцев. Они вели себя довольно свободно. Выскакивали за строительное ограждение на мостовую и предлагали прохожим различные поделки: детские деревянные игрушки, швабры, другие бытовые предметы. Часовой с автоматом стоял в стороне, отвернувшись. Прохожие останавливались, торговались с немцами, шутили и смеялись. Некоторые делали заказ. Я не заметил, чтобы кто-нибудь отнесся к немцам враждебно, хотя совсем недавно ленинградцы пережили страшную блокаду. Немцы перестали быть врагами. Да и вид у них был далеко не воинственный. Худые, в обтрепанной одежде. Я видел, как плохо одетая женщина передала немцу вареную картофелину в «мундире». Немец с благодарностью взял ее.

Я сообщил маме, что у немцев можно недорого купить нужные в хозяйстве вещи. Она пришла и купила швабру с длинной ручкой белого цвета. С этого времени я подметал пол в нашей большой комнате – бывшем кабинете моего деда-историка немецкой шваброй. До этого подметали веником, что было неудобно, поскольку приходилось нагибаться, и я всячески уклонялся от уборки. А теперь я подметал с удовольствием…

Через много лет, в 2004 году, вышла моя книга под названием «Анненшуле – сквозь три столетия». Эта книга о двух петербургских школах: немецкой школе Анненшуле и советской школе № 205, которая разместилась в одном из зданий Анненшуле. В книге подчеркивается значительная роль, которую сыграли немцы в жизни Санкт-Петербурга, в развитии науки, культуры и промышленности. Все немцы, проживавшие в Санкт-Петербурге, имели нужные для столицы России профессии. Прежде всего это были ученые. Первым президентом Российской академии наук был немец Р. Л. Блюментрост. Много было среди немцев врачей, учителей, священников, военных. Долгое время в России слова «немец» и «врач» были синонимами. Треть русского генералитета времен войны 1812 года носила немецкие фамилии. Немало немцев представляло мир искусства. Среди немцев имелось множество строителей, предпринимателей, коммерсантов, банкиров. Хорошо известно мастерство немцев-ремесленников.

И хлебник, немец аккуратный В бумажном колпаке не раз Уж отворял свой васисдас.

А. С. Пушкин «Евгений Онегин».

Вокруг Санкт-Петербурга существовали немецкие колонии, которые обеспечивали жителей города сельскохозяйственной продукцией. Недавно мне пришлось выполнять геотехнические изыскания в дер. Новосаратовка Всеволожского района Ленинградской области – бывшей немецкой колонии «Новосаратовка».

Название колонии произошло из-за того, что немецких колонистов первоначально планировали поселить в Саратове. Новосаратовская колония основана на правом берегу Невы при Екатерине II немецкими колонистами, выходцами из Бранденбурга и Вюртемберга. Немецкое население проживало здесь до марта 1942 года, после чего было полностью депортировано. Из немецкого наследия осталось церковное здание, в котором теперь находится лютеранская семинария.

Просвещенные петербуржцы всегда с большим уважением относились к немцам-труженикам и перенимали их положительные качества. Недаром в психологическом портрете истинного петербуржца наряду с русским добросердечием и эмоциональностью прослеживаются и характерные немецкие черты: вежливость, сдержанность, аккуратность, пунктуальность, дисциплинированность.

В то же время вторая родина не всегда была справедлива к немцам, особенно в двадцатом столетии, когда они дважды – в 1914 и 1941 годах подвергались гонениям, депортации, уничтожению. Вместо благодарности за все добрые дела, которые они сделали для города…

В книге приводятся имена знаменитых петербургских немцев, прославивших Россию. Это академик Г. Ф. Миллер, математик Леонард Эйлер, строитель, военачальник и политик граф Б. К. Миних, адмирал И. Ф. Крузенштерн, мореплаватель Ф. П. Литке, создатель русских школ для слепых К. К. Грот, скульптор П. К. Клодт, живописец Карл Брюллов, архитектор К. А. Тон (автор храма Христа Спасителя в Москве), врачи Д. О. Отт, К. А. Раухфус, Э. Ф. Шнерк, фотограф К. К. Булла и многие другие. Их имена увековечены в памятниках, названиях улиц и клиник Санкт-Петербурга. Когда я учился в школе, в детской больнице им. Раухфуса на Лиговке мне удаляли аппендицит. Так что это имя я запомнил с детских лет.

Большой вклад в развитие школьного образования внесли немецкие школы, и в их числе Анненшуле при лютеранской церкви Святой Анны, располагавшейся на Кирочной улице. Основное отличие немецких школ заключалось в том, что в них воспитание детей стояло на первом месте, а затем шло образование. Поэтому из немецких школ выходили исключительно порядочные, добросовестные и трудолюбивые молодые люди.

Однако в немецких школах учились не только немцы, но и дети других национальностей и вероисповеданий. Там не было ограничений по религиозному признаку, в то время как в государственных русских школах для иноверцев устанавливалась определенная квота.

В Анненшуле учились такие знаменитые люди, как выдающийся педагог, создатель системы физического воспитания П. Ф. Лесгафт, замечательный врач и организатор первого в России последипломного медицинского образования Э. Э. Эйхвальд (институт усовершенствования врачей), крупный юрист и общественный деятель А. Ф. Кони, всемирно известный ученый, путешественник, антрополог и этнограф Н. Н. Миклухо-Маклай, создатель великого произведения – памятника А. С. Пушкину в Лицейском саду скульптор Р. Р. Бах, академик-востоковед В. В. Струве и многие другие.

Учителя Анненшуле относились к своим ученикам с уважением, прививали им гуманизм, сострадание и любовь к ближним. Знания, полученные в школе, позволяли ее выпускникам успешно поступать в российские и европейские университеты, Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербурге и другие высшие учебные заведения.

После Октябрьского переворота в 1917 году Анненшуле перестала существовать. В одном из ее зданий разместилась советская школа № 203. В 1945 году школе было присвоено имя великого русского писателя А. С. Грибоедова. Высокий дух, царивший когда-то в Анненшуле, непостижимым образом перешел в советскую послевоенную школу. В школе возникла атмосфера любви и взаимного уважения учителей и учеников. Снова из стен школы стали выходить выдающиеся люди. В послевоенной школе учились известные ныне во многих странах: шахматист Виктор Корчной, академик-математик Герман Цейтлин, автор и исполнитель песен Евгений Клячкин, писатель Игорь Ефимов, философ и эссеист Борис Парамонов, кинорежиссер Леонид Эйдлин, геолог, философ и художник Яков Виньковецкий, нобелевский лауреат поэт Иосиф Бродский. Советская тоталитарная система не сломила их. Но большая часть этих талантливых людей не смогли жить и творить на родине и были вынуждены покинуть ее…

Изучая историю петербургских немцев, я не мог не полюбить этих людей. Особые чувства вызвал у меня создатель школ для слепых детей Константин Карлович Грот. Его имя носит одна из улиц на Петроградской стороне. Тема слепых мне близка. Моя бабушка, с которой послевоенные годы я жил в одной комнате, была слепой, и я немного познакомился с миром слепых людей…

Когда я думаю о замечательных петербургских немцах, каждый раз передо мной возникают военнопленные немцы, восстанавливающие дом рядом с нашей школой. Я также вижу жалостливую русскую женщину протягивающую немцу картофелину…

Я так и не смог понять, как могли возникнуть войны между нашими столь исторически близкими народами. Вторую мировую войну развязали нацисты. Но ведь в Первую мировую войну их не было! Однако я верю, что мы всегда будем жить в мире и детям наших стран не придется спасаться бегством от войны, как пришлось когда-то советским ребятам, и мне в том числе. А сейчас приходится несчастным детям из юго-восточной Украины. Я надеюсь, что тех, кто вынуждает детей бежать из дома, ждет суд, если не человеческий, то Божий обязательно…

Что я помню[1] Владимир Павлович Барсуков

Владимир Павлович Барсуков родился в 1933 году. В годы войны погибли его родные, пережил эвакуацию. Окончил исторический факультет Ростовского университета. Преподавал в школах Сахалина и Ростова. Любил профессию учителя. До самой его смерти в 2007 году многие благодарные ученики поддерживали с ним связь.

С каждым годом становится все меньше людей, которые могли бы рассказать о минувшем столетии. Память в моем возрасте вещь не очень надежная. И все-таки я сажусь за стол, и подобно тысячам «воспоминателей», мне очень хочется вновь повидаться на этих страничках с родными и близкими мне людьми, коснуться веселых и грустных, обычных и трагических будней прошлого века.

Была такая страна – СССР, и жили в ней люди разные, хорошие и плохие, но хороших и честных всегда было больше, и за то, что именно эти люди сломали хребет гитлеризму, благодаря чему мы и живем сегодня, низкий им поклон и долгая добрая память.

Барсуковы

«Дедушка, мы – казаки?» «Нет, внучек, мы – миллеровские хохлы!»

Так, к моему большому огорчению, ответил мне в детстве в 194А году мой дедушка Петр Андреевич Барсуков. Мы с мамой только вернулись из эвакуации, приближался конец войны. Кроме того, что мы – советские люди, все чаще я стал задумываться: кто же я по национальности? Приближался конец войны и, как пелось в популярной песне, казачьи кони собирались снова проехаться по берлинской мостовой, как в XVIII и XIX веках.

Итак, кто же я такой, Барсуков Владимир Павлович, 1953 года рождения, образование высшее, член ВЛКСМ с 1948 года, член КПСС с 1958 года, офицер запаса, старший лейтенант, артиллерист, русский по паспорту и по моему русскому отцу Барсукову Павлу Петровичу? Моя мама – еврейка Жак Рахиль Константиновна. В 1949 году, когда я получал паспорт, национальность, как правило, определялась по отцу вопреки правилам ортодоксальных еврейских националистов и шовинистов, определявших национальность по матери, видимо, по принципу: «Кто мать – мы знаем, а кто отец – верим». Это был самый разгар антисемитизма в стране, но, кроме того, была еще одна причина: я не мог предать память отца, и об этом расскажу потом. Итак, мой отец русский, но его мать, моя бабушка Мищенко Елена Ивановна, судя по фамилии, была украинкой. Будучи из Грозного, возможно, она была из казачьего украинского кубанского рода, хотя ее бабушка была горянкой, скорее всего, чеченкой или ингушкой.

Дедушка Петр Андреевич Барсуков (1879–1965)

Родился дедушка в семье бывшего крепостного крестьянина уже после отмены крепостного права, но хорошо помнил барина-помещика. Родился он на хуторе, населенном крестьянами – выходцами из Слободской Украины. Он был прекрасным рассказчиком, и юмор у него был с украинской хитрецой, хотя говорил он чисто по-русски, лишь часто вставляя украинские поговорки или анекдоты. Например, «Как хохол кашу в степу варил». «Варил-варил, да и опрокинул в костер. И стал ругаться: «О, це мне эта теснота проклятая!» Или «Как цыган приучал свою лошадь обходиться без еды. На 5-й день она издохла. Огорчился цыган: «Прожила бы еще денек и привыкла бы, вот ведь упрямая животина». Или поговорки: «Хавай так, як я ховал. Потом три дня искал, так и не знайшов».

Семья деда, как часто бывало в то время в селе, фамилии не имела, а деревенская кличка семьи была Силаевы. И дед деда, и его отец славились здоровьем и силой. Если волы не могли вывезти воз, завязший в грязи на степной дороге, дед деда выпрягал волов, впрягался сам и вытаскивал воз на сухое место, приговаривая: «Где уж волам справиться? Я и сам-то еле-еле сумел выволочь».

После военной службы дедушка женился на жительнице Грозного или одной из ближайших станиц, моей будущей бабушке Елене Ивановне Мищенко. В семье было трое детей. Старший сын – Павел, младший – Василий и приемная дочь – Лида. Попала она в семью в голодном 1920 или 1921 году, а может быть, и в гражданскую. Жили они в обычном домишке в железнодорожном поселке Грозного. Держали они корову, которая однажды подцепила на рога бабушкин фартук, сушившийся на веревке, и на радость мне разгуливала в таком виде по двору.

Дедушка, как железнодорожник, мобилизации не подлежал ни в первую войну, ни при красных, ни при белых, но бедствия этих пяти лет их, конечно, не миновали. Голод, разруха, нищета. Приходилось ездить «на мену». Привозить из этих небезопасных поездок домой зерно и муку. Ведь детей-то трое и все мал-мала меньше.

Когда деду было под 70, он завел тачку и стал таскать на ней грузы с Большого базара. Много раз встречал я дедушку, тащившего в гору тяжелогруженую тачку, как это делают на подъеме ломовые лошади, идя зигзагом. Иной раз я подпрягался, помогая ему одолеть подъем. Дедушка никогда не забывал выделить мне «на семечки» деньги, которые ему так тяжело доставались. Как раз в это время на дедушку свалилось очередное горе. Погиб, пройдя всю войну, дядя Вася, гибелью нелепой и страшной, Дедушка тяжело переживал его смерть. У него обнаружили рак груди, его прооперировали, и здоровый организм его долго сопротивлялся. Он по-прежнему раз в неделю приезжал к нам. Обедал, играл со мной в шашки. Играл он великолепно, почти всегда громил меня без жалости, получал от этого большое удовольствие и говорил при этом: «Это тебе, Воленька, не шахматы, тут головой думать надо!» (правда, в шахматы он не играл). Конечно, я и мама забегали к нему, но для старого человека это было слишком редко. Раз в месяц я заносил ему немного денег из своей маленькой полунищей учительской зарплаты. Но одиночество добило его. Летом 28 июля 1965 года дедушка умер. Было ему 86 лет.

Бабушка Елена Ивановна

Дату ее рождения я не знаю, а погибла она в первый же день войны, 22 июня 1941 года. Она была моложе дедушки, но обладала сильным характером и в семье быстро стала играть первую роль: домострой ввести в семье дедушке не удалось, хотя он и требовал, чтобы дети и жена называли его на «Вы».

Была бабушка из старого кубанского рода, то ли украинско-казачьего, то ли украинско-солдатского. Фамилия ее девичья была Мищенко. Еще при Николае I в ходе Кавказской войны, солдаты отслужившие 25-летнюю службу, получали право поселения на завоеванных горских землях на весьма льготных условиях. Их поселения становились опорными пунктами царизма при колонизации Кавказа. Жила семья бабушки то ли в Грозном, то ли в одной из станиц под Грозным. Стычки с горцами были частым явлением. Теперь их называют террористами бандформирований, а тогда их именовали просто абреками. Новым поселенцам нужны были жены. Поэтому обычным явлением были невесты из горянок – чеченок и ингушек. Тем самым приобретались и кунаки в горских аулах из числа родственников невесты. Во всяком случае, семья бабушки жила в этих краях, видимо, с XIX века, т. к. ее бабушка была горянка (из чеченского мирного аула или из ингушского селения). Дедушка познакомился с ней уже в Грозном, где они и поженились. Если дедушка был осторожен и остался вне политики, то бабушка в ходе гражданской войны и после нее, несмотря на то что у нее на руках было трое детей, приняла активное участие в общественной жизни советского Грозного. Была депутатом то ли горсовета, то ли райсовета, по рассказам мамы ходила в красной косынке по тогдашней моде советских активисток. Дедушка не очень это одобрял, но тут уж решала бабушка.

Страшным ударом для нее был 1937 год. Погиб ее сын, мой отец, а также и родственник, герой гражданской войны, известный тогда на Северном Кавказе Мищенко. Узнав об аресте сына, бабушка писала просьбы, ездила с жалобами, ответ был один: «10 лет без права переписки» – мы тогда еще не знали, что это означало расстрел. И только когда она попыталась отправить отцу теплый свитер и его у нее не приняли, она, видимо, поняла, что отец погиб. Это очень подкосило ее. А тут началась беда с сыном Васей. После ареста отца Вася, который очень любил брата, стал основательно выпивать. И только влияние бабушки, его мамы, помогло ему все-таки окончить институт. Перед войной он женился, тоже на землячке из Грозного тете Нэле. Перед войной дядю Васю призвали в армию и, как инженера-строителя, направили на строительство укреплений в Латвию. Там у них с тетей Нолей и родилась дочка Виола. Накануне войны бабушка уехала к ним помочь с маленькой Виолкой. Помню, мы с мамой пришли к ним проститься перед отъездом. Я понимал, что расстаемся надолго, а оказалось – навсегда. 22 июня 1941 года началась война. По более позднему рассказу Ноли Вася успел отправить на машине жен, матерей и детей комсостава части. Фашистский истребитель на бреющем полете расстрелял машину, хотя прекрасно видел, что там только женщины и дети. Бабушка была убита, Виолка была у нее на руках тяжело ранена, отчего через несколько месяцев, уже в Ростове, куда сумела добраться тетя Нэля, она умерла.

Когда теперь я слышу о доблести и рыцарстве немецкого вермахта и люфтваффе, я вспоминаю первый день войны и смерть моей бабушки Елены Ивановны. Мы не знаем, где похоронили у дороги бабушку, и некому рассказать об этом. 23 июня дедушка получил телеграмму и пришел с ней к нам, «Раха, Лелю убили». Даже я – мне было 7 лет – начинал понимать, что война будет долгой, кровавой и до победы страна хлебнет много горя и будет победа стоить очень дорого.

Мой отец Павел Петрович Барсуков

Он родился летом 1910 года. Местом рождения указана почему-то Северная Осетия. День рождения отца был около или в день Петра и Павла, поэтому в семье отмечали именины и дедушки и отца в День Петра и Павла – по православному календарю 12 июля.

Детство и юность отца прошли в Грозном. То, что я знаю о нем, это рассказы мамы, родственников, уцелевших друзей отца и дедушки. Судьба отца трагична и характерна для его поколения, для миллионов советских людей, не переживших расправ 1937 года. Отцу не было и 28 лет, когда он был расстрелян. Конечно, судьба нашей семьи сложилась бы иначе и для мамы и для меня, если бы он остался жив. Правда, за 37-м годом последовали годы Великой Отечественной войны, когда люди, похожие на моего отца, спешили умереть в боях первыми, но он не дожил до этих дней.

Мои собственные воспоминания об отце – лишь один эпизод весны (май) 1937 года. В Ростове он был проездом из Хабаровска и должен был ехать отдыхать в Кисловодск, у него была путевка, а нас с мамой он отправил под Харьков. Отец уехал в Кисловодск, откуда его срочно вызвали, еще до конца отпуска, в Хабаровск, откуда он уже не вернулся.

Что же я знаю по рассказам дедушки о его детстве? Мальчиком он рос красивым и умным и общим любимцем. Дружил с мальчиками и девочками, соседями и одноклассниками. Особенно много было у него подружек среди девочек. «Бывало, только и слышно, – говорил дедушка, – Павлуша дома? Позовите Павлика».

К 4 годам он становится лидером в классе. Комсомолец, член комитета РКСМ в школе. Не знаю, был ли он до этого пионером, но в комсомоле он быстро выдвигается среди товарищей.

После гражданской войны подростком 11–12 лет он часто ездил с дедушкой обменивать вещи на продукты.

Отец был способным учеником, учился отлично, у него были явные ораторские способности, умел зажигать слушателей. О следующем эпизоде мне рассказал его школьный друг, будущий писатель и драматург Матвей Грин. В середине 90-х годов во время моего очередного приезда в Москву я побывал у М. Я. Грина дома. Судьба к нему была более благосклонна. Хотя все на свете относительно. Он уцелел, хотя имел две отсидки, в 1937 году и в 1948 году. Матвей Яковлевич много рассказывал мне об отце. Он говорил мне, что считает отца своим первым и главным другом, рассказал и об одном эпизоде, которым они очень гордились (до поры до времени) с отцом. Было это, скорее всего, в 1925 году. В комитете комсомола узнали, что в Грозном проездом будет вождь партии и герой гражданской войны Л. Д. Троцкий. Отец и Мотя поехали его встречать, с тем чтобы пригласить его выступить в школе перед комсомольцами. Отец был, по воспоминаниям М. Я., в кожаной «революционной» куртке. Они пробились в вагон Троцкого и минут пять уговаривали его выступить в школе. Конечно, он отказался заехать в школу. О приезде Троцкого, в то время еще популярнейшего вождя партии, узнали в городе, на перроне возник митинг. Троцкий в школу не поехал, но, стоя на ступеньках вагона, выступил с речью перед собравшимися. Говорил он с блеском, под аплодисменты, отец и Мотя слушали его с восторгом, а потом в школе выступили с рассказом о своей неудавшейся миссии и о речи Троцкого на вокзале.

После окончания школы, кажется, по рассказам мамы, по комсомольской путевке отец приехал в Ростов и поступил в пединститут, видимо, это был 1927 или 1928 год, который он и окончил. Его направили директором в школу. Но директорствовал отец там, кажется, недолго. Он быстро продвигается по комсомольской линии, вступает в партию. Не раз с успехом выступает на молодежных митингах. Рассказывают, что на одном из таких митингов он закончил свое выступление словами – призывом Ленина: «Учиться, учиться и еще раз учиться!» Следующий выступающий подхватил: «Как сказал т. Барсуков: «Учиться, учиться и учиться!».

Именно здесь, где-то в 1929 году, отец познакомился с моей мамой Рахилью Константиновной Жак. Будучи человеком веселым и коммуникабельным, он быстро завладел тогда сердцем мамы. Мамин отец, мой дед Константин Самойлович Жак, был решительно против их женитьбы. Он уверял маму: «Все равно ты будешь для него жидовкой». Но отец очень быстро сумел завоевать уважение деда и всех Жаков. Вскоре они уже сердечно беседовали с дедом и в праздники даже выпивали с ним по рюмочке. Вскоре состоялась свадьба.

В марте 1932 года в судьбе отца произошло важное событие. В это время начинается энергичное освоение Дальнего Востока. Комсомол взял шефство над дальневосточным строительством. Инициатором этого ставшего всесоюзным движения был Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев. Косарев приезжал в Ростов, выступал перед активом. Он пользовался огромным авторитетом в стране, держался просто, носил простую солдатскую шинель и также не пережил 1937 год.

Косарев проводит мобилизацию 500 руководящих работников для работы на Дальнем Востоке. В их числе был и мой отец. Вскоре он с мамой уезжает на Дальний Восток. Отец, по словам мамы, очень любил путешествовать. «Все, что мне нужно в жизни, – говорил он, – это третья полка в жестком вагоне». Любил песни и пение. Из любимых: «Сурок» и старая шахтерская «…а молодого коногона несли с разбитой головой». Попытки мамы приобщить отца к серьезной музыке – она повела его в оперу в Москве – закончились конфузом: отец заснул и к негодованию публики начал похрапывать. Пришлось уйти.

Наверное, любовь к путешествиям я унаследовал от отца, как и непонимание, к сожалению, серьезной музыки.

Сначала он работал секретарем Могочинского райкома ВЛКСМ. Мама говорила, что ей было страшновато оставаться одной, когда отец уходил в тайгу, вокруг бродили еще белоказачьи банды, горели подожженные леса. Затем отца перебросили в Благовещенск, где он работает секретарем Амурского обкома ВЛКСМ. Осенью 1933 года мама уезжает в Ростов, где я и родился, и уже в 1934 году снова возвращается со мной в Благовещенск. Затем отца переводят в Хабаровск, где его назначают директором Дворца пионеров, и одновременно он работает в аппарате крайкома ВЛКСМ.

По-видимому, он занимался вопросами, связанными с ОСОАВИАХИМОМ, т. к. в качестве комиссара похода участвовал в шлюпочном комсомольском походе Хабаровск – Комсомольск-на-Амуре. В октябре (1934 год) отец был на совещании в Кремле, где был награжден серебряными именными часами, на которых было выгравировано: «Тов. Барсукову П. П. от Центрального Совета Осоавиахима СССР 5 октября 1934 г.». Это единственное, что мне осталось на память об отце. После этого совещания отец становится членом крайкома ВЛКСМ. Мама рассказывала, что именно тогда отец ей сказал: «Вот теперь я могу с уверенностью сказать, что ты и Волька будете материально обеспечены». Увы, это был уже 1935 год. Время начиналось страшное.

Первым секретарем крайкома партии был старый коммунист и герой гражданской войны Лаврентий Иосифович Картвелишвили (Лаврентьев). Человек был замечательный, пользовался огромным уважением. Помню рассказ мамы, что однажды он пришел без предупреждения в Дом пионеров Хабаровска, дело было новое, пионерское движение становилось массовым. Роль дворцов пионеров как методических и организационных центров движения быстро росла. Случилось так, что вахтерша не узнала Лаврентия, да и был он без свиты и охраны, и не пропустила его, вызвав по телефону отца. Тот спустился и стал, зная Лаврентия, извиняться, но тот ответил, что вахтерша поступила правильно, не пропустив не знакомого ей человека.

В 1937 году Лаврентий был арестован и расстрелян. Та же судьба ожидала и первого секретаря крайкома ВЛКСМ, по-моему, его фамилия была Листовский. Уже в 1936 году началась волна арестов. С одной стороны, непрерывные победные фанфары, с другой – вал арестов и «судебных» процессов. Поощрялись доносы. По примеру Москвы обычным явлением становились банкеты с обширными возлияниями, что очень тревожило маму. Отец, видимо понимая, что идет вал арестов, отправил нас с мамой в Ростов под предлогом моей болезни – туберкулезная интоксикация. Во всяком случае, мы благополучно, видимо в конце 1936 года, добрались до Ростова. От этого времени осталось одно письмо отца. Мама рассказывала, что положение становилось все тревожнее, шли аресты руководства крайкома ВКП(б) и крайкома ВЛКСМ. На опустевшие места избирались новые товарищи. На одной из фотографий 1936 года (еще до нашего отъезда) я сфотографирован с девочкой, дочерью тогдашнего секретаря Сахалинского обкома ВЛКСМ. Отец дружил с ним. Однажды его вызвали в крайком. Вечером, вернувшись с работы, отец сказал маме: «Черт, как нехорошо вышло», швырнув в угол пару новых валенок. Оказывается, он как-то попросил этого товарища привезти ему хорошие валенки. Тот привез их, зашел в кабинет секретаря, где был и отец, и, поздоровавшись, сказал: «Вот тебе валенки, Павлушка». В кабинете его уже ждали сотрудники НКВД. Его арестовали здесь же, и больше ни семья, ни друзья его не видели. Люди просто исчезали. Отправив нас в Ростов, отец спас и меня с мамой – ее от лагерей, как члена семьи врага народа, меня от детдома, куда попадали дети арестованных. Именно поэтому во всех документах этих лет я проходил как «ребенок Жак Воля», по маминой фамилии, она ее не меняла, тогда это было не принято, либо как Жак-Барсуков. Органы были так «измучены» и заняты великой чисткой, что до нас с мамой в связи с нашим отъездом с Дальнего Востока очередь не дошла. Отец, приехав в апреле 1937 года в отпуск (он ехал по путевке в Кисловодск через Ростов) и отправив нас в Хорош под Харьковом, уехал в санаторий. По-видимому, понимая, что его снятие только вопрос времени, он, видимо, договаривался о переводе его на работу в Ростов, но еще до конца отпуска его срочно вызвали в Москву и оттуда предложили, срочно потребовали, вернуться в Хабаровск.

Вскоре после его возвращения уже был взят почти весь состав крайкома. По тогдашней схеме отец был снят с работы и исключен из партии. Узнав об этом, мой мудрый дядюшка Давид, понимающий, чем это все грозит отцу, предложил маме деньги, с тем чтобы отец немедленно уезжал из Хабаровска, не дожидаясь ареста. На это отец ответил маме так, как отвечал и своим тысячам партийцев, идя на заклание: «Я ни в чем не виноват перед партией, опозоренный я к тебе не вернусь, я докажу, что это ошибка». Из казенной квартиры он перебрался в общежитие «Водоканализации», где работал около двух месяцев начальником снабжения (еще 16.9.37) строительного управления. 30 сентября 1937 года он был арестован УМВД края по обвинению «в проведении работы, враждебной советской власти». Все это время после снятия его с работы он просиживал долгие часы в партархиве, стараясь доказать несправедливость и необоснованность исключения его из партии. Основным (кроме доноса) обвинением было «сотрудничество с врагами народа» – уже к этому времени расстрелянными Лаврентием и первым секретарем крайкома ВЛКСМ Листовским. Следствие явно затягивалось. Но в первой декаде апреля 1938 года по требованию Москвы были проведены массовые расстрелы арестованных. Смертные приговоры штамповались по одному образцу и немедленно приводились в исполнение. Приговор был вынесен, видимо, по списку 8 апреля 1938 года и в тот же день приведен в исполнение. В эти дни в Хабаровске и городах края были расстреляны десятки тысяч партийных и советских работников, рядовых партийцев, комсомольцев и беспартийных.

Дедушка по материнской линии Константин Самойлович Жак (1864–1932)

Мой дед знаком мне только по фотографиям и по рассказам. Он был старше бабушки, родился в 1864 году. Судя по домашним легендам, Жаки пришли в Россию с Наполеоном, кто-то из предков деда был маркитантом. Осели после разгрома Наполеона в Белоруссии, под Оршей. Возможно, отсюда и «французская» фамилия Жак. Предки по жаковской линии были якобы из Испании. Они были сефардами, насильственно крещены под угрозой смерти, затем не то в XV, не то в XVI веке изгнаны из Испании. После изгнания то ли через Португалию, то ли через Францию попали в Россию. Во всяком случае, мама всегда говорила, что вспыльчивый, взрывной характер деда, доставшийся через поколение всем моим двоюродным братьям и его внукам, корнями своими уходит в наше испанское прошлое: «Испанский темперамент», – всегда иронизировала мама, говоря о своем отце.

Характер у деда был деспотический, видимо, в детстве ему пришлось трудно и это сказалось на его характере. После революции налаженной жизни в Порт-Петровске пришел конец. Гражданская война подкатывала к Порт-Петровску. Угроза погрома нарастала. Советская власть уходила с Северного Кавказа. Дед оставил магазин своим служащим, надеясь, что это спасет его от конфискации, и с детьми ему удалось незадолго до подхода белогвардейских банд имама Гоцинского уехать через Астрахань пароходом в Царицын, откуда они уже поездом добрались до Ростова. Дедушка стал работать на лесном складе. Город был вскоре захвачен деникинцами. Власти менялись, угроза жизни еврейским семьям оставалась. Мама вспоминала, как к ним, жившим тогда при складе, забрел пьяный белый офицер. Стал размахивать шашкой, на него бросился любимец семьи маленький пес Бой (той-терьер), и офицер зарубил его. Этим офицер удовлетворился и ушел.

После восстановления советской власти дед попал в списки «лишенцев», что означало не только лишение избирательных прав (нетрудовой элемент), но и лишало детей возможности поступления в вузы. Дед очень переживал это. Правда, с большими сложностями, но все дети получили полное или, по разным причинам, неполное высшее образование. И главное, все дети стали хорошими и честными людьми

Моя бабушка Роза Абрамовна Жак (Кулешова) (1870–1956)

Это был самый близкий и дорогой для меня человек после мамы. Бабушка вырастила меня. Все мое детство прошло под присмотром бабушки. Все мои воспоминания о детстве связаны с ней. Она родилась в Дагестане 12 ноября 1870 года в Темирхан-Шуре (Буйнакске, названном так в честь героя гражданской войны Уллубия Буйнакского). Семья ее была большая, трудовая и дружная, все потом делали себя сами, выбивались в люди, как тогда говорили. Жили трудно. Знаю, что бабушка училась в русской школе только один год. Окончила она этот год с похвальным листом за отличную учебу. Но больше в школу ее не пустили, как она ни плакала. Ей очень хотелось учиться, но так и не пришлось. Она прекрасно говорила, без всякого акцента, по-русски, у нее был светлый ум, прекрасный мягкий характер, человеком она была интересным и красивым. На бабушке лежали все заботы о домашнем хозяйстве. Бабушка сама обшивала детей. Она с детства умела шить, вязать, в доме была швейная машина, а какие цветастые коврики из лоскутов на подстилки она вязала! Потом уже даже меня она научила штопать носки, пришивать пуговицы, чистить овощи к обеду. Так и шла бабушкина жизнь в заботах о детях и быте.

Первая мировая война мало затронула Порт-Петровск: мальчики еще учились в гимназии. Первым уехал в Ростов, где и поступил на юрфак, старший сын бабушки. Это был уже 1916 или 1917 год. В Ростов был эвакуирован Варшавский университет (немцы взяли Польшу, а Ростов – не было бы счастья, так несчастье помогло – получил университет). Революция докатилась и до Порт-Петровска. Через город шли эшелоны возвращавшихся с Кавказского фронта войск. Ждали погромов. Это – весна 1918 года. А потом к городу стали подходить банды имама Гоцинского, грозя вырезать всех неверных, а заодно и евреев.

Оставив все, семье удалось сесть, кажется, на один из последних пароходов, идущих в Астрахань. Перевели дыхание и уехали в Ростов, где жили многочисленные родственники, перебрались в конце концов на квартиру в доходном доме Модиных. Двор был большой, шумный и многонациональный. Жила здесь и семья Вучетичей с сыном Евгением, будущим знаменитым скульптором. Мама вспоминала, что он в детстве сильно заикался, ребята его почему-то недолюбливали, называли «Женька-заика».

Моя мама

Ее звали Рахиль Константиновна Жак, и была она для всех, кто ее знал, а знали ее многие и считали прекраснейшим человеком, Рахой, Рахилечкой, Рахитой. Она родилась в 1906 году. По рассказам близких людей была смышленым, веселым и озорным ребенком.

Братья, особенно Давид, любили сестру и часто выгораживали ее и защищали от отца за проказы. Мама рано научилась читать. Она рассказывала, что еще до гимназии любила сидеть за столом, за которым братья делали уроки. Так, по ее словам, она начала вместе с братьями знакомиться с латынью. Память у нее была хорошая, но поскольку она сидела с другой стороны стола, то воспринимала долгое время латинские фразы «вверх ногами». Была смешливая, непоседливая, любила напевать и танцевать. Очень многие песенки тех лет я знаю с ее «напева». Она еще застала гимназию в Порт-Петровске, где училась первые три класса. С весны (ранней в Дагестане) и до поздней осени братья не вылезали из моря. Научили рано плавать и маму. Плавала она уже и после выхода на пенсию прекрасно. У нее всегда было много подруг. Рано начала читать. Благо у деда была прекрасная библиотека русской и зарубежной классики, выписывались все «толстые» журналы и лучшие детские. Когда мама пошла в первый класс, началась Первая мировая. Шли через город эшелоны на Кавказский фронт. Мама вспоминала парад войск в Порт-Петровске, который принимал командующий Кавказским фронтом князь Николай Николаевич (человек громадного роста, его называли «десять пудов августейшего мяса»). Солидная была фигура среди романовского семейства. Маме было 10–11 лет, когда произошла революция. Теперь уже шли эшелоны с фронта, который развалился. Война всем осточертела, солдаты рвались домой. На Кавказе после весны революции усиливались белые. Деникинцы захватили Кубань. В Дагестане свирепствовали банды имама Гоцинского. Как всегда, на Кавказе столкновения социальные перерастали в национальные. Шла тюрко-армянская резня в недалеком Баку. Советская власть не удержалась здесь, на Кавказе. Поговаривали о резне, которую собирался учинить красным и евреям Гоцинский.

В Ростове было поспокойнее, там было много родственников деда и бабушки (их братья и сестры), и, передав кооперативу служащих свое «дело» – магазин тканей, семья снялась с насиженного места.

Морем с приключениями и страхами добрались до Астрахани, а затем и до Царицына по Волге, откуда поездом приехали в Ростов. Здесь мама продолжала учебу в сов. труд, средней школе. Подруг и друзей было много. Училась мама все годы хорошо. После окончания школы встал вопрос, что делать дальше. Дед при советской власти был зачислен в «нетрудовые элементы» и «лишенцы» (лишен избирательных прав, что затрудняло получение высшего образования). Надо было идти работать, чтобы получить «рабочий стаж», открывавший дорогу в вуз, хотя и с большими сложностями.

Мама поступила на экономический факультет университета (позднее Ростовский институт народного хозяйства) на отделение бухгалтерского учета. Но проучилась она два или три года, помешало то, что она вышла замуж за моего отца (в 1930 году). Время было трудное, но по молодости лет веселое, вокруг были интересные люди, и мама вспоминала это время как самое счастливое в своей жизни.

А потом появился приехавший сюда из Грозного Павел Барсуков, быстро выдвинувшийся как комсомольский работник. Сначала он был директором школы. Быстро отбил маму от ее поклонников, и они уже в январе 1930 года после свадьбы родственников шутливо подписали им поздравление: «Следующие». Первый ребенок у молодоженов – девочка – погиб из-за халатности персонала роддома. В ноябре 1953 года уже в частной клинике известной акушерки появился и я. Вскоре после этого отец уже работал на Дальнем Востоке, мама со мной уехала к нему Приехала туда, чтобы помочь маме с малым ребенком, и бабушка Елена Ивановна. В 1936 году мы вернулись в Ростов.

После трагедии с отцом мама работала счетным работником сначала на обувной фабрике им. Микояна, а потом перешла работать в плановый отдел треста «Ростовстрой». Нам с мамой очень повезло благодаря тому, что отец отправил нас в Ростов, и тому, что мама осталась с девичьей фамилией Жак, да и контора Ягоды, а затем Ежова не управлялась с валом Большого террора. Хотя страх тех лет мучил маму вплоть до 60-х годов, уже после посмертной реабилитации отца.

Мои воспоминания мамы до начала войны связаны с походами по врачам. Мама забирала меня после работы из детского сада. Помню, в 1938 или 1939 году в день 8 Марта женщин отпустили раньше, мама зашла за мной. Был теплый весенний день, мама была в жакетке и берете, такая молодая, веселая и красивая.

Уже явно надвигалась война. На работе у мамы шли занятия по ПВО и ПВХО, у нас хранится справка о сдаче мамой каких-то зачетов по этим «предметам». А потом она пришла. Если бы не родственники, уже перебравшиеся в Днепропетровск и забравшие нас с бабушкой и мамой, мы бы сами, скорей всего, не выбрались и оказались бы в Змиевской балке, где осталось почти все еврейское население города. Повезло, что управляющим трестом «Ростовстрой» был замечательный человек Катаев, хорошо относившийся к маме. Перед приходом немцев он ушел в полк народного ополчения и погиб в 1943 году на фронте уже при освобождении Ростова. После войны одна из улиц города получила его имя.

Когда мама пришла к управляющему трестом «Ростовстрой», где она работала плановиком, в кабинете Катаева сидел особист, который, услышав просьбу мамы разрешить ей отъезд из Ростова, начал возмущаться: «Неужели вы думаете, что немцы дойдут до Ростова? Что вы сеете панику!» Это обвинение могло стоить маме очень дорого, но вмешался Катаев: «Пусть едет, раз есть возможность». Его вмешательство, скорей всего, спасло нам жизнь: сами мы с мамой и бабушкой могли не выбраться из Ростова, и тогда нас ожидала смерть в Змеевке – балке, где фашисты расстреляли несколько десятков тысяч советских людей (прежде всего евреев, коммунистов и комсомольцев, военнопленных и цыган). Организатором расстрела еврейского населения были немецкие зондеркоманды, но сами расстрелы проводили русские, украинцы, татары – отечественные фашисты. Немцы лишь наблюдали «за порядком» и расплачивались с палачами вещами расстрелянных.

Поездом мы через Лихую добрались до Сталинграда, пыльного деревянного города с заводскими поселками, трубами предприятий и огромной Волгой с пароходами и огромным количеством людей, скопившихся здесь, ожидая отправки вверх по Волге и в Астрахань. Мы ждали парохода на Ульяновск. Наконец мы погрузились на пароход. Мы с бабушкой в каюте на палубе, мамы наши – в трюме. Мы поплыли в эвакуацию. Начиналась новая глава нашей жизни.

В Ульяновске мы долго не задержались, и Исай (муж тети Миры) вытащил всю нашу мешпуху в маленький русско-татарский городок, сохранивший все черты русского уездного городка, Мелекесс, расположенный среди прекрасных левитановских лесов Заволжья на реке Черемшан. Началась наша мелекесская эвакуация. Теперь (после войны) этот город стал одним из наших центров атомной промышленности Димитровоградом и портом Волжского водохранилища после подъема воды при строительстве Куйбышевской ГЭС. Мы с Сергеем хотели, но так и не добрались посмотреть Мелекесс нашего детства.

Мама сразу же стала работать в столовой бухгалтером. При маминой щепетильности никаких преимуществ это не давало, днем тарелка супа ей, и я заходил после школы к ней и чего-нибудь перехватывал. Тяжелой и трудной была эта первая зима Э1М2 годов. Потом началась трудовая мобилизация, и мама с тетей Мирой уехала на торфоразработки в деревню Сабакаево, что освободило их от мобилизации на окопы, где было еще труднее.

До весны мама работала в Сабакаево, это семь километров от Мелекесса, но очень скоро, узнав, что она счетный работник, ее посадили бухгалтером (или счетоводом) в контору. Жила она на квартире в деревне, в воскресенье приходила домой, а рано утром в понедельник уходила назад.

Я не знаю обстоятельств ее возвращения, но весной 1942 года она была уже дома и стала работать в артели «Пищевик» плановиком-экономистом.

Ростовское детство

Пришло время вернуться и к истории моей жизни. Родился я 25 ноября 1933 года. В день, ничем особенно не замечательный, разве что в один день с Анастасом Ивановичем Микояном, крупным, умным и дальновидным политическим деятелем советской эпохи, это о нем: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича».

А по воспоминаниям мамы день был теплый и солнечный. Я был вторым ребенком в семье. Первая была девочка, рожала ее мама в роддоме, там недосмотрели, и девочка погибла. Когда я в детстве узнал об этом, то огорчился: «Была бы у меня старшая сестренка». – «Тогда бы тебя не было», – сказала мама. Рожать меня мама приехала уже с Дальнего Востока, где работал отец. Боясь роддома, мама рожала в частной клинике доктора Собсович. Кажется, она была старой девой и мальчишек недолюбливала. Увидев меня, она закричала: «Опять мальчишка!» (в этот день почему-то рождались одни мальчишки). Вскоре мы уехали с мамой в Хабаровск, к отцу. Это было мое первое путешествие из Ростова на Дальний Восток.

Что я помню из хабаровского периода.

С Хабаровском связаны у меня два эпизода. Там меня в первый раз отправили в детский сад. Его памятной для меня особенностью был построенный из досок большой «настоящий» пароход. На него можно было подняться по трапу на палубу, над которой высилась «настоящая» труба. С удовольствием лазил по палубе, в рубке можно было покрутить штурвал и почувствовать себя «настоящим» мореходом.

Другое воспоминание имело куда большие последствия для моих детских лет. Чтобы облегчить жизнь маме, было решено взять мне няньку. Нашли девочку лет 15 из семьи раскулаченных. Взяли ее буквально с улицы, вся семья погибла от голода и болезней. Родители не знали, что у нее открытый процесс в легких, спохватились поздно. Девочку отправили в больницу, а я оказался под наблюдением детского туберкулезного диспансера после возвращения с мамой в Ростов. Поэтому все детские годы я находился под наблюдением доктора Хохловкиной на Ткачевском. С 1958 года я уже пошел в детский сад, где и оставался до отъезда в эвакуацию в августе 1941 года.

Теперь я понимаю, что детский сад был хороший и воспитательницы и дети были дружелюбны и дружны. Помню детские утренники: Новый год с дядей Виней в роли Деда Мороза и мой восторженный крик: «Ну, как же вы не понимаете, это – не Дед Мороз, это – мой дядя Виня!» Утренник в 1959 году – воссоединение Западной Украины и Западной Белоруссии с УССР и БССР. Очень трогательно мальчики и девочки играли, как плохо жилось украинцам и белорусам под властью польских панов. Плакал от жалости. Чувствовалось приближение войны, восторженно пели: «Если завтра война». В коридоре детсада стоял фанерный танк, зеленый с красной звездой на башне, в нее можно было залезать и воображать себя танкистом. На 25 февраля 1941 года в детсад пришел курсант нашего артиллерийского училища с оборонными значками на груди: ГТО и «Ворошиловский стрелок», «ОСОАВИАХИМ». Все мальчишки липли к нему. Видимо, в это же время я научился читать и писать. Очень гордился этим. К вечеру, в ожидании, когда придет за мной мама, я садился за столик, брал книжку сказок и самостоятельно читал. Медленно, с натугой и большим трудом (бегло начал читать, как и большинство детей, где-то к девяти годам). Маму очень беспокоило, что я левша. Она настойчиво хотела приучить меня писать и есть правой рукой. Писать – научился, хотя, задав написать мне строчку крючков и букв, стоило ей отвернуться, как я перехватывал карандаш в левую руку и быстро-быстро выполнял заданное упражнение. А приближение войны чувствовалось во всем. В это время моими любимыми книжками становятся рассказы о пограничниках и легендарном Карацупе, полярниках и челюскинцах, о советских летчиках и танкистах, о «Трех палатках». Особенно усилилось это ощущение приближающейся войны после начало зимой 1939-40 годов войны с Финляндией. Разговоров о гитлеровской Германии не помню, видимо, тема была под запретом. Ночью объявлялись воздушные (учебные) тревоги, мотались за окном в темном небе лучи прожекторов. В хорошую погоду наш детский сад ходил на прогулку (после завтрака до обеда). Однажды нам повезло, мы были в восторге: на Пушкинской на бульваре мы встретили, видимо, после или в ожидании приема у врача, генерала Красной Армии. В то время у генералов было много причин для задумчивости и болезни, и на нас он не обратил внимания. По Пушкинской, по бульвару мимо спецшколы ВВС на окраине парка Горького были такие школы десятилетки – их выпускники шли в военные училища ВВС, артиллерии и т. д. Мы с завистью посматривали на молодых ребят в гимнастерках с синими петлицами и эмблемами ВВС.

Рос я очень избалованным и невыдержанным мальчишкой, наверное, сказывалось и отсутствие отца. Мама до вечера на работе, я с бабушкой, которая любила и жалела меня и изрядно баловала.

Я часто болел, плохо ел (стоило бабушке отвернуться, котлета летела под сундук). Спасало дело одно: бабушка брала книгу о пограничниках или «Три палатки», читанные и перечитанные. Как я потом в эвакуации вспоминал эти котлеты! Много времени проводил во дворе. Игра в классики, фантики, конечно, в войну. Был у меня трехколесный велосипед, кто-то мне его подарил. Надо сказать, что в памяти остались и вещи, которых я уже тогда задним числом очень стыдился. Ударил девочку лаптой по руке, хотя сам очень боялся боли, потом шел просить прощения. Однажды во дворе управдом собирал с жильцов какие-то взносы, по мелочи. Сборщики сидели за столиком, вынесенном во двор, у них были списки жильцов, а мелочь была рассыпана по всему столу. Денег у меня никогда не было, иногда перед войной меня отправляли в магазин за хлебом и другими продуктами в маленький магазинчик. Я знал, что с деньгами у нас плохо. И вот, стоя у стола, я увидел, что несколько монеток откатились на край стола. Я взял сначала одну монетку, потом еще две или три и очень гордый помчался домой показать свою добычу маме и бабушке. Мама расплакалась, бабушка расстроилась: «Внук у нас вор и преступник!» Мне стало худо: я понял, что я – преступник, и уже видел милиционера, который отведет меня в тюрьму. Мама вывела меня во двор и заставила при всех положить украденные монетки. Было очень стыдно.

Где-то в 1940 году к маме приехала (после образования Эстонской ССР в составе Союза) ее подруга детства. Она была еврейка и коммунистка, при буржуазном правительстве Эстонии сидела в тюрьме (в первые же дни войны фашисты убили ее, об этом мы узнали после войны). Она много рассказывала об Эстонии, у нас часто собирались гости, но рассказов я не помню, а вот коробку эстонских «заграничных» конфет помню: и вкус их, и прекрасные цветные фантики с иностранными названиями. А еще до эвакуации я играл игрушкой, которую она мне привезла: заводной мотоцикл с коляской. На мотоцикле сидел солдат (не наш красноармеец, эстонский, наверное) и в коляске солдат с ручным пулеметом. Кто из детей мог знать, что скоро и по нашей земле помчатся эти мотоциклы с чужими солдатами, стреляющими в женщин, детей, стариков.

Начало войны

Внешне жизнь продолжалась, как обычно. С нетерпением ждал осени, я должен был идти в первый класс. Однажды я увидел, как в магазин на Энгельса привезли и начали продавать детские двухколесные велосипеды. Я и сейчас помню, что стоила эта роскошная машина 112 рублей. Как я просил купить мне ее, но денег не было, и вершиной моих спортивно-технических достижений так и остался мой старенький и чересчур «детский» трехколесный велосипед. Я так и не научился ездить на двухколесном велосипеде. Уже в студенчестве я пытался научиться. С грехом пополам ездил по кругу, но закрепить было не на чем. Так и не научился, к стыду и огорчению.

И еще одно огорчение: весной 1941 года мне купили настоящие коньки с ботинками. Я с нетерпением ждал будущей зимы, но началась война, эвакуация, не до коньков было. Так они и остались лежать на шкафу, больше я их никогда не увидел, и так же как и велосипед, коньки остались для меня непостижимыми.

А потом была война. Я уже писал, как мы узнали о начале войны с фашистами. Мы в детском саду громко распевали победоносные песни: «…и на вражьей земле мы врага разгромим, малой кровью, могучим ударом».

Многое стало меняться вокруг. В детском саду нас учили надевать противогазы, у каждого был подогнанный противогаз. Нас водили в ближайшее бомбоубежище. Оно размещалось в бронированных подвалах Дворца пионеров. Повсюду, в парках, скверах, дворах рыли щели. Заклеивали окна в жилых домах и учреждениях полосками наклеенной бумаги, чтобы стекла не вылетали от воздушной волны при бомбежке. На площади Дома советов демонстрировали ростовчанам, как тушить зажигалки. Но никто не верил, что фашисты смогут дойти до Ростова. Однако война началась как-то не так. В газетах леденящие душу рассказы о зверствах фашистов, шпионах и диверсантах. Возвращаемся с мамой от родственников. На остановке трамвая какой-то раненый сержант (рядом был госпиталь) с перевязанной головой заговорил с мамой, она ведь у меня была очень красивая, и на вопрос мамы: «Как там на фронте?» почему-то не стал рассказывать о подвигах наших бойцов и командиров, а, помрачнев, сказал: «Плохо на фронте», чем очень поразил меня. Помню первую бомбежку Ростова. До этого тревоги объявляли все чаще, но бомбежка первая была не то в конце июля, не то в начале августа. Фашисты сбросили одну бомбу, попали в путепровод с трамвайной линией в Ленгородок. Был убит один человек. Росли слухи и страхи. Уже участились случаи антисемитизма. Раньше в Ростове я этого не слышал, а тут впервые услышал на улице. Спросил у мамы: «Что такое жид?», мама объяснила. Но с открытым антисемитизмом мы столкнулись уже в эвакуации.

Тем временем фронт быстро приближался. Я не знаю, кто был инициатором нашего отъезда на восток вместе с эвакуированным из Днепропетровска институтом, в котором работал Меир (Меир ушел добровольцем в армию и погиб в 1943 году). Получив разрешение на эвакуацию, мы (бабушка, мама и я) погрузились в эшелон, он состоял из пассажирских вагонов третьего класса, и поехали в неизвестность. Помню, что вещей было много, несколько чемоданов и тюков с бельем, зимними вещами. Мне разрешили взять какую-то (не помню название), но, наверное, самую любимую книжку и одну игрушку, маленькую смешную мохнатую обезьянку. И мои игрушки, и коньки с ботинками, оставшиеся лежать на шкафу, и приготовленные учебники и тетради для первого класса – все осталось дома. Мы уехали счастливо: еще до начала бомбежек и до начала оккупации. Нам очень повезло, хотя в городе было уже много эвакуированных из западных районов страны, масса госпиталей с ранеными. Я запомнил эвакуированное из Одессы Высшее мореходное училище. Оно располагалось по соседству в здании финансово-экономического института (РФЭИ), пустовавшем по случаю студенческих летних каникул. Марширующие колонны сумрачных, суровых курсантов произвели на меня огромное впечатление. Я зачарованно маршировал рядом с колоннами курсантов по тротуару, подпевая им хорошо знакомые мне маршевые песни. А пока в еврейских семьях обсуждали вопрос, надо ли бояться немецкой оккупации. Газеты и радио предупреждали, что немцы уничтожают еврейское население. Многие считали это пропагандой, т. к. помнили немецкую оккупацию Ростова в 1918 году, что тогда у них останавливался немецкий врач – майор. Он был еврей и вполне приличный человек. Непонимание того, что фашизм изменил Германию менее чем за 10 лет, стоило многим евреям в СССР жизни во время войны.

А пока в августе 1941 года мы погрузились в вагон. Я плохо понимал, что происходит и что ждет нас впереди. А пока это было для меня интересное приключение. Я залез на третью полку, поезд долго не отправляли. Говорили, что немцы впереди нашего пути бомбят дорогу. Нонночке было поручено, как старшей сестре, ей было 14 лет, присматривать за нами. Пока окончательно не стемнело, она читала мне «Тимур и его команда». Я задремал рядом с Нонной под стук колес. Поехали. Мне еще не было восьми лет, и я не очень задумывался о том, что ждало нас впереди. Итак, до свидания, Ростов, теперь мы едем в эвакуацию.

Эвакуация

Август 1941 года. Простояв короткую летнюю ночь где-то в степи, утром мы были в Лихой. Говорили, что ее бомбили ночью, но никаких разрушений или ужасов войны я не помню. Выяснилось, что эшелон пойдет только завтра, перебрались всем нашим табором в какие-то хаты. Подробностей не помню, помню, что была масса фруктов в саду, которые можно есть прямо с деревьев. Дальше поездку не помню, но приехали мы в Сталинград, откуда по Волге институт должен был добираться в Ульяновск. А пока несколько дней мы жили у очень старых друзей бабушки Шульгиных. Я у них разыскал книжку о Ворошилове и Буденном, о гражданской войне как раз в этих местах.

Несколько дней мы сидели на берегу, ожидая пароход, наконец узнали, что вечером, с темнотой начнется посадка. Крик, давка, но все-таки до смертоубийства дело не дошло. Все погрузились, забив палубы и трюмы.

Бабушки и дедушка Иофин с детьми разместились в каютах третьего класса. Для меня было все очень интересно: можно было бегать по палубам, спускаться в трюм, где были лежачие места, как в вагоне поезда, и где ехали наши мамы. Хорошо помню, как мы с бабушкой сидели в ресторане парохода, для меня все здесь было внове. А вокруг была Волга.

Годы эвакуации были тяжелыми, голодными и бездомными, но большинство населения все-таки относилось к нам, эвакуированным, либо нейтрально, либо дружелюбно, хотя были, и немало, кто, видимо, не очень скрываясь, ждал немцев. Где мы провели несколько дней и ночей – не помню. Дядя успел смотаться в райцентр Ульяновской области г. Мелекесс. Это за Волгой, кажется, в 90-100 км от Ульяновска. Мелекесс, маленький уездный татарский городок на реке Черемшан. Легенда говорит, что была такая татарская царица Мелекесс Черемшан, по несчастной любви она бросилась в реку и утонула. В память о ней городок назвали Мелекесс, а речку Черемшан.

В это время мама и тетушка Мира – несмотря на ее близорукость, она всю жизнь плохо видела, что-то было у нее плохо и с вестибулярным аппаратом; она мне потом рассказывала, что если она поднимала голову вверх, у нее сразу кружилась голова – были мобилизованы на «окопы», как тогда говорили. Как-то удалось им попасть не на окопы за сотню километров, а на торфоразработки в русско-татарское село Сабакаево в семи километрах от Мелекесса. Вскоре и она, и мама были переведены в контору. Грамотных специалистов было мало, а работа здесь позволяла раз в неделю приходить домой. Числа 15 сентября началась моя школьная жизнь. Так я ждал этого дня, но пришел в школу, когда ребята уже проучились пару недель. Учительницей у нас была молодая девушка, ходила она, несмотря на рано начавшиеся морозы, в авиационном кожаном шлеме, видимо, училась в аэроклубе, и где-то через месяц ушла, наверное, в полк Гризодубовой, он как раз формировался где-то в Поволжье. Как сложилась ее судьба, я не знаю, наверное, погибла, как и большинство ее подруг 1941 года. Она была красивая, спокойная и приветливая. Я очень жалел, когда она ушла от нас. В классе я первоначально задирал нос. Я уже бегло читал, а ребята в классе были малоподготовлены. Самоутверждаясь, я лез из кожи вон, тянул руку, что, естественно, не нравилось в классе. Никто меня не обижал, но и друзей я там не нашел. Да и говор мой резко отличался от мелекесского. Меня передразнивали, и только заступничество учительницы меня успокаивало. Разнился и менталитет детей с нашим. Правда, антисемитизма, откровенного и открытого, я не помню. Школа № 1, в которой я начал учиться, носила имя коммунистки Прониной, погибшей по официальной версии от рук кулаков.

Зима 1941 года была голодная и холодная. Электрического освещения в домах не было. Пользовались коптилками: в бутылочку наливали керосин, за ним были длиннющие очереди, на горлышко одевали жестяной кружочек с трубочкой в центре с протянутым через нее шнурочком – фитилем. Света от коптилки было мало, копоти много. Пробовали использовать и лучину, кое-где у стариков еще сохранились поставцы для лучины. До этого я читал об этом только в сказках.

И все же для тысяч людей, поднятых войной с запада страны, плохо одетых, голодных, со страхом ожидающих ежедневно прихода почтальона – похоронки пришли почти ко всем – и местным и приезжим, власть была на высоте. Никто не остался под открытым небом, регулярно по карточкам получали, хоть и минимум, продукты. Детей подкармливали как могли. Их прикрепляли к специальным столовым, где дети могли получить тарелку супа (с тыквой и клецками), кашу из магары, о ее существовании мы узнали только здесь. Ее еще называли лошадиной манкой, раньше она шла на корм лошадям, она горчила, но осенью – зимой 1941 года это было большим подспорьем: сверху каша заливалась ложкой химического киселя на сахарине – крупа казалась не такой горькой. Ах, где те не съеденные довоенные котлеты! Тарелки после еды можно было не мыть: вылизывали начисто.

А какой восторг был, когда по карточкам выдавали впервые увиденные повидло из тыквы, конечно, без сахара, и цукаты из сахарной свеклы. Отбракованную белую свеклу очищали, получив по карточкам, нарезали мелкими кусочками и пекли все в той же русской печи. В школе всем детям выдавали по маленькой булочке. Они казались нам необыкновенно вкусными.

Мама до поздней осени, когда их мобилизовали в Сабакаево, сначала работала счетоводом-бухгалтером в рабочей столовке, что кроме карточек давало возможность получать ежедневно один обед, который она скармливала мне. Я приходил к ней после школы, съедал суп и шел к бабушке обедать.

Такой снежной зимы я в Ростове не видел, но и морозы в 1941/42 году были суровы, а ведь и одежда и обувь были наши, ростовские, где зима длится обычно два-три месяца, а здесь до шести месяцев: с конца октября и до начала апреля. Что-то выменивали, денег у нас не было, пока дядя Давид не переслал бабушке свой денежный и продовольственный аттестат. У меня появились валенки. В это время моим любимым удовольствием было бродить по сугробам после школы, представляя, что я иду с бойцами на врага, бродил по пояс в снегу, с очень боевыми песнями. В валенках было полно снега, приходил с мокрыми ногами. Очень любил, как и все мальчишки, подцепиться на сани и подъехать к дому. Было у меня еще одно увлечение. Видимо, в Мелекессе формировались полки резерва. И с утра до темноты шли занятия рот по строевой и тактической подготовке. Мне доставляло удовольствие по дороге домой из школы задержаться на часок-другой, пока не закоченею, маршируя за ротой, подпевая и запоминая команды.

Не знаю почему, но где-то в конце 1941 года мы перебрались на Луговую улицу. Название улицы соответствовало реальности. С весны до осени улица зарастала травой по пояс, машины здесь и не появлялись: раз в несколько недель проедет телега с каким-нибудь отпускником после госпиталя, который спешит накосить траву на улице перед домом, привезти дров, вспахать огород. Жили здесь русские и татары. В соседнем от нас доме жил старик со своей старухой, родители какого-то знаменитого татарского оперного артиста, народного артиста Татарской АССР. Приходилось часто к ним обращаться: спичек не было и рано утром надо было выбежать из дома, смотреть, у кого уже идет дым из трубы, и мчаться туда, чтобы попросить угольков для растопки. Однажды забежав к этим соседям, а жили они бедно в обычной избе, я застал старика, совершавшего намаз. Это меня страшно изумило. «Мама, как же так? Его сын – народный артист, а он верит в Аллаха?» Для меня это было абсолютно невероятно. С соседями жили нейтрально, ни они, ни мы в гости не ходили, не то время было. В доме, где мы поселились, было четыре маленькие комнатки и большая «зала». Перегородки были дощатые, оклеенные газетами. Хозяйка – жена деда – умерла перед войной, а в комнатах до войны жили четыре сына хозяина со своими женами. Еще до нашего переселения сюда три невестки получили похоронки, четвертая получила уже при нас. Постепенно все они возвращались к своим родным. Наверное, старику было горько и одиноко, вот и пустил он нас к себе, разместившись в кухне. Я его побаивался, хотя он много помогал нашим женщинам, знакомил их с новым для них бытом. Зимой Луговую заносило снегом, расчищались только тропки вдоль домов, летом двор зарастал травой, лебеда, укроп, полусъедобные калачики, конопля и др.

Вскоре после нашего приезда я заболел, высокая температура, в общем, попал я в инфекционное отделение больницы. Перед этим пропала моя обезьянка – игрушка, которую мы привезли из Ростова и которую я считал своим талисманом. Куда и как она пропала – я не знаю. Искали, но не нашли, а я заболел. Врачи разводили руками, но не ставили диагноз. Однажды врачи потребовали, чтобы меня кормили, и как и где уж достали, но мне принесли маленький стаканчик меда.

Пролежал я здесь до весны, но не умер, вытащили меня врачи, мама и бабушка. Худущим, покачивающимся от слабости меня выписали, так и не поставив диагноз. Записали – «возвратный тиф», но не скрывали, что не уверены, так ли это.

Еще до болезни – к нашей огромной радости – мы услышали о разгроме немцев под Москвой. Как мы ждали этих победных сводок Левитана, сидя у репродуктора. Я вырезал из газеты портрет товарища Сталина, в шинели, фуражке, без всяких знаков различия, только красная звезда на фуражке, наклеил портрет на белый лист бумаги, раскрасил края синими чернилами и прикрепил его на стене. Как мы верили, что Сталин одержит победу, мы еще не знали какой ценой. А по ночам мы слышали, как плакали невестки деда-хозяина, ставшие одна за другой вдовами.

Еще до конца учебного года меня перевели в другую школу, поближе. Но и там я учился слабо. Читал я бегло, с арифметикой было хуже. Иногда мне хотелось порадовать маму и бабушку, и я старался проявить прилежание в приготовлении уроков. Получалось это далеко не всегда.

Сергей, как старший, очень помогал взрослым. Рубил дрова, помогал топить печь, орудовал с ухватом и, кроме того, чем тревожнее становились сводки, тем активнее мы готовились к борьбе с фашистами. Точили топоры и ножи, собирались в партизаны. Готовились к выпуску листовок. Слушали известия по радио, писать листовки как самому грамотному было поручено Сергею. К счастью, до этого не дошло. Помню тревогу взрослых. Бабушка говорила: «У меня больше нет сил, второй эвакуации я не переживу». По вечерам, особенно в зимние вечера, при мерцающей коптилке и при свете горящих в «голландке» (печке) дров мы усаживались на топчане и пели советские довоенные и военные песни. Мне кажется, что все песни военных лет, которые мы слышали тогда по репродуктору, мы помним и спустя 60 лет.

Весной 1942 года, соскучившись по маме, я, ничего не сказав бабушке, оправился в Сабакаево. Это семь километров, через лес. Добрался благополучно, мама была в ужасе. Мне попало, переночевал в избе, где мама снимала угол, утром, отпросившись, она отвела меня домой.

Здесь я впервые увидел деревенскую нищету Мужчины – только старики и вернувшиеся с фронта «счастливчики» – инвалиды. Мама стала работать плановиком-бухгалтером в артели «Большевик», где и проработала до года, когда мы с ней вернулись в освобожденный Ростов. Но до этого было еще далеко.

Взрослые делали все возможное, чтобы накормить нас, одеть, дать спокойно учиться. Усталые, после работы они устраивали нам праздники, дни рождения, чтение стихов, пение песен.

Летом нас определяли в пионерский лагерь на базе школы. Там кормили два раза в день, а на ночь к вечеру мы шли домой. На линейке считалось доблестью, если стоящий во второй шеренге вдруг сдергивал трусы с впередистоящего, что вызывало общий восторг, особенно если трусы сдергивали с эвакуированного.

Самыми голодными были зима 1941 года, весна и начало лета 1942 года. Хлеба часто не было вовсе. Очень выручили зимой два мешка муки, полученные тетей Мирой и мамой за работу в Сабакаево. Бабушка пекла вкуснейшие лепешки. «Тетя Мира, это в мешке на санях мука? – Нет, Воленька, это наша мУка».

Мама много работала, приходила поздно вечером. Заниматься со мной она не могла. Но хорошо помню, как утром мы идем с ней, еще темно. Я – в школу, она на работу. Я еще не вполне проснулся. Мама хочет, чтобы я по дороге повторил таблицу умножения. Иду, повторяя, глаза закрываются. Мороз, я по глаза закутан в шарф. Но таблицу умножения я запомнил навсегда.

Второе лето с едой было полегче, так как мы стали обладателями двух огородов. Один участок был в полуквартале от нас, уже за городом. Раньше там была городская свалка, теперь военкомат раздавал участки семьям военнослужащих. Сначала, к нашему восторгу надо было сгрудить в кучу весь мусор граблями и лопатами. Их у нас не было. Снабдил дед-хозяин. Потом все сжигалось. Полыхали костры. Потом вскопать, перемешав с золой, посадить картошку, тыкву и капусту. Работа была тяжелая. Но к концу лета земля щедро нас вознаградила. Такой крупной картошки, огромных кочанов капусты и тыкв-великанов я еще не видел.

Да и снабжение по карточкам постепенно улучшилось. Стал появляться американский яичный порошок, тушенка изредка, подарки из Америки. Это все было кстати, последние вещи, которые можно было выменять на продукты, уже были проданы. Тем более что никакого опыта в торговле и обмене ни у кого из моих тетушек не было.

В этом году, как результат разгрома немцев на Кавказе и под Сталинградом, в феврале 1943 года вторично и окончательно был освобожден Ростов, а к осени – и вся Ростовская область. Приходили треугольники полевой почты от дяди Давида, дяди Бини и Авы, но не миновала и нас тяжкая беда. Погиб под Ленинградом Меир. Он добровольно оказался в самом пекле. Галя старается бывать у обелиска, где он похоронен, есть на обелиске и его фамилия. Я ездил как-то с Галкой туда, поклонился его могилке. Это в западных пригородах Ленинграда.

Итак, 1943 год. Становилось все яснее, что немцев гонят. Но до победы было еще далеко. В третий класс я пошел в третью школу. Это была маленькая начальная школа в центре города, у городского парка. Деревянное здание, зеленого цвета, в центре дома большая «зала» – здесь играли, пели, водили хороводы на переменах, здесь проводились линейки. Сюда выходили двери всех четырех классов, да еще учительской, кабинета заведующей школы. Школа была еще с дореволюционными традициями. Нищета была, конечно, страшная, чернила разводили сами из печной сажи, бумаги и тетради были большой ценностью, нередки были и самодельные, сшитые из листов уже использованной бумаги.

Мы начали готовиться к отъезду в Ростов. Мы – это я и мама. Перед отъездом я пошел в школу, ещё не зная, переведут ли меня в четвёртый класс (ведь я несколько месяцев не учился) или оставят на второй год. Заведующая спросила «как он учился». Учительница меня похвалила, и было решено меня перевести в четвертый класс по оценкам первого полугодия. Они были весьма приличны. Я был очень горд этим.

Заканчивалась наша эвакуация. Мы рвались домой, в Ростов. Низкий поклон мелекессцам, они приютили и не дали умереть нам с голоду. После войны Мелекесс стал быстро расти, в нем появились крупные заводы, он стал крупнейшим центром нашего атомного машиностроения, а после смерти Георгия Димитрова город стал называться Димитровград. После строительства Куйбышевской ГЭС водохранилище подошло вплотную к Мелекессу, и Димитровград стал портом и крупным промышленным и научным центром. Много раз мы с Сергеем говорили, что надо бы съездить посмотреть на город нашего детства, да так и не сложилось. В марте 1944 года мы уехали в Ростов с мамой. Закончилась наша эвакуация.

Наше возвращение

Сначала было решено, что мы поедем через Москву. В это время дядю Давида отозвали из армии как специалиста по машинному учету. Уволен он был в запас в звании майора с большим количеством орденов и медалей, ведь в самое тяжелое время войны он был участником обороны Ленинграда, более того, среди его наград он очень дорожил Почетным знаком «Участник боев на Ораниенбаумском плацдарме», где шли долгое время кровопролитнейшие бои. Судьба его хранила: почти три года он был под огнем и ни разу не был ранен. Бабушка получала и хранила благодарственные письма от командования части и очень ими гордилась. Перед отъездом Солженицыных из страны жена дяди Давида и теща Александра Исаевича Екатерина Фердинандовна – это было уже после смерти дяди Давида – отдала мне коробку с его наградами и орденскими книжками. В Ленинград дядя Давид уже не вернулся, работал в Москве в ЦСУ (Центральное статистическое управление Госплана СССР). Специалист он был великолепный и очень хороший человек. Очень немногие еще живые его сотрудники до сих пор хранят о нём и о работе с ним самую добрую память.

Екатерина Фердинандовна жива и живет то в Москве, то в усадьбе Солженицыных. Она очень хорошо и внимательно относилась ко всем нашим родственникам Давида. Бывали мы у нее дома в Москве незадолго до нашего отъезда, уже после их возвращения в Союз из Америки. Хороший она человек.

Однако вернемся в 1944 год. Поезда ходили нерегулярно, теплушки (товарные вагоны с настилами из досок) брались штурмом толпой возвращающихся из эвакуации голодных, оборванных людей. Мы должны были ехать через крупную узловую станцию Рузаевку. Мама, два «места», я с какой-то сумой.

Харьков производил страшное впечатление: все разбито, пустые, сгоревшие рамы окон, сплошные развалины. Ведь его дважды оставляли и дважды брали в ходе кровопролитнейших боев. Но город потихоньку оживал. Меня поразило, что на разрушенной улице стояла тележка и какой-то пожилой инвалид торговал газированной водой, с сиропом! Какой она была вкусной! Переночевали у родственников и к вечеру следующего дня сравнительно быстро мы вернулись в свой родной город.

Нас очень долго держали перед Ростовом на каком-то полустанке в Верхне-Гниловской. В Ростове были к вечеру, вокзал разбит и сожжен. Выгружались не доезжая вокзала. Но тут выяснилось, что в город нас не пустят – комендантский час, до утра. Разместили в подвале разбитого Лендворца, я-то спал на чемодане, а мама просидела рядом ночь.

Комендантский час заканчивался в 6 утра. Утро было солнечное и теплое. Мы двинулись в город: через привокзальную площадь с большой круглой баррикадой посередине мимо вокзала, где несколько дней в окружении держались в феврале 1943 года при освобождении города бойцы под командой Гукаса Мадояна, ставшего за этот подвиг позднее Героем Советского Союза и Почетным гражданином города. Затем через памятный ростовчанам переход – лестницу через ветку ж. д., и вот мы выходим вдоль Темернички к началу ул. Энгельса, главной улицы города, теперь это снова Большая Садовая. Дома вдоль улицы сплошь разбиты. На стенах убедительные надписи: «Проверено. Мин нет. Мл. сержант Иванов». И крупно вдоль стены: «Мы возродим тебя, родной Ростов!» Ростов вошел после войны в число десяти наиболее

пострадавших городов России. Так мы и шли с мамой мимо кое-где сохранившихся довоенных названий на углу улиц, только вместо улиц – развалины домов, редко где уцелел одно- или двухэтажный домик. На улицах расчищена только проезжая часть, всюду завалы кирпича и строительного мусора, а ведь прошло уже больше года после освобождения города. Так мы и брели с мамой по почти безлюдной улице. Редкие прохожие, раз в полчаса проедет «военная» машина да процокают лошадиные подковы по мостовой. Но мы вернулись домой, и день был прекрасный, и свежая зелень уцелевших деревьев. Некоторые я узнавал и тихо здоровался с ними, радуясь, что они уцелели. Через пару часов, мы ведь шли с вещами, мы добрались до модинского двора. Я был счастлив: Витя, Таня – дети тети Доры. Первые дни – рассказы о годах в эвакуации. Чудо их спасения (в первой оккупации города, уже были развешены приказы о явке евреев, но в этот день части Красной Армии освободили город и спасли еврейское население от расстрела). Это (конец ноября 1941 года) было первое контрнаступление наших войск, предшествовавшее разгрому немцев под Москвой в декабре 1941 года, закончившееся освобождением областного центра. Еврейское население, оставшееся в городе, несколько десятков тысяч человек было расстреляно в Змиевской балке. Были редкие случаи, когда соседи укрывали еврейских детей, спасая их, но были и случаи выдачи пытавшихся спрятаться евреев ради их квартир, вещей, а иногда из привычной ненависти к евреям.

Вскоре мама уже работала. В четвертый класс я пошел в расположенную кварталом выше школу № 2. Школ не хватало, многие были разбиты, во многих были расположены госпитали. В нашем четвертом классе было больше 50 человек. Сидели по три человека за партой, школа работала в три смены. В классе были дети разных возрастов. Многие при немцах не учились и потеряли кто год, кто два, а то и три года.

После работы, в субботу мама забирала меня от деда, и мы шли пешком, четвёртый трамвай еще не ходил на бойни, иной раз и в пургу переходили многочисленные железнодорожные пути, вдоль которых со стороны окраин Дачного поселка еще стояли сгоревшие немецкие танки. Очень хотелось залезть в них, но, во-первых, мама не разрешала, во-вторых, в знак презрения к разгромленному врагу окрестные мальчишки использовали их в качестве отхожих мест.

А потом зимой детский тубдиспансер направил меня в детский санаторий для больных или ослабленных детей. Он был расположен в бывшем особняке (до революции) нахичеванского богача и представителя армянской интеллигенции. Там было два отделения: для лежачих больных детей с костным туберкулезом и отделение ослабленных детей, находившихся под наблюдением детского тубдиспансера. Подлечили меня примерно в апреле, за месяц до экзаменов. В четвертом классе тогда сдавали не то четыре, не то пять экзаменов. Но до экзаменов было еще одно событие для всей измученной страны – Победа. Уже в конце апреля было ясно, что на днях Берлин падет и война закончится. Но когда вечером 8 мая Левитан предупредил, что скоро будет передано важное правительственное сообщение, было уже не до сна. За годы войны привыкли не выключать репродукторы и вот, по-моему, в шесть утра мы услышали сообщение о капитуляции 9 мая фашистской Германии.

Что тут началось: все кричали, плакали, обнимались и целовались. Меня отпустили из дома, и по Крепостному я с толпами людей поднялся на Энгельса. Шли колонны войск гарнизона, военные училища. Совсем молодые ребята 17–18 лет. Рядом со мной плакала старушка. Она крестила проходящие роты, плакала и говорила: «Слава Богу! Хоть эти мальчики уцелеют!» Было много цветов, женщины дарили букеты сирени офицерам. Войска шли на Театральную площадь для участия в параде.

В воздухе поблескивали крыльями, выполняя сложные фигуры высшего пилотажа, «Спитфайры» – истребители, подаренные союзниками. Праздник был поистине всенародным. Это теперь появились поклонники Гитлера и у нас, в России, а тогда было огромное чувство радости, гордости, что жертвы были не напрасны, что фашизм – «не прошел».

А в конце мая были экзамены, учился я в четвертом классе школы № 2 перед экзаменами месяц – другой, но как-то умудрился сдать экзамены без троек. Сохранился мой табель за четвертый класс с экзаменационными и итоговыми оценками о переводе меня в пятый класс. Конец войне, конец начальной школе.

Начало войны Герман Сергеевич Бродов

Герман Сергеевич Бродов (1929–2013). Окончил Ленинградский горный институт в 1953 году. Работал на многих объектах Советского Союза – на шахтах Полярного Урала, в геологоразведочном управлении «Дальстроя» в Магадане и Эр. С 1960 года – старший научный сотрудник ВИТРа (Ленинград). С 1977 по 1983 год. работал в ГДР. С 1999 года – на преподавательской работе. Доктор технических наук, профессор кафедры Санкт-Петербургского Горного университета, автор многочисленных статей и учебников по буровым станкам и геологоразведочному бурению. Академик Международной академии МАНЭБ. Житель блокадного Ленинграда.

События под Ленинградом, очевидцем которых я стал в июне 1941 года, – мало кому известный эпизод в истории начала войны и подготовки к ней.

Они развивались так. После окончания моей учёбы в 4-м классе наша семья выехала на дачу. Нам предоставили комнату в доме на бывшем финском хуторе в 1,5 км от платформы Келомяки (Комарово) в направлении теперешнего пос. Ленинское. В семье нас было трое детей. Отец работал в управлении Октябрьской ж. д. и приезжал к нам каждую субботу вечером. В начале июня стояла солнечная прохладная погода. Зелень уже распустилась, и вокруг звучало радостное птичье разноголосие. Основным моим развлечением был велосипед.

В середине июня недалеко от дачи за ручьём, на лесной полянке появилось небольшое воинское подразделение во главе с сержантом. Красноармейцы вырыли землянку, установили и замаскировали прожекторы и рупорные звукоулавливатели. На второй день я уже был знаком с военными и охотно выполнял их маленькие просьбы – сгонять на велосипеде на станцию и купить им что-нибудь в магазине.

Взрослые поговаривали о возможных манёврах, и мы, ребята, стали их ждать с нетерпением. Ожидания были оправданны, так как в Ленинграде ещё жили воспоминания о финской войне, а в домовых конторах жильцов собирали на учёбу по противовоздушной защите. В то время отец часто приносил домой плакаты и диафильмы ОСОАВИАХИМА о немецкой военной технике, в том числе авиации. Эти «фильмы» я показывал своим приятелям по дому. Было интересно, и я навсегда запомнил название самолётов и их силуэты.

21 июня в субботу приехал из города отец и объявил, что сегодня в ночь пойдём на реку Сестру ловить раков. На реке я сидел у костра и дремал. Ночь была белая, рассвело рано, и когда небо пожелтело в лучах солнца, над горизонтом вдруг появились знакомые силуэты «Юнкерсов», летевших над заливом в сторону Кронштадта. Я обратил внимание отца, но он сказал, что это вздор, и отругал меня.

Домой мы вернулись с раками около 8 часов. Было 22 июня 1941 года. Я, как обычно, направился к военным. Через несколько минут мне было известно, что началась война, что бомбили Севастополь, Киев, Минск и другие города. Мой рассказ об этом поверг отца в шок, и он сказал, что пойдёт и разберётся с этим сержантом за дезинформацию. Меня в землянку не пустили. Через пять минут отец вышел и направился на станцию. Вернулся после 12 часов и вскоре уехал в Ленинград. Через несколько дней я застал землянку опустевшей. Прожекторы и звукоулавливатели тоже увезли. В конце июня мы вернулись в город.

Так для меня началась в Ленинграде война на рассвете 22 июня. И сейчас мало кто знает, что была попытка бомбить Ленинград в то солнечное утро. Но «Юнкерсы» повернули назад, так как к их встрече, очевидно, готовились заранее, как могли – ведь граница была рядом. А потом была блокада.

Тем красноармейцам сейчас было бы по 80 лет. А вдруг кто-то из них жив и помнит Карельский перешеек и мальчишку с велосипедом весной 41-го?

Германо-советские научные связи Петер Буссемер

Петер Буссимер родился в военном 1942 году в Гере, Тюрингия. В 1965 году завершил обучение на физическом факультете Иенского университета, где преподавал и работал как научный, позже старший научный сотрудник в исследовательских программа. Защитил диссертации на степень доктора наук в 1971 году и хабилитированного доктора в 1982 году Многочисленные публикации в области физики твердого тела и оптики, сотрудничество в исследовательских проектах компании Карл Цейс в Иене. Многолетние совместные работы с советскими учеными, частые научные командировки в Советский Союз. Чтение лекций в качестве приглашенного профессора в Московском университете им. Ломоносова и в Праге. Куратор и издатель книг к выставкам, популяризирующим естественные науки, например о ПТР в Тюрингии. Статьи о германо-советских научных связях.

Я родился в военном 1942 году в Гере в Тюрингии, когда уже шла полномасштабная война на территории Советского Союза. Мой отец был призван в армию и погиб в августе того же года во время немецкого летнего наступления на Кубани под Григориполиской в Ставропольском крае. В июне 1990 года я посетил эти места, где старожилы еще помнят об ожесточенных сражениях за речную переправу. После некоторого первого отчуждения жители были приветливы, тем более что я умел говорить по-русски. На противоположном берегу Кубани стоит памятник сотням погибших советских солдат, в основном курсантов.

Автор у здания МГУ, ноябрь 2013 года

В рамках моей профессиональной деятельности в качестве физика, работая преимущественно в областях оптики и физики твердых тел, я тем не менее часто соприкасался и с вопросами ядерной физики и ядерной энергии и познакомился с несколькими знаменитыми учеными, которые работали после 1945 года в советском проекте ядерного оружия. Из-за режима секретности подробности этого проекта я узнал лишь после открытия архивов в 1990 году, так что мое описание исходит как из знаний того времени, так и из сегодняшних сведений. Это особенно касается впечатлений и знаний, которые я собрал во время моих многочисленных учебных и рабочих поездок с 1970 года вплоть до сегодняшнего дня в Советском Союзе или уже в России, преимущественно в Московском университете им. Ломоносова (МГУ).

Первое упоминание об уране и первая встреча с урановым предприятием «Висмут» у меня, одиннадцатилетнего мальчика, произошла 17 июня 1953 года. Это спорная дата вскоре после смерти Сталина в истории ГДР, которую, с одной стороны, превозносят с ликованием как «восстание рабочих», с другой стороны, снижают до «контрреволюции». На самом же деле, пожалуй, есть то и другое. В этот день, узнав о беспорядках в Гере по родительскому радио (мы слушали в большинстве случаев «вражескую радиостанцию» РИАС из Западного Берлина), я отправился под вечер с друзьями из любопытства и жажды приключений на разведку в центр города. Но далеко по нашей пешеходной дорожке мы не прошли. Уже на Плауенштрассе мы были задержаны советскими солдатами с автоматами, которые с криками «давай-давай» предложили нам вернуться. На следующий день рассказывали о висмутянах, которые как будто с их самосвалами атаковали тюрьму. Как следует из отчета полиции,[2] около 60 водителей из гаража «Висмута» выехали из Катцендорфа около Роннебурга в Геру, где они вместе с молодежью атаковали полицейские участки и разграбили Дом молодежи. Они были разогнаны советскими танками, после того как шеф армейского гарнизона в Гере полковник Ачурин приказом № 1 ввел в городе чрезвычайное положение.[3]

В отличие от этих событий в Гере 17 июня в горных выработках в Рудных горах был совершенно обычным рабочим днем «Висмута», без забастовок, и речь там шла об осуществлении плана и связанной с ним довольно высокой зарплатой горняков. Вернер Бройниг ярко изображает эти события в своем романе «Руммельплатц». Этот роман 1965 года был, к сожалению, запрещен во времена ГДР и смог появиться лишь в 2007 году, спустя много времени после смерти автора, который спился и умер в 1976 году в Халле.

В пятом классе с 1952 года у нас были обязательные уроки русского языка, которые немного давали для разговорной речи из-за отсутствия хороших преподавателей. К тому же добавлялась антипатия многих родителей к этому действительно трудному языку «завоевателей», которая распространялась и на их детей, так что те еще и гордились своими плохими отметками. В противоположность этому 25 годами позже у моих обоих сыновей положение было лучше. Они оба посещали с третьего класса т. н. классы И, т. е. классы с углубленным изучением русского языка, где преподавали носители языка.

Гимназия: эйфория мирного атома

Мое время в гимназии (тогдашняя расширенная средняя школа) с 1956 по 1960 год в Гере попало на период больших перемен после XX съезда КПСС и десталинизации, когда Никита Хрущёв провозгласил лозунг догнать и перегнать США в самых важных отраслях сельскохозяйственного и промышленного производства в исторически короткий срок. Вальтер Ульбрихт объявил в 1958 году похожую цель для ГДР – до 1961 года достичь и превзойти уровень потребления в расчете на душу населения по всем важным продуктам и предметам потребления в Западной Германии, чтобы доказать превосходство социалистического общественного устройства.

Эти большие перемены касались также мирного использования ядерной энергии. В нашем учебнике физики для средней школы 1960 года можно было видеть рисунки и эскизы первых советских атомных электростанций (АЭС), графитовый реактор с обогащенным ураном-255 производительностью 5 МВт. Интересно, что уже там указывают на высокие издержки при строительстве начатой в 1958 году большой атомной электростанции мощностью 100 МВт, позднее 600 МВт. Поэтому в Советском Союзе в связи с наличием богатых запасов нефти и угля была сделана ставка главным образом на обычные тепловые электростанции. «В современном положении самое эффективное оружие против опасностей атомной войны – это тот факт, что Советский Союз также владеет ядерным оружием. Он своевременно осознал, какую опасность ядерное оружие в руках империалистов несет для человечества. Так как Советский Союз, кроме того, владеет межконтинентальными баллистическими ракетами и может достигать ими в любое время любого места на Земле, у него есть действительное превосходство в области атомного оружия». В качестве западных борцов за мир и прогресс называются Фредерик и Ирэна Жолио-Кюри. Фредерик Жолио был председателем основанного в 1949 году Всемирного совета мира и инициатором Стокгольмского воззвания за уничтожение атомной бомбы.[4]

В нашей гимназии физик с ученой степенью, будучи руководителем выставки в соседнем городском музее для популяризации ядерной энергии, искал заинтересованных учеников, и я был одним из них. Это было мое первое знакомство в 1958/59 годах с прославленной ядерной физикой. Счетчиком Гейгера я измерял пилотские часы моего отчима, которыми он, будучи летчиком, пользовался во время войны, и радовался сильному тиканью счетчика. О хранилище полония в соседнем Роннебурге, где Карл-Фридрих Вайсс производил эти флуоресцирующие материалы, ни мой отец, ни я ничего не слышали.

Каким бы значительным ни было мнимое или настоящее превосходство советской науки в естественнонаучной области, глубокая тень падала на все это. На уроках биологии в 1958 году как раз происходило изменение парадигм, когда догмы Лысенко о наследовании приобретенных качеств медленно сменялись современной генетикой с законами Менделя и ДНК как носителем наследственности, что еще не проникло в наши учебники по биологии и ставило преподавателей перед изрядными проблемами. Для нас, учеников, вообще интересным был уже сам тот факт, что в Советском Союзе проходила серьезная научная дискуссия, которая не сочеталась с догмами марксизма-ленинизма. Мы лишь позже узнали о катастрофических последствиях доктрин Лысенко на советское сельское хозяйство.

В противоположность Рудным горам, где уже в 1946 году в Шлеме и Иоганнгеоргенштадте были добыты первые тонны немецкого урана, в Восточной Тюрингии «Висмут» начал свою деятельность на 3 года позже с разработок открытым способом в Трюнциге-Катцендорфе, а с 1950 года – с разведки и глубоких шахт в Лихтенберге и Шмирхау. Последние деревни были уже ближе к моему родному городу Гера, откуда мы ездили в середине 1950-х годов со школьным классом на велосипедах из Геры через Гессенталь в Роннебург, чтобы приветствовать Гонку мира. Международная Гонка мира между Варшавой, Прагой и Берлином была в то время большим событием, привлекавшим массу публики непосредственно на шоссе как на Тур де Франс. К огромному сожалению нашего классного руководителя, на пути обратно в Геру мы подражали велосипедистам Гонки мира и только в Гере дождались его, безнадежно отставшего.

Романтичный Гессенталь, популярная цель прогулок жителей Геры с возможностями посещения ряда мельниц, исчез, к сожалению, в начале 1960-х годов под оползнем гессентальского террикона более чем на 4:0 лет, что привело также к перенесению железнодорожной линии Гера – Роннебург. Это невозможно было больше скрывать. 24 октября 1965 года можно было прочитать следующее сообщение телеграфного агентства АДН под заголовком «Оползень отвала в Гессене» в газете «Фольксвахт»: «По до сих пор не выясненным причинам часть вскрышного отвала пришла в движение в субботу поблизости от поселка Гессен. Вследствие этого прервалось движение по дороге между Гессеном и Роннебургом. В бедствие было вовлечено гессенское кладбище и электропровода. Люди не пострадали. Три жилых дома и усадьба, расположенные поблизости от террикона, были расселены из соображений безопасности».

После окончания отработки урана в 1991 году этот высококонтаминированный отвал (уран извлекался из добытой горной породы с помощью серной кислоты и кислых рудничных вод) был перемещен в карьер Лихтенберг. Теперь Гессенталь после выставки БУГА-2007 вновь используется туристами и велосипедистами как часть нового ландшафта.

Студенческое время в Йене

Во времена моего изучения физики в Йенском университете им. Фридриха Шиллера с 1960 года каждый год ранней осенью организовывалась помощь в уборке урожая. Мы, студенты, должны были помогать крестьянам сельскохозяйственного производственного кооператива в уборке урожая картофеля, который собирали тогда еще вручную. Обычно нас использовали в Мекленбурге, но в сентябре 1961 года, вскоре после строительства 15 августа стены между Западной и Восточной Германией, мы работали в нескольких деревнях к югу от Геры, между Бергой и Вюншендорфом. Они находились на границе с участками «Висмута»: в Лихтенберге разрабатывался карьер, в Ройсте возникали первые терриконы, а в Трюнциге-Катцендорфе отработка открытым способом была уже закончена.

Писатель Лутц Зайлер, родившийся в 1963 году в Гере и со временем получивший многочисленные премии за литературные произведения, пишет в своем лирическом сборнике «Урановая смолка» (2000)[5] об «усталых деревнях» его детства. Титульное стихотворение рассказывает об его отце, висмутовском горняке:

Он восходил на терриконы, познал и шахты, бульдозер, воду, водку, спускался вниз, хозяин очистных работ. Мы слышали, как тикают часы, это сердце счетчика Гейгера.

С закатом ГДР исчезли «официальные» воспоминания о таких важных вспомогательных работах для обеспечения питанием населения, хотя в них принимали участие целые поколения студентов, и при этом наряду с тяжелой, необычной физической работой на полях создавался коллектив и находилось время для общения. При направлении на уборку урожая доцент обращался преимущественно к студентам мужского пола, ведь они могут позаботиться прежде всего о крестьянках, чтобы привлечь их в сельскохозяйственный кооператив, – и аудитория отвечала аплодисментами и радостным согласием.

В Московском университете им. Ломоносова я познакомился в 2009 году с различием в соблюдении традиций. Там перед зданием физического факультета был открыт памятник, напоминающий о заслугах студенческих строительных бригад, которые действовали начиная с 1950-х годов по всему СССР от Сахалина до Архангельска на стройплощадках, например, при реставрации Соловецкого монастыря, культурного наследия ЮНЕСКО на Белом море.

Макс Штеенбек

Во время моей учебы я в первый раз в 1963 году встретил ученого-физика Макса Штеенбека (1904–1981), о котором было известно, что он как «атомщик» сотрудничал в советском атомном проекте. В это время техническое использование ядерной энергии испытывало в ГДР первый кризис.[6] Инвестиции в запланированную АЭС и исследовательские учреждения были сокращены, факультет ядерной техники в Дрезденском Техническом университете в 1962 году был закрыт, так что некоторые из этих студентов сидели вместе с нами в аудитории. После возвращения в середине 1950-х годов из СССР Макс Штеенбек как председатель Научного совета мирного использования атомной энергии отвечал за планирование сооружаемой АЭС. С 1965 года он был председателем комитета по науке ГДР.

В Иене он получил персональный ординариат по физике плазмы. Как член Берлинской Академии наук, впоследствии Академии наук ГДР, он принял руководство Институтом магнитных материалов в Иене после того, как его основатель и директор Мартин Керстен перебрался в Западную Германию. Штеенбек считался выдающимся специалистом, изобретшим перед войной в фирме «Сименс» в Берлине первый функционирующий «ускоритель электронов» – бетатрон и только из-за начавшейся войны не получил Нобелевскую премию. Я слушал у него факультативную лекцию «Внедрение в физику плазмы», в которой он ясно и понятно в свободной манере излагал свой предмет, выбирая слова всегда осторожно, почти слишком медленно – впечатляющая личность.

Он принимал участие также и в жизни студентов, посещая, например, традиционные балы физиков в столовой, которые организовывались студентами четвертого курса. В капустниках критиковались профессора и ассистенты, а также и политические события. Бал физиков 1956 года происходил непосредственно после событий в Венгрии в октябре и пародировал довольно открыто политическую ситуацию в ГДР. Некоторые из основных актеров опасались даже ареста из-за критики Государственной безопасности и обратились в поисках помощи к Штеенбеку. В длительных переговорах он пытался убедить их, следуя собственному примеру, в том, что они честно участвуют в сооружении социализма. Благодаря его контактам с министерствами государственной безопасности и высшей школы в Берлине ему сначала удалось предотвратить запланированные аресты.[7] Тем не менее в рамках широкой акции государственной безопасности в 1958 году некоторые студенты были осуждены на многолетнее заключение.

В подготовке нашего бала физиков осенью 1963 года у меня была возможность короткой беседы с Штеенбеком, который проявил заинтересованность состоянием подготовки и заплатил за врученные почетные билеты для профессоров с дополнительным пожертвованием в размере 100 марок.

В своем академическом институте Штеенбек установил по-настоящему прогрессивный руководящий стиль – вместо директора было правление из 3 сотрудников, поочередно председательствовавших. Также и рабочая атмосфера в институте считалась очень открытой и творческой. Регулярно проходили дискуссии, в которых сотрудники могли затрагивать самые щекотливые политические вопросы. Так, советский ученый спросил Штеенбека, который, пожалуй, слишком патетически превозносил преимущества социализма, как высока его зарплата. Штеенбек ответил правдиво: примерно 15 000 марок (тогдашняя очень высокая зарплата, чтобы удерживать ученых в ГДР при открытой границе в Берлине), на что советский коллега ответил, что теперь он верит его социалистическим убеждениям.

О пребывании Штеенбека в Советском Союзе с 1945 по 1955 год ходили тогда только слухи. Только в его воспоминаниях «Импульсы и действия», вышедших в 1977 году в Берлинском национальном издательстве, можно было узнать об этом более точно, то есть задолго до 1990 года, когда в Германии появились мемуары большинства немецких «приглашенных» ученых, а также открылись советские архивы. Штеенбек попал в апреле 1945 года в Берлине в советский плен и совершенно ослаб, когда Лев Андреевич Арцимович (1909–1973), ответственное лицо по разделению изотопов в «Атомном проекте», смог его освободить для сотрудничества. В течение первых двух лет он работал в Сухуми на Черном море над методом «разделительных сопел» для обогащения урана-235, который тем не менее не нашел применения. Он был более успешен с принципом газовой центрифуги, реализовав его с 1952 по 1954 год на Ленинградском Кировском заводе, после чего этот принцип стал самым важным методом по разделению изотопов в Советском Союзе. На Западе эта техника газовых ультрацентрифуг была запатентована его прежним сотрудником Хансом Циппе и была коммерчески успешной. Она, вероятно, используется для атомной программы Ирана.

Своей книге «Импульсы и действия» Макс Штеенбек предпосылает цитату Ленина: «Никогда нельзя забывать, что инженер никогда не придет к признанию коммунизма, как нелегальный пропагандист или литератор, а только по рабочим результатам своей науки». Книга впечатляюще описывает этот «путь развития неполитического только-физика из бюргерского мирка благодаря убедительной силе воздействия фактов к социалистически ангажированному ученому. В 1966 году Штеенбек стал иностранным членом Академии наук СССР, в 1972 году он получил от Академии наук медаль Ломоносова в золоте. Будучи специалистом по магнитогидродинамике, он указал в меморандуме, посланном в советскую Академию наук в 1971 году, на опасность ядерных реакторов на быстрых нейтронах, которые могут встретиться при самовозбуждении магнитных полей в больших жидкометаллических циркуляционных системах.

Роберт Депель

Следующего физика, который принимал участие в советском атомном проекте, я встретил во время моей работы ассистентом в 1965/66 годах в институте физики Ильменауского университета в Тюрингском лесу. Роберт Дёпель (1895–1982) был известен тогда только тем, что он был сотрудником знаменитого Вернера Гейзенберга в Лейпцигском университете, который был ключевым умом немецкого проекта атомных бомб во время войны. При бомбардировке союзниками Лейпцига в апреле 1945 года его жена, участвовавшая в работах Физического института, погибла. Поэтому он скрылся в мае 1945 года от вошедших в Лейпциг американцев и решился на сотрудничество с Советским Союзом.

Во время моей работы в Ильменау он уже был на почетной пенсии, работал тем не менее еще регулярно в институте, где удивлялись «старику». Его ассистенты рассказывали о длящихся часами «экзаменах», когда Дёпель беседовал с ними иногда до позднего вечера не только о специальности, но и о политике, религии и его переживаниях в Советском Союзе. «Старик» был еще в хорошей физической форме, беседы проводились стоя, и молодые ассистенты были рады, если имели возможность прислониться к стене.[8] Тем не менее он был довольно огорчен своим положением в маленьком, почти сельском Ильменау и коллегами: «Здесь собрали соответствующее число ученых среднего возраста из промышленности, которые знали институт или университет только по аудитории, практике и экзаменаторской и у которых было, однако, очень небольшое понимание того, что нужно делать, чтобы наполнить вновь основанную организацию с научными целями научным духом».[9]

После возвращения из Советского Союза он получил в 1957 году кафедру экспериментальной физики в Электротехническом институте Ильменау, впоследствии Технический университет, и должен был создать там институт прикладной физики, что вскоре оказалось, однако, пустым обещанием. Он, очевидно, пал жертвой уже упомянутых сокращений научных инвестиций в начале 1960-х годов. После его ухода на пенсию в 1962 году он продолжал свои более ранние исследования по газовым разрядам, финансировавшимся им теперь в частном порядке. Он совершенно поссорился с партийным руководством университета, так как сильно критиковал ректора из-за невыполненных обещаний. Его неоднократные встречи с Гейзенбергом в Веймаре и Ильменау создали ему ауру, пожалуй, самого значительного ученого Ильменауского Технического университета. Его международная известность связана с работами 1938 года в Лейпцигском университете, где он весной 1942 года впервые получил в спроектированной Гейзенбергом т. н. «урановой машине» размножение нейтронов, еще до Энрико Ферми в США (в конце июля 1942 года). Тем не менее превосходство немецких специалистов в области ядерной физики внезапно закончилось 23 июня 1942 года, когда установка Дёпеля сгорела, – это была первая ядерная катастрофа в истории.

В Советском Союзе он работал лишь недолгое время над атомным проектом. В Воронежском университете он получил в 1952 году звание профессора по экспериментальной физике, там же он сочетался браком в 1954 году со своей второй женой Зинаидой, украинкой, с которой он приехал в 1957 году в Ильменау. Ее первый муж погиб на войне против немецкого вермахта. В течение последних лет он обращался к глобальным вопросам человечества, таким как пределы роста человечества, и разрабатывал собственную модель антропогенного потепления на Земле.[10] Поэтому он энергично выступал за использование ядерной энергии и сравнивал ее противников с «непонятыми гениями, которые одновременно изобрели философский камень и вечный двигатель».[11]

Научные контакты с Советским Союзом

В середине 1960-х годов я осознал пользу довольно трудного для нас, немцев, русского языка, который был обязателен начиная с пятого класса, а также в университете в течение первых двух лет, – в целом примерно 10 лет языкового образования. В каталоге «Новые книги» можно было заказывать русские книги по низким ценам и также по специальности как советских, так и западных авторов в русских переводах. Из-за общеизвестного валютного голода в ГДР западные книги были редки даже в библиотеках и часто не выдавались на дом. Кроме того, русские переводы были тщательно отредактированы экспертами и снабжены примечаниями и дополнениями, в отличие от многих сегодняшних изданий.

Моя первая командировка вела меня в 1970 году в Московский университет им. Ломоносова (МГУ). Мои коллеги из лаборатории оптики в Иене поручили мне привезти от знакомого коллеги из ФИАН (Физический институт Академии наук) лазерные кристаллы. Такой «импорт в кармане жилета» не был чем-то необычным, он был скорее чем-то вроде взаимопомощи при обходе сложной бюрократии. К сожалению, я только частично смог выполнить заказ, так как оба длинных кристалла длиной примерно 70 см разбились в плотной толкотне во время часа пик в метро.

С тех пор я бывал много раз в СССР преимущественно в Москве и знаю вследствие этого академическую общественность достаточно хорошо во всех ее изменениях от Брежнева через Горбачева вплоть до Путина. После 1990 года я узнал, что неоднократно встречал советских ученых, которые работали на «Атомный проект». О них я и хотел бы здесь вспомнить.

Петр Капица

В 1982–1983 годах я почти год был приглашенным ученым (стажером) в Институте спектроскопии АН СССР в Троицке, примерно в 40 км к югу от Москвы. Так как я жил в Москве в студенческом интернате, я ездил только дважды в неделю в институт, а остальное время использовал для посещения других институтов, в большинстве случаев обходя необходимые разрешения с помощью дружественных советских коллег. Одним из моих целевых объектов был знаменитый Институт физических проблем (ИФП) Академии наук. Он живописно расположен на обрывистом берегу Москвы-реки и был построен в 1935 году для Петра Леонидовича Капицы (1894–1984). Этот уже тогда знаменитый физик получил разрешение советских властей на длительную работу в Англии у Эрнеста Резерфорда, всемирно известного специалиста в области ядерной физики. В одно из его регулярных посещений родины Сталин, тем не менее, в 1934 году отказал ему в возвращении в Кембридж. Как возмещение за эту «золотую клетку» Капица получил упомянутый институт. За исследования в области физики низких температур при высоких магнитных полях (сверхпроводимость) он получил в 1978 году Нобелевскую премию по физике.

О его сотрудничестве в проекте ядерного оружия до 1990 года ходило много слухов. Архивы показали, что он хотел работать на руководящей должности и предпочитал собственный советский путь изготовления атомной бомбы. Игорь Курчатов, руководитель общего проекта, не хотел идти ни на какой риск и остановился на американской модели плутониевой бомбы, которая уже была испытана при бомбардировке Нагасаки и документы которой передали НКВД «атомные шпионы», такие как Клаус Фукс. Поэтому Капица ушел из проекта без отрицательных последствий для него и института.

Еженедельный семинар в ИФП, семинар Капицы, был знаменитым в Москве. Ведущие ученые Востока и Запада делали там доклады, и часто происходили серьезные обсуждения. Капица и в восьмидесятые годы следил за научными достижениями. Он ценился всеми не только из-за заслуг в области физики. В 1938 году в апогей сталинских репрессий и показательных процессов он заступился, рискуя своей международной репутацией, за будущего лауреата Нобелевской премии Льва Ландау, который был арестован как «немецкий шпион», и освободил его от Сталина и тюрьмы.

На семинарах Капицы обсуждались также общие темы. Я вспоминаю, например, доклад о «нематериальных» феноменах, которые стали весьма популярны в конце 1980-х годов в Советском Союзе, но при обсуждении были отвергнуты, тем не менее, как псевдонаучные.

Интересно, что Капица долгое время скептически относился к возможности практического использования деления ядра для выработки электроэнергии, так как издержки АЭС должны были превышать энергетическую прибыль (о проблемах конечного захоронения и утилизации отходов тогда еще не думали). Он считал самым важным экологическую проблему и видел энергоснабжение человечества в использовании ядерного синтеза, так как необходимое сырье, водород, находится в распоряжении неограниченно в отличие от ограниченных урановых месторождений для расщепления ядра.[12] К сожалению, до сих пор надежды на ядерный синтез технически не осуществились.

Семинар Гинзбурга

Это был самый знаменитый физический семинар в Москве – семинар Виталия Лазаревича Гинзбурга (1916–2009) в ФИАН Академии наук СССР на проспекте Ленина. Этот всемирно известный институт, в котором лауреаты Нобелевской премии Н. Г. Басов и А. М. Прохоров изобрели лазер, был закрытым институтом, т. е. доступ был только с пропуском, заявки которого я хотел избежать из-за бюрократических проволочек. В интернате я познакомился в 1983 году с физиком из Азербайджана, который якобы знал доступ в ФИАН через дыру в заборе. К сожалению, кончилась эта попытка нашим спешным бегством от дежурного, который обнаружил нас. Во время перестройки и позже стало проще, знакомого с пропуском было достаточно, чтобы посетить этот вожделенный семинар, что я и делал неоднократно.

Гинзбург был захватывающей личностью еврейского происхождения с универсальными знаниями. Он оставил фундаментальные результаты в самых различных областях теоретической физики. Когда он уже в пожилом возрасте получил Нобелевскую премию в 2003 году, то лаконично заметил: каждый может стать лауреатом Нобелевской премии, нужно быть только достаточно старым.

Гинзбург играл важную роль при развитии советской водородной бомбы. После испытания первой советской атомной бомбы 29 августа 1949 года американская монополия атомных бомб была сломлена, но советская разведка знала от Клауса Фукса и других из Лос-Аламоса, что в США уже работают над еще более опасным оружием, «супербомбой»,[13] в которой используется слияние ядер водорода, тот самый ядерный синтез, который до сегодняшнего дня не удалось использовать для выработки электроэнергии. В ФИАН группа Игоря Тамма (1895–1971), лауреата Нобелевской премии 1958 года, работала над этой проблемой с 1948 года Андрей Сахаров (1921–1989), один из недавних сотрудников этого коллектива, нашел альтернативное решение американской модели Эдварда Теллера. Эта новая система называлась «слойка», то есть взрывной материал был расположен слоями. В. Л. Гинзбург был призван в 1948 году в группу Тамма и существенно помог идеей использовать синтез дейтерия- лития для успешного теста 12 августа 1953 года, опередив американцев.

Гинзбургу это сотрудничество, возможно, спасло жизнь, как он пишет в своих воспоминаниях: «Меня спасла водородная бомба».[14] Он в это время обвинялся в «преклонении перед зарубежной наукой и космополитизме». Развернутая кампания под руководством Юрия Жданова была особенно направлена против евреев и против теории относительности Эйнштейна. Для Сталина, тем не менее, бомба имела наивысший приоритет, поэтому он позволял специалистам в области ядерной физики спокойно продолжать исследования – в противоположность биологам, где псевдоученый Лысенко смог победить генетиков, что нанесло значительный ущерб советскому сельскому хозяйству

Московский университет им. Ломоносова

«Ядерный щит» был важным заданием после войны также и для ученых МГУ. Физический факультет в 1930-е годы подвергся тяжелым репрессиям: декан факультета Борис Гессен в результате ложных обвинений был расстрелян в 1938 году Так как влияние догматических сил усиливалось, лучшие физики, как И. Тамм и другие, покинули университет и ушли к Академию наук, в большинстве случаев в ФИАН, где они могли работать свободнее от идеологии.

Тем не менее этот «ядерный щит» автоматически не функционировал. Документы «Атомного проекта» вскрывают серьезную борьбу между «консервативными» и «современными» учеными. Знаменитые академики А. Ф. Иоффе и П. Л. Капица выражали в письме В. М. Молотову от 11 июля 1944 года большую тревогу по поводу устаревшего обучения физике в МГУ, в частности, против псевдонаучных тенденций (лженауки), которые поддерживались 1-м секретарем партийного руководства МГУ. Даже студенты физического факультета требовали проведения мероприятий для повышения научного уровня: осенью 1953 года 4-й конгресс комсомола факультета послал соответствующее письмо в ЦК КПСС. Вопреки сильному сопротивлению партийного комитета МГУ была назначена комиссия под руководством В. А. Малышева, которая начала улучшение образования в августе 1954 года.[15]

В. С. Фурсов в Германии, 1945 год

Эти студенческие протесты – тогда, а также еще и сегодня почти неизвестные – отражали политические изменения в Советском Союзе после смерти Сталина в марте 1955 года и ареста шефа КГБ Берии в конце июня 1955 года как «социальное эхо атомного проекта».

В рамках этих событий был назначен новый декан физического факультета Василий Степанович Фурсов (1910–1998), с которым я познакомился в 1980-е годы. Он закончил в 1951 году МГУ и работал там до 1941 года как физик-теоретик. После участия в войне в рядах Красной Армии он работал с 1944 по 1954 год в лаборатории Курчатова № 2 в Атомном проекте, в конце концов, как его заместитель. С сентября по ноябрь 1945 года он был назначен экспертом в звании майора Красной Армии в советской оккупационной зоне в Восточной Германии, чтобы изучить состояние немецких исследований по созданию атомной бомбы.[16]

Книга В. С. Фурсова «Уран-графитовые ядерные реакторы» на немецком языке

В комбинате № 817 В. С. Фурсов руководил строительством первого промышленного уран-графитового реактора. Книга «Уран-графитовый реактор» появилась также в немецком переводе в лейпцигском издательстве Urania в 1956 году. В июле 1955 года он сделал доклад в Академии наук СССР о мирном использовании атомной энергии («мирный атом»). Это было первое открытое заседание об этом с сообщением в «Правде» от 22 июня 1955 года – до тех пор строго оберегаемая государственная тайна. 2 июля «Правда» сообщила более подробно о советских ядерных реакторах.

Когда я был в Москве, мой друг Владимир Ржевский рассказал мне эпизод о студенте физического факультета, который шел босиком по Красной площади перед Кремлем. Студенту угрожало тяжелое наказание, но декан Фурсов просто уладил дело, поручив профсоюзному руководству, чтобы они выдали деньги на пару ботинок студенту

Поэзия радия

После Октябрьской революции в Советском Союзе с его безусловной верой в прогресс стали модными составные имена, отражавшие дух времени, такие как Владлен (сокращение от Владимира Ленина), например, директора института КАИ в Троицке, моем месте работы, звали Марлен (Маркс-Ленин). Лауреата Нобелевской премии по физике 2000 года, русского ученого Алферова (1930 года рождения), зовут Жорес, по имени руководителя французских социалистов Жана Жореса. Его брата назвали Марксом в честь Карла Маркса. Сыновей называли также по химическому элементу Радием. Мне хотелось бы начать с этого «поэтического» и скорее веселого вступления о радии, чтобы продолжить об уране и о трагических последствиях его использования.

Впервые саксонские и богемские горняки должны были столкнуться с ураном при добыче серебра в Рудных горах, главным образом в Санкт-Иоахимстале, сегодняшнем Яхимове. Это неоднократно описано в литературе.

Менее известно, что Иоганн Вольфганг фон Гете, который часто лечился на западнобогемских курортах, подарил в 1806 году в Карлсбаде (Карловы Вары) русскому поверенному в делах в Германии Генриху фон Штруфе (1772–1851) для его обширной коллекции минералы из Вольфсберга около Мариенбада (Марианские Лазни). Часть этой коллекции находится в музее Ферсмана РАН в Москве.

Александр Ферсман (1883–1945), один из основателей геохимии, учился в университете Гейдельберга с 1907 по 1909 год. Там, в Химическом институте университета Эрих Эблер (1880–1922) изобрел процесс более дешевого выделения радия. Поэтому найденные в 1908 году в Тюя-Муюне урановые руды должны были отправиться осенью 1914 года в Гейдельберг для переработки. В июле 1914 года они уже находились в Петербурге, ожидая транспортировки, но начавшаяся Первая мировая война в начале августа 1914 года внезапно прервала этот преисполненный надежд проект немецко-русского сотрудничества в области радиоактивности.

Драма урана

«Мирно-поэтический» характер радия превратился внезапно в «воинственно-драматический», когда в конце 1938 года в Берлине Отто Хан и Фриц Штрассманн обнаружили расщепление ядра. Уже в начале 1939 года обсуждались военные возможности цепных ядерных реакций, основанные на расщеплении изотопа урана и-235. Во всех крупных странах работали над «проектом атомных бомб» – в Германии, США, Англии, Франции, СССР и в Японии.

Лауреат Нобелевской премии Клаус фон Клицинг на выставке «От эталона метра к атомным часам» в Тюрингии, август 2012 года

Во время 2-й мировой войны это коснулось также и маленького Роннебурга, уже не бывшего радиевым курортом, так как он был окончательно закрыт в 1935 году. Туда летом 1943 года из Шарлоттенбурга было перенесено знаменитое Физико-техническое имперское ведомство (ПТР), основанное в 1887 году Германом Гельмгольцем в Берлине, чтобы укрыться от бомбардировок столицы союзниками. С моим коллегой профессором Юргеном Мюллером я был куратором представительной выставки «От эталона метра к атомным часам. Вайда ставит масштабы» с марта по ноябрь 2012 года в Вайде, где находилось перемещенное основное помещение Физико-технического ведомства. К этой выставке в Брауншвейге появилась соответствующая книга: «ПТР в Тюрингии», в сообщениях Физико-технического федерального ведомства (ПТБ) № 1 (2013).

Профессор Корнелиус Вайсс с докладом на симпозиуме в Роннебурге, октябрь 2012 года

Основная часть ПТР находилась в Вайде, но места в этом восточнотюрингском маленьком городке было недостаточно. Поэтому отделение V атомной физики и физической химии разместилось в Роннебурге. Симпозиум 10 октября 2012 года был посвящен этим событиям, причем выступали также и свидетели этих событий. Первым лицом симпозиума был профессор доктор Корнелиус Вайсс, ставший ректором Лейпцигского университета после объединения Германии в 1990 году, отец которого доктор Карл-Фридрих Вайсс был руководителем отделения V ПТР в Роннебурге.

Корнелиус Вайсс, тогда двенадцатилетний мальчик, вспоминает в своей книге «Трещины во времени» о полониевом цехе его отца – превращенном в химическую лабораторию курзале. В апреле 1945 года 21,8 г радия стоимостью примерно 2 млн долларов были сначала помещены в одной из штолен около Роннебурга и позже закопаны Карлом-Фридрихом Вайссом в баварском курорте Тётц с тем, чтобы они не попали в советские руки. Вайсс с приключениями вернулся в Роннебург, когда уже наступил конец войны и туда зашли не советские, а американские войска. После допросов офицерами тайной полиции США он привел их к тайнику в курорте Тётц и выкопал радий. «Поэзия радия» закончилась, так он был вывезен в США и использован в проекте Манхэттен для атомного оружия.

Фридрих Гоутерманс (1903–1966), один из самых привлекательных ученых, прибыл в Роннебург в 194А году из Берлина. Его драматический жизненный путь между Востоком и Западом отражает перелом в европейской истории в середине XX столетия, который побудил меня провести собственные расследования, так как они тесно связаны с немецко-советскими научными отношениями в 1930-е годы.

С 1919 по 1921 год Гоутерманс посещал «свободную школьную общину» в отдаленном маленьком местечке Викерсдорф в Тюрингском лесу – реформаторский педагогический интернат с либеральным воспитанием, образец для других гимназий Германии. Здания школы сохранились, хотя учреждение закрылось в 1991 году.

С 1935 по 1937 год Гоутерманс как коммунистический немецкий эмигрант работал в Харькове в Украинском Физическо-техническом институте (УФТИ) с директором Александром Лейпунским. В советском атомном проекте он стал позже лабораторией № 1. Гоутерманс сотрудничал с различными советскими учеными, в том числе с Игорем Курчатовым, который руководил тогда знаменитой лабораторией № 2 в Москве. Почти исторический казус, что он интенсивно исследовал там качества висмута под обстрелами нейтронов – элемент, которым спустя 10 лет назовут советско-германское урановое предприятие.

Александр Лейпунский после войны был ответственным за программу ядерного реактора на быстрых нейтронах. Я занялся биографией его сестры, Доры Лейпунской, о которой более подробно в статье.[17]В атомной программе СССР она работала над изготовлением плутония.

Фридрих Гоутерманс был арестован в 1937 году НКВД как «немецкий шпион», подвергся пыткам на допросах. После заступничества ведущих ученых, таких как Нильс Бор, он после подписания в августе 1939 года пакта о ненападении с гитлеровской Германией был доставлен в 1940 году в Германию и там снова арестован уже как коммунист. Убежденные противники национал-социалистического режима смогли найти ему место в частной исследовательской лаборатории Манфреда фон Арденне (работал после 1945 года в Сухуми в советском атомном проекте над разделением изотопов), где он занимался ядерными цепными реакциями и предложил плутоний как способный к расщеплению материал. При этом, очевидно, пригодились его данные во время пребывания в УФТИ в Харькове.

При посещении этого института в сентябре 2012 года я смог видеть еще здание с квартирой Гоутерманса, которое находится сегодня вне все еще закрытого института. Однако ранее такой знаменитый УФТИ, в котором в 1930-е годы были сделаны значительные открытия, находится в достойном сожаления состоянии с несколькими пустыми и разрушенными зданиями – он слишком плохо финансируется украинской Академией наук.

Один свидетель в Роннебурге мне сообщил, как он десятилетним мальчиком встретил знаменитого Гоутерманса на вокзале и видел, как тот в конце войны в 1945 году в отчаянии подбирал за неимением табака окурки, так как ученый был страстным курильщиком. Он жил со своей второй женой в маленькой квартире в Роннебурге. Дом еще сохранился. Его сын Питер родился в 1944 году в Гере.

При подготовке упомянутой выставки ПТР в Тюрингии я наткнулся на интересный, до сих пор неизвестный случай нашего общего прошлого. В сообщениях ПТБ я описал его: «Мария Ф. Романова – немецко-советские научные отношения до и после войны» и в расширенной английской версии.[18] Мария Романова работала после Октябрьской революции в Ленинградском оптическим институте под руководством Дмитрия Рождественского и была командирована в 1920-е годы в ПТР в Берлин для работы там над оптическим определением метра как единица длины. Там она познакомилась с Августом Веттауером, который занимался аэрофотоснимками и прибыл в 1943 году в Вайду. После конца войны оба встретились там снова, где Мария Романова как советский офицер инспектировала немецкие лаборатории. Она выступила в защиту Августа Веттауера, так что он смог продолжить работу в университете Йены. Дочь Веттауера, в то время еще девочка, до сих пор благодарна госпоже Романовой за эту помощь.

Послесловие

После атомных катастроф в Чернобыле в 1986 году и в Фукусиме в 2011 году неограниченная вера в прогресс с атомной энергией абсолютно непонятна нам сегодня. Но мы не должны забывать, что вопрос, какую роль будут играть атомные электростанции в энергоснабжении будущего, остается открытым. Лауреат Нобелевской премии по физике Роберт Б. Лафлин пишет: «Мир будущего не будет свободен от атомной энергии, хотя не ясно и зависит от будущих событий, какую долю займет энергия атома».[19] Даже в многострадальной Японии большинство реакторов должны снова войти в ближайшее время в сеть. Великобритания даже получает за запланированный реактор в Хинкли-Пойнт субсидии в двузначной миллиардной сумме от Европейского сообщества. С точки зрения многих британцев, атомная энергия вносит важный вклад в охрану климата, что представляет явную противоположность преобладающему мнению в Германии с ее предполагаемым выходом из ядерной энергии до 2025 года.

Если с высоты сегодняшних знаний оглянуться на послевоенную историю, то выяснится, как знаменитая формула Эйнштейна E = mc2, реализованная при расщеплении ядра, повлияла на нашу жизнь. Борьба

Советского Союза за атомное равновесие с США была мотором для развития научных и технических проектов в «Атомном проекте» и вне его. Уже вскоре после атомных бомбардировок на Хиросиму и Нагасаки в США в августе 1945 года началось стратегическое планирование использования этого оружия против прежнего союзника Советского Союза. Разумеется, тогда еще американские запасы атомных бомб были слишком малы: в 1946 году США создали 9 бомб, в 1947 году – 13 и в 1948 году – 5619. Даже знаменитый математик Джон фон Нейман, один из изобретателей современного компьютера, рекомендовал американскому правительству первыми использовать ядерное оружие против СССР.[20]

Необходимое сотрудничество между советскими и немецкими горняками воплотилось в работе СГАО «Висмут», похожее сотрудничество имелось также в науке и между университетами. После конца ГДР и объединения с ФРГ в 1990 году большая часть этих продолжительных отношений прекратилась – лишь немного восточных немцев вопреки пятилетнему, вплоть до десятилетнего, обучению русскому языку владеют им.

Но от истории не уйдешь. В Государственном историческом музее Москвы и в Новом музее Берлина происходила в 2012/2013 гг. большая выставка «Русские и немцы. 1000 лет искусства, истории и культуры» под покровительством президентов Владимира Путина и Иоахима Гаука. При этом речь не шла преимущественно об истории государственных отношений наших стран, а больше о людях – русских и немцах.

Одна статья в каталоге несет заголовок: «Упущенная дружба. К советскому присутствию в общественной жизни Советской оккупационной зоны и ГДР».[21] Там указывается, что в 1988 году в Обществе немецко-советской дружбы было 69 млн членов, хотя, может быть, только на бумаге, чтобы подтвердить минимум «общественной активности». К сожалению, там не упоминается СГАО «Висмут», где такая дружба была не только на бумаге, а вытекала просто из ежедневной общей работы на поверхности и под землей.

Девиз официального немецкого Года в России и Года России в Германии в 2012/2013 годах звучал: «Германия и Россия – вместе строить будущее». Пусть этот девиз останется и для ровесников – воспоминания о совместном общем прошлом должны стать импульсом для общего будущего модернизированного немецко-русского партнерства согласно русско-европейским отношениям и вопреки всем краткосрочным отступлениям. Холодная война должна остаться в прошлом, и «руда для мира» должна поддерживать баланс сил между Западом и Востоком как основу стабильного мирного порядка в Европе и мире.

Обнинское – детство и юность в изоляции Клеменс Вайсс

Клеменс Вайсс родился в 1955 году в Берлине. Пережил в детстве бомбардировки Берлина, эвакуацию и голод. Его детство и юность прошли на закрытых объектах СССР в Обнинском и Сухуми, где его отец известный физик-ядерщик, работал над советским атомным проектом. После возвращения на родину получил в Лейпциге медицинское образование и докторскую степень. Завершил профессиональную карьеру в 2000 году должностью главного врача хирургического отделения. В 2002–2006 годах занимал должность уполномоченного по правам человека Саксонской земельной врачебной палаты. Сопровождал гуманитарные транспорты в Белоруссию и на Украину.

Пролог

Некий мужчина появился в конце 1945 года в нашей семье, которая жила, а лучше сказать ютилась с августа в Роннебурге (Тюрингия) в офисных помещениях покинутой ниточной фабрики. Его звали Качкачян. Его действительно звали так. Однако отец называл его всегда «Кэч эс кэч кэн»,[22] причем мне было не ясно, обычный ли это английский язык или американский. Во всяком случае, это имя обозначало, видимо, американскую борьбу, в которой позволены все приемы. В данном случае это было прямое попадание в цель, так как этот армянский офицер Красной Армии вывозил ученых поверженной Германии для работы в Советский Союз, совершая это под сильным давлением. Крупный мужчина с огромным носом и кустистыми усами часто появлялся в нашей маленькой семье и вел бесконечные беседы с родителями на отличном немецком языке. Роскошный нос армянина привлекал любопытство Беттины настолько сильно, что мама взглядами и жестами беспрерывно призывала ее во время кофепития не смотреть так пристально на этот орган и не задавать глупых вопросов. Однажды, наливая Качкачяну кофе, она вместо «Не хотите ли сливок в чашку?» сказала: «Не хотите ли сливок на нос?»[23]Правдива ли эта история, это другой вопрос.

Речь шла всегда об одном: отец должен был поехать с семьей в далекую Россию, чтобы работать там как ученый физик-атомщик. Никогда не говорили «в Советский Союз». «Мы едем в Россию» – шептали в семье. Возможно, вечный голод, стесненные жилищные условия на старой ниточной фабрике в Роннебурге и чувство чужеродности в этом городе повлияли на отношение к происходящему. Но мы, дети, не обращали большого внимания на события. Мы беспокоились только, видя валяющиеся страницы из старых журналов с клеветническими изображениями России и успокаивали себя тем, что теперь там совсем по-другому. Но в целом приключение в неизвестной стране не представлялось нам в очень уж мрачном свете. Однажды отец исчез и вернулся через несколько недель потолстевшим и с животом, видимо, из заключения в дрезденской камере.

Он официально объявил: «Мы едем в Россию».

«Когда?»

«Узнаете!»

«А куда?»

«–»

«Насколько?»

«–».

Появился Полянский, мужчина, который должен был давать нам первые уроки языка в далекой России. Позже мы узнали, куда едем: поселок назывался Обнинское, который через много лет превратился в город с названием Обнинск. И с этого момента мы стали называть себя русскими.

Корнелиус Беттина Клеменс

Детство

Кто же это «мы»?

Корнелиус, год рождения 1933, и два воскресных близнеца Беттина и Клеменс, год рождения 1935 – три ребенка от брака Карла Фридриха Вайсса (по кличке КФ), родившегося в 1901 году, и Хильдегард, девичья фамилия Иоахим, родившейся в 1900 году. И еще сестра матери Кристина, по прозвищу Тунтун, которая примкнула к нам из Берлина.

Мы считали себя мало похожими друг на друга, и лишь позже наши дети и внуки будут все время удивляться сильному семейному сходству. Особенно близнецы были очень разные. Я всегда искал близость к моей не очень нежной матери. Часто я прерывал игру в садике, бежал в дом, искал мать и, увидев ее и лишь крикнув: «Мама!», возвращался обратно. У Беттины и Корнелиуса всю жизнь были трудности с суровой матерью, в особенности Беттина страдала от ее официального и неласкового обращения.

Меня всегда занимал вопрос, что же такое «воспоминания», насколько глубоко перемешаны собственные воспоминания с фантазией и услышанным. Но кое-что я помню, пожалуй, как однозначно пережитое. Так, я вижу себя стоящим у пианино, положа руки на его край, и с восхищением внимательно слушающим музыку, которая извлекалась проворными руками пианистки, репетиторши матери. Я вижу комнату, мебель, я слышу музыку, вспоминаю еще неясное чувство счастья, не помню только лица женщины.

Когда это было? Сколько ребенку должно быть лет, чтобы видеть над краем пианино? Четыре года? На примере многих других воспоминаний я знаю, что моя выходящая из берегов фантазия и неспособность отделить пережитое от придуманного, а придуманное от ожидаемого до сих пор владеют мной и уводят от реального мира. И такими они и были, и сегодня еще есть, все мои «истории», обремененные недостатками сказочника, и вообще всегда говорили: «Опять ты, Клеменс!» В моих высказываниях привыкли допускать только некоторую степень соответствия истине. С такой предпосылкой можно жить, и в таком свете надо рассматривать и мое жизнеописание. В эпоху, когда еще не было письменности, требовался «рассказчик». Речь шла там гораздо меньше о правде или «правде», а больше о форме изложения. Жестикуляция и мимика, подбор слов и выражений было решающим, что сохранилось и сегодня. Много лет позднее в путешествиях на Восток я понял, что такое рассказчик, так как я бывал в гостях у большой семьи в Ливане на их ежедневных семейных встречах вечером с чаем, кальяном и кофе. На незнакомом языке я выслушивал длинные истории, которые мне никто не переводил, но которые, однако, производили на меня сильное впечатление оптически и акустически. Не понимая слов, я наслаждался этими часами; я научился понимать, о каких событиях идет речь. Пожалуй, настоящая ценность рассказчика – уметь захватить слушателя.

Сначала я хочу рассказать об обстоятельствах и условиях жизни нашей семьи. Я был третьим ребенком, появившимся на свет двадцатью или пятьюдесятью минутами – здесь данные немного расходятся – позже моей сестры-близняшки Беттины, и мое появление якобы сопровождали два замечания акушера: «А, да там еще один!» и роженице – «Его вы быстро забудете, фрау Вайсе!». Последнее замечание было связано с очевидно безнадежным состоянием новоприбывшего. В нем было только одно хорошее и однозначно определившее мою судьбу – что врачи могут ошибаться. Опыт, который отчетливо, если и неосознанно, повлиял на меня в моей будущей профессии.

Отец был специалистом в области ядерной физики, в то время плохо оплачиваемым, и поэтому находился всегда в отъездах за приработками и мало замечал меня. Мать была умной и интеллектуальной дочерью священника, первой из семи детей – известно, какую роль это играет в жизни. Она обращалась с детьми по-современному, кладя их неспеленутыми в кроватях на торф. «Сточные воды» обоих должны были удаляться, не требуя вмешательства. Разумеется, дошло и до инцидента. Существенно более тяжелая сестра села голой попой на мое лицо. Я чуть было не задохнулся. Только случай спас меня.

Мама не была той, которую называют нежной матерью. Ее ласки и внимание были очень редки.

Взаимной нежности не существовало в нашей семье. Она использовала ласки и внимание в высшей степени экономно, и я вспоминаю, как, сидя на маминых коленях, обнаружил неожиданно великолепные стрелки ее грудей и приподнял их руками вверх. Крепкий шлепок и окрик «Так не делают!» вывел меня из чувства блаженства. Только через много лет, уже в дальнем Обнинском, я испытал похожее нежное чувство, когда почти пятнадцатилетним нес на руках маленькую годовалую Франциску фон Ерценс. Внезапно девочка обвила руки вокруг моей шеи, прижала лицо к моей левой щеке и поцеловала в ухо. Я совершенно не понимал, что со мной происходит. Я просто растерялся. В нашей семье никогда не было взаимных нежностей.

Оба родителя рассматривали написанное и устное слово, занятие музыкой и искусством в широком смысле самыми важными вещами в жизни, только они были масштабом всего. Оба музицировали много и регулярно. Папа замечательно играл на виолончели, хотя и с ужасными гримасами, которые однажды вынудили меня сказать: «Если у тебя что-то болит, зачем ты играешь?» Замечание, не нашедшее понимания. Мать играла на пианино и пела. Игра на фортепьяно всегда производила на меня сильное впечатление, и я вырастал под влиянием виолончельных сонат Брамса, сонат Пеппинга и Шуберта. И, естественно, под обольстительными звуками ранних фортепьянных концертов Бетховена и Моцарта, которые разучивались матерью на домашнем пианино под руководством репетиторши. Мама брала также уроки пения. К последним относились голосовые упражнения, так называемые сольфеджио, которые длительно и без оглядки на других разливались по квартире; даже если дети уже пришли из школы, переполненные потребностью высказаться о пережитом. Эти упражнения до-ре-ми-фа-соль никогда не прерывались, чтобы выслушать детей. Как глубоко засела эта обида в детской душе, сказалось только десятилетия спустя, когда я, уже зрелый мужчина, был приглашен на день рождения матери и смог принять его лишь с крайними трудностями из-за работы. И что я вынужден был услышать при моем появлении в материнском доме: «до-ре-ми-фа-соль»!

Мама забыла, что одна ученица берет урок пения в ее день рождения. Занятия прежде всего, безразлично, ожидаются ли гости или нет! Я бушевал, я шумел: «Я не выдержу это, это уж чересчур, я ухожу!» Только с большими усилиями моя первая жена, Сибилла, смогла удержать меня и предотвратить большой семейный скандал. Такая реакция доставила бы Зигмунду Фрейду удовольствие. Пение матери было несколько дилетантским, но впечатляющей художественной силы. Естественно, я заметил это только годами позже, когда сам начал петь. «Зимний путь» Шуберта сопровождал нас всю жизнь, и когда я пел его однажды даже публично, я оформил пение так, как слышал от матери. Я и сегодня непроизвольно плачу, когда звучит «Зимний путь». В пять лет меня посадили на стул перед пианино, и оно завладело мной.

Оба родителя портили нам нервы, исправляя речь. Отец беспрерывно исправлял произношение и выбор слов нам же на благо, как мы теперь понимаем. И он сразу же вмешивался, если один из детей во время своего рассказа вставлял «э…» или «гм». Выражения, начинавшиеся с «я могу» или «я позволю себе», считались невежливым. Разве только, если спросили раньше; тогда можно было сказать: «можно мне…» или «позвольте мне…».

Оба родителя были очень большими любителями иностранных языков. Мама говорила по-английски и по-еврейски, учила русский, а папа посвятил себя французскому языку. Неудивительно, что внимание, нежности и общие мечтания не были в чести. И тогда эту брешь закрыла сестра матери, любимая тетя Тинхен по прозвищу «Тунтун», и положила начало самым нежным и бескорыстным связям между нами обоими, продолжавшимися до ее смерти. Я посещал ее часто в Карлсхорсте, мне разрешали уже в 4 или 5 лет добираться городской электричкой от Бисдорфа до Осткройца, где меня забирали. Я проводил у нее чудесные выходные. У нее был среди прочего граммофон с множеством пластинок. Я не понимал процесса и пытался долгое время выяснить, где тот мужчина, голос которого я слышал. Тунтун ездила со мною также в Восточную Пруссию. У меня отложились два главных впечатления. Мы увидели из нашего окна, как молния разорвала дерево. Когда мы затем подошли к расщепленному дереву, оса забралась в мой капюшон и ужалила меня в щеку. Все забеспокоились, а я наслаждался заботливым отношением Тунтун и прохожих. Другое событие произошло в Пилау на портовом молу. Тунтун закричала: «Посмотри, человечек, там гидросамолет!» Но я не смотрел на него, я и не мог видеть его, так как я искал совсем другое, не то, что Тунтун хотела мне показать. Я смотрел в воду. Еще и сегодня я вижу себя стоящим там и с отчаянием уставившимся в прибрежную воду. Я искал маленький самолет, каким я видел их в берлинском небе. Самолет размером с автобус, который недалеко от меня проплывал с грохотом, не воспринимался мной (так рассказывала Тунтун, которая не могла понять, почему я пристально смотрю в воду под ногами и кричу: «Я не вижу летчика!»). Здесь я вижу трудности освещения событий. Я сам помню только, что я не видел самолета. То, что он прошел в полный рост мимо меня, я знаю только из рассказа возмущенной тети. Кстати, мое прозвище «человечек», дала мне тетя, так как моя слабость, уже отмеченная гнусным приговором, продолжалась и я вплоть до полового созревания оставался меньше и слабее Беттины. Тетя Тинхен приезжала регулярно из Карлхорста в Бисдорф, откуда ей всегда нужно было выезжать очень рано утром в общество «Бакелит», но не без того, чтобы не положить для детей «что-нибудь вкусное» в шкаф в передней. Так как я уже тогда начинал «путешествовать» ночью (позже я стал настоящим лунатиком, совершая регулярные путешествия во время сна), то, слыша шум в доме, просыпался и обнаруживал тетю Тинхен во время утреннего отъезда перед гардеробом, куда она складывала сладости.

«А, ты уже хочешь полакомиться», – кричала она.

«Ну, тебе, пожалуй, придется отказать!»

Она отнимала конфеты и не верила моим уверениям, что я хотел только посмотреть, кто там шумит. Я забирался снова в кровать, и на следующее утро не было никаких сладостей! Почему тетя Тинхен не верила мне?

Я часто болел тяжелым бронхитом. Хрип моего дыхания был предметом восхищения и удивления. Снова я должен был поднимать мою рубашечку, и члены семьи и гости прикладывали уши к моей худощавой верхней части туловища и внимательно слушали внутреннее буйство. Часто меня ставили просто на голову, или я должен был ложиться на кровать головой вниз, чтобы откашляться. Пятилетним я попал на много недель в больницу, где подвергался из-за длительного воспаления легких довольно утомительным обследованиям, которым я безропотно подчинялся. Здесь я настолько подробно познакомился с устройством больницы, что этот опыт уже больше не забыл. Тогда я решил стать врачом и убеждал Беттину последовать мне, кстати, с успехом. Такие слова, как «отрицательно», «рентген», «проба мочи» и похожие, входят теперь в мою лексику, и еще сегодня я помню запах озона мощной рентгеновской аппаратуры, перед которой я должен был очень долго, не шевелясь, выстаивать. Мне вставляли тонкие шланги в нос, захватывая щипцами язык, и задвигали их с открытым ртом в глотку. Это было плохо. Языку было очень больно, но поскольку я не плакал, мне дарили коробку шоколадных конфет. Только тот, кто знавал те времена, может оценить, что это был за подарок. Семье было очень неловко, и это бросало нехороший отсвет на семью – я не хотел назад домой. Я был настолько поражен чистотой, вниманием и нахождением в центре событий, что это выразилось вот таким образом. Естественно, меня все же забрали домой.

Корнелиус был первым ребенком, старше меня на 2 года, и главенствовал. Для него был, видимо, шок – быть внезапно вытесненным из центра интересов. Близнецы – это всегда особое событие, и он оказался в стороне. В противоположность своему в первое время болезненному брату он обладал сильным интеллектом и располагал с самого начала мощными аналитическими способностями, был во всех решениях гораздо яснее и целеустремленнее, чем я, и неудивительно, что вплоть до взрослого возраста всегда говорили: «А, это ты, Клеменс!» Но я восхищаюсь им и сегодня.

Беттина, любимая сестренка-близняшка, до сегодняшнего дня по кличке «засраночка», была явно жизнеспособным ребенком, с таким же интеллектом и аналитическими способностями, как у Корнелиуса. Мы двое были неразлучны, не требуя от матери особого ухода. Мы были просто самодостаточны. Официальная попытка разделить нас из-за введения в школах раздельных девичьих и мальчиковых классов кончилась печально, так как я энергичным отказом и с неожиданным упрямством добился, чтобы меня определили в школе в девичий класс как единственного мальчика. На меня не подействовали даже злые издевательства школьных приятелей. Дразнилка «тили-тили тесто, жених и невеста» мы оба не принимали, и первые грубые атаки, в особенности от одной «грязной свиньи», как мы называли дурного школьного товарища, прошли как-то незаметно. Тем не менее в воспоминаниях у нас остался непонятный страх по пути из школы домой. Догадывались ли об этом родители, мы оба не знаем. Позже – в Роннебурге – я уже больше не настаивал на общих занятиях. По-настоящему наши дороги разошлись только после бракосочетания Беттины. Осталось только нежное обращение «засраночка».

Начнем с первой жизненной фазы в Берлине. Она совпала с ужасным временем нацистского режима. Из того времени я понимал, естественно, немного, хотя и чувствовал, что там происходит нечто зловещее. Первый звук сирены и в невыразимо безнадежном звуке прозвучавшее слово «война» стали настоящим шоком для меня. Когда это было? 1941 год? Так как вряд ли может быть, что я помню о начале войны в 1939 году, когда мне было лишь 4 года, хотя?

Ночные бомбардировки начались позднее и были страшны. Послевоенному поколению трудно понять, что значит необходимость посреди ночи покинуть кровать и отправляться с семьей в подвал. Атмосфера была душной, свист бомб зловещим, а случайные попадания потрясали сердце и душу. Я вспоминаю, как отец постоянно ходил, вооружившись карманным фонарем, «наверх». Что он там делал? Хотел ли он осветить самолеты? Или его вело общее безнадежное беспокойство? Когда отец уходил, от матери передавалась атмосфера страха. Это было просто ужасно. Только однажды бомба разорвалась очень близко. Штукатурка раскрошилась, стены закачались. Самые страшные атаки на Берлин лично мы не испытали. Когда в 1944 году наш дом пал жертвой случайной авиамины, никто не был, слава Богу, в доме. Семьи бы больше не было.

Родной дом, в котором много музицировали и с частыми гостями бесконечно обсуждали, допускал беспрепятственное наше присутствие при том и другом: музыке и беседе. Я вижу себя закопавшимся в кресле, с широко открытыми ушами внимательно слушающим то, что мне еще трудно переварить.

Этот опыт детства, это позволенное слушание породили во мне любовь к языку, к сочинительству и создали, видимо, зародыш к склонности не делать более резкого различия во всех моих мыслях и рассказах между правдой и реальностью, поскольку непонимание и фантазии всегда занимали у меня большое место. Я вспоминаю об одной беседе, я думаю, еще до 1943 года, на которой присутствовал священник Пельхау, и речь шла об ангелах. Еще и сегодня меня пронизывает как молнией, когда я вспоминаю отцовские слова: «Ангелы мужчины, но с грудью как у женщин!». Это последнее слово в непостижимой для меня неприличности так подействовало, что я и слова не проронил об услышанном. Мать взяла меня однажды с собой на урок пения, который она брала где-то в Берлине у госпожи Юлии-Лотте Штерн. Я открыл для себя невообразимый новый мир. Огромные комнаты, обширные прихожие, окна вплоть до потолка, занавесы, несколько столов и столиков, вазочки с фруктами и печеньем, и на заднем плане нечто, что я никогда не видел ранее: рояль. Воспоминание осталось наряду с пением и внушительным помещением, однако засевшим очень глубоко: мне ничего нельзя было взять, ни фруктов, ни булочки. Мать твердо запретила это. И это-то в 1941 или 1942 году. Однако я очень радовался этим часам. Спрятавшись в кресле, я внимательно слушал песни Малера, Хиндемита, Шуберта и Шумана, Малера и Брамса, что я узнал, естественно, гораздо позже.

Значение занятиями музыкой, которые для детей были обязательными, привело мою мать к странному поведению, которое я в ретроспективном взгляде назвал бы некритичным и безответственным. Она послала Корнелиуса, которому было всего 9 лет, после ночной бомбардировки, о которой никто ничего не знал, и прежде всего каковы последствия и в каких районах еще бушевал пожар, городской электричкой одного через весь Берлин на запад на урок клавесина. Какая беззаботность! Долг превыше всего. О событиях в мире мы, дети, узнали только тогда, когда Беттина внезапно временно исчезла, а на ее месте появилась неизвестная черноволосая девочка, но об этом событии ничего не говорили. Гораздо позже мы узнали, что это была еврейская девочка, родители которой благодаря священнику Пельхау, крестному отцу Корнелиуса (а Беттина – это крестница Доротеи Пельхау), скрывали ее несколько недель у нас в доме. Пельхау, друживший с нашими родителями – он прекрасно играл на деревянной поперечной флейте, – был тюремным священником в Моабите и принимал активное участие вплоть до самопожертвования в защите преследуемых (см. его книгу «Die Ordnung der Bedrängten»). Он входил в группу немецкого сопротивления кружка Крейзау, но должен был как тюремный священнослужитель сопровождать приговоренных к смерти бесчисленных противников гитлеровского режима на их последнем пути (см. «Последние часы»). Когда и где наши родители встречались с Харальдом Пельхау, я не знаю, и я жалею, что никогда не поинтересовался этим. Я могу только предположить, что они встретились в связи с религиозным социализмом Пауля Тиллиха, поскольку отец и мать были ориентирована «на Восток», о чем говорит также и то, что мать в тридцатые годы изучала русский. И возможно, это сыграло роль, когда отец в 1945 году решил покинуть американскую зону и перебраться из Тюрингии в Риттерсгрюн.

Харальд Пельхау понял очень рано, если я правильно интерпретирую Клауса Харппрехта, что великие религии не отвечают тем задачами, которые они сами поставили себе. Я, пожалуй, не ошибусь, если подчеркну мысль Харальда Пельхау, что каждый человек должен отвечать за себя сам, если он хочет соответствовать требованиям времени. Что же оставалось ему – лишь бегство (или наступление?) в укрытие, в котором личные моральные и этические представления и взгляд на жизнь казались реализуемыми, то есть в область, где исключительно личные обязательства, мужество и решимость, богобоязнь и понимание того, что только мораль, основа жизни, создает почву, чтобы уйти с неповрежденной душой от надвигающегося безумия и его ужасных последствий. Только здесь, в Моабите, он видел, очевидно, шанс соответствовать своим теологическим и человеческим представлениям. Какое прозрение! Какое жизненное решение! Какая нагрузка для жены Доротеи и маленького сына Харальда! В этом отношении Пельхау никогда не представлялся мне как неземное или даже божественное олицетворение в самой негуманной системе, которую мир когда-либо знал. Он и сам возражал бы бурно против такой интерпретации его персоны, он был для меня скорее олицетворением всех мыслимых представлений морали и этики, которые человечество, с тех пор как оно начало мыслить, исповедовало, надеясь и молясь.

Какую ответственность взяли родители на себя! Ведь поступать так было опасно для жизни. Сможем ли мы когда-нибудь оценить то, что отец и мать совершили в безумном Третьем Рейхе? Я помню лишь, что Корнелиус и я от души радовались, когда девочка исчезла из дома. Она происходила, видимо, из богатого дома и здорово поиздевалась над нами обоими.

Кстати, она – единственная оставшаяся в живых из ее еврейской семьи. Мы узнали в 1956 году благодаря священнику Пельхау, что она живет в Испании под измененным в те годы именем Тина Вайсс. Потом в доме появилась русская девушка Фроня. Родители попробовали, по крайней мере, одной из угнанных молодых восточных работниц обеспечить во время войны достойную человека жизнь. Фроне едва ли было 17 лет, полноватая, невероятно милая, без знаний языка. Мы, дети, приняли ее близко к сердцу. Я смутно вспоминаю, как мама, Беттина и я разыскали странно пахнущие, темные помещения где-то в Берлине, в которых на штангах длинными рядами висела разного рода одежда. Из этих шмоток мы выбрали одежду для Фрони. Это было реквизированное еврейское имущество. Как смогли, родители справились с этим.

Как-то однажды в 1942 году мы отправились в бесконечную поездку по железной дороге в Кенигсберг к бабушке и дедушке-«дедаде», который наводил на нас страх главным образом своими устрашающе большими руками и бородой пучком. В этом доме пастора нельзя было говорить, если тебя не спрашивали, что мне с моим болтливым характером и привычкой к домашней непринужденности очень тяжело давалось, да и в принципе было невозможно. К этому еще добавилось за общим столом, когда «дедада» обратился ко мне со словами, окрашенными восточнопрусским произношением: «Клеменс, помолчи, ты можешь только тогда говорить, когда тебя спросят, а тебя никто не спрашивал!» Это «а тебя никто не спрашивал!» – слова, которые у нас не звучали дома, – ранили меня настолько глубоко и надолго, что я тайком покинул дом и убежал сквозь зоопарк Кенигсберга к тете. Естественно, меня выследили и вернули. Обратная поездка из Кенигсберга связана тоже с очень ярким воспоминанием, проникшим глубоко в подсознание интонацией и таинственной атмосферой, а именно вопросом попутчика:

«Вы беженцы?»

и таким же пугающим шепотом матери:

«Еще нет!».

Мне кажется, Корнелиус и Беттина вовсе не заметили такие отмеченные особым настроением замечания. Только месяцы спустя в связи с эвакуацией из Берлина, во время ожидания на Лейпцигском главном вокзале, мать указала нам на то, чего не могли объяснить ее слова: «Те люди с рюкзаками это беженцы!».

В том же самом году мы побывали в гостях в Риттерсгрюне в Рудных горах. Я был в восторге от гор, в особенности от «Богемского двора», маленькой гостиницы у бывшей границы с Богемией. Маленькие комнаты с низкими окнами, клетчатые занавески, также клетчатое постельное белье, много куриц и великолепное спокойствие. У меня были еще большие трудности с моим бронхитом, однако он здесь явно ослабевал.

В 1943 году Берлин эвакуировали. На протяжении всей жизни я сердился, когда нас называли «эвакуированные». Эвакуировался Берлин, а не люди. И тут заметны последствия отцовского «языкового террора», и неудивительно, что я, обращавший внимание везде и всю жизнь на правильный язык и формулировки, часто наталкивался на непонимание.

В 1945 году, из-за угрозы авиационных налетов, мы отправились без отца в Рудные горы в Ритерсгрюн, чтобы прожить там два года в стесненных условиях как «чужаки», как говорили про нас. Ритерсгрюн оказался деревней вдоль вытянутой улицы с маленькой квадратной церковью, с крохотной железнодорожной станцией узкоколейной железной дороги из Грюнштедтеля, которая здесь же и кончалась, с большим лесом и отвесными склонами, с большим количеством зелени, домашней птицы и с великолепным воздухом. Здесь люди говорили на другом языке. Он приятно звучал в ушах, мягко, мелодично и соблазнял подражать. Уже первый день в маленьком деревенском доме, расположенном на Хаммерберге, возбудил мою фантазию, так как, хотя он был двухэтажным, но на верхний этаж можно было зайти с горного склона как на первый этаж, что выглядело довольно странно и дало повод для путешествий в мою страну мечтаний. И эти маленькие и низко посаженные окна! Из них можно было выглядывать не вставая на табуретку. Просто рай! Однако первый же день кончился катастрофой: я мылся вечером сначала в маленькой раковине, потом ноги в эмалированном ведре и продавил большим пальцем его ржавое дно. Небольшое наводнение вызвало у матери непонятную истерику. Сегодня-то мне ясно, что ситуация в чужом доме благодаря милостивому терпению дальних родственников, положение в стране, да и еще с тремя детьми предъявили матери просто чрезмерные требования. Но был доброжелательный двоюродный дед Пауль, радовавший детей резьбой, и двоюродная бабушка Мартель, сестра умершего в 1955 году дедушки по отцовской линии, которая при всегда мерцающей плите вязала и с благосклонностью и рудногорским диалектом дала детям то, чего они всегда неосознанно искали: нежность, любовь, расположение и внимание. «Скажи мне, что тебя тяготит!» или «Приходи, если тебе чего нужно». И ее любимое: «Отзываться дурно нехорошо», если дети насмехались над страной и людьми. Замечательные люди, которых мы нежно любили и почитали.

Конечно, школа продолжалась и здесь. Необычным был диалект, который, однако, воспринимался мной как очень приятный и достойный подражания. Школа находилась в долине, по которой вытянулась деревня. Надо было пересечь узкоколейную железную дорогу, по которой маленький поезд с паром, чадом и свистом прибывал из Грюнштедта в Риттерсгрюн несколько раз в день, и ручей Пёльбах с форелью и жирухами. Школа была светлая и вместительная, но, разумеется, перемена школы для нас не прошла так просто, поскольку нас, с берлинским диалектом, поначалу дразнили как «чужаков». У Беттины и особенно у Корнелиуса не было никаких трудностей найти себе друзей, мне было сложнее. Сильная привязанность к Беттине привела к тому, что я легче общался с девочками. Меня не тянуло дружить с мальчиками. Я был чересчур труслив и неспортивен, боялся каждой скалы и каждого ущелья, был слаб физически и избегал любой конфронтации – поведение, которое сопровождало меня всю жизнь. Я искал и нашел дружбу с одной девочкой, посредником была Беттина. Моим миром были кукольные театры и кукольные коляски. В это время Корнелиус обследовал близлежащие горы со скалами и нашел друга, к которому был очень привязан. Саму школу я едва ли помню, впрочем, и всю мою жизнь, в том числе в Риттерсгрюне и Обнинском, я едва ли воспринимал школьные дела, а сохранял в памяти лишь яркие моменты, причем уже очень рано проявился мой интерес к деталям и к наблюдению «мелочей». При этом, к моей неожиданности, не видел окружающего мира либо просто не интересовался им. Я вообще не помню школьных товарищей, их лиц, имен. Только один-единственный преподаватель остался в моей памяти: господин Улиг или Улиш. Он любил арифметические задачки в качестве тренировки. Он спрашивал: «2 × 8–5 × 12: 2 + 10 × 3 – 20 + 5, что получится?». И тот, кто первым называл ответ, получал «5».

Я любил эти задачи, они будоражили меня. Я заметил, что я вовсе не считал в голове, и чем чаще такие задачки задавали, тем интуитивнее понимал меняющиеся арифметические ходы и, не давая самому себе отчет, находил ответы. Анализы, теоретические соображения, точные расчеты не были моей сильной стороной. Достаточно часто я ошибался, но неожиданно давал также правильные ответы. Школа сама по себе оставила немного впечатлений.

Время проживания в деревенском доме на Хаммерберге быстро закончилось. Помещений было недостаточно. Доходило до разногласий с тетей Лизбет. Решение нашли в переезде из Риттерсгрюна, на виллу Штернкопф с лесопилкой и подворьем. Владельцами были два смертельно враждовавших брата. Младшего было не видно. Старший руководил лесопилкой, был строгим мужчиной, которого мы, дети, боялись. Мать, пожалуй, тоже, так как она заботилась о всеобщем спокойствии в доме, в котором семья занимала три помещения на верхнем этаже с окнами на улицу. Драгоценностью этой квартиры была многоуровневая, покрашенная в серебряный цвет чугунная великолепная печь с несколькими маленькими полочками для подогрева чая или кофе. Кроме того, большой эркер указывал на север. Я, как ни странно, не помню кухню, хотя уже в это время с едой было плохо и она приобретала важное значение в жизни. Я вижу только стол, на котором стояли почтовые весы. Они служили для ежедневного взвешивания хлебного пайка на утренний завтрак. Естественно, я знаю, что нельзя говорить «вешать», а надо «взвешивать», достаточно часто отец порицал ошибочные понятия.

Мы, дети, так радовались новому и здоровому окружению, что даже не так остро чувствовали приближающую нужду и голодные времена. В каникулы мы втроем наслаждались деревенским воздухом и великолепной свободой. Хотя мать вообще не беспокоилась, встали ли мы вовремя, как и когда позавтракали, но относительно обеда она была очень нетерпима. Берегись, если дети не появлялись точно в 12 часов. Ее резкий семейный сигнал: да-ду-ди-да… начальные такты сонаты Бетховена, достигал нас везде. Позже этот сигнал оказался излишним. Голод понуждал нас к пунктуальному появлению. И обычная угроза: «Ешьте, что на столе!» больше была не нужна.

Осенью было много черники, которую мы охотно собирали. Фроня, появившаяся в Риттерсгрюне после того, как наш берлинский дом был разрушен авиабомбой, уходила с дровосеками глубоко в «богемский лес», где было особенно много ягод. Естественно, сосновые шишки и дрова тоже надо было собирать, и мать тоже часто шла с нами по грибы. Однажды стало очень страшно, так как в лесу проехала машина по направлению к Брайгенбрунну. Это было само по себе странно, так как, кроме врача, больше ни у кого не было машины. Мать с испуганным лицом приказала нам спрятаться и сидеть тихо. Из машины вышли несколько человек и открыли стрельбу. Я понял, что произошло что-то ужасное. Никто не говорил об этом. Только годами позже я подумал, что там, видимо, произошла казнь.

Собирание сучьев и сосновых шишек стало постепенно тяжелой обязанностью, так как дров не хватало. По мере уменьшения количества продуктов мы, дети, стали обращать внимание на завтраке на то, чтобы несколько граммов хлеба и масло распределялись справедливо. Теперь почтовые весы приобрели особое значение, так как каждый кусок хлеба надо было точно взвесить.

В течение дня, после школы и школьных работ, мы располагали большой свободой. Я не могу вспомнить, чтобы когда-либо проверяли наши школьные работы и школьные успехи. Мать нашла себе в церкви место органистки и учительницы Закона Божьего. Как следствие этой работы в церкви, мы начали вскоре петь в хоре, и богослужения, погребения и свадьбы стали для нас повседневным занятием. Постепенно сельская община приняла нас. На меня производили большое впечатление погребения, на которых надевается черная накидка и, если повезет, можно было идти во главе маленькой группы, неся большой крест. Умерших становилось много. Требовались новые могилы, мужчины на войне, и некому было копать ямы. Мы помогали. Приходилось часто ликвидировать могилы, время которых истекло, так как на кладбище, расположенном на склоне горы, оставалось слишком мало места. И я, всегда охотно предлагавший помощь, слишком рано соприкоснулся с выбеленными костьми, вырытыми могилами и некоторыми страшными моментами. Я приобрел вследствие этого заблаговременно некоторый буфер от процесса, который всегда связан с запахом чего-то страшного и неминуемого. Благодаря этому я потерял в то время страх перед смертью и кладбищем. Для меня на всю жизнь больше не было табу на смерть. Лишь став врачом, я смог узнать цену этого эмоционально обусловленного отчуждения. И еще один опыт я получил на кладбище. Я всегда мог слушать, навострив уши, и всегда был очень заинтересован в разговорах взрослых. Поэтому я, естественно, знал все сельские новости, знал отношения и слухи, вероятно, также и клевету, которую я, видимо, не понимал. И вот, у открытой могилы я увидел, что все люди перед лицом смерти ведут себя внезапно иначе. Что-то здесь не так. Что это? Почему на кладбище менялись мнения, точки зрения и даже выражение лица и осанка? Почему смерть вызывала эти изменения? Я не понимал, что там происходило. Но мне было ясно, что процесс был связан со смертью, которая явно изменяла все ранее действовавшие масштабы. Это произвело на меня большое впечатление.

Естественно, пение в детском хоре сопровождалось прекрасными впечатлениями. Мать всегда очень заботилась о нас, когда речь шла об образовании и воспитании. Благодаря своему месту органиста она открыла детям красоту музыки, которая производила всегда сильное впечатление на нас, в особенности в большие праздники.

Я вспоминаю с чувством глубокого внутреннего волнения рождественскую церковную музыку. Также и раннюю мессу в первый рождественский день, которая начиналась в 5 часов утра, я сохранил в воспоминаниях с радостным и глубоко внутренним чувством из-за неповторимого рождественского настроения в Рудных горах. Много лет позже я пел сначала в Лейпцигском университетском хоре и позднее в хоре церкви Христа в Лейпциге – Ойтритче. В Лейпцигском университетском хоре пели мы все трое, оба брата и сестра, исполнив заветы матери. Зародыш музицирования пошел от нее.

Ну и, наконец, я влюбился. Она была ровесницей, и ее звали Дизель Нойберт. Она жила двумя или тремя домами вверх по деревне. Поведение матери, в принципе возражавшей всегда против всяких нежностей, привело к тому, что я стыдился своей любви и никогда ее не обнаруживал.

Военные события не проникали в Риттерсгрюн, на лесопильный завод, крестьянскую усадьбу и в эту сельскую местность. Мы, собственно, едва ли что-либо замечали из этой страшной войны. Иногда появлялась тетя Тинхен, как всегда худая и нежная. Мы всегда очень радовались, когда она появлялась. Жизнь с нею была просто гораздо добрее. Из Берлина она, как ни странно, ничего не сообщала. Возможно, она думала, что мы не интересуемся этим. Но она видела и спрашивала, как мама с тремя детьми живет и управляется. Настало время, когда Тунтун стала очень заботиться о нас. Она особенно тянула к себе Беттину и меня. Мы шли к ней и рисовали акварели, так как тетя Тинхен удивительно хорошо рисовала карандашом и красками. Заметили, что я рисовал крыши зеленым, а газоны красным цветом, но вопрос, не являюсь ли я, может быть, дальтоником, не возникал. Такие вопросы были неважны, главное, мы музицировали, рисовали, чертили, правильно говорили и вели себя так, как это хотелось матери.

Впрочем, в остальном наша жизнь проходила гладко. Хотя голод и поджимал и мы все еще оставались чужаками, нам были выданы противогазы, но уже не как посторонним, хотя издевательства из-за берлинского произношения не прекращались и мать высмеивали из-за ее длинной белой одежды. И возникала дружба. Корнелиус с сыном кузнеца из нижней окраины села, Беттина с меняющимися подружками, как часто случается у девочек, и я с моей Лизель. Время от времени как ниоткуда появлялся отец. Его физико-техническое имперское учреждение было переведено в Роннебург в Тюрингии. Мы узнали позднее, что он там управлял «Имперскими запасами радия», которые он передал в 1945 году американцам. Когда они предложили ему выразить какую-либо просьбу, он высказал желание посмотреть фильм «Великий диктатор», о котором сообщала в середине 1945 года New York Times. Корнелиус, уже будучи ректором Лейпцигского университета, получил газетную вырезку того времени из Нью-Йорка. Для меня до сегодняшнего дня остается неясным, почему он не позаботился тогда в Риттерсгрюне, чтобы наша семья перед отходом американцев из Тюрингии переехала в Роннебург. Что могло происходить тогда? Кто участвовал еще в этой игре? Тянуло ли его на восток? Папа рассказал однажды мимоходом, что он сопровождал в то время грузовой автомобиль, светившийся в ночи. Я узнал гораздо позже, что, очевидно, флуоресцировали запасы радия. Можно ли было верить отцу? Такова ли сила излучения? Папа тоже обладал сильной фантазией, выражавшейся в авантюрных историях, которые он рассказывал детям вечером.

Я иногда даже плакал от страха. Собственно, я должен был бы привыкнуть к жутким историям, так как Корнелиус мучил нас часто авантюрными сообщениями, например, о Хиддензее, где будто бы водились жуки-олени размером с телят, или что он видел, как из разрушенных стен домов после авиационного налета текла кровь. Я боялся этих историй, верил им, и ожидал что с каждым забитым гвоздем хлестнет кровь.

В 1944 году наш маленький односемейный дом в Бисдорфе пал жертвой авиабомбы. Слава Богу, никого не было дома. У папы была служба противовоздушной обороны в имперском учреждении, мы были в Риттерсгрюне, а Фроня находилась у подруги и утром обнаружила совершенно разрушенный дом, из дымящихся обломков которого она спасла самый важный и самый внушительный предмет, а именно оборванный телефон. Ей ведь было едва ли 17 лет! Но после этого она, к нашему восторгу, тоже приехала в Риттерсгрюн. Мы очень любили эту полненькую, мягкую и нежную добрую девушку. Она в помещении для гимнастики, размещенном под крышей, бесцеремонно «организовывала» муку, яйца и масло из дома и тайком выпекала ночью пироги, осчастливливая нас, детей.

Когда мы пришли однажды из школы домой, мать призвала нас к абсолютному спокойствию. Жена хозяина лесопилки Штернкопфа тяжело заболела. Мать сказала «апоплексический удар». Это нам мало что говорило, но больше информации не было. Нельзя было громко говорить, все происходило очень таинственно. Мне пришлось пережить, когда я, срочно разыскивая маму и найдя ее наконец у постели заболевшей женщины, с непонятной твердостью был выброшен из помещения. Фрау Штернкопф очень скоро умерла, в доме воцарилось многодневное печальное время, когда вообще нельзя было разговаривать. Ее поместили в помещении, полностью завешенном черными занавесями, и мы стояли, дрожа от холода и полные страха, у носилок. С тех дней я испытываю непреодолимое отвращение к любому виду культа умерших. Как бы мал я ни был, я воспринимал этот процесс отчужденно. Однажды ночью нас разбудили. Мама показала нам огни в северном небе. «Это рождественские елки горят», – сказала она. «Бомбят Дрезден». «Зачем рождественские елки в небе?» – спросили мы. «Световой сигнал для летчиков!» Несколькими днями позднее появилась бабушка из Дрездена с обгоревшими волосами, но здоровая. В Риттерсгрюне стало тесно. Школа заполнялась беженцами. Я с ужасом наблюдал, как из школы был вынесен пожилой мужчина с окровавленным ртом. Люди сказали: «Кровоизлияние!» Мне стало страшно от этого слова.

Приближался конец войны, который проявлялся в беспокойстве во всей деревне, в странных «транзитных пассажирах», колоннах, ехавших на запад с невероятно огромными запасами пищевых продуктов, крупными армейскими частями, которые внезапно появлялись и уничтожали с грохотом ночью свое оружие и боеприпасы по дороге на Брайтенбрун. Однажды в начале 1945 года появился джип с немецкими офицерами и солдатами, который сделал короткую остановку на лесопилке. Как обычно, без стеснения я болтал с солдатами. Беседа перешла на тему войны. «Ей все равно конец!» – утверждал я. «Нет!» – отвечал офицер. «Откуда ты можешь знать это?». «Наша мать всегда говорит это». «Я тебе настоятельно советую, никому не говори так!». Офицеры сели в машину и отъехали. Сегодня я понимаю, что благословенная рука предотвратила наихудшее. «Война, слава Богу, кончилась, – наконец сказала мать. – Гитлер мертв!». «Кто это?»

Хотя родители и просвещали нас доступным образом о событиях и никогда не делали тайну из собственного мнения о нацистах, но всегда настаивали на абсолютном молчании, поэтому мы мало что знали о происходящих событиях. Только теперь стали открыто и однозначно говорить о пережитом, и мы услышали о Сталине, Ленине, Гитлере, Освенциме, нацистах и сопротивлении.

На следующий день Корнелиус, его друг Юнгникель и я лежали в кювете и ждали прихода «врагов». К нашему разочарованию, победители не появились, и не было никаких намеков на них. Десятилетиями позже мы узнали, что округ Шварценберг не был занят ни русскими, ни американцами и что тогда образовалась Шварценбергская республика, которая просуществовала недолго и была ликвидирована со вступлением Красной Армии.

Фроню вывезли только после ликвидации Республики «Шварценберг» в июне 1945 года обратно на Украину. Тяжело было видеть, как девушка сопротивлялась, плакала, кричала, когда русские солдаты приехали и подняли ее на грузовик. Она, пожалуй, знала – хотя откуда? – что ее ждет в государстве папаши Сталина. Двумя годами позже матери удалось из Обнинского разыскать Фроню, она работала на Украине на подземных работах в шахте около Кузнецка. Мы никогда больше ничего не слышали об этой девушке. Она стала одной из многотысячных жертв этой опустошительной войны. Невинно угнанная, невинно исчезнувшая в ГУЛАГе.

Папа появился неожиданно из Роннебурга и стал готовить переезд в Тюрингию. Мы знали, что он побывал между тем у американцев. Мы так и не узнали, почему он появился внезапно, чтобы перевезти семью в Тюрингию, хотя он должен был бы знать, что США освобождают Тюрингию. Я просто не знаю, соответствует ли правде более позднее сообщение, что американцы якобы не знали, что Шварценберг не был оккупирован, и послали отца в Риттерсгрюн для вывоза семьи в Роннебург. Как будто бы было все подготовлено для отъезда семьи в Соединенные Штаты. Не знаю, правда ли, что папа был задержан тогда вступившими русскими, которые помешали отъезду, пока американцы не ушли из Тюрингии. Во всяком случае, необъяснимо, что папа в это беспокойное время, когда ему уже должно было быть известно, что Тюрингия освобождается, отправился русским прямо в руки.

Мы попрощались с Риттерсгрюном. 1 августа 1945 года, после того как американцы ушли, мы выехали в Роннебург на машине с дровяным топливом, и русские заняли территорию. В памяти об этой поездке осталось только «астматическое» пыхтение машины и крутой подъем в городе Мееране, который грузовик не смог осилить, так что нам пришлось его толкать. Так мы въехали в Роннебург и устроились в пустых офисных помещениях ниточной фабрики на Банхофштрассе. Напротив находилась музыкальная школа Хартманна. Благодаря музыкальной школе Хартманна мы впервые начали получать целенаправленное, а не эмпирическое, и основанное на самообучении эстетическое образование.

Но у нас были и совсем другие проблемы, прежде всего голод и теснота квартиры. К нашей большой радости приехала тетя Тинхен из Берлина, пережив поездку с приключениями. Я впервые узнал, что страна находилась в страшном состоянии. Она рассказала о своих авантюрных переживаниях последних военных дней. Так, будто бы она заснула в фирме под письменным столом и проснулась между офицерскими сапогами русских военных, которые держали совещание якобы тайного содержания. Тунтун утверждала, что перенесла смертельный страх, что ее обнаружат и расстреляют как шпионку.

Жизнь на ткацко-прядильной фабрике влекла за собой также приключения, так как старые машины с их веретенами стояли все еще в бесконечном ряду друг за другом. Находилось немало деталей машин, катушек и бобин, с которыми можно было играть, да и просторные заводские цеха подходили для буйных игр. На нижнем этаже жила беженка из Силезии с ужасно толстым мальчиком, которого кормили ежедневно выпеченными на рыбьем жире хлебом или лепешками. Пары заполняли все здание и жутко пахли. Мы подстрекали Корнелиуса напугать мать мальчика макетом кучи дерьма. У тети Тинхен было много таких старых шуток. Бог знает, как она смогла привезти эти вещи из Берлина. Остальное время мы были с нетерпением заняты ожиданием соответствующего времени приема пищи, так как голод был огромен, еда скудная, хотя мать использовала буквально все съедобное, будь то очистки от картофеля в мундире или выжимки мака, который дворник откуда-то добывал при таинственных обстоятельствах в больших количествах и отжимал из него масло. Оставались черные, похожие на гусениц, сухие и твердые куски, которые добавлялись без исключения в каждую еду Было ли это полезно? Большим благодарно принимаемым даром была где-то «организованная» сахарная свекла, которую готовили часами в большом котле, после того как ее с трудом разрезали на кусочки. Возникало что-то вроде сиропа.

На вокзале объявился испорченный котельный вагон, который был набит патокой, конечным продуктом и отходами изготовления сахара. Сладковато-горькая масса, которую мы охотно намазывали на наши тощие ломти хлеба. Эта патока была скорее ядовитой. Теперь мы встречались у больших вокзальных часов, где пристально смотрели на минутную стрелку, так как время приема пищи было строго регламентировано. Ужин ни минутой раньше 18 часов. За секунды мы делали несколько шагов вниз по Банхофсштрассе. Как-то сообщили: «Завтра черный рынок!». Что это такое?

Мы узнали, что это торговля всеми мыслимыми предметами с одной только целью добыть обменом что-нибудь съедобное. Моя фантазия естественно разыгралась, и я видел самые великолепные вещи перед собой: куски масла, круги колбасы, хлеб и мясо, все, что голод придумал. Я летел после школы домой. «Мама, показывай, что добыла!» «Я, я добыла только брюкву».

Брюква! Только брюква. Я не понимал. Вопреки постоянному голоду она оставалась для меня несъедобной едой.

Однажды Беттина и Корнелиус с восторгом прибежали домой. Они держали в руках удостоверение для школьного питания. Я должен был идти только во второй половине дня в школу и в первый раз с нетерпением ждал занятий. С расставленными ушами я с восхищением рассматривал преподавателя, который называл имена имеющих право на питание. Мое имя не было названо. Я попал в число пяти или шести школьников, которые по какой-либо причине ушли с пустыми руками домой. Этого не может быть! Почему Корнелиус и Беттина получили школьное питание, а я нет? Моя печаль и боль были неописуемы. Я воспринял это исключение тяжелым унижением и оскорблением. Мало изменил тот факт, что я получил разрешение на питание из «народной кухни». Эта народная кухня была ужасно темным и тесным помещением. Пахло плохой едой, однако вкус был лучше, чем можно было ожидать. Никогда не забуду эти пузатые белые миски с усиленными краями. Семья проводила большую часть времени в поисках корма. Мы искали на убранных полях оставшиеся колосья и картофель или брюкву, причем очень часто доходило до неприятных встреч с крестьянами, которые должны были защищать свои поля от грабежа. По грибы мы ездили поездом в Вердау. Мать была, видимо, хорошим знатоком грибов, так как мы брали почти каждый гриб. Однако многие сорта грибов надо было мариновать, прежде чем их можно было есть. Все знали, что грибы непитательны, но они, по крайней мере, заполняли живот.

В одной из таких поездок по грибы мы опаздывали на поезд. Мы бежали к вокзалу, как будто за нами кто-то гнался. Я был самым быстрым бегуном, всегда проворен на ноги. Я первым штурмовал вокзал, достигнув платформы, заметил начальника станции, который приложив дудку ко рту, уже хотел подать сигнал. Я подбежал к нему, упал на уже поднятую руку и закричал: «Стоп, стоп, моя семья сейчас прибежит!»

И все успели на поезд, так как кондуктор от смеха не смог поднять сигнальный диск.

Мы, дети с тетей Тинхен и мамой, очень часто отправлялись либо на охоту за колосьями, либо собирать дрова. Корнелиус умело отказывался, а папа вовсе не принимался в расчет. Он отправлялся при случае, чтобы «организовать» кое-что у крестьян, но крестьяне требовали только вещи в обмен. Это было их время. За пианино или ковер они клали дюжину яиц или ведро картофеля. Наша семья пострадала от бомбежки, у тети Тинхен осталось все в Берлине, то есть на обмен у нас ничего не было.

Однажды два русских солдата подошли к нам во время сбора зерен и потребовали показать какие-нибудь документы, которых у нас, естественно, при походе по грибы в непосредственной близости от города не было. Мама, которая смогла применить теперь знание русского языка, поняла, что она со своей способностью говорить на этом языке выглядела подозрительно. В Германии никто не умеет говорить по-русски, считали оба, и эти обстоятельства требуют выяснения. Короче, мать увели, остались два плачущих ребенка с полностью растерявшейся тетей. Как только мы вернулись домой, сообщили отцу и вместе поспешили в Комендатуру, о которой я только помню, что она была в темной школе. Во время бесконечных переговоров мы видели, что мать стоит, но нам не разрешали с нею разговаривать. На следующий день она пришла домой. У нас остался нехороший привкус от всего этого. Впервые появились сомнения в том, что изменения в семье, которые должны были произойти с появлением Качкачана и Полянского, непременно принесут добро. Их частые посещения и бесконечные обсуждения с родителями, из которых мы, дети, были исключены, однозначно были связаны с нервозностью и ужасно громкими ссорами между родителями. Тетя Тинхен держалась в сторонке. Полянский, кстати, гражданское лицо, говорил прекрасно по-немецки. Он владел тонкостями будущего времени.

Отец сообщил: «Я настоял на том и получил заверения, что мы поедем только на два года в Россию. Мне обещали, что мы будем жить в Москве или вблизи, наши дети продолжат беспрепятственно образование и мы сможем свободно передвигаться!» Мать не доверяла обещаниям, была огорчена и жаловалась. Но как же он все-таки решился? Ведь существовала же возможность тайного ночного бегства. И тут, я полагаю, мама не была опорой отцу. На протяжении всей жизни папа должен был выслушивать, что он совершил ошибку, что ему придется отвечать и годы провести за колючей проволокой.

То, что было поставлено на карту, в принципе, имело, для меня во всяком случае, второстепенное значение. Важно было только, что голоду наступит явный конец. С обоими господами внезапно появились продукты: перловка, хлеб и жиры. Однако за это папа исчез на несколько недель. Он возвратился толстым, откормленным, мы узнали, что он находился в «заключении в темной камере». Позднее появились сомнения, соответствует ли «заключение» истине. Зазвучало имя женщины, скульпторши, которая позже послала отцу в Россию роскошную бронзовую скульптуру обнаженной женщины, матерью сразу же заклейменную и спрятанную. Я увидел ее вновь, только когда мы собрались обратно в Германию. Сегодня она стоит у Корнелиуса в комнате.

В остальном мы отметили 1 мая, приобретшее впервые в нашей жизни значение. Появились портреты с совершенно новыми именами. Мы с воодушевлением часами таскали по улицам фотографии В. Пика, Сталина, Маркса и Энгельса. Настроение было исключительно мирное, праздничное, и было весело. Там мы встретили доктора Кошате, роннебургского педиатра, родом из Силезии, пережившего с женой и сыновьями бегство с родины. Это были очень музыкальные люди, и поэтому они магически притягивали мать к себе. Я боялся этого маленького мужчину с напряженным лицом, неприступным и несимпатичным.

Наступил август 1946 года. «Мы уезжаем в течение ближайших дней», – сказала мать. Почему тетя Тинхен присоединилась к нашей поездки в неизвестность, я не знаю. Я думаю, что она просто не видела перспектив для себя, а ее привязанность к нам, в особенности ко мне, было очень сильной, поэтому она решилась с нами на неизвестное будущее.

Юность в изоляции

22 августа 1946 года ближе к вечеру подъехал грузовик, и нас позвали. И по прошествии десятков лет я возмущаюсь, когда в газетах пишут об отце: «он находился в Советском Союзе по приглашению…» Конечно, в переносном смысле правильно! Это была авантюрная поездка на грузовике почти без света по разбомбленным и разрушенным автобанам и улицам, с которых достаточно часто надо было съезжать. У меня осталось абсолютно ясное воспоминание, как мы по призрачному временному мосту пересекли Эльбу. Со временем мы доехали до Берлина-Грюнау и устроились в маленьких домиках. Ранним утром по автобану в направлении Шенефельда приехали на обширное поле. На поле стоял одиноко маленький самолет. Он был из того сорта, которые, стоя наклонно с маленьким задним колесом, вытягивают морду в небо. Внутри все выглядело, как в корпусе корабля. Голые стены с деревянными ребрами, с маленькими, четырехугольными окошками, с центральными отверстиями размером с подставкой под кружку пива с пластмассовой крышкой, которую можно было открыть. В качестве сидений в распоряжении находились только пустые ящики от боеприпасов и в передней части самолетика узкая кушетка, походная кровать. Было летнее утро 23 августа 1946 года с очень холодным безоблачным небом. Кроме семьи Вайсс, насколько помню, были еще Херрманы из Лейпцига с маленьким мальчиком и Вестмайеры с дочерью, прозванной на борту Куно. Больше 15–18 человек, пожалуй, не было. Все другие лица и имена расплываются в памяти. Летели не очень высоко, небо безоблачное, хорошая видимость. Я удивлялся маленьким домам и множеству лесов. Не помню разбомбленных зданий. Забавно было открывать окошки и вытягивать руку наружу, ветер сгибал руку назад с сильным давлением. Когда я устал, меня положили на походную кровать, и я смог смотреть в окно на проносящийся мимо ландшафт. Я заснул. Продолжительность полета составляла, пожалуй, больше шести часов. Не было ни питья, ни еды. Когда я проснулся, мы летели уже низко над морем маленьких домиков и хижин. Никто не знал, где мы. Отец думал, исходя из направления полета, что Москва должна быть уже недалеко. Высадка произошла, как при вылете из Берлина, на поле. Ни дерева, ни какого-либо кустика, никаких зданий. Остался незабываемым совершенно чужой, однако приятный запах.

Когда я прилетел в 1964 году снова в Москву и вдохнул этот воздух, я вновь стал ребенком и был заворожен ароматом воспоминаний.

Мы сидели опять на лугу без какого-либо продовольственного снабжения очень долго, как, во всяком случае, мне показалось. Мы терялись в догадках, где находимся. Наконец подъехал старый маленький серый автобус почти без стекол и забрал нас. Поездка в неизвестность продолжилась. Со временем показался в поле зрения город, который родителями был определен как Москва.

«Там Кремль!»

Мы услышали это слово впервые. Нам объясняли, что речь идет о старом дворце или старой крепости царских времени, который является символом Москвы. Большое удивление вызывали троллейбусы, которые вели в пригородах полные женщины в нижних рубашках. Вообще казалось, что есть только женщины и дети. Если мужчины и появлялись в поле зрения, то это были очень потрепанные немецкие военнопленные, исполнявшие тяжелую физическую работу на строительстве дороги, или колонны еще более оборванных, очевидно, русских мужчин и женщин, находившихся также под охраной. Папа умудрялся бросать сигареты из окна и кричать: «Привет с родины». Нам было неловко. Но военнопленные не реагировали. У них были, наверное, на это причины. Автобус еще несколько раз встретил рабочие группы на строительстве дороги. Они никогда не исчезнут в течение следующих месяцев и лет из картин нашей жизни, правда, это касается русских, а не немецких военнопленных. Как мы узнали, это были заключенные, покрывавшие страну огромными колоннами. Это были однозначно русские рабочие группы. Позже в Обнинском мы контактировали с этими бедными преследуемыми людьми.

Вопреки ожиданиям – папа сказал: «Скоро мы будем в отеле» – мы снова выехали из Москвы. Ко всему мы испытывали ужасную жажду и были голодны, и никто не заботился о нас. После еще более долгой поездки по невероятно залесенной местности и по скверным дорогам и мостам, не лежащим на уровне дорог, что вело к ужасным скачкам автобуса, мы достигли Подольска. Здесь сделали наконец перерыв для туалета. Впервые мы испытали, что здесь понимается под гигиеной. На маленьком холмике, полностью загаженном и затопленном мочой, находилась неописуемая уборная. Кажется, родители постепенно начали понимать, куда ведет поездка. Из трубопровода, который висел высоко над улицей, текла тонкая струя воды. Мы жадно пили, так как с раннего утра не было никакой жидкости. В Подольске улица раздвоилась. Слева дорога вела в Калугу и Тулу, справа в направлении юго-запада. Через несколько километров лес изменился. Мы прибыли на бывшую фронтовую территорию. Нам сказали, что немцы в 1941 году продвинулись досюда. Лес выглядел ужасно, так как у всех деревьев отсутствовали верхушки. Прямо-таки бесконечный лес был просто полностью сбрит на высоте пяти-шести метров. Призрачный вид, хотя уже начал подрастать подлесок. Здесь якобы водятся волки. После нескольких часов утомительной поездки наша маленькая группа доехала до крохотного вокзала.

Мы покинули главную улицу и проехали высокую, будто перевернутую водонапорную башню – снаружи она была обшита спирально досками – и прибыли к забору с колючей проволокой с открытыми громыхающими воротами и въехали на территорию, на которой стоял в одиночестве многоэтажный дом, который будет позже называться кратко «каменный дом». В его окрестности находились блочные дома, самый большой из которых мы и посетили сначала. Тут уж мама начала громко и с плачем жаловаться. Она не перестанет это делать все последующие годы – ежедневно, длительно и изнуряюще. Мы выбрали в «каменном доме» квартиру на первом этаже справа. Нас раздражали сначала двери без замков. У них была только защелка. Кроме стола, нескольких стульев, цилиндрической железной печи и пяти кроватей в помещении ничего не было. Еще была унылая маленькая ванная комната с чугунной ванной, унитазом и печкой. На кроватях лежали тонкие, синеватые покрывала из неопределенного, странно и незабываемо пахнущего материала и несколько белых полотенец невиданной вафельной структуры. Жалобы матери перешли в вой. Куда пропала Тунтун и где размещалась, не помню. Гораздо важнее было, что нас наконец позвали ужинать. Мы пошли в один из больших блочных домов, где находился ресторан, называемый «столовой». Здесь мы встретили других немцев, которые прибыли за несколько дней до нас. Среди них нашего возраста девочка с длинными толстыми косами коричневого цвета, иссиня-черными глазами, от которых я не мог отвести взгляд. Это была Бербель, одна из пяти детей семьи Позе. От ужина у меня осталось лишь воспоминание, что это было вкусно, много и незнакомо. И я вспоминаю чай, который подавался в темных чашках без ручек с большими сгустками сладкой массы. Однако настроение было подавленным.

Папа, Хайнц Вадевиц, часовые

Очевидно, что никто из взрослых не знал точно, что ждет их с семьями. О работе и школе в настоящее время не может быть и речи, заявил Хайнц Позе. Вода из крана – это дефицит, электричество поставляет громыхающий дизель и то лишь в редкие часы. Хотя еще был конец августа, но ожидалась ранняя зима. Отправленные из Германии вещи не прибыли до сих пор. Тунтун сначала радовалась лежавшим повсюду окуркам сигарет. В Роннебурге было важным заданием собирать окурки, чтобы изготовить из них сигареты. Мы все участвовали в сборах. Здесь, однако, окурки оказались пустыми гильзами докуренных папирос.

Мы постепенно разведывали территорию «объекта». Сначала она не была сплошь огорожена. Хотя вокруг территории был натянут забор из колючей проволоки и стояли дежурные и охранники, но режим был мягкий.

Как ни откуда вдруг появились люди, «обязавшиеся» работать на этом предприятии. Так появился Хайнц Вадевиц, который сыграет важную роль в жизни Тунтун, доктор Чулиус и Бритта Видеман из Чехии и потому с минимальными трудностями с русским языком; прибыли Ривесы, семья Раквиц с тещей, и доктор Кеппель, про которого поговаривали, что он не получил ученую степень. Физически очень крепкий человек, и я заметил, что он нравился женщинам. Были еще заикающийся Ренкер, который прибыл сюда без жены и ребенка, и господин и госпожа Шеффер, которых мы знали по Роннебургу. И потом появился народ, о существовании которого раньше никто не подозревал. Это были мужчины и женщины, закутанные в темный хлам, которых пригоняли на работу всегда строго отдельно в больших группах по 6 или 8 человек в ряду, охраняемых мужчинами в униформе со сторожевыми собаками и автоматами. Это были заключённые. В дальнейшем они сопровождали всю нашу жизнь здесь, вездесущие, всегда потрясающие своим совершенным бесправием, жалкой бедностью и стоическим спокойствием и апатией, с которой они стремились вынести свою судьбу. Впрочем, среди тех, кто строил здесь «объект», находилось большое число интеллектуальных людей со знаниями английского, французского и немецкого языков. Папа много беседовал с ними, если позволяли инструкции. Выглядело всегда очень таинственно, когда эти бесконечные группы появлялись в утренние часы ниоткуда и потом исчезали вечером в никуда.

Сначала здесь было великолепно. Никакой школы, родители без работы, сытная еда, чудесная поздняя осень, какая бывает только в трансконтинентальном климате. Еще и забор из колючей проволоки был с дырками. Вопреки совершенно неизвестному будущему, о чем мама напоминала каждый вечер с криками и обвинениями, преобладали хорошее настроение и беззаботность. Мы использовали хорошую погоду для разведки местности. Расположенный непосредственно у маленькой речки Протвы, впадающей в Оку, приток Волги, вопреки забору из колючей проволоки «объект» оказался чудесной областью конечной морены. Пространные леса с большим количеством бункеров немецкого вермахта покрывали огромную древнюю долину реки Протвы. В двадцати километрах отсюда, в Малоярославце, маршал Буденный в 1941 году положил конец продвижению немецких войск на Москву.

Только во время таких прогулок родителям наконец стало ясно, что я дальтоник. Я не видел цветущих шишек красного цвета на елях. Для меня осталось непонятным и объясняемым только родительской незаинтересованностью жизнью собственных детей, что дальтонизм был так поздно распознан. Просто ни разу не бросилось в глаза, что я рисовал крыши зеленым, а луга красным цветом.

С таинственным выражением на лице папа вернулся однажды вечером откуда-то и достал из широкого кармана пальто маленький, коричневый, очень живой узелок: коричневого щенка величиной с кулак с висячими ушами, влажным носом и требующим нежности. Это была Хазель, искренне любимая сучка, остававшаяся нам верной все последующие годы. Мы вовсю наслаждались позволенной нам свободой и свободным временем, тем более что мы больше не голодали. Времени на игры было достаточно, немногие часы русского языка с Полянским не мешали ежедневному распорядку. От «каменного дома» дорога вела к Протве сначала мимо огороженного комплекса, в каменных стенах которого создавался будущий институт. Справа находилось несколько блочных домов, один из которых примет школу. Сзади в маленьком сосновом лесу с большим количеством ворон скрывалась типично русская баня, в которой регулярно в выходные происходили раздельные мойки. Посещение сауны относилось к содержательным и волнующим событиям недели, тем более что мать заставляла нас мыться в женскую вторую половину дня, хотя Корнелиусу уже приближалось 14 лет. Однако под громкий визг собравшихся русских женщин мама побеждала. Нам же было безразлично.

Семья Позе наняла девушку, которая выполняла домашние работы и, как все русские женщины, была закутана в большое количество одежды и платков. Она несла, пожалуй, все свое добро на себе, что принесло ей кличку «Луковица». Среди моющихся женщин находилась одна молодая женщина, на которую, как и на других женщин, мы едва ли обращали внимание (но на нее обращали внимание другие из-за моложавости!). Только когда она натягивала после бани одежду, одну за другой, мы узнавали ее по последней косынке: «А, Луковица!» – кричали мы с восторгом. «Луковица», впрочем, в следующем году забеременела. Штрафные колонны работали в «каменном доме» и вокруг него. «Не чудо, – сказала Тунтун, – в подвале самое теплое место!» Что бы это все значило? Я был растерян. Родители не объяснили. Что есть такого у теплого подвала, что женщина получает ребенка? Загадка.

По дороге к реке с левой стороны, целиком в маленьком сосновом лесу находилось имение – большой деревянный дом, выглядящий почти заколдованным. Позже мы жили в нем три года, переехав в 1950 году из нашего финского домика (об этом позже), когда объект уменьшился.

Лени фон Ерцен и Тунтун, иногда Беттина и я, пытались сохранить в акварелях настроение этого места, людей, в особенности колонны заключенных. Где остались эти картины? Предполагается, что запрет брать с собой записи этих лет при возврате немецкой группы в 1955 году в Германию привел к тому, что эти картины с верноподданническим послушанием были уничтожены. На акварелях отображались тягостные картины с ужасными наблюдательными вышками, колючими проволочными заграждениями и передвигающимися колоннами заключенных. Мы общались иногда с ними через дырки в заборе и меняли продукты, шпагат и похожую мелочь на явно похищенные инструменты, такие как щипцы, молотки и напильники.

Наступил октябрь 1946 года, и стало заметно прохладнее. Немцы начали получать в последнее время зарплату, правда, сначала не в деньгах, а в талонах. Зарплата – как мы узнали позже – была в несколько раз выше того, что платили русским сотрудникам, однако и ее хватало только, чтобы обеспечивать жизнь здесь и при необходимости помогать родственникам в Германии (в нашем случае бабушке Вайсс в Дрездене). При этом использовался некий фиктивный обменный курс. Гораздо позже, уже в Германии, папа внезапно почувствовал обязанность не говорить больше о России, а о Советском Союзе, который он весь объехал и где его деятельность была «по-царски» вознаграждена. Зарплаты, правда, не хватило даже для трех пар лыж, не говоря уже о трех велосипедах. Из-за этой изменившейся точки зрения в пятидесятые годы происходили тяжелые дискуссии между нами, братьями, и папой.

Вдруг оказалась, что больше не будет бесплатных ежедневных трапез в столовой, а надо будет платить! Цены были настолько высокие, что родители решили перейти на самообеспечение. В нашем распоряжении имелся «магазин», управляемый болезненным мужчиной, который слонялся беспомощно и неумело между бочками с невыразимым маргарином, сметаной, огромными сахарными головами и кусками масла. Дело доходило до длительных ожиданий, женщины впадали в истерику. Я видел раз судорожные крики госпожи Майнер. Это было ужасно. Как-то эта женщина страшно испугала меня криком: «Сегодня есть нуга!» Я не знал, что это такое, так что меня этот визг по-настоящему устрашил. Теперь ежедневным делом стало посещать этот скудный магазин. Мы, естественно, знали, что вокруг были страшные бедность и голод и что нас снабжали продовольствием в какой-то мере по-райски. Но таковы дети, нас это мало касалось. Дома образовались трудности с приготовлением пищи, так как багаж из Германии все еще не прибыл. Мать должна была управляться с несколькими кастрюлями. В воспоминании остался медный чайник, который исчез однажды с подоконника. Я только успел заметить сухую руку хватающую чайник, как его уже не было. Прежде чем я смог среагировать, чайник и вор исчезли.

7 ноября уже пошел снег, и мы проводили время в ближнем лесу, играя в бесчисленных бункерах вермахта. Слава Богу, эти бункеры были очищены от оружия и боеприпасов. Было достаточно увлекательно исследовать эти глубокие пещеры. В них находились огромные массы электрокабеля из Третьего Рейха, которые позже, по нашему предложению, нашли применение при сооружении объекта. Разумеется, мы быстро заметили, что здесь с сырьем обращаются в высшей степени небрежно. Месяцами и в течение долгих лет здесь валялись большие барабаны с чистым медным и алюминиевым кабелями, которые уносили домой, если была в том потребность. Медная и алюминиевая проволоки заменяли повсюду недостающий шпагат, которого вообще не было. Однако по-настоящему растрата ценных видов сырья стала мне понятной только позже в Германии, так как эти металлы оказались очень редкими.

Вдруг к концу дня прибежала Тунтун и объявила, что сегодня «Красный Октябрь» и «Коробочка», т. е. тот автобус без стекол, который привез нас сюда, повезет детей в Москву на октябрьские торжества. Ликование было неописуемо. И мы поехали по плохим дорогам в Москву, мимо расстрелянных деревьев, мимо водного источника в Подольске с неописуемой уборной в центр Москвы. Я был настолько взволнован, что нес сплошной вздор. В особенности я раздражал Корнелиуса, когда кричал, видя любой большой комплекс домов: «Это определенно университет!» Выговор, как только умеет Корнелиус, остановил мою эйфорию. Но Герлинда была также не намного лучше со своим: «Я видела генерала!» Оказалось, что у каждого военного ребенка были собственные представления о том, что является важным. На меня произвели огромное впечатление празднично освещенная Москва, необозримые толпы людей, залитые ярким синеватым светом прожекторов, повсюду светящиеся огромные цифры «XXIX» к 29-ой годовщине Великой Октябрьской революции, и не забыть: на каждом углу улицы продавалось великолепное мороженое и квас. Мы прошли мимо Кремля, на башнях которого блистали огромные рубиновые звезды, которые я воспринимал как желтые, а его тусклые стены напротив Спасского собора, прерванные темными воротами, в которые быстро въезжали черные машины, оставляли таинственное впечатление. Вид выглядел очень безнадежным, и он также оставался таким всякий раз, когда я бросал взгляд на эту каменную стену. Что нас особенно поразило: когда мороженщицы замечали, что мы немецкие дети, они прижимали нас к сердцу и целовали. И это-то после такой ужасной войны!

Между тем прибыли вещи и мебель из Германии. Перед каменным домом громоздилась большая гора ящиков, по известной причине охранявшаяся солдатами. Постепенно их уносили, и к моему большому удивлению в маленькой квартире оказался рояль. Я был восхищен. В этот день «ты должен» превратилось в «я хочу» играть на фортепьяно! Вместе с ящиками из Германии пришла зима с очень большим количеством снега и низкими температурами. Мы переживали нашу первую русскую зиму. Невиданные массы снега, морозы ниже минус 30°. Это было просто великолепно, несмотря на то что наша одежда не соответствовала этим морозам. Школьных занятий еще не было. Хотя не хватало лыж и саней, но все эти недостатки нас не огорчали. Очень медленно стало появляться что-то вроде будней. Папа рано уходил в институт, где обсуждалась его будущая структура. Мы шли на занятия русским языком. Увеличивалась постоянно охрана, не только для штрафных колонн. Мы постепенно забывали голод, определялись с окружением и разбирались с русскими детьми. При случае доходило и до потасовок. Нас обзывали «фрицами» и «фашистами», кричали «Гитлер капут», бросали камни и нападали. Однако все оставалось в допустимых рамках. В принципе, обе стороны, пожалуй, по-настоящему не знали, о чем, собственно, идет речь.

В последнее время папа называл маму «мамашей». Позже, когда у Беттины появились собственные дети, по примеру превращения имени «муттер» в «груттель», то есть гроссмуттер (бабушка), наша мама из «мамаши» превратилась в «Грашу». Имя «Граша» засело у меня настолько глубоко, что я теперь не в состоянии думать иначе.

Весна 1947 года началась с прямо-таки безумно тающего снега. Глубоко замерзшая земля не была в состоянии принимать такие массы воды. Ночью только что растаявший лед снова замерзал. Возникали обширные пруды и озера, где раньше были более-менее проходимые дороги. Нам доставляло огромное удовольствие устраивать каналы и отводить воду. Едва кончились морозы, наступило время неописуемой слякоти. Огромные массы слякоти по щиколотку, которые едва ли можно было преодолеть, в принципе предотвращали нормальное продвижение. Слабо помогали и галоши, которые здесь каждый надевал на обувь. Доски, которые мы укладывали на уже лежащие в слякоти, также мало помогали. Довольно часто приходилось вытаскивать ноги из сапог и только таким способом выбираться их слякоти. Мы слышали, что школьникам предоставляли каникулы на это время. Срок этих каникул зависел исключительно от начала времени таяния снега. Протва, обычно тихая речка заполняла во время таяния всю долину, разливаясь на добрых 5–6 километров. Вначале по уже переполненной реке шел мощный ледоход. Ледяные пласты толщиной в метр трескались с сильным звуком. Мы не просто стояли, глядя с удивлением на берегу, Рудольф, Манфред, Корнелиус и Юрген осмеливались вставать на льдины. Я всегда боялся. Я даже прятался, так как просто не хотел видеть, что происходит. Но безрассудным мальчикам везло, никто не пострадал. С наводнением вниз по реке поплыли стволы деревьев. Мальчишки, кроме меня, балансировали на стволах. Вниз по течению стволы накапливались, и это вело к повышению уровня наводнения в долине. Потом подходило время, когда можно было купаться в маленькой реке и озорничать. Чудесные, великолепные, необременительные времена. Лето, как в книжке с картинками, сытная еда, свободное время у родителей для нас.

Родителям не нравилась незанятость детей. У нас не было школы и никаких обязанностей. Единственным неизбежным занятием было изучение русского языка с Полянским. Мать начала учиться играть на скрипке с помощью учебника, который она привезла с собой из дома. Она учила музыке всех детей, кто оказывался под рукой. Кроме того, она учила нас латыни и английскому языку, заботилась об Учении Христа. Она и Тунтун отдавали много времени праздношатающимся молодым людям. Хотя я неоднократно упоминал странную холодность нашей матери, хочу сказать, что она и папа последовательно заботились о нашем здоровье. Они осознали опасности возможной психической, умственной, а также физической запущенности, угрожающей всем молодым людям в условиях этого объекта. Мы можем быть только благодарны им за то, что они вместе с дядей Франком и Тунтун интенсивно занимались нами. То, что на наши вопросы родители часто не отвечали, что интересы детей не были признаны, было, пожалуй, плохо, но возможность нравственного огрубения считалась ими более опасным. Папа посвящал себя с самоотдачей взрослым. Его регулярные литературные вечера хорошо посещались и были популярны до такой степени, что стали известны начальству, которое упрекало его в образовании «Новой Германии», неясно, что они под этим понимали.

Осенью 1947 года наконец мы были подготовлены к школе, то есть могли объясняться, и школьные занятия начались в блочном домике по дороге к Протве. Сначала, естественно, отдельно от русских детей. На первом уроке – речь шла о географии – появилась преподавательница и сказала, указывая на глобус: «Это земной шар!» Мы не понимали ее, нашей лексики было недостаточно для специальных понятий. Как всегда в таких случаях, когда тебя не понимают, стараешься говорить громче. Однако ничто не помогало, и в конце концов урок кончился потоком слез преподавательницы. Если я правильно вспоминаю, это была Шилова, занимавшаяся с нами много лет. Позже мы просто учили наизусть школьный материал, поскольку он оставался частично непонятым. Я сдавал позже экзамен по географии – ежегодно к концу года проверялись все предметы – без малейшего знания по-немецки русских названий фауны и флоры Сибири.

Между тем бесчисленные колонны пригнанных на принудительные работы были заняты строительством объекта. Прокладывалась канализация, проводились электролинии, переносились водопроводы, хотя в это время ни электроснабжение, которое обеспечивал старый дизель, ни водоснабжение бесперебойно не функционировали. Забор из колючей проволоки с наблюдательными вышками, собаками и электрическим освещением был доведен до совершенства. Заключенные, которых было жалко, должны были киркой и лопатой копать глубокие котлованы в большинстве случаев на глубину почти двух метров, так как мороз проникал на глубину 1,80 м. Не хватало веревок, проволоки и т. п. Само собой, не было и строительной техники.

Родители постарались, чтобы нам выделили один из запланированных финских домиков, находящихся в процессе строительства, так как проживание в так называемом «каменном доме» было действительно невозможно. Снова наступила крайне суровая зима с нефункционирующим отоплением, помещения были слишком тесны, начались разногласия с Тунтун. И крысы становились все более дерзкими. Однажды, когда я сидел на унитазе, крыса промелькнула под моими висящими ногами. И у Беттины случалось, что крыса гуляла во время ее сна по одеялу.

Зимой матери удалось связаться с Фроней, нашей русской девушкой, которой повезло прожить с достоинством до конца войны в нашей семье в Берлине и Риттерсгрюне. Пришла открытка, в которой сообщалось, что она работает под землей на шахте в Донбассе. Это был последний признак жизни этой несчастной девушки.

Приближалось второе рождество. Мы уже знали, что больше не останемся на зиму в каменном доме. Переезд в финский домик в лесу был утвержден. Между тем мать установила связь со своими обоими братьями Франком и Эбергартом, находившимся в русском плену. Только представьте себе неожиданную встречу двух братьев где-то под Мурманском в лагере для военнопленных № 27, каждый из которых думал, что брат погиб! Какой она могла быть, эта встреча? Но тут выяснилось, что время нашего собственного пребывания на этом объекте больше не было определенным. Мать начала сомневаться, будет ли для обоих братьев благом, как казалось сначала, если их переведут сюда. В это время уже предполагалось, что военнопленные получат возможность вернуться в Германию раньше находящихся на объекте. Здесь уже давно не шла речь о двухгодичном пребывании, строительство забора из колючей проволоки шло непрерывно. Поэтому в последнюю минуту она остановила свой проект и попросила вышестоящие органы власти оставить обоих военнопленных там, где они находятся. Насколько она была права, выяснилось, когда позже неожиданно появился дядя Франк без брата. Так как дядя Франк попал здесь под общий режим, он потерял «статус военнопленного», который дал бы ему право участвовать в общей волне увольнения в 1949 году и уехать вместе с братом в Германию. Его жена, тетя Гертруда, никогда не простила «вмешательство» матери в ее семейные дела!

Мы, дети, находили еще дыры в заборе и могли кататься на жалких лыжах на ближайшем холме, что позже стало возможно лишь с обязательным официальным провожатым. Воздух в ясные зимние дни был невероятно чист, просто благо для легких. Он сыграл, видимо, большую роль при выздоровлении Корнелия от туберкулеза, так как больше не было речи о его болезни, в то время как из Германии пришло сообщение, что его бывшая соученица в Роннебурге умерла от туберкулеза.

Наконец весной 1948 года финский домик был готов. Мать сильно возмущалась, так как уборная была размещена в саду непосредственно перед окном жилой комнаты. Я помню, что мы, дети, не понимали причины волнений из-за этого. Естественно, она оказалась права. Она настояла, чтобы уборную перенесли в задний угол участка. Уборная исчезла далеко позади, но зимой посещение этого места стало затруднительным. Мы научились быстро заканчивать соответствующие «дела» при 20°– 40° мороза.

В финском доме не было ни воды, ни электричества. В середине идиллического дома находилась большая печь, которая отапливалась древесиной и обеспечивала все нижние помещения. Сзади дома находился открытый вход, который заканчивался остекленной очень вместительной верандой. Верхний этаж из двухмаленьких комнат занимали дети.

В 1948 году внезапно появился почти беззубый человек в оборванной одежде, который при ближайшем рассмотрении, к ужасу родителей, оказался дядей Франком, все же переведенным сюда из плена. Оказалась, что отмена заявления перевести братьев сюда на объект пощадила только дядю Эбергарта. Вследствие этого он вернулся на родину намного лет раньше переведенного к нам дяди Франка. Он находился в жалком, изголодавшемся состоянии с небольшим количеством зубов во рту. Он почти ничего не рассказывал о переживаниях в плену. Это, должно быть, было ужасно. Сначала он жил с нами в финском домике. Для детей его появление было бесценным. Он, как Тунтун, но без особой жертвенности заботился о том, чтобы мы трое развивались интеллектуально. В особенности Беттина находилась под его крылом. И при корчевании перелеска и благоустройстве около дома он был, естественно, необходимым помощником. Именно он предложил устроить место для крокета. Летом там вся семья каждый день проводило время.

Мы проводили много времени на Протве, часто предпринимали короткие путешествия с сопровождением, как-то поехали в Москву, где впервые посетили Третьяковскую галерею. Она произвела невероятное впечатление на меня, так как представленные здесь картины старых русских мастеров были поистине великолепны. Кроме того, рядом с большой картиной находились подготовительные эскизы, будь то рука, золотая рукоять или головной убор. В памяти осталась мамина любимая картина «Девочка с персиками».

Было видно, какая огромная работа связана с такой большой картиной.

Осенью открылась новая школа имени Шацкого. Она носила имя педагога, потомок которого также здесь училась. Мы звали ее по непонятным причинам «крысой». Детские группы неожиданно без проблем превратились в общность. Это было связано прежде всего с тем, что мы, немцы, смогли заниматься теперь вместе с русской молодежью того же возраста, так как наши знания языка рассматривались как вполне достаточные. Изучение русского языка проходило для нас очень незаметно. Мы просто владели им. Кроме того, удачно было, что в обеих группах находились по 3 девочки и 3 мальчика, таким образом, в классе было только 12 детей. У Корнелиуса, поступившим вместе с Хельгой, Герлиндой и Рудольфом в более старший класс, было только 8 учеников.

И снова приближалась зима! Отопление домика требовало от нас, мальчиков, много сил, хорошо, что дядя Франк со своим опытом и силой приходил нам на помощь, так как папа помощью вообще не был. Я думаю, что он вообще никогда не держал пилу или топор в руках. Заготовка дров была мужским делом. Мы сами валили необходимое количество деревьев в лесу на территории объекта. Сваленные и освобожденные от ветвей стволы мы тащили из лесу домой, где их пилили и кололи на дрова, затем складывали поленья на просушку под навес крыльца. Мы превратились в настоящих лесорубов. Работа с пилой и топором стала ежедневной привычкой. К сожалению, дорога к деревьям становилась все длиннее. В результате в лесу образовалась просека, которая все больше расширялась в процессе вытаскивания стволов, и мы стали называть ее «тащи-дорогой». Живущее вне объекта русское население использовало эту «тащи-дорогу» для прохода от вокзала через растущий вне нашего забора город Обнинск на объект. Наконец даже лошади с телегами стали проходить это расстояние, и в ходе городского строительства эта «тащи-дорога» превратилась в настоящую улицу. Сначала на ней пошли колонны заключённых, потом строительные транспортные средства. Все для стройки запланированного города Обнинска. Годами позже, когда мы были уже на Кавказе, наша «тащи-дорога» превратилась в городскую улицу. Маленькая причина – большой результат.

Во время морозов ниже 30 °, длившихся неделями, мы расходовали много дров. Временами было настолько холодно, что мать не разрешала нам спать наверху. Под нашими кроватями иногда лежал снег. Здесь, в течение этой первой зимы, я начал «путешествовать», то есть я бродил во сне по дому. Я мог появиться со всеми постельными принадлежностями внезапно в маленькой комнате Беттины или совершенно одетый сидел за роялем в ночной час и бывал разбужен собственной игрой на фортепьяно, либо я неосознанно освобождал одну из наших временных книжных полок. Плохое в этом было то, что я каким-то образом замечал свое состояние, но не мог из него сразу выйти. Стремясь замять свое состояние, я каждый раз впадал в ярость, когда меня более или менее грубо вырывали из полусна. Позже я научился обходиться с этим. Я стал понимать, когда намечается такое состояние. И сам внутренне успокаивая себя – Клеменс, ты бредишь! – медленно возвращал себя в действительность. Но берегись, если мне мешали и будили. Мною овладевала тогда несдерживаемая ярость, причина которой до сегодняшнего дня мне осталась неясной. Предполагаю, что мне просто было стыдно и я чувствовал себя застигнутым. Все это оставалось вплоть до последнего времени, хотя «приступы» с годами значительно ослабли и сегодня, собственно, не проявляются.

Между тем Тунтун сошлась с Хайнцем Вадевицом, а дядя Франк получил комнату недалеко от финского домика. Он начал работать преподавателем в школе им. Шацкого, между этим одаренным преподавателем и учениками установились хорошие отношения. Он вставил новые стальные зубы, что выглядело ужасно, и страшно было даже ему самому. Теперь дядя Франк заботился прежде всего о Беттине, отношения которой с матерью становились все сложнее. Я этого не понимал и иногда спрашивал:

«Ты что, всегда должна противоречить!»

Я не понимал, что установился конфликт между матерью и дочкой, который был, видимо, следствием слишком тесной жизни друг с другом. Также и у Корнелиуса были трения с отцом. У меня была более удачная натура. Я уходил от конфликтов.

Осенью папа и Корнелиус смогли предпринять поездку в Сочи на Черное море. Очевидно, что было медицинское предписание для папы, так как он самым непростительным образом не соблюдал положения об охране труда. Я вспоминаю, что он пригласил нас однажды в Роннебурге в свою лабораторию недалеко от бассейна. Он стоял в ванне, заполненной темной жидкостью, содержание которой перемешивал с помощью механизма от кухонных часов, спасенных из разбомбленного дома в Берлине. По словам отца, это был раствор радия, но он не препятствовал, когда дети по пупок забрались в ванну. Я думаю, еще немного и он разрешил бы нам попробовать эту жидкость. Какая беззаботность!

Но назад в Россию. Папа и Корнелиус смогли – естественно, под охраной – поехать на четыре недели в настоящие тропики. Есть даже фотография из этой поездки, так как отец купил фотоаппарат, который я получил после их возвращения за то, что жребий на путешествие вместе с отцом выпал на Корнелиуса.

Несколько слов о нашей учебе. На уроках мы особенно выделяли двух преподавательниц. «Коробка красок», настоящее имя которой я не помню, сверх меры накрашенная преподавательница литературы, которая с энтузиазмом знакомила нас с русской литературой. И «химичка», крохотная, но с невероятно крупной грудью, шокировавшая этим мальчиков. Как преподавательница она, в принципе, совершенно не справлялась со своими обязанностями. Творческой личностью в этой школе наряду с дядей Франком был Евгений Фёдорович, преподаватель математики. Обе российские немки, работавшие как преподавательницы немецкого языка и истории, со временем исчезли, что обычно в этой стране. Уроки математики доставляли чистую радость. Евгений Фёдорович легко завоевывал сердца детей, он вел урок с обсуждениями, настаивал на том, чтобы материал всегда усваивался в течение урока. Домашние задания, в принципе, были не нужны. Кроме математики мы учили также астрономию, логику и физику. В последнем предмете Евгений, кажется, не был сильным преподавателем, так как однажды папа обнаружил, что у нас прямо-таки страшная неосведомленность о структуре материи. Это привело к плохому концу. Нам пришлось выслушивать упреки, которые мы восприняли как большую несправедливость, так как от нас это вовсе не зависело. Закрывать пробел в знаниях поручили господину Смирнову-Аверину, который вместе со своей чудесной женой, лицо которой было искажено взрывом, работал в институте у папы. Обычно это происходило во второй половине дня. Мы узнали, что атомы построены, в принципе, как Солнечная система с планетами. Моя фантазия развернулась. Я спросил, можно ли вообразить, что вся наша Солнечная система со своим светоизлучением находится на циферблате часов великана. Меня подняли на смех, и я был безумно сердит. С тех пор я стал скрытнее и научился свое мнение озвучивать не так открыто. Я прочитал как-то, что у Эрвина Штриттматтера были похожие мысли в детстве, и он точно так же, естественно, был высмеян.

В 1950 году усилились слухи, что «объект» будет сокращен и огорожен более плотным забором. Это означало, что наша семья должна будет покинуть финский дом с садом, крокетом и великолепной уединенностью. Лето 1950 было ужасным. Тепло не устанавливалось, почти постоянно шел дождь, температура не поднималась выше 15 °, и мы находились в ужасном состоянии. Кажется, осенью 1950 года нас разбудили ночью: «Дядю Франка забирают!» «Куда?» Никакого объяснения.

Лейтенант с двумя мужчинами увел его в совершенно неизвестном направлении. Я впервые встретился с такой ситуацией. Дядя Франк исчез, и это означало тяжелую потерю для нас и других детей. Его уроки были явно интересны ученикам. Это выяснилось только, когда госпожа Б. получила его место. Я проникся откровенной антипатией к ней. Она была другой, не такой, как дядя Франк. Я чувствовал, что она равнодушная, надменная и явно не способна понимать особенную ситуацию этих детей.

Осенью 1950 года пришло окончательное решение выехать из любимого финского домика. Объект явно уменьшался, забор был усилен и стал совершенно непроницаемым. Тем самым значительно уменьшилось не только свободное место для детей, но и школа оказалась снаружи забора. Хотя от шлагбаума до школы оставалось лишь несколько шагов, это привело к тому, что мы до начала уроков должны были собираться в вахтерке и оттуда идти вместе в школу. Шел ли всегда провожатый вместе с нами, я не помню, как и то, закрывались ли школьные двери за нами. Просто невыносимым следствием уменьшения объекта до едва ли 600 кв. м стало то, что теперь забором с колючей проволокой был закрыт также доступ к речке. Это означало, что мы могли купаться лишь в определенные часы и под охраной. Также исчез из нашего пространства маленький лес с шалашом на дереве, бункерами и другими возможностями для игр. Еще одно дополнительное ограничение нашей свободы, от которого мы очень страдали. Однажды в поисках лягушек для цапли Беттина и я слишком приблизились к забору, так что часовой произвел предупредительные выстрелы в нашу сторону. Я помню, какой сильный ужас и потрясение мы испытали.

Новый 1952 год принес плохие события. В апреле я почувствовал острые и очень сильные боли в левой груди, по-настоящему парализовавшие левую руку. Мне было настолько плохо, что меня поместили в больницу. Откуда это острое заболевание? Ежегодно в школе делали прививки от тифа, холеры и прочего, вызывавшие страх из-за боли. Мы получали большой укол в мышцы спины, причем впрыскивание было менее болезненным, чем сохранявшаяся несколько дней опухоль в спине. Лежала ли причина в самих шприцах или в их содержании, не выяснили. В апреле 1952 года тяжелым воспалением легких заболел отец, причиной которого сначала предполагался возможный рак легких, о чем папа всегда с определенной гордостью говорил: «У меня, конечно, будет рак легких. Я надышался таким количеством радиоактивных субстанций, что рак неизбежен. Мои врачи уже предостерегали меня». Папа говорил только о «моих врачах». В единственном числе они никогда не присутствовали в его разговорах. Но речь шла не о раке, а об очень тяжелом воспалении легких, причем не исключался пситтакоз, переносимый воронами и галками. Отца положили в госпиталь в ту же самую комнату вместе со мной. Но нам обоим было настолько плохо, что мы не обращали друг на друга внимания. Папу на третий день отправили в Москву, так как его состояние серьезно ухудшилось. Он, кстати, лежал там не один в больничной палате, с ним находился совершенно здоровый охранник. Это был уже абсурд, до чего доводило патологическое недоверие. Отец спасся только что созданным стрептомицином. Я быстро поправился в больнице. Сильно ослабевшего, меня выписали из больницы через 3 недели со строгим наказом не допускать физических нагрузок. Состояние быстро улучшалось, так что, невзирая на запрет, я ездил на велосипеде, что привело, к моему ужасу, к значительным болям в сердце. Однажды мы с мамой смогли посетить папу в Москве. Он лежал в роскошной палате с коврами на стенах и занавесками из парчи на дверях вместе с постоянным охранником, молодым человеком, который невероятно скучал. А как же иначе?

В это время для Корнелиуса наступили экзамены на аттестат зрелости, который умудрился окончить школу с золотой медалью и по этому поводу на торжественном собрании произнес, как папа сказал, значительную речь, которую я, к моему сожалению, пропустил. Но золотая медаль не была вручена Корнелиусу, а много месяцев спустя проживавший в нашем доме директор передал ему стыдливо маленькую бандероль, в которой находилась лишь серебряная медаль. Никто не объяснил эту замену. С сегодняшней точки зрения школа, видимо, уступила в конкурентной борьбе на районном уровне.

Начиная с июня 1952 года усилились слухи, что немцам предстоит переселение на объекты вблизи города Сухуми в Грузии. При этом шла речь о чем-то вроде карантина перед возвращением в Германию. Срок переселения был опять неясен. Мы были приучены к постоянной неизвестности.

Несколько слов о положении с информацией в немецких семьях. Сначала почти три года практически не было электричества, да и радиоприемников тоже. Единственным источником информации была газета «Правда». Русские шептали, прикрывая рукой рот: «Правду» читай, но не высказывай!» Мудрые слова, ей-богу! Информация этой газеты ограничивалась сообщениями об успехах сельского хозяйства и промышленности и описаниями невероятных достижений рабочих и крестьян. Внешнеполитическое положение описывалось только в форме приукрашенных статей о собственных делах. Даже когда в 1949 году появилась возможность покупать первые радиоприемники, которые ломались почти сразу, так как никто не подумал, что в городах России напряжение только 110 вольт, а на объекте дизель давал 220 вольт, объем информации был невелик. Первая полной надежды попытка послушать радио стала практически и последней. Западные радиостанции либо блокировались помехами, либо были настолько слабыми, что информация была практически исключена. Почтовая переписка ограничивалась только людьми первой степени родства и подвергалась такой суровой цензуре (еще сегодня я вижу покрытые черной краской строки и порезы ножницами отдельных писем), что информационной пользы не было никакой. То есть семьи жили в какой-то мере в дезинформационном пространстве. События страшной войны в Корее, раздел Германии, начало холодной войны и т. д. едва ли становились известны, во всяком случае не детям. Такая дезинформация тянулась вплоть до пятидесятых годов. В июне 1953 года комендант в Сухуми/Агудзери спросил нашего отца: «Карл Карлович, солидарны ли вы с рабочими и строителями ГДР?» «Естественно», – отвечал отец. «Так, интересно! Строители начали контрреволюцию в Берлине!»[24] Даже такие тяжелые события скрывались от семей или сообщались очень искаженно.

Но назад в 1952 год. Очень медленно обрисовывались контуры ближайшего будущего. Переезд намечался по железной дороге в вагонах, подцепленных к грузовому поезду. Одно только распределение семей в оба спальных вагона стало злободневной темой. Внезапно возникли, казалось, такие важные вопросы, как, какая семья должна разместиться в середине вагона, кто ближе к двери или туалету и т. д. Очевидно, что на таком объекте преобладало состояние, сравнимое с «волшебной горой»,[25] в котором простые решения приобретали огромное значение.

Корнелиус, Беттина, Клеменс. 1955 год

Мы, молодежь, были наэлектризованы и одновременно сильно обеспокоены предстоящими изменениями, которые, совершенно очевидно, откладывались на осень. Естественно, мы все радовались ожидающимся изменениям условий жизни, и было ясно, что это может оказаться первым шагом по направлению к родине. Еще год назад вообще невозможно было понять, попадем ли мы вообще когда-нибудь в Германию. Сначала, однако, ничего не происходило. Одни слухи, не было окончательного ответа. Корнелиус с Манфредом, чтобы не терять времени, еще больше начали беспокоиться о поступлении в вуз в Москве или где-нибудь еще. Оказалось, что установленные на объекте условия не допускали таких планов, очевидно, никто не считался в соответствующих учреждениях с тем, что молодые люди могли предъявить когда-нибудь высокие требования, которые коснулись бы теперь их личного будущего, образования и профессии. Приходили отказ за отказом. Но Корнелиус не уступал, так как имелся советский закон, который предоставлял выпускникам школ, получившим аттестат зрелости с медалью, право на учебу в советских университетах, независимо от цвета кожи, пола и национальности. Против этого наш «хозяин» Лаврентий Берия, шеф убийц НКВД, ничего не мог поделать. Корнелиус и Манфред победили в этой борьбе в стране, где никто не решался бороться за свои права. Они смогли приступить в Минске к учебе.

Действительно, срок поездки в Сухуми откладывался на октябрь. Мы очень аккуратно складывали в ящики те немногие вещи, которыми владела семья, причем нужно было смотреть, чтобы не попали какие-нибудь рукописи, которые содержали бы указания на «объект». Возможно, тогда акварели с изображением заключенных, наблюдательных вышек, забора и другого стали жертвой верноподданнического послушания. Отец больше не ходил на работу, дети в школу, это было в принципе неправильное, невесомое и совершенно непонятное состояние. Время, кажется, остановилось. Дома мы сидели впятером вокруг большого ящика, ели в больших количествах мармеладки и играли неутомимо со всеми тонкостями в карты. Наконец сообщили: «20 октября отправка!». Мы попрощались в школе, где были очень разочарованы реакцией нашего любимого Евгения Фёдоровича, который казался холодным и замкнутым. Мы, видимо, не понимали, как трудно далось прощание этому мужчине. Его отношение к немецким ученикам было таким сердечным, что он, наверное, опасался осложнений в своей трудовой карьере.

Послесловие

После счастливого возвращения на родину я начал в октябре 1955 года вместе с Беттиной изучение медицины в Лейпциге. В 1957 году после пятого семестра я сдал успешно экзамен и закончил обучение 23 ноября 1960 государственным экзаменом с одновременным получением ученой степени кандидата медицинских наук. 1 февраля 1961 года я начал медицинскую деятельность, занимая должности с 1966 года хирурга, с 1971 года уролога и главного врача в районной больнице Св. Георга и, наконец, с апреля 1989 года главного врача хирургического отделения районной больницы Вурцена. Она закончилась в августе 2000 года в Вурцене с достижением моего 65-го года жизни.

С 1991 до 2000 года я работал как профессиональный политик, будучи обладателем мандата Саксонской земельной врачебной палаты и председателем палаты главных врачей Мульденталя. С 1999 до 2003 года был членом правления вышеназванной палаты. В 2002–2006 годах занимал должность уполномоченного по правам человека Саксонской земельной врачебной палаты. В 1997 году я начал сопровождать как переводчик и шофер по совету моей второй жены Гизелы гуманитарные транспорты в Белоруссию и на Украину организованные диаконией Аннаберга-Буххольца под руководством Марка Швана. В сентябре 2003 года я был награжден крестом «За заслуги» на ленте.

В течение многих лет меня постоянно спрашивали, было ли время в изоляции страшным и невыносимым. Мы, дети, естественно, очень страдали от замкнутости. Но дети легко адаптируются. И мы были благополучно устроены. Мы не голодали, жили в безопасном месте и в чистейшей окружающей среде. Папа был полностью занят профессионально. Плохо было только матерям и женам, которым труднее всего было свыкнуться с этим миром. И нам безмерно повезло с родительским домом, так как благодаря местным обстоятельствам семья полностью концентрировалась на детях. Мы обязаны интенсивным занятиям родителям, дяде Франку и немецким семьям, которые дали нам незаурядное образование духа и интеллекта, за что нам никогда не отблагодарить их в достаточной степени.

Отрицательным, по моему мнению, было только то, что вынужденная изоляция и жизнь в диаспоре была как раз в переходном возрасте, что не позволило нам выработать нормальное поведение. В принципе, мы были, когда вернулись в 1955 году домой, не приспособлены к жизни. Мы не знали, как вести себя по отношению к посторонним, как решать конфликты, так как они в течение многих лет были отстранены от нас. Мы не набрались опыта, как обходиться с партнерами, нам ли надо приспосабливаться или им. Мы были также беззащитны от определенной враждебности по отношению к нам немцев ГДР, так как мы были не в состоянии понять причины. Мы считались русскими» и чувствовали сильную антипатию. Помню, как мои сокурсники атаковали меня по поводу событий в Венгрии в 1956 году такими словами: «Твои русские совершают убийство в Венгрии!» Такое отношение закончилось только, когда я начал в 1961 году мою трудовую жизнь и научился обходиться более сдержанно с отображением моего прошлого. Судьбы «русских» детей игнорировались в обеих частях Германии. В ГДР мы могли только говорить, что жили в Советском Союзе, и должны были умалчивать о деталях. Когда я претендовал в 1974 году в Берлине-Лихтенберге на место главного врача и ответил в анкете на пункт «пребывание за границей» «да, в 1946 – в 1955 гг. интернирован в Советский Союз», я был вычеркнут из списка секретарем партийной организации из-за клеветы на Советский Союз. То же происходило и в ФРГ. Это сказалось, когда при открытия счета для моей пенсии при БФА я узнал, что для этого периода нашей жизни нет соответствий в формулярах и компьютерах. Они не могли понять тот факт, что молодой человек два года не мог приступить ни к какой работе после аттестата зрелости, а также и ответ на вопрос, искали ли вы работу: «Нет, это было там невозможно!» Тогда было решено: «Безработный!».

В Библии написано:

«Но да будет слово ваше: «Да» – «да»; «нет» – нет»; а что сверх этого, то от лукавого».

И я говорю этим десяти годам: «Да!»

Эпилог

2 августа 2002 года я летел в Москву чтобы посетить впервые пятьдесят лет спустя Обнинское. В Белоруссии я познакомился во время одной из моих гуманитарных акций с Игорем Сениным, который сообщил мне, что он родился в Калужской области, «вблизи» Обнинска, и предложил посетить это место вместе. Я поехал со смешанными чувствами. Не растревожит ли это меня? Игорь встретил меня в аэропорту Шереметьево и повез в сильную жару по «Внешнему кольцу» 10-колейной автотрассы на окраину Москвы, где мы устроились в его квартире на 11-м этаже типичного московского высотного здания. Во второй половине дня мы спустились в знаменитое метро, которое по сравнению с 1952 годом оставило довольно нерадостное впечатление. Стоя на эскалаторах, молодежь больше не читала, а усердно пила баночное пиво. Мы приехали в центр города, который настолько мало изменился, что я взял на себя обязанности гида. Для Игоря Москва была чужим городом. Внезапно время вернулось назад. Я ожидал с нетерпением незабываемый запах, который в свое время распространялся из московских пригородов и который я чувствовал еще в 1965 году. Его теперь не было. Только выхлопные газы, дым и смрад. Совершенно очевидным было «западничество», которое отражалось в предложении товаров, в особенности в ГУМе, знаменитом универсальном магазине, построенном во французском стиле на Красной площади. Люди были одеты пестро, город кишел подвыпившими демобилизованными, что вызвало значительное присутствие милиции. Красная площадь оказалась закрытой, мавзолей стоял там осиротевшим. Знаменитая смена караула с печатным шагом, который казался мне всегда смешным и унизительным, происходила на противоположной стороне Кремля, на Манежной площади перед памятником неизвестному солдату Бесчисленные английские названия, написанные кириллицей, выглядели смешными.

К моему сожалению, на Москву налетела всеми страстно ожидаемая сильная гроза. «Ты приносишь нам счастье, Клеменс!» – сказал Игорь. Мы забежали в первый попавшийся ресторан и насладились несравненным борщом. Следующим прохладным, но солнечным днем мы отправились в путь. Превосходная автотрасса на Обнинск, так называемая «Киевская» – к сожалению, мы не поехали по привычной дороге через Подольск – быстро привела нас к цели. Этот ландшафт с березовыми лесами! Этот чудесный воздух, разбудивший старые воспоминания, привел меня почти в эйфорию. Я больше не боялся упасть на колени. И вдруг у меня перехватило дыхание. Обнинск! Я приехал в типично русский крупный город, который простирался от старого вокзала на юг по направлению к реке Протве. Я сказал: «Игорь, нам надо только найти школу имени Шацкого, а дальше я знаю, что делать!» Мы стали ее искать! Внезапно, без заметного перехода вид нового города изменился. Между великолепными деревьями появились известные старые строения, оштукатуренные и покрашенные охрой. И там была та же школа! В субботу она оказалась, к сожалению, закрытой и выглядела дряхлой. Позже я узнал, что школу закрыли, а здание использовали как склад. На задней стороне школы я нашел лестницу, на которой была сделана фотография 9-го класса в 1952 году. Жалко, что она за пятьдесят лет разрушилась, в то время как вокруг развивались и росли деревья. Школьный двор был неряшлив, кругом только хлам; сквозь мутные стекла заметна разруха и старые стулья. Почти как лунатик я нашел дорогу к финскому дому, который еще должен бы стоять, по высказываниям некоторых людей, опрошенных мною по дороге. Здесь сразу вспомнили немцев послевоенных лет и искренне радовались, что мы заехали. Неожиданно и очень молодые люди знали о немцах, хотя о послевоенных событиях могли слышать только от старших. Тема, кажется, оставалась всегда актуальной в этом месте.

Я полагал, что ногами почувствую те неровности территории, по которым спотыкался в свое время. Я легко взбежал на подъем, по которому мы везли тогда наши тележки на шарикоподшипниках к домику, и увидел еще издалека, что там стоят закрытые хижины, но гораздо меньше, без второго этажа и очень ветхие. Я, естественно, нашел сразу же тупик, в конце которого стоял когда-то наш финский дом. Мне удалось даже поговорить с теперешним жителем, он энергично отрицал, что здесь стояли еще и другие стандартные дома, конечно, он слишком молод, чтобы знать. Игорь даже засомневался ненадолго в моем знании местности. Все вокруг было использовано на строительство, только низкие холмики отмечали старые места тогдашних финских домов. Любимой огромной ели больше не было, но старая дорога к уборной, которую мы с Корнелиусом выложили кирпичами, еще существовала. От этой хижины я повел моего друга к ротонде перед институтом, где мы накручивали велосипедные круги. Ограждение института со всеми зданиями было усилено, он был огражден тройным забором из колючей проволоки с песчаной полосой! Большая эмблема, похожая на монумент, объявляла город Обнинск первым «Наукоградом» СССР. Затем мы поехали к имению, которое было нашим последним убежищем. Вплоть до удивительно красиво ухоженного палисадника, все было в доме так, как будто не прошло 50 лет.

Но нужно было найти еще живых свидетелей того времени: врача Зинаиду Фёдоровну (85) и преподавателя Евгения Фёдоровича (83) – я знал, что они живы. Мы легко нашли дом и квартиру Зинаиды в центре нового города в одной из внешне таких страшных жилых башен, и они открыла дверь в нижней юбке. Когда я представился, она немедля закричала на русском языке кому-то назад: «Один из Вайссов приехал!» Ее муж Михаил Фёдорович пригласил зайти. Передо мной стояла замечательная старая женщина с такими добрыми глазами, какие только можно вообразить. При приветствии она отказалась от объятий и предложила нам сесть. Я был взволнован. Я не мог и в мечтах представить себе, что вновь когда-нибудь увижу эту заботливую женщину. Я знал, что Беттина тоже сохранила в душе самые теплые воспоминания о Зинаиде. В течение многих лет Зинаида заботилась о немцах, как будто бы их страна не вела жестокую страшную войну в России. Какие чувства были в душе этой женщины, мы не могли догадываться, так как частные контакты с русскими были запрещены. Подошел ее муж, и внезапно я узнал «провожатого» из старых времен, мы начали обмениваться воспоминаниями, и Зинаида постепенно оттаяла. Естественно, надо было садиться за стол, здесь иначе не бывает.

Она исчезла на кухне и наколдовала на стол за несколько минут полный обед с борщом, пельменями, огурцами и помидорами, хотя наше посещение было неожиданным. И, естественно, с водкой. Меня особенно тронуло, какими теплыми словами оба вспоминали отца, который явно оставил глубокое впечатление. Зинаида рассказала, что она напрасно хотела уговорить отца предпринимать хотя бы самые примитивные меры радиационной защиты и носить защитную одежду. Предпринятые измерения ионизирующих излучений после отъезда семьи Вайсс в Сухуми показали, что путь отца из лаборатории в финский дом был заражен радиоактивными веществами, включая и всю квартиру. Это стало причиной сноса старых финских домов. Я могу только предположить, что излучение было очень низким, может быть, даже «терапевтически» полезным для здоровья, если судить по нашему состоянию в настоящее время. Время быстро пролетело, мы хотели еще посетить Евгения Фёдоровича.

И вот Евгений Фёдорович стоял передо мной в поношенных спортивных штанах, с развевающимися волосами и с длинной белоснежной бородой священника. Он жил в помещении, раскаленном летней жарой, посреди без разбора наваленных книг, фолиантов и альбомов. Стены были покрыты фотографиями, изображавшими нашего старого друга в армейской форме с орденами и в штатской одежде, всегда со спутанными волосами. Он напоминал мне на этих фотографиях Маяковского. Но также и полуголые девочки расположились на стенах. Евгений сразу же узнал меня и прокричал: «Ведь вы были с вашей сестрой в 9-м классе, а Корнелиус в 10-м?» Он быстро потянулся к куче документов и с первого раза вытащил альбом, в котором он записывал все школьные данные тех времен. Евгений начал без удержу вытаскивать из горы книг один фолиант за другим. Он действительно документировал всю жизнь не только школьные события, но также и его военные переживания. Он показал карты его военного пути в Берлин, оттуда в Прагу и со временем в Обнинск. По-моему, это уникальные документы, например, листовки обеих сторон, которые, ругая и проклиная, убеждали другую сторону к уходу или прекращению войны. Кто еще владеет такими свидетельствами. Кто еще помнит, что в Советском Союзе под угрозой тяжелых наказаний было запрещено сохранять подобные документы. Даже «Правду» нельзя было архивировать, даже как грунтовку под обои. Возможность сравнения объявленных пророчеств в статьях прошлогодних газет с наступившей действительностью считалась опасной.

Я спросил его: «Как и почему вы попали в Обнинск, где для русских были условия, похожие на плен?» «Это была командировка!» Мы знаем, что жизнь советских людей была подчинена диктатору. В то время собранные на объекте русские находились под таким же наблюдением и охраной и пользовались такой же небольшой свободой, как и мы. Для Сталина достаточно было факта, что красноармеец дошел до Германии, чтобы не доверять этому солдату и немедленно изолировать его. Евгений якобы из-за «сочувствия врагу» был лишен звания и демобилизован. Однако от подробностей Евгений уклонился. Он произвел впечатление на Игоря и на меня своим свежим умом, сохранившим все детали. Он снова и снова вставал и искал фотографии. Показал Корнелиуса, который посетил его в Обнинске несколько лет назад, уже будучи ректором Лейпцигского университета. Мы попрощались сердечно, и Евгений, жаловавшийся вначале на здоровье, проводил нас с четвертого этажа вниз до машины.

«А теперь, Клеменс, поедем к моей матери, ты же знаешь, что я родился здесь поблизости», – сказал Игорь. Разумеется, здесь другое, нежели в Германии, представление о понятии «поблизости». Место, куда мы хотели поехать, лежало на удалении 185 км! По хорошему шоссе мы ехали на юго-восток мимо бесконечных березовых лесов, холмистых ландшафтов и, к удивлению, редко распаханных полей. По всей России дороги проходят мимо населенных пунктов, обозначенных едва разборчивыми указателями справа или слева от главной улицы. Это создавало впечатление беспредельной ширины. Я спрашивал себя: «Чего, Бога ради, хотел здесь Гитлер?» Наконец мы покинули шоссе, проехали по песчаной трассе, какие я видел в Южной Африке, еще примерно 12 км и въехали в маленькую деревушку из нескольких домов, из них три каменных двухэтажных. Дорога здесь кончилась. «А дальше лишь бесконечный лес, настолько непроходимый, что здесь только в прошлом году нашли рухнувший самолет вермахта в 1941 году!» – сказал Игорь. Но меня раздражал высокий зеленый дощатый забор, какие я видел в ГДР вокруг советских гарнизонов: неровные, прерываемые только серыми воротами с огромными советскими звездами, под нижней кромкой которых можно было заметить сапоги солдата, с любопытством глазеющего через отверстие. Эта деревня тоже относилась к секретным объектам, поэтому располагала водоснабжением и электрическим током. За забором полк солдат охранял какое-то «оружие»!

На следующий день уже мы поехали в Обнинск назад, где нас ожидала Зинаида на обед, она настояла на этом по телефону. На этот раз она не только отказала в объятиях, но сама бросилась мне на шею. Внезапно она говорит с очень серьезным видом:

«Господь Бог всегда хранил меня, тогда я не могла признаться в вере в него…»

«Оставь эти старые дела», – сказал Михаил Фёдорович.

Не слушая его замечания, она продолжила рассказ о своем бегстве в 1941 году от наступающего немецкого вермахтам вблизи Смоленска. Тогда она была беременна на шестом месяце и уходила с вещами в одном узле. Зинаида настолько убедительно рассказывала на чудесном немосковском русском говоре об ужасных переживаниях, что Игорь и я неподвижно, пожалуй, более часа внимательно слушали ее слова. Она кончила словами:

«Да, Клеменс Карлович, так я попала после четырех лет войны как зауряд-врач в Обнинское, где у меня ничего не было. Бедность, голод, отсутствие электричества и водопровода, никаких лекарств, ничего! Ночью я боялась волков, хотя, я думаю, они еще больше боялись меня», – рассказывала она. После этого захватывающего описания наступило долгое молчание, которое прервал Игорь, сказав:

«Знаешь, Клеменс, благодаря тебе я познакомился с историей, о которой много слышал, но по сути ничего не знал. С какими интересными свидетелями истории ты меня свел!» Он был сильно взволнован, ему потребовалось много времени, чтобы успокоиться. Также и меня тронул этот рассказ, так как что мы знали о судьбе, доставшейся русским, с которыми нам было запрещено тогда общаться. Зинаида встала и снова, плача, обняла меня. Она и ее муж были так же взволнованы, как и я.

Время, к сожалению, требовало нашего отъезда. Оно мстило мне за то, что я запланировал такое короткое время, боясь возврата к прошлому. Зинаида просила передать Беттине сердечные приветы. «Карл Карлович в моем воспоминании относится к самым важным людям, а вы ведь его дети!»

Постскриптум

Меня постоянно спрашивали, какова судьба Беттины и Корнелиуса. В 1958 году Беттина прервала учебу из-за рождения дочери и начала после того, как ее уже третий ребенок подрос, изучение русского и болгарского языков, получив в итоге диплом. Она живет вместе с мужем профессором Иоханнесом Герцом в Берлине-Грюнау.

Корнелиус окончил химический факультет, получив ученую степень кандидата наук и позднее защитив докторскую диссертацию, стал в восьмидесятые годы профессором в Лейпцигском университете. После объединения ФРГ и ГДР он, как не запятнавший себя преподаватель высшей школы, был назначен ректором этого университета и исполнял эту должность в течение двух максимально возможных сроков. Затем он стал членом СДПГ и был избран депутатом ландтага и заместителем председателя фракции от СДПГ в Дрезденском ландтаге. Он живет с женой в Лейпциге.

Отец защитил докторскую диссертацию в 1956 году получил должность профессора на физическом факультете Лейпцигского университета, создал Институт прикладной радиоактивности в Лейпциге, получил в 1958 году национальную премию. Он оставил в 1966 году трудовую жизнь, переехал с мамой в летний дом в Бехштедте (Тюрингия) и тихо скончался в октябре 1981 года.

Мать получила в 1958 году государственный аттестат педагога пения и даже сдала на водительские права. Она умерла 8 октября 1988 года, правда, не так спокойно.

Тунтун работала до 1963 года секретарем у отца в Институте прикладной радиоактивности, тяжело перенесла ревматизм суставов и, получая сомнительные средства, заболела в 1979 году так называемой стеклянной болезнью костей, повлекшей перелом левой руки, стала лежачей больной и мирно заснула в ноябре 1997 года.

Дядя Франк после того, как его в 1950 году увел «лейтенант с двумя мужчинами», был снова заключен в лагерь, где он оставался до 1954 года в неизвестных мне условиях. Он смог освободиться непосредственно в Федеративную Республику Германии и оттуда подал прошение, чтобы его жена и три дочери могли выехать из ГДР (в рамках четырехстороннего соглашения). Он стал уважаемым учителем и профессором гимназии. Умер мирно и быстро в 1980 году в Мильтенберге-на-Майне.

На Уральских и Рудных горах Юрии Михаилович Горбачев

Юрий Михайлович Горбачев родился в 1931 году. Окончил в 1954 году геологоразведочный факультет Свердловского горного института. С 1954 по 1958 год – ассистент кафедры общей геологии и гидрогеологии Горного института, руководитель научно-исследовательской партии научно-производственного отдела. С 1958 по 1965 год – старший геолог, главный геолог шахты 366 объекта № 9, старший инженер геологического отдела Генеральной дирекции СГАО «Висмут». С 1963 по 1969 год – главный специалист-геолог проектировочных предприятий Свердловска. С 1969 по 1975 год – главный геолог шахты, старший инженер геологического отдела генеральной дирекции СГАО «Висмут». С 1981 по 1988 год – главный геолог шахты, главный геолог ГДП-9. С 1989 по 2000 год – старший инженер-экономист статистического комитета по Свердловской области.

Я родился в марте 1931 года в г. Свердловске. Мои родители были торговыми служащими. Город Свердловск был в то время мощным индустриальным центром. Гигант современных пятилеток «Уралмашзавод» выпускал большое количество уникальных машин, как-то: шагающие экскаваторы, установки глубокого бурения, уникальные обрабатывающие станки и многое другое. Кроме того работали «Эльмашзавод», турбомоторный завод, много заводов военного назначения. Население Свердловска составляло тогда 400 000 человек.

Я хорошо помню детский сад, а также начало учебы в школе. В 1940 году, когда началась война с Финляндией, помню очереди за хлебом, когда мы всей семьёй простаивали даже ночами в очередях, сменяя друг друга. Мы жили в двухкомнатной квартире на втором этаже деревянного дома с удобствами во дворе. Помню до сих пор некоторых соседей и детей, с которыми играл.

С отцом. Середина 30-х годов

Родители были коммунистами. Вспоминаю, что какое-то время отец отсутствовал, мама говорила, что нас должны выселить из квартиры, и я с большой радостью начинал собирать свои игрушки. Уже потом я узнал, что отец был под следствием, и поэтому его не было дома. Но все закончилось благополучно, его командировали в Пермскую область, где мы жили около полугода. Когда мы вернулись, отца назначили на ответственную работу, утром за ним приезжала легковая машина (М-7) и вечером привозила домой. Это продолжалось около года, до начала войны с Германией. 15 июля 1941 года мы с мамой провожали отца на фронт, пройдя с колонной до железнодорожного вокзала. Я очень гордился, что папа вооружен автоматической винтовкой с ножевым штыком, который находился на поясе в ножнах. Это был последний день, когда я видел отца. Затем от него приходили открытки и письма. Последнее письмо датировано 22 сентября 1941 года. Он воевал под Москвой. И так начались годы ожиданий вестей с фронта от отца и моего дяди. Но все ожидания оказались напрасными. Ни отец, ни дядя с войны не вернулись. После отправки отца на фронт мы переехали из квартиры в частный дом около реки Исеть, где жили дедушка и бабушка со стороны мамы. Маминой целью переезда было обеспечить присмотр за мной, школьником 10 лет, т. к. мама очень много работала, а я начал учиться в 3-м классе.

Уже к осени 1941 года население Свердловска увеличилось до 1 млн человек за счёт эвакуированных из западных областей СССР. В город и в Свердловскую область, кроме того, было эвакуировано большое количество предприятий, которые быстро разворачивали работы на оборону. В городе появилось много госпиталей для раненых бойцов. Мы, школьники, ходили к раненым, помогали как могли, писали письма и ответы на них. Вспоминаю одного раненого, у него были ампутированы руки и ноги. Много мужчин были призваны в армию, на заводах и фабриках работало очень много женщин и даже подростков. Помню такую картину: у станка подставлен деревянный ящик, на котором стоит и работает подросток 13 или 14 лет. Лозунг того времени: «Всё для фронта, всё для победы!».

Все семьи ждали вестей от родных с фронта, но кому-то солдатские письма не приходили, кому-то приходили печальные известия о гибели родного человека, а кто-то не получал за все время войны никаких вестей.

Открытка с фронта, август 1941 года

Очень трудно было с продуктами и промтоварами. Вскоре после начала войны на продукты и промтовары были введены карточки. Не помню кому сколько и каких выдавалось продуктов. В памяти остался только хлеб. Рабочий получал 800 граммов хлеба в день, служащий 600 г, пенсионеры и дети 400 г. Это в городе. В сельской местности население должно было обеспечивать себя само, да еще много продуктов сдавать государству. Так жили мы, так жил наш большой город. Нужно сказать, что мы ни разу не испытали налётов немецких самолётов, бомбардировок и т. д.

В мае 1945 года война закончилась. Вспоминаю день окончания войны: мама и я, 14-летний подросток в то время, пошли в какую-то столовую, поели там по карточке, я впервые в жизни выпил бокал шампанского за Победу. В 1947 году карточки были отменены. Помню витрины магазинов, где было выставлено большое количество консервных банок с красной икрой и крабами.

В 1946–1947 годах наша семья получила два извещения:

– мой отец пропал без вести в 1942 году;

– мой дядя геройски погиб в Брауншвейге (Германия).

Мама получила какую-то сумму денег за погибшего мужа, купила костюмный материал и сшила в 1949 году мне первый в жизни костюм к выпускному вечеру в школе. Бабушке за погибшего сына была назначена пенсия 50 рублей в месяц. Подошло время оканчивать школу. Первый послевоенный выпуск в нашей школе состоял всего из 13 человек. Второй послевоенный выпуск, где я учился, закончили 18 человек. Подготовка в школе была очень хорошая, и все 18 человек поступили в высшие учебные заведения. Я со своим другом выбрал Свердловский горный институт имени В. В. Вахрушева. Мы поступили на геологоразведочный факультет на специальность «геология и разведка месторождений полезных ископаемых».

Учусь на геолога

Пять лет интересной учебы пролетели очень быстро. В июне 195-4 года я защитил на «отлично» дипломный проект «Поисково-разведочные работы на алмазы в одном из районов Западного склона Уральских гор». После защиты был оставлен на работу в должности ассистента на кафедре общей и динамической геологии и гидрогеологии геологоразведочного факультета. В это время я уже был женатым человеком, в августе 1954 года родился сын Михаил. До сих пор с большой благодарностью вспоминаю прекрасных профессоров, доцентов и преподавателей института. Было трудно первое время, я проводил практические занятия со студентами, и мне даже пришлось читать курс лекций «Общая геология».

Летом 1958 года мне поступило предложение поехать в Германскую Демократическую Республику для работы рудничным геологом на подземных работах по эксплуатационной разведке и добыче редкого металла. Выдержав довольно сложные разговоры с бабушкой, дедушкой и мамой – как можно ехать в страну в которой воевали и погибли самые близкие люди, – я в сентябре 1958 года с женой и четырехлетним сыном приехал в Москву и через несколько дней на поезде «Москва-Берлин» прибыл к месту работы. Организация называлась Советско-Германское Акционерное общество «Висмут» (СГАО «Висмут»), а редкий металл, который надо было добывать, оказался ураном. Из Генеральной дирекции, которая находилась в городе Карл-Маркс-Штадте, я был направлен на работу в маленький саксонский городок Ауэ с населением около 25 000 тысяч человек. В Ауэ находилось одно из крупнейших горнодобывающих предприятий СГАО «Висмут» (ГДП-9). И с того времени до выхода на пенсию в июле 1988 года вся моя трудовая деятельность, вся моя личная жизнь связаны с городом Ауэ. В перерывах между тремя командировками я работал в проектных институтах Свердловска. На ГДП-9 я начал работать сначала старшим инженером-геологом шахты, заместителем главного геолога предприятия, а с весны 1984 года – главным геологом предприятия.

Моё первое место работы – шахта 366

Предприятие разрабатывало уникальное жильное месторождение урана Шнееберг-Шлема-Альберода. Оно было разведано до глубины I км, а последние очистные работы велись на горизонте – 1710 м. Коллектив специалистов и рабочих был в годы расцвета очень большим. Сначала все руководящие должности занимали советские специалисты, а к концу деятельности многие должности уже занимали немецкие сотрудники.

За время работы в Советско-Германском Акционерном обществе «Висмут», кроме производственной деятельности, я читал лекции об СССР для немецких коллег, проводил уроки русского языка в школе города Айбеншток, участвовал в совместных спортивных соревнованиях, а также в праздновании знаменательных дат двух братских стран. Почти каждый месяц ездил в Берлин, в посольство СССР на собрания партийно-хозяйственного актива. Там же встречались с гостями посольства. Запомнилась беседа с министром иностранных дел СССР Э. А. Шеварднадзе.

За время работы мне довелось близко познакомиться с немецкой культурой, посетить достопримечательные места ГДР – Берлин, Потсдам, Дрезден, Веймар и многие другие. По субботам и воскресениям организовывались экскурсии по ГДР, выезды на рыбалку и охоту Лично для меня запомнился один день – 4 ноября 1984 года. Утром я был вызван к Генеральному директору СГАО «Висмут», который вручил мне почетный знак «Шахтерская слава» III степени, а вечером в советском клубе первый секретарь обкома СЕПГ вручил мне орден «Знамя Труда» III степени.

О производственной деятельности СГАО «Висмут» написано много изданий на немецком языке. За последние годы вышли книги и на русском языке с воспоминаниями советских и немецких специалистов: двухтомное издание «Уран и люди»[26], сборник «Уран и мир»[27], перевод с немецкого «Уран и жизнь»[28] и перевод воспоминаний советских геологов на немецкий язык «Auf Uransuche hinter der Elbe» («Поиски урана за Эльбой»)[29]. Советские сотрудники и немецкие коллеги работали в одном коллективе, решали одну задачу – добыть как можно больше урановой руды.

С Готтхальдом Гетцем

Мы передавали друг другу свой опыт, обучали молодых сотрудников, у нас сложились самые настоящие дружеские отношения. Дружили и советские и немецкие семьи. Я с большой теплотой вспоминаю дружеские отношения с семьями моих немецких коллег: Вернера Бойтнера, Эриха Майкснера, Карл-Хайнца Линкерта, Иоахима Готсманна.

С 1986 года поддерживаю теплые дружеские отношения с семьей Готтхальда Гётца, заслуженного горняка ГДР, награжденного орденом Трудового Красного Знамени и почетным знаком «Шахтёрская слава» 1-й степени. Мы встречаемся ежегодно, в июле 2014 года отпраздновали 80-летний юбилей моего друга. В последние годы восстановились отношения с ветераном «Висмута» Эрнстом Хиллером. У моей семьи были отличные отношения с семьей Гюнтера Вайсса. Гюнтер, бывший почтовый служащий, тренировал мою внучку

Дашу игре в большой теннис. К сожалению, Гюнтера и Маргариты уже нет в живых.

Во время работы познакомился с большим количеством высококвалифицированных специалистов, с которыми пришлось вместе работать, а также с сотрудниками технической помощи, приезжавшими из научных учреждений Советского Союза.

В заключение хочу сказать, что мне как специалисту-геологу очень повезло в жизни – получить возможность работать на уникальном месторождении урана, выполняя задание руководства СССР по добыче урановых руд.

И главный вывод: люди, пережившие детьми Вторую мировую войну, чьи отцы были врагами и сражались друг против друга, смогли эффективно вместе работать и дружить и любить.

Семь несчастливых лет жизни Готфрид Зигерт

Готфрид Зигерт родился 10 октября 1929 года в деревне Райцетхайн вблизи границы между Германией и Чехословакией. Окончил школу в 1949 году, получил образование школьного учителя химии и русского языка, работал преподавателем с 1949 по 1992 год. Женат, две дочери.

Мне было почти 10 лет, когда началась Вторая мировая война. В воскресенье 27 сентября 1939 года стояла прекрасная погода, и в моем родном городке Волькенштайне происходила ярмарка. Я находился в саду, когда моя мать открыла окно нашего дома и взволнованным голосом крикнула: «По радио сейчас сообщили, что опять вводятся продовольственные карточки». Она точно знала, о чем идет речь, так как уже пережила голодные годы во время Первой мировой войны. В ноябре мы получили первые талоны на одежду, а также карточки на покупку угля.

С сентября 1941 года я учился в средней школе в городе Аннаберге. Когда безумный Гитлер начал войну против Советского Союза, моего пятидесятилетнего отца призвали на военную службу. В июле 1941 года он отправился из Дрездена через Кенигсберг в Вильнюс, где должен был работать железнодорожником. В ноябре 1941 года ему понадобилась хирургическая операция, поэтому он вернулся в Германию и остался дома. В марте 1942 года начали выдавать новые продовольственные карточки с уменьшенными нормами на хлеб, мясо, сахар и молоко. В апреле мой старший брат Вернер получил повестку на рабочую повинность, а с июля был призван на военную службу в Кенигсберг, откуда его воинская часть отправилась в Голландию. В ноябре 1944 года он был ранен и лечился в лазарете в Бонне. После короткого отпуска дома он был снова отправлен на фронт. Почти целый год мы не получали от него вестей – он находился во французском плену в очень тяжелых условиях и лишь в 1946 году вернулся домой.

В феврале 1945 года в Волькенштайн прибыл целый состав беженцев из Силезии. Мы приняли женщину с двумя дочерьми из Бреславля.

К тому времени англо-американские бомбардировки начали достигать и Саксонию. В ночь с 14 на 15 марта 1945 года, через день после разрушения Дрездена, и у нас в Волькенштайне завыла сирена. Для защиты мы использовали наш подвал. И вовремя! Примерно в 100 метрах от нашего дома взорвалась бомба. Этот ужасный грохот я не забуду никогда. Все ближайшие дома были разрушены. И в нашем доме 1936 года постройки были выбиты все стекла и разбиты двери. Вместе с отцом собирали мы на улице доски, чтобы заколотить окна.

В марте 1945 года (мне тогда было 15 лет) я получил повестку на освидетельствование для военной службы, которое состоялось в Мариенберге. В течение краткой учебы в общежитии в Вармбахе нас, подростков, познакомили, как обращаться с винтовкой и фаустпатронами против танков. Один раз я занял второе место по стрельбе и за это на ужин получил дополнительно три куска хлеба и кусок колбасы. В апреле нас призвали в фольксштурм. Туда были собраны пожилые мужчины, раненые солдаты, которые не могли сражаться на фронте, и подростки. Мы строили в лесу блиндажи и противотанковые заграждения. В начале мая нас, подростков, призвали на военную службу в дивизион ближнего противотанкового боя. Мы погрузили наш скарб на тележку и ночью отправились маршем в Западные Рудные горы. Вооруженные фаустпатронами, мы заняли противотанковую оборону В моей сумке находились опасные воспламенители для фаустпатронов. Нам уже был слышен рокот американских танков, которые мы должны были остановить. Но до этого дело не дошло. 7 мая мы отступили, а 8 наши офицеры бросили нас. Мы закопали наше оружие в лесу и побрели примерно 15 км домой к нашим родителям, которые были нам несказанно рады.

После обеда 8 мая по нашему городу маршировали длинные колонны советских солдат. До 1947 года в Волькенштайне находилась советская комендатура. Однажды к нам зашли два офицера из этой комендатуры и купили бутылку вина.

Голод среди немецкого населения после войны был еще больше, чем в последние годы войны. Нам, бывшим членам гитлерюгенда, приходилось работать бесплатно. Мы расчищали город от обломков, оставшихся после бомбардировок. Кто не хотел работать, не получал хлеба. О школе в это время нечего было и думать. Учителя, бывшие членами НСДАП, были уволены. В конце 1947 года мы занимались только один раз в неделю в каких-нибудь помещениях в Аннаберге, поскольку наша школа не получала уголь. В апреле и мае 1946 года я добровольно пять раз в неделю принимал участие в демонтажных работах на вокзале Волькенштайна, чтобы получать карточку получше. Затем у меня начались регулярные занятия в школе, где я начал изучать русский язык. Жизнь в советской оккупационной зоне стала постепенно налаживаться.

Продовольственные карточки и талоны на промышленные товары сохранялись в ГДР, основанной в 1949 году, до 1958 года.

В июле 1949 года я окончил среднюю школу в Аннаберге и получил аттестат зрелости. В сентябре того же года, не имея специального образования, я начал работать в школе в качестве так называемого «нового учителя» и преподавал, кроме других предметов, также и русский язык. После окончания учебных курсов в Лейпциге и Цвиккау в Дрезденском Педагогическом институте мне была присвоена квалификация преподавателя русского языка. В январе-феврале 1981 года мои познания русского языка я смог усовершенствовать в Московском государственном университете. После трехлетнего заочного обучения я стал также преподавателем химии и до 1992 года преподавал оба эти предмета в Политехнической средней школе моего родного города Волькенштайна.

Мне пригодилось знание русского в моих путешествиях по Советскому Союзу и Болгарии. После 1990 года мне довелось переводить на немецкий язык геолого-производственные отчеты советских специалистов Советского и Советско-Германского Акционерных обществ «Висмут» по Объекту № 5 (между Мариенбергом и Волькенштайном) за период с 1947 по 1951 год. Этими переводами воспользовался мой знакомый Рольф Ланге в своей книге «Висмут в Мариенберге». Также и мое сотрудничество с кандидатом геолого-минералогических наук Борисом Петровичем Лашковым дало мне возможность снова использовать мои знания иностранного языка. Знание русского языка помогало мне не только познакомиться со страной, но и лучше понимать людей.

Я искренне желаю тесной дружбы между Россией и Германией, чтобы никогда снова не возникла война между нашими народами.

В поисках следов памяти Рольф Ланге

Рольф Ланге родился в 1938 году; окончил школу в 1956 году, в 1956-57 годах работал на флюоритовом руднике в качестве коллектора. В 1951 году окончил Лейпцигский университет по специальности «промышленная экономика». С 1961 по 1991 год работал на хлопкопрядильном предприятии в отделах экономики, организации и обработки данных. В 1992 – 1996 годах работал на руководящих должностях в страховом обществе. С 1998 года пенсионер. Автор книг о горном деле в Мариенберге.

Когда мой русский ровесник Борис несколько месяцев тому назад спросил, не хочу ли я принять участие в его новом проекте – составлении книги воспоминаний людей, переживших в детстве и юности войну и послевоенную разруху, я скорее склонялся к ответу «нет». Ведь искать следы воспоминаний – это тяжелое дело. Но начавшийся в 2014 году крымский кризис побудил меня к ответу «да». С ранней юности меня интересовало все русское, все советское. Когда в мартовские дни русское руководство искусными и смелыми ходами снова включило полуостров Крым в состав Российской Федерации, для меня это было справедливейшее и нормальное событие после распада Советского Союза. Тем более что майданское противостояние приобрело в своей конечной фазе откровенно националистический, вплоть до фашистского, характер с антирусскими тенденциями. И тут же в Западной Европе, включая Германию, во всех медийных средствах началась пропагандистская атака на Россию и ее руководство. Откровенно или скрытно навязывалось и навязывается мнение о злой огромной стране и злом диктаторе Путине. А о наступающем на Украине националистическом и антирусском мракобесии сообщалось и сообщается лишь очень немного. Один считающийся ответственным политик даже не постеснялся сравнить Путина с Гитлером, захватившим Богемские районы Чехии в 1938 году. Создается впечатление, что медийые средства разогревают конфронтацию времен холодной войны, чтобы затушевать успехи России после распада Советского Союза. Но я не уверен, что тем самым симпатии многих немцев, как и мои, к русским будут похоронены. Об этом говорят мои впечатления и мой опыт.

Скромное раннее детство

Переживания раннего детства (под этим я подразумеваю время до поступления в школу и первые школьные годы) трудно или даже невозможно передать словами. Картины слишком расплывчаты или вообще отсутствуют. Кое-что напрочь исчезло. В эти годы формировались и нормы поведения, сохранившиеся на всю жизнь, лишь постоянно модифицируясь.

Скромным, очень скромным было наше детство в крестьянской деревне, с одной стороны, но, с другой стороны, весьма разнообразным и живым в отличие от виртуального мира теперешних детей. Наша семья снимала жилье на удалении от центра деревни, около трех крестьянских дворов. Двое взрослых и четверо детей в одной жилой комнате, совмещенной с кухней, и в небольшой спальне вместе с кладовкой для дров. Поскольку двое старших подростков часто отсутствовали из-за работы, гражданской самообороны и нарядов по оборонным обязанностям, а отец уже был призван в армию, каждый мог в свое время пользоваться спальным местом. Нам, детям, не разрешалось ходить в хозяйский сад – он принадлежал козам, – а можно было играть только на площадке для дров.

Типичный крестьянский дом в Центральных Рудных горах XIX и XX веков

Но мы нашли хорошую замену. Крестьяне по соседству и в более отдаленных хозяйствах не были против того, чтобы мы использовали их дворы и сараи для игр. Любое дышло от телеги, любая балка в сарае, любой сиреневый куст или вишневое дерево становились спортивным снарядом и игрушкой. Это были для нас райские условия по сравнению с теперешними нормированными и до дрессуры предопределенными игровыми зонами. Какой ребенок может сегодня беззаботно шагать по мокрому лугу, наслаждаться кислым щавелем, пить из лугового или деревенского ручья, ловить тритонов и наблюдать за ними в банке? Эта свобода была, возможно, и возмещением простого и однообразного питания за семейным столом.

Спортсмены Социалистического рабочего движения Германии, 1925 г. На гимнастическом коне справа отец автора

По утрам мы очень часто ели мучную кашу приготовленную на железной палубной печке. Вечером на стол часто подавалось блюдо, называемое в Рудных горах «раухемад», – вареная натертая картошка, прижатая плоско к железной сковородке и запеченная до хрустящего состояния на железной печке. В качестве семейного напитка служил ячменный кофе. Питьевую воду наверх носили ведрами, черпая во дворе из корыта с крышкой. Использованную воду выносили тоже ведрами вниз во двор. Но при всех трудностях и сложностях в нашей семье не было мрачного, подавленного настроения. Когда сестра была дома, мы нередко запевали народные песни «Высоко на желтом дилижансе» или «Истинная дружба» из сборника «Венок песен». Отцу, организованному социал-демократу, нравились политически ориентированные песни, такие как «Почему мы шагаем рядом…» или Марсельеза. О его политически левой ориентации, об аресте и побоях при вступлении нацистов во власть в 1933 году мы узнали лишь после войны и возвращения из плена.

Одно событие из военных лет примерно в конце 1944–1945 годов я помню хорошо. Одна странная воинская часть расположилась на постой в соседском крестьянском подворье. Окна нашей жилой комнаты позволяли нам наблюдать все, что происходило на соседском дворе. Солдаты, появлявшиеся временами на дворе, не носили эмблем или знаков различия, но на офицерах они были. Моя мать, поддерживавшая, как и все мы, хорошие соседские отношения с крестьянами, разузнала, что это штрафная рота и что штрафникам приходится несладко. Мать решила им помочь и принести еду. Она наварила картошки, завернула кастрюлю для тепла в полотенце и положила ее в сумку для покупок. В обход, через два других крестьянских двора мы подошли к сараю. Теперь до сарая, где были заперты штрафники, оставалось пересечь примерно 60 метров пути по открытому пространству. У меня дрожали коленки. В согнутом положении, как нас учили в юнгфольке[30] на военных играх, мы пересекли поле. На задней стенке сарая находилась дыра примерно 20 × 30 см, в которую обычно вставляли дышло от телеги. Через эту дыру картошка отправилась к пленным, а мы, чувствуя серьезную угрозу, побежали обратно к себе домой. Мне кажется, что я до сих пор ощущаю пережитый тогда страх. За несколько дней до этого события мы видели, как два офицера с одним штрафником пошли за сарай, а вернулись оттуда без него. Знала ли в то время моя мать, какой опасности она подвергалась и на какую жестокость были способны фашисты? Во всяком случае, у нее это был зрелый поступок, а у меня – проба мужества.

Тени

Чем ближе война приближалась к концу, тем больше тени набегало на все области жизни. Мы, дети, инстинктивно чувствовали повсюду неуверенность в жизни. Сестры моей матери разговаривали шепотом и замолкали, когда мы входили в помещение. У двух сестер моей матери мужья погибли на восточном фронте, у третьей муж пропал без вести. Мой старший брат в 17 лет был призван в армию и, как он рассказывал после возвращения из плена, воевал с югославскими партизанами и едва ушел от гибели, убегая через вершины гор. Мой старший двоюродный брат вернулся слепым инвалидом из Сталинграда.

Когда погода была ясной, мы видели высоко в воздухе целые эскадрильи угрожающе и непрерывно гудящих самолетов, оставлявших конденсационный след и уверенно летящих на юго-запад. Взрослые с тревогой провожали их глазами и предполагали, что они будут бомбить бензиновые фабрики в Богемии. Эти англичане и американцы! А мне нравился вид самолетов в небе, но их гул был страшен. Они медленно приближались с неописуемо мрачным звуком и исчезали вдали на горизонте. Такие бомбардировщики в ночь с 13 на 14 февраля 1944 года принесли много страданий центру Рудных гор.

Мы, дети, еще не успели заснуть, как мать быстро помогла нам вылезти из кроватей и велела надеть теплую одежду и сапоги. Я дрожал, как сухой лист на ветру, и не мог попасть ногами в рейтузы – мы чувствовали, что нам предстоит что-то страшное. Это происходило, по-видимому, между 9:00 и 10:00 вечера, когда зимнюю ночь в деревне разорвало море снижающихся и ярко светящихся жутких осветительных огней. Люди называли эти огни «рождественскими елками», поскольку они были на них похожи. Мать потащила нас поспешно в подвал, служивший для двух семей хранилищем зимнего картофеля. Через некоторое время, которое я точно не могу определить, начался настоящий ад. На дома, сараи, сады, конюшни, коровники и поля посыпался со свистом, световыми вспышками и взрывами бомбовый дождь. Подвал и земля дрожали. Все как язык проглотили, слов не было. Воцарилась странная тишина. После некоторого времени, показавшегося нам бесконечным, сирена с пожарной части возвестила отбой. Подавленные и молчаливые, мы поднялись по нескольким ступенькам из подвала и посмотрели через открытую дверь на деревню – на горящую деревню. Крестьянские хозяйства, в которые попали зажигательные бомбы, стояли в ярком, вырывающемся в ночное небо пламени. Слышен был громкий треск и грохот временами ломающихся балок. Мы смотрели, содрогаясь всем телом, на крестьянские хозяйства, где одновременно ярким пламенем горели дома, хлев и сараи, набитые сеном. Никто не пытался их тушить. Это происходило в нижней деревне. Над средней и верхней деревней тоже было видно красное зарево от многочисленных пожаров. В воздухе распространялся тяжелый запах горелого. Картины этой ночи всплывали у меня перед глазами дни, месяцы и годы спустя. Еще долгие годы, бегая по лесам и полям, мы, дети, находили в них зажигательные бомбы, не попавшие в цель.

Николай

Нацисты послали всех пригодных к военной службе мужчин на войну против Европы. На родине недостающих рабочих, особенно в сельском хозяйстве, заменили тысячи мужчин и женщин из оккупированных стран. Также и мелкому крестьянину К., чей двор находился немного в стороне от деревни и с детьми которого мы проводили время на работе и в играх, был приписан угнанный из Советского Союза сельскохозяйственный рабочий. Это был Николай, молодой мужчина, занятый на работах в поле и со скотом. Семейство К. было занято лишь повседневными заботами по выживанию и политически полностью индифферентно. Благодаря этому нелегкая судьба восточного рабочего Николая не была дополнительно осложнена, поскольку у них он не подвергался дискриминации или плохому обращению, его скорее уважали. За крестьянским столом у него было постоянное место, что, собственно, по предписанию было запрещено. К нам, детям, он был дружелюбен. Иногда он пытался шутить с нами, но мы его не понимали – не могли понять. Костяшками своего сильного мужского кулака проводил он рукой по нашим головам от затылка ко лбу. Поскольку мы были коротко подстрижены, это было больно. Это движение он сопровождал словами с сильным акцентом «берлинская улица». Лишь много позднее я понял смысл этих слов: «Точно так же будет больно, когда наши войска войдут в Берлин». Если же мы пытались отклонить это движение, он слегка шлепал нас по голове. Но волнения, вызванные его своеобразными шутками, были вскоре забыты. У него появилось дело, последствия которого должны были вскоре проявиться. На заливных лугах крестьянина К. образовался небольшой рыбный пруд, в котором глава деревенского отделения НСДРП разводил карпов. Время от времени с соседних крестьянских дворов появлялись «остарбайтеры», как в народе называли депортированных работников с востока, и о чем-то шептались с Николаем. Мы удивлялись, что Никл, как мы его называли, поместил на мокрый луг рядом с прудом высохшее корыто для разделки свиней с тем, чтобы заделать в нем щели. Но ведь свинью нельзя забивать, потому что существовал запрет частного забоя. Секрет раскрылся, когда Никл вместе со своими земляками потащил корыто на деревянной тележке в пруд. Затащив корыто в пруд, они действовали молниеносно. Вода была спущена, и вскоре в жидком шламе прыгали лини и карпы. «Рыбаки-браконьеры» шагали по шламу, собирали рыбу и опускали ее в наполненное водой корыто. Когда они притащили тележку во двор, для нас начался настоящий праздник. Жене крестьянина Ф. удалось раздобыть масло для жарки рыбы, и большая трапеза началась. С тех пор жареная рыба на масле стала на всю жизнь моим любимым блюдом. Если б только не эти кости, брр! Конечно, свою долю получили земляки Николая и две соседские семьи за молчание. Если бы об этом узнало окружное начальство! Но уже наступили времена, когда мелкие вожди заботились больше о своем будущем. Николай же получил в нашей симпатии к нему наивысшие баллы. Годами позднее мой приятель, сын крестьянина В., рассказал мне, что Николай с приходом Красной Армии 8 мая без колебаний присоединился к солдатам. Он спешно покинул двор, чтобы по полям выйти на ближайшую дорогу Б101, по которой перемещались бесконечные армейские подразделения.

Конец войны

Во всех областях жизни намечался конец войны и крах гитлеровского государства. Для меня лично наиболее болезненной была мамина акция, когда она мои и моего старшего брата игрушечные крепости превратила в щепки, а солдатиков бросила в ручей. С этой средневековой крепостью одной известной фирмы, купленной в Мариенберге, я мог играть в дождливые дни бесконечно долго. Солдатики то и дело поднимались по разводному мосту на крепость и выстраивались на площади на поверку. Все стояли ровными рядами на равном расстоянии, капитан впереди – там господствовал порядок. Конечно, на обеих башнях развевались флаги со свастикой. Временами прусский порядок нарушался солдатиками фирмы «Брудер», не имевшими никакого понятия о порядке. Таковым был детский вариант проигранной войны. Я долго не мог смириться с потерей крепости.

Рольф Ланге и Лотар Ланге. 1944 год

Но у меня появилась разнообразная замена. На деревенской спортплощадке стоял большой деревянный сарай. Готовясь к последней борьбе с русскими, ответственные нацисты депонировали здесь боеприпасы для винтовок и пистолетов. Старшие ребята нашей детской ватаги (сегодня сказали бы банды) быстро взломали простой навесной замок, и вход был свободен. Вечерними сумерками мы проскользнули по полям за деревней в сарай и набили карманы боеприпасами. Я, будучи младшим в группе, стоял на страже. На обратном пути мы, получившие военное просвещение, прошли другой дорогой и запрятали наши сокровища в чаще. Что же мы делали с боеприпасами? В теплые дни мы ходили в наш тайник, где были совершенно одни, без присмотра. Каждый патрон в том месте, где гильза пережимает пулю, обивали камнем до тех пор, пока пуля не отделялась от патрона. Мы вынимали порох из патрона, маленькие черные пластиночки, и собирали его для различных опасных «игр». Излюбленный вариант: насобирать порох в кучку до размеров примерно половины небольшого яблока и присыпать его землей. Но предварительно от этого «яблока» проложить зажигательную дорожку из пороха. Теперь поджечь и быстро спрятаться в укрытие. Лежа за земляным валом, мы наслаждались взрывами в миниатюре. В высшей степени опасная забава! Старший сын крестьянина В. в подобной игре со стержневым порохом из артиллерийских снарядов потерял зрение на один глаз. С высоты моего возраста я осмелюсь утверждать, что мы проводили свободное время с по-детски открытой душой. Но, видимо, военно-фашистская основа общества и государства оказали влияние. И, конечно, реалии безнадежно распадающейся государственной структуры, которая должна была неизбежно измениться. Оружие и патроны по необъяснимым причинам обладали для меня еще долгие годы после войны притягательной силой. Для некоторых во взрослом состоянии эта тяга превратилась в болезненную любовь к оружию. Вследствие этого были неизбежны конфликты с тотальными и радикально антифашистскими режимами в советской зоне оккупации и позднее в ГДР.

В одно солнечное утро наш маленький отряд направился к складу патронов. Весенняя погода, свежий воздух, зеленая травка, хорошее настроение. Внезапно зазвучал откуда-то сзади такой сильный свист и вой, что небо задрожало. Мы бросились тут же в траву, и над нами пролетел не выше мачт сельской электролинии блестящий металлический монстр. К реву моторов присоединился грохот взрывов. Прижавшись к земле, мы прислушивались к затихающему вдали грохоту. Когда земля вокруг вернулась в свое прежнее мирное состояние, мы решились встать на ноги. Трясясь всем телом, мы спрашивали друг друга, что же это было? Хотел ли пилот посмотреть на нас? Конечно, нет. Ведь он мог бы нас, «маленьких фашистов», просто смести с земли. Хотел ли он нас, червяков, напугать пушечным выстрелом? Сегодня, когда я пишу эти строки, на моем рабочем столе стоит блестящая гильза этого калибра. Хотя нас и напугало это событие, все наше свободное время мы проводили по-прежнему с патронами, зажигательными бомбами, кинжалами и пр. Отступающие немецкие части избавлялись от своего вооружения где только было возможно. Поэтому мы всегда находили что-нибудь новое.

Недалеко от нашей деревни в долине, окруженной горами, расположен небольшой курорт Вармбад. От взрослых мы слышали, что в теплых водах термального источника ищут излечения «лучшие люди». Когда мы узнали, что богачи покинули его, мы пустились в путь. Мы с любопытством пытались найти что-нибудь ценное в деревянных павильонах, вызывавших ранее такой респект. Брат Л. нашел в шкафах длинный меховой воротник, лисий. Просто великолепный. Мать, наверное, будет обрадована. У меня не было такого успеха, правда, я обнаружил Библию. С гордостью мы показали наши находки матери. Она объявила непререкаемым тоном, что это не находки, а ворованные вещи. Этому заявлению последовало требование отнести вещи обратно. Мы не понимали больше мир, как это украдено? Мой брат Л. отказался нести вещи обратно, ну а я еще по-настоящему не имел понятия о собственности. Но потом мнение матери изменилось. Возможно, она представила себе, какой красивой будет с этим великолепным боа на шее ее сестра, находившаяся еще на военном призыве, но собиравшаяся вскоре выйти замуж. Боа осталось в доме. С украденной Библией было хуже. Став немного постарше, мы пробовали курить. Тонкие листы Библии очень хорошо годились на сигаретную бумагу

Русские идут

Пропаганда нацистов, мнения жителей деревни и, как я думаю сегодня, отсутствие отца привели мою мать к полному расстройству чувств. Я помню, как часто она повторяла: «Когда придут русские, мы пойдем к тете Розе в Волкенштайне и откроем там газовый кран». Тетя Роза, ее сестра, о которой шептали, что она не дочка нашего деда, жила в Волкенштайне в городской квартире с кухней и городской жилой комнатой. Как говорила тетя, дядя Георг терпеть не мог, когда в комнату заходили в обуви. Мы даже не осмеливались сесть на диван, поскольку там лежали подушки, якобы красивые. Газовый кран на кухне стал теперь для нас загадкой. Я не мог понять. Открыть газ, чтобы больше не жить, а потом снова жить – как все это должно происходить?

В деревне установилась невидимая напряженность, которую мы, дети, тоже ощущали. Долгие дни выстаивали мы на дороге Б101 и наблюдали не кончающиеся автоколонны немецкой армии, двигавшиеся в западном направлении к Волкенштайну. Эти солдаты выглядели не так, как в наших детских книжках. Они шли без знамен со свастикой, даже без ружей. Они также не махали нам рукой. Солдаты ведь должны сидеть, выпрямившись гордо, ровными рядами на машине. Но они не были такими. Прямая противоположность! Некоторые машины были переполнены, каким-то солдатам едва нашлось место на капоте или на подножках. Но в один день дорога стала пустой, совершенно пустой.

После полудня, видимо, 7 мая стало известно, что отдельные грузовики с солдатами заехали в деревню и местные жители забрали находившееся у них имущество. Но когда мы пришли в деревню, многое, в том числе мука, сахар, шпик, столовые приборы и т. п., было уже роздано. Солдаты все это меняли на гражданскую одежду и велосипеды. Некоторые семьи предвещали приход русских на следующей неделе. Я же был счастлив и горд тем, что выпросил у солдата красивый, средней величины кухонный нож. Меня он сопровождал десятилетия.

В деревне постоянно роились слухи о наступающих русских. То они в тридцати километрах, то в пяти, так слухи и менялись туда-сюда. Наконец утром 8 мая это произошло. Полные страхов, мы поднялись на небольшую возвышенность недалеко от нашего жилья, откуда было хорошо наблюдать находившуюся примерно в 300 метрах дорогу Б101. Мы улеглись, полные ожиданий, в высокую траву. Еще действовало мнение матери, что когда придут русские, мы отправимся к тете Розе. Пойдем ли мы сегодня? Мы не пошли. На том месте, где кладбищенская часовня открывала вид на дорогу, вдруг обнаружилось движение. Сначала появился солдат на лошади, за ним другие. Они ехали шагом по полю, рядом с дорогой и по дороге. За всадниками ехали неорганизованным, но постоянным потоком военные автомашины, открытые или покрытые брезентом, с солдатами или без солдат, с прицепленными пушками, затем снова всадники и пешие солдаты. Эти, на мой детский взгляд, весьма неупорядоченные колонны двигались не спеша по направлению к Волкенштайну. Нас, все еще лежащих в траве, они не удостаивали взглядом. Бегущие накануне немецкие солдаты оставили недалеко от главной улицы штурмовое орудие. Взрослые рассказали, что это самоходная артиллерийская установка типа «Хорниссе» («Шершень»), предназначавшаяся для борьбы с танками. Мы услышали выстрелы, и всадники помчались в сторону установки, затем они вернулись, колонна продолжила путь. Интерес к этому орудию оставался после войны в течение недель и месяцев только у мастеровых, кузнеца и у нас, детей. Каждый брал себе то, что он мог бы использовать. Дорогая прицельная оптика, инструменты, машинная смазка, кабель, тяговые тросы, качественная сталь в виде плит, части гусениц. На целые недели для нас это было самое интересное место для игр. Когда я сегодня думаю об этом, я удивляюсь, ведь мы не играли в мир и освобождения, нет, на этом орудии мы играли в войну. Были нападающие и защитники, шофер и командир, направляющий и заряжающий, победители и проигравшие.

В деревне всегда шли разговоры о предстоящей судьбе немцев после окончания войны. Ну, конец войны наступил. Да, русские забирали все. Им нужны были часы, радио, велосипеды и аккордеоны. Мать придумала такую стратегию: ничего не закрывать, двери оставлять открытыми. Даже двери бельевого шкафа и ящики комода остаются открытыми или выдвинутыми. Русские должны видеть, что мы бедные и у нас нечего взять, что было правдой. Поэтому я не могу вспомнить, побывали ли вообще в нашем жилище русские солдаты. Но я ясно помню слова матери, что все сохранилось. Не пропал даже ни один кружевной носовой платок. Она считала, что ее тактика была правильной. Первая встреча с русскими прошла на достаточном расстоянии.

В моей памяти остался отчетливо один эпизод, рассказанный соседкой моей матери. Дело было так. Сразу же после прихода Красной Армии на трехстороннем соседском дворе расквартировался штаб одной воинской части. В комнате на втором этаже был собственно штаб. Это был первый послевоенный день. На следующее утро командир со своими офицерами спустился вниз. Хозяин, стоя у подножия лестницы, заботливо спросил, нет ли еще каких-либо пожеланий. В тот же момент капитан размахнулся и без слов влепил крестьянину пощечину. Знал ли капитан о его прошлом как местного фюрера и владельца помещения для штрафников? Вряд ли это можно предположить. Когда мать рассказывала об этом, да и позже, я не чувствовал жалости к бывшему местному вождю. Собственно говоря, он еще легко отделался пощечиной, если подумать, какие штрафы назначали за более мелкие преступления. Например, мой двоюродный брат С., будучи молодым парнишкой 1928 года рождения, был назначен одним из руководителей окружного гитлерюгенда. Одного этого факта было достаточно для многолетнего заключения в штрафном лагере около Торгау-на-Эльбе. Для крестьянина Ф., которого в его привилегированной жизни, вероятно, ни разу не били, пощечина несомненно была тяжелым унижением.

Послевоенное Рождество, 1946 год. Детский рисунок автора

Крестьянский Хильмерсдорф был для солдат Красной Армии слишком незначительным, чтобы осесть там надолго. Только одна часть осталась, видимо, для целей снабжения в помещичьей усадьбе – крупном хозяйстве с господским домом, хлевом, конюшней и сараями. Каждое утро стадо коров из усадьбы перемещалось через деревню в сторону Вармбаха для выпаса на сочных лугах. Ближе к вечеру стадо возвращалось через деревню в коровники. Каждый раз для нас это было событие. Главной персоной этого процесса был Михаил, очень юный солдат. В деревне его знали и любили, он был всегда дружелюбен и шутил с нами. И сегодня, почти 70 лет спустя, мои соученики помнят еще Михаила, солдата и пастуха. Когда Михаил со своим стадом проезжал верхом, мы встречали его на улице и бежали некоторое время рядом. Михаил запускал руку в карман своей засаленной униформы, и тот, кому повезло, получал слипшиеся конфеты. Что за счастье это было! Этот солдат-пастух, всегда приветливо настроенный, заложил в нас семена симпатии ко всему русскому. Кстати, и соседи помещичьей усадьбы, помогавшие русским в хозяйстве, получали свою долю.

Был и еще один ключевой момент в эти послевоенные годы. Как-то я бежал вместе с нашей ватагой по дороге Б101 в гору. Дорога была пустынной, только вдали стоял один грузовик. Вскоре мы увидели – это русская военная автомашина. Наши шаги замедлились. Чем ближе мы приближались, тем больше жались к обочине. Когда мы поравнялись с грузовиком, солдат, стоявший рядом, глядя на меня, показал, чтобы я подошел. Я был самый маленький. О боже, что же делать? Шаг за шагом я подошел к солдату. Он вытащил из своего мешка большую буханку хлеба, отрезал от него краюху и дал ее мне. Как давно все это было!

Отдавая должное Борис Петрович Лашков

Борис Петрович Лашков родился в Ленинграде в 1957 году. В детстве пережил всю блокаду, бомбежки, голод, гибель отца на Ленинградском фронте, смерть дяди. В 1959 году окончил геологоразведочный факультет Ленинградского горного института. Работал по урановой тематике во Всесоюзном институте разведочной геофизики и в Советско-Германском Акционерном обществе (СГАО) «Висмут» в ГДР. Кандидат геолого-минералогических наук. Автор, соавтор и переводчик нескольких книг.

На моем жизненном пути мне повстречалось много хороших и замечательных людей, и мне хотелось бы вспомнить их, и прежде всего тех, кого уже нет с нами, хотя бы и по отдельным отпечаткам прошлого. То есть «не лепо ли начати, братия» если не повесть, так размышления о прожитом и пережитом – ведь у каждого своя жизнь и своё видение событий – постараться вспомнить, что может оказаться интересным или даже полезным кому-то? Наверное, лепо! Ведь для этого надо дожить до определенного возраста, когда уже есть время, но ещё не исчезли окончательно хотя бы самые яркие воспоминания. Люди, пережившие клиническую смерть, утверждают, что в последний момент перед ними как на экране проносятся картины их жизни. Стоит ли уповать на этот момент, да и будет ли он? Не лучше ли пролистнуть этот альбом с картинками жизни заранее?

Истоки

Чему мы обязаны в своем становлении в этом мире? Конечно, прежде всего родителям и более отдаленным предкам, ну, и обстоятельствам жизни, то есть воспитанию, образованию, влиянию среды и так далее. Вот и отдадим должное своим родителям, любившим и воспитавшим нас, да и родителям родителей. При этом воспитания как такового могло и не быть, они просто жили рядом и подавали пример своим существованием. В моем случае главной воспитательницей была бабушка, мамина мама.

Моя мама Прошина (Лашкова, девичья фамилия Антонова) Антонина Ивановна родилась в 1914 году (еще в Санкт-Петербурге, потому что это был февраль, а переименовали город в Петроград в этом же году, но позднее) в семье питерского рабочего-набор-щика. Мне мало что известно, как проходили ее детские годы во время революции и разрухи после гражданской войны, во всяком случае, школьные её годы уже прошли в установившееся советское время. Она окончила школу, получила профобразование и начала работу закройщицей на обувной фабрике «Скороход». Там она и повстречала моего будущего папу. Они работали, видимо, хорошо – долгие годы у нас дома хранились огромные фотографии, ранее висевшие на Доске почета, на которых они были сфотографированы за работой на станках. После очередного переезда в новую квартиру фотографии пропали. Мать вспоминала, что когда проводилось подробное документирование рабочего дня для выработки обязательных норм, она все же старалась работать помедленнее, с тем чтобы нормы не стали невыполнимыми для немолодых обувщиц. Будучи от природы энергичной, умной и активной молодой женщиной, она была избрана депутатом Московского районного совета, была делегатом XVI Съезда Советов, встречалась в группе молодежи с М. И. Калининым, Н. К. Крупской и другими известными деятелями страны. Не знаю ее депутатских полномочий до войны, но были они, видимо, не маленькими, поскольку иногда за ней приезжала автомашина М-1, что по тем временам было большой редкостью. Во время блокады Ленинграда ей был доверен отдел по распределению продуктовых карточек в Московском районе Ленинграда. Карточки тогда – это была сама жизнь. Насколько этот слой тогдашних советских служащих был честным в отличие от теперешних коррупционеров, можно судить и по тому, как голодала наша семья. Мой дед (её отец) не выдержал голода и какими-то рискованными путями сумел выбраться из блокированного города к родственникам в Вышний Волочек, а мамин брат Сергей Антонов, мой дядя, будучи призванным в армию в 18 лет, заболел в окопах и, ослабленный голодом, умер. Я, как потом рассказывали мама и бабушка, все спрашивал, когда стрелки на ходиках встанут в одну линию – в 6 часов вечера давали поесть. Небольшим пособием для администраторов её уровня в самые голодные годы был выдаваемый иногда котелок каши, за которым мы с бабушкой чаще всего пешком отправлялись с Киевской улицы в райсовет Московского района.

После войны маму опять же назначили на один из ответственейших на тот период постов – в жилищный отдел. Город был разрушен, люди возвращались с фронта, из эвакуации, всем необходимо было жильё. И здесь тоже нужны были неподкупные люди. Единственным «откатом», полученным неожиданно ею, был маленький трофейный аккордеон, который один фронтовик, получивший вполне законно квартиру в нашем же доме, на радостях принес к нам домой и сказал: «Пусть сын учится!» И я действительно научился по слуху играть простые народные мелодии, но плохо дело было с басами – их было всего 12 кнопок, и их явно было недостаточно для любой тональности. Мне хотелось учиться правильно, по нотам, но тогда, сразу после войны, было, видимо, не до моих увлечений.

Когда началось известное «ленинградское дело», вслед за городскими руководителями начали арестовывать и районных советских и партийных деятелей, в частности, подвергся преследованиям второй секретарь Московского райкома партии Владимир Антонович Колобашкин, с которым мама была знакома еще по комсомольской работе на обувной фабрике «Скороход» и позднее связана депутатскими делами. После войны по его инициативе создавался в Московском районе парк Победы, где мы с мамой участвовали в посадке деревьев. Но тогда многие боялись ареста, во всяком случае, мама несколько раз упоминала в разговоре с бабушкой эту фамилию. Всего по «ленинградскому делу» было осуждено более двух тысяч представителей ленинградской номенклатуры, из которых около 200 человек расстреляли. Помню, что в нашей семье, пережившей все годы блокады, с большим уважением относились не только к командующему Ленинградским фронтом генералу Говорову, но и к городским организаторам и руководителям обороны А. А. Кузнецову, П. С. Попкову, от которых тоже во многом зависела жизнь ленинградцев. То, что они были расстреляны сразу после суда, тогда, конечно, не знали. Причиной этих репрессий была борьба внутрипартийных группировок за власть, маниакальная подозрительность Сталина и желание замолчать масштаб доставшихся населению города страданий и потерь. Тогда же был ликвидирован и Музей обороны Ленинграда, бесследно исчезли экспонаты, на одном из стендов которого была и фотография моего отца, одним из первых отправившегося добровольцем в народное ополчение и погибшим через год под Ленинградом. Лишь через 40 лет музей был открыт снова, но в нем мало что сохранилось – из 130 залов в Соляном переулке сейчас заполнены лишь единицы.

В 1947 году мать вышла снова замуж за вернувшегося с войны офицера, семья которого – жена и дочь – погибли от голода в Ленинграде. У них довольно поздно (матери было 42 года) родилась дочка, и они прожили, в общем, благополучную жизнь. После сложения депутатских обязанностей маме как проверенному блокадой надежному администратору предложили заведовать городскими гостиницами, в том числе лучшей в городе «Асторией», но она предпочла более спокойную работу одного из руководителей Треста парикмахерского хозяйства. В связи с этим одно время моя «канадская» стрижка красовалась чуть ли не в половине парикмахерских города.

Скончалась мама после смерти моего отчима в 1991 году, ещё ленинградкой, каковой она и была всю жизнь. Через месяц Ленинград снова стал Санкт-Петербургом.

Мой отец Лашков Петр Герасимович родился в 1912 году в деревне Озеряево Тверской губернии в семье крепкого крестьянина, который отличался к тому же умением шить сапоги. Деревня эта расположена в красивейшем месте над озером, в самом что ни на есть сердце России, ведь недалеко находятся озеро Селигер и истоки Волги – левитановские и венециановские места. Особую красоту придает этому селу Покровская церковь, расположенная на холме. Мой будущий отец закончил семилетку и отправился в Ленинград получать профессиональное обучение на обувщика, видимо, по совету своего отца, обувщика-самоучки, но не тут-то было. Его не приняли в фабрично-заводское училище – получалось, что он сын середняка, и даже более того, кулака, поскольку его отец, кроме крестьянского хозяйства, занимался ещё и шитьем сапог и ему помогали родственники. В слезах вернулся в деревню, стал просить своего отца помочь ему получить нужную справку. Герасим Павлович был человек неглупый и местную советскую власть знал накоротке. Зарезал поросенка, закупил выпивки и позвал эту власть решать проблему. Нужная справка была получена. А главное, чем же так отличалось их хозяйство от соседских – та же российская скромность, дом и до сих пор стоит в деревне, не выделяясь среди других. В итоге отец получил специальность и стал закройщиком на фабрике «Скороход», да не просто, а передовиком, и вскоре был избран секретарем комсомольской организации. Здесь он встретил мою будущую мать, началась нормальная мирная жизнь. Вспоминает Федор Андреевич Ковязин,[31]который работал в третьем цехе рантовой обуви вместе с отцом. Он помнил его затяжчиком на конвейере: «Петя

был в меру серьезен, в меру любил пошутить. Мог сплачивать молодежь». Летом отец заведовал пионерским лагерем фабрики. Но продолжалось это недолго. Уже в июле 1941 года отец добровольцем отправился со 2-й дивизией народного ополчения, формировавшейся в Московском районе, на фронт в должности комсорга скороходовского полка. Вот что пишет С. Бардин в своей книге «И штатские надели шинели»:[32] «Если не ошибаюсь, первого или третьего июля во дворе «Скорохода» состоялся прощальный митинг. Нас, отправлявшихся на фронт, выстроили по четыре в ряд. Правда, в своих гражданских костюмах, без оружия, внешне мы еще не были похожи на бойцов. Но мы, мастеровые люди, только что оставившие свои рабочие места, – закройщики и вырубщики, затяжчики и перетяжчики, швейники и рантовщики, мастера смен и участков, работники фабричного управления и начальники цехов, – уже ощущали себя солдатами, защитниками Родины. Слева от меня стоял молодой, но уже хорошо известный среди ленинградских обувщиков перетяжчик Николай Чистяков с орденом Трудового Красного Знамени на груди. Справа… секретарь комитета комсомола Петр Лашков… Всего отправлялось на фронт больше четырехсот скороходовцев». Отца вспоминает и медсестра Л. Ф. Савченко в своих воспоминаниях об обороне Усть-Тосненского рубежа:[33] «Из скороходовцев был сформирован 103-й полк, вошедший во 2-ю дивизию народного ополчения. 14 июля прибыли на станцию Веймарн. Вокруг шумел густой лес. Дымились свежие воронки. На запасных путях горел эшелон с ранеными. Фашисты расстреливали поезд с самолетов, хотя на крышах вагонов были ясно видны красные кресты.

Комендант станции торопил быстрее разгружаться и уходить: самолеты пошли на второй заход. Вдруг мы увидели, что из поезда на запасных путях вываливаются люди, горящие как факелы. Мы бросились им на помощь и вынесли 97 человек.

Догнав своих, мы уже не походили на тех щеголеватых девчат, какими выезжали из дома. Одежда висела клочьями, на руках волдыри. Мы вспомнили Петра Лашкова, который заставил нас обрезать косы. Они бы сгорели в этом аду!».

2-я Ленинградская стрелковая дивизия народного ополчения (Московского района) формировалась с первых дней войны в основном из добровольцев Московского и Ленинского районов Ленинграда. Она входила в состав действующей армии с 4 июля 1941 по 23 сентября 1941 года (с 23 сентября на её базе была создана 85-я стрелковая дивизия регулярной 42-й армии). В связи с захватом немецкими войсками плацдармов на Луге 13–14 июля 1941 года она была спешно погружена в эшелоны и выгрузилась в Веймарне. С 14 июля 1941 года вступила в бой в районе деревни Ивановка и села Среднее, южнее Веймарна, на подступах к плацдарму у Ивановского. На тот момент времени дивизия фактически стала единственным сравнительно крупным соединением советских войск, которое действовало в том районе, и силами именно этой дивизии были сформированы границы плацдарма у Ивановского и прекращено расширение плацдарма.

В 1967 году бывший комиссар 102-го стрелкового полка Г. Е. Гродзенчик на собрании молодежи «Скорохода» вспоминал:[34] «Полк формировался с 3 июля 1941 года рядом с фабрикой в школе на углу Лиговки и Московского проспекта. Уже 13 июля ополченцы при выгрузке из поезда попали под жестокую бомбежку фашистов. Ехали на тренировочные занятия, а попали сразу в бой. Противник прорвался под Кингисеппом, и 14 июля был первый бой дивизии. Стрелковый полк скоро-ходовцев оказался в центре направления главного удара. Петя Лашков был настоящим вожаком молодежи полка. Всегда его видели на переднем крае». Федор Андреевич Ковязин вспоминает: «Встретились мы с ним на передовой в первые же дни боев. Представьте себе обстановку. Наше несчастье заключалось в том, что народные ополченцы еще не умели воевать, не успели ничему научиться за те десять дней, что формировалось ополчение. Как они встретятся с врагом – тут многое зависело от политработников. Помню случай, как пришел к нам на передний край Петя Лашков. А ведь для этого надо было немало мужества. Мы-то в окопах, а до них надо преодолеть незащищенные участки, подвергнуться пулеметному, минометному обстрелу».

Я помню отца, как он пришел к нам на Киевскую улицу в военной форме. Было лето, и я сбежал к нему с нашего четвертого этажа во двор. Он поднял меня на руки, обнял. Потом отец присылал мне с фронта открытки, на одной из них была фотография отряда красноармейцев на лыжах, на другой кони Клодта, были и другие. Некоторые сохранились у меня, а другие реликвии – его офицерскую планшетку, письма – я отдал в музей фабрики «Скороход». (К сожалению, ни музея, ни самого «Скорохода» в наш век рыночной экономики не сохранилось). Похоронная повестка пришла в июле 1942 года. Федор Андреевич вспоминал: «Погиб Петя в танковой атаке. Полк вел наступательную операцию – это было в июле 1942 года. Мы должны были выбить противника из населенного пункта, а целью было отвлечь на себя его силы. И мы это сделали. У нас было два танка, а немцы бросили в атаку целый батальон, 30 танков. Пришлось закрепиться и отбиваться от них. Тогда-то и был Петя смертельно ранен».

Более подробное представление об этих боях в последние дни жизни отца можно найти в книге историка 42-й армии, в которую входила 85-я стрелковая дивизия, В. Соколова «Пулковские высоты».[35] В главе «Старо-Пановская операция» он подробно описывает сложное положение наших частей, противостоящих превосходящим силам немцев. Приказом от 16 июля 1942 года была поставлена задача прочно оборонять занимаемый рубеж, атакуя противника в районе Красносельского шоссе западнее Ново-Койрово, уничтожить части 583-й дивизии противника и овладеть восточной частью Старо-Паново. Необходимо привести обширную цитату из этого исследования, чтобы представить ожесточенность этих боев.

«В 9.00 20 июля 1942 года части 21-й и 85-й стрелковых дивизий, после артиллерийской и авиационной подготовки, перешли в наступление с переднего края 21-й стрелковой дивизии и атаковали противника на фронте 1,5 км.

Наступающие части, преодолевая сопротивление противника, сосредоточенный огонь его пулеметов, минометов и автоматов, в 18.00 20 июля 1942 года выполнили задачу дня, заняв рубеж: «южный берег пруда (озера), далее на юг по восточному берегу р. Дудергофка, от северной окраины Старо-Паново до оврага (3542)». Части прочно укрепились на занятом рубеже.

Успеху пехоты способствовало введение в бой трех рот танков КВ и Т-34.

Противник вечером и ночью предпринял четыре контратаки силою от одной до двух рот. Одну из контратак он поддерживал 8 самолетами, прикрывая свои действия дымовой завесой и огневыми налетами своей артиллерии и минометов большой интенсивности. Части 85-й стрелковой дивизии прочно удерживали занятые позиции, успешно отразив все контратаки противника.

В 20.00 20 июля 1942 года противник группой из 6 самолетов подверг бомбардировке с воздуха наши подразделения, занимавшие Старо-Паново.

К исходу дня командарм приказал: «Закрепиться на достигнутых рубежах, организовав прочную систему огня… Привести части в порядок, организовать эвакуацию раненых, питание людей, подтянуть огневые средства и приступить к инженерному укреплению занятого рубежа».

Части в течение остатка суток 20 июля и сутки 21 июля 1942 года продолжали выполнять эти задачи по закреплению на занятых рубежах. Боевые действия в этот период ограничивались только ружейно-пулеметной перестрелкой.

К исходу дня 21 июля 1942 года в развитие достигнутого успеха командарм приказал: «С утра 22.07.42 всеми силами 21-й и 85-й с. д., действуя с востока и юга, уничтожить противника в Урицке и закрепить его за собой».

Выполняя этот боевой приказ, части в 9.00 22 июля 1942 года перешли в наступление. Противник массированным огнем артиллерии, минометов, бронепоездов, огнем пехоты оказывал ожесточенное сопротивление.

Две контратаки мелких групп автоматчиков противника были смяты. В середине дня противник, сосредоточив до двух батальонов в Ивановских оврагах и один батальон у Саевого завода, перешел в контратаку и потеснил наши части, продвинувшиеся на западную окраину Старо-Паново, на восточный берег р. Дудергофка. Здесь части приступили к приведению себя в порядок, закрепившись к исходу дня 22 июля 1942 года на рубеже «побережье Финского залива, Петергофское шоссе, Клиново, западный берег озера, восточный берег р. Дудергофка, мост восточнее ст. Лигово на Ораниенбаумской железной дороге, восточная окраина Старо-Паново».

25 июля 1942 года бой возобновился.

Наши части за четыре дня боев потеряли 5859 человек убитыми и ранеными комначсостава и рядовых. Пополнение, вливаемое в ходе боя в подразделения, плохо осваивалось командирами, бойцы, в свою очередь, не знали своих командиров, что зачастую приводило к замешательству в боевых порядках при атаках.

Противнику за дни боев с 20 по 24 июля 1942 года был нанесен большой урон: уничтожено до 1500 солдат и офицеров, взято в плен 27 человек, из них 1 офицер».

Находясь на передовой, отец был ранен 23 июля осколком гранаты или мины в живот, перебегая из одного ряда траншей в другой, и через два часа скончался. В приказе об исключении из списков военнослужащих указано, что он являлся секретарем бюро ВЛКСМ 103-го стрелкового полка 85-й стрелковой дивизии, которая входила в состав 42-й армии. Перед смертью он вспомнил слова народной песни, и последними словами было: «Жена найдет себе другого, а вот мой сын Во…» Из кармана его гимнастерки вынули залитую кровью фотографию. На ней они вдвоем с матерью, он в военной форме, на воротнике гимнастерки нашиты три куба, соответствующие званию старшего лейтенанта. А за три месяца до гибели он прислал лично мне фотографию, на обороте которой написал: «На долгую память моему любимому сыну Боричке от папы. Лен-фронт». Мне иногда хочется думать, что из своего «далёка» он помогает каким-то образом в моей жизни…

Он занесен в Книгу памяти Министерства обороны и в Книгу памяти Тверской области. В первом донесении о безвозвратных потерях место захоронения указана деревня Старо-Паново Красносельского района Ленинградской области, теперь это территория Петербурга. Мать была на похоронах, но теперь уже некого спросить где. Видимо, позже произошло перезахоронение. Похоронен он теперь на Чесменском воинском мемориальном кладбище в Петербурге, расположенном в Московском районе города, позади одной из красивейших петербургских церквей необычной для православной церкви архитектуры – псевдоготической, построенной, к слову, петербургским немцем архитектором Фельтеном. Это старинное кладбище возникло в 1836 году. Вначале на нем хоронили ветеранов Кутузовских и Суворовских походов, потом и других воинов и, наконец, защитников Ленинграда. На кладбище установлен памятный крест в честь всех погибших воинов. У основания креста находится доска с надписью: «Вечная память павшим во имя России в период: Отечественной войны 1812, Русско-турецких войн 1828–1829, 1877–1878, Крымской кампании 1853–1855, Русско-японской войны 1904–1905, Первой мировой войны 1914–1918, Великой Отечественной войны 1941–1945». Так соединились погибшие в двух Отечественных войнах.

В 70-х годах прошлого века, когда было организовано рабочее движение «За того парня», скороходовские молодые рабочие откладывали часть своего заработка на памятник ему, и я принимал в этом участие, но так и не смогли собрать необходимой суммы. Теперь поставить достойный памятник практически невозможно из-за охраняемого статуса мемориала.

Дед по материнской линии Антонов Иван Иванович (1890–1966) происходил из семьи моряка; известно, по крайней мере, что его отец, мой прадед, служил в последние годы в Петербурге в мореходном училище, теперешнем Высшем военно-морском училище имени М. В. Фрунзе. Дедова профессия наборщика в типографии (в советские времена она называлась ленинградская типография № 14 «Красный печатник») по тем временам была весьма квалифицированной, сейчас бы сказали «питерская рабочая элита», да это видно и по его старой фотографии. Он совсем не похож на так любимого партийными идеологами пролетария. Его работа хорошо оплачивалась; во всяком случае, он мог себе позволить отдыхать летом два месяца в деревне, где и произвел неизгладимое впечатление своей красотой и Петербургским лоском на простую деревенскую девушку мою будущую бабушку На свадьбу он подарил ей настенные часы Павла Буре с боем, которые благополучно ходят до сих пор, несмотря на время (целый век) и бомбежку в войну В молодости дед играл в Народном доме в театре в пьесе Гоголя «Женитьба». Во время блокады дед, будучи ещё крепким мужчиной, не выдержал голода и ушел из блокированного города. Каким образом он добрался до Вышнего Волочка, который не был занят немцами и в котором жила свояченица, сестра моего отца тетя Тася, одному Богу известно. Она потом рассказывала, что когда его усадили за стол, то не могли оторвать от еды. В результате он распух, и они боялись, что не выживет. Какое-то время дед работал в передвижной железнодорожной типографии и после войны с трудом, поскольку был выписан, вернулся в Ленинград. По всей видимости, дед был отличным наборщиком, и даже когда уже внедрялись машинные наборы (монотипы, линотипы), его работа была востребована. Дед вспоминал, что он в двадцатые годы набирал рассказы Зощенко, который приходил в типографию и правил тексты прямо по набору. Из других его рассказов запомнилась история про оставленную на стульчаке газету с портретом Сталина, после чего один рабочий из их коллектива исчез. Моя бабушка Сталина боготворила, а дед только иронически хмыкал, когда по радио несли уж очень откровенный вымысел. Я, будучи пионером, с ним отчаянно спорил. Хотя он и участвовал в молодые годы в революционных сходках, но про общественную уравниловку говорил, что пальцы-то все равно к себе гнутся, а не от себя, и показывал это на своей руке. Также он рассказывал о тюремном наказании за 20-минутное опоздание. Сам он за многие десятилетия привык вставать всегда в одно и то же время, ходил пешком с Киевской улицы в типографию у трамвайного парка им. Коняшина на теперешнем Московском проспекте. К его режиму, к сожалению, относилось также и регулярное потребление «маленькой» (250 грамм водки), которое он оправдывал необходимостью промывать организм от свинцовой пыли. Несколько свинцовых букв были в нашем доме, и я любил печатать эти буковки. После смерти бабушки он сильно сдал, прожив всего два года. Он умер у меня на руках в возрасте 76 лет в полном сознании. Когда я его спросил: «Ничего не хочешь сказать?», он хрипло ответил, что тут уж ничего не скажешь. Разбирая бумаги, я обнаружил бабушкину записку-предсказание (или завещание?), в которой она писала, что дед не проживет после нее больше двух лет. Она не хотела, чтобы он оставался без нее беспомощным стариком. Так оно и случилось.

Бабушка по материнской линии Антонова Ксения Осиповна (1888–1964) была простой девушкой из крестьянской семьи в деревне Заовражье Гдовского уезда Санкт-Петербургской губернии, хотя семья эта была уже не вполне крестьянской, так как бабушкин дед был священником, а отец служил волостным писарем. Я видел его записную книжку-календарь, куда он каллиграфическим почерком вносил черными чернилами различные записи, чаще расходы и выплаты. Я любил листать ребенком в блокадные годы эту книжку, в ней было что-то необычное: церковные символы, непривычные буквы. Про своего деда-священника бабушка вспоминала только, как он помирал. Будучи глубоким стариком и чувствуя свой час, он лег на лавку, отвернулся к стенке, сказал: «Не трогайте меня, буду помирать». И действительно пролежал три дня, и тихо скончался.

Она часто вспоминала родную деревню, которую покинула тридцать лет назад, от нее я впервые услышал непонятные слова «мыза» – дворянское имение, которое располагалось поблизости в Гверездне, или «рига» – большой сарай для обмолота зерна. Для нее они были совершенно обычными.

У деда с бабушкой было четверо детей, двое из них умерли в младенческом возрасте, а моя мама и дядя Сережа, её брат, прожили свою каждому отведенную жизнь. Выйдя замуж, бабушка уже больше не работала и была, что называется, домашней хозяйкой. Вдвоем с дедом они выдержали и революционные годы, и гражданскую войну, пережили смерть двоих детей в младом возрасте. Про революцию бабушка рассказывала, что в деревне к власти пришли одни лентяи и пьяницы и поотбирали у зажиточных крестьян все нажитое тяжелым трудом.

Пришлось им пережить и смерть единственного сына Серёжи, призванного в армию во время блокады. Его организм был настолько ослаблен голодом, что он даже не успел погибнуть в бою, заболел и умер в армии в восемнадцать лет. Он мне очень нравился своим добродушным характером и молодостью. Перед армией он устроился на хлебозавод рядом с нами, на Смоленской улице (теперь это акционерное предприятие). Иногда он приносил оттуда в зеленом ребристом пластмассовом портсигаре кусочек хлеба. Моя мать его корила и говорила, что могут за это посадить. Похоронили его на Новодевичьем кладбище, поскольку оно расположено недалеко от нас. Здесь похоронены: медик С. П. Боткин, поэты Ф. И. Тютчев, Н. А. Некрасов, А. Н. Майков и другие, художник М. А. Врубель, композитор Э. Ф. Направник, адмирал Г. И. Невельской, шахматист М. И. Чигорин. После войны мы часто все вместе ходили на Сережину могилу, после которой иногда посещали расположенное недалеко надгробие с фигурой спускающегося с небес Христа. Христос казался невесомым и парящим в воздухе, лишь касаясь ногами основания. Выполнена эта бронзовая фигура была в петербургских гранитных мастерских скульптором П. И. Кюфферле. Похоронена там жена полковника А. А. Вершинина, набожная и добродетельная женщина, много помогавшая бедному люду. У могилы всегда лежали цветы. Вандалы обломили ноги Христа. Сейчас, когда он глубоко погружен в бетон, исчезло чувство схождения с небес. Ходили слухи, что хулиган, сломавший ноги Христу, потерял и свои собственные под трамваем. В конце 1960-х годов проходило массовое уничтожение памятников под предлогом создания на территории кладбища музейного заповедника. Всего было уничтожено около 400 памятников, в том числе и Сережина могила. Когда уже в наше время я пытался восстановить Сережину могилу мне ответили, что после 50-х годов все захоронения здесь были запрещены, а блокадные просто не сохранились.

После гибели Сережи у бабушки осталась единственная отрада – внук. Всю блокаду она старалась сохранить мне жизнь: по каждой тревоге в первые страшные месяцы мы спускались с четвертого, последнего, этажа в наше бомбоубежище, потом уже с пришедшим опытом стали это делать избирательно, чтобы не тратить излишне сил.

Как бабушка радовалась после войны каждому снижению цен! Всё ведь обставлялось торжественно, сначала звучали позывные, все собирались у репродуктора, потом Левитан объявлял, на что и на сколько.

После войны в одно из первых лет мы отправились в родную бабушкину деревню Заовражье Сланцевского района Ленинградской области. Она хотела привести в «божеский вид» внука после блокады и насобирать грибов и ягод. Поездка была тяжелая, на перекладных, последние километры давались старенькому автобусу с большим трудом. Наконец, не выдержав послевоенных дорог, автобус крякнул ещё раз и замолк окончательно. Шофер полез под автобус, а пассажиры стали располагаться вдоль дороги. Длился ремонт несколько часов, и одна особо нетерпеливая старушка принялась честить шофера, не закрывая рта и не стесняясь в выражениях по поводу его драндулета и его самого. Сам же он продолжал только ему известные манипуляции под машиной. Наконец начали показываться его ноги, туловище, и вот он сам грязный, уставший встал около двери. Все замерли, ожидая его бурной реакции. А он, вытирая руки ветошью, вдруг спокойно так говорит старушке: «Бабка, а чего ты меня все время хотела спросить, ну, спрашивай!» Все рассмеялись, напряжение спало, и мы поехали дальше. В деревне мы остановились у бабушкиных не то знакомых, не то дальних родственников. Бабушка ходила за грибами или ягодами, я оставался, и мне все нравилось в деревне, но особым впечатлением для меня было, когда соседка принесла полное блюдце желтого с сотами меда, ведь я никогда раньше его не видел, а тут можно было макать хлеб прямо в блюдце!

Второй раз я отправился в эту деревню уже будучи в девятом классе вместе с моим приятелем Женей Полянским. Когда он сидел за этюдом, рисуя живописно-дряхлый сарай, проходившая мимо женщина с едкой иронией спросила-заметила: «Наше колхозное богатство изображаете?»

Бабушка была очень хлебосольной, хорошо готовила и как-то по-особенному вкусно жарила тонкими пласточками картошку, любила, когда приходили в гости родственники или знакомые. Родственников в Ленинграде было много, большинство были простые, в основном рабочие люди, и когда они собирались, то начинались бесконечные упоминания каких-то кумов, сватьей, шуринов – я уходил в другую комнату, и теперь, конечно, не могу их всех припомнить. У бабушки был хороший слух, в молодости она пела на клиросе в деревенской церкви. Позже, после войны, по праздникам за столом она пела свои любимые, не столько жалостные, а истинно трагические песни «Из-за острова на стрежень…», «Хас-Булат удалой! Бедна сакля твоя…», «Трансвааль, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне…». Дед же не сворачивал со своей темы: «С вином мы родились, с вином и помрем…» Голландских буров было жалко, и себя тоже: «Налей, налей, товарищ, заздравную чашу. Бог знает, что с нами случится впереди!»

После войны плохо было и с продуктами, и с деньгами, и она иногда на праздники варила брагу, и пробка временами вылетала из трех- или пятилитровой бутыли. Сама она только пригубливала, а когда появилось пиво, которое мы приносили домой в бидончике, могла выпить чайную чашечку, причем клала туда сахарный песок, чтобы оно не было горьким.

У нас сохранились хорошие отношения с ней и тогда, когда я уже вырос, окончил институт и завел семью. Но и, как обычно бывает, стал забывать вовремя поздравить, лишний раз позвонить, подарить что-нибудь. К счастью, у нее появилась внучка, для нее все началось сначала. Спасибо тебе, бабушка, что передала мне свою привязанность к детям и внукам! Между прочим, и эту небольшую деревню на границе с Эстонией не обошли сталинские репрессии. Единственное упоминание о деревне в Интернете: Иванов Петр Никанорович, 1912 г. р., уроженец д. Заовражье Новосельского с/с Гдовского р-на Лен. обл. Особой тройкой УНКВД ЛО 10 октября 1937 г. приговорен к высшей мере наказания. Расстрелян в Ленинграде 14 октября 1937 г. (Нет сведений о реабилитации).

Дед по отцовской линии Лашков Герасим Павлович (1888–1952) крестьянствовал в деревне Озеряево Тверской губернии, но и его, как большинство российских крестьян, армия не обошла стороной. По слухам, кто-то из его предков был цыганом, ушедшим из табора ради красивой крепостной девушки. Очень может быть: дед владел сапожным мастерством и, в отличие от большинства голубоглазых родственников, был кареглазым, что и передалось и моему отцу, и мне. Кроме моего отца у него был еще сын Сережа, который тоже погиб, работая на железнодорожных путях, и две дочери – Тася и Тоня. Поскольку он хорошо шил сапоги, у него было много заказчиков, и он был вынужден привлечь родственников в помощь, что при раскулачивании было вменено ему в вину. Из-за этого же чуть не пострадал и мой отец, о чем я упомянул выше.

Однажды один экстрасенс, просматривая старые фотографии моих родственников и взяв в руки фотографию деда столетней давности, вдруг неожиданно заявил, что он зарыл где-то кое-какое добро. И уж совсем было удивительно позднее узнать из записок умершей родственницы подтверждение этому ясновидению (!?).

Мы ездили к деду с мамой только один раз после войны. В этой деревне мне удалось за короткое время подружиться с местными ребятами, и я вместе с ними объедался на огромной старой черемухе вязкими ягодами. У деда же в саду было другое лакомство, дед называл его винная ягода, и только уже на собственной даче я понял, что это была коринка. Позже дед снова женился на молодой женщине, звали ее Евдокия, и уже в возрасте 62 лет произвел на свет сына, которого назвал, как и моего отца, Петром. Так что есть у меня молодой дядя, полный тезка моего отца. Встретился я с ним в 1976 году в Вышнем Волочке на похоронах тети Таси, сестры моего отца. Служил он тогда милиционером в одном из поселков Новгородской области.

Дом деда и по сей день стоит в полной сохранности, а сама деревня с её живописными местами – озером, церковью, лесами была использована при съемках телевизионного сериала про Сибирь «Строговы», причем построенная для съемок в полбревна дореволюционная часть деревни выгодно отличалась от тогдашней колхозной своей сибирской добротностью.

Его племянник Егоров Николай Анисимович, мой двоюродный дядя, один из немногих защитников Брестской крепости, оставшийся в живых. Для него война началась с первых минут нападения фашистов 22 июня 1941 года на Советский Союз. Эти первые минуты войны на западной границе по рассказу Николая Егорова ярко описал автор знаменитой книги «Брестская крепость» Сергей Смирнов. Тяжело раненый Егоров попал в плен. В документах Минобороны России «Мемориал» имеются две записи о Николае Анисимовиче Егорове. Одна – о том, что он пропал без вести в период с 22.06.41 по 31.07.41 на Западном фронте, другая, более поздняя, об отмене исключения его из списков Вооруженных сил СССР и о том, что он репатриирован из немецкого плена, прошел спецпроверку в 1-й запасной стрелковой дивизии и уволен в Брест-Литовский РВК.

Сергей Смирнов разыскал бывшего лейтенанта Егорова только в 1956 году. Тогда Николай Анисимович работал в одном из колхозов близ города Вышнего Волочка Калининской области. Как раз в это время в партийной комиссии Московского военного округа рассматривался вопрос о восстановлении его в партии, и Егоров был вызван туда. Дело его благополучно разрешилось: он был восстановлен в рядах КПСС с прежним стажем. Впоследствии Николай Анисимович вышел на заслуженный отдых, создал большую семью, с шестью детьми.

Бабушки по отцовской линии Лашковой Татьяны Ивановны (1892–1942), когда я приехал к ним после войны в деревню, уже не было в живых, так что я ее в сознательном возрасте и не видел. Её мать Ястребова Еня была карелкой, так что в нашем роду, как это характерно для русских Северо-Запада по данным ДНК, имеется и угро-финская составляющая. Тверские карелы, родиной которых являлся Олонецкий край, появились на тверских землях в ходе переселения, которое началось в массовом порядке после потери Россией в войне со Швецией в начале XVII века Карельского уезда и Ингерманландии. Массовый исход начался, главным образом, в результате действий Швеции, насильно переводившей новых подданных из православия в протестантство.

Рассказывали, что бабушка была доброй женщиной, но после гибели сына заболела и умерла от рака.

Бабушкина и дедова могилы находятся на озеряевском кладбище, недалеко от Покровской церкви. В 1937 году и эту затерявшуюся в глубине церковь не обошли сталинские репрессии – священник был арестован и пропал в лагерях, а приход и церковь постепенно пришли в запустение. Лишь теперь она вошла в список 100 храмов России, подлежащих реставрации. Возведен крест и начаты восстановительные работы. Частично сохранились клеевые росписи 1867 года. Но сама деревня, как и многие другие в этом районе, живет за счет дачников. Красивейшие и благодатные места, богатые грибами и ягодами необъятные леса – и опустевшие деревни. А от деревни Веретье, где жила тетя Тоня, просто не осталось ничего, один дом сгорел, другие распродали на вывоз, люди переехали, а что осталось, разграбили лихие люди. И такой деревни на карте России больше нет.

Мой отчим Прошин Петр Александрович (1912–1977) заменил мне после войны отца. Фронтовой офицер, вся грудь в боевых наградах, глубокие шрамы от ранений, физически очень крепкий, приветливый, он произвел на меня сильное впечатление. Мне было около 10 лет, когда он появился в нашем доме и постепенно вошел в нашу жизнь, как родной. Он мало рассказывал о боях, хотя дошел до Германии (почему-то там он особенно обратил внимание, как немцы благодарят – не просто «данке!», а «данке шён!», и это я вспомнил позднее, когда начал работать в ГДР). Он родился в 1912 году, кажется, в Пскове. Рано потеряв мать, которую очень любил (вспоминал, что она была красивой), и не приняв мачехи, он сбежал из дома в Ленинград и выучился в фабрично-заводском училище на электро-и газосварщика. Он мечтал о высшем образовании, но не получилось, обзавелся семьей, появился ребенок. В блокаду, приехав на побывку в Ленинград, он сам был вынужден отвезти ослабших от голода жену и маленькую дочку в больницу, где они после его отбытия на фронт скончались. Как и многих умерших от голода блокадников, место их захоронения неизвестно, где-то в одной из братских могил, от некоторых уж не осталось и следов. Настолько для него были тяжелы эти воспоминания, что лично мне он только один раз рассказал об этом. Да и воспоминания его о войне были редкими, хотя он и прошел ее от начала и до конца. Они, во всяком случае, не носили героического оттенка, хотя вернулся он с войны с наградами и со следами ранений от осколков, а один, засевший в виске, так и оставался у него всю жизнь, врачи сказали – лучше не трогать. Но иногда мелкий эпизод ярче освещает эту обстановку, чем длинные рассказы. Он был офицером связи, и как-то, когда он докладывал большому начальству обстановку их блиндаж попал под бомбежку Скаты бревен начали рушиться, начальство бросилось к выходу Отчим со смехом и очень искренно рассказывал, как ему хотелось тоже, а может, еще быстрее их наружу, да стоял с поднятой рукой к козырьку Всю послевоенную жизнь он отработал электро- и газосварщиком, в основном на заводе механических изделий на Киевской улице. Подрядился как-то на выезд в Череповец на какое-то военное строительство подзаработать, и я к нему приезжал в каникулы. У отчима было открытое, красивое русское лицо. Он хорошо рисовал, играл и научил меня играть на семиструнной гитаре, любил водить меня по музеям Ленинграда. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, какую важную роль сыграл он в моем становлении. Он не читал мне нотаций, а занимался вместе со мною, то строя довольно сложную модель линкора, то показывая приемы игры на гитаре и на балалайке, то вместе мы проявляли и печатали фотографии. Мои родные просто жили рядом, и их жизнь невольно становилась примером. Один непроизвольный урок до сих пор не уходит из моей памяти. В одно послевоенное лето мы должны были ехать куда-то на отдых ночью. Мест для лежания не было, переполненные душные послевоенные вагоны, мы с матерью не знали куда приткнуться. На какой-то третьей полке валялись чьи-то вещи. Он занял ее и устроил нас, а когда пришел какой-то тип довольно крупного телосложения, просто внушительно предложил ему посидеть внизу. Пару раз мы отдыхали в Западной Белоруссии в доме его отца с мачехой. Это была бывшая польская территория Молчадь, ещё сохранились польские и немецкие оккупационные надписи. Отчим рано вышел на пенсию (его профессия входила в список вредных для здоровья), помогал, в том числе и нам, строить дачу. Такой эпизод стоит у меня перед глазами. В один из выходных мы с тестем решили устроить фундамент для пристройки. Для этого необходимо было закупить небольшое количество бетона. Официально в советское время для частного строительства его закупить было негде, можно было только договориться со строителями, что я и сделал: вышел на Выборгское шоссе, остановил первую попавшуюся бетономешалку и попросил привезти куба два бетона. На что шофер заявил, что слить он может только полную заправку, иначе ему не отчитаться. В итоге эти 6 или 8 кубов лежали на нашем участке с намерением через некоторое время превратиться в Мамаев курган. Стоял отличный солнечный летний день. Ничего не подозревающий отчим в отличном выходном настроении шел по направлению к нашему дому, перекинув через руку воскресный пиджачок. Я видел его в тот момент, когда он заметил бетон и наши отчаянные попытки как-то преобразовать его в фундамент. Шаги его стали замедляться, он постепенно осознавал, что отдыха не будет. Только благодаря его помощи мы дорыли траншею, сделали опалубку и залили бетон. Сын Саша, которому было около 5 лет, все это время поливал бетон из шланга, чтобы он не окаменел. Я боялся, что его самого придется скоро выколупывать из панциря. До сих пор стоит эта пристройка, и я вспоминаю отчима, глядя на нее.

Недаром говорят – хорошему человеку дается легкая смерть. В тот день я приехал к родителям на другой конец города, чтобы сводить его в поликлинику на лазеротерапию, дождался окончания процедур, отвел домой. Он был рад проявленному вниманию, мы тепло расстались. А часа через четыре уже поздним вечером позвонила мать и сообщила, что отчим умер. Я не мог этому поверить, ведь мы только что расстались. А произошло это так. Отчим по привычке завел настенные часы, потом сказал матери, что плохо себя чувствует, прилег на диван и еще до приезда «Скорой помощи» скончался.

Дом 16/22,1945 год

Детство, блокада, школа

Когда я родился в 1937 году, родители вместе с бабушкой и дедушкой по маминой линии жили в коммунальной квартире на Литовском проспекте. 1937 год сейчас звучит довольно зловеще. Отравленная атмосфера подозрительности проникала и в быт. Мать рассказывала, что в их большой квартире проживала семья интеллигентных людей, у которых часто собиралась гости, слышалась музыка, по-видимому, танцевали, но за этими звуками кому-то из соседей послышался стук печатной машинки. Поступил донос, и этих людей не стало. В те годы и мать думала, что раз забрали, значит, это, видимо, какие-то враги, противники нашего государства. Только после хрущевских разоблачений и она предположила, что, скорее всего, это были очередные невинные жертвы. Перед войной родители вместе с маминым отцом и матерью получили новую трехкомнатную квартиру на Киевской улице в доме 16/22 (теперь он № 22/26), одним из немногих построенных для рабочих с относительно по тем временам большими удобствами. В квартире, конечно, не было ванной комнаты, а была лишь раковина на кухне, где стояла плита, которая и спасла нас от вымерзания в блокаду. Дом этот находился напротив главного въезда в печально знаменитые продуктовые склады им. Бадаева, которые были сожжены немецкой артиллерией 8 сентября 1941 года. Как пел Высоцкий: «Я видел, как горят Бадаевские склады…» Мне было тогда четыре года, и я должен был видеть эту картину, но память сохранила почему-то лишь пожар заградительного аэростата над нашим домом, что было очень страшно, потому что горело небо. Остались и некоторые другие отдельные воспоминания блокадных лет. Наш дом, теперь памятник эпохи конструктивизма, состоял из двух корпусов, как тогда говорили – флигелей.

Между ними был довольно просторный двор с сарайчиками для дров. Я помню, что зимой 1941/1942 года в углу двора долгое время лежал труп полного мужчины. Бабушка говорила, что это жилец из второго флигеля и что полные помирают первыми, потому что им надо больше еды. В первое же блокадное лето оставшиеся в живых после голодной зимы развели там огороды, у нас тоже было прямо под нашими окнами две или три грядки, а также сарайчик с дровами.

Вид на Бадаевские склады сразу после войны

Мы жили на четвертом, последнем, этаже, и в первые месяцы мы с бабушкой всегда спускались в подвал в бомбоубежище. Бомбоубежище было покрыто свежей штукатуркой, для детей там лежали покрашенные деревянные кубики. До сих пор запах свежей штукатурки вызывает у меня ассоциации с бомбоубежищем. Потом, когда попривыкли к бомбёжкам и стало известно, как заваливает людей в этих бомбоубежищах, она стала ставить меня между двойными входными дверьми. Здесь проходила капитальная стена, и считалось, что даже если дом разрушится, стена эта останется стоять. Все же, опасаясь худшего, она сводила меня как-то в Никольскую церковь и окрестила втайне от родителей-коммунистов (отец ещё был жив), чтобы не дай Бог внучок не погиб нехристем. При этом она не была излишне набожной, но иконы, привезенные когда-то из родного дома, висели в красном углу, помнила все церковные праздники, молилась. Деда же я ни разу не видел, чтобы он даже просто перекрестился.

Немцы так хорошо видели город, особенно его южную часть с Пулковских высот, что, обстреливая Бадаевские склады, другие важные объекты вокруг нашего дома (например, хлебозавод № 5, механический завод), ни разу не попали в наш дом. Лишь один раз осколок снаряда обрушил угловой балкон. Говорили, что со стороны хлебозавода несколько раз кто-то подавал сигнальные ракеты. Всю блокаду передо мной расстилалась панорама сожженного Бадаевского склада, а глухое здание за ним с высокой трубой было границей доступного мне мира, и очень хотелось знать, что же находится за ним.

На углу Киевской и Заозерной улиц была сооружена кирпичная баррикада на случай внутригородских боев. О блокаде написано много, не стоит повторять общеизвестные факты, например, как собирали пропитанные сахаром поленья с Бадаевского склада, каким лакомством была дуранда – жмыхи семечек подсолнуха, как со страхом слушали сирену и слова «воздушная тревога, воздушная тревога!» по радио и другое. Упомяну только наших соседей этажом ниже, которые погибли от голода, пытаясь спастись столярным клеем. Упомяну, как бабушка боролась с блохами и клопами, с моими червями-паразитами. В какой-то день у нас были лишь горчичные лепешки. Выжить мне помог мой возраст, когда организм ещё обходится малым количеством еды, а вот большинство 12-14-летних подростков умерли, им надо было много пищи.

Помню, как пришла похоронка о гибели отца. С мамой случилась настоящая истерика, у нее в руках были ножницы, возможно, она вскрывала ими конверт, и она с силой бросила их на пол. Ножницы разлетелись на две половины. Бабушка рыдала, дед сидел молча в стороне, и я подошел к нему и спросил, не понимая, видимо, толком происходящего: «Дедушка, а ты почему не плачешь?» Почти 70 лет спустя я убедился, что в таком возрасте смерть просто не воспринимается всерьез, когда мой четырехлетний внук спросил меня на похоронах своей бабушки: «Дед, а ты почему не умер?»

Во время блокады бабушка учила меня читать и писать, и в 5–6 лет я прочитал свою первую книжку «Бежин луг» Тургенева. Затем последовали пьесы Шекспира «Два веронца», «Буря» и «Бабушкины сказки» Жорж Занд. Последняя была дореволюционного издания с золотым тиснением и старинными «ятями» и «ерами», что придавало ей особый сказочный колорит. Из-за нехватки денег после войны я вынужден был отнести её в магазин старой книги, встал в очередь и какой-то опытный деляга буквально вырвал ее у меня из рук, дав три рубля, что тогда показалось мне достойным вознаграждением. Как бы мне хотелось теперь вернуть ее! Через 100 с лишним лет наконец «Бабушкины сказки» были изданы, но в каком виде – почти на газетной бумаге, с бледно воспроизведенными рисунками – даже содержание, конечно дамско-салонное XIX века, потеряло своё очарование. Было еще одно уникальное академическое издание народного фольклора, который я прочитал значительно позже. По-видимому, мне просто его не давали читать, поскольку сказки эти были изданы без купюр, и самое безобидное было «нас… господину в шляпу», что ещё сопровождалось и соответствующей гравюрой. Были ещё два-три дореволюционных журнала «Нива» с интересными картинками.

Весь этот экзотический набор чтения объясняется просто: ничего другого не осталось в нашей квартире, остальное ушло на растопку буржуйки и печки, там же закончили в конце концов свое существование и журналы «Нива». А самым первым написанным мною предложением было воспринятое по слуху из радио-тарелки, но непонятное по содержанию «ачарован атабой», что означало «очарован я тобой». Фраза оказалась вещей, эту настоящую колдовскую очарованность мне пришлось испытать в моей жизни, и она доставила мне и счастье и страдания.

Запомнилась мне ещё одна характерная уже послеблокадная сценка. Как всегда, мы шли с бабушкой по Смоленской улице из магазина, где за неимением очков она всегда просила меня называть ей цены, напротив, угол Московского проспекта, работали пленные немцы, устанавливая кирпичную ограду вокруг сквера. По-моему, это был 1946 год. Один молоденький немец подошел к бабушке с самодельным деревянным самолетом с пропеллером и сказал: «Купи, матка, для внука». Примерно столько же было бы её Сереже, да и похож он был своей молодостью. Бабушка пожалела его, дала три рубля, да еще и кусок хлеба отломила.

В школу № 570 (теперешняя № 574) на Московском проспекте я пошел в сентябре 1944 года, когда блокада уже была полностью снята, но война ещё не кончилась. К тому времени я легко читал и мог написать простые предложения. Как-то, когда у десятиклассников заболела учительница и не было урока, меня в качестве местной достопримечательности посадили читать им газету «Правда». Нашей первой учительницей стала Мария Александровна, бывшая партизанка из Ленинградской области, довольно строгая. Иногда, вооружившись длинной деревянной линейкой, она наказывала ребят-переростков, шумевших на «Камчатке» – задних партах. Ученики были в основном из соседних домов на Московском проспекте и прилегающих Киевской и Смоленской улицах. Некоторые из домов традиционно пользовались дурной славой, например, известный дом-коммуна «Порт-Артур», построенный в 1904 году архитектором В. П. Кондратьевым для рабочих Московской заставы. Дед называл этот дом «петербургскими трущобами». Он рассказывал, что на крыше до революции было что-то вроде кабака и в драке кого-то сбросили вниз. Один из моих приятелей Валя Данилов жил в этом доме, и я иногда бывал у них. В отдельных комнатах ютились большие семьи, а по длиннющим коридорам можно было кататься на велосипедах. Дом этот стоял и стоит до сих пор на углу Смоленской и Заозерной улиц, последняя упирается в Обводный канал, и весь этот промежуток слыл в те годы хулиганским. Между прочим, на Заозерной улице стоял еще один дом с жителями сомнительного свойства, который был построен этим же архитектором и в разгар патриотических настроений во время русско-японской войны назван по ассоциации с Порт-Артуром «Маньчжурией».

Другой мой приятель, Гена Артамонов, жил в показательном доме на Московском проспекте, у которого всегда останавливались автобусы с редкими тогда туристами. Он назывался «дом на Горячем поле», поскольку построен был на огромной помойке и должен был демонстрировать, что Ленинград восстанавливается, хотя город не был в любимцах у Сталина и восстанавливался после блокады медленно. Еще один мой друг, Женя Крючков жил напротив в Доме пушнины, поскольку его отец, кажется, был директором или, во всяком случае, одним из руководителей этого международного аукциона. Здесь был совершенно другой мир, в их квартире были недоступные для нас тогда иностранные вещи. Женя погиб, будучи абитуриентом, попав под колеса трамвая. Но чаще всего я бывал в доме Толи Смирнова, с которым мы долго сидели за одной партой. В мае 1948 года, когда мы в четвертом классе начали сдавать свои первые в жизни экзамены, наши фотографии появились даже в ленинградской пионерской газете «Ленинские искры». На фотографии виден также директор нашей школы Анатолий Семенович, которого очень уважала моя бабушка и говорила, что он вылитый Сергей Миронович Киров.

«Ленинские искры», 22 мая 1948 г. На первой парте Толя Смирнов (справа) и я

У Толи была очень приветливая семья: мать и бабушка вели домашнее хозяйство, а отец был главным бухгалтером на обувной фабрике, кажется, «Пролетарская победа». Они занимали довольно большую благоустроенную квартиру на Смоленской улице с обширной библиотекой. Но главной примечательностью этого дома для меня была красивая сестра Ирочка Смирнова – ведь мы учились в раздельных школах, и девочки – это был непостижимый и таинственный мир. Еще в четвертом классе мой соученик Валька Данилов показал мне на своем запястье чернильное сердце, проколотое стрелой, и сказал, что это знак любви; тогда я равнодушно пропустил это сообщение мимо ушей. Но однажды этот непостижимый мир нанес мне первую рану Возвращаясь из школы по Киевской улице, я часто встречал девочек, которые шли нам навстречу из соседней женской школы № 374. Как-то уже в пятом или шестом классе я услышал оценку прошедших мимо девочек такого же приблизительно возраста: «А этот мальчик некрасивый». Равнодушие мое закончилось, и я, с беспокойством разглядывая себя в зеркало, вынужден был с ней согласиться. В это же примерно время или чуть позже я впервые влюбился. Учись я в смешанной школе, наверняка нашлась бы какая-нибудь соученица с косичками в роли подходящего объекта. Но вокруг нас были только учительницы, и моим тайным идеалом стала Лидия Владимировна Ратнер, учительница английского языка и редкой красоты женщина. Мне нравилось изучать иностранный язык, он давался мне легко, и я наверняка бы быстро заговорил по-английски, но всё иезуитское обучение в те годы было построено главным образом на изучении бесконечных грамматических правил (я до сих пор могу построить какой-нибудь Future in the Past) – советским людям не надо было общаться с иностранцами, в крайнем случае лишь читать необходимую техническую литературу. Но еще больше нравилась мне сама Лидия Владимировна, похоже, ее облик определил все мои дальнейшие привязанности. Из других учителей я с большой признательностью вспоминаю учительницу русского языка и литературы Фаину Лазаревну, которая настолько хорошо преподала нам основы правописания, что я до сих пор помню правила и пишу без ошибок. А вот её уроки литературы могли бы быть и богаче по содержанию, и интереснее и стать поводом для откровенных разговоров о предназначении, поисков истинных ценностей и места в жизни. Впрочем, это не ее вина, а зажатость, преднамеренная зашоренность тогдашнего политического режима. Математику преподавал Александр Илларионович Эфрон, внук знаменитого издателя энциклопедий «Брокгауз и Эфрон». Смешной и добрый человек, казавшийся нам очень старым, мне помнится, как он входит в класс, бросая портфель, как у Жванецкого, на стол и потирая руки: «Чертовская холодина!». Он иногда вспоминал гимназические проказы, например, как они намазывали чернилами галоши и оставляли следы на потолке. Математику мы у него знали неплохо, но он выделял одного – Виктора Адамовича и говорил, что у него блестящие математические способности. В седьмом классе у нас появилась молодая выпускница Педагогического института Анна Исааковна Стернина, которая стала нашей классной воспитательницей и которую мы как-то очень по-дружески приняли благодаря её молодости, энергии и умному подходу к нам. Эта дружба сохранялась на протяжении полувека до самой ее смерти.

Хотя мы жили в довольно хулиганском районе, драки были все же ограничены двумя условиям: «до первой крови» и «лежачего не бить». Были, конечно, и серьезные проступки. Одно время сидел со мной рядом за партой Валя Крылов, симпатичный мальчишка, мы дружили, и я часто бывал у них в квартире в нашем же доме на первом этаже. Он, к сожалению, рано втянулся в воровские похождения по ларькам и магазинам. Кончилось это детской колонией, и когда я его, спустя лет тридцать, встретил на Московском проспекте, он сказал мне, что общая сумма его сроков достигла сорока лет, из которых он отсидел добрую половину а теперь завязал и даже получил, выйдя на свободу, жильё.

Основная детская жизнь проходила во дворе, где была возможность не только поиграть «в пристеночку» на мелкие монеты, но и в «чижика», «вышибалу», «пятнашки», а также, когда стали постарше, в волейбол с настоящей площадкой и сеткой или в футбол на спортивной площадке женской школы рядом с домом. Здесь и формировался характер, и заводилась дружба, здесь можно было услышать всю правду о тогдашней непростой послевоенной жизни. Жаль, что теперь дети лишены этого – просто после уроков забросить портфель и вылететь скорее во двор и на улицу.

Все развивалось как-то естественно, в десятом классе появились девочки, знакомые либо по дому, либо по двору – дворовые девочки. Мы собирались по домам, танцевали, особенно танго было популярно, были выпита и первая бутылка вина. До сих пор мы время от времени встречаемся; все достойно прожили жизнь, овладели профессиями, создали семьи, помогают теперь растить внуков. Я был дружен с моей соседкой по лестнице Валей Длугач, ее отчим Длугач М. А. был директором оставшейся в Ленинграде после эвакуации части Кировского завода. Как-то её мать уже после войны рассказывала, что накануне у нее были в гостях Уланова с Сергеевым, и очень сокрушалась, что они не смогли отведать всех приготовленных ею яств, поскольку им предстояло выступление. Вообще наш дом не был обойден знаменитостями, например, с шестого этажа часто слышались звуки трубы, это репетировал солист оркестра Эдди Рознера. Бросалась в глаза очень броская для тех времен манера одеваться его жены, джазовой певицы. Но в целом атмосфера была довольно демократичная, многие знали друг друга, общались.

Не обошла школу и меняющаяся политическая обстановка в стране. В девятом классе (1953 год) начавшаяся травля евреев в связи с делом о «врачах-убийцах» спровоцировала нападки одного-двух русских учеников на соученика-еврея Иону Лейкина. До тех пор национальный вопрос не возникал у нас в классе, он как-то просто никого не интересовал, хотя, как выяснилось позже, в классе училось довольно много евреев. Начавшуюся было драку удалось общими усилиями предотвратить.

Май-июнь 1954; года – выпускные экзамены. С проходящей недалеко от дома железной дороги доносятся сигналы электрички, что-то призывное и обещающее в них, душа рвется в дальние странствия. Аттестат я получил с хорошими отметками, не хватило одной или двух пятерок до серебряной медали. Естественно встал вопрос: куда поступать? Мне очень легко давался и нравился английский язык, хотелось изучать и другие иностранные языки, но взрослые знакомые отсоветовали, сказав, что на зарплату переводчика не проживешь и семью не прокормишь. В тот год шел набор в авиацию с ракетными двигателями, и я решил поступить в летное училище, подал документы, но медицинская комиссия после испытаний на центрифуге меня не пропустила. Там требовались особо крепкие ребята, ведь нагрузки были огромными и ещё плохо изучены.

Устремления мои были направлены только на героические профессии, недаром портрет Суворова висел над моим письменным столом, – если уж не летчиком, тогда геологом, и я подал документы на геологоразведочный факультет Горного института. Мои друзья Женя Полянский, Женя Жангуров тоже хотели стать геологами, но выбрали геологический факультет Ленинградского университета и звали меня с собой. Другой мой друг Виктор Пулкинен решил поступать на архитектурный факультет Инженерно-строительного института (он хорошо рисовал, до сих пор много его акварелей и картин висят в моем доме). Посоветоваться особенно было не с кем, родители уехали отдыхать в Крым, да у них и не было опыта высшего образования, тем более у моей бабушки с тремя классами церковноприходской школы. Я посоветовался с моим дальним родственником, работавшим механиком в одной из лабораторий института. Мой родственник – двоюродный или троюродный дядя Василий Федорович прошел тяжелый путь рядового Красной Армии. Попав в плен, он пережил массовые расстрелы. Комиссары и евреи были расстреляны сразу, а над остальным «унтерменшами» немцы несколько раз устраивали расстрелы каждого десятого. Ему ничего не оставалось, как только стоять и молиться, и с тех пор он стал верить в Бога. Лагерь находился на территории Прибалтики, и позже он попал на работу к какому-то фермеру, накопил после лагеря немного сил и бежал. Как его встретили в родной стране, он не рассказывал, но предпочел не возвращаться на завод, а устроиться механиком на незаметное место в институтской лаборатории. В общем, по его мнению, выходило, что в университете учеба направлена на науку, а в Горном институте на практическую работу. Мне хотелось практической работы.

Друзья, 1954 г. (слева Женя Полянский, справа Витя Пулкинен)

Как-то после сдачи выпускных экзаменов, проходя с лучшими друзьями Женей Полянским и Витей Пулкинен мимо фотоателье на Невском проспекте, мы решили сфотографироваться на память, понимая, что у каждого скоро начнется своя жизнь. Я очень любил своих друзей Женю Полянского и Витю Пулкинена (любил, потому что обоих уже нет в этом мире). Это были жизнерадостные, остроумные и верные друзья. Оба талантливые художники, до сих пор на стенах моих домов висят их рисунки, акварели, картины. Виктор стал признанным архитектором, по его проекту стоит дом одной проектной организации на Гражданском проспекте. Он приложил много выдумки, чтобы из дешевого крупноблочного строительства все же создать проект, достойный ленинградской архитектуры. Мы редко встречались, у каждого была своя семья, работа, а у меня еще и бесчисленные полевые работы и командировки, но в последние годы – чаще.

Евгений работал в качестве геолога, в том числе и в урановой геологии, где мы даже провели один сезон вместе. К сожалению, вторая половина его жизни была загублена известной русской болезнью – как друга я лишился задолго до его физической смерти.

Горный институт

Самой престижной и романтической специальностью была «геология и поиски месторождений полезных ископаемых», однако конкурс достигал 20–30 человек на место, не считая медалистов, которых принимали вне конкурса. Секретарша геологоразведочного факультета посоветовала подавать документы на близкую специальность «геология и поиски нефтяных и газовых месторождений», где конкурс был «всего лишь» 4–5 абитуриентов на учебное место. Поскольку непоступление в институт означало потерю целого года, а возможно, и трех лет в армии, я решил не рисковать и подал документы на нефтяной факультет. В итоге я довольно успешно сдал экзамены и с большой радостью увидел себя в списке зачисленных в институт. На экзамене по математике произошел забавный инцидент – я увидел, как сидевший со мною рядом незнакомый абитуриент в буквальном смысле со слезами пытается решить задачу. Я помог ему, и потом уже, будучи зачисленным, Юра Пуханто благодарил меня и удивлялся, как можно было помочь конкуренту. А с красивой девушкой Леночкой Роговой (имя которой мне стало известно, лишь когда мы оказались в одной группе НГ-54) мы просто обменялись сочинениями для взаимной проверки возможных ошибок.

На демонстрации 7 ноября 1955 г. (справа налево: Вадим Дроздик, Сережа Анкудинов, я, Вера Архипова, Аркаша Горбушин,? Галя Лисенкова, Валя Запольский)

Широко распространенное мнение о студенческом периоде как о самом счастливом времени абсолютно справедливо. Прежде всего это молодость, дружба, первая настоящая и не проходящая любовь, приобретение профессии и независимости, вхождение в настоящую жизнь. А в среде будущих геологов была, разумеется, особо дружественная и коллективистская атмосфера.

С первых же дней начали завязываться дружеские отношения, пожалуй, наибольшую расположенность я испытывал к Вадиму Дроздику, Мише Фишману, с которыми оставался в дружеских отношениях до конца их жизни. И конечно, пришла первая и оставшаяся навечно любовь.

Начались лекции, сессии, учебные практики – саблинская и крымская, то есть процесс становления будущего геолога пошел. С рюкзаком и геологическим молотком, торчащим из него, в горняцкой фуражке с молоточками я отправлялся на свою первую геологическую практику по уникальным разрезам рек Саблинки и Tocho, где мы впервые учились описывать обнажения пород: кембрийских глин, силурийских: оболовых песчаников, диктионемовых и глауконитовых сланцев; находить ископаемую флору и фауну

А как не вспомнить наших преподавателей! Общую геологию блестяще читал тогда ещё доцент Юрий Константинович Дзевановский, аристократически красивый мужчина, иронически обзывавший наших не в меру разговорчивых на лекциях студенток девицами. Борис Васильевич Наливкин преподавал палеонтологию – кошмар всех студентов и единственный предмет, по которому я дважды сдавал экзамен; профессор И. И. Шафрановский – кристаллографию, требовавшую хорошо развитого пространственного воображения; общую химию – Николай Иванович Ягн (известный ценитель балета), высшую математику – Бирман, и надо бы вспомнить и многих других знающих и талантливых преподавателей. Например, преподавательницу английского языка Екатерину Ивановну Тихомирову, настолько уверовавшую в мои способности, что она отправила меня совершенствоваться в группу Дома ученых на Адмиралтейской набережной, или знаменитого преподавателя буровзрывного дела А.Н. Ханукаева, обезвредившего авиационную бомбу в Летнем саду.

На горе Кукисвумчорр (слева мой друг Вадим Дроздик, сзади Наташа Терентьева и Вера Архипова)

На лекциях мы не только получали профессиональные знания, но и перенимали жизненный опыт, моральные установки. Порою вскользь оброненное преподавателем слово оставалось в памяти на всю жизнь. До сих пор помню, как на одной из лекций в ответ на какую-то студенческую резкость преподаватель спокойно заявил: «А вообще воспитанный человек, возражая оппоненту, не скажет даже невежливо «Да бросьте вы!», а предпочтет сказать «Оставьте!».

Под лозунгом «В борьбе за стипендию обретешь ты диплом!» подобрались и к мечте второкурсников – крымской практике, которую вел Николай Константинович Разумовский и которая оказалась не такой уж и мечтой. Как пелось в горняцкой песне: «Там только Таврика и мергеля, в колючках острых вся земля». Приходилось ползать в жаркую погоду по куэстам (форма горного рельефа), набирая образцы и палеофауну для составления первой геологической карты. Более прохладной, но и менее интересной была практика на Кольском полуострове.

Хорошо выбраться на солнце из шахты! (Слева направо стоят: Яша Шульман, Серов, Боря Гусев, Борис Лашков, Боря Николаев, Демьянович, Боря Даев; сидят: Боря Стеблов и Миша Фишман)

И все шло бы хорошо, если бы вдруг кому-то из руководящих верхов не пришла в голову мысль, что геологи-нефтяники стране не нужны, после чего последовало резкое сокращение учебных мест, и большинство оказалось хоть и на геологоразведочном факультете, но на кафедре «техника разведки месторождений полезных ископаемых». Студенты нашего курса покорились судьбе, а некоторые старшие студенты-третьекурсники объявили бойкот такому произвольному решению и подали жалобу в Международный союз студентов. Кончилось это, естественно, их увольнением, в этой связи мне припоминается фамилия студента Бро. Для меня это тоже было почти неприемлемо, я хотел получить естественнонаучное образование и подал документы для перевода на геологический факультет Ленинградского университета. Меня приняли, и я уехал по заданию профессора Владимира Федоровича Пчелинцева на практику и самостоятельную работу в Большой Крымский каньон. Благодаря его благородному предложению эта работа завершилась публикацией статьи под совместным авторством. Первая публикация!

Смешно выглядели наши «шахтерские» подруги. Слева Лена Роговая, справа моя будущая жена Ира Розенцвит

Но по возвращении оказалось, что в университете я теряю один год, поскольку учебных программы и сданных мною экзаменов не хватало для зачисления на третий курс. Жить без стипендии, на родительские деньги мне не хотелось, и я решил получать диплом в Горном (все-таки на геологоразведочном факультете!), а работать по окончании не буровиком, а геологом. И жизнь пошла своим чередом, но уже с совершенно иными лекциями: по сопромату («где тонко, там и рвется!»), теоретической механике, начертательной геометрии и т. п. Сдавались зачеты, экзамены, проходились производственные практики. Одна из них была в Джалал-Абадской области Киргизии на участке геологоразведочной партии, проводившей доразведку каменноугольного месторождения близ города Кок-Янгак (в переводе с тюркского «зелёный орех»). Город, более похожий на поселок, расположен на высоте 1500 м в окружении пышной природы, особенно выделялась желтая лилия своей восточной пряной красотой и восточным же названием по-таджикски «гюлькаир» (по крайней мере, так назвал один местный житель). Меня поселили в шахтерском общежитии вместе с тремя или четырьмя чеченскими рабочими.

На буровой в Кок-Янгаке, Киргизия. 1957 год

Уставший с дороги, я забросил рюкзак под кровать, снял часы и заснул. Утром часов на тумбочке не было. На мои расспросы один кивнул на другого, тот начал рвать на себе рубашку, в общем, отвратительная картина. Я вспомнил однажды это происшествие, работая в ГДР и принимая в качестве профсоюзного деятеля группу чечено-ингушского ансамбля Махмуда Эсамбаева. По какому-то поводу один из ансамбля вспомнил чечено-ингушскую поговорку, которая показалась мне весьма странной, но, видимо, сущностной: «Если у тебя гость – следи за ним внимательно, чтобы потом не обвинять его в краже». Справедливости ради надо сказать, что недавно все чеченские ребята пережили аварию на шахте, около двухсот человек были временно замурованы вывалом породы. С одним чеченским парнем мы некоторое время ухаживали за одной и той же пышногрудой местной красавицей. Боюсь, что окончание моей практики облегчило ее выбор.

Место работы мне определили на глубокой аварийной скважине, так что все два месяца я только тем и занимался, что опускал колокола, метчики и ловил на глубине свыше 1000 метров оборванную колонну труб. Старшим мастером был Михаил, отличный буровик и сердечный человек. Что-то не заладилось в его семейной жизни, и зимою он повесился на этой же вышке. Ну а я, ничего не заработав на аварийной скважине, добрался попутным транспортом до

Ташкента и уже оттуда на последние деньги вылетел в Ленинград. На этой же попутке один молодой узбек предложил мне закурить анашу тогда ещё мало что было известно об этом наркотике, но что-то меня заставило благоразумно отказаться.

Из предложенных мест прохождения преддипломной практики я выбрал Красноярское геологическое управление, где попросил направить меня в поисково-съемочную партию. Меня отправили в Анзасскую геологическую экспедицию в Хакасии. Добираться надо было через Абакан, столицу Хакасии, потом через Таштып (с хакасского – каменное дно, бывший форпост и казацкая станица) в поселок Анзас на левобережье верхнего течения реки Большой Анзас. Экспедиция находилась около Кировского золоторудного месторождения и, естественно, ориентировалась на поиски золота. Месторождение было открыто в 1928, эксплуатировалось в 1955-56 годах, особенно в годы войны, поскольку необходимо было расплачиваться за ленд-лиз. На ночевку меня отправили в дом одного из рабочих экспедиции, где впервые довелось попробовать соленую черемшу под стакан портвейна. А наутро завхоз экспедиции подводит мне коня, машет рукой куда-то в тайгу, показывая направление маршрута и говорит, что километров через десять-пятнадцать я попаду в лагерь поискового отряда. До тех пор мне ни разу не приходилось ездить верхом.

Последнее, что я услышал в свой адрес: «Эй, студент! Ты с какой стороны к лошади подходишь?». С опаской обойдя лошадь с левой стороны и изображая бывалого всадника, я постарался не запутаться в стременах и отправился в путь. Надо сказать, что к концу этого путешествия я довольно уверенно гнал рысью и даже попробовал перейти на галоп, но, вовремя почувствовав, что могу запросто слететь в одну из дорожных ям, осадил лошадь. К моему удивлению, через некоторое время показался сначала дым костра, а потом и крыши палаток. Начальника партии по фамилии, кажется, Левинтова в этот момент не было, а молодые старшие геологи супруги Юра Соболевский и Майя Кудрявцева дружески приветствовали нового члена команды. Майя оказалась почти ленинградкой (из Гатчины), а Юра – из Киева. Оба уже несколько лет работали в Красноярском управлении после окончании института. Это были настоящие полевые труженики геологии. За этот полевой сезон мы крепко подружились. Майя потом рассказывала, что на них произвел впечатление молодой, уверенный наездник. Потянулись дни напряженной, интересной работы. Геологическая съёмка должна была проводиться по сети, отвечающей масштабу 1:50000, но топографические карты, составленные по данным аэрофотосъемки, едва отвечали масштабу 1:100000. Ориентироваться по ним было сложно, но еще труднее были сами маршруты – с рюкзаком, полным образцов, и радиометрическим довольно громоздким прибором. Превышения достигали 600–800 метров: вверх-вниз, вверх-вниз, иногда по курумнику, из одной пади в другую. Надо сказать, что со мной в паре иногда в качестве коллектора ходили местные ребята, только что окончившие школу, основная обязанность которых была тащить рюкзак с образцами. Как-то со мной была девушка, которая явно устала к концу маршрута, и я забрал у нее рюкзак, выключил радиометр и прекратил следить за местностью. Уже начинало темнеть, и тут я понял, что все же промахнулся с этими ненадежными картами мимо нужной расщелины и потерял привязку по карте. Я принял решение, пока не поздно, найти место для ночлега. Не спускаясь с вершины, чтобы наутро было легче сориентироваться, нашел небольшой навес в скалах – почти пещеру Набрав сухого валежника, мы развели небольшой костер (вот тут-то и спасли спрятанные в непромокаемую обертку спички) и заснули, тесно прижавшись друг к другу и все ближе придвигаясь к костру Наутро все было по-другому: светило солнце, я легко выбрал правильное направление к лагерю, и уже на половине пути мы услышали крики искавших нас товарищей, которые тоже с облегчением поняли, что мы живы и здоровы.

Однажды прибор начал трещать не переставая, моё сердце радостно забилось – нашел урановое рудопроявление! Потом оказалось, что это всего лишь пегматитовая жила с ториевыми минералами.

К осени начались дожди. Однажды я промок до такой степени, что, когда вернулся к вечеру в лагерь, меня можно было выжимать вместе с одеждой. Начальник, не желая возиться с возможным больным, налил мне почти полную алюминиевую кружку спирта, после этого я отоспался – и, правда, никакой простуды.

Как в известной шутке: «Можно ли считать потерянной вещь, если знаешь, где она лежит? – Нет, нельзя! – Она на дне моря!» Так и я точно знал, где лежит мой нож-наваха с выстреливающимся лезвием, поскольку этот пикет описан в дневнике и точно привязан к местности на карте. Но лежал он на такой высоте, что оказался потерянным навсегда. Теперь полно китайских дешевых подделок, но тот был хоть и самодельным из лагерной зоны, но настоящим оружием.

Это был край непуганых зверей: стоило присесть для записи в дневник, как вокруг застывали неподвижно бурундуки, а однажды любопытная белка запросто спустилась мне на плечо. Повстречался в малиннике и молодой медвежонок, который предпочел, к счастью, удалиться. Край богатой природы: кроме разной ягоды и грибов здесь полно кедрача, хорошая охота и богатые речки, особенно ценен, конечно, хариус.

Одновременно это был край-раздолье для непуганых чиновников от сельского хозяйства. Когда студент уезжает в центр, или, как говорили в Хакасии, на Запад, его снабжают поручениями, поскольку кажется, что там ближе к власти. Так, жители Анзаса жаловались мне, что их по утвержденному плану заставляют сдавать молоко, хотя выгонов для скота в тайге нет, и им приходится на сданные кедровые орехи покупать в магазине масло и сдавать его вместо молока. Таковы издержки планового хозяйства.

В Анзасской партии собралась интересная молодежь со всего Союза. Юра Соболевский из Киева; одна будущая журналистка, студентка журфака МГУ; один, по его словам, чуть ли не первый чувашский писатель, пишущий на чувашском языке; мы с Майей из Ленинграда; студент геодезического техникума, спортсмен-боксер из Челябинска и другие. Чувашского писателя все расспрашивали, кто из нас попал в положительные, а кто в отрицательные герои его будущей книги. А боксер, подошедший к лошади неудачно сзади, получил нокаут копытом прямо в лоб, такого удара в боксе он ещё не получал, это было похоже на то, что позже Чаком Норрисом было названо кикбоксингом. Пришлось его долго приводить в чувство и отправить на базу.

После окончания буровых работ на руднике Кировского золоторудного месторождения мне удалось собрать необходимый материал для дипломной работы. Я распрощался с товарищами и начальством и отправился на посадочную площадку ждать вертолета или самолета. И тут наступила нелётная погода. В ожидании возможного просветления неба человек двадцать пассажиров, в основном мужчин, частенько заглядывали в местную лавку, где наиболее востребованным продуктом была перцовка, кстати, хорошего качества. Наконец небо прояснилось, мы взлетели, и я решил, что вернусь сюда после окончания института.

Сосновская экспедиция

Действительно, после защиты диплома и обязательного месяца службы в армии с приобретенными званиями горного инженера и в звании младшего лейтенанта запаса я получил направление в Красноярское геологическое управление, а моя будущая жена Ира Розенцвит – в Сосновскую экспедицию в Иркутске. Мы выехали из Ленинграда вместе в Москву, надеясь получить в Главке совместное направление в Иркутск. Провожала нас на Московском вокзале вся группа, пели, шутили, веселились. И надо было собрать все мужество, чтобы «не заметить» одну, с которой, казалось тогда, разорвано навсегда. В Москве начальник отдела кадров Заславец отказал нам, сказав, что, видимо, вы не готовы ещё к семейной жизни, поскольку не зарегистрировали свои отношения официально, и мы, легкомысленно решив «проверить чувства», выехали общим поездом Москва – Владивосток по местам назначения.

В Красноярске без долгих разговоров я был отправлен в знакомую мне Анзасскую геологоразведочную экспедицию. Встретили и приютили меня друзья Соболевские, свободного жилья в поселке не было. Тем не менее, с апреля 1960 года пошел трудовой стаж и начались сначала камеральные по обработке лабораторных исследований, а потом и полевые работы. Но на сердце было тягостно, поскольку всему этому предшествовало тяжелое расставание в Красноярске. В конце полевого сезона я попросил перевода в 98-ю геологоразведочную партию Сосновской экспедиции, куда была направлена Ира Розенцвит. Перевод был получен, я переехал и мы оформили брак в Старо-Оловском сельсовете Чернышевского района Читинской области, где когда-то неподалеку революционер и писатель Чернышевский отбывал ссылку.

Благословил нашу семейную жизнь на скромном свадебном ужине начальник партии Константин Александрович Метцгер, легендарная личность. Будучи этническим немцем, он командовал в 1941 году боевой группой десанта разведчиков в тылу врага, за что и получил свой первый орден Ленина. Второй орден он тоже получил за разведку, но уже геологическую – уранового сырья. Чтобы оформить меня в геологическую службу, необходимо было ждать допуска к секретным материалом. А пока, посмотрев мой диплом, он предложил мне работу сменного мастера на буровой. Семейная жизнь началась с поиска жилья – здесь не было свободных помещений. Мы вынуждены были снять у одной местной жительницы небольшую деревянную пристройку к дому, которую она использовала при необходимости в качестве телятника. А нам было и там хорошо. Утром я бежал к грузовику, развозившему смены, днем Ира приезжала иногда и на мою буровую для описания керна. Ей нравился мой рабочий вид, хотя часто я был заляпан по уши глинистым раствором. Осенью я был откомандирован на работу в отряд Всесоюзного геологического института (ВСЕГЕИ) на должность младшего геолога. Начальником отряда являлся энергичный геолог, сотрудник отделения специальных (читай «урановых») исследований Олег Шакин. Поскольку я был моложе его, он, как-то вылезая из палатки и надевая белоснежную рубашку, сказал мне: «Будешь вспоминать, упомяни, что знал одного и, наверное, единственного геолога, который и в поле щеголял накрахмаленным белым воротничком», что я и выполняю здесь. Теперь, вспоминая, как мы провалились, в попытке переправиться по тонкому льду одного из притоков, кажется Ингоды, не могу усмотреть на сохранившейся фотографии, была ли и в тот день на нем белоснежная сорочка.

Все впереди – более 30 лет совместной жизни, дети Лена и Саша, внучка

Когда я вернулся в Старый Олов, зима была в полном разгаре или, лучше сказать, разморозьи. В телятнике, несмотря на наши молодые сердца, было холодно, к тому же Ире становилось все труднее ездить по ухабистым дорогам, ее непрестанно тошнило, она была беременна. Из-за отсутствия жилья нам дали возможность выехать ранее трех обязательных лет отработки. Мы с сожалением покидали край, где началась наша и семейная и совместная производственная жизнь. Тепло распрощались с Константином Александровичем и его симпатичной женой Ксенией Михайловной. К несчастью, в 1975 году он покончил с жизнью, не выдержав несправедливостей из-за своей этнической принадлежности, с которыми сталкивался в своей жизни не один раз.

Я много раз возвращался в Сосновскую экспедицию позднее. Но больше ни разу не был в Старом Олове, где разведочные работы были прекращены. На других же направлениях работы «Сосновгеологии» привели к выдающемуся открытию Стрельцовского рудного поля, являющегося уникальным по количеству запасов и качеству руд, на базе которого был построен крупнейший в СССР Приаргунский горно-химический комбинат, до последнего времени единственное уранодобывающее и перерабатывающее предприятие на территории России.

ВИРГ

По возвращении в Ленинград мне пришлось некоторое время походить по ряду геологических организаций в поисках работы, в конце концов в марте 1961 года я был принят на должность младшего научного сотрудника отделения специальных исследований Всесоюзного научно-исследовательского института разведочной геофизики (ВИРГ). Заведующий лабораторией методики поисков урановых месторождений энергичный геофизик, бывший фронтовик, Аркадий Григорьевич Ветров решил пополнить коллектив геологами; одновременно со мной был принят опытный геолог-полевик Геннадий Михайлович ГЦеперин, тоже бывший фронтовик, воевавший в конных частях. Первоначальной нашей задачей было решение проблемы районирования поисковых территорий по степени доступности существующим техническим средствам радиометрических и геохимических поисков. По существу задача сводилась к определению мощности аллохтонных отложений, перекрывающих представительные для поисков горизонты. Геннадий Михайлович, занимавшийся в Казахстане дешифрированием аэрофотоматериалов для геологического картирования, предложил использовать их для целей районирования по мощности перекрывающих рыхлых отложений. Мы приобрели необходимые стереоскопы и заказали аэрофотоснимки сначала на отдельные территории Центрального Казахстана, на которых мы непосредственно участвовали в полевых работах. Пришлось проштудировать большое количество литературы по корам выветривания и четвертичным отложениям.

Сверху недра виднее. С моим старшим коллегой Геннадием Михайловичем Щепериным

Результаты дешифрирования заверялись полевыми маршрутами и аэровизуальными наблюдениями. Один из таких полетов на трехместном ЯК-12 неожиданно прервался надвигающимся грозовым фронтом. Вел самолет пилот Аркадий Спирин, прославившийся впоследствии тем, что спас в тяжелейших зимних условиях группу застрявших в буране геологов. Он первый заметил быстро приближающийся фронт, состоящий их целого ряда отдельных смерчей. Мы еще какое-то время летели, пытаясь либо уйти от стихии, либо найти хоть какое-то подходящее укрытие для самолета, и на наше счастье вскоре заметили казахскую юрту Стадо овец уже было в загоне, лошади привязаны. Аркадий развернул самолет теперь уже в направлении шторма и посадил самолет. Крепко привязав его к столбам, мы зашли по приглашению пастуха в юрту, где пару часов пережидали непогоду. Казах оказался гостеприимным, угостил настоящим кумысом, ещё чем-то, и в тот же день мы благополучно вернулись на базу. Возвращаясь к работе – методика оказалась достаточно успешной, в результате были созданы необходимые руководства и проведено обучение производственников. В дальнейшем она была использована и в других регионах, в частности в Забайкалье. Мне даже было предложено начать работу над кандидатской диссертацией по этой тематике. Я успешно сдал кандидатский минимум, который много позже пригодился мне для защиты диссертации, правда, в совершенно другом направлении.

Коллектив лаборатории состоял из опытных геофизиков, успевших поработать не только практически во всех основных перспективных на уран регионах Советского Союза, но побывавших и на зарубежных объектах, география которых простиралась от Вьетнама и Китая на востоке до Чехословакии и Германии на западе. Все они были интересными людьми с научным и производственным опытом, но самым своеобразным среди них был уже немолодой Николай Петрович Староватов, сын сосланного в Якутию ещё в царские времена русского народника и якутки. Его отец был известным краеведом, первым якутским Героем Труда, еще в 1932 году, задолго до Попугаевой, сообщившим в Наркомат цветной металлургии о находках в пойме Вилюя бесцветных кристаллов, высказав предположение, что это алмазы. Николай Петрович владел в каком-то объеме якутским, возможно, каким-то диалектом, по крайней мере ругался он изысканно и меня научил. Ругательства эти очень выразительные, наивно-своеобразные и не только по звучанию, но и по содержанию достаточно обидные, даже в русском переводе: «Поцелуй черную кобылу под хвост!», «Четырехглазой собаки шкура!» (о человеке в очках); «Четыре раза…. – одну маленькую медную монетку платил!» и т. п. Якутское их звучание не решаюсь произвести, поскольку Николай Петрович утверждал, что это звучит очень неприлично – вдруг мои воспоминания попадутся якуту в руки? С тех пор вместо тяжеловесного русского мата я употребляю иногда эти душевные выражения, хотя в критических ситуациях нет лучше средства, чем крепкое русское слово. Видно, есть что-то магическое и одновременно сакральное в нем, если помогает. Николай Петрович приучил нас собирать и пользоваться для оздоровления в сыром ленинградском климате эфедру, которой было довольно много в Бетпак-Дале, где полевая партия нашей лаборатории провела несколько сезонов, базируясь на берегу одного из плесов пересыхающей речки Коктас.

Благодаря Николаю Петровичу на одном из лыжных выездов мне посчастливилось познакомиться с знаменитым ленинградским астрономом Николаем Александровичем Козыревым. В электричке на обратном пути из Лемболова, он сказал нам, что недавно вернулся с Камчатки, где изучал вулканическую деятельность в связи с открытием им лунного вулканизма. В то время оно еще не нашло международного признания. В беседе о Солженицыне Николай Александрович сказал, что переписывается с ним и обнаружил следы вскрытия этих писем.

Дружеские отношения легко завязываются в полевых условиях, когда каждый человек открыт для тесного общения. Особая дружба завязалась у меня с Александром Болотниковым, Владиславом Титовым и Виктором Царицыным.

Саша познакомил меня с учением йоги по тексту, переведенному его отцом, военно-морским атташе в США в годы Второй мировой войны. Потом я и сам перевел пару глав одного из доступных в то время английских изданий. Появилось и старое из запасников Публичной библиотеки издание «Из пещер и дебрей Индостана» Е. П. Блаватской, за распространение которой ещё вполне можно было получить срок. Конечно, первым применением этого эзотерического учения была хатха-йога, потом уж познакомились советские люди, ищущие смысла жизни, и с более мистическими учениями. Саша, как многие геологи (под этим понятием подразумеваются не только непосредственные представители этой профессии, но и все работники полевых и стационарных партий), сочинял стихи, может быть, далекие от совершенства, но искренние и посвященные отношениям между людьми и поискам потаенного смысла мироздания.

Из слов, надежд и дел скопились терриконы. Рождались боги, слезы, радость и драконы. А все лишь потому, что нам непостижимы Небесных тел и душ земных законы.

Слава Титов, умный и, видимо, именно поэтому весьма язвительный человек, поразил меня способностью вести научные споры, аргументированно и логически опровергая оппонента. После одной из таких дискуссий он доверительно сообщает мне: а теперь я точно так же докажу, что мой противник был прав. Произвело впечатление! Это, конечно, только маленький штрих в портрете незаурядной личности. Он многое привнес в развитие радиометрических методов и особенно в решение проблем радоноопасности. Мы провели много сезонов вместе в Советском Союзе, выезжали в Чехословакию, ГДР. Были непримиримыми соперниками в настольном теннисе и вместе играли в одной команде в волейбол. Горжусь тем, что могу назвать себя его другом.

Красивый человек не может быть плохим уже в силу того, что у него нет хотя бы комплексов по части своей внешности. Виктор Царицын был (к сожалению, приходится писать «был», что плохо укладывается в моем сознании) красивым и тонким человеком, хорошо чувствовавшем поэзию и, как теперь принято говорить, перфекционистом. Его стремление к совершенству сказывалось во всем, в желании достичь заметных спортивных результатов (например, в плавании), написать книгу по специальности (обязательно с твердым переплетом) и так далее. Вряд ли за всю жизнь он выпил более двух рюмок чего-либо крепкого, что, правда, не помешало получить два инфаркта и инсульт, но даже и после них он оставался верен себе заявив, что еще не было случая, чтобы после таких обширных инфарктов больной выжил. То есть и тут было достигнуто некое совершенство. После болезни он написал три интересные работы в абсолютно различных областях культуры: о поэзии литературного кружка Горного института, о незаслуженно забытом композиторе Попове и о своем отчиме художнике Кремере. Эти успехи он скромно объяснял сильным действием лекарственных препаратов, назначенных после инфарктов и инсультов, стимулировавших мозговую деятельность. На самом деле я знаю, что он давно вынашивал эти планы.

Интересных и достойных людей в ВИРГе было много, всех здесь не перечислить, но ещё одного, Александра Георгиевича Андреева, мне хочется упомянуть. Он отличался каким-то особенным внутренним благородством спокойного, с мягким юмором человека. Недаром среди близких друзей он заслужил прозвище «граф». Среди бесконечных разговоров на самые различные темы – о работе, литературе, государственном устройстве и ещё тысяче разных тем – мне вспоминается один его примечательный рассказ. Находясь в эвакуации, он вместе с местными пацанами принял участие в сеансе спиритизма. Конечно, на большее, чем вызвать дух Пушкина, фантазии не хватило. Среди прочих вопросов, был: а на какой улице живет Сашка в Питере? Блюдечко задвигалось, и буква за буквой сложилось слово «гороховая». Все смеялись, мол, каша, что ли, ведь Саша говорил, что живет на улице Дзержинского. В слезах рассказал матери о насмешках, и тут-то и выяснилось, что Гороховая – это просто старое название улицы Дзержинского.

Полевые условия геофизиков ВИРГа разительно отличались от геолого-съемочной партии в Саянах, в которой я успел отработать один сезон. Вместо вьючных лошадей отгружались две-три платформы автотранспорта различного назначения, вместо подстилки из еловых веток – кровати и т. д. И хотя это было вызвано научно-производственной необходимостью, мне казалось по молодости роскошью. Но когда началась изнуряющая жара, ох как пригодились и дополнительные тенты над палаткой, и возможность подвести бочку воды и другие элементарные, но необходимые в пустыне блага. Бетпак-Дала переводится обычно на русский как Северная голодная степь, однако в персидской транскрипции она звучит как Злосчастная. Именно таковой она и оказалась. Несмотря на такие грозные названия, она заселена (во всяком случае была) огромными стадами сайгаков. Военные не охотились на сайгаков, они устраивали просто заготовки мяса с автоматами на грузовом транспорте. Та же охота с ружьем на ГАЗ-69, так называемом «козле», в погоне за отдельной антилопой, которая развивает скорость до 70 км/час, является вариантом русской рулетки – кто кого! К несчастью, я испытал все это на себе: и падение с перевернувшегося несколько раз на такыре автомобиля, и страшную картину вывалившихся мозгов одного из участников охоты. Спасибо шоферу, молодому башкиру, он подтвердил на суде, что я пытался остановить безумную гонку, хотя это только усугубило его вину и наказание.

Бетпак-Дала, ныне слабозаселенная, три-четыре тысячи лет тому назад, возможно, была более приемлемой для жизни, во всяком случае геологи обнаружили петроглифы на горе – древнем вулкане Мунглу (что тоже означает печальный, скорбный). Когда стоишь перед этими рисунками, охватывает чувство неразрывности времён, с одной стороны, а с другой – сочувствие нашим отдаленным предкам, которым было и одиноко и, наверное, ещё страшнее жить в силу своих ограниченных знаний, и они создавали эти картины-заклинания.

Такие же чувства я испытывал в далекой Даурии в пещере Соктуй-Милозан, в которой тоже есть следы пребывания древних людей. Пещера эта карстовая, состоит из к залов, глубина пещеры достигает десятков метров, общая длина ходов 130 м. Очень своеобразная кальцитовая кора ячеистой структуры. Московская географическая экспедиция, с которой я совершал этот спуск в пещеру, тщательно документировала и описала эту пещеру. Одной из значительных находок в этом районе был окрашенный охрой зуб гигантского вымершего оленя с отверстием для ношения в виде амулета. Считается, что гигантские олени вымерли в Забайкалье около 40 000 лет, то есть и здесь ещё более древние люди, самые первые homo sapiens, тоже заклинали высшие силы помочь и охранить их. А впрочем, может, какая-то девушка в оленьих шкурах Ц.0- Э5 тысяч лет назад просто хотела украсить себя ожерельем?

Геологические особенности развития ландшафтов Даурии позволили сохранить подобные находки на поверхности практически с третичного периода. Проводя поиски по довольно плотной сети, геологи часто находили различные артефакты: каменные скребки, отгцепы, наконечники стрел и другие. Поражает совершенство изготовления некоторых орудий, например, наконечника стрелы из зеленой яшмы. Другой археологический слой, сохранившийся на поверхности ландшафта, по сравнению с каменным веком почти современный – это следы орды Чингисхана. Попадаются, главным образом, остатки сбруи, ведь вблизи проходит знаменитый вал Чингисхана, отмеченный на всех картах, но если не знаешь точного положения на местности, заметить его трудно, так как он не очень выделяется из-за обрушения и скрытости среди степного кустарника и разнотравья. На территории России он проходит небольшим отрезком в Даурии от Забайкальска до рудника Абагайтуй и с. Кайластуй. Существует миф, что в валу Чингисхана закопаны то ли запасы оружия, то ли сокровища. Попытка обнаружить их на части того отрезка с помощью автомагнитометриче-ской съёмкой успехом не увенчалась. Но Даурия богата не только древней историей и археологическими находками, а своими природными богатствами: это, конечно, крупнейшее в России Стрельцовское урановорудное поле, открытое трудами многих организаций и прежде всего – Сосновской экспедиции. Это и богатое месторождение флюорита Абагайтуй с великолепными кристаллами всех цветов радуги в форме куба или октаэдра. Когда приближаешься к руднику по грейдеру усыпанному для выравнивания флюоритовой рудой, кажется, что попал в изумрудный город Великого и Ужасного волшебника Гудвина. А даурское многоцветие! Начиная с весеннего всем знакомого, хотя бы по песне, багульника и далее – бархатные цветы Марьина корня, огромные желтые колокола даурских тигровых лилий, сибирские ирисы, эдельвейсы, саранки и дикие орхидеи. И всю эту пеструю картину дополняют столбики любопытных тарбаганов, выскакивающих из своих нор, стоит только машине проехать мимо. Сейчас они отнесены к охраняемым видам животных, а в шестидесятые годы на них шла обширная охота из-за лечебного жира. В пойме речки Урулюнгуй можно было настрелять уток на всю партию, но особо увлекательна охота на бекасов. Она требует быстрой реакции, ведь бекас вздымается неожиданно из-под ног и летит по изломанной лини, не давая возможности повести ружье, как на утиной или гусиной охоте. Пополнялись запасы нашей партии и за счет рыбной ловли в Аргуни и особенно на Дуройских озерах. Богата наша страна природой, но плохо бережем мы её.

Впрочем, никакие права не спасали от неожиданностей бездорожья. Вместе с Глебом Михайловичем Сомовым

В хороших местах живут и хорошие люди, причем иногда бывают совершенно неожиданные встречи. Однажды мы с Глебом Михайловичем Сомовым, геофизиком ВИРГа и мастером с золотыми руками, отправились в Приаргунское ГАИ на каротажной станции, смонтированной на, кажется, ГАЗ-63, получать права. Объяснили, откуда мы и что сезонных шоферов не смогли найти, а для проведения работ приходится не только ездить от скважины к скважине, но и по дорогам. Узнав, что мы из Ленинграда, он не стал нас долго мучить экзаменами. «Ну, а практическую езду вы, я вижу уже освоили, приехав по бездорожью за сотню километров!» Оказалось, что он воевал под Ленинградом в самых страшных местах, на Синявинских болотах. Везде к ленинградцам раньше было очень дружественное отношение, нас узнавали уже по первым произнесенным словам.

Есть в Забайкалье и мрачные места, например, долина реки Уров с печально известной уровской болезнью (болезнь Кашина-Бека), связанной с недостатком в почвах селена и низким соотношением кальция и бария к стронцию в почвах и, соответственно, во всей пищевой цепочке. Попытка соотнести это заболевание с повышенной радиоактивностью почвы исследованиями ВИРГа не подтвердилась.

Тем временем страна постепенно становилась более свободной, людям хотелось меньше официоза, больше внимания отдельному человеку. Появилась целая плеяда поэтов, режиссеров, произведения которых расширяли наше мировосприятие. Критические обсуждения системы, поиски альтернативы, клубы по интересам, авторская песня, короче, все, что теперь принято называть движением шестидесятников. Я с энтузиазмом, будучи ещё секретарем комсомольской организации ВИРГа, включился в создание Клуба «Геолог», инициаторами создания которого были молодые сотрудники ВСЕГЕИ. Сохранилась выписка из протокола № 1 собрания представителей общественности геологических организаций Ленинграда, состоявшегося 13 декабря 1962 года, в котором принимали участие сотрудники ВСЕГЕИ, СЗГУ, ВНИГРИ, ВИРГа, ЛГИ и других геологических и близкородственных организаций. Утвердили устав клуба, занялись организационной деятельностью. Территориально клуб «Геолог» приписывался к Дворцу культуры имени С. М. Кирова. Одним из удачных начинаний инициативной группы клуба был организованный в конференц-зале ВСЕГЕИ вечер поэзии. Всё это было ещё необычно для политической обстановки того времени. В первых рядах сидели члены парткома, настороженно прислушиваясь к происходящему на сцене, звучащему для них определенным вызовом. Читал своего «Неандертальца» Олег Тарутин, своей сатирой вызывал приступы смеха Слава Лейкин, Жене Клячкину пришлось повторить секретарю парторганизации слова из песни: «цинковая река». Что почудилось бдительному функционеру? Цинковые гробы?

Тогда Афганистана ещё не было.

Женя – это особое явление в бардовской песне. Музыкально одаренный, он обладал способностью полутонами затронуть потаенные оттенки души и настроения. Он был прост в общении, я встречался с ним в известной квартире Сталины Мишель на Литейном проспекте, где собирались любители бардовской песни. Последний раз он выступал в год своего 60-летия в клубе «Восток», был растроган теплым приемом и собирался приезжать регулярно, а может быть, и вернуться. Через три месяца его не стало.

Но неожиданным событием для большинства явилось буквально явление народу в лице молодого Иосифа Бродского. Он читал то, что теперь называется «ранним Бродским», просто другого ещё не было, и что, на мой взгляд, является лучшим и было очень востребованным в то время. Конференц-зал довольно внушительных размеров был переполнен, но когда юный рыжий поэт вышел на сцену и приступил сквозь непроизвольно потекшие слезы монотонно и картавя читать:

Плывет во тьме непроходимой,

Среди полночного надсада Ночной кораблик негасимый Из Александровского сада…,

загипнотизированная аудитория не просто стихла, а замерла в каком-то трансе.

Подобное состояние зала я испытал только один раз, когда ещё мало кому известный актер Смоктуновский играл в БДТ князя Мышкина, душевно больного человека. Весь театр находился в каком-то другом измерении, создававшемся великим артистом. На экране созданный впоследствии фильм не передает это чувство, для него необходимо живое присутствие актера и зрителя. И недостаточно быть просто талантливым артистом. Вспоминая, например, исполнение Хлестакова тоже начинающим Игорем Медведевым, понимаешь, что это был, наверное, лучший, да просто родившийся для этой роли артист, и это была блистательная, но все же игра.

Возвращаясь к вечеру, организованному Клубом геологов, сожалею только об одном, что запись, которая велась в радиорубке, с началом выступления Бродского прервалась, потому что закончились мои магнитофонные ленты. Теперь я подозреваю, что её мне просто не отдали, поскольку уже начинались гонения на Бродского и впереди маячили известный суд над «тунеядцем» и ссылка.

А деятельность Клуба со временем сошла на нет, для меня она потеряла всякий интерес, когда определенные службы решили ввести своих осведомителей. Но как органы ни старались контролировать или даже противодействовать новым веяниям, невозможно было остановить стремление людей получить ответы на вечные вопросы: кто мы и зачем? как лучше жить? В этот период началось медленное проникновение восточной философии, йоги. Я перевел несколько глав из английского текста агни-йоги, удалось почитать труды Рерихов, Блаватской, стал практиковать аутогенную тренировку по системе немецкого психолога Кляйншмидта (ГДР-овский вариант известной системы западногерманского психолога Шульца).

В Германской Демократической Республике

В июне 1968 года из ВИРГа я был откомандирован в одно из управлений Министерства среднего машиностроения и оттуда в Центральное геологоразведочное предприятие (ЦГП) Советско-Германского Акционерного общества «Висмут» в ГДР.

СГАО «Висмут» к тому времени представляло собой огромное современное предприятие по добыче и поискам урана, в котором работало около 50 000 человек. Его недаром называли «республикой в республике», поскольку в те годы «Висмут» был практически отдельной административной единицей в ГДР, со своими партийной (СЕПГ) и профсоюзной организациями, пользовавшимися правами окружных комитетов, больницами, торговой сетью, санаториями и домами отдыха. Акционерами совместного предприятия были правительства СССР и ГДР.

В Генеральной дирекции «Висмута» я получил направление в Саксонскую экспедицию в городе Ауэ. В Ауэ в то время отрабатывалось урановое месторождение Нидершлема-Альберода уже на глубинах 1500–1700 метров, температура пород достигала 60°.

Главным геологом Саксонской экспедиции тогда был Валерий Иванович Ветров, а главным геофизиком Геннадий Иванович Кузьмин, с которым мы вместе работали в ВИРГе и жена которого Люба на первых порах помогла мне освоиться с непривычной обстановкой поселка советских специалистов. Геологи Саксонской экспедиции жили в поселке советских специалистов вместе с горняками объекта № 9 (месторождение Шлема-Альберода) в Ауэ, где я познакомился и подружился со многими интересными людьми, хотя вначале вхождение в коллектив был не очень простым, поскольку я все еще занимался йогой, аутогенной тренировкой и, соответственно, был полным абстинентом. Впрочем, через некоторое время не без воздействия дружеских встреч с коллегами на «бригадных вечерах» и партнерскими отношениями с подшефным пивным заводом \Уегпе8§шп я вполне вписался в коллектив.

Поиски урана на территории Германии начались Советским Союзом непосредственно по окончании Отечественной войны и продолжались вплоть до конца 1990 года. Начавшиеся успешно с Рудных гор с образованием в апреле 1966 года Центрального геологического предприятия (ЦГП), в дальнейшем поиски развернулись практически по всей территории ГДР. Основная задача образованного Центрального Геологического предприятия СГАО «Висмут» состояла в обеспечении запасами урановых руд существующих горнодобывающих предприятий, равно как и создание предпосылок развития добывающей промышленности на перспективу (в том числе и другого минерального сырья на территориях работы СГАО «Висмут»). Сначала ЦГП включало в себя три геологоразведочные экспедиции: Саксонскую, Тюрингскую и Дрезденскую. Руководство ЦГП, Центральная лаборатория и отдел располагались в Грюне на Карл-Маркс-Штрассе 13–25 (теперешняя Хемнитцерштрассе). Соответственно Саксонская экспедиция – в Шлеме, Тюрингская – в Роннебурге и Дрезденская – сначала в Леопольдисхайне, а впоследствии – в Штруппене. Из 24 лет существования Центрального геологического предприятия (позднее просто Геологического предприятия) я проработал в нем почти половину – около 12 лет (с июня 1968 по июль 1973 года, трехмесячная командировка в 1974-75 годах и с ноября 1977 по февраль 1984 года).

На полевых работах в Северо-Западной Саксонии

Пожалуй, наиболее интересными и плодотворными были годы работы в Лейпцигской геологоразведочной экспедиции, в которой я отработал с некоторым положенным по правилам советских командировок перерывом от начала до конца её существования. Её создание явилось логическим результатом последовательных стадий геологических работ. Как при творении Вселенной вначале была идея (в греческом тексте Библии ведь стоит «логос», то есть и слово и мысль). Не знаю, кому первому под впечатлением находок в Забайкалье и Казахстане пришла мысль о возможности обнаружения урановых месторождений в липаритах Северо-Западной Саксонии, во всяком случае, основным руководителем этого направления в «Висмуте» был увлеченный идеей московский геолог Борис Михайлович Сельцов.

В районе Тримма-Ошац (крайний слева М. Фивег, справа Б. М. Сельцов)

Уже первые рекогносцировочные работы в Северо-Западной Саксонии выявили перспективные радиометрические и геохимические аномалии в этой области, и в частности, в районе Вермсдорфа. Гамма-спектрометрические исследования в этом регионе были проведены ленинградским геофизиком научным сотрудником Всесоюзного института разведочной геофизики (ВИРГ) Александром Николаевичем Болотниковым, которые также способствовали усилению интереса к этому направлению. Вообще «Висмут» и ВИРГ благодаря общим задачам оказались довольно тесно связанными своими кадрами. В целом немало научных сотрудников отделения специальных исследований Всесоюзного института разведочной геофизики (ВИРГ) приняло участие в развитии урановой геологии «Висмута», либо работая продолжительное время в составе ЦГП, либо приезжая в кратковременные командировки.

Так, например, Геннадий Иванович Кузьмин возглавлял геофизическую службу Саксонской экспедиции, а Александр Георгиевич Андреев начал работы по внедрению изотопно-свинцового метода поисков урана, которые позднее я продолжил. В свою очередь, главный геофизик «Висмута» Игорь Александрович Лучин возглавил по возвращении из ГДР отделение и Ученый совет специальных исследований ВИРГа, в котором я позднее исполнял обязанности ученого секретаря. В результате перспективных начинаний Саксонской экспедицией был создан небольшой участок поисково-оценочных работ с буровыми станками в поселке Вермсдорф в округе Ошац. В качестве технической базы для материального обеспечения направленных туда буровых станков был использован ангар для паровозов старой узкоколейки. Для старшего геолога снимали комнатку в деревенском гастхофе «Цум Оксен», который также по договору с ЦГП служил сотрудникам и столовой для обедов. Около года наша группа – старший геолог Иван Степанович Казаков, я, немецкий коллега Эдгар Франц, немецкие коллекторы, находясь в составе Саксонской экспедиции, работали вахтовым методом, т. е. выезжали из Ауэ в начале рабочей недели на полевые работы в район Вермсдорфа и возвращались к концу недели обратно в Ауэ. Один из этих коллекторов пожилой сотрудник Хорст, узнав, что я из Ленинграда, сообщил мне, что он находился в войну на Пулковских высотах и в бинокль как на ладони видел город. На что я ему ответил, что тогда он должен был видеть и меня в одном из окон дома, обращенном на юг в сторону основного в Ленинграде продуктового склада им. Бадаева, который они как раз и сожгли осенью 1941 года.

Автор книги об обороне Ленинграда «И штатские надели шинели» С. М. Бардин так пишет об этом: «Не собирается ли командование бросить нашу дивизию на штурм врага, засевшего вдоль южных склонов Пулковских высот? Давно бы следовало. Очень уж большое преимущество давал ему этот район. С Вороньей горы, особенно из Александровки и деревни Кузьмино, Ленинград, простирающийся по всей обширной невской низине, виден как на ладони. Отсюда даже можно различить площади и проспекты, проследить все изгибы Невы и полюбоваться Исаакиевским собором… Но что до всей этой строгой красоты города фашистам! Хищнически примечая все, что в нем происходит, они цинично определяли очередную цель для артиллерийского обстрела и варварской бомбежки с воздуха, продолжая разрушать жилые дома, театры, промышленные предприятия, убивать детей, женщин и стариков».

Секретное предписание Гитлера № 1а 1601М1 от 22. 09.1941 г. «Будущее города Петербурга» содержало следующие пункты:

«1. Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После разгрома Советской России дальнейшее существование этого крупного населенного пункта потеряет всякий смысл… 3. Предлагается окружить город плотным кольцом и артиллерийским обстрелом из пушек всех калибров и безостановочными бомбардировками сровнять его с землей».

Впрочем, несмотря на подобные ассоциации, мы с Хорстом и дальше совместно нормально работали. Для ночлега нам снимали у местных жителей комнаты, а вначале я жил в импровизированном общежитии в старом охотничьем замке 1617–1625 годов постройки и принадлежавшем с 1716 года Августу Сильному. Комната находилась практически непосредственно под колоколами башенных часов, и ночью, просыпаясь от их боя, уставившись в высоченный потолок и приходя в себя, я постепенно осознавал, где же это я нахожусь. В общем, казалось бы, романтики много, но суровый быт был не столь романтичен – отопление скудное, туалет холодный находился двумя этажами ниже и надо было еще брать ключ, лежащий отдельно, раковина с холодной водой находилась в общем коридоре, а старая соседка тщательно следила, чтобы никто не мылся под струей, а экономил бы воду, наполняя раковину с затычкой один раз на все мытье. Во дворе было что-то вроде конюшни, и лошадки часто паслись вокруг аккуратно расставленных керновых ящиков. В этот же двор в апреле 1944 года нацисты, заметая следы своих преступлений, пригнали колонну пленных из концлагеря, получившую название Марша смерти. Заключенные переночевали прямо под открытым небом, а наутро тех, кто не смог продолжить марш, конвоиры расстреляли. Местные жители похоронили их позже за стеной замка, там сейчас стоит памятник.

Как-то в один из первых моих приездов, когда я в этом дворе документировал керн, ко мне подошли двое мальчишек и спросили, что это я пишу. Я попытался было ответить, что записываю названия пород, на что они незамедля объявили:

«Du sprichst ja so komisch!» (Ты так смешно говоришь!) и пошли, весело прыгая на одной ножке. В настоящее время жилые квартиры в замке ликвидированы, и здесь расположилась местная администрация.

О Вермсдорфе можно писать бесконечно много не только потому, что я провел там и в соседнем Ошаце много лет, но и потому, что это на самом деле исторически и архитектурно интереснейший поселок. Тот же Август Сильный, которому надоело жить в старом охотничьем замке (не думаю, что из-за вредной соседки), построил великолепнейший новый охотничий замок и ансамбль Хубертусбург. В крыльях этого ансамбля находились медицинские учреждения, с которыми у «Висмута» была договоренность по обслуживанию сотрудников нашего участка. Как-то я решил обратиться к хирургу с жалобой на боли в правом локте, который был сломан в школе при падении с турника сразу после войны. Обнаружив на рентгеновском снимке костные обломки, он предложил мне два варианта: либо операция, либо просто отправиться, как он выразился, к Петру и Павлу вместе с оными, на что я охотно согласился.

Обедать мы ходили чаще всего в ресторан, или, как привычно было говорить, в «гастштетт» (или даже просто – гаштет) «Цум Оксен», с которым «Висмут» заключил договор по обслуживанию в обеденное время по специальным талонам. В нем, по преданию, останавливался Наполеон по пути в Лейпциг перед знаменитой Битвой народов 1813 года. На одной деревянной колонне, на которую якобы опирался Наполеон, с немецкой тщательностью была прикреплена соответствующая табличка.

Оказавшись с самого начала в полевых условиях в немецкой среде, и поначалу без русских коллег, пришлось усиленно осваивать язык. За 3–4 месяца интенсивного изучения я довольно сносно освоил разговорный немецкий методом сравнения с английским, который знал более-менее прилично. Конечно, очень помогли также курсы немецкого языка, которые вел преподаватель Бём (Böhm). Он очень многое дал для понимания разговорной лексики и саксонского (вернее восточносаксонского) диалекта. И то, что я никогда ранее не изучал язык с русским преподавателем, и кроме «Хэнде хох» в детских играх в блокадном городе ничего не знал, помогло мне избежать значительного русского акцента. Однако кроме саксонского диалекта, который является все же скорее говором, иногда приходилось иметь дело и с рудногорским, трудно понятным даже для немецкого уха.

Позже я иногда с интересом сравнивал знания свои и наших специалистов, давно работавших в «Висмуте» и хорошо знавших язык. Из них выделю, пожалуй, Сергея Агамирова, с которым я не был связан рабочими контактами (он был гидрогеологом), но пару раз мы участвовали в совместной охоте. Остановившись однажды в лесу у красивого мухомора, мы оба назвали его по-немецки Fliegenpilz, но он ещё добавил и кальку с его русского названия – Fliegentöter (убийца мух), и мне подумалось, что я бы так с ходу не воспроизвел буквальный перевод. Позже я называл его Fliegenmörder, но до сих пор мне кажется его «подстрочник» более красивым, жаль, что сказать об этом уже некому – Сережа скончался в 2008 году. Так между делом и отдыхом мы совершенствовали свои языковые знания – это было интересно, потому что было востребовано в жизни.

Насколько знание языка в условиях горно-геологических работ было важно, может быть, даже жизненно необходимо, показывает следующий случай, рассказанный мне Анатолием Андреевичем Рудычевым. Он шел по штреку (а выработки к тому времени достигли уже почти двухкилометровой глубины), когда вдруг ему навстречу пробежал горняк, прокричавший ему «wird geschossen!» (взрывают!). Он рассказывал: «Я спокойно продолжал путь, ведь я уже учил немецкий и знал, что глагол в перфекте означает прошедшее время! Чего он беспокоится? Ну, уже взорвали, можно идти дальше».

И вот тут-то и грянул подготовленный взрыв, до которого он, к счастью, не успел дойти. Оказывается, глагол-то бывает в этой форме еще и в пассивной конструкции.

Так как участок Вермсдорф был небольшим и новым, диспетчеры не особенно раскошеливались на хорошие машины, и часто приходилось ездить на довольно изношенном транспорте. Однажды в стареньком микроавтобусе вырвался рычаг управления передачами и начал колотить нас с шофером по ногам. Ему пришлось терпеть, пока он не остановил машину, да и мне немного досталось, но в результате обошлось лишь длительным ожиданием техпомощи. Позже мы уже пользовались новым микроавтобусом Вагкаэ В1000.

Тем временем буровые работы разворачивались и принесли наконец первые ободряющие результаты. После обнаружения поисковыми скважинами оруденения в районе Вермсдорфа был заложен глубокий шурф с горизонтальными рассечками на глубине 31 м. Спускаться для документации приходилось по лестнице; вне рабочего времени шурф закрывался тяжелой деревянной крышкой, которая однажды, будучи ненадежно закрепленной, свалилась на голову только что начавшего спуск коллектора. Спасла его немецкая дисциплинированность – он был в каске, которая смягчила удар, хотя какие-то неприятные последствия все же были.

Конечно, это было по висмутовским масштабам довольно скромное оруденение, но основная идея поисков в вулканогенной формации подтверждалась. Решено было создать самостоятельную Лейпцигскую геологоразведочную экспедицию. Она была создана в 1971 году с привлечением сотрудников бывшей Дрезденской и частично Саксонской экспедиций и просуществовала до 1980 года.

Для создания полноценной базы экспедиции были оборудованы три барака для камеральных работ и два массивных здания для мастерских и склада, к тому же были созданы парковочные места, щедро и со вкусом озеленена территория и созданы скромные условия для спорта и свободного времени, включая сауну

Лейпцигская геологоразведочная экспедиция стала первой структурной единицей ЦГП, которая обошлась без классической висмутовской инфраструктуры (в том числе без сотрудников госбезопасности – по крайней мере, официальных). Для советских сотрудников и их семей (в разное время от 3 до 6) в новостройках Ошаца были сняты квартиры; а в одной из пустующих вилл в старой части города были созданы клубные помещения.

Небольшой город этот с численностью населения около 17 тыс. жителей имеет длинную историю. Первое письменное упоминание об этом месте относится к 1200 году, а городом оно было названо уже в 1238 году. Красив исторический центр Ошаца, застроенный невысокими зданиями XV, XVI и XVII веков. Некоторыми языковедами Ошац, расположенный между Лейпцигом и Дрезденом, считается чуть ли не примером чистейшего саксонского диалекта. Ошац не единожды испытывал русское присутствие. Ещё в 1759 году в ходе русско-австрийской компании против прусской армии русские войска побывали в этих краях. В 1941-45 годах здесь находился немецкий лагерь Stalag IV G для военнопленных. Ну и с 1945 по 1991 год здесь были расположены два гарнизона Группы советских войск в Германии (ГСВГ).

Перед вновь создаваемой экспедицией ставились задачи тщательного исследования областей распространения липаритовой формации среднегерманской кристаллической зоны. В дальнейшем к этим направлениям были присоединены некоторые другие районы (Майсенский массив, Гарц и др.). Территориально деятельность экспедиции охватывала северо-западную и центральную Саксонию (административные округи Лейпциг и Дрезден), часть юго-востока Саксонии – Анхальта (административный округ Халле) и южный Бранденбург (административный округ Коттбус).

Поиски урановых месторождений в Северо-Западной Саксонии представляли собой непростую задачу, поскольку коренные породы здесь перекрыты аллохтонными отложениями, и соответственно объект поисков и ореолы рассеяния находятся на глубине. В этих условиях большое значение приобрели геохимические методы поисков по целому комплексу сопутствующих элементов, чем я и занимался вплотную, как только был налажен массовый экспрессный спектральный анализ. Широкий круг анализируемых элементов позволил не только определить наиболее перспективные для последующей разведки на уран зоны, но и выявить ряд участков, перспективных на ниобий-редкоземельное оруденение.

Постепенно задачи Лейпцигской экспедиции расширялись, она обрастала немецкими кадрами, приезжали советские геологи и геофизики, в основном из экспедиций Первого главка и научно-исследовательских институтов Министерства геологии. В общем, шла рутинная геологическая служба, мало по сути своей отличавшаяся от урановой геологии в Советском Союзе; только что зарубежье – это была практически единственная специфика работ. С большим удовлетворением я вспоминаю эти годы сколь интенсивной, столь же и интересной работы в дружном немецко-советском коллективе. Насколько доверительными и надежными были отношения между советскими и немецкими сотрудниками, может свидетельствовать и такой факт. Не надо забывать, что большая часть рабочих материалов, а тем более сводных отчетов, карт и т. п. имели тот или иной гриф секретности. Комнаты при выходе обязательно закрывались, а по окончании работы опечатывались личными печатями. Комнаты, расположенные в деревянных бараках, обогревались зимой электробатареями, спрятанными в деревянных ящиках, прикрепленных плотно к наружной стене. Моя группа, занимавшаяся геохимическими методами поисков, состояла кроме меня еще из двух немецких сотрудников: молодого выпускника Фрайбергской горной академии Берндта и старого висмутовского работника Вальтера, начинавшего свою карьеру еще горняком в подземных выработках. Все мы располагались в одной комнате. И вот как-то однажды Берндт, выйдя ненадолго и возвратясь откуда-то, не находит на своем столе секретного документа. У всех троих легкий шок, но ясно, что он где-то здесь, в комнате. Однако двухчасовые поиски, включая сейфы, шкафы и даже урны для бумаг, не привели к успеху. Легкий шок перешел в тяжелые раздумья, однако ни у кого и мысли не возникло заподозрить друг друга. Наконец кому-то первому пришла мысль отодрать отопительную систему от стены – и точно! Проклятая страница лежала там. Стояло жаркое лето, окна были приоткрыты, и со сквозняком легкая, но с возможными тяжелыми последствиями страничка точно спланировала в тонкую щель.

Наши женщины на экскурсии в Лейпциге. Моя жена справа

Кстати, такие же доверительные отношения сложились у нас и с немецкими соседями по дому и жилому блоку. Когда беременность жены стала заметной, соседская девочка лет восьми-девяти пришла к нам, сказала, что зовут ее Эльфрун, и попросила, когда родится ребеночек, разрешить ей возить колясочку во дворе. «И, пожалуйста, больше никому не обещайте!» И действительно, она специально приходила потом, нарядно одевшись, и гуляла в течение двух лет с нашим сыном. С её отцом мы до сих пор поддерживаем связь, а ведь прошло почти 40 лет.

Эдуард Хиль в «Висмуте». Вторая справа – врач Н. В. Кузьмина

Хорошие, может быть более официальные, отношения были и с городской администрацией. Мы обязательно совместно отмечали официальные государственные праздники, возлагали в памятные даты венки к памятникам погибшим советским воинам. Надо отметить, что таких памятников по стране довольно много, и чаще всего безымянных.

Конечно, мы не только работали, но и занимались спортом, ездили постоянно на экскурсии. Ходили на охоту, рыбалку Как ни странно, но нигде такого большого количества дичи мне не приходилось видеть, да и приносить столько трофеев, как в центре Европы в ГДР, хотя я охотился во многих местах, казалось бы, богатой, местами нетронутой природы в Забайкалье, Саянах, Казахстане, Карелии. Сказалось бережное, разумное отношение к природному достоянию, отсутствие браконьерства, вложение материальных средств и труда охотничьих коллективов в сохранение фауны.

Возглавляя в профсоюзе культурную работу, мне довелось близко познакомиться с популярнейшими тогда артистами Людмилой Зыкиной, Эдитой Пьехой, Иосифом Кобзоном, с ансамблем Эсамбаева и другими, которых мы приглашали в «Висмут» во время их гастролей в Группе советских войск. О Пьехе впервые я услышал, будучи еще студентом, знакомые ребята из университета сказали, что у них здорово поет одна полячка. Она была в «Висмуте» дважды, и оба раза этой очаровательной женщине я искренне на сцене пытался выразить свои и слушателей симпатии. Для меня она женщина, «которую я поцеловал всего два раза, и то с перерывом в несколько лет и при свете прожекторов».

Что касается спорта, то кроме волейбола, настольного и большого тенниса значительное место в моей жизни заняло карате, которым я стал заниматься в Зигмаре под руководством личного переводчика генерального директора «Висмута» Орлеанского. В свои сорок с лишним лет я занимался с молодыми ребятами в течение многих лет, а вернувшись в Ленинград, продолжил занятия в тогда ещё подпольной группе. Поразило, насколько отличались эти школы: преимущественно спортивная в Зигмаре и откровенно жестко-прикладная в Ленинграде. Хотя и в Зигмаре при падении на паркет у одного из каратистов выскочили оба локтя, а в Ленинграде я и сам сломал по неосторожности палец своему спарринг-партнеру, который к тому же оказался начальником моей дочери.

Особое место в жизни каждого коллектива «Висмута» занимала художественная самодеятельность, которая была призвана не только предоставить возможность творчества и занятости неработающим женщинам, но и способствовать сплочению коллектива. Для большинства работающих мужчин самодеятельность была, конечно, не особенно желанной потребностью, но без нас не состоялись бы и многие драматические постановки, и хоровые коллективы, и ансамбли. Поэтому пришлось поучаствовать во всех этих видах, и надо сказать, что в некоторых из них и к собственному удовольствию. Так, давно играя на гитаре, я ещё в Ауэ вошел в состав инструментального ансамбля, в котором солисткой была обладавшая неплохим голосом, а главное слегка по-восточному красивая Люба Кузьмина.

Вокально-инструментальный ансамбль советских специалистов, г. Ауэ. Слева Л. Кузьмина

Поскольку я играл на русской семиструнной гитаре, позднее для ансамбля в Ошаце мне представилась возможность заказать электронную гитару с семью струнами на известной немецкой гитарной фабрике, где этому варианту немало удивились, но сделали и такую, единственную в своем роде.

Заговорщики «белого сопротивления». Вместе с переводчиком. В. С. Караковом

Надо сказать, что художественная самодеятельность, которая поощрялась немецкими партийной (СЕПГ) и профсоюзной организациями и щедро финансировалась, была достаточно высокого уровня, некоторые хоровые и драматические коллективы добивались практически профессионального уровня, а благодаря энтузиазму обладали необыкновенной свежестью и проникновенностью. Свое участие в драматических спектаклях (например, в роли белого офицера) в силу моей профсоюзной ответственности я скорее отнес бы к осознанной неизбежности поддержания культурной работы, а вот мой хороший приятель Виктор Евгеньевич Попов, что называется «в миру» известный геолог, доктор геолого-минералогических наук, металлогенист, автор многих научных и поэтических публикаций, создал довольно интересный и смелый по тем временам образ Ленина. В его трактовке это был умный, целеустремленный, но весьма жесткий лидер. Советские партийные функционеры долгое время даже не решались выпускать такого Ленина на сцену В итоге все же поручили работникам профессионального немецкого театра в Карл-Маркс-Штадте подготовить грим и необходимые реквизиты. Нашли и высокого парня для роли солдата, чтобы немалый рост Виктора не выбивался из общего плана.

В роли Ленина – Виктор Евгеньевич Попов

Своё отношение к ленинскому наследию Виктор Евгеньевич высказал в конце жизни в пронзительном стихотворении «1937» с подзаголовком «недетская песенка» и посвященном «Незабвенному Александру Галичу»:

Ночные стуки по дворам, Ночные стуки. Врагов народа брать пора По всей науке. Вас повезет НКВД — Тюмень, Иркутск, Улан-Удэ, А дальше – порт Находка, Нагаево, Чукотка. А мне всего лишь полтора. Уже стемнело, спать пора. Но на ночь глядя — Приходят дяди. Хотели дяди рассмешить Меня и папу И стали книжки ворошить, Бросая на пол. Отец прижал меня к груди. Пытался улыбнуться. А мама говорит: «Иди… Ошибка… Разберутся…» Ходила мама в серый дом, Узнать, что было с ним потом. Неделями не спала И Сталину писала. Лишь через двадцать долгих лет Вновь отыскался папин след: С охраной, на этапе Замерз мой папа. И вот вокруг меня кричат: Вернем историю назад, Избавят от упадка Нас прежние порядки. Но все победные года Социализма Отныне вижу я всегда Сквозь эту призму: Вас повезет НКВД — Тюмень, Иркутск, Улан-Удэ, А дальше – порт Находка, Нагаево, Чукотка.

В целом его поэтическое творчество – это скорее лирические раздумья. Хорошо владея немецким, он не только смело брался за переводы, но и написал ряд коротких выразительных стихов на немецком языке.

В целом жизнь была весьма разнообразной. Помимо художественной самодеятельности приходилось проводить и лекционную работу в наших и немецких гарнизонах, школах, среди немецкого населения. Моя лекционная работа неоднократно освещалась в Лейпцигских газетах (чем я был очень обеспокоен из-за возможной реакции режимного отдела), а за воспитательную работу в немецких школах я получил знак отличия Министерства образования ГДР. С большим интересом слушались рассказы о Ленинграде с показами диафильмов, читал я и стихи русских поэтов в немецких переводах Особенно мне запомнилось одно из первых моих таких выступлений со стихами Есенина (оказалось, что и этого самого русского из русских поэтов можно почти адекватно перевести на немецкий). Это была аудитория из немецких пенсионеров. Мой приятель сказал мне, что стихи произвели впечатление, так как после прочтения стихотворения «Собаке Качалова» одна старушка прослезилась, на что я ответил, что прослезилась она скорее над моим немецким произношением.

Лена с мамой на экскурсии

В 1973 году закончился мой первый срок пребывания в ГДР, дочка Лена закончила 5 классов, в Ошаце родился сын Саша, и я возвращался в ВИРГ, обогащенный практическим опытом поисков.

В конце 1975 года я приехал в Центральное геологическое предприятие по линии технической помощи с целью внедрения изотопно-свинцового метода поисков и оценки урановых проявлений, который успешно развивался в ВИРГе благодаря экспрессному изотопно-свинцовому анализу, разработанному Михаилом Сауловичем Каштаном, и Александру Георгиевичу Андрееву, который первым предложил метод геологам «Висмута». Собрал необходимый материал, в том числе образцы традиционных для Саксонии руд, отправил в Ленинград и, получив результаты анализов, написал отчет с рекомендациями по внедрению изотопносвинцового метода в условиях ГДР.

Совместный с немецкими детьми новогодний утренник. Крайний справа Саша. Ошац, 1979 год

Новый приезд в СГАО «Висмут» состоялся в ноябре 1977 года и явился как бы непосредственным продолжением предыдущих работ в Лейпцигской экспедиции. Условия проживания и работы значительно улучшились, предприятие обзавелось всеми необходимыми атрибутами для налаженной работы. На базе даже появились ухоженные газоны и цветники. Для советских сотрудников и членов их семей (всего-то шесть семей) арендовали пустующую виллу в Ошаце и обустроили уютное клубное помещение.

Детей наших сотрудников приходилось возить в разные школы: дети младшего школьного возраста посещали школу № 109 на территории гарнизона, носившем неофициальное название «Нижний Ошац», старшеклассников возили в школу № 25 на территории другого гарнизона ГСВГ в г. Риза (Цайтхайн). Кстати, теперь на площадях гарнизона «Нижний Ошац» немецкие граждане развлекаются тоже военными, но играми, в пейнтбол.

В общем, «полевые условия» разительно отличались от привычных наших палаток и времянок. Трудовой коллектив советских и немецких сотрудников сложился очень дружный, и поставленные задачи выполнялись в срок и качественно. Однако к концу 1980 года стало ясно, что серьезных месторождений на участках деятельности Лейпцигской экспедиции ожидать не приходится, и экспедиция была в рамках программы рационализации производства ликвидирована. Я перешел на работу в ревизионную партию отдела перспективных исследований ЦГП и переехал в Зигмар. В это время советская часть отдела перспективных исследований была представлена в основном сотрудниками московских научно-исследовательских институтов ВИМС, ИГЕМ, МГРИ. В том числе сотрудником одного из московских НИИ был и руководитель отдела Павел Петрович Шиловский, сумевший вместе с заместителем Михаилом Фивегом (Michael Vieweg) объединить усилия ведущих геологов. Известно, что дело это не простое – как говорится в крылатой фразе: «если собираются два геолога, то обязательно обсуждаются сразу три мнения, потому что у одного мерзавца их сразу два». Позже мы узнали, что он трагически погиб по возвращении в Союз при переезде на машине на полевых работах в Казахстане вместе с двумя студентами, только что поженившимися и уехавшими в поле как на медовый месяц.

Как и в других местах работы и проживания, всегда с кем-то устанавливаются особенно дружеские отношения. При этом в условиях закрытого поселка важно, чтобы и вторые половинки как минимум не испытывали антипатий. Такими близкими семьями стали для нас свердловцы Гета и Юра Усольцевы и ленинградцы Ия и Саша Юдаковы.

В перспективном отделе приходилось заниматься разными направлениями исследований, появилась возможность участия в научных конференциях и публикации работ, хотя в силу специфики СГАО «Висмут» все они, к сожалению, имели закрытый характер. К концу 1983 года у меня накопилось достаточно материалов для кандидатской диссертации по использованию изотопно-свинцового метода поисков и оценки уранового оруденения на территории ГДР. С благожелательного согласия и одобрения главного геолога СГАО «Висмут» Юрия Сергеевича Данилова эти материалы были пересланы в ВИРГ. В 1984 году я оформил эти материалы в виде кандидатской диссертации, которую и защитил успешно на ученом совете Всесоюзного геологического института (ВСЕГЕИ) в Ленинграде.

Не скрою, что работу в СГАО «Висмут» я до сих пор вспоминаю с огромным удовольствием как в личном плане, так и в связи с ощущением активного участия в важном, приносящем пользу нашему обществу деле. Конечно, были и официальные признания заслуг: всевозможные грамоты, многочисленные знаки «Активист Социалистического Труда», медали, почетные знаки Общества германо-советской дружбы, Доски почета и др.

Теперь это лишь антикварные знаки не существующего более государства, не выдержавшего соревнования с капиталистическим укладом. Примечательно, что в отличие от советских наград все они сопровождались денежными премиями. В итоге я располагаю в настоящее время довольно большим количеством медалей, знаков отличия, грамот двух несуществующих государств – ГДР и СССР. Но главное, это ощущение, что, работая в «Висмуте», ты внес свой вклад в очень большое и важное в то время дело. По существу, Советско-Германское Акционерное общество «Висмут» было примером капиталистической по форме и социалистической по содержанию успешной модели хозяйствования, да еще и на международном уровне. Оглядываясь назад с теперешних постсоветских позиций, стоит только пожалеть, что не все наше народное хозяйство относилось к числу таковых.

А закончилось это большое и важное дело Соглашением между Правительствами СССР и ФРГ от 9 октября 1990 года, где в пункте 1 статьи 8 было записано: «Деятельность Советско-Германского Акционерного общества «Висмут» будет прекращена с 1 января 1991 года». Так прекратило существование крупнейшее урановое предприятие, в котором работало в 70-х годах до 60 000 сотрудников.

После ГДР

После возвращения из ГДР мне пришлось выполнять обязанности ученого секретаря Ученого совета отделения специальных исследований и одновременно обрабатывать и оформлять привезенные материалы в виде диссертации на соискание ученого звания кандидата геолого-минералогических наук по специальности «геохимические методы поисков урановых месторождений». Это было напряженное, но интересное время. Полученные результаты обработки анализов, особенно изотопно-свинцового, складывались в интересную работу. Пришла пора защиты в Всесоюзном геологическом институте (ВСЕГЕИ), отзывы на реферат и саму работу были положительные. К сожалению, главный оппонент, будущий заместитель директора Радиевого института, не явился на защиту, что привело к отправке моей работы к так называемому «черному рецензенту» и задержке получения диплома на год. В данном случае даже его отрицательное мнение на часть аналитики не привело бы к такой задержке – необходима была дискуссия, и он знал об этом. Несколько лет спустя на одном совещании мало знакомый московский геолог подошел ко мне и сказал, что он был этим «черным рецензентом» и весьма положительно оценил диссертацию.

Моим непосредственным руководителем был заведующий отделением специсследований ВИРГа Игорь Александрович Лучин, уже знакомый мне по «Висмуту». Это был прирожденный руководитель, умный, доброжелательный, пользовавшийся авторитетом в коллективе. Он умело находил правильный тон и с начальством Главка, и с подчиненными, что было непросто при его некоторой авторитарности, потому что в коллективе было немало выдающихся ученых с собственными идеями. Жаль, что он рано ушел из жизни, видимо, все же сказалась долгая работа на урановых рудниках.

Интересными были работы по аэрозольной съемке в Кызылкумах, осложненные, правда, тяжелейшей аварией из-за неисправности тормозов ГАЗ-69. Спасавший нас казах не поверил глазам своим, что мы все живы. Оказалось, что на этом повороте уже было несколько аварий, но в живых не остался до нас ещё никто. Уже в Ленинграде оказалось, что у меня был перелом грудного позвонка. Пришлось долго лечиться грязевыми ваннами в Евпатории.

Постепенно в исследованиях ВИРГа стали большое значение приобретать экологические вопросы. Благодаря Владиславу Титову я оказался вовлеченным в радоновую проблему которая по настоящему увлекла меня. Приближались веяния перестройки, надо было не просто решать проблемы, но и искать экономическую базу существования – договора заинтересованных заказчиков. Владислав Константинович нашел элегантные и одновременно простые способы решения проблем картирования радоноопасных территорий, а также и отдельных помещений.[36]’[37]-[38] Начались контакты со здравоохранными организациями. С этими решениями мы побывали в разных опасных по радону местах: Алма-Ате, Акчатау, Кировограде. Нас поразили высокие, в десятки раз превышающие допустимые, концентрации радона в некоторых домах Кировограда, под которым расположено урановое месторождение. Спрашиваешь в такой хибаре на окраине старика, где старуха – «умерла от рака». Все полученные данные мы передавали местным властям, дальше должны были заниматься органы здравоохранения.

После перестройки мы пытались с российскими бизнесменами внедрить методику и аппаратуру в Чехословакии и Германии, побывав с измерениями в Праге, Яхимове, Фрайтале и других объектах. В Берлине мы с Владиславом Константиновичем были приглашены в Федеральное бюро по радиационной безопасности, где сделали доклад о методике скоростного картирования радоноопасных территорий и изучения радона в помещениях. Но конкуренты на Западе были не нужны, бывшие социалистические страны Чехословакия и Восточная Германия сами испытывали экономические трудности. Ничего экспрессного им было не надо, местные специалисты хотели обеспечить себя работой надолго.

Небольшие статьи по изучению радона в помещениях – это, пожалуй, единственные открытые публикации, десятки других по поискам урана в силу существовавшей тогда секретности до сих пор остаются недоступными.

В начале 1991 года Ира почувствовала сильные боли в области живота. Когда были сделаны необходимые анализы, оказался рак поджелудочной железы в последней стадии. И хотя я скрыл заключение врача, она чувствовала, что ее ожидает. Никакие попытки спасти – лучшие врачи тогда ещё Ленинграда, консультации в Израиле, операция на Пискаревке, обращения к экстрасенсам – не помогли. Мы остались одни. Она осталась навечно в нашей памяти и в названии уранового минерала иригинита, названного так по её имени и имени матери Гинды Юльевны Эпштейн, известного советского минералога, открывшей этот молибдат урана в районе Удоканского хребта и описавшей его в качестве первооткрывательницы в 1959 году.

Долгое время я засыпал только с водкой. Помогли обстоятельства и добрые люди, к тому же мы с Сашей поменяли квартиру близ Сосновки, и я исступленно пробегал там после работы от десяти до двадцати километров почти каждый день. Много лет спустя я обратился однажды больше из любопытства, к врачу, обладавшему редкими экстрасенсорными способностями. Из принесенных фотографий он безошибочно выбрал снимок моей жены и вдруг заявил, что она находится здесь рядом. «Разве вы не чувствуете?» Я не чувствовал, но склонен ему верить, особенно теперь, когда опубликованы воспоминания Бехтеревой о смерти её мужа.

В это время грянул безудержный капитализм, начались трудности с продуктами, практически перестали платить зарплату. Неожиданно оказалось, что денег на поиски урана больше нет, да и уже разведанный уран на оставшемся единственном в России уранодобывающем предприятии АООТ «Приаргунское производственное горно-химическое объединение» в Читинской области пошел за рубеж. Так что кто-то обогащался на нефти и газе, а кто-то на стратегических материалах, не обращая внимания на то, что Россия вскоре из экспортера урана может превратиться в его импортера, ведь основные разведанные советскими геологами запасы остались в основном в Казахстане.

Пришлось искать побочные заработки, в основном по линии радиационной безопасности. Стали организовываться так называемые «малые предприятия», которые давали возможность, используя наработанные методики и аппаратуру, получать договорные работы и сводить концы с концами. Начался строительный бум, необходимы были подготовка площадок под строительство (определение гамма-активности и содержания радона в грунтах), а также радиационный контроль сдаваемых в эксплуатацию зданий. Моя дочь Лена уже давно была в строительном бизнесе и в конечном счете привлекла и меня в строительную фирму «Геострой». Здесь параллельно с радиационными исследованиями пришлось восстанавливать знания по буровой технике. Некоторые сотрудники «Геостроя» были мне и ранее знакомы, здесь же работал и мой приятель Вадим Дроздик, точно так же вынужденно оставивший должность главного инженера геологической экспедиции. В эти годы геология оказалась ненужной, никто не хотел вкладывать деньги в поиски и разведку, нуворишами жадно расхватывалось уже найденное, лежащее доступно. Несмотря на новые жесткие условия, люди в «Геострое» достойно пытались вписываться в непривычную обстановку не просто конкуренции, но и давления полукриминальных структур. Непосредственным моим начальником был также выходец из Министерства геологии бывший заместитель директора Всесоюзного института техники разведки (ВИТР) Анатолий Андреевич Галиопа, опытный руководитель, способный принимать взвешенные решения, доброжелательный и обаятельный человек. Вдвоем нам удалось закупить у западных фирм необходимое оборудование для сооружения свай. Первая поездка в Западную Европу состоялась в Гамбург, где нас встречал лично управляющий строительной фирмой «Франки Грундбау ГмбХ». Интересна его первая реакция на русских предпринимателей, только что вылупившихся из социалистической экономики. Видимо, продолжая свои раздумья, он, как бы оправдывая целесообразность капиталистического развития, заявил: «Нельзя всех стричь под одну гребенку, люди обладают разными способностями, и соответственно этим способностям должны получать и различное материальное вознаграждение. А с ростом благосостояния отдельных представителей будет развиваться и страна». Подобные мысли высказывал ещё в начале XVIII века Поль-Анри Гольбах: «Природное неравенство людей делает невозможным и равенство их имуществ. Напрасны были бы попытки сделать общей собственность существ, неравных по силе и уму по предприимчивости и активности натуры».

Я вынужден был понизить градус похвал, отметив, что пока что от капитализма мы получили только обнищание и криминал. А управляющего, словно в подтверждение его мысли, когда дела в фирме пошли на убыль, моментально отправили на досрочную пенсию.

Тем не менее, бывая в различных фирмах Германии, Бельгии, Голландии, Австрии, Швейцарии и Англии, убеждаешься, что, по крайней мере, в условиях устоявшейся Европы частное предпринимательство является основой благосостояния как собственников, так и наемных работников при всех известных издержках этой системы. Правда, при этом важно, чтобы оно было не столько частным, сколько честным. И все же, все же. Одно дело руководители производственных компаний, которые вкладывают свой собственный труд в дело, и другое – акционеры, живущие только за счет капиталовложений, или топменеджеры банков, наживающиеся на системе. От западных финансовых руководителей мне не однажды доводилось слышать, что они могли бы свести показания прибыли к нулю, чтобы избежать налогообложения, но тогда на какие деньги будут учить наших детей, наводить порядок в стране и так далее, то есть из чего же сложатся бюджетные расходы? Смогут ли и наши российские предприниматели в конце концов принять эти правила?

Став на путь капиталистического развития, где демонизированная ранее частная собственность, в том числе и на природные ресурсы, стала незыблемой основой развития общества, мы откатились на целую эпоху назад. В то время как западные ведущие экономисты все громче заявляют о необходимости изменения самых основ сегодняшней капиталистической системы на более социально ориентированную, мы повторяем все издержки начального этапа.

По-моему, крах советской версии социалистического общества ещё не означает крушения самих идеалов социализма, может быть, другого более разумного устройства общества. Невозможно жить, имея целью только прибыль, в погоне за которой может погибнуть наш окружающий мир. Недаром многие бросились искать смысл хотя бы в религии, что, конечно, для XXI века с его научными достижениями выглядит не вполне адекватно.

Надежда теперь на наших внуков и правнуков!

Мое военное детство Вальтрауд Ошманн

Вальтрауд Ошманн родилась в чешских Судетах в 1937 году. Отец погиб в 1942 году. В 1943 году пошла в школу, которая была прервана в 1945 году. В 1946 году вместе с матерью и сестрой была депортирована в Германию на остров Рюген. Там окончила среднюю школу и с 1953 года начала работать банковской служащей. С 1995 года на пенсии.

Я родилась в 1937 году второй девочкой в семье столяра и белошвейки, а уже в 1939 году мой отец был призван в армию. Мои воспоминания начинаются с того, что он два или три раза был отпущен с войны в отпуск домой. Он служил сначала в оккупированной Франции, а потом в Греции, сначала в военно-технической группе, затем в мостостроительном отряде.

Я часто заходила в его мастерскую, там было много интересных инструментов и так хорошо пахло деревом. Но мне нельзя было ничего брать, все должно оставаться на своем месте, так хотела мама. Все это еще стоит живо перед моими глазами. Наш дом стоял вплотную к улице, примерно в 4–5 метрах от нее. Тогда почти не было автомобилей, летом – телеги, зимою – сани с запряженными лошадьми. Тогда это место называлось Петерсвальд, теперь по-чешски Петровице. После того как моего отца забрали в армию, мы остались одни в доме, и мама пригласила квартирантов, семью Хайне с двумя дочерьми Эрной, Элли и сыном Руди, и у них было радио. Девочки были уже большими, а Руди около 12 лет. Руди состоял в гитлерюгенде и часто нас пугал. Он входил к нам в комнату с саблей и мечом и требовал за 5 минут убрать все игрушки, что мы и делали. Он регулярно ходил на сборы, и они маршировали в униформе в конце недели по деревне. Они выглядели красиво и нравились мне. По воскресеньям меня и мою сестру рано утром мама посылала в церковь.

Я отлично помню январь 1942 года. Мама уже давно дожидалась письма от отца. Утром пришел почтальон и принес матери письмо. Она села, а почтальон остался рядом с ней. Затем пришли несколько женщин и все плакали. Мне было почти 5 лет, и я сразу поняла, что это все значит, но в этот момент никто не думал обо мне. Моя сестра пришла из школы и, увидев всех плачущими, стала громко кричать. Потом соседи забрали нас к себе. Долгое время горе и скорбь властвовали в нашей семье.

Мы посещали потом довольно часто бабушку и дедушку в Шёнвальде (по-чешски Красны лес), имевших крестьянское хозяйство с кузницей (четыре коровы, две козы, свинья, много кур и кошек). Мы носились по дому, с фасада в дом и из подвала сзади наружу. В 1944 году выпало много снега, и мой кузен, сын брата моей матери, моего же возраста, построил снежную пещеру, куда мы забирались. К сожалению, с ним произошел несчастный случай, и он погиб. С родственниками со стороны отца у нас не было близких отношений. У моего отца были сестра и четверо братьев, трое из которых прошли войну, но остались живы.

У нас с сестрой, у каждой, были большие куклы со сгибающимися руками и ногами. Мама выменяла их за два фунта муки. В 1943 году я пошла в школу в Петерсвальде. Поскольку моя мать была швеёй, на мне было красивое платье. Мама всегда старалась, чтобы мы были красиво одеты, только обувь трудно было достать. Пришлось поискать по соседним деревням. Ранец мне купили в Теплице, и это был ранец для мальчиков с большой защелкивающейся крышкой, на которой было изображение косули. Все говорили, у тебя мальчиковый ранец, но мне он нравился, и я охотно ходила с ним в школу. До тех пор я ничего не знала о войне, но в школе нам много говорили о ней, и мы должны были смотреть фильмы. Каждое утро в начале уроков мы стояли навытяжку и пели песню «Боже, береги нашего фюрера». Я до сих пор помню ее и вспоминаю слова отца, когда он приехал в отпуск в декабре 1941 года и, по словам матери, сказал: «Этот человек сумасшедший, и мы проиграем». Мы с саночками проводили отца до главной улицы в конце деревни, лежало много снега. Мы остались стоять, а он пошел дальше с ружьем за спиной. Сестра и я сидели на саночках и смотрели ему вслед, он обернулся и помахал рукой. Это врезалось мне навсегда в память.

В школе преподавали строгие учительницы, большинство из них были руководящими членами Союза немецких девушек. Одна ударила меня однажды ребром линейки по пальцам, так как я одну букву написала выше строчки. Мы принимали участие в учениях по воздушной тревоге. Неожиданно звучала сирена, и надо было бежать в подвал. Над нашим поселком часто пролетали эскадрильи на Ауссиг (Усти-над-Лабем) и на обратном пути часто сбрасывали бомбы. Мне всегда было страшно, но чем тут поможешь. Мать работала на фабрике по изготовлению молний для одежды. После школы я нередко шла туда и смотрела на работниц, одновременно я брала обед домой для нас с сестрой. У многих соседских детей отцы были на фронте или в тюрьме. После школы мы встречались, играли, у нас было много придумок, но в основном баловство. Но у нас были и задания: сделать необходимые покупки, убрать в доме, и если мы запаздывали, то спешили домой. Моя старшая сестра следила, чтобы я выполняла свою часть работы. Летом по воскресеньям мы отправлялись с мамой на прогулку в Шёнвальд, чаще всего по полям и через лес – это был кратчайший путь, а вечером возвращались домой. Мама помогала на уборке урожая, и конечно, мы несли с собой масло и молоко. В 1944 году мы получили беженцев из Кенигсберга: двух женщин, фрау Роггель и фрау Кнох, каждая с 5-летним мальчиком. Для нас это стало событием и одновременно привело к стесненности. Фрау Роггель занималась уборкой и готовила на всех. Фрау Кнох была образованной и учила нас. Они оставались у нас до апреля 1945 года и затем отправились дальше на запад с военными машинами. Они очень боялись русских. Мы ведь жили в доме на главной улице, и мимо нас шли отступавшие войска. Однажды ночью наш дом был переполнен беженцами и солдатами. Раненые лежали в коридоре и страдали, поскольку врачи не появлялись, каждый был предоставлен самому себе. Перед отступлением через деревню прошли целые колонны пленных и евреев. Евреи были закутаны в серые покрывала, и нам не разрешалось давать никакой пищи. Их конвоировали вооруженная охрана с злыми собаками. Однажды моя мать передала им немного еды от нашего обеда, для этого ей пришлось пройти с ними некоторое время. Женщины хотели пить, но не получали воды. После этого мы стали всегда прятаться. В нашем доме уже почти не оставалось пищи и одежды. Многое забрали с собой беженцы и солдаты, ночевавшие у нас.

9 мая со стороны Дрездена пришли русские. Мы оделись и убежали в поле в яму, где ждали, что же случится, но к вечеру нам пришлось уйти. Русские потребовали это от хозяина поля. Мы тогда остались на ночь на крестьянском дворе и всю ночь просидели на коленях у матери. На следующий день мы вернулись к себе домой. Там уже расположились офицеры с медпунктом и кухней, и мы могли остаться. Мне тогда было 8 лет, и я сначала была удивлена, что русские такие же люди, как все. Нам ведь тогда изображали русских как полузверей. Они меня очень полюбили, и мне разрешали вместе обедать. Они пробыли в нашем доме, кажется, несколько недель. С ними была также одна женщина, которая ночевала отдельно внизу около мастерской.

После них пришли чехи. Моя мать могла продолжить работу на фабрике и зарабатывать кроны. Но за свой собственный дом ей пришлось платить аренду. К сожалению, нам, немецким детям, не разрешалось ходить в школу. Все немцы должны были носить на рукаве белую повязку, и дети тоже. Мы, дети, этого не делали, и когда замечали чешского полицейского, прятались. Хорошо, что тогда еще были живы мамины родители, обоим уже около семидесяти. Мой дедушка умер в 1945 году, до того как мы были изгнаны, и это было для него благом. Мы, дети, моя сестра, двоюродный брат и я, попрощались с ним у его изголовья. Это тоже осталось навсегда в памяти, но на его похоронах я не смогла присутствовать, так как заболела и лежала у соседки. Затем пришли недобрые времена. Мы слышали об ужасных деяниях, которые совершались со стороны чехов. Наконец месть прорвалась. У нас в доме жила молодая женщина с ребенком, у которой был друг чех Иржи. Иржи многое забрал у нас. Прошла акция по сбору вещей, в ходе которой мы должны были сдать книги или лыжи. Нас тогда не коснулась эта акция.

1946 год

В сентябре 1946 года мы получили повестку на выселение в неизвестность. Нас выселили из нашего дома с тремя мешками и увезли на телеге в Шебритц. Дом был опечатан и позже снесен. Что у нас было за пропитание, я не помню, но мы были постоянно голодны. Бабушка прибыла потом тоже в лагерь. Она хотела идти с нами, а не с невесткой. Ей тогда было 72 года, и она нам очень помогала и готовила. После 1946 года наступило самое тяжелое время. В вагонах для скота нас вывезли на карантин в лагерь в Узедоме на острове Рюген. Там нас погрузили в вагоны и отвезли на различные вокзалы, где мы оставались в вагонах. Там женщины должны были позаботиться, чтобы нас распределили по поселкам. Нас никто не хотел брать, и ругали, называя цыганами. Мы потом устроились в Гюттине в доме одного швейцарца вчетвером в 9-метровой комнате. Там мы прожили 5 лет до моего 14-летия. Я ходила в школу в Дрешвице и была хорошей ученицей. Пропущенное время учебы я быстро нагнала. Мама должна была сначала работать в сельском хозяйстве. Нам удалось не заболеть, хотя в 1947 году свирепствовал тиф и многие умерли.

На этом я ставлю точку. Война закончилась, и будем надеяться, ее никогда больше не будет.

Не только геофизика[39] Ольга Георгиевна Семёнова

Ольга Георгиевна Семенова родилась в 1931 году в Ленинграде, в 1954 году окончила геологоразведочный факультет Ленинградского горного института, получив диплом горного инженера-геофизика по специальности «геофизические методы поисков и разведки урановых месторождений». В 1954–1957 годах О. Г. Семенова работала в урановой промышленности в Германской Демократической Республике инженером-геофизиком и заведующей геофизической лабораторией на предприятиях Советско-Германского Акционерного общества «Висмут». В 1957–1958 годах она – начальник геофизического отряда в Северо-Западном территориальном геологическом управлении. С 1958 года – научный, старший научный сотрудник, заведующая лабораторией математических методов, ведущий научный сотрудник ВИРГ, ВИРГ-Рудгеофизики и ФГУНПП «Геологоразведка».

Военное детство

Я родилась в семье геологов. Перед Великой отечественной войной отец работал инженером по бурению в геологической организации «Спецгео», выполнявшей работы по заданиям наркомата обороны. В 1939 году к СССР были присоединены страны Прибалтики и восточная часть Польши. На новой границе началось строительство оборонительных укреплений, для чего потребовалось проведение инженерно-геологических изысканий, в том числе буровых работ. От организации «Спецгео» на участки новой границы была направлена большая геологическая экспедиция, в составе которой в бывшую Восточную Польшу был командирован мой отец. С ним поехала вся наша семья.

Первое дыхание приближающейся войны мы с сестрой Валей почувствовали в бывшей Польше в маленьком городке Рутки-Коссаки недалеко от г. Белостока. Многие поляки хорошо говорили по-русски. Наша семья снимала комнату у поляка-шорника в доме сельского типа. В хозяйской семье было две дочери – Кристина 12 лет и Ядвига 5 лет. Они рассказали нам с Валей, что когда в Рутки-Коссаки вошла немецкая воинская часть, солдаты стали обходить дома и расстреливать мужчин, не явившихся на регистрацию. Обнаружив хозяина-шорника, немецкий солдат вывел его на его собственный огород и приготовился расстрелять. Жена шорника и старшая дочь Крися окаменели от ужаса. Отца спасла маленькая Яся. Она с плачем бросилась на винтовку немца и отчаянно кричала. Немец не выдержал, опустил винтовку и ушел.

По обстоятельствам работы отца наша семья переехала из Руток-Коссаков в литовский городок Кальварию, а из нее в тогдашнюю столицу Литвы Каунас. В Каунасе базировалось управление экспедицией: руководство, технические отделы, бухгалтерия, центральный гараж и т. и. Работа отца после перевода в Каунас была связана с частыми многодневными выездами из города на буровые участки. Однако в выходные дни он часто бывал дома в Каунасе. Так, к счастью, было и в воскресенье 22 июня 1941 г., которое выдалось исключительно ясным и солнечным. Наша семья была в полном составе и спала. Примерно в 6:00 утра я, спавшая на раскладушке напротив двери, услышала стук. Отец встал, открыл дверь и стал тихо говорить через порог с каким-то мужчиной. Я разглядела, что на пришедшем под плащом были только трусы, а ниже – ботинки без носков. Отец тихо сказал что-то Марии Михайловне (моей мачехе), оделся и ушёл с гостем. От нее мы узнали, что, кажется, началась война, нам придётся уезжать, говорить об этом никому не нужно, надо собирать вещи. Рабочее совещание руководителей экспедиции решило на двух грузовиках, не мешкая, отправить в Ленинград женщин и детей, а вслед за ними на 17 грузовиках выехать всем остальным. Уже примерно в 11:00 утра и мы, трое детей, с частью вещей в составе группы других женщин и детей выехали из Каунаса в Ленинград. Из мужчин в нашей «автоколонне» ехали два водителя и специально выделенный сопровождающий, снабженный тщательно подготовленными сопроводительными документами. Моё место было у правого борта. Ночью я проснулась от равномерного грохота, выглянула из-под брезента и увидела идущие навстречу (на запад) советские танки. Вдоль обочин по обе стороны дороги в том же направлении на запад гуськом молча шли красноармейцы.

Наш сеттер Джон остался в Каунасе, так как никто не позволил бы взять его с собой. Сначала мы, дети, очень огорчались, но потом оказалось, что Джону повезло. В Ленинграде, когда начался голод, его было бы нечем кормить.

В Ленинграде наша семья жила на Театральной площади на втором этаже дома к в квартире 29. Это дом за Консерваторией, если смотреть от Мариинского театра. Наша семья не эвакуировалась и всю войну прожила в Ленинграде. Бомбёжки города, артиллерийские обстрелы, не работавшие водопровод, канализация, отсутствие электричества, городского общественного транспорта, необходимость затемнения окон, неубранные трупы в квартирах, дворах и на улицах, а главное голод – всё это много раз описано в разных статьях и книгах. Причиной массовых смертей в блокированном Ленинграде был голод. На продовольствие была введена карточная система. Низкие нормы выдачи продуктов держались так долго, что можно с уверенностью сказать, что люди, жившие только «на карточки», все без исключения умерли уже в первую зиму 1941/1942 годов. Те, кто выжил, имели какие-то дополнительные источники питания. К выжившим относится наша семья. Недавно при мне человек, мало знающий о голоде, удивился, что на фотографиях и в кинохронике у многих ленинградцев не исхудавшие, а округленные лица. Этот человек наивно заключил, что не так уж и много было голодных. На самом деле большая часть голодающих опухает, так как для того, чтобы заглушить голод они пьют много воды. Другая причина желания пить воду (кипяток) – холод в ленинградских квартирах. Возникающая опухлость – болезненная, неприятная на вид, серого цвета. Таких людей так и называли: «опухшие», это было употребительное слово. Взгляд у них обычно был уже безумный. Все знали, что надо воздерживаться от лишнего питья, но не у всех хватало выдержки. На улицах в первую блокадную зиму было много трупов. Одни лежали не убранные на земле, других везли родственники на детских саночках на кладбища, а чаще на районные пункты сдачи. Не знаю, как другие, а я к этому не смогла привыкнуть и смотрела на мертвые тела с каким-то мистическим страхом, почерпнутым, по-моему, из детских страшных сказок.

Кажется, 8 сентября 1941 года была одна из первых бомбёжек Ленинграда. Ночью я проснулась – раздался грохот, дом несколько раз ощутимо качнулся и послышался звон разбитых стекол. Вставать мы не стали и снова заснули. Утром увидели на полу свои выбитые стекла из трёх окон, выходивших на Театральную площадь, а на улице – лежащий в относительно небольшой воронке уличный фонарный столб рядом с Консерваторией со стороны памятника композитору Глинке. Бомбёжки стали частыми, регулярно по радио стали объявлять «воздушные тревоги» – предупреждающий текст, перемежающийся с воем сирены. Воздушная тревога могла длиться от получаса до 1–2 часов и кончалась жизнерадостным сигналом «отбоя». Бомбёжки большей частью бывали ночью, а артобстрелы днём. Наша семья от артобстрелов пострадала дважды. Летом 1943 года мы жили и трудились на огороде в Шушарах. Однажды, когда туда пришли, увидели, что четыре небольших грядки в углу огорода превратились в воронку от снаряда. Нам повезло: нас могло убить прямым попаданием, а могло ранить осколками. Когда в следующий раз мы опять пришли в свой дом на Театральной площади, обнаружили на внешней стороне дома выбоину под окном дальней из наших двух комнат. Снаряд попал в стену между 1-м и 2-м этажами. Со временем подоконник и прилегающая часть пола стали проседать. Снаружи и сейчас виден этот дефект.

Об окончании войны мой 7-й класс узнал на уроке 9 мая. Казалось, все девочки должны были радоваться, но часть из них сразу заплакала. Это были те, у кого на войне кто-нибудь погиб.

Моя дорога в Германию

Для решения урановой проблемы в СССР, начиная с 1945 года, были созданы необходимые научно-исследовательские и проектные институты, конструкторские бюро, приборостроительные заводы. В системе геологической службы были организованы специализированные управления, экспедиции и полевые партии. В скором времени стало ясно, что геофизических кадров не хватает, а имеющиеся геофизики недостаточно подготовлены для решения новых проблем. В геологоразведочных вузах были добавлены геологические, геохимические и геофизические дисциплины и кафедры нового профиля. Подготовка требуемых специалистов сосредоточивалась в обособленных студенческих группах.

В Ленинградском горном институте на моем курсе геологоразведочного факультета (поступление 1948 года) до всех этих событий было две группы ГРФ-1 и ГРФ-2, в которых готовили геофизиков для поисков и разведки различных типов рудных месторождений. В 1950 году из геологоразведочного факультета был выделен геофизический факультет, и из наших двух групп составили три: РФ-1 и РФ-2, специализированные на поиски радиоактивных элементов, и РФ-3, с сохранением прежнего профиля общей рудной геофизики. Принцип формирования новых групп был «анкетный». Здесь следует отвлечься. Большое количество работ в геологической отрасли, в частности, практически все, связанные с поисками различных рудных месторождений, были секретными. Инженерно-техническим работникам (ИТР) присваивалась одна из трех категорий допуска к рабочим документам. Присвоение категорий производилось на основе проверки и изучения сотрудниками спецслужб анкет, которые заполняли ИТР. Кроме анкет учитывались характеристики, составленные в разное время руководителями учебных, научных или производственных организаций, в которых учился и трудился инженер. В составлении характеристик принимали обязательное участие руководители общественных организаций: партийной (КПСС) или комсомольской и профсоюзной. Анкета считалась «чистой», во-первых, если человек имел хорошее социальное происхождение, во-вторых, не имел «подозрительных» родственников, в-третьих, сам не имел «политических грехов», то есть никогда не высказывал взглядов, отклоняющихся от официальных. Лучший вариант – рабоче-крестьянское происхождение, отсутствие родственников, проживающих (проживавших) за границей или на оккупированной врагом территории во время Отечественной войны, родственников, входивших в любые политические партии, кроме КПСС, или допускавших отклонения от линии КПСС, или исключавшихся когда-либо из комсомола или КПСС. Учитывались как ныне живущие родственники, так и умершие. В Ленинградском горном институте студенты впервые заполняли анкеты на втором или на третьем курсе. Мой отец, сам работавший в геологии, отследил момент заполнения мною анкеты. Неожиданно для меня он принес домой чистый бланк (4 листа А4), посадил меня за стол и сказал что-то вроде: «Я продиктую тебе ответы на вопросы, ты их запомнишь и всегда будешь именно так заполнять любые анкеты». Моя анкета в главном совпадала (как и должно было быть) с его анкетой. Неправда, которая была в анкете, относилась к социальному происхождению отца – невысокому, но все же из офицерской семьи царского времени. Остальное не отклонялось от действительности. Несмотря на такой «грех» перед советской властью, отец, я, мои сестра и брат всегда хорошо и добросовестно учились и работали и добились определенных успехов в том, что теперь называется карьерой. В советские времена слово «карьера» носило «буржуазный» оттенок и поэтому по отношению к советским людям не употреблялось. В моей родительской семье все мы стали беспартийными ИТР. В молодости я, сестра и брат были комсомольцами, так как это был обычный в то время путь подростков, хорошо учившихся, спокойных.

Учебные предметы, относящиеся к геологии, геофизике и геохимии радиоактивных элементов, нам преподавали в специальных охраняемых помещениях. Записи мы вели в прошнурованных тетрадях, которые никогда не выносились из помещения и хранились специальными сотрудниками. Основными преподавателями спецдисциплин были Новиков Григорий Федорович (его особенно следует выделить), Серпухов Владимир Иванович и Квятковский Евгений Михайлович.

В 1953 году к нам в Ленинградский горный институт на геофизический факультет приехали из Москвы два майора госбезопасности. Они изучили наши личные дела и анкеты и с каждым побеседовали. Я и мой муж, с которым мы вместе учились в группе РФ-2, получили направление в СГАО «Висмут». Мы получили месячный отпуск и «подъёмные» – безвозвратную ссуду для переезда. Время для нас было радостное: закончилась учёба, защищён дипломный проект, получен отпуск, получены небывалые деньги, предстоял выезд за границу, самостоятельная жизнь и работа. Молодому, мало повидавшему человеку ехать за границу всегда интересно, а мы при этом ещё и ехали в «логово врага». Память о войне была ещё свежа, в ГДР стояли наши оккупационные войска.

Так как я «вылетала из гнезда», то отец на прощание обновил мой гардероб, то есть купил новую и относительно дорогую одежду, купил новые чемодан и сумку, что-то из украшений и заказал в специальном ателье горную форму – костюм. В то время в СССР в некоторых гражданских отраслях была введена форма (юстиция, финансовая служба, геология и др.).

И вот в марте 19541 года мы с мужем на поезде через пограничный город Брест выехали в ГДР к месту работы. В Бресте пассажиры прошли необходимые пограничные процедуры, и поезд перестроился с широкой российской колеи на узкую европейскую. Мы ехали в купейном вагоне, нашими соседями были офицеры советских оккупационных войск, возвращавшиеся из отпусков и командировок в ГДР.

1954 год для народов СССР, Германии и стран «соцлагеря», в частности Польши, еще в полной мере «дышал войной». Вторая мировая война длилась примерно шесть лет, её часть – наша Великая Отечественная война – четыре года. Для человеческой жизни это безумно большие сроки. Я прожила наши четыре военных года в Ленинграде в возрасте, в котором дети всё уже запоминают. Я помню своё детское восприятие происходившего: мне казалось, что война никогда не кончится и всё всегда так и будет. В первые два года голод, бомбёжки, артиллерийские обстрелы, потом бедная, нищая, полуголодная, в обносках, с убогими трамвайными и железнодорожными вагонами, заплёванными вокзалами и в постоянных трудах жизнь, которая продолжилась и после войны, очень постепенно и микроскопически улучшаясь. Конечно, даже на этом фоне молодость брала своё. Были радости, связанные с общением, чтением, музыкой, музеями, кино, театрами, наслаждением природой, поездками по стране благодаря обучению в Горном институте. Но все эти радости были духовного свойства, без удовольствий от вкусной и достаточной еды, красивой одежды, просторного и удобного жилья, хорошего транспорта, возможности путешествовать независимо от учёбы и работы. То же самое вначале было и во всей Европе. В 1948 году страны разделились. По ту сторону «железного занавеса» стал действовать план Маршалла (помощь США) и объективные механизмы капитализма и демократии. Экономика и жизнь налаживались и улучшались. По нашу сторону «железного занавеса» строили социализм и готовились к новой войне, на что уходила львиная доля государственного бюджета. У нас были бедность и полицейское тоталитарное государство. Кстати, по поводу названия «соцлагерь» в СССР ходила народная поговорка, за которую могли и посадить: «Хорошую вещь лагерем не назовут».

Когда поезд въехал на польскую территорию, по вагону прошел проводник и велел зашторить окна, так как «могут бросить камни». Из этого с очевидностью следовало, что, во-первых, поляки нас не любили, а во-вторых, как большинство славян, они были недисциплинированными. В Польше поезд если и делал остановки, то только с техническими целями. В ГДР ни подобных предупреждений, ни каких-либо эксцессов при мне никогда не было, и от других людей ни о чём таком я не слышала. Конечно, немцы нас тоже могли не любить, но, в отличие от поляков, они – трезвомыслящий дисциплинированный народ.

Конечный пункт путешествия на поезде был город Франкфурт-на-Одере. Там нас встретил русский сотрудник СГАО «Висмут» и объяснил, когда и откуда через несколько часов пойдёт служебный автобус в Зигмар – предместье города Хемниц, который во времена ГДР назывался Карл-Маркс-Штадтом. В Зигмаре находилось управление СГАО «Висмут». С момента выхода из поезда во Франкфурте-на-Одере я напряженно вглядывалась в чужую страну стараясь всё увидеть и по возможности понять.

Первые впечатления

В Зигмаре нас поместили в ведомственную гостиницу находившуюся в доме старого образца со старинной мебелью. Прислугу представлял худой высокий старик лет 70, который провёл нас в комнату и показал всё, что могло потребоваться. Это был первый немец, с которым мы остались без свидетелей. У него были прекрасные манеры для общения с клиентами, по-русски он не говорил. Сразу скажу о своём немецком языке. Я его знала в объёме курса советской средней школы, оконченной шесть лет назад. Лучше немецкого я знала английский язык, так как три года, приходившиеся на школьный период, параллельно училась на Государственных курсах английского языка для взрослых. Эти курсы давали очень хорошие знания. Казалось бы, с языками у меня всё было благополучно, если бы не одна моя личная особенность. То ли из-за какого-то дефекта моего слуха, то ли по другой причине у меня в обоих иностранных языках были проблемы с устным общением: я плоховато понимала устную речь. А вот с чтением, грамматикой, орфографией и словарным запасом всё было хорошо. В разговоре я достаточно бойко и грамматически правильно излагала то, что хотела сказать, конечно, с большим акцентом. Ответ же собеседника понимала плохо, переспрашивала. Читала по-немецки, естественно, при таком раскладе гораздо лучше, чем говорила. Мой немецкий язык удовлетворительно обслуживал меня в магазинах, столовых, на транспорте и в других бытовых ситуациях. Слушать радио, доклады и т. п. – это было не для меня. А вот сама, предварительно подготовившись, могла сделать небольшое сообщение перед немногочисленной немецкой аудиторией, например, перед своими подчинёнными немцами в мастерской ремонта геофизических приборов. Для русских сотрудников в «Висмуте» было обязательным изучение немецкого языка в специально организуемых кружках с преподавателями из советских переводчиков. Мы учились, получали оценки, сдавали зачёты и экзамены. В этих кружках был знакомый мне «школьный» стиль преподавания учителем, не являющимся носителем языка. Всё, что преподавали, я знала из средней школы, и мой немецкий от занятий не улучшался. Единственной пользой от них были прекрасные оценки, которые украшали мои характеристики. Я жалею, что не использовала три года жизни в ГДР для усовершенствования своего немецкого языка, в том числе и письменного.

Вернусь к нашему с мужем пребыванию в гостинице в Зигмаре. Я была воспитана в СССР на советской пропаганде, составной частью которой была шпиономания. Нам внушали, что в капиталистических странах, а иногда и на родине, советские граждане подвергаются атакам «агентов империализма». Агенты стремятся выведать государственные секреты и завербовать на службу какой-нибудь иностранной разведки. Агенты могут носить всевозможные маски: служащих любого ранга, обслуживающего персонала, бизнесменов и др. Чтобы не попасть на крючок к агентам, надо быть бдительным. В течение всей жизни советского человека пропаганда лилась на него через средства массовой информации, литературу, начиная с детской, лекции, плакаты, кино, театры и т. д. Если человек выезжал за границу в командировку или (позже) в турпоездку, то с ним проводилась инструктивная беседа специальными людьми, в моё время обычно в райкоме партии. Слушали такие беседы и давали разные подписки и мы с мужем. Что касается меня, то я больше боялась не поползновений «агентов», а всевидящего ока наших спецслужб разного вида и ранга и возможных доносов рядом работающих людей. Хотя, находясь в ГДР, «агентов» я тоже не исключала. Могу точно сказать, что в те времена я в этом смысле была запуганной. Наш гостиничный старик-немец как бы «лип» к нам, то есть часто заходил, спрашивал, нет ли у нас дополнительных просьб, объяснял и показывал что-нибудь, что якобы упустил сделать раньше. Теперь я понимаю, что он был безобидным человеком, ему просто было скучно, так как кроме нас никого больше в гостинице не было. Опять же мы для него были новыми, ещё не знакомыми приезжими. У нас были с собой хорошие продукты для ужина, в том числе бутылка с каким-то алкоголем. Немцы в то время жили бедно, как и мы в СССР, но советских граждан, командированных в ГДР, родина деньгами и продуктами снабжала получше. Так что мы с мужем в глазах старика-немца, наверное, выглядели «богатыми», которые после ужина ему могут оставить часть еды и недопитую бутылку. Что и произошло в конце концов. Но до этого мы, особенно я, волновались и опасались этого немца. Вдруг «агент»? Или вдруг донесёт, что мы что-нибудь не так делаем?

Утром мы пошли в управление и обнаружили там «русское царство». Немцев или вообще не было, или было мало и мы их не видели. В этой родной обстановке мы сдали личные документы и получили новые – «висмутовские», получили денежный аванс в марках. При оформлении документов нам велели сфотографироваться, указав размер снимка. При этом вышло недоразумение. Сотруднику, говорившему с нами, видимо, не пришло в голову, что мы не знаем, что в управлении организовано казённое фотографирование. Поэтому мы, как это сделали бы в СССР, пошли на улицу и спросили встречного немца, где тут фотоателье. Он показал. В ателье, разумеется, частном, нас сфотографировал мужчина-фотограф. Когда потом мы получали снимки, он предложил увеличить их, раскрасить и поместить в рамки. Мы согласились, и у нас появились два фотопортрета прекрасного качества. При раскраске художник допустил небольшую ошибку. Я была в форменном костюме советской геологической службы, который мне заказал перед отъездом отец. Цвет наших кантов – синий, а у германской геологической службы – жёлтый. На чёрно-белом снимке кант вышел белым. Немецкий художник увидел эмблему из скрещенных геологических молотков и покрасил кант в жёлтый цвет. Я заметила это позже, но переделывать не стала.

Раскрашенная фотография, 1954 год

В Зигмаре мы прожили 2–3 дня. В один из них после работы мы пошли по улице, разглядывая дома и прохожих. Я зашла в обувной магазинчик, находившийся в полуподвале. То, что я увидела, меня поразило: там была обувь! Конечно, и в Ленинграде были обувные магазины, и в них была кое-какая обувь. Но в Ленинграде было очень мало вариантов моделей, в каждом варианте были представлены не все размеры, причём всегда не хватало именно ходовых размеров. В имеющихся размерах, как правило, не было «русских» ширины стопы, высоты подъёма и объёма икры. Сами модели были довоенного образца, то есть немодными. В общем, советское обувное производство не развивалось и не учитывало реальный спрос. Если появлялось что-то подходящее, оно сразу становилось «дефицитом». А в немецком заштатном магазине советской покупательнице выбор показался очень богатым. Для меня наступил момент, о котором я слышала раньше в рассказах о некоторых людях, побывавших за границей: мне «стало дурно». Внешне, я думаю, это было незаметно. Чтобы сохранить достоинство, я держалась изо всех сил. Но внутри было реальное чувство дурноты: лёгкое головокружение и приступ тошноты. Не подумайте, что меня одолела жадность и желание немедленно что-то купить. Дело было совсем в другом. Дело было в чувстве унижения. Охватил стыд за свою страну. Никакого негатива по отношению к немцам, к Германии в возникшем чувстве не было, не было даже мыслей о них, только о нас. Внутренне я как бы подразумевала, что немцы жили и живут экономически и хозяйственно нормально, как и следует жить, чтобы, в частности, были нужные размеры обуви, а вот у нас с этим непорядок, да ещё и скрываемый. Я ничего не купила и вышла из магазина. Ходили легенды, будто были случаи, когда в западном магазине советские люди падали в обморок. Может быть, до таких крайностей и не доходило, но само явление существовало, и я на собственном опыте в этом убедилась. Кстати, больше со мной подобное не повторялось, хотя поводов было достаточно. Видимо, первый удар по гордости, самолюбию, достоинству был настолько резким, а реакция на него настолько сильной, что для последующих эпизодов в других магазинах мой организм был уже подготовлен.

Работа

Нас с мужем направили на работу в посёлок Обершлема, где находилось урановое месторождение. Всё, что относилось к его эксплуатации, в структуре «Висмута» называлось объектом № 2. Ехали туда на автобусе объекта. Для начала нас поселили в служебную гостиницу-общежитие и определили на рабочие места. Муж стал работать шахтным геофизиком, а я – инженером-геофизиком в геофизической лаборатории. Лаборатория определяла содержания радиоактивных элементов в порошковых пробах готовой продукции (урановая руда), горных пород из шахт и в «хвостах», то есть в пустой породе, направляемой в отвалы. Анализы производились с помощью геофизической (радиометрической) аппаратуры.

Заведующей геофизической лабораторией была женщина, которая не являлась «сотрудником» и не имела геофизического и вообще инженерного образования. То, что она руководила лабораторией, было иллюстрацией острой нехватки кадров в «Висмуте» в те времена. Она со своей семьёй готовилась к возвращению в СССР и должна была сдать мне дела по лаборатории. Кроме помещения, оборудования и кое-какого имущества передаче подлежала документация, в частности журналы с рукописными результатами лабораторных измерений разных видов. Журналы были секретными, страницы в них были вручную пронумерованы и прошнурованы, где положено стояли печати и подписи. Я должна была всё это принять и расписаться за каждый документ. Тут меня подстерегла неприятность, потребовавшая немедленного и тяжёлого решения. В одном журнале с результатами измерений в «хвостах» не хватало двух или четырёх листов, попадавших на центр тетради. В нумерации был соответствующий разрыв. С позиций того времени (да и теперешнего тоже) утрата страниц в секретном документе была чрезвычайным происшествием, за которым должно было следовать наказание. Самое малое – лишение права работать с секретными документами, самое большое – тюрьма. Один мой сокурсник, добросовестный и честнейший, но рассеянный человек, работая в СССР, потерял незначительную, но засекреченную бумажку и был приговорён к реальному тюремному сроку Ему повезло: как раз проходила всесоюзная амнистия, и он был амнистирован. В моём случае отсутствующие листы содержали тоже незначительную информацию – всего лишь о «хвостах» на небольшом участке без указания расположения. Кроме того, это могла быть ошибка при исходной нумерации страниц. Заведующая, которая за всё это отвечала, была спокойная приятная женщина. По поводу недостатка страниц сказала, что это ошибка нумерации и что нет причин для беспокойства. Я не понимала, делает ли она «хорошую мину при плохой игре», проявляет наивность или на объекте привычно не придают значения таким вещам. Я испугалась возможной катастрофы, когда виноватой окажусь я, нас с мужем отправят обратно в СССР, где меня лишат доступа к профессии. С другой стороны, мне страшно было навредить человеку в случае, если ситуация действительно ничтожна. Я была воспитана в «высоких» понятиях, у меня не было ни жизненного, ни служебного опыта, не с кем было посоветоваться. В результате я «приняла» злосчастный журнал с недостающими страницами и стала заведующей геофизической лабораторией. Когда журнал заполнился до конца, я, как и полагалось, сдала его в архив, где ничего не заметили. Я вздохнула свободно. Теперь я считаю, что не должна была принимать дефектный журнал. Из сочувствия к прежней заведующей можно было не привлекать внимания других служб, но с журналом должна была разобраться.

Со времён Марии и Пьера Кюри было известно о вредности контакта человека с радиоактивными элементами, но уровень знания в разное время был разным. В 1950-е годы на предприятиях «Висмута» соответствующая техника безопасности была по современным меркам недостаточной. В шахтах проблема заключается во вдыхании радиоактивной пыли и газа радона и непосредственном воздействии излучений урановой руды. В геофизической лаборатории проблемы те же, но вредное воздействие связано с порошковыми пробами руды и пустой породы, которая тоже радиоактивна. Отношение нас, специалистов, к вредности собственной работы и к технике безопасности было, я бы сказала, легкомысленным соответственно «духу времени», чему способствовало и то, что рядом не было выраженных случаев профессиональных заболеваний. В частности, ни я, ни мой муж никак не пострадали. Лично я знала только двух женщин, которые утверждали, что они физически чувствуют приближение к пробам урановой руды. В обязанности одной входило приносить в геофизическую лабораторию пробы готовой продукции, то есть высококонцентрированной урановой руды. Вторая работала в самой лаборатории. Ни одна из них, насколько мне известно, не обращалась по этому поводу к врачу и не заболела, пока я работала в «Висмуте». Не исключаю, что у этих женщин и других работников «Висмута» в дальнейшем проявились отдалённые последствия вредных воздействий радиоактивности. Всё это должна знать медицинская статистика, если она велась.

Слова «уран» и «радий» в рабочих документах для усиления секретности заменялись названиями других веществ, причём был не один вариант замены. Я их уже подзабыла, но одно время уран условно назывался «альбит» – минерал, к урану не имеющий отношения.

Под химическим элементом «висмут» тоже «скрывался» уран. Никого в ГДР это не обманывало, даже простых людей, не имевших отношения к СГАО «Висмут». Когда я работала на обогатительной фабрике в городе Цвиккау, среди сотрудников ходил такой рассказ. Из Москвы с каким-то заданием на урановую обогатительную фабрику приехал работник министерства, раньше не бывавший в ГДР, с делами СГАО «Висмут» знакомый только по документам и обученный соблюдать секретность. Он долго ездил по Цвиккау на легковой машине и сам и с помощью водителя-немца спрашивал прохожих, где здесь находится фабрика обогащения висмута. Все отвечали, что не знают. Наконец один прохожий с сожалением сказал: «Урановую обогатительную фабрику я знаю, а вот висмутовой не знаю».

Режим запрещал в те годы «нерабочие связи с немцами» – служебная формулировка. К таким связям относились любые отношения, выходившие за рамки того минимума, который был необходим для работы, если вообще работа требовала контактов. Например, в геофизической лаборатории работали, как я уже упоминала, только советские женщины и советские солдаты. Соответственно, контакты с немцами вообще не требовались. Исключение составляла работа заведующей, то есть моя. Очень редко мне нужно было вызвать и принять немца-электрика для починки или расширения электропроводки, маляра-немца для мелкого ремонта, сходить за чем-нибудь на склад, который обслуживался немцами, и т. п. С позиций режима я не должна была вести с пришедшим немцем никаких разговоров, кроме как по делу. К «нерабочим связям с немцами», конечно, относились и «нерабочие связи с немками» советских мужчин, что считалось почти преступлением. По-видимому, это приравнивалось к «потере бдительности перед агентом империализма» или, по меньшей мере, к попытке нарушить закон, запрещавший браки с иностранцами. При мне был один такой случай (о других я могла не знать), вполне невинный, но закончившийся печально. Это была сильная влюблённость советского солдата из батальона, приданного к объекту № 2, и немецкой девушки-парикмахера из нашей дамской парикмахерской. Девушку я видела часто, когда ходила причёсываться. Парня мне показали на улице. Оба были очень красивы. Когда стали известны их встречи, солдата куда-то отослали и, возможно, наказали, а девушка ходила заплаканная и скоро перестала работать в нашей парикмахерской.

Мой муж, будучи шахтным геофизиком, по работе был в тесном контакте с немецким персоналом своего участка: взрывники, забойщики, крепильщики и др. Русских обычно было, по крайней мере, двое. Во время работы иногда возникало дружеское мужское общение, разговор мог переходить на посторонние темы и шутки. Помню один рассказ мужа: «Мы (русские) между собой веселились: кого ни спросишь из немцев, кем он был во время войны, все отвечают, что шофёром, ремонтником, поваром, в общем, не на боевой должности. И только Руди, славный молодой парень, честно сказал, что был гранатомётчиком. Все, и русские, и немцы, весело и добродушно засмеялись».

Какое-то время в геофизической лаборатории работала немка-уборщица, потом отдел режима распорядился её то ли уволить, то ли перевести на другую работу. Уборкой стали заниматься наши солдаты. Уборка стала хуже, а «фрау» расстроилась и спросила меня, чем не устраивало качество ее работы. Я растерялась и не знала, что ответить. Инициатива отстранения от работы была не моя, а ссылаться на отдел режима я остереглась.

Мой отец со времён своей молодости был охотником-любителем, причём умелым и увлечённым. Охотился на дичь (птицу) и зайцев, всегда с собаками. Говорил, что когда работал в Дагестане, потратил много пороху, чтобы научиться стрелять «влёт». Его охотничьими собаками всегда были сеттеры и спаниели. Моё детство прошло рядом с собаками, я к ним привыкла и очень любила. И вот мой отец попросил меня привезти ему из ГДР спаниеля, если таковые имеются. Он говорил, что в Ленинграде в результате войны и голода не осталось породистых собак. Появляются единичные, привозимые из других мест, и не всегда хорошего качества. Муж расспросил немцев, с которыми был связан по работе, и узнал, что в Берлине есть питомник «Бэрбери» и в нём выводят спаниелей. Наше служебное положение было скромным, и мы не могли просить о поездке в Берлин, да ещё с целью, которой почти никто не понял бы и не одобрил, в особенности начальство. В результате какой-то знакомый мужу немец съездил на мотоцикле в Берлин, купил и привёз нам чёрненького щенка-спаниеля, «девочку» по имени Эши фон дер Бэрбери, то есть просто Эши. Спаниели – добрые весёлые собаки. Эши была чудесная. Мы с ней много гуляли пешком, а во время велосипедных прогулок она сидела в корзинке на багажнике.

С Эши

Её ласковая общительность была беспредельна. Дома это доставляло радость, а на улице – беспокойство. Немецкие женщины, особенно пожилые, очень любят собак. Увидев хорошенького щенка, некоторые начинали с ним ласково говорить. Эши от этого приходила в восторг, забывала про меня и дальше уже шла за заговорившим с ней человеком. Приходилось внимательно следить за ней или вести на поводке. Однажды, когда мы жили после Обершлемы в Цвиккау, Эши таким образом потерялась. Те, кто держал собак, поймут моё горе. Сначала мы искали Эши на улицах, звали, расспрашивали. Потом, отчаявшись, решили дать объявление в местной газете. Зная, что без разрешения это будет серьёзным проступком, мы обратились к сотруднику отдела режима, и он разрешил. В объявлении было обещано какое-то денежное вознаграждение и, кажется, был указан не наш домашний адрес (из соображений режима), а то ли служебный телефон мужа, то ли адрес какого-то его немецкого сослуживца. Через три или четыре дня Эши принёс средних лет немец, взял вознаграждение и поинтересовался от имени своей жены, чем мы кормим собаку. У них Эши отказывалась есть то, что они ей предлагали, но в конце концов согласилась съесть дорогое печенье. Сейчас я уже не помню, чем таким особенным мы её кормили, скорее всего, из-за занятости (оба работали) и русского разгильдяйства тем, что ели сами. Немцы же наверняка кормили и кормят своих собак специальной правильной собачьей едой. Через 2–3 дня Эши опять пропала. Муж опять пошёл в редакцию газеты. Ему сказали, что собаку, почти наверное, вернут по первому объявлению. Кажется, мы всё-таки дали второе объявление. Эши опять вернули. Больше она не пропадала, но у нас начались большие неприятности. Оказалось, что сотрудник отдела режима дал разрешение на объявление в немецкой газете на свой страх и риск. Каким-то образом это стало известно его начальству. Получились виноватыми и он, и мы. Что было с ним, я не знаю. Так как его не выслали, думаю, что вынесли выговор.

Через несколько месяцев истекли три года – срок, на который мы были командированы в «Висмут», и мы с мужем возвращались в СССР. Перевоз Эши через границу требовал оформления ряда документов. Родословная и купчая из берлинского питомника о продаже нам собаки у нас были. Медицинскую справку о здоровье и прививках нам дали в армейском питомнике служебных собак. Справку о том, что собака не служебная, в питомнике дать почему-то затруднились и отказались сказать, где её можно получить. Видя наше безвыходное положение, эту справку дал нам директор обогатительной фабрики, где я работала. Мы облегчённо вздохнули, но нас ожидало последнее «собачье» испытание. Когда мы с вещами и Эши прибыли во Франкфурт-на-Одере, где должны были пройти пограничный контроль и сесть на поезд в СССР, нам вдруг сказали, что нужна справка о том, что собака не понимает немецкого языка. Без этой справки собаку через границу не пропустят. До отхода поезда оставалось мало времени. Багаж был сдан, я стояла с Эши перед вокзалом, а муж на вокзале пытался узнать, где можно получить требуемую анекдотическую справку. Наконец кто-то ему посоветовал обратиться к переводчику, работавшему не то на вокзале, не то у пограничников (не помню). Мы думали, что переводчик выйдет к собаке или попросит её к нему привести и «поговорит» с нею. Но всё оказалось проще. Переводчик ничему не удивился, видеть собаку не захотел, взял у мужа 5 или десять марок (ничтожная сумма) и выдал справку. Получение этого последнего документа оказалось самым лёгким. До сих пор не знаю, действительно ли бывают нужны такие справки. Эши благополучно прибыла к моему отцу в Ленинград.

Экскурсии

Исключительно интересными и познавательными были автобусные экскурсии в выходные дни в Берлин, Потсдам, Дрезден, Майсен, Лейпциг, Иену, Веймар, в долину Эльбы и другие места. В Берлине мы видели Бранденбургские ворота, Рейхстаг, аллею Сталина, построенную после войны как подарок от СССР, знаменитую улицу Унтер-ден-Линден, спуски в метро, куда нам из соображений режима нельзя было спускаться, потому что метро Восточного и Западного Берлина соединялись. В 1956 году нас специально свозили в район Альт-Глинике в Берлине посмотреть подземный тоннель, тайно проложенный иностранной разведкой из Западного Берлина для прослушивания телефонных разговоров, которые велись в группе советских оккупационных войск.

Остановка на автобане во время экскурсии

В Потсдаме осмотрели дворец Сан-Суси, а также дворец Цецилиенхоф, где в 1945 году проходила Международная Потсдамская конференция после капитуляции Германии. В Дрездене, кроме самого города, посетили музеи Цвингер и «Под зелёными сводами». В Майсене нам показывали музей фарфора и замок Альбрехтсбург. В Лейпциге мы бывали на Международной промышленной выставке и в полуподвальном «кабачке», в котором Мефистофель чудесным образом «добыл» вино, проткнув дыру в столе. Несколько раз мы ездили в Веймар, где осматривали музей «Дом Гёте», дом Шиллера, театр, памятник Гёте и Шиллеру. В одно из посещений Веймара мы попали на какой-то юбилей, связанный с Гёте или Шиллером, и наблюдали костюмированную уличную процессию, посвящённую этому юбилею. В долине реки Эльбы мы познакомились с удивительными крепостью и замком Кенигштайн на высокой горе. Осмотрели комплекс дворцов Пильниц с изумительным прилегающим садом, расположенный на берегу Эльбы. Во дворцах Пильниц находится несколько музеев. Гуляли по Саксонской Швейцарии – название живописных песчаниковых скал на берегу Эльбы. Кроме перечисленных были ещё поездки по другим достопримечательным местам ГДР, названия которых я забыла, но которые зрительно помню.

Эта часть жизни в ГДР вспоминается как волшебная сказка.

Поездка в Бухенвальд

Отдельно хочу написать о поездке в расположенный недалеко от города Веймар гитлеровский концлагерь Бухенвальд, сохранённый для осмотра по возможности нетронутым. Случайно вышло так, что перед поездкой я прочитала напечатанную в СССР книгу о Бухенвальде. Конечно, книга о преступлениях, творившихся в «лагере смерти», изданная с фотографиями, произвела большое впечатление. Однако оказалось, что когда видишь воочию территорию, здания, инструменты и оборудование лагеря, это производит гораздо более сильное, я бы даже сказала, мистическое впечатление.

У меня для себя есть правило: запоминать продолжительность воздействия на моё внутреннее состояние какого-либо события, если воздействие получилось исключительно сильным. Это обычно события негативного свойства. Иногда я отслеживаю протекающее время с «исследовательскими» целями (от удивления), а иногда – с практическими, чтобы правильно вести себя в последующем в сходных ситуациях. Воздействие Бухенвальда относится к первому случаю. Ощущение ужаса сохранялось у меня около месяца. Я продолжала жить и работать, а в голове всё время «стоял ужас». Сила, непрерывность и продолжительность воздействия меня удивили, и я сознательно стала ждать, когда оно закончится естественным образом, чтобы «засечь время».

Для моих современных немецких читателей, если они будут, отмечу, что испытанный мной в Бухенвальде ужас я не связывала с гражданами ГДР, с которыми работала в «Висмуте» и другими, которых ежедневно видела на улицах, в магазинах и т. п. Объяснялось это, по-видимому, тем, что я тогда привыкла считать: государство – это одно, а народ – другое, причём государство воспринималось абстрактно. Теперь я думаю несколько иначе. Государство реализуется частью народа – правящая партия, высший правительственный аппарат и армия чиновников. К ним следует добавить людей, которые выигрывают от государственной политики, даже если она ущемляет интересы подавляющего большинства. Все вместе они составляют количественно меньшую, но по значимости существенную часть народа. Поэтому априорно благодушное отношение к любому представителю нации вряд ли оправданно. Если есть время и возможность, то следует пытаться понять, с человеком каких взглядов имеешь дело. По меньшей мере, стоит помнить, что «процент государства» в общем народонаселении отнюдь не исчезающе мал.

Реальные отношения с немцами

Взаимоотношения с немцами гражданских работников Висмута в 19544—1956 годах были спокойными и в целом вежливо-приветливыми. Со стороны немцев это, конечно, было нормальной реакцией населения побеждённой страны в условиях оккупации. Наше поведение регламентировалось установленным режимом пребывания в ГДР. И немцам, и нам подчинение обстоятельствам облегчала давно приобретённая привычка жить в условиях тоталитарного государства. Что там отдельный немец или русский реально думал о ситуации, внешне почти не проявлялось. В силу особенностей жизни и работы я и мой муж общались преимущественно с немцами-мужчинами.

Сложилось так, что при общении русские были обязаны говорить по-немецки, а не немцы по-русски.

Каждый русский справлялся с этим в меру своих возможностей. Немцы приспосабливались к нашей речи, освоили некоторые русские слова. Мужчины употребляли, причём обычно к месту, матерные выражения, которые они, конечно, знали и до создания «Висмута». Знали и то, что при женщинах эти выражения употреблять неприлично. Расскажу о «проколе», случившемся с одним немцем, с которым я работала на обогатительной фабрике. Назову его условно Мюллером. Он был старшим в мастерской по ремонту геофизических приборов. В ней работали человек пять немцев, с которыми я была ежедневно тесно связана по работе. Однажды, когда я к ним пришла, у них была маленькая радость: кажется, они починили долго не поддававшийся прибор. И вот сияющий Мюллер говорит мне, как обычно по-немецки, что прибор отремонтирован. И вдруг, так же сияя, добавляет по-русски: «Ху-во!» явно имея в виду, что всё получилось как нельзя лучше. Я прекрасно поняла, что он хотел сказать, и тоже порадовалась победе над прибором. Однако Мюллер очевидно не понимал, что употребил в разговоре со мной нецензурное выражение, притом в неправильном смысле, да ещё и гордился тем, что вставил, как он думал, подходящее русское словцо. Чтобы исключить в будущем такие случаи, я ему наставительно и вежливо сказала, чтобы он в дальнейшем при женщинах это слово не произносил. Мюллер перестал сиять и с обиженным видом замолчал. Я удивилась его обиде, и мы перешли к текущим делам. На следующий день я застала совершенно смущённого Мюллера. Он, видимо, где-то навёл справки по поводу «Ху-во!» и многословно передо мной извинялся. Вообще же я убедилась в правоте своего отца, военного моряка по дореволюционному образованию, который в юные годы бывал в заграничных плаваниях: русские ругательства давно стали международными. Случалось, что при мне незнакомые мне немцы, разговаривая между собой, вставляли тирады из русского мата, которые являлись настолько естественной частью их немецкой речи, что они не реагировали на моё присутствие, считая, что раз я не понимаю по-немецки, то не понимаю и ругательства. Ещё немцы усвоили любимое русское понукающее выражение «Давай-давай!», отлично его понимали и добродушно над ним смеялись и даже в шутку могли сказать его сами в подходящей ситуации. Если сейчас «Давай-давай!» устарело, то поясню: это значит «Пошевеливайся!».

Однажды мне пришлось разговаривать с немцем из другого подразделения «Висмута», занимавшего какую-то руководящую должность. Он абсолютно чисто говорил по-русски. По его словам, он не учился языку специально, а освоил его на практике на Восточном фронте во время войны: довольно редкий случай прекрасных врождённых способностей к языкам.

Висмутовские немцы с сочувственным пониманием относились к советским солдатам. В 19541—1956 годах в ГДР служили молодые советские солдаты срочной службы, знавшие о войне только из рассказов старших, из литературы и кинофильмов. На обогатительной фабрике в Цвиккау приборы радиометрической сортировки руды на ленточных транспортёрах обслуживали солдаты. Остальные работы выполняли немцы. Соответственно они друг друга ежедневно наблюдали. В обязанности солдата входило время от времени проверять настройку приборов с помощью эталонов и реагировать на редкие сбои в движении транспортёра или в поступлении руды. Работа была скучная, но не тяжёлая, перемежалась ничем не занятыми законными перерывами. Достаточно часто солдат или засыпал, устроившись в уголке, или уходил поболтать к товарищу на соседнем транспортёре. Я, ответственная за процесс сортировки, возмущалась и делала солдату внушение. Однажды присутствовавший при этом немец сказал мне: «Что вы хотите, фрау, это же солдат!» И далее высказался в том смысле, что солдат – человек подневольный и незаинтересованный и что такое его поведение естественно. По возрасту этот немец наверняка был участником войны и на собственном опыте изучил солдатскую психологию.

Что касается самих советских солдат, то работа в «Висмуте» была для них приятнее, чем обычная служба в огороженном месторасположении своей части. На территории висмутовского «объекта» дисциплина была менее строгой, работа, как правило, легче, они близко видели немцев и гражданских русских сотрудников и общались с ними, ближе видели немецкие деревни и городки, что разнообразило их существование. В Советской армии солдат первого года службы стригли «под ноль» (наголо), что их, конечно, не украшало и в какой-то мере угнетало. Солдаты времён войны имели нормальные стрижки, но после капитуляции Германии они в скором времени демобилизовались. В оккупационные войска стали направлять солдат срочной службы. Тогда-то в Германии появились первые бритоголовые советские солдаты. Говорили, что некоторые немцы вначале пугались, думая, что к ним присылают из СССР обитателей психиатрических больниц. Чтобы читатель сделал поправку на прошедшее время, требуется пояснение. Теперь, в 2010-е годы, обритая целиком мужская голова вошла в моду и не привлекает внимания. Не то было в СССР вплоть до 1980-х годов: обритые головы были только у заключённых, некоторых больных, солдат первого года срочной службы и граждан, наказанных милицией или комсомольским патрулём. Наказание можно было заслужить за «неположенную» одежду или причёску (длинные волосы). Так что обритая голова свидетельствовала, что с человеком не всё в порядке.

Ещё на солдатскую тему. Вспоминаю рассказ моего знакомого геофизика, служившего в 1970-е годы лейтенантом два года в ГДР. Его воинская часть была расположена в сельской местности рядом с виноградником. У них в части имели место частые ночные самовольные отлучки солдат, из которых они возвращались нетрезвыми, а охрана их перемещений «не замечала». Командиры долго не могли понять, в чём дело, пока однажды к ним не пришёл пожилой немец – хозяин виноградника. Оказалось, что у него в винограднике стоит цистерна с молодым вином, советские солдаты берут из неё вино, пьют и какое-то количество уносят. Последнее объясняло, почему их «не замечала» охрана. Хозяин виноградника миролюбиво сказал: «Я не против – пусть пьют, только, пожалуйста, пусть закрывают за собой кран».

С солдатами мне довелось много работать, поэтому я и пишу именно о них. Офицеров, их командиров, я видела реже. Это были взводные и ротные командиры – лейтенанты, капитаны и майоры, приходившие изредка спросить, нет ли претензий к их подопечным. Я никогда не жаловалась на солдат, с которыми работала, так как никаких крупных провинностей за ними не бывало. Офицеры были всегда очень дружелюбны.

Когда я стала жить в ГДР, мне странным образом иногда становилось неприятно тревожно. Это всегда было дома в спокойное нерабочее время. Как я уже писала, первые два года мы жили в Обершлеме, а окна нашей квартиры выходили на шоссе с оживлённым автомобильным движением. В частности, по шоссе по определённому расписанию ходили большие маршрутные междугородные автобусы, мощный натужный звук двигателей которых меня раздражал. Однажды мой муж рассказал об этом в шахте. Когда появлялось свободное время, между русскими и немцами одной бригады там часто велись непринуждённые разговоры на разные темы. Один немец из прежних бесед знал, что я во время войны жила в блокированном Ленинграде. И вот он предположил, что меня беспокоит звук авиадвигателей с немецких бомбардировщиков, которые после окончания войны были переставлены на крупногабаритные автобусы. Действительно, в первый блокадный год немецкая авиация регулярно бомбила Ленинград. При налёте по радио объявлялась «воздушная тревога»: предупреждающий текст, перемежающийся с воем сирены. Воздушная тревога могла длиться от получаса до 1–2 часов и кончалась жизнерадостным сигналом «отбоя». Бомбёжки большей частью бывали поздно вечером и ночью. Наша семья в качестве бомбоубежища использовала кладовку с капитальными кирпичными стенами, расположенную на втором этаже. Обычно в этом импровизированном бомбоубежище по распоряжению матери сидела я с сестрой почти такого же возраста (10–11 лет). Мы не боялись, всё было уже привычно, и при свете коптилки мы обе читали книги. В кладовке на фоне полной тишины был отчетливо слышен непрерывный монотонный гул самолётов, круживших над городом. Время от времени слышался отдалённый грохот – взрывы. Один раз взрыв был совсем близко, но его описание выходит за пределы настоящих воспоминаний. К 1950-м годам я успела забыть многие томительные часы, проведённые в кладовке под гул самолётов. А вот этот знакомый мужу немец всё сопоставил и, по-моему, правильно объяснил причину моего тревожного состояния, которое возникало, казалось бы, на пустом месте.

Взаимоотношения русских висмутян и немцев, работавших в непроизводственных подразделениях «Висмута» – столовых, ателье, парикмахерских, на транспорте и т. п., – также были спокойно-корректными, а часто и приветливыми, как и при совместной работе на основном производстве. При выходе за пределы «Висмута» примерно такие же отношения у русских возникали в государственных немецких учреждениях: больших универсальных магазинах, общественном транспорте, театрах, концертных залах, музеях и некоторых других, причём как со служащими этих учреждений, так и их немецкими клиентами и посетителями. Разумеется, не было полной безоблачности. Ясно было, что за нами наблюдают, результатами наблюдений не делятся, однако убедились в том, что мы присланы выполнять определённую техническую работу, чем и занимаемся, не принося лично никакого особенного вреда.

В начале 1970 – х годов

В начале 1970-х годов я два раза была в «Висмуте» в месячных командировках. Целью командировок было ознакомление инженеров «Висмута» с наработками советского научно-исследовательского института, в котором я работала, в области применения математики в рудной геофизике. Это было время начала использования цифровых вычислительных машин в геологии. В отличие от современного быстродействующего малогабаритного персонального компьютера тогдашняя машина была «тихоходной», занимала зал площадью 80-100 кв. м и не предназначалась для перемещения. Машина вместе с обслугой из техников и программистов образовывала Вычислительный центр. Геологическая организация обычно имела одну машину, которой сотрудники пользовались коллективно согласно круглосуточному расписанию. Не было привычных теперь экранов, связь человека с машиной осуществлялась с помощью бумажных перфолент и перфокарт, результаты расчётов машина выдавала в форме печати, подобной машинописной. Магнитная память была представлена магнитными лентами. Единственный (?) вычислительный центр «Висмута» находился тогда в Дрездене. Я привезла созданные в нашем институте программы и в форме лекций для сотрудников объектов рассказывала об их назначении и применении. Сами программы с документацией я передала в Вычислительный центр, обучив сотрудников центра их использованию. Я переезжала с объекта на объект, местные геофизики рассказывали мне о геофизических работах, которые там производились, я делала сообщения о программах, и мы вместе обсуждали, какие из них могут быть им полезны.

На объектах я жила в местных служебных гостиницах-общежитиях, рабочее время проводила в кабинетах сотрудников, с которыми работала, питалась в висмутовских столовых и ездила на висмутовском транспорте – автобусах и легковых машинах. В нерабочее время, как и раньше в 1950-х годах, пользовалась общественными маршрутными автобусами. Если на время моей командировки попадали праздники и экскурсии, то меня на них приглашали. Поэтому я могла сравнить ГДР и «Висмут» 1950-х и 1970-х годов, правда, на незначительном материале.

Начну с того, что в 1950-е годы мы (русские висмутяне) не видели ни одного немецкого инженера-геофизика. Мы и сами появились тогда в качестве редких экземпляров, о чём я уже писала. За время, протекшее с тех пор, в ГДР организовали подготовку своих немецких специалистов, причём обученных русскому языку. Режим, раньше жёстко разделявший немцев и русских, заметно ослабел. Я увидела рабочие кабинеты, в которых совместно сидели и работали русские и немецкие инженеры-геофизики. Старшими были, как я поняла, русские. Если этому было политическое объяснение, то ситуация смягчалась разницей в возрасте и стаже: со стороны немцев были пока ещё только молодые специалисты. Отношения между совместно работавшими русскими и немцами были самые дружеские, разговоры велись не только на профессиональные, но и на общие темы. Интересно, что по крайней мере на одном из объектов сотрудники-геофизики хотели использовать взаимные контакты для усовершенствования в иностранном языке. Русские хотели возможно больше говорить по-немецки с «носителями языка», а немцы – по-русски. В результате было составлено что-то вроде расписания: когда в кабинете всем говорить только по-немецки, а когда только по-русски.

Я обнаружила элемент социализма советского толка в организации производственной жизни. У нас в СССР «святым делом» тогда считалось празднование в коллективе некоторых дат сотрудников: дня рождения, существенного повышения в должности, выхода на пенсию и т. п. В наиболее весёлых коллективах «праздником» могло быть даже возвращение из отпуска. «Праздник» требовал определённых совместных затрат и хлопот: покупка продуктов для застолья, подарков, иногда организация выхода приказа администрации с казённым поздравлением, иногда с выплатой премии. Подготовкой «праздников» занимались активные члены коллектива. По этому образцу в 1970-е годы жили и подразделения «Висмута». В одном из подразделений, с которым я была связана в командировке, молодому немецкому инженеру-геофизику Майеру[40] были подчинены младшие немецкие сотрудники, и в его обязанности входила забота об упомянутых праздниках, которая его тяготила. В числе его подчинённых был пожилой немец Хофман,[41] не имевший специального образования и слабо ориентировавшийся в работе. Майер мне рассказал, что он долго не знал, как использовать Хофмана, который ни с чем не справлялся. И вот ему пришла в голову, как он считал, прекрасная мысль: поручить малоспособному сотруднику отслеживать и устраивать «праздники» в коллективе. Майер говорил это с гордостью, рассчитывая на моё понимание. Конечно, я его поняла. Он не мог просить уволить бесполезного для работы Хофмана, так как его сочли бы негуманным. А вот держать отдельного человека для организации «праздников» – это находка. Такой специальный Хофман освобождает полезных для дела работников от выполнения действий, в общем-то не связанных с работой. В советское время в организациях, где я работала, всегда устраивались подобные «праздники». На это тратилась часть рабочего времени, но до такой крайности, чтобы держать отдельного человека, не доходило. ГДР нас в этом опередила.

Вспоминается пример несвободного общения с немцем. Одним из немецких специалистов, с которым я изредка общалась по вопросам моей командировки, был Фишер[42]. Однажды он заговорил со мной на неожиданную тему. Оказалось, что он изучает теорию марксизма-ленинизма и, стараясь вникнуть в неё поглубже, нашёл в тексте какого-то пособия спорное, по его мнению, место. Вместо одной приведённой там формулировки у него родилась другая, которую он считал более правильной и удачной. Наверняка он уже обсуждал её с немецкими коллегами, но всё равно этот теоретический вопрос продолжал его волновать. Поскольку я была из СССР и в теории марксизма-ленинизма «должна» была разбираться лучше, то он поделился со мной своими сомнениями. Я не помню, что это был за вопрос, но был он не принципиальным, а чисто «формулировочным». С близко знакомым русским человеком я с лёгкостью обсудила бы этот вопрос, предложила свой вариант формулировки, покритиковала бы опубликованный вариант. Оба мы, мой гипотетический русский собеседник и я, сочли бы разговор неактуальным, неинтересным и скучным. Но с гражданином ГДР я не могла без вреда для себя говорить на тему, относящуюся к идеологии. Тем более я не могла сказать Фишеру, что считаю вопрос неактуальным и неинтересным. Если я бы решилась на содержательный разговор, то Фишер при случае простодушно рассказал бы своим обычным собеседникам о разговоре с «советской коллегой». Это дошло бы до сотрудников отдела режима, а они, проявляя служебное рвение, обвинили бы меня в том, что «вместо выполнения прямых служебных обязанностей я безответственно излагаю свою политическую отсебятину немецким товарищам». Здесь я описываю свои тогдашние соображения долго и нудно, а тогда ситуация стала мне ясна в одно мгновение – ведь я выросла и жила в тоталитарном государстве. В результате я уклонилась от теоретического разговора с Фишером и, скорее всего, осталась в его памяти серой дурой.

В начале 1970-х годов я обнаружила в ГДР значительные изменения в организации общественного питания, во всяком случае в висмутовских столовых. В 1950-е годы мы питались в своих служебных столовых, где на столиках были белые накрахмаленные скатерти с заранее расставленной сухой посудой из одного сервиза и сухими столовыми приборами из одного набора, расположенными относительно посуды по правилам сервировки. Если на скатерти появлялись пятна, то её сразу же заменяли. Обслуживали клиентов безукоризненно вежливые пожилые немецкие мужчины-официанты в чёрных костюмах с белыми рубашками. Они же меняли и убирали посуду. Выбор блюд был достаточный, и готовились они по рецептам русской кухни. В начале 1970-х годов я застала совсем другую картину. Вспоминаются две столовые, не помню, на каких объектах. Обе столовые были на самообслуживании.

В первой небольшой столовой в главном зале стояли столики, покрытые клеёнками, влажными после постоянных протираний мокрой тряпкой. Мокрые чистые ложки и вилки стояли в контейнерах на отдельном столе, единичные ножи по просьбе клиента давал кто-то из немецкого обслуживающего персонала (женского). Пользуясь подносами, клиенты получали еду «на раздаче» на разнокалиберной чистой мокрой посуде. Пока то, что я описываю, полностью совпадает с тогдашними советскими столовыми самообслуживания. А вот завершение еды было весьма необычным и неаппетитным. Клиент брал свою использованную посуду и столовые приборы и шёл в специальную комнату, где на столах и табуретках было расставлено около пяти-шести больших эмалированных тазов, каждый для определённого вида объедков. Своей ложкой или вилкой клиент соскрёбывал со своих тарелок и чашек объедки в соответствующие тазы, освободившуюся грязную посуду и приборы тоже раскладывал в установленные места и наконец мог уходить. Местные сотрудники к действиям с объедками привыкли, а я, каюсь, испытывала небольшую тошноту от вида гор сортированных объедков, да ещё сразу после еды.

Вторая столовая занимала большое помещение и сильно отличалась от первой. Столешницы были сделаны из твёрдого пластика, ничем не покрывались и тоже были влажными в результате постоянных мокрых протираний. Как и в первой столовой, клиенты получали еду «на раздаче» на разнокалиберной чистой мокрой посуде, пользуясь подносами. Но столовых приборов (ложек, вилок и ножей) вообще не полагалось! Клиенты приносили их с собой, некоторые в специальных мягких пеналах разной степени элегантности. После еды клиент шёл в моечное помещение, где было несколько огромных прямоугольных «раковин» из оцинкованного железа. Каждая «раковина» имела краны с горячей и холодной водой. Всё имело сугубо технический вид: никакой белой эмали, тем более фаянса, никаких блестящих хромированных труб и т. п. Здесь клиент, как в первой столовой, избавлялся от объедков, только, кажется, без сортировки, и сам мыл свою посуду, ставил в отведённые для разных типов посуды места и уходил с чувством выполненного долга. Когда я впервые шла во вторую столовую, я думала, что меня уже ничто не удивит и не затруднит. Однако отсутствие приборов, особенно столовой ложки, оказалось просто ударом. Вокруг были не знакомые мне русские висмутяне со своими столовыми приборами, лишних приборов ни у кого не было. Все торопились уложиться во время обеденного перерыва. Наконец один мужчина сжалился надо мной и дал свою чайную ложку. Попробуйте съесть тарелку супа чайной ложкой!

В Ленинграде во времена моего детства на стенах в общественных местах висели (среди прочих) плакаты «Уважайте труд уборщиц!», а ещё раньше, по словам моей мамы, были также тексты «Лакеев теперь нет!». По мнению идеологов, эти лозунги утверждали равенство граждан и повышали чувство самоуважения у людей обслуживающих профессий. Так как немцы в среднем усерднее русских, то в условиях строительства социализма по советскому образцу они, на мой взгляд, кое-что довели до абсурда. Допускаю, что здесь не обошлось без иронии с их стороны. Кстати, в СССР в системе общественного питания никогда таких «перегибов» я не видела.

По сравнению с началом 1950-х годов улицы и казённые здания стали менее ухоженными: больше мусора, следов небрежного ремонта и др. Заметно состарились автобаны: где-то что-то «просело», где-то появились трещины.

Отвлекаясь от политики и «Висмута»

Напоследок мне хочется описать общее впечатление от Германии в 1950–1970 годы, по возможности отвлекшись от внешней и внутренней политики наших стран и от проблем «Висмута». Я расскажу какой передо мной предстала Германия внешне («зрительно») и какой внутренне, то есть через поведение и привычки людей. Как я уже писала, жизнь русских висмутян была замкнутой и во многом отгороженной от жизни большинства немцев. По этой причине мои представления об их типовом поведении и привычках, несомненно, являются поверхностными и, возможно, не всегда верными. Для ясности я всякий раз буду пояснять, на основе чего у меня сложилось то или иное суждение: событий и фактов, которые я наблюдала, или информации из каких-то других источников.

Изумительная красота природы, разнообразие ландшафтов, от равнинных до горных, прекрасные пейзажи, мягкий климат. Вся территория издавна освоена человеком: без перенаселённости, но и без огромных пустынных пространств. Населённые пункты соединены достаточной сетью дорог, в число которых входит такое техническое чудо, как автобаны. В 1950-е годы не было мобильных телефонов и на центральных газонах немецких автобанов через определённые интервалы располагались в те времена телефоны для вызова разных видов помощи.

В городах, посёлках и деревнях сохранены и используются многие здания и мосты старинной постройки, историческая планировка улиц и площадей, застройка набережных. Некоторые небольшие города внешне выглядят как средневековые со своими центральными рыночными площадями. Всё не разрушенное ухожено. В некотором роде ухожено даже то, что было разрушено бомбардировками во время войны. В Дрездене бомбардировки превратили большую часть города в сплошные развалины. В этих полях однородного кирпичного крошева расчищены улицы, указаны на табличках их названия и они используются для проезда. Парки и сады прибраны. Кстати, как нам сказали, собирать в лесу ягоды и грибы в Германии не принято, считается странным и даже неприличным. Их выращивают в специальных хозяйствах и продают. Я так и не узнала, расценивается ли сбор диких грибов и ягод как стремление к «халяве» или считается негигиеничным.

Однажды, уже в 1970-е годы, я ехала на какой-то дальний объект на висмутовском автобусе в сопровождении двух инженеров-геофизиков – русского и немецкого. Мы ехали по относительно недавно проложенному шоссе – спрямлённому и широкому. Мои спутники знали, что я работала примерно в этих местах в 1950-е годы, решили порадовать меня и показать «сельскую глубинку», мало изменившуюся с тех пор. Они посвятили в свой план немца-водителя, автобус свернул с шоссе, и мы поехали по старинным дорогам, аккуратно вымощенным кубиками диабаза или другой породы. Дороги, обсаженные деревьями, петляли по холмам, соединяя, по-видимому, почти все населённые пункты и отдельные хутора. Там, где мы ехали, не было следов войны, всё дышало слитыми воедино стариной и современностью. И всё было очень красиво: и пейзажи, и дела человеческих рук. То, что получала удовольствие я, было неудивительно, так как меня охватили воспоминания. Но не меньше радовались и водитель, и оба моих спутника. Похоже, им редко удавалось отвлечься от привычных висмутовских будней и побывать в таких славных спокойных местах.

Многие немцы иногда носили народные костюмы не в праздничной, а в будничной обстановке. Я не научилась разбираться в немецкой национальной одежде, так что далее пишу приблизительно. Женщины часто были в красочных баварских платьях, которые, как мне сказали, считаются в Германии самыми красивыми. Баварские платья продавались в обычных магазинах готовой одежды и были относительно дороги. Мужчин, чаще пожилых, летом можно было видеть в тирольских костюмах, в которых выделялись замшевые шорты с украшениями, кажется, из рога оленя и шляпа с полями и задорным пером. В небольших частных магазинах продавались изделия народных промыслов из дерева, глины, фаянса, металла, камня, кожи, ткани, кружев, кости, рога и других материалов. Это были украшения, посуда, игрушки, предметы быта. Один из жанров – вращающаяся на оси многоярусная деревянная «пирамида» с вертушкой из лопастей на вершине. На ярусах деревянные фигурки изображают какие-нибудь сцены, обычно из Священного Писания. Внизу на неподвижном основании расположены гнёзда для свечей. Нагретый воздух от пламени свечей с помощью лопастей вращает «пирамиду». На мой нарочито наивный вопрос, как использовалась «пирамида», я получила от продавца трогательный ответ. Он сказал, что в былые времена в горняцких посёлках, когда не было электричества, радио и телевидения, члены семьи немецкого горняка вечером после ужина беседовали и занимались домашним мужским и женским рукоделием, сидя вокруг «пирамиды» с зажжёнными свечами и поглядывая иногда на движущиеся фигурки. Я привезла такую «пирамиду» домой в СССР. Когда её увидел мой старенький дядя, он сказал, что, по его мнению, «пирамида» лучше телевидения. Это была его «шпилька» в адрес тогдашних телепередач.

Немецкие привычки русскими глазами

Ещё до приезда в Германию я знала: немцам присущи большая выдержанность, дисциплинированность, привычка соблюдать порядок и высокое качество работы. В Россию со времён Петра I приезжало на военную службу и другую работу много немцев. Почти все они обрусели и стали российскими подданными. Русские и русские немцы хорошо знали друг друга. Это знание сохранила и сохраняет русская художественная литература и «народная молва». По приезде в Германию я увидела немецкую реальность своими глазами. Состояние улиц, дворов и зданий, конечно, после войны оставляло желать лучшего и требовался ремонт, но не было мусора и посильно всё было прибрано. На работе в «Висмуте» немцы проявляли трудолюбие и аккуратность. Однажды ко мне в лабораторию после работы молодого немца-электрика пришел пожилой электрик продолжать работу с настенной электропроводкой. Он увидел, что повреждённая при смене розетки поверхность стены покрашена масляной краской другого, чем основной, оттенка, и сразу недовольно сказал, что это неправильно, что молодёжь портится и что немцы не должны так работать. Однажды наша лаборатория получила из СССР новые геофизические приборы, каждый из которых, как положено, находился в специальном деревянном ящике заводского

изготовления. В ящике были разные фиксаторы, упоры, зажимы и прочее, обеспечивающие сохранность прибора. Всё это на видных местах было покрыто лаком и оклеено для мягкости бархатом, но там, где детали внутреннего устройства ящика не сразу были видны, лак и бархат отсутствовали и даже были заметны гвозди, использованные вместо шурупов и столярного клея. Один наш солдат, которому предстояло работать с новым прибором, был спокойный рассудительный парень. Он повертел ящик, осмотрел его внутри и снаружи и веско произнёс: «Сразу видно, что делал его русский человек!» Уже спустя годы после работы в «Висмуте» я где-то прочитала или услышала, что после окончания войны, когда побеждённая Германия жила в разрухе и впроголодь, вынужденная работать в системе социализма советского типа, то есть без существенной заинтересованности в результатах труда, немцы стали наплевательски относиться к работе и её качество начало снижаться. И будто бы среди немецкого народа тогда появились призывы вспомнить, что они – немцы и в любых обстоятельствах должны работать как раньше. Вот ещё один услышанный рассказ о немце, бывшем в плену в СССР и трудившемся на стройке. Случившийся рядом русский понаблюдал за его добросовестной работой и спросил, зачем он так старается в чужой стране и в общем-то на принудительной работе. Пленный ответил: «Я хочу остаться немцем».

Что касается дисциплинированности немцев, то расскажу один эпизод, в котором участвовали группа случайных немцев-прохожих и я сама. На окраине Обершлемы в пустынном месте был переход через шоссе, оборудованный светофором. Я подошла к переходу, когда загорелся красный свет. На тротуаре стояла группа примерно из десяти немцев, ожидавших зелёного света. Налево и направо не было видно ни одной приближающейся машины или другого транспорта, а видно было далеко, так как вокруг не было ни строений, ни других людей. Оценив «транспортную ситуацию», я привычно и уверенно пошла через шоссе и сразу «спиной» ощутила, что происходит что-то «не то». Я оглянулась: немцы, не шелохнувшись, продолжали стоять молча и спокойно в ожидании зелёного света. Меня обожгло чувство стыда за моё стремление сэкономить крохотный отрезок времени, какую-то минутку, путём нарушения обязательного для всех разумного порядка. Я пошла дальше, немцы не произнесли ни слова. Мне они ничего не сказали, потому что я была русская, а в тех обстоятельствах это имело значение. Больше в ГДР я не нарушала правил уличного движения, но, возвратившись на родину, вернулась к прежней привычке иногда переходить улицу не по сигналам светофора, а по собственному разумению, и так поступаю не я одна. Как рассказывают мне мои знакомые, бывающие в Германии, немцы, как и я, тоже не изменили своих привычек и переходят улицу только на зелёный свет. Такая вот разница в менталитетах. Наверное, она отражает разницу и в более общем наборе национальных свойств.

Понятно, что привычки взрослых воспитываются с детства. Я не видела немецких детей вблизи, когда же видела издали, это были очень воспитанные дети. Несколько лет назад я из средств массовой информации узнала о человеке с необыкновенной судьбой, ныне покойном. Случилось так, что в начале Второй мировой войны, когда ему было 3–4 года, он потерялся от своих русских родителей и попал в детский дом на территории, оккупированной немецкими войсками на Северо-Западе СССР. Его взяла на воспитание немецкая бездетная семья. В конце войны судьба вернула его настоящим родителям. Он получил высшее техническое образование в московском вузе и впоследствии стал крупным инженером. Интересно, что он среди своих русских сверстников – школьников, студентов, сослуживцев – всегда выделялся стремлением доводить любое начатое дело до конца и аккуратностью вплоть до некоторой педантичности. Родители связывали это с трёхгодичным периодом немецкого воспитания.

Немецкие дисциплинированность и добросовестность в работе расценивались русскими как безусловно положительные свойства. Однако была у немцев черта, вызывавшая у русских двойственное отношение. Если назвать её бережливостью, то, на мой взгляд, это будет неточно. Если мелочностью, то это тоже будет неточно, да ещё привнесёт оттенок оскорбительности. Многие русские всё-таки называли эту черту мелочностью. Речь идёт о стремлении к точным взаиморасчётам в области денег и других материальных ценностей, независимо от того, идёт ли расчёт между людьми или людьми и организациями и независимо от размеров ценности вплоть до самой малой, как, например, пфенниг или сигарета. При этом, как я понимаю, немцы считают точные взаиморасчёты само собой разумеющимся фоном существования («А как же иначе?»), нейтральным к другим сторонам жизни. У русских внешняя линия поведения иная. Принято вести себя по образцу «благородного богатого аристократа», «бескорыстного бессребреника» и вообще человека «широкой души». В ходу такие выражения, как «Ну, что вы! Это такие мелочи!», «Ну, что вы! Оставьте себе!», «Не будем мелочиться!», «Не будем опускаться до таких мелочей!» и т. п. Часть русских соответствует указанным образцам «аристократа» и «бессребреника», но большинство – обыкновенные люди.

В результате русские удивлялись, когда немецкий рабочий подавал заявление в конфликтную комиссию, требуя исправить ошибку в начислении заработка, например, в 5 пфеннигов. Русский инженер-висмутянин рассказывал при мне, что он был членом конфликтной комиссии по вопросам оплаты труда и, узнав размер спорной суммы, счёл её смехотворной, вынул из кармана «эти пфенниги» и отдал немцу, чтобы не терять своего времени на заседание. Между прочим немец взял деньги и снял претензию. Русские также удивлялись тому, что когда один немец даёт другому по его просьбе сигарету (если свои вдруг кончились), то взявший автоматически платит за неё деньги. У нас дают сигарету бесплатно из «сочувствия к чужой беде». На какой-то советско-германской встрече, где присутствовали жёны немецких висмутян, в какой-то момент образовалась группа из русских женщин и немок, прежде и потом не знакомых друг с другом. Начался «светский» разговор по-немецки на нарочито нейтральные женские темы, проходивший с некоторым напряжением, но обе стороны старались держаться с доброжелательным взаимным интересом. Кто-то предложил заказать по чашечке кофе. Официант стал спрашивать каждую женщину, «с молоком или без». Одна русская заказала кофе без молока. Одна из немок сразу же сказала: «Дешёвый кофе». Русская насмешливо прокомментировала эту оценку в том смысле, что чайная ложечка молока, добавленная в маленькую чашечку крепкого кофе хорошего сорта, практически не удорожает его. Произнесла она этот комментарий, понизив голос и по-русски, так что услышала и поняла его только русская часть общества. Поясню, что отношения, даже поверхностные, с немецкой мужской частью «Висмута» были у русских проще, чем с их жёнами, не работавшими в «Висмуте». С мужчинами объединяла общая работа, а женщины были «terra incognita», как, видимо, и русские для них, да и языковый барьер был выше.

Разница в подходе к взаимным расчётам имеет, конечно, исторические корни, углубляться в которые я не берусь. В русской позиции есть достаточно слабых мест. У разных людей разные понятия о том, что такое мелочь. При ухудшении отношений двух лиц бессре-бреничество может смениться припоминаниями, кто кому когда-то недоплатил. Кого-то могут принять за более обеспеченного, чем он есть в действительности. Кто-то, подчиняясь общей моде, будет, скрепя сердце, отказываться от сдачи. Если русский у себя на родине станет вести себя в этом узком смысле «по-немецки», то прослывёт крохобором. В общем, русская позиция чревата сложностями, а немецкая позиция проста и удобна. Однако «в чужой монастырь со своим уставом не ходят», и надо принимать оба варианта поведения как данность.

В СССР не было частной торговли, а какой она была в царской России, моё поколение в деталях уже не представляло. В ГДР мы познакомились с небольшими частными магазинами. Порядки в них были для нас понятны, но непривычны. Открываешь с улицы дверь – автоматически звонит звонок, чтобы хозяева могли выйти в торговый зал, если они были в дальних помещениях. Обязательные взаимные приветствия. Если уже есть посетители, то следует молча ждать, пока подойдёт твоя очередь. Если, стоя в очереди, задашь продавцу даже короткий вопрос (например, есть ли у него вообще нужный тебе товар), то вызовешь всеобщее молчаливое осуждающее недоумение и ответа не получишь. С каждым посетителем предельно вежливый продавец занимается столько времени, сколько тому требуется. После того как тебя обслужили, уходишь обязательно простившись. У нас на родине магазины были государственными, а порядки в них были проще и грубее: практически ничего из перечисленного выше не соблюдалось, да, пожалуй, никто этого не ожидал и не требовал. Трёхлетняя «немецкая выучка» привела к тому, что я в течение первого месяца после возвращения в СССР удивляла продавцов в Ленинграде своими «Здравствуйте!» и «До свидания!». Через месяц я, к всеобщему спокойствию, вернулась в первобытное состояние.

Ещё одно различие в области повседневного этикета касалось посещения туалета. У русских женщин и мужчин по отношению друг к другу принято по возможности вести себя так, как будто этой потребности не существует. Поэтому в туалет ходили, стараясь не привлекать к себе внимания. Немцы же рассматривали это как обыденность, не требующую никаких секретов. Иногда возникали неловкие ситуации. Например, я однажды была в каком-то малознакомом мне висмутовском подразделении – в стандартном казённом здании с обычной системой коридоров. Были какие-то служебные контакты с русскими и немецкими сотрудниками. Наступил момент, когда я пошла по коридору искать туалет. Очень любезный воспитанный не знакомый мне молодой немец догадался, что я ищу, и, многословно что-то объясняя, подвёл меня к нужному помещению и к моему почти что ужасу распахнул передо мной дверь. По-видимому, я должна была улыбнуться, поблагодарить его и степенно войти в туалет. Вместо этого я, смущённая до крайности, не глядя на оказавшего услугу человека, просто юркнула в заветное помещение. Я успела заметить его обиженное недоумение.

У меня случались местные командировки, когда я ездила одна в дальние подразделения «Висмута» не на автобусе, а на висмутовской легковой машине. Эти час-два мы с очередным немецким водителем беседовали на разные темы и я узнавала что-нибудь интересное или полезное. Один раз водитель показал мне местную достопримечательность – стоящий на отшибе дом бывшего палача. Я не знала немецкого слова «палач», водитель достал из кармана немецко-русский словарь и указал на нужное слово. Примечательно, что он возил при себе этот словарь. В другой раз я узнала, что фахверковые дома, которые тогда перестали строить (теперь опять строят, но на более высоком уровне), считаются старшим поколением немцев хорошими и очень тёплыми, новые дома, дескать, хуже. Однажды я спросила, какая разница в значениях слов Burg и Schloß, но не поняла многословных объяснений водителя. Наконец он нашел короткую формулировку: Burg – для войны, Schloß – для мира. Позже я увидела в словаре, что эти значения размыты и перекрываются. Еще один довольно молодой водитель при нашем обсуждении семейных проблем вообще и у немцев в частности вдруг заявил, что немецкие мужчины – лучшие в мире по сугубо мужским качествам и что поэтому женщины от них не уходят. На вопрос, чем это объясняется, он ответил, что немцы знают от своих отцов некий секретный прием. Раскрыть прием он отказался, то ли потому, что это не годилось для разговоров с женщиной, то ли потому, что нельзя раскрывать национальный секрет. Мне не показалось, что он шутит.

Несколько раз мы с мужем были на концертах для немецких работников «Висмута», когда немецкие артисты выступали перед преимущественно немецкими зрителями. Музыкальные и танцевальные номера были нам, естественно, доступны полностью, а «текстовые» – частично. Когда в зале раздавался общий громкий смех, мы, кучка русских, выясняли друг у друга, кто что понял, и таким путём добирались до сути шутки, которая прозвучала со сцены. Мы обнаружили, что немцы – очень благодарные зрители и слушатели. Если есть хоть маленький намёк на что-то смешное, они дружно и весело смеются. Русский зритель проявляет или считает нужным проявлять большую разборчивость и не смеётся, если находит, что шутка слишком проста, несколько грубовата, «плоская», банальная, «не к месту» и т. д. Недаром наши русские гастролирующие артисты говорят, что на родине им труднее выступать, так как «русский зритель очень требователен».

Обобщенные впечатления

Когда мы с мужем приезжали из ГДР домой в отпуск, а после трёх лет работы вернулись окончательно, родственники и близкие знакомые, принадлежавшие к старшему поколению и бывшие в основном образованными интеллигентными людьми, с острым любопытством расспрашивали нас о немцах и Германии. Поколение наших родителей помнило Первую мировую войну революцию, гражданскую войну выживало при советской власти, только что прошло через Отечественную войну 1941–1945 годов и теперь тоже выживало в бедности и напряжении под непрерывными струями лживой государственной пропаганды. Они родили, вырастили и воспитали нас, дали высшее образование и выпустили в свободное плавание. Судьбы России и Германии в обозримом прошлом всегда переплетались, немцев всегда у нас знали в разных ипостасях. Последняя недавняя война оставила самые кошмарные впечатления, немцы предстали в совершенно новом свете. Теперь, в исторической ретроспективе, мы лучше осознаём, что Германия после Первой мировой войны стала качественно другой – гитлеровской, как и Россия – сталинской.

И вот нас, увидевших Германию собственными глазами, спрашивали, что же мы увидели, явно ожидая как минимум критических оценок. Мои ответы и мои рассказы о Германии читатель может представить по только что прочитанным воспоминаниям. Мои слушатели обычно спрашивали: почему ты хвалишь Германию? Она принесла России много горя, это зло творили немцы. Теперь, в униженном положении побеждённых, они нас, конечно, особенно не любят. Как почему-то принято у наших русских людей, при вопросах подспудно подразумевалось, что если кому-то нравится некая страна, то он хотел бы там жить. Смысл моих ответов был примерно таким. Всё так, как вы говорите. Но я восхищаюсь Германией самой по себе, отвлекаясь от её взаимоотношений с другими странами и народами, с нами в том числе. Восхищаюсь её землёй, величайшим культурным наследием, высокой бытовой культурой, одарённостью, трудолюбием и дисциплинированностью народа. Менталитет немцев полезнее для существования народа, чем менталитет русских, что очевидно по достигаемым результатам: уровню и качеству жизни. Русский народ рождает не меньший процент разнообразно одарённых людей, чем немецкий, но если речь вести о научно-технической области, то, видимо, наши особенности часто препятствуют практической реализации теоретических разработок. Однако русский менталитет – это мой менталитет со всеми его недостатками, но и со всеми его достоинствами. Для меня родными и естественными являются стихия русского языка, мелодии и слова народных русских песен и выражаемые в них чувства, русские пейзажи, особенности русского народного характера с его «загадочной душой», стремление к «высотам мысли и духа», даже определённое разгильдяйство, которое в немалой степени присуще и мне самой. Всё перечисленное отразили русская классическая литература, музыка, живопись, на которых я была воспитана. Так как я выросла в геологической семье и сама всю жизнь работала в геологии, то я бывала во многих отдалённых районах своей страны. Часто неделями и месяцами я жила в домах у сельских жителей, благодаря общению с которыми ещё более укрепилась моя русская сущность.

Дальнейшая жизнь

Получение высшего образования в Ленинградском горном институте им. Плеханова на геофизическом факультета определило мою дальнейшую жизнь.

После возвращения из ГДР в 1957 году я постоянно жила в Ленинграде (потом Санкт-Петербург) и работала в геологической отрасли. С 1959 года работала во Всесоюзном научно-исследовательском институте разведочной геофизики (ВИРГ). Сначала я активно участвовала в летних полевых работах, затем в связи со сменой профиля работы ездила в краткосрочные командировки.

Меня с юности привлекали математика и изучение абстрактных вопросов. Так, при обучении в горном институте общие дисциплины первых трех курсов интересовали меня больше, чем сугубо прикладные предметы в последующие два года. Эти склонности привели к тому, что в 1960–1963 годах я закончила трехгодичные вечерние математические курсы для инженеров при математико-механическом факультете Ленинградского государственного университета. С середины 1960-х годов в геологические организации СССР стали поступать электронно-цифровые вычислительные машины (ЭЦВМ). Их начали осваивать и применять в первую очередь при обработке и интерпретации результатов геофизических измерений. Геологические вузы еще не начали выпускать специалистов, владеющих основами информатики и программирования. Поэтому вначале ставка делалась на повышение квалификации уже работающих геологов и геофизиков. Для желающих в разных организациях в Ленинграде читались лекции, организовывались различные курсы повышения квалификации, подготовки и переподготовки специалистов, издавалась учебная и справочная литература. Когда я попала на одну из первых лекций, разъяснявшей, что такое программирование для ЭЦВМ, я сразу поняла, что «это – моё». С тех пор профилем моей работы стало применение математических методов и ЭЦВМ в геофизике и геологии. Следует пояснить, что в те времена еще не было компактных быстродействующих персональных компьютеров с большой памятью. Вместо них использовались большие ЭЦВМ, занимавшие каждая зал 80-100 кв. м, не считая вспомогательных помещений. ВИРГ имел одну такую ЭЦВМ, для пользователей которой составлялось расписание на три смены.

Меня заинтересовала задача оценки эффективности поисковых сетей по вероятностям геометрического пересечения искомых объектов. В геологии параметры регулярных поисковых сетей выбираются на основе сложившейся традиции, исходящей из практического опыта. Для теоретического обоснования и оптимизации выбора сетей и оценки результатов поисков было недостаточно известных к тому времени в математике формул расчета вероятностей геометрического пересечения некоторых простых одиночных плоских фигур. Я разработала способ расчета таких вероятностей для группы фигур произвольной формы, позволяющей описать любое природное рудное образование или создаваемую им аномалию. Расчеты реализовала с помощью программ для ЭЦВМ. На основе полученных решений я защитила кандидатскую диссертацию на звание кандидата технических наук.

Из лаборатории аэрогеофизических методов поисков рудных месторождений, где я работала, я перешла в лабораторию математических методов и занялась созданием электронного банка радиоактивных данных, получаемых в результате аэрорадиометрических съемок, для чего разработала информационные структуры и программные средства обслуживания банка. Попутно я предложила систему категорирования поступающей в банк информации исходя из времени, методов и качества аэрорадиометрических съемок.

Для внедрения в практику геолого-геофизических организаций программных разработок ВИРГа (не только своих) я ездила в командировки в производственные геологические организации СССР, а также два раза в СГАО «Висмут».

В 2010 году я вышла на пенсию и с тех пор не работаю. На работе у меня всё было относительно благополучно, и работа мне всегда нравилась. В личной жизни у меня и у моих близких было сложнее и далеко не так хорошо: разводы, болезни, смерти, инвалидности, усилия по улучшению жилищных условий. Я дважды была замужем. У меня взрослые сын и внучка.

Тяжелое чувство исторической вины Дитер Знгелаге

Дитер Энгелаге родился в 1959 году, в детстве пережил гибель отца на фронте и смерть младшего брата от голода, а после войны – перемещение из родных мест. Получил образование в Техническом институте Ильменау и дополнительное в Московском энергетическом институте. Профессор, доктор технических наук, автор многих публикаций по вопросам электроэнергетики, теоретической электротехники. Инициатор и организатор нескольких международных конференций в области электроэнергетики.

Предварительные замечания

Непосредственно после издания моей книги «Im Visier der Uransucher – 40 Jahre Uranerkundung in der Oberlausitz» («В поле зрения поисковиков урана – 40 лет разведки урана в Оберлаузитце»), которую можно было купить в конце 2012 года в книжных магазинах, появилась книга Бориса Лашкова «Auf Uransuche hinter der Elbe» («Поиски урана за Эльбой»). Произошло то, что и должно было произойти, – оба автора установили контакты и возник обмен интересными мыслями. Наши переговоры привели к проекту публикации биографий ровесников (мы почти одного возраста, 75–76 лет), в которых каждый в своей профессии может вспомнить о немецко-русских взаимоотношениях.

Начало

Я родился в 1939 году примерно в 80 км к востоку от Одера в деревне Лаубниц округа Зорау к радости родителей, бабушек и дедушек. Шестью годами позже, в июне 1945 года, оставшаяся часть семьи – моя мать, дедушка и я, шестилетний ребенок, перебралась в деревню Дёббрик вблизи Коттбуса, примерно в 60 км к западу от Одера. Жители деревни, которая расположена на реке Шпрее, говорили на одном из славянских языков по-лужицки (по-сорбски). С 1945 года по Одеру была установлена новая граница между Германией и Польшей.

Что же произошло? Развязанная нацистской Германией в 1959 году Вторая мировая война вернулась туда, откуда она началась. Державы-победительницы СССР, США и Англия постановили начать после войны «политическое и географическое преобразование Германии, денацификацию, демилитаризацию и репарационные поставки в пределах новых границ неопасной Германии» (Конференция в Ялте). Германия вызвала две мировые войны, в ходе которых погибло примерно 70 млн человек, а также был причинены огромный материальный ущерб и горе миллионам людей. В Потсдамском соглашении в 1945 году державами-победительницами в согласии с эмигрантскими правительствами Польши и Чехословакии постановлено (архив документов Германии по-английски и по-немецки): Статья III, абз. 1: «Армии союзников оккупируют всю Германию, и немецкий народ начинает искупать страшные преступления, совершенные под руководством тех, которых он открыто принимал во времена их успехов и которым он вслепую повиновался». Статья XIII, абз. 2: «Три правительства обсудили вопрос со всех точек зрения и признают, что должно проводиться переселение немецкого населения или его отдельных частей, оставшихся в Польше, Чехословакии и Венгрии, в Германию» (по-английски Transfer of population = переселение населения).

В соответствии с постановлениями Потсдамского соглашения оставшиеся в живых члены моей семьи должны были покинуть родину и начинать все заново к западу от Одера. Это перенесение восточной границы на запад не было, как сегодня иногда представляют, самоуправством русских и поляков, оно было следствием результатов Второй мировой войны и точкой зрения держав-победительниц в Потсдамском соглашении. Начавшееся в конце войны бегство множества людей в направлении запада было следствием страха перед «славянским недочеловеком», образ которого нацистская идеология вбивала в немецкие головы, но также и страхом перед возмездием за убийства немецкими захватчиками во время войны на востоке.

Во всех затронутых войной странах были многочисленные семьи, оплакивавшие своих погибших близких. Моя судьба всего лишь одна из многих, и мне хотелось бы, чтобы это именно так и понималось. Мой дедушка рассказывал мне, что когда мне исполнилось шесть лет, солдаты советской армии, чтобы добраться до Берлина, двигались по нашей деревне Лаубниц с высокой скоростью. Русские заходили в крестьянские дома, видели на входе Иисуса на кресте и всегда говорили «распятие, не фашисты» и уходили или просили есть, пить и часы. Мой дедушка часто говорил мне, когда вспоминал это время: «Упаси Бог, если нам отплатят тем же, что мы причинили полякам и русским». Так он отобразил мне, как только можно было объяснить мальчику, то, что он узнал от его двух сыновей во время их отпуска на родину. Оба хотели осуществить свои мечты в сельском хозяйстве в качестве коневодов или скотоводов, но погибли один под Ленинградом, а второй под Сталинградом. Моя мать, по-христиански мыслящая и жившая, горевала по своему мужу, моему отцу, и по моему младшему брату, умершему в конце 1945 года от голода. Все эти переживания оставили глубокий след во мне и существенно сформировали мой образ мыслей, но также и мой послевоенный интерес и любопытство к тем людям из России и Польши, о которых говорили тогда так пренебрежительно.

Мой первый русский контакт – русская компания летом 1945 года на реке Шпрее

После переселения (в ФРГ это называется изгнанием) из нашей родины в Лаубнице в сорбскую деревню Дёббрик моя мать, мой дедушка и я нашли пристанище у крестьянина в свободном помещении для приготовления кормов рядом с коровником. За работу на поле и в конюшнях мы могли бесплатно есть и пользоваться ночлегом. Прошел слух, что на излучине Шпрее, на удалении всего лишь примерно одного километра, русские разбили лагерь. Возникли страхи, которых мы, дети, не понимали. Сначала три любопытных мальчика, в том числе и я, пошли к Шпрее, и мы приблизились несколько боязливо к солдатам, звавшим нас словами, которых мы не понимали, и подзывавшим жестами. Когда мы пришли, солдаты были в восторге, да и мы смеялись и улыбались. Один солдат играл на аккордеоне, другой подыгрывал на чем-то в такт, позже я узнал, что это была балалайка. Еще один солдат пришел с солдатской посудой, полной молока, которое мы должны были выпить, к нему дали черный хлеб. Мы глотали так быстро, как только могли, а хлеб взяли и с собой. Когда мы вернулись, то отвечали на расспросы перепуганных старых сельчан. Тем не менее с согласия родителей мы пошли снова к русским на следующий день с жестяными чайниками и получили молоко, которое они давали нам из бочки. Мы бегали ежедневно к русским на Шпрее, с которыми у нас устанавливались все более дружелюбные отношения. Мы очень жалели, когда русские уехали, и нашли вскоре способ утолять голод «мелкой кражей морковки с крестьянских полей».

В сентябре начались занятия в школе без бумаги, без учебников, без всего. Не было и школьного ранца. Несколько учеников пришли с грифельными досками и мелом. Наш крестьянин дал мне половину грифельной доски, другую половину получил его внук в деревне Зилов. В дёббрикской школе с двумя помещениями учились ученики с 1-го по 4-й класс и с 5-го до 8-го класса. У младшей группы занятия были в первой половине дня.

Активные нацистские преподаватели были уволены, пришли более молодые, так называемые новые преподаватели с сокращенным образованием. Наша новая преподавательница, фрейлейн Рауш, сказала однажды фразу, которую я сохранил в своей памяти: «Придет время, когда вся военная разруха исчезнет и будут построены новые дома. Но разруха в головах может сохраниться дольше». Мы этого не понимали. Мы думали, что все-таки можно быстрее изменить мысль или мнение, чем построить дом.

Теперь мне 75 лет, в 1989/90 годах изменилась политическая карта Европы. Антисоциалистическая и антикоммунистическая пропаганда стала снова в ходу. Незаметно протаскивается переоценка истории Второй мировой войны. Следует напомнить и о недавних событиях. В 2014 году Крым, присоединенный украинцем Хрущёвым к Социалистической Украине в 1964: году, принадлежит снова России. Сегодняшнее развитие событий в Украине несет все признаки антирусской пропаганды. Олимпийские игры в Сочи в 2014: году прошли в сопровождении антирусской травли. К сожалению, я наблюдаю, как разруха в головах воссоздает иногда снова образ злого русского, хотя питательная среда – разруха в головах – и окрашена в другой цвет!

Моя учеба в старших классах и русская комендатура в Котбусе

Уже упомянутая преподавательница поддерживала постоянный контакт с родителями. В конце четвертого класса она пришла к моей матери и порекомендовала перевести меня в школу Шмельвитца, одного из удаленных районов Котбуса, в 5 км от Дёббрика. Там была начальная школа с 8 помещениями, с химическим и физическим образованием и с обучением русскому языку, и мое поступление в среднюю школу оказалось возможным. С 5-го класса я ездил ежедневно на велосипеде в Шмельвитц, бродил после школы по району и нашел, кроме всего прочего, русскую комендатуру на аллее Пушкина в Котбусе. Снова возникло любопытство к русским, которые были уже нашими знакомыми на излучине Шпрее. Однако я думал теперь о помощи для занятий русским языком. С 9-го вплоть до 12-го класса (аттестата зрелости) я ездил с моим другом Клаусом Зоммером к входным воротам, чтобы исправлять мои русские работы. С немногими русскими словами, тем не менее, удавалось добиться понимания. Время от времени мы передавали как признание маленькую бутылку шнапса русским дежурным – «за дружбу», так называлась тогда эта благодарность. Мы замечали, как бутылки быстро прятались, так как такие подарки не разрешались. Но мы приготовили отговорку: мы – члены организации Немецко-советской дружбы ГДР (DSF), а между друзьями это позволительно.

Не так весело, как на переговорах с жестикуляцией в комендатуре, было после смерти Сталина 5 марта 1953 года. Предстояли экзамены, их результат решал перевод в 10-й класс. Указание принять участие 9 марта в траурной процессии в Котбусе в связи со смертью Сталина не встретило у нас большого воодушевления. Дождливая холодная погода, с одной стороны, и закрытые лавки с мороженым, с другой стороны, не способствовали нашему настроению, но мы шли, тем не менее, подчиняясь долгу. На улицах звучала музыка и текст песни «Бессмертные жертвы, вы ушли», определяя мои эмоции. Несмотря на нежелание участвовать в процессии, мы ценили Сталина за его слова «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».

Теоретическая электротехника в институте Ильменау и наша Людмила

Серьезная жизнь началась учебой с 1957 по 1962 год. Моя мать зарабатывала на жизнь слесарем в ремонтном предприятии Немецкой железной дороги. Она и ее коллеги хотели, чтобы я сначала овладел профессией и только потом поступал в институт. «Если ты не справишься с учебой в институте, то без профессии ты будешь никем». Такие наставления не помогли.

После учебы мое и моей жены любопытство к людям в Советском Союзе побудили нас провести \к дней нашего свадебного путешествия в 1964 году в Москве, Ленинграде и Новгороде.

Преподаватели Технического института в Ильменау, особенно профессор доктор Филиппов, директор института общей и теоретической электротехники, своим призывом к научной работе, который стал мне известен из информации института, воодушевил меня. Так я стал ассистентом и позднее познакомился с ним – болгарином, который учился в известном немецком берлинском институте в Шарлоттенбурге, говорил по-английски, по-французски и по-русски и был признан в мире. Снова и снова он с воодушевлением указывал на знаменитых русских ученых физики, математики и электротехники и на русскую литературу, которая находилась в библиотеке института в Ильменау. Вместе с тем он умело пробуждал наш интерес к русскому языку.

Неделю за неделей, из года в год с самоотдачей и стремлением к точности нашего правильного русского произношения занималась Людмила, русская жена немецкого профессора математики Шмидта. На каникулах мы съездили в Ленинград и Ригу. Наряду с немецкой мы стали все чаще использовать также русскую и английскую специальную литературу, особенно для дипломной работы. Область работы относилась к теории, расчету и сооружению магнитного измерительного усилителя для слабых напряжений Юехр-6 вольт. После моей дипломной работы я работал три года как инженер по исследованиям в промышленности и после этого в 1965-71 годах ассистентом у профессора Филиппова в Ильменауском институте. Здесь я работал в новой исследовательской группе «Криоэлектроника – сверхпроводящие элементы, состоящие из тонких слоев».

К профессору Филиппову приезжали ученые из-за границы, его книги о нелинейной электротехнике и его серия «Карманные книги электротехники» сделали его всемирно известным. Для нас, молодых ученых, открылась атмосфера интернационализма, основанная на обоюдном внимании и уважении, неизвестная представителям сегодняшнего враждебного отношения к иностранцам. С некоторыми докторантами из Советского Союза (Москвы, Киева), Болгарии, Чехословацкой Республики, Венгрии, Вьетнама, Египта в институте сложились почти семейные отношения. В течение четырехлетней работы ассистентам на кафедре теоретической электротехники следовало каждый год готовить публикации. Стали возможными пребывания за границей, чтобы научиться международным выступлениям и работе. На международных научных конференциях, на которых докладчики говорили по-русски и по-английски, мы могли не только расширять наши знания языков, но и, заботясь о гостях, знакомиться со специалистами. Часто на заседаниях сессии «Теоретическая электротехника» разговаривали по-русски. Я посетил в Болгарии с исследовательскими целями Технические институты в Софии и Варне, в Чехословацкой Республике – Технический институт в Братиславе и в СССР.

Один год в Московском энергетическом институте – дополнительная учеба в 1970/71 гг.

Московский энергетический институт

После получения ученой степени с оценкой «отлично» я втайне надеялся в будущем на работу преподавателя высшей школы. Это требовало свидетельств о работе за рубежом и права преподавания в институте. Технический институт в Ильменау располагал договорами о научном сотрудничестве с институтами во всех социалистических странах. Я претендовал на учебу в Московском энергетическом институте с целью на основе моих прежних исследований приобрести дальнейшие сведения в области магнитных тонких слоев для вычислительной техники. В 1970/71 учебном году я работал на факультете «Автоматика и вычислительная техника» на кафедре профессора доктора наук Шамаева. В это время я посетил Ленинградский политехнический институт, в котором проводилась конференция «Сверхпроводимость в электротехнике». Дальше я уделил внимание дидактике и педагогике образования в высшей школе и решению так называемой проблемы времени учебного материала в университетах и институтах. Поэтому я оставался еще несколько дней в Политехническом институте Ленинграда и позже побывал также в Политехническом институте Киева.

Пребывание оказалось чрезвычайно полезным для моих научных проектов. Особенно ценными были разнообразные международные контакты с людьми из различных республик Советского Союза, Египта, Сирии, Анголы, Кубы и, конечно, из Польши, Чехии и Болгарии (группа Анны Витальевны). В течение 10 дней мы посетили союзные республики Армению, Грузию и Азербайджан и были сердечно приняты повсюду. Благодаря Анне Витальевне мы группой из Ь человек познакомились с русскими писателями, музыкантами и художниками. Наглядно и с указаниями на многочисленные культурные возможности в Москве она рассказала нам об исторических традициях и связях русской, немецкой и европейской культур.

Незабываемы многочисленные концерты и представления в Кремлевском дворце, Концертном зале им. Чайковского и Большом театре, посещения Третьяковской галереи, музея Пушкина и других. В выходные меня сопровождала Вера Семенова, симпатичная привлекательная студентка, с которой я познакомился в очереди за билетами в театр. Было только два конфликта с нею: она хотела говорить со мной по-немецки, а я по-русски, и она всегда отказывалась в буфете музея от моего предложения 100 г сметаны! Известный в ГДР и во всем мире Курт Мазур часто дирижировал в концертных залах Москвы и других городах Советского Союза. К 200-летию со дня рождения Бетховена в Советском Союзе было проведено большое количество концертов, представленных также дирижером Мазуром. Моя жена приехала в Москву в феврале 1971 года на наш общий день рождения. В это время я посетил также Киевский политехнический институт, и мы встретили здесь нашего дирижера Курта Мазура на гастролях.

Студенты дополнительного образования (кандидаты технических наук, стажеры) Московского энергетического института жили на Лефортовском валу 8, корпус интерната 4

Наша дежурная заботилась о порядке и у нее была привычка проводить собрание с землячествами раз в 4 недели. Для нас, граждан ГДР, это понятие связывалось с теми землячествами в Западной Германии, которые не хотели признавать результаты Второй мировой войны и стремились к возврату немецких восточных областей. Но по-русски это слово приобретало другой смысл. Нам было неловко на этих собраниях, так как в наших комнатах всегда отмечался лучший порядок по сравнению с другими нациями. Поэтому другие землячества по-дружески подкалывали нас. В этой связи мне вспоминается один анекдот. Если венгр, поляк, чех или русский получает денежную премию, то он идет поесть, выпить или берет отпуск. Немец же покупает себе новые занавески!

На фотографии празднование дня рождения нашей языковой группы с польскими, русскими, чешскими и немецкими студентами дополнительного образования. В центре фотографии наша обаятельная Анна Витальевна, справа Дитер Энгелаге

Руководство Московского энергетического института заботилось о международных контактах многочисленных иностранцев также при проведении интернационального осеннего бала. Из Чехии и ГДР прибывало пиво, из Польши водка, а из Москвы блюда (борщ, солянка и антрекот).

Высокопроизводительные трансформаторы в Берлине, Тольятти и Запорожье

Непосредственно после возвращения из Москвы мне предложили занять с 1971 года должность технического директора на трансформаторном заводе в Берлине (народное предприятие ГДР, примерно 5000 работников). Началась новая фаза сотрудничества со специалистами Советского Союза в области электроэнергетики, в частности строительства трансформаторов высоких напряжений и производительности. Чтобы осуществлять передачу электроэнергии на огромные расстояния, в СССР требовались специальные исследования крайне высоких напряжений – более чем 1150 000 вольт переменного тока и 1 500 000 вольт постоянного тока. В ГДР и других западноевропейских странах были достаточны напряжения максимум "400 000 вольт переменного тока, в этом отношении мы смогли перенять многочисленный опыт строителей трансформаторов. Мы экспортировали наши высокопроизводительные трансформаторы для сооружения энергетических сетей 400 кВ в Грецию, Болгарию и арабские государства.

У нас были серьезные научные контакты с комбинатами электроэнергетики в Тольятти и Запорожье. В июне 1973 года я получил задание возглавить делегацию с шефом управления качеством продукции Баумертом, нашим руководителем лаборатории высокого напряжения Бахом и руководителем производственного профсоюза Фишбахом для подписания соглашения о сотрудничестве с трансформаторным заводом в Тольятти на Волге. Произошли интересные переговоры с директором предприятия Русаковым, техническим директором Красновым и главным конструктором Гусаровым. Мы подписали договор об обмене документацией по расчету и изготовлению трансформаторов, а так же по обмену отпускниками. Вместе с нашими хозяевами 21.06.73 мы смотрели по телевизору футбольный матч СССР против Бразилии, в котором Бразилия выиграла с небольшим счетом 1:0. Тем не менее это событие послужило поводом для уютной встречи.

На следующий день я поехал в новый Тольяттинский политехнический институт и получил глубокое представление об обучении и исследованиях. В то время я был признан почетным профессором электротехники, и поэтому меня интересовали новые институты в Советском Союзе. Благодаря щедрому финансированию профиль исследований определялся автомобилестроением, сконцентрированным в Самаре.

С комбинатом «Запорожский трансформатор» мы развили интенсивную кооперацию в технике изготовления электрических обмоток и высушивания изоляционной бумаги, а также обработки магнитных сердечников. Рамочные соглашения сотрудничества на 1970–1975 годы были согласованы, и у меня вместе с руководителем конструкторского бюро Барцом и исследовательским инженером Фидлером появилось задание разработать конкретные цели совместной работы на период 1974-75 годов. Сюда относилось в том числе высушивание обмотки трансформаторов керосином, специальные методы конструирования с опорой на компьютер. На переговорах в Берлине и в Запорожье меня всегда поражали выступления генерального директора Иванова и его профессиональные знания. Он гордо заявлял, что он инженер, а не экономист. (У заводских директоров в ГДР это было иначе.) Он находил также время для участия в специальных тематических беседах, которые велись, например, с техническим директором Трояном, руководителем конструкторского бюро завода Малешковым и руководителем лаборатории технологии высушивания керосином. Исходя из наших потребностей, мы искали специалистов по расчетам электричества, по конструкции и изолирующей технике.

На трансформаторном заводе Берлина мы получили из запорожских вертикальных намоточных машин цилиндрические катушки для изготовления высокопроизводительных трансформаторов. Они располагали существенно более высокой продуктивностью, чем наши горизонтальные машины. Катушки длиной примерно Ч м опускались вертикально на грунт. Фундаменты этих намоточных машин должны были устанавливаться на глубине 5 м в землю, чтобы они смогли нести примерно 20-тонный вес катушки. Для ввода в эксплуатацию первой намоточной машины в Берлин приехал генеральный директор Иванов с делегацией. Для приветствия собрались на полчаса примерно 200 сотрудников в большом проверочном зале высокого напряжения для трансформаторов. Приехали двое передовиков производства из Запорожья, чтобы обучить наших мотальщиков работе на новой машине Зал восторженно реагировал, когда делегация взошла на подиум и наш заводской директор приветствовал гостей. Переводчица совершила смешную ошибку при переводе слова «ударник», когда она приветствовала обоих мотальщиков словами «мы рады, что нам на помощь приехали двое ударных рабочих», вызвав смех в зале.

Обычно на наших встречах мы также отводили время на знакомство со страной и культурой. Технический директор Троян сопровождал нас в поездках за город, в том числе и на моторной лодке. В Самарской области нас поразила «жемчужина России» – разлив Волги с «маленьким морем», плотинным озером длиной с севера на юг 200, км и Жигулевскими горами.

Город Запорожье сформирован рекой Днепр, островом Хортица и плотинным озером (построено в 1947–1955 годах). Генеральный директор Иванов и технический директор Троян предприняли с нами поездку на Днепр, и мы почтили колыбель запорожских казаков на острове Хортица. Сильные впечатления!

В школе преподавательница рассказала нам о картине художника Ильи Репина 1891 года, на которой изображено, как казаки пишут письмо турецкому султану. Вечером мы отдохнули с нашими хозяевами в летнем доме комбината на острове Хортица, обменялись впечатлениями и анекдотами, хорошо поели и выпили, но не стали писать письма нашим правительствам.

Энергетический институт в Циттау и Московский энергетический институт (MEI)

Город Циттау с 35 000 жителей находится на границе трех государств: ФРГ (ГДР), Польши и Чешской Республики. С одной стороны, назначение в 1975 году профессором на кафедру электротехники в Циттау меня воодушевляло, так как речь шла о создании новых специальностей и сфер исследования, с другой стороны, моя мать и родители жены жили всего лишь в примерно 120 км. Разумеется, я не мог принять назначение сразу, так как мы в Берлине как раз подготавливали инновационную энергетическую установку и министр отказался сменить технического директора. Несмотря на это, я до 1978 года использовал каждую командировку в Москву, чтобы поддерживать контакты в Московском энергетическом институте у профессора Шамаева, профессора Веникова и проректора профессора Надеждина для научного сотрудничества с институтом в Циттау.

Во время одного из посещений я ближе познакомился с профессором Вениковым, академиком, который пользовался мировой известностью благодаря его книгам и публикациям по планированию, расчетам и моделированию систем электроэнергии. Я согласовал свои научно-исследовательские проекты в ГДР с комбинатами техники электроэнергии и автоматизации. Моей целью было сооружение научно-исследовательского центра для приложения оптической электроники, проводников световых волн и микропроцессоров в информационной технике и технике защиты систем электроэнергии. Поэтому возникли контакты с кафедрой техники защиты профессора Федосеева на факультете систем электроэнергии. Мы достигли соглашения, и 1979 год я начал с оформления договора в Циттау.

Между институтом в Циттау и МЭИ уже был заключен договор об обучении техников для ГДР в области ядерной энергетики, и поэтому соглашение было быстро заключено. Профессор Федосеев написал замеченную в мире книгу о релейной технике защиты и ушел на пенсию в 1979 году. В качестве наследника пришел профессор Морозкин, который обладал опытом в области вычислительной техники, и поэтому был хорошим партнером для моих инноваций в информационной технике. Наш договор о сотрудничестве кафедр на период 1980-85 годов был утвержден. Возникли тесные исследовательские контакты между сотрудниками профессора Морозкина и моей лабораторией прикладной информационной техники, финансировавшейся промышленностью. Профессор Морозкин давал отзывы для моих диссертантов и так же я для его соискателей. В результате сотрудничества наших коллективов возникло учебное пособие «Автоматизация электроэнергетических систем».

В институте Циттау каждый год проводились международные научные конференции по различной тематике. На нашу конференцию секции электроэнергетической техники в Циттау в 1980 году приехали доцент доктор Горский и сотрудник Сибирского отделения Академии наук СССР в Иркутске. Моя семья устроила прием под открытым небом. Во время моего ответного визита в том же году с моим старшим научным сотрудником доктором Проске мы разработали план сотрудничества по обмену результатами исследований в области моделирования информационных систем.

Естественно, наши партнеры оказались отличными хозяевами и мы провели день и ночь на корабле института на озере Байкал, старейшем и самом глубоком (1,6 км) озере Земли. Мы удили рыбу, варили на берегу знаменитый рыбный суп – уху и во время похода познакомились с частью местной флоры и фауны. На память я получил маленький сибирский кедр в наш сад в горах Циттау.

К программе нашего сотрудничества с МЭИ принадлежал также обмен сотрудниками наших кафедр во время отпусков. Из-за ограничения обмена марок на рубли и наоборот мы договаривались о частном денежном обмене. В Циттау мы давали марки посещающим нас москвичам, а в Москве мы получали от них рубли. Во время отпусков мы знакомились со страной и людьми, происходили многочисленные встречи на квартирах и дачах. Хорошо запомнились вечера песни с русскими и немецкими народными песнями.

В знак признания моих заслуг в организации сотрудничества я был приглашен на юбилейную конференцию «50 лет Московского энергетического института», проходившую в Москве с 8 по 11.12.1980. Мой коллега профессор Морозкин докладывал о состоянии автоматизации энергосистем по комплексной программе МЭИ. Далее выступали известные мне коллеги кафедры с результатами из их исследовательских областей: Дорогунов, Барабанов, Васильев, Алексинский, Корбаев, Казанский, Морозов, Грушинский, Коптелин, Темкин, Айчанов, Кобаев. Мой доклад касался результатов проводников световых волн для передачи сигналов в трансформаторной подстанции Дрездена.

Международный симпозиум по теоретической электротехнике

В Техническом институте Ильменау (ГДР) также проводились международные конференции, причем по инициативе моего преподавателя и директора Института общей и теоретической электротехники профессора доктора Филиппова каждый год проводилась сессия «Избранные проблемы теоретической электротехники». В 1975 году возник договор между кафедрами теоретической электротехники Ильменауского технического института (профессор Филиппов), Московского энергетического института (профессор Ионкин) и Братиславского технического института (профессор Бенда) с целью обсуждения тематики обучения и исследований. Из этого проекта развился Международный симпозиум по теоретической электротехнике, который проводился с интервалом 2 года в различных институтах и в котором я регулярно принимал участие с докладами. Я охотно вспоминаю симпозиум 1985 года в Московском энергетическом институте, на который меня пригласил профессор Демирчан, заведующий кафедрой теоретической электротехники,

Обмен идеями и многочисленные обсуждения на вечерних встречах создали основу для расширения познаний также в области культуры и образа жизни людей в различных странах. Последовали симпозиумы Международной конференции по теоретической электротехнике (ISTET) в 1987 году в Ильменау, в 1989 году в Будапеште и организованный мной в 1991 году симпозиум в Техническом университете Котбуса, на который, к сожалению, не смог приехать ни один представитель кафедры МЭИ из-за политических изменений в 1989/90 годах.

Наконец, стоит вспомнить еще о моем последнем участии в юбилейной конференции «100 лет трехфазного асинхронного электродвигателя» с 2. по 10.12.1989 в Московском энергетическом институте. Это была конференция особого сорта. На конференции обсуждались научные проблемы, но в паузах и вечером проявлялась озабоченность и возникало много вопросов, а что же получится из политических изменений 1989/90 годов. Эта поездка в Москву была моей последней командировкой и осталась в памяти особенными воспоминаниями о стране и людях.

В моей профессиональной работе я искал и всегда находил в Советском Союзе и других социалистических странах заинтересованных людей для общих проектов в обучении и исследованиях. Наука содействовала взаимному пониманию и дружбе.

Наше свадебное путешествие привело нас в 196Э году в Москву и Ленинград, и теперь, через 50 лет, в 2014 году мы в связи с нашей золотой свадьбой провели опять отпуск в России.

Приход Советской армии в Дребах Герберт Янковски

Герберт Янковски родился 19 января 1933 года и провел детство до 1944 года В Мазурах в Восточной Пруссии. Бегство от наступления Советской армии в октябре-ноябре 1944 года в Рудные горы Саксонии. Получил образование инженера прядильного производства в Карл-Маркс-Штадте. Трудовую карьеру начал старшим инженером и закончил директором прядильной фабрики в Дребахе. На пенсии посвятил себя краеведению.

Я помню, как Советская армия вошла в поселок Дребах в Рудных горах 8 мая 1945 года. Мне было 12 лет, и мы жили в маленьком домике на улице Шарфенштайнер, к О, ниже дворянского поместья. Мы это фрау Марта Эме с детьми Эрикой, Хайнцем, Кристой, Ингеборг, моя мать и я. Моими партнерами в играх были Хайнц Эме, Готтфрид Вольф, по кличке Кадка, и Хорст Лэммель. С последним у меня и сегодня еще есть связь. Мы болтались в тот день как обычно по улице Шарфенштайнер в районе солодовни, нижней школы и дворянского поместья. С любопытством, но и со страхом и тревогой мы ждали назревающих событий. Был солнечный весенний день с редкими белыми облаками и легким ветром.

У людей тревожное настроение, много слухов. «Когда придут русские? Что они сделают с нами?» По радио объявлено перемирие, немецкая армия капитулировала, война закончилась. Многоосный разведывательный бронеавтомобиль и мотоцикл с коляской вермахта патрулировали между горой Венус и ручьем Дребах туда-сюда. Они не могли решить, куда же дальше.

Внезапно появилась информация: «русские идут». Военные автомобиль и мотоцикл поспешно покинули Дребах в направлении Шарфенштайна. Затишье, напряженное ожидание. Новое сообщение: «Армейский мотоцикл пострадал в результате несчастного случая на дороге Хойвег, солдаты ранены». Несколько позже Петер Коль в штатской одежде отправляется со своим отцом, врачом Дребаха, на мотоцикле к месту аварии. У доктора Коля при себе известная знаменитая докторская сумка. Через некоторое время Петер Коль возвращается один на мотоцикле. И снова волнующее сообщение: «русские идут». Когда Петер Коль поворачивал на своем мотоцикле на Главную улицу около лавки с колониальными товарами Хаза и гостиницы Майера, появилась авангардная группа советских войск из двух всадников, поднимавшихся галопом на гору Кирхберг. Послышались крики солдат.

Петер Коль дал газу и помчался вверх деревни. Русские всадники сорвали карабины с плеч и на полном галопе выстрелили беженцу вслед. Было два или три выстрела. Внезапно всех охватил ужас: лошадь без всадника с болтающейся уздечкой возвращается одна назад. «Кто стрелял? Что будет теперь?» Все исчезли. Улица была пуста, будто подмели.

Медленно стали появляться белые флаги. Никто не хотел быть первым. Они были подготовлены тайком. Мы тоже выставили один наружу. Незабываемый вид. Любопытство привело нас к окну. С крутой горы от дворянского поместья советские пехотинцы спускались цепью вниз с автоматами наперевес.

Мы, дети, собрались вокруг моей матери и ждали. Фрау Эме и старшая дочка Эрика исчезли. Они спрятались.

Вдруг грохот в дверь нашего дома. Было очень страшно. Медленно открывается дверь комнаты. Мы увидели дуло автомата. Мы закричали и уцепились за мать – наступила тишина. Осторожно зашел маленький советский солдат с запахом махорки, с автоматом наперевес, с двумя наградами на форме и лицом явно уставшего человека. Когда я сегодня вспоминаю, уверен, что он испытывал точно такой же страх, как мы. Он спросил, нет ли здесь немецких солдат. Моя мать собралась с духом и обратилась к нему спокойным голосом по-польски на мазурском говоре. Он вздрогнул, его напряженные черты лица изменились, он повернулся и ушел. Я не понял диалога между советским солдатом и моей матерью. В последующие дни и недели это был надежный рецепт. Моя мать говорила по-польски. Мы, дети, были вокруг нее. Дом был защищен.

Советские войска двигались от Венусберга по направлению к Волькенштайну. Колонна, кажется, была бесконечной, лошадиные повозки, легковые машины, грузовые автомобиля с орудиями и без них в неупорядоченной последовательности. Всюду красноармейцы в униформе цвета хаки. На многих гимнастерках медали и ордена. На лицах и униформах следы перенесенных трудностей. Молодые солдаты на улице учились ездить на добытых велосипедах или посещали близлежащие дома. Часы пользовались особой популярностью. В последующие дни бродили разные слухи, господствовал страх. Говорили о мести, о расстрелах. После дней неизвестности пришел вздох облегчения. Стало известно, что второй советский всадник авангарда случайно в галопе застрелил первого. Трагический случай.

В первый день мира, 8 мая 1945 года, два молодых человека, красноармеец и молодой немецкий офицер, умерли в Дребахе. Последнего застрелили в беседке на Волкенштайнской дороге. Какое безумие – война!

Послесловие

Много десятилетий спустя люди рассказывают и сегодня еще в Дребахе и окрестностях, особенно в годовщину конца войны, историю со стрельбой в Нидердорфе и о Петере Коле. Существуют несколько версий этой истории. Петер в рассказах превращался из преступника в героя и наоборот. Ни то ни другое не соответствует действительности. Петер Коль попал безвинно в коловорот конца войны. Семья и особенно Петер должны были как-то жить под знаком этих событий 8 мая 1945 года. Вот по этому поводу письмо, которое я получил от его старшей сестры Эрики Коль, в замужестве Шварц.

Зангерхаузен,

18 сентября 2004 года

Дорогой г-н Янковски!

Спасибо, большое спасибо за Ваше сообщение о 8-м мае 1945 года в Дребахе!

Мне очень важно, выяснить положение дел той поры, наконец, тем более что мой давно умерший брат Петер больше не в состоянии сам это сделать. Но теперь Вы как непричастный свидетель написали об этом, и когда-нибудь это войдет в акты.

Спасибо Вам за это!

Ваше сообщение я получила недавно от Курта Мельцера и была благодарна и рада тому, что еще один непричастный смог дать свидетельства о тех событиях, и сделал это даже письменно. Это было очень важно для меня, так как роль Петера в драматическом развитии событий все еще остается в предположении вины.

Когда мы – уже после объединения – посетили однажды в Дессау знакомых, которые также встретили конец войны в Дребахе, «русская история» обсуждалась снова и вина (!) Петера в смерти молодого русского снова повисла в воздухе, не предоставив мне времени и случая правильно осветить события. Больше не хотели знать ничего о «старой истории». Это почти шокировало меня также и потому, что это было выражено с самоочевидностью как факт, так что у меня буквально пропал дар речи и каждое противоречие исключалось, тем более что мой оппонент был существенно старше меня.

С тех пор меня все время терзает чувство вины, особенно после этого разговора по отношению к моему брату, который не может защититься и который только после смерти смог вернуться в родную землю. Я хотела и должна была сообщить еще раз о том, как еще один из немногих оставшихся в живых непосредственных свидетелей трагического развития событий тогда в Дребахе. Теперь и Вы помогли мне в этом.

Еще раз спасибо за это!

О личности Петера Коля (по данным его сестры Эрики)

В 1945 Петеру Колю было 16 лет. Он только что приехал в первую половину дня 8 мая 1945 года из военного тренировочного лагеря в Мариенберге домой. После трагического события он пытался уехать из деревни вверх в гору упал с мотоцикла на повороте у тогдашней гостиницы «Крутой угол!». Дальше продолжал бегство в направлении чулочно-носочной фабрики Мауэрсберга. Часом позже вернулся в родной дом. Не было никакого уголовного преследования советской комендатурой. Жил до 1948 года в Дребахе. Получил аттестат зрелости, учился на заводе в Шарфенштайнене. В 1948 году переселился на запад, жил в том числе в Ганновере. Обучился на инженера машиностроения в Ганновере. В 1956 году эмигрировал в США. Женился, работал инженером в различных фирмах. Умер в 1969 году в США. Его урна лежит в родной земле в Дребахе на кладбище у церкви.

К сожалению, Петер Коль так и не смог почувствовать полную моральную реабилитацию. Майский день 1945 года и Петер Коль останутся в памяти жителей Дребаха военного и послевоенного поколений.

Беженцы из Восточной Пруссии

Бывшие «чужаки, беженцы или переселенцы» давно уже стали жителями Дребаха, и их вряд ли отличишь от коренных дребахцев. Лишь иногда в отдельных словах, понятиях или наименованиях звучит язык старой родины. Согласно документам в общине Дребаха 28 мая 1945 года находилось 129 восточнопрусских беженцев (26 мужчин, 51 женщина и 52 ребенка), автор с матерью в том числе. Некоторые остались здесь, другие нашли новые места. Пути с родины отдельных семей беженцев, их переживания, их судьбы очень разные. Часто лишь случай решал вопрос жизни и смерти. Хотя я был в то время мальчиком И лет, но помню еще очень хорошо 1944–1945 годы и бегство. Мы жили в Швентайне (имение Гронден), округ Тойбург, теперь Олецко, на востоке Мазур около польско-русской границы. Война издавна определяла мышление и жизнь людей у восточной границы, в том числе и наше детское. Мы ориентировались в военных званиях, родах войск, типах автомобилей и вооружения лучше, чем в наших учебниках для чтения и тетрадях по арифметике. Июль – август 1939 года – горячее мазурское лето. Сбор урожая в полном разгаре. Польских сезонных рабочих в этом году не было. Взрослые тихо перешептывались, чтобы дети не слышали: «Скоро начнется война с Польшей».

28 августа 1939 года в 03:30 утра началась мобилизация на войну. Мой отец и все годные к военной службе мужчины отправились на войну Стук в наше окно и голос:

«Янк… вставай… мобилизация…» я не забуду никогда. Женщины и старики взяли на себя мужскую работу. Надо было кормить скот и собирать урожай. Поселился страх перед приближающейся войной. Вечером 31 августа немецкая армия заняла позиции недалеко от нашего дома. Солдаты находились и в нашей квартире. На большом кухонном столе лежали винтовки и стальные шлемы. Воцарилось напряженное ожидание. Внезапно послышался цокот копыт, солдаты схватились за оружие. Громкие крики с улицы и сразу вздох облегчения – это немецкий кавалерийский патруль. Мы, дети, заснули от переутомления.

1 сентября 1939 года. Грохот в воздухе и на земле. Началась война. Первые военнопленные, первые раненые, первые мертвые.

Мазуры в 1941 году в течение нескольких недель – это целиком военный лагерь. Школа закрыта, всюду солдаты, армейская техника. Прибыли войска из других театров военных действий. Солдаты пили вино из Франции, пытаясь придать себе смелости. Женщины и дети пили вместе с ними. Однако неизвестность не вызывала радости. Они говорили шепотом: «Идем против русских». В ночь с 21 на 22 июня произошло нападение на Советский Союз. Огромная военная машина пришла в движение. Дрожали земля, воздух и люди. Страх опережал мысли. Отец, у которого был отпуск на лечение, выглядел серьезным, мать тихо плакала. Она предвидела предстоящую тяжелую судьбу. Быстрые победы на фронте временно вытеснили страх.

Весна – лето 1944 года. Громкие триумфы непобедимого немецкого вермахта миновали. Издалека слышен гул фронта, канонад. Война приближалась к ее исходному пункту немецкой государственной границе. Газеты полны извещений о смерти. Больница в районном центре Тройбург переоборудована в полевой госпиталь.

Узкоколейная железная дорога транспортирует пополнение для фронта, а обратно раненых. Кладбище героев разрастается, копают лишь братские могилы. Появились первые немецкие беженцы, поселившиеся на востоке. Мы все еще верим в окончательную победу, в чудесное оружие фюрера. Гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох заявил хвастливо: «Ни один русский солдат не вступит на немецкую землю».

Август/сентябрь 1944 года – грохот артиллерии приближается все ближе. Ночью небо окрашено на востоке красноватым цветом. Это горят города и деревни. Лишь через несколько недель после окончания летних каникул мы идем в школу. Дети и женщины из эвакуации возвращаются в рейх. Они бежали от бомбежек 1943-44 годов из Берлина и других городов. Мужчины от 16 до 65 лет призваны в фолкс-штурм. Наш сосед Отто Райсс тоже призван, хотя он больной и хромой человек. Женщины и иностранные рабочие принимаются за сбор урожая. Поля рассечены окопами и противотанковыми рвами – восточный вал. Они должны задержать советское нашествие. Русские военнопленные и их охрана покидают пограничные районы. Они печальны, с озабоченными лицами. Но любая мысль о бегстве все еще считается разложением вермахта. Гауляйтер Кох снова заявил: «Там, где стоят восточные пруссаки, не пройдет ни один большевик». Однако страх нарастал, и появились сомнения в словах Коха. Женщины и иностранные рабочие стали прятать оставшийся урожай.

Октябрь 1944 года Большими гуртами старики, гитлерюгенд и иностранные рабочие гонят коров на запад. Мать и соседи тайком складывают все самое необходимое для бегства. Еще раз выпекли хлеб, зарезали уток и куриц – пропитание на следующие дни и недели. Телеги, на которых возили урожай еще недавно, иностранные рабочие переоборудовали и подготовили для бегства. На каждую телегу было выделено по две лошади. Мы получили гнедую кобылу Нушке и коричневого мерина Зигфрида, потомка породы Тракенер. Во многом обязаны мы их верности, силе и воле во время поездки. Перестала приходить почта – признак наивысшей степени боевой готовности. Приближался день прощания. Я не могу вспомнить точную дату. Конец октября, от 20-го до 26-го. Слышны очень громкие артиллерийские залпы. Советская армия перешла немецкую государственную границу в районе Гольдап-Гумбиннен-Инштербург. Много погибших среди немецкого гражданского населения. Они не успели убежать. Деревня Неммерс войдет как трагический, печальный мемориал в историю Второй мировой войны. Поступила команда к отъезду. Мать загрузила телегу накануне. Мы ее делили с еще двумя семьями. Можно было взять с собой только самое необходимое, теплую одежду и корм для лошадей, что было необходимо для жизни. Мать вспоминала историю: «В Первую мировую войну, в 191-4 году, мы тоже бежали до Померании, а когда вернулись, все было испорчено. Казаки использовали жилую комнату как конюшню. Мы начали все снова, восстановили дом и конюшню». Мы и сейчас надеемся на скорое возвращение.

Наступил час прощания. Мать еще раз накормила оставшуюся домашнюю птицу и свиней, разбросала большое количество корма, открыла двери свинарника и заклинила их. Она плакала, ее рука скользила по спинам свиней, которые боязливо выбирались наружу. Последний взгляд на дом, на сад, на ландшафт. Это было прощание навсегда. Лошади уже стояли запряженными в телеги. Пора было уезжать, артиллерийский огонь усилился. Иностранные рабочие из Польши, Украины и России двигались с нами. В последнее время их поведение изменилось. Они шли с высоко поднятыми головами и слушали гул приближающегося фронта. После многолетней понурости они осваивали прямую походку. Тем не менее они до конца относились к нам с пониманием. Мы ведь прожили много лет с ними. Но вопреки всей надежде и радости они боялись мести победителей. Мы построились в один большой обоз по направлению на запад. Путь вел по песчаной дороге через лес к шоссе. Весной в лесу мы всегда собирали для матери большой букет печеночниц. Они всегда превращали лес в синее море цветов. Когда мы повернули на шоссе, транспортные средства приостановились, так как там с трудом передвигались другие беженцы с упряжками, колоннами военного транспорта с фронта и на фронт, санитарные транспорты и стада. Мы ехали примерно три дня. Ночами мы спали где придется, на земле, в амбаре или в чистом поле. Было холодно. Лошадей надо было и ночью кормить и заставлять двигаться, чтобы они не замерзли. Мы боялись фронта, наступающих русских, аварии. Внезапно сломалось колесо. Как чудо точно перед большой помещичьей усадьбой, где нам помогли. Замена колеса прошла быстро. Тем не менее мы потеряли связь с обозом нашей родной общины. Только одна семья оставалась с нами. Мы присоединились к проходящему мимо обозу. Наша телега проезжала Миколайки по всемирно известному мосту с прикованной рыбой-королем, в направлении Сенсбурга, сегодня Мрагово. В местечке Ховербек округа Сенсбург местный священник принял нас. Комната примерно 20 кв. метров на пятерых женщин и пятерых детей. Соломенные тюфяки на полу но мы были рады получить крышу над головой и теплую печку. Местечко и господское хозяйство были переполнены беженцами и стадами коров. Страдали не только люди, но и животные. Молочных коров долгое время никто не доил, и они мычали, разрывая сердца хозяевам. Фруктовый сад в доме пастора пострадал от стад, всюду опустошение, согнутые и обломанные ветки и сучки. Священник выпрямлял их, вставлял шины, осторожно обматывал лыком и намазывал израненные места садовым варом. Даже в тяжелые дни он не терял веры в лучшие времена. Через три месяца война прокатилась и по этим местам. Мы оставались примерно три недели в Ховербеке. Армия забрала лошадей и телеги. Женщины, дети и старики отправились в Сенсбург. Здесь стоял наготове поезд. Поезд прошел город Тору по мосту через Вислу. Мы были спасены. Но тысячи беженцев погибли в январе – феврале 1945 года, многие потеряли все свое состояние в ледяных водах Вислы.

Иногда поезд простаивал помногу часов из-за воздушной тревоги. Наконец прибыли на вокзал в Бреслау, сегодня Вроцлав, после долгого перерыва появились горячие напитки. Прошло много лет, но я все еще помню эту платформу. Позже, когда я был во Вроцлаве, я еще раз побывал на ней. Мы двигались дальше. В Ризе нас встретили приветливые помощники Красного Креста с продовольственным снабжением, хлебом, кофе с молоком и чаем. Здесь еще не было войны. Мать заметила: «Мы в Саксонии. Отсюда фабричные девочки приезжали к нам на помощь с уборкой урожая». Далее – Хемниц, ночь, долгое ожидание. Мать снова заметила: «Хемниц – это Манчестер Германии. Отсюда мы получали чулки». Мы приближались к цели. Утомительная поездка заканчивалась. Утром поезд из Хемница пошел в направлении Аннаберга и Беренштайна. На каждой железнодорожной станции поезд останавливался, и вагон за вагоном освобождались. Наконец и для нас пришло приглашение: «Готовьтесь к выходу!». Поезд остановился в Шарфенштайне, мы вышли. Светило солнце, красивый замок приветствовал нас. Перед вокзалом стоит длинный ряд крестьянских повозок. Мы погрузили наше добро на телегу с мерином. Водитель, мальчик с короткими белокурыми волосами, улыбался нам и говорил на малопонятном диалекте. Мальчика звали Готтфрид Дрексел. Позже он стал уважаемым председателем сельскохозяйственного производственного кооператива и депутатом Народной палаты. Еще и сегодня нас связывает дружба, которая поддерживалась все время. Мы ехали в Дребах в дом общества стрелков. Там происходило распределение жилых помещений. Мы, моя мать и я, получили маленькую комнату у крестьянина Карла Вебера, на Шарфештайнштрассе. В ней находились кровать, маленький стол, стул и многоярусная рудногорская печь. Мы принесли маленький деревянный ящик (80x50x50 см), он еще и сегодня стоит на чердаке, деревянный чемодан, мешок с постелью и цинковую ванну со всяческой посудой. У меня за спиной был школьный ранец с именем и домашним адресом, набитый нательным бельем и книгой «Краеведение Восточной Пруссии» издания 1943 года. Она претерпела все годы и времена и стоит все еще на моей книжной полке. Так началась наша новая жизнь.

Мы еще очень многое спасли. Мы остались живы и перенесли все трудности без потерь для здоровья. Мы принадлежали к тем счастливчиками, которым удалось убежать от фронта. Люди, которые убегали в январе – феврале 1945 года во время большого наступления Советской армии, пережили ужасные события, многие потеряли всё имущество, тысячи умерли, в основном женщины, дети и старики. Многие вернулись только через много лет из плена и принудительного труда. Семьи оказались разбросанными по всей Германии, также и моя семья. Прошли годы, прежде чем благодаря Немецкому Красному Кресту они нашли друг друга. Несколько членов нашей семьи не найдены до сегодняшнего дня. Я нашел своего школьного приятеля только два года тому назад. Все попытки найти его, в том числе и запросы в польские органы власти, кончались ничем. Он был выселен в 1962 году в Германию. Проблема изгнанников десятилетиями считалась запретной темой. Только в семейном кругу и кругу друзей мы говорили о старой родине – Восточной Пруссии. Кто был тогда взрослыми, состарились, большинство умерло, кому было в то время 10–14 лет, тем сейчас больше восьмидесяти. Мы последние из тех, кто в сознательном возрасте пережил бегство и изгнание и сохранил понятие дома. Тогда, осенью 1944-го, и в течение последующих лет миллионы устремились из восточных областей – Восточной Пруссии, Западной Пруссии, Силезии и Померании – в рейх. В одном только Дребахе нашли пристанище 473 переселенца. Мы назывались «переселенцами».

Слово это звучит приветливо, ничто не указывает на то, что за переселением скрывалось безжалостное принуждение, связанное с горем и лишениями.

Победители давно решили нашу судьбу в Ялте и Потсдаме. Новые границы неприкосновенны, родина потеряна навсегда. Мы должны были быстро интегрироваться в то время, когда многие города лежали в развалинах, когда был большой недостаток в продуктах и каждый был сам себе ближним. Большинство местных жили очень стесненно. Продукты и одежда распределялась только по карточкам. Нужда стучалась в их двери, но им необходимо было еще и делиться и отдавать. Понятно, что прием проходил не совсем любезно. Мы много лет оставались в глазах местных «чужаками». Они хотели избавиться от нас. Летом 1945 года поступило распоряжение: «Все беженцы переезжают в Геру, Тюрингию, а возможно, и дальше в Баварию». Беспокойство снова овладело людьми, только что перенесшими бегство. Никто не противился. Мы привыкли повиноваться. Длинный состав вновь пришел в движение в Шарфенштайне в надежде получить наконец кусочек безопасности. Состав доехал до Цвиккау. Внезапно остановка – Гера переполнена беженцами, Бавария нас не принимает. Часами мы стояли на вокзале в Цвиккау и ждали. Никому мы были не нужны. Поездка обратно в открытых вагонах. Раньше они использовались для транспортировки угля. И снова мы стоим на вокзале в Шарфенштайне. Никакие повозки уже не ждали нас. Никто не забирал нас. Пешком двинулись мы снова в направлении Дребаха. Когда мы пришли, у местных, особенно у тогдашних правителей, вытянулись лица. Мы опять были здесь. Наши спасенные в бегах немногие пожитки находились в Мариенберге.

Однако нашлись люди, которые помогли нам, моей матери и мне, и у которых нашлось доброе слово для нас и в остальном. Благодаря этим людям началась наша новая жизнь в Дребахе. Прошли 60 лет. Рудные горы – это моя вторая родина, но «дома» – это в Мазурах. Я с радостью иду по Дребаху. Здесь я пошел в школу, здесь у меня еще и сегодня много знакомых и хороших друзей. Здесь я провел много счастливых лет. Я часто еще вспоминаю старую родину, однако, без претензий на собственность. Я вспоминаю моих старых школьных друзей из раннего детства. Надеюсь, что многие пережили войну. Я вспоминаю людей в Мазурах, их простую тяжелую жизнь, Швентайнерское озеро, могилу моего отца на солдатском кладбище в Тройбурге, печеночниц в лесу, священника в Ховербеке.

По истечении шести десятилетий мы не хотим выставлять счета, судить и сеять новую ссору. Там, как и здесь, живут сегодня другие люди, другое поколение. Ни они, ни мы не хотим нового горя, новых жертв, мои воспоминания лишь против забвения.

Вместо послесловия

Приведенные в качестве эпиграфа слова Герберта Уэллса из его «Очерков истории цивилизации» ни в коем случае не означают отказа от своей этнической принадлежности. Они лишь еще раз должны напомнить о том, что считать любую нацию исключительной преступно, ведь именно это и привело ко Второй мировой войне. Недаром в другом месте Уэллс высказал еще одну примечательную мысль: «Если мы не прикончим войну, война прикончит нас». Это напоминание снова стало особенно актуальным в наше неожиданно осложнившееся противостоянием время.

Примечания

1

Часть воспоминаний Владимира Павловича Барсукова, написанные для членов семьи, публикуются в сокращенной версии с любезного разрешения его жены Людмилы Романовны Барсуковой.

(обратно)

2

Bericht der Bezirkskriminalpolizei über die Ereignisse am 17.6. in Gera, in: Quellen zur

(обратно)

3

Kirchner, Annerose: Spurlos verschwunden. Berlin, 2010.

(обратно)

4

Physik. Lehrbuch für die Oberschule, Klasse 10. Ausgabe 1960. Berlin, 1964.

(обратно)

5

Seiler, Lutz: pech&blende. Frankfurt/Main, 2000.

(обратно)

6

Liewers, Peter u. a.: Zur Geschichte der Kernenergie in der DDR. Frankfurt, 2000.

(обратно)

7

Steenbeck, Мах: Impulse und Wirkungen. Berlin, 1977.

(обратно)

8

Klein,J.: Einige persönliche Erinnerungen an Prof. Döpel. Wiss. Zeitschrift TH Ilmenau 32 (1986), 29–35.

(обратно)

9

Brief R. Döpel an Prof. Fritz Kirchner, 30.9.1963, in: Beiträge zur Geschichte von Technik und technischer Bildung, Folge 13, Leipzig 1995, S. 133.

(обратно)

10

Arnold, Heinrich: Robert Döpel und sein Modell der globalen Erwärmung. 2. AufL, Ilmenau, 2013.

(обратно)

11

Hanle,W.: in: Werner Heisenberg in Leipzig, Berlin, 1993, S. 80.

(обратно)

12

Кедров Ф.: Капица. Москва, 1984. 128 стр.

(обратно)

13

Kojevnikov, A.: Stalin’s Great Science. London, 2004. P. 155.

(обратно)

14

Вицгин, В.П.: УФН 169 (1999), 1363.

(обратно)

15

Киселев Г. В.: УФН 175 (2005), 1343.

(обратно)

16

Фурсов В. С. Физфак MGU. Москва, 2010.

(обратно)

17

Bussemer, P.: Dora I. Leipunskaya, in: Women in Industrial Research, ed. by Renate Tobies. R 159–178. Stuttgart, 2014.

(обратно)

18

Women in Industrial Research. Р. 201–212. Stuttgart, 2014.

(обратно)

19

Laughlin, R. B.: Der Letzte macht das Licht aus. Die Zukunft der Energie. München. 2012, S. 111.

(обратно)

20

Holloway,D.: Stalin and the Bomb. New Haven, 1994

(обратно)

21

FAZ vom 11. Oktober 2014, Interview mit George Dyson.

(обратно)

22

Американские бои без правил.

(обратно)

23

Близость произношения немецких «Тассе» (чашка) и «Назе» (нос).

(обратно)

24

Восстание рабочих в ГДР 17 июня 1953 года, вызванное снижением уровня жизни.

(обратно)

25

Роман Томаса Манна, в котором действие происходит в изолированной атмосфере туберкулезного санатория.

(обратно)

26

Уран и люди. История СГАО «Висмут». В 2-х томах, Москва, 2012. Автор и составитель Г. Г. Андреев.

(обратно)

27

Уран и мир. История СГАО «Висмут». 1945–1990. Москва, 2014. Автор и составитель Г. Г. Андреев.

(обратно)

28

Р. Ланге. Уран и жизнь. Мариенберг. 1946–1954. Санкт-Петербург, 2012. Переводчик Б. П. Лашков.

(обратно)

29

Boris Р. Laschkow. Auf Uransuche hinter der Elbe. Sowjetische Geologen bei der Wismut. Witzschdorf, 2013.

(обратно)

30

Организация гитлерюгенда для детей младшего возраста.

(обратно)

31

Газета «Скороходовский рабочий», 1967.

(обратно)

32

Бардин С. М. И штатские надели шинели. М.: Советская Россия, 1974.

(обратно)

33

Савченко Л. Ф. Медицина – запасная профессия на случай?. В книге «Заслон на реке Тосне». Сборник воспоминаний защитников Усть-Тосненского рубежа в 1941–1944 гг. (Составитель И.А. Иванова). Санкт-Петербург, 2003.

(обратно)

34

Газета «Скороходовский рабочий», 1969.

(обратно)

35

Соколов В. А. Пулковский рубеж, СПб., Полрадис, 2002.

(обратно)

36

Титов В. К., Лучин И. А., Лашков Б. П. Радиогеохимические методы контроля вредного воздействия радона на население. «Разведка и охрана недр», № 11, М., 1991. (на китайском в журнале «OVERSEAS URANIUM AND GOLD GEOLOGY», Nr. 3, 1993).

(обратно)

37

Титов В. К., Лашков Б. П., Черник Д. А. Экспрессные определения радона в почвах и зданиях. СПб, ВИРГ, 1992.

(обратно)

38

Титов В. К., Лашков Б. П., Черник Д. А. Стратегия измерений радона в помещениях и уменьшения его воздействия на население // Рос. геофиз. журн. № 1, 1993.

(обратно)

39

С сокращениями опубликовано на немецком языке в книге «Auf Uransuche hinter der Elbe. Sowjetische Geologen bei der Wismut». («В поисках урана за Эльбой. Советские геологи в Висмуте», 2013. Переводчик и составитель Б. П. Лашков).

(обратно)

40

Имена измененные.

(обратно)

41

Имена измененные.

(обратно)

42

Имена измененные.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Детство во время войны Игорь Всеволодович Архангельский

Что я помню[1] Владимир Павлович Барсуков

Начало войны Герман Сергеевич Бродов

Германо-советские научные связи Петер Буссемер

Обнинское – детство и юность в изоляции Клеменс Вайсс

На Уральских и Рудных горах Юрии Михаилович Горбачев

Семь несчастливых лет жизни Готфрид Зигерт

В поисках следов памяти Рольф Ланге

Отдавая должное Борис Петрович Лашков

Мое военное детство Вальтрауд Ошманн

Не только геофизика[39] Ольга Георгиевна Семёнова

Тяжелое чувство исторической вины Дитер Знгелаге

Приход Советской армии в Дребах Герберт Янковски

Беженцы из Восточной Пруссии

Вместо послесловия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg