«Генералов похищали в Париже. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века»

Генералов похищали в Париже. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века (fb2) - Генералов похищали в Париже. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века 4011K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владислав Иванович Голдин

В.И. Голдин ГЕНЕРАЛОВ ПОХИЩАЛИ В ПАРИЖЕ. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в 30-е годы XX века

Введение

Так последний раз танцует эмиграция,

За столами, что ни пара, то трагедия…

Эта книга, открываемая поэтическими строками Александра Розенбаума, посвящена сложным, крайне противоречивым и малоизученным страницам нашего прошлого, истории России и международных отношений. Речь в ней пойдет главным образом о противоборстве русской военной эмиграции, трансформировавшейся в межвоенный период в Русское военное Зарубежье, и советских спецслужб.

Замысел этой книги родился у автора еще в конце 2000 года в Москве. Но понадобилось более пятнадцати лет, прежде чем она появилась на свет. Предпосылкой и своего рода фундаментом для реализации этого проекта стали многолетние авторские исследования, посвященные истории и историографии Гражданской войны в России, с одной стороны, и истории эмиграции — с другой. Это воплотилось в конечном итоге в шестнадцать книг{1} и более двухсот статей, посвященных этой тематике и опубликованных в нашей стране и за рубежом. Несколько десятков откликов на них, и прежде всего в виде специальных статей или рецензий, появились в ведущих российских и зарубежных научных журналах{2}.

После знакомства в середине 90-х годов минувшего века в Центральном архиве ФСБ России на Лубянке с материалами следственного дела бывшего главнокомандующего Северным фронтом и генерал-губернатора Северной области в годы Гражданской войны, а в дальнейшем одного из видных деятелей российской военной эмиграции и председателя Русского Обще-Воинского Союза (в 1930–1937 годах) генерала Е.К. Миллера, похищенного советскими спецслужбами в сентябре 1937 года в Париже и доставленного в СССР, автором, основываясь на этих и иных материалах, был подготовлен и опубликован в 90-е годы ряд статей, посвященных этой проблеме. Одна из них, вышедшая в свет в Лондоне, была подготовлена совместно с американским профессором Дж. Лонгом{3}, в соавторстве с которым еще ранее вышла книга «Заброшенные в небытие»{4}.

В 2010 году автором была опубликована монография «Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века»{5}, которая непосредственно предшествовала настоящей книге. Состоялся ряд ее презентаций, и вышло в свет несколько рецензий на нее. Знакомство с ними подвигло к размышлениям, поиску новых подходов, источников, что, в конечном итоге, способствовало работе над настоящей книгой.

Автору довелось побывать более чем в десяти европейских странах, где в 1920–1930-е годы находились крупные или значительные колонии русских эмигрантов и сформировались важные центры Русского Зарубежья (Франция, Германия и др.), а также в Тунисе, Австралии, США и в ряде государств Азии и Латинской Америки, где проживало немало выходцев из России, покинувших ее в революционную эпоху и в годы Гражданской войны. Несколько раз довелось посетить Францию, в том числе Париж, Гавр, Марсель, иначе говоря, те места, о которых пойдет речь в этой книге. Встречи с некоторыми участниками послереволюционной российской эмиграции и их потомками (Е. Фрейзер, Н.Н. Цветное и др.) способствовали более глубокому пониманию жизни и деятельности Русского Зарубежья.

Название этой книге дали две операции советских спецслужб в Париже, преследовавшие цель захвата и вывоза в СССР, а в крайнем случае — ликвидации на месте председателей Русского Обще-Воинского Союза — генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера. Но речь в книге пойдет не только об этих событиях, а в целом о противоборстве советских спецслужб и военных организаций эмиграции, Русского военного Зарубежья. Автор стремился раскрыть два мира, два, образно говоря, пласта жизни в рассматриваемую сложнейшую и противоречивую эпоху. Один из них — это жизнь и деятельность русских военных эмигрантов и созданных ими организаций, их борьба и надежды, планы и замыслы их лидеров, роль и место военной эмиграции в Русском Зарубежье. Деятельность советских спецслужб, их руководителей и сотрудников рассматривается не только в рамках их борьбы с эмигрантскими военными организациями, но в более широком контексте отечественной и мировой истории, общественно-политических и международных отношений исследуемого периода.

В монографии автора, посвященной противоборству российской военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы, был представлен подробный анализ историографии по этой теме в целом. Поэтому здесь ограничимся лишь указанием на основные вехи развития исследовательского процесса. В 30-е годы продолжался сложный и противоречивый процесс формирования Русского Зарубежья, в рамках которого предпринимались и попытки консолидации Русского (Российского) военного Зарубежья, борьба с которым была одним из главных направлений в заграничной деятельности советских секретных служб.

В 30-е годы и в последующие несколько десятилетий проблемы эмиграции изучались главным образом за рубежом и преимущественно усилиями самих ее представителей{6}. Особое место в публикациях занимала тема борьбы против СССР{7}, а с другой стороны — деятельности советских спецслужб против эмиграции, и главным образом против военной ее части. Жизнь и деятельность генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера и попытки расследования их похищений становятся предметом многочисленных статей, а также первых книг и брошюр, выходящих в свет за рубежом{8}.

В отличие от 20-х годов, когда эмигрантской теме уделялось значительное внимание в СССР, в последующие несколько десятилетий она превратилась фактически в запретную для исследования. Доминантой нового исторического этапа стала потребность не изучения, а непримиримой борьбы с белоэмигрантами, как было принято называть представителей послереволюционной российской эмиграции. И именно этот лейтмотив определял направленность отдельных появлявшихся в Советском Союзе публикаций{9}.

Лишь начиная с 60-х годов и в последующие десятилетия в СССР стали складываться определенные традиции изучения истории российской эмиграции, появились посвященные ей монографические и иные издания. В литературе по истории органов госбезопасности появлялись и сюжеты, связанные с борьбой против эмиграции, что объяснялось реваншистской и террористической деятельностью ее представителей{10}. Разоблачительный мотив в освещении российской эмиграции являлся определяющим в работах тех лет.

В годы «перестройки» в СССР постепенно изменяется подход и направленность изучения истории эмиграции. Предпринимаются попытки более взвешенной ее оценки, сопереживания нелегкой судьбе соотечественников, оказавшихся на чужбине{11}. Стал складываться диалог с представителями Русского Зарубежья, что также оказало свое влияние на характер издаваемой литературы. Постепенно расширялись возможности исследовательской работы по истории эмиграции в отечественных архивах, изучения ее с опорой на первоисточники. Во второй половине 80-х и на рубеже 80-х и 90-х годов предпринимаются и первые попытки, осуществляемые главным образом публицистами и журналистами, осветить операции советских спецслужб против российской эмиграции, опираясь на отдельные попадавшие в их руки документы КГБ или прокуратуры{12}. К этому времени относятся и первые попытки профессиональных историков обратиться к этой тематике{13}.

В постсоветское двадцатилетие история эмиграции превращается в одну из самых активно изучаемых тем, но политическая конъюнктура и в связи с этим стремление перейти от обличений в иную крайность — идеализацию эмиграции и эмигрантов — часто негативно сказывается на содержании публикуемых работ. Так или иначе, но именно в рассматриваемый период складывается обширная литература как по истории российской эмиграции в целом, так и военной эмиграции в частности, и отдельным ее проблемам{14}. Входят в научный оборот и утверждаются понятия «Русское военное Зарубежье» и «Русское военно-политическое Зарубежье».

Вышло в свет немало интересных изданий, повествующих о судьбах видных деятелей Белого движения и Русского военного Зарубежья, их жизни и борьбе{15}. Вместе с тем указанная литература неравнозначна по содержанию, ибо наряду с научными изданиями публикуется и немало книг публицистического характера, к тому же нередко носящих ярко выраженный налет конъюнктуры. Отметим и несколько книжных изданий, опубликованных в начале XXI века о генералах А.П. Кутепове и Е.К. Миллере, которые находятся в числе главных героев настоящего повествования{16}.

В рассматриваемый период быстро росло число работ, посвященных истории советских спецслужб, хотя в данном случае количество и не гарантировало качества. Среди выпущенных книг есть и действительно серьезные исследования, принадлежащие перу отдельных авторов или авторских коллективов, и популярные, далеко не всегда соответствующие принципам объективности, научности и историзма работы публицистов и журналистов.

В опубликованных в нашей стране изданиях коллективного и обобщающего характера об истории российских спецслужб, в книгах, подготовленных профессиональными историками и ветеранами спецслужб, находит освещение и борьба органов советской разведки и контрразведки против эмиграции, и в том числе против ее военных организаций, в 30-е годы{17}. Большой интерес и значимость представляют сборники «Исторические чтения на Лубянке» и «Труды общества изучения истории отечественных спецслужб»{18}.

Полезной является проделанная исследователями работа по персонификации истории советских спецслужб и, в частности, деятельности их руководителей и ответственных сотрудников, направленной против российской военной эмиграции{19}. Но и здесь следует отметить ту же самую неравнозначность изданной литературы, в которой часто присутствуют субъективность, непрофессионализм и налет политической конъюнктуры в оценках и суждениях. Как правило, более публицистичный и обличительный, нежели действительно исследовательский характер, носят книги, посвященные наркомам внутренних дел СССР 30-х годов (Г.Г. Ягода, Н.И. Ежов, Л.П. Берия){20}, что в принципе можно понять, учитывая их ответственность за репрессии в стране, которые коснулись и миллионов неповинных людей. Впрочем, в современной литературе, посвященной Л.П. Берии, имеет место и иная тенденция, попытки оценить его деятельность более взвешенно{21}или даже идеализировать ее и его лично{22}.

История советских спецслужб и их борьбы против российской эмиграции, и в первую очередь против ее ведущих военных и политических организаций, пользуется большой популярностью среди публицистов и журналистов. Из-под их пера вышел в свет ряд небезынтересных книг, написанных, к сожалению, как правило, без ссылки на источники, что снижает их ценность и нередко ставит вопрос о достоверности тех или иных приводимых авторами фактов и основывающихся на этом выводах{23}. В их оценках и выводах возможен даже поворот на 180 градусов. В данном случае речь идет, например, о журналисте А.С. Гаспаряне. В своей книге, изданной в 2005 году, он утверждал, что генерал Н.В. Скоблин не был агентом советской разведки, а в последней, опубликованной в 2012 году, уже писал о нем как о ее гордости и легенде{24}. Добавим, что произведения Гаспаряна уже подвергались справедливой критике профессиональными исследователями{25}.

В современной российской литературе исследуется и история советской военной разведки, и в том числе ее борьба против российской военной эмиграции{26}. Вышел в свет целый ряд популярных справочных, энциклопедических и биографических изданий по истории российских секретных служб, в которых предпринимались попытки дать определенные систематизированные представления о них{27}. В этих работах содержатся и материалы об истории борьбы советских спецслужб с эмиграцией.

Страницы истории послереволюционной российской эмиграции, и в частности Русского военного Зарубежья, продолжали оставаться после Второй мировой войны предметом изучения и за пределами нашей страны, и в первую очередь эмигрантских авторов{28}. Ряд их книг о жизни и деятельности бывших русских военнослужащих в эмиграции был издан в последние годы и в России{29}. К этой теме заметно активизировался и интерес иностранных исследователей{30}.

Отметим опубликованные за рубежом издания, посвященные теме борьбы российской военной эмиграции и советских спецслужб, и в частности осуществлению операций по похищению генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера. С 1930-х годов и на протяжении всей своей последующей жизни этой темой занимался известный эмигрантский деятель Б.В. Прянишников. Широкую известность получила его книга «Незримая паутина», вышедшая несколькими изданиями за границей, а в постсоветский период и в России. Вместе с тем нельзя не отметить несомненную субъективность и политизированность работ Прянишникова, ограниченность их источникового корпуса теми материалами, которые были доступны в то время в эмиграции{31}.

Попытки разобраться в сложных процессах, происходивших в эмиграции, и в противоборстве ее и советских спецслужб предпринимал генерал А.И. Деникин. Он занимал особую позицию в Русском военном Зарубежье, держался в стороне как от военнослужащих-легитимистов, так и от Русского Обще-Воинского Союза. В то же время Деникин, поддерживавший в свое время отношения с генералом Кутеповым, пытался разобраться в эффективности возглавляемой им борьбы с большевиками. Он собирал материалы и о деятельности «Внутренней линии» РОВСа, у истоков которой стоял Кутепов, и планировал написать книгу об этой организации, ставшей после похищения генерала Миллера в 1937 году предметом страстных дискуссий и разоблачений. Деникин пытался разобраться и в причинах похищений названных генералов, выяснить имена эмигрантов, сотрудничавших с советскими спецслужбами.

Предпринятые этим видным представителем русской военной эмиграции разыскания продолжила его дочь — М.А. Деникина, публиковавшаяся под псевдонимом Марина Грей. В 1981 году в Париже вышла в свет ее книга «Генерал умирает в полночь. Похищения генералов Кутепова (1930) и Миллера (1937)»{32}, основанная, по утверждению автора, преимущественно на документальных материалах префектуры полиции, министерства юстиции и др. Эта книга становится предметом активного обмена мнениями и дискуссий. Размышляя о судьбах эмиграции, автор стремилась и запечатлеть в книгах память о своем отце{33}.

Французская исследовательница Д. Бон опубликовала в 1998 году в Париже книгу «Похищение генерала Кутепова. Документы и комментарии»{34}, посвященную чекистской спецоперации по устранению председателя Русского Обще-Воинского Союза. Характеризуя замысел и особенности своей работы, автор писала: «Здесь мы публикуем документы, словно следуя нити Ариадны, которая приводит читателя к развязке, при этом попутно давая комментарии, которые помогают их понять»{35}.

Любопытно, что документальной основой указанной книги стали материалы французского следствия по делу А.П. Кутепова, возвращенные в 90-е годы XX века из Москвы во Францию. Судьба этой истории такова. Французские следственные документы были конфискованы гестапо после захвата этой страны немецкими войсками летом 1940 года. Дело в том, что органы гестапо пытались разобраться в ситуации в среде российской эмиграции, и их особенно интересовала деятельность советских спецслужб в эмигрантских организациях. С этой точки зрения французские следственные материалы, посвященные похищениям генералов Кутепова и Миллера, представляли для гестапо особую ценность с точки зрения выявления советских агентов среди эмигрантов.

Тщательно изучая эти материалы, гестаповцы проводили допросы, осуществляли задержания и аресты ряда видных деятелей российских эмигрантских организаций, в том числе воинских союзов и объединений. Затем эти захваченные у французов документальные материалы были вывезены гестапо на хранение в Судеты. В 1945 году они оказались в руках Красной Армии и советской военной контрразведки и отправлены в Москву. Здесь они хранились в числе трофейных документов в так называемом Особом архиве и после распада СССР были возвращены Франции{36}. Так или иначе, на возвращенных из Москвы в Париж материалах фонда Сюрте Женераль, 2-го бюро Генштаба Франции и префектуры полиции Даниэль Бон и построила свое повествование в книге, посвященной попытке расследования похищения генерала Кутепова.

Отдельные сюжеты и проблемы борьбы чекистов против русской военной эмиграции в рассматриваемый период находили освещение в работах зарубежных авторов об истории западных и советских спецслужб{37}.

Автору видится плодотворным сотрудничество российских и зарубежных исследователей в деле совместного изучения характеризуемой тематики, тем более что имеются и реальные примеры создания подобных книг, в которых находят освещение и проблемы борьбы советских спецслужб против российской эмиграции{38}.

Подводя итоги историографического обзора, заметим, что несмотря на сложившуюся и довольно давнюю исследовательскую традицию и значительный круг изданий, в той или иной степени раскрывающих данную тему, она до сих пор не получила целостного изучения. Поэтому в настоящей книге предпринята попытка рассмотреть широкий комплекс разнообразных проблем и событий, сложнейших коллизий происходившей борьбы, человеческих судеб в водовороте истории исследуемого бурного и противоречивого периода времени.

В работе над книгой привлекались и использовались разнообразные отечественные и зарубежные источники, архивные материалы, опубликованные коллекции документов, периодическая печать, мемуарная литература.

Для профессионального историка первостепенное значение имеет работа с архивными документами. Автор использовал широкий круг материалов из фондов Государственного архива Российской Федерации, Российского государственного военного архива, Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного архива социально-политической истории, Архива внешней политики Российской Федерации, а также документы из некоторых других российских и зарубежных архивных коллекций. Более подробная характеристика этих используемых материалов давалась автором в книге, посвященной истории противоборства российской военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы. Заметим лишь, что особую ценность имело использование документов и материалов бывшего Русского Заграничного Архива в Праге, доставленных после окончания Второй мировой войны в СССР, значительная часть которых использована и вводится автором в научный оборот впервые.

Толчком для самой идеи этой книги послужило, как уже упоминалось выше, знакомство автора с материалами следственного дела генерала Е.К. Миллера в Центральном архиве Федеральной службы безопасности России в Москве (ЦА ФСБ). Использовались и некоторые другие документы этого архива, а также материалы ряда архивов региональных управлений ФСБ России. В книге используются и некоторые материалы Службы внешней разведки России (СВР), полученные по запросам автора.

При подготовке книги использовался широкий комплекс разнообразных по происхождению и своей принадлежности документов, опубликованных в книжных и журнальных изданиях в нашей стране и за рубежом. Они касаются как деятельности военных эмигрантских организаций и в целом жизни Русского Зарубежья, так и работы советских спецслужб, истории их противоборства. Использовались документы проводившихся за рубежом следственных и судебных расследований по делам об исчезновении генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера. Полезными оказались материалы ряда документальных сборников по истории Русского Зарубежья{39}. К сожалению, документальный издательский проект «Русская военная эмиграция 20–40-х годов XX века», реализуемый при непосредственном участии ЦА ФСБ и СВР, доведен к настоящему времени лишь до начала второй половины 20-х годов. Важным подспорьем при подготовке настоящего исследования явились сборники документов по истории советских спецслужб, изданные как в нашей стране, так и за рубежом{40}.

При работе над книгой использованы материалы различных справочных и энциклопедических изданий по истории секретных служб, опубликованных в России и за ее пределами{41}.

Важной группой источников стали материалы отечественной и зарубежной периодической печати. Особую ценность при подготовке книги имело использование материалов эмигрантских газет и журналов как исследуемого периода, так и последующих лет. В общей сложности изучены материалы нескольких десятков периодических изданий. Полезным подспорьем в работе над книгой стали специализированные периодические издания по проблемам спецслужб, публикуемые в нашей стране и за ее пределами.

Широко привлекались и использовались мемуарные материалы и свидетельства как деятелей военной эмиграции и Русского Зарубежья в целом{42}, так и работников советских спецслужб, которые, в частности, вели борьбу против эмигрантов{43}. Особую группу источников составляют мемуары чекистов-невозвращенцев, которые публиковались в свое время на Западе, а в постсоветский период стали издаваться и в России{44}. Если мемуарная литература в целом является хотя и важным, но своеобразным источником, нуждающимся в тщательной экспертизе и проверке на достоверность, то это особенно относится к группе воспоминаний и свидетельств, бывших чекистов, порвавших со своей страной.

Автор стремился в полной мере использовать материалы противоборствовавших сторон при характеристике и оценке тех или иных событий и проблем исследуемой темы, тщательно сопоставляя их. Применялись методы внешней и внутренней критики источников, осуществлялась тщательная проверка их на достоверность[1].

Вместе с тем автор осознает неполноту корпуса использованных источников. Это особенно относится к материалам советских спецслужб, связанным с планированием и осуществлением операций против военной эмиграции и ее видных деятелей, проникновением в эмигрантскую среду, вербовкой и использованием секретных сотрудников и секретных агентов и др. Но все это и сегодня относится к категории секретных документов, охраняемых Законом о государственной тайне. А это, в свою очередь, препятствует воссозданию целостной картины событий, истории борьбы советских спецслужб против Русского военного Зарубежья.

Не будет откровением и тот факт, о котором автору уже приходилось ранее писать, что многие события этого противоборства, те или иные операции, проводимые советскими спецслужбами, нередко обрастали в дальнейшем легендами, исходившими, в том числе, и от лица советских или российских спецслужб или их отдельных представителей, интерпретациями, не соответствующими или не вполне соответствующими истине. В ряде случаев это делалось сознательно, но нередко этот происходило в силу того, что авторы некорректно или ошибочно воспринимали те или иные события, проводимые операции и их результаты.

В этих условиях при подготовке настоящей книги приходилось тщательно сопоставлять разные существующие точки зрения, суждения, оценки, выдвигать различные версии, оговариваясь, что подтвердить в полной мере те или иные из них сегодня часто не представляется возможным. Так или иначе, автор стремился к полному изложению существующей информации, высказываемых версий и предположений, тщательному анализу альтернатив, корректности тех или иных интерпретаций. Именно это представлялось наиболее важным и значимым при раскрытии обширного спектра проблем исследуемого противоборства. Добавим, что нередко в ходе своего повествования, и в том числе в разных главах книги, автор будет не раз возвращаться к тем или иным событиям и их интерпретациям. В ряде случаев и при описании некоторых операций советских спецслужб читателям может даже показаться, что автор напрасно и бессмысленно повторяется. Но в действительности он стремился проследить, как поэтапно, шаг за шагом, те или иные события или операции, их детали и участники дискутировались, исследовались и становились более очевидными и понятными, как в ходе разворачивавшейся в эмиграции полемики ее участники все более весомо и обстоятельно аргументировали свои позиции, раскрывали источники информации, то, о чем только вскользь упоминали ранее.

Так или иначе, несмотря на чрезвычайную засекреченность деятельности спецслужб, их прошлого и настоящего, общество и граждане стремятся понять их прошлое и настоящее, оценить эффективность их работы. Это желание знать и понимать вполне законно и правомерно, ведь, в конечном итоге, спецслужбы и их сотрудники существуют и действуют на деньги этих самых граждан как налогоплательщиков. Задача исследователей как раз и заключается в том, чтобы помочь обществу объективно разобраться в тайнах прошлого и настоящего, в эффективности проводимых секретных операций, в их истинных результатах. К сожалению, дефицит объективной информации, закрытость многих документов и материалов делают исследовательский поиск очень непростым делом. И лишь с течением времени и по мере рассекречивания документов мы приближаемся к постижению истины. Применительно к исследуемой теме заметим, что автор стремился понять и объяснить ход тех или иных событий и развитие процессов, опираясь на документы и материалы не только советского происхождения, и в том числе самих спецслужб, но и на источники противоположной стороны, на зарубежные и эмигрантские материалы, сопоставляя те и другие и ведя сложный поиск истины.

Автор отдает себе отчет, что книга будет непростой или даже сложной для чтения и восприятия. Вместе с тем, отдавая ее на суд читателя, хочется надеяться, что она все-таки покажется интересной, заставит размышлять, соглашаться или, напротив, не соглашаться с теми или иными положениями и интерпретациями, искать ответы на поставленные вопросы. Хотелось бы, чтобы она подвигла читателей к стремлению самостоятельно, но опираясь на разнообразную литературу и источники, разобраться в поднимаемых сложных и драматических проблемах нашего прошлого, с историей Русского Мира за границей.

Глава 1. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в начале 1930-х годов

Два основных процесса характеризовали рассматриваемый период времени. Один из них определялся мировым экономическим кризисом, разразившимся в 1929 году, невиданным по своей глубине, остроте и последствиям. Он охватил все капиталистические и развивающиеся страны, расположенные на разных континентах мира, и различные группы населения. Трудно адаптирующиеся к жизни на чужбине российские эмигранты оказались не просто в числе жертв этого кризиса, но переживали его наиболее трудно и болезненно.

Для Советского Союза это время стало попыткой ускоренного развития, провозглашенного «наступления социализма по всему фронту», преобразования всех сфер жизни общества, сопровождавшегося обострением социально-политической и классовой борьбы. Мировой кризис и резкое обострение противоречий в капиталистической системе и внутри отдельных государств, в том числе ведущих стран Запада, пытались использоваться советским руководством для доказательства и демонстрации преимуществ социалистического пути развития и активизации революционной борьбы в мире. Для противодействия этому на Западе появилось обвинение СССР в провоцировании кризисных явлений в мире для использования их в своих целях. Все это вылилось в новый этап обострения международных отношений. Советское руководство формировало внутри страны настроения и атмосферу «осажденной крепости», готовности к возможной войне и отражению иностранной агрессии. В числе потенциальных врагов числились и эмигранты, и в первую очередь их военные организации, подрывные действия которых, казалось, могли быть использованы врагами СССР в преддверии и в условиях войны.

Русское военное Зарубежье в начале нового десятилетия

Автору уже неоднократно приходилось подробно и обстоятельно писать о процессах, происходивших в это время в рядах российской военной эмиграции, продолжавшей трансформироваться в Русское военное Зарубежье{45}. Поэтому охарактеризуем здесь лишь самые общие черты и тенденции.

К началу 30-х годов в полной мере сложилась география и сформировались основные эмигрантские центры. Русское военное Зарубежье оставалось своеобразным ядром Зарубежной России. Несмотря на происходивший в 20-е годы процесс возвращения части бывших солдат и офицеров Императорской и антибольшевистских армий на родину и естественную убыль, за рубежом проживало, по оценочным данным, около 250 тысяч бывших военнослужащих. Они были разбросаны по всему миру, но именно для этой группы эмигрантов было наиболее характерно стремление к поддержанию связей, созданию групп, организаций, обществ и союзов. Несмотря на рассеяние по миру, основная часть из них была связана если не прочными военно-организационными канонами, пребыванием в различных объединениях, воинской дисциплиной, то, по крайней мере, поддержанием связей в местах обитания, перепиской.

Ведущими организациями российской военной эмиграции к началу 30-х годов, претендовавшими на консолидацию вокруг себя бывших военнослужащих, по-прежнему являлись Русский Обще-Воинский Союз и Корпус Императорских Армии и Флота. Преследуя цель непримиримой борьбы с советской властью, вынашивая планы реванша и возвращения на родину с победой, они, вместе с тем, существенно различались по уровню организации, стратегии, программе и тактике борьбы, отношению к политике и возможности участия военнослужащих в политической деятельности. РОВС, несомненно, был более крупной, влиятельной, мобильной и многочисленной организацией, насчитывавшей, по имеющимся данным, до 50–60 тысяч бывших солдат и офицеров, чем его оппоненты, действовавшие под эгидой великого князя Кирилла Владимировича. Вместе с тем за влияние на бывших военнослужащих боролись, помимо названных, и другие политические и иные организации, включавшие в свои ряды часть бывших солдат и офицеров.

Руководителем самой влиятельной и многочисленной эмигрантской военной организации — Русского Обще-Воинского Союза — был генерал от инфантерии Александр Павлович Кутепов. Об этом человеке автору этих строк приходилось уже неоднократно писать, в том числе в книге, посвященной противоборству российской военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы XX веке{46}. Но, учитывая тот факт, что этот человек станет одним из главных героев настоящей книги, целесообразно, вероятно, напомнить основные вехи и события его жизненного пути.

Детские и юношеские годы будущего генерала были связаны с Русским Севером. Он родился 16 (28) сентября 1882 года, и принято считать, что это произошло в небольшом северном городке под названием Череповец, входившем тогда в состав Новгородской губернии. Впрочем, земляк будущего генерала писатель А.Ю. Петухов, ныне живущий в Санкт-Петербурге, утверждает, ссыпаясь на найденный лист материалов Всероссийской переписи 1897 года, что Александр родился в селе Слутка Новгородского уезда Новгородской губернии{47}, о чем тот сам, судя по всему, не подозревал, связывая свое рождение и ранние детские годы с Череповцом.

Сразу обратим внимание на тот факт, о котором автор этих строк многократно писал, но что и ныне еще нередко воспринимается как сенсация: Кутепов — это фамилия отчима, которую мальчик получил при усыновлении в 1893 году. Родился же Александр в семье личного дворянина Константина Матвеевича Тимофеева. После смерти мужа его мать вышла в 1893 году замуж вторично за Павла Александровича Кутепова. В результате усыновления Александр Константинович Тимофеев стал Александром Павловичем Кутеповым и под этим именем приобрел всероссийскую и всемирную известность. У отчима и пасынка сложились добрые отношения, тем более что мать Александра, Ольга Андреевна, рано ушла из жизни, и в дальнейшем все ее дети (от первого и второго браков) находились на попечении П.А. Кутепова и росли под его присмотром. Впрочем, это не относилось к Александру, избравшему военную карьеру и рано покинувшему семью. Вместе с тем он сохранил глубокое уважение к человеку, ставшему ему вторым отцом, и, вероятно, в его честь назвал своего сына, родившегося в Париже 27 февраля 1925 года, Павлом.

В 1893 году семья Кутеповых перебралась из Череповца в Архангельск, куда был переведен на работу лесничим отчим. Здесь Александр окончил Архангельскую губернскую мужскую гимназию и поступил на военную службу вольноопределяющимся. Вскоре он был зачислен в Петербургское Владимирское военное училище, по окончании которого прошел Русско-японскую войну в составе 85-го пехотного полка и за боевую доблесть и мужество был отмечен тремя орденами. За боевые отличия Кутепов был переведен в 1907 году в лейб-гвардии Преображенский полк и прошел в его составе путь от командира роты до командира полка (в 1917 году). Трижды был тяжело ранен в годы Первой мировой войны, заслужив еще один боевой орден и Георгиевское оружие.

В декабре 1917 года полковник Кутепов вступил в ряды Добровольческой армии и прошел дорогами Гражданской войны путь от командира роты в 1-м офицерском (в дальнейшем Марковском) полку в 1-м Кубанском (Ледяном) походе до командующего 1-й армией в Русской Армии генерала П.Н. Врангеля. Далее последовала ноябрьская (1920 года) эпопея эвакуации из Крыма в Турцию. Генерал Кутепов был назначен здесь Врангелем помощником главнокомандующего Русской Армии и командующим 1-м армейским корпусом в Галлиполи, куда были сведены все части армии, кроме казачьих. 20 ноября 1920 года Кутепов был произведен в чин генерала от инфантерии.

Пребывание военных эмигрантов под командованием генерала Кутепова в Галлиполи, так называемое Галлиполийское сидение, стало в дальнейшем одной из легенд и символов Русского военного Зарубежья, олицетворяя стойкость, мужество и способность переносить любые трудности. В декабре 1921 года с частями корпуса Кутепов эвакуировался в Болгарию. В марте 1924 года он был освобожден генералом Врангелем от должности помощника главнокомандующего Русской Армии и поступил в распоряжение великого князя Николая Николаевича, возглавив тайную боевую работу против СССР, которой руководил до конца своих дней.

После смерти генерала Врангеля Кутепов в соответствии с приказом великого князя Николая Николаевича от 28 апреля 1928 года занял пост председателя Русского Обще-Воинского Союза, отказавшись при этом от должности главнокомандующего, каковым являлся барон. 6 января 1929 года, после смерти накануне великого князя Николая Николаевича, генерал А.П. Кутепов вступил в высшее управление РОВСом. В его руках оказалась вся власть над этой организацией и ответственность за нее, он возглавлял как ее легальную (официально декларируемую), так и секретную деятельность, боевую работу против Советского Союза. Подчеркнем при этом, что Кутепов не только возглавлял РОВС, но был, несомненно, самым авторитетным лидером военной эмиграции, к голосу которого прислушивалось все формирующееся Русское Зарубежье.

В это время наиболее крупные эмигрантские диаспоры, состоявшие из бывших военнослужащих, находились во Франции, Королевстве Югославия, Болгарии, Германии, Китае и в некоторых других странах. Франция в 20-е годы стала страной, куда в первую очередь в организованном и неорганизованном порядке устремлялись бывшие солдаты и офицеры антибольшевистских армий. Именно в силу этого, а также вследствие того, что ведущие лидеры российской военной эмиграции и значительная часть белого генералитета проживали в этой стране и, в частности, в ее столице, здесь располагались главные военно-организационные и идеологические структуры, органы военной и иной русскоязычной периодической печати, Париж претендовал на роль главного центра и неофициальной столицы Русского военного Зарубежья.

В свою очередь, 15-й округ французской столицы неофициально называли «маленькой Москвой», ибо он был максимально насыщен русскими эмигрантами, среди которых было много бывших военнослужащих. Более трех тысяч человек жили в общежитиях, вели, по французским оценкам, общинный образ жизни, придерживались казарменной дисциплины{48}. Здесь активно велась культурная работа в русских традициях.

Франция, которая играла особую и весьма значимую роль в жизни Зарубежной России, и в том числе Русского военного Зарубежья, на рубеже 20-х и 30-х годов и в начале четвертого десятилетия переживала сложный период в своей политической истории. Достаточно сказать, что с ноября 1929 года по май 1932 года в стране сменилось восемь правительств, иначе говоря, каждое находилось у власти в среднем четыре месяца{49}. Во главе французских правительств этой поры стояли главным образом представители правых партий. Это и предопределяло во многом внутриполитический климат, а также внешнюю политику этой страны. В частности, отношения Франции с СССР в это время строились весьма непросто, что создавало в целом благоприятные возможности для деятельности русской эмигрантской диаспоры и различных эмигрантских организаций, в том числе бывших военнослужащих, в этой стране.

Десятилетие пребывания бывших военнослужащих за пределами страны, в эмиграции, несомненно, сказалось на их поведении, настроениях, образе жизни, действиях. Налицо были две противоположные тенденции. Одна заключалась во вживании в иностранную среду, адаптации к зарубежным реалиям, растущем неверии в возможность вернуться в Россию, что предопределяло и соответствующие действия. Вторая тенденция проявлялась, напротив, в стремлении укрепить связи и содружество бывших военнослужащих, повысить мобильность Русского военного Зарубежья, активизировать деятельность военных эмигрантских организаций, и в частности их подрывную работу, направленную против СССР.

Надежда на развитие ситуации в России и мире таким образом, чтобы стало возможным возвращение на родину, хотя и ослабевала, но все-таки сохранялась у большей части бывших военнослужащих. И именно это обстоятельство сплачивало их, заставляло сохранять русскую идентичность, язык, культуру, традиции и ценности, связанные с родиной.

Естественное старение бывших военнослужащих, утрата физических сил остро ставили, с одной стороны, социальные вопросы, связанные с поддержкой ветеранов, а с другой стороны — требовали активизации работы среди эмигрантского юношества, вовлечения его в ряды воинских организаций. Мировой экономический кризис, начавшийся в 1929 году, тяжело сказался на положении эмигрантов и больно ударил по их уровню жизни. Относившиеся, как правило, к категории беженцев, они в первую очередь теряли работу, лишались пособий, оказывались без средств к существованию. Это углубляло пессимизм эмигрантов, заставляло их заниматься сиюминутными проблемами выживания, не оставляло сил для продолжения борьбы. Многочисленные документы свидетельствуют об отчаянном положении многих эмигрантов и их семей.

В этих условиях военные эмигрантские организации пытались предпринимать меры оказания помощи своим членам, содействовать хотя бы в какой-то степени решению их материальных и социальных проблем. Председатель Русского Обще-Воинского Союза генерал Кутепов издал, например, в 1929 году приказ №28, предписывавший образование особых благотворительных комитетов при начальниках отделов РОВСа с учреждением и Центрального благотворительного комитета при председателе РОВСа. Тем же приказом всем благотворительным комитетам предлагалось к 1 января 1930 года сообщить в Центральный комитет ряд необходимых сведений. В своем последнем приказе, посвященном празднику Рождества Христова и Новому 1930 году, генерал Кутепов указывал, что «если нам тяжело на чужбине, то там, на родине, еще тяжелее». «Русский народ не прекратил своей борьбы с поработителями, — подчеркивал он, — и нам надо еще теснее сплотить ряды, помня, что наша сила — в беззаветной любви к Отечеству и верности нашим военным традициям»{50}.

Тяжелое материальное положение подталкивало некоторую часть бывших военнослужащих к принятию иностранного подданства, что позволяло легче пережить тяготы кризиса. Это не поощрялось ранее и довольно болезненно воспринималось руководителями военных эмигрантских организаций. Но новая ситуация заставляла их корректировать свою позицию. В отношении лиц, принявших иностранное подданство и по разным причинам вышедших из состава РОВСа, в приказе, подписанном генералом Кутеповым в это время, говорилось: «Само собой разумеется, что никаких препятствий к возвращению в будущем в ряды Русской армии чинимо не будет — лишь бы перешедшие в иностранное подданство сохранили любовь к родине-матери и не потеряли бы нравственного облика, присущего русскому воину»{51}.

Жесточайшие меры экономии, сокращение расходов, в том числе в деятельности эмигрантских организаций и союзов, также относились к числу способов облегчения сложившейся тяжелой ситуации. Показательным в этом отношении является пример, когда в канун наступавшего 1932 года начальник военной канцелярии РОВСа генерал Н.Н. Стогов направил от имени председателя Союза письмо, в котором призывал воинские части, организации и отдельных офицеров отказаться, «ввиду переживаемого экономического кризиса», от письменных поздравлений и визитов во время предстоящих Рождественских праздников и Нового года, направив эти средства на безработных{52}.

Организации РОВСа и другие воинские объединения пытались организовывать сборы средств для помощи безработным эмигрантам — бывшим военнослужащим, изыскивали иные формы и способы для облегчения их положения.

Тяжелое материальное положение многих эмигрантов вело к обострению конфликтов, выяснению отношений, сведению счетов, нетерпимости в эмигрантской среде. Таким образом, экономические проблемы повседневного бытия способствовали осложнению социальных, культурных, психологических отношений среди эмигрантов.

Вместе с тем поступавшие в эмиграцию из СССР с конца 20-х годов вести об обострении борьбы внутри страны, нараставшем сопротивлении, в том числе активном, правящему режиму внушали надежды на скорый и неминуемый его крах, подталкивали радикально настроенных эмигрантов к активным действиям, которые ускорили бы подобный исход. Бесспорным лидером в организации подрывной деятельности против СССР в эмиграции в конце 20-х годов, без сомнения, оставался генерал Кутепов. Он был последовательным сторонником «активной работы», укрепления боеспособной террористической организации в эмиграции, заброски мобильных боевых групп в СССР для осуществления актов террора. Целью «активной работы» была парализация советской власти и организация массового восстания в Советском Союзе. Особые надежды возлагались при этом на широкое недовольство крестьян политикой «сплошной коллективизации» и их массовое повстанческое движение, растущую оппозицию советской власти в городах, разложение Красной Армии и структур советского и партийного аппарата.

Во время встречи в ноябре 1929 года и беседы со своим бывшим командиром генералом А.И. Деникиным Кутепов утверждал, что в России распространяются серьезные волнения. «Никогда еще столько людей не приезжало ко мне “оттуда” с предложением сотрудничать с их подпольными организациями»{53}, — говорил он. Все это внушало ему и его соратникам надежды на скорые глубокие перемены в СССР и крах правящего в стране режима.

Деятельность генерала Кутепова и возглавляемого им Русского Обще-Воинского Союза являлась, как показало время, периодом наибольшей консолидации и успешности этой организации, своего рода пиком веры в успех усилий, направленных на борьбу с советской властью. В свою очередь, советские спецслужбы видели в этом генерале и его организации серьезнейшую угрозу государству и обществу. Поэтому руководство ОГПУ приняло летом 1929 года решение об устранении Кутепова и предприняло необходимые меры для успешного осуществления этой операции, которая должна была одновременно стать и акцией устрашения эмиграции. После уничтожения названного генерала произошел спад активности антисоветской борьбы, началось ослабление, превратившееся со временем в постепенную деградацию РОВСа, и свертывание активной деятельности всей российской военной эмиграции в целом.

Обострение международных отношений на рубеже 20-х и 30-х годов, тесно связанное с мировым экономическим кризисом, активизация экстремистских и милитаристских сил, жаждавших нового передела мира, и в том числе за счет СССР, усиливали, казалось бы, позиции сторонников активных и решительных антисоветских действий в среде военной эмиграции. На Дальнем Востоке, после оккупации Японией Маньчжурии в 1931 году, и в Европе после прихода фашистов к власти в Германии в 1933 году произошло складывание очагов грядущей Второй мировой войны. Это вселяло оптимизм в лидеров военных эмигрантских организаций, сторонников решительной борьбы с советской властью. Они надеялись, что действия в первую очередь милитаристских кругов Японии, непосредственно граничившей с СССР, а затем и Германии, приведут к началу новой антисоветской интервенции против Советского Союза и будут способствовать свержению правящего в стране режима.

Таким образом, в Русском военном Зарубежье в начале 30-х годов присутствовали разные, и в том числе противоположные, противоборствующие тенденции. Лишь время и реальное развитие событий должны были показать, какие силы и тенденции возьмут верх.

Советские спецслужбы на новом историческом рубеже

Деятельность советских спецслужб в рассматриваемый период во многом определялась уже охарактеризованными выше процессами. СССР оказался на рубеже 20-х и 30-х годов и в начале нового десятилетия, по существу, в ситуации скрытой гражданской войны, грозившей вылиться в открытую. Активизация органов госбезопасности в борьбе с внутренним врагом воплотилась, в частности, в том, что с 1 января по 15 апреля 1930 года было арестовано 140 724 человека, а с 15 апреля по 30 сентября — еще 142 993 человека{54}.

Важной задачей сотрудников советских спецслужб являлось не только недопущение опасного развития событий внутри страны, парализация выступлений «классового врага» в различных его формах, но и нейтрализация внешних угроз, связанных с действиями иностранных спецслужб. Для этого необходимо было своевременно добывать информацию о враждебных намерениях и планах действий против СССР из-за рубежа. Как и в 20-е годы, эмиграция рассматривалась в качестве опаснейшей силы, действующей за пределами страны, а ее военные лидеры и организации расценивались как особый фактор риска и угроз для Советского Союза. Поэтому нейтрализация этих угроз, противодействие и решительное пресечение подрывных и реваншистских действий со стороны Русского военного Зарубежья с использованием всего накопленного арсенала средств, форм и методов борьбы оставались важной задачей советских спецслужб.

Начало 30-х годов характеризовалось усилением партийного руководства и контроля за деятельностью советских спецслужб. Анализ повесток ПБ ЦК свидетельствует, что в них систематически значились «вопросы ОГПУ». Изучение партийных и государственных документов той поры показывает, что все ключевые вопросы деятельности органов госбезопасности как содержательного, так и организационного свойства, назначения на должности в них систематически рассматривались центральными партийными органами. Конец 20-х — начало 30-х годов характеризовались активным втягиванием ОГПУ в разработку операций, направленных против внутренних врагов советской власти и связанных с поиском доказательств их сотрудничества с внешними силами. «Шахтинское дело» и «Дело Промпартии» были в числе главных вех этого развернувшегося процесса.

Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) И.В. Сталин держал под личным контролем деятельность ОГПУ и обстановку в нем. Например, 16 сентября 1929 года он писал председателю ОГПУ В.Р. Менжинскому, находившемуся на отдыхе, со ссылкой на рассказ своего шурина С.Ф. Реденса, о некоторых болезненных явлениях в организациях и учреждениях этого ведомства. Речь, в частности, шла о провозглашенном курсе на развернутую самокритику в ОГПУ. Сталин опасался, что это грозит разложением и развалом чекистской дисциплины. «ГПУ не менее военная организация, чем военвед (военное ведомство. — В.Г.)», — подчеркивал он. «Нельзя ли проверить это дело и, если подтвердится, принять решительные меры против этого зла»{55}, — обращался Сталин к Менжинскому. По существу, эта фраза носила характер приказа. И хотя в партии в это время шла острая борьба, а на повестке дня стояла критика так называемого «правого уклона» и его представителей, но Сталин, видимо, не хотел, чтобы она распространялась на ОГПУ и негативно сказывалась на характере и результатах его деятельности.

В этих условиях декларированного и реального обострения классовой борьбы происходит быстрый рост численности ОГПУ в центре и на местах и обновление чекистских кадров. Например, Политбюро ЦК ВКП(б) своим решением от 19 июля 1930 года санкционировало увеличение контингента сотрудников ОГПУ с 1 октября 1930 года на 3165 человек. Кроме того, численность внутренних войск ОГПУ возрастала на 3500 человек, а погранохраны — на 2500 человек{56}. Все это сопровождалось, по признанию современных историков спецслужб, сложным и противоречивым процессом вымывания опытных кадров чекистов, в первую очередь тех из них, кто по своим социально-психологическим и нравственным качествам не вписывался в новые реальности{57}.

Это, в свою очередь, привело к разрыву ряда видных в прошлом сотрудников ВЧК — ОГПУ с этим ведомством и уходу за границу, пополнению рядов эмигрантов, своих, казалось бы, вчерашних врагов. Размышления и признания этих людей, сделанные или даже опубликованные за рубежом, подвигают к серьезным раздумьям о процессах, происходивших в недрах этого ведомства. Хотя, разумеется, к суждениям перебежчиков и следует относиться критически.

В июле 1930 года на страницах эмигрантского русскоязычного издания «Борьба» появилась, например, статья бывшего резидента ОГПУ в Турции, а до этого начальника Восточного сектора ИНО ОГПУ Г.С. Атабекова, бежавшего на Запад в конце 1929 года, под названием «Разложение ГПУ». Этот видный чекист и член партии большевиков с 1918 года утверждал, что в органах госбезопасности и в разведке ОГПУ произошли глубокие и принципиальные изменения. Например, в Иностранном отделе, по утверждению Атабекова, 99% сотрудников составляли выходцы из нетрудовых элементов. Духовное подхалимство и карьеризм, указывал автор, заменили революционную сущность. В СССР налицо повсеместный шпионаж и провоцирование лиц и групп населения, неугодных аппарату власти.

Атабеков утверждал, что органы госбезопасности превратились из орудия диктатуры пролетариата в орудие руководителей ЦК партии или, вернее, Сталина, а из защитников интересов пролетариата и крестьянства — в средство их удушения и для террора внутри партии. Эти органы использовались в борьбе с троцкизмом и троцкистами, правой оппозицией, а также против крестьян. «Вот почему я порвал с ОГПУ, — писал Атабеков, выражая надежду на то, что его пример «заставит задуматься сотни других коммунистов, работающих в этом органе»{58}.

В заявлении этого чекиста-невозвращенца, еще ранее появившемся во французской и эмигрантской прессе, были слова, которые должны были вызвать особую озабоченность руководства СССР и ОГПУ. «Я имею сотни честных друзей-коммунистов, сотрудников ОГПУ, которые так же мыслят, как я, но, боясь мести за рубежом СССР, не рискуют совершить то, что делаю я», — указывал, в частности, Атабеков. В парижской газете «Последние Новости» он опубликовал материалы под названием «ОГПУ», а потом издал их в виде отдельной книги в Париже и Нью-Йорке. Между тем, по существующим оценкам, после бегства Атабекова только в Иране в 1930 году было арестовано более 400 человек, а четверо из них расстреляно. Он сдал всю известную ему агентурную сеть не только в Иране, но и на всем Ближнем Востоке и в Центральной Азии{59}.

Заметим, что к деятельности этого человека в эмиграции автор еще будет неоднократно возвращаться в этой книге. Здесь же добавим лишь, что охота чекистов за Атабековым велась девять лет, прежде чем он был убит летом 1938 года.

Тема бывших советских сотрудников, ставших невозвращенцами, активно обсуждалась в это время в эмиграции. К ней постоянно обращался, например, непримиримый борец с большевиками В.Л. Бурцев на страницах своей парижской газеты «Общее Дело». Еще в 1929 году он поместил большую статью Е. Думбадзе под названием «Исповедь чекиста»{60}. Добавим, что Думбадзе и Бурцев и в дальнейшем будут тесно сотрудничать, о чем еще пойдет речь на страницах этой книги. 1 февраля 1930 года Бурцев публикует в своей газете статью «Наша ставка на Беседовских», повествуя о Г.З. Беседовском, бывшем советнике полпредства СССР во Франции, бежавшем в октябре 1929 года и ставшем невозвращенцем. Наряду с ним в статье назывались имена Б.Г. Бажанова и Г.А. Соломона. Бурцев рекомендовал использовать этих и других лиц из большевистской среды, ставших невозвращенцами, в борьбе с советским режимом. 25 мая 1930 года Бурцев опубликовал в своей газете статью «Невозвращенцы», именуя их новой силой в борьбе с большевиками.

Быстрый рост численности невозвращенцев, пополняющих ряды эмигрантов и нередко смыкающихся с ними в антисоветской борьбе, не мог не тревожить руководителей советской власти и чекистов. Согласно справке, представленной 5 июня 1930 года в Центральную контрольную комиссию ВКП(б) старшим уполномоченным Иностранного отдела ОГПУ Х.Я. Рейфом, число невозвращенцев составило 277 человек, из которых 34 были коммунистами. Заметим в связи с этим, что в 1929 году статья о невозвращенцах была внесена в уголовное законодательство СССР. Они обвинялись в государственной измене, ставились вне закона, что влекло за собой расстрел через 24 часа и конфискацию имущества{61}. Борьба с невозвращенцами ставится в качестве важной задачи перед чекистами, работающими за рубежом.

Но вернемся к изменениям, происходившим в деятельности и структуре ОГПУ в начале 30-х годов. В сентябре 1930 года была произведена реорганизация структуры ОГПУ для того, чтобы избежать параллелизма и дублирования функций в работе разных подразделений, а в результате иметь более мобильный и управляемый аппарат. В результате Особый, Контрразведывательный и Восточный отделы были объединены в единый Особый отдел, Секретный и Информационный отделы были реорганизованы в единый Секретно-политический отдел, а Оперативный отдел был выделен в самостоятельный с непосредственным подчинением руководству ОГПУ. Иностранный отдел получил право на производство арестов, самостоятельного ведения следствия, а также право требовать от других отделов оперативной поддержки по ведущимся им делам. Эта структура сохранилась до июля 1934 года.

Особую роль в деятельности органов советской госбезопасности в этот сложный и драматический период играли его руководители. На посту председателя ОГПУ находился В.Р. Менжинский, сменивший в 1926 году ушедшего из жизни Ф.Э. Дзержинского. Опытный профессионал, с 1919 года работавший в ВЧК и занимавший руководящие должности в системе ВЧК—ГПУ—ОГПУ, представитель так называемой «старой большевистской гвардии», он в это время был тяжело болен. Осенью 1929 года ему был предоставлен по настоянию врачей отпуск на несколько месяцев, с рекомендацией проведения зимы в теплом климате. Отъезд Менжинского на юг и его временный отход от дел усилил позиции в ОГПУ Г. Г. Ягоды, назначенного в октябре 1929 года первым заместителем председателя этого ведомства. Он исполняет обязанности Менжинского и решительно проводит в жизнь партийную линию на усиление борьбы с врагами внутри страны и за ее пределами.

Борьба против эмиграции, и в том числе против ее военных организаций, по-прежнему велась главным образом по линии двух структур ОГПУ: контрразведки и разведки. Контрразведывательный отдел (КРО) с 1927 года возглавлял опытный чекист, поляк по национальности Я.К. Ольский (Куликовский). В октябре 1929 года он был назначен по совместительству и начальником Особого отдела ОГПУ. Его помощниками являлись С. В. Пузицкий и В.А. Стырне, имевшие большой опыт борьбы с белоэмиграцией и участвовавшие в 20-е годы в целом ряде крупных операций ОГПУ против нее, о которых автор этой книги подробно писал в монографии, посвященной противоборству российской военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы XX века. В январе 1930 года на должность помощника начальника КРО был назначен Н.А. Николаев-Журид, с 1919 года служивший в органах ВЧК-ОГПУ.

В структуре Контрразведывательного отдела было восемь отделений. Борьбой с белой эмиграцией занималось 6-е отделение, возглавляемое Н.И. Демиденко. Осенью 1930 года произошла реорганизация системы контрразведки. Приказом ОГПУ от 10 сентября 1930 года для «объединения борьбы с контршпионажем» и «белогвардейско-кулацкой и повстанческой контрреволюцией», в т.ч. в Красной Армии, в состав Особого отдела были включены ранее упраздненные Контрразведывательный и Восточный отделы. 15 сентября того же года была утверждена новая структура и штаты Особого отдела. Его начальником был назначен Я.К. Ольский, его заместителем стал Л.Б. Залин, а помощниками — С.В. Пузицкий (назначенный через месяц заместителем начальника Особого отдела), В.А. Стырне, Н.Г. Николаев-Журид и Л.А. Иванов. Борьба с белой эмиграцией была возложена на возглавляемый Николаевым-Журидом 2-й отдел Особого отдела, в компетенцию которого входила борьба с антисоветской деятельностью белогвардейских, крестьянских, молодежных групп и организаций и бандитизмом{62}. О деятельности и преобразованиях Иностранного отдела ОГПУ пойдет речь несколько ниже.

Председателю ОГПУ Менжинскому так и не удалось в это трудное время восстановить свои силы и здоровье. Он постепенно отходил отдел. Его возвращение в ОГПУ в апреле 1931 года, хотя и с врачебным ограничением и выполнением только основных и самых важных обязанностей без всякой другой нагрузки, оказалось недолгим, и через несколько месяцев он опять оказался в больнице. «Никаких занятий. Только лежи 24 часа в сутки то с пузырем на груди, то с грелкой, то ванна, то массаж», — с горечью и болью писал Менжинский в своем дневнике. — Смерть — вот она. Ты день лежишь в гамаке, а она сидит напротив… Заставили жить, психологией заниматься»{63}. Его периодические возвращения к работе врачи жестко ограничивали 8-часовым рабочим днем.

31 декабря 1931 года Менжинский перенес приступ грудной жабы (стенокардии), а спустя неделю, 6 января 1932 года — инфаркт миокарда. Тем не менее 31 января он вновь приступил к работе. И все-таки состояние здоровья заставило Менжинского 13 апреля 1932 года обратиться с письмом к Сталину с просьбой освободить от работы в ОГПУ, но решение этого вопроса было последним отложено{64}.

В ноябре 1933 года Менжинский покинул квартиру в Кремле, потому что не мог уже подниматься на второй этаж, где она располагалась. После этого он окончательно поселился на даче Шестые Горки. Летом 1933 года председатель ОГПУ месяц лечился в Кисловодске. Но, когда он покидал курорт, врачи настоятельно рекомендовали ему работать не более трех — четырех часов в день. Поэтому он приезжал на работу не чаще двух раз в неделю, а сотрудников приглашал к себе только по очень серьезным делам. Упомянутый Атабеков в книге, изданной за рубежом, писал: «Менжинский почти все время болеет и никаких рычагов управления в ГПУ уже в руках не держит, всем командует Ягода».

Вместе с тем позиции последнего в руководстве ОГПУ в период отсутствия и постепенного отхода от дел болеющего Менжинского не были прочными, а его непримиримая борьба с врагами, реальными и мнимыми, с использованием всех методов, не гнушаясь подтасовки и фабрикации дел, встречала неприятие и сопротивление со стороны части руководящих кадров ОГПУ. Под особым подозрением руководства страны находились старые военные специалисты, как те, кто еще в годы Гражданской войны сделал выбор в пользу сотрудничества с советской властью, так и те, которые вернулись в страну из-за рубежа. И подобные подозрения, и недоверие неизбежно должны были вызвать и вызывали соответствующие действия органов ОГПУ.

В серии заведенных против военспецов уголовных (а фактически политических) дел и организованных затем судебных процессов особое место по своим масштабам занимала операция «Весна», осуществляемая на Украине местными руководителями органов госбезопасности при поддержке Ягоды. Упомянем и операцию «Генштабисты». В рамках этих и других чекистских операций, проводимых в СССР в 1930–1932 годах, были арестованы более трех (а по другим данным, даже около десяти) тысяч бывших офицеров и генералов старой армии, служивших в РККА. Были, например, репрессированы бывшие генералы А.И. Верховский, А.А. Свечин, А.Е. Снесарев, а также вернувшиеся из эмиграции и заслужившие, казалось бы, прощение советской власти генералы Г.К. Гравицкий, Е.И. Зеленин, И.Л. Николаев, А.С. Секретев и др. Все указанные реэмигранты были приговорены Коллегией ОГПУ к смертной казни 3 апреля 1931 года в числе 31 активного участника «организации бывших белогвардейцев» и 8 апреля расстреляны. Спустя годы они были реабилитированы как необоснованно репрессированные и безвинно пострадавшие{65}.

В связи с этими операциями и процессами, где выявились факты использования незаконных методов ведения следствия и фальсификации уголовных дел, а также в силу ряда других причин, в борьбу с Ягодой и его сподвижниками вступили такие руководящие работники ОГПУ, как второй заместитель председателя этого ведомства и по совместительству руководитель внешней разведки С.А. Мессинг, начальник Секретно-оперативного управления Е.Г. Евдокимов, начальник Организационно-административного управления И.А. Воронцов, начальник Особого отдела Я.К. Ольский, полпред ОГПУ по Московской области Л.Н. Бельский и др. Добавим, что в числе оппозиционеров были и другие известные чекисты, например, В.А. Стырне и Р.А. Пилляр. Оппоненты Ягоды видели пути повышения эффективности работы органов госбезопасности не в абсолютизации силовых и карательных методов, не в тотальном терроре, руководствуясь принципом «арестуем, а потом разберемся», но в улучшении оперативной работы.

Подобная дискуссия в высших кругах советских органов госбезопасности происходила впервые за всю их историю. Арбитром в развернувшихся в ОГПУ спорах выступило Политбюро ЦК ВКП(б). 25 июля 1931 года И.В. Сталиным был вынесен на его заседание вопрос «О кадрах ОГПУ». Постановлением Политбюро Мессинг был освобожден от работы в ОГПУ и назначен в распоряжение ЦК. От обязанностей заведующего Особым отделом был освобожден Ольский, хотя его и предполагалось, как указывалось в этом документе, оставить на работе в ОГПУ. В отношении Евдокимова было первоначально принято предложение Менжинского о направлении его полпредом ОГПУ в Ленинградскую область. От своих обязанностей в ОГПУ был освобожден и направлен на хозяйственную работу Воронцов.

Впрочем, говорить об укреплении в ОГПУ позиций Ягоды было еще преждевременно. Напротив, тем же решением Политбюро он был переведен с должности первого заместителя на пост второго заместителя председателя ОГПУ, а на его место был назначен И.А. Акулов, работавший ранее заместителем наркома рабоче-крестьянской инспекции СССР. Правда, сподвижник Ягоды и полпред ОГПУ на Украине В.В. Балицкий был переведен в Москву и назначен третьим заместителем председателя ОГПУ. Для укрепления своих позиций, контроля и проведения в жизнь кадровой политики в этом ведомстве Политбюро поставило во главе отдела кадров ОГПУ, введя и в состав его Коллегии, Д.А Булатова, ранее занимавшего должность заведующего Организационно-инструкторским отделом ЦК. Членами Коллегии ОГПУ были также назначены: опытнейший чекист, в прошлом руководитель КРО ОГПУ, возглавлявший целый ряд его операций против военной эмиграции в 20-е годы А.Х. Артузов и Я.С. Агранов, ранее занимавший должность помощника начальника Секретно-оперативного управления ОГПУ{66}.

В августе 1931 года по предложению Сталина было принято решение разогнать группу «гнилых либералов» в руководстве советской госбезопасности, не останавливаясь и перед увольнением тех, чья работа вела якобы к «расшатыванию железной чекистской дисциплины и ослаблению бдительности органов ОГПУ»{67}.

5 августа того же года на заседание Политбюро были вынесены, как значилось в его повестке, «Вопросы ОГПУ». Ответственными за подготовку и внесение этих вопросов являлись руководители ОГПУ, расставленные в порядке должностной иерархии: Менжинский, Акулов, Ягода. В перечне этих вопросов и принятых Политбюро решений были самые разные по характеру. Вероятно, решение об освобождении от своих должностей и перемещении группы руководящих деятелей органов госбезопасности обросло слухами и породило много вопросов. Поэтому Политбюро поручило комиссии в составе Сталина, Кагановича, Орджоникидзе, Андреева и Менжинского «составить комментарии к решениям ЦК об изменениях в составе ОГПУ и перемещении некоторых членов коллегии ОГПУ на другую работу или в другие районы». В этом же пункте постановления указывалось: «Предложить секретарям обкомов, крайкомов, нац. ЦК сообщить об этих комментариях узкому собранию актива работников ГПУ в областях, краях, республиках». Заметим, что этим же решением Политбюро в состав коллегии ОГПУ был введен его полпред в Закавказье Л.П. Берия. Через семь с лишним лет он встанет во главе НКВД, и с его именем будет связана очередная чистка этого ведомства.

10 августа Политбюро ЦК одобрило предложенный комиссией ПБ проект письма секретарям национальных ЦК, крайкомов и обкомов. И оно за подписью Сталина было направлено в их адрес. В нем указывалось на освобождение от работы в ОГПУ Мессинга и Бельского, в Особом отделе — Ольского и направлении полпредом ОГПУ в далекий Туркестан Евдокимова, которого ранее, заметим, предполагалось направить на эту должность в Ленинградскую область. В качестве объяснения подчеркивалось: «а) эти товарищи вели внутри ОГПУ совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ; б) они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является “дутым делом”; в) они расшатывали тем самым железную дисциплину среди работников ОГПУ»{68}. Заметим, что Л.Н. Бельский и Я.К. Ольский, будучи уволены из органов госбезопасности, были направлены на руководящую работу в систему общественного питания. В 1937 году они, как и другие участники антиягодинского выступления, были арестованы, а затем расстреляны.

В этом же письме за подписью Сталина подчеркивалось, что «ЦК отметает разговоры и шушуканья о “внутренней слабости” органов ОГПУ и “неправильности” линии их практической работы как слухи, идущие, без сомнения, из враждебного лагеря и подхваченные по глупости некоторыми горе-“коммунистами”»{69}.

15 августа Сталин направил из Сочи шифротелеграмму первому секретарю Московского горкома ВКП(б) и члену Политбюро ЦК Л.М. Кагановичу, в которой указал на необходимость исправления ошибки в вышеназванном письме, которая якобы вкралась по вине переписчика. Речь шла об изменении последних слов в формулировке о роли и предназначения ОГПУ. Ранее сформулированный тезис выглядел следующим образом: «ОГПУ есть и остается обнаженным мечом рабочего класса, четко и умело разбившим врага». Сейчас вместо двух последних слов, написанных в прошедшем времени, надлежало внести слова, относящиеся к настоящему времени: «разящему врага»{70}.

15 августа Л.М. Каганович направил запрос в Сочи Сталину о том, что Менжинский и Акулов просят дать докладчика на актив ОГПУ, и спрашивал, не лучше ли поручить выступление кому-либо из них. В тот же день он получил ответную шифротелеграмму. «Настаиваю на том, чтобы постановление ЦК было выполнено, и докладчиком на активе был обязательно секретарь обкома партии, — указывал Сталин. — Это необходимо для того, чтобы доклад не был расценен как расправа одной части ОГПУ против другой его части. Этого требуют интересы единства и спайки всех работников ОГПУ»{71}.

В августе того же года заместитель председателя ОГПУ Ягода выступил с обращением, адресованным «Всем чекистам», которое, вместе с тем, сопровождалось грифом «Совершенно секретно». Оно начиналось словами о том, что за последнее время к нему через ЦКК, Прокуратуру и непосредственно поступил ряд заявлений и жалоб на действия отдельных сотрудников, допускающих якобы такие приемы в следствии, которые вынуждают обвиняемых давать ложные показания и оговаривать себя и других. При расследовании оказалось, по утверждению Ягоды, что подавляющая часть заявлений «представляет собой гнусную ложь наших классовых и политических (выделено в тексте. — В.Г.) врагов, которые пытаются при помощи клеветы на органы ОГПУ ускользнуть от заслуженного наказания». Но несколько заявлений, признавал автор обращения, все же имели под собой почву. При этом он подчеркивал, что единичные перегибы в следствии «БЕЗУСЛОВНО НЕ НОСЯТ ХАРАКТЕРА КАКОЙ-ЛИБО СИСТЕМЫ, ЯВЛЯЮТСЯ СЛУЧАЙНЫМИ ЕДИНИЧНЫМИ ЭПИЗОДАМИ, КОТОРЫЕ ТЕМ САМЫМ ЛЕГКО ИСКОРЕНИТЬ И УСТРАНИТЬ» (выделено в тексте документа. — В.Г).

В последующей части письма Ягода касался уроков и последствий указанных «эпизодов». Он подчеркивал, что за 13 лет борьбы с врагами органы ВЧК — ОГПУ «никогда не позволяли себе проявления жестокости или издевательства над врагом». «Славным боевым девизом ОГПУ всегда было и остается БЕСПОЩАДНАЯ БОРЬБА С КОНТРРЕВОЛЮЦИЕЙ, НО НЕ ЖЕСТОКОСТЬ В ОТНОШЕНИИ ВРАГА», — указывалось в обращении. «Издевательства над заключенными, избиения и применение других физических способов воздействия является неотъемлемыми атрибутами всей белогвардейщины», — утверждалось в этом документе. Указывая на недопущение подобных методов ведения следствия и отношения к арестованным, Ягода, вместе с тем, предостерегал «против возможности ослабления нашей борьбы с контрреволюцией в смысле проявления расхлябанности и беспомощности перед лицом упорного и несдающегося врага». По существу, реакцией на состоявшуюся в руководстве ОГПУ дискуссию и последовавшие кадровые перемены стал содержавшийся в заключении обращения тезис Ягоды о необходимости «внимательно следить за тем, чтобы наши уполномоченные под видом критики существа дела не вносили бы элементов жалости и снисхождения к врагу». Он призывал к сплочению чекистских рядов{72}.

В связи с освобождением Ольского от обязанностей начальника Особого отдела ОГПУ на эту должность был назначен в августе 1931 года Г.Е. Прокофьев, ранее служивший начальником Экономического управления ОГПУ, а заместителем к нему был назначен прибывший с Украины вместе с Балицким И.М. Леплевский. Они оба были печально знамениты в органах разработкой дела «Весна» и др. В ведении Особого отдела находилась контрразведывательная работа, и в том числе против белоэмиграции. После назначения Прокофьева в октябре заместителем наркома рабоче-крестьянской инспекции СССР Леплевский занял должность начальника Особого отдела, что вызвало недовольство и уход многих чекистов, работавших ранее еще в КРО ОГПУ.

Происходившие в органах ОГПУ перемены становились предметом внимательного изучения и комментариев в эмиграции. Журнал «Борьба» указывал, например, что в верхах ОГПУ оказалось якобы много троцкистов и сторонников левого уклона. Комментировалось, что уход Мессинга был связан и с конфликтом между ним и Ворошиловым на личной почве: начальник ИНО ухаживал за артисткой, княжной Урусовой, что вызвало крайне болезненную реакцию наркома обороны. Ворошилов якобы встретил Мессинга на квартире артистки, избил его и, к тому же, пожаловался лично Сталину{73}.

Забегая вперед, заметим, что направленные в это время на руководящую работу в ОГПУ партийные и советские работники воспринимались кадровыми чекистами как чужаки и очень трудно адаптировались на новом месте. В результате И.А. Акулов уже в конце 1932 года возвратился на руководящую партийную работу. В начале 1934 года на работу в аппарат ЦК ВКП(б) вернулся и упомянутый ранее Д.А. Булатов.

Характерной чертой борьбы органов госбезопасности против внутренней оппозиции, раскрытия и разоблачения реальных и мнимых заговоров являлись попытки связать их с подрывной деятельностью Русского Зарубежья. Причем речь в данном случае шла не только об уже упоминавшихся ранее военных специалистах, но и о гражданских лицах. Например, арестованного в январе 1930 года по делу «монархической организации» академика С.Ф. Платонова обвиняли в том, что он встречался в Берлине с великим князем Андреем Борисовичем. В целом же по обвинению в участии в деятельности так называемого «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России» было арестовано 115 человек, в том числе группа академиков и видных профессоров{74}.

Связи советских граждан с Русским Зарубежьем и иностранными спецслужбами в интересах проведения подрывной и шпионской деятельности стали своего рода любимым обвинительным клише во многих секретных материалах ОГПУ той поры, а систематические «чекистские оперативные удары» призваны были парализовать эту деятельность. СССР опутывала сеть секретных сотрудников, осведомителей, информаторов. Для подтверждения реалий связей и сотрудничества внутренней оппозиции и зарубежных, в том числе эмигрантских, центров использовалась информация, поступавшая из-за рубежа, в том числе от секретных агентов в эмигрантской среде. В результате непрофессиональной работы советских обвинительных органов сами они в ряде случаев, как это было, например, с видным советским агентом С.Н. Третьяковым, оказывались на грани провала. Об этом еще пойдет речь в дальнейшем.

Тема внешней угрозы и возможной скорой войны занимала центральное место в советской пропаганде того времени, которая велась не без участия спецслужб. В массовом сознании формировались образы врага. К числу подобных врагов относились ведущие западные страны и располагавшиеся в них эмигрантские организации. Но если в конце 20-х годов в качестве главного потенциального врага рассматривалась Великобритания, то в начале 30-х годов — Франция. Заметим, что в этой стране находилась одна из крупнейших колоний русских эмигрантов. Здесь располагались и важные центры Русского военного Зарубежья. Все это являлось дополнительным аргументом в пользу восприятия Франции в качестве главного врага СССР и объединителя всех антисоветских сил[2]. Заметим, в свою очередь, что французские спецслужбы констатировали резко возросшую активность и агрессивность советских спецслужб во Франции в 1928–1930 годах и попытались установить контроль за их деятельностью в стране{75}.

Председатель ОГПУ Менжинский указывал в 1931 году, со ссылкой на имеющиеся агентурные и следственные материалы, о значительной активизации противника по организации терактов, диверсий и шпионской деятельности в СССР. Он связывал это с реально возрастающей и приближающейся угрозой интервенции против СССР, что вело и к активизации всех контрреволюционных элементов. Менжинский перечислял в связи с этим следующие настораживающие моменты: усиление деятельности японской разведки в СССР, связанной с японской агрессией на Дальнем Востоке; усиление деятельности англо-франко-польской разведки и связанных с ней белогвардейских центров; максимальная устремленность в деятельности этих разведок и белогвардейских центров на организацию диверсий и терактов против вождей Коммунистической партии и отдельных руководителей советских и партийных органов. В связи с этим председатель ОГПУ указывал на важность углубления агентурной работы, проводимой в условиях четкой постановки оперативного аппарата и самого жесткого контроля исполнения{76}.

В начале 1930 года подверглась перестройке работа внешней разведки. В январе месяце новый начальник Иностранного отдела ОГПУ С.А. Мессинг, сменивший в конце октября 1929 года в этой должности М.А. Трилиссера, семь с половиной лет руководившего внешней разведкой и освобожденного от своих обязанностей после выступления против Г.Г. Ягоды, приступил, заручившись поддержкой руководства ОГПУ и высших партийно-советских органов, к полной реорганизации вверенной ему структуры. Насколько продуманной была эта перестройка — нельзя ответить однозначно, тем более что сам Мессинг ранее не работал в разведывательных органах. В январе был объявлен новый штат ИНО ОГПУ, включавший 94 сотрудника.

Вместо прежних закордонной части и отделения иностранной резидентуры было создано восемь отделений, ставших центральными звеньями системы ИНО. С точки зрения предмета настоящего исследования, подчеркнем, что разведку по белой эмиграции — 5-е отделение ИНО возглавил А.П. Федоров, опытнейший сотрудник органов ВЧК — ГПУ — ОГПУ, сыгравший одну из ведущих ролей в операции «Синдикат–2». Борьбой против российской военной эмиграции занимались и сотрудники территориальных отделений ИНО: 3-го (разведка в США и основных странах Европы), которое возглавлял М.Г. Молотковский, 4-го (разведка в Финляндии и странах Прибалтики), руководимого А.П. Невским, 6-го (разведка в странах Востока), деятельностью которого руководил К. С. Баранский.

Заместителем начальника ИНО в январе 1930 года был назначен Я.Х. Артузов, служивший в ВЧК с 1919 года, с основания (в мае 1922 года) и до осени 1927 года руководивший Контрразведывательным отделом ВЧК — ГПУ — ОГПУ, а затем являвшийся вторым помощником начальника Секретно-оперативного управления ОГПУ. Видимо, его огромный опыт контрразведывательной деятельности предполагалось творчески и продуктивно использовать сейчас на разведывательном поприще. По совместительству Артузов оставался помощником начальника Секретно-оперативного управления ОГПУ, и можно предположить, что в этом качестве он координировал деятельность разведки и контрразведки, и в том числе в их совместной работе против белоэмиграции, включая операцию против генерала Кутепова в январе 1930 года.

Помощниками начальника ИНО стали опытный разведчик, с большим опытом заграничной деятельности М.С. Горб, а также А.А. Слуцкий. Последнего принято считать выдвиженцем Ягоды, ибо он ранее служил в Экономическом управлении ОГПУ, где последний имел прочные позиции.

30 января 1930 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) был заслушан вопрос о работе ИНО ОГПУ, принято решение о совершенствовании его деятельности и определены приоритетные задачи разведки. Политбюро констатировало, что СССР находится на пороге новой войны, в связи с чем рекомендовалось переводить работу заграничных аппаратов ИНО из советских учреждений на нелегальные позиции. Резко увеличивалось финансирование разведки. Был определен круг государств, работе в которых следовало уделять особое значение.

Комиссией в составе А.М. Кагановича, Г.Г. Ягоды и С.А. Мессинга на основе анализа работы ИНО ОГПУ и обсуждения в Политбюро был подготовлен проект постановления. Оно было принято ПБ ЦК с поправками и датировано 5 февраля 1930 года. Это было первое подобное обстоятельное постановление высшего органа власти о деятельности внешней разведки. В нем были определены районы, задачи и направления разведывательной деятельности в новой ситуации, пути и способы ее должного кадрового и финансового обеспечения.

Исходя из необходимости концентрации разведывательных сил и средств на главных территориальных участках, Политбюро определило основными районами разведывательной деятельности ИНО ОГПУ следующие: Англию, Францию, Германию (Центр), Польшу, Румынию, Японию и государства-лимитрофы. Перед внешнеполитической разведкой ОГПУ были поставлены девять основных задач. Среди них была и непримиримая борьба против эмиграции и ее антисоветской деятельности: освещение и проникновение в центры вредительской эмиграции, независимо от места их нахождения; выявление террористических организаций во всех местах их концентрации. Было предписано проводить «активные действия» по уничтожению предателей и перебежчиков, главарей белогвардейских террористических организаций. Именно такая операция и была только что — 26 января 1930 года — успешно проведена в Париже, когда был захвачен и уничтожен председатель Русского Обще-Воинского Союза генерал А.П. Кутепов. Эта тема будет подробно раскрыта в следующей главе книги.

Политбюро ЦК обещало дать ОГПУ для иностранной работы пять «ответственнейших партийцев», которые могли быть брошены в качестве организаторов и политических руководителей в основные пункты закордонной работы ИНО. Еще не менее пятидесяти «особо проверенных и стойких партийцев» было решено направить в ИНО в течение года, с тем, «чтобы они по специально разработанному ОГПУ плану пройти теоретическую и практическую предварительную подготовку». Заметим, что осознание потребности обеспечения должной предварительной профессиональной подготовки будущих разведчиков являлось важной и необходимой предпосылкой для повышения эффективности разведывательной работы. Тем более что в СССР имелись уже специалисты, которые приобрели неоценимый опыт работы на разведывательном поприще и могли поделиться им с молодыми коллегами.

В постановлении Политбюро указывалось на принципиальную необходимость перевести органы ИНО из советских учреждений на нелегальное положение и осуществить это постепенно в течение года. Организационно-распределительному отделу ЦК, совместно с ОГПУ, поручалось разработать порядок включения работников ИНО в заграничные советские учреждения для их обслуживания с обеспечением конспиративности этого включения. Для выполнения поставленных перед ОГПУ задач было решено увеличить объем средств, направляемых для финансирования иностранной работы, до 300 тысяч рублей золотом{77}.

Интересно сопоставить, как виделись эти расходы эмигрантами. Издаваемая в Париже русскоязычная газета «Последние Новости» опубликовала 3 августа 1930 года статью «Работа ГПУ за границей». В ней содержалась ссылка на воззвание группы бывших сотрудников ГПУ «К рабочим и крестьянам», помещенное в журнале «Борьба» и носившее антисталинский характер. Его авторы указывали, что на содержание заграничной агентуры ГПУ тратит 2,5 млн. долларов в месяц, а годовой бюджет ИНО составляет 30 млн. долларов. Самым дорогостоящим считалось содержание берлинской агентуры ГПУ. Самый низкий оклад агента составлял, по утверждению этого источника, 100 долларов, а при берлинском полпредстве работало более 100 агентов. В результате затраты на берлинскую агентуру составляли, по данным авторов указанного заявления, более 50 тысяч долларов.

Руководствуясь решением Политбюро ЦК, начальник ИНО С.А. Мессинг провел полную реорганизацию Иностранного отдела. Был объявлен новый штат, состоявший из 121 сотрудника. В это же время создается резерв ИНО, в котором уже в 1932 году насчитывалось 68 человек{78}.

Серьезной проблемой становится в это время для ИНО ОГПУ благонадежность собственных сотрудников. Например, в 1930 году французская и эмигрантская русскоязычная печать сообщала о разрыве с СССР по крайней мере трех чекистов: Наумова, Максимова и Атабекова. Первый работал в торгпредстве СССР во Франции, второй заведовал личным составом этого же учреждения. Но наиболее видным фигурантом среди названных лиц был, безусловно, уже упоминавшийся ранее Г.С. Атабеков, занимавший на момент бегства должность резидента ОГПУ, работавшего с группой стран Ближнего Востока и Южной Европы (Турция, Греция, Сирия, Египет, Палестина). Его уход имел крайне негативные и далеко идущие последствия, о которых уже шла речь выше{79}. Но самое главное и неприятное заключалось в том, что он прекрасно знал систему работы ИНО ОГПУ, многие профессиональные секреты и кадры этого ведомства, что могло стать достоянием зарубежных спецслужб. И, разумеется, на связь с бывшими чекистами могли и даже должны были выйти эмигранты, и прежде всего лица, занимавшиеся обеспечением безопасности эмигрантских организаций и борьбой с СССР и ОГПУ. Произошедшие инциденты требовали от руководителей ОГПУ тщательного анализа случившегося, извлечения уроков и, по возможности, недопущения подобного впредь.

С конца 20-х и в 30-е годы работа по розыску и ликвидации за рубежом бежавших туда бывших чекистов превращается в важное направление деятельности ОГПУ. Это было обусловлено ростом числа подобных беглецов, а также тем ущербом, который наносился их последующей деятельностью в эмиграции и показаниями, направленными против СССР, правящего режима и его спецслужб. Правовым основанием для подобной деятельности стало постановление Президиума ВЦИК СССР от 21 ноября 1929 года «Об объявлении вне закона должностных лиц из граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР».

На основании указанного постановления сотрудники ОГПУ имели право за границей похищать или на месте ликвидировать перебежчиков из своих рядов без дополнительного документа или даже заочного приговора по каждому из них в отдельности. В 1934 году закон расширяет право на репрессии в отношении сбежавших за границу сотрудников спецслужб и в целом военнослужащих. С этого времени у сотрудников НКВД и Разведупра берут расписки в том, что они предупреждены, что в случае их измены и бегства за рубеж их родственники в СССР могут быть расстреляны, а в отношении их самих будет происходить внесудебная расправа НКВД в любой точке мира без дополнительных предупреждений{80}.

После освобождения С.А. Мессинга летом 1931 года от обязанностей начальника ИНО этот пост 1 августа того же года занял А.Х. Артузов. В новом качестве он приступил к критическому анализу состояния дел в разведке. Ситуация в ней срочно требовала, по его мнению, «улучшения качества работы агентурной сети и повышения работоспособности резидентур». Артузов утверждал, что в заграничной работе ОГПУ наблюдалось отсутствие боевых темпов в работе, халатность работников и неумение с их стороны добиться такой постановки дела, при которой агентурная сеть работала бы регулярно, без перебоя и наиболее полно освещала все происходящие процессы, явления и события, а также заблаговременно вскрывала бы антисоветскую и контрреволюционную деятельность.

В своих приказах новый начальник ИНО отмечал недостатки разведывательной деятельности, и в частности такую, как слабость аналитической работы: «В сводках до сих пор преобладает фотографирование фактов, не дается анализа тем или иным явлениям, таковые не изучаются, происходящее в странах освещается с громадным опозданием, рабоче-оперативные сводки не представляют собой единого целого документа с логическим изложением всех материалов и фактов с освещением агентурно-оперативных материалов». В руководящих документах ИНО подчеркивалось, что «работники разведки должны себе совершенно твердо уяснить, что информация, не предупреждающая события, вовремя не вскрывающая тех или иных процессов или тенденций, а, наоборот, плетущаяся с огромным опозданием в хвосте их, нам наполовину не нужна, не представляет какой-либо ценности»{81}.

С приходом Артузова к руководству ИНО активизировалась работа против военной эмиграции и, в частности, по Русскому Обще-Воинскому Союзу, с которым он активнейшим образом боролся еще в 20-е годы в качестве руководителя Контрразведывательного отдела ВЧК — ГПУ — ОГПУ. В оперативных документах ИНО за подписью Артузова указывалось, что «в связи с усложнившейся международной обстановкой в РОВСе усиливаются надежды на близость интервенции, скорейший конец Советской власти, отсюда мы и констатируем оживление его контрреволюционной деятельности»{82}. Против РОВСа осуществлялся целый ряд операций. Упомянем, например, вербовку и активную работу в высших кругах военной эмиграции генерала Н.В. Скоблина; переориентацию на работу по РОВСу видного деятеля эмиграции С.Н. Третьякова, привлеченного к сотрудничеству с ОГПУ еще в 1929 году; привлечение в кадры советской разведки Н.Ф. Абрамова, с последующим направлением его за границу и внедрением в ближайшее окружение отца — одного из руководителей РОВСа генерала Ф.Ф. Абрамова и др. Подробнее обо всем этом пойдет речь пойдет в дальнейшем.

Столкнувшись с острым дефицитом профессионально подготовленных для работы в ИНО кадров (знание иностранных языков, обычаев и традиций зарубежных стран, опыт работы за пределами СССР), Артузов приступил, с помощью партийных органов, к подбору и переводу во внешнюю разведку работников из других служб. Среди них были как сотрудники военной разведки, так и служащие других подразделений органов госбезопасности, в том числе большая группа лиц, работавших с ним ранее в контрразведке (С.В. Пузицкий, Т.С. Малли, В.С. Кияковский, О.О. Штейнбрюк, Н.И. Шнеерсон, Ф.А. Гурский. А.П. Федоров и др.). Последние были значимы не только с точки зрения того, что они ранее работали вместе с Артузовым и под его руководством в КРО, в силу чего он их хорошо знал и доверял. Дело в том, что они, хорошо зная контрразведывательную работу, могли использовать этот опыт в своей разведывательной деятельности, сталкиваясь с сотрудниками иностранных контрразведок. Переход бывших контрразведчиков на работу в разведку ОГПУ был обусловлен и тем обстоятельством, что многие из них не хотели работать с Леплевским, который пришел с Украины с печальной славой. Даже сама его фамилия стала обыгрываться как способность лепить липовые дела{83}. Поэтому эти чекисты охотно откликнулись на призыв Артузова перейти на службу в разведку.

Сочетание разведывательной работы с легальных и нелегальных позиций стало к тому времени правилом во внешней разведке. Но, исходя из остроты международной обстановки и сохранявшейся опасности начала новой войны, Артузов усилил работу разведки с нелегальных позиций. С этой целью под его руководством развернулась большая работа по реорганизации советских разведывательных сетей за границей. В ноябре 1932 года Артузов издал специальное распоряжение об усилении нелегальной работы и о подготовке легальных резидентур к переходу на нелегальные условия работы. Это касалось в первую очередь одного из главных центров советской разведывательной работы в Европе — берлинской резидентуры{84}.

Ввиду острой нехватки квалифицированных кадров Артузов поставил перед руководством ОГПУ вопрос об открытии специальных курсов для подготовки и переподготовки разведчиков. Эти курсы, рассчитанные на 25 человек, комплектовались специально подобранными оперативными работниками ОГПУ. Предпочтение отдавалось лицам, имевшим опыт оперативной работы и владевшим иностранными языками. Организация и деятельность этих курсов способствовали повышению эффективности разведывательной работы за рубежом, и в том числе против военной эмиграции.

Для активизации разведывательной работы за рубежом в 1932 году впервые ИНО разработал проект Положения об иностранных отделах и отделениях полномочных представительств (ПП) ОГПУ. На них была возложена задача ведения разведки с территории СССР. Это Положение было утверждено приказом ОГПУ от 17 февраля 1933 года. Этим документом определялось, что отделы и отделения ПП ОГПУ входили в состав полномочных представительств как самостоятельные подразделения и подчинялись его полпреду и его заместителю. В непосредственном ведении этих отделов и отделений находились специально созданные отделы при местных исполнительных комитетах как засекреченная составная часть аппаратов ИНО ОГПУ. Указанные отделы и отделения ПП ОГПУ руководили, в частности, разведывательной работой в районе своей деятельности, и в том числе с санкции центра создавали резидентуры в сопредельных странах, направляя туда оперативных работников и агентов{85}.

Большая работа, проводимая А.Х. Артузовым в качестве руководителя ИНО ОГПУ, была отмечена в связи с 15-летием органов ВЧК — ОГПУ новым знаком «Почетный чекист» с накладной цифрой XV, под номером 6.

С апреля 1933 года был введен в действие новый штат Иностранного отдела ОГПУ, включавший в себя 110 сотрудников. Заместителем начальника ИНО А.Х. Артузова являлся А.А. Слуцкий, а помощником — С.В. Пузицкий. В составе ИНО было восемь отделений. Работой по белой эмиграции по-прежнему занималось 5-е отделение ИНО, которым руководил все тот же А.П. Федоров. Структура региональных отделений не изменилась, но произошли перемены в их руководящем составе. 3-е отделение, занимавшееся разведкой в США и основных странах Европы, вместо М.Г. Молотковского возглавил О.О. Штейнбрюк. 4-м отделением, ведавшим разведкой в Прибалтике и Финляндии, руководил сейчас К.С. Баранский, а 6-е отделение вместо него возглавил И.Г. Герт, но почти сразу его сменил Я.Г. Минскер. Начальником 1-го отделения, занимавшегося нелегальной разведкой, вместо Л.Г. Эльберта стал Н.И. Эйтингон. Добавим, что с 17 февраля 1933 года Иностранному отделу ОГПУ было предоставлено право самостоятельного ведения следствия по делам ИНО.

В период руководства Артузовым внешней разведкой, наряду с творческим использованием накопленного ранее опыта, значительно расширился и обновился арсенал форм, средств и методов разведывательной деятельности. Все вышесказанное в полной мере относилось и к работе разведки против российской военной эмиграции, иначе говоря, по так называемой «белой (или белогвардейской) линии». Если в 20-е годы органы ВЧК—ГПУ—ОГПУ действовали против эмиграции преимущественно с контрразведывательных позиций, хотя роль и значение разведывательных операций на протяжении указанного десятилетия неуклонно возрастали, то, начиная с 30-х годов, разведчики и контрразведчики работали против Русского военного Зарубежья на равных, а нередко первые были даже более активны и успешны. Здесь, вероятно, сказался и субъективный фактор, связанный с приходом к руководству разведкой ОГПУ Артузова, который привел с собой немало бывших контрразведчиков. Их опыт на контрразведывательном поприще, знание искусства контрразведки, несомненно, использовались ими в разведывательной деятельности за рубежом и в противоборстве с иностранными и эмигрантскими контрразведывательными органами. Сотрудники Иностранного отдела все более укрепляли свои позиции в эмигрантской военной среде, совершенствовали вербовочную работу, расширяли свою агентуру и круг информаторов среди бывших офицеров и генералов. Основные направления деятельности и операции ИНО против российской военной эмиграции в рассматриваемый период будут подробно рассмотрены в дальнейшем.

Но наряду с ИНО в системе ОГПУ существовало и другое особо засекреченное подразделение — так называемая Особая группа, о котором уже шла речь в книге автора, посвященной противоборству российской военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы. По некоторым сведениям, она была создана Менжинским еще в 1926 году{86}. Например, современные исследователи И.Б. Линдер и С.А. Чуркин утверждают, что Особая группа была создана во второй половине 1926 года под контролем председателя ОГПУ В.Р. Менжинского «для выполнения архиважных оперативных, диверсионных, военных и политических заданий, в том числе стратегического характера». По сведениям указанных авторов, эта группа была сверхзасекречена и ее создание не оформлялось приказом, т.е. по сути она была нелегальной даже внутри ОГПУ. О ее существовании знали только Сталин, Менжинский, Пятницкий, и предположительно информацией о ней располагал начальник ИНО Трилиссер. Руководство группой осуществлял лично Менжинский, и она опиралась в своей работе на кадры, рекомендованные Отделом международной связи Исполкома Коминтерна{87}.

По другим данным, Особая группа все-таки возникла позднее указанного выше времени. Так или иначе, она постепенно набирала силу и влияние. Ее деятельность была неразрывно связана с именем Якова Исааковича Серебрянского, официально назначенного ее руководителем в 1929 году. И позднее в чекистских кругах ее будут неофициально именовать «Группа Яши», по имени этого человека, считавшегося одной из наиболее загадочных и засекреченных личностей в системе ОГПУ. В дальнейшем о его жизненном пути будет рассказано подробно.

Особая группа задумывалась и была создана как параллельная ИНО разведывательная структура для выполнения специальных заданий стратегического характера, глубокого проникновения агентуры на зарубежные объекты противника военно-стратегического характера и осуществления диверсионных действий на них в случае войны. Создание подобных параллельных структур давало возможность иметь каналы для перепроверки информации, а в случае провала одной из линий разведки компенсировать эту неудачу активизацией другой.

С рубежа 20-х и 30-х годов, в условиях обострения внутренней и внешнеполитической ситуации, когда советское руководство, и без того мыслившее категориями новой и неизбежной войны с капиталистическими странами, считало интервенцию в самое ближайшее время весьма возможной, значение этого засекреченного подразделения возрастало. Особая группа стала использоваться для выполнения особых заданий руководства страны и ОГПУ, в том числе для похищения и уничтожения находившихся за рубежом наиболее опасных противников советской власти из числа эмигрантов и перебежчиков. Именно сотрудники этой группы осуществили похищение генерала Кутепова в Париже в январе 1930 года, о чем пойдет речь впереди.

Уже упомянутый Я.И. Серебрянский, вернувшись в Москву из длительной заграничной командировки во Франции в марте 1929 года, был назначен начальником 1-го отделения ИНО (нелегальная разведка) и одновременно стал руководителем Особой группы при председателе ОГПУ. Таким образом, это подразделение вырастало из недр Иностранного отдела и сначала использовало его кадры, но затем шаг за шагом превращалось в автономную и независимую от руководства ИНО структуру, замыкаясь и подчиняясь непосредственно председателю ОГПУ В.Р. Менжинскому. Особая группа действовала за рубежом только с нелегальных позиций, постепенно расширяя свою глубоко законспирированную систему нелегальных резидентов и секретных агентов. Само ядро группы было весьма немногочисленным, а его сотрудники законспирированы, но она опиралась в своей деятельности на созданную за границей собственную разветвленную систему. По некоторым данным, в ней работало 20 оперативников и 60 нелегалов{88}. В случае необходимости это подразделение привлекало к своим операциям сотрудников других подразделений ОГПУ и местных резидентур. Добавим, что в 1930 году заместителем руководителя Особой группы был назначен другой опытный разведчик — Н.И. Эйтингон, который, впрочем, по некоторым сведениям, не сработался с Серебрянским и в 1931 году вернулся на службу в ИНО{89}.

Структура военной разведки в рассматриваемый период не претерпела существенных перемен. Начальником IV Управления Штаба РККА являлся по-прежнему Я.К. Берзин, человек, много сделавший для создания современной и отвечающей требованиям времени военной разведки. Она имела сильный заграничный аппарат, разветвленную нелегальную сеть. Например, только в берлинской нелегальной резидентуре в конце 20-х годов насчитывалось более 250 человек. На «специальную работу» Управлению было выделено в 1929–1930 годах 715 тысяч долларов и 515 тысяч рублей{90}. Большие средства выделялись военной разведке и в начале 30-х годов.

В связи с предметом настоящего исследования — борьбой советских секретных служб против российской военной эмиграции — отметим главное, а именно то, что центр тяжести этой борьбы по сложившейся в 20-е годы традиции лежал на органах госбезопасности. Советская военная разведка призвана была отслеживать и своевременно информировать в первую очередь о военных угрозах, проистекающих для СССР от эмигрантских военных организаций, оценивать их боевую активность и потенциальные возможности, а также собирать материалы и докладывать об их связях с иностранными спецслужбами и командованием армий зарубежных государств.

С начала 30-х годов в условиях сложившейся опасной ситуации, оцениваемой как предвоенная, IV Управление Штаба РККА возобновило подготовку к активной разведке на случай войны{91}. Речь шла о проведении партизанских и диверсионных действий в тылу врага в период войны как на Западе, так и на Востоке. Напомним, что активная разведка, проводившаяся в начале 20-х годов главным образом на территории Польши и Бессарабии, была прекращена в соответствии с постановлением Политбюро ЦК РКП(б) от 25 февраля 1925 года. Хотя, как автор писал в своей книге о борьбе советских спецслужб против российской военной эмиграции в 20-е годы, на Дальнем Востоке, и особенно в экстремальной ситуации советско-китайского конфликта 1929 года, такие действия, по существу, имели место. В ходе их и на Востоке, и на Западе неизбежны были активные меры, предпринимавшиеся против российских эмигрантов, и прежде всего их военных и политических организаций, направленные на нейтрализацию их антисоветской деятельности.

Несмотря на активные усилия военной разведки и ее руководителей по решению поставленных перед ними задач, в ней существовало и немало серьезных проблем. Они были связаны с недостатками руководства разведывательной деятельностью как со стороны самого IV Управления, так и на местах, нехваткой опытных кадров, привлечением к сотрудничеству и заграничной разведывательной работе сомнительных и недостаточно проверенных людей, отсутствием должного контроля за действиями агентуры, несоблюдением правил конспирации и др. После серии провалов, последовавших в военной разведке в 1927 году, были сделаны определенные выводы, и ситуация улучшилась. Но затем наступило самоуспокоение, руководство не предпринимало должных мер жесткого контроля, ослабла бдительность, и в результате в 1932 — 1933 годах произошла новая серия провалов как по линии центральных резидентур IV Управления, так и на пунктах разведывательных переправ в зоне ответственности разведотделов военных округов{92}. Все это сопровождалось громкими разоблачениями за рубежом и скандальными публикациями в иностранной печати. Причины всего этого стали предметом тщательного анализа состояния дел и причин провалов, вынесенных на обсуждение руководства страны, и за этим последовали организационные меры, принятые в 1934 году. Но об этом подробнее пойдет речь в дальнейшем.

Здесь же заметим лишь, что советская военная разведка старалась в начале 30-х годов, в условиях складывания очагов напряженности и будущей мировой войны внимательно отслеживать не только действия других держав, их командования, генштабов и спецслужб, и особенно в приграничных с СССР районах, но и эмигрантов, и прежде всего их военных организаций и лидеров, направленные против Советского Союза, их попытки наладить взаимодействие с потенциальным противником и его разведывательными и иными секретными службами.

Характеристика состояния и деятельности советских секретных служб в рассматриваемый период будет неполной, если не вспомнить о специальных структурах Коминтерна, занимающихся разведывательной деятельностью. Но в 30-е годы, в сопоставлении с 20-ми (и особенно с их первой половиной), их сотрудничество с внешней и военной разведкой, связанное с борьбой против эмиграции, было сведено к минимуму. И это объяснялось тем, что такое сотрудничество ранее было обусловлено прежде всего совместной борьбой, и в первую очередь против военной эмиграции и ее организаций, способных выступить против местных коммунистических сил, ведущих борьбу при поддержке Коминтерна за победу социалистических революций и в конечном итоге — за утверждение социализма в мире. Но идея «мировой революции» еще в первой половине 20-х годов была снята с повестки дня советским руководством и не поднималась в 30-е годы.

В этих условиях роль и значение Коминтерна и его структур постепенно снижались, и он становился все более зависим от процессов, происходивших в СССР. К тому же он все более втягивался и испытывал на себе влияние сложных процессов внутрипартийной борьбы, происходившей в СССР. В этих условиях руководство Советского Союза прямо и через структуры ОГПУ все активнее вмешивалось во внутреннюю жизнь Коминтерна и превратило его, по существу, в подчиненное и полностью зависящее от себя учреждение. Разведка и контрразведка ОГПУ тщательно отслеживали процессы, происходившие в Коминтерне и в различных коммунистических партиях. Они тесно взаимодействовали с секретными отделами Коминтерна, занимавшимися вопросами разведки и внутренней безопасности, а также с его военной секцией.

Советская разведка активно использовала Коминтерн и его специальные структуры, прежде всего Отдел международной связи, в своих целях. Речь в частности шла об отборе и использовании как ИНО, так и Разведупром коминтерновских кадров для решения своих задач. В полной мере использовалась в рассматриваемый период и практика перехода на работу из одной разведывательной структуры в другую, и в том числе из Коминтерна во внешнюю и военную разведку, сложившаяся еще в 20-е годы. С другой стороны, опытные кадры советских спецслужб, по тем или иным причинам покидавшие их, нередко использовались в дальнейшем на работе «по профилю» в системе секретных служб Коминтерна. Достаточно назвать имя бывшего помощника начальника ИНО В.В. Бустрема, который в 1931–1932 годах являлся заместителем заведующего ОМС. Кстати, и сам бывший начальник ИНО М.А. Трилиссер в 1935 году перешел на работу в Коминтерн, являлся под фамилией Москвин членом его президиума и кандидатом в члены секретариата и курировал спецслужбы этого учреждения.

Так или иначе, но сотрудничество и взаимодействие разведывательных и контрразведывательных подразделений ОГПУ, советской военной разведки и секретных служб Коминтерна являлось важным фактором и предпосылкой успешной деятельности этого мощного симбиоза. Один из руководителей «Внутренней линии» Русского Обще-Воинского Союза капитан К.А. Фосс, анализируя эффективность деятельности ведущих разведслужб мира, справедливо писал: «Интернациональный характер Советского Союза обеспечивает ему как бы его филиалы почти повсеместно в лице коммунистических организаций в тех государствах, где открытое существование их допускается законом. Да и в тех странах, где открытое существование их воспрещено, все равно СССР может базироваться на тайных коммунистических организациях, поддерживаемых интернациональными органами в виде Коминтерна и МОПР, базирующихся на Советский Союз. Широко раскинутая по всему миру коммунистическая сеть, конечно, сильно облегчает работу тайной советской разведки»{93}.

Деятельности советских спецслужб против эмиграции по-прежнему придавалось большое значение как руководством страны, так и этих ведомств, и в первую очередь ОГПУ и Разведупра. Прежде всего необходимо было предотвратить проникновение эмигрантской агентуры в Советский Союз и особенно проведение ею диверсионно-террористической деятельности, а также установление связей с внутренней оппозицией и поддержку антисоветских организаций и повстанческого движения в стране. Важнейшей задачей оставалось отслеживание планов и замыслов лидеров эмиграции, и в первую очередь ведущих эмигрантских военных организаций, выявление их связей с военными структурами и спецслужбами других стран, предотвращение интервенционистских действий против СССР с участием эмигрантов.

Большое значение придавалось усилению работы в эмигрантской среде с разведывательных позиций, проникновению в ведущие военные организации эмиграции, освещению их деятельности, предотвращению и недопущению проведения опасных для советской власти акций. Усиление процессов разложения в рядах эмиграции, на что во многом и была направлена деятельность советских спецслужб, объективно создавало предпосылки для решения названной задачи. Очень важным по-прежнему считалось продвижение в эмигрантские центры, а через них и зарубежным спецслужбам, дезинформации об СССР. Наконец, большое значение придавалось выводу на советскую территорию лидеров и активных деятелей эмигрантских организаций с целью их ареста и предания суду, а также проведению операций по их ликвидации за рубежом.

На этом завершим общий экскурс в состояние дел и проблемы советских спецслужб, стоящих перед ними задач, и непосредственно обратимся к рассмотрению их борьбы и операций против российской военной эмиграции.

Охота на генерала Кутепова и приближение развязки

В конце 20-х ходов председатель Русского Обще-Воинского Союза генерал А.П. Кутепов рассматривался не только руководителями советских спецслужб, но и руководством страны в целом как опаснейшая фигура, консолидирующая военную эмиграцию, как главный противник советской власти. Летом 1929 года в Москве было принято решение об его устранении. Инициатором этой акции выступило в это время руководство ОГПУ, предложив похитить Кутепова и вывезти его в Москву в связи с тем, что он активизирован диверсионно-террористическую деятельность. Это предложение было одобрено Сталиным{94}. Но до реализации этого решения прошло несколько месяцев, в течение которых Кутепов находился в активной разработке. В результате ряда операций, проводимых ОГПУ, агенты этого ведомства не только поддерживали переписку с председателем РОВСа, но и лично встречались с ним.

Начнем с того, что ОГПУ продолжало проведение длившихся уже несколько лет операций. Речь шла в частности об операции «Заморское» с легендированием Северо-Кавказской военной организации, и операции «Д–7», в которой действовала другая легендированная военная организация, объединявшая якобы офицеров-монархистов, в том числе ранее служивших, как и генерал Кутепов, в Преображенском полку и работавших ныне в штабе Ленинградского военного округа[3]. Правда, последняя операция зашла в тупик и была прекращена в результате предательства. Но та и другая вскоре станут предметом специальных разбирательств французского следствия после похищения генерала Кутепова.

В 1929–1931 годах ОГПУ проводило операцию «Союз русской молодежи». В соответствии с «легендой», осенью 1929 года студенты ряда вузов Москвы организовали кружок, в котором развернулось изучение русской литературы, истории народничества и текущего политического положения. Члены кружка подвергали критике политику ВКЛ(б) и договорились о необходимости установления в России «национально-демократической власти». Кружковцы провозгласили себя «Союзом русской молодежи» (СРМ). Зимой 1928/29 года произошло оформление организации, и развернулся поиск новых членов. Кружок разделился на три группы, и каждая должна была привлечь не менее двух человек. К марту 1929 года численность СРМ по «легенде» составила 30 человек, а осенью того же года — 50 членов. Летом 1929 года были созданы филиалы организации в Саратове и Нижнем Новгороде. СРМ стал издавать журнал «Заря», а также приступил к выпуску прокламаций. Члены Союза внедрялись в комсомольские организации и в предметные комиссии, чтобы изменить преподавание в вузах. На Северном Кавказе состоялась якобы встреча представителя этой организации с членами белопартизанского отряда.

В программе СРМ содержалось требование «замены диктатуры меньшинства диктатурой большинства», что заставило «внутреннюю эмиграцию» вступить в сотрудничество с внешней. Задачами организации являлось обеспечение ее количественного и качественного роста, осуществление военной подготовки, ведение пропаганды. Конечной целью виделась необходимость «массового террора в организованном порядке», организация убийств селькоров, рабкоров, советских и партийных работников, и особенно на селе.

Оперативная игра от имени СРМ началась осенью 1929 года. Для установления связи с руководством Русского Обще-Воинского Союза были направлены агенты Контрразведывательного отдела ОГПУ «Соколов» и «Богатырев». Они должны были вступить в контакт с генералом Кутеповым и достичь договоренности о взаимной информации и связи, получении литературы, направлении представителей РОВСа в СССР.

В ночь на 28 ноября 1929 года агенты перешли финскую границу в районе Ленинграда. После перехода границы они были задержаны и заявили финнам, что бегут от «ужасов коммунизма». Будучи арестованы, они усиленно обрабатывались сотрудниками финской полиции (а возможно, военной разведки) и склонялись к возвращению в СССР. Но у них не было связей с Красной Армией, и поэтому они оказались в конечном итоге неинтересны финнам. Через месяц по ходатайству эмигрантского комитета агенты были освобождены. Им выдали нансеновские паспорта и запретили заниматься политической деятельностью в Финляндии.

28 декабря они покинули Гельсингфорс и 4 января 1930 года прибыли в Париж. 8 или 9 января состоялась их первая встреча с Кутеповым в канцелярии РОВСа. Последующие встречи проходили на конспиративной частной квартире. После краткой беседы Кутепов заявил: «У меня нет оснований ни доверять вам, ни не доверять. Ознакомимся друг с другом подробнее, и потом будем решать, что нам делать в дальнейшем». Полковнику Зайцову было приказано оказать им помощь и выдать жалованье из расчета 35 франков в сутки каждому. Заметим, сразу же, что эта сумма была чрезвычайно велика по меркам того времени и вряд ли могла быть выдана из скудных финансовых ресурсов РОВСа.

В целом указанные агенты пять раз встречались с генералом Кутеповым. Он изложил им свою программу действий, суть которой сводилась к тому, что РОВС не рассчитывал на интервенцию, а надеялся на свержение советской власти изнутри. В случае внешней войны члены СРМ должны были вступить в РККА и бороться с интервентами, а в случае белого восстания — поддержать его. Кутепов высказывался за развитие технических частей в Красной Армии, которые должны были быть использованы в интересах будущего. В освобожденной России планировалось, по его словам, установить военную диктатуру — «фашизм в русском преломлении». Генерал подчеркнул необходимость организации индивидуального террора «на Кремль» и высказался за массовый низовой террор в деревне, уничтожение заводов, работающих на экспорт, осуществление разведки в отношении бронетанковых и антибронетанковых частей Красной Армии.

С агентами ОГПУ, выдававшими себя за членов СРМ, встречались и беседовали сотрудники Кутепова — С.Е. Трубецкой, начальник канцелярии РОВСа, и журналист М.А. Критский, являвшийся секретарем этой же канцелярии. С первым обсуждались вопросы деятельности повстанческих отрядов в России, а со вторым — положение на селе. Кроме того, 24 января состоялась встреча агентов с сотрудником французской военной разведки Гу, которого интересовало внутреннее положение в СССР. По словам агентов, их не подозревали, но после пропажи 26 января генерала Кутепова они были доставлены в префектуру полиции и допрошены при участии полковника А.А. Зайцова. Но после выяснения непричастности к похищению председателя РОВСа они были освобождены{95}. О последующей деятельности названных агентов и развитии этой операции еще пойдет речь в дальнейшем.

В рассматриваемый период времени продолжалась и длившаяся уже несколько лет операция «Синдикат–4». По утверждению Б.В. Прянишникова, в октябре 1929 года Кутепов отправил в Москву для переговоров с «Внутренней российской национальной организацией» (ВРИО) генерал-лейтенанта Штейфона, своего бывшего начальника штаба в лагерях Галлиполи. Поездкой последнего он остался якобы доволен и благодарил его за выполнение данного ему поручения{96}.

Но по другим данным, и в частности источникам советской внешней разведки, Штейфон, вовлеченный в чекистскую операцию «Заморское» с участием легендированной «Северокавказской военной организации» (СКВО) во второй половине октября совершал поездку по южной части СССР. В ночь на 15 октября он нелегально пересек советско-румынскую границу, а 27 октября вышел обратно к границе и перешел на румынскую сторону. После этого он сделал в Бухаресте доклад генералу А.В. Геруа в Румынию, а потом через Польшу, где вел переговоры, отправился в Париж, где встретился с Кутеповым, доложив ему о своей поездке и деятельности СКВО{97}. В документах советских спецслужб и в опубликованных на их основе материалах ничего не говорится о пребывании Штейфона в Москве и об его участии в операции «Синдикат–4».

Вместе с тем Прянишников утверждал, что в начале января 1930 года прибывшие в Берлин из Москвы главные действующие лица ВРИО А.Н. Попов и Н.А. де Роберти прислали побывавшему в Москве Штейфону письмо с приглашением Кутепову приехать в Берлин для неотложных переговоров. И якобы 9 января он вручил это письмо Кутепову{98}. Истины ради заметим, что не только в источниках советских спецслужб и опубликованных в нашей стране книгах и статьях, но и в эмигрантских документах и материалах не идет речи о причастности Штейфона к операции с участием легендированной ВРИО. Поэтому, вероятно, Прянишников здесь не прав. Что касается генерала Штейфона, то о его личности и деятельности еще пойдет речь в дальнейшем, и в частности в связи с похищением Кутепова и чекистской операцией «Заморское».

В конце 1929 года КРО ОГПУ приняло решение вновь направить за границу активного участника операции «Синдикат–4» и своего агента, бывшего полковника А.Н. Попова. Вместе с ним впервые должен был отправиться и бывший полковник Н.А. де Роберти, служивший в 1918 году начальником штаба у генерала Кутепова, когда тот был военным губернатором Черноморской губернии. Ему был присвоен псевдоним «Клямар». Чекисты полагали, что направление за границу де Роберти, легендированного как члена штаба «Внутренней российской национальной организации», которого Кутепов хорошо знал, укрепит позиции ВРИО и доверие к этой организации со стороны РОВСа и его руководства. Предполагалось, что Кутепова удастся убедить в необходимости реальной поддержки этой легендированной чекистами организации и замкнуть на нее возможно подготавливаемые РОВСом подрывные операции в СССР.

Но, как показало время, чекисты не провели должной проверки де Роберти и не учли того, что за весь период сотрудничества с органами госбезопасности он давал поверхностную информацию, не участвуя активно ни в одной из разработок. Кроме того, сотрудники КРО не учли или, возможно, не знали того обстоятельства, что де Роберти был арестован в 1919 году в Новороссийске за злоупотребления в должности. За взятки и махинации полковник был в том же году приговорен военным судом к четырем годам арестантских рот и освобожден вступившими в город красными. Исходя из вышеизложенного, Кутепов вряд ли мог доверять ему.

Дочь генерала Деникина Марина писала в своей книге «Генерал умирает в полночь», что еще в ноябре 1929 года Кутепов во время встречи с ее отцом говорил, что среди предложений из России о сотрудничестве с действующими там подпольными организациями встречаются и провокационные. Но даже провокаторы бывают кое-чем полезны. На днях он раскрыл одного из них из-за его оплошности. Тот решил представить рекомендацию от одного из его бывших соратников, который стал его правой рукой. Речь шла о полковнике де Роберти. «Мы друг другу улыбнулись, — передавала разговор Кутепова и Деникина автор указанной книги. — Даже сам этот де Роберти никогда не принадлежал к числу тех, кого можно было порекомендовать. Во время Гражданской войны на Юге России его приговорили к четырем годам тюремного заключения, но, правда, не за большевистские взгляды, а за взяточничество. Его возвращение через этого контрреволюционного агента и его призывы к Кутепову были настолько смешны, что все было очевидно»{99}. Но вместе с тем именно де Роберти был одним из тех двух лиц, прибывших из СССР, с которыми председатель РОВСа встретился в Берлине в январе 1930 года.

Задание на поездку Попова и де Роберти за границу и для встречи с Кутеповым разрабатывал куратор операции «Синдикат–4» Н.И. Демиденко, занимавший в это время должность начальника 6-го («белогвардейского») отделения КРО. Ориентация делалась на параллельные переговоры представителей ВРИО с различными организациями для сохранения ее независимости, но линия РОВСа впервые признавалась ведущей. Контакты с другими эмигрантскими организациями, в частности с легитимистами и группой С.П. Мельгунова «Борьба за Россию», ставились в зависимость от переговоров с Кутеповым.

По-прежнему перспективной линией в осуществлении операции «Синдикат–4» считалась работа с французской разведкой. От представителей Франции предполагалось потребовать обеспечить тыл и базу ВРИО, организовать походную типографию, наладить переброску оружия, а также прекратить поддержку сепаратистов и автономистов. Заведующий русской секцией 2-го бюро Генштаба Франции майор Кюри был готов к новой встрече и переговорам с представителями ВРИО.

Но центральное место в подготовке зарубежного вояжа представителей ВРИО отводилось все-таки РОВСу и переговорам с генералом Кутеповым. Линия переговоров сводилась к тому, что в настоящее время положение большевиков непрочно, но в будущем может сильно укрепиться в результате форсированной индустриализации и коллективизации. Но сейчас — удачный момент для борьбы с советской властью, учитывая недовольство в городе и деревне, и особенно в сельской местности.

1930 год оценивался как решающий в плане объединения городской и сельской контрреволюции, и восставшие могут победить, но при условии привлечения на свою сторону Красной Армии или, в крайнем случае, в случае нейтрализации ее как силы, способной подавить выступление. Поэтому ВРИО сделала ставку на активизацию своей работы среди военных. Особое внимание уделялось кавалерийским и национальным частям, более податливым в плане обработки в антисоветском духе. Велась работа в авиационных частях, так как именно авиация сыграла решающую роль в подавлении антисоветских восстаний в Чечне и Дагестане. Предполагалось также заявить, что ВРИО успешно работает в территориальных, но слабо в технических частях, и не может проникнуть в формирования ОГПУ.

Предполагалось предложить Кутепову незамедлительно реализовать его идею полугодичной давности об отправке в СССР до двухсот своих боевиков, а кроме того, направить в Советский Союз нелегально или под легальным прикрытием командиров-организаторов из числа генштабистов и бывших офицеров технических войск. Возглавить их должен был сам Кутепов (о чем он говорил ранее) или его помощник по «специальной работе» полковник А.А. Зайцов.

Представители ВРИО должны были заявить, что их организация переходит от изучения контрреволюционных сил к руководству ими и подготовке антисоветского выступления. Разрабатываемый план восстания планировалось приурочить в 1930 году к началу посевной или к перевыборам местных Советов. Предполагалось выдвинуть требование ВРИО к эмиграции: сплотиться, создать за рубежом «Центр содействия внутренней контрреволюции», в который должны были войти представители РОВСа, организации «Борьба за Россию» и ВРИО, и обеспечить ее комсоставом и специалистами.

Этот разработанный чекистами план действий и переговоров с генералом Кутеповым был доведен до де Роберти и Попова. Причем последнему поручалось контролировать поведение «Клямара» и не оставлять его один на один с Кутеповым{100}.

В начале января 1930 года агенты КРО ОГПУ покинули Москву и прибыли в Берлин 14 января. Сначала с ними встретился полковник Зайцов, который заявил, что Кутепов занят и вряд ли сможет приехать. Но после состоявшейся беседы он все-таки пообещал вызвать председателя РОВСа телеграммой. С другой стороны, привлеченный советским агентом генералом П.П. Дьяконовым к деятельности ВРИО за рубежом генерал Г.Г. Корганов еще 11 января передал Кутепову письмо от Попова и де.Роберти с повторным приглашением посетить Берлин для встречи с ними. В результате Зайцов получил 14 января от Кутепова сообщение: «Дорогой Арсений Александрович, после Вашего отъезда К. (Корганов. — В.И.) получил письмо, в котором сказано, что друзья обязательно хотят меня видеть, поэтому свидание назначено на 16,17 и 18»{101}.

Преодолев существовавшие сомнения в отношении ВРИО или решив, что такая встреча ему будет в любом случае полезной в информационных целях, генерал Кутепов все-таки отправился в Берлин. 17–18 января советские агенты провели две встречи с ним в отдельном кабинете фешенебельного ресторана и еще одну в номере гостиницы.

17 января состоялась первая встреча Кутепова с Поповым и де Роберти. Они рассказали о деятельности представляемой ими организации. В отличие от тактики действий, которую Попов отстаивал во время встречи с председателем РОВСа ранее, было предложено отправлять в СССР боевиков и направить несколько групп надежных офицеров для подготовки восстаний весной 1930 года.

В целом, согласно материалам отчета, представленного в КРО ОГПУ, в ходе встреч и бесед обсуждался широкий круг вопросов. Кутепов, в частности, выразил свое отрицательное отношение к сепаратистам. Касаясь событий на Дальнем Востоке и конфликта на КВЖД, председатель РОВСа придерживался позиции невмешательства. «Если не следует выступать на стороне большевиков, то никак нельзя помогать китайцам, ибо КВЖД принадлежит России», — заявил он. Лучшим средством свержения советской власти являлся, по его словам, переворот силами РККА, но недоставало решительных людей для того, чтобы возглавить восстание. Кутепов выразил свое отрицательное отношение и к «правым», и к «левым». Деньги на переворот он планировал якобы получить от американских евреев. Решительные действия намечались на осень 1930 года и должны были носить комплексный характер: сочетание дворцовой революции, крестьянского бунта, армейского мятежа и низового террора. Было решено, что в СССР поедут 40 — 50 организаторов восстаний из числа подчиненных генерала Кутепова.

Главным итогом встреч и переговоров стало соглашение на проведение террора, но при этом речь шла о необходимости координации террористических актов. Было решено отложить покушение на Сталина до выступления и не проводить терактов в отношении военного руководства. Террористические акты могли осуществляться только с согласия БРНО, и террористы должны были опираться на базы этой организации. Председатель РОВСа обещал не проводить самостоятельных терактов, ибо это могло привести к разгрому структур ВРИО в результате красного контрудара.

Согласно материалам отчета, представленного агентами в ОГПУ, Кутепов и представители ВРИО при прощании трижды поцеловались, и следующая встреча была назначена в Гамбурге{102}. Но ей не суждено было состояться. Уединенный разговор Кутепова с де Роберти все-таки произошел 18 января, по одним данным, в ресторане, а по другим — в номере гостиницы, когда Попов на короткое время покинул их. Де Роберти признался своему бывшему командиру, что действует по заданию ОГПУ, их организации на самом деле не существует, и это ловушка чекистов. Советский агент производил впечатление запутавшегося человека, просил помочь перебраться с семьей за границу и обещал содействовать в разоблачении чекистских операций. Кроме того, он сообщил генералу, что на того готовится покушение, правда, не ранее чем через два месяца. Кутепов не подал вернувшемуся Попову вида, что узнал от своего бывшего подчиненного, и довел игру до конца.

Так или иначе, к материалам и подробностям этих встреч, состоявшихся у генерала Кутепова в Берлине, автор еще неоднократно будет обращаться в этой книге в дальнейшем, опираясь на свидетельства и показания ее участников в связи с развернувшимся расследованием похищения председателя РОВСа в Париже, которое произошло менее чем через десять дней после его возвращения из германской столицы.

По пути из Берлина в Париж председатель РОВСа подробно передал своему помощнику Зайцову рассказ де Роберти. По прибытии в Париж он сообщил об этом также руководителю канцелярии РОВС князю С.Е. Трубецкому и своему секретарю, поручику М.А. Критскому.

Остается вопросом, планировало ли ОГПУ похищение Кутепова во время его пребывания в Берлине, где у советских спецслужб были сильные позиции, и не сорвал ли его быстрый отъезд подобные замыслы. Или же контрразведчики, проводившие эту операцию, надеялись все-таки вывезти генерала Кутепова в СССР (как это было ранее, например, с Тютюнником, Савинковым или Рейли) в ходе дальнейшего ее развития вместе с его соратниками, которых планировалось направить в страну для организации решающего антисоветского выступления. Ведь председатель РОВСа неоднократно высказывал намерение возглавить там своих боевиков, нелегально перейдя границу для подготовки восстания. Во всяком случае, до похищения генерала в Париже, которое совершили сотрудники разведывательных органов ОГПУ, оставались считанные дни.

Касаясь этой истории, ветеран российских спецслужб и известный современный исследователь их истории генерал-лейтенант ФСБ в отставке А.А. Зданович квалифицирует происходившие в январе 1930 года события в Берлине и Париже как несогласованность действий советских разведчиков и контрразведчиков. «Безусловно, зная о готовящейся операции по похищению Кутепова, сотрудники КРО не направили бы для встречи с ним своих агентов, — размышлял указанный автор. — С другой стороны, чекисты из Иностранного отделения ОГПУ, вероятно, не имели сведений, что в рамках операции “С–4” была договоренность о посылке в СССР основного ядра его боевиков, где они, несомненно, попали бы в ловушку»{103}.

Иной точки зрения придерживаются бывшие сотрудники секретных служб, а ныне исследователи их истории И. Б. Линдер и БА Чуркин. Комментируя отъезд в Париж начальника Особой группы Я. И. Серебрянского со своими сотрудниками, а также заместителя начальника Контрразведывательного и Особого отдела С.В. Пузицкого, эти авторы утверждают, что перед ними стояла задача подготовить запасной вариант похищения Кутепова, если миссия Попова и де Роберти окажется безрезультатной{104}.

Еще одним вопросом является то, когда Попову и ОГПУ стало известно о предательстве де Роберти. А.А. Зданович пишет в своей статье, посвященной операции «Синдикат–4», что в тот же день «Клямар» (де Роберти) отчитался перед «Фотографом» (Поповым) о своей беседе с главой РОВСа. При этом опытный агент и хороший психолог «Фотограф» подметил якобы некую фальшь в словах напарника. Но автору этой книги представляется сомнительным, что именно в указанный день Попов убедился в предательстве де Роберти. В таком случае он должен был немедленно сообщить об этом курировавшим их в Берлине чекистам, и агентов тут же вернули бы в Москву. Они же находились там еще двадцать дней. Да и сам Зданович пишет лишь о появившихся у Попова сомнениях, которыми он по возвращении в Москву поделился с чекистами{105}. Только похищение Кутепова в Париже, развернувшееся следствие и ставшие известными обстоятельства встреч в Берлине заставили Попова и де Роберти вернуться в СССР. Но и это, впрочем, не означало еще свертывания операции «Синдикат–4». У КРО ОГПУ были планы ее продолжения. И об этом будет рассказано в дальнейшем.

Тем временем в столицу Германии по поручению председателя РОВСа отбыл его сподвижник Петр Рысс. Он свидетельствовал впоследствии, что в день отъезда Кутепова из Берлина, как было условлено, выехал в столицу Германии для свидания с теми же людьми{106}. Из Парижа в Берлин отправился и агент советской разведки генерал П.П. Дьяконов. Причем он, как утверждал Б.В. Прянишников, выехал на свидание с Поповым и де Роберти вместе с Рыссом. Сам же Рысс вспоминал, что он прибыл в Берлин 25 января, и Дьяконов ждал его на вокзале. Дьяконов в ходе встреч с представителями ВРИО и, по совместительству, своими коллегами по сотрудничеству с ОГПУ обсуждал условия поддержания связи и обмена информацией, а также итоги их бесед с председателем РОВСа{107}. Подробнее о продолжении и завершении операции «Синдикат–4» пойдет речь впереди.

Так или иначе, ОГПУ в январе 1930 года завершало подготовку к осуществлению операции по похищению генерала Кутепова. В Париж отбыли ее непосредственные исполнители, которые вместе с чекистами, работавшими здесь, отрабатывали последние детали готовящейся операции. После возвращения из Берлина генералу Кутепову оставалось жить всего несколько дней.

Глава 2. Гибель генерала Кутепова

В конце 20-х годов фигура председателя Русского Обще-Воинского Союза генерала А.П. Кутепова стала для советского руководства и ОГПУ олицетворением той реальной опасности, которая грозила СССР со стороны реваншистских кругов российской эмиграции. Информация, поступавшая в ОГПУ о замыслах перехода Кутепова и возглавляемой им организации к решительным действиям, используя растущее недовольство населения и волну протестов в СССР, готовность к проведению серии террористических актов в отношении руководителей советского государства и партии большевиков и, наконец, о получении значительных средств для проведения этих планов в жизнь, заставила перейти к подготовке и проведению решительных и эффективных мер по пресечению этой чрезвычайно опасной для советской власти деятельности.

Как следует из некоторых источников, план покушения на генерала Кутепова, захвата и вывоза его в Москву был разработан в ОГПУ еще летом 1929 года. Разработка операции велась при непосредственном участии председателя ОГПУ В.Р. Менжинского и руководителя ИНО М.А. Трилиссера, а затем его преемника С А Мессинга.

Замысел этой «штучной», выражаясь языком спецслужб, операции заключался в том, чтобы, используя агентурные возможности ОГПУ за рубежом, захватить там и доставить генерала Кутепова в СССР. Разработанная операция по духу и сути весьма напоминала успешно осуществленные чекистами операции против Б.В. Савинкова, Ю.О. Тютюнника, С. Рейли и других, с выводом их на советскую территорию. Правда, в данном случае имелись и принципиальные отличия. Предстояло похитить лидера ведущей военной организации российской эмиграции в центре Европы, в столице крупного европейского государства — Париже и доставить его на территорию СССР.

Впрочем, существует и иная интерпретация операции, точнее операций, готовившихся против генерала Кутепова. Речь в данном случае вдет о том, что планировалось два варианта действий: 1) выманить его на территорию СССР; 2) похитить его во Франции и доставить в Советский Союз{108}. В первом случае речь шла о том, чтобы организовать вывод Кутепова в СССР посредством охарактеризованной выше контрразведывательной операции «Синдикат–4», а во втором — об операции, проведенной в итоге Особой группой Я.И. Серебрянского.

Очевидно, что организация похищения генерала Кутепова вряд ли могла быть осуществлена ОГПУ без санкции высшего руководства СССР[4]. Ведь в данном случае, во-первых, грубо попирались все каноны международного права. Во-вторых, успешное осуществление чекистской операции требовало всемерной поддержки ряда других государственных ведомств или, по крайней мере, уведомления если не заранее, то в ходе осуществления операции (особенно при возникновении эксцессов), их руководства.

Если прогнозировать последующее развитие событий, то возможно, что после доставки Кутепова в Москву мог быть организован судебный процесс, (открытый и показательный в том случае, если бы советское руководство было уверено в успехе), используя накопленный в предыдущие годы опыт. Его проведение (в том случае, если бы при этом удалось обойти негативные последствия похищения человека в другой стране) было бы как нельзя кстати. В период резкого обострения «классовой борьбы» в стране и «наступления социализма по всему фронту» руководству СССР представлялась в таком случае прекрасная возможность возложить всю ответственность за трудности и проблемы социалистического строительства на внешних врагов, пытающихся найти себе опору внутри страны. Генерала Кутепова предстояло показать как одного из главных организаторов антисоветской борьбы эмиграции во взаимодействии с лидерами ряда иностранных государств и их спецслужбами. Суд над Кутеповым, при его должной организации, мог бы способствовать сплочению населения вокруг советской власти в борьбе с внешним врагом.

Важной задачей операции и последующего судебного процесса должны были стать дискредитация и разложение эмиграции, ослабление антисоветских военных и политических организаций и в первую очередь нанесение удара по Русскому Обще-Воинскому Союзу. Воздействие на европейское и мировое общественное мнение, изображение РОВСа в качестве незаконной и террористической организации, изменение сложной международной ситуации в пользу СССР могло бы стать еще одним важным последствием операции против Кутепова.

Что делал председатель РОВСа, вернувшись из Берлина, в последние дни перед похищением? Во-первых, предметом осмысления являлась, несомненно, его только что произошедшая встреча в Берлине с советскими агентами. Состоявшееся признание полковника де Роберти сделало очевидным тот факт, что в течение нескольких лет председатель РОВСа являлся предметом разработки в ходе очередной операции ОГПУ, направленной против него лично и его организации. Вскоре ее по аналогии с печально известным «Трестом» стали именовать «вторым Трестом» или «лесным Трестом», ибо советские агенты, выезжавшие за границу, работали якобы в советских лесных организациях.

Один из соратников председателя РОВСа — Н.И. Виноградов писал впоследствии, что «за все годы работы А.П. (Кутепова. — В.Г.) можно насчитать очень много “трестов”». «Были “национальный”, “большой”, “немецких колонистов”, “приисковый”, “комсомольский”, “учительский”, “лесной”, “рабочий”, “рыбный”, “военный” и т.д.» тресты, — указывал названный автор и характеризовал особенности их появления и деятельности. Подобные разработки и операции чекистов не страшили Кутепова, который даже выработал особую тактику своего поведения в отношении их и давал рекомендации о действиях своим соратникам{109}.

Сделанное де Роберти предупреждение о готовящемся похищении Кутепова не могло испугать его, а, скорее, напротив, давало возможность определенных и решительных действий до того времени (через два месяца), когда бы оно состоялось. Вполне вероятно, что обсуждались дополнительные меры обеспечения его безопасности, в дополнение к существовавшим мерам предосторожности. Например, при поездках по Парижу председатель РОВСа пользовался только услугами русских таксистов — офицеров-галлиполийцев. Но что-то радикально новое для осуществления его охраны не было предпринято.

Впоследствии, после похищения генерала Кутепова, было немало разговоров и дискуссий на тему его безопасности, например о том, что следовало переехать на лучшую и более надежную квартиру и организовать его охрану. Но при этом вспоминали, что сам генерал любил повторять, что он давно ходит «под охраной чекистов». Слежка за ним и постоянный контроль агентов советских спецслужб за его деятельностью не пугали Кутепова. Он был, с одной стороны, человеком смелым и решительным, а вступив в борьбу с большевиками, считал себя фактически обреченным, рано или поздно, на смерть от их рук. С другой стороны, он не хотел менять своих привычек, и в том числе встреч с самыми разными людьми с глазу на глаз, и считал, что в таком случае охрана будет мешать делу{110}.

Воодушевление и желание успеть сделать как можно больше придавало Кутепову то обстоятельство, что удалось существенно улучшить финансовую ситуацию, получив деньги на «активную работу» в России. Речь шла прежде всего о получении финансовых средств из Японии. В рамках растянувшейся на десять лет тяжбы вокруг хранящегося в банке Иокогамы депонированного золотого запаса адмирала Колчака (это была часть русского золотого фонда, захваченного его войсками в Казани в августе 1918 года) в октябре 1929 года было принято решение японского суда о передаче части его в сумме около 18 миллионов франков бывшему русскому военному агенту в Японии генерал-майору М.П. Подтягину[5]. Тот, в свою очередь, обещал предоставить эти средства или значительную часть их генералу Кутепову. Информация об этом была якобы получена ОГПУ, которое восприняло ее как страшную угрозу советской власти.

Объем финансовых средств, поступивших в распоряжение председателя РОВСа, оценивался в 8–10 млн. франков, и они могли быть использованы на реализацию известных чекистам планов Кутепова об активизации террористической деятельности в СССР{111}. В частности, спустя более чем 30 лет после похищения Кутепова, 20 сентября 1962 года, поручик М.А. Критский, секретарь в канцелярии председателя РОВСа, близкое и доверенное лицо генерала, в беседе с Б.В. Прянишниковым говорил о том, что «к динамизму и его (Кутепова) неукротимой воле борьбы с большевиками прибавились крупные деньги». К 1930 году РОВС получил более 8 млн. франков из депонированных в Японии сумм Колчака{112}.

К тому же, согласно некоторым источникам, Кутепов предполагал осуществить весной 1930 года, опираясь на полученные средства, коренную перестройку своей «работы на Россию». Предполагалось, в частности, привлечь новых людей, исходя из того, что в действующие структуры активно проникали чекисты, и «все отравлено»{113}. Не исключено, что эти обстоятельства заставили ОГПУ ускорить реализацию принятого решения о похищении председателя РОВСа.

Кстати, ОГПУ в это время, вероятно, запрашивало своего агента С.Н. Третьякова, работавшего в руководстве Торгпрома, о взаимоотношениях этой организации с Кутеповым и финансировании его деятельности. В одной из своих докладных записок, направленных в ОГПУ в 1929 году, Третьяков писал, что президиум Торгпрома обратил в свое время внимание на Кутепова, но он не знает ни одной выдачи денег ему от этой организации. Вместе с тем он добавлял, что думает о том, что некоторые состоятельные члены союза (Нобель) деньги ему давали, и даже крупные{114}.

Заметим, что помощник Кутепова по «особой работе» полковник Зайцов свидетельствовал впоследствии, характеризуя ситуацию в январе 1930 года: «У А.П. (Кутепова. — В.Г.) самые широкие планы. Все препятствия устранены, открывается широкая дорога его работе. Вера в себя, вера в свое дело победили все затруднения, снесли все преграды на пути… И вот в разгар его работы, в зените его успехов его похищают непримиримые враги».

За два дня до похищения генерал Кутепов встретился с председателем Высшего Монархического Совета (ВМС) А.Н. Крупенским. Тот вспоминал впоследствии, что в тот день он предупреждал генерала о том, что некоторые его поездки, которые он, видимо, желал скрыть, становились известными в городе, а также уговаривал его обращать больше внимания на охрану своей личности. Тот, в свою очередь, рассказал председателю ВМС о своих поездках и откровенно поделился с ним мнением по нескольким вопросам{115}.

25 января, накануне похищения, Кутепов провел первую половину дня, занимаясь неотложными делами, в канцелярии РОВСа на рю де Карм. В 8 часов утра он, как обычно, принял доклад своего помощника, полковника Зайцова. «У А.П. (Кутепова. — В.Г.) новые планы, новые проекты, — вспоминал тот этот день. — Несмотря на полное разочарование А.П. только что состоявшимся свиданием в Берлине с приезжими из России, он полон веры в успех своей борьбы». На понедельник Кутепов назначил Зайцову два доклада — утром и днем, так как днем в его канцелярии должно было состояться свидание, которому он придавал большое значение и на котором полковник тоже должен был присутствовать. «Выхожу от него в 10 часов утра и прощаюсь с ним в столовой, — вспоминал Зайцов то утро. — Ничто, казалось, не предвещало трагедии на завтра. Конечно, А.П. знал, что он всегда под угрозой, но в этот день он был совершенно спокоен и полон веры в будущее. Увы, это последнее свидание, и более мне его видеть не пришлось. На следующий день его похитили большевики»{116}.

Утром 25 января генерал Кутепов встретился с редактором журнала «Часовой» капитаном В.В. Ореховым. Он сообщил ему, что за 10 месяцев в Фонд Спасения Родины собрано уже более 200 тысяч франков, и это значительная сумма для поддержки активной работы против СССР. Все это «очень беспокоит наших врагов», заметил генерал. В последнее время, по его словам, на границе намечается массовый исход «беженцев» из России. Под этим термином Кутепов подразумевал чекистов, которые пытались проникнуть в ряды эмиграции, и в частности в РОВС.

Председатель РОВСа добавил, что недавно на своей квартире он встречался с одним из таких «беглецов», умным, интеллигентным человеком, задававшим обстоятельные вопросы. В ответ на вопрос собеседника: «Как Вы принимаете на своей квартире совершенно неизвестных людей?» — генерал ответил, что они меня «не забывают». На днях из России «боевые офицеры» прислали бутылку старой наливки, заметил Кутепов и добавил, что думает раньше отправить ее в лабораторию. Генерал информировал редактора «Часового» и попросил написать в следующем номере журнала, что ему стало достоверно известно, что на РОВС и, в частности, на него как председателя Союза в самом ближайшем времени будут предприняты «отчаянные нападения заграничного ГПУ». Известно, добавил Кутепов, что в средствах борьбы большевики не разбираются, и среди этих средств главную роль будет играть провокация. «Мы должны предупредить всех наших офицеров, всех членов РОВС, — говорил генерал. — Напишите об этом. В такие минуты, как никогда, нужны выдержка, спокойствие, дисциплина и связь со своими воинскими начальниками»{117}.

Закончив в полдень, как обычно по субботам, свои дела в канцелярии, Кутепов отправился с семьей, женой и 5-летним сыном Павлом в предместье Парижа Беллвю. Здесь он встретился со своим секретарем, поручиком М.А. Критским и поздравил его с прошедшими именинами, подарив, казалось бы, скромный, но значимый подарок — бутылку вина 1921 года, памятного по совместному сидению в Галлиполи. Жена Кутепова отправилась в гости к жене генерал-лейтенанта и председателя Союза Галлиполийцев М.И. Репьева, Татьяне Васильевне, которая в тот день — Татьянин день — отмечала именины, а Кутепов и Критский поднялись к последнему, жившему в том же доме, на рю Александр Гильмон, 80.

Критский, прошедший Гражданскую войну в Добровольческой армии и с 1919 года служивший старшим адъютантом в разведывательном отделении штаба корпуса Кутепова, был доверенным лицом последнего и не случайно занимал должность секретаря его канцелярии. Он был не просто канцелярским работником, но, будучи профессиональным разведчиком, журналистом и военным писателем, обладал широким кругозором и развитым мышлением, хорошо ориентировался в текущих событиях, и в том числе в СССР. Поручик подробно рассказал Кутепову о борьбе крестьянства, о широко развернувшемся низовом терроре, о восстаниях, жестоко подавлявшихся режимом. Обсудив ситуацию, собеседники пришли к выводу, что психологическая обстановка в стране намного лучше, чем в годы Гражданской войны. Клокотавшим массам крестьянства не хватало лишь крепкого руководящего ядра. Именно РОВС, как ядро, должен был, по их мнению, возглавить народ и повести его к победе над большевиками.

Собеседники сошлись в стремлении поскорей перебраться в Россию и повести за собой бунтующее крестьянство. В ходе беседы обсуждался якобы и план десанта на Кубань, который Кутепов намеревался лично возглавить. Здесь предполагалось высадить до четырех тысяч офицеров. Получив согласие Критского ехать вместе с ним в Россию, Кутепов сказал, что завтра с женой поедет искать дачу на лето, а в понедельник подробно обсудит с ним сложившийся замысел поездки на родину и попросил его наметить план в общих чертах{118}.

Расставшись с Критским, генерал ушел к Репьевым, где собрались многочисленные гости. Позднее он посетил вечер Объединения офицеров Гренадерского полка. По свидетельству окружающих, в ночь на 26 января председатель РОВСа возвращался домой в отличном настроении. Вез его русский таксист Фортунато, входивший в бригаду шоферов-галлиполийцев, добровольно дежуривших и охранявших генерала в его поездках по Парижу. Кутепов пожелал водителю спокойной ночи и отменил очередное дежурство, намеченное на воскресенье.

В воскресенье, 26 января 1930 года, в 10 часов 30 минут утра генерал Кутепов покинул квартиру в доме, где проживал в Париже с семьей по адресу ул. Русселе, д. 26. Он сказал жене, что идет в церковь Союза Галлиполийцев, где будет проходить панихида по генералу Каульбарсу, а затем на одно из военных собраний. Генерал обещал быть к обеду в час дня, а после этого вместе с женой и сыном выехать за город. Председатель Галлиполийского Собрания генерал Репьев был предупрежден о его намерении быть на панихиде к 12 часам дня. Но там Кутепов не появился, что, впрочем, не вызвало тревоги. Его коллеги решили, что председатель РОВСа занят срочными делами и не смог быть на прощании с покойным. Тревога была поднята домашними лишь около трех часов дня, когда обычно пунктуальный генерал не появился домой к обеду. Это было тем более удивительно, что днем Кутепов, как уже упоминалось, собирался вместе с женой и сыном отправиться за город. Его вестовой Федор, живший вместе с семьей Кутепова, выяснил, что генерала не было ни в Галлиполийском Собрании, ни у кого-либо из хороших знакомых.

Жена Кутепова, Лидия Давыдовна, вызвала начальника военной канцелярии генерала Н.Н. Стогова, который в свою очередь поспешил к помощнику Кутепова полковнику А.А. Зайцову. Тот был поражен произошедшим, и по его настоянию домашние поставили в известность полицию. В 18 часов в квартиру Кутепова прибыли вызванные его женой генералы Е.К. Миллер, П.Н. Шатилов, М.И. Репьев и вице-адмирал М.А. Кедров.

В половине седьмого вечера в дом, где проживал Кутепов с семьей, прибыл уполномоченный префектуры для выяснения обстоятельств. Начались поиски, хотя первоначально не исключалось, что генерал задержался по делам, срочно выехал в предместье Парижа или стал жертвой несчастного случая. Полиция развернула его поиски во всех госпиталях, моргах, полицейских участках. К 23 часам префектура пришла к выводу, что генерал действительно исчез. Допуская возможность похищения его большевиками, власти по телеграфу дали информацию об исчезновении Кутепова на границы, в порты, пограничные железнодорожные станции и в аэропорты. Радиограммы о случившемся вместе с фотографией генерала были посланы во все полицейские и пограничные инстанции, всем военным атташе Франции за границей. При этом полиция просила сотрудников председателя РОВСа хранить в тайне сам факт его исчезновения в течение ближайших дней, чтобы иметь больше шансов напасть на след.

К концу дня 26 января стала очевидна вся серьезность случившегося и большая вероятность того, что совершено преступление. На следующий день началось следствие. К середине дня после завершения опроса госпиталей и полицейских комиссариатов окончательно отпала версия несчастного случая. Было отброшено и предположение об отъезде Кутепова по срочному служебному делу. В таком случае он всегда предупреждал начальника своей канцелярии князя Трубецкого. Версия, возникшая в военных кругах, о тайном отъезде генерала в Россию (которая еще какое-то время существовала в эмиграции) также была признана несостоятельной, ибо об этом должны были знать, по крайней мере, князь Трубецкой и полковник Зайцов.

На ноги были подняты все розыскные органы Парижа. О случившемся было доложено главе правительства Франции А. Тардье, находившемуся на конференции в Лондоне, который распорядился провести энергичное расследование и раскрыть преступление, не жалея сил и средств. Он и в последующие дни ежедневно звонил по телефону из Лондона в Париж, интересуясь ходом следствия. К розыску исчезнувшего председателя РОВСа были привлечены около четырехсот агентов сыскной полиции. Руководство расследованием взял на себя префект полиции Парижа Шиапп. Именно на префектуру полиции легла вся полнота ответственности за поиск генерала Кутепова. Дело было поручено одному из высших чинов полиции Перрье[6], а вся тяжесть оперативной работы легла на плечи его заместителя — Фо-Па-Биде, комиссара по особым делам, прекрасно знавшего русскую эмиграцию, а в свое время, в годы Гражданской войны в России, несколько лет просидевшего в подвалах ЧК под угрозой расстрела. Фо-Па-Биде и Кутепов хорошо знали друг друга. Следственное дело вел судебный следователь Делалэ.

27 января был издан приказ по РОВСу, в котором сообщалось, что 26 января 1930 года генерал Кутепов ушел из дома и более не возвращался. «Ввиду безвестного отсутствия председателя Русского Обще-Воинского Союза, генерала от инфантерии Кутепова, я, как старший заместитель его, вступаю в должность председателя Русского Обще-Воинского Союза», — указывал подписавший приказ генерал Е.К. Миллер. Он заявил в тот же день: «Я не сомневаюсь, что генерал А.П. Кутепов стал жертвой агентов ГПУ. Все мысли о добровольном бегстве должны быть отвергнуты и о самоубийстве тоже», — утверждал он. «Генерал Кутепов принадлежит к людям, которые умирают на посту», — подчеркнул генерал Миллер{119}.

Среди эмигрантов, и прежде всего чинов РОВСа, быстро распространились слухи, что в исчезновении генерала виноваты большевики. Зазвучали призывы и возникла угроза разгрома русскими эмигрантами советского полпредства в Париже. В этих условиях генерал Миллер отдал 27 января приказ старшим начальникам РОВСа принять все меры для недопущения манифестаций и самоуправных действий, направленных против Советов и советского посольства в Париже, ибо это может нанести ущерб разбирательству, действиям властей и пойдет на руку большевикам. Тем не менее уже 1 февраля состоялась манифестация протеста у советского полпредства в Париже, проведенная организацией «Аксион Франсэз»{120}.

Главный редактор консервативной французской газеты «Либертэ» Камиль Эмар выступил организатором целой серии митингов, которые собирали тысячи людей, скандировавших: «Долой Советы!». На них, как утверждали свидетели, царила «атмосфера бунта». Первый из таких митингов прошел в зале здания Научного общества, неподалеку от улицы Греналь и здания советского полпредства. Советский полпред В.С. Довгалевский вынужден был запросить усиленную поддержку у префектуры полиции, отношения с которой, впрочем, были еще не улажены.

Тема исчезновения председателя РОВСа генерала Кутепова оказалась в центре внимания эмигрантской и зарубежной печати. Одна из ведущих эмигрантских газет — «Последние Новости», издаваемая в Париже и редактируемая П.Н. Милюковым, 28 января вышла, например, с передовицей: «Где генерал А.П. Кутепов? Загадочное исчезновение». В небольшой заметке, где излагались известные события, резюмировалось: «Среди лиц, близких к генералу Кутепову, растет паника». В последующие дни эта газета традиционно открывалась рубрикой «Исчезновение генерала А.П. Кутепова», и все известные новости и версии случившегося занимали значительное место на ее страницах.

30 января «Последние Новости» опубликовали заявление бывшего советника советского полпредства во Франции Г.З. Беседовского, бежавшего из него в октябре 1929 года и ставшего невозвращенцем. Он полагал вполне возможным похищение Кутепова агентами ГПУ. Вместе с тем Беседовский совершенно исключал возможность похищения его с ведома посла Довгалевского и считал, что это дело рук летучего отряда ГПУ, прибывшегр во Францию и действовавшего за спиной посла. Чекистами руководил, по утверждению Беседовского, доктор Гольденштейн, находящийся в Берлине. Автор заявления добавлял, что похищения отдельных лиц агентами ГПУ имели место в последние годы в Польше, Германии, Данциге, Латвии, Персии, Турции и Китае. В числе видных чекистов, действовавших в Париже под прикрытием должностей в советском полпредстве, Беседовский называл Яновича, именуя его начальником Парижского отдела ГПУ, и его жену Александру Иосифовну Янович.

Две статьи поместила на своей первой странице 28 января другая ведущая и авторитетная парижская эмигрантская газета «Возрождение»: «Исчезновение генерала А.П. Кутепова» и «Как могло произойти похищение». Здесь был также помещен приказ по Русскому Обще-Воинскому Союзу от 27 января 1930 года, где сообщалось, что генерал Миллер как старший заместитель Кутепова принял на себя должность председателя РОВСа. Журналисты «Возрождения» указывали, что ни у кого не возникает сомнений, что это новое преступление большевиков. Похищение генерала Кутепова, по их мнению, являлось делом рук целой организации, результатом длительной и кропотливой работы. Цели этой акции определялись следующим образом: 1) обезглавить РОВС — «опаснейшего и злейшего противника советской власти»; 2) внести расстройство в ряды организаций русской эмиграции; 3) устроить новую грандиозную провокацию, инсценировав судебный процесс в Москве над главой белогвардейцев, выдавая своего агента за Кутепова. Газета заявила о начале собственного расследования случившегося с генералом Кутеповым и обратилась с просьбой к друзьям Белой армии помочь в деле его розыска и расследования.

Передовая рубрика «Исчезновение генерала А.П. Кутепова» стала в конце января ежедневной в газете «Возрождение», а в начале февраля была заменена на более определенную — «Похищение генерала А.П. Кутепова большевиками». Здесь на протяжении нескольких месяцев каждый день публиковались последние новости о розыске председателя РОВСа и ходе расследования, со свидетельствами очевидцев и размышлениями журналистов. В другой парижской газете, «Последние Новости», этот раздел неизменно назывался «Исчезновение генерала Кутепова». Добавим, что на эту тему активно писали не только русские эмигрантские издания во Франции, Европе и других странах, но и абсолютное большинство ведущих зарубежных газет и журналов. Исчезновение генерала Кутепова становится на время новостью и темой № 1 в европейской и мировой печати.

Крупнейшие французские газеты — «Матен», «Пти Паризьен», «Эко де Пари», «Ами дю Пепль», «Аксион Франсэз», «Либертэ» и другие — в целом единодушно полагали, что тайна исчезновения Кутепова связана с Советским Союзом, и ее разгадку следует искать в советском полпредстве в Париже. Об этом откровенно писала и английская газета «Морнинг Пост», выразив сожаление, что оно пользуется неприкосновенностью. «Это единственное место, где находится разгадка тайны», — утверждала она. Другое лондонское издание — газета «Дейли Телеграф» заявила, что Кутепов неоднократно получал угрозы от советских агентов и стал жертвой «французской секции ЧК». Во французской прессе часто звучали требования решительных мер в отношении СССР и советского полпредства в Париже, вплоть до разрыва отношений с Советским Союзом.

Парижская газета «Возрождение» поместила, например, 30 января материал под названием «Нельзя медлить». Обращаясь к французскому правительству, она призывала произвести осмотр дома по улице Греналь, 70, где размещалось советское полпредство, именуя его «притоном международных преступников». Здание пользуется экстерриториальностью, но есть возможности его нарушить, полагала газета: «Были прецеденты — разгром торгпредства в Лондоне, обыск полпредства с разрешения дипломатического корпуса в Пекине. Без осуществления такой меры поиски затрудняются до бесконечности, ибо все нити сходятся на улице Греналь. Время не терпит. Каждый упущенный день уничтожает улики».

Большинство журналистов, расследовавших случившееся и писавших об исчезновении генерала Кутепова, сходилось во мнении об ответственности Москвы за свершившееся преступление. Французская и зарубежная пресса была заполнена различного рода догадками и предположениями на этот счет. Много писалось об ответственности советского полпредства в Париже и о том, что именно там следует искать разгадку этого преступления. В местной печати появилось даже свидетельство со ссылкой на водителя такси, что якобы в 10 часов вечера 26 января тот видел, как около здания полпредства СССР остановился автомобиль, и двое в мягких черных шляпах под руки ввели в его здание человека в котелке. Не был ли это генерал Кутепов, задавалась вопросом пресса.

2 февраля новый председатель РОВСа генерал Миллер писал в Берлин начальнику II отдела Союза генералу фон Лампе о привлечении бывшего прокурора Палаты Жижина, сотрудничающего с РОВСом, к обработке всех материалов, связанных с похищением Кутепова, среди русских, в том числе и к проведению допросов. Размышляя о судьбе бывшего председателя РОВСа, Миллер писал: «Если Кутепова не вывезли за границу, что довольно трудно, то похитившим трудно рассчитывать, что преступление не раскроется», и им лучше идти на меньшее наказание. Или же он (Кутепов), рассуждал его преемник, «важен живым, чтобы выведать все, а потом можно и отпустить, или полиция найдет»{121}.

Руководство Русского Обще-Воинского Союза призывало в это время своих членов к выдержке и недопущению необдуманных действий, полагая, что это будет на руку прежде всего большевикам. 7 февраля было опубликовано сообщение №2 начальника военной канцелярии РОВСа генерала Н.Н. Стогова. В нем информировалось о расследовании дела Кутепова и указывалось на тщательность действий французского правительства и полицейских сил. В сообщении высказывалось опасение, что большевистские провокаторы могут толкнуть на самочинные выступления, и содержался призыв к спайке, повиновению начальникам и единению. Информацию о каких-либо полученных сведениях по делу генерала Кутепова следовало направлять поручику В.В. Асмолову в канцелярию РОВСа на рю де Карм{122}.

В опубликованном 8 февраля в парижском эмигрантском издании «Иллюстрированная Россия» интервью председателя РОВСа генерала Миллера содержался призыв к спокойствию и оказанию всемерной помощи французским следственным властям и представителям печати. Отвечая на вопрос о том, не было ли упущений с охраной Кутепова, Миллер указывал, что тот не любил ее, надеялся на себя и был бесстрашным человеком. Эта охрана не может предупредить покушения или нападения даже на премьеров и президентов, добавлял председатель РОВСа. Кроме того, указывал Миллер, Кутепов берег чужое время.

Большинство левых и некоторые либеральные издания Франции и других стран хранили по поводу исчезновения генерала Кутепова молчание или печатали краткую информацию о случившемся. Лишь французская «Юманите», газета компартии, поспешила заявить, что речь идет «о новом империалистическом наступлении на страну Советов».

С конца января первые сообщения и комментарии на тему исчезновения генерала Кутепова появляются и в советской прессе. Например, 31 января газета «Известия» опубликовала на первой странице два небольших материала на эту тему. Со ссылкой на французскую полицию, она сообщила, что генерал Кутепов покинул Париж в воскресенье и уехал неизвестно куда. Со слов белоэмигрантов, продолжала газета, строятся предположения о «похищении Кутепова большевиками», распространяются обычные байки о работе ГПУ за границей. Газета «Возрождение», указывало это московское издание, глухо намекает на возможность предательства и покаяния Кутепова, а также на возможность его появления в Москве.

3 февраля газета «Известия» поместила большую передовую статью и три материала в разделе «Последние известия», посвященные исчезновению Кутепова. Передовая статья этой газеты называлась «Где правительство г. Тардье?». События, происходившие в Париже, характеризовались как «поворот в политике Франции». «Эмигрантская свора» прибегла к прямому действию, сообщала газета, использовав в качестве повода «бульварную сенсацию — исчезновение белогвардейского генерала Кутепова». Газета возмущалась развернутой «разнузданной кампанией» и распространяемой во французской и эмигрантской прессе версией о том, что «это дело рук “Чека”, агенты которой якобы “похитили” Кутепова среди бела дня на улицах Парижа». «Советская общественность не может терпеть этой неслыханной дикой свистопляски, продолжение которой неизбежно грозит самыми худшими эксцессами и далеко идущими последствиями», — указывалось в статье. Особенно возмущало газету бездействие правительства Франции. Статья заканчивалась словами: «Советская общественность ждет ответа на вопрос, кем творится внешняя политика Франции в отношении Советского Союза: Тардье — Брианом или Миллером и Керенским? Где правительство Тардье?».

В разделе «Последние известия» этого же номера газеты был помещен материал ее собственного корреспондента из Амстердама под названием «Таинственная история с Кутеповым проясняется». Он был подписан фамилией А. Миллер (трудно сказать, была ли это действительная фамилия журналиста или ерническое подтрунивание над новым руководителем РОВСа). Со ссылкой на достоверные сведения, исходящие из кругов, имеющих отношение к правым элементам, указывалось, что руководство РОВСа в Париже нарочито затемняет обстоятельства исчезновения Кутепова. Эти круги, утверждали «Известия», считают абсолютно абсурдным предположения о «похищении» Кутепова элементами, враждебными русским белогвардейцам, так как двойная охрана Кутепова (со стороны французской полиции и самих белогвардейцев) исключала возможность этого. Ссылаясь на ту же якобы полученную информацию, газета писала, что виновники исчезновения генерала — сами белогвардейцы, та их часть, которая хотела замены Кутепова своим кандидатом на посту председателя РОВСа. «Есть проверенные данные, указывающие, что Кутепов, отчаявшись в борьбес этой частью белогвардейцев, решил уйти с политической арены, — утверждали “Известия”, — и уже давно подготовил дело своего ухода». Получив помощь от своих ближайших сподвижников, он 26 января «выехал незаметно в одну из республик Южной Америки, взяв с собой солидную денежную сумму». «Однако означенные круги не сомневаются, что обстоятельства под твердят эту единственно правдоподобную версию в недалеком будущем», — заверяло своих читателей это московское издание.

В этом же номере газеты «Известия» был помещен обзор французской прессы в связи с исчезновением Кутепова и реакцией на это событие под названием «Гнусная кампания французской буржуазной печати против полпредства СССР». Здесь же была помещена заметка «Демарш тов. Довгалевского во французском министерстве иностранных дел». В ней информировалось о том, что накануне советский полпред посетил генерального секретаря МИД Франции Вертело и сделал ему серьезное представление «в связи с развертывающейся наглой кампанией французской реакционной и русской белой печати против советского правительства и полпредства». Газета сообщала, что Довгалевский потребовал принятия экстренных мер к ограждению советского правительства и полпредства «от бесцеремонных выпадов и провокационных актов белогвардейцев», указав, что ответственность за последствия и непринятые меры ложится на французское правительство. В заключение этого материала с тревогой указывалось на то, что в Париже открыто говорят, что «кутеповцы под руководством Миллера организовали дружину для налета на полпредство». И об этом советский полпред также довел до сведения МИД Франции.

5 февраля газета «Известия» под рубрикой «Последние новости» поместила материал под названием «Грызня за кутеповское “наследство”. Подозрительная торопливость Миллера». В ней информировалось об отсутствии пока результатов поиска Кутепова, а также об изменениях, произошедших в руководстве РОВСа, намекая на то, что поспешный приход к руководству этой организацией генерала Миллера связан с предыдущими интригами и расколом в ней. В этом же номере было помещено сообщение ТАСС, информировавшее, что накануне полпред Довгалевский посетил премьера Тардье и обратил его внимание на открытые призывы белогвардейцев к насильственным действиям против полпредства, а также на полицейские гонения против «Союза возвращения на родину». Сообщалось, что Тардье подтвердил ранее отданное распоряжение о тотальной охране посольства и недопущении насильственных действий против него, а также обещал ознакомиться с вопросом о положении указанного Союза. Информировалось также, что вокруг советского полпредства «установлен бдительный дозор».

17 февраля центральный орган партии большевиков газета «Правда» поместила статью под заголовком «Нити исчезновения Кутепова ведут в Англию» с подзаголовком «Разоблачение англо-французской охранки». В этой статье утверждалось, что Кутепов «убран» Интеллидженс Сервис, чтобы вызвать англо-советский скандал. В качестве основания в статье содержались сноски на зарубежную печать и Перрье.

Вообще же в эти дни не было недостатка в самых разнообразных версиях исчезновения Кутепова. Одна из крупнейших французских газет задалась вопросом, не последовал ли он примеру генерала Слащёва. Другая призывала по французской традиции «искать женщину»: если та будет найдена, то и Кутепов будет обнаружен «живым и невредимым». Нередко публиковались непроверенные слухи или откровенно дезинформационные материалы, вроде того что генерал вылетел на аэроплане из аэропорта Бурже. Несомненно, что в сеянии слухов и распространении дезинформации, помимо ушлых до сенсаций журналистов, свою роль играли и чекисты. Так или иначе, но полиция тщательно проверяла все поступившие сообщения, которые могли пролить свет на исчезновение генерала Кутепова.

28 января жена генерала — Лидия Давыдовна Кутепова подала официальное заявление прокурору Франции. В нем она отвергала появившуюся версию самоубийства и требовала возбуждения дела о насильственном похищении мужа. В.А. Маклаков как председатель эмигрантского комитета официально довел до сведения Министерства иностранных дел Франции информацию о похищении генерала Кутепова.

Исчезновение председателя РОВСа стало предметом обсуждения и во французском парламенте. Часть депутатов даже поставила вопрос о разрыве отношений с СССР. Депутат от Парижа Луи Дюма обратился к министру внутренних дел Франции с требованием обеспечения свободы и безопасности иностранцам, нуждающимся в политическом убежище во Франции. В связи с обсуждением в парламенте и в прессе темы советско-французских отношений, вплоть до принятия крайних мер, премьер-министр Франции Андре Тардье заявил, что высшие интересы страны требуют сохранения и укрепления отношений с СССР. Вместе с тем он подчеркнул, что необходимо тщательное официальное расследование случившегося с генералом Кутеповым, чем и занимаются в настоящее время полиция и следственные органы страны. В связи с вопросом одного из депутатов французского парламента о том, как события, связанные с Кутеповым, отразятся на советско-французских отношениях, глава французского правительства ответил, что дело Кутепова — это прежде всего вопрос следствия. Тардье добавил также, что эти отношения не являются чисто французским вопросом и требуют разрешения в контексте не только европейской, но и мировой политики.

Встречаясь 3 февраля с советским полпредом Довгалевским по его просьбе и отвечая на его требования прекратить инсинуации в печати по адресу посольства в связи с исчезновением Кутепова, Тардье напомнил ему о свободе печати и указал, что если речь идет о диффамации, то советскому дипломату надо обращаться в суд, а не к нему{123}. Кстати, в этот же день, по сообщениям газет, 150 полицейских агентов под общим руководством комиссара Фо-Па-Биде провели обыски в нескольких советских виллах{124}. В последующие недели и даже месяцы в манифестациях у советского полпредства принимали участие тысячи граждан. Среди них были как русские эмигранты, так и французы, обвинявшие СССР в похищении генерала Кутепова. С другой стороны, компартия Франции провела 15 февраля в Париже митинг под лозунгом «На защиту СССР», в котором приняла участие тысяча человек{125}.

По описанию прессы, советское полпредство в Париже было оцеплено в начале февраля с целью недопущения опасных инцидентов нарядами пешей и велосипедной полиции, а улицы около рю де Греналь напоминали вооруженный лагерь. В столкновениях между манифестантами и полицией были пострадавшие как с той, так и с другой стороны. Перед зданием полпредства были выставлены два пулемета. Из его дверей, информировали журналисты, никто не выходит{126}.

Впрочем, по другим данным, ситуация была далека от этого.

Отношения советского полпредства с полицией складывались очень непросто, и советским дипломатам приходилось в первую очередь рассчитывать на собственные силы в случае эксцессов. Вот как вспоминал об этих событиях бывший советский дипломат, ставший впоследствии невозвращенцем, А. Бармин: «Дело Кутепова не давало нам расслабиться на протяжении шести недель… Мы могли бы ничего не знать; мы могли бы видеть в этом деле провокацию наших врагов, которые хотели осложнить нормализацию отношений с Францией… Мы собирали информацию о приготовлениях переворота и атаки на посольство. Довгалевский объявил нам чрезвычайное положение. Большинство вооруженных коммунистов ночевали в посольстве. Кровати были расположены в больших залах; мы стояли в карауле по очереди. В случае атаки мы защищали бы без колебаний этот доверенный нам участок советской территории в центре Парижа… Однажды манифестанты пришли к посольству и выкрикивали слова протеста. Полиция так и не появилась. Я был за воротами с Довгалевским, который пришел убедиться, что все на своих постах. Мы приготовились к тому, что двери выломают, и в этот момент Довгалевский снял предохранитель со своего револьвера…»{127}.

В начале февраля советский нарком иностранных дел М.М. Литвинов вручил в Москве ноту французскому послу в СССР Эрбету в связи с развернувшейся травлей сотрудников советского полпредства во Франции. В ней высказывался протест против случаев арестов и задержаний советских дипломатов (секретаря советского полпредства Мещерякова[7], служащего торгпредства Коха) и обысков, производимых полицией у советских граждан. В ноте указывалось, что, если подобные действия не прекратятся, то советское правительство вынуждено будет отозвать своего полпреда из Парижа{128}.

Заметим, что процесс развернувшихся розысков генерала Кутепова совпал с правительственным кризисом во Франции в феврале 1930 года. Правительство Тардье ушло в отставку, но левое правительство Шотано продержалось лишь четыре дня, и кабинет Тардье вновь вернулся к власти.

Тем временем на страницы печати начинала пробиваться и реальная информация о событиях, происшедших 26 января с генералом Кутеповым, и о картине его похищения. 31 января газета «Последние Новости» опубликовала материал, который официально вошел затем в материалы следствия как реальная картина похищения генерала Кутепова. На углу улиц Удино и Русселе, месте, рядом с которым жил Кутепов, в старинной усадьбе располагалась клиника святого Иоанна, управляемая католическим духовным орденом. Монах, управляющий клиникой, узнав из газет об исчезновении генерала Кутепова, сообщил журналисту — сотруднику «Эко де Пари» Жану Делаж, что уборщик палат в клинике — Огюст (Антуан) Стемец (в дальнейшем его фамилия писалась также как Стеймец или Стейнмец), 25 лет, выходец из Эльзаса, не способный писать, читать и плохо говорящий по-французски, в воскресенье, 26 января, в 10 часов 30 минут утра (в дальнейшем время уточнялось как 11 часов), вытряхивая ковер из окна комнаты на третьем этаже, наблюдал сцену происходившего внизу на углу.

У стены дома стояло красное такси, а в нескольких шагах от него, на перекрестке улиц Удино и Русселе — большая частная машина серо-зеленого цвета. На углу стоял полицейский. Со стороны бульвара Инвалидов по улице Удино шел человек среднего роста, в черном пальто и черной мягкой шляпе с черной бородой. Когда он проходил к перекрестку улиц Удино и Русселе, к нему справа и слева подошли два человека в желтых пальто и после короткой схватки втолкнули его в серо-зеленый автомобиль. В машину уселся и полицейский. За ними уехало и красное такси. Уборщик решил, что стал свидетелем того, как переодетые полицейские с помощью полицейского в форме арестовали преступника. Огюст крикнул товарищу: «Иди, смотри, кого-то арестовали». Но тот успел увидеть лишь красное такси, направлявшееся за первой машиной в сторону бульвара Инвалидов.

«Как в романах-фельетонах газетные репортеры опередили полицию», — резюмировала названная газета приведенный рассказ-свидетельство. В дальнейшем полиция и следователи уточняли различные детали приведенного свидетельства. Из десяти предъявленных ему фотографий уборщик опознал фото генерала Кутепова. Он рассказал, что схватившие того два мужчины были плотного телосложения, лет 40–45. Подробно описал он и постового полицейского: молодой, краснощекий, безусый, безбородый, ростом примерно 1,75 м. Между тем полиция быстро установила, что на углу улиц Удино и Русселе никогда не было полицейского поста. Но другие свидетели показали, что в течение последних четырех-пяти воскресений тут действительно появлялся полицейский, находившийся здесь до вечера. К нему часто подходила и разговаривала с ним молодая женщина в пальто цвета беж. Последний раз она подошла к нему за несколько минут до происшествия. Полиция решила, что это была наводчица, которая следила за генералом Кутеповым и предупредила поджидавших чекистов о его приближении.

1 февраля префектура объявила, что «полицейский, стоящий вот уже месяц по воскресеньям на перекрестке Удино и Русселе, не может быть настоящим». Тогда вездесущие журналисты обошли всех костюмеров Парижа. В результате выяснилось, что форма стражей порядка пользуется большой популярностью и спросом. И она была взята в аренду как раз в те дни, которые интересовали полицию. Но настоящих имен лиц, взявших ее, выяснить не удалось. Вместе с тем это рассматривалось как еще одно доказательство того, что полицейский был липовый. Тогда журналисты задались вопросом, чем объясняется тот факт, что самозванец в полицейской форме осмелился гулять по утрам в течение четырех или пяти воскресений рядом с оживленным перекрестком, рискуя быть разоблаченным настоящим полицейским из того же квартала. Префектура полиции ответила на это, что советские агенты в штатском, безусловно, всегда были начеку. И они предупредили бы условным знаком своего товарища в полицейской униформе о приближающейся опасности.

Но подобное объяснение не удовлетворило часть журналистов, и 12 февраля Леон Доде написал нашумевшую статью в «Аксьон Франсэз», в которой высказывал подозрение, что указанный полицейский был французом, и обвинял полицейских Франции в сотрудничестве с московским ГПУ и в участии в похищении генерала Кутепова. Следствием этой дискуссии стало то, что полицейским было формально запрещено вступать в компартию{129}.

Впоследствии появились еще свидетели, видевшие две машины на углу улиц Удино и Русселе, в преддверии захвата генерала Кутепова. Одним из них была больная той же клиники, где работал главный свидетель. Она видела две машины и двух человек около них. «Вероятно, ждут больного», — решила она и отошла от окна, не увидев таким образом сцены похищения. Русский эмигрант, шофер Ковальцев проезжал по улице Удино и рассказал, что на углу с улицей Русселе дорогу его машине преградили два автомобиля, в том числе красное такси. Он обратился к полицейскому, стоявшему рядом, но тот ничего не ответил{130}. Но и Ковальцев покинул место похищения Кутепова до появления генерала и его захвата.

В середине февраля на перекрестке улиц Удино и Русселе был проведен следственный эксперимент с фотографированием под руководством следователя Делалэ и директора сыскной полиции Перрье. «Для похищения понадобилось 40 секунд» — так информировала о его результатах своих читателей газета «Последние Новости» 19 февраля.

Показаниями свидетелей постепенно выяснялись детали и подробности последней прогулки и похищения Кутепова. После того как председатель РОВСа вышел из дома, его видел идущим по улице Русселе знакомый продавец красками. У кинематографа «Севр Париж» его хозяин Леон Сирочкин поздоровался с Кутеповым. Было это примерно в 10 часов 45 минут утра. За несколько минут до 11 часов утра (по другим показаниям — в 10 часов 45 минут) его видел на углу улицы Севр и бульвара Инвалидов, около трамвайной остановки шофер-галлиполиец: генерал прогуливался взад-вперед, и он предположил, что Кутепов ожидал трамвая. В дальнейшем в ходе расследования было высказано предположение, что у него здесь была назначена встреча, но человек, с которым должен был встретиться генерал, вероятно, не явился. Затем Кутепова видели идущим по бульвару Инвалидов в сторону метро Дюрок, иначе говоря, он шел в направлении улицы Удино, на углу которой с Русселе его и похитили. Обсуждался и вопрос, почему генерал фактически шел по кругу и, видимо, хотел зайти домой. Высказывалось, в частности, предположение, что он забыл свою записную книжку, которую всегда носил с собой. Кстати, по полученным тогда сведениям, в ней содержалась пометка только об одной предстоящей встрече — в восемь часов вечера{131}.

Уточнялись и другие детали похищения. Чаще всего указывалось, что произошло это около 11 часов утра. Были выяснены марки автомашин, в которых поджидали, а затем скрылись вместе с генералом похитители: серо-зеленая «Альфа-ромео» и такси «Рено» красного цвета. По свидетельским показаниям, борьба якобы продолжалась и в автомобиле, но люди, наблюдавшие это, видя полицейского, думали, что это сопротивляется арестованный преступник. В печати появляется описание еще одного участника похищения генерала Кутепова, сидевшего затем внутри первой машины: брюнет с поредевшими волосами, со свежим и розовым лицом, большие карие глаза, грузный, рослый (около 180 см). Он был одет в пальто серо-стального цвета{132}.

Полиция обращается за помощью к прессе, а через нее к населению, в надежде получить дополнительные ценные свидетельские показания. Полицейских и следствие особенно интересовали автомашины, задействованные в похищении Кутепова: серый (серо-зеленый или серо-бежевый) лимузин «Альфа-ромео» и красное такси. Правда в дальнейшем, полиция сосредоточилась главным образом на поисках первого автомобиля[8]. По данным полиции, велась проверка в обшей сложности 17 тысяч автомобилей, похожих по своим характеристикам на серый лимузин, и 98 различных дорог{133}.

В дальнейшем периодически появлялись сообщения о том, что найдены и арестованы водители серой машины. Сообщалось, например, что ею сначала управлял русский, а затем бывший каторжник Ле Галль. Последний якобы даже дал признательные показания, но затем от них отказался. Но подобные сообщения не находили подтверждения. Заметим, что в одном из писем, поступивших в полицию, утверждалось, что в деле похищения Кутепова участвовали в действительности две серо-зеленые машины и два красных такси, чтобы запутать следы настоящих похитителей и сбить с толку возможных преследователей{134}. Это еще более запутывало и осложняло следствие.

Тем временем по свидетельским показаниям выясняется маршрут движения машин. С угла улиц Удино и Русселе они понеслись по улице Удино в сторону бульвара Инвалидов и в центр Парижа. Скорость машин была так велика, что это привело, в частности, к столкновению из-за них на одном из перекрестков двух других автомобилей. Они проследовали затем через авеню де Вилляр и площадь Вобань. Здесь, по свидетельским показаниям, человек в темном пальто с черной бородой, сидевший между двумя другими людьми, еще пытался вырваться, и полицейский, сидевший спиной к водителю, помогал им удерживать этого человека и закрывал его лицо платком. Затем машины похитителей на большой скорости проследовали через авеню Турвиль в сторону Военного университета. Стоявшего на посту у консульства Италии полицейского Шово привлек внимание человек в форме полицейского, ехавший, по его описанию, в темном серо-бежевом лимузине. Сидя на откидном стульчике спиной к водителю, он руками придерживал человека, сидящего на заднем сиденье, который отбивался. Мужчина, сидящий справа от него, левой рукой держал его голову, а правую положил на лицо.

Далее машины проследовали, очевидно, через авеню дела Бурдоне и авеню Ранн к площади и мосту Альма. Свидетельница показывала, что машины ехали с левого берега Сены и находились в районе моста около 11 часов 10 минут. Мост ремонтировался, движение шло только по одной его стороне, и машины задержались на две-три минуты в транспортной пробке. В результате несколько человек дали в дальнейшем показания о том, что видели в серой машине и что происходило в дальнейшем. В ней вместе с водителем находилось пять человек. На приставном сиденье, спиной к водителю, сидел полицейский. Свидетель-женщина (по фамилии Флотг) утверждала, что в машине рядом с полицейским сидел бородатый мужчина «с закрытыми глазами и лицом цвета воска, а его рот был прикрыт платком». Затем, как уточняется в одном из показаний, человек в форме полицейского выскочил из машины и стал направлять движение транспорта. Женщина спросила его, что с пассажиром, и тот ответил, что его ноги раздавлены в дорожном происшествии, и ему дают эфир для притупления боли.

Близкое этому показывал и другой свидетель, видевший в начале двенадцатого часа дня лимузин (и рядом с ним такси), в котором полулежал человек с черной бородой, на лице его была то ли тряпка, то ли кусок ваты. Свидетель хотел подойти поближе, но из машины вышел полицейский и закрыл окно спиной. Один из людей, сидевших в машине, снял тряпку с лица человека и передал ее полицейскому, который смочив ее из бутылки, вновь положил на лицо лежавшего. В ответ на вопрос свидетеля полицейский на чистом французском языке ответил, что они везут в больницу человека, который попал в катастрофу на площади Эколь Милитэр, и ему перебило обе ноги. Чтобы облегчить его страдания, ему дают подышать эфиром.

Русский водитель Софронов заметил серый автомобиль, «у которого на крышке радиатора была аллегорическая фигурка», и его пассажиров у ворот Сен-Клу. Далее автомобиль (или автомобили) проследовал к предместью Рюэль и далее к Сэн Мормену. Около 12 часов дня машину видели в Ривьер-Табунвилле, в 12 часов — в Верни, в 12 часов 10 минут — в Эвре, примерно в половине второго — в Пон-ль-Эвеке, а в 13 часов 45 минут — в Боннвилль-сюрТуке. Затем серую машину видели в 4 часа дня на дороге в Кабур, к побережью моря, а затем возвращающейся через Боннвилль и Пон-ль-Эвек, где след ее терялся{135}. Нередко маршрут следования похитителей с захваченным генералом определялся и более коротко: Париж — Эвре — Трувилль, и уточнялось, что его погрузили на моторную лодку, а затем на корабль, в двадцати километрах от Трувилля.

В связи с появившимися слухами, что генерал Кутепов исчез, прихватив с собой деньги Русского Обще-Воинского Союза, газета «Последние Новости» сообщила 31 января, что на счету РОВСа находилось 50 тысяч франков, все деньги целы и переведены на счет нового председателя генерала Миллера. 17 февраля судебный следователь Делалэ заявил на встрече с журналистами, что обнаружен текущий счет Кутепова в Федеральном банке, на котором находится 150 тыс. франков. Публикуя это сообщение 20 февраля, газета «Возрождение» комментировала, что сотрудникам Кутепова было известно об этом счете. Но так как распускались слухи, что генерал бежал вместе с деньгами РОВСа, то Л.Д. Кутепова обратилась в Федеральный банк, и лишь сейчас получен официальный ответ.

31 января в газетах было помещено объявление, в котором обещалась премия в 100 тысяч франков за раскрытие тайны похищения Кутепова. 2 февраля газета «Последние Новости» опубликовала обращение специального комитета по сбору средств на розыск Кутепова и для раскрытия совершенного преступления. Председателем комитета являлся генерал Миллер. В состав его вошли также: генералы Шатилов, Хольмсен, Чекотовский, Репьев, вице-адмирал Кедров, полковник Зайцов, князь Трубецкой и др. В состав комитета вошли и представители эмигрантских изданий — газет «Последние Новости», «Возрождение», «Россия и Славянство», журнала «Часовой», которые также организовали сбор средств. В обращении высказывалась надежда, что отделы Комитета Фонда Спасения России в разных странах, его уполномоченные и отдельные сборщики этого комитета смогут организовать сбор средств на поиски Кутепова и раскрытие совершенного в отношении него преступления. 9 февраля «Последние Новости» информировали, что в редакцию газеты поступило уже 2445 франков 55 сантимов на розыски генерала Кутепова. Спустя несколько месяцев на эти цели было собрано уже, по сообщению генерала Шатилова, около 400 тыс. франков{136}.

Развернувшееся полицейское следствие и частные расследования показали, что за генералом Кутеповым и его домом велась постоянная слежка. Жил генерал на втором этаже скромного дома по улице Русселе, 26, а окна квартиры выходили в сад. И рядом, прямо за ним, находилось общежитие союза студентов, граждан СССР, откуда постоянно велось наблюдение за квартирой генерала. Слежка за домом и его посетителями постоянно велась также из кафе, расположенного на углу улиц Севр и Русселе. Наблюдение велось и из лавочек, расположенных напротив дома генерала. Чекисты и их агенты фотографировали генерала и людей, приходивших к нему. В последнее время перед похищением слежка на улицах становилась явной и даже наглой. На улицах за Кутеповым постоянно ездило желтое частное такси, за рулем которого находился краснощекий человек среднего роста, предположительно еврей.

В конце 1929 года угроза покушения становилась все более очевидной, звучало много телефонных звонков с угрозами генералу Кутепову. Вместе с тем у генерала не было постоянной охраны. Несмотря на настояния своих близких об организации охраны, не знавший страха генерал отвечал категорическим отказом. Кутепов ограничивался тем, что пользовался услугами таксистов — бывших офицеров, членов Галлиполийского Союза, которые на время следования выполняли функции его телохранителей. Специальная бригада таксистов-галлиполийцев, машинами которых он пользовался, включала около тридцати специально отобранных людей, хорошо известных генералу и пользовавшихся его доверием. Кутепов не хотел отвлекать от дела людей ради собственной безопасности. К тому же он не хотел посвящать липших людей в тайные дела, которыми занимался.

Органы розыска и пресса перебирали эпизоды с происшествиями, случившимися с генералом Кутеповым, до его исчезновения 26 января, пытаясь таким образом выйти на след преступников. 29 октября 1929 года Кутепов назначил совещание в помещении Русского Обще-Воинского Союза, размещавшемся на рю де Карм. За несколько минут до его начала к хозяину квартиры, находившемуся этажом ниже канцелярии РОВСа, позвонил кто-то и попросил передать адъютанту генерала, что совещание отменяется и генерал не придет. Высказывалось предположение, что готовилось похищение и, чтобы розыски не начались сразу, раздался ложный звонок. Но через несколько минут появился генерал Кутепов и с удивлением узнал о звонке и о сообщении об отмене совещания.

С 2 по 6 января генерал Кутепов находился в Ницце на освящении памятной доски, установленной по случаю годовщины смерти великого князя Николая Николаевича. Позднее высказывалось предположение, что здесь на генерала готовилось покушение, но неудачно.

Пройдет еще некоторое время, и на страницы эмигрантских и иностранных изданий выплеснется тема тайной берлинской поездки Кутепова в январе 1930 года для встречи с Поповым и де Роберти, вокруг которой развернется страстная дискуссия. Она поставит под угрозу не только саму операцию «Синдикат–4», но и агента ОГПУ в Париже генерала Дьяконова. Но об этом немного позднее.

Накануне исчезновения председатель РОВСа находился на вечере Гренадерского объединения. Дежурным водителем Кутепова в этот вечер являлся шофер-галлиполиец Фортунато. Но после окончания вечера к генералу подошел какой-то шофер и долго уговаривал его ехать с ним. Кутепов категорически отказался и простился с шофером, не подав ему руки. Домой он вернулся в ночь на 26 января в машине Фортунато. Этот эпизод расценивался рядом журналистов как последняя неудачная попытка покушения на генерала Кутепова. Кстати, в тот же день, сообщая своим коллегам, что в воскресенье придет на панихиду по генералу Каульбарсу, генерал Кутепов пророчески заметил: «А по мне, надеюсь, вы не будете служить панихиды»{137}. Очевидно предчувствие смерти витало над генералом.

Расследование газеты «Возрождение» показало, что слежка за домом Кутепова продолжается и в настоящее время. Редактор этой газеты, выходя из его дома после похищения, натолкнулся на трех субъектов, интересующихся ходом следствия. Один из них представился сотрудником его собственной газеты. Выяснилось, что одним из этих лиц был советский студент Туманов, но высказывалось и предположение, что это вымышленное имя. О сети советских агентов в Париже свидетельствовали и письма, получаемые редакцией «Возрождения», встречи журналистов с их авторами, а также иные свидетельства, собранные по различным каналам в этот период{138}.

Шли дни, но, несмотря на многочисленные свидетельства, сообщения и предположения, следствие фактически топталось на месте. Оно не могло ответить на ключевые вопросы: что все-таки произошло, кто совершил преступление и где находится генерал Кутепов. 3 февраля газета «Последние Новости», со ссылкой на полицейские источники, сообщала, что расследование ведется по восьмидесяти различным следам. 8 февраля у прокурора Французской республики состоялось совещание по вопросу об исчезновении председателя РОВСа. В нем приняли участие судебный следователь Делалэ, товарищ прокурора Шабрие, контролер охранной полиции (Сюрте Женераль) Дюклу, директор сыскной полиции Перрье.

Несколько дней спустя газета «Возрождение» опубликовала статью «Юридическое положение дела», в которой рассматривались юридические особенности ведения дела Кутепова. Газета информировала, что после заявления генерала Миллера об исчезновении Кутепова дело его розыска было поручено Перрье. После жалобы Кутеповой прокурору Франции «против неизвестных» ведущий дело судебный следователь Делалэ должен был согласно установленной процедуре передать дальнейшие розыски Бенуа, директору судебной полиции или соответствующему отделу Сюрте Женераль. Но, в конечном итоге, стало ясно, что следствие по-прежнему будет вести с полицейской стороны Перрье, так как Делалэ решил, что тот находится в курсе дела с самого начала и передача материала в другую инстанцию затруднит следствие{139}.

9 февраля газеты сообщили, что префектура объявила награду в 500 тысяч франков за сведения, на основании которых будет найден Кутепов[9]. Газета «Возрождение» опубликовала 13 февраля материал об этом, дав несколько иную его интерпретацию. Одно высокопоставленное лицо заявило газете «Матен», что выдаст премию в 500 тысяч франков тому, кто поможет властям найти генерала живым или мертвым. При этом высказывалось убеждение, что к похищению причастны люди, действовавшие под угрозой.

В результате полмиллиона франков было действительно депонировано в редакции парижской газеты «Матен» с обещанием выдачи лицу, которое поможет найти генерала Кутепова, живого или мертвого, и установить личности похитителей и виновников похищения. В специальной статье, опубликованной в этой газете, указывалось, что Кутепов стал жертвой ГПУ, и вчера высокопоставленное лицо вручило редакции «Матен» два чека на 500 тысяч франков для выдачи по окончании проверки сообщенных сведений. Но и это не дало желаемых результатов, и осенью указанная газета сообщила, что указанные деньги будут возвращены 1 декабря 1930 года предоставившему их лицу, если не будут получены ожидаемые сведения{140}.

В феврале жена генерала Кутепова сделала заявление журналисту «Матен». «Верю в Бога и не теряю надежды, боюсь, что только полиция найдет преступников слишком поздно», — сказала в частности она. Кутепова заявила и о своем убеждении, что в похищении участвовали французы, ибо ее муж никогда не доверился бы неизвестным людям, если бы они не говорили на чистом французском языке, и он не принял их за официальных представителей власти. Они могли сказать ему о событии, случившемся с кем-либо из ближайших помощников, и просить отправиться в полицию для дачи необходимых показаний. Если бы у Кутепова возникли хоть малейшие подозрения, он оказал бы отчаянное сопротивление. Он был наделен, по ее словам, геркулесовой силой и, наверное, справился бы с четырьмя злоумышленниками. «В предательство я не верю — все сотрудники и друзья вне подозрений», — заявила жена генерала Кутепова{141}. Но шли дни, и все чаще высказывались предположения, что похищение генерала не обошлось без предателя в его окружении. Такое мнение утвердилось в исследовательской литературе в дальнейшем, и об этом еще пойдет речь в этой книге впереди.

11 февраля внимательно следившая за расследованием дела генерала Кутепова газета «Последние Новости» к постоянной рубрике «Исчезновение генерала А.П. Кутепова» добавила подзаголовок — «На одном и том же месте». Несмотря на то что было выслушано более 300 свидетелей и проверено около 200 показаний, но в результате не было получено ни одного точного факта, кроме указанных О. Стейнмецом. По данным этой газеты, несколько дней назад директор сыскной полиции Перрье заявил: «Мы стоим перед стеной». Он признал, что положение с расследованием не изменилось. Причиной этому, по его словам, была тщательная и длительная подготовка покушения. К тому же французская полиция столкнулась с чужой и незнакомой русской средой, и ей было трудно ориентироваться в реалиях, сложностях и коллизиях русской эмигрантской жизни. Вместе с тем этот высокопоставленный полицейский чиновник заявил, что комиссар Фо-Па-Биде работает не зная отдыха. В печати, горячо требовавшей «доведения дела до конца», раздались голоса о том, что «делу об исчезновении генерала Кутепова, по-видимому, суждено занять место в ряду нераскрытых преступлений», — с грустью констатировали «Последние Новости».

К поискам исчезнувшего генерала были подключены ясновидящие: в Париже — де Тэб, в Риге — Е. Финк, в Вене — де Марти и др. Последний из названных лиц заявил, что Кутепова уже убили, но подробностей того, как это произошло, он не видит. Финк заметил, что ему трудно проникнуть в суть событий. Генерал Кутепов, по его мнению, в данную минуту еще жив, по крайней мере, у него нет указаний и ощущения обстановки смерти. Эмигрантская газета «Сегодня» 11 февраля поместила специальную статью под названием «Ясновидящий Оссовицкий о судьбе ген. А.П. Кутепова». Инженер и ясновидящий С.И. Оссовицкий рассказал о событиях до и непосредственно в день 26 января. Он сообщил в частности, что генерал прогуливался с кем-то утром. На углу Русселе и Удино ему встретился полицейский, и на Кутепова произошло нападение сзади. Но это сообщение ясновидящего не добавляло, в общем-то, ничего нового в картину уже известных к этому времени в Париже событий похищения председателя РОВСа.

12 февраля газета «Возрождение», цитируя Перрье, писала, что розыск похитителей с каждым днем становится все труднее и труднее, но в смысле полицейском — это исключительно интересное дело. В этом же номере газеты было опубликовано сообщение, что жена генерала, Л.Д. Кутепова, направила через известного адвоката Кампинчи заявление прокурору Франции, что она вступает в качестве гражданского лица в дело по обвинению неизвестного в похищении Кутепова.

14 февраля газета «Возрождение», ставшая одним из наиболее активных инициаторов разбирательства по делу о похищении Кутепова, опубликовала первый материал под названием «Трест». Она указывала, что ей стала известна фамилия одного из лиц, введших генерала Кутепова в круг агентов ГПУ, прикинувшихся противниками большевиков. «Мы не можем назвать его, так как не установлено, действовало ли это лицо самостоятельно или по заданиям ГПУ», — писала газета. Она указывала, что это лицо часто общалось с генералом Кутеповым, и в том числе встречалось с ним за два дня до его исчезновения, то есть уже после возвращения его из Берлина, и одновременно состоит в сношениях с «Интеллидженс Сервис». «Это лицо было уже посвящено во многое и, несомненно, может многое сообщить, что прольет свет на то, кем и как было организовано преступление», — считала газета «Возрождение». Это лицо уже дало показания одному из высших чинов французской полицейской власти, добавляла газета.

21 февраля газета «Возрождение» публикует небольшую заметку под названием «Второй трест», указывая на существование организации, рожденной ГПУ, и наличие предательства генерала Кутепова. На следующий день эта газета уточняет, что термин «Второй трест» не изобретен редакцией, а такова подпись, сделанная рукой Кутепова, на одной из папок в его секретных делах. Кто входит в эту организацию, кроме уже известных лиц, через кого поддерживалась связь, в чем заключалась их работа вообще и в деле похищения Кутепова в частности — это вопросы к предварительному следствию, указывала газета. Органы розыска, по ее данным, уже выяснили многое, но на очереди — суммирование результатов, а затем — аресты и обвинения.

Пытаясь выяснить имена людей, причастных к похищению Кутепова, газета «Возрождение» опубликовала 25 февраля статью «Вольный чекист», посвященную Александру Петровичу Богговуту-Коломийцеву. По утверждению газеты, находясь в эмиграции, он уже в феврале 1924 года вступил в тесное сотрудничество с большевиками. Это сотрудничество объяснялось им патриотическими мотивами. С 1924 года он проживал в Париже и находился здесь во время похищения Кутепова. Газета называла его агентом большевиков. Среди видных чекистов, действовавших в столице Франции, «Возрождение» особо выделяло супружескую чету Виленских-Яновичей.

В руководящих кругах Русского Обще-Воинского Союза тем временем размышляли над причинами и уроками похищения генерала Кутепова. Начальник II отдела РОВСа в Берлине генерал А.А. фон Лампе следующим образом отвечал на вопрос, почему Кутепова похитили, а не просто убили, лишив тем самым Союз его руководителя. Цель похитителей заключалась, по его мнению, в том, чтобы именно похитить председателя РОВСа и мучить его, заставив выдать все секреты своей работы в России, которые знал только он один, и тем самым свести ее на нет — «всю эту работу в один день свести на нет», — подчеркивал фон Лампе. Кто похитил Кутепова — «большевики или переусердствовавшие коммунисты», задавался вопросом генерал. Он полагал, что это покушение осуществлено не парижском полпредством, а заграничным ЧК. Поэтому фон Лампе считал, что обыск в полпредстве, которого добивались некоторые французские газеты, ничего не даст. «Меня озлобляет полная безнаказанность большевиков в Европе», — признавался руководитель берлинского отдела РОВСа, видя в этом отрицательную сторону буржуазного законодательства{142}.

Кстати, касаясь деструктивных действий части русских эмигрантов и представителей правых политических групп Франции в отношении советского полпредства в Париже и высказанного замечания генерала фон Лампе о том, что покушение в отношении Кутепова осуществлено не им и обыск там ничего не даст, заметим, что архивные документы полпредства той поры, хранящиеся ныне в Архиве внешней политики Российской Федерации в Москве, подтверждают это. Советские дипломаты, работавшие тогда в Париже, оказались во многом заложниками действий чекистов, о которых они мало что знали. Впрочем, прежде чем обратиться к тексту официальных советских дипломатических документов, поступавших в Москву из французской столицы, сделаем принципиальную поправку: сами чекисты, работавшие «под крышей полпредства», безусловно, знали многое, если не все.

Перелистаем сейчас материалы из справки полпредства СССР во Франции с грифом «секретно» о франко-советских отношениях с сентября 1929 года по 1 января 1931 года. «По вине французского правительства франко-советские отношения продолжают проявлять тенденцию к дальнейшему ухудшению», — указывалось в этом документе. «В январе 1930 года создается во Франции легенда о похищении советскими агентами белогвардейского генерала Кутепова, — говорилось далее в справке. — Вокруг этой легенды ведется ожесточенная травля французской прессой советского правительства и его представителей во Франции. Антисоветская кампания, связанная с кутеповщиной, продолжается в течение двух месяцев и стихает лишь в результате очевидной для всех непричастности органов советского правительства к этому похищению»{143}.

Несомненный интерес представляет подготовленный советским полпредством в Париже дневник событий во Франции с января по апрель 1930 года. Дневник начинается с 17 января, со статьи в «Матен», требовавшей на основании «разоблачений» Беседовского (бывшего советского дипломата, бежавшего, как уже указывалось ранее, в октябре 1929 года из полпредства в Париже и ставшего невозвращенцем) высылки из Парижа советника полпредства СССР Аренса. 26 января произошло исчезновение Кутепова, вслед за которым — 27 и 28 января — началась антисоветская кампания против СССР и советского полпредства в связи с этим событием. 28 января состоялся протест Аренса Бертелло по поводу кампании прессы. 29–30 января антисоветская травля прессы усиливается, отмечалось в дневнике советского полпредства. 31 января состоялся протест полпреда Довгалевского Бертелло против кампании и призывов газет к налету на полпредство. 1–2 февраля антисоветская кампания велась уже всей правой и значительной частью умеренной прессы. Газета «Либертэ» выступила со статьей, призывающей парижского обывателя самолично взяться за разгром «большевистского вертепа». В дневнике полпредства указывалось далее, что произошел инцидент с вновь назначенным вторым секретарем полпредства т. Мещеряковым, который был задержан полицией, и высылкой руководителя Союза Возвращения т. Блохи. В это время прошли обыски у многих советских граждан.

3 февраля Довгалевский посетил премьера Тардье и вручил ему протест советского правительства по поводу бесчинств французской и белогвардейской печати и проектов миллеровцев напасть на полпредство. На следующий день французское информационное агентство «Гавас» опубликовало коммюнике о содержании беседы Довгалевского и Тардье, в котором указывалось, что последний самым решительным образом отвел попытку Советов заставить французское правительство прекратить кампанию прессы против СССР. В результате этого коммюнике, по утверждению советских дипломатов, вспыхнули новые ожесточенные выступления прессы против СССР и полпредства. 5 февраля «Гавас» отказался принять и опубликовать сообщение ТАСС об истинном содержании беседы Довгалевского и Тардье. 11 февраля состоялся антисоветский митинг, организованный газетой «Либертэ», после которого группы белогвардейцев пытались демонстрировать против полпредства СССР.

21 февраля произошло падение правительства Тардье, и формирование нового правительства было поручено лидеру радикалов-социалистов Шотану, но 25 февраля его правительство пало, и оно вновь формируется Тардье. В марте состоялось свидание Довгалевского с министром иностранных дел Брианом и Бертелло. Разговор с Брианом касался дела Кутепова и мельком перспективы франко-советских отношений{144}. Газета «Возрождение», информируя об этой встрече в МИД Франции, сообщала о заявлении Бриана, что если факт похищения Кутепова на французской территории советскими агентами подтвердится, то французское правительство примет в отношении СССР меры, соответствующие международному праву, включая возможность разрыва дипломатических отношений{145}.

Тем временем со своей версией причин похищения Кутепова выступил во Франции уже упомянутый ранее бывший советник советского полпредства во Франции Г.З. Беседовский. В феврале генерал, по его сведениям, должен был получить большую сумму денег и намеревался с их помощью повести решительную борьбу с большевиками. И последние об этом знали. Банк в японской Иокогаме должен был передать эти деньги лицу, правоуполномоченному судом Подтягину, а тот обещал передать их Кутепову. Не важно то, были ли переданы деньги или предназначались к передаче, полагал Беседовский. Главное, что большевики были убеждены в том, что эти деньги будут переданы{146}. И поэтому они поспешили с похищением председателя РОВСа. Автор настоящей книги уже касался данного сюжета в начале этой главы, и это действительно был серьезный повод и вместе с тем причина для того, чтобы чекисты осуществили это покушение.

Руководитель группы «Крестьянская Россия» С.С. Маслов, прибывший в Белград из Праги, сделал заявление печати о похищении Кутепова. Он утверждал, что это сделано по приказу советской власти, и председатель РОВСа после похищения перевезен в Москву. Он имел многочисленных сторонников среди офицеров Красной Армии, указывал Маслов, и большевики хотят заставить его выдать их. Но Кутепов скорее покончит с собой, чем даст такие показания, полагал Маслов.

Полиция и следственные органы проверяли различные версии и показания, пытаясь выйти на след исчезнувшего председателя РОВСа. Во французских газетах, активно обсуждавших тему его похищения, мелькают термины «парижский», «нормандский», «трувилльский» и другие «следы» генерала Кутепова. Велись его поиски в Париже и в окрестностях, затем была тщательно проверена марсельская версия, потом, по новым показаниям, был прочесан Медонский лес, и наконец в качестве основной была принята нормандская версия.

Французская полиция судорожно металась, то утверждая, что генерал Кутепов все еще находится во Франции и даже в Париже, то ища «берлинский след» доставки генерала Кутепова в Москву, то пытаясь найти его на французской территории — в каменоломнях долины Луары, где трудилось полторы тысячи русских эмигрантов, и в других местах, на которые она получала указания. Не обходилось без курьезов. Сотни журналистов съехались, например, в местечко Шаторенар, где хозяин местной харчевни якобы видел две машины, по описанию похожие на те, на которых похитили генерала Кутепова. Но вскоре выяснилось, что владелец харчевни придумал все это, чтобы сделать себе рекламу и доход своему предприятию. Бедный француз вынужден был скрываться от разъяренных журналистов у соседей. В полицию и редакции газет являлось в это время немало лиц, излагавших свои версии событий и дававших сведения и указания, которые не подтверждались при последующих тщательных проверках.

Среди этих субъектов было немало лиц, жаждавших саморекламы, охотников до сенсаций, подосланных чекистами и, наконец, просто не вполне нормальных людей. Газеты сообщали, например, о суде над «чекистом» Леонидом Селезневым. Он явился в начале февраля в газету «Возрождение», требуя 100 тысяч франков за сведения о нахождении генерала Кутепова. Этот человек называл себя чекистом и, чтобы внушить к себе доверие, предъявил два паспорта (один испанский, а другой немецкий), хвастаясь, что его уже два раза высылали из Франции, где его занятием было «подкупать полицию». Он утверждал при встрече в редакции, что председатель РОВСа жив, добавляя: «Нам совершенно незачем убивать белых генералов, хотя это было бы предельно просто, важнее было похитить Кутепова, чтобы подавить русскую эмиграцию». Селезнев не был уверен, где точно в данный момент содержится Кутепов, но был убежден, что он находится в Марселе, либо на вилле агента ГПУ Животовского, либо в одном из домов бульвара Прадо, принадлежащем так называемым советским торговым чиновникам. Главным организатором похищения заявитель называл чекиста Чекина, который сам находился в Марселе, а его любовница, известная актриса Р., жила в Париже.

Руководство газеты «Возрождение», впечатленное услышанным рассказом, но не убежденное, вместе с тем, в его правдивости, вызвало полицию. Ей Селезнев весьма неохотно повторил свой рассказ. Началось тщательное расследование. Полиция прочесала Марсель, но напрасно. Следы Кутепова там не были найдены. Последующее расследование привело французских специалистов к выводу, что Селезнев являлся «агентом ГПУ», год назад уже высланным из Франции и нелегально вернувшимся вновь. Следствие доказало несостоятельность его сведений и наличие элементарного вымогательства. Кроме того, Селезнева обвинили в том, что он действовал по приказу ГПУ, чтобы запутать следствие и сбить его с истинного следа. За это он был заключен под стражу и судим 12-й камерой Парижского исправительного суда{147}.

Постепенно внимание журналистов, полиции и следствия во все большей мере притягивал к себе так называемый «нормандский след» генерала Кутепова. И именно об этом появляется немало публикаций сначала на страницах периодической печати, а затем и в специальных изданиях и книгах. Во-первых, именно в Нормандию вели свидетельские показания о следовании автомобиля (автомобилей) похитителей. Во-вторых, 22 февраля в редакцию газеты «Матен» приходит анонимное письмо, написанное на русском языке и адресованное директору полиции Перрье. Оно начиналось так: «Считаю своим долгом описать вам все, что мы с моим другом видели в воскресенье, 26 января 1930 года, примерно между 4 и 5 часами вечера. До того как начать мой рассказ, должна вас предупредить, что не назову своего имени. На самом деле я замужем и ужасно боюсь своего мужа, а также я бы не хотела, чтобы мое имя было известно ГПУ…».

Далее в письме описывалось перемещение мужчины или его трупа из автомобиля на корабль. Эти сведения чрезвычайно заинтересовали полицию и следствие, и они попытались найти автора письма. Это удалось сделать после более чем месячных поисков, и в конце марта Фо-Па-Биде удалось допросить женщину — автора анонимного письма и ее «друга». Их рассказы совпадали. Они прогуливались вдвоем в нескольких километрах от Кабура по тропинке вдоль моря. По параллельно идущей дороге мимо них проехал большой автомобиль, а за ним автомобиль поменьше, красного цвета. Обе машины остановились около берега моря. «Мужчина высокого роста, похожий на военного, выходит из первой машины, потом второй, постарше; в конце концов появляется полицейский в накидке и кепи, — говорилось в показаниях. — Из машины они достают что-то похожее на большой пакет. Пассажиры второго автомобиля — коренастый молодой человек с грязным лицом и молодая брюнетка в бежевом пальто — подходят помочь». Свидетели замечают в этот момент, что пакет — это на самом деле «тело мужчины, одетого в темный костюм, вся верхняя часть которого, включая голову, завернута в шаль или в одеяло коричневого цвета». Свидетельница уточняла, что хотела подойти, но, услышав русскую речь, испугалась и отказалась от своего намерения.

Оба автомобиля уезжают. Оставшиеся люди спускают свой пакет к самому морю и погружают его в моторную лодку, спрятанную в маленькой бухточке, куда и садятся сами. «Я не заметила, куда делись женщина и полицейский, — уточняла анонимная корреспондентка, — так как и мое внимание, и внимание моего друга были прикованы к перевозке тела»{148}.[10] Лодка направилась в открытое море, а вдали вырисовывался силуэт парохода, к которому она спешила. Французская полиция и следственные органы будут в дальнейшем прилагать максимум усилий, чтобы понять, что это было за судно. Заметим, между тем, что 26 марта газета «Возрождение», внимательно отслеживавшая каждый шаг следствия и все новости, связанные с исчезновением генерала Кутепова, информировала своих читателей, что сцену его перевозки на судно видели несколько человек, и четверо из них уже дали показания.

В одном из них уточнялось, что на моторной лодке к неизвестному кораблю уплыли трое похитителей и женщина в бежевом пальто, которые увезли с собой жертву. Два водителя автомобилей и лжеполицейский отправились обратно. В отношении последнего указывалось, что его рост 1 м 80 см, и он якобы жил в Париже или в предместье французской столицы у приятеля. Уезжая, он переоделся в пальто и шапку серого цвета{149}.

Большинство исследователей, независимо занимавшихся делом похищения генерала Кутепова, также полагали, что его вывезли на нормандское побережье Франции, а затем доставили на советское судно. В связи с этим уже в феврале в зарубежной печати публикуются заметки под названием «Неизвестные корабли». Особое внимание уделялось советским судам, покинувшим Францию или проходившим мимо ее побережья в конце января 1930 года. 7 февраля газета «Возрождение» опубликовала заметку о том, что вечером 26 января из Шербура вышло советское нефтеналивное судно, взявшее курс на Черное море. 25 февраля 1930 года указанная газета поместила материал под названием «Куда ушел “Спартак” из Гавра?», информируя читателей, что вечером 26 января, с приливом, это советское судно покинуло поименованный порт. Эмигрантское издание «Иллюстрированная Россия» в статье, помещенной 22 февраля, утверждало, что «Спартак» прибыл из Гавра в Антверпен и 29 января покинул его, видимо, направляясь в Ленинград. В последующие недели в газетах появляется немало сообщениях о свидетелях, видевших неизвестный пароход недалеко от нормандского побережья, а также моторную лодку, направлявшуюся к пароходу{150}.[11]

Французская полиция упорно расследовала, что это был за корабль. В конце концов она пришла, по утверждению М. Грей (Деникиной), работавшей спустя годы с полицейскими архивными материалами расследования, что это был пароход «Спартак». Он вышел из Гавра 25 января (а не 26-го, как утверждала газета «Возрождение»), а в Анвер (Антверпен) прибыл только 27 января, и у него было достаточно времени, чтобы забрать предназначенный для него груз в море у Кабура. Но когда эти сведения дошли до французской полиции, «Спартак» уже давным-давно причалил в порту Ленинграда{151}. Впрочем, в другом источнике указывалось, что «как позже стало известно полиции, “Спартак” плыл не через Средиземное море и не через Балтийское, а направлялся к Архангельску, где никакой контроль не был возможен»{152}. Вероятность северного маршрута доставки Кутепова в СССР обосновывал и автор заметки под названием «В какой русский порт его доставили?», опубликованной газетой «Возрождение» 21 февраля 1930 года. Автор размышлял о том, что северная часть Балтийского моря покрыта льдом, везти же пленника через Черное море, проходя через проливы Босфор и Дарданеллы, сложно и рискованно. В таком случае, когда Балтика или Черное море исключаются, остается, может быть, незамерзающий Мурманск, размышлял автор. К тому же на этом пути не надо было заходить ни в какие порты.

К версии, связанной со «Спартаком» и маршрутом его следования, автор еще вернется в дальнейшем. Здесь же заметим лишь, что единодушия в суждениях полиции и следственных органов не было, и руководивший следствием комиссар Фо-Па-Биде утверждал, что характеристики «Спартака» не совпадают с описанием таинственного судна, которое многие моряки видели в море у Кабура. Помимо «Спартака» следствие вело изучение и других советских пароходов водоизмещением около тысячи тонн, находившихся во время похищения во французских территориальных водах или рядом с ними («Днестр», «Днепр» и др.). Но все они не подходили под описание свидетелей, не сходились их внешний вид и даты выхода из французских и английских портов. В связи с этим высказывалось предположение, что чекистами мог быть использован и несоветский пароход, судно, следовавшее под другим флагом{153}. В рукописной записке, представлявшей собой краткое изложение предположений (стр. 474 досье из префектуры полиции), комиссар Фо-Па-Биде отметил, например: «Корабль: Судно снабжения из эскадры “Герцен”»{154}.

По сведениям берлинской эмигрантской газеты «Руль», ссылавшейся на осведомленный источник, в марте 1930 года Кутепов был жив и находился в Суздале. Изложенная этим органом печати версия состояла в том, что генерал был подобран около нормандского берега в бесчувственном состоянии вышедшим из Гавра пароходом «Спартак». Это судно пришло в Антверпен с десятичасовым опозданием, и его капитан ничем не объяснил это портовым властям, не входил в сношения с ними, и вскоре пароход ушел из Антверпена в Ленинград. Оттуда Кутепов, по утверждению газеты, был доставлен в Москву и помещен в тюрьму. Затем на носилках и под охраной отряда чекистов его поместили для перевозки в Суздаль в герметически закрытый вагон, подцепленный к пассажирскому поезду. Там генерал был размещен в одном из монастырей, возможно в Спасо-Ефимьевском, где до революции содержались административные заключенные, совершившие преступления против веры{155}. Но сотрудник газеты «Возрождение», опытный юрист и политик Н.Н. Чебышев, с осторожностью отнесся к этой высказанной версии{156}.

Парижская газета «Последние Новости» информировала своих читателей 10 марта, что немецкий журналист Дюсберг, корреспондент «Эвр», приступил к розыску берлинского представителя ГПУ, чтобы разобраться с историей похищения генерала Кутепова. Но все было тщетно, ему сообщили, что в Берлине нет такового. Тогда он отправил телеграмму с запросом председателю ОГПУ Менжинскому. Но ответа из Москвы, судя по всему, не последовало.

10 марта 1930 года начальник III отдела РОВСа и первый заместитель председателя этого Союза генерал Ф.Ф. Абрамов направил циркуляр начальникам подведомственных отделов и воинских частей. В нем указывалось на следующие цели похищения генерала Кутепова: стремление устранить наиболее опасного врага советской власти; внести раскол в ряды РОВСа по вопросу последующего руководства; демобилизовать организацию распространением тяжелых слухов об измене генерала, его бегстве к большевикам, и в том числе с общественными деньгами, или о его похищении одной из эмигрантских организаций и т.п.; спровоцировать эмигрантов на незаконные действия против представителей и агентов СССР за границей, с тем, чтобы подобные действия привели к возмущению западного общественного мнения против эмигрантов{157}.

15 марта газета «Возрождение» ознакомила читателей с информацией своего корреспондента с польской границы. Тот ссылался на сведения, полученные от инженеров-иностранцев, работавших в Москве и Харькове, о том, что после похищения Кутепова из СССР в Европу было командировано более двухсот агентов ГПУ с целью замести следы и препятствовать его розыску в разных европейских странах.

Во время визита председателя Русского Обще-Воинского Союза генерала Е.К. Миллера в апреле 1930 года в Белград ему неоднократно задавали вопросы о похищении и судьбе генерала Кутепова. Миллер убежденно отвечал: «Генерала Кутепова отвезли большевики в Советскую Россию… Я думаю, что генерал Кутепов еще не убит». Объясняя свое мнение, он говорил, что если бы советская власть просто хотела его убить, ей ничего не стоило бы сделать это из-за угла, без лишних затрат. Здесь же подготовка, утверждал Миллер, шла все лето. На нормандском берегу, где его погрузили на пароход, советские агенты заранее взяли в аренду дачу и держали здесь своих людей, а один из них, представившись бароном, чтобы отвлечь подозрения, даже просил руки дочери владельца соседней дачи. Генерал Кутепов был нужен им живым, поэтому они и рисковали. Объясняя цели похищения Кутепова, генерал Миллер отмечал следующее: 1) «снести голову главе организации»; 2) вызвать эмиграцию на выступления, покушения и другие беспорядки за границей и тем самым поколебать кредит доверия к ней; 3) «испортить работу всей эмиграции». На вопросы, где находится Кутепов и что с ним, генерал Миллер отвечал, что его, вероятно, держат в тюрьме, и продолжал: «Я не имею сведений о том, перемещен ли он из Москвы в Суздаль, во всяком случае, это не имеет значения. Большевики будут добиваться от него сведений об антибольшевистской работе и связях с Советской Россией».

Ссылаясь на данные расследования, проводимого французской полицией[12], генерал Миллер указывал, что она проследила путь, которым двигались автомобили с плененным Кутеповым до побережья Нормандии, где он был погружен на пароход, и сейчас вдет проверка всех судов, уходивших и приходивших во Францию в то время. По сведениям из авторитетного французского источника, которые не опровергнуты, продолжал Миллер, генерал Кутепов находится в тюрьме. Миллер отметил существование версии, что генерала взяли живым, но убили в пути. Но он полагал, что это нелогично, ибо у него не могли вырвать признание даже пытками. Если при нем даже и нашли какие-то заметки, блокнот, то все это требовало проверки, а для этого Кутепов нужен чекистам живым долгое время. Говоря о способах воздействия на Кутепова, генерал Миллер заметил, что чекисты будут действовать не только пыткой, тем более, что он — сильный человек. Есть другой способ — путь гипноза{158}. Вольно или невольно, размышляя о судьбе Кутепова, оказавшегося в руках врага, генерал Миллер как бы предугадывал то, что ему самому придется пережить, будучи захваченным сотрудниками советских спецслужб, семь с лишним лет спустя.

В начале мая начальник I отдела РОВСа генерал Шатилов дал интервью, касающееся русской помощи в деле розыска генерала Кутепова. Он указал, что с первых дней после его похищения был организован сбор средств, а также оказывалось содействие посредством предоставления следственных показаний и других данных.

Шел месяц за месяцем, и надеяться на благоприятный исход расследования было все труднее. В июне 1930-года газета «Либертэ» опубликовала сообщение, что следствие по делу генерала Кутепова прекращено. В связи с этим 19 июня редактор журнала «Часовой» В.В. Орехов вместе с сотрудником этого издания С.К. Терещенко посетили комиссара Фо-Па-Биде, который заверил их, что следствие по делу Кутепова не прекращено, а ведется с прежней неослабной энергией, ибо это в интересах правосудия и французского правительства. Он попросил передать это русским офицерам-эмигрантам, прося, в свою очередь, предостеречь их от необдуманных действий, ибо нарушение порядка и законности приведет к соответствующим санкциям. Фо-Па-Биде потребовал также прекращения публикации «вызывающих по отношению к Франции статей», заверив, что русская эмиграция может быть спокойна. Французское правительство доведет дело до конца{159}.

24 июня газета «Возрождение» опубликовала беседу с председателем РОВСа генералом Миллером. В связи с призывом французского журналиста из «Либертэ», что русские офицеры должны сами постоять за себя, он заявил, что верит во французское правосудие и верит правительству Франции. На вопрос, жив ли Кутепов, Миллер ответил уклончиво, что опубликованные во французской печати в марте материалы говорили о том, что он жив и находится в Лубянской тюрьме. Он добавил, что есть основания полагать, что и сегодня Кутепов жив.

В июльском информационном бюллетене РОВСа за 1930 год с пометкой «Не для печати» содержалась информация о текущей работе по выяснению виновников похищения генерала Кутепова. При этом были поставлены три главных вопросы и давались краткие ответы на них. Первый из них звучал так: «Кто привел генерала Кутепова к засаде на улице Удино?» Ответ на этот вопрос был весьма пессимистичным: «Нет новых сведений». В отношении двух других поставленных вопросов («Кто именно участвовал в приготовлении и выполнении похищения?» и «На каком пароходе увезли Кутепова?») сообщалось, что появилось много новых фактов{160}.

Собственное расследование похищения генерала Кутепова вел, начиная с первых месяцев 1930 года и до второй половины 30-х годов, известный разоблачитель провокаторов журналист В.Л. Бурцев. Его разоблачения, и в том числе сделанные летом 1930 года, носили сенсационный характер и вызывали активную дискуссию. К материалам этого расследования автор специально обратится в этой главе в дальнейшем.

Французские органы розыска и следствия тем временем внимательнейшим образом изучали людей из окружения генерала Кутепова, а также тех, кто поддерживал с ним деловые связи. Они, не без серьезных на то оснований, полагали, что именно среди этих людей могли быть предатели, связанные с советскими спецслужбами, которые и содействовали похищению председателя РОВСа. Добавим в связи с этим, что в попадавших в руки следствия и органов сыска материалах высказывалось немало подозрений и предположений о таких людях. Среди них были даже генералы: Б.А. Штейфон, П.П. Дьяконов и др. Но если последний действительно был давним агентом советских спецслужб, то в отношении первого это было весьма сомнительно. О Дьяконове более обстоятельно пойдет речь в следующей главе. Здесь же заметим лишь, что в его адрес первоначально выдвигалось даже обвинение, что он был тем лицом, которое привело Кутепова на встречу с чекистами. Но вскоре это обвинение отпало, так как выяснилось, что Дьяконов в это время находился в Берлине.

Что касается Штейфона, то в документах досье Кутепова, собранных полицией, указывалось, например, что уже в 1918 году его официально обвиняли в связях с большевиками. Затем в 1922–1923 годах он обвинялся в том же в Сербии и Болгарии. Отмечалось также, что впоследствии он был уволен из РОВСа. В 1929 году, обеспеченный поддержкой со стороны Румынии, он нелегально побывал в России для того, чтобы проверить деятельность антибольшевистских организаций. Но условия его поездки породили явные подозрения. Штейфон неоднократно встречался с генералом Кутеповым, в том числе незадолго до похищения, а также в день исчезновения последнего{161}.

Заметим, что сам Штейфон писал 27 января в Бухарест генералу А.В. Геруа: «Вчера неожиданно при невыясненных обстоятельствах исчез А.П. Кутепов. Он пошел утром в церковь, никуда не предполагал заходить, никому не назначал свидания и условился с женой, что после обеда в час дня он со всей семьей отправится за город»{162}.

В полицейском досье по делу Кутепова присутствует письмо из Берлина от 21 июня 1931 года, написанное на французском языке и адресованное директору газеты «Матен». Автор письма был убежденным германофобом и высказывал резкие и, казалось бы, невероятные обвинения в адрес русских эмигрантов с немецкими фамилиями. В частности, в письме говорилось: «Генерал Штейфон, по происхождению немец, который всегда находился рядом с генералом Кутеповым в Париже, был ранее обвинен в 1917 году русским депутатом Пуришкевичем в связи с немецким командованием и как предатель российской армии. Проведите обыск у генерала Штейфона, и вы найдете убийц генерала Кутепова. Генерал Кутепов был убит агентами генерала фон Штейфона, который связан с большевиками и немецкими националистами»{163}.

Вместе с тем, несмотря на высказывавшиеся подозрения и обвинения в адрес этого генерала, ни французское, ни русское следствие не произвело тщательных допросов Штейфона и не доказало его вину. К личности этого генерала автор еще неоднократно будет возвращаться в дальнейшем в этой книге.

Под подозрение в ходе расследования попал даже ближайший помощник Кутепова полковник А. А. Зайцов. В связи с их деятельностью «по связи с Россией» самое пристальное внимание следственных органов привлекали и их партнеры из антибольшевистских организаций, действовавших в СССР. О бывших полковниках Попове и де Роберти и их берлинской встрече с председателем РОВСа специально и подробно пойдет речь в следующей главе. Здесь же упомянем лишь о том, что под подозрение следствия попал бывший сослуживец Кутепова по Преображенскому полку и участник операций «Трест» и «Д–7», проводимых КРО ОГПУ, Д.Д. Зуев. Указывалось, что последний в 1929 году приезжал в Париж для личной встречи с Кутеповым как один из руководителей легендированной чекистами «Военной организации» бывших офицеров-монархистов в Ленинграде. В одном из документов французского следствия указывалось, что люди из близкого окружения Кутепова настаивают на том, что главную роль в похищении председателя РОВСа сыграл именно полковник Зуев. Отмечалось также, что в январе 1930 года некая дама должна была передать генералу от того же полковника Зуева некоторые важные документы, и, по некоторым свидетельствам, передача их должна была состояться именно 26 января. Но кто эта дама и что ее объединяло с Кутеповым и Зуевым — оставалось вопросом{164}.

Предметом интереса французской полиции становится и фигура Н. Крошко, эмигранта и агента ОГПУ, который активно работал в 20-е годы, в частности, против БРП и видного антибольшевика и сотрудника генерала Кутепова В.Г. Орлова. О нем и его деятельности подробно шла речь в первой книге этого издания, посвященной 20-м годам. Один из документов, попавший в досье по делу Кутепова и датированный 20 ноября 1930 года, называется «Николай Крошко. Он же Андрей Чеперехин». «Крошко Николай, работающий на ГПУ под псевдонимом Чеперехин Андрей, будучи в Берлине получал по почте секретные документы, принадлежащие организации Кутепова и выкраденные у генерала кем-то из его окружения», — указывалось в частности в этом документе. Отмечалось, что Крошко часто приезжал навестить Кутепова в Париж, «доставляя ему ложные рапорты, полученные в результате так называемых поездок в СССР». «Можно предположить, — указывалось далее в этом документе, — что Крошко мог воспользоваться доверием, полученным у генерала, чтобы заманить его на встречу, послужившую причиной похищения». Перечислялись приметы Крошко: «очень высокого роста, волосы светлые, очень крепкого телосложения, лицо вытянутое, тщательно выбритое»{165}. Но попытки напасть на след Н.Н. Крошко, агента А/103, не имели успеха. Он еще осенью 1928 года покинул Германию и отбыт в СССР.

Французская полиция и следствие пытались действовать не только по главным направлениям, напрямую связанным с поисками генерала Кутепова, но и по иным траекториям. Одной из них становится, например, поиск женщины «в бежевом пальто», которая в течение нескольких воскресений накануне похищения Кутепова приходила на перекресток улиц Удино и Русселе и разговаривала здесь с «высоким, молодым и краснолицым полицейским», поиски которого, напомним, также активно велись в это время. По описанию жителей квартала, видевших эту женщину, это была брюнетка, носившая на голове берет и «похожая на служанку». Ее считали пособницей или непосредственной участницей похищения генерала Кутепова.

По доносу была сначала арестована некая Людмила Чобан-Победоносцева. Она действительно имела в своем гардеробе бежевое пальто, хотя и клялась, что носит его только весной. Подозрения в ее адрес подкреплялись тем обстоятельством, что она вместе с мужем — водителем такси принадлежала к ассоциации русских эмигрантов, желающих вернуться в СССР. Кроме того, эта пара вела образ жизни, не соответствующий известным средствам. Но к великому изумлению и возмущению антисоветски настроенных русских эмигрантов, уверенных в виновности Чобан-Победоносцевой, она была освобождена полицией за недостатком улик.

Под подозрением полиции находился в это время и еще целый ряд женщин. Среди них была, например, француженка, жена русского водителя — Ноэлль Рубо. В анонимном письме, касавшемся ее и датированном 25 марта, указывалось, что она носила бежевое пальто и собиралась ехать в Нормандию в конце января. В другом письме, поступившем в полицию, «дамой в бежевом пальто» называлась госпожа Хиршфельт, подруга или кузина госпожи Волович (Янович){166}. Так или иначе, но поиски женщины «в бежевом пальто», которые велись несколько месяцев, не дали результатов.

В сентябре 1930 года была задержана и арестована женщина, с которой следствие связывало серьезные надежды в раскрытии похищения генерала Кутепова. Дело касалось бывшей официантки русского ресторана в Париже, которая после изрядной порции выпитого однажды сказала, согласно некоторым источникам, следующее: «Совершенно случайно получилось так, что мы не смогли доставить Кутепова живым в Россию. Мы ему дали слишком большую дозу хлороформа, и он умер у меня на руках (именно так) на бельгийской границе». Официантку именовали Клер Ашим. Ей было около 28 лет. Рост — 1,6 м, полненькая, с черными глазами, часто носит баскский берет.

Инспектора полиции потратили с десяток дней на ее поиски. Эту женщину звали Светлана Калмыкова или Клер Саагян, но ее настоящее имя было Клавдия Жилкина. Комиссар Фо-Па-Биде допросил ее 17 сентября. Она заявила на допросе, что ее отца расстреляли белые в Нижнем Новгороде, и чтобы отмстить, она поступила на службу ГПУ (тогда еще ВЧК) в самом начале Гражданской войны. Находилась на Кавказе, и ее особой задачей был поиск сведений о белых войсках. Допрашиваемая заявила также, что четыре года назад она вернулась на службу в ГПУ и во Франции занималась в основном слежкой за белыми русскими эмигрантами. Вместе с тем она утверждала, что никогда не произносила слов, которые ей приписывают, касающихся генерала Кутепова, и никогда не говорила, что принимала какое-либо участие в этом деле.

К. Жилкина была арестована после допроса сначала по обвинению в «незаконном использовании паспорта и сертификата», а так как она предлагала инспекторам, которые вели ее, предварительно, в отделение полиции в Моне, 1200 франков, находящихся в ее сумке, чтобы ее отпустили, то ей было предъявлено еще одно обвинение: «Попытка подкупа должностных лиц и попытка бегства».

В рапорте, составленном в отделении полиции в Монне, причина задержания Жилкиной звучит уже как «шпионаж». В этом документе указывалось, что она вырвала решетку, установленную в двери камеры, и таким образом получила доступ к перекладине, где могла совершить самоубийство. Поэтому она была переведена в другую камеру, а в дальнейшем в тюрьму предварительного заключения при префектуре. В рукописной записке, резюмирующей предположения комиссара Фо-Па-Биде, указывается имя Клавдии Жилкиной, а также еще одной женщины, которая не фигурирует ни в одной другом документе досье: «мадам Волкова, муж которой живет на улице Франсуа Мирона и служит в ГПУ»{167}. Более об этой женщине, так же как и о последующей судьбе К. Жилкиной, ничего не известно. Очевидно, однако, что, если бы им смогли предъявить и доказать обвинения в участии в похищении генерала Кутепова, то они стали бы в этом деле звездами первой величины, но этого не произошло.

Вообще же, тезис «ищите женщину» был активно взят на вооружение французским следствием по делу генерала Кутепова. В результате был выявлен целый ряд женщин, с которыми он якобы находился в близких отношениях. В их числе были, например, Ю. Попова и мадам Токарева, находившаяся замужем за офицером Преображенского полка, ресторан которых часто посещал генерал Кутепов. Тот факт, что вскоре после его похищения они полностью выкупили этот ресторан у князя Юсупова, став единоличными его владельцами, также вызывал вопросы у следствия{168}.

10 октября 1930 года в помещении РОВСа под председательством его руководителя генерала Миллера состоялось заседание комитета общественных деятелей и представителей военных организаций, ведавших сбором пожертвований на расходы для частного расследования дела о похищении генерала Кутепова. Был представлен подробный доклад о результатах работы образованных по инициативе РОВСа следственной и розыскной частей. Розыскная часть занималась обследованием кругов, на которые могли падать подозрения в причастности к злодеянию, и путей, по которым могли увезти Кутепова после похищения. Следственная часть опросила в качестве свидетелей большое число лиц — как бывших сотрудников Кутепова, так и лиц, не находившихся с ним в служебных отношениях. Все это осуществлялось как частное расследование в условиях сложного эмигрантского положения. Лица, занимающиеся этим делом, не имели необходимых прав, были лишены возможностей заниматься осмотрами, обысками, задержаниями и пр. Все полученные результаты передавались, по мере их обработки, французским следственным властям для закрепления в официальном порядке. В докладе указывалось, что полученные результаты свидетельствовали об ответственности СССР за покушение на Кутепова и всемерном использовании возможностей полпредства в Париже, где и укрывались преступники, пользуясь экстерриториальностью и дипломатической неприкосновенностью.

Версия, которая в итоге была официально принята в конце 1930 года префектурой полиции в отношении расследования дела генерала Кутепова, звучала следующим образом. Похищенный на углу улиц Удино и Русселе агентами ГПУ генерал Кутепов, усыпленный хлороформом, был увезен в сером лимузине (который так и не был найден) по проспекту Турвилль, мосту Альма, через ворота Сен-Клу, затем по Пон-ль-Эвек и Боннвиль-сюр-Тук до пригорода Кабура, где он был тайно погружен сначала на борт моторной лодки, а затем на корабль, крейсирующий недалеко от берега{169}.

Но эта официальная версия устраивала далеко не всех. Как среди журналистов, исследователей, так и сотрудников органов полиции и следствия были те, кто считал, что «нормандская версия» могла быть заранее спланированной и предназначалась для того, чтобы запутать и сбить со следа.

Собственное расследование похищения генерала Кутепова пытались вести и русские эмигранты. Инициатором этого выступило руководство Русского Обще-Воинского Союза, неожиданно и трагически потерявшее своего председателя. Как уже упоминалось, был создан специальный комитет по сбору средств на розыск Кутепова и для раскрытия совершенного преступления, председателем которого стал новый председатель РОВСа генерал Миллер.

Спустя несколько дней после похищения Кутепова руководство РОВСа пригласило для осуществления следственных действий среди русских граждан во Франции и помощи французскому следствию авторитетного юриста, в прошлом прокурора Судебной Палаты В.Д. Жижина. Об этом, а также о задачах и функциях, возлагаемых на него, свидетельствуют и рассказывают материалы переписки руководящих деятелей РОВСа. 1 февраля генерал П.Н. Шатилов писал, например, из Парижа в Софию начальнику III отдела РОВСа генералу Ф.Ф. Абрамову, что для оказания помощи следствию и работы в русском и большевистском направлении приглашен известный юрист В.Д. Жижин. К его компетенции относилась работа по систематизации поступающих сведений, сношению со следственными властями и по принятию мер дополнительного наблюдения и проверки поступающих сведений. Главной целью являлось доказать вину большевиков.

Заметим, что в этом же письме Шатилов характеризовал развернувшийся сбор средств для работы по розыску Кутепова и выдаче вознаграждений. Деньги поступают в значительном количестве, писал он. «Одно лицо уполномочило меня передать Миллеру, что оно располагает в Париже 200 тыс. франков, — добавлял Шатилов, — и передаст в его распоряжение, если потребуется сейчас, чтобы депонировать эту сумму для выдачи вознаграждения». Сам генерал Миллер писал о привлечении к следственным действиям бывшего прокурора Палаты Жижина, который сотрудничает с РОВСом, 2 февраля в Берлин генералу фон Лампе. Председатель РОВСа уточнял, что его задачей будет обработка всех материалов русских, в том числе допросов и пр.{170}.

Для осуществления следственных действий руководством РОВСа была предпринята попытка привлечь к этой работе опытных офицеров жандармерии. Создаваемая из них своего рода «следственная комиссия» должна была собирать и предоставлять сведения, помогающие французскому следствию и направленные на тесное сотрудничество с французской полицией. Но эта инициатива была воспринята частью эмигрантской прессы весьма критически. Она требовала формирования «компетентной комиссии», состоящей из юристов высокого класса и русских политиков, «которые единственные могли выпутаться из клубка нитей, образованного тайной организацией Кутепова, Трестом, “белыми предателями” и антибольшевистскими тайными группировками внутри СССР». Но генерал Миллер якобы не хотел об этом и слышать.

В итоге, по мнению М. Грей (Деникиной), опиравшейся в своих выводах на материалы французского расследования, «его (Миллера. — В.Г.) “следственная комиссия” во главе с генералом Заварзиным не смогла найти никакого серьезного доказательства и впустую потратила деньги, которые РОВС выделил ей». В докладе Фо-Па-Биде от 2 июня 1931 года о сотрудничестве «русской комиссии» и французской полиции в деле расследования похищения генерала Кутепова, в частности, указывалось: «Для проведения следствия генерал Заварзин привлек некоторых известных сотрудников Дирекции, которые вызывали подозрения. Естественно, следователи начали работать с установления заработной платы в размере от тысячи до двух тысяч франков… Больше года деятельность генерала Заварзина заключалась в передаче Дирекции сведений, которые чаще всего не представляли интереса, не поддавались контролю или были фантастическими… Через несколько недель комиссия генерала Заварзина прекратила свою деятельность из-за нехватки средств»{171}.

Забегая вперед, заметим, что действия Жижина и его помощников также оказались малорезультативными. Они, в частности, пытались выйти в своих расследованиях за пределы Франции для того, чтобы понять, как действовали советские секретные службы в Европе и на кого из эмигрантов, и в первую очередь бывших офицеров, опирались. Приведем в качестве примера запрос, сделанный Жижиным на имя генерала Миллера, 27 октября 1930 года. Он запрашивал из Болгарии от начальника канцелярии генерала Абрамова полковника Фосса (последний в действительности был капитаном) всю переписку о лейтенанте флота Колтыпине-Любском и его деятельности в 1921–1923 годах, а также об Анисимове, якобы находившихся на службе большевиков{172}. К итогам деятельности В.Д. Жижина автор еще вернется в дальнейшем в этой книге.

Во многом скандальный характер носили попытки расследования, предпринимаемые эмигрантом, бывшим офицером в чине капитана И.В. Завадским-Краснопольским, которого называли в эмиграции двойным или даже тройным агентом. Имелось в виду, что он не только тесно взаимодействовал с французами (с полицией и был агентом службы безопасности), но подозревался и в сотрудничестве с ОГПУ. Об этом человеке также еще пойдет речь в настоящей книге.

Расследованием похищения Кутепова занимался и сотрудник парижской газеты «Возрождение» Н.Н. Алексеев. Он тесно общался при этом с французской полицией, разведывательными и контрразведывательными службами этой страны. С начала 1930 года Алексеев вступил в сотрудничество в расследовании дела Кутепова с Б.Г. Бажановым, бывшим секретарем Сталина, в 1928 году бежавшим за границу и ставшим невозвращенцем. Они опубликовали несколько совместных статей и два выпуска материалов о похищении Кутепова большевиками. Но эти публикации и материалы расследований были встречены в эмиграции критически и с недоверием, а В.Л. Бурцев даже обвинял Алексеева в сотрудничестве с большевиками и в службе у них еще в период нахождения в Крыму во время Гражданской войны{173}.

Предметом особого разговора в дальнейшем станет расследование дела Кутепова самим Бурцевым. Забегая вперед, заметим лишь, что, расследуя похищение Кутепова, он вступит в жесткую полемику с новым председателем РОВСа генералом Миллером и будет, в известной мере, использован чекистами в рамках финальной стадии операции «Синдикат–4», прежде всего для вывода ее главных участников из-под удара.

Среди лиц, персонально ответственных за похищение генерала Кутепова, зарубежные, и в том числе эмигрантские, источники чаще всего называли советского полпреда в Париже В.С. Довгалевского. Уточним, что речь в данном случае шла о нем как о главном и официальном представителе той страны, которая совершила покушение на Кутепова. При этом зарубежные авторы не исключали, что он в действительности мог быть и не осведомлен об осуществлении этой акции сотрудниками советских спецслужб.

Особый интерес исследователей-современников вызывали персоналии чекистов, находившихся в первую очередь непосредственно в Париже во время похищения Кутепова, которые прямо или косвенно могли иметь отношение к этому покушению. В их числе в первую очередь назывались кадровые сотрудники ИНО ОГПУ супруги Яновичи. Зарубежная, и в первую очередь эмигрантская пресса, сообщала о них любопытные подробности. Указывалось, в частности, что настоящая фамилия Яновича по отцу — Волович. Он руководил отделом ГПУ в Константинополе под именем Владимира Виленского, а затем перебрался на аналогичную должность в советском полпредстве в Париже. Три года назад, когда Александра Янович выходила за него замуж, ее супруг взял фамилию жены.

Газета «Либертэ», расследовавшая похищение генерала Кутепова и выступившая с собственной версией происшедшего, утверждала, что организатором покушения был именно Янович, который, впрочем, после скандала, связанного с бегством сотрудника полпредства в Париже Беседовского, выехал из французской столицы в Берлин. Тем не менее именно он, по утверждению этой газеты (перепечатка из которой была помещена и в «Возрождении»), руководил операцией по похищению Кутепова. 23 января, за три дня до покушения, два эмиссара Яновича якобы специально прибыли с этой целью из Берлина в Париж{174}. 27 февраля в материале, опубликованном в газете «Возрождение», утверждалось, что Янович с женой не только непосредственно принимали участие в похищении Кутепова, но и следовали затем, после захвата генерала, во второй машине[13].

В докладе МИД Франции, направленном во 2-е бюро Генштаба, содержалась в частности следующая информация: «Янович Владимир, родился 14 декабря 1902 года в России, его жена Александра, родилась 15 октября 1904 года в России. В их деле находится секретная отметка от 6 октября 1929 года, в которой сказано: пользуется полным доверием Москвы. Основной представитель ЧК в Париже. По этому поводу обвинен в шпионаже во Франции и в колониальных действиях. Он обладает делами А. Они находятся в секретной комнате, доступ к которой имеют только Янович и посол».

Об А.И. Янович сообщалось, что она хорошо владеет английским, французским, немецким и польским языками. Многократно командировалась ВЧК — ОГПУ за границу, в том числе играла роль венгерской графини. В настоящее время в ее обязанности как сотрудника ОГПУ в Париже входит освещение жизни русских офицерских кругов{175}.

Г.З. Беседовский в своем интервью газете «Последние Новости», опубликованном 30 января 1930 года, утверждал, что осенью 1929 года Янович в его присутствии как-то сказал: «У меня есть человек около Кутепова, благодаря которому я знаю все о его передвижении. Скоро будет еще один, и тогда Кутепов будет у.нас под стеклянным колпаком». Жена Яновича ведала, по утверждению Беседовского, секретными агентами и поддерживала связь с видным чекистом доктором Гольденпггейном в Берлине, руководившим летучим отрядом ГПУ, направленным во Францию.

В интервью газете «Матен», опубликованном 20 мая 1930 года, Беседовский так характеризовал деятельность супругов Янович: «Сначала Янович следил за всеми членами посольства, включая самого посла и советника. Янович имел в своем распоряжении секретных сотрудников… Большинство этих агентов прикрывались как торговые представители в нефтяных синдикатах или советских банках. Далее Янович следил за эмигрантами. Ему помогали многочисленные эмигранты, состоявшие на службе ГПУ». Беседовский вновь повторил свой высказанный еще в конце января тезис о двух своих сотрудниках в окружении Кутепова. Мадам Янович, по утверждению Беседовского, молодая и очень красивая, считалась в ГПУ хитрой бестией. Ей поручали самые опасные задания. В Берлине она сыграла венгерскую графиню. В Австрии она была персидским дипломатом, в Чехословакии — вдовой богатого торговца бриллиантами. Она была личной шифровальщицей своего мужа.

В 1930 году Г.З. Беседовский издал книгу под названием «На пути к термидору. Из воспоминаний бывшего советского дипломата». Здесь он дал уже более обстоятельную характеристику работы чекистов, действовавших в полпредстве СССР во Франции. «Работа отдела ГПУ при парижском посольстве шла усиленным темпом», — писал он. Начальником отдела был В.Б. Янович, формально занимавший должность делопроизводителя, но живший на широкую ногу. Он не представлял, по утверждению Беседовского, крупной политической фигуры и в старое время мог быть хорошим начальником сыскного управления в небольшом провинциальном городе. Но он хорошо знал технику своего дела и поставил на достаточную высоту организацию ГПУ при посольстве. Его сотрудники занимали четыре комнаты на ул. Греналь, 81.

В их функции входило наблюдение за сотрудниками советских учреждений, включая самого посла и советника, для чего в этих учреждениях был создан секретный штат секретных сотрудников. Наблюдением за эмиграцией занимались многочисленные секретные сотрудники из эмигрантов. Янович, по утверждению Беседовского, многократно говорил об успешности этой работы, он имел хорошие сведения о деятельности эмиграции, а его многочисленные секретные сотрудники работали в монархических кругах. Автор указанной книги писал далее, что Янович имел хорошую информацию в кругах, близких газете «Возрождение»[14], а также в левых эмигрантских кругах. Список секретных сотрудников хранился в его сейфе, доступ к которому имели только он и его жена.

Важным направлением деятельности Яновича и его сотрудников являлась политическая разведка и сбор информации о французских политических деятелях. Помощником Яновича была его жена, молодая и красивая женщина, писал Беседовский, оговариваясь, впрочем, о том, что остается вопросом, была ли она его женой в действительности. Но именно она ведала его специальным шифром. Яновичи часто уезжали из Парижа. Их помощниками являлись, по утверждению автора книги, Иване, инспектор торгового представительства, и Эллерт, работавший в нефтесиндикате{176}.

В числе других сотрудников ОГПУ, работавших под советским дипломатическим прикрытием в Париже и имевших отношение к похищению Кутепова, называли также советника советского полпредства И. Аренса и второго секретаря полпредства Л.Б. Гельфанда. Аренс стал, как уже упоминалось выше, героем развернувшегося скандала после бегства и разоблачений Беседовского. А газета «Матен», ссылаясь на его показания, инициировала кампанию по высылке Аренса из Франции за деятельность, несовместимую со статусом дипломатии.

По утверждению газеты «Возрождение», Аренс выезжал после похищения Кутепова во Франкфурт то ли для встречи с наркомом иностранных дел Литвиновым, то ли для того, чтобы вывезти из Парижа архив ГПУ. По данным газеты, в нем содержалось около 25 тысяч опросных листов, заполненных чекистами, десять шифров, фотографические аппараты, снимки и пр.{177} Если данное утверждение соответствовало истине, то можно предположить, что это было сделано для того, чтобы обеспечить неприкосновенность этих уникальных материалов в случае налета на советское полпредство в Париже.

Забегая вперед, заметим, что в марте 1932 года из Франции в Службу безопасности Бельгии был направлен запрос по поводу бывшего советника советского полпредства в Париже Аренса, принимавшего, как указывалось в этом документе, активнейшее участие в похищении генерала Кутепова. В нем говорилось о том, что две его сестры замужем за бельгийцами и прекрасно осведомлены об обстоятельствах дела Кутепова. При этом одна из сестер якобы проронила в разговоре, что «много чего знают об этом деле». В запросе выражалась признательность бельгийской Службе безопасности, если бы она поделилась своими соображениями о вышеизложенном{178}.

Что касается Гельфанда, то МИД Франции давал ему следующую характеристику: «Гельфанд, Леон, родился 10 декабря 1900 года в Полтаве. Приехал как простой служащий посольства, очень быстро поднялся до поста второго секретаря. В этом качестве был аккредитован Министерством иностранных дел в службе, возглавляемой М. Сикаром. Это повышение было компенсацией за преданность коммунизму. С помощью своих агентов по пропаганде он поддерживал отношения с французской коммунистической партией. По приказу М. Трилиссера, главы иностранного отдела ГПУ, члена Президиума ЧК, он должен был заменять Яновича, на время его отсутствия»{179}.

Все наблюдатели обратили внимание на то, что после исчезновения генерала Кутепова советское полпредство в Париже срочно покинула группа сотрудников, и среди них названные выше супруги Яновичи, Гельфанд и Аренс{180}.

В эмигрантской прессе в числе лиц, непосредственно причастных к организации похищения генерала Кутепова, назывались также представитель советского полпредства при Союзе возвращенцев Блоха, высланный за незаконный въезд в пределы Франции и находившийся ныне в Москве, и уже упоминавшийся выше сотрудник парижского нефтесиндиката Эллерт.

В одном из материалов, появившихся в эмигрантской печати во Франции, утверждалось, что ранее, в 1929 и в начале 1930 года на месте предполагаемой погрузки тела генерала Кутепова на судно в Нормандии, в избранном для этого пустынном и малонаселенном районе бывали чекисты Янович, Эллерт и Аренс. Утверждалось в частности, что там действовала и целая группа их сообщников{181}.

Известный разоблачитель провокаторов В.Л. Бурцев, проводивший собственное расследование и позднее издавший в Париже книгу о похищении генералов Кутепова и Миллера, писал, со ссылкой на бывшего сотрудника советского посольства в Париже Беседовского, что «еще в 1929 году Янович хвалился, что ему ничего не стоит убрать Кутепова, но не было разрешения из центра»{182}. Разрешение это пришло позднее, и Кутепов был похищен. Бурцев считал, что преступление против Кутепова задумано и организовано в Берлине, где действовал мощный центр заграничного ГПУ, и при прямом участии советского посольства в Париже. По его утверждению, ГПУ использовал и услуги французской компартии.

Материалы, связанные с расследованием похищения генерала Кутепова, постоянно публиковались в редактируемой Бурцевым газете «Общее Дело». Уже в третьем ее номере, вышедшем в свет 1 февраля 1930 года, ответственность за это похищение возлагалась на большевиков. В четвертом номере, изданном 22 марта, Кутепов характеризовался как русский горячий патриот, один из представителей национальной России и непримиримый враг большевиков. Утверждалось, что на основе точных данных стало известно, что захватить Кутепова было решено в Москве, и главным образом по инициативе Сталина и его ближайших помощников Ягоды и Менжинского. Сообщалось, что этот приказ выполнялся из Берлина под руководством ответственного большевика Орлова (настоящая фамилия которого была Михайлов) и его агентов Яновича и его жены, с участием Гельфанда.

В пятом номере «Общего дела», вышедшем 25 мая 1930 года, указывалось, что еще до январского похищения было уже несколько попыток чекистов захватить Кутепова во Франции, и в Париже для этого был создана чекистская боевая организация. Ее члены, утверждала газета, обладали неограниченными денежными средствами и действовали под прикрытием дипломатической неприкосновенности. Большевики действовали свободно, утверждал Бурцев, и с ними никто не боролся, кроме Кутепова, и добавлял, что борьба с ГПУ во Франции еще только начинается.

В изданной в 1939 году книге Бурцев утверждал, что похищение генерала Кутепова было тщательно организовано и стоило огромных денег. Для сравнения он указывал, что расходы на убийство советскими спецслужбами в сентябре 1937 года в Швейцарии Н. Рейсса, бывшего чекиста, ставшего невозвращенцем, составили до 600 тысяч франков{183}. В ходе же собственного расследования, которое шло в первой половине 1930 года, Бурцев называл имена следующих чекистов — организаторов и участников похищения генерала Кутепова: Гольденштейн (о котором пойдет речь чуть ниже), Яновичи, Гельфанд, Аренс, Орлов-Михайлов, прибывший в Париж в декабре 1929 года, и Эллерт{184}.

25 и 26 июля 1930 года ведущие эмигрантские газеты вышли с большими статьями, рассказывавшими о разоблачениях Бурцева. Например, газета «Последние Новости» дала этим материалам следующую рубрику: «Разоблачения В.Л. Бурцева. Как был похищен и убит ген. А.П. Кутепов, Убийство ген. Кутепова во Франции. Сожжение трупа в Москве». «Полиция 7 месяцев ничего не узнала, а Бурцев вернулся из-за границы и привез совершенно точные и бесспорные сведения», — говорилось во вводной части статьи. Далее пересказывалось содержание беседы с Бурцевым, состоявшейся в крохотной комнате в отеле близ пантеона. Он говорил о необходимости оставить нормандскую версию похищения, которой столько внимания уделяла полиция, а также забыть легенды об участии в похищении англичан — Интеллидженс Сервис и Детердинга.

По словам Бурцева, Кутепов давно поддерживал конспиративные связи с представителями Красной Армии, а точнее с людьми, которых считал таковыми, но которые были агентами ГПУ. Части из них он верил, а в отношении других сомневался, но придавал большое значение встречам с этими людьми. Накануне похищения, 25 января, к Кутепову, по утверждению Бурцева, пришел человек, назначивший на завтра встречу с представителями Красной Армии. Эта встреча носила важный и ответственный характер, и председатель РОВСа отказался от услуг шофера. 26 января генерала видели на углу Монпарнас в возбужденном состоянии, он кого-то ждал. К нему подошел агент ГПУ и сказал, что его ждет автомобиль. Бурцев пока не установил где, но, вероятно, на углу Русселе и Удино, где видел генерала Стеймец. Сюда Кутепов дошел пешком и сел в машину добровольно. Лишь там он понял, что попал в западню, оказал сопротивление, и к нему был применен наркоз.

Это и привело к смерти, т.к. в войну он был тяжело ранен в грудь, и профессор И.П. Алексинский еще ранее говорил, что его сердце не способно было выдержать даже маленькой доли наркоза.

По утверждению Бурцева, Кутепов умер в автомобиле, а его труп был доставлен на конспиративную квартиру. Через три дня он был вывезен, но не морским, а сухопутным путем. Это сделал, по словам журналиста, второй секретарь советского полпредства Гельфанд, который вывез в дипломатическом багаже через Германию в Штетин большую опечатанную корзину. При этом провожавшие его якобы даже шутили: «Уж не везет ли он в этой корзине Кутепова».

В Москве, по утверждению Бурцева, труп Кутепова был сожжен в крематории в присутствии членов Политбюро, а в ГПУ был составлен протокол с описаниями примет сжигаемого тела. Журналист утверждал также, что знает имена убийц и предателя, но во имя целей общей политической борьбы с большевиками не может их открыть. Он заметил лишь, что участниками заговора против Кутепова были близкие ему люди{185}.

Разоблачения Бурцева вызвали разнообразие суждений в эмиграции. Газета «Возрождение», изложив, например, версию Бурцева, указала на причастность к ней агентов ГПУ и призвала быть осторожными в оценках. Это издание информировало также, что 25 июля Бурцев посетил в префектуре Удара, заменившего Фо-ПаБиде, находившегося в отпуске, и повторил ему изложенные в прессе сведения, но тот выказал настороженное отношение к ним{186}.

В.Л. Бурцев систематически публиковал материалы своего расследования похищения генерала Кутепова на страницах своей газеты «Общее Дело». Так, 15 августа 1930 года это издание вышло с его передовой статьей под названием «Кутепов убит во Франции и сожжен в Москве». Душой заговора против председателя РОВСа Бурцев называл чекиста Е. Гольденпггейна, отозванного вслед за исчезновением Кутепова в Москву. Он обещал рассказать о произошедшем похищении в деталях позднее.

К расследованиям Бурцева автор еще не раз будет возвращаться в дальнейшем в этой книге. Здесь же заметим, что органы французского следствия и его эмигрантских помощников действительно чрезвычайно интересовала фигура Е.С. Гольденштейна, который еще в январском заявлении Беседовского был назван руководителем летучего отряда ГПУ, прибывшего во Францию. 5 августа 1930 года в газете «Последние Новости» появилась статья под названием «“Доктор” Гольденштейн на покое», в которой содержалась подробная информация о его деятельности в разведке ОГПУ. Указывалось, что он работал под псевдонимами «Доктор» и «Александр» и ведал всей работой ГПУ в Центральной Европе. В 1923–1925 годах руководил из Вены подготовкой революции на Балканах, затем являлся резидентом ГПУ в Константинополе, ведя работу на Ближнем и Среднем Востоке. С 1928 года Гольденштейн служил в Берлине и занимался организацией советской разведывательной деятельности в Европе в целом, пользовался неограниченным доверием начальства и выполнял важные поручения советского правительства.

В настоящее время, по сведениям «Последних Новостей», Гольденштейн покинул работу в ГПУ и живет в деревне под Киевом. Что явилось причиной этого, задавалась вопросом газета. В качестве предположений высказывалось возможное разочарование работой ГПУ, переживаемое, по свидетельству Атабекова, многими чекистами, нелады с Мессингом, преемником Трилиссера на посту начальника ИНО, или, возможно, что-то другое. Так или иначе, но, по мнению указанного эмигрантского издания, советское правительство лишилось одного из главных организаторов и наиболее предприимчивых руководителей заграничной работы ОГПУ.

Упомянутый Георгий Атабеков в своей книге «Секретный террор», опубликованной им после бегства на Запад, давал следующую характеристику этому видному деятелю советской разведки: «“Гольденштейн”, по кличке Александр или Доктор, по национальности еврей, является одним из самых старых и заслуженных сотрудников ИНО ОГПУ. До 1924 года он работал на Балканах и был близок с македонскими революционными деятелями, среди которых и сейчас пользуется большим авторитетом. Гольденштейн в свои сорок пять лет женился на молодой женщине, и в последнее время было заметно, что он устал и хочет уйти на покой. Несколько раз он ставил вопрос о своем отозвании, но только осенью 1929 года получил разрешение выехать в Москву. Трилиссер собирался назначить его своим помощником. Однако приезд Гольденштейна в Москву совпал с уходом Трилиссера, и дальнейшая его судьба мне неизвестна»{187}.

В досье по делу Кутепова, собранном органами французской полиции и следствия, содержится целый ряд материалов, характеризующих роль Гольденштейна в операции против председателя РОВСа, и описаний самого похищения, совершенного сотрудниками берлинского резидента ОГПУ{188}. В декабре 1932 года в одном из эмигрантских источников указывалось, что хотя расправу с генералом Кутеповым осуществили парижские агенты ГПУ, но действовали они под руководством доктора Гольденштейна, начальника отделения ГПУ при берлинском полпредстве, и Крекманова, начальника ГПУ при венском полпредстве. Сообщалось также, что в настоящее время Гольденштейн работает директором госпиталя под Киевом. По другой зарубежной версии, он был вызван из Берлина, попал в немилость и был сослан в один из колхозов на Украине, но совсем ненадолго, так как спустя некоторое время внезапно умер от болезни кишечника{189}.

В ходе последующего собственного расследования похищения генерала Кутепова, проводимого РОВСом, его сотрудники вышли спустя три года на бывшую жену Гольденштейна, жившую во Франции. Но добиться от нее каких-либо серьезных показаний, проливающих свет на дело Кутепова, им не удалось[15].

Что сегодня мы знаем об этом человеке? Эфроим Соломонович Гольденштейн родился в 1882 году. С юношеских лет он принимал участие в революционной деятельности, с 1900 года состоял в РСДРП. Но, как указывал Гольденштейн в своей анкете, хранящейся сегодня в Российском государственном архиве социально-политической истории в Москве, с 1904 по 1909 год он состоял во фракции меньшевиков, а с 1909 года сотрудничал с Л.Д. Троцким. С 1906 по 1915 год Гольденштейн находился в эмиграции, проживая в шести странах, в результате хорошо знал заграничную жизнь. Подвергался репрессиям за революционную деятельность в Германии и в России. После Февральской революции 1917 году был председателем Совета рабочих и солдатских депутатов и городским головой в Ровно, земским гласным. Во время польской оккупации украинских территорий в годы Гражданской войны он находился здесь на подпольной работе, несколько раз арестовывался. В 1919 году был принят в РКП(б), а в 1920 году вновь арестован и находился в польском концлагере. Бежав в 1921 году в Советскую Россию, Гольденштейн работал затем в советской комиссии в Польше по репатриации. В дальнейшем он находился на дипломатической работе. С 1921 года — сотрудник полпредства РСФСР в Польше.

Э.С. Гольденштейн владел несколькими иностранными языками, имел богатый опыт революционной работы и был привлечен к деятельности Иностранного отдела ГПУ. Был первым резидентом ИНО, связанным с Палестиной. Официально с 1924 года он работал вторым секретарем советского полпредства, сначала в Австрии, а затем в Турции и Германии. В 1924–1926 годах — резидент ИНО в Турции, здесь и в дальнейшем он работал под псевдонимом «Доктор». Находясь с 1927 по март 1930 года в Германии, он являлся резидентом ИНО.

Гольденштейн покинул Берлин в марте 1930 года, работал в аппарате Коминтерна. Но в июне 1932 года его исключили из партии на заседании парттройки и коллегии Центральной контрольной комиссии ВКП(б) по обвинению в получении крупной суммы денег от частного лица. Он был арестован 11 июля того же года. Спустя несколько лет, 20 января 1938 года, Гольденштейн был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания по стандартному обвинению той поры — в шпионаже — и расстрелян в тот же день. Был реабилитирован в 1964 году{190}.

Занимавшийся в 30-е годы расследованием чекистских операций против эмиграции, ее видный политический деятель и юрист, председатель Союза русских судебных деятелей, бывший начальник гражданской канцелярии генерала Врангеля в Белграде Н.Н. Чебышев добавлял к числу организаторов и участников подготовки и осуществления похищения Кутепова, помимо уже названных Яновичей, Аренса и Гельфанда, также чекистов Жилина и Шайкевича{191}.

В документах эмигрантской печати и французского следствия по делу генерала Кутепова в числе лиц, причастных к его похищению, неоднократно звучало имя известного чекиста С.В. Пузицкого. Например, бывший секретарь Банка СССР в Париже Н.П. Крюков-Ангарский, ставший невозвращенцем, выступая на страницах газеты «Последние Новости» и задаваясь вопросом о том, что если Кутепов был похищен большевиками, то кто был организатором всего этого преступления, отвечал следующее: «Возможно, организатором является Пузицкий, заместитель руководителя службы контрразведки ГПУ. У него есть опыт в подобных аферах, и многие из них удавались. Это именно он разработал план ареста Савинкова и, возможно, для этого поехал во Францию. Было бы интересно показать его фотографию свидетелям по делу Кутепова. Его внешность отлично подходит под описание одного из участников похищения Кутепова, опубликованное в прессе. У него имелись личные знакомства во Франции»{192}.

Существенные надежды возлагало следствие и органы розыска на бежавшего на Запад видного чекиста Г.С. Атабекова. В начале июля 1930 года материалы о нем и интервью с ним публикуются во французской и эмигрантской прессе. Но в ответ на вопрос о том, что делает ГПУ в Европе, и в частности во Франции, перебежчик отвечал уклончиво, что слухи доходили, но об их здешней работе он не знает. «Но Вы знаете, конечно, Яновича, Гельфанда, “доктора” Гольденштейна», — спросили тогда бывшего чекиста. Что могут сказать имена, отвечал он, разве имя что-нибудь значит, и добавил, что сам переменил 25 фамилий. Он попросил показать ему фотографии этих лиц, указав, что за рубежом работает 150 кадровых сотрудников ГПУ, и случайных людей на заграничную работу не посылают. На прямой вопрос, что он знает о деле Кутепова, Атабеков отвечал — ничего{193}.

Между тем отношения самого Атабекова с органами власти, полиции и безопасности Франции складывались непросто. В результате в августе 1930 года он был выслан из этой страны и оказался в Бельгии. В интервью бывший чекист указывал, что не скрывает, что является убежденным коммунистом, и заметил, что агенты, сопровождавшие его во Франции, в действительности не охраняли правительства. Разоблачительные публикации Атабекова нанесли большой моральный и иной ущерб деятельности ОГПУ за рубежом. Вот почему в дневнике важнейших событий во Франции, который вело советское полпредство в этой стране, за октябрь 1930 года особо отмечалось, что газета «Матен» начала публикацию разоблачений Георгия Атабекова о деятельности ГПУ{194}. В том же году выходит в свет его книга «Секретный террор», которая произвела эффект разорвавшейся бомбы.

И тем не менее о похищении генерала Кутепова бывший чекист не смог дать какой-либо интересной информации. Отвечая на вопросы журналистов в Брюсселе в январе 1932 года, Атабеков утверждал, что ничего не знает о деле Кутепова, но не верит, что генерал жив{195}. В связи с судебным процессом, начавшимся в мае 1932 года в Румынии вслед за состоявшимся в январе в Констанце покушением на Атабекова и попыткой захвата его для последующей транспортировки в СССР, в печати указывалось, что в этой группе арестованных сотрудников ОГПУ есть и лица, участвовавшие в похищении Кутепова, например, француз Лекок, который в свое время в Париже следил якобы за председателем РОВСа{196}.

В октябре 1930 года с новой порцией разоблачений в связи с делом о похищении Кутепова выступил В.Л. Бурцев. При этом ссылался на сведения, полученные якобы от бывшего второго секретаря советского полпредства в Берлине, а затем нелегального резидента ГПУ в Европе, А. Фехнера, который сносился с Москвой через Гольденштейна. Бурцев добавлял, что именно от него получил информацию, на которой основывались его сенсационные июльские публикации. Для подготовки покушения на Кутепова, по его словам, были привлечены лучшие силы ОГПУ. В Париже находились такие активные участники этой операции, как супруги Яновичи и Гельфанд. 24–25 января в Париж для захвата Кутепова бьши направлены несколько специально обученных агентов ОГПУ. Остальные излагаемые Бурцевым детали и подробности операции были, в общем-то, уже описаны им ранее. Утверждалось, что все участники и организаторы операции против Кутепова были затем возвращены в СССР, в том числе Гольденштейн, «под присмотр», как указывалось со ссылкой на Бурцева в «Последних Новостях», а четверо были расстреляны. Не вернулся якобы лишь А. Фехнер, непосредственный участник этой операции и самого захвата Кутепова. Он опасался расстрела в СССР{197}.

Ведущий дело о похищении Кутепова судебный следователь Делалэ 15 октября вызвал к себе Бурцева в связи с его новыми публикациями. По утверждению негативно относившейся к Бурцеву газеты «Возрождение», тот «ничего не мог сказать по существу последних заявлений». Эта же газета в связи с новыми разоблачениями задавалась вопросом, не стал ли Бурцев жертвой провокации или доверия. По данным газеты, он поддерживал связь с Фехнером через третье лицо, и высказывалось предположение, не бывший ли чекист Думбадзе является им{198}.

Эта же газета сообщила 16 октября о советском разъяснении, сделанном через агентство «Гавас». В нем утверждалось, что Андрей Фехнер являлся секретарем советского полпредства в Берлине в 1924–1926 годах. Затем он был редактором в балтийской секции НКИД в Москве до декабря 1929 года, а позднее был назначен первым секретарем, поверенным в делах советской дипломатической миссии в Ковно (Литва). Он находился там непрерывно и в настоящее время проводит свой отпуск в СССР. Добавим, что ОГПУ высказало в это время мнение, что под влиянием публикаций Бурцева белоэмигранты попытаются совершить в отношении этого дипломата — Андрея Васильевича Фехнера — акт мести, и высказалось за отмену его поездки в Ковно. Лишь 20 ноября 1930 года было принято специальное решение Политбюро ЦК ВКП(б) о разрешении его выезда в Ковно. Впоследствии АВ. Фехнер работал в Западном отделе НКИД, занимавшемся Литвой и Латвией{199}.

В связи с советским извещением в «Гавас» о Фехнередипломате Бурцев поспешил 17 октября ответить через «Последние Новости» что не знает, существует ли ковельский Фехнер, но его Фехнер работал в Берлине в 1929–1930 годах. При этом он не преминул негативно отозваться о злобных выступлениях газеты «Возрождение».

Вскоре становится известно, что Бурцев действительно поддерживал связь с Фехнером через бывшего чекиста, ставшего одним из первых невозвращенцев, — Евгения Думбадзе. 18 октября 1930 года газета «Последние Новости» опубликовала его рассказ. Тот утверждал, что еще 18 мая 1929 года, когда ездил с товарищем в Берлин, с ними в одном купе ехал Кутепов. По словам Думбадзе, за генералом уже тогда велась слежка чекистов, и в Берлине в разговоре с одним из большевиков тот, приветствуя его, спросил с иронией в голосе: «Вы путешествовали с генералом?». В тот момент, говорил Думбадзе, он не придал этим словам большого значения, но после похищения Кутепова вспомнил этот разговор и понял, что ГПУ Берлина следило за генералом и было в курсе всех его перемещений.

В ноябре 1929 года предполагавшаяся встреча Думбадзе с Фехнером не удалась. Но в мае 1930 года они встретились в пивной, именуемой «гитлеровской», на окраине Берлина и разговаривали около часа. Фехнер просил связать его с Бурцевым. Он сообщил, что Кутепов умер на следующий день после похищения, и он может все рассказать об этом, добавив, что его тело было через Данциг отправлено в Москву и уничтожено в присутствии Ягоды. Фехнер утверждал, что Кутепов «бьш в сетях предателей», и назвал Думбадзе имена двух из них. Как понял Думбадзе, Фехнер был непосредственным участником операции и даже подсаживал Кутепова в машину. Тот садился в нее добровольно. Сам Фехнер не считал себя убийцей, так как не он приложил тампон с наркозом к лицу генерала, к тому же его смерть оказалась неожиданной для участников операции. Со ссылкой на Фехнера Думбадзе утверждал, что никто из парижских чекистов не участвовал в захвате Кутепова, все участники этого похищения были из Берлина. Труп был уничтожен в московском крематории, а до этого был составлен протокол с подробным описанием тела и примет. Фехнер предлагал для доказательства назвать их все (родимые пятна и пр.).

19 октября «Последние Новости» продолжили публикацию рассказа Думбадзе. Фехнер, по его словам, выдвинул пять условий для встречи с Бурцевым: 1) гарантия нераскрытая дела до получения обещанной (за раскрытие тайны похищения Кутепова) премии; 2) гарантия, что дело будет проведено вполне конспиративно; 3) гарантия в том, что, как обещала французская пресса, ему будут обеспечены возможности защиты на суде; 4) сохранение его в безопасном месте от большевиков и от белых; 5) гарантия, что после суда будет сделано все необходимое, чтобы он мог выехать в какую-либо страну под вымышленным именем и жить там в полной безопасности. Фехнер просил Бурцева опубликовать ответ в «Последних Новостях» и в «Матен» большими буквами на первой странице.

После положительного ответа Бурцева Фехнер обещал встретиться с ним в Бельгии, а затем отправиться во Францию «в распоряжение Бурцева». Он обещал якобы рассказать все: где и под какими фамилиями приехали похитители и останавливались в Париже, где проживали, кем и как был заманен Кутепов, куда и как увезен, где взяты автомобили, кто участвовал в его захвате и ролях похитителей, куда был увезен генерал и где умер, какой маршрут был избран и при помощи кого его тело было доставлено в Москву и как уничтожено.

Думбадзе указывал, что у него есть сведения том, что Фехнер еще ранее хотел уйти от большевиков. Он был человеком с большими деньгами, любил жить хорошо, в спокойной семейной обстановке. К тому же у него присутствовал мотив страха за свою жизнь. Думбадзе вспоминал, что когда встретился с Фехнером в Берлине, перед ним был циник, совершенно аморальный человек. Немалую роль в его готовности раскрыть подробности похищения Кутепова играла и обещанная за это премия, а наряду с деньгами — и надежда обеспечить личную безопасность после разоблачений.

При встрече Думбадзе с Бурцевым тот принял пять условий Фехнера, и 25 июля часть предоставленных им сведений была опубликована в «Последних Новостях», чтобы ускорить ответ «товарищу Мише», как конспиративно именовался Фехнер. Но в тот же день в «Возрождении» было опубликовано сообщение «Новая провокация», где сообщались подробности встречи, состоявшейся в Берлине. Это испугало Фехнера, и он уехал из германской столицы. Вслед за этим из Франции был выслан Атабеков. Это еще более напугало Фехнера, и он покинул Европу. Думбадзе узнал об этом от его жены, с которой встретился в середине августа в Центральной Европе. Она обвинила их в провокации и желании отдать на растерзание белым.

Заметим в связи с этим, что несколькими днями ранее, 12 октября, «Последние Новости» сообщали, что перед отъездом Фехнер обещал дать Бурцеву письменные показания о своей роли в похищении Кутепова и всех обстоятельствах этого дела. Но Думбадзе в своем интервью ничего не упоминал об этом. Добавим, что 13 октября газета «Возрождение» также утверждала, что Фехнер обещал дать Бурцеву письменные показания, но такой документ не был им получен. Если он не получит его, то будет считать себя вправе сообщить все подробности переговоров с Фехнером и все то, что тот рассказал о похищении, указывала эта газета. Здесь же «Возрождение» сообщило, что Фехнер якобы выехал в страну, с которой нет договора о выдаче преступников.

В дальнейшем имя Фехнера исчезает со страниц печати, и сегодня остается вопросом, существовал ли он на самом деле или был выдумкой Думбадзе и Бурцева. По крайней мере, последний уже ничего не упоминал о нем в своей брошюре о похищениях генералов Кутепова и Миллера, вышедшей в свет в Париже в 1939 году. Автор этих строк уже было склонялся к мнению о том, что берлинский Андрей Фехнер — это выдуманная фигура, но в беседе с одним из осведомленных источников получил ответ, что он действительно существовал, но стал одним из первых разведчиков-невозвращенцев и скрылся предположительно в Латинской Америке. Современные исследователи истории советских спецслужб И.Б. Линдер и С.А. Чуркин упоминают Андрея Фихнера (Фехнера), работавшего под псевдонимом «Афанасий», и именуют его, со ссылкой на Бурцева, резидентом ОГПУ в Берлине, ставшим невозвращенцем{200}.

Заметим в связи с вышеизложенным, что в книге Л.М. Млечина «Сеть. Москва — ОГПУ — Париж» фигурирует сотрудник ИНО под псевдонимом «Афанасий», работавший в Берлине по белым и переведенный в конце 1930 года в Париж, куда перебрались несколько его подопечных. Ему было поручено также заняться несколькими новыми завербованными агентами, использование которых шло плохо, в том числе С.Н. Третьяковым. Но работой «Афанасия» с последним в Центре оказались недовольны, и он вернулся в Берлин. В дальнейшем в 30-е годы он работал здесь и, видимо, не на рядовых позициях, ибо в источниках употреблялся термин «аппарат Афанасия». В конце 30-х годов, после чистки парижского аппарата резидентуры и ареста большинства его сотрудников, «Афанасий» вновь был направлен на работу в Париж, но в дальнейшем был арестован здесь и находился под следствием в Москве{201}.

Следствие по делу о похищении генерала Кутепова длилось несколько месяцев. Было проведено много допросов, опрошены сотни свидетелей, исписаны горы бумаги, но в результате разрозненные факты не складывались в единую картину происшедшего. В годовщину похищения генерала Кутепова на собрании, посвященном его памяти, председатель РОВСа генерал Миллер, по существу, объяснял это позицией французских властей и государства: «Нам пришлось вкусить всю горечь сознания, что пока не изменится картина взаимоотношений западноевропейских государств с той властью, которая была заинтересована в исчезновении генерала Кутепова, до тех пор нельзя рассчитывать на выявление преступников и привлечение их к ответственности»{202}.

К делу расследования похищения генерала Кутепова были привлечены практически все розыскные и следственные органы Франции: префектура полиции, сыскная полиция, служба общей информации, военные органы разведки и контрразведки и др. Вся работа проводилась под контролем и с участием прокуратуры и министерства юстиции. Вместе с тем в этом проявлялась не только сила, но и слабость проводимой работы, ибо службы различного подчинения нередко не находили взаимопонимания и даже конфликтовали между собой. Иначе говоря, сложившуюся ситуацию можно охарактеризовать русской пословицей: «У семи нянек дитя без глаза». Добавим к этому, что французским органам розыска и следствия было очень непросто разобраться в сложной атмосфере и своеобразных взаимоотношениях, царивших в среде Русского Зарубежья, и в том числе в военной эмиграции.

Так или иначе, французское следствие не смогло предъявить кому-либо обвинения в совершении этого преступления. Оно не пришло к выводу, какова судьба генерала Кутепова, жив ли, и если да, то где находится. Никто не был привлечен к ответственности, арестован и тем более судим. Следствие зашло в тупик и было если и не прервано официально, то шло медленными темпами, переходя из рук одного следователя к другому. 26 января 1932 года, в день второй годовщины похищения Кутепова, в докладе генеральному прокурору Франции сообщалось: «Известные данные не сообщили ничего нового относительно исчезновения генерала Кутепова. Они были перехвачены судебными инстанциями и, если бы какой-либо интересный факт всплыл наружу, о нем незамедлительно бы сообщили в протоколе Магистрату»{203}.

В дальнейшем следствие по делу исчезновения генерала Кутепова периодически активизировалось в связи с проверкой тех или иных заявлений, обещавших дать новые результаты. Так было, например, в конце 1934 — в 1935 году, когда проверялось заявление задержанного португальской полицией беглого каторжника Ле Галля, который признался в том, что в качестве шофера участвовал в деле похищения Кутепова. В лиссабонскую тюрьму, где содержался задержанный, выезжали два инспектора Сюрте Женераль. Но их беседы с заключенным и проведенное расследование не дали существенных результатов.

Летом 1933 года прекратила свою деятельность созданная по инициативе руководства РОВСа для расследования похищения Кутепова комиссия под руководством бывшего прокурора В.Д. Жижина. В ходе своей деятельности она пришла к выводу, что во Франции существует филиал Коминтерна со своей полицией, ревтрибуналом и смертными приговорами. Ответственность за похищение Кутепова была возложена комиссией на СССР и его спецслужбы, тесно взаимодействовавшие с Коминтерном. Попадавшие к комиссии материалы исследовались и затем передавались французам. Комиссия сочла свою работу завершенной, хотя и не смогла добиться каких-либо существенных успехов и ясности в деле Кутепова. Выводы ее расследования не были опубликованы.

Несмотря на значительные собственные усилия в расследовании дела генерала Кутепова и тесное сотрудничество с органами французского розыска и следствия, не сумел добиться каких-либо существенных результатов и помощник председателя РОВСа полковник А.А. Зайцов, к деятельности которого автор вернется в следующей главе.

Не увенчалась какими-либо значимыми результатами и деятельность в этом направлении сотрудников бывшего жандармского генерала К.И. Глобачева, прибывшего в Париж из США во второй половине 1930 года по приглашению председателя РОВСа генерала Е.К. Миллера и назначенного им заместителем генерала А.М. Драгомирова, отвечавшего за секретную работу по связи с Россией. По существу, генерал Глобачев стал начальником контрразведки РОВСа и являлся таковым до своего возвращения в США в 1934 году.

Сбор средств в созданный эмиграцией Комитет по розыску генерала Кутепова дал 430 тысяч франков, из которых 330 тысяч были израсходованы на работу по розыску и расследованию. Прекращение следственной и розыскной работы, которая велась главным образом по линии РОВСа, привело к тому, что остатки средств, собранных эмиграцией на поиски генерала Кутепова, были переданы, согласно воле жертвователей, его жене Л.Д. Кутеповой и предназначались на воспитание сына Павла, который лишился отца в возрасте пяти лет. Эта сумма составила 100 тысяч франков. Добавим, что Л.Д. Кутеповой была назначена и пенсия в объеме двух третей от содержания ее мужа{204}.

В предисловии преемника Кутепова в качестве председателя РОВСа генерала Е.К. Миллера к сборнику, посвященному его памяти и изданному в Париже в 1934 году, отмечалось: «Каждый лелеял надежду, что Кутепов жив, что его найдут, что он вернется к нам; не угасала и вера, что для французского правительства — вопрос чести найти и покарать преступников, покусившихся на того, кому Франция оказала гостеприимство. Увы, проходили дни, недели, месяцы… Наше расследование дало много ценных указаний французским властям, но… соображения “дипломатической неприкосновенности” ставили препятствия перед следствием. Следствие продолжается и поныне». «До сих пор нам не дано знать, что стало с генералом Кутеповым»{205}, — резюмировал его Миллер.

В январе 1935 года, в связи с пятилетием исчезновения генерала Кутепова, ряд эмигрантских газет опубликовал свои комментарии. Так, «Возрождение», и ранее уделявшее этой теме особое внимание, поместило на первой странице своего номера за 26 января два материала. Констатировалось, что и по прошествии пяти лет нет результатов расследования. Очевидно было лишь, что генерал похищен, и это явилось делом рук большевиков, ибо было выгодно только им. В небольшой передовой заметке информировалось, что в связи с годовщиной похищения генерала Кутепова будет отслужено моление в 20 часов в церкви Общества Галлиполийцев.

К пятилетию похищения Кутепова В.Л. Бурцев опубликовал в «Иллюстрированной России» большую статью под названием «Кутепова убили большевики». В качестве бесспорно установленного он указывал на следующее. Кутепов был убит «профессиональными убийцами из специальной организации КРО», и нет повода ставить вопрос, жив ли он. Кутепов, по утверждению автора статьи, стал жертвой двойной провокации, которой все годы эмиграции занимался РОВС, в том числе и сам его председатель. Последние дни перед похищением генерал имел дело с большевистскими провокаторами, приехавшими в Париж из России, которых он считал своими двойными агентами в рядах большевиков. На их провокацию он получил указание за несколько дней до похищения от де Роберти, которого за его разоблачение большевики позднее расстреляли, а за границей несколько газет обвинили его в провокаторстве. Заметим, что о расследовании в эмиграции дела полковников де Роберти и Попова специально пойдет речь в следующей главе книги.

Бурцев утверждал, что со своими двойными провокаторами Кутепов сносился, в том числе, через двойного агента поручика Арапова, евразийца, который был близ него во время похищения. Он еще много месяцев оставался за границей, а потом скрылся. С Араповым и другими двойными провокаторами в России поддерживал связь правая рука Кутепова полковник Зайцов.

Перед похищением Кутепов, по утверждению Бурцева, получил крупную сумму денег на борьбу с большевиками и через несколько дней планировал начать реорганизацию всей борьбы с большевиками. Именно получением денег и планируемой реорганизацией антибольшевистского сыска были встревожены большевики, и в результате было принято решение о ликвидации генерала.

У Кутепова, утверждал автор статьи, были конспиративные квартиры недалеко от места, где он был похищен и куда шел. Но они не были обследованы. В целом же Бурцев полагал, что в ходе расследования были допущены серьезные упущения, не допрошены «самые существенные свидетели». Он считал необходимым подготовить и представить отчет об использовании израсходованных на расследование средств и возобновить его{206}.

Следствие по делу генерала Кутепова было возобновлено осенью 1937 года в связи с вновь открывшимися обстоятельствами после похищения генерала Е.К. Миллера и началом расследования дела генерала Н.В. Скоблина и его жены Н.В. Плевицкой. 18 октября 1937 года все следственные материалы, собранные по делу Кутепова, были переданы следователю Марша, который вел дело об исчезновении генерала Миллера. Главным в его действиях стало стремление выяснить, какую роль играли генерал Скоблин и его жена в покушении на генерала Кутепова. Но и в ходе дополнительного расследования не удалось сколько-нибудь значительно продвинуться вперед и прийти к однозначным результатам.

18 октября 1938 года генеральный прокурор при парижском суде писал министру юстиции Франции: «Имею честь доложить Вам в дополнение к моим отчетам (последний датируется 17 октября 1935 года), содержащим информацию, не засекреченную прокуратурой Сены, что следствие, длящееся по сей день, зашло в тупик, что никакие полезные следственные действия не представляются возможными. Однако я считаю, как и мой коллега в прокуратуре Сены, что прежде чем закрывать производство по этому делу, необходимо дождаться вынесения приговора по делу супругов Скоблиных, в рамках похищения генерала Миллера. Оба похищения произошли при схожих обстоятельствах, и возможно открытие дополнительных фактов в ходе судебного разбирательства по делу Скоблиных».

Министр юстиции уведомил генерального прокурора, что ему предоставлена возможность «не закрывать производство по делу» до вынесения приговора по делу Скоблиных. Этот процесс проходил с 5 по 14 декабря 1938 года. И никаких новых фактов, касающихся похищения генерала Кутепова, в ходе его выявлено не было. В результате расследование дела Кутепова было прекращено.

Если попытаться резюмировать усилия французской полиции, службы национальной безопасности и следствия, то они пришли к выводу, что было совершено преступление, генерал Кутепов был похищен и убит. Тела его найти не удалось. Поэтому наряду с версиями, что он был убит во Франции и здесь же захоронен, высказывалось и предположение, что тело убитого генерала было доставлено на борт советского судна «Спартак» (или какого-то другого корабля) и доставлено в СССР. Вина за похищение и убийство генерала Кутепова возлагалась, таким образом, на Советский Союз и его руководство, а исполнителями его выступали чекисты, в той или иной мере сотрудничавшие при этом с иностранными коммунистами. Но убедительно доказать все это и предъявить аргументированные обвинения для судебного процесса французские розыскные и следственные органы не сумели.

Самостоятельные расследования исчезновения генерала Кутепова велись в это время рядом органов зарубежной (как иностранной, так и эмигрантской) периодической печати, а также независимыми исследователями и публицистами. В результате уже в 30-е годы вышли посвященные этой теме книги В.И. Бурцева, Ж. Делажа, издание, подготовленное Н.Н. Алексеевым и Б.Г. Бажановым, и др. Большинство авторов возлагало ответственность за похищение Кутепова на СССР и чекистов. Но высказывались и иные суждения. Например, в 1930 году в Риге вышел в переводе на русский язык роман француза Клода Фелисье «Тайна похищения Кутепова», в котором утверждалось, что похищение генерала совершила английская разведка.

Тема похищения генерала Кутепова привлекала внимание исследователей и в послевоенные десятилетия. Их, в частности, не покидало желание найти лиц из близкого окружения или хорошо знакомых председателю РОВСа, которые участвовали в подготовке чекистской операции по его захвату. В 1978 году издававшийся в Нью-Йорке «Новый Журнал» напечатал, например, статью доктора В. Зернова, жившего в межвоенный период в Париже и лично знавшего многих видных деятелей Белого движения. Автор обвинял в работе на советскую разведку и возможном участии в похищении Кутепова генерала Б.А. Штейфона.

Тот действительно близко знал генерала Кутепова, ибо был комендантом лагеря в Галлиполи и начальником штаба 1-го армейского корпуса, которым он командовал. В дальнейшем Штейфон вступил в состав РОВСа, но в 1926 году был исключен из него генералом Врангелем за нарушение воинской дисциплины. Тем не менее генерал Штейфон принимал активное участие в жизни и деятельности военной эмиграции, поддерживал тесные отношения с ее видными деятелями. Напомним, что этот генерал имел прямое отношение к попыткам эмиграции организовать антисоветскую деятельность на территории СССР, наладить связи и сотрудничество с работавшими там антибольшевистскими организациями и для этого лично выезжал в Советский Союз. Но парадокс ситуации заключался в том, что, как уже говорилось об этом в первой книге этой серии, посвященной борьбе военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы, и в первой главе этой книги, это были организации, легендированные чекистами. И Штейфон, таким образом, действовал в СССР под контролем ОГПУ.

После смерти генерала Кутепова Б.А. Штейфон подготовил в 1933 году рукопись книги воспоминаний о нем под названием «Генерал Кутепов. Его жизнь и деятельность». Эта рукопись (объемом 222 стр.) и подготовительные материалы к ней были переданы им в Русский заграничный исторический архив в Праге, а после Второй мировой войны доставлены в СССР и находятся сегодня в Государственном архиве Российской Федерации в Москве.

В годы Второй мировой войны, в сентябре 1941 года, Штейфон стал начальником штаба, а 2 октября — командиром формирующегося Русского корпуса в Сербии, создававшегося из числа русских эмигрантов и сражавшегося под командованием фашистской Германии с национально-освободительным движением здесь, возглавляемым коммунистами. Штейфон командовал этим корпусом до своей смерти 30 апреля 1945 года.

Заметим, вместе с тем, что в 30-е годы в распоряжении французского следствия оказались материалы, дискредитирующие генерала Штейфона, и высказывались серьезные подозрения в его адрес. Но об этом было мало кому известно. Поэтому вышедшая в свет в 1978 году статья доктора Зернова произвела в эмиграции впечатление разорвавшейся бомбы. Нашлись как сторонники, так и противники его версии о генерале Штейфоне как пособнике советской разведки и возможном участнике похищения Кутепова. Например, М.А. Деникина-Грей в своей опубликованной в 1981 году книге о похищениях генералов Кутепова и Миллера поднимала эту тему, ссылаясь на полученные ею сведения от доктора Зернова, который во время похищения Кутепова изучал медицину в Париже.

Вот что писал ей, в частности, Зернов: «В 1923 году мне было девятнадцать лет, когда я познакомился с генералом Штейфоном в югославском курортном городе, куда переехал мой отец. Моя сестра София, которая старше меня на четыре года, познакомилась с ним ранее в Галлиполи. Это был человек маленького роста, коренастый, со стеклянными серо-голубыми глазами. Он всегда одевал свою генеральскую форму. Он ходил, говорил и даже смеялся с важным видом, как будто чувствовал свое превосходство над простыми людьми. В течение нескольких лет он регулярно лечился у моего отца, поэтому между ними установились дружественные отношения».

В 1926 году семья Зерновых переехала в Париж, а в начале января 1930 года сестра Зернова рассказала брату по секрету, что генерал Штейфон находится в Париже, приехав туда прямо из Советской России. В столицу Франции он приехал тайно и привез сестре Зернова бесценный подарок — целую сумку русской земли. По словам Штейфона, здесь находилась очень мощная антибольшевистская организация, которая процветала в России, и он приехал в Париж, чтобы собрать средства для нее. Никто не должен был знать о его присутствии во французской столице. И тем не менее генерал попросил сестру Зернова организовать для него встречи с некоторыми людьми, которые готовы были бы пожертвовать средства для борьбы за правое дело. София Зернова хорошо знала Рахманинова, который в это время находился на гастролях в Европе, написала ему об этом деле и уговорила встретиться со Штейфоном в Париже в первой половине февраля.

25 января генерал вновь приехал в Париж, объявив Зерновым, что окончательно принял решение периодически посещать русское поселение во французской столице. В понедельник, 27 января, Штейфон вновь навестил Зерновых. Российские эмигранты в этот день активно обсуждали тему исчезновения генерала Кутепова, хотя в газетах информация об этом появилась только на следующий день. В семье Зерновых, и в том числе во время посещения Штейфона, это тоже была основная тема для обсуждения. Штейфон сообщил им, что накануне, в воскресенье, он заходил к Кутеповым и, увидев его встревоженную жену, успокаивал ее до самого вечера. Но это заставило младшего Зернова предположить, что в результате именно этого успокоения сигнал тревоги не давался очень долго{207}.

«Вместо того чтобы забить тревогу и сообщить об исчезновении генерала, он успокаивал жену генерала, “обеспокоенную ужасным предчувствием”, — писал Зернов в своей статье. — Утренний визит на квартиру Кутепова в день его исчезновения может быть объяснен особым образом… С одной стороны, нужно было отложить поиски, с другой, — это было замечательное алиби»{208}.

Заметим, что сам Штейфон писал 27 января 1930 года в Бухарест генералу А.В. Геруа, с которым поддерживал тесные связи в преддверии и после посещения СССР в октябре 1929 года: «Вчера неожиданно, при невыясненных обстоятельствах исчез А.П. Кутепов. Он вышел утром в церковь, никому не назначал свидания и условился с женой, что после обеда в час дня они всей семьей отправятся в город»{209}.

Спустя несколько дней Штейфон позвонил сестре Зернова и сообщил, что возвращается в себе в Югославию и не сможет встретиться с Рахманиновым. Его внезапный отъезд и отказ от важного пожертвования, которое приготовил ему великий музыкант, показались Зерновым очень странными. Поэтому брат и сестра рассказали об этом генералу Шатилову. Тот утверждал, что Штейфон ни разу не ездил в СССР (что, заметим, не соответствовало истине), но часто посещал Румынию, где находился в контакте с сигуранцей. Затем Зерновы обратились к Бурцеву, который вел собственное расследование похищения Кутепова. Тот сообщил, что по информации, которую он получил, Штейфон был одним из соучастников похищения. Брат и сестра считали возможным излагать свои подозрения только русским, но не французской полиции, боясь, как это делали и другие их соотечественники, опорочить русских эмигрантов и считая, что будет лучше, если сведения останутся внутри «национальной семьи». Отчасти по причине такого «коллективного недоверия» дело Кутепова и их подозрения о Штейфоне долгое время оставались в тайне.

И вот лишь спустя сорок восемь лет доктор Зернов счел возможным поделиться своими мыслями и сомнениями в отношении Штейфона. Он, в частности, задавался вопросом, не был ли генерал тем человеком, который сопровождал Кутепова до угла улицы Севр, через бульвар Инвалидов до улицы Удино, где тот и был похищен. Во всяком случае, Зернов был убежден в том, что в январе 1930 года Штейфон относился к ГПУ.

М.А. Деникина, используя в своей книге воспоминания Зернова, ссылается и на признания бывшего советского дипломата Беседовского комиссару Фо-Па-Биде: «По настоятельной просьбе о сохранении анонимности Беседовского, последний сообщил, что он подозревает Штейфона, из окружения Кутепова, в соучастии или посредничестве в похищении генерала».

В письменных предположениях, оставленных комиссаром Фо-Па-Биде в досье Кутепова, были указаны три представителя Белого движения, которые, по его мнению, были причастны к советским агентам в Париже. Штейфон был первым среди них, а за ним следовали Дьяконов и Корганов. Но двое последних, резюмирует Деникина-Грей, утром 26 января не могли находиться на месте преступления ввиду определенных причин. Поэтому основным подозреваемым, по ее мнению, оставался Штейфон{210}.

Версия о том, что генерал Штейфон являлся агентом советской разведки, присутствует и в современной литературе. Например, В. Малеванный и А. Малеванная, авторы изданного в Москве в 2005 году беллетризованного издания «Секреты ОГПУ и его председателя В.Р. Менжинского», названного ими «документально-историческим романом», утверждали, что именно Штейфон, завербованный якобы еще ВЧК в 1919 году, вывел Кутепова к машине с чекистами и сам ехал затем в первой машине. Впрочем, среди специалистов, обращавшихся к этой теме, есть и категорические противники этой версии[16].

Резюмируя, заметим, что и сегодня нет сколько-нибудь серьезных и документированных оснований для того, чтобы действительно считать генерала Б.А. Штейфона агентом советской разведки. Да и вся его последующая биография, в том числе активное сотрудничество с гитлеровцами, командование Русским корпусом в годы Второй мировой войны, вряд ли дают основание полагать, что он мог быть таковым. Не подтверждают версии о сотрудничестве генерала Штейфона с советской разведкой и сотрудники СВР России.

В книге Деникиной-Грей высказываются и подозрения в причастности к покушению на генерала Кутепова и сотрудничеству с ОГПУ в адрес полковника П.Н. Богдановича, основателя и начальника Национальной Организации Русских Разведчиков. Этот человек в 20-е годы тесно сотрудничал с генералом Кутеповым, пользовался его доверием, бывал у него дома. Добавим, что подозрения в адрес Богдановича, существовавшие еще в 30-е годы, не вылились тогда в предъявление ему официального обвинения со стороны следствия. Кстати, в годы Второй мировой войны, после оккупации Франции фашистскими войсками, полковник Богданович, как и генерал Штейфон, занимал коллаборационистские позиции. В 1942–1943 годах он работал в Управлении делами русской эмиграции в Париже, был заместителем генерала Н.Н. Головина, являвшегося председателем совещания при управляющем делами русской эмиграции и руководителем всех русских военных союзов и объединений. Богданович был в ту пору и редактором еженедельника «Парижский Вестник».

М.А. Деникина называла в своей книге, помимо указанных ранее лиц, еще трех человек из окружения генерала, которые могли быть причастны к его похищению или даже довести его до роковой западни 26 января: это капитан Завадский-Краснопольский, генерал Скоблин, о котором специально пойдет речь в дальнейшем, и, как ни парадоксально, казалось бы, наиболее близкое и доверенное председателю РОВСа лицо — полковник А.А. Зайцов. Заметим вместе с тем, что в адрес последнего высказывалось немало подозрений и обвинений еще в 30-е годы. И это было связано прежде всего с независимым расследованием, проводимым Бурцевым, о чем еще пойдет разговор впереди.

Статьи и книги, посвященные теме похищения Кутепова, выходили в свет в значительном количестве в нашей стране и за рубежом и в завершающие десятилетия XX века, особенно в 90-е годы, и в начале наступившего столетия. Налицо расширение или, по крайней мере, стремление к расширению источниковой базы исследований и публикаций, и в том числе в результате привлечения документов французского следствия и материалов советских спецслужб. И вместе с тем в деле Кутепова и сегодня больше вопросов, чем ответов. Документы советских спецслужб по его похищению остаются по-прежнему засекреченными. А статьи и интервью современных сотрудников российских спецслужб, посвященные этой теме, часто оставляют впечатление легендируемости, создания новых мифов или, по крайней мере, не оставляют у специалистов, всерьез исследующих и пытающихся разобраться в этой операции, чувства удовлетворенности, но рождают немало вопросов и сомнений.

Что же мы знаем о похищении генерала Кутепова сегодня и о конкретных исполнителях этой операции? В какой мере предположения, версии, догадки органов розыска и следствия Франции, прессы, комиссий и отдельных граждан, занимавшихся собственными расследованиями, соотносятся с реальностями происшедших событий? Сразу заметим, что данные о проведенной чекистами операции против генерала Кутепова, ее организаторах и участниках и в настоящее время достаточно противоречивы, а некоторые явно не выдерживают критики.

Начнем с того, что накануне покушения, 25 января в дом генерала Кутепова была, вероятно, действительно доставлена записка, адресованная ему лично, с предложением о встрече, очевидно, в 10 часов 45 минут утра или, по крайней мере, до 11 часов. Каково было ее содержание, кто был ее автором, была ли она подписана, знал ли генерал человека, с которым предстояло встретиться, остается вопросом. И здесь высказываются лишь предположения. Например, о том, что она была посвящена финансовому вопросу, важному для деятельности РОВСа, или речь шла о встрече с людьми, значимыми для него. Но то, что записка была подготовлена и передана организаторами покушения, признают практически все исследователи. Чекисты знали привычки генерала Кутепова и то, что он пойдет на встречу по важному для возглавляемой им организации вопросу, и то, что он появится на свидании, учитывая его конфиденциальный характер, один.

Организаторы покушения назначили встречу недалеко от дома, где жил генерал, предполагая, что он пойдет пешком и тем более не будет тревожить шоферов-галлиполийцев из дежурной бригады в воскресенье. Так это и произошло на самом деле. Тем более что встреча должна была состояться в центре города, в оживленном месте, вероятно, на трамвайной остановке на улице Севр, где его и видели свидетели, предполагавшие, правда, что он ждет трамвая. Но встреча не состоялась, человек, назначивший ее, вероятно, не явился. Заметим в связи с этим, что в литературе высказывались предположения о том, что Кутепов все-таки встретился с кем-то, и именно этот человек привел его на место захвата. Высказывались даже конкретные предположения о персоналиях (Штейфон, Скоблин, Величко и др.). Но такие предположения не подтверждались свидетельскими показаниями. Никто не видел Кутепова идущим вместе с кем-то или находящегося рядом с ним в момент похищения.

Захват генерала Кутепова, судя по всему, происходил в описанном свидетелями месте — на немноголюдном перекрестке улиц Удино и Русселе. Журналист Л.М. Млечин приводил показания одного из участников операции: «Место встречи избрали с учетом обычного маршрута генерала. Он ходил в Галлиполийскую церковь на улице Мадемуазель — это пятнадцать — двадцать минут ходьбы от его дома». Назначенная Кутепову встреча на трамвайной остановке на улице Севр не состоялась, и он двинулся по бульвару Инвалидов в сторону улицы Удино, свернув затем на нее и направившись к улице Русселе. Хотел ли Кутепов вернуться домой, остается вопросом. Так или иначе, впереди его ждала засада.

Впрочем, в описании захвата генерала, согласно чекистским источникам, есть одно принципиальное отличие от того, которое давал уборщик клиники: оно произошло без применения насилия. Вот как рассказывал об этом один из участников операции по захвату Кутепова, скрывавшийся под псевдонимом «Николай»: «Когда Кутепов поравнялся с одной из машин, из нее вышли два человека и остановили его: “Мы из полиции. Вам придется поехать с нами в префектуру. Вопрос важный и не терпит отлагательства”. Кутепов плохо говорил по-французски. Поэтому вступать в длительные переговоры не стал… Секунду он колебался. Но фигура полицейского в форме снимала сомнения»{211}. Генерал Кутепов сел в машину. Два участника операции — «Михаил» и «Анисим» — заняли места рядом с ним. «Николай» сел во вторую машину, куда уселся и человек, одетый в форму полицейского (заметим, что в описании уборщика клиники он уселся в первую машину). Когда машина проехала центр и повернула к южным пригородам Парижа, генерал Кутепов забеспокоился и на плохом французском спросил: «Куда мы едем?». На что сидевший с ним рядом чекист «Максим» не без удовольствия ответил: «Можете говорить порусски, генерал. Мы сотрудники Государственного объединенного политического управления СССР»{212}. Именно такое описание похищения председателя РОВСа со ссылкой на источники советских спецслужб переходит в последние годы из издания в издание.

Консультант пресс-бюро СВР России полковник В.Н. Карпов, описывая эту операцию в интервью серьезному академическому изданию, журналу «Новая и новейшая история», утверждал, что Кутепов пришел на встречу к трамвайной остановке на улице Севр в Париже, и его втолкнули в автомобиль где сидели чекисты, переодетые в полицейскую форму. А далее было повторено данное выше описание, что на вопрос генерала, куда едем, последовал ответ, что можно говорить по-русски, ибо рядом с ним сотрудники ОПТУ{213}. За этим последовало дополнение Карпова, что Кутепов, пораженный тем, что рука Москвы оказалась столь длинной, даже не пытался сопротивляться. В данном случае автор интервью делает ошибку относительно места захвата Кутепова. А последнее же утверждение явно импровизация автора. Трудно представить, зная характер и силу воли Кутепова, что он растерялся, был поражен и не оказывал сопротивления. Тем более что выше уже приводился ряд свидетельств о том, что в машине происходила борьба.

Далее в этом же интервью указанного полковника СВР и в ряде других публикаций, со ссылкой на чекистские источники, указывается, что Кутепову впрыснули морфий, и до Марселя, куда его везли, он проспал. В составе команды стоявшего в этом порту советского судна находилась еще одна группа чекистов, которой оперативная группа, захватившая Кутепова, и сдала генерала. Его провели на борт под видом загулявшего на берегу матроса или старшего механика{214}.

Прокомментируем эти утверждения. Во-первых, очень сомнительно, что генерала везли из Парижа через всю Францию в Марсель. Это было слишком рискованно, да и заняло бы много времени. Тем более, что, по французским материалам расследования, ни разу не называется Марсель, но звучали Шербур, Гавр или в целом нормандское направление. Скорее всего, именно так это и было или, по крайней мере, планировалось. Это дистанция в несколько раз короче и безопаснее. К тому же именно в Гавр был доставлен похищенный в 1937 году генерал Миллер, а его похищение, как свидетельствует целый ряд источников, осуществлялось по кутеповской схеме и сценарию.

Не выдерживает серьезной критики и тезис о том, что Кутепова могли завести на борт судна под видом загулявшего моряка. Во-первых, сердце генерала, в силу тяжелых ранений, просто не могло выдержать введения морфия или тому подобных наркотических препаратов. Во-вторых, сильнодействующая доза наркотика, введенная спустя несколько лет генералу Миллеру в момент его захвата, привела к тому, что он находился без сознания 44–45 часов. Даже если предположить, что Кутепов все-таки остался жив, то ввести на борт корабля мимо охраны человека, находящегося без сознания, было невозможно. Его надо было вносить. А это вызвало бы большие вопросы, идентификацию личности, сверку с фотографией, тем более что Кутепов имел колоритную и неповторимую внешность, усы и бороду, и к тому же его уже искали. Иначе говоря, его надо было запаковывать и вносить на борт судна в ящике, как это и произойдет семь лет спустя с генералом Миллером.

Далее Карпов, которому вторил и ряд авторов других подобных публикаций, утверждал, что корабль взял курс на Новороссийск. Но живым до пункта назначения Кутепова не довезли, ибо он впал в состояние депрессии, а когда до пункта назначения оставалось сто миль, генерал якобы скончался в трюме от сердечного приступа{215}. Но уже само направление маршрута судна вызывает большие вопросы. Во-первых, двигаться судну с таким пленником на борту через узкие проливы из Средиземного в Черное море было просто опасно, ибо его легко могли задержать и проверить там. Для сравнения заметим, что судно, на котором везли в Ленинград захваченного в 1937 году генерала Миллера, не пошло Кильским каналом, где его могли задержать, но шло открытым морем. Добавим, что судно «Спартак», на которое по другой существующей версии доставили и везли Кутепова, постоянно фигурировало в материалах французского следствия. Вместе с тем местом его отхода указывался Гавр или Шербур, а направление движения — на Бельгию (Антверпен), но не на Марсель. То есть этот корабль мог следовать далее в Ленинград, но отнюдь не в Новороссийск.

Так или иначе, если высказываемая версия о смерти председателя РОВСа на борту советского судна все же соответствует истине, то сбылось печальное предсказание профессора медицины, общественного и политического деятеля, известного хирурга и личного врача Кутепова И.А. Алексинского, сделанное в эмиграции после получения известия о похищении генерала. Из-за тяжелого фронтового ранения в грудь его организм не мог вынести анестезии, в том числе эфира или хлороформа, это могло привести к смерти генерала. К тому же, разумеется, сказались стресс, переживания и пр. Так или иначе, но очевиден тот факт, что Кутепова не удалось доставить в СССР живым.

В современных работах зарубежных авторов, касающихся похищения генерала Кутепова, присутствуют суждения о том, что он был доставлен на советское судно, где умер от сделанной ему инъекции, или же был убит в СССР{216}.[17]

Вместе с тем в иностранной, как и в российской литературе, существуют и версии гибели генерала Кутепова непосредственно во Франции. Это могло произойти в результате введения морфия, хлороформа или каких-то иных подобных средств, которые не мог вынести его организм, или же в результате его убийства участниками операции по неосторожности (или намеренно), когда генерал оказывал сопротивление. Согласно первой из названных версий, сердце генерала не выдержало действия введенного препарата, и он умер в тот же день (точнее, вечером 26 января) и был тайно похоронен в саду дома, принадлежащего офицеру французской полиции, участнику операции по похищению, игравшему роль постового полицейского, но являвшемуся на самом деле агентом ОГПУ{217}.

Другую версию убийства генерала Кутепова озвучил еще в 1978 году, незадолго до своей смерти, один из старейших французских коммунистов — Онель. Его родной брат принимал якобы участие в этой операции советских спецслужб. И именно он убил генерала Кутепова, когда тот пытался оказать сопротивление. Это противоречило замыслу Москвы. Пришлось везти труп председателя РОВСа в парижский пригород Леваллуа-Перре, где жил брат Онеля. В гараже его дома вырыли яму, которую потом залили раствором цемента. Проверить эту версию было невозможно, ибо место, где находился гараж, застроили современными многоэтажными домами{218}.

Где покоится прах Александра Павловича Кутепова — неизвестно. Но на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже находится символическая могила этого боевого генерала и непримиримого противника советской власти. На мемориальной доске Кутепову в храме-памятнике в Брюсселе указывается, что он «пропал без вести».

Что известно сегодня об участниках операции по похищению генерала Кутепова? Судя по всему, в ней была задействована большая группа сотрудников ОГПУ, действовавших как под прикрытаем дипломатических паспортов, так и нелегалов, секретных сотрудников.

Журналист и писатель Л.М. Млечин, основываясь на материалах следственных дел репрессированных советских разведчиков, называл участников операции по похищению генерала Кутепова оперативными псевдонимами — «Михаил», «Анисим», «Андрей», «Николай». «Всем занимались “Михаил” и “Анисим”, а к моменту начала операции из Москвы приехал “Андрей”, — читаем мы показания арестованного “Николая” на допросе у следователя. — Он разработал план ее осуществления и хотел участвовать в финальной акции. Я же от парижской резидентуры занимался обеспечением: автомобили, оружие, полицейская форма, морфий и так далее». После захвата Кутепова рядом с ним в первый автомобиль сели «Михаил» и «Анисим», а «Николай» вместе с фальшивым полицейским сели во вторую машину{219}. Заметим, впрочем, что все свидетели показывали, что полицейский сидел в первой машине.

В интервью, которое дал в 1997 году журналисту газеты «Новости разведки и контрразведки» А. Лукьянову уже упоминавшийся ранее консультант Службы внешней разведки полковник Владимир Карпов, «навигатором» операции по похищению Кутепова был назван начальник внешней разведки ОГПУ А.А. Слуцкий (в действительности он был переведен на работу в ИНО в самом начале 1930 года и назначен на должность помощника начальника этого отдела ОГПУ)[18], а ее разработчиком — С.М. Глинский-Смирнов[19]. Наводил чекистов на генерала Кутепова, по утверждению Карпова, другой генерал и секретный агент ОГПУ — П.П. Дьяконов{220}. Полковник СВР в отставке Н.А. Шварёв утверждает в своих современных публикациях, что именно Дьяконов подготовил записку о встрече, переданную генералу Кутепову 25 января{221}.

В материалах французского следствия и в некоторых современных изданиях в числе участников подготовки операции по похищению Кутепова упоминается имя В.И. Сперанского. Например, в книге К. Эндрю и В. Митрохина «Архив Митрохина», со ссылкой на секретные архивные материалы советских спецслужб, выкраденные и использованные последним, бывшим офицером КГБ, бежавшим в 90-е годы на Запад, указывается, что осуществление детальных приготовлений похищения Кутепова было доверено Серебрянским его нелегальному парижскому резиденту В.И. Сперанскому, который шестью годами ранее принимал участие в разработке Б.В. Савинкова. Авторы указанной книги пишут, что операция против Кутепова именуется в секретных документах как «ликвидация Г.»{222}.

Непосредственным руководителем операции по похищению генерала Кутепова принято считать Якова Исааковича Серебрянского, человека со сложной и драматичной судьбой, в которой были и взлеты, и падения. Он родился в 1892 году в еврейской мещанской семье в Минске. В годы Первой российской революции примкнул к революционному движению, стал членом партии эсеров (нередко его относят к эсерам-максималистам, занимавшимся боевой и террористической работой), принимал участие в ликвидации чинов охранки, организовывавших еврейские погромы в Белоруссии. В 1909 году был арестован, два года находился в заключении, а потом содержался под надзором полиции. Участвовал в Первой мировой войне и был демобилизован по ранению.

Серебрянский был участником революционных событий и Гражданской войны в Закавказье и Персии/Иране. В 1920 году он приступает к работе в Особом отделе Гилянской Красной армии. Происходит это по рекомендации Я.Г. Блюмкина, который известен многим как убийца немецкого посла фон Мирбаха летом 1918 года, за что и был приговорен к расстрелу. Но менее известно другое: через год Блюмкин был амнистирован, а затем вступил в партию большевиков по рекомендации Ф.Э. Дзержинского и стал видным советским разведчиком. С совместной революционной работы Блюмкина и Серебрянского в Иране начиналось их тесное сотрудничество.

В конце августа 1920 года Серебрянский приступил к работе в ВЧК. Но в 1921 году был переведен в кадровый резерв, затем демобилизован из органов, а в конце года даже арестован на квартире старого товарища по эсеровской партии и почти четыре месяца находился под следствием. Решением Президиума ГПУ Серебрянский был лишен права работать в политических, розыскных и судебных органах, а также в НКИД. Затем был еще один арест по обвинению во взяточничестве, но следствие не подтвердило это обвинение, и он был взят на поруки и освобожден{223}.

В 1923 году Серебрянский вступает в ряды партии большевиков и становится особоуполномоченным Закордонной части ИНО ОГПУ. Происходит это по рекомендации Якова Блюмкина, вместе с которым Серебрянский отправляется в Палестину, где они создают нелегальную разведывательную резидентуру. Последний свободно владел в это время английским, немецким и французским языками.

Именно в Палестине Серебрянский не только создал законспирированную агентурную сеть из 30 нелегалов, но и привлек к работе на советскую разведку нескольких бывших белогвардейцев. В 1927 году они были выведены в СССР и в дальнейшем работали с ним в Европе, прежде всего во Франции, в том числе против российской военной эмиграции: А.Н. Ананьев, Ю.И. Волков, Н.А. Захаров, Р.Л. Эске (И.И. Рачковский), А.Н. Турыжников. О некоторых из них еще пойдет речь в этой книге в дальнейшем.

В 1925–1928 годах Серебрянский — нелегальный резидент ИНО ОГПУ в Бельгии и Франции, в том числе с 1927 до марта 1928 года работал в этом качестве в Париже и, таким образом, хорошо знал как Францию, так и непосредственно ее столицу. По личному заданию Менжинского создал и возглавил во Франции независимую от Иностранного отдела ОГПУ агентурную сеть. За заслуги на разведывательном поприще Серебрянский был дважды, в 1927 и 1928 годах, награжден личным боевым оружием, а по итогам загранкомандировки ему была вручена высшая ведомственная награда — нагрудный знак «Почетный чекист».

Весной 1929 года Серебрянский вернулся из Франции в Москву и с 1 апреля того же года был назначен начальником 1-го отделения ИНО (нелегальная разведка). Но, по утверждению его биографов И.Б. Линдера и С.А. Чуркина, эта официальная должность служила прикрытием более секретной и нелегальной даже внутри СССР работы. По распоряжению В.Р. Менжинского Серебрянский возглавил Особую группу, находившуюся в непосредственном распоряжении председателя ОГПУ, которая стала среди людей посвященных неофициально именоваться «Группа Яши»{224}.

В материалах французских спецслужб, со ссылкой на бывшего чекиста Максимова, покинувшего СССР в январе 1928 года и ставшего невозвращенцем, находим следующее описание Я.И. Серебрянского: «Среднего роста, тощий, светло-русые волосы, ярко выраженная лысина, гладко выбрит, светлые глаза. Орлиный нос придает сходство с Мефистофелем»{225}.

В начале января 1930 года Серебрянский выехал в Париж. Кто отправился туда вместе с ним, вызывает вопросы и определенную разноголосицу суждений. По одним данным, он выехал туда вместе с известным контрразведчиком С.В. Пузицким, участником ряда крупных операций ВЧК — ОГПУ против эмиграции («Синдикат–2», «Трест» и др.), который сыграл и важную роль в операции по устранению Кутепова. Пузицкий, по ряду свидетельств, как человек феноменальной силы, принимал участие в захвате генерала Кутепова и был одним из мужчин, одетых в желтые пальто[20]. Но сегодня участие Пузицкого в этой операции иногда ставится под вопрос, а спутниками Серебрянского в поездке в Париж, его помощниками в подготовке операции и участниками похищения чаще называют сотрудников последнего — А.Н. Турыжникова и Р.Л. Эске-Рачковского.

Современные исследователи истории советских секретных служб И.Б. Линдер и С.А. Чуркин утверждают, что все четыре вышеназванных лица, а также ряд других, принимали участие в операции по похищению председателя РОВСа. По их версии, в серо-зеленом автомобиле находились Серебрянский и Пузицкий, а «сотрудниками полиции», посадившими Кутепова в автомобиль, были французы из числа боевиков-коминтерновцев Особой группы. «Полицейским» был либо французский коммунист Морис Онель, либо его брат, владелец гаража в пригороде Парижа Леваллуа-Перре. В красном такси, последовавшем за похитителями, находились Турыжников и Рачковский, которые готовы были отсечь возможное преследование{226}.

От одного из осведомленных офицеров Службы внешней разведки России, профессионально занимающегося изучением операций советской разведки в 30-е годы, автор получил подтверждение, что основное ядро группы, захватившей генерала Кутепова, составили французы — агенты советской разведки в Париже. При этом впервые прозвучало имя еще одного человека, непосредственно участвовавшего в захвате генерала Кутепова, — Ролана Аббиа.

В современной литературе он упоминается обычно как участник убийства в Лозанне в начале сентября 1937 года Игнатия Рейсса, бывшего агента ИНО, ставшего невозвращенцем. Дадим краткую информацию о жизненном пути этого ценного сотрудника советской разведки. Ролан родился в 1904 году в Великобритании, в семье музыканта, подданного княжества Монако. С 1921 по 1928 год он жил в Великобритании, Монако и США, перепробовав множество профессий в ресторанном и гостиничном бизнесе. Владел английским, французским и русским языками. В 1929 году переехал во Францию и до 1932 года работал заместителем администратора, а затем администратором отеля «Альгамбра» в Ницце. Возможно, что именно в это время он и стал сотрудничать с советской разведкой. Впрочем, по другим данным, Аббиа был завербован в начале 1932 года, находясь в Белграде, и стал секретным сотрудником ИНО ОГПУ под псевдонимом Летчик. Несколько позже он был зачислен в кадровые сотрудники ИНО под именем Владимира Сергеевича Правдина{227}.

Прибыв в 1937 году после убийства И. Рейсса в СССР, Аббиа получил документы на имя В.С. Правдина. Под этим именем он был награжден орденом и в дальнейшем жил и трудился в СССР. Отработав несколько лет выпускающим отдела ТАСС для заграницы, Правдин вернулся к оперативной заграничной работе в советской разведке. С1941 по 1946 год он был, в частности, оперработником, заместителем резидента и резидентом НКГБ в Нью-Йорке под прикрытием корреспондента ТАСС. Капитан госбезопасности Аббиа/Правдин умер в Советском Союзе своей смертью в 1970 году.

Указанный выше источник подтвердил, что Пузицкий действительно выезжал в Париж и участвовал в разработке операции по похищению Кутепова, но непосредственного участия в его захвате не принимал. Что касается происходившего дальше с генералом, то, по его сведениям, Кутепову не вкалывали морфий или другой сильнодействующий наркотик, но наложили усыпляющую повязку, не подозревая, к чему это может привести. В результате Кутепов умер и, судя по всему, был захоронен в Париже.

В изданной в 2001 году в США книге нашего бывшего соотечественника Р. Брэкмэна «Секретная папка Сталина» двумя людьми в желтых пальто, участвовавшими в захвате Кутепова, были названы С.В. Пузицкий и Леонид Эйтингон[21], а человеком в полицейской форме — Лев Руднинский. Два последних имени впервые были названы среди лиц, участвовавших в операции по захвату генерала Кутепова. Автор в доказательство своей правоты ссылался на рассказ об операции по похищению Кутепова Л. Руднинского, бывшего чекиста, репрессированного в 1937 году. Брэкмэн якобы вместе с ним сидел в Норильских лагерях{228}.

Брэкмэн считал участником чекистской операции по захвату председателя РОВСа генерала Скоблина, ссылаясь на то, что в день исчезновения Кутепов сделал в своем дневнике пометку «Ск.». Лишь после исчезновения генерала Миллера в 1937 году стала очевидна роль Скоблина в похищении этих двух генералов, писал этот автор. Судя по всему, он имел в виду, что на 26 января у Кутепова была назначена встреча именно со Скоблиным, что являлось составной частью операции чекистов по похищению председателя РОВСа{229}. Заметим, что о роли генерала Скоблина в указанной операции чекистов высказывалось немало предположений уже в 30-е годы, и особенно после того, как стала очевидна его причастность к захвату генерала Миллера в сентябре 1937 года. Но к этой проблеме автор специально обратится в этой книге позднее, в связи с выяснением роли Н.В. Скоблина и его супруги Н.В. Плевицкой в операциях чекистов против российской военной эмиграции.

Несмотря на смерть генерала Кутепова, непосредственный руководитель операции по его похищению Я.И. Серебрянский в марте 1930 года был награжден высокой правительственной наградой — орденом Красного Знамени с формулировкой «за отличие в бою против врагов Социалистического Отечества, за исключительную отвагу в борьбе против контрреволюции»{230}.[22]

Чекисты были убеждены в том, что они справились с поставленной перед ними задачей и добились главного — устранения опаснейшего противника советской власти. В подтверждение сказанного приведем слова одного из участников операции: «Мы в парижской резидентуре, по правде сказать, не очень горевали, когда узнали, что Кутепова не довезли. Генерал без преувеличения был мозгом РОВС, главным генератором идей и бесспорным вождем эмигрантского офицерства, особенно молодежи. Он был кумиром молодого поколения белых офицеров. РОВС во многом держался на его энергии, инициативе и личном авторитете. Кутепов же лично руководил всей боевой работой РОВС. Убрав Кутепова, мы серьезно ослабили РОВС. Его преемник генерал Миллер был слабее Кутепова и не пользовался популярностью среди молодых офицеров…»{231}.

Руководство ОГПУ полагало, что основные цели операции выполнены. Был нанесен сильный удар по РОВСу, который советское руководство считало постоянным источником опасности для СССР. Был уничтожен ее руководитель, наиболее сильный и авторитетный лидер военной эмиграции, являвшийся последовательным сторонником решительных и активных подрывных действий против советского государства и видевший перспективу в организации нового вооруженного похода против него совместно со странами Запада. В результате ослабли позиции «активистов» в руководстве РОВСа и резко сократились масштабы террористической деятельности, ведущейся из-за рубежа, в самый трудный для руководства СССР момент, когда страна находилась на грани новой крестьянской войны с режимом, что могло вылиться, в конечном итоге, и в широкомасштабную гражданскую войну. Несомненно, что эмиграция была напугана и еще более дезорганизована акцией по устранению генерала Кутепова, осуществленной ОГПУ.

Что касается судеб людей, которые во имя высших государственных интересов, как им казалось, осуществили операцию по похищению генерала Кутепова, то они сложились трагически. Практически все они попали под «каток» репрессий во второй половине 30-х годов. 20 июня 1937 года был расстрелян комиссар госбезопасности 3-го ранга Сергей Васильевич Пузицкий, ранее награжденный двумя орденами Красного Знамени, 14 августа 1937 года — старший майор госбезопасности Захар Ильич Волович (работавший в Париже под именем Владимира Борисовича Яновича), а 9 декабря 1937 года — старший майор госбезопасности С.М. Глинский.

Комиссар госбезопасности 2-го ранга Абрам Аронович Слуцкий, являвшийся с 1935 года начальником ИНО Главного управления государственной безопасности НКВД (реорганизованного в декабре 1936 года в 7-й отдел ГУГБ НКВД), 17 февраля 1938 года внезапно скончался в кабинете заместителя наркома внутренних дел М.П. Фриновского. Есть исследователи, объясняющие это сердечным приступом, ибо у него было тяжелое заболевание сердца{232}. Но в то время ходили слухи, что он был отравлен. Эту версию и сегодня разделяет ряд авторов[23]. Слуцкий был похоронен с соответствующими его должности почестями. Но в апреле 1938 года его посмертно исключили из партии как «врага народа».

В январе 1938 года был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян Е.С. Гольденштейн, имя которого упоминается в числе людей, планировавших и организовывавших операцию по похищению генерала Кутепова.

Больше повезло Я.И. Серебрянскому. В ноябре 1938 года он, старший майор госбезопасности, руководитель Спецгруппы особого назначения при НКВД, был отозван из Франции и вместе с женой арестован. По некоторым данным, это произошло прямо у трапа самолета. Следствие было длительным, и начинал его будущий нарком госбезопасности В.С. Абакумов, а в то время начальник 2-го отделения 2-го (Секретно-политического отдела) Главного управления госбезопасности. В обвинительном заключении Серебрянского называли участником антисоветской заговорщической организации, существовавшей в органах НКВД, куда он был завербован врагом народа Ягодой, агентом английской и французской разведок. 7 июля 1941 года Серебрянский был приговорен Военной коллегией Верховного Суда СССР к расстрелу, а его жена — к 10 годам лагерей.

Спасло Серебрянского трагическое развитие событий на фронтах Великой Отечественной войны. В результате в августе 1941 года он был освобожден, амнистирован, с прекращением уголовного дела и снятием судимости, и восстановлен в партии и в органах госбезопасности. По одним данным, этот благополучный финал состоялся благодаря представлению П.А. Судоплатова на имя наркома Берии о необходимости освобождения арестованных, но еще уцелевших разведчиков. По другой версии, это освобождение стало результатом совещания у Сталина и его реплики в адрес Берии: «Что это у тебя, Лаврентий, творится, идет война, а у тебя разведчики сидят по тюрьмам?». Один из документов дела руководителя СГОН опубликован в приложениях к настоящей книге.

Так или иначе, Серебрянский был освобожден, самым лучшим образом проявил себя в годы войны, участвовал во многих разведывательных операциях. Вновь был арестован в октябре 1953 года, и в 1956 году скончался в Бутырской тюрьме на допросе у следователя{233}. Реабилитирован посмертно.

Андрей Николаевич Турыжников, сотрудник Особой группы при председателе ОПТУ, был арестован органами НКВД, судим и расстрелян 3 марта 1939 года. Такая же судьба постигла и его коллегу Руперта Людвиговича Эске (он же — Иван Иванович Рачковский), который был также арестован и расстрелян.

Драматически сложились судьбы членов семьи генерала Кутепова: жены — Лидии Давыдовны и сына Павла, которому на следующий день после похищения отца исполнилось пять лет. В 1930 году Кутеповы переехали к сестре Лидии Давыдовны в Ригу, а в 1935 году — в Югославию. Павел учился в кадетском училище. Последующие данные о его судьбе и выборе, сделанном в годы Второй мировой войны, прямо противоположны. По одним источникам, он служил в Русском охранном корпусе, сформированном в Югославии в сентябре 1941 года генералом Скородумовым по договоренности с немцами, и был адъютантом генерала Штейфона, сменившего Скородумова в должности командира корпусом. В мае 1945 года корпус сдался англичанам, и Павел был выдан ими советской контрразведке. По другим источникам, он в годы войны стал участником югославского движения Сопротивления, в сентябре 1944 года перешел линию фронта и служил переводчиком в Красной Армии. В некрологе, посвященном смерти его матери Л.Д. Кутеповой, редактор журнала «Часовой» В.В. Орехов писал, что ее вторым горем (после похищения мужа) стало исчезновение ее сына Павла. Автор некролога указывал, что тот жил верой в то, что его отец жив, и верил слуху, что маршал Жуков на самом деле генерал Кутепов, а после окончания войны он произведет переворот в СССР{234}.

Но в итоге все источники сходятся в том, что после войны Павел Кутепов был судим и приговорен к 10 (или даже к 25) годам заключения, которые провел во Владимирском централе. Был реабилитирован и освобожден после смерти Сталина в 1954 году. Жил в Иваново и работал на текстильных предприятиях города. С 1960 года много лет работал в отделе внешних сношений Московской Патриархии, был главным редактором бюро переводов и информации. Умер он в декабре 1983 года. В его семье было два сына. Один из них — Александр, был назван этим именем в честь деда и, следуя по его стопам, тоже стал генералом{235}.

Жена генерала Кутепова Л.Д. Кутепова (урожденная Кутг) после смерти мужа, как уже упоминалось, переехала в Ригу и жила там с 1930 по 1935 год. Затем она с сыном перебралась в Югославию. Редактор журнала «Часовой» В.В. Орехов, посетивший Кутепову в 1939 году в Белой Церкви, где она жила, вспоминал впоследствии, что та высказывала надежду, что ее муж жив. Кутепова жила в Югославии до прихода к власти коммунистов во главе с И.Б. Тито[24], а затем при помощи друзей перебралась в столицу Франции. Умерла она 5 мая 1959 году в Париже в Русском Доме в Сент-Женевьев-де-Буа и была похоронена на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, на участке галлиполийцев{236}.

Так или иначе, похищение и смерть генерала Кутепова венчали собой важный рубеж борьбы советских спецслужб с российской военной эмиграцией. Устранение председателя РОВСа нанесло сильный удар по этой организации, по военной эмиграции и по Русскому Зарубежью в целом. В результате осуществления этой операции советские спецслужбы приобрели ценный опыт, который в полной мере использовали в дальнейшем, в ходе нового этапа противоборства с российской военной эмиграцией и ее организациями.

Глава 3. Берлинский след, или Финал операции «Синдикат–4»

Похищение генерала Кутепова имело самые разные и далеко идущие последствия. Одним из них стало развернувшееся за рубежом разбирательство, связанное с берлинской встречей Кутепова, иначе говоря, с легендированной чекистами «Внутренней русской национальной организацией». Эту операцию ОГПУ за рубежом именовали «Трест–2», «Второй Трест» или «Лесной Трест».

Сразу после внезапного исчезновения в Париже председателя РОВСа развернулось международное расследование, в ходе которого журналисты, органы розыска и следствия обратились и к выяснению обстоятельств недавнего визита Кутепова в Берлин и его встреч, состоявшихся в немецкой столице. В свою очередь, перед чекистами встала непростая проблема попытаться спасти от провала и разоблачения легендированную ими организацию и ее лидеров. ОГПУ предпринимает активные действия, направленные на дезинформацию эмиграции в надежде продолжить свою многолетнюю оперативную комбинацию, проводимую под названием «Синдикат–4» («С–4»). О развернувшемся в начале 30-х годов противоборстве сторон, хитросплетениях и противоречивых последствиях этой чекистской операции и последовавших разоблачениях и пойдет речь в этой главе.

В поисках второго «Треста»

Уже 27 января 1930 года, на следующий день после исчезновения генерала Кутепова, его помощник полковник А. А. Зайцов дал показания французскому следствию о берлинской поездке своего шефа. Он рассказал о состоявшихся встречах с приехавшими из СССР бывшими полковниками Поповым и де Роберти, представлявшими якобы действовавшую там контрреволюционную организацию. Зайцов сообщил, что в ходе одной из этих встреч де Роберти сознался Кутепову, что является секретным сотрудником ОГПУ. При этом он сказал председателю РОВСа, что чекисты собираются похитить его весной 1930 года. Такой приказ якобы отдал Ягоде лично Сталин. Зайцов уточнил, что Кутепов рассказал ему об этом уже по дороге из Берлина в Париж, а по прибытии во французскую столицу сообщил об этом и начальнику общей (гражданской) канцелярии РОВСа С.Е. Трубецкому.

Как уже упоминалось ранее, генерал рассказал об этом и своему секретарю поручику М.А. Критскому. По возвращении в Париж председатель РОВСа, по словам Зайцова, собирался сообщить о происшедшем в Берлине во французскую полицию, но за неделю так и не нашел для этого времени{237}.0 подробностях пребывания вместе с генералом Кутеповым в Берлине полковник Зайцов расскажет позднее и на страницах русской эмигрантской печати. И об этом еще пойдет речь в этой главе в дальнейшем.

Напомним, что после отъезда председателя РОВСа из Берлина туда же на встречу с Поповым и де Роберти выехали сподвижник Кутепова Петр Рысс и генерал П.П. Дьяконов. Рысс вспоминал впоследствии, что он, как и было условлено с Кутеповым, выехал в немецкую столицу в день отъезда генерала из Берлина{238}.[25] Он остановился в той же гостинице, что и председатель РОВСа. Встретившись с гостями из Москвы, Рысс по их поручению посетил редактора берлинской эмигрантской газеты «Руль» И.В. Гессена, с которым сотрудничал еще до революции в кадетской газете «Речь». Он передал ему пожелания москвичей, и в том числе их совет не пользоваться случайными сведениями о СССР, а составлять информацию о нем по материалам советской прессы. Но этот совет был отвергнут Гессеном. Московские эмиссары, в свою очередь, не приняли предложение Рысса о встрече с редактором газеты «Руль», сославшись на возможность слежки{239}.

Даже спустя несколько лет Рысс указывал, что его беседы с гостями из СССР, состоявшиеся в Берлине, «пока еще разглашению не подлежат». Он счел возможным заметить лишь, что «вероятно, и у А.П. Кутепова, и у меня разговоры с посланцами касались одних и тех же вопросов», и из этих бесед он твердо усвоил лишь, что имя Кутепова действительно было в СССР популярно{240}.

Генерал Дьяконов о своей поездке в Берлин и предполагаемой встрече с Поповым и де Роберти не предупредил, по утверждению Б.В. Прянишникова, ни генерала Кутепова, ни полковника Зайцова{241}. Думается, что это действительно было так, учитывая их сложные и напряженные отношения. Заметим лишь, что Дьяконов знал как Попова, так и де Роберти, очень давно, о чем пойдет речь в дальнейшем.

Судя по всему, Дьяконов обсуждал с Поповым и де Роберти планы совместной деятельности и взаимоотношений БРНО с эмигрантскими кругами, и в первую очередь с РОВСом и сторонниками великого князя Кирилла Владимировича. В период пребывания Дьяконова и Рысса в Берлине туда поступили сведения об исчезновении в Париже генерала Кутепова. Можно предполагать, что они действительно, как указывалось в ряде источников, произвели ошеломляющее впечатление на всех указанных фигурантов, хотя при этом, очевидно, вызвали и разные их реакции. Даже сотрудничавшие с ОГПУ Попов и де Роберти, знавшие о подготовке операции по устранению генерала Кутепова, вряд ли могли предполагать, что его похищение произойдет в это время.

Касаясь же отъезда Дьяконова из Парижа во время операции против Кутепова, заметим, что благодаря этому обстоятельству обесценивались или полностью снимались выдвигавшиеся против него в дальнейшем обвинения в участии в похищении председателя РОВСа. И в связи с этим может быть высказано предположение, что руководство ИНО, с которым он сотрудничал, могло намеренно направить его в это время из Парижа в Берлин, чтобы вывести своего агента из-под удара. Что же касается сотрудничавших с КРО ОГПУ Попова и де Роберти, то их положение и дальнейшее пребывание в германской столице оказалось двусмысленным и даже опасным. Они могли предполагать, что окажутся под подозрением и даже могут быть задержаны полицией в том случае, если станет известно об их недавней встрече с генералом Кутеповым.

Тревогу чекистов вызывал и тот факт, что в начале 1930 года, после окончания заграничной командировки, отказался вернуться в СССР ответственный сотрудник объединения «Лесоэкспорт» Н.П. Крюков-Ангарский, который оформлял (по просьбе контрразведчиков) заграничные паспорта Попову и де Роберти. В связи с этим чекисты не были уверены, что эта информация не стала известна французской политической полиции. Заметим, что французское следствие действительно заинтересовалось указанным человеком (который в эмиграции именовался бывшим секретарем Банка СССР в Париже), и в следственных материалах имеются его показания. Но в них нет признаний о том, чего так опасались чекисты. Вместе с тем Крюков-Ангарский, оказавшись за границей, активно включился в политическую деятельность и стал секретарем исполнительного бюро группы «Борьба», которую возглавлял другой невозвращенец — Беседовский, хотя менее чем через год и состоялся их разрыв{242}. Так или иначе, советские агенты Попов и де Роберти не могли в сложившейся ситуации находиться длительное время в Берлине.

Впоследствии в зарубежной печати назывались разные даты их пребывания в немецкой столице и отъезда из нее. Чаще всего указывалось, что они покинули Берлин 8 февраля, а накануне сюда прибыл представитель французского следствия именно для изучения обстоятельств пребывания Кутепова в столице Германии. Но их встреча не состоялась.

Отозвав своих агентов из Берлина, чекисты, тем не менее, решили продолжить и попытаться спасти свою операцию «Синдикат–4». Тем более, что они пока не знали о предательстве де Роберти. Поэтому по поручению помощника начальника КРО/Особого отдела С.В. Пузицкого был подготовлен план последующих действий. Контрразведчики стремились сохранить если не штаб ВРИО, то по крайней мере ее периферийные отделения на Дальнем Востоке, в Средней Азии и на Украине{243}.

На имя полковника Зайцова в Париж были направлены письма, в которых Попов и де Роберти высказывали опасение за свою дальнейшую судьбу, ибо не были уверены, что их встречи с генералом Кутеповым не станут известны ОГПУ, и просили им временно не писать{244}. Б.В. Прянишников, в частности, упоминал о направленных в Париж письмах, датированных 14 и 16 февраля. В последнем де Роберти просил прекратить с ним переписку и сообщал, что Попов скрылся из Москвы{245}. Но вскоре у чекистов появились совершенно иные заботы, связанные с операцией «С–4», ибо возникли подозрения в отношении поведения де Роберти в Берлине, и началось следствие по его делу.

Тем временем за рубежом развернулось расследование обстоятельств январской поездки генерала Кутепова в немецкую столицу и его встречи здесь с людьми, приезжавшими из СССР. Эти факты расследовались как представителями французского и немецкого следствия, так и журналистами, о чем пойдет речь в этой книге несколько ниже.

В начале февраля 1930 года развернулась переписка между начальником II отдела РОВСа генералом А.А. Лампе и новым председателем этого союза генералом Е.К. Миллером, в ходе которой обсуждались и обстоятельства январского пребывания Кутепова в Берлине. В письме, датированном 5 февраля, фон Лампе сообщал, что тот часто бывал в столице Германии, не встречаясь с ним. Но 18 января, в 5 часов вечера, он получил записку от полковника Зайцева, в которой сообщалось, что Кутепов находится в Берлине и приглашает его на встречу в ту же гостиницу, где он жил с женой в 1924 году. Встреча проходила с 6 до 7 часов вечера, а затем продолжалась в течение получаса в пивной. На высказанное Лампе опасение, что с ним председателя РОВСа узнают скорее, чем одного, Кутепов ответил, что не разделяет этого мнения. Он сообщил, что приехал в Берлин 17 января и уедет утром 19 января. Лампе добавлял в своем письме Миллеру, что Кутепов встречался с кем-то вечером того же дня, но не знает с кем, так же как и того, зачем вообще председатель РОВСа приезжал в Берлин. Лампе писал, что не может сообщить по почте о содержании своего разговора с Кутеповым и сможет сделать это только лично, что необходимо в сложившихся обстоятельствах. В заключение письма фон Лампе указывал, что через два дня после пребывания Кутепова в германской столице ему сообщили, что кирилловцы знали о том, что тот был в Берлине, и добавлял — «думаю, что об этом знали и большевики»{246}.

Спустя несколько дней начальник II отдела РОВСа в своем новом письме генералу Миллеру сообщал, что в субботу, 8 февраля, ему позвонили из полицей-президиума и попросили приехать к комиссару Хеллеру. Но в итоге Лампе попал к Брашвицу. Тот знал о похищении Кутепова, указывал автор письма, но в разговоре с ним ему стало понятно, что французская полиция ничего не знает, кроме пути следования автомобилей по Парижу. Генерала спросили в полиции о пребывании Кутепова в Берлине и о том, в какой гостинице тот останавливался. В результате полиция посетила гостиницу, где происходила встреча фон Лампе с Кутеповым. Председатель РОВСа ночевал в Берлине с 17 на 18 и 19 января и уехал во Францию. Фон Лампе писал, что узнал в результате, что Кутепов часто останавливался в одной и той же гостинице, но тот ничего не говорил ему о своих поездках в Берлин{247}.

Автор письма сообщал также Миллеру о том, что узнал в полиции, что за четыре дня до визита туда был отдан приказ о проверке всех судов, уходящих на север из Германии{248}. Из этого можно сделать вывод о том, что власти не исключали тайной доставки похищенного Кутепова из Франции в Германию и последующей его погрузки на судно, которое могло бы следовать в СССР северным маршрутом (через Балтику в Ленинград или же в Мурманск, или в Архангельск).

Фон Лампе информировал генерала Миллера, что 9 февраля ему позвонил французский консул Вине, которого он лично не знал, и пригласил приехать для разговора «с друзьями». Генерал понял, что речь идет о сотрудниках французской полиции, которые прибыли для работы с немцами. Лампе приехал на встречу вместе с Остен Сакеном. Французы привезли рекомендательное письмо от полковника А.А. Зайцова. Они сообщили, что установили маршрут движения автомобиля с похищенным Кутеповым по Парижу, но что происходило далее — относится к области догадок. В связи с этим сотрудники французской полиции не исключали, что Кутепов мог находиться в Германии, но все же полагали, что его, скорее всего, уже нет в живых{249}.

В своем письме от 15 февраля Лампе сообщил Миллеру, что агенты французской полиции пробыли в Берлине четыре дня и, более не встретившись с ним, уехали в Париж. Он добавлял также, что об их деятельности в немецкой столице ходят лишь сплетни и слухи, но никаких арестов здесь произведено не было. Генерал указывал, что, по сообщению полковника Зайцова, может догадываться, с кем встречался Кутепов в Берлине. Он просил Миллера поручить Зайцову сообщить ему об обстоятельствах поездки Кутепова в Берлин, а также о том, «как теперь учитываются П. (Попов. — В.Г.) и Р. (де Роберти. — В.Г.) — как провокаторы или как наши люди, которые от происшедшего могут немало пострадать». Фон Лампе сообщал также, что после воззвания Миллера приступил к сбору средств для розыска Кутепова и опубликовал собственное воззвание по этому поводу в газете «Руль»{250}.

Заметим, что в это же время в переписке с кем-то из близких ему людей генерал фон Лампе заметил: «Меня поразило Ваше определение, что у многих появился плохо скрываемый страх». Именно в этом, по его мнению, заключалась и цель инсценировки похищения Кутепова вместо простого политического убийства{251}.

Резюмируя же итоги поездки агентов французской полиции и их работы в Берлине, заметим, что они не сделали, наверно, самого главного: не встретились с А.Н. Поповым и Н.А. де Роберти. Те 7 февраля находились еще в германской столице, а покинули ее и уехали в Москву лишь на следующий день. Их имена и место пребывания в Берлине представителям французского следствия были известны, поэтому непонятно, почему они не поспешили встретиться с ними по прибытии в столицу Германии. Возможно, что они хотели сначала собрать материалы на них, встретившись с другими людьми, а потом уже было поздно. Так или иначе, вопросы о причинах этой несостоявшейся встречи (в силу нерасторопности французских агентов или по каким-то другим причинам), которая, вероятно, могла бы дать многое для следствия, часто возникали в дальнейшем в ходе расследований, которые велись за рубежом отдельными органами печати или частными лицами.

Во второй половине февраля — начале марта 1930 года комиссар Фо-Па-Биде выслушал показания людей, которые последними встречались в Берлине с Поповым и де Роберти, — П.Я. Рысса и П.П. Дьяконова. Заметим, что Рысс, по свидетельству полковника Зайцова, в соответствии с договоренностью, достигнутой на переговорах Кутепова в Берлине, должен был возглавить комитет по сотрудничеству с ВРИО.

Главное в показаниях Рысса выглядело следующим образом: «В середине декабря 1929 года Дьяконов сказал мне, что Попов должен приехать в Берлин и необходимо, чтобы мы с ним встретились, Мельгунов и я. Мельгунов сказал, что он никуда не поедет, если только я ему не сообщу, что дело обстоит серьезно. Я прибыл в Берлин 25 января; Дьяконов меня ждал на вокзале… Попов мне сказал, что время революции приближается, что она разразится осенью, в тот момент, когда большевики будут забирать зерно у крестьян. Он это уже обсудил с генералом Кутеповым, который обещал послать специальных офицеров (я думаю около пятидесяти) для осуществления “переворота”, и что генерал будет находиться в пограничной стране на тот момент. Мне поручили организовать в Париже бюро помощи, которое сможет предоставить любые средства для деятельности тайной организации, подготавливающей “переворот” в России. Эта беседа состоялась в воскресенье 26 января. Де Роберта ничего не говорил и произвел неблагоприятное впечатление на меня. Я уехал из Берлина в понедельник вечером».

На заданный ему вопрос: «Вы когда-нибудь думали о том, что Попов может работать на ГПУ?» — Рысс ответил: «Нет. А если это так, то все мы — идиоты!»{252}.

1 и 2 марта показания Фо-Па-Биде давал генерал Дьяконов, явившийся к нему с орденом Почетного легиона на груди. Он сообщил, что познакомился с А.Н. Поповым в Санкт-Петербурге в 1901 или 1902 году. В дальнейшем он не виделся с ним до 1927 года, когда встретил его в Париже. С де Роберта Дьяконов познакомился в 1905 году, во время Русско-японской войны, и добавил, что они стали большими друзьями. Затем генерал не видел его до 1915 года. В 1925 году он получил письмо от де Роберта, где тот сообщил о существовании в России контрреволюционной тайной организации, в которой состоит. Бывший полковник просил о помощи, объяснив, что письма ему лучше писать с помощью симпатических чернил.

В мае или в июне 1927 года в Париж приехал Попов и встретился с ним в качестве представителя организации, о которой сообщил де Роберти. Дьяконов договорился о встрече с Детердингом, который обещал финансовую помощь. Затем Попов вновь прибыл в Париж в 1928 году и попросил познакомить его с русскими эмигрантами, и Дьяконов подумал о группе Мельгунова и Рысса. Затем он узнал, что готовится встреча с участием Попова, Мельгунова, Рысса и Кутепова. Было решено, что они работают вместе, и сотрудничество должно осуществляться через генерала Корганова. В ходе беседы Дьяконов сообщил Фо-Па-Биде, что в ответ на просьбы представителей организации, действовавшей в СССР, он запросил у них некоторую секретную информацию, и в течение 1929 года ему направили на известный адрес три письма с этими сведениями.

Затем, по словам Дьяконова, де Роберти написал ему, что он с Поповым приедет в Берлин для встречи с Кутеповым, а потом встретятся с ним. Дьяконов показал, что приехал в Берлин 21 января. Попов и де Роберти рассказали, что встречались с Кутеповым три раза. 29 января они узнали об исчезновении Кутепова.

В завершение беседы Дьяконов сказал: «По моему мнению, мои друзья должны были быть арестованы или быть под следствием с того момента, как пресса опубликовала информацию об их встречах с генералом Кутеповым»{253}.

Тем временем попытки разобраться в берлинской поездке генерала Кутепова в Берлин предпринимают журналисты. В частности, собственные расследования проводят французские издания: журнал «Детектив» и газета «Либертэ». 13 февраля в «Либертэ» впервые было опубликовано утверждение о взаимосвязи событий, происходивших с Кутеповым в Берлине и Париже. Здесь указывалось, что поездка председателя РОВСа в столицу Германии была ловушкой, устроенной агентами Яновича. Правда, при этом пока не называлось никаких фамилий. 19 февраля берлинская газета «Руль» сообщила о январском свидании Кутепова с двумя подозрительными лицами в Берлине. На следующий день парижская «Матен» опубликовала сообщение, что в Берлине за несколько дней до своего исчезновения Кутепов встречался с двумя подозрительными лицами. Через несколько дней после парижской трагедии они, по сведениям этой газеты, бесследно исчезли.

25 февраля журнал «Детектив» сообщил о том, что Кутепов состоял в переписке с агентами ГПУ Александром Соповым и Николаем Роберти, а в январе встречался с ними в Берлине. Таким образом, впервые прозвучали фамилии лиц, с которыми встречался председатель РОВСа в Берлине. Заметим в связи с этим, что в печати и в последующие дни нередко звучит именно фамилия Сопов, а не Попов. Видимо, под этим именем последний находился в Германии. В дальнейшем в средствах массовой информации нередко использовалось сочетание этих фамилий — Сопов-Попов (или Попов-Сопов), а затем, когда стало очевидно, что под именем Сопова скрывался Попов, именно эта фамилия стала фигурировать в печати.

По более позднему свидетельству полковника Зайцова, именно журнал «Детектив» первым назвал имена полковников Попова и де Роберти как лиц, с которыми генерал Кутепов встречался в Берлине. Этот же журнал назвал данных лиц агентами ОГПУ и указал на А. А. Зайцова как на свидетеля, сообщившего следственным органам о поездке Кутепова в Берлин. Зайцов вспоминал, что вслед за этим его фамилия как свидетеля, давшего показания французским судебным властям, стала появляться в газетах, причем иногда с инсинуациями о достоверности этих показаний{254}.

Вслед за выступлением журнала «Детектив» опубликованная в нем информация начинает перепечатываться и комментироваться другими иностранными и русскими эмигрантскими органами периодической печати. В частности, газета «Либертэ» сообщила о результатах расследования полицейских инспекторов в Берлине. Ими было установлено, что в немецкую столицу 8 января приехали для подготовки преступления (похищения Кутепова) два человека. Из Германии они якобы прибыли в Париж за три дня до похищения председателя РОВСа, а здесь к ним присоединился чекист Янович. Со ссылкой на журнал «Детектив» указывалось, что один из этих людей называл себя А. Соповым, и он уже бывал в Париже в прежние годы как представитель российской контрреволюционной организации. Заметим, что в действительности Попов и де Роберти находились после встречи с Кутеповым в Берлине и не выезжали в Париж.

Парижская эмигрантская газета «Возрождение», опираясь на публикации во французской печати, материалы органов розыска и следствия, а также используя собственные источники, в самом конце февраля и в начале марта 1930 года опубликовала ряд материалов, посвященных Попову и де Роберти и их встречам с Кутеповым в Берлине. Эта газета связывала воедино свои более ранние публикации, посвященные новому «Тресту» и «Второму Тресту», с исчезновением председателя РОВСа в Париже, с его январской поездкой в Берлин и состоявшимися там встречами, именуя это «берлинским следом».

Указанная газета рассказала своим читателям, что ПоповСопов уже бывал ранее за рубежом, выдавая себя за представителя мощной российской контрреволюционной организации, члены которой проникли во все структуры советского и партийного аппарата. Он встречался и с редактором газеты «Возрождение» Ю.Ф. Семеновым, предлагая ему прислушаться к голосам из России, и выражал готовность быть посредников между газетой и московской организацией. Попов доказывал, что террор вреден для контрреволюции, и предлагал ждать от него из Москвы сигнала для совместных действий. Газета «Возрождение» писала также, что в свое время Попов, командированный в советское торгпредство в Берлине, познакомился и поддерживал связи с исчезнувшим несколько лет назад генералом Монкевицем. По утверждению газеты, генерал Кутепов считал, что в данном случае речь идет о новом «Тресте», операции, организованной чекистами, и не хотел работать с этой организацией. Тем не менее он откликнулся на предложение принять участие в берлинской встрече. Предварительно выехавший в Берлин полковник Зайцов встретился с Поповым и де Роберти и был удивлен их утверждениями, что почва в России и в Красной Армии уже подготовлена для выступления. Кутепов выехал в Берлин из Парижа 17 января и остановился в гостинице. Зайцов изложил ему свои негативные впечатления о беседе с московскими эмиссарами, полагая, что речь идет об агентах ГПУ.

Тем не менее несколько встреч и переговоры в Берлине состоялись. Гости из Москвы утверждали, что для подготовки выступления необходимы большие средства, и надо обратиться к иностранным правительствам. Генерал Кутепов, видимо полагая, что имеет дело с провокацией, заявил, что не считает возможным работать на нерусские деньги. Попов и де Роберти предлагали также командировать в СССР для подготовки переворота 50 кутеповских офицеров. Один из московских эмиссаров якобы признался Кутепову, что является агентом ГПУ, что не мешает ему работать против большевиков. Попов и де Роберта говорили также, что на Кутепова готовится покушение, но оно произойдет не ранее весны. В итоге генерал Кутепов прервал переговоры и 20 января вернулся в Париж. После его парижского похищения Попов и де Роберти отбыли в Москву. Газета «Возрождение» ссылалась на мнение комиссара Фо-Па-Биде, что организации в Берлине и в Париже — это две параллельные организации, преследовавшие цель похищения генерала Кутепова{255}.

В связи с расследованием событий, произошедших с участием генерала Кутепова в Берлине и в Париже в январе 1930 года, за рубежом в это время, да и в дальнейшем, часто ставился вопрос, были ли связаны встречи и переговоры председателя РОВСа с Поповым и де Роберти в германской столице и его похищение в столице Франции. Были ли связаны и взаимодействовали ли между собой чекисты и их агенты, действовавшие в Париже и в Берлине? Не планировалась ли акция по устранению Кутепова в Берлине (где советские спецслужбы имели сильные позиции) и не была ли она сорвана внезапным отъездом председателя РОВСа после предупреждения де Роберти? Предположения такого рода нередко высказывались, в частности, в эмигрантских кругах и в русскоязычной печати после парижского исчезновения Кутепова, когда стало известно о его тайной встрече в Берлине. Начальник II отдела РОВСА генерал фон Лампе полагал, что наблюдение чекистов за Кутеповым в Берлине установило, что он сообщил ему о приезде и был у него, что и предотвратило покушение. «Мне кажется, что дело похищения готовилось и в Берлине, и в Париже», — писал он. «Кутепова похитили в Париже, — продолжал генерал свои размышления, — но мне кажется, что за неделю до этого он избег того же в Берлине только случайно»{256}.

Тем временем чекисты внесли принципиальные коррективы в свои действия. В частности, развернулось следствие в отношении де Роберти, и он был арестован. В связи с этим остается вопросом, стали ли следствие и арест результатом зарубежных публикаций и разоблачений, или же подозрения возникли еще ранее, и поэтому были предприняты указанные действия. В частности, А.А. Зданович утверждал, что вечером того же дня, когда де Роберти разговаривал наедине с Кутеповым, т.е. 18 января, он отчитался о своей беседе перед «Фотографом» (А.Н. Поповым). «Опытный агент и хороший психолог, “Фотограф” подметил некую фальшь в словах напарника», — писал Зданович. В результате сразу по прибытии в Москву Попов поделился возникшими у него в Берлине сомнениями относительно поведения напарника с чекистами — автором агентурной разработки «Синдикат–4», начальником 6-го отделения КРО Н.И. Демиденко и непосредственным куратором этой операции, помощником начальника КРО С.В. Пузицким.

Де Роберти был арестован, начались допросы, и на обложке уголовного дела, заведенного на него, появилась надпись «Предатель», что соответствовало результатам его допросов и показаний. Он, в частности, говорил: «Я признаю свою вину в том, что я, под влиянием чувства личного расположения ко мне со стороны Кутепова в личном с ним свидании в Берлине, предупредил его о необходимости принять меры личной безопасности, т.к. Кутепова могут убить… слово ОГПУ я не говорил, но в разговоре о том, что А.Н. Попов ездит за границу, а я в 1928 году не получил разрешения, а теперь я и Попов получили командировки по Лесоэкспорту, А.П. Кутепов мог сделать вывод о том, что я могу являться объектом ОГПУ». «Из этого разговора Кутепов мог понять, — продолжал свои признательные показания де Роберти, — что я имею отношение, так же как и Попов, к ОГПУ. Этот разговор с Кутеповым я Попову не передал, так как сожалел, что его допустил. В последующих письменных докладах моих ОГПУ я также об этом умолчал»{257}. Эти признания предопределили судьбу де Роберти, но следствие по его делу растянулось на несколько месяцев. И автор еще будет обращаться к этому фигуранту на страницах своей книги.

Чекисты тем временем прилагали чрезвычайные усилия, чтобы спасти и продолжить свою операцию. С одной стороны, они стремились имитировать разгром центральных структур ВРИО, но сохранение периферийных, и искали людей, которые могли бы от их имени выйти на связь с эмиграцией. С другой стороны, как уже указывалось ранее, в Париж были направлены в феврале письма от имени Попова и де Роберти, в которых они высказывали опасение за свою дальнейшую судьбу, так как не уверены, что их встречи с генералом Кутеповым не станут известны ОГПУ, и просили им временно не писать{258}. Полковник Зайцов вспоминал позднее, что 14 и 16 февраля они действительно писали ему из Москвы. Причем в последнем письме де Роберти просил прервать с ним переписку и сообщал, что Попов якобы уже скрылся из столицы{259}.

М.А. Деникина-Грей приводит в своей книге текст письма от 16 февраля, где, в частности, указывалось: «Дорогой друг, с появлением в газетах информации, которая может обнаружить нас, мы просим Вас прекратить всю переписку с нами до нового приказа. Федя (одно из кодовых имен Попова. — В.Г.) уехал в Туркестан. Предупредите Тегеран о возможности побега в Персию в случае усложнения ситуации… Искренне Ваши друзья»{260}.

Тем временем под серьезным подозрением оказался генерал П.П. Дьяконов, которого в эмигрантских кругах часто называли представителем ВРИО в Париже или в целом за рубежом. Напомним, что такой вопрос неоднократно поднимался Поповым в ходе его визитов за границу, и в том числе встреч с генералом Кутеповым. Но последний относился к этому неодобрительно, и поэтому в ряде эмигрантских источников указывалось, что представителем ВРИО на деле был близкий Дьяконову генерал-майор Г.Г. Корганов/Карганов.

В связи с личностью этого человека заметим, что упоминание этих двух вариантов его фамилии не должно удивлять, ибо и та, и другая звучали на страницах эмигрантской периодики. В своей книге, посвященной противоборству военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы XX века, автор именовал этого генерала Каргановым. Но в настоящее время удалось выяснить, что в официальных документах (офицерских списках, списках Генштаба) он все-таки именовался Кургановым, хотя настоящая его фамилия по рождению была Корганян, а происходил он из дворян Тифлисской губернии и был сыном генерал-майора. Гавриил (точнее по рождению — Габриэл, иные варианты — Габриэль и Габриель) Григорьевич Корганов окончил Михайловское артиллерийское училище и Николаевскую академию Генерального штаба, был участником Первой мировой войны на Кавказском фронте. В ноябре 1917 года он был произведен в звание генерал-майора, а в дальнейшем перешел на службу в Армянскую республику. Был военным советником армянской делегации на Парижской мирной конференции и затем стал эмигрантом в Париже{261}. Несмотря на разноголосицу именования фамилии этого генерала в эмигрантских источниках, автор будет называть его Кургановым.

Вернувшись же к прерванному рассказу, заметим, что весной 1930 года со стороны ряда видных деятелей РОВСа (генерал П.П. Шатилов, полковник А.А. Зайцов и др.) в адрес генерала Дьяконова стали высказываться серьезные подозрения и обвинения, связанные с его возможным участием в похищении Кутепова и сотрудничеством с ОПТУ.

4 марта газета «Возрождение» опубликовала статью с подзаголовком «Перед раскрытием второго Треста», основываясь на заявлении комиссара Фо-Па-Биде. По интерпретации этого органа печати, он указывал на стремление выявить тех лиц, с которыми эмиссары ГПУ Попов и де Роберти встречались в Берлине. В газете сообщалось о показаниях генерала Дьяконова, в прошлом помощника российского военного агента в Лондоне, а ныне начальника парижского округа Корпуса Императорской Армии и Флота, который был подвергнут допросу. По утверждению газеты, он знал Попова, де Роберти и их семьи еще по Санкт-Петербургу, и после Гражданской войны в России встречался с первым из указанных лиц в 1921-м, а со вторым — в 1925 году. С их семьями он был знаком еще по Петербургу.

Сообщалось также, что, встретившись с Поповым в Париже, он не подозревал в нем агента ГПУ и в целях антибольшевистской борьбы познакомил с рядом лиц, в том числе с представителями группы «Борьба за Россию» и с одним из друзей генерала Кутепова, имя которого не подлежало оглашению. По сведениям газеты, 21 января 1930 года Дьяконов выехал из Парижа в Берлин, где встречался с указанными лицами, и вернулся оттуда поездом в два часа дня 31 января.

На следующий день, 5 марта, газета «Возрождение» под рубрикой «Похищение генерала Кутепова», помещенной на первой странице, продолжила тему, связанную с генералом Дьяконовым. Она указывала, что вчера вместе с частью французских газет привела сообщение префектуры о показаниях, данных этим генералом. Другая же часть газет воздержалась от этого и воспроизвела на своих страницах пространные выдержки из интервью Дьяконова с сотрудником «Эко де Пари». Далее «Возрождение» сообщило о том, что рассказал репортерам этот генерал. Он сообщил, что знаком с де Роберти с Русско-японской войны. В дальнейшем тот служил начальником штаба у генерала Кутепова, когда последний занимал в годы Гражданской войны должность военного губернатора в Новороссийске. После ее окончания бывший полковник остался в России, несколько лет скрывался, а 1925 году поступил на службу к большевикам и работал в советских торговых учреждениях. В первый раз де Роберти выехал, по словам бывшего генерала, в Германию для продажи леса.

Прервемся и заметим, что на следующий день, 6 марта, в «Возрождении» были опубликованы основные биографические данные полковника Николая Александровича де Роберти. Сообщалось, что ему около 50 лет. Участник Русско-японской войны, он в годы Первой мировой войны служил капитаном в штабе Кавказского военного округа, а потом, до взятия Эрзерума, уже в чине подполковника служил в штабе генерала Юденича. Газета сообщала далее, что он характеризовался как человек прекрасно образованный, знающий несколько иностранных языков, любитель восточных редкостей и ковров, но всегда слыл интриганом. В1918–1919 годах де Роберти занимал должность начальника штаба генерала Кутепова как черноморского военного губернатора в Новороссийске. Затем он, по утверждению газеты «Возрождение», был уличен в торговле разрешениями на вывоз хлеба и арестован. Бежал к «зеленым» и служил в отряде также примкнувшего к ним полковника Морозова, затем находился на территории, контролируемой большевиками. Скрывался, а затем поступил на работу в один из лесных трестов. Жена де Роберти проживала в СССР.

Но вернемся к встрече генерала Дьяконова с журналистами и его рассказу. Касаясь Попова, он сообщил, что знаком с ним со школьной скамьи в Санкт-Петербурге. В годы мировой войны тот служил в военно-судных учреждениях, а после революции занимался торговлей лесом. В 1927 году Попов находился в командировке в Париже, а в июне 1928 года прибыл во Францию для лечения и в это время впервые встретился в генералом Кутеповым. Тогда же в Париже состоялось и знакомство Попова с редактором газеты «Возрождение» Семеновым. Но последний, по словам Дьяконова, отказался принять предложение московского гостя о присылке сообщений из СССР.

Несколько забегая вперед, заметим, что 14–16 марта газета «Возрождение» поместила на своих страницах отрывочные и противоречивые биографические данные полковника Александра Николаевича Попова. Указывалось, что он уроженец Поволжья, Самары или Саратова, а потом уточнялось, что он родился в Симбирске, но окончил Самарскую гимназию в конце 90-х годов. Выпускник Военно-юридической академии, военный юрист, он служил в военно-судных учреждениях. Начало Первой мировой войны встретил военным прокурором судной части 1-й армии генерала Ренненкампфа, которая потерпела в это время жестокое поражение от немцев. В конце войны Попов служил в гвардейских частях возле Проскурова. Утверждалось, что весной 1917 года он якобы принимал деятельное участие в организации Советов солдатских депутатов, а в 1918 году был даже председателем Киевского военного трибунала у большевиков и был коммунистом. Затем, по одним данным, Попов был помощником начальника штаба Украинской трудовой армии, жил с женой на Крещатике и руководил лесозаготовками, а позднее возглавлял мобилизационный подотдел Особого отдела Киевского военного округа. В дальнейшем из действующей армии был направлен в политуправление в Москву.

По другим же данным, после сотрудничества с большевиками Попов якобы сблизился с петлюровцами, а затем во время гетманского режима Скоропадского поправел и предлагал свои услуги начальнику полиции в Одессе. Позднее со вторым гвардейским корпусом Евгения Боша ушел в район Пензы. Впоследствии он якобы служил у адмирала Колчака, а затем появился на Волге. Попов характеризовался одним «собеседником» этой газеты как человек совершенно беспринципный, который в годы Первой русской революции придерживался консервативных взглядов и «необычайно легко расстреливал людей», а в 1917 году стал революционером. По утверждению этого же источника газеты «Возрождение», Попов был всегда человеком с небольшими средствами, денег у него никогда не хватало, и он не брезговал ничем. «Он по натуре — предатель и готов предать кого угодно», — утверждала газета со ссылкой на своего собеседника. Тот добавлял, что Попов «доверия совершенно никакого не заслуживает». В 20-е годы бывший полковник жил в Советской России/СССР и, по утверждению газеты, вступил в сотрудничество с чекистами. Как их агент выезжал за границу и налаживал отношения с эмигрантскими организациями.

Дьяконов в ходе встречи с журналистами отказался назвать имя человека, который познакомил Попова с Кутеповым, указав, что не имеет права говорить об этом. Но после их встречи они, по словам генерала, пришли к какому-то соглашению, и Попов секретно пересылал из СССР сведения Кутепову. Попов связал последнего с некоторыми верными людьми в России, в том числе с де Роберти, которого Кутепов потерял из виду в Новороссийске. Председатель РОВСа, по утверждению Дьяконова, многократно получал сообщения от Попова из Советского Союза и, в свою очередь, трижды направлял из Парижа в Москву своих людей, которые встречались с Поповым и де Роберти. Касаясь берлинских встреч Кутепова с ними, Дьяконов рассказал, что они виделись трижды. Первый раз это произошло 18 января. На следующий день они завтракали в отдельном кабинете в ресторане на Доротеештрассе, где офицеры германского Генштаба устраивают встречи в отдельных кабинетах и где есть секретный ход. В ходе беседы участники пришли, по утверждению Дьяконова, к полному согласию по всем обсуждавшимся вопросам. В тот же день они виделись в последний раз, и Кутепов обнял на прощание обоих московских гостей.

5 марта Дьяконов опубликовал подробный рассказ о своей январской поездке в Берлин и истории отношений с Поповым и де Роберти в парижской газете «Последние Новости», постоянно оппонировавшей газете «Возрождение». Генерал указывал, что он письменно сообщил комиссару Фо-Па-Биде о своем желании быть допрошенным по делу об исчезновении генерала Кутепова. Допрос начался в субботу, 2 марта, и закончился на следующий день. В беседе с корреспондентом газеты «Последние Новости» Дьяконов повторил и значительно дополнил свои показания, данные органам французского следствия. Он утверждал, что не верит в причастность Попова и де Роберти, которых знает чуть ли не с юношеских лет, к ГПУ. Дьяконов указал, что полиция была осведомлена о его свидании с ними в конце января в Берлине непосредственно вслед за похищением Кутепова. Но после того как газета «Возрождение» оклеветала его друзей, абсолютно не причастных к ГПУ, и назвала их имена, предав их на расстрел в России, он не имел права молчать.

Дьяконов указывал, что Попов, полковник и военный юрист, работал в СССР в лесном тресте и в 1927 году первый раз выехал за границу, где встретился и имел беседу с ним. В июле 1928 года он вновь прибыл в Париж, где проходил лечение, и у них состоялась беседа политического характера. Попов, по утверждению Дьяконова, стоял на патриотических позициях. В Париже он встретился с редактором газеты «Возрождение» и предложил направлять информацию из России, а не «инструкции», как утверждает эта газета. Он требовал оказать помощь из-за границы, когда в России вспыхнет восстание. Редактор «Возрождения» предложил Попову связать его с Кутеповым, но тот отказался, так как это уже сделали друзья, назвать имена которых Дьяконов отказался. Попов вернулся в Россию, и между ним и Кутеповым была налажена регулярная переписка через посредство генерала Корганова. Последний находился в Париже и десять дней назад был допрошен Фо-Па-Биде.

По утверждению Дьяконова, Кутепов назначил Попову и де Роберти свидание через тайного курьера на выбор в Берлине или в Копенгагене в январе 1930 года, так как в конце этого месяца должен был выехать на Ривьеру. Указанные лица добились командировки на 9 января и выехали в Берлин. На встречу с ними сначала выехал Зайцов, а вызванный телеграммой Кутепов прибыл в германскую столицу 17 января. Их встреча, по словам Дьяконова, носила сердечный характер. Состоялись три беседы, в ходе которых обсуждались вопросы внутренней работы в России. У Кутепова, по утверждению Дьяконова, не только не возникло каких-либо подозрений в отношении лиц, прибывших из России, но все их просьбы были удовлетворены, и на прощание они расцеловались с Кутеповым. Попов и де Роберти просили Кутепова быть осторожным и принять меры личной охраны, так как из Москвы ему грозит покушение. Но при этом Дьяконов утверждал, что они не говорили Кутепову, что это произойдет через два месяца.

Сам Дьяконов приехал в Берлин, по его словам, 21 января вместе с представителем группы «Борьба за Россию». В ходе бесед с Поповым и де Роберти те подробно рассказали им о встречах с Кутеповым. Дьяконов назвал ложью утверждение, что 24 января Попов выехал в Париж. Сам генерал находился в Берлине по 31 января и свидетельствовал, что они узнали об исчезновении Кутепова 29 января, что произвело на всех ошеломляющее впечатление.

Попов и де Роберти оказались в чрезвычайно сложном положении, ибо не могли не возвратиться в Россию, где находились их семьи, и не могли оставаться в Берлине, чтобы выяснить, не предали ли их, так как 11 февраля истекал срок их визы. 8 февраля они выехали из Берлина в СССР, а через несколько дней газета «Возрождение», по утверждению Дьяконова и «Последних Новостей», предала их, нарушив полицейскую тайну.

В заявлении комиссара Фо-Па-Биде, опубликованном на страницах газеты «Последние Новости» 5 марта, было подтверждено многое из заявлений генерала Дьяконова. Но вместе с тем он не разделял его мнение о непричастности Попова и де Роберта к ГПУ. С его точки зрения, они тратили слишком много денег и слишком открыто встречались с генералом Кутеповым. В ответ на замечание полковника Зайцова в связи с этим они отвечали, что «в Москве наша преданность вне подозрений». К тому же один из них, воспользовавшись отсутствием другого, признался Кутепову, что оба они являются агентами ГПУ.

Газета «Возрождение», комментируя заявление Фо-Па-Биде, указывала на отмеченные им противоречия в показаниях Дьяконова. Встреча в Берлине действительно готовилась давно, и Кутепов желал ее, но на свидание поехал с большим сожалением. Он говорил якобы, что в делах подобного рода имеются одинаковые шансы на успех и на неудачу. Действительно, расставание было дружеским, но, вернувшись, Кутепов заявил, что результатами беседы удовлетворен мало. Вопросы вызывало и поведение московских гостей. Но Попов на замечание Зайцова о неосторожности их поведения якобы заявил: «Не беспокойтесь. В Москве нас считают за людей, лояльность которых совершенно вне всяких подозрений»{262}.

5 марта газета «Последние Новости» сообщила, что генерал Корганов, опрошенный вчера журналистами, разделил точку зрения Дьяконова, заявив, что оглашение имен Попова и де Роберта равносильно их расстрелу в России. Добавим, что в защиту Попова и де Роберта вместе с генералами Дьяконовым, Коргановым и рядом других лиц включилась и проживавшая в эмиграции сестра де Роберта — Е.А. Миллер.

В связи с публикациями газеты «Возрождение» Дьяконов направил письмо в ее редакцию, которое было опубликовано на страницах этого эмигрантского издания 6 марта. Генерал указывал, что не был подвергнут допросу, а сам просил комиссара Фо-Па-Биде принять его и сообщить известные сведения. Он указывал на ошибочность информации о том, что впервые встретился с де Роберта в 1921-м, а с Поповым в 1925 году, и отрицал, что знаком с их семьями. Дьяконов подчеркивал, что никогда не подозревал и не считает Попова и де Роберта агентами ГПУ. Он отрицал, что знакомил Попова с кем-либо из друзей Кутепова, и добавлял, что не знаком с кем-либо из друзей Кутепова или де Роберти. В конце письма Дьяконов указывал, что выехал из Берлина 31 января, и в два часа в этот день не мог быть в Берлине.

В связи с этим, комментируя свои отношения с ним, газета «Возрождение» писала 6 марта: «До вчерашнего дня мы не говорили ни слова о генерала Дьяконове, полагая, что он сам помимо своей воли обманут Поповым и Роберти. Но Дьяконов счел нужным атаковать нас», утверждая, что «то, что написано нами, является неправильным», а во-вторых, «губит двух очень ценных людей». В связи с этим указывалось, что первое сообщение о Попове перепечатано из газеты «Либертэ», а потом уже были опубликованы собственные сведения о встречах Попова с редактором «Возрождения». Таким образом эта газета снимала с себя обвинения Дьяконова. Резюмируя, что Попов и де Роберти находились в Берлине с 9 января по 8 февраля, она подчеркнула, что они уезжали осведомленными о похищении Кутепова, и добавила, что «спокойно уезжая в Москву, они, очевидно, знали, что несмотря на это не подвергнутся никакой опасности».

Заметим, что в дальнейшем в заграничной печати тема возвращения Попова и де Роберти в Москву комментировалась очень активно, также как и их возможная судьба. При этом высказывалось недоумение, что это развернувшееся за рубежом обсуждение и расследование не находит никакого отклика в советской печати.

И хотя советская периодическая печать действительно хранила молчание по поводу развернувшейся за рубежом дискуссии вокруг судеб Попова и де Роберти, но ОГПУ в это время вело следствие по делу последнего. И, вероятно, чекисты в связи с этим внимательно отслеживали и читали всю появлявшуюся за рубежом информацию о Попове и де Роберти.

6 марта оппонирующие друг другу парижские эмигрантские издания — газеты «Последние Новости» и «Возрождение» — продолжили публикацию материалов, посвященных берлинской встрече генерала Кутепова. «Возрождение», опубликовавшее в этом номере, как уже указывалось выше, письмо генерала Дьяконова, поместило и комментарии, указывающие, в частности, на то, что он выступает против РОВСа. Генерал Миллер заявил на страницах этого издания, что газеты, опубликовавшие беседы с генералом Дьяконовым, введены в заблуждение его категорическими утверждениями типа «те сведения, которыми я располагаю». Но эти утверждения, по мнению председателя РОВСа, не соответствовали истине. Вместе с тем Миллер указал, что он не видит непосредственной связи похищения Кутепова с его встречей в Берлине.

В этом же номере «Возрождение» в разделе под названием «Дьяконов и Корганов с провокаторами» сообщало, что Корганов заявил французским журналистам, что именно он был посредником между генералом Кутеповым, с одной стороны, и Поповым и де Роберти — с другой. Он утверждал, что Берлин был избран для встречи лично Кутеповым, который указал дату и гостиницу, в которой московские гости и остановились. В комментарии газеты в связи с этим отмечалось, что Корганов якобы говорил другим лицам, что Кутепов предлагал Копенгаген, но согласился на Берлин, так как те не могли получить визу в Данию.

Корганов сообщил журналистам, что не подозревал Попова и де Роберти в измене Белому делу. Он добавил также, что они никоим образом не способствовали похищению Кутепова. По утверждению Корганова, они передали председателю РОВСа список агентов контрреволюционных организаций, проживающих в России, и очень беспокоились, не был ли этот список при нем во время его парижского похищения. Корганов навел справки и сообщил им, что список цел, и тогда они 8 февраля выехали в СССР.

6 марта начальник I отдела РОВСа генерал Шатилов высказал обвинение в адрес Дьяконова, что Кутепов поехал в Берлин для встречи с Поповым и де Роберти по настоянию его и Корганова. Это вызвало протест Дьяконова, и 26 марта Шатилов опроверг свое обвинение, ссылаясь на то, что на несостоятельность его ему указал и генерал Миллер{263}.

На страницах «Последних Новостей» 6 марта было опубликовано и заявление Фо-Па-Биде в связи с расследованием берлинской встречи Кутепова. Он указывал, что его внимание было обращено на Попова и де Роберти, как на агентов ГПУ. Но на следующий же день после похищения Кутепова он навел справки и выяснил, что оба указанных фигуранта находились в Берлине в день похищения. «Я не видел никакой связи между ними и похищением Кутепова, — продолжал комиссар. — Если бы о поездке моих инспекторов туда стало известно, оба были бы провалены». Лишь в результате полного отсутствия сведений о лицах, участвовавших в похищении Кутепова, он решил послать инспекторов в Берлин. Они выехали туда 6 февраля, а на следующий день Зайцов сообщил ему о предполагаемом отъезде Попова и де Роберти в Россию 7 февраля. Фо-Па-Биде связался с германской полицией, но было уже поздно. Встреча французских инспекторов с Поповым и де Роберти не состоялась.

В это время генерал Дьяконов обращается к председателю РОВСа генералу Миллеру с предложением об организации третейского суда для выяснения обстоятельств берлинской встречи генерала Кутепова. Таким образом, вероятно, после консультаций со своими кураторами из советской разведки Дьяконов попытался вывести развернувшееся разбирательство на качественно новый уровень. С одной стороны, в процесс скандальных разборок пытается быть вовлечено руководство РОВСа в лице его председателя, а с другой — вызов ему был брошен, по существу, и от лица конкурирующей эмигрантской военной организации, каковой являлся Корпус Императорских Армии и Флота, ибо Дьяконов являлся руководителем его парижского отдела. Это призвано было осложнить отношения между двумя этими организациями, в отношениях которых после смерти великого князя Николая Николаевича и генерала Кутепова наметилась было тенденция к сближению и сотрудничеству.

В сложившейся ситуации газета «Последние Новости» поддерживала фактически генерала Дьяконова и публиковала его материалы, в том числе и предложение об организации третейского суда, а газета «Возрождение» выступала категорически против этого, именуя предложение Дьяконова «нелепой выходкой» и указывая на то, что разбирательством занимается французский государственный суд. Она подчеркивала, что в таких обстоятельствах «третейское разбирательство всех вопросов, связанных с этим делом, было бы вредным прецедентом и совершенно недопустимым»{264}. 9 марта «Возрождение» проинформировало своих читателей, что генерал Миллер ответил отказом на предложение провести третейский суд со ссылкой на то, что дело ведет французский суд.

Прервемся на время с характеристикой дискуссий и событий, имевших место в связи с обсуждаемой проблемой за рубежом, чтобы заметить, что в марте 1930 года в Москве, в ОГПУ дискутировалась идея реанимации операции «С–4». Агент «Чернявский» предлагал не сдаваться, а от развертывания контактов с РОВСом перейти к атаке на него. 6–10 марта датируется ряд его аналитических записок. Он, в частности, писал, что «дело С–4 в данное время может считаться проваленным теоретически, а не фактически, ибо доказательств его “провокационности” у противников нет».

«Чернявский» предлагал имитировать частичный разгром ВРИО с последующим обвинением кутеповцев. Он считал возможным также скрыть посланцев, арестовать нескольких легендированных руководителей ВРИО, распустить слухи о массовых арестах, а от имени Харьковского филиала, избежавшего разгрома, обратиться к Бурцеву с письмом, сообщающим о провале, и требованием суда чести над провокаторами. Все это было направлено на дискредитацию РОВСа{265}.

15 марта газета «Возрождение» поместила беседу с близким сподвижником Кутепова, начальником общей канцелярии РОВСа С.Е. Трубецким, который рассказал об отношениях между «контрреволюционной» организацией полковника Попова, Дьяконовым и Кутеповым. Он указал, что эти связи поддерживались самостоятельно, и их участники не держали друг друга в курсе отношений. Дьяконов не являлся членом РОВСа и не имел деловых отношений с Кутеповым. Далее газета сообщала, что председатель РОВСа был связан с Поповым через своего подчиненного генерала Корганова, но тот поддерживал близкие и дружественные отношения с генералом Дьяконовым. Кутепов, выезжая в Берлин в январе, не предполагал, что затем там окажется Дьяконов, и не знал, что ему станет известно о содержании переговоров. И он вряд ли согласился бы на них, предполагая это.

Отметим, наконец, что в марте помощник генерала Кутепова полковник Зайцов, непосредственно готовивший встречи своего шефа в Берлине с Поповым и де Роберти и участвовавший в них, дает интервью сотруднику «Иллюстрированной России» об основных фактах и событиях этой последней поездки председателя РОВСа.

Развернувшееся расследование обстоятельств похищения генерала Кутепова и особенно его берлинской поездки получило новый поворот с подключением к нему известного журналиста и разоблачителя провокаторов В.Л. Бурцева. Но он включается в расследование берлинских встреч Кутепова не только по собственной инициативе, но и «при содействии» ОГПУ, против которого непримиримо боролся.

Сам Бурцев указывал впоследствии, что через неделю после похищения Кутепова обратился в присутствии генерала Н.Н. Порохонского к генералу Н.Н. Баратову, которого знал по предшествующей деятельности, с предложением организации «настоящего следствия через специалиста-следователя». Письмо Бурцева с этим предложением было направлено полковнику А.А. Зайцову, а в связи с его отсутствием было передано князю С.Е. Трубецкому. Тот, по словам Бурцева, высказался в пользу его предложения, но ничего не мог сделать без разрешения генерала Миллера.

11 марта 1930 года Бурцев направил письмо с этим же предложением редактору газеты «Возрождение» Ю.Ф. Семенову, который одобрил его предложение и обещал напечатать письмо в своей газете. Но на самом деле это не было сделано, что вылилось в итоге в нараставший конфликт Бурцева как с Семеновым и газетой «Возрождение», так и с генералом Миллером и РОВСом.

На этих противоречиях и решили сыграть чекисты. Бурцева посетил в Париже генерал Дьяконов, который изложил свою версию берлинских событий и характеризовал Попова и де Роберти как героев и патриотов. Он просил известного журналиста выступить в их защиту. В это же время КРО ОГПУ сделал и еще один ход, вовлекая Бурцева в свою игру. В начале марта в Париж из СССР пришло письмо от имени де Роберти, в котором автор, сообщая, что вынужден скрываться, а Попов арестован, просил Бурцева разобраться и выяснить их с Поповым истинную роль и опровергнуть выдвигавшееся против них обвинение в сотрудничестве с ГПУ{266}.

В результате Бурцев, включаясь в расследование и используя подготовленные чекистами материалы, становится адвокатом Попова, де Роберти и их организации, а также самого Дьяконова, в разгоревшейся дискуссии и одновременно оппонентом, а затем и резким критиком руководителей РОВСа и сторонников этой организации.

Таким образом, чекисты, действуя главным образом через Дьяконова, налаживают свою игру с Бурцевым, стремясь парализовать его действия и разоблачения, направленные против ОГПУ. Дело в том, что известный и авторитетный разоблачитель провокаторов приступил к систематическому сбору материалов о деятельности чекистов за рубежом, и прежде всего об их борьбе против эмигрантов. Он использовал для этого и признания бывших советских сотрудников, включая чекистов, ставших невозвращенцами[26]. Ссылаясь на разоблачения бывшего чекиста Е.В. Думбадзе и его статью, опубликованную в газете «Общее Дело» еще в 1929 году, Бурцев поместил здесь же собственную статью под названием «Надо организовать борьбу с ГПУ». Другая его статья-призыв «Против ГПУ необходимо Анти-ГПУ» была размещена в этом же издании 22 марта 1930 года.

Бурцев призывал вести непримиримую и хорошо профессионально организованную работу против ОГПУ за рубежом и борьбу с ее агентами и провокаторами в рядах эмигрантов. Он предлагал использовать опыт существовавшей до революции специальной разоблачительной организации, которая боролась с агентами и провокаторами охранки. Подчеркивая необходимость создания сейчас подобной же разоблачительной организации, Бурцев указывал, что такая организация уже фактически образована и действует при редактируемой им газете «Общее Дело». Это издание выходило в свет в 1930 году с постоянными рубриками: «Все против ГПУ» и «Необходимо создать Анти-ГПУ».

Вот почему чекисты, развертывая свою игру с умным и непримиримым противником, каковым действительно был Бурцев, пытаются снабжать его собственными материалами, направляя в выгодное им русло ведущиеся им расследования дел о похищении генерала Кутепова, а также о его берлинских встречах и деятельности ВРИО.

25 мая газеты «Последние Новости» и «Возрождение», занимавшие принципиально различающиеся позиции по поводу дела Попова и де Роберти, опубликовали на своих страницах материалы в связи с информацией от рижского корреспондента «Морнинг Пост» о состоявшемся якобы в СССР расстреле Роберти. «Последние Новости» рассказывали читателям, что де Роберти и Попов — бывшие офицеры, после эвакуации Крыма в 1920 году оставшиеся в России. В 1927 году они создали в СССР антисоветскую организацию, вступившую в связь с генералом Кутеповым. В январе 1930 года эти люди по приглашению Кутепова приезжали в Берлин, где имели три встречи с генералом, после которых тот 19 января уехал в Париж. Находясь до 29 января в Берлине, они узнали ошеломившую их новость об исчезновении Кутепова. Они боялись, что откроется их встреча с Кутеповым, но не могли и не возвращаться в СССР, где находились их семьи. 28 февраля газета «Возрождение» опубликовала материал об их встрече с генералом Кутеповым, и несколько дней спустя в Париж пришло отчаянное письмо от де Роберти, в котором он сообщал, что вынужден скрываться, а Попов уже арестован. Автор письма просил Бурцева выяснить их истинную роль, отвергая утверждение, что они — агенты ГПУ.

В соответствии с этой просьбой известный журналист, сообщали «Последние Новости», действительно ездил в Берлин и пришел к выводу, что для обвинения Попова и де Роберти в сотрудничестве с чекистами нет доказательств. Таким образом, газета «Последние Новости» фактически предъявила газете «Возрождение» тяжкое обвинение в том, что благодаря ей чекисты разгромили мощную антисоветскую организацию в СССР и ликвидировали одного из ее лидеров.

Газета «Возрождение» опубликовала в тот же день, 25 мая, статью под названием «Слухи о де Роберти. Трагедия или очередная провокация». Она поместила здесь своеобразную хронологию расследования журналистами обстоятельств берлинской поездки генерала Кутепова. Газета по-прежнему придерживалась суждения, что Попов-Сопов и де Роберти — агенты ГПУ. В опубликованной статье утверждалось, что Берлин был ловушкой для Кутепова или, может быть, местом провокации чекистского ведомства. 29 мая, продолжая разговор о судьбе де Роберти, это же эмигрантское издание поместило заметку со ссылкой на французскую газету «Либертэ», что 14 мая в Кёльне один офицер якобы встретил де Роберти в пивной.

В действительности же де Роберти находился в это время в Москве в тюрьме, и ОГПУ вело следствие по его делу, которое завершилось лишь в октябре 1930 года. Без сомнения, чекисты продолжали внимательно знакомиться со всей информацией и расследованиями, которые велись за рубежом. Страсти же по этому человеку по-прежнему кипели на страницах эмигрантской печати.

12 июня в газете «Последние Новости» было помещено письмо Бурцева, озаглавленное «О де Роберти и газете “Возрождение”». Оно было ответом на статью Чебышева, опубликованную в «Возрождении» под названием «Около “дела”. Новороссийские злоупотребления де Роберти». Бурцев писал, что де Роберти, будучи начальником штаба Кутепова в Новороссийске осенью 1919 года, был осужден за злоупотребления и отбывал наказание на гауптвахте, в то время как Чебышев утверждал, что он был приговорен к четырем годам арестного отделения за служебные и имущественные преступления. По словам Бурцева, отбывая наказание, де Роберти заболел сыпным тифом и в феврале 1920 года был захвачен в Новороссийске большевиками. Он содержался в Бутырской тюрьме и в концлагерях, и лишь в конце 1922 года был освобожден. Затем бывший полковник был мобилизован большевиками и читал лекции в военных училищах. Бурцев по-прежнему отрицал причастность де Роберти и Попова к ГПУ.

Газета «Возрождение» не преминула ответить на это выступление статьей под заглавием «Владимир Бурцев и де Роберти», помещенной 20 июня. Характеризуя письмо Бурцева как реабилитацию указанного человека, газета подчеркивала, что де Роберти сам сознался Кутепову в том, что являлся агентом ГПУ.

15 июля редактируемая Бурцевым газета «Общее Дело» поместила письмо в редакцию, направленное сестрой де Роберта Еленой Миллер, связанное с судьбой брата и обвинениями в его адрес. Она писала, что вернулась в Париж и посылала письма редактору газеты «Возрождение» Семенову, генералу Шатилову и, наконец, три письма Чебышеву. Последний обвинял де Роберта в связи с большевиками еще с 1919 года, и она просила устроить личную ставку с его информантами. Лишь в «Общем Деле», указывала сестра де Роберта, она получила нравственную поддержку, ощутила чувство справедливости и помощь в искании правды, за что выражала благодарность этому изданию.

Так или иначе, в разгоравшейся на страницах иностранной и особенно русской эмигрантской печати, а также в различных эмигрантских кругах дискуссии по поводу так называемого «берлинского следа» в похищении генерала Кутепова и в связи с делом Попова, де Роберта и их организации, якобы действовавшей в СССР, высказывались полярные точки зрения. Одна из них заключалась в том, что визит и встречи Кутепова в январе 1930 года в Берлине были организованы ОГПУ, а лица, прибывшие из СССР, являлись агентами чекистов.

Другая точка зрения сводилась к оправданию Попова и де Роберта, доказательству того, что они являлись представителями реально действовавшей в СССР влиятельной контрреволюционной организации, которая установила и поддерживала связи с эмиграцией, и особенно ее военными кругами, с целью совместной борьбы для свержения большевистского режима. В связи с этим генерал Дьяконов и его сподвижники, действовавшие по чекистским сценариям, а также ряд авторов, несмотря на свои антикоммунистические убеждения разделявших их позицию (и в первую очередь В.Л. Бурцев), пытались доказать, что публикация материалов о Попове и де Роберта и их встречах в Берлине с генералом Кутеповым привела к провалу их организации и нанесла значительный урон общему делу борьбы с СССР. Они возлагали всю полноту ответственности за это на устроителей публичного обсуждения их деятельности в средствах массовой информации. Все это объективно способствовало нарастанию противоречий и дальнейшему расколу в эмиграции, и в частности в ее военных кругах. Так или иначе, проходившие обсуждения не слишком способствовали выяснению главного вопроса: как взаимоотносились берлинские встречи генерала Кутепова и последовавшее за этим его похищение в Париже.

Летом 1930 года дискуссия в эмиграции в связи с похищением Кутепова и делом Попова и де Роберти не только не затихла, но, напротив, разгоралась. В нее вмешивается новый председатель РОВСа — генерал Миллер. В письме Бурцеву 25 июля 1930 года, ссылаясь на его статью, опубликованную в тот же день в «Последних Новостях», Миллер цитирует его ключевой тезис — «приезжавшие из России агенты ГПУ вместе с агентами ГПУ, работавшими в кутеповской организации в Париже, составили заговор против Кутепова» — и просит назвать имена обвиняемых. В ответ Бурцев пишет генералу Миллеру 28 июля: «Когда я лично получу от одного лица эти имена, я назову их лично вам, до опубликования в печати». Он добавляет, что разобраться с обвиняемыми можно прежде всего в воинской среде{267}.

В развернувшейся дискуссии участвовал и начальник I отдела РОВСа генерал П.Н. Шатилов. 25 июля он опубликовал в «Возрождении» свой ответ Дьяконову. Признавая неточность своей информации от 6 марта, что Кутепов поехал в Берлин для встречи с де Роберти и Поповым по настоянию Дьяконова и Курганова, генерал писал, что опроверг это, учитывая указание и генерала Миллера, еще 26 марта. Но он, в свою очередь, обвинял Дьяконова, что тот познакомил Попова с одним общественным деятелем, который и свел в 1928 году того с Кутеповым. Шатилов указывал, что в 1928 году Кутепов отверг кандидатуру Дьяконова как посредника во взаимоотношениях с ВРИО, и тогда этим представителем стал генерал Корганов. Шатилов утверждал также, что 24 января 1930 года, после возвращения из Берлина, Кутепов рассказал ему, а также Зайцову, Критскому и Трубецкому, что одно из лиц, оставшись наедине с ним в ходе берлинской встречи, призналось, что они — агенты ОГПУ. По существу, это было обвинением в адрес Дьяконова, который тесно сотрудничал с Поповым и де Роберти и защищал их.

26 июля в дискуссию по делу Попова и де Роберти вновь включается один из главных их обвинителей и единственный участник их встреч в Берлине с генералом Кутеповым — полковник А.А. Зайцов. Он публикует на страницах газеты «Возрождение» свою большую статью под названием «К делу Попова и де Роберта». Он указывал, что еще в первые недели после похищения Кутепова французский журнал «Детектив» первым назвал имена де Роберта и Попова как лиц, с которыми генерал Кутепов виделся в Берлине. Фамилия автора (т.е. Зайцова) как свидетеля, давшего судебным властям показания, стала упоминаться в газетах, иногда с инсинуациями об их достоверности и утверждениями, что Попов и де Роберта — герои и борцы за родину. В марте, указывал Зайцов, он дал интервью сотруднику «Иллюстрированной России» о главных фактах из показаний судебному следователю, оставив без внимания инсинуации в свой адрес.

Автор статьи указывал, что Дьяконов и сестра де Роберта Е.А. Миллер выступили в защиту этого московского эмиссара, ибо в ином случае они выглядели как игрушки в руках большевистских агентов. Зайцов утверждал, что он присутствовал на свиданиях Кутепова с Поповым и де Роберта 17 и 18 января в Берлине, но никогда не сносился с ними ранее, ибо это делал сам Кутепов. Последний, по словам Зайцова, до берлинской поездки отзывался о представляемой ими организации недоверчиво, т.к. она не передала ничего серьезного, даже в области информации. Генерал сносился с ней через третьих лиц. Он не хотел ехать на встречу в Берлине даже после повторного получения приглашения 9 января от генерала Корганова. Он поехал лишь после того, как сам Зайцов уже уехал в Берлин, а московские гости повторно потребовали его приезда через генерала Корганова.

По словам Зайцова, в ходе встречи 17 января московские эмиссары сначала выясняли финансовое положение Кутепова, а затем потребовали направить несколько групп офицеров в Россию для организации восстаний там весной 1930 года. На следующий день, вспоминал Зайцов, когда Попов, старший среди прибывших гостей, вышел, де Роберта, оставшись наедине с Кутеповым, сообщил ему, что контрреволюционной организации нет, а они — агенты ГПУ, которое и организовало всё. Бывший полковник рассказал, что перед отъездом из Москвы каждого из них порознь вызывал помощник Ягоды Евдокимов и дал им инструкции для берлинской встречи. Де Роберти, по словам Зайцова, говорил, что задыхается в России, не может там жить, но там находится его семья. И, если Кутепов поможет ее вызволить, он будет полезен эмиграции своими разоблачениями. Де Роберти сообщил также, что на Кутепова готовится покушение, но это произойдет не ранее чем через два месяца, и пока он может быть спокойным. Собеседник Кутепова просил его подчеркнуть в разговоре с Поповым, что он (де Роберти) пользуется его доверием.

Зайцов писал, что обо всем этом ему рассказал сам Кутепов, и у генерала не было сомнений в правдивости сообщения де Роберти. Но при этом председатель РОВСа размышлял, раскаяние ли это, или таким образом хотят усыпить его бдительность. Вечером 18 января состоялась последняя встреча Кутепова с Поповым и де Роберти. По словам Зайцова, он велел ему держать сказанное втайне, добавив, — «чувствовал, что это не без ГПУ». Настраиваясь на встречу, Кутепов якобы сказал Зайцову: «придется ломать комедию». Уже поздно вечером 18 января, направляясь на третье свидание с московскими гостями, Кутепов повторил своему помощнику, что идет «ломать комедию».

В вагоне, по дороге в Париж, генерал, по утверждению Зайцова, сказал ему, что покушение на него может быть не весной, а раньше. По прибытии в Париж Кутепов рассказал о случившемся в Берлине князю Трубецкому и своему личному секретарю поручику Критскому. 24 января состоялся разговор Кутепова с генералом Шатиловым, в котором он также рассказал ему о разоблачении в Берлине и о том, что в России не существует контрреволюционной организации, но все это дело рук ГПУ.

По словам Зайцова, до похищения Кутепова он не имел сношений с французской полицией. Сам же Кутепов лишь изредка сносился с ней через служившего в ней русского офицера. Именно ему он и сообщил 24 января о высказанном предупреждении, в связи с готовящимся на него покушением. Об этом же генерал рассказал в тот же день полковнику Лепехину, который вез его в автомобиле. На следующий день после похищения Кутепова Зайцов дал показания розыскным органам о поездке Кутепова в Берлин, но просил держать это в тайне. Он указывал в своей статье, что узнал о поездке Дьяконова в Берлин для встречи с Поповым и де Роберти лишь 28 января, добавив, что этот генерал был их официальным представителем за границей.

Затем, по словам Зайцова, в Париже состоялась свидание его и Трубецкого, с одной стороны, и Дьяконова и Корганова — с другой, с участием еще одного общественного деятеля (выезжавшего ранее в Берлин для встречи с московскими эмиссарами) в связи с контрреволюционной организацией Попова и де Роберти. В ходе ее выяснилось, что Дьяконов и Корганов продолжали поддерживать активную переписку с находившимися в Берлине Поповым и де Роберти. Те в своих письмах проявляли, по его словам, равнодушие к судьбе Кутепова, но беспокоились, не будет ли неприятностей их организации, и даже ставили вопрос, не является ли похищение Кутепова полицейским трюком. Зайцов вспоминал, что, узнав в ходе парижской встречи о связях Дьяконова и Корганова с Поповым и де Роберти, он призвал прервать их, указав на то, что, если их организация добросовестная, то этим можно ее провалить, а если подозрительная — то тем более с ней не надо поддерживать отношений.

8 февраля Попов и де Роберти уехали в Москву, а 14 и 16 февраля писали ему уже оттуда. В последнем письме де Роберти просил прервать с ним переписку и указал, что Попов уже «скрылся» из Москвы. Сам Зайцов относился в этому скептически и считал надуманными слухи о расстреле де Роберти. Он полагал, что ситуация развивается по сценарию, аналогичному «Тресту», когда все «заговорщики» жили на старых квартирах.

Зайцов адресовал в своей статье ряд вопросов генералу Дьяконову. Он спрашивал, во-первых, на каких фактах тот основывался, утверждая, что они работают против большевиков и не причастны к ГПУ. Во-вторых, он интересовался, откуда де Роберти мог иметь сведения о готовящемся покушении на Кутепова. Он спрашивал также, по существу утверждая, является ли правдой признание де Роберти, что их информация — «труха», а сведения, которые они передавали Кутепову, проистекали «из мутного источника». Зайцов интересовался, откуда они брали денежные средства, и задавался вопросом — не из ГПУ ли. В связи с просьбами, адресованными Поповым и де Роберти Кутепову о спешной командировке в Россию больших групп офицеров, Зайцов задавал вопрос, не готовило ли ГПУ таким образом развязку.

В заключение статьи Зайцов указывал, что дав сведения о Попове и де Роберти французской полиции после похищения Кутепова, он нигде не называл их имена. И лишь после публикации их фамилий в журнале «Детектив» и других французских и русских газетах он внес поправки для восстановления истины в своем интервью в «Иллюстрированной России» в марте 1930 года. Таким образом, полковник Зайцов стремился снять с себя ответственность и обвинения в свой адрес, что он якобы выдал этих людей на расправу чекистам.

Тем временем обостряется дискуссия между Миллером и Бурцевым. Реагируя на письмо последнего от 28 июля, генерал Миллер направляет ему свое письмо 30 июля с довольно резкими заявлениями и обвинениями. «Если Вы ничего не знаете, — заявляет председатель РОВСа, — то Ваши утверждения бросают тень на целую группу лиц — сотрудников Кутепова». Он обвиняет журналиста, что тот, ничего не зная, принимает решения на шатком основании, но пользуется при этом своей репутацией честного человека и выдающегося разоблачителя.

В ответ Бурцев в тот же день пишет и отсылает свое письмо Миллеру. «Для Вас и для меня борьба с большевиками, в частности, раскрытие дела Кутепова стоят на первом месте», — указывает он. «У Вас в РОВС и в “Возрождении” находятся главные штабы для борьбы лично со мною по делу Кутепова», — заявляет генералу журналист. В числе лиц, ведущих борьбу с ним, он называет генерала Шатилова, бывшего прокурора Чебышева, редактора «Возрождения» Семенова и др., которые «в своих полемических выпадах против меня перешли за границу допустимого». В качестве примера он приводит статью полковника А.А. Зайцова «К делу Попова и де Роберти» в газете «Возрождение». Бурцев выдвигает ряд предложений: 1) встретиться с генералом Миллером на своей квартире или в кафе 2 или 3 августа; 2) пригласить на очную ставку генералов Дьяконова и Корганова, с одной стороны, и полковника Зайцова вместе с любым лицом по его усмотрению — с другой; 3) это собрание обсудит все вопросы; 4) результатами очной ставки могут воспользоваться все заинтересованные лица. В конце письма Бурцев добавляет, что хотел уже отправить свое письмо, когда получил его новое послание от 30 июля.

В связи с этим журналист указывал, что по делу Кутепова им будет опубликована статья в №7 «Общего Дела» и ответ Зайцову на его статью в «Возрождении». «Меня изумляет, что Вас поразили мои слова о предательстве в деле Кутепова», — замечает Бурцев и добавляет, что возможность предательства вокруг себя допускал и сам генерал{268}. Журналист утверждал, что тот оказался в руках агентов ОГПУ, связанных с близкими ему людьми{269}.

Предлагаемая Бурцевым очная ставка не состоялась. Миллер пишет ему следующее письмо лишь 7 августа, где сообщает, что в результате несчастного случая со своим автомобилем не смог ответить раньше. Генерал опровергает утверждения Бурцева о существовании штаба, действующего против него в РОВСе. Фактически он отвергает и идею очной ставки. Миллер указывает, что полковник Зайцов уже дал показания судебному следователю Делалэ и предлагает так же поступить генералам Корганову и Дьяконову. В свою очередь, Бурцев опирается на показания бывшего советского дипломата Беседовского, ставшего невозвращенцем. 10 августа журналист направляет новое письмо генералу Миллеру. Он утверждает, что они едины в главном — стремлении раскрыть дело Кутепова и разоблачить агентов большевиков. Бурцев указывает, что французы демонстрируют полное непонимание в русских делах, и величайшей ошибкой будет доверить им расследование связей Кутепова, например, с Красной Армией. «Не могу понять, как Ваша кампания может обойтись без допросов Корганова, Дьяконова, Завадского-Краснопольского», — добавляет он. «Я мог бы назвать имена, — есть указания, заслуживающие внимания», — пишет он. Но вместе с тем указывает, что будет молчать, пока не будет убежден{270}.

В тот же день, 10 августа, выпускаемая Бурцевым газета «Общее Дело» опубликовала статью «Общевоинский Союз и дело Кутепова». В ней указывалось о сочувственном отношении к РОВСу, но подчеркивалось, что «для нас он не являлся ни единственным, ни главным руководителем политической жизни русских в эмиграции». РОВС организовал расследование похищения Кутепова, но «ни для раскрытия преступления, ни для защиты имени Кутепова не сделано того, что он обязан был сделать, замалчивая правду» и придерживаясь тактики страуса, прячущего голову в песок.

В этом же номере газеты была помещена большая статья «Ответ обвинителям» и письма в редакцию от генералов П.П. Дьяконова и Г. Г. Корганова, опубликованные под рубрикой «В защиту оклеветанных» и призванные защитить Попова и де Роберта, а в известной мере — и самого Дьяконова от нападок со стороны газеты «Возрождение», опубликовавшей в июне — июле материалы видных деятелей РОВСа полковника Зайцова и генерала Шатилова. Бурцев решительно отрицал то, что Кутепов считал Попова и де Роберта чекистами. В свою очередь, опровергалось заявление Зайцова, что он не сносился с Поповым и де Роберта. В помещенных материалах утверждалось, что именно он еще 22 октября 1929 года отправил к ним для переговоров с ВРИО своего агента с инструкциями, но Кутепов был впоследствии недоволен им и его поездкой в СССР. 8 января 1930 года, в день отъезда в Берлин, полковник Зайцов, по утверждению Корганова, показывал ему письмо от де Роберта. Кроме того, этот генерал вспоминал, что накануне, 7 января, он получил письмо из Берлина от Попова и де Роберта и тотчас состоялась его встреча на квартире Зайцова с Трубецким и Дьяконовым. Корганов указывал также, что в своем письме Кутепову от 11 января выразил сожаление, что Кутепов не поедет в Берлин на встречу, и высказывал сомнение, сможет ли Зайцов договориться с посланцами из Москвы. В конечном счете председатель РОВСа изменил свое решение и поехал в германскую столицу.

Опровергалось утверждение, что Попов и де Роберта осуществляли значительные денежные траты в Берлине. Указывалось, что они требовали присылки офицеров в Москву не немедленно, а перед началом выступления. В связи с утверждениями о признании де Роберта Кутепову в том, что они с Поповым являются агентами ОГПУ, о чем якобы Кутепов говорил Зайцову, Трубецкому и Шатилову, указывалось, что Кутепов ничего не говорил об этом Корганову. Кроме того, отмечалось, что председатель РОВСа знал, что общественный деятель «Н.» (под этим псевдонимом скрывался П. Рысс) выезжает на встречу с посланцами из СССР, но не предупредил его о своих подозрениях. Указывалось, что, если бы де Роберти действительно передал Кутепову некий документ, то он должен был находиться в его делах, но об этом обвинители умалчивали. Дьяконов утверждал, что Кутепов еще в декабре 1929 года знал о планировавшейся поездке в Берлин эмиссаров из России, которые предлагали там встретиться с ним. Об этом председателю РОВСа говорил генерал Корганов.

В указанном номере газеты «Общее Дело» были поставлены три принципиально важных вопроса и содержались ответы на них. Во-первых, речь шла о том, имел ли Кутепов при себе во время похищения список адресов, переданных ему в Берлине. На это давался отрицательный ответ. Такой же ответ был дан и на вопрос о том, могли ли быть у Кутепова при себе записки и заметки о ВРИО, способные ее выдать. Положительный ответ давался на вопрос, мог ли Кутепов оказать содействие в случае необходимости некоторым членам этой организации бежать из России (получение документов и обеспечение права проживания за рубежом).

В помещенной в том же номере газеты статье под названием «Необходимо, наконец, начать расследование причин гибели Кутепова» решительно утверждалось, что де Роберти не мог сказать Кутепову того, что ему приписывают, а последний, в свою очередь, если бы узнал, что он — чекист, не мог бы немедленно не разоблачить его и не сообщить, кому надо. Бурцев утверждал, что де Роберти, несомненно, говорил Кутепову совсем другое, а именно, что ГПУ составляет заговор и готовит покушение против него, и поэтому он хотел иметь дело именно с ним, а не с Зайцевым. Отвергались и назывались «абсурдными» обвинения, выдвигавшиеся против Дьяконова, Корганова и капитана Завадского-Краснопольского.

В связи с ведущимся расследованием заметим, что генерал Корганов сделал в это время доклад в Союзе Офицеров Кавказской Армии о своей работе с Кутеповым.

10 августа 1930 года на обвинения Дьяконова и Бурцева газета «Возрождение» ответила большой статьей своего главного редактора Ю.Ф. Семенова под названием «Второй Трест». Автор начинал с того, что Дьяконов сообщал в «Последних Новостях» некоторые сведения о Втором Тресте, но не с целью пролить свет на него, а для полемики с «Возрождением». Отвечая на его обвинение, что «Возрождение» и ее главный редактор очень осторожны в дискуссии с Дьяконовым, так как суд оштрафовал его за диффамацию, Семенов указывал, что в действительности суд оправдал его в связи с жалобой Дьяконова на статью, где содержалась фраза, «что надо потерять для того, чтобы провокаторов называть героями-патриотами», но за другую неподписанную заметку его оштрафовали на 35 франков.

Семенов подробно повествовал о своем знакомстве с Поповым и его организацией и таким образом, по существу, об истоках чекистской операции «С–4» и первых шагах по установлению связей легендированной ими организации ВРИО с эмиграцией. Он писал, что в июне 1928 года к нему в редакцию пришел его старый знакомый генерал Г. Г. Корганов. Он спросил, согласен ли он встретиться с человеком из России при условии соблюдения полной тайны. После этого произошла предварительная встреча Семенова с Коргановым и Дьяконовым в недорогом ресторане, где последний рассказал, что в России существует большая контрреволюционная организация и уже несколько лет создаются кадры для будущей деятельности. Сейчас эта организация сочла необходимым вступить в связь с эмигрантами, и для этого в Париж приехал ее представитель, который хочет войти в сношение с редакцией «Возрождения». Семенов не возражал против встречи, и она состоялась при участии Корганова у Дьяконова.

Семенов вспоминал, что приехавший представитель из Москвы, а это был А.Н. Попов, сразу произвел на него неприятное впечатление. Он дал ему следующее описание: крупный, толстый и неуклюжий человек с большой шарообразной головой и маленькими злыми глазами. Попов подробно рассказал о своей организации, которая, по его утверждению, действовала уже шесть лет, а ее члены работали в Москве и в провинции, причем проникли якобы в центральный аппарат, вплоть до верхушки ГПУ. Он подчеркивал, что организация придерживается строгой дисциплины и действует осторожно, поэтому ей мешают террористические акты, например, бомбы, брошенные в Петербургском коммунистическом клубе и на Лубянке. Московский эмиссар настаивал, чтобы «Возрождение» выступило против этих актов, чем оказало бы большую услугу контрреволюционной деятельности внутри России. Решительный и наставнический тон Попова, его критика деятельности русской эмиграции, когда он считал себя вправе учить и руководить ею, по словам Семенова, вызвала его негативную реакцию. Тем временем гость продолжал, по его утверждению, поучать и настаивать, чтобы от них, из Москвы посылать директивы, как подойти к тому или иному вопросу, касающемуся отдельных стран, регулярно посылать оттуда информацию о жизни России и деятельности советской власти. При этом Попов подчеркивал, что их организация не требует от них никаких денег, но полагал, что Семенов и его газета могут быть полезны ей своими зарубежными связями.

Разговор продолжался около двух часов. По утверждению Семенова, он заявил в ответ, что его газета не зависит ни от какой партии и впредь не может зависеть. Его тон был не слишком любезен, и они расстались.

Через три дня, вспоминал Семенов, к нему в редакцию пришел генерал Дьяконов и стал интересоваться, чем он недоволен и не хочет ли еще раз встретиться с гостем из Москвы. Тот согласился, но предупредил, чтобы ему не говорили о подчинении газеты и оставили наставнический тон. На втором свидании уже не было генерала Корганова, а Попов держался более корректно, и они говорили исключительно об информации. На вопрос Семенова, встречался ли Попов с Кутеповым, тот ответил отрицательно, объяснив это тем, что его организация пронизана провокаторами. Но, как известно, добавлял автор статьи, он в это время уже вошел в сношение с Кутеповым. Прощаясь, Попов заявил, что Дьяконов является единственным полномочным представителем его организации в Париже, и все сношения должны идти через него. В свою очередь, Дьяконов, по утверждению Семенова, отказался быть посредником между Поповым и Кутеповым.

После этого Семенов, по его словам, ничего не слышал о Попове. Но после похищения Кутепова узнал его по фотографии двух большевистских агентов, помещенной во французских газетах. Их сообщение было воспроизведено в «Возрождении», и Семенов написал несколько слов о Попове, но главным образом о де Роберти, которого хорошо знал по Кавказу и когда он был помощником Кутепова в Новороссийске, где и был арестован за злостную спекуляцию.

В ответ на это Дьяконов, по словам Семенова, неожиданно разразился против «Возрождения» статьей во французской газете. Тогда он и написал статью, которая стала поводом для привлечения его Дьяконовым к судебной ответственности. По утверждению Семенова, в это же время к нему редакцию пришел взволнованный Корганов, который пожаловался на странное поведение французских властей, которые, по его словам, хотели сделать Дьяконова козлом отпущения. «Вы увидите — они его арестуют», — заявил он. Следующая их встреча состоялась 2 марта. В ходе нее Корганов стремился убедить собеседника, что Попов и де Роберта — честные патриоты, и их организация действительно существует в России. Он рассказал, что Попов сносился с Кутеповым через него, так как тот не верил Дьяконову. Корганов сообщил также Семенову, что Кутепову удалось отправить в Советскую Россию трех офицеров, которые благополучно вернулись в Париж и привезли интересные сведения. В ответ на слова Семенова, что Попов ему сразу показался подозрительным, генерал спросил, почему он тогда сразу не сказал ему об этом. В свою очередь, в ответ на вопрос Семенова, почему Попов ничего не присылал ему после их парижских бесед, Корганов ответил, что тот, покидая столицу Франции, заявил: «Раз Семенов мне не доверяет, никаких сношений с ним быть не может».

По убеждению Семенова, организация Попова была новым Трестом, созданным ОГПУ, а Попов и де Роберта являлись ее агентами, целью которых было похищение Кутепова. Оппонируя же Дьяконову, он заявил, что, если бы эта организация действительно существовала и была контрреволюционной, то этот генерал, поддерживавший с ней прочно налаженную связь, даже через несколько лет после ее ликвидации не стал бы писать о ней, ее действиях и планах.

В последующие дни августа на страницах эмигрантской печати, и прежде всего в газетах «Возрождение» и «Последние Новости», продолжалась дискуссия по делу Попова и де Роберти, публиковались материалы переписки генерала Миллера и Бурцева и обсуждались предложения последнего об организации очной ставки между полковником Зайцовым и генералами Дьяконовым и Коргановым. В связи с тем, что председатель РОВСа запретил Зайцову являться на эту очную ставку с указанием, что с этим делом должны разбираться французские власти, его оппоненты заявляли, что таким образом повторяется история с разоблачением Бурцевым Азефа, и настаивали на том, что этим должна заниматься эмиграция. Позднее Бурцев предлагал Миллеру организовать встречи для выяснения обстоятельств дела, в том числе с участием генерала Г.Г. Корганова{271}.

20 августа генерал Миллер направил открытое письмо Бурцеву, в котором от имени чинов РОВСа задавал ему ряд вопросов: «1. Кого именно из бывших сотрудников генерала Кутепова, ныне моих, Вы обвиняете в предательстве? 2. Каковы факты, на основании которых Вы предъявляете им такие обвинение? 3. От кого Вы получили опубликованные Вами по этому поводу указания? 4. В чем выразилась произведенная Вами, по Вашему утверждению, проверка этих указаний?». Направляя 28 августа этот текст редактору газеты «Возрождение» для публикации, Миллер указывал, что не получил ответа на свои вопросы, и добавлял, что это бездоказательные утверждения{272}.

24 августа генерал Миллер писал в Софию своему заместителю и начальнику III отдела РОВСа генералу Ф.Ф. Абрамову в связи с полемикой с Бурцевым и Дьяконовым, что последний «несомненно, тесно связан с большевиками и получал от них большие деньги, но которого еще не удалось официально задокументировать»{273}.

Тем временем Бурцев продолжал свое расследование и усиливал нападки на Русский Обще-Воинский Союз и его руководство, что объективно соответствовало интересам советских спецслужб, которые через Дьяконова и по другим каналам снабжали его соответствующими материалами. В восьмом номере «Общего Дела», датированном 20 сентября 1930 года, был размещен критический материал против РОВСа под названием «Берегите армию! Общевоинский союз», а также статья, направленная против его руководства под названием «Нужно следствие по делу Кутепова» В этой газете были помещены письма генерала Дьяконова, а также генерала Корганова.

Таким образом, дискуссия обострялась и набирала силу. Газета «Возрождение» по-прежнему утверждала, что полковники Попов и де Роберти являлись агентами ОГПУ, а генералов Дьяконова и Корганова обвинила в связях с большевиками через агентов ОГПУ. Она назвала генерала Дьяконова «чекистским агентом» и прямым участником похищения председателя РОВСа генерала Кутепова, что заставило обвиняемого обратиться в суд для снятия этих обвинений.

В сентябре 1930 года на страницах эмигрантской печати вновь промелькнули сообщения о расстреле де Роберти в Москве. В парижскую префектуру полиции 9 сентября поступил доклад под грифом «секретно». В нем сообщалось: «24 августа Сперанский, вице-консул СССР, исполняющий обязанности дипломатического представителя ГПУ, заявил нашему осведомителю, что Попов и де Роберти были агентами советского Треста и что они, став бесполезными, были расстреляны по приказу ГПУ»{274}.

В связи с этим заметим, что в действительности лишь к середине октября завершилось следствие, которое велось сотрудниками ОГПУ по делу де Роберти, и все материалы вместе с обвинительным заключением были переданы на рассмотрение Особого совещания при Коллегии ОГПУ. Через два дня этот внесудебный орган вынес де Роберти высшую меру наказания — расстрел. Но был ли приведен приговор в исполнение немедленно — остается вопросом. А.А. Зданович полагает, например, что исполнение приговора было отложено. По крайней мере, об этом ходатайствовал, по его сведениям, начальник Особого отдела ОГПУ Я.К. Ольский{275}. Вероятно, он руководствовался при этом интересами дела и, возможно, в целях продолжения операции «Синдикат–4».

Бурцев и его газета «Общее Дело» тем временем продолжали защищать Попова и де Роберта. Например, в большой статье, опубликованной 15 января 1931 года под названием «Дело полковника Н.А. де Роберта и полковника А.Н. Попова должно быть пересмотрено», утверждалось, что в отношении них имел место оговор полковника Зайцова. В результате они были выданы ГПУ, а в сентябре из России пришло письмо о расстреле де Роберта. В этой статье выдвигались семь обвинений в адрес полковника Зайцова.

В это время советскому агенту, генералу Дьяконову после предъявленных ему публично обвинений пришлось приложить максимум усилий, чтобы опровергнуть их. В итоге парижский суд, рассмотрев в мае 1931 года материалы следствия по делу «Генерал Дьяконов против газеты “Возрождение”», пришел к выводу, что обвинения газеты необоснованны, признал ее виновной в диффамации против генералов Дьяконова и Корганова и заставил публично принести извинения. Впрочем, дискуссия между Дьяконовым и газетой «Возрождение» (в том числе в лице ее главного редактора Ю.Ф. Семенова) продолжалась и в дальнейшем в 30-е годы.

В связи с этим Бурцев опубликовал в Париже в 1931 году специальную брошюру под названием «В защиту правды» с подзаголовком «Перестанут ли они клеветать. Дело генерала П.П. Дьяконова. Дело полковника А.Н. Попова и полковника Н.А. де Роберта. Заговор молчания». В ней подробно описывались все перипетии этого дела.

На стороне Дьяконова по-прежнему находилась влиятельная парижская эмигрантская газета «Последние Новости», публиковавшая его материалы. Генерал Дьяконов доказывал, что полковники Попов и де Роберта, представители антисоветской организации, действовавшей на советской территории, являлись героями-патриотами. В то время как главный редактор газеты «Возрождение» Ю.Ф. Семенов неизменно называл их провокаторами и агентами ОГПУ{276}.

Бурцев и в изданной им в 1939 году книге, посвященной похищениям генералов Кутепова и Миллера, продолжал утверждать, что обвинение в адрес Попова, де Роберти и Дьяконова — это не что иное, как ложный след, на который пытался направить следствие провокатор — генерал Скоблин{277}.

Но если знаменитый охотник за провокаторами В.Л. Бурцев оказался в плену заблуждений и занятая им позиция играла на руку советской разведке, то у Дьяконова по-прежнему было немало оппонентов и людей, подозревавших его во враждебной деятельности. Один из документов, оказавшихся в распоряжении французской полиции, гласил: «Полковник Дьяконов, советский агент, сильно замешанный в похищении Кутепова, обеспечил себе путем вознаграждения сотрудничество Бурцева, редактора “Общего дела”, которому подсунул Колтыпина-Любского в качестве секретаря. Это Колтыпин-Любский и Думбадзе (чекист) внушили Бурцеву мысль о выдвижении обвинений против полковника Зайцова как участника похищения Кутепова».

П.П. Заварзин, в прошлом жандармский генерал, вошедший в комиссию, созданную русскими эмигрантами для расследования похищения генерала Кутепова, писал французскому комиссару Фо-Па-Биде, занимавшемуся следствием по делу председателя РОВСа, что в 1922 году Дьяконов оказался в Париже без средств к существованию, явился в советское представительство Аркоса в Лондоне и предложил свои услуги советскому правительству. В начале 1924 года он был вызван в Лондон и получил задание наблюдать за белой русской эмиграцией. Дьяконов, утверждал Заварзин, пользуется полным доверием своего руководства, и однажды ему было поручено перевезти из Лондона в Марсель 150 тысяч долларов для большевистского агента, отправлявшегося во французскую колонию для пропаганды.

20 декабря 1930 года главному редактору газеты «Последние Новости» П.Н. Милюкову поступило письмо от некоего Кривенко. Он сообщал, что находился в связях с большевиками в течение восьми месяцев в 1924–1925 годах, и знал, что Дьяконов не только поддерживал связи с ними, но и «пользовался значительно большим доверием, чем я»{278}.

В 1930 году в Париже появился некто Бабецкий, выдававший себя за полковника польского Генерального штаба, командированного во Францию со специальным поручением. Он близко познакомился и вступил в тесные отношения с бывшим русским офицером Завадским-Краснопольским, связанным с префектурой полиции Парижа, и получил от него задание разработать связи генерала Дьяконова с большевиками. Бабецкий несколько раз сообщал Завадскому-Краснопольскому, что близко сошелся с генералом и даже получил деньги у него от имени большевиков. Эти сведения также использовались в ходе развернувшейся кампании против Дьяконова по обвинению его в связях с большевиками. Но вскоре выяснилось, что Бабецкий не тот, за кого себя выдает, и проживает по подложному польскому паспорту. Он был арестован, под конвоем доставлен в Данциг и передан польским властям. Поэтому эта истории закончилась благополучно для генерала Дьяконова и советской разведки{279}.

Но подозрения в адрес Дьяконова со стороны руководства Русского Обще-Воинского Союза не просто сохранялись, но и укреплялись. 1 ноября 1931 года генерал Миллер писал руководителю II отдела РОВС генералу фон Лампе: «Факты говорят сами за себя: о близости генерала Дьяконова одновременно к большевикам (с 1924 года), к легитимистам (с 1926 года) и с Бурцевым (с марта 1930 года), после чего Бурцев немедленно же повел яростную кампанию против РОВС… Это уже одновременно сидение не на двух, а на трех стульях, или вернее сидит он в большевистском кресле, а Бурцевым с Графом (начальник канцелярии великого князя Кирилла Владимировича. — В.Г.) играет, как хочет и как того желают хозяева кресла»{280}.

Сохранился очень интересный документ под названием «О деятельности Легитимистов и Дьяконова» с грифом «секретно», датированный 17 сентября 1931 года и вышедший, судя по всему, из недр Русского Обще-Воинского Союза. В нем раскрывались прежде всего взаимоотношения легитимистов и РОВСа на новом этапе, после смерти великого князя Николая Николаевича и генерала Кутепова. В это время по инициативе великого князя Кирилла Владимировича были предприняты усилия по сближению с РОВСом, учитывая уход из жизни его прежних руководителей, что было одновременно и попыткой подчинить эту организацию себе{281}.

В указанном документе отмечалось, что Русский Обще-Воинский Союз — самая сильная организация эмиграции, и деятельность великого князя Кирилла Владимировича и легитимистов направлена на то, чтобы подчинить ее себе. Утверждалось, что первое открытое выступление этого великого князя против РОВСа состоялось осенью 1930 года, когда генерал Миллер обратился, к нему с предложением о совместных действиях по сбору денег для дальневосточных повстанцев. Но условием, выдвинутым великим князем, было, по утверждению авторов цитируемого документа, подчинение ему всей организации Русского Обще-Воинского Союза. Но это было неприемлемо, ибо нарушило бы всю идеологию РОВСа, который стоял вне политики, и привело бы к уничтожению и разложению этой организации. Затем великий князь обратился к Миллеру с требованием из 11 пунктов в качестве условий для совместной борьбы с большевиками. Но эти требования были признаны руководством РОВСа неприемлемыми, и переписка с великим князем была прекращена. В этом документе приводились и другие свидетельства целенаправленной работы легитимистов против РОВСа.

Что касается деятельности генерала Дьяконова, именовавшегося начальником Парижского отдела Корпуса Императорской Армии и Флота, то в указанном документе отмечалось, что во время похищения генерала Кутепова он встал на сторону большевистских агентов Попова и де Роберти и сумел убедить в этом популярного журналиста Бурцева, который начал кампанию против РОВСа. Канцелярия великого князя Кирилла Владимировича во главе с Графом, утверждалось в документе, принимала закулисное участие в этом наступлении, поддерживая тесные связи с генералом Дьяконовым. Последний официально ушел со своего поста, но продолжал оказывать самое решительное воздействие на Графа. В судебном заседании Дьяконова против газеты «Возрождение» Граф специально приехал в Париж и убеждал председателя Союза Младороссов Казем-Бека выступить свидетелем по делу Дьяконова.

«Роль Дьяконова в той борьбе, которую повели легитимисты с РОВСом, чрезвычайно странна и заслуживает особого внимания. По имеющимся у нас и у французских властей сведениям, генерал Дьяконов уже несколько лет состоит агентом большевиков и, если он до сих пор официально не разоблачен, то только потому, что не имеется явных, неопровержимых улик». Деятельность Дьяконова, его советы, с одной стороны, Бурцеву в работе против РОВСа, а с другой — Графу, выгодны только большевикам. «У нас составилось полное убеждение, — утверждали авторы документа, — что этот человек и является ловким агентом советской власти, выполняющим ее задания одновременно по двум направлениям: по линии РОВС и по линии легитимистского движения».

В этом же документе указывалось, что в Политбюро ЦК большевиков в апреле 1931 года обсуждался вопрос о русской эмиграции, и было принято постановление об усилении монархического движения среди эмиграции как средства сопротивления национальной работе в России. В итоге в мае 1931 года в берлинской резидентуре ОГПУ состоялось совещание, где было якобы принято следующее решение: 1) всякая работа эмиграции за Национальную Россию без политической окраски вредна для СССР; 2) необходимо принять все меры для борьбы в эмиграции с РОВСом; 3) принять все меры по усилению легитимного движения, стремясь включить в него все активные элементы эмиграции. На совещании указывалось, что самый серьезный противник советской власти среди эмигрантских организаций — РОВС, и должны предприниматься действия по его разложению, в том числе посредством усилий легитимистов.

Общий вывод, который делался в этом секретном документе, заключался в следующем: «Легитимное движение стало на ложный путь, работает на пользу нашего общего врага и делает антинациональное дело»{282}.

Указанный документ в общем-то верно отражал основную тенденцию в деятельности советских спецслужб в отношении эмиграции, и в том числе против ведущих эмигрантских организаций. Лейтмотивом ее было: «Разделяй и властвуй». А Русский Обще-Воинский Союз действительно относился к числу главных противников большевиков, и против него целенаправленно работали советские спецслужбы.

В только что цитируемом документе называлось имя руководителя канцелярии великого князя Кирилла Владимировича — Г.К. Графа. Обратимся к тому, как он, спустя годы, описывал и оценивал в своих мемуарах генерала П.П. Дьяконова, его жизненный путь и деятельность. «В те годы среди наших руководителей в Париже выделялся Генерального штаба генерал-майор П.П. Дьяконов. Он вошел к нам через генерала Лохвицкого, у которого в дивизии командовал одним из полков, — писал Граф. — Это, несомненно, был выдающийся генерал, так как первым окончил Академию Генерального штаба и уже в 42 года произведен в генералы и назначен командиром полка в составе дивизии, отправленной во Францию. В то же время он был очень симпатичным человеком, и я любил с ним встречаться». Автор отмечал, вместе с тем, что Дьяконов был чрезвычайно скрытен, и он мало что знал о его жизни в Париже. Правда, потом, указывал Граф, он стал приглашать его к себе и познакомил со своей женой. Она, по оценке автора, была очень милой, но, насколько можно было заметить, Дьяконов был с ней не в ладах, Кроме того, по воспоминаниям Графа, у Дьяконова была славная маленькая дочь и пасынок, которого он явно не любил. «Только впоследствии я узнал, — писал автор книги, — что он жил, играя на скачках, оттого его денежное положение иногда бывало очень хорошим, а иногда и очень плохим»{283}.

Трудно сказать, зависело ли финансовое положение действительно от этого увлечения генерала, но, во всяком случае, оно могло быть хорошим прикрытием для расходования средств, получаемых от советской разведки. А в эмиграции за наличием у кого-либо свободных средств следили очень внимательно. Из книги Графа следует, что Дьяконов пользовался полным доверием и обладал высоким авторитетом в легитимных кругах, принадлежал к высшим слоям движения, руководимого великим князем Кириллом Владимировичем, и неоднократно встречался с последним.

Граф вспоминал, что у Дьяконова он познакомился с генералом Коргановым, и добавлял, что он, кажется, был единственным генералом армянского происхождения. Корганов был представителем армянской националистической организации «Дашнакцутюн» в Париже.

Описывая ситуацию, сложившуюся после похищения Кутепова, Граф писал, что «его увоз задел и наше движение». Связано это было с тем, что газета «Возрождение» сообщила, что когда происходило его похищение в Париже, Дьяконов встречался с Поповым и де Роберти в Берлине. «Для меня это было полной неожиданностью, так как я не имел понятия, что Дьяконов имеет какую-то связь с этими людьми», — вспоминал начальник канцелярии великого князя Кирилла Владимировича. И хотя этот факт, по его мнению, доказывал «алиби» всех трех в участии в похищении Кутепова, но «Возрождение» все-таки обвиняло их в участии в этом преступлении.

В связи с развернувшимся разбирательством, вспоминал Граф, Дьяконов попросил сейчас же освободить его от должности начальника Парижского округа Корпуса Императорской Армии и Флота ввиду того, что он скомпрометировал движение, поехав на свидание в Берлин без ведома и согласия Главного центра. Это и было сделано.

Суд, рассматривавший претензии Дьяконова к «Возрождению» и ее главному редактору Семенову, потребовал от генерала «референций», и в том числе, вспоминал Граф, «он обратился и ко мне и просил ему выдать от имени Государя документ с аттестацией». «Это и было сделано, — писал автор книги, — так как Главный центр не имел никаких оснований сомневаться в порядочности генерала Дьяконова, блестящего генерала Генерального штаба Императорской Армии. Но всё же из осторожности эта аттестация была написана в сухой и сжатой форме».

Суд принял, в конечном итоге, решение в пользу Дьяконова. Но, как вспоминал Граф, «после этого случая у меня все же создалось какое-то недоверие к Дьяконову». «Конечно, я совершенно не подозревал его в участии в похищении Кутепова, но мне казался странным факт, что Де Роберти и Орлов (на самом деле Попов. — В.Г.), теперь уже несомненные агенты Советов, вызвали Дьяконова на свидание в Берлин. Значит где-то у Советов имелись какие-то данные, что Дьяконов может оказаться возвращенцем, а им хорошие генералы были нужны»{284}. После этого случая, указывал Граф, Дьяконов совсем отошел от легитимных кругов, и он с ним не виделся.

В целом, характеризуя свое отношение к Дьяконову, начальник канцелярии великого князя Кирилла Владимировича писал: «Мне приходилось немало отстаивать его от обвинений в том, что он находится в связи с советскими военными агентами посольства. Я его всегда защищал, так как не представлял, чтобы русский императорский генерал мог быть политическим обманщиком. И я думаю, что он и не был обманщиком до какого-то момента, наверное, до того, как ушел из нашей организации. И, во всяком случае, он не был агентом-провокатором. Что, в конце концов, он сменил вехи, в этом не было сомнения, так как он открыто уехал в СССР накануне объявления войны Советам Германией»{285}. Последняя же встреча Дьяконова и Графа состоялась, по словам последнего, в Париже в начале июня 1941 года, и о ней еще пойдет речь в дальнейшем в этой книге.

Коснемся личности еще одного человека, тесно связанного своей деятельностью по ВРИО с генералом Дьяконовым и официально считавшегося в эмиграции представителем этой организации, — генерала Г. Г. Корганова (Корганяна). Сохранился один очень любопытный документ. Это письмо полковника С.М. Атабекова, датированное 20 ноября 1930 года. В нем говорилось, что генерал-майор Корганов по своим личным соображениям и мотивам, «нам известным», принужден сложить с себя полномочия председателя полкового объединения 15-го Драгунского Переяславского Императора III полка (он командовал этим полком в годы Первой мировой войны. — В.Г.) и возложить их на полковника Атабекова, т.е. на автора письма. В последовавшем приказе начальника I отдела РОВСа эти обязанности были возложены на подполковника Мызлова{286}.

Дочь генерала Деникина Марина в своем исследовании похищения генерала Кутепова указывала, что действия генерала Корганова остаются для нее загадкой, а современники, занимавшиеся расследованием дела, высказывали противоположные суждения.

Например, С.П. Мельгунов до конца дней своих защищал его, а Фо-Па-Биде считал советским агентом{287}. Памятуя жизненный финал генерала Корганова, который, по некоторым данным, был после 1945 года одним из руководителей армянской коммунистической организации в Париже{288}, нельзя исключать, что он сотрудничал в деле ВРИО с советскими спецслужбами. Хотя, возможно, что он просто поддерживал отношения с Поповым и де Роберти, с одной стороны, и Кутеповым — с другой, и был официальным представителем этой организации в силу симпатии к ней и добрых отношений с генералом Дьяконовым.

Итак, несмотря на выдвигавшиеся обвинения и длительные разбирательства, прямых улик для обвинения генерала Дьяконова в сотрудничестве с советскими спецслужбами у военной эмиграции, и у РОВСа в частности, не было. К тому же довольно тесное взаимодействие Дьяконова с различными кругами эмиграции и прежде всего с легитимистами, французскими спецслужбами, а также с авторитетным публицистом Бурцевым, позволяло ему маневрировать, опровергать обвинения, выдвигаемые в его адрес, и продолжать свою деятельность в пользу советской разведки.

Тем временем защитник Дьяконова Бурцев в издаваемой им газете «Общее Дело» шаг за шагом усиливал критику, направленную против РОВСа и его руководства. С начала 1931 года и на протяжении последующих лет в его газете публиковались материалы под рубрикой «Общевоинский Союз. Нужны новые про1раммы, новая тактика, новые люди»{289}.

В октябре 1933 года Бурцев поместил в своей газете материал под названием «Мой вызов полковнику Зайцеву. Вопросы, на которые необходимо ответить». Усиливая критику Русского Обще-Воинского Союза, этот журналист в марте 1934 года опубликовал в этом же издании статью «РОВС не может оставаться таким, каким был», вновь подчеркивая главное: необходимость новой программы, новой тактики и новых людей.

В том же номере газеты была опубликована резкая статья в адрес руководства РОВСа и персонально генерала Миллера, связанная с расследованием похищения генерала Кутепова, под красноречивым названием «Хуже не может быть. Как генерал Миллер погубил дело расследования о похищении Кутепова». В ней указывалось, и об этом автор уже писал в этой книге, что председатель РОВСа пригласил для расследования этого дела бывшего начальника московского охранного отделения генерала Заварзина, и в его распоряжение было выделено за первый год более 100 тысяч франков. Затем был приглашен из США бывший начальник петербургского охранного отделения генерал Глобачев, который организовал в Париже русскую охранку для слежки за эмигрантами, которая должна была осведомлять и некоторые иностранные розыскные учреждения. Но, по утверждению Бурцева, ничего не было сделано для расследования дела похищения Кутепова. На работу ведомства генерала Глобачева было израсходовано не меньше средств, чем на деятельность генерала Заварзина. Наконец, для расследования похищения Кутепова был приглашен бывший прокурор Жижин. Но вся эта деятельность не дала никаких результатов. Бурцев настаивал на создании специальной комиссии, которая должна была дать ответ о суммах, израсходованных на эту деятельность, и опубликовать указанные материалы.

К пятилетию похищения генерала Кутепова, в январе 1935 года, в «Иллюстрированной России» была опубликована большая статья Бурцева. В ней содержались и новые выпады в адрес РОВСа. Указывалось, в частности, что он стал жертвой двойной провокации, которой все годы эмиграции были заняты в РОВСе, начиная с Константинополя и Болгарии, в том числе и сам Кутепов. Бурцев настаивал на необходимости отчета генералов Миллера и Шатилова о расследовании дела похищения Кутепова и вновь указывал на важность создания авторитетной организации для проверки отчета о расходовании выделенных на это дело средств. Бурцев, утверждая, что многое должное не сделано и упущено, настаивал на необходимости возобновления расследования похищения Кутепова. Если же расследование не возьмет в свои руки РОВС, который должен был, по его мнению, заняться этим, то эту инициативу следовало взять на себя Русскому Национальному Комитету{290}. Так или иначе, выпады и обвинения Бурцева в адрес руководства РОВСа стали составной частью набиравшей силу критики и нараставшего кризиса этой организации, о чем пойдет речь в дальнейшем.

Подводя же общие итоги главы, следует отметить, что развернувшееся и шедшее в течение длительного периода времени за рубежом разбирательство с делом Попова и де Роберги, втянувшее в себя и генерала Дьяконова, не принесло ожидаемой ясности. У них по-прежнему были как обвинители, так и защитники. Вместе с тем развернувшиеся дискуссии и взаимные обвинения привели в конечном итоге к углубляющемуся кризису эмиграции и Русского военного Зарубежья в частности.

Многие годы остается вопросом, который уже ставился ранее и в этой книге. Были ли каким-то образом связаны встреча и переговоры Попова и де Роберти с Кутеповым в Берлине и его похищение в Париже? Были ли связаны и взаимодействовали ли между собой мнимые заговорщики из ВРИО и стоявшие за ними сотрудники КРО и группа Серебрянского? Не планировалось ли похищение Кутепова в Берлине, где советские спецслужбы имели сильные позиции, и не была ли она сорвана внезапным отъездом председателя РОВСа после предупреждения де Роберти? Предположения такого рода высказывались в эмигрантской печати после парижского исчезновения Кутепова, когда стало известно о его тайной встрече в Берлине.

Источники из российских спецслужб и сегодня не подтверждают подобных суждений и не отвечают на вопрос о взаимосвязи этих двух операций в январе 1930 года. Впрочем, ранее уже приводилось мнение генерала ФСБ в отставке А.А. Здановича о том, что налицо была несогласованность действий сотрудников советской разведки и контрразведки, проводивших самостоятельные операции против РОВСа и персонально генерала Кутепова. Принято считать, что все-таки парижская операция по похищению председателя РОВСа изначально планировалась как самостоятельная и проводилась вне прямой связи и зависимости от развития событий на встрече агентов ОГПУ с генералом Кутеповым в Берлине.

Но так ли это, остается вопросом. Ведь если исходить из данных, приводимых самим А.А. Здановичем в статье об операции «Синдикат–4» о том, что непосредственным куратором этой операции являлся помощник начальника КРО Пузицкий, курировавший в этом отделе «белогвардейскую линию»{291}, то выезд его в Париж вместе с Серебрянским мог быть как раз свидетельством взаимодействия разведки в лице Особой группы и КРО/Особого отдела и взаимосвязи операций против Кутепова в Берлине и Париже. Но, чтобы подтвердить или опровергнуть это, нужны весомые доказательства в виде документов ОПТУ той поры.

Что касается чекистской операции «Синдикат–4» с участием легендированной «Внутренней русской национальной организации», то временем ее завершения считается 1932 году. Вместе с тем уже в 1930 году стало очевидно, что она зашла в тупик. Признания бывшего полковника де Роберта Кутепову в Берлине, расследование его дела и расстрел его самого в Москве стали проявлением глубокого кризиса этой операции. Выход из него так и не удалось найти, и она была завершена.

Судьбы ее участников-чекистов глубоко драматичны и трагичны. Они в большинстве своем были репрессированы во второй половине 30-х годов. Лишь автор этой операции, опытнейший чекист, помощник начальника 6-го (белогвардейского) отделения КРО с 1922 года, а затем начальник этого отделения Николай Иванович Демиденко, награжденный за заслуги в борьбе с белоэмиграцией орденом Красного Знамени, скончался от болезни в 1934 году.

Операция «Синдикат–4» уникальна и в том отношении, что ее ключевая фигура — бывший полковник А.Н. Попов («Чернявский», «Фотограф»), ставший агентом чекистов и игравший роль руководителя ВРИО, был удостоен, по утверждению А.А. Здановича, высшего ведомственного звания — «Почетный чекист». Это, впрочем, не спасло его в дальнейшем от ареста и расстрела.

Добавим, что человек, именовавшийся ранее официальным представителем ВРИО в Париже, секретный агент советской разведки, генерал П.П. Дьяконов продолжал свою трудную и опасную деятельность в эмиграции. Причем он вел борьбу и давал полезную информацию как о «Кирилловцах», так и о ровсовцах, а также решал и другие задачи, которые ставились перед ним советской разведкой. Об этом и других страницах борьбы советских спецслужб с военной эмиграцией в 30-е годы пойдет речь в следующих главах.

Глава 4. Русское военное Зарубежье после похищения генерала Кутепова

Похищение и гибель генерала А.П. Кутепова оказали сильное и многообразное влияние на российскую эмиграцию, и особенно на Русское военное Зарубежье. После его смерти, по существу, начался новый этап в его жизни и деятельности. В данной главе будут рассмотрены процессы, происходившие в рядах военной эмиграции и в ведущих эмигрантских военных организациях в первой половине 30-х годов, проанализированы попытки пересмотра стратегии и тактики их деятельности и борьбы.

В связи с исчезновением Кутепова 27 января 1930 года в исполнение его обязанностей как председателя Русского Обще-Воинского Союза вступил генерал Е.К. Миллер, который с 1929 года фактически являлся старшим помощником председателя этой ведущей организации Русского военного Зарубежья. И хотя, по свидетельству близких к Кутепову людей, тот не оставил каких-либо распоряжений о своем официальном заместительстве, но за несколько дней до покушения на него в документах, переданных в префектуру парижской полиции на регистрацию РОВСа, указывалось имя генерала Миллера как его помощника (заместителя).

Подробности и обстоятельства того, как Миллер вступил в руководство РОВСА, а также проблемы и препятствия его легитимации подробно рассматривались автором этой книги в монографии «Солдаты на чужбине»{292}.[27] Заметим здесь лишь, что приказ о вступлении Миллера в должность председателя РОВСа, изданный на следующий день после исчезновения Кутепова, был обусловлен прежде всего необходимостью обеспечить преемственность и сохранить боевой дух этой организации в сложившихся чрезвычайных обстоятельствах, а также был призван содействовать начавшимся розыскам пропавшего генерала.

К моменту вступления на пост председателя Русского Обще-Воинского Союза генералу Евгению-Людвигу Карловичу фон Миллеру было 62 года. Он родился 25 сентября 1867 года в городе Двинске в старинной дворянской немецкой семье лютеранского происхождения. Иначе говоря, он был выходцем из обрусевших немцев. Его предки многие годы служили в России. Сам он, еще в детстве избрав военную карьеру, в 1884 году окончил Николаевский кадетский корпус, а в 1886 году — Николаевское кавалерийское училище (которым впоследствии несколько лет руководил). За отличные успехи в учебе его имя было увековечено на мраморной доске училища, а он, произведенный в корнеты, был направлен в лейб-гвардии гусарский Его Величества полк, которым командовал великий князь Николай Николаевич. Там состоялось знакомство молодого офицера с великим князем, которое спустя четверть века вылилось в их тесное сотрудничество в эмиграции и в совместную деятельность по формированию и консолидации Русского военного Зарубежья.

В 1889 году Е.К. Миллер поступил в Николаевскую академию Генерального штаба и в 1992 году окончил ее курс по первому разряду. После кратковременной службы в Финляндском военном округе был переведен в Генеральный штаб. Вскоре он женился на дочери генерал-адъютанта Н. Шипова Наталье Николаевне, фрейлине императрицы. В браке с ней родились и выросли две ихдочери — Мария и София, а также сын Николай. Е.К. Миллер имел в совладении с братьями и сестрами дом в Петрограде, но судьба военнослужащего нечасто позволяла ему бывать в нем.

Около десяти лет он был русским военным агентом в ряде европейских стран: с 1998 года — в Брюсселе, а затем — в Гааге и Риме. В 34 года Миллер был произведен в чин полковника. В 1907–1909 годах он командовал 7-м гусарским Белорусским полком. Затем несколько месяцев исполнял обязанности командира 7-й кавалерийской дивизии и в том же 1909 году был произведен в генерал-майоры. В это время он уже занимал должность обер-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба и руководил, в частности, деятельностью военных агентов России за границей.

В 1910–1912 годах генерал Миллер являлся начальником Николаевского кавалерийского училища. В приказе начальника Главного управления военно-учебных заведений генерала от инфантерии Забелина от 24 октября 1912 года в связи с переводом генерала Миллера на должность начальника штаба Московского военного округа указывалось: «В лице уважаемого Евгения Карловича вверенное мне ведомство теряет и редкого по высоким качествам человека, и выдающегося начальника военно-учебного заведения. За время начальствования генерал Миллер всегда проявлял высокий такт, твердую волю и полное умение руководить учебным и строевым делом вверенного ему училища, а также и хозяйственной его частью». Выражая сожаление по поводу расставания, генерал Забелин вместе с тем высказывал убежденность, что «новая ответственная должность даст случай развиться еще плодотворнее и шире его таланту на пользу дорогой нам всем Русской Армии»{293}.

С началом Первой мировой войны генерал Миллер выехал на театр военных действий с Австро-Венгрией, будучи назначен начальником штаба 5-й армии при генерале Плеве. 27 июля 1914 года он отправился для занятия должности, а в сентябре войска 5-й армии перешли границу с Австро-Венгрией и нанесли тяжелое поражение австро-венгерской армии. Лавры победы в Галицийском сражении достались престарелому Плеве, хотя специалисты отмечали прежде всего заслуги и стратегический талант генерала Миллера. С наилучшей стороны он проявил себя и в Лодзинском сражении с немцами осенью 1914 года. И в целом в битвах Великой войны генерал Миллер неоднократно в сложнейших ситуациях демонстрировал свои незаурядные полководческие способности. В 1915 году он был произведен в чин генерал-лейтенанта, а 28 декабря 1916 года вступил в командование 26-м армейским корпусом. За боевые заслуги генерал Миллер был награжден орденами Св. Владимира 3-й степени, Св. Станислава 1-й, 2-й и 3-й степеней, Св. Анны 3-й степени, Св. Равноапостольного князя Владимира, а также государственными наградами Люксембурга, Италии, Нидерландов, Черногории, Болгарии и Бельгии{294}.

Революционное брожение в армии в 1917 году вызвало решительное противодействие генерала Миллера, но завершилось для него печально. 7 апреля в ходе стычки с солдатами прибывших маршевых рот он был ранен, арестован ими и под конвоем отправлен в Петроград. Военный министр Временного правительства А.И. Гучков отчислил его в резерв чинов Петроградского военного округа, а осенью 1917 года Миллер был направлен представителем Ставки при Итальянском Главном командовании. В Италии он получил известие о свержении Временного правительства и приходе к власти большевиков, но советскую власть признать отказался.

Весной — летом 1918 года борьба в России, все обостряясь и расширяясь, приобрела ярко выраженные черты широкомасштабной гражданской войны. Российские антибольшевистские силы во многом связывали свои надежды на успех с поддержкой держав Антанты. В мае 1918 года российский посол в Риме М.Н. Гире обратился к генералу Миллеру с просьбой «представить ему соображения о силе десанта, потребного для продвижения на Москву из Архангельска»{295}.

Летом 1918 года генерал Миллер был вызван в Париж российским послом здесь М.А. Маклаковым для руководства переформированием русских войск, находящихся во Франции и Македонии. Е.К. Миллер составил докладную записку о решении этой задачи, но непосредственно к выполнению этих обязанностей так и не приступил. В октябре 1918 года во французское министерство иностранных дел поступила телеграмма от посла Франции в России Ж. Нуланса, находившегося в Архангельске вместе с дипломатическим корпусом стран Антанты, с просьбой направить туда генерала Миллера. 2 ноября российскому послу в Италии Гирсу пришла телеграмма от председателя Временного правительства Северной области Н.В. Чайковского: «Прошу передать генералу Миллеру: “Предлагаю Вам должность военного генерал-губернатора Северной области и командующего формируемыми русскими частями, для чего прошу немедленно прибыть в Архангельск. Вашим помощником полагаю назначить генерала Марушевского. О согласии телеграфируйте”»{296}.

Получив согласие на выезд от российского посла во Франции Маклакова и договорившись в ходе беседы с начальником Генерального штаба Великобритании Г. Вильсоном о взаимодействии с войсками Антанты на Севере, генерал Миллер 25 декабря 1918 года выехал из Лондона и 13 января 1919 года прибыл в Архангельск, где провел свои детские и юношеские годы его предшественник по руководству РОВСом — А.П. Кутепов.

Е.К. Миллер получил назначение на должность генерал-губернатора Северной области с предоставлением ему в отношении русских войск Области прав командующего отдельной армией и стал членом правительства, управляющим отделом иностранных дел. Прежде всего его усилиями была, наконец, создана белая армия Севера. На заседании правительства Северной области 30 мая 1919 года Миллеру была выражена глубокая благодарность и признательность «за воссоздание русской армии, управление генерал-губернаторством и отделом иностранных дел», и он был произведен в генералы от кавалерии. Но, истины ради, заметим, что, видимо, сам Е.К. Миллер считал это решение не соответствующим всем канонам производства в чины и, находясь в эмиграции, именовал себя по-прежнему генерал-лейтенантом.

10 июня 1919 года приказом Верховного правителя адмирала А. В. Колчака генерал Миллер был назначен главнокомандующим Северным фронтом. Летом 1919 года он стал заместителем председателя Временного правительства Северной области, а фактически, в силу пребывания в Париже председателя кабинета — Н.В. Чайковского, возглавлял правительства до его падения в феврале 1920 года.

19 февраля 1920 года на ледоколе «Козьма Минин» генерал Миллер вместе со своим окружением покинул Архангельск и в конце февраля прибыл в Норвегию. Так началась его жизненная эпопея в эмиграции. В Норвегии Миллер принял на себя власть Северного правительства и учредил Временный комитет по делам беженцев в Норвегии и Финляндии. Впрочем, пробыл он в этой стране недолго и летом 1920 года отправился через Женеву, где проживала его семья, в Париж. Здесь он был назначен Главноуполномоченным генерала Врангеля, а в 1922 году возглавил его штаб. Большой опыт военно-дипломатической службы помогал ему успешно решать вопросы с иностранными политиками и дипломатами, представителями Дома Романовых за границей, Совещанием русских послов и другими инстанциями.

С апреля 1922-го по ноябрь 1923 года генерал Миллер был начальником штаба генерала Врангеля. С осени 1923 года он состоял в распоряжении великого князя Николая Николаевича, только что переехавшего в Париж (точнее под Париж, в Шуаньи), который хорошо знал его со второй половины 80-х годов, ибо, напомним, Миллер начинал в то время свою службу в лейб-гвардии гусарском Его Величества полку, которым командовал этот великий князь.

В феврале 1924 года генерал Врангель с выражением благодарности освободил его от обязанностей начальника своего штаба и поручил представлять Армию в Парижском Политическом совещании в качестве помощника главнокомандующего. Так началась его совместная деятельность с великим князем Николаем Николаевичем, который хорошо знал его и доверял ему. Осенью 1924 года генерал Миллер был освобожден от обязанностей помощника главнокомандующего и перешел полностью на работу под руководством великого князя, которая продолжалась до смерти последнего. Миллер заведовал финансовой частью РОВСа, иначе говоря, денежными средствами Русской Армии, переданными генералом Врангелем великому князю Николаю Николаевичу. После смерти великого князя генерал Миллер исполнял те же обязанности и при генерале Кутепове, а в 1929 году занял и должность старшего помощника (заместителя) председателя РОВСа при генерале Кутепове{297}.

Сослуживцы и друзья характеризовали генерала Миллера как человека добросовестного, ответственного, скромного, исключительно трудолюбивого, пунктуального, исполнительного, добропорядочного семьянина. Вместе с тем новый председатель РОВСа был не слишком известен в широких кругах военной эмиграции, тем более что ядро последней составляли солдаты и офицеры, воевавшие в годы Гражданской войны на Юге России. И они мало что знали о его деятельности на Севере страны. К тому же Миллер пользовался репутацией в большей мере штабиста, чем боевого генерала, каковым был его предшественник. Неплохо знавший его начальник II отдела РОВСа генерал А.А. Лампе, признавая, что Миллер — человек мужественный, ибо принял на себя тяжелое наследие, указывал вместе с тем, что «он — человек не сильный и склонный более к консервированию существующего, чем к развертыванию дела»{298}. Так или иначе, все вышесказанное вызывало серьезные вопросы и сомнения в его способности стать достойным преемником генерала Кутепова в качестве председателя РОВСа.

Итак, 27 января, как уже упоминалось выше, генерал Е.К. Миллер вступил в руководство Русским Обще-Воинским Союзом. В письме генералу фон Лампе он указывал, что задержка с этим решением могла бы привести к смуте, самочинным выступлениям, разговорам о выборах и дало бы повод к обвинению его самого в трусости. «Перекрестясь, написал и подписал приказ, — указывал он и добавлял: — и хотя в нем умышленно нет слова “временно”, — надеюсь, что Кутепов вернется живым»{299}.

29 января 1930 года после молебна о здравии и благополучии генерала Кутепова в походной церкви Галлиполийцев в Париже, где присутствовали чины РОВСа, состоялось собрание его старших начальников, председателей военных союзов, начальников частей и групп. Открыл его генерал Миллер. Он известил собравшихся, что вступил в председательство РОВСа как старший заместитель и надеется на поддержку всех председателей воинских организаций и старших чинов. Вместе с тем генерал выразил надежду, что отсутствие генерала Кутепова временное, и он вскоре снова будет среди друзей и коллег.

Генералы И.А. Хольмсен и П.Н. Шатилов, выступившие после Е.К. Миллера, попытались ответить на вопросы, как и почему случилось происшедшее и были ли предприняты все необходимые меры предосторожности. По мнению генерала Шатилова, особо опасным для генерала Кутепова было продолжение непосредственного руководства работой против России. По его словам, он предлагал председателю РОВСа передать эту работу другому лицу, но тот отказался, мотивируя это недостатком средств. Указывалось, что некоторые меры для обеспечения безопасности генерала Кутепова предпринимались. В частности, дежурили такси для его поездок, водителями которых были верные люди, он не обращался к встречным таксистам, но, как показала жизнь, принимаемых мер предосторожности оказалось недостаточно. К Кутепову неоднократно обращались офицеры с предложением использовать должность его адъютанта, чтобы всегда находиться при нем, но он неизменно отвечал отказом, мотивируя это нежеланием отрывать людей от работы. Но, очевидно, этому было и иное объяснение: генерал не хотел, чтобы кто-то присутствовал при его секретных встречах.

7 февраля генерал Миллер издал приказ №2 по РОВСу, в котором указывал, что похищением генерала Кутепова нанесен большой удар не только Союзу, но и всему Русскому национальному делу. Он сообщал, что правительство Франции приняло энергичные меры по розыску генерала Кутепова. Новый председатель РОВСа заявлял, что заслуги генерала Кутепова не забудутся, и подчеркивал, что цель Союза — Россия, а наша сила — в единении{300}.

15 и 21 февраля 1930 года в отделы Русского Обще-Воинского Союза были направлены почтотелеграммы генерала Миллера в связи с похищением генерала Кутепова и своим вступлением в председательство РОВС. Он призвал на удары врага из-за угла теснее сомкнуть ряды и отвечать такими же ударами. Генерал высказал благодарность всем чинам РОВСа и выразил веру в успех грядущей борьбы ради конечной цели — свержения советской власти{301}.

Новый председатель РОВСа произвел ряд перестановок в руководстве этой организации. Своим первым заместителем он назначил начальника III отдела РОВСа генерала Ф.Ф. Абрамова. Начальником военной канцелярии Союза был назначен бывший помощник ее начальника генерал-лейтенант Н.Н. Стогов. Помощником начальника канцелярии с 1 декабря 1930 года стал генерал-лейтенант П.А. Кусонский.

31 марта 1930 года начальник I отдела РОВСа генерал И. А. Хольмсен был освобожден от этой должности и назначен генералом для поручений при председателе Союза. А начальником названного ключевого отдела РОВСа с центром в Париже был назначен близкий в свое время к генералу Врангелю генерал от кавалерии П.Н. Шатилов. О его деятельности, и в том числе об инициативах, связанных с активизацией работы против СССР, подробно пойдет речь в этой главе. Добавим, что, по данным французской полиции, в конце 1933 года во Франции существовали 84 русские военные эмигрантские организации и около 10 тысяч человек входили в «Главный Союз РОВС»{302}.

Образованный в Чехословакии в соответствии с приказом председателя РОВСа от 31 мая 1930 года VI отдел возглавил генерал от инфантерии Н.А. Ходорович, являвшийся до этого начальником всех организаций РОВСа в этой стране. 16 июня 1930 года приказом по Русскому Обще-Воинскому Союзу был учрежден Южно-Американский отдел Союза, начальником которого был назначен генерал-майор Н.Ф. Эрн, проживавший в Парагвае. Генерал-майор А.М. Ионов, руководивший военными организациями, входившими в РОВС в Канаде, был с 1 июля того же года назначен начальником Канадского отдела этого Союза. Начальником Дальневосточного отдела РОВСа после освобождения от этих обязанностей по его ходатайству генерала от артиллерии М.В. Ханжина был назначен 19 июня 1930 года генерал-лейтенант М.К. Дитерихс{303}.

10 апреля 1930 года генерал Миллер перевел штаб-квартиру Русского Обще-Воинского Союза с рю де Карм в Париже на улицу Колизе, 29, в дом, принадлежавший семье видного в прошлом российского предпринимателя С.Н. Третьякова. «Случайность, обернувшаяся для нас неожиданной удачей», — прокомментировал это событие один из сотрудников ИНО ОГПУ в Париже{304}. О деятельности Третьякова и специальной операции ОГПУ, организованной против штаб-квартиры РОВСа, пойдет речь в дальнейшем. Добавим, что по указанному адресу переехал и журнал «Часовой», ставший одним из ведущих журналов российской военной эмиграции. Формально независимый, он частично финансировался РОВСом и тесно сотрудничал с руководством этой организации.

Похищение генерала Кутепова вызвало среди руководства и чинов Русского Обще-Воинского Союза серьезную обеспокоенность в связи с безопасностью его преемника. Некоторые группы и воинские части выступили с предложением отчислять периодически известные средства для охраны генерала Миллера. С целью обеспечения его безопасности был приобретен легковой автомобиль стоимостью 14 тысяч франков, и на недостающие от этой суммы 9 тысяч франков была объявлена подписка среди чинов РОВСазо Франции. Предполагалось, что каждый член этой организации должен внести по 5 франков. Впоследствии эта подписка была распространена и за пределы этой страны. Содержание машины возлагалось на казну РОВСа.

Предполагалось, что при председателе этого Союза должен постоянно находиться адъютант или дежурный офицер, выполняющий и функции телохранителя. Эту должность занял в 1930 году ротмистр В.А. Изюмов. Кроме того, для охраны председателя РОВСа устанавливалось по особой инструкции постоянное дежурство офицеров частей, групп и ячеек этой организации в Париже. Рассматривалась возможность командировать на дежурство офицеров-шоферов. Служба дежурств должна была приступить к деятельности с 9 марта 1930 года. Она просуществовала до 1934 года. Но вводимые по горячим следам, после похищения генерала Кутепова меры обеспечения безопасности председателя РОВСа в дальнейшем были сведены к минимуму в силу финансовых затруднений организации. Добровольная охрана постепенно слабела. Дежурные стали опаздывать. В дальнейшем, по мере растущего недовольства деятельностью генерала Миллера на посту председателя РОВСа, все чаще стали звучать голоса, а кому он вообще нужен и зачем предпринимать меры для обеспечения его безопасности. Забегая вперед, заметим, что в 1934 году по личному желанию генерала Миллера, не хотевшего затруднять более офицеров несением охраны, институт дежурных офицеров был устранен{305}.

2 августа 1930 года, когда генерал Миллер вместе с дочерью и адъютантом Изюмовым возвращался в Париж, близ местечка Жювизи их автомобиль столкнулся со встречным грузовиком. Машина председателя РОВСа была смята и не подлежала восстановлению. Дочь генерала и его адъютант были ранены и доставлены в госпиталь. Сам генерал Миллер остался невредим. В кругах РОВСа ходили разговоры, что это покушение ГПУ, но сам генерал не обращался к французским властям, будучи убежден, что «расследование ни к чему не приведет»{306}. Финансовое положение РОВСа ухудшалось, и денег на содержание адъютанта у Миллера вскоре не стало. Поэтому спустя несколько лет генералу Миллеру пришлось расстаться с верным Изюмовым.

Будучи заместителем генерала Кутепова, Миллер не был, вместе с тем, посвящен во все детали деятельности РОВСа и совсем немного знал о секретной и боевой работе организации. Поэтому он начал свою деятельность с инспекционных поездок в Югославию, Чехословакию и Болгарию, чтобы разобраться с практической деятельностью РОВСа, состоянием боевой и разведывательной работы против СССР, руководимой ранее непосредственно Кутеповым.

Новый председатель Русского Обще-Воинского Союза считал необходимым объединение сил эмиграции для главной цели — борьбы с большевиками. Но при этом он подчеркивал, что РОВС находится вне политики. Главные надежды генерал Миллер возлагал на внутренний взрыв в СССР вследствие недовольства широких слоев населения, и прежде всего крестьянства, политикой властей. Отвечая, например, в Белграде на вопрос журналиста о будущем советской власти, он вытащил и продемонстрировал пачку бумаг с информацией о крестьянских протестах в СССР: уничтожении скота, имущества при коллективизации и пр. Характеризуя выступления крестьянства, генерал заявил: «Не поддаются учету убийства, сколько их происходит каждый день в селах… Советская власть не может долго продержаться». «Русские крестьяне не могут больше обмануться, — продолжал председатель РОВСа, — и все то, что я держу в руках, это, так сказать, известия о взрыве». Он выразил уверенность, что вскоре придет наибольший из них и последний. «Я — не пророк, не хочу определять точный срок, — резюмировал Миллер, — но верю, что скоро упадут с Кремля красные флаги»{307}.

В специальном циркуляре начальникам отделов РОВСа от имени его председателя указывалось на важность получения всякими путями сведений о происходящем в СССР. Чинам РОВСа предписывалось сообщать о всех сведениях, содержащихся в письмах и других источниках, о положении в Советском Союзе и событиях, происходящих там, не приводя, вместе с тем, фамилий отправителей и получателей{308}. Последнее было продиктовано опасением, что эта информация может попасть в руки ОГПУ и зарубежных агентов этой организации и нанесет ущерб указываемым лицам.

В результате знакомства с состоянием дел на местах и работой против СССР генерал Миллер поставил задачу собирания и подготовки крупных сил для будущей борьбы, сохранения и укрепления кадров РОВСа. При этом он считал необходимым не просто сохранить кадры, но обеспечить дальнейшее развитие системы подготовки и переподготовки офицерских кадров, создания специалистов для развертывания партизанской войны в тылу Красной Армии, обучения эмигрантской молодежи военно-диверсионному делу.

По мере знакомства с боевой деятельностью РОВСа генерал Миллер выразил неудовлетворение ее состоянием и результатами и назвал мелкими булавочными уколами разного рода «бессистемные покушения, нападения на советские учреждения и поджоги складов». Остатки эмигрантских боевиков были, по его мнению, не в состоянии вести сколько-нибудь серьезную работу против СССР. В результате Миллер отказался от ставки на активную террористическую деятельность, считая ее малорезультативной, но ведущей к большим потерям среди агентуры и членов антисоветских организаций. Предложенная им новая тактика заключалась в том, чтобы направить основные усилия на создание тайных опорных пунктов на территории СССР и подпольных, хорошо законспирированных организаций, которые могли бы в нужный момент возглавить восстания, повстанческое движение с целью свержения советской власти. Главное внимание при этом должно было быть уделено не диверсионно-террористической, но разведывательной деятельности.

По поручению генерала Миллера секретную работу против СССР, которая именовалась также в документах РОВСа «особой работой», «активной работой», «боевой работой» или «работой по связи с Россией», возглавил после смерти генерала Кутепова генерал от кавалерии А.М. Драгомиров, официально занимавший должность генерала для поручений. Для исполнения своих новых обязанностей он переехал из Югославии в Париж. По признанию Миллера, это назначение Драгомирова, которому исполнилось уже 62 года, на ответственное направление деятельности, которым ранее занимался непосредственно Кутепов, было вынужденным и состоялось лишь тогда, когда от этого отказались другие. Причем председатель РОВСа вспоминал, что самым первым он сделал это предложение генералу Шатилову, но тот отказался, заявив, что «по своему характеру совсем для этой работы не годится». И лишь перебрав все кандидатуры, генерал Миллер назначил тогда генерала Драгомирова, который, признавался председатель РОВСа, «согласился только по чувству долга, предупредив меня, что он совсем не сведущ в такой работе»{309}.

Так или иначе, возглавляемое ныне генералом Драгомировым направление претерпевало сложный период реорганизации. Это было обусловлено утратой традиций, связей, опыта, а также изменением отношения к этой деятельности нового председателя РОВСа. По некоторым данным, он стремился многое изменить в той работе, которой ранее руководил генерал Кутепов. Он решил не обращаться к старым линиям и сетям, считая их «засоренными». Драгомиров хотел заново создать сеть перевалочных пунктов, наладить подготовку агентов, организовать активные группы, направить в СССР резидентов для объединения действующих, но разрозненных групп. Но все это затруднялось отсутствием у него опыта работы в этой сфере, ее должного финансирования, подготовленных кадров.

Драгомиров считал «румынскую линию» проникновения в СССР и переправы через Днестр, которая являлась основной у Кутепова, испорченной и контролируемой ОГПУ. Он хотел заменить ее переходами в Прибалтике, а также морским путем проникновения в Советский Союз, для чего планировалось закупить моторные суда в Турции или Болгарии и на них перебрасывать агентов. По некоторым данным, агентура РОВСа проводила разведку побережья у Адлера в поисках места, удобного для высадки. Но организация «морского канала» была признана, в конечном итоге, слишком дорогой.

Результатом поездки генерала Миллера в Югославию в 1930 году было налаживание связи с действовавшей там тайной организацией «Союз активных борцов» и достижение договоренности о взаимодействии с ней. В результате кавказское направление «связи с Россией» было поручено представителю этой организации казачьему генералу С.М. Топоркову{310}. Заметим, впрочем, что сколько-нибудь значимых результатов на этом направлении достигнуто не было.

В конечном итоге основными маршрутами или направлениями работы РОВСа на Советский Союз оставались прежние: западное, через Польшу (руководимое генерал-майором В.Г. Харжевским, который сам проживал в Чехословакии), и южное, через Румынию, которое возглавил полковник В.Е. Жолондковский, переехавший туда, по некоторым данным, в 1931 году. Работа «по связи с Россией» на северном направлении, шедшая главным образом через Финляндию, была сведена в начале 30-х годов к минимуму и практически заморожена после провала операции «Трест» и скандальных разоблачений, связанных с ним, на что крайне болезненно отреагировали финляндские власти и спецслужбы. Некоторые попытки ее активизации наблюдаются в 1934–1935 годах, о чем пойдет речь в дальнейшем.

Заметим, что генерал Миллер, пытаясь вникнуть в вопросы секретной работы РОВСа против СССР, которыми ранее занимался сам Кутепов, трижды встречался с начальником русской секции 2-го отдела Генштаба Польши Р. Брагой. Они обсуждали вопросы взаимодействия, ибо польское направление работы РОВСа против Советского Союза традиционно было одним из наиболее активных. При этом Врага критически отзывался о деятельности упомянутого генерала Харжевского и характеризовал состояние дел у руководимых им боевиков как неудовлетворительное{311}.

Тем не менее летом 1930 года состоялись переговоры Харжевского с 2-м отделом польского Генштаба. Последний представлял полковник Татара. В результате было достигнуто соглашение о переброске боевиков через польско-советскую границу и снабжении их поляками фиктивными советскими документами, бомбами и оружием. Но в феврале 1931 года майор Майер, заменивший названного полковника, заявил, что поляки, ввиду некоторых осложнений, воздерживаются от снабжения боевиков Харжевского оружием и бомбами.

В дальнейшем в налаживании переброски террористов-эмигрантов в СССР через польскую границу принимал активное участие полковник В.В. Брандт. Летом 1931 года генерал Харжевский готовил к заброске в СССР две разведывательные группы во главе со своими ближайшими помощниками, штабс-капитаном А.А. Потехиным и капитаном Н.И. Виноградовым. Они должны были изучить обстановку и условия для работы в СССР, установить связи и наладить базы для дальнейшей работы, а при благоприятной обстановке и организовать теракт{312}. О реализации этих планах и их результатах пойдет речь в дальнейшем.

Генерал Драгомиров тем временем счел необходимым создать специальную контрразведывательную службу РОВСа, действующую под его общим руководством. Для этого, видимо предварительно согласовав этот вопрос с генералом Миллером, он направил 18 августа 1930 года письмо в США генерал-майору К.И. Глобачеву с просьбой прибыть во Францию и встать во главе этой работы. Прежде чем обратиться к тексту письма Драгомирова, адресованного Глобачеву, дадим краткую характеристику жизненного пути последнего. В 1903 году он, штаб-ротмистр гвардии, перешел на службу в Отдельный жандармский корпус, где сделал прекрасную карьеру и дослужился до высших должностей. С 1905 по 1915 год Глобачев руководил последовательно Лодзинским, Варшавским охранными отделениями, Нижегородским, Севастопольским и Пермским жандармскими отделениями, был градоначальником Ростова-на-Дону, а в феврале 1915 года стал начальником Петроградского охранного отделения. После Февральской революции Глобачев был арестован, находился в тюрьме под следствием, но был освобожден и затем вступил в активную борьбу с большевиками.

Сохранилась рекомендация, датированная 30 июня 1919 года, которую дал Глобачеву начальник штаба Корпуса жандармов до 1917 года, а в годы Гражданской войны начальник Военного управления Вооруженных сил Юга России генерал-майор В.П. Никольский. Он указывал, что знает Глобачева с 1913 года, и тот работал у него с января 1918 года в организации Правого центра и принес огромную пользу в борьбе с большевиками. Он организовал прекрасную разведку даже непосредственно у Урицкого (который возглавлял тогда Петроградскую ЧК). Отмечалось, что некоторые добытые им сведения были представлены генералу М.В. Алексееву. Затем Глобачев давал ценные сведения английской контрразведке (через Ревель). Его работа вызывала беспокойство немецкой контрразведки, и он бежал в Киев, где занимал канцелярскую должность в департаменте Державной Варты, а затем был заведующим контрразведкой контрреволюционной добровольной дружины генерала Кирпичева. Здесь он вел борьбу с петлюровщиной в пользу Добровольческой армии. После переворота Петлюры вынужден был перейти на нелегальное положение{313}. Добавим, что затем Глобачев служил в полиции в Одессе, в главном управлении снабжения Вооруженных сил Юга России, а с ноября 1919 года был начальником Одесского морского контрразведывательного района.

В 1920 году Глобачев выехал в Константинополь, и следующая его характеристика принадлежит уже военному агенту российского посольства в Константинополе генерал-майору Г.Г. Черткову и датируется 30 июня 1923 года. В его приказе указывалось, что генерал Глобачев, работавший у него с 7 апреля 1920 года, сначала начальником паспортного отдела, а затем помощником, вскоре покинет учреждение по сокращению штатов. Глобачев характеризовался как талантливый офицер с высокими моральными качествами, который использовал свой богатый опыт работы на прежних должностях для защиты русских беженцев от нападок предателей и злонамеренных элементов{314}.

А сейчас обратимся к письму, которое генерал А.М. Драгомиров направил Глобачеву из Парижа в США с предложением принять участие в деятельности РОВСа и разделить с ним и Миллером бремя работы. Автор письма высказывал надежду на возможность использования его богатого опыта. Далее в письме оговаривались условия переезда и устройства Глобачева с семьей в Париже. Ему направлялся чек на 350 долларов, что позволяло купить два места во втором классе с дополнительными расходами до Парижа. Но так как семья Глобачева состояла из пяти человек, то, не имея возможности обеспечить всех, указывалось на возможность более дешевого способа переезда, в крайнем случае третьим классом. В Париже приглашаемый генерал должен был получать две тысячи франков, что позволяло, указывал Драгомиров, достаточно экономно прожить двум человекам, а достичь полного благополучия возможно было лишь в случае работы всех членов семьи. Констатируя трудность квартирного вопроса в Париже, автор письма указывал, что первые 2–3 дня Глобачев сможет жить в гостинице, лучше на правом берегу, в районе больших бульваров, а потом устроиться более дешево. В этом он обещал помочь ему{315}. Добавим, что Глобачев принял это приглашение и переехал в Париж, где до мая 1934 года возглавлял контрразведывательную службу РОВСа.

Характеризуя развитие ситуации в сфере, руководимой генералом Драгомировым, генерал Миллер писал 24 августа 1930 года в Болгарию своему заместителю и начальнику III отдела РОВСа генералу Абрамову о том, что тот знакомится с делом и подбирает понемногу нужных людей. «Надеюсь, в ближайшее время дело пойдет энергично, как того требуют обстоятельства в России», — добавлял председатель РОВСа. Вместе с тем он добавлял о неладности его отношений с генералом Шатиловым, возглавившим I отдел Союза, которому он, как уже упоминалось, первым предлагал возглавить работу на Россию{316}. Действительно, материалы доверительной переписки руководителей и видных деятелей РОВСа свидетельствуют о нараставшей напряженности во взаимоотношениях генералов Миллера и Драгомирова, с одной стороны, и Шатилова — с другой.

Об изменении отношения к нему в худшую сторону председателя РОВСа жаловался в письмах тому же Абрамову в сентябре и октябре 1930 года и сам Шатилов. Он указывал, что к нему недоброжелательно относится окружение Миллера, а отсюда и он сам, и считал, что его подставляют. Шатилов полагал это незаслуженным, ибо он много сделал для выдвижения и укрепления положения Миллера{317}.

Отказавшись ранее от руководства работой «по связи с Россией», он ревностно наблюдал сейчас за деятельностью генерала Драгомирова и с обидой писал Абрамову 3 октября, что тот указывает ему, что надо ближе подойти к офицерству. Оценивая же самого Драгомирова, он добавлял, что тот, по-видимому, своей работы не начинал. Но на днях к нему прибыл из Америки рекомендованный ему генералом Лукомским для контрразведывательной работы генерал Глобачев. Шатилов указывал также, что в распоряжение Драгомирова переходит и Трубецкой со своей канцелярией. Это, по мнению автора письма, означало усиление позиций генерала Стогова, который превращался в начальника как военной, так и гражданской канцелярии с расширением штата, и он постепенно создавал себе положение начальника штаба и все больше влиял на генерала Миллера{318}.

Развивая эту тему в письме Абрамову 6 октября, Шатилов информировал его также о том, что несколько дней назад у него был Закржевский, который произвел хорошее впечатление. Правда, он добавлял, что осведомленность его небольшая, и ему надо побольше знакомиться с настроениями нашего офицерства. «Его освещение могло бы очень мне пригодиться, — указывал Шатилов. — Я мог бы ему сообщить ряд сведений — для разбора в общей обстановке его наблюдения и работы». «Однако я полагал бы желательным связать его с Глобачевым», — продолжал делиться своими размышлениями указанный автор. — Я — сторонник централизации и полагал бы нужным усилить Глобачева такими работниками, как Закржевский». «Нет ли препятствий с твоей стороны»{319}, — спрашивал он Абрамова.

Строки указанного письма любопытны с той точки зрения, что в них идет речь о налаживании сотрудничества между создаваемой контрразведывательной службой Глобачева и так называемой «Внутренней линией» РОВСа. Об этой секретной службе Союза и ее деятельности на протяжении вот уже многих десятилетий идет активная дискуссия. Автор этих строк писал о ней в книге, посвященной борьбе российской военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы, а еще ранее в монографии «Солдаты на чужбине»{320}. Создана «Внутренняя линия» была, по одним данным, в первой половине указанного десятилетия, а по другим — все-таки позднее, в 1926 или 1927 году. Инициативу ее образования связывали с именем генерала Кутепова. Местом становления и центром деятельности «Внутренней линии» РОВСа стала Болгария.

Учреждение «Внутренней линии» было обусловлено необходимостью обеспечения внутренней безопасности РОВСа и эмигрантских воинских организаций, недопущения проникновения туда советских агентов, а также предупреждения перехода эмигрантов, и прежде всего военнослужащих, на службу к большевикам. Поэтому ее нередко характеризовали как контрразведку РОВСа, отчего и происходило само наименование — «Внутренняя линия» (работа внутри РОВСа и в эмиграции), в отличие от «внешней», то есть деятельности, нацеленной на СССР. По мере развертывания работы «Внутренней линии» она стала заниматься также осведомлением и информированием, иначе говоря, добыванием по секретным каналам информации о ситуации внутри Русского Обще-Воинского Союза. Это позволяло укреплять положение и авторитет воинских начальников изнутри, посредством особых, закрытых и специфичных методов. В дальнейшем, особенно в 30-е годы, подобная деятельность (с проникновением вовнутрь) применялась в отношении отдельных воинских организаций или даже гражданских и политических обществ, союзов и организаций, не входивших в систему РОВСа, чтобы установить контроль над ними.

В какой мере Кутепов был удовлетворен работой созданной по его инициативе, как признается в большинстве источников, «Внутренней линии» — остается вопросом. Судя по всему, он не мог и ей доверять полностью, ибо везде подозревал и искал происки чекистов. По некоторым данным, весной 1929 года он даже издал распоряжение о выяснении связей «Внутренней линии». А в дальнейшем, непосредственно перед своим похищением, Кутепов, по утверждению бывшего полковника Н.Ф. Степанова, писавшего под псевдонимом Н. Свитков, даже создал некий «Орден Чести» под руководством капитана И.В. Завадского-Краснопольского для контроля за «Внутренней линией» и всеми другими разведывательными организациями. Об этом якобы стало известно «Внутренней линии», и она развернула травлю этой организации, именуя ее членов «бандой». Впрочем, все эти утверждения, встречающиеся в некоторых эмигрантских источниках, вызывают большие сомнения[28].

Из Болгарии, где происходило становление деятельности «Внутренней линии», ее влияние постепенно распространялось и на российскую военную эмиграцию в других странах. Одним из дискуссионных вопросов является наличие взаимосвязи «внутренней» и «внешней» линий РОВСа в 20-е годы (при генерале Кутепове), а затем в 30-е годы. По мнению одних источников, такая связь и взаимодействие, по крайней мере при Кутепове, существовали, а по другим — нет. Но нередки были случаи, когда члены «Внутренней линии» забрасывались со специальными заданиями в СССР.

Деятельностью «Внутренней линии» в Болгарии непосредственно руководил капитан Клавдий Александрович Фосс. Близко знавшие его люди характеризовали его как профессионала своего дела, человека скромного и не заносчивого. Он владел болгарским, французским, немецким и английским языками. Фосс был принят на службу в Генштаб Болгарии и приносил, по отзывам информированных источников, огромную пользу ему{321}. Он тесно сотрудничал и с болгарской полицией. Все это помогало ему в выполнении служебных обязанностей в РОВСе, в том числе на поприще специальной секретной деятельности. Один из эмигрантов описывал Фосса следующим образом: «Человек небольшого роста, худощавый, стриженный под машинку, с мягкими чертами лица, на котором я не приметил пока ничего выразительного»{322}.

Как секретарь (начальник канцелярии) III отдела РОВСа, капитан Фосс непосредственно подчинялся и тесно взаимодействовал в работе по «Внутренней линии» с начальником этого отдела генералом Ф.Ф. Абрамовым. Заметим, что в личной переписке между генералами Миллером и Абрамовым К.А. Фосс нередко проходил под псевдонимом «Клава», что, очевидно, проистекало из близости к его имени-отчеству — Клавдий Александрович.

Что касается упомянутого в письме Шатилова Н.Д. Закржевского, то он, в прошлом штабс-капитан белой армии, по существующим сведениям, переехал из Болгарии, где принимал активное участие в деятельности «Внутренней линии», в 1930 году во Францию. Здесь и состоялось, как следует из письма, его знакомство с генералом Шатиловым, вылившееся в их дальнейшее взаимодействие и сотрудничество. В ряде источников Закржевский, скрывавшийся под псевдонимом Дмитриев, именуется непосредственным руководителем «Внутренней линии» во Франции. Что касается характера его взаимоотношений с Шатиловым, то он после переезда во Францию, первоначально познакомившись и представившись генералу как начальнику I отдела РОВСа, в дальнейшем подчинялся ему по этой должности. Сторонники этой интерпретации в дальнейшем указывали на то, что деятельность работников «Внутренней линии» была подотчетна командованию РОВСа. Но заметим, что по мере осложнения отношений Шатилова с генералом Миллером и его окружением он все более использовал «Внутреннюю линию» в своих интересах как тайную организацию, действовавшую независимо от руководства РОВСа, и фактически руководил ею. Об этом еще пойдет речь в дальнейшем.

Так или иначе, из вышеприведенного октябрьского письма, как и всей сохранившейся переписки Шатилова и Абрамова, с которой довелось ознакомиться автору, вытекает вывод о том, что они тесно взаимодействовали, в том числе на поприще работы по «Внутренней линии», доверяли и хорошо понимали друг друга. Один из современных авторов назвал указанных лиц идеологами «Внутренней линии»{323}, что вполне допустимо, если речь не идет даже о большем. А вообще в дальнейшем, и особенно осенью 1937 года, после похищения чекистами генерала Миллера и развернувшегося расследования, одним из вопросов скандальной дискуссии о деятельности «Внутренней линии» стал следующий: была ли она объединена под единым руководством, и если так, то кто ее возглавлял (при этом чаще всего называлось имя генерала Шатилова, особенно в бытность его руководства I отделом РОВСа), или же после похищения Кутепова она была децентрализована.

Обратим внимание и на тезис из вышеприведенного письма Шатилова Абрамову, где он считал возможным и целесообразным сотрудничество «Внутренней линии» и создаваемой контрразведки генерала Глобачева. Заметим, что в дальнейшем ситуация в этом отношении существенно и даже принципиально изменится.

Документы последующих лет, в том числе доверительная переписка руководящих деятелей РОВСа, дают основание утверждать, что «особой работе» уделялось значительное внимание. Так, 2 апреля 1931 года генерал Миллер в письме Абрамову в Софию поделился своим мнением о генерале Глобачеве и его деятельности. Он указывал, что тот — «человек очень порядочный, воспитанный и прямой». Касаясь доводимых до него суждений, что Глобачев по специальным знаниям уступает генералу Заварзину, Миллер замечал: «Зато с ним можно разговаривать просто и с уверенностью, что он говорит искренне, без прикрас и тенденциозности»{324}.

С начала и особенно летом 1931 года в рядах РОВСа начинает звучать неудовлетворенность состоянием дел с так называемой «активной работой» в связи со снижением ее динамики и результативности в сопоставлении с тем временем, когда она возглавлялась генералом Кутеповым. Это било как по генералу Драгомирову, так и непосредственно по генералу Миллеру. Против Драгомирова, а в дальнейшем и против Миллера, интриговал генерал Шатилов. Поэтому председатель РОВСа в это время и в дальнейшем стремился убедить своих подчиненных в том, что времена изменились, и прежняя «активная работа», имея в виду террористическую деятельность, должна отойти на второй план. Не гонясь за внешними эффектами, следовало собирать силы, сохранять боеспособность РОВСа. При этом не меньшее значение, по мнению Миллера, имела пропагандистская работа. И в качестве примера он ссылался на опыт революционеров-коммунистов, отказавшихся в свое время от тактики покушений, но в полной мере использовавших пропагандистскую деятельность в массах для захвата власти. Это же, полагал он, надлежит делать и сейчас.

Касаясь «активной работы» и ее эффективности, Миллер указывал на такую затруднявшую ее проблему, как дефицит средств.

«Предложения услуг, которые поступают к нам отовсюду, — откровенно писал он одному из соратников в Германию 29 августа 1931 года, — совершенно неизмеримы с нашими возможностями и материальными средствами и не могут быть использованы по техническим причинам». «Как вера без дела мертва, так и самый лучший план ничего не стоит без средств к его осуществлению», — продолжал свои грустные размышления председатель РОВСа и добавлял, что об этом забывают «сторонники активных действий».

Миллер признавался, что денежные средства в «Фонд Спасения России» (ФСР), из которого финансировалась специальная работа, направленная против СССР, собираются «с большим трудом и напряжением», и «расходовать их приходится с большой выдержкой и бережливостью, чтобы ни один грош не пропал даром». Добавим, что тема сбора средств в ФСР проходила и в последующие годы красной линией в деятельности РОВСа и динамика поступления средств тщательно анализировалась. Сам же Миллер при этом особо подчеркивал: «Все планы требуют таких материальных средств и, кроме того, политических условий, каких у нас пока нет. Надо прежде всего собрать средства»{325}.

В инструктивном письме РОВСа о «Фонде Спасения России» с грифом «совершенно секретно» указывалось, что он по своему замыслу является организацией, предназначенной для сбора средств на ведение активной работы, а каждый жертвователь является участником широко разветвленной самой активной организации и активным борцом с большевизмом{326}. Добавим, что в это время сборы в ФСР проводились русскими эмигрантами в 34 странах, хотя мировой экономический кризис осложнил эту деятельность и в большинстве стран объемы собранных средств сократились{327}.

Состояние дел в сфере «активной работы» обсуждалось на совещании старших начальников РОВСа, состоявшемся 23 сентября 1931 года. Генерал Шатилов выступил на нем против генерала Драгомирова, считая деятельность его, а также генералов Харжевского и Глобачева, обанкротившейся. Он высказался за организацию покушения на Троцкого, предложил шире использовать возможности капитана Фосса (и, следовательно, «Внутренней линии»), создать канал проникновения в СССР через Финляндию, а также открыть разведшколу для подготовки агентов в Париже и помириться с французской полицией. Но в ходе дискуссии было решено не создавать нового аппарата, а действовать через Драгомирова и Харжевского. Последнему для этой работы было выделено 40 тысяч франков, а начальнику VI отдела генералу Ходоровичу было приказано передать ему 150 человек.

Генерал Абрамов огласил на совещании инициативу генерала Туркула, предлагавшего создать новый центр для организации «активной работы» и проведения терактов, призванных «разбудить эмиграцию», под названием «Русская национальная боевая организация». Ее центр предполагалось образовать в Софии, а отделения — во Франции, Бельгии, Чехословакии и Югославии. Внутри организации должна была существовать строгая конспирация, создание «двоек» и «троек». Но заметим, что эта инициатива не была поддержана. На совещании было решено активизировать «румынскую линию», и в Бухарест был командирован полковник Жолондковский.

В конечном итоге указанное совещание определило следующие цели «активной работы»: сбор средств; составление и доставка в СССР подрывной литературы; создание там конкретных ячеек (для антисоветской работы); военная и экономическая разведка; укрепление связи с иностранными разведками; установление связи со старообрядцами{328}.

Но состояние дел с «активной работой», попытки переоценки ее роли и места в общей деятельности РОВСа вызывали по-прежнему неудовлетворение радикально настроенных генералов и офицеров. В начале 30-х годов генерал Туркул писал, например, генералу Скоблину: «Я считал и считаю, что активная работа должна быть основой существования нашего Союза — здесь и рубежом. Прекративши активную работу, Союз будет подобен живому трупу, так как ни школами, ни курсами оживить его нельзя. Если же придется работать, то я уверен, что мы не осрамим нашего оружия и сделаем все возможное для скорейшего ниспровержения власти товарищей в СССР»{329}.

Таким образом, в начале 30-х годов тема так называемой «активной работы» находилась в центре дискуссий в РОВСе. Сторонники ее старого, традиционного понимания делали ставку прежде всего на разведывательную и диверсионно-террористическую работу в СССР, которая должна была сопровождаться установлением связей с действовавшими там антисоветскими организациями, вместе с которыми следовало подрывать основы существующего строя. В качестве примера вспоминалась деятельность, осуществлявшаяся под руководством генерала Кутепова. Генерал Миллер и его сподвижники призывали к переоценке ценностей и считали устаревшей «активную работу» в ее прежнем понимании, с шумными внешними эффектами и террористической деятельностью. Миллер полагал необходимым собирание и сохранение всех антисоветских сил в эмиграции и на территории СССР. В его понимании «активная работа» складывалась из двух главных направлений — пропагандистского, руководимого князем С.Е. Трубецким, и «особой работы», осуществляемой под руководством генерала А.М. Драгомирова.

Первый из названных лиц возглавил информационно-пропагандистский отдел или информационное отделение. В его компетенцию входила пропагандистско-агитационная работа, направленная против противника и ведущаяся на советской и зарубежной территории, среди эмигрантов и граждан различных стран, а также информационно-аналитическая деятельность. Этой работе генерал Миллер придавал большое значение. В функции генерала Драгомирова входила организация контрразведывательной работы (велась через службу, возглавляемую генералом Глобачевым) и разведывательная деятельность, проникновение на советскую территорию, с использованием во многом традиционных форм и методов работы «по связи с Россией».

С начала 1932 года «южная линия» (румынская) стала основной в боевой работе РОВСа. Полковник Жолондковский установил связи здесь с румынской и английской разведками и создал работающую резидентуру. Его сообщения положительно оценивались генералом Миллером. На очередном совещании старших начальников РОВСа Жолондковский представил доклад о готовности румын сотрудничать с Союзом в деле переброски людей в СССР и проведении допросов перебежчиков{330}.

Источники ОГПУ отметили в мае 1932 года очередной подъем активности Боевой организации РОВСа, указывая на то, что она стала активно использовать молодежную эмигрантскую организацию Национальный Союз Нового Поколения. Заметим, что об НСНП и ее взаимоотношениях с РОВСом подробно пойдет речь в дальнейшем на страницах этой книги. Отмечалась и активность Боевой организации РОВСа в Югославии, руководителем которой называли генерала З.А. Мартынова. Добавим, что он возглавлял Общество галлиполийцев в этой стране, наиболее активную организацию, входившую в состав РОВСа. По поступавшим к чекистам сведениям, в Белграде была создана специальная школа террористов, отделения которой существовали в Новом Саду, Суботице и других югославских городах{331}.

Крайнюю озабоченность генерала Миллера в начале 30-х годов и в дальнейшем вызывало то, чтобы секретная работа РОВСа по «связи с Россией» не нанесла вреда официальной деятельности этой организации с ее главной целью — сохранением армии в изгнании. «Генералу Кутепову и мне за ним поневоле пришлось нарушить мудрое правило Петра Николаевича (Врангеля. — В.Г.), что лица, связанные с РОВС, не должны иметь никакого отношения и не знать даже ничего о конспиративной работе», — признавался Миллер в 1931 году. «Но уже дальше я всеми силами стараюсь оградить чинов РОВС от возможности быть как-то соприкосновенными с конспиративной работой, — писал он своему коллеге в Германию, — и очень прошу Вас проявить максимум осторожности в сношениях по конфиденциальным вопросам». «Положение всех лиц, стоящих во главе более крупных разделов РОВС, является особенно щекотливым, — продолжал он свои размышления, — так как наша организация является совершенно открытой, законно зарегистрированной, и все старшие чины ее поименно известны местным властям, и, естественно, если хотя бы самая невинная наша конспиративная работа могла бы быть уловлена большевиками, они используют это для обвинения нашей организации в таких действиях, которые послужат поводом к репрессиям».

Председатель РОВСа предостерегал своего коллегу, указывая на то, что в стране, где он живет (т.е. в Германии), его переписка может находиться под надзором и органов ГПУ, и местной контрразведки, и предупреждал о необходимости соблюдать осторожность в переписке и указывать на свою непричастность к работе, относящейся к СССР{332}.

В мае 1932 года российская военная и политическая антибольшевистская эмиграция во Франции пережила неприятный эпизод, связанный с убийством русским эмигрантом, бывшим офицером Горгуловым французского президента Поля Думера. Руководители эмигрантских организаций боялись, что на них будет возложена ответственность за убийство президента Франции, что приведет к соответствующим санкциям, и поспешили отмежеваться от убийцы, называя его — кто сумасшедшим, а кто — даже большевистским агентом. Генерал Стогов откровенно писал 12 июня 1932 года в Софию генералу Абрамову: «Относительно нашего “корявого” положения в связи с делом Горгулова могу сказать, что, конечно, за будущее ручаться трудно, но пока, по крайней мере, мы не видим никаких особых трений и скорпионов, и префектура только производит проверку наших документов, для чего каждый вызывается в свой комиссариат и больше пока ничего. Есть, конечно, люди из французов, кои то ли по своей узости, то ли по недомыслию, до сих пор не отдают себе отчета в разнице — белый и красный, и всё мешают в одну кучу. Поживем, увидим, но как будто для особого беспокойства пока нет никаких данных»{333}.

Генерал Шатилов утверждал несколько лет спустя, что незадолго до убийства Думера от «Внутренней линии» к генералу Глобачеву поступило сообщение о заявлении Горгулова с верной его характеристикой и указанием на то, что от него можно ждать совершенно невероятных преступлений{334}. Так или иначе, опасения руководителей российской эмиграции, связанные с этим неприятным для нее эпизодом, оказались напрасными. На похоронах президента Думера среди 6 тысяч приглашенных были и руководители РОВСа — Миллер, Кедров, Шатилов, а также ряд других генералов-эмигрантов{335}.

1932-й год характеризовался финансовым крахом РОВСа. Дело в том, что его основные денежные средств были вложены в широко рекламируемую и считавшуюся весьма надежной и высокодоходной организацией — спичечную империю шведского предпринимателя Ивара Крегера (фамилия которого переводится на русский язык в различных источниках также как Крейгер и Крюгер). Она считалась одним из столпов шведской экономики, и подробные материалы о ней были представлены, например, в переписке советских дипломатов той поры, связанных со Скандинавией. Крегера именовали, например, национальным промышленным героем Швеции{336}. Заметим, что, по утверждению ветерана советских спецслужб А.П. Судоплатова, в 1930 или 1931 году сотрудники советской разведки А.А. Слуцкий и А.М. Орлов-Никольский, шантажируя спичечного короля Крегера тем, что СССР может наводнить западные рынки дешевыми советскими спичками, заставили его выплатить советскому правительству отступную сумму в 300 тысяч долларов{337}.

Крегер являлся крупнейшим в мире кредитором, принимал участие в важных международных экономических проектах и комбинациях, но и его долги различным банкам стремительно росли. В результате быстро нараставших проблем империя Крегера рухнула в марте 1932 году как карточный домик. Сам он был найден 12 марта 1932 года мертвым в своих парижских апартаментах. По одним данным, Крегер застрелился, а по другим (и в частности, по материалам расследования, проведенного шведскими специалистами несколько десятилетий спустя), — был убит{338}.

Это нанесло огромный ущерб шведской экономике и престижу Швеции в мире. Советский полпред в Швеции А.И. Коллонтай писала в Москву 27 марта 1932 года, что крах концерна Крегера «выбивает Швецию из положения первой из руководящих стран мировой финансовой арены и заставляет ее искать спасения в отказе от большой финансовой игры», и эта страна потеряла все, что приобрела за время войны{339}.

Потери РОВСа в результате краха концерна Крегера составили 7 миллионов франков. Союзу удалось сохранить лишь несколько сот тысяч активов, которые не были вложены в «империю» Крегера.

Существует версия о том, что разорение Русского Обще-Воинского Союза стало умелой операцией советской разведки, которая, зная о трудном положении шведского спичечного короля, убедила через подставных лиц руководство РОВСа вложить все деньги в это предприятие. Эту операцию во многом связывают с именем В.П. Богговута-Коломийцева, который в период пребывания в эмиграции был в Софии одним из организаторов и руководителей «Союза возвращения на родину», занимался бизнесом и поддерживал связи с советскими представителями. Он обвинялся и в связях с советскими спецслужбами. Богговут-Коломийцев несколько лет представлял в Париже интересы И. Крегера, и его связывали с гибелью последнего. По существующей версии именно он, являясь якобы советским агентом и зная тяжелое положение дел шведского миллионера, способствовал через третьих лиц помещению денег РОВСа именно к Крегеру, и в результате деньги организации рассеялись как дым{340}.

Ряд авторов называет в связи с этой историей имя брата председателя РОВСа — Карла Миллера, который в годы Гражданской войны был финансовым и торговым агентом колчаковского правительства в Японии. Он поддерживал связи с бывшим военным агентом в Японии М.П. Подтягиным. И, согласно существующей версии, именно бывшие колчаковские деньги, которые высудил в конце 1929 года этот генерал и направил Кутепову (но попали они уже к генералу Миллеру), были вложены последним в акции корпорации Крегера. Но якобы через агентуру ОГПУ К.К. Миллеру была подсказана идея, которой он и поделился с братом, вложить в компанию Крегера все основные активы РОВСа, что и вылилось в названную выше сумму финансовых потерь{341}.

Но современный московский исследователь О.В. Будницкий высказывает сомнение, что осторожный и опытный К.К. Миллер мог посоветовать брату, образно говоря, вложить все яйца в одну корзину. Если же это все-таки имело место быть, то объяснялось надеждой на успешную рыночную конъюнктуру, но не было операцией ОГПУ. Будницкий приводит и мнение зарубежного историка П. Робинсона, который полагал, что все было прозаичнее. Деньги, поступившие от Подтягина, были переведены в доллары и хранились в американских банках. Но в результате финансового кризиса доллар упал на 40%, что и привело к огромным потерям{342}.

Добавим, что представители советских спецслужб и их современные российские преемники никогда не признавали официально версии о том, что разорение РОВСа стало результатом операции, проведенной чекистами, и не комментировали эту тему.

Тем временем даже немногочисленные акции по заброске агентов РОВСа в СССР в большинстве своем заканчивались неудачей. В 1930 году погиб в бою с пограничниками член кутеповской Боевой организации Ю.П. Поляков. В сентябре 1931 года генералом Харжевским в СССР через Польшу были заброшены чины РОВСа, также входившие в Боевую организацию Кутепова, штабс-капитан А.А. Потехин (именуемый в ряде источников помощником начальника этой организации) и Д.Ф. Потто для осуществления теракта в отношении руководителей ВКП(б). Но советская разведывательная резидентура в Париже информировала Центр о переходе ими 1раницы, и они были арестованы чекистами на третий день пребывания в Москве, 22 сентября 1931 года. По чекистским источникам, в задачу Потехина входила также подготовка базы и службы наблюдения за прибытием в Москву нескольких террористических групп. 8 апреля 1932 года, по сообщению заместителя председателя ОГПУ В.А. Балицкого, было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о белогвардейцах-террористах. Для решения вопроса о них была создана комиссия в составе Молотова, Сталина, Ворошилова, Крыленко, Крестинского и Балицкого. Потехин и Потто были расстреляны в марте 1933 года в соответствии с постановлением Коллегии ОГПУ{343}.

Органами ОГПУ был задержан в 1931 году и расстрелян еще один эмиссар кутеповской организации — Я.Л. Огарев, которого считали причастным к попытке покушения на Сталина. Отрывок из его показаний после ареста приводится в приложениях настоящей книги. В конце 1931 года в СССР, по чекистским источникам, был арестован агент РОВСа князь Лобанов-Ростовский. В начале 30-х годов погиб во время похода в СССР еще один член этой организации, М. Занфиров. Все это приводило и к осложнению отношений эмигрантских центров со странами, через которые осуществлялась заброска террористов в СССР, и их спецслужбами, например, с Польшей, периодически прерывавшей оказание помощи и снабжения разведывательно-диверсионной организации генерала Харжевского, действовавшей против СССР через нее.

11 августа 1932 года генерал Миллер проинформировал генерала Абрамова о неудовлетворительных результатах конспиративной активной работы, порученной генералу Харжевскому, за два последних года. Напомним, что он отвечал за работу «по связи с Россией» на западном направлении. Правда, добавлял председатель РОВСа, он «пока не отставлен А.М.» (Драгомировым. — В.Г.). Согласно же советским источникам, Харжевский приглашал в 1932 году в Прагу из Софии капитана Фосса для переговоров об активизации террористической деятельности против СССР{344}.

В целом же ситуация в РОВСе в Чехословакии, где жил и работал Харжевский, носила в это время конфликтный характер. В эпицентре конфликта находились, с одной стороны, начальник VI отдела РОВСа в Чехословакии генерал Н.А. Ходорович, а с другой — генерал В.Г. Харжевский и галлиполийцы, т.е. чины Галлиполийского общества в этой стране. Последние называли Ходоровича противником активности и даже именовали его «мертвым». Выезжавший туда по поручению председателя РОВСа генерал А.П. Архангельский доложил, что «склеить их отношения невозможно», и чем раньше убрать от руководства отделом генерала Ходоровича, тем лучше. В этой связи Миллер не исключал и возвращения Харжевского, который пока не получил отставку от своей прежней деятельности. Вместе с тем он вновь повторил свою мысль о том, что совмещение двух родов деятельности (т.е. легальной и конспиративной. — В.Г.) считает невозможным и вредным. РОВС стал зарегистрированной легальной организацией и это, по мнению его председателя, было уже принципиально недопустимо. О Харжевском же, указывал Миллер, уже столько опубликовано, что стоит вопрос, сможет ли он быть полезен дальше в своей работе. «Во всяком случае, думаю, не в Чехословакии», — добавлял председатель РОВСа.

Тем не менее Харжевский и далее продолжал работать на прежнем поприще в этой стране. А 20 августа 1933 года генерал Миллер в письме Абрамову просил его полнее написать о деятельности Харжевского и о том, как он соприкасается с Фоссом. Последний, напомним, руководил работой «Внутренней линии» в Болгарии. И председатель РОВСа просил Абрамова узнать мнение Фосса по указанному вопросу{345}.

В начале 30-х годов советские спецслужбы имели сильные позиции в эмигрантской среде, опирались в своей борьбе против эмигрантских организаций, в том числе военных, на сеть агентов и секретных сотрудников, информаторов, что вело к частым провалам в эмигрантской «работе на Россию». Эти печальные реальности вынуждены были признавать и секретные службы западных стран. Например, в одном из докладов Выборгского отделения сыскной сети Финляндии утверждалось: «Не будет преувеличением сказать, если двое или трое русских собираются вместе, один из них непременно агент ГПУ»{346}.

21 сентября 1932 года советская газета «Правда» поместила большой материал своего журналиста Михаила Кольцова «В норе у зверя». В нем рассказывалось о том, как он вместе с французским коллегой посетил штаб-квартиру РОВСа на Колизе, 29. Они хотели встретиться и побеседовать с генералом Миллером, но им было сказано, что он выехал на 15 дней и его замещает генерал Шатилов. В итоге им разрешили зайти внутрь здания, а затем и встретиться с названным генералом «в кабинете с грязноватыми обоями». В статье было дано подробное описание штаб-квартиры РОВСа и царившей там обстановки, и при этом Кольцов подчеркивал, что «это более чем военное министерство белой эмиграции, это сама белая армия, включая и кадры, и их хребет».

В состоявшейся беседе Шатилов, по утверждению автора статьи, разговаривал с иностранным журналистом, как с малым ребенком. В заключение Кольцов сделал фотоснимок этого генерала. Тот проводил их до дверей и просил прислать снимок ему, если будет удачным. Статья была выдержана в резких и ернических тонах. Можно представить себе шок и разборки, которые последовали в руководстве РОВСа, когда выяснилось, что в штаб-квартире организации побывал советский журналист.

Тем временем усиливались противоречия во взаимоотношениях генерала Шатилова и фактически стоявшего за ним и поддерживавшего его генерала Абрамова, с одной стороны, и генерала Драгомирова и его службы — с другой. Об этом свидетельствует, например, письмо Миллера Абрамову 7 марта 1933 года. Последний ставил вопрос о ликвидации контрразведывательного аппарата Глобачева и верхушки аппарата Драгомирова. Но председатель РОВСа высказал свое негативное мнение по этому поводу. Он указывал, что у Драгомирова нет даже секретаря и канцелярии, так что сокращать нечего. Миллер считал деятельность контрразведки Глобачева полезной, указывая, что в ином случае повторится ситуация как у Кутепова, что приведет к отрицательным последствиям — возникновению «Трестов» и т.п. Он высказался против их ликвидации ради сокращения средств и совмещения в одном лице, как у Кутепова, руководства РОВСом и специальной работой{347}.

Тем не менее спустя несколько месяцев, 5 июля 1933 года, генерал Миллер в письме Абрамову писал уже о том, что может возникнуть вопрос о передаче генералу Шатилову всей активной работы, т.е. ее согласования и руководства рассредоточенной работой в СССР вместо А.М. Драгомирова, который ведает и нынешним отделом Глобачева. Вместе с тем председатель РОВСа задавался вопросом, будет ли это разумно. Ведь в 1930 году он предлагал ему эту должность, но тот ответил отрицательно. «Сейчас у меня больше сомнений в соответствии его этой должности»{348}, — откровенно добавлял генерал Миллер.

В это время руководство РОВСа прилагало активные усилия по восстановлению отношений с секретными службами Финляндии для совместной антисоветской деятельности. По некоторым данным, 15 ноября 1933 года генерал Миллер встретился с начальником финской военной разведки Свенсоном, который предложил РОВСу сотрудничество на условиях, аналогичных польским и румынским. Финны разрешали и обеспечивали переход советской границы, предоставляли проводников, а эмигранты — людей для заброски. Затраты на подготовку, проезд и командировочные расходы брал на себя РОВС. Генштаб Финляндии давал агентам свои задания и получал копии их сообщений{349}.

Генерал Шатилов проявлял высокую активность как начальник I отдела Русского Обще-Воинского Союза, выступая с предложениями о реорганизации и повышении эффективности деятельности РОВСа. В откровенной переписке с генералом Абрамовым он критиковал действующего председателя Союза, считая его не соответствующим руководству большим делом. Шатилов настаивал на необходимости улучшения «активной работы», а с другой стороны, все активнее использовал в своих интересах «Внутреннюю линию». Но в том же 1933 году он сам оказался в центре критики как за текущую деятельность в РОВСе, так и за «прегрешения» в период Гражданской войны, и не исключал своего освобождения от обязанностей начальника I отдела Союза{350}.

Председатель РОВСа, вероятно, знал об интригах Шатилова против него, как, впрочем, и против генерала Драгомирова и его аппарата. Признавая активность Шатилова, он, как уже отмечалось в вышеприведенном письме, высказывал сомнения в его возможности возглавить новый и ответственный фронт работы. Пройдет несколько лет, и генерал Миллер обратится к ситуации осени 1933 года, связанной и с деятельностью Шатилова. В начале марта 1936 года председатель РОВСа познакомился с документом под названием «Идеология Организации» и тем, что он называл «нечто вроде Положения о некоей организации». Все это относилось к деятельности «Внутренней линии» и было помечено «1 октября 1933 года, Париж». Всей работой этой организации — боевой, разведывательной, агитационно-пропагандистской и технической — ведал и руководил комитет «Центр». Ознакомившись с этими документами, генерал Миллер пришел к выводу, что «по характеру своему эта организация является “Орденом”».

Некоторые другие, сугубо секретные документы «Внутренней линии», стали впоследствии достоянием гласности. Так, ее цели определялись следующим образом: «1. Проникновение в чужие организации с целью внутреннего наблюдения за жизнью и работой таковых. Чины, работающие в чужих организациях, кроме дачи Центру вышеупомянутых сведений, проводят линию поведения в них сообразно директивам Центра, т.е. или укрепляют своей работой таковые, если работа чуждой организации полезна национальному делу, или, наоборот, разрушают ее в случае вредной работы таковой. 2. Наружное наблюдение за отдельными лицами, организациями или учреждениями, интересующими почему-либо Центр, в целях выяснения их работы, связей и мест явок. 3. Вхождение в связь с отдельными лицами, организациями или учреждениями, интересующими почему-либо центр, с целью их освещения, дачи сведений об их работе, связях и образе жизни. 4. Информирование Центра обо всех фактах, имеющих какое-либо отношение к работе организации. 5. Создание легенд с целью уловления в сферу влияния организации лиц, враждебных национальному движению, или же с целью помешать развитию организаций и союзов, деятельность которых и рост вредно отражаются на настроениях эмигрантских масс в смысле отрыва их от активных национальных образований. 6. Исполнение различных задач Центра осведомительно-разведывательного характера».

«Внутренняя линия» призвана была следить «за существующими политическими организациями, а также за общим настроением широких масс эмиграции, борясь с упадком духа и апатией». К этому добавлялось, что «наличие широко раскинутой и скрытой сети чинов организации дает возможность в значительной степени влиять на эти настроения». Боевая работа «Внутренней линии» сводилась к «проведению мер воздействия на отдельных лиц, на группы или учреждения враждебного лагеря, а также в исполнении приговора относительно лиц, вошедших в организацию с целью провокации, разведки или предательства». При этом подчеркивалось, что «чины организации, берущие на себя этот вид работы, подвергаются тщательной проверке в смысле их способностей, физических и психических, а также специальному курсу подготовки». К этому добавлялось, что «боевик должен знать, что боевое задание он получает тогда, когда найдет нужным организация, а отнюдь не в зависимости от его желания или личных обстоятельств».

Сугубо секретный характер деятельности «Внутренней линии» подчеркивался в документе под названием «Обязанности линейца». Среди его положений были, например, следующие: «1. Хранить в абсолютной тайне от друзей, родственников, знакомых, равно как и врагов, самый факт своего пребывания в организации, имена чинов организации, с которыми он связан, задания организации, как выполненные, так и выполняемые, и вообще все, что имеет хоть малейшее, хотя бы и косвенное отношение к организации и ее работе. 2. Быть точным и аккуратным в соблюдении часов и дней явок, дисциплинированным и исполнительным в работе, ему порученной. 3. Не иметь никаких тайн от своего начальника по связи, который для него является представителем Центра… 5. Помнить, что организация и ее работа являются для него главной осью его политической жизни, и его работа в других политических, экономических, культурных и т.д. организациях должна быть известна Центру и подчинена его указаниям». Авторство цитируемых документов современный публицист А. С. Гаспарян приписывает Шатилову или Шатилову и Фоссу, а автором «Идеологии Организации» (т.е. «Внутренней линии») называет известного террориста, активного члена кутеповской боевой организации капитана В.А. Ларионова. Указанный автор приводит в своей книге и список, включающий более ста человек, входивших, по его мнению, во «Внутреннюю линию»{351}.

Эмигрантский исследователь «Внутренней линии» Н. Свитков (под этим именем скрывался бывший полковник Н.Ф. Степанов) не без серьезных на то оснований писал о ней в 60-е годы: «Понемногу организация эта, основанная генералом Кутеповым, с годами попала, всецело, в руки трех лиц — капитана К.А. Фосса, генерала П.Н. Шатилова и шт.-кап. Н.Д. Закржевского и выродилась в подпольный и очень страшный организм, со множеством щупальцев в разных странах и обществах российского рассеяния». От членов этой организации требовалось полное и слепое подчинение и безоговорочное выполнение приказов. Во второй главе «Идеологии Организации» указывалось, что из нее (т.е. из «Внутренней линии») выхода не существует{352}.

Сменивший в 1934 году генерала Шатилова в должности начальника I отдела РОВСа генерал от кавалерии И.Г. Эрдели узнал, по его словам, о деятельности «Внутренней линии» во Франции из сводок, получаемых от капитана Закржевского. Но в них, по мнению генерала, содержались не столько сведения о большевистских агентах, сколько сплетни о внутренней жизни Русского Обще-Воинского Союза и оговоры разных лиц. В результате Эрдели обратился к председателю РОВСа со словами: «Читать эту литературу не желаю, и поощрять ее не могу». Заметим, что Закржевский и после отставки Шатилова еженедельно встречался с ним. А последний с тревогой писал 20 октября 1934 года в Софию генералу Абрамову о стремлении Эрдели совершенно разрушить «Внутреннюю линию»{353}.

Генерал Миллер согласился с мнением Эрдели и распорядился прекратить деятельность «Внутренней линии» во Франции, рассчитаться с Закржевским по почтовым расходам (тот получал на эти цели ежемесячно 150 франков) и более дел с ним не иметь. Вскоре тот уехал из Франции. Вспоминая эту историю, генерал Миллер писал в феврале 1936 года генералу Абрамову о том, что в последнее время при Шатилове деятельность Закржевского приобрела уродливое направление, а объектом сводок и донесений по «Внутренней линии» становились он сам, генералы Стогов и Эрдели. Впрочем, председатель РОВСа признавал, что, несмотря на официальное распоряжение генерала Эрдели, фактически деятельность «Внутренней линии» во Франции не прекратилась{354}.

В письме Абрамову от 9 марта 1936 года генерал Миллер, вероятно, зная о близких и доверительных его отношениях с Шатиловым, задавал вопрос: «Кто же стоял в то время во главе Центра, и что это было — одно лицо или группа лиц?». «Одно мне ясно, — предвосхищал председатель РОВСа ответ своего коллеги из Софии, — что П.Н. (Шатилов. — В.Г.) принимал деятельное участие в руководстве работой «Внутренней линии» во Франции». Более того, он не исключал того, что Шатилов возглавлял и всю Организацию. «В сущности говоря, задачи, которые ставила “Внутренняя линия”, были в общих чертах теми же, которые были поставлены А.М. Д-ву (Драгомирову. — В.Г.), то есть это была попытка дублирования его работы только с негодными средствами», — продолжал Миллер. Без денежных средств, а у этой организации их не было, указывал он, таких задач себе ставить нельзя, это иллюзия, которая вводит людей в обман{355}. В этом же письме Миллер ставил и ряд других вопросов о роли и работе «Внутренней линии», ее отношении к РОВСу и о деятельности в ней генерала Шатилова, в том числе современной.

Заметим, что сам Шатилов, обращаясь несколько лет спустя, осенью 1937 года, к деятельности «Внутренней линии» и своему участию в ней, указывал, что в 1933 году Закржевский подготовил проект устава «Внутренней линии», но получил много возражений с мест, и этот документ не был принят. Шатилов утверждал, что со сдачей им (в июне 1934 года) должности начальника I отдела РОВСа прекратились и все его связи с «Внутренней линией»{356}. Об этом еще пойдет речь в дальнейшем.

Вернувшись же к рубежу 1933 и 1934 годов, обратим внимание на интересный документ, рожденный в недрах Русского Обще-Воинского Союза под названием «Возможные формы борьбы с коммунистической властью в России» и снабженный пометкой «секретно». В первом разделе «Проникновение и пропаганда в СССР» указывалось, что при существующих условиях полицейского режима пропаганда весьма затруднена, хотя и имеет благоприятную почву, и прежде всего в деревне. Отмечалась важность переброски в СССР нелегальной литературы и особо подчеркивалась необходимость того, чтобы Германия оказала давление на Финляндию и Эстонию для нелегального перехода границы здесь, переброски литературы, а также организации радиопропаганды.

В разделе «Организационная работа в СССР» говорилось, что там действует ряд антибольшевистских организаций, хотя они немногочисленны и не связаны между собой, иначе в них легче было бы проникнуть агентуре ГПУ и разрушить их. У зарубежных организаций существует связь с некоторыми из них. Указывалось на необходимость значительно развить работу по созданию подобных организаций, и прежде всего в Красной Армии, для чего нужны люди, прибывающие из-за границы. Тайные организации в СССР должны были быть связаны с реальным и близким делом.

Третий раздел характеризуемого документа, названный «Террор», подчеркивал необходимость организации систематического террора в СССР. Низовой террор — неорганизованный, указывалось в документе, имеет распространение, особенно в деревне. Но должен быть налажен систематический террор против верховной власти, при этом необходимо расстроить главный аппарат принуждения — ГПУ. Центральный террор должен быть очень хорошо организован и иметь систематический характер. Для этого, отмечалось в документе, есть люди, но нет материальных и технических условий и возможностей.

Заключительный раздел назывался «Местные восстания и партизанская деятельность». Здесь говорилось о том, что хотя местные восстания и вспыхивают, но не могут привести к политическим последствиям, так как у населения почти нет оружия. Подчеркивалась необходимость: а) одновременного удара по центральной советской власти и дезорганизации ее; б) внешней войны (интервенции), а также использования местных восстаний. Указывалось, что русские организации обладают кадрами для организации партизанского движения{357}.

Так или иначе, в рассматриваемый период происходило нарастание сложных кризисных явлений в деятельности Русского Обще-Воинского Союза и его секретных служб. Кстати, по данным, оказавшимся в руках советской разведки, сам Шатилов в беседе с Миллером говорил, что в 1933 году в СССР было переброшено «только восемнадцать человек, и связь до Москвы так и не дотянули»{358}.

В конце 1933 года в ОГПУ были получены сведения о том, что капитан К.А. Фосс в Болгарии активизирует подготовку боевиков. Им были организованы три боевые группы по 15 человек в каждой. По информации чекистов, Фосс сам занимался организацией специальных курсов, стрелковой подготовкой боевиков, ознакомлением их с бомбами и обучением владеть ими. На курсах изучались также условия жизни и быта в СССР{359}.

В ноябре 1933 года в СССР, по чекистским источникам, был арестован террорист Праузов, направленный из Румынии полковником Жолондковским. В 1934 году Виленским филиалом РОВСа в СССР через Польшу был заброшен эмигрант Гурин. Но он был арестован после перехода 1раницы и 4 декабря 1934 года расстрелян{360}.

Летом 1934 года в Париж был вызван полковник Жолондковский и, по некоторым данным, ему было поручено провести 7 ноября 1934 года серию террористических актов в СССР, по возможности связав их с ноябрьской праздничной демонстрацией.

Начальнику IV отдела РОВСа генералу Барбовичу было поручено помочь в этом Жолондковскому и генералу Фоку. Это должно было стать и проверкой разведывательного аппарата Жолондковского, которому Миллер уже не доверял{361}.

Но эти замыслы столкнулись с активным противодействием советских спецслужб и провалились. По признанию самого Жолондковского, была разгромлена не только румынская линия РОВСа, но и нарушены все организации всех разведок здесь. Причем заместитель председателя РОВСа и начальник его III отдела генерал Абрамов и капитан Фосс, ближайший сотрудник Абрамова и руководитель «Внутренней линии» РОВСа, утверждали, что «достижений» Жолондковского не было и ранее, и он всех обманывал. Они отвергали какую-либо связь Жолондковского с убийством Кирова в Ленинграде в декабре 1934 года, о чем заявлял полковник. По их мнению, Жолондковский тратил получаемые от РОВСа пять тысяч франков на свои личные нужды, ведя неприличный образ жизни, и на взятки Мурузову — одному из руководителей румынских спецслужб. Все посылки людей в СССР, по утверждению генерала Абрамова, производились Жолондковским на английские деньги, а счет представлялся им генералу Миллеру. Абрамов настаивал на сокращении отпуска денег Жолондковскому и отзыве его из Румынии. В результате, если в декабре 1934 года ему было выделено 5038 франков, то в начале 1935 года уже 1000 франков в месяц. 18 февраля 1935 года Миллер решил упразднить «южную линию», и на ее ликвидацию было решено выделять по 1000 франков в месяц до апреля.

Генерал Барбович в октябре — ноябре 1934 года направил к Жолондковскому двух террористов — Е.К. Дмитриева и А.А. Богдановича — для переправки в СССР. Но оба они были арестованы и расстреляны там в декабре того же года. Барбович был особенно возмущен и огорчен тем, что Жолондковский даже не сообщил ему о гибели его офицеров, и об этом он узнал из советской печати. Генерал был убежден, что румынский канал переправки провален и больше не существует{362}. Заметим, что эта информация была передана в марте 1935 года генералом Скоблиным по каналам советской разведки руководству НКВД.

В связи с этими провалами в руководстве РОВСа активно обсуждались вопросы реорганизации и централизации подрывной работы против СССР, поиска новых направлений проникновения в страну и назначения новых руководителей так называемой «активной работы». Вместе с тем эта деятельность, по-прежнему, крайне затруднялась дефицитом средств. Если, например, в мае — июне 1935 года генералу Харжевскому и полковнику Жолондковскому выделялись средства в сумме по 600 франков в месяц (из которых по 500 франков расходовались на жалование, а 100 — непосредственно на работу), то осенью того же года первый получал 100 франков в месяц на почтовые расходы, а второму ассигнования не были выделены вообще{363}.

В середине 30-х годов в эмиграции появилась серия публикаций или, напротив, рукописей, предназначенных не для печати, а для служебного пользования руководителей антисоветских организаций. Их авторами являлись, например, Н.Н. Чебышев, В.М. Левитский, А.А. Амфитеатров. Эти материалы были посвящены работе чекистов по разложению эмиграции, методам, приемам и тактике этой деятельности и призваны были осмыслить опыт работы советских спецслужб против эмиграции с целью организации противодействия им.

В.М. Левитский, например, подготовил брошюру (на правах рукописи) под названием «Планы разложения эмиграции (от “Трестов” до “Комиссий” оборонцев)». В ней он попытался систематизировать и охарактеризовать основные этапы работы агентов большевиков и ГПУ с 1922 по 1935 год. Автор выделил следующие основные положения программы их деятельности, которые они пытались реализовать, взаимодействуя с эмигрантскими организациями: 1) коммунизм не разрушает страну, а восстанавливает ее мощь и международное положение; 2) эмиграция должна терпимо ждать завершения внутреннего кризиса; 3) коммунистам не удалось пропитать своим духом Красную Армию; в ней сохранились национальные идеи, и она готова защищать национальные интересы России; 4) в СССР успешно работают мощные контрреволюционные организации; они пропитали сверху донизу весь партийный и советский аппарат и научились обманывать власть; их руководители лучше эмиграции знают обстановку, тщательно оберегают национальные интересы России и, не подвергая страну новым испытаниям, имеют полную возможность свергнуть советскую власть, когда признают это необходимым; 5) эмиграция не имеет права действовать на антибольшевистском фронте на свой страх и риск. Она обязана подчиняться директивам московских антибольшевиков, которые должны руководить ее наиболее ответственными выступлениями. Особо вреден террор, ибо он путает все планы подлинных спасителей России, мешает их хорошо отлаженной работе и подвергает страшной опасности тех, кто каждый день рискует жизнью. «Ждать, не мешать, слушаться директив» — такие требования выдвигали, по утверждению Левитского, «все представители красных в нашей среде с 1922 по 1935 год».

В 1935 году агенты Москвы выдвинули, по мнению этого автора, еще одно требование: угроза нападения на СССР, его раздела и захвата требует от эмиграции активной помощи родине. На этой основе, указывал Левитский, предпринимались попытки создания в эмиграции так называемого «оборонческого» фронта и укрепления лево-демократического сектора эмиграции с утверждением, что остальные — агенты Гитлера{364}.

В начале 30-х годов, как и в 20-е годы, руководство РОВСа положительно относилось к проведению террористических актов против советских представителей за границей. В ряде случаев эта практика распространялась не только на действующих советских политиков, государственных деятелей и дипломатов. Показательна в этом отношении подготовка боевиками РОВСа покушения на высланного в 1929 году из СССР и находившегося с 1933 года во Франции Л.Д. Троцкого. Бывший второй человек в советском руководстве в годы Гражданской войны в России, нарком по военным и морским делам и председатель Реввоенсовета Республики, он казался достойной мишенью для террористов. Его убийство можно было преподать как продолжение борьбы, начатой в Гражданской войне и отнюдь не закончившейся с ее окончанием.

Заметим, что в развернувшейся в 30-е годы за рубежом охоте на Л.Д. Троцкого парадоксальным образом пересеклись интересы советских спецслужб и боевиков из РОВСа. По существующим данным, последние летом 1933 года готовили покушение на Троцкого во Франции. Действия ровсовских боевиков якобы были санкционированы самим Миллером по инициативе генерала Шатилова.

Организация покушения была поручена генералу А.В. Фоку, который предложил поставить во главе террористов генерала А.В. Туркула. Тот вызвал к себе бывшего офицера, штабс-капитана Н.И. Сподина, который в 1932 году участвовал в Женеве в попытке покушения на советского наркома иностранных дел М.М. Литвинова, хотя и безуспешно. Сподин согласился на выполнение поручения и получил на это в начале августа 1933 года 4 тысячи франков. Спустя несколько дней он встретил на водах курорта Клермон-Ферран Троцкого, но был в это время без оружия. В помощь Сподину был направлен другой бывший офицер В. Налетов, а затем еще и Кривошеев. По некоторым данным, Троцкий лишь чудом разминулся с поджидавшими его Сподиным и Налетовым. Затем все три террориста перебрались в Руайян, в 2–3 часах езды от Клермон-Феррана, недалеко от которого жил и Троцкий. В начале сентября Сподин был вызван в Париж, а двое его соратников еще две недели пытались наблюдать за Троцким. Они утверждали, что в это время в Руайяне действовала еще одна неизвестная группа русских офицеров, готовившая покушения на Троцкого, но они подчинились просьбе Налетова и покинули этот город.

Существуют и иные интерпретации этих событий, когда называется, например, имя бывшего русского офицера, а в то время чиновника префектуры Парижа В.А. Париса, которому якобы тоже было сделано предложение об участии в покушении на Троцкого. Существует и версия, что в это время в Руайян приехал нарком Литвинов, и теракты готовились эмигрантскими боевиками против них обоих. Так или иначе, но покушение на Троцкого не состоялось. Высказывается предположение, что французские спецслужбы предупредил о подготовке этой акции сотрудничавший с ними бывший офицер Завадский-Краснопольский. В результате полиция арестовала одного из террористов, а остальные ретировались. При этом слежка за людьми генерала Фока якобы велась еще 3–4 месяца, и они вынуждены были укрыться в надежном месте. По некоторым оценкам, на эту неудавшуюся операцию было израсходовано 10 тысяч франков, а ее провал привел к разборкам между ее организаторами и участниками{365}. Утечка материалов о готовившемся теракте против Троцкого дала повод газете «Общее Дело» поместить в октябре 1933 года небольшую статью, начинавшуюся с вопроса: «Правда ли, что во Франции готовилось покушение на Троцкого?».

Любопытно, что информация о попытке ровсовцев организовать покушение на Троцкого дошла до руководства НКВД в виде выписки заместителя начальника ИНО А.А. Слуцкого от 23 мая 1934 года на имя наркома Г.Г. Ягоды, его заместителей Я.С. Агранова и Г.Е. Прокофьева, а также начальника Особого отдела ГУГБ НКВД М.Н. Гая со ссылкой на полученные агентурные сведения. А тот факт, что, несмотря на указания руководства, ликвидировать Троцкого во Франции так и не удалось, стало предметом серьезных разборок и подозрений, в том числе в отношении секретного агента чекистов генерала Н.В. Скоблина и заместителя руководителя внешней разведки С.М. Шпигельглаза, в сотрудничестве с троцкистами{366}.

Постепенно руководство РОВСа стало склоняться к тому, чтобы осуществлять действия террористического характера только на территории СССР и исключить проведение терактов за границей, ибо, кроме небольшого эффекта, они ничего не давали, но могли уничтожить организации, которые вели какую-либо работу против СССР.

К марту 1934 года относится интересная переписка генералов Миллера и Абрамова, касающаяся проблем организации и эффективности секретной работы РОВСа. В обмене письмами от 11 и 19 марта шла речь о деятельности и взаимоотношениях Драгомирова и Фосса. Абрамов жаловался Миллеру на то, что Драгомиров считает Фосса своим агентом и предъявляет ему такие требования, которые исключают возможность работы Фосса с ним. В ответ Миллер написал, что Фосс может все докладывать ему (Абрамову) как начальнику отдела о заданиях Драгомирова, и добавил, что не может понять его расхождения с последним. Он указал также, что полагает недоразумением, если Абрамов считает, что Фосс должен вести работу (по поручению Драгомирова) секретно от него как начальника отдела.

По мнению автора, существо указанных разногласий сводилось к выяснению того, как должны соотноситься между собой специальная служба генерала Драгомирова и «Внутренняя линия», формально руководимая Фоссом, но за которым стояли фактически Абрамов и Шатилов. Речь шла не только о межведомственных противоречиях и путях повышении эффективности работы РОВСа в целом и его законспирированной деятельности на СССР в частности. Дело в том, что Абрамов и Шатилов претендовали в это время на то, чтобы выйти на первые позиции в РОВСе, оттеснив Миллера, а подчиненный ему Драгомиров, очевидно, мешал им в этом.

Миллер, вместе с тем, в письме от 19 марта вновь вспомнил ситуацию с исчезновением Кутепова, указав на то, что тогда не оказалось никого, способного продолжать эту работу, а его ближайший сотрудник ААЗ. (Зайцов. — В.Г.) был посвящен далеко не во всё, и по условиям похищения не обладал авторитетом, достаточным для ведения этой работы. Все наиболее авторитетные лица из числа старших военных, занимавших должности в РОВС, отказались возглавить секретную работу, которой ранее руководил Кутепов. «АМД (Драгомиров. — В.Г.) принял мое настойчивое предложение не с радостью, а как тяжелый крест и жертву», — писал Миллер. При этом он уточнял, что обратился к нему после обсуждения его кандидатуры с другими ответственными сотрудниками РОВСа. Другую же кандидатуру никто не указал. Председатель Союза добавил также, вспоминая ту ситуацию, что Драгомиров предупредил, что не знаком с работой, которую вел Кутепов, ни принципиально, т.е. теоретически, ни практически, конкретно.

В результате, по словам Миллера, Драгомиров с июля 1930 по конец 1931 года вел работу по шаблону, как при Кутепове, добавив, что он делал это под руководством X. Речь, вероятно, в данном случае идет о генерале Харжевском. Ведь именно он среди старших офицеров обладал, пожалуй, наибольшим опытом разведывательной и иной деятельности против СССР, работая ранее на своем направлении под непосредственным руководством Кутепова. Впрочем, добавлял Миллер, Драгомиров приобретает уже некоторый опыт и пользуется определенным авторитетом. Но жизнь показала неэффективность существовавшей системы работы. При этом Миллер заметил, что не может сказать, насколько тут виноват X. Здесь все проходило гладко, добавлял председатель РОВСа, а когда люди попадали в СССР, то действовали без руля и ветрил и во враждебной стихии, и гибли, как почти все их предшественники.

Тогда Драгомиров, по словам Миллера, сделал верный вывод и изменил план работы, а также заменил человека, который стал проводить его в жизнь. Причем председатель РОВСа подчеркнул принципиальный тезис, связанный с самим характером этой работы. «Речь идет не о красивых фейерверках, а о собирании горючего материала, о проникновении вглубь дома, чтобы зажечь пожар, — писал он и добавлял, — а для этого нужны средства». Но их, указывал Миллер, не хватало.

Далее председатель РОВСа подробно описывал попытки решить проблему финансирования «особой работы». Крупная сумма находилась в Швейцарии, она поступила на имя Кутепова, но получить ее всё не удавалось. Проблемы были и с другими источниками. Крамарж и Детердинг обещали помогать нам, как и Кутепову, писал Миллер, но первый потерял большую часть состояния, а котировки нефтяных бумаг второго упали в три раза (с более 4,5 тысячи франков до почти 1,2–1,3 тысячи). Проблемы были и у русских богачей. В первую очередь автор письма называл Нобелей. 2–3 года назад умер старший брат, наиболее патриотически настроенный, а Густав, по утверждению Миллера, сосредоточился исключительно на личной жизни. Сборы в Америке сначала получили большое развитие, но сейчас совершенно прекратились. Туркул с дроздовцами сдали всего 100 франков за 1933 год.

Касаясь в своем письме работы информационного бюро Трубецкого, в адрес которого, по словам Миллера, поступало много упреков от Абрамова, председатель РОВСа указывал, что «она нужна не Драгомирову для работы в СССР, а мне». Он подчеркивал, что это существенное звено борьбы с советской властью, но это и элемент противоболыпевистской деятельности центра РОВСа, ведущейся и на эмигрантов, и на другие категории, и в этом нужна помощь отделов Союза{367}.

В этом же письме Миллер затронул и работу аппарата Глобачева, подведомственного Драгомирову. Он указывал, что Абрамов не отрицает необходимости такой работы, но считает Глобачева несоответствующим и слишком дорогостоящим. Выступая в защиту последнего, председатель РОВСа указал на его знание техники дела, «репертуара» врагов, профессиональную честность и добросовестность, отсутствие блефа и очковтирательства, подчеркнув, что это — редкие качества. Аппарат Глобачева, по словам Миллера, обходился в 5 тысяч франков в месяц, что, заметил он, действительно является большими деньгами. Кроме того, несколько сот франков дается генералу Шатилову и Фоссу. В итоге Миллер с грустью резюмировал, что предвидит время, когда не будет крупных денег и придется ликвидировать эту деятельность и вернуться к отсутствию ее у Кутепова. А в «любительскую контрразведку, — добавил он, — я плохо верю», и уточнил, что подразумевает под этим слежку за младороссами, братчиками (члены Союза Младороссов и Братства Русской Правды. — В.Г.), сведение личных счетов и доносы{368}.

Тем не менее проблемы реорганизации «особой работы» РОВСа по-прежнему стояли на повестке дня. В развернувшихся в руководящих кругах Союза дискуссиях речь шла как о возможной ликвидации структур, работавших в этом направлении и возглавляемых Драгомировым и Глобачевым, так и о смене их на других лиц. Наиболее активными поборниками этого по-прежнему выступали генералы Шатилов и Абрамов. Но в ответ на настояния последнего Миллер в сердцах написал ему 22 марта: «Кто будет руководить работой Драгомирова? — Не Х-й (Харжевский. — В.Г.) же: присяжный неудачник»{369}.

Четыре дня спустя председатель РОВСа в письме Абрамову вновь обращается к теме так называемой «активной работы» генерала Драгомирова. «Как это было и при Врангеле, и во времена Великого Князя (Николая Николаевича. — В.Г.), АМД (Драгомиров. — В.Г.) стоит совершенно вне РОВС по своей активной деятельности и по своей работе, которая в силу многих и самых разнообразных соображений и должна стоять вне РОВС», — писал Миллер. «Он работает на средства Ф.С.Р. (Фонда Спасения России. — В.Г.), — указывал председатель РОВСа, — и только по мере нехватки этих средств ему отпускается из средств Главного Командования некоторый добавок, как это делалось и во времена Врангеля и Великого Князя и при Кутепове»{370}.

В условиях разгоравшейся в эмигрантских кругах дискуссии вокруг деятельности РОВСа именно так называемая «активная работа» и ее эффективность оказались в центре полемики. При этом в само дискутируемое понятие «активная работа» и ее содержание оппонентами вкладывались разные смыслы. Если для радикальных и экстремистски настроенных кругов эмиграции это означало боевую, террористическую, диверсионно-подрывную деятельность, то генерал Миллер и его сторонники подразумевали под этим все формы борьбы, включая пропагандистскую работу с различными категориями граждан — жителей СССР, эмигрантов, иностранцев.

В этой дискуссии под огнем критики оказались в первую очередь Драгомиров и Глобачев. В такой обстановке последний принял решение вернуться в США и в мае 1934 года уехал туда. Многие критики его деятельности встретили этот отъезд с удовлетворением. Но так думали не все. Например, К. Лепешников в письме Глобачеву из Лиона 21 июня 1934 года высказал сожаление, что тому пришлось уехать. «Через Вас генерал Миллер мог знать всю правду, всё, что делается на местах, — писал он. — Сейчас связь прервана»{371}.

Вслед за Глобачевым оставил свой пост и генерал Драгомиров. Миллер, вспоминая развитие ситуации с ним, писал 9 марта 1936 года: «Я ввел его в губительную для него сделку, ибо через четыре года, когда ему пришлось вернуться в Белград, он оказался в буквальном смысле слова выброшен на улицу без копейки»{372}.

В одном из эмигрантских источников, относящихся к 1937 году, указывалось в отношении рассматриваемого периода, что после ухода генерала Драгомирова Миллер передал его работу на Балканах в ведение генерала Абрамова, и она была окончательно ликвидирована в 1935 году. При этом отмечалось, что работа генерала Харжевского и полковника Жолондковского была ликвидирована не только потому, что не давала существенных результатов, но по требованию местных властей, не желавших иметь повода для ссоры с СССР{373}.

Так или иначе, попытки Шатилова и Абрамова установить свой контроль над «особой работой на Россию» и в целом взять руководство РОВСом в собственные руки не увенчались успехом, хотя уставший от нападок и передряг генерал Миллер в общем-то уже и не очень сопротивлялся этому. Вместе с тем передача в июне 1934 года временного исполнения обязанностей председателя Союза в руки генерала Абрамова на период трехмесячного отпуска Миллера (связанного и с болезнью последнего) вызвала совершенно неожиданные последствия.

15 июня 1934 года Абрамов и Шатилов были вызваны в префектуру полиции Парижа, где им было предложено добровольно и немедленно покинуть пределы Франции. При этом их предупредили, что в ином случае они будут высланы насильственно. Официально эта акция мотивировалась «изменением новым руководством направления деятельности» РОВСа. Связано это было с тем, что в это время шли советско-французские переговоры о подписании совместного договора, который призван был стать важным звеном в формирующейся системе коллективной безопасности в Европе, направленной против фашистской Германии. В сложившейся ситуации французские власти были заинтересованы в пресечении деятельности здесь германофилов и радикально настроенных российских антисоветских эмигрантских организаций. И местная полиция наблюдала за тем, чтобы РОВС воздерживался от военного характера своей деятельности. А по французским данным, Абрамов и Шатилов были германофилами, что и обусловило акцию в отношении их{374}. Правда, считалось, что к этому делу приложили руку советские дипломаты и спецслужбы.

Не входя в перипетии последующих событий{375}, заметим лишь, что генерал Миллер вынужден был вернуться к исполнению своих обязанностей. Абрамов 17 июля покинул Францию и возвратился в Софию, а Шатилов подал заявление об отставке с должности начальника I отдела РОВСа. На этот пост был назначен генерал от кавалерии И. Г. Эрдели. С 1934 года и в дальнейшем Шатилов работал, как и многие другие русские офицеры, водителем такси.

Все произошедшие перемены углубили кризис РОВСа, ослабив позиции его наиболее радикально настроенных деятелей, а также «работу по связи с Россией». Правда, в 1934 году РОВСом или, по крайней мере, при его активном участии была создана организация «Белая идея» с целью активизации разведывательной и террористической деятельности против СССР. Подбором и подготовкой кадров в нее занялся капитан В.А. Ларионов, один из участников теракта в Ленинградском Центральном партклубе в 1927 году.

Первоначально в «Белую идею» были отобраны 20 молодых людей, и развернулась их боевая подготовка. Первыми закончили ее Г.Е. Прилуцкий и В.М. Носанов, которых Ларионов представил генералу Миллеру. Тот в свою очередь передал их генералу Н.В. Скоблину, а затем при его посредстве они были направлены в Финляндию к генералу С.Ц. Добровольскому, имевшему тесные связи с финскими спецслужбами. Пройдя дополнительную подготовку в одной из финских разведшкол, Прилуцкий и Носанов были заброшены в СССР. Финн-проводник успешно перевел их через границу. Но недалеко от Ленинграда они были обнаружены, хотя после перестрелки им удалось уйти{376}.[29]

Впоследствии Носанов заменил в качестве руководителя «Белой идеи» капитана Ларионова, перебравшегося в Германию. Но попытка активизировать посредством этой организации разведывательно-подрывную деятельность против СССР, используя при этом расконсервированное финляндское направление, была во многом блокирована тем, что курирование этой работы от лица РОВСа и в связи с Финляндией (как и деятельности «Внутренней линии» во Франции) оказалось в руках уже упомянутого генерал-майора Н.В. Скоблина, являвшегося секретным агентом советских спецслужб. О его деятельности пойдет речь впереди.

При ведущей роли РОВСа в жизни и деятельности военной эмиграции работу среди бывших военнослужащих продолжали вести и другие эмигрантские организации. Основными конкурентами РОВСа оставались легитимисты, т.е. сторонники великого князя Кирилла Владимировича, объявившего себя, напомним, в 1924 году императором, а также создавшего свою военную организацию — Корпус Императорских Армии и Флота. Вместе с тем смерть великого князя Николая Николаевича, а затем похищение генерала Кутепова создавали, казалось бы, предпосылки для складывания их союзнических отношений и взаимодействия в борьбе против СССР. Достаточно активно такие попытки предпринимались, например, на Дальнем Востоке. Но идеологические разногласия ровсовцев и легитимистов, принципиальное различие их взглядов на отношение армии к политике воспрепятствовали налаживанию единства действий.

В результате итогом всей переписки и диалога 1930 года стало следующее резюме руководства легитимистов: «Ввиду того, что генерал Миллер столь решительно отверг основной лозунг воинства “За Веру, Царя и Отечество”, Его Императорское Высочество не нашел возможности продолжить переписку по этому вопросу». Генерал Миллер, в свою очередь, считал, что он не может изменить идеологии движения РОВСа и отказаться от главного принципа — армия вне политики{377}, а также подчиниться великому князю Кириллу Владимировичу. В последующие годы соперничество РОВСа и легитимистов продолжалось, и свою роль, как уже упоминалось ранее, в разжигании этой розни играли представители советских спецслужб и их агенты в рядах военной эмиграции.

Что касается работы легитимистов в СССР в 30-е годы, то, по признанию начальника канцелярии великого князя Кирилла Владимировича Г. К. Графа, она не изменилась и сводилась прежде всего к пересылке в Советский Союз их литературы, главным образом обращений и документов своего лидера. «И время от времени мы получали оттуда информацию», — вспоминал позднее Граф и добавлял, что «наши надежды на скорое падение советского режима уже давно стали колебаться». «Теперь надо было ждать каких-то мировых потрясений, которые смели бы советский режим»{378}, — писал он.

В состав созданного в начале 30-х годов при великом князе Кирилле Владимировиче (официально именовавшемся императором или государем) Государева совещания входил целый ряд генералов и адмиралов: адмирал Г.И. Бутков, генерал-лейтенант флота А.М. Бригер, генерал от инфантерии Д.Г. Щербачев, генерал-лейтенанты Н.М. Тихменев, Н.А. Лохвицкий и Ю.Д. Романовский{379}. Но легитимисты, как и ранее, не стремились к организации боевой работы, и в том числе к проведению диверсионно-террористической деятельности на советской территории.

Значительным влиянием в экстремистски настроенных слоях эмиграции, в том числе среди части бывших военнослужащих, по-прежнему пользовалось созданное еще в начале 20-х годов Братство Русской Правды (БРП). Существовал Центр БРП, ее фонд — «Русская освободительная казна», издавался журнал под названием «Русская Правда». В отличие от РОВСа, который при Миллере сделал ставку на собирание сил и сохранение армии в ожидании внутреннего взрыва, сводя к минимуму активную и прежде всего подрывную, диверсионно-террористическую деятельность, БРП по-прежнему придерживалось линии на активную террористическую деятельность. Братство действовало в большинстве стран, где проживали русские эмигранты. Но наиболее активными считались германский, югославский, маньчжурский, латвийский и эстонский отделы БРП. По некоторым данным, организации БРП существовали в начале 30-х годов в 22 странах{380}.

Действуя в 20-е годы преимущественно на территории Белоруссии, Псковщины и рада других западных губерний СССР, Братство в конце 20-х — начале 30-х годов резко активизировало свою работу на Дальнем Востоке. Оно попыталось наладить связи с повстанческими крестьянскими отрадами здесь и даже скоординировать или возглавить эти выступления. Некоторые формирования возникали сами по себе, а потом уже примыкали к БРП. Так было, например, на байкальском участке Транссибирской железной дороги, где действовала организация «Круг». БРП впервые за рубежом создало радиостанцию, вещавшую на СССР, которая располагалась в латвийском городе Резекке (Режица). Радиус действия ее составлял днем не более 1200 км, а ночью — 2500 км{381}.

Актуальным оставался вопрос о взаимоотношениях РОВСа с Братством Русской Правды. Генерал фон Лампе в письме председателю РОВСа 21 ноября 1931 года указывал, что он считал бы полезным в той или иной мере использовать БРП и характеризовал ее как надпартийную организацию, хотя и допускал возможность ее уклона в сторону легитимистов. При всем малом доверии к БРП, отвечал генерал Миллер 8 декабря, она собирает средства, которые идут на террористическую работу в России, поэтому «не решаюсь высказываться в том смысле, что ей не надо давать». Приветствую Вашу мысль, продолжал он, чтобы во главе отделов Братства Русской Правды стояли люди, сочувствующие Русскому Обще-Воинскому Союзу, как например князь Ливен. Есть правило, что чинам РОВСа не разрешается входить в БРП, но если крепкий, хорошо знакомый вам человек встанет во главе какого-либо отдела по работе Братства в России, то в данном случае можно делать исключение, резюмировал председатель РОВСа. Генерал Миллер добавлял в связи с этим, что на Дальнем Востоке Братство играет подсобную роль в общем плане действий РОВСа, руководимых генералом Дитерихсом{382}.

Учитывая провозглашаемую террористическую программу деятельности БРП, сотрудники советских спецслужб активно работали против этой организации и занимались вербовкой агентуры в ее рядах. Например, агент ленинградского ОГПУ А.Н. Самарин, работавший под псевдонимом «Нелли», в начале 30-х годов контролировал организации БРП в Финляндии. Советская разведка получала секретные сообщения и разнообразную информацию как о деятельности Братства, так и ряда других эмигрантских организаций, в том числе РОВСа{383}.

Считается, что крах БРП начался в 1932 году, когда выяснилось, что секретарь организации («брат №9», псевдоним «Верный») А.Н. Кольберг является агентом ОГПУ. По некоторым данным, последний был завербован советским разведчиком Виктором. Тот появился в Берлине в 1930 году и выдавал себя за бывшего лейтенанта русского флота, служившего в годы Гражданской войны на Севере у генерала Миллера, при английской миссии. Действуя под именем английского разведчика Керра, он завербовал Кольберга, который стал сотрудничать с ним за деньги. В действительности под именем А.П. Керра (Виктора) скрывался сотрудник ИНО ОГПУ Д.М. Смирнов. Он работал в разведке с 1925 года. Являлся сотрудником резидентур в Австрии, Франции, Германии. Он активно и успешно вел разработку эмигрантских организаций и в данном случае получил доступ в святая святых БРП через одного из руководителей Братства. Когда резидент английской разведки в Прибалтике В.В. Богомолец стал разрабатывать БРП на предмет овладения ее сетью, он вышел сначала на барона Вреде, а затем на Кольберга, предложив ему сотрудничество с англичанами. Но тот заявил, что уже работает на них. Проведенное расследование показало, что никакого английского агента Керра нет, а сотрудничество от его имени с Кольбергом осуществлялось в действительности ОГПУ{384}. В это время выяснилось и предательство барона Л.Н. Нольде, состоявшего в БРП и РОВС, который освещал их деятельность для ОГПУ{385}.

В 1931 году в Финляндии был разоблачен как агент ОГПУ и арестован русский офицер австрийского происхождения капитан 3. Франк, получивший задание внедриться в БРП. Руководитель отделения БРП в Финляндии лейтенант А.Н. Толь (Антонов), бывший разведчик в армии Юденича в годы Гражданской войны, распустил организацию Братства в этой стране, а сам в 30-е годы частным порядком сотрудничал с финскими спецслужбами{386}.

Все эти провалы и следовавшие за ними скандалы привели к тому, что в 1932 году сложил звание «брата №1» С.А. Соколов, стоявший у истоков создания БРП, а вслед за ним вышли из Братства генерал Краснов, Парамонов и др. Председателем БРП стал князь

A. П. Ливен, а С.А. Соколов возглавлял его общий отдел и занимался журналом «Русская Правда», а также пропагандой. Но вскоре выяснилось, что Соколов — масон, и это привело к массовому выходу из организации правых элементов. В1932 году развалилась парижская группа БРП.

Деятельность Братства подверглась в это время резкой критике со стороны перебравшегося после суда из Берлина в Брюссель B.Г. Орлова. Как ни парадоксально, но этот видный эмигрантский деятель, который вел в 20-е годы активную разведывательную и иную антибольшевистскую деятельность, о чем подробно шла речь в книге автора, посвященной борьбе российской военной эмиграции и советских спецслужбы в указанный период, ныне смыкался, по существу, в своих разоблачительных нападках на БРП с деятельностью, которую активно вели против этой организации чекисты. В справке «О деятельности Верховного Круга БРП» Орлов характеризовал эту организацию как чисто разведывательную, служащую интересам одних иностранных держав против других. Он указывал, что вожди ее совершенно забыли о России, утратили напрочь идейную основу своей деятельности.

В письме Верховного Круга Братства к Владимиру Бурцеву — извечному арбитру в эмигрантских спорах и конфликтах — говорилось, что Орлов чернит не только головку организации, и прежде всего Александра Кольберга, но и ее саму называет «шпионской немецкой фирмой», разглашает в переписке имена известных ему «братьев», ставя их под удар чекистов{387}.

Заметим, что в это время чекисты произвели ряд арестов членов Братства, действовавших на советской территории. В январе 1932 года в Никольск-Уссурийске был арестован бывший белогвардейский офицер И.А. Поляков, который ранее, в 1930–1931 годах, несколько раз проникал из Маньчжурии в Дальневосточный край. В том же 1932 году на советской территории были арестованы 17 активных членов БРП, прибывших из Харбина{388}.

3 февраля 1933 года генерал Миллер дал ответ на поступающие к нему запросы, касающиеся деятельности БРП. Он ссылался на то, что еще Врангель указывал, что чины РОВСа не имеют права быть членами тайных организаций, не входящих в Союз. Но они могут сочувственно относиться к деятельности БРП и делать личные пожертвования в ее «Русскую Освободительную Казну». При этом первый долг чинов РОВСа все-таки заключался в том, чтобы делать взносы в «Фонд Спасения Родины имени Великого Князя Николая Николаевича» и лишь после этого жертвовать на другие цели. Им воспрещалось быть активными сборщиками по линии БРП. Миллер отмечал далее, что приходится слышать о том, что публичной информацией о террористических актах БРП в Советской России активно настроенные чины РОВСа могут быть соблазнены вступить в Братство. Но он указывал, что террористические акты совершаются от имени БРП только на советской территории и исключительно местными жителями, а не лицами, посылаемыми из-за границы. А помощь им оказывается сбором средств, печатанием прокламаций и прочей деятельностью, не требующей подвига. Касаясь публикации писем Верховного Круга БРП на страницах журнала «Часовой», председатель РОВСа указывал, что там следует поместить и его ответ на вопрос, заданный этим журналом, а его редактору (В.В. Орехову) как чину РОВСа некорректно предоставлять страницы своего издания «для рекламирования деятельности БРП, результаты которой он не может проверить»{389}.

Так или иначе, в результате скандалов и разоблачений деятельность БРП все более слабела, а в 1934 году прекратили существование его Исполнительный центр и большинство отделов. Отдельные члены БРП, тяготевшие к активной и террористической деятельности и стремившиеся проводить ее, вступали в ряды других организаций. Например, внук художника Ильи Репина Д.Ю. Репин, состоявший в Братстве в поселке Куоккала (Финляндия), вступил позднее в ряды РОВСа и был отправлен в СССР для проведения терактов против высших советских руководителей. Там он был арестован и приговорен 10 июня 1935 года к расстрелу{390}. Вместе с тем Братство Русской Правды как организация, ориентировавшаяся в своей тактике на террор в борьбе с советской властью и вызывавшая столько споров и полярных мнений, к середине 30-х годов фактически прекратила свое существование.

Одной из важных проблем в деятельности военной эмиграции и ее организаций в 30-е годы становится пополнение ее рядов за счет растущей в эмиграции русской молодежи. Генерал Миллер вскоре после вступления в должность председателя РОВСа выдвинул лозунг «Молодёжь, под знамёна!». 5 июня 1930 года было принято «Положение о приеме в воинские организации Русского Обще-Воинского Союза молодых людей, ранее в войсках не служивших». Налаживалось взаимодействие РОВСа с эмигрантскими детскими и юношескими организациями, особое значение при этом уделялось военно-патриотической работе с подрастающим в эмиграции поколением{391}.

Обратим особое внимание на складывание взаимоотношений РОВСа с международным эмигрантским молодежным объединением, именовавшимся сокращенно НСРМ — НСНП. В сентябре 1929 года болгарский и югославский молодежные эмигрантские союзы были объединены в организацию под названием «Национальный Союз Русской Молодежи за Рубежом» (НСРМ). В июне 1930 года в Белграде состоялся Первый съезд представителей союзов и групп русской национальной молодежи, который и считается официально временем основания НСРМ. Центральное место в программных документах этой организации заняла борьба с коммунизмом, советской властью и за освобождение России. Причем в этой борьбе было признано возможным и необходимым применение террора. РОВС в это время поддерживал тесные связи с НСРМ.

В конце 1931 года на II съезде НСРМ, состоявшемся в Белграде, организация была преобразована в «Национальный Союз Нового Поколения». Его членами могли быть только лица, родившиеся после 1895 года. Руководители НСНП прилагали усилия, направленные на выход эмигрантской молодежи из-под влияния старшего поколения и избавление таким образом от ошибок, присущих эмиграции. Это в полной мере воплотилось в изданной в начале 1932 года брошюре «Ошибки эмиграции, настоящее положение и наш долг». НСНП провозгласил программу активной борьбы с советской властью. На территории СССР планировалось создание его ячеек и повстанческих групп. Террору отводилась особая роль в деятельности НСРМ, и он считался одним из успешных методов борьбы с большевизмом{392}.

В дальнейшем руководство РОВСа прилагало значительные усилия для укрепления взаимодействия с НСРМ, и более того, для установления своего контроля над его деятельностью и вхождения его членов в свои ряды. Для этого активно использовался такой способ, как направление чинов РОВСа в руководящие структуры НСРМ. Для укрепления влияния этого Союза на НСРМ использовались и возможности «Внутренней линии». Все это со временем стало вызывать определенную и растущую напряженность, а руководители НСНП заявляли впоследствии, что с 1932 года стали ощущать действие «темных и тайных сил» внутри своей организации. В 1934–1935 годах отношения РОВСа и НСНП вошли в стадию дальнейшего ухудшения и первых конфликтов. В центре их оказались вопросы борьбы за лидерство, тактики и др.

Иностранный отдел Главного управления государственной безопасности получил, как отмечалось, «из совершенно надежного источника» и передал руководству НОД сообщение о встрече генерала Миллера и руководителя парижского филиала «Национального Союза Нового Поколения» В.Д. Поремского. Дело в том, что когда генерал Миллер увидел обращение этой организации с призывом к террористическим актам против крупнейших вождей в СССР, в частности против Кирова, он приказал немедленно отмежеваться от этого лозунга.

И вот в разговоре с Поремским по вопросу об отмежевании РОВСа от статьи «Чего они боятся», помещенной в газете «За Россию», Миллер откровенно заявил своему собеседнику, что РОВС в связи с хорошими взаимоотношениями СССР с Францией вынужден был сделать такое заявление, иначе Союзу угрожали большие неприятности. Но лично он, Миллер, и РОВС полностью разделяют взгляды, высказанные в органе НСНП. Генерал Миллер советовал быть осторожными, потому что по настоянию советского правительства боевые антибольшевистские организации могут быть закрыты, что принесет большой вред борьбе против СССР{393}.

Осенью 1935 года произошел разрыв между Русским Обще-Воинским Союзом и Младоросской партией (ранее «Союз Младороссов»), руководимой А.Л. Казем-Беком. В информационном бюллетене IV отдела РОВСа от 18 ноября 1935 года была помещена статья «Младоросская партия и отношение к ней Р.О.В.С.». В ней указывалось, что РОВС всегда избегал полемики с инакомыслящими противокоммунистическими организациями и даже не отвечал на выпады с их стороны. Но сейчас председатель РОВСа утверждал, что младороссы сошли с позиции непреклонной непримиримости и борьбы с коммунистической властью в России и претендуют на имя «второй советской партии». Тем самым они, по мнению Миллера, вычеркнули себя из числа русских национальных антикоммунистических организаций. «В таких условиях и, пока позиция младороссов коренным образом не изменится, никакого единения с ними у РОВС быть не может»{394}, — подчеркивалось в указанном издании.

В начале 30-х годов особые надежды военная эмиграция связывала с Дальним Востоком, и в первую очередь с Китаем. Сначала это было обусловлено вспыхнувшим повстанческим движением на приграничных советских территориях, а потом вторжением и захватом Японией Маньчжурии в 1931 году. Но прежде всего надлежало извлечь уроки из конфликта на КВЖД в 1929 году с точки зрения взаимоотношений китайских милитаристов и русских военных эмигрантов. В связи с этим один из лидеров русской дальневосточной эмиграции генерал Д.Л. Хорват писал в мае 1930 года И.А. Владиславцеву: «Китаю нужно было бы привлечь на помощь себе для борьбы с большевиками русскую эмиграцию, для чего требовалось разрешить формирование русских воинских частей, вооружить и снабдить эти части и, кроме того, предоставить в их распоряжение несколько судов китайского военного флота для похода на Владивосток в целях содействия сухопутным частям, которые должны были бы действовать в западном и восточном направлениях. Эти возможности у Китая были, но он их не использовал»{395}. Так или иначе, из этого предстояло извлечь должные уроки, и руководители военных и политических организаций русской эмиграции пытались использовать уже иные возможности для продолжения борьбы с большевиками.

Прилагались значительные усилия для преодоления разногласий и консолидации эмиграции ради продолжения борьбы с СССР. Например, 16 сентября 1930 года на совещании в Пекине были обсуждены планы подобного взаимодействия и одобрено Положение о Дальневосточном объединении эмиграции. 19 апреля 1931 года на совещании, проведенном в Шанхае, начальник Дальневосточного отдела РОВСа генерал М.К. Дитерихс призвал представителей других течений к совместной борьбе с большевиками, указав при этом, что легитимисты искажают волю своего главы, ибо в это время, как уже отмечалось, великий князь Кирилл Владимирович предпринимал новые попытки примирить и объединить эмиграцию. Дитерихс публично запретил чинам РОВСа вести агитацию против легитимистов. По его мнению, объединение эмиграции должно было стать Национальным, а РОВС должен был относиться к этому национальному объединению как армия к народу. Он полагал, что именно на Востоке подобное объединение создать легче, чем на Западе{396}. Но, как показало время, он ошибался, и объединительные усилия не увенчались успехом[30].

Как уже упоминалось, особую ставку лидеры эмиграции делали на усилившееся сопротивление местного населения советской власти на приграничных территориях. Повстанческое движение, состоявшее главным образом из крестьян и представителей коренных национальностей, охватило в начале 30-х годов обширные приграничные азиатские территории СССР, от Дальнего Востока до Казахстана и Средней Азии{397}. Наиболее активно реагировали на это движение, связывая с этим планы возрождения борьбы против советской власти, российские эмигрантские колонии на территориях от Маньчжурии до Синьцзяна, и особенно их военные организации. Это воплотилось в попытки сбора средств среди эмигрантов для оказания помощи повстанцам, в налаживании связей с ними, в заброску разведывательных и террористических групп на советскую территорию, а также в активизацию контактов с японскими спецслужбами для расширения антисоветской деятельности эмигрантов.

На Западе Китая, в Синьцзяне, на рубеже 20-х и 30-х годов активно действовали басмаческие и белоэмигрантские формирования, которые то и дело пересекали трудноохраняемую, в силу природно-географических проблем, советскую границу. Кроме того, в это время на советской стороне границы вспыхивали массовые восстания и антисоветские выступления, в том числе с активным участием местных национальностей. В результате развернувшейся здесь борьбы, по современным данным казахских демографов, до 600 тысяч казахов покинули СССР в 1930–1933 годах и откочевали в Синьцзян и на другие территории за границей. В 1931 году в Синьцзяне был создан штаб так называемой «Черной армии», в задачу которого входила вооруженная поддержка любого антисоветского восстания, вспыхивающего в пограничных районах Казахстана и Киргизии. Создал и возглавил «Черную армию» бывший колчаковский офицер В. Саянов-Заплавский, а ее деятельность поддерживал существовавший в Синьцзяне Офицерский союз, руководимый полковником П. Паппенгутом{398}.

Все это вело к тому, что Синьцзян, который еще с начала 20-х годов привлекал к себе пристальное внимание советских секретных служб, заставил их в рассматриваемый период усилить здесь свою работу как с легальных, так и с нелегальных позиций. Например, в 1931 году на нелегальную работу в Кульджу был направлен чекист И. Мирошин, пытавшийся внедриться в белоэмигрантское подполье здесь в качестве бывшего офицера. Но он был опознан одним из эмигрантов как сотрудник Семипалатинской губЧК, и ему пришлось срочно вернуться в СССР. Синьцзян имел важное стратегическое значение для СССР с точки зрения внешней и внутренней политики, обеспечения безопасности на границе, а также в экономическом отношении.

По западным данным, до 85% экспортной продукции (шерсть, кожсырье, хлопок и др.) шло из Синьцзяна в СССР, и он являлся важным сырьевым рынком для советской промышленности{399}. Кроме того, в Синьцзяне шла сложная междоусобная борьба, об участии в которой белоэмигрантов, а также советских секретных служб и регулярных войск ОГПУ специально пойдет речь в следующей главе.

Важным плацдармом борьбы белоэмигрантов против СССР оставалась в начале 30-х годов Маньчжурия. По данным местных властей, на 1930 год здесь проживало до 110 тысяч русских, из них 60 тысяч были эмигрантами, а 50 тысяч — советскими гражданами{400}. При этом следует уточнить, что после советско-китайского соглашения 1924 года многие бывшие российские граждане, особенно железнодорожники, вынуждены были принять советское гражданство, чтобы не потерять работу.

В это время активизировалась деятельность в Маньчжурии атамана Г.М. Семёнова, еще в годы Гражданской войны поддерживавшего тесные связи с японцами. В 1930 году им был создан Союз Казаков на Дальнем Востоке, деятельность которого носила ярко выраженный антисоветский характер. В 1931 году состоялась встреча Семёнова с японским генералом С. Араки. Атаман знал его еще с 1918 года, когда тот был начальником небольшой японской военной миссии в Харбине. Один из активных сторонников и проповедников агрессивной политики Японии против СССР, Араки стал в это время военным министром страны. И на его встрече с Семёновым обсуждались вопросы сотрудничества эмигрантов с японской военщиной в деле борьбы против СССР. Встречи указанных лиц проходили еще не раз в 30-е годы{401}.

В японских правящих кругах активно обсуждались замыслы военных действий против СССР как в преддверии вторжения Квантунской армии в Маньчжурию в сентябре 1931 года, так и после этого. В декабре 1931 года зампредседателя ОГПУ В.А. Балицкий направил записку И.В. Сталину с изложением мнения японского посла в Москве Хирота и конспектом доклада военного атташе Японии в советской столице подполковника Касахара, которые были переданы ими генерал-майору Харада, командированному Генштабом в Европу в связи с подготовкой к наступлению в Маньчжурии. Он проезжал через Москву в июле 1931 года и встречался с названными лицами.

Посол Хирота просил передать его мнение относительно политики Японии в отношении СССР начальнику Генштаба японских вооруженных сил. «Считаю необходимым, — указывал он, — чтобы Япония стала на путь твердой политики в отношении Советского Союза, будучи готовой начать войну в любой момент». «Кардинальная цель этой войны должна заключаться не столько в предохранении Японии от коммунизма, сколько в завладении Советским “Дальним Востоком и Восточной Сибирью”», — подчеркивал японский дипломат{402}.

В трехстраничном конспекте доклада подполковника Касахара, представленном генералу Харада, характеризовались положение СССР, его вооруженные силы и был сделан главный вывод: «Настоящий момент является исключительно благоприятным для того, чтобы наша империя приступила к разрешению проблемы Дальнего Востока». «Западные государства, граничащие с СССР (Польша, Румыния), имеют возможность сейчас выступить согласованно также с нами, но эта возможность постепенно будет ослабевать с каждым годом, — продолжал свои размышления японский военный атташе в Москве. — Если мы сейчас, проникнутые готовностью воевать, приступим к разрешению проблемы Дальнего Востока, то мы сможем добиться поставленных целей, не открывая войны. Если же паче чаяния возникнет война, то она не представит для нас затруднений»{403}.

Заметим в связи с Маньчжурской операцией японцев, что упоминавшийся выше атаман Семёнов был убежден, что, если бы Япония не вторглась в сентябре 1931 года в Маньчжурию и не захватила ее, то эта территория превратилась бы в советскую провинцию, где хозяйничали бы СССР и Коминтерн{404}. После оккупации Маньчжурии Семёнов был вызван к начальнику 2-го отдела штаба Квантунской армии полковнику Исимура. По признаниям атамана, сделанным на судебном процессе над ним и его соратниками после окончания Второй мировой войны, Исимура сообщил ему, что Генеральный штаб Японии разрабатывает план вторжения японской армии на территорию Советского Союза и отводит в этой операции большую роль белоэмигрантам. Он предложил Семёнову формировать из них вооруженные отряды. Японцы предоставили атаману дом в окрестностях Дайрена и назначили ежемесячную пенсию в 1000 иен{405}. Между тем уже в первые недели после оккупации Маньчжурии японцами и в связи с развернувшимися здесь преследованиями русского населения тысячи русских бежали отсюда. Это было начало их массового исхода из Маньчжурии, который продолжался и в последующие годы.

28 февраля 1932 года зампред ОГПУ Балицкий направил Сталину новую записку с приложением записей уже названного ранее Касахара. Подготовленный им документ именовался «Соображения относительно военных мероприятий империи, направленных против Советского Союза». Он был в два раза больше по объему, чем тот, который был проанализирован выше, и более широкий по спектру поставленных вопросов. Если империя «намерена существовать в качестве Великой Японии, ей нельзя будет избежать рано или поздно войны с СССР», — указывал военный атташе. «Ввиду того, что Японии будет трудно нанести смертельный удар Советскому Союзу путем войны на Советском Дальнем Востоке», — подчеркивал автор документа, — одним из главнейших документов нашей войны должна стать стратегическая пропаганда, путем которой нам нужно будет вовлечь наших западных соседей и другие государства в войну против СССР и вызвать распад внутри СССР путем использования белых групп внутри и вне Союза, инородцев и всех антисоветских элементов». В этом случае он утверждал, что уничтожение советской власти будет провести легче, чем в годы Гражданской войны в России{406}.

Комментируя направляемый документ, Балицкий указывал, что Ю. Касахара «входит в партию младогенштабистов, во главе которой стоит генерал-лейтенант Араки (автор лозунга — “Забайкалье — ЯПОНО-РУССКАЯ ГРАНИЦА”) и Хасимото — начальник русского сектора генштаба, один из нынешних руководителей политики японских военных кругов». Зампред ОГПУ добавлял, что Касахара на днях выезжает в Японию, где получает ответственное назначение в японском генштабе{407}.

В начале весны 1932 года начальник Дальневосточного отдела РОВСа генерал Дитерихс распространяет «Призыв к Белой Русской Эмиграции всего мира». В нем указывалось, что в третий раз с 1929 года (со времени конфликта на КВЖД) Дальний Восток потрясается событиями, имеющими большое значение для белой эмиграции. В настоящее время японцы вступили здесь в соприкосновение с советскими интересами, и нужны средства для борьбы. Дитерихс считал необходимым собрать 1,5 млн. долларов{408}.

Его призыв был поддержан генералом Миллером и популяризировался журналом «Часовой». За подписью председателя РОВСа было подготовлено и разослано специальное циркулярное письмо, датированное 15 апреля 1932 года и посвященное событиям на Дальнем Востоке. Генерал Миллер указывал, что свергнуть советскую власть внутренними силами, без поддержки извне невозможно, и в этих условиях Япония рассматривалась в качестве главного возможного союзника в антибольшевистской борьбе. При этом председатель РОВСа утверждал, что Япония может выступить против СССР и без сговора с «Русскими национальными силами», но это крайне осложнит в перспективе положение последних. Если Япония «без участия Русских национальных элементов» разрешит «Дальне-Восточную проблему в узких пределах своих японских интересов, то можно опасаться, что в дальнейшем будет исключена всякая возможность применения в этих краях наших сил»{409}, — резюмировал генерал Миллер. Руководство РОВСа и в дальнейшем связывало особые надежды с военным столкновением между Японией и СССР и пыталось наладить контакты с представителями японского командования для осуществления совместных действий{410}.

Но собрать средства в планируемом генералами Дитерихсом и Миллером объеме не удалось, а отношения российской эмиграции с японцами в Маньчжурии, которые стремились взять ситуацию здесь под свой полный контроль и использовать русских эмигрантов для реализации собственных интересов, складывались очень напряженно. В 1932 году японцы создали на территории оккупированной Маньчжурии государство Маньчжоу-Ди-Го, во главе которого был поставлен последний китайский император из Маньчжурской династии Пу-И. Считавшееся империей, оно на деле было не более чем марионеточным образованием, и все вопросы его жизни решались японцами. Они установили и жесткий контроль над деятельностью русских эмигрантов, особенно бывших военнослужащих. Кнутом или пряником они пытались привлечь их к сотрудничеству в различных качествах: советников, сотрудников спецслужб, секретных осведомителей, военнослужащих охранных отрядов, пограничников и др. Отказывавшимся от сотрудничества грозили арестом, обвиняли в том, что они работают на СССР, заключали в лагеря. В результате эмигранты; в том числе бывшие военнослужащие, не желавшие сотрудничать с японской администрацией, вынуждены были покидать пределы Маньчжурии.

Из числа активных эмигрантских организаций, действовавших на Дальнем Востоке, в сотрудничество с японцами вступили в первую очередь легитимисты и члены Братства Русской Правды. С другой стороны, деятельность РОВСа на маньчжурской территории оказалась крайне затруднена. 28 декабря 1934 года для удобства управления и контроля над эмигрантами в Харбине было учреждено Бюро по делам русских эмигрантов на территории Маньчжоу-Ди-Го (БРЭМ). Оно формально подчинялось министру народного благополучия империи, а фактически — японской военной миссии (ЯВМ), которая и финансировала его деятельность. Проживавшие в Маньчжурии русские эмигранты были обязаны не только зарегистрироваться в этом Бюро, но и платить взнос в сумме 2% от получаемых доходов{411}.

БРЭМ было создано по инициативе начальника харбинской ЯВМ полковника Андо. Японцев раздражало существование обилия эмигрантских организаций (по некоторым данным, около 200 политических организаций), которые к тому же враждовали между собой, что затрудняло контроль и работу японских спецслужб среди эмигрантов. На организационном собрании в декабре 1934 года японский майор Акикуса, ведавший русским отделом в японской военной миссии, обратился к собравшимся со следующими словами, объясняющими суть и смысл создаваемой организации: «Господа, я пригласил вас сюда, чтобы объявить вам о необходимости сплотить всю русскую эмиграцию, преданную своей родине и ненавидящую большевиков. Я объявляю о создании в Харбине центральной для всей эмиграции в Маньчжоу-Ди-Го организации Бюро по делам российских эмигрантов. В эту организацию должны войти все члены существующих общественных, политических, религиозных и других организаций и все частные лица, вне зависимости от политических убеждений. Я призываю провести это дело без шума и каких-либо оппозиционных выступлений. Организации остаются теми же, какими они есть, и в них остается прежнее руководство. Бюро же эмигрантов будет надпартийной организацией»{412}. Добавим, что создание БРЭМ призвано было не только использовать русских эмигрантов в интересах Японии, но и воспрепятствовать работе английских и французских спецслужб в их среде{413}.

Японцы тщательно отбирали людей в руководство БРЭМ, пытаясь привлечь к сотрудничеству авторитетных в эмиграции лиц, но нередко получали отказы. Например, казачий генерал Е.Г. Сычев, уже раз обманутый японцами, на предложение генерала Янагита возглавить названное Бюро якобы ответил: «Ваше превосходительство, я в дурака без карт не играю!». В результате ему пришлось сменить место жительства с Харбина на Шанхай{414}.

Отказались от сотрудничества с японцами и занятия руководящих должностей в БРЭМ руководители Дальневосточного отдела РОВСа генералы М.К. Дитерихс и Г.А. Вержбицкий.

Первым руководителем БРЭМ по рекомендации штаба Квантунской армии стал генерал-лейтенант А.В. Рычков, а после его смерти в мае 1935 году эту должность занял его заместитель генерал-лейтенант А.П. Бакшеев. Заметим, что в руководство этого Бюро входил и лидер легитимистов на Дальнем Востоке генерал В.А. Кислицин, который впоследствии возглавил эту организацию. Он был также начальником Союза Военных Маньчжоу-Ди-Го, командиром русских полицейских отрядов на железных дорогах и руководил 7-м отделом БРЭМ, отвечавшим за военную работу и выполнявшим особые поручения ЯВМ по отбору и подготовке молодых русских эмигрантов к разведывательной и подрывной деятельности в СССР. В ведении этого отдела находились военное училище и две учебные команды для подготовки унтер-офицерского состава{415}.

Выход лидера легитимистов генерала Кислицина на первые позиции в БРЭМ и ряде других организаций, контролировавшихся японцами, в свою очередь, еще более осложнил деятельность на маньчжурской территории организаций РОВСа и привел к свертыванию его работы здесь. Но и Союз легитимистов подвергся репрессиям японцев и арестам его членов. Поводом послужили обвинения в том, что он пронизан советской агентурой и подчиняется центру, расположенному в Европе и неподконтрольному японцам. В этой организации произошел раскол по вопросу об отношении к Японии и к ее политике в Маньчжоу-Ди-Го. Несмотря на то что сам Кислицин и в дальнейшем последовательно придерживался прояпонской ориентации, Союз легитимистов фактически прекратил существование здесь в 1935–1936 годах{416}. Тем не менее, по существующим данным, в 1935 году в Маньчжоу-Ди-Го действовало 18 военных эмигрантских организаций{417}.

В БРЭМ складывается разветвленная организационная структура, охватывавшая все стороны жизни российской эмиграции. 1-й отдел, возглавляемый руководителем Русской фашистской партии К.В. Родзаевским, осуществлял пропаганду и агитацию среди эмигрантов, используя сеть газет и журналов, и поддерживал связи с японскими спецслужбами. Хотя истины ради заметим, что с ними были связаны и все другие отделы БРЭМ. 2-й отдел, возглавляемый В. Косовым, находившимся одновременно на военной службе Маньчжоу-Ди-Го, занимался вопросами военного обучения эмигрантов. В нем были два подотдела: школьный и спортивный.

В 3-м отделе был организован карточный учет всех проживающих в Маньчжурии эмигрантов и были сосредоточены их личные дела. В 1936 году в отделе работали 156 сотрудников при общем количестве их в БРЭМ в 300 человек. Имелось несколько десятков платных агентов и более 600 осведомителей. У руководителя этого отдела М.А. Матковского была своя сеть секретных осведомителей и агентура в эмигрантской среде, а также среди советских граждан и иностранцев. Сам он состоял на «личной связи» у начальника 2-го (разведывательного) отдела штаба Квантунской армии, был агентом японской военной миссии. В целом в структуре БРЭМ было семь отделов{418}.

БРЭМ являлось основным инструментом японского контроля за русской эмиграцией на протяжении почти всего периода оккупации и подчинялось японской разведке организационно и финансово. Лишь в 1944 году расходы на его содержание были возложены непосредственно на правительство Маньчжоу-Ди-Го{419}, хотя фактически японское финансирование его не прекращалось.

Развитие событий в Маньчжурии вызывало крайнюю озабоченность руководства Русского Обще-Воинского Союза. В его информационном бюллетене был опубликован материал под названием «Дальневосточная эмиграция, “Бюро” и регистрация военных». В нем с тревогой указывалось на аресты в Харбине видных представителей русской эмиграции, в том числе начальника штаба РОВСа здесь. Отмечалось, что арестованные и помещенные в тюрьму русские генералы и профессора на седьмой день заключения были приговорены к высылке из Маньчжурии, т.к. проявили якобы «вредительскую деятельность» в отношении прояпонского Бюро по делам российских эмигрантов и политики марионеточного государства. Сообщалось об ожидаемых новых арестах лиц, не желающих подчиняться указаниям Квантунской армии и верных русскому национальному делу, и о том, что под угрозой лишения службы проводилась обязательная регистрация всех русских военнослужащих.

Тем не менее, подчеркивалось в информационном бюллетене РОВСа, громадная часть эмигрантов не подчиняется этим указаниям. Здесь отмечалось также, что РОВС, Хорватовское объединение, Братство Русской Правды, Национальный Союз Нового Поколения и организованные казаки (кроме забайкальского казачества) не идут на признание атамана Семёнова. Его деятельность тесно связывалась с работой БРЭМ и с сотрудничеством с японцами. За ним, утверждало указанное издание, следуют только остатки Забайкальских войсковых формирований, каппелевцы, участники Ледяного похода и созданные на японские средства харбинские фашисты Родзаевского. «Эмиграция в целом не верит и никогда не будет верить Семёнову», — подчеркивалось в публикации РОВСа{420}. Здесь же в числе ближайших сподвижников японцев и атамана Семёнова назывались имена руководителей БРЭМ — генералов Бакшеева и Кислицина.

Так или иначе, БРЭМ, действуя по указаниям японцев, стремилось взять под свой контроль все сферы жизни эмиграции, использовать эмигрантов в антисоветской деятельности и для подготовки к участию в будущей войне на стороне Японии против СССР. К осени 1935 года формирование БРЭМ было завершено, и оно превратилось в разветвленную организацию с центральными органами в Харбине, а также отделениями и представительствами во многих населенных пунктах Маньчжоу-Ди-Го.

Но целенаправленная деятельность по использованию эмигрантов в антисоветской работе проводилась японцами и до образования БРЭМ. Еще в начале 30-х годов в Харбине и Цицикаре под прикрытием курсов шоферов, механиков и рабочих разных специальностей японской военной разведкой были созданы разведывательные школы, в которых обучались главным образом белоэмигранты. Выпускники этих курсов, а фактически подготовленные разведчики, впоследствии реэмигрировали на родину и оседали на предприятиях промышленности и транспорта, попадали в ряды Красной Армии, снабжая японскую разведку необходимой информацией{421}.

Для выполнения особо серьезных заданий отобранные агенты обучались в строго законспирированных школах. Например, часть агентов проходила подготовку на особых курсах при обществе «Кео-Ва-Кай», разведывательной организации с центром в Харбине. Здесь преподавали лучшие специалисты по «русским делам», в том числе полковник, а затем генерал Кисабуро Андо. Во главе русского отдела этой организации в Харбине стоял Като, являвшийся по совместительству советником БРЭМ. В числе его помощников был генерал А.Ф. Власьевский. Среди русских преподавателей в разведывательной школе этой организации был и уже упомянутый генерал В.А. Кислицин{422}.

Бывший офицер японской жандармерии Ильин писал 15 сентября 1932 года, характеризуя сложившуюся обстановку: «Сейчас все японские штабы заполнены русскими осведомителями. При каждом штабе имеется штатный чиновник, осведомитель, получающий за свою шпионскую работу, в сущности, гроши. Японцы мелки и даже в предательстве платить много не любят, обычно иен 75, максимум 90. Затем идет целая серия мелких доносчиков, собирателей сплетен и прочего, которые получают от 15 до 25 целковых в месяц, некоторые — просто сдельно, за доставленные сведения. За разовую сдельную работу доносчикам платят по 2–3 иены. Советником при японском жандармском управлении устроился некто Николай Робертович Грассе — капитан, всю гражданскую войну проведший у Семёнова в Чите и при японских миссиях. Грассе искренне верит, что делает большое дело, натравливая японцев на СССР, на отобрание КВЖД. Маньчжурии и прочего. Затем — сонм мелкой сошки, которая вьется, кружится, наушничает, пишет, доносит. Разумеется, когда нечего сообщить, врут и лгут вовсю…»{423}.

Бывший сотрудник, а затем начальник ЯВМ в Харбине, генерал-майор Акикуса в своих показаниях на следствии по делу военных преступников в 1945 году указывал: «Основной базой разведывательной работы против Советского Союза, проводившейся Харбинской ЯВМ, являлась русская эмиграция и, в частности, ненавидящие Советский Союз члены Русской фашистской партии, Союза казаков на Дальнем Востоке. Эти организации постоянно поставляли Харбинской ЯВМ кадры агентуры…»{424}.

Разведывательная и контрразведывательная деятельность в Маньчжоу-Го, во многом направленная против СССР и сотрудников советских консульств на маньчжурской территории, осуществлялась пятью органами: вторым отделом штаба Квантунской армии (иначе говоря, структурным подразделением этого же отдела Генштаба Японии); японскими военными миссиями; главным управлением жандармерии Японии и Маньчжоу-Го; главным управлением полиции; главным штабом железнодорожной охранно-военной бригады. Штатными и нештатными сотрудниками всех этих органов являлись и русские эмигранты. Ближайшим помощником начальника ЯВМ в Сахалине был, например, белоэмигрант Д.Б. Тимиркеев. Крупной фигурой в японской разведке являлся бывший колчаковский офицер П.А. Карпов.

В сотрудничестве с японскими спецслужбами осуществлялась подготовка и заброска на советскую территорию диверсионных групп и отрядов из числа эмигрантов, в большинстве бывших военнослужащих. Например, летом 1932 года начальник Харбинского автономного отдела БРП Г.П. Голубев сформировал из членов «Исполнительной группы боевиков» диверсионно-террористический отряд для заброски в Приморье во главе с П.З. Дикарёвым. Последний, по некоторым данным, был одним из активных участников покушения на маршала Чжан Цзолина в июне 1928 года, непосредственное руководство которым осуществлялось якобы полковником штаба Квантунской армии Кавамото. В результате Чжан Цзолин был тяжело ранен и спустя несколько часов скончался в Мукденском госпитале{425}. Заметим, что тема организаторов убийства Чжан Цзолина является дискуссионной, и в современной литературе нередко указывается, что это было делом рук советских спецслужб{426}, о чем автору этой книги уже приходилось ранее писать{427}.

Но вернемся в 1932 год. Отряд Дикарёва при переходе границы уничтожил советский пограничный разъезд, осуществил рейд по советской территории и успешно вернулся в Маньчжурию. Майору Хара в Харбинскую ЯВМ была представлена разведсводка о советских войсках в районе Никольска-Уссурийска, а также о числе самолетов на аэродроме Спасска. Руководители и участники этой операции получили от японцев значительное денежное вознаграждение.

В апреле 1933 года по заданию начальника ЯВМ в г. Маньчжурия Обары помощник начальника местной полиции белоэмигрант Иванов сформировал из русских военных эмигрантов разведгруппу, которая была направлена для обследования Борзинского укрепрайона в Забайкалье. Но на советскую территорию прорвались только Козлов и Торохов, а трое остальных после перестрелки с пограничниками вернулись обратно. 4 мая указанные лица вернулись на маньчжурскую территорию с некоторыми сведениями о войсках и укреплениях, а во второй половине того же месяца они вновь побывали в окрестностях Борзи, где сделали несколько фотоснимков и разбросали листовки.

В апреле 1933 года японское военное командование предложило Дальневосточному отделу БРП забросить на советскую территорию диверсионную группу с задачей захвата и вывода в г. Чанчунь советского офицера для получения от него сведений о состоянии забайкальской группы войск. 20 июля созданная группа проникла на советскую территорию в 100 км западнее станции Маньчжурия, но была ликвидирована в результате действий ОГПУ{428}.

В рядах русской эмиграции на Дальнем Востоке определенное распространение получали идеи фашизма. Правда, увлекалась ими главным образом эмигрантская молодежь, хотя среди сторонников этого течения были и некоторые бывшие военнослужащие. В мае 1931 года в Харбине была создана Русская Фашистская Партия (РФП), а ее первым председателем был избран генерал В.Д. Косьмин. Но инициатором и идеологом этой организации стал бежавший в 1925 году из Благовещенска в Харбин сын нотариуса К.В. Родзаевский, который в 1932 году и официально возглавил РФП. В 1933 году он установил сотрудничество с уже упоминавшимся ранее сотрудником Харбинской ЯВМ Якикуса, и в том числе была достигнута договоренность о совместной антисоветской контрразведывательной работе в Маньчжурии и разведывательной деятельности на советской территории.

В 1934 году было объявлено о создании единой Всероссийской фашистской партии (ВФП) в результате объединения усилий организации Родзаевского и создателя Всероссийской фашистской организации в США А.А. Вонсяцкого. Но в декабре того же года произошел разрыв их отношений. Тем не менее сотрудничество ВФП с японскими военными и спецслужбами активно продолжалось и в дальнейшем. И второй съезд этой партии состоялся летом 1935 года под почетным председательством командующего Квантунской армией генерала Минями и начальника ЯВМ в Харбине полковника Андо при участии 104 делегатов от русских фашистских организаций из стран Европы, Дальнего и Ближнего Востока. Целью борьбы было провозглашено свержение советской власти и установление фашистской диктатуры{429}.

Впрочем, необходимо признать, что, как и в Европе, большинство руководителей эмигрантских военных организаций на Дальнем Востоке хотя и с интересом относились к идеям и практике фашизма, но настороженно воспринимали и держались в стороне от формируемого русского фашистского движения в эмиграции. Атаман Семёнов, например, знакомясь с доктринами фашизма в Германии и Италии, полагал, что Россия не подходит под их трафарет, и вынашивал собственные идеи «россизма» как политической доктрины борьбы с коммунизмом{430}.

Что же касается взаимоотношений эмигрантов с Японией и связанных с этим надежд целого ряда руководителей российской дальневосточной эмиграции на возрождение с ее помощью активной антисоветской борьбы, то следует признать, что эта страна, несмотря на разрабатываемые планы, не спешила пока вступать в вооруженную конфронтацию с Советским Союзом{431}.

Продажа советским правительством своих прав на КВЖД правительству Маньчжоу-Ди-Го в 1935 году вызвала массовый отъезд русских, проживавших здесь. Большинство из них ехали на родину. Среди них было и немало бывших эмигрантов, получивших советское гражданство. Но в их числе были и противники советской власти, направляемые в СССР белоэмигрантскими центрами и японской разведкой. 2285 эмигрантов выехали из Харбина в Шанхай. В результате число русских здесь утроилось по сравнению с концом 20-х годов и составило от 40 до 50 тысяч человек{432}. В силу этого и для противодействия антисоветской деятельности эмигрантских организаций в Шанхае укреплялись и позиции советской разведки, и он стал ее опорным пунктом в Китае, о чем еще пойдет речь впереди.

Приход Гитлера к власти в Германии в 1933 году и связанные с этим перспективы совместной борьбы с коммунизмом вызывали особый интерес у радикально настроенных антисоветских эмигрантских организаций. Такая заинтересованность была выражена, например, и руководством РОВСа. В новых условиях резко возросла роль II отдела РОВСа с центром в Берлине и его начальника генерала фон Лампе. Последний любил повторять тезис-напутствие, адресованное ему генералом Врангелем еще во время его первой командировки в Берлин в 1920 году: «Помните, что русский узел может быть развязан только в Берлине». Фон Лампе считал, что ныне настала качественно новая и благоприятная ситуация для реализации этого напутствия. После прихода к власти правительства Гитлера он вместе с представителем Совещания послов в Германии С.Д. Боткиным, профессором И.А. Ильиным и другими обратился с приветствием к нему.

Но вскоре выяснилось, что в отношениях руководства фашистской Германии и военной эмиграции существует много проблем. Нацисты с подозрением относились к ее представителям, тем более что объявили славян неполноценной расой, заслуживающей уничтожения. РОВС (с центром в Париже) рассматривался ими как антантофильская или франкофильская организация.

Приход фашистов к власти в Германии привел к резкой активизации деятельности здесь праворадикальных русских эмигрантских организаций и вхождению части бывших русских военнослужащих в состав местных профашистских и военизированных организаций (как, например, «Стальной шлем»). Фон Лампе информировал председателя РОВСа о создании и работе в Германии таких профашистских организаций (именуемых в их переписке «русской накипью»), как Российское Освободительное Национальное Движение и Русское Национал-Социалистическое Движение (трудящихся) (РОНД), Балтийского Союза и др. У генерала фон Лампе, с симпатией относившегося к германскому фашизму как стратегическому союзнику в борьбе с коммунизмом и СССР, был план создания в Германии «Русской группы по содействию национал-социалистам в борьбе против коммунизма» при РОВС (в противовес РОНД), о котором он сообщил генералу Миллеру{433}. Но этот замысел не был реализован. К тому же сам Лампе летом 1933 года был арестован и 42 дня провел в одиночном заключении. Тем не менее после освобождения он, по поручению генерала Миллера, пытался в последующие месяцы и годы наладить отношения с новыми властями Германии, выражая убежденность в ее неминуемой военной конфронтации с СССР.

Так или иначе, после прихода фашистов к власти в Германии становится очевидным, что при общности их некоторых основополагающих установок с рядом ведущих русских военных эмигрантских организаций, и прежде всего наличии единой главной цели — непримиримой борьбы с коммунизмом, налицо были и серьезные противоречия и разногласия, в том числе по «русскому вопросу» и др., что в полной мере будет проявляться в последующие годы.

Если большинство лидеров ведущих военных эмигрантских организаций связывали свои надежды на успешное продолжение борьбы с СССР с взаимодействием с теми или иными государствами или коалициями, то особую позицию занимал генерал А.И. Деникин, к мнению которого по-прежнему прислушивались многие эмигранты. Он подчеркивал, что «эмиграция не должна признавать “фильств” и “фобств”». «Она должна сотрудничать только с тем, кто поможет освободить русскую землю для того, чтобы на первом же отбитом клочке земли был водружен русский флаг», — указывал Деникин. В 1934 году он опубликовал брошюру под названием «Международное положение, Россия и эмиграция». В ней подчеркивалось, что в сложных современных условиях нужна идейная работа эмиграции в русле интересов национальной России и техническая работа, заключавшаяся в подготовке путей для активной борьбы. Генерал указывал, что при этом необходимо воспользоваться международной конкуренцией{434}.

В целом же ситуация в рядах российской военной эмиграции в это время продолжала оставаться сложной и напряженной. Ее сотрясали различного рода конфликты и разборки. В центре внимания и дискуссий оставалось положение дел в ведущей организации Российского военного Зарубежья — Русском Обще-Воинском Союзе. То и дело происходили неприятные эпизоды, связанные с руководством и центральными учреждениями этой организации. Например, летом 1934 года был совершен налет на квартиру, которую занимал председатель РОВСа генерал Миллер. Дежуривший здесь ротмистр Изюмов был якобы от имени генерала Ознобишина вызван на свидание в церковь. Вслед за этим дверь в квартире генерала была взломана и унесены служебные бумаги и письма, особую ценность среди которых представляла переписка с начальником IV отдела генералом Барбовичем о расходовании средств из Фонда Спасения России и некоторые другие документы, которые могли быть использованы для компрометации РОВСа. Проведенное расследование не позволило прояснить, было ли это делом рук его оппонентов в РОВСе или чекистов. Прошло еще несколько месяцев, и произошел взрыв бомбы на площадке второго этажа здания на улице Колизе, 29, где размещалось управление РОВСа. И в этом случае не удалось выяснить, кто стоял за инцидентом — конкуренты Миллера из эмигрантской среды или советские спецслужбы.

Накапливавшееся подспудно недовольство в Русском Обще-Воинском Союзе выплеснулось наружу 23 февраля 1935 года. В этот день к генералу Миллеру неожиданно явились 13 начальников частей и групп 1-го Армейского корпуса в Париже во главе с его начальником генералом В.К. Витковским. Среди них были генерал М.А. Пешня — командир Марковского полка, генерал Н.В. Скоблин — командир Корниловского полка, генерал А.В. Туркул — командир Дроздовского полка, генерал А.В. Фок, командир артиллерийской бригады 1-го армейского корпуса, а также командир железнодорожной роты, редактор журнала «Часовой» В.В. Орехов и др. Это событие получило впоследствии такие громкие определения, как «восстание» или «дворцовый переворот». Генерал Витковский доложил председателю РОВСа, что прибывшие с ним войсковые начальники хотели бы быть принятыми им и переговорить по ряду вопросов. Они были приглашены и выслушаны генералом Миллером. Интерпретации состоявшегося разговора, поставленных вопросов, выдвинутых требований или высказанных пожеланий различаются в разных источниках.

Согласно информации советского агента С.Н. Третьякова, подслушивавшего и записывавшего эту встречу, материалы которой в итоге поступили в Москву и были доложены руководству НКВД, события в ходе встречи развивались следующим образом. Прибывшие вручили председателю РОВСа меморандум, суть которого сводилась к нижеследующему. К моменту похищения генерала Кутепова главное командование РОВСа обладало огромным моральным престижем и, кроме того, имело крупные средства. Последние годы жизни Кутепова характеризовались активной борьбой с большевиками. Сейчас у главного командования авторитета нет, и борьба не ведется. РОВС не имеет никакой политической линии и поэтому уже давно потерял среди эмигрантов всякий престиж. Особый комитет по розыску генерала Кутепова истратил массу денег, но ничем не помог французам найти следы преступления. Предлагалось провести реорганизацию РОВСа и превратить его в настоящий центр Русского Зарубежья. В ином случае лица, подписавшие документ, угрожали выйти из этой организации{435}.

Не входя во все перипетии происходивших в дальнейшем событий{436}, заметим, что председатель РОВСа утвердил комиссию по реорганизации управления Союза. Был разработан проект реорганизации Центрального Управления этой организации. Заседания комиссии по этой реорганизации проходили в марте — апреле 1935 года и вызвали много споров как среди ее членов, так и за пределами Парижа, в отделах Союза. В результате каких-либо существенных изменений в системе управления РОВСом не произошло. Его руководители остались на своих местах, кроме генерала Эрдели, который был освобожден от должности начальника I отдела РОВСа. Этот пост по совместительству занял сам генерал Миллер.

Но так или иначе, события 23 февраля и последовавших месяцев обнажили глубокие противоречия, существовавшие в РОВСе, выявили недовольство деятельностью его руководства, обозначили глубокий раскол в организации и поставили серьезные вопросы в отношении ее будущего. Выявился раскол между «стариками» и «молодыми» (к числу последних относили генералов Туркула, Пешню, Скоблина и др.) в руководстве РОВСа. Чрезвычайно актуальным становился вопрос о руководителе Союза, учитывая то, что генерал Миллер, в том числе в силу возраста, явно досиживал свой срок.

Летом 1935 года по распоряжению последнего был произведен секретный опрос старейших чинов и начальников РОВСа с целью выяснить наиболее приемлемую кандидатуру на должность заместителя председателя РОВСа, который в перспективе мог стать его преемником. По результатам опроса, поступившим к 8 августа, на первом месте оказался генерал Драгомиров, набравший 23 голоса, а на втором — начальник IV отдела Союза генерал Барбович. Генерал Шатилов оказался третьим, но набрал лишь 11 голосов. Впрочем, проведенный опрос по большому счету не дал желаемых результатов, ибо ни Драгомиров, ни Барбович, ставшие его формальными победителями, не желали занимать эту должность, да и проведенная переписка показала, что они не являются настолько популярными в военной эмигрантской среде, чтобы возглавить в перспективе РОВС{437}.

Таким образом, в первой половине 30-х годов в рядах российской военной эмиграции развивались сложные и противоречивые процессы. Несмотря на стремление руководителей ведущих эмигрантских военных организаций продолжать борьбу с СССР, в том числе опираясь на поддержку внешних сил и возлагая надежды на внутренний взрыв в Советском Союзе, шансов на благоприятный исход этой борьбы становилось все меньше. Единства в рядах ведущих военных организаций не было, а их отношения между собой по-прежнему не складывались. «Армия в изгнании» старела и теряла остатки своей боеспособности. В то время как вожди и активисты эмигрантских военных организаций вели острые дискуссии между собой по вопросам стратегии и тактики деятельности Русского военного Зарубежья и повышения эффективности борьбы против советской власти, бывшие русские военнослужащие во все большей мере втягивались в решение личных вопросов в странах проживания, адаптировались к новым условиям жизни. Многие из них уже на надеялись на возвращение на родину и тем более — на достижение с их участием военного реванша в борьбе с СССР.

Нараставшие конфликты и разногласия в эмигрантской среде были во многом и результатом деятельности советских спецслужб, которые активно разжигали существовавшие противоречия. Обо всем многообразии проблем их борьбы с военной эмиграцией на новом этапе, сочетании в ней традиций и инноваций пойдет речь в следующей главе книги.

Глава 5. Борьба советских спецслужб против российской военной эмиграции в первой половине — середине 30-х годов

Эта глава станет логическим продолжением первых глав этой книги, где рассматривалась борьба советских спецслужб с ведущими военными эмигрантскими организациями в начале 30-х годов. В ней будет проанализирован обширный спектр разнообразных вопросов, связанных со стратегией и тактикой этой борьбы с контрразведывательных и разведывательных позиций, деятельность отдельных секретных служб и проводимые ими операции, использование всего арсенала средств для пресечения антисоветских действий эмигрантских военных организаций.

Реформирование советских секретных служб и его результаты

Начнем с характеристики тех принципиальных изменений, которые происходили в руководстве, структуре и содержании деятельности советских секретных служб в рассматриваемый период. Работа против эмиграции велась по-прежнему главным образом контрразведывательными и разведывательными органами системы ОГПУ. При этом все принципиальные и сколько-нибудь значимые вопросы, а также расстановка кадров в этом ведомстве, находились под персональным контролем генерального секретаря ЦК ВКП(б) И.В. Сталина.

Высшие партийные инстанции и прежде всего сам Сталин широко использовали возможности спецслужб для получения достоверной информации и анализа широкого комплекса вопросов внутренней и внешней политики. Это относилось и к российской эмиграции, особенно ее военным организациям, которые считались злейшими врагами советской власти. Парадоксально, но, вероятно, по поручению самого Сталина ОГПУ занималось, например, проверкой похищения документов у белоэмигрантов в Париже в 1932 году.

Об этом свидетельствует сообщение, направленное начальником ИНО ОГПУ Артузовым первому заместителю руководителя этого ведомства И.А. Акулову 7 апреля 1932 года. В нем говорилось о том, что действительно, по полученному сообщению от «нашего источника», было совершено нападение днем на помещение русских эмигрантских организаций: 1) Союза инвалидов; 2) Союза участников Великой войны. Были взломаны все сейфы, произведен большой беспорядок и разбросаны дела. Далее Артузов сообщал: «Я спрашивал в Разведупре и ИККИ. Разведупр к этому делу не имеет отношения. Тов. Пятницкий (из Исполкома Коминтерна. — В.Г.) считает маловероятным, чтобы налет сделали коммунисты. Приехал в Москву секретарь французской коммунистической партии, у которого тов. Пятницкий проверил».

На это сообщение следует гневная ремарка Сталина, из которой следует, что это задание поступило в ОГПУ именно от него, хотя Артузов, направляя свое сообщение Акулову, писал, что действует по его заданию. Итак, в резолюции генсека указывалось: «Т. Акулову или Менжинскому. Это не ответ ОГПУ, а позор. Чье “нападение”, кем (выделено в тексте. — В.Г.) “разбросаны дела” — вот на какие вопросы надо ответить. А ОГПУ молчит. Сталин»{438}.

Руководил ОГПУ в это время, как и ранее, В.Р. Менжинский, но он был по-прежнему тяжело болен и больше занимался политическими, нежели принципиально значимыми оперативными вопросами. Например, за его подписью в начале 30-х годов в адрес Политбюро ЦК и Сталина ушло письмо с предложением учредить к 15-летию органов ВЧК — ОГПУ особую награду для чекистов — орден Феликса Дзержинского. Мотивировалось это тем, что «специфические условия работы органов ОГПУ требуют от оперативного состава личной выдержки, инициативы, беззаветной преданности партии и революции, личной храбрости, зачастую сопряженной с риском для жизни». Но в большинстве случаев, указывал председатель ОГПУ, «эти исключительные заслуги перед революцией совершаются отдельными работниками в обстановке, которую нельзя отнести к боевой в общепринятом смысле». Поэтому, несмотря на заслуги, они остаются не отмеченными высшей наградой — орденом Красного Знамени. Поэтому он и предлагал учредить указанный орден, направляя при этом проект Постановления, образец и описание ордена, и просил их утверждения{439}. Но предложение Менжинского не было принято, и о причинах такого решения можно лишь догадываться.

В условиях прогрессирующей болезни Менжинского усиливалась внутриведомственная борьба за лидерство в ОГПУ. Сам он, как уже упоминалось ранее, 13 апреля 1932 года направил Сталину заявление с просьбой освободить от работы в ОГПУ. Но заявление его не было удовлетворено{440}. В первой главе уже характеризовалась ситуация 1930–1931 годов, развернувшаяся борьба в руководстве ОГПУ и ее последствия после вмешательства высшей партийной инстанции. Но в октябре 1932 года делегированный в июле 1931 года Сталиным в ОГПУ для укрепления партийного влияния и занимавший должность первого заместителя председателя этого ведомства И.А. Акулов (воспринятый здесь как чужак) был направлен на партийную работу на Украину. В этих условиях реальные рычаги власти в ОГПУ и решение важнейших вопросов здесь оказались в руках Г. Г. Ягоды, хотя он до ликвидации этого органа в 1934 году оставался вторым заместителем председателя, а должность первого заместителя оставалась вакантной.

Контрразведывательная работа, в том числе против эмигрантских организаций, была сосредоточена после произведенной в 1930 году реорганизации в Особом отделе, который возглавляли: с 1931 года бывший начальник секретно-оперативного управления ГПУ Украины И.М. Леплевский, а с 1933 года — М.И. Гай.

Последний по предыдущей работе имел более слабое отношение к контрразведывательной работе, чем его предшественник (Ольский), но был близок Ягоде. Правда, его заместителями были опытные контрразведчики И.И. Сосновский и И.И. Добродицкий, а также бывший разведчик М.С. Горб.

В результате продолжался целый ряд операций против эмиграции, которые велись с контрразведывательных позиций или в сотрудничестве с разведкой, с использованием легендированных организаций. Среди них были: уже обстоятельно проанализированная операция «Синдикат–4», а также операция «Заморское», направленная против РОВСа и спецслужб Румынии, «М–8» — против РОВСа в Париже, «Консул» — против английской и румынской разведок и РОВСа в Румынии, «Маки-Мираж» — против японской разведки и эмигрантских организаций на Дальнем Востоке и др.

Одной из особенностей этих оперативных игр было то, что именно через эмигрантские организации и центры осуществлялись контакты с иностранными разведками, а непосредственные выходы на последние не практиковались{441}. Тем не менее такой подход давал свои результаты и позволял советской контрразведке держать под контролем каналы проникновения, выявлять агентуру и связи иностранных разведок (которые сотрудничали с эмигрантами и использовали их в своих интересах) в СССР. Вместе с тем постепенно оперативные игры с легендированием контрреволюционных организаций под влиянием политических факторов, взглядов руководства страны, подхваченных и руководителями ОГПУ, и по ряду других причин свертывались как в центре, так и на местах. Подробнее об этом пойдет речь в дальнейшем.

Разведывательная деятельность, и в том числе против эмиграции, осуществлялась Иностранным отделом, который с августа 1931 года возглавлял А.Х. Артузов. Как уже упоминалось, он привел с собой в ИНО большую группу опытных контрразведчиков, которые использовали свой прежний опыт в новой сфере деятельности. Несмотря на сложные отношения с Ягодой, Артузов сохранил свои позиции, вероятно, не в последнюю очередь благодаря тому, что его деятельность в целом положительно оценивалась Сталиным. Но Ягода ввел в ИНО в качестве помощника, а затем заместителя начальника, А.А. Слуцкого, человека, которому он доверял, бывшего помощника начальника Экономического управления. При Артузове расширялись полномочия и увеличивались штаты ИНО, о чем уже шла речь в первой главе. 5-е отделение, занимавшееся работой по белой эмиграции, по-прежнему возглавлял опытный чекист, в прошлом контрразведчик и активный участник операции «Синдикат–2» АП. Федоров. С 1933 года он руководил ИНО ГПУ по Ленинграду и Ленинградской области.

Разведывательные резидентуры ОПТУ за рубежом расширяли и совершенствовали свою деятельность, укрепляли агентурную и информационную сеть, в том числе в эмигрантской среде, о чем еще специально пойдет речь в дальнейшем. Вместе с тем в этой работе имелось немало проблем. Например, касаясь работы разведки в 1931 году в Париже, один из сотрудников, спустя годы, признавал, что людей было достаточно, а вот техническая база и инфраструктура ее были слабыми. Тогда больше уповали на собственные глаза, уши и ручку с чернилами, нежели на современные технические средства. Как вспоминал этот сотрудник, случались и проколы с пересъемкой, в результате чего в ряде случаев добытые документы, подлежащие возвращению, приходилось просто переписывать{442}. Но со временем ситуация постепенно менялась.

В своей работе против эмиграции разведывательные и контрразведывательные службы ОГПУ постепенно налаживали сотрудничество и взаимодействие, нередко проводя совместные операции против эмигрантских центров, например, против РОВСа.

Но в деятельности разведки бывают не только успехи, а и неудачи. В 1932 — начале 1934 года серия провалов преследовала в первую очередь военную разведку, IV Управление Штаба Красной Армии. Например, в конце 1933 года французской полицией была ликвидирована одна из нелегальных резидентур советской военной разведки, а в числе арестованных оказались резидент В. Беркович с женой и большая группа агентов. Аресты продолжались и в начале 1934 года, а в целом охватили период около года, затронув, кроме Франции, также Великобританию, Германию и США.

У арестованных были изъяты документы и радиоаппаратура{443}. Эти события вызвали большой и крайне неблагоприятный для СССР резонанс за рубежом.

Все это заставило руководство страны обратиться к состоянию дел в советской военной разведке. К анализу ситуации был подключен и Особый отдел ОГПУ, который представил десятистраничный доклад, подписанный Г. Г. Ягодой и содержащий перечень провалов военной разведки за два года. Они имели место не только во Франции, но и в Германии, Италии, Латвии, Эстонии, Румынии, Турции и Маньчжурии и в некоторых других странах{444}.

Главные выводы были сведены в следующий абзац: «Тщательное изучение причин провалов, приведших к разгрому крупнейших резидентур, показало, что все они являются следствием подбора зарубежных кадров из элементов сомнительных по своему прошлому и связям; несоблюдения правил конспирации; недостаточного руководства зарубежной работой со стороны IV Управления Штаба РККА, что, несомненно, способствовало проникновению большого количества дезориентирующих нас материалов»{445}. Этот документ был направлен Сталину, лично курировавшему работу всех звеньев разведывательной триады (Разведупр, ИНО ОГПУ и Отдел международных связей Коминтерна), который наложил свою резолюцию, и было принято решение рассмотреть работу военной разведки в Политбюро.

Но в предварительном порядке, в связи с обсуждением за рубежом темы произведенных арестов сотрудников и агентов советской разведки, Политбюро ЦК ВКП(б) 29 марта 1934 года рассмотрело вопрос, сформулированный следующим образом: «О кампании за границей о советском шпионаже». Доклад по этому вопросу делал сам Сталин. В результате Н.Н. Крестинскому было поручено «сегодня же представить текст опровержения ТАСС для опубликования в печати». Наркому по военным и морским делам К.Е. Ворошилову было поручено подробно ознакомиться с вопросом и доложить на Политбюро»{446}. 30 марта газета «Правда» опубликовала текст опровержения, подготовленный ТАСС в связи с утверждениями французской печати, что группа лиц разной национальности, арестованных в Париже, занималась шпионажем в пользу СССР. Эти утверждения именовались «ни на чем не основанным клеветническим вымыслом».

25 мая 1934 года Политбюро ЦК обстоятельно рассмотрело «Вопросы IV Управления РККА». В принятом постановлении было признано, что система построения агентурной сети Управления, построенная на принципе объединения обслуживающей ту или иную страну в крупные резидентуры, а также сосредоточения в одном пункте линий связи с целым рядом резидентур, неправильна, ибо влечет за собой, в случае провала отдельного агента, провал всей резидентуры. Указывалось, что переброска расконспирированных в одной стране работников для работы в другую страну являлась 1рубейшим нарушением основных принципов конспирации и создавала предпосылки для провалов одновременно в ряде стран. Отмечалось, что имевшие место провалы показали недостаточно тщательный отбор агентов и недостаточную их подготовку. В связи с этим указывалось на недостаточную проверку отправляемых на заграничную работу сотрудников IV Управления со стороны органов ОГПУ.

В постановлении подчеркивалось также, что агентурная работа IV Управления недостаточно увязана с работой Особого отдела и ИНО ОГПУ, «в результате возникают недоразумения между ними, их работниками». Отмечалось, что установка в оперативной работе военной разведки на освещение агентурным путем почти всех, в том числе и не имеющих значения стран, неправильна и ведет к распылению сил и средств. В постановляющей части был указан и ряд других недостатков в работе военной разведки, и было резюмировано, что начальник IV Управления (Я.К. Берзин) не уделил достаточного внимания агентурно-поисковой работе, что привело к ряду серьезных промахов.

В связи с вышеизложенным наркому по военным и морским делам (К.Е. Ворошилову) было предписано выделить IV Управление из системы Штаба РККА с непосредственным подчинением наркому, а в составе Штаба оставить только отдел, ведающий вопросами войсковой разведки, увязав его работу с работой указанного Управления. Во избежание загрузки IV Управления несущественными или маловажными заданиями устанавливался порядок дачи заданий только через наркома или с его ведома и согласия. Было поручено усилить руководство указанного Управления двумя-тремя крупными военными работниками соответствующей квалификации, а для укомплектования разведорганов «выделить наиболее стойких и проверенных с хорошей подготовкой военных работников». Начальник IV Управления обязывался в кратчайшие сроки перестроить всю систему агентурной работы на основе создания небольших, совершенно самостоятельно работающих и не знающих друг друга групп агентов. Работу внутри групп следовало поставить таким образом, чтобы один источник не знал другого. Связь между центром и каждой группой Должна была быть организована самостоятельно. Следовало максимально усилить конспирацию.

Политбюро ЦК поручило в кратчайший срок создать спецшколу разведчиков, которую следовало укомплектовать тщательно отобранными, проверенными через ОГПУ и парторганизации лицами командного и командно-политического состава. При этом указывалось, что при отборе необходимо обращать особое внимание не только социальному происхождению, но и национальности, учтя, что «националистические настроения могут быть источником измены и предательства». Школа должна была быть создана на 200 человек, при этом занятия следовало вести раздельными группами в 10–15 человек. Политбюро поручало перенести центр тяжести в работе военной разведки на Польшу, Германию, Финляндию, Румынию, Японию, Маньчжурию и Китай.

Для большей увязки работы IV Управления с Особым отделом и ИНО ОГПУ поручалось создать постоянную комиссию в составе начальников этих учреждений. В задачи этой комиссии входило: обсуждение и согласование общего плана разведывательной работы за границей; взаимное информирование и предупреждение о возможных провалах; обмен опытом, тщательное изучение провалов; тщательная проверка отправляемых на закордонную работу сотрудников; контроль и наблюдение за находящимися на закордонной работе сотрудниками.

Начальник ИНО Артузов назначался заместителем начальника IV Управления. При этом он обязан был две трети рабочего времени отдавать этой новой своей работе. Наркому Ворошилову поручалось лично проверить осуществление указанных мероприятий{447}.

Анализ охарактеризованного решения позволяет прийти к выводу, что ею проект готовился профессионалами своего дела. В результате значительно усилились позиции ОГПУ в осуществлении контроля над организацией разведывательной деятельности. Хотя при этом был соблюден и известный баланс, когда начальник ИНО был назначен заместителем к действующему начальнику военной разведки. По существующим данным, 25 мая 1934 года Артузов был вызван в Кремль к Сталину, где в течение шести часов при участии Ворошилова и Ягоды обсуждалось состояние дел в военной разведке. В результате с 26 мая Артузов стал по совместительству с руководством внешней разведкой выполнять и работу первого заместителя начальника военной разведки. По его настоянию на службу в военную разведку были переведены первоначально 13 сотрудников ИНО ОГПУ, к которым в дальнейшем добавилась еще значительная группа людей оттуда{448}.

После обсуждения на Политбюро ЦК комплекса вопросов, связанных с военной разведкой, она, как уже упоминалось, была выведена из системы Штаба РККА и подчинена непосредственно наркому. Заметим, кстати, что 20 июня 1934 года Наркомат по военным и морским делам был преобразован в Наркомат обороны, который возглавлял по-прежнему К.Е. Ворошилов. А вместо IV Управления Штаба РИСА было создано Информационно-Статистическое Управление РККА, подчиненное наркому обороны, — под таким названием несколько месяцев существовала военная разведка.

23 июня 1934 года Артузовым был подготовлен доклад о состоянии дел в военной разведке, ее агентурной работе и высказаны рекомендации по реорганизации ее центрального аппарата. Основные соображения доклада в предварительном порядке были доложены наркому Ворошилову, который не высказал возражений. В результате 16-страничный доклад Артузова, минуя начальника Управления Берзина, был направлен Сталину, который, ознакомившись с ним, также не высказал замечаний. А через месяц было разработано и введено в действие «Положение о прохождении службы в РККА оперативными работниками разведорганов», в основу которого легли предложения Артузова. Вероятно, он имел право обронить в разговоре с чекистом Б.И. Гудзем в 1936 году фразу: «Сталин, направляя меня в Разведупр, сказал, что должен быть там его глазами и ушами»{449}. Добавим, что, работая сейчас по совместительству в военной разведке, Артузов имел возможность и держать под своим контролем все аспекты и проблемы борьбы с военной эмиграцией, которой он многие годы занимался в ВЧК-ОГПУ.

Артузов занимается и реализацией таких положений постановления Политбюро, как учреждение совместной комиссии в составе начальников Разведупра, Особого и Иностранного отделов ОГПУ и создание Школы разведки. В сентябре 1934 года заместитель наркома обороны Я.Б. Гамарник утвердил положение об этой школе. Продолжительность обучения в ней составляла 12 месяцев, «постоянный состав» (кадры преподавателей) был утвержден в составе 72 человек, а «переменный состав» (слушатели) составлял 198 человек. Начальнику военной разведки поручалось сформировать Школу к 15 октября 1934 года. Обучение должно было вестись небольшими группами (по 5–10 слушателей), которые готовились порознь в Москве и Подмосковье{450}.

В ноябре того же года в утвержденном ЦИК СССР Положении о Наркомате обороны было уже Разведывательное управление РККА, подчиненное непосредственно наркому. Его начальником 25 декабря 1934 года был назначен Я.К. Берзин.

В 1934 году развернулась кардинальная реформа органов госбезопасности, третья подобная по своим масштабам за годы советской власти. Подготовка ее началась еще при В.Р. Менжинском в качестве председателя ОГПУ. Но его состояние здоровья ухудшалось, и 6 февраля 1934 года он вторично написал заявление на имя Сталина с просьбой об освобождении от должности председателя ОГГГУ. Первое заявление, как уже упоминалось, было направлено им 13 апреля 1932 года, но не удовлетворено. В своем новом заявлении Менжинский в частности писал: «Здоровье мое не позволяет мне нести такой большой работы; я не смог даже посещать заседания съезда (речь идет о XVII съезде ВКП(б), состоявшемся в январе 1934 года. — В.Г.)». На это заявление председателя ОГПУ последовала уже иная реакция Сталина: «Предложить т. Кагановичу переговорить с Менжинским и, если окажется, что т. Менжинский окончательно решил уйти в отставку — удовлетворить просьбу т. Менжинского»{451}.

Тем временем на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 20 февраля 1934 года Сталин внес вопрос о создании союзного Наркомата внутренних дел с включением в его состав реорганизованного ОГПУ. Для разработки проекта была образована комиссия под председательством Л.М. Кагановича. В ходе подготовки реформы 10 мая 1934 года умер В.Р. Менжинский. И на повестке дня встал вопрос, кто возглавит создаваемое мощное ведомство. Известный чекист М.П. Шрейдер вспоминал, спустя годы, что после смерти Менжинского среди чекистов ходили упорные слухи о том, что его преемником будут А.И. Микоян. По его словам, чекисты школы Дзержинского недолюбливали Ягоду и хотели, чтобы его деятельность находилась под контролем. Что касается молодого в ту пору наркома пищевой промышленности Микояна, то он часто выступал с лекциями о международном положении в клубе чекистов. Человек темпераментный и остроумный он хорошо воспринимался ими, а его выступления прерывались аплодисментами, а также хохотом в ответ на его юмор и шутки. Видимо, имевшие место надежды на назначение Микояна связывались и с тем, что он был выходцем с Кавказа и мог стать новым фаворитом Сталина.

10 июля того же года Политбюро ЦК приняло решение об образовании НКВД СССР, оформленное в тот же день решением ЦИК СССР. Наркомом внутренних дел был назначен Г.Г. Ягода, а его первым заместителем — Я.С. Агранов. Таким образом, Ягода достиг высшей точки в своей карьеры. В период пребывания в этой должности в его адрес говорилось много лестных слов. Он был награжден многими орденами и знаками чекистского отличия. Но в действительности отношение многих чекистов к нему было по крайней мере сложным и неоднозначным.

В дальнейшем, после снятия Ягоды с должности, многие сослуживцы резко критиковали своего опального начальника, его методы руководства. Спустя годы эта критика становилась все более резкой и нелицеприятной, хотя и предпринимались отдельные попытки взвешенно оценить его деятельность. В частности, признавался большой опыт работы, накопленный им в ВЧК — ОГПУ — НКВД. Уже упоминавшийся выше М.П. Шрейдер называл Ягоду хорошим хозяйственником и организатором, но вместе с тем высокомерным, тщеславным и грубым человеком. И если до назначения на должность наркома он позволял грубый и развязный тон лишь в узком кругу подчиненных, то потом он совсем распоясался. По словам Шрейдера, при Ягоде «началось разложение руководящих работников и появилась тенденция к раздуванию дел и липачеству»{452}.

Ранее существовавшие оперативно-чекистские подразделения ОГПУ были объединены в Главное управление государственной безопасности (ГУГБ). Его работой руководил сам нарком, а всю текущую работу по ГУГБ вел Агранов.

За контрразведывательную работу по-прежнему отвечал М.И. Гай, являвшийся до ноября 1936 года начальником Особого отдела ГУГБ НКВД. Он любил говорить своим подчиненным: «Вы являетесь жандармами социализма»{453}. Начальником ИНО ГУГБ был по-прежнему А.Х. Артузов. Штат этого отдела составил 81 человек. ИНО состоял теперь из двух отделов и двух самостоятельных отделений. В 1-й отдел (закордонная разведка) входило девять географических секторов. Во 2-й отдел (внешняя контрразведка) входило шесть секторов. В сферу ответственности этого отдела была включена и борьба с деятельностью белоэмигрантских центров на территории СССР. Одной из задач, стоящих перед ИНО в целом, была по-прежнему борьба с антисоветскими эмигрантскими террористическими организациями в стране и за рубежом{454}.

В рассматриваемый период укреплялась и вела активную работу Особая группа, возглавляемая Я.И. Серебрянским. Выросшая из недр ИНО ОГПУ, она, как уже упоминалось ранее, подчинялась непосредственно Менжинскому и действовала за рубежом с нелегальных позиций, имея собственную разветвленную и глубоко законспирированную структуру и систему нелегальных резидентов и секретных агентов. К своим операциям она могла привлекать и привлекала сотрудников других подразделений ОГПУ и зарубежных резидентур. 13 июля 1934 после реорганизации органов госбезопасности и создания общесоюзного НКВД Особая группа была напрямую подчинена наркому внутренних дел и преобразована в Специальную группу особого назначения (СГОН). При ней была создана школа разведчиков-нелегалов диверсионного профиля, руководителем которой был назначен Я.И. Серебрянский. К середине 30-х годов СГОН имела за рубежом 16 нелегальных резидентур с общим количеством 212 агентов{455}. Другой источник, именуя эти резидентуры «разведывательно-диверсионными», указывает, что в СГОН насчитывалось не менее 212 человек{456}.

Осенью 1935 года, после того, как ЦИК и СНК СССР приняли постановление «О специальных званиях начальствующего состава Главного управления государственной безопасности НКВД СССР», наркому Г.Г. Ягоде было присвоено специальное звание «Генеральный комиссар государственной безопасности», что соответствовало маршальскому званию. Таким образом, Ягода стал первым маршалом-чекистом. Это звание просуществовало до 9 июля 1945 года, когда было заменено на соответствующее ему по рангу воинское звание «Маршал Советского Союза». Генеральными комиссарами ГБ после Ягоды стали его преемники: Н.И. Ежов (1937 г.) и Л.П. Берия (1941 г.). Кроме того, в 1935 году в ГУГБ НКВД были введены звания комиссаров госбезопасности 1–3 рангов, старший майор, майор, капитан, старший лейтенант, лейтенант, младший лейтенант и сержант госбезопасности. По значимости эти спецзвания были на две ступени выше воинских званий. Так, «лейтенант ГБ» соответствовал воинскому званию «капитан», «майор ГБ» — званию «комбриг» (в дальнейшем — полковник), «старший майор ГБ» — званию «комдив» (в дальнейшем — генерал-майор), «комиссар ГБ 3-го ранга» — званию «комкор» (генерал-лейтенант), а комиссары 2-го и 1-го ранга приравнивались к командармам соответствующих рангов (а в дальнейшем к генеральским званиям — генерал-полковник и генерал армии соответственно).

21 мая 1935 года в целях более тесного взаимодействия и повышения уровня разведывательной работы начальник внешней разведки Артузов был из ГУГБ НКВД переведен на работу в военную разведку в качестве первого заместителя ее начальника, обязанности которого он с конца мая 1934 года выполнял по совместительству. К этому времени у Разведуправления появился уже новый начальник — С.П. Урицкий, заменивший в этой должности Я.К. Берзина, руководившего военной разведкой 11 лет. Он был назначен на эту должность 15 апреля одновременно с освобождением от этих обязанностей Берзина. Урицкий был племянником руководителя Петроградской ЧК в 1918 года М.С. Урицкого и воспитывался в семье другого видного революционера — В.В. Воровского. Участник Гражданской войны, награжденный двумя орденами Красного Знамени, он перешел на должность начальника Разведупра с поста заместителя начальника Автобронетанкового Управления РККА. Правда, после окончания Военной академии РККА в 1922 году Урицкий имел некоторый опыт разведывательной работы в Чехословакии, Франции и Германии.

Руководителем ИНО ГУГБ после ухода Артузова в военную разведку стал его бывший заместитель А.А. Слуцкий. Осенью 1935 года ему было присвоено воинское звание комиссара государственной безопасности 2-го ранга. Он возглавлял внешнюю разведку до своей смерти в феврале 1938 года. В ноябре того же года его заместителям — Б.Д. Берману и В.М. Горожанину были присвоены звания старшего майора госбезопасности.

Вместе с Артузовым на работу в военную разведку пришла большая группа его сослуживцев из ИНО, в общей сложности около 20–30 человек, целый ряд из которых занял руководящие должности: Л.Н. Мейер-Захаров (помощник начальника Разведупра), О.О. Штейнбрюк (начальник 1-го отдела — западного), Ф.Я. Карин (начальник 2-го отдела — восточного) и др. В 1935 году с введением персональных званий Артузову и названным лицам были присвоены высокие воинские звания корпусных комиссаров. Такое звание в военной разведке, помимо них, имел только ее начальник М.С. Урицкий.

27 ноября 1935 года нарком обороны утвердил новые штаты Разведывательного Управления РККА. В нем было создано 12 отделов, а численность кадров в Разведупре увеличилась на 100 человек и составила 403 сотрудника. Руководителями ведущих отделов стали люди, пришедшие из ИНО вместе с Артузовым{457}.

Вместе с тем в процессе реорганизации военной разведки не обошлось и без серьезных проблем. В ряде случаев Артузов некритически перенес опыт ИНО со всей его спецификой на деятельность военной разведки, что привело к серьезным издержкам, например, в кадровой работе. Был разрушен аналитический центр военной разведки (информационно-статистический отдел). Артузов и его коллега были встречены военными как чужаки, их подозревали в том, что они от лица НКВД будут контролировать всю деятельность военной разведки. Против засилия чекистов в ней выступал и новый начальник Разведупра С.П. Урицкий. В результате положение Артузова и пришедших с ним из НКВД в военную разведку людей становилось все более сложным. Нарком обороны Ворошилов также негативно отзывался о деятельности «варягов» из госбезопасности во главе с Артузовым. В связи с одним из его рапортов он писал, что «наша зарубежная военная разведка все еще хромает на все четыре нога», и добавлял: «Мало, что дал нам и т. Артузов в смысле улучшения этого серьезного дела»{458}. Все это не могло не сказываться на общей атмосфере и результатах работы.

В развитие положения охарактеризованного выше майского 1934 года постановления Политбюро ЦК ВКП о взаимодействии военной и внешней разведки и создании постоянной комиссии в составе начальников этих учреждений в 1935 году в соответствии с секретным соглашением о сотрудничестве по линии разведывательных служб это сотрудничество стало курироваться Разведупром{459}.

Решение всех ключевых вопросов жизни страны, в том числе безопасности и обороны, находилось в руках партийного руководства. 13 мая 1935 года при Политбюро ЦК были созданы две комиссии: оборонная и особая по безопасности, в состав обеих из них вошел Сталин, фактически и руководивший их деятельностью{460}. Это были дополнительные структуры для усиления партийного воздействия и контроля за развитием этих ключевых сфер жизни и за деятельностью соответствующих государственных органов.

Так или иначе, несмотря на противоречивые процессы, происходившие в рассматриваемый период в ходе реорганизации и деятельности советских секретных служб, накопленный ими к этому времени оперативный опыт и традиции, сложившиеся опытные кадры профессионалов на разведывательном и контрразведывательном поприще, к которым активно привлекалась молодежь, в целом справлялись с теми задачами, которые ставило руководство СССР. Борьба с антисоветской подрывной деятельностью эмиграции, и в частности выявление и пресечение враждебных по отношению к Советскому Союзу замыслов и действий, относились по-прежнему к числу важных направлений деятельности советских спецслужб.

Операции советских спецслужб против военной эмиграции

В рассматриваемый период продолжался целый ряд оперативных игр советских спецслужб с эмиграцией, начатых еще в 20-е годы. И если развитие, завершение и результаты операции «Синдикат–4» уже подробно рассматривались и анализировались в предыдущих главах, то о целом ряде других пойдет речь здесь.

На юге СССР продолжалось осуществление операции «Заморское» с участием легендированной контрреволюционной структуры под названием «Северокавказская военная организация» (СКВО), направленной против РОВСа и румынских спецслужб. Об инициировании этой оперативной разработки и начальном этапе этой игры шла речь в книге автора этих строк, посвященной противоборству военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы.

Собственно говоря, в конце 1929 года и была пройдена высшая точка этой операции. Побывавший в октябре на Юге СССР генерал Б.А. Штейфон доложил об итогах своего вояжа сначала руководителю румынской организации РОВСа генералу А.В. Геруа, завязал контакты от лица действовавшей в СССР подпольной организации в Польше и. наконец, встретился в Париже с генералом Кутеповым и рядом видных деятелей российской эмиграции (Гучковым, Гукасовым, Коковцовым и др.). Да и сам генерал Кутепов встречался с одним из руководителей этой легендированной организации, бывшим белогвардейским капитаном Б.Ф. Петрицким еще в 1926 году и доверял ему.

После гибели Кутепова эта оперативная игра постепенно заходила в тупик. Новый председатель РОВСа генерал Миллер не испытывал такого стремления к активной, решительной и непримиримой борьбе с СССР с широким использованием террористических методов, как его предшественник, и поэтому уже не нуждался столь остро в активно действующих организациях на местах. К тому же в свете уроков «Треста» успешная деятельность подобных антисоветских организаций в СССР в течение нескольких лет уже начинала вызывать подозрения. Кроме того, они нуждались в постоянной финансовой и иной поддержке, что у обремененного проблемами и дефицитом средств Миллера не вызывало энтузиазма.

Спустя несколько лет, уже находясь в Москве, на Лубянке, генерал Миллер указывал в своих показаниях, что в феврале или марте 1930 года генерал Штейфон (или Шатилов) возбудил вопрос о соглашении с крупной организацией, имеющей свой центр в Румынии (при этом называлось имя генерала Геруа как председателя), который имеет целую сеть агентов в главнейших городах Юга России от румынской границы и до Северного Кавказа с обеспеченной связью между собой. «Несомненно, такая организация, располагающая соответствующими денежными средствами и при наличии условий ярко враждебного настроения населения к правительственной власти, могла бы вызвать серьезное восстание, повторение Белого движения 1918 г.», — писал в своих показаниях бывший председатель РОВСа. Вместе с тем он добавлял, что его ответ о взаимодействии с такой организацией был отрицательным. В итоге Миллер указывал, что не знает, существует ли эта организация сегодня, но он ни разу в дальнейшем о ней ничего не слышал{461}. Судя по всему, эти слова председателя РОВСа действительно соответствовали истине.

К тому же постепенно усиливались подозрения, и в первую очередь румынской разведки, в отношении организации Петрицкого, с которой она ранее поддерживала тесные связи, и он сам, в частности, неоднократно встречался с ее офицерами и выполнял их задания.

Существуют разные мнения не только по поводу начала, но и окончания операции «Заморское». Например, А.И. Колпакиди и Д.П. Прохоров датируют ее 1929–1932 годами. Но во втором томе «Очерков истории российской внешней разведки» указывается, что работа по делу «Заморское» длилась восемь лет. Как следует из опубликованных материалов советских спецслужб, осенью 1933 года один из руководителей южной (румынской) линии РОВСа по связи с Россией полковник Жолондковский вызвал в Бухарест курьеров Северокавказской военной организации для решения вопросов приема и сопровождения шхуны с оружием и взрывчатыми веществами. Но в район Геленджика, где ожидалась шхуна, она так и не прибыла. По слухам, дошедшим до Бухареста, она затонула вместе с командой{462}.

Это была одна из последних попыток румынской организации РОВСа продолжать взаимодействие с легендированной чекистами антисоветской организацией на Северном Кавказе. Операция советских спецслужб затянулась и становилась, по мнению ее руководителей, слишком опасной. Поставленные задачи она выполнила: были вскрыты каналы переброски террористов, выявлены их связи и опорные пункты на Северном Кавказе, Кубани и в Донской области. В свою очередь, чекистам удалось вывести и внедрить своих агентов в филиалы РОВСа не только в Румынии, но и в Болгарии и Югославии. Поэтому оперативная игра, длившаяся в течение нескольких лет, была прекращена.

В 1930 году была продолжена и операция «Союз русской молодежи» (СРМ), направленная против РОВСа и сопровождавшаяся выходом на его руководство. Напомним, что агенты КРО «Соколов» и «Богатырев», посланные от лица этой организации за границу в январе 1930 года, пять раз встречались в Париже с Кутеповым. В середине января они были приняты в Париже генералом Миллером. В беседе с ним основное внимание было уделено освещению внутреннего положения, запрещалось проводить диверсии, а теракты можно было осуществлять только по специальным разрешениям. Отъезд эмиссаров легендированной организации в СССР был отложен, чтобы Кутепов, который мог попасть после похищения в Советский Союз, их не выдал. Они переехали в город Рив, поступили на работу на бумажную фабрику и вступили в РОВС.

16 мая 1930 года «Соколова» и «Богатырева» принял в Париже полковник А.А. Зайцов, с которым была обсуждена возможность их возвращения в СССР. Им был проведен инструктаж об их работе в молодежной среде. По возвращении в СССР им было поручено узнать что-либо о Кутепове, а также заняться изучением настроений общества. Шпионских заданий они не получили, так же как и явок на советской территории.

Указанные лица возвратились в СССР в конце мая 1930 года через Румынию. По прибытии, из-за опасения проверки «Внутренней линии», был легендирован частичный провал организации с последующим восстановлением ее деятельности. Осенью 1930 года в зарубежную командировку были отправлены агенты «Богатырев» и «Светлов». Их планируемые действия были связаны и с операцией «Синдикат–4». В случае встречи с генералом Миллером они должны были заявить о предательстве Зайцова, действиями которого якобы было провалено московское руководство, и руководство организацией СРМ принял нижегородский филиал, и потребовать объяснений. В противном случае надлежало связаться с Бурцевым и передать ему материалы, компрометирующие РОВС.

29 ноября 1930 года эти агенты перешли финскую границу, но были задержаны финнами и 19 февраля 1931 года отправлены ими обратно. На этом операция «Союз русской молодежи» завершилась{463}.

В 1932 году была предпринята еще одна попытка ОГПУ завязать оперативную игру непосредственно с генералом Миллером. Она была связана с завербованным восьмым отделением Экономического управления ОГПУ агентом «Гинсбургом», бывшим полковником царской армии, который Гражданскую войну провел в Швейцарии и вернулся в СССР в период известной эйфории за рубежом, связанной с введением НЭПа. Во время вербовки в конце 1931 года он работал научным сотрудником в Институте механизации сельского хозяйства ВАСХНИЛ. В ходе общения с чекистами «Гинсбург» заявил, что может установить связь с генералом Миллером и великим князем Кириллом Владимировичем. Агентурная разработка получила наименование «Стрела».

Агент ОПТУ получил командировку по линии Академии сельского хозяйства в Германию и Францию на два месяца и 25 марта выехал за границу. В задании, полученном им, шла речь об установлении связей с кругами белоэмиграции, поддерживающей контрреволюционные сельскохозяйственные группировки и организации в СССР, а также с центрами и организациями, ведущими сельскохозяйственную экономическую разведку в СССР, а по возможности и с другими шпионскими группами. О РОВСе в задании, данном «Гинсбургу», не упоминалось.

В Кенигсберге он познакомился с редактором выходившего на русском языке сельскохозяйственного журнала «Восточноевропейский земледелец», германским подданным В.Л. Брейфусом. Тот предложил «Гинсбургу» сотрудничество, и он согласился. Упустим детали их договоренностей как не имеющие отношения к теме настоящего исследования. Но речь, по словам советского агента, шла не о формальной вербовке, а, вероятно, о легальной разведке.

Несмотря на предупреждение Брейфуса не сближаться с кругами антисоветски настроенной эмиграции, «Гинсбург» установил в Париже связь с генералом Миллером. Предлогом для нее стала телефонная договоренность, когда «Гинсбург» просил узнать адрес семьи общих знакомых, чтобы сообщить о гибели их родственника в Москве. Первая встреча состоялась 28 мая 1932 года. Она, как и последующие встречи, проходила на квартире председателя РОВСа. В ходе первой беседы обсуждались общие вопросы состояния Красной Армии, ситуация в колхозах, реакция рабочих и крестьян, находящихся в запасе, на мобилизацию.

Вторая встреча состоялась 4 июня. Миллер никак не отреагировал на намеки «Гинсбурга» о том, что «в СССР есть элементы, которые не только надеются, но и стремятся к тому, чтобы восстановить старую Россию». Он ответил, что ни в какие интеллигентные группы не верит. Если же такие группировки есть, то они должны доказать свое существование «актами». Тогда найдутся и деньги, и возможность помочь. Миллер заявил также, что интервенции Франции не будет, и все надежды РОВСа связаны со столкновением СССР и Германии. Третья встреча состоялась в середине июня. Миллер повторил, что поверит в антисоветские группировки в СССР только после «актов». Он сказал также, что РОВС имеет возможности поездок в Россию, но после дела Шульгина «мы очень осторожны». Генерал добавил также, что после похищения Кутепова РОВС принял решение «оставить попытки вступления в связь с «имеющимися в СССР организациями» и решено обходиться собственными силами.

«Гинсбург» решил, что на этом его контакты с председателем РОВСа прекратились, но 5 августа Миллер позвонил ему сам и назначил встречу. Свой разговор он начал с фразы о том, что вполне ему доверяет и просил заехать, чтобы сделать предложение. После заверения генерала о том, что об их сотрудничестве будет знать только он, «Гинсбург» согласился. Миллер просил дать приют на неделю-две тем людям, которых он лично будет направлять. По утверждению агента, генерал сказал, что границу переходить легко, а вот дальше начинаются проблемы. Приезжающих нужно было спрятать на указанный срок, а затем переправить в другую ячейку. По словам председателя РОВСа, эта организация имела свои ячейки в РККА, приграничных местностях, в казачьих районах и Донбассе. А вот в центральном районе (Москве и области) их не было, и Миллер хотел их создать. В случае удачного развития сети к осени следующего года РОВС мог послать одну-две «активные» (террористические) группы. Были установлены пароль, отзыв и опознавательный знак, система связи (тайнопись, шифр по книге, письма, высылаемые на условный адрес). Первым должен был написать «Гинсбург».

По итогам поездки агента в ОГПУ пришли к выводу, что он, не имея конкретных заданий и не проводя никакой легенды, достиг весьма значимых результатов и что «генерал Миллер проявил в деле сближения с “Источником” свою личную инициативу без какой-либо назойливости в этом вопросе со стороны “Источника”». Избегая последующих деталей, заметим, что в дальнейшем «Гинсбург» направил четыре послания, на которые получил ответ лишь однажды. Один раз этот агент и ОГПУ подозревали, что его проверяли. В конечном итоге операция не получила развития, и 28 мая 1935 года агентурное дело было прекращено за неиспользованием договоренностей с Миллером. Но было решено поддерживать связь с «Гинсбургом» на случай, если председатель РОВСа решит все-таки выйти на связь. Дело было сдано в архив в марте 1940 года, когда Миллер был уже расстрелян{464}.

В это время продолжалась и оперативная игра, начатая еще в первой половине 20-х годов, которая велась против японских спецслужб и белоэмиграции на Дальнем Востоке. Ее острие было направлено против резидентуры японских спецслужб в Сахалине, расположенном на берегу Амура, напротив Благовещенска. Операция была инициирована под названием «Макаки» и в конце 20-х годов получила более благозвучное название «Маки». Благодаря ей удалось получать информацию о планах японских спецслужб, деятельности связанных с ними эмигрантских организаций и обезвреживать их подрывную работу.

Новый этап этой операции начался в 1930 году, после конфликта на КВЖД и с назначением руководителем Полпредства ОГПУ на Дальнем Востоке в январе месяце этого года Т.П. Дерибаса. Это было обусловлено и растущей агрессивностью Японии на Дальнем Востоке, захватом в 1931 году Маньчжурии и разработкой планов вторжения в СССР. В своей антисоветской деятельности японцы активно использовали белоэмигрантов, о чем уже шла речь в предыдущей главе.

Развитие этой операции было связано с «подставой» сахалинской ЯВМ советского агента «Летова», настоящая фамилия которого была Л.Х. Израилевский. Он работал представителем Дальгосторга, что позволяло ему курсировать между Маньчжурией и советским Дальним Востоком. На японцев он работал под кличкой «Старик». При его посредстве японцам, в частности, был рекомендован для связи Горелов, якобы служивший в штабе Особой Дальневосточной армии, в прошлом царский офицер, растративший по легенде большую сумму денег и оказавшийся в безвыходном положении. От его имени японцам направлялся обширный поток тщательно подготовленной дезинформации. Они, в свою очередь, считали мифического Горелова одним из своих наиболее ценных агентов. Преувеличение в продвигаемой дезинформации советского военного потенциала и боеготовности вооруженных сил на Дальнем Востоке стало одним из факторов, способствовавших оттягиванию вторжения Японии на советскую территорию в 30-е годы. В 1936 году проводимая операция в интересах конспирации была переименована в «Мираж», и именно под этим названием проходил ее последний этап и его мероприятия.

В результате внедрения органами ОГПУ в японскую резидентуру сотрудников «Карпова» и «Летова» был добыт ряд важных японских документов, арестовано свыше 50 японских агентов, большое количество контрабандистов и нарушителей границы. За дезинформацию, которая была подготовлена и передана чекистами, японцы переправили для вознаграждения «своей» агентуры более 82 тысяч рублей советскими деньгами и иностранной валютой{465}.

Свертыванию и прекращению операции «Маки-Мираж» способствовала не только ее продолжительность (она велась 13 лет) и общая ориентация советского руководства и спецслужб на свертывание подобных игр, но и репрессии, развернувшиеся в 1937 году против ее непосредственных организаторов и участников в СССР. Из них уцелел лишь «Летов» (Л.Х. Израилевский), который по сфабрикованному обвинению был арестован в 1938 году, но в том же году освобожден. Он умер своей смертью в 1955 году. Были расстреляны начальник управления НКВД по Дальневосточному краю Т.П. Дерибас, его заместители С.И. Западный и С.А. Барминский (он же начальник Особого отдела Особой Дальневосточной армии), а также активные разработчики и участники этой операции, чекисты Б.Д. Богданов, В.А. Нейман, Н.П. Шилов и др.

Наряду с продолжающимися и завершаемыми в 30-е годы оперативными играми чекистов с белоэмиграцией и иностранными спецслужбами в начале 30-х годов был инициирован и ряд других подобных операций. Остановимся на двух из них: «Мечтатели», которая была направлена против дальневосточной военной эмиграции, и «Тарантелла», организованная на европейском континенте.

Операция «Мечтатели» была инициирована в Иркутске начальником Особого отдела Полпредства ОГПУ в Восточно-Сибирском крае А.И. Борисовым. Он был в свое время начальником 6-го (так называемого «белогвардейского») отделения КРО и в этом качестве имел опыт работы по легендированию антисоветских организаций на советской территории и использованию их в оперативных играх с белоэмиграцией. Борисов дал и название характеризуемой оперативной разработке, связав его с мечтами и надеждами экстремистски настроенных кругов эмиграции на реванш в борьбе с советской властью.

Активное участие в осуществлении этой операции приняли известные в дальнейшем, а в ту пору еще молодые чекисты Б.И. Гудзь и А.И. Агаянц. Их прибытию, образно говоря, способствовала пословица: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Дело в том, что в результате уже охарактеризованной ранее межведомственной борьбы в ОГПУ в начале 30-х годов был уволен со службы ряд видных чекистов, и в том числе начальник Особого отдела Я. К. Ольский. Должность заместителя, а потом начальника Особого отдела занял в 1931 году переведенный с Украины И.М. Леплевский. Последствия этих разборок коснулись и целого ряда контрразведчиков, часть из которых вместе с Артузовым ушла в ИНО ОГПУ, а другие были переведены на периферию или вообще покинули ведомство.

Как вспоминал спустя годы Гудзь, «когда нам стало известно, что к нам на отдел переводится с Украины Леплевский, я понял, что надо спешно уходить». «У Леплевского была прочная репутация великого мастера в соответствии со своей фамилией лепить липовые дела, — указывал Гудзь. — Я заниматься подобными мерзостями не намеревался. Нас в КРО Артузов не так воспитывал. Тогда я и Саша Агаянц подали рапорты, чтобы нас послали работать в Сибирь». Перед отъездом в Иркутск они заглянули к Артузову. В ходе беседы был затронут и вопрос о возможности легендировать в Забайкалье антисоветскую организацию по модели «Треста». Артузов в принципе не возражал, полагая, что в идее «Треста» оказались неиспользованными многие потенциальные возможности{466}.

Таким образом, в январе 1932 года Гудзь и Агаянц оказались в Иркутске. Оба чекиста уже имели к этому времени опыт участия в крупных оперативных играх. Например, Гудзь был участником операции «Трест». В 1926 году в рамках разработки «Ласточка», проводимой Полпредством ОГПУ Северо-Кавказского края, он под видом корреспондента побывал в Стамбуле, Пирее и в ряде других зарубежных городов.

При встрече с ними Борисов показал тонкую папку, в которой было несколько документов. В ней и содержался замысел перспективной оперативной разработки «Мечтатели». Цели ее заключались в выходе на зарубежные белогвардейские эмигрантские организации в Харбине и японские военные миссии в городах Маньчжурии и в выяснении их каналов проникновения в Забайкалье через белоэмигрантские центры и организации. Проведение этой операции было поддержано начальником ИНО Артузовым. Так в «Иркутске» появился свой маленький «Трест».

Операция «Мечтатели» прошла ряд этапов. Вначале надо было установить контакты с дальневосточными эмигрантскими структурами и японскими разведцентрами через агентурные источники местного ГПУ. При этом был использован А.В. Кобылкин, полковник, служивший у атамана Семёнова в годы Гражданской войны, ставший одной из главных фигур операции. Он арестовывался в Чите на несколько месяцев. Алексей Кобылкин написал письмо своему брату Иннокентию Кобылкину, который был видной фигурой в рядах военной эмиграции на Дальнем Востоке и являлся правой рукой фактического руководителя Маньчжурского отделения Дальневосточного отдела РОВСа генерала И.Ф. Шильникова. Добавим, что И.В. Кобылкин был служащим японо-манчжурской полиции и сотрудничал с японскими спецслужбами. В письме А.В. Кобылкина брату указывалось, что он знает людей, готовых бороться с советской властью, которые просят о помощи. При этом отмечалось, что организации пока нет и для ее создания нужны опытные инструкторы, оружие и деньги.

Руководителем легендированной антисоветской организации, действовавшей в Сибири, чекисты наметили генерал-майора, служившего до революции в ставке царя, а затем у белых, Я.Г. Лопшакова, который был близок с Шильниковым.

В рамках второго этапа операции налаживались связи с харбинской военной эмиграцией, для чего туда направлялись эмиссары от лица формируемой антисоветской организации.

В ходе третьего этапа операции поездку в Харбин совершил лично знавший И.В. Кобылкина местный учитель, бывший поп-расстрига В.Т. Серебряков, действовавший под псевдонимом Сибиряков, как потенциальный руководитель формируемого антисоветского подполья. Своим поведением, взвешенностью и набожностью он завоевал доверие не только эмигрантов, но и японцев, и стал их резидентом. В результате он привез Гудзю согласие японских спецслужб на сотрудничество с антисоветской подпольной организацией, а также коды, шифры и пр.{467} Так развернулась оперативная игра с белоэмигрантскими организациями и японскими спецслужбами на Дальнем Востоке.

Завершающий этап операции «Мечтатели» начался в конце 1934 года. Это было связано с поступившим в Иркутск из Москвы предписанием о ее прекращении. Указания об этом были продублированы ив 1935 году. Объяснялось это тем, что руководство ОГПУ выражало озабоченность высказываемым японцами недовольством деятельностью легендированной антисоветской организации, необходимостью выполнять их указания о сборе военной информации и проведении диверсий. В московских предписаниях указывалось, что прекращение операции освобождает от необходимости давать информацию, почти на 50 или даже почти на 80% отвечающую действительности. А выдавать аварии и несчастные случаи за деятельность «организации» считалось невозможным «по политическим соображениям»{468}.

Вместе с тем в московских предписаниях содержалось требование ареста полковника И.В. Кобылкина, когда он окажется на советской территории. Это и стало завершающим актом операции «Мечтатели». Полковник И.В. Кобылкин, поверив письмам брата и информации вернувшихся из СССР в Харбин курьеров, отправил в Иркутск своего представителя хорунжего Е.Л. Переладова. Добавим, что тот работал в полицейско-пограничном маньчжурском отряде и был завербован японцами. Но Переладов был арестован чекистами 21 января 1935 года на станции Иннокентьевская и выразил согласие сотрудничать с ними. Получив от Переладова обнадеживающее письмо, И.В. Кобылкин отправился в СССР сам. Они добрались до Читы, откуда Кобылкин отправил письмо, сообщавшее об успешности его поездки, в Харбин. Далее они проследовали в Иркутск, и здесь полковник был арестован (вместе с Переладовым) 9 марта 1935 года, после 6 дней пребывания в СССР, по одним данным, на вокзале, а по другим — на фиктивной конспиративной квартире.

Но об этом не знали пока ни в эмигрантских центрах, ни в японской военной миссии. В результате 28 мая японская разведка направила к ним вооруженную группу террористов, членов Братства Русской Правды, в составе трех человек: братьев Виктора и Михаила Олейниковых и Владимира Кустова. На границе они попали в засаду: Виктор Олейников был захвачен чекистами, а двое членов группы убиты.

Арестованные Кобылкин, Переладов и Олейников были доставлены в Москву, где началось следствие по их делу. 11 июля 1935 года заместитель наркома внутренних дел Г.Е. Прокофьев доложил об их деле Сталину. 15 июля было принято решение Политбюро о передаче этого дела в Военную Коллегию Верховного суда СССР. Открытый судебный процесс по делу И.В. Кобылкина, Е.Л. Переладова и В. Олейникова состоялся в Иркутске 31 августа — 1 сентября 1935 года. Военная коллегия Верховного суда СССР приговорила их к высшей мере наказания, и они были расстреляны в Иркутске в сентябре месяце. Так завершилась операция «Мечтатели»{469}.

Добавим, что ее финальным аккордом стал переезд Серебрякова — Сибирякова в конце 30-х годов из Иркутска в Свердловск, где он находился под контролем местного управления государственной безопасности и вел переписку с японской военной миссией в Харбине до 1945 года. Об этом он сообщал в письме Гудзю в мае 1968 года. За участие в этой операции он был награжден в итоге высшей государственной наградой — орденом Ленина{470}.

Вместе с тем постепенно оперативные игры с легендированием контрреволюционных организаций свертывались как в центре, так и на местах. Этот процесс, по существу, начинается уже в конце 20-х и на рубеже 20-х и 30-х годов и завершается в середине 30-х годов. Это было обусловлено рядом причин. Во-первых, уже в финальной части операции «Трест» проявились сомнения руководства страны в целесообразности продолжения ее и организации ей подобных «трестов» и «трестиков», ибо это шло во вред социалистическому строительству и рождало сомнения в прочности советской власти за рубежом, препятствовало развитию внешних, и в том числе деловых, экономических связей с другими странами.

Кроме того, активное легендирование антисоветских организаций, якобы действующих на территории СССР, усиливало реваншистские надежды и амбиции эмигрантских лидеров, и в том числе руководителей эмигрантских военных организаций. Процесс прекращения подобной деятельности вступил в завершающую стадию после XVII съезда ВКП(б) и доклада Сталина на нем, из которого следовали выводы об отсутствии в стране и в партии оппозиции и прочности позиций нового строя. Этот съезд вошел в официальную историю партии как «съезд победителей», а в ее подлинную и полную драматизма историческую летопись — как «съезд расстрелянных», ибо большинство его делегатов были спустя несколько лет репрессированы.

С оперативной точки зрения методы и приемы, впервые использованные в ходе операции «Трест», после ее завершения и скандальных разоблачений за рубежом утратили новизну. Напротив, деятельность подобных организаций и попытки установления их эмиссарами связей с эмигрантскими центрами и зарубежными спецслужбами вызывали растущую подозрительность и недоверие последних. В итоге проведение подобных оперативных игр сначала стали переносить из центра и важнейших регионов европейской части страны и европейского континента в целом на периферию, в Сибирь, на Дальний Восток, в Азию, а затем руководство ОГПУ приняло решение о сужении масштабов подобных оперативных игр, ограничении прав местных органов на их организацию, и, наконец, последовали предписания об их прекращении вообще.

Кроме того, происходил процесс деградации и разложения эмиграции, и в том числе нарастания кризисных явлений в военной эмигрантской среде и в ее ведущих организациях. Была успешно нейтрализована главная угроза — их массовой диверсионно-террористической деятельности в СССР и организации интервенции против Советского Союза совместно с ведущими странами мира. В новых условиях эмиграция, включая военную, уже не представляла той угрозы для СССР, как ранее, и поэтому можно было не тратить столько времени, сил и средств на разработку и проведение подобных оперативных игр.

Советские секретные службы освоили обширный потенциал разнообразных средств и методов борьбы с эмиграцией, добились значительных успехов в борьбе с ней с разведывательных позиций, посредством агентурного проникновения в эмигрантские организации, приобретения ценных источников информирования об их состоянии, планах и деятельности, путем проведения спецопераций, в том числе «острых» и «штучного» характера, направленных на устранение их лидеров.

Наконец, потенциал и возможности спецслужб во многом перенаправлялись с внешнего на внутренний фронт, поиск «внутренних врагов», чистку общества и государственных учреждений, и в том числе на предстоящую так называемую «большую чистку» в стране, апогеем которой становится 1937 год.

Сжато осветим еще одну оперативную игру, проводимую ИНО ОГЛУ в сотрудничестве с рядом других подразделений этого ведомства, — операцию «Тарантелла». С формальной точки зрения она, казалось бы, не имеет отношения к теме данной книги — противоборству военной эмиграции и советских спецслужб. В ней нет и ключевого звена проанализированных ранее операций — легендированной контрреволюционной организации на советской территории, через которую продвигалась в ведущие эмигрантские антисоветские центры и зарубежным спецслужбам необходимая информация и при помощи которой раскрывались и обезвреживались каналы враждебного проникновения на советскую территорию, пресекалась так называемая «активная работа» эмигрантских военных организаций против СССР, и особенно их диверсионно-террористическая деятельность.

Вместе с тем не коснуться этой операции нельзя по целому ряду причин. Во-первых, ее главные герои и соперники — Б.Ф. Лаго и В.В. Богомолец были участниками Белого движения в годы Гражданской войны в России, воевавшими на Юге страны, после поражения белых вынужденно покинувшими родину и оказавшимися в рядах военной эмиграции, где их судьбы сложились по-разному. Во-вторых, в связи с операцией «Тарантелла» речь пойдет о борьбе чекистов против одной из ведущих спецслужб Запада — английской Сикрет Интеллидженс Сервис (СИС), активно прибегавшей к услугам белоэмигрантов, и пресечении ими антисоветской деятельности тех и других. К тому же лидеры эмиграции, в том числе и военной, долгое время считали именно Великобританию главным соперником СССР и возлагали на нее основные надежды в связи с интервенцией против Советского Союза и организацией совместной борьбы против советской власти. В-третьих, в связи с деятельностью ряда видных эмигрантов, о которых уже говорилось в этой книге (Г.З. Беседовский, В.Л. Бурцев), и их организаций будут затронуты и их взаимосвязи с военной эмиграцией в антисоветской борьбе. Наконец, в четвертых, операция «Тарантелла» была сложнейшей и многоцелевой оперативной игрой с массированным направлением подготовленной в недрах ОГПУ и других ведомств дезинформации за рубеж, поэтому осветить ее хотя бы кратко представляется необходимым.

Сложная судьба, крайне противоречивый и драматичный жизненный путь одного из основных действующих лиц операции «Тарантелла» Бориса Лаго могут быть предметом отдельного повествования и даже книги. Заметим лишь, что он работал на советскую разведку (с перерывом на тюремное заключение) более десяти лет. В оперативных документах он проходил под псевдонимами «Морской», «Б–182», «Марсель», «А/243» и под фамилиями Колпаков, Озеров и др. О вербовке и работе Б.Ф. Лаго на советскую разведку в первой половине 20-х годов уже шла речь в книге автора этих строк, посвященной борьбе военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы. Рассказ о нем был прерван его арестом в Румынии и осуждением на пять лет тюремного заключения за шпионскую деятельность в пользу СССР{471}.

После освобождения по амнистии в 1929 году Лаго пытался возобновить контакт с советской разведкой, но в советских полпредствах, которые он посещал в Вене и Берлине, ему предлагалось выехать в СССР. Но Лаго опасался делать это и пытался адаптироваться за рубежом, найти средства к существованию. В Париже он вступил в контакт с «Обществом невозвращенцев» и его руководителем, бывшим советским дипломатом Г.З. Беседовским, о котором уже шла речь в этой книге. Тот заинтересовался им и пригласил его на работу, на техническую должность в свою газету «Борьба». А затем Лаго стал членом и даже начальником информационного отдела группы «Борьба», возглавляемой Беседовским и Богговутом{472}. Свою роль в этом сыграло, видимо, и покровительство ему со стороны генерала А.С. Лукомского, видного деятеля РОВСа, который хорошо знал его отчима, генерала, а кроме того, и это, может быть, даже было более значимым, награждал самого Бориса Лаго в годы Гражданской войны медалью Георгиевского ордена. Вероятно, для Лукомского сотрудничество Лаго с советской разведкой было не более чем заблуждением молодого человека, в годы войны сражавшегося на стороне белых, но оказавшегося в эмиграции в сложной жизненной ситуации, а сейчас ему, тем более, нужно было помочь.

Лаго вступил в контакт и с В.Л. Бурцевым. По его просьбе он предоставил материалы о работе советской разведки в Европе, которые были опубликованы в эмигрантской печати, а потом использованы Бурцевым при написании книги «Тайная работа ОГПУ за рубежом». Лаго написал в 1930 году и свои мемуары о сотрудничестве с советской разведкой, которые спустя несколько лет передал в Русский заграничный исторический архив в Праге. После Второй мировой войны они вместе с другими материалами этого архива попали в Москву и ныне хранятся в Государственном архиве Российской Федерации{473}.

Казалось, что Лаго уже нет обратной дороги и его сотрудничеству с советской разведкой не суждено возродиться. Но в начале лета 1930 года он узнает о том, что в Кишиневе от бедности и безысходности покончила с собой его мать. Находясь в подавленном состоянии, Лаго пишет обстоятельное и достаточно резкое письмо в ОГПУ, в котором излагает обстоятельства своей прежней работы на разведку и неудачные попытки восстановить связи с ней после освобождения. В заключительной части письма были и такие строки: «На прощание могу сказать лишь одно — слишком вы разбрасываетесь людским материалом и не умеете ценить людей. Этим и объясняется тот факт, что за последнее время заграничный отдел ГПУ терпит одно поражение за другим. Надеюсь, что вы оцените хотя бы теперь мое чистосердечное обращение». В конце письма Лаго указывал для возможной связи с ним почтовый адрес в Париже, до востребования{474}. Автор письма подписал его как Лаго-Колпаков и через берлинское полпредство СССР отправил свое письмо по назначению.

Это послание стало предметом обсуждения в ОГПУ и вызвало разные реакции и настроения. Здесь было и раздражение своеволием и резкостью бывшего агента, желание вызвать его для тщательного разбора дела в Москву. Но, учитывая предшествующий опыт контактов с ним через полпредства, было очевидно, что он вряд ли приедет в СССР. Был проведен тщательный анализ поведения Лаго за рубежом после освобождения из румынской тюрьмы, и в частности анализ его публикаций о деятельности советской разведки за рубежом и в эмигрантской среде. В результате был сделан вывод о том, что хотя бывший секретный сотрудник и характеризовал деятельность советской разведки в негативном свете, но его «произведения» являются не более чем результатом вольного литературного творчества, и он не выдал какой-либо ценной информации, конкретных сведений и методов оперативной работы. С другой стороны, для антисоветской эмиграции Лаго стал ценен и значим своими «разоблачениями», наладил связи и контакты с различными эмигрантскими организациями, и с точки зрения содеянного им казалось, что он бесповоротно порвал с красными, выбрал белый лагерь, и дороги к сотрудничеству с советской разведкой ему нет.

В результате разбора ситуации, сложившейся с Лаго, из Москвы, Иностранного отдела ОГПУ, в берлинскую резидентуру, с которой он поддерживал контакты, поступило указание, что в работе с ним допущен перегиб и он не является таким источником, от которого надо отделаться. Указывалось, что следует подвергнуть этого агента «глубокой проверке, но не дергая и не раздражая его». «Ведя линию на его приезд в Центр, нужно делать это таким образом, чтобы у него ни на минуту не появлялась мысль о недоверии к нему, — подчеркивалось в московской директиве. — Мы имеем дело с уже опытным разведчиком, и с этим надо считаться. Работу его следует активизировать, очередные встречи с ним откладывать не надо. Сделайте все для того, чтобы Лаго почувствовал искреннее к нему отношение. Не следует смущаться, что, как считает резидентура, Лаго “водит нас за нос”. Это не опасно, когда мы это допускаем и учитываем. Самое ближайшее время и работа Лаго покажут, так это или не так. Центр крайне заинтересован в разработке с помощью Лаго связей Беседовского, прочном внедрении Лаго в возглавляемую тем организацию. Следует также заняться установлением отношений Лаго с Бурцевым. Пусть обратит внимание на любые его действия по подготовке террористических актов, поскольку этот метод заявлен чуть ли не как его кредо»{475}.

И в дальнейшем Москва указывала на необходимость вести себя с Лаго предельно уважительно, чтобы не раздражать его. Интерес к нему как агенту возрастал по мере развития его связей в эмигрантской среде и налаживания отношений с Бурцевым, которому, по сообщению источника ИНО, генерал Миллер якобы предложил в ответ на похищение Кутепова ответить осуществлением покушения на жизнь одного из видных советских деятелей. Особенно беспокоило ОГПУ, что это может быть теракт в отношении Сталина. Тем более что Бурцев выступил в газете «Общее Дело» со статьей, озаглавленной «Необходим центральный удар». А это было воспринято именно как покушение на Сталина. По информации Лаго, директор французской контрразведки «Сюрте Женераль» пригласил к себе Бурцева и предупредил, что о таких вещах не следует болтать и необходимо помнить, что он находится на территории Франции. Тем не менее тот начал негласную подготовку такого акта и намерен был привлечь к нему Лаго, полагая, что тот мог бы нелегально съездить в СССР для рекогносцировки и проведения подготовительной работы. Поэтому ИНО ОГПУ предписало своим сотрудникам, работавшим с Лаго, чтобы тот закрепил отношения с Бурцевым и принял все необходимые меры для выявления его намерений по организации террористических актов на советской территории.

Но в это же время на повестку дня встает и еще одна не менее важная тема возможного сотрудничества Лаго с английской разведкой, что и воплотилось в конечном итоге в операцию «Тарантелла». Дело в том, что уже вскоре после освобождения из тюрьмы в Бухаресте с ним встретился сотрудник английской разведки и русский эмигрант В.В. Богомолец. Как ни парадоксально, но именно его донос румынской сигуранце о возможной шпионской деятельности Лаго стал одним из оснований для операции, проведенной последней против него, что завершилось арестом и тюрьмой. Богомолец пытался объяснить это сложной ситуацией, в которой он оказался, и приглашал его к сотрудничеству. Этот подход повторился в Париже в 1930 году.

Но прежде чем продолжить повествование о Лаго и развертывании операции «Тарантелла», надо дать хотя бы краткую информацию о В.В. Богомольце. Он родился в 1895 году в Киеве. Как и Лаго, учился на медицинском факультете университета, а затем, как и он, служил у Деникина и Врангеля и в результате оказался в эмиграции в Константинополе. Но потом их жизненные пути разошлись. Если Лаго стал секретным сотрудником советской разведки, то Богомолец познакомился в Турции весной 1921 года с капитаном английской разведки Г. Гибсоном, который завербовал его и на многие годы стал его шефом. Вместе с ним он перебрался в Софию, а затем в Бухарест. Здесь он как сотрудник английской разведки стал руководителем информационного бюро сигуранцы и фактически возглавлял русскую секцию СИС, переведенную из Константинополя в румынскую столицу. Богомолец вел активную работу против СССР, но и ОГПУ внедрило в его окружение целый ряд своих агентов. После девяти лет работы с Гибсоном в Румынии Богомолец перебрался вслед за ним в Ригу, куда тог был назначен резидентом, и стал его помощником. В латвийской столице Богомолец жил сначала под своей фамилией и по британскому паспорту, а затем под фамилией Стефана и по румынскому паспорту.

И вот представившаяся возможность через Лаго выйти на Богомольца и получать информацию о деятельности английской разведки чрезвычайно заинтересовала ИНО ОГПУ. Артузов встретился по этому вопросу с Менжинским и получил его принципиальное согласие на проведение операции. После этого в ИНО под руководством Артузова было проведено специальное совещание, посвященное этому вопросу, и было принято решение задействовать Лаго на английском направлении, включить его в работу с Богомольцем с целью раскрытия деятельности английской разведки против СССР. Тем временем Лаго принял на себя еще и обязательство сотрудничать с «Сюртэ Женераль»{476}.

В сообщении Службы внешней разведки России, сделанном в 2005 году, указывалось, что Иностранный отдел ОГПУ приступил к осуществлению масштабной операции «Тарантелла» в 1930 году. Излагая его суть и достижения, указывалось, что «в результате серии оперативных мероприятий удалось “подставить” SIS агентуру, которую англичане считали своими надежными источниками в Московском комитете ВКП(б), Всесоюзном совете народного хозяйства (ВСНХ) и авиационном институте ЦАГИ». Однако «все они работали под контролем органов госбезопасности». Целью операции было вовлечение Великобритании «в более тесное экономическое сотрудничество с СССР» и поиск «договоренностей по обеспечению коллективной безопасности с участием других стран»{477}. Но в действительности эта разветвленная операция выходила далеко за пределы изложенного и включала в себя активную работу и с эмиграцией.

Летом 1931 года Лаго по поручению Бурцева как иностранный турист едет в Москву. В ходе их беседы Бурцев называл его поездку наиболее важным событием в жизни активной эмиграции в 1931 году, ибо она связана с подготовкой покушения на Сталина. Бурцев сообщил также, что «одно военное объединение» обещало выделить на это дело в его распоряжение 500 тысяч франков. Началом этой работы, по словам Бурцева, и должна была стать поездка Лаго в Москву. Его главная задача заключалась в том, чтобы договориться хотя бы с двумя верными людьми, которые согласились бы участвовать в этом деле даже не исполнителями, а хотя бы «пособниками». Лаго сделал для себя вывод, что планируемая операция состоит из трех этапов. Сначала в Москву едет первая группа или даже один человек, если у него будут помощники на месте, для проверки явок и выяснения всех деталей, касающихся каждодневной жизни Сталина. После этого в Москву выезжает группа разведчиков для наблюдения за ним. И, наконец, после завершения подготовительной работы в СССР должна была выехать группа непосредственных исполнителей теракта{478}.

В Москве Лаго почти ежедневно встречался с работниками ИНО для отработки деталей операции «Тарантелла» и одновременно набирался впечатлений о советской жизни, делал много фотографий, которые могли бы иллюстрировать затем для эмигрантов его поездку в СССР. «Легенды» потенциальных информаторов и сотрудников для «Интеллидженс Сервис», а также для Бурцева и Беседовского, готовили по заданию руководства ОГПУ сотрудники ИНО и Особого отдела. Лаго подробно рассказывал сотрудникам ИНО о жизни эмиграции, деятельности людей и организаций, с которыми ему приходилось встречаться. Помимо Москвы он посетил также и Одессу, где должен был встретиться в условленном месте с человеком Беседовского, но никто на встречу с ним не пришел.

На обратном пути Лаго посетил Ригу, где планировал встретиться с Богомольцем, но тот срочно уехал в это время в Варшаву, и вместо него он встретился с резидентом английской разведки здесь Гибсоном. Тот внимательно выслушал его впечатления о советской действительности. Были обсуждены планы дальнейшего сотрудничества Лаго и Богомольца, которое Гибсон считал очень ценным. При этом он признался, что при переводе Богомольца в Прибалтику был допущен просчет, ибо Рига — маленький город, где им интересуются, особенно советская миссия, которая, вероятно, установила за ним наблюдение. Добавим, что сам Богомолец вскоре после прибытия в Ригу доложил Гибсону, что получил сигнал об интересе к нему со стороны местной резидентуры ИНО ОГПУ. Заметим, что это соответствовало действительности, и за Богомольцем чекисты вели наблюдение как в Румынии, так и особенно в Латвии. В ИНО ОГПУ в Москве делом Богомольца персонально занимался М.О. Штейнберг{479}.

По прибытии в Париж Лаго отчитался о своей поездке перед Беседовским и Бурцевым, которые были удовлетворены сделанным, а его информация и впечатления появились на страницах газеты «Борьба» и стали предметом обсуждения в эмиграции с разнообразием интерпретаций, что докладывалось источниками ИНО ОГПУ в Москву.

В последующие месяцы и годы операция «Тарантелла» развивалась и приобретала все более многоплановый и многоуровневый характер и имела хорошее разведывательное и контрразведывательное обеспечение. Через подставленную СИС агентуру в Великобританию направлялась тщательно подготовленная информация, точнее дезинформация, по широкому кругу политических и экономических вопросов. Для этого использовалась особая структура — Бюро по дезинформации, именовавшееся сокращенно Дезинформбюро. Оно было создано еще в 1923 году и впервые активно использовалось в ходе операции «Трест», о чем шла речь в книге автора этих строк, посвященной противоборству военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы. Его первым руководителем был И.С. Уншлихт. Таким образом, в соответствии с установками советского высшего руководства в 20-е и в 30-е годы, в частности в ходе проведения операции «Тарантелла», успешно использовались закрытые каналы для проведения специальных акций влияния.

В ходе указанной операции в Москву поступала разнообразная информация о жизни, деятельности и замыслах российской эмиграции, ее различных групп и лидеров, и в первую очередь о действиях и намерениях Бурцева, Беседовского и других связанных с ними людей и эмигрантских центров, в том числе и о РОВСе. Проводились действия по ликвидации связников иностранных спецслужб при проведении ими агентурных мероприятий. Кроме этого, посредством осуществления разнообразных оперативных мероприятий была получена ценная внешнеполитическая, военная, экономическая и иная информация.

Помимо Лаго, в операцию «Тарантелла» были введены и другие сотрудники внешней разведки: Архаров, Бигарова, Вишневский, Калужский, Княжин, «Консул» (Калюжный), Поповских, «Тегоюв», «Тамарин», «Флейта» (барон фон Гольц). При этом действия разведки имели хорошее контрразведывательное обеспечение. Осуществлялось тесное взаимодействие различных служб ОПТУ: разведки и ее заграничных аппаратов, контрразведки, оперативно-технических подразделений, территориальных органов, пограничников. На разных этапах в эту операцию, помимо СИС, были вовлечены также спецслужбы Австрии, Германии, Польши, Португалии, Румынии, Франции, Швейцарии. Таким образом, по своим масштабам и результатам «Тарантелла» вполне сравнима с операцией «Трест». О некоторых специальных мероприятиях ее докладывалось Сталину{480}.

Одним из центральных моментов этой операции явилась попытка вербовки В.В. Богомольца со стороны ИНО ОГПУ. Для этого в Ригу в марте 1934 года выехал несколько лет занимавшийся его делом сотрудник разведки, помощник начальника отделения ИНО М.О. Штейнберг, работавший под псевдонимом «Макс». Он встретился с Богомольцем и имел с ним длительную беседу, сопровождавшуюся предложением о вступлении в сотрудничество с ИНО ОГПУ. Потрясенный Богомолец понял, что чекисты знают практически все о его деятельности и работе на англичан, начиная с Константинополя, и особенно в течение последних лет. Он доложил об этом подходе Гибсону и был отстранен от работы, а СИС занялась выяснением утечки информации. Все это и предопределило финал операции «Тарантелла». Сам Богомолец в состоявшейся беседе с Лаго пытался обвинять его в том, что он агент ОГПУ, хотя серьезных оснований для обвинений у него не было. Тем не менее Лаго получил уведомление от Богомольца об окончании его службы в СИС с 1 апреля 1934 года. Он написал письмо Гибсону, пытаясь получить объяснение, но тот поручил Богомольцу передать ему, что это решение руководства. Вслед за этим последовало уведомление французов о высылке Лаго из страны. В результате он вынужден был уехать в СССР{481}.

По прибытии в Москву Лаго был направлен в распоряжение Дальневосточного сектора ИНО и в 1935 году отбыл в Маньчжурию, войдя в состав нелегальной группы капитана госбезопасности М.О. Штейнберга. Он прибыл туда и жил по документам австрийского гражданина Езана. Но в дальнейшем в ходе запроса и проверки австрийцами выяснилось несоответствие его легенды реальности. Поэтому он вынужден был срочно уехать в Шанхай, а затем был отозван в СССР и прибыл во Владивосток 7 апреля 1937 года.

Вернувшись в Москву, Лаго был арестован с санкции начальника 7-го отдела ГУГБ НКВД (так именовался в это время бывший Иностранный отдел) А.А. Слуцкого от 21 апреля того же года и заключен во внутреннюю тюрьму НКВД. В постановлении об аресте Б.Ф. Лаго утверждалось, что он, будучи командирован со специальным заданием за границу, расшифровал себя, игнорировал указания Центра и тем самым поставил под удар «один из боевых участков работы»{482}.

Письма Лаго к Слуцкому и, наконец, его обращение к нему с просьбой войти с ходатайством к наркому внутренних дел Н.И. Ежову о помиловании и представлении возможности работать там, где будет сочтено целесообразным, остаются без последствий. Прошло четырнадцать месяцев, а Лаго все не признавал себя виновным, вновь и вновь писал, обращаясь за помощью к руководству внешней разведки, на которую проработал столько лет, но бесполезно. Тем не менее следователь, занимавшийся его делом, пришел к, казалось бы, парадоксальному по тому времени выводу о том, что нет оснований для привлечения его к ответственности по тем статьям обвинения, которые фигурировали в обвинительных документах, и просил разъяснений, как ему поступить. Соответствующие разъяснения он получил, и все закончилось постановлением Военной коллегии Верховного суда СССР от 20 сентября 1938 года (спустя почти 17 месяцев после пребывания в заключении, что было чрезвычайно необычным по тому времени), в соответствии с которым Б.Ф. Лаго был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян{483}.

Добавим, что сам А.А Слуцкий, фактически предавший многолетнего агента советской разведки, дав санкцию на его арест и не отзываясь на его обращения в дальнейшем, скончался раньше Лаго, 17 февраля 1938 года. Произошло это в кабинете заместителя наркома внутренних дел М.П. Фриновского. А о существовавших в связи с этим версиях автор уже писал ранее. Напомним, что Слуцкий был посмертно объявлен врагом народа и исключен из партии.

Не менее драматично сложилась судьба М.О. Штейнберга, непосредственно курировавшего операцию «Тарантелла» и в ходе ее совершившего выход на Богомольца. После Маньчжурии, где он работал вместе с Лаго, капитан Штейнберг был переведен на нелегальную работу в Швейцарию. В октябре 1938 года он был вызван в Москву, но не подчинился этому приказу, подозревая, что ему придется разделить судьбу многих своих товарищей. В марте 1943 года от одного из агентов, которого Штейнберг знал по Дальнему Востоку, поступило сообщение, что он ищет контакта с советской разведкой. Было решено связаться с ним и выслушать его. Встреча состоялась в Лозанне, где проживал Штейнберг, но от дальнейших контактов он под различными предлогами уклонялся. Он и впоследствии выходил на контакты с бывшими сослуживцами, но от продолжения их отказывался.

Но, видимо, родина тянула к себе бывшего разведчика. В 1951 году Штейнберг пришел в консульский отдел советского посольства в Берне и даже заполнил бумаги для оформления въезда в СССР, но потом ехать туда передумал. Возможно, он так и закончил бы свою жизнь в Швейцарии. Но в 1956 году швейцарские органы юстиции установили, что господин Мартен (под такой фамилией жил Штейнберг в этой стране) въехал в Швейцарию и находится здесь по подложным документам (предоставленным ему в свое время советской разведкой) и по этой причине подлежит высылке из Швейцарии. Остается вопросом, выяснили ли это швейцарские власти сами или им в этом «помогли» советские органы госбезопасности.

Так или иначе, в сложившейся ситуации Штейнберг принял решение обратиться в советское посольство с просьбой о возвращении домой. В конечном итоге такое разрешение было получено. 23 сентября 1956 года он вернулся самолетом в СССР, где был арестован, и началось расследование. В результате 17 марта 1957 года Штейнберг был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к десяти годам тюремного заключения и отбывал наказание во Владимирской тюрьме. В конце 1961 года он обратился к первому секретарю ЦК КПСС Н.С. Хрущеву с просьбой о пересмотре его дела, но получил ответ, что оснований для этого не найдено. В 1966 году Штейнберг был освобожден и в дальнейшем проживал в Москве{484}.

Еще один главный фигурант операции «Тарантелла», но с противоположной стороны, — В.В. Богомолец после отстранения от службы в английской разведке сотрудничал с польскими и румынскими спецслужбами, выполнял их поручения и находился под контролем советской разведки, источники которой постоянно освещали его деятельность. Он проживал в основном в Париже, где его несколько раз посещал его бывший шеф Г. Гибсон. Французскую столицу Богомолец сумел покинуть за четыре дня до того, как туда в июне 1940 года вступили немцы, и выехал в Испанию, а затем в Португалию, где в годы войны стал контактировать с оппозицией румынскому режиму Антонеску. На него пыталась выходить здесь и германская разведка, но безрезультатно. Вскоре Богомолец получил известие, что гестапо произвело обыск в квартире, которую он снимал в Париже, конфисковало все имущество и отправило в Германию. По требованию немцев ему было предложено покинуть Португалию.

В этой ситуации англичане помогли своему бывшему сотруднику оформить служебную визу в Египет, и Богомолец отбыл сначала в Порт-Саид, а затем в Каир в феврале 1944 года, где проживал в гостинице «Шепердес». Но в июне того же года произошел крайне неприятный для него инцидент. Его пригласили в английское консульство и попросили отдать для перерегистрации свой паспорт, но вернуть его в дальнейшем отказались. Так человек, 15 лет проживший с британским паспортом, оказался без него в сложнейшей ситуации Второй мировой войны. Попытки Гибсона, несколько раз встречавшегося здесь со своим бывшим подчиненным, помочь ему были безуспешны.

Все эти годы советская разведка, рассматривая Богомольца как опасного противника, пыталась держать под контролем его деятельность. В конце войны поступил сигнал от одного из источников, что бывший сотрудник СИС хотел бы познакомиться с кем-либо из советских представителей или журналистов.

В конечном итоге 24 мая 1945 года состоялась встреча В.В. Богомольца в Каире с представителем советской разведки. После этого произошло еще несколько встреч. Ему было предложено представить письменный материал о его личной работе и об известной ему деятельности иностранных разведок против СССР. Богомолец выполнил это поручение и представил документ, названный им так: «Доклад о моей разведывательной деятельности против СССР и работе с разведками английской, польской, румынской и другими с 1919 по 1945 год». Этот документ объемом в 75 страниц убористого машинописного текста включал в себя информацию, фамилии, должности, звания и характеристики людей, имевших отношение к проведению разведывательной работы против СССР. В нем раскрывались операции разведывательных служб и детали взаимоотношений с руководящими и оперативными работниками спецслужб Великобритании, Польши, Румынии, Латвии и других стран, характеризовались приемы получения ими закрытой информации о Советском Союзе{485}. Это была своего рода исповедь профессионального разведчика, в силу сложившихся обстоятельств многие годы работавшего против своей родины. Этот доклад был высоко оценен советской разведкой, и его материалы были использованы в ее оперативной деятельности.

В 2005 году Служба внешней разведки России рассекретила документы о сотрудничестве Виктора Богомольца с советскими спецслужбами и осуществлении им оперативной работы в интересах СССР. В сообщении пресс-бюро СВР указывалось, что до начала Второй мировой войны эмигрант В.В. Богомолец выполнял задания Secret Intelligence Service (SIS) — внешней разведки Великобритании MI6, а также сотрудничал с польскими и румынскими спецслужбами. Однако в 1945 году он, «осознав бессмысленность борьбы против своей родины», предложил свои услуги советской разведке. Так в каирской резидентуре появился источник под оперативным псевдонимом «Бритт». «Поступавшие от него разведданные использовались при подготовке записок по самой высокой разметке: Сталину и Молотову. “Бритт” внес значительный вклад в понимание оперативных устремлений его многолетнего куратора из SIS полковника Гибсона, деятельность которого весьма интересовали органы госбезопасности СССР»{486}, — отмечалось в сообщении СВР. Добавим, что В.В. Богомолец уехал в дальнейшем из Каира в Париж и жил там до конца дней своих.

В борьбе против эмигрантов чекисты использовали разнообразные приемы и методы. Одних их таковых была работа «под чужим флагом», иначе говоря, изобретение «легенды» и вербовка или просто получение информации от имени других стран и организаций. Определенный опыт такой работы был накоплен уже в 20-е годы. Классикой такого рода явилась операция, проведенная чекистом Д.С. Федичкиным в рассматриваемый период против активного деятеля РОВСа полковника Б.А. Энгельгардта в Эстонии.

К нему был организован подход от имени немецкой разведки, и на платной основе Энгельгардт согласился передавать «немцам» информацию о деятельности русской эмиграции и Русском Обще-Воинском Союзе. В результате в ИНО ОГПУ потекла разнообразная информация, в том числе о секретной деятельности РОВСа, включая подготовку и заброску эмиссаров в СССР. В конечном итоге состоялась встреча Федичкина с Энгельгардтом, в ходе которой тот попытался убедить бывшего полковника отказаться от активной враждебной деятельности против СССР. Запутавшийся полковник пытался предложить своему руководству провести операцию «Антитрест», где хотел сыграть главную роль, но это предложение было квалифицировано как новая мистификация ОГПУ, а он сам был назван «большевистским агентом». Так Энгельгардт был дискредитирован в глазах руководства РОВСа и вынужден был свернуть активную антисоветскую деятельность{487}.

Ну а сейчас вновь вернемся из Европы в Азию. Удивительно и парадоксально развивались события с участием русских эмигрантов, советских секретных служб и Красной Армии в первой половине 30-х годов в Синьцзяне. Эта западная территория Китая, прилегающая на большой протяженности к советской границе, как уже отмечалось ранее, представляла для СССР стратегический интерес, и развитие событий здесь вызывало большую обеспокоенность руководства страны. Вслед за серией антисоветских восстаний на приграничной советской территории, переходом на сопредельную часть Китая большого количества населения и активными действиями басмачей и белоэмигрантских группировок против СССР из Синьцзяна на рубеже 20-х и 30-х и в начале 30-х годов в апреле 1931 года здесь вспыхнуло восстание коренных национальностей (уйгуров, дунганов, казахов, монголов и др.) против местных китайских властей.

Для подавления восстания дубань (губернатор) провинции Цзинь Шужень прибег к формированию воинских частей из проживавших здесь русских эмигрантов. В столице провинции Урумчи был создан отряд в 180 человек во главе с сотником Франком, а затем была принята на китайскую военную службу бывшая артиллерийская батарея, которой командовал полковник Н. Кузнецов, служивший ранее у атамана Анненкова. Успешные боевые действия бывших белогвардейцев против повстанцев побудили начать мобилизацию эмигрантов в Илийском округе. Первый подобный отряд, сформированный в Кульдже, насчитывал 250 сабель, и во главе его встал бывший начальник штаба атамана Дутова полковник П.П. Паппенгут. В 1932 году в результате мобилизации русских новобранцев была сформирована кавалерийская дивизия из трех полков общей численностью в 1800 человек. Паппенгут, произведенный китайцами в генерал-майоры, стал командовать дивизией и ее первым конным полком{488}.

Начальник 3-го отдела Разведупра А.М. Никонов указывал в это время в сообщении руководству, что «китайцы могут рассчитывать только на свои деморализованные войска, на белых и на нашу помощь». Прогнозируя развитие событий, Разведывательное управление отмечало, что «дальнейшее развитие повстанческого движения может привести к уничтожению китайской власти в Синьцзяне и попыткам создания мусульманского государства»{489}.

В результате советское руководство приняло решение оказать помощь администрации провинции, отказав в этом повстанцам. Кроме того, китайцам было решено помочь силами самих китайцев. Дело в том, что в 1932 году дислоцированная в Северо-Западной Маньчжурии Армия спасения Родины под командованием генерала Су Бинвэня выступила против японцев в Маньчжоу-Ди-Го, но потерпела неудачу и в начале декабря того же года была вытеснена на советскую территорию. Затем границу перешли еще несколько китайских соединений. Их общая численность составила 20 тысяч человек{490}. Все они были интернированы, а затем переброшены в Синьцзян.

В январе 1933 года там вспыхнуло восстание населения Турфана, а затем был осажден и Урумчи. Для противодействия мятежникам-мусульманам в Синьцзяне была произведена массовая мобилизация русских эмигрантов и создано шесть русских полков, которые сыграли решающую роль в обороне Урумчи и Чугутака. В этих условиях руководство Разведупра и местные представители ОГПУ и НКИД выступили за сохранение статус-кво в Синьцзяне и оказание помощи местной китайской администрации. Начальник Разведупра Я.К. Берзин указывал при этом не только на опасность уничтожения китайской власти, попытки создания мусульманского государства и другие опасные последствия междоусобной борьбы здесь, но и на то, что такая обстановка может быть использована англичанами для расширения влияния в Кашгарии, ликвидации советского преобладающего влияния в Синьцзяне и создания угрозы границам СССР{491}.

В апреле 1933 года командующий китайскими войсками в районе Турфана молодой и амбициозный полковник Шэн Шицай, пользуясь ситуацией, сверг дубаня провинции Цзинь Шуженя и занял его место, произведя себя в генералы. При этом решающую роль в осуществлении переворота сыграли бывшие белогвардейцы. По приказу полковника Папенгута казачья сотня есаула Бессонова атаковала губернаторскую резиденцию, а отряд полковника Краснова обезоружил китайскую комендантскую команду. При этом бои на улицах Урумчи длились целый день, а казаки потеряли убитыми и ранеными 53 человека. Любопытно, что названный есаул Иван Бессонов на самом деле был помощником начальника штаба кавалерийского полка Красной Армии и находился в Синьцзяне в служебной командировке. Таким образом, как ни парадоксально, но в это время начинает складываться сотрудничество командированных сюда представителей СССР и бывших белогвардейцев в борьбе, развернувшейся в Синьцзяне.

Добавим, что упомянутый Бессонов сделал в смутное время 30-х годов стремительную карьеру, став командующим Забайкальским пограничным округом, а затем занял солидную должность в руководстве НОД. Правда, в годы Великой Отечественной войны, будучи командиром дивизии, генерал-майор Бессонов сдался в плен. Оказавшись в лагере, он вступил в сотрудничество с гитлеровцами и создал из военнопленных организацию под названием «Политический центр борьбы с большевизмом». Этот генерал был автором плана создания специального парашютно-десантного отряда для выброски в район лагерей ГУЛАГа и организации массового восстания заключенных в советском тылу. В конце войны Бессонов попал из немецкого концлагеря в советскую тюрьму, и в апреле 1950 года был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда{492}.

Но вернемся в Синьцзян 30-х годов. В Кремле приняли решение оказать помощь Шэн Шицаю в борьбе с националистами и сепаратистами. 3 августа 1933 года эта линия была закреплена в решении Политбюро ЦК под названием «Директивы по работе с Синьцзяном». Документ был подготовлен комиссией Политбюро во главе с К.Е. Ворошиловым. Было решено поддержать Шэн Шицая, оказать ему помощь в борьбе с мятежниками и использовать в этой борьбе белоэмигрантов. Для последних было, в частности, пошито две тысячи комплектов обмундирования{493}. Вместе с тем эти люди рассматривались и как политические противники, в связи с чем планировалось отстранить от командования антисоветски настроенных офицеров и привести к руководству лиц, более лояльно относящихся к советской власти.

12 ноября того же года хотанские повстанцы, действовавшие под флагом пантюркизма и панисламизма и при поддержке британских спецслужб, провозгласили в Кашгаре Исламскую Республику Восточный Туркестан. В ее программе деятельности были и антисоветские лозунги. Но самопровозглашенная республика не получила поддержки от тех внутренних и внешних сил, на которые рассчитывали ее создатели, и в течение трех месяцев была разгромлена. К середине февраля 1934 года практически все ее лидеры погибли или бежали.

В декабре 1933 года в Синьцзяне произошли важные внутриполитические перемены. После того как новый дубань провинции Шэн Шицай, пришедший к власти при помощи белоэмигрантов, решил заручиться в борьбе с мятежниками помощью СССР, среди русских офицеров-эмигрантов произошел раскол. Часть из них, настроенная крайне антикоммунистически, решила отстранить от власти Шэн Шицая, но сам генерал Паппенгут колебался. Тем временем коммунистические агенты, внедренные в войска белоэмигрантов, вели работу по предотвращению замышляемого переворота и отстранению Паппенгута и близких ему офицеров от командования. В итоге 10 декабря Паппенгут и двенадцать его соратников, в том числе три командира русских полков, а также ряд китайских генералов-антикоммунистов и иностранцев, были арестованы. Руководители выступления против них полковники Н. Бехтеев (именуемый в источниках также Бекгеевым или Быктеевым) и Антонов заняли должности соответственно командующего белогвардейским отрядом (дивизией) и военного советника дубаня. Часть арестованных офицеров погибла в китайской тюрьме, а Паппенгут и несколько его ближайших помощников были вывезены в СССР и расстреляны{494}.

Тем временем, зимой 1933/34 года шли тяжелые бои за столицу Синьцзяна — Урумчи, осажденную мятежниками. В конце января положение осажденных значительно улучшилось, ибо силы осаждающих были отвлечены на борьбу с наступающей Алтайской добровольческой армией. Под видом неведомых «алтайцев» действовали вошедшие на территорию Синьцзяна в ноябре 1933 года по просьбе Шэн Шицая и по приказу высшего советского руководства воинские части О ГПУ и Красной Армии. Они были одеты в форму белогвардейцев с погонами. Так развернулась особая операция Главного управления пограничной и внутренней охраны ОПТУ. Ею руководил начальник ГУ ПВО ОГПУ М.П. Фриновский, будущий замнаркома НКВД, а затем комдив И.К. Кручинкин. В январе 1934 года эти войска были усилены пехотой, авиацией, танками и артиллерией. В результате их действий 11 февраля блокада Урумчи была снята, а дунганские отряды отброшены. Советские войска и авиация тесно взаимодействовали в борьбе с мятежниками с бывшими белогвардейцами и были одеты в одну и ту же воинскую форму. Советский Союз финансировал участие белогвардейских отрядов в боях на стороне правительства Синьцзяна.

Весной 1934 года, когда положение несколько стабилизировалось, в соответствии с апрельским постановлением Политбюро ЦК «О Синьцзяне» начался отвод советских войск, но часть подразделений, авиации и бронетехники была оставлена на определенный срок, замаскированная под воинские части белоэмигрантов. Добавим, что с начала 30-х годов и в рассматриваемый период в Синьцзяне, в органах охраны порядка и секретной полиции (нередко именуемой китайским ОГПУ) работали сотрудники ИНО ОГПУ, в том числе китайцы Цзи Чжи, Жэнь Юэ и др. После победы над мятежниками они развернули борьбу против русской колонии Синьцзяна, осуществляли репрессии против ее лидеров и антисоветски настроенных лиц. Например, был арестован и убит бывший командир отряда ополченцев, белый офицер С.Л. Зенков.

Вместе с тем чекисты работали не только против белоэмигрантов, но и внимательно контролировали деятельность местной китайской администрации, не чураясь и применения в чрезвычайных ситуациях крайних мер. Бывший сотрудник ИНО ОГПУ В. Петров, работавший в 1934 году в Синьцзяне шифровальщиком советского консульства, оставил воспоминания об устранении китайского губернатора Яркенда на Юге Синьцзяна, который работал на советскую разведку под псевдонимом «агент 063». Он оказывал большую и разнообразную помощь советским сотрудникам, снабжал их ценной информацией, часто приходил со своим адъютантом в советскую штаб-квартиру для встреч с комдивом Э. Крафтом.

Но из Центра была получена телеграмма: «Обезопасьте агента 063, оказавшегося английским шпионом». Это означало его ликвидацию. По плану комбрига М. Войтенкова китаец был приглашен якобы для прощания с уезжающим в СССР Крафтом, схвачен и связан. Его допрашивали в течение 15 минут, обвиняя в сотрудничестве с англичанами, но он все отрицал. Тогда под прикрытием гудящего мотора грузовика он был убит тремя выстрелами в затылок, свален в срочно выкопанную здесь же могилу, полит бензином, сожжен и закопан. В Москву было доложено о выполнении задания. Сам Владимир Петров по возвращении в СССР в 1934 году был награжден орденом Красной Звезды за образцовое выполнение задания руководства{495}.

В марте 1934 года в Синьцзян прибыл сотрудник Секретнополитического отдела ОГПУ А. Ильин. После разгрома дунганского восстания он был оставлен на разведывательной работе и принимал активное участие в создании резидентур в Урумчи, Кульдже, Чугучаке и других городах провинции. Работа резидентур была направлена в первую очередь против японской и английской спецслужб. В 1934 году в Синьцзян была направлена и группа сотрудников Разведупра во главе с комбригом А. Маликовым, которая также проделала здесь большую работу{496}. Еще год в Синьцзяне шла ожесточенная борьба, в том числе активные вооруженные действия, которые затихли в начале 1935 года.

Таким образом, сотрудники советских секретных служб и советские воинские части, действовавшие совместно с белогвардейскими отрядами (будучи одеты в одну и ту же воинскую форму), добились известной стабилизации положения в Синьцзяне и укрепления здесь советского влияния. При дубане Шэн Шицае работали пять советских инструкторов, два из которых были военными. Руководство Синьцзяна объявило «шесть принципов» своего правления и провозгласило курс на дружбу с СССР и борьбу с Японией{497}.

В Западном Китае был фактически создан плацдарм для соединения с южнокитайскими коммунистами и захвата через Лобнор Южной Монголии. В этом случае Лобнор должен был служить в качестве коммуникации между сычуанскими коммунистами и базой в Синьцзяне. Коммунисты решили не покидать Синьцзян до тех пор, пока в ходе Гражданской войны в Китае не будет создано коммунистическое правительство. В результате в 30-е годы здесь были открыты советские школы и театр. А тысячи русских эмигрантов здесь после ареста и гибели Паппенгута и его сторонников были вынуждены «порозоветь», чтобы не быть репрессированными коммунистами.

Добавим, что значительную и при этом наиболее боеспособную и надежную часть правительственных войск, наряду с остававшимися в Синьцзяне советскими воинскими частями, составляли русские отряды, состоявшие из эмигрантов. В белогвардейские части в Синьцзяне были внедрены бывшие белые офицеры, перешедшие на сторону красных или вернувшиеся из эмиграции и сотрудничавшие с советскими спецслужбами. Среди них выделялись, например, И. Лунченков (Лунчеков), донской казак и войсковой старшина у белых, занявший в Синьцзяне пост «начштаба Южного фронта» (в 1924 году он использовался в агентурных разработках и комбинациях Полпредства ОГПУ по Северному Кавказу), а также оренбургский казак, бывший дутовский офицер и член Оренбургского войскового круга В.Д. Константинов, возглавивший конную группу. Бывший поручик Дроздовского полка А.Н. Барковский руководил войсковой разведкой. Официально он являлся начальником отделения, а затем помощником начальника Оперативного отдела Полпредства ОГПУ по Казахской АССР, но числился в загранкомандировке в Синьцзяне. В числе других были: адъютант 1-го Кубанского казачьего полка В.Г. Саламахин, а также бывшие офицеры Андреев и Иванов-Муромцев. Все они сыграли важную роль в воздействии на эмигрантов и их воинские части, в пропаганде возвращения домой и таким образом в «ликвидации антисоветского очага в китайском Туркестане». Но сами указанные лица почти все в дальнейшем были репрессированы{498}. О последующем развитии событий в Синьцзяне еще пойдет речь в этой книге в дальнейшем.

Борьба советских спецслужб против военной эмиграции и ее организаций на Дальнем Востоке характеризовалась крайней ожесточенностью и высокой динамикой. Ограничимся перечислением, в ряде случаев с некоторыми комментариями, некоторых событий и эпизодов первой половины 30-х годов, которые напоминают хронику боевых действий.

В 1932 году чекистами были нейтрализованы на советской территории Дальнего Востока заброшенные из-за рубежа группы Дудко, Метелицы, Рудых и Ухтомского{499}. В том же году Особый отдел Полпредства ОГПУ и Особой Дальневосточной армии реализовал оперативные разработки «Автомобилисты» и «Трактористы», результатом которых стала ликвидация шпионско-диверсионной сети, имевшей связь с белоэмигрантскими организациями на территории Маньчжурии и с Харбинской ЯВМ. Всего было арестовано 65 человек, в том числе 50 так называемых «харбинцев», русских, проживавших до возвращения в СССР в полосе отчуждения КВЖД. В это же время армейские чекисты провели ряд операций против белоэмигрантов: «Организаторы» — против Братства Русской Правды, «Сечевик» — против Русской Казачье-крестьянской партии и др.{500}

В августе 1932 года опергруппой 56-го погранотряда при содействии резидентуры ИНО в китайском поселке Манжетун был захвачен и выведен на советскую территорию представитель одной из белоэмигрантских организаций, совершавших диверсионные акты в Дальневосточном крае{501}.

В 1933 году при участии и по инициативе Б.И. Гудзя был осуществлен захват в Маньчжурии бывшего белогвардейского полковника и японского пособника Тахаева. Происходило это следующим образом. Оперуполномоченный ОГПУ Беркут поддерживал связь с начальником полиции г. Маньчжурии, и тот осуществил арест Тахаева, который был направлен поездом в тюрьму города Хайлара. Маршрут поезда проходил недалеко от советско-китайской границы. И хотя силовые акции за рубежом были официально запрещены, но советские спецслужбы «подставили» бурят, которые якобы захватили Тахаева. Он был доставлен в СССР и судим. В результате полпред ОГПУ по Восточно-Сибирскому краю И.П. Зернис и другие лица, причастные к операции, получили награды, но при этом, как вспоминал Гудзь, начальник ИНО ОГПУ Артузов пожурил его{502}.

В 1934 году в Хабаровске чекисты обезвредили группу боевиков БРП во главе с Гончаровым. В 1935 году там же ими была захвачена группа Хекало, а в Приморье — вооруженная группа Комисаренко. В районе железнодорожной станции Облучье в июне 1935 года был пленен лидер Сахалинского отдела Российской фашистской партии бывший офицер Сорокин и ранее бежавший из СССР и завербованный им Бабин. Они имели задание от японской разведки о сборе разведданных и совершении диверсионного акта на железной дороге{503}.

Действия советских органов госбезопасности способствовали пресечению деятельности белоэмигрантских организаций против СССР, которые часто осуществлялись в сотрудничестве и под руководством японских спецслужб. В результате начальник 2-го отдела Генштаба Японии полковник Камацубара, ставя в октябре 1935 года задачи на следующий год, указывал, что «ввиду строгой полицейской охраны в России заниматься в ней разведкой будет трудно, на разведывательные органы в Маньчжурии и Пограничной возлагается спокойное изучение военного дела в России»{504}.

В борьбе против подрывной деятельности антисоветских эмигрантских центров и японских спецслужб советские органы госбезопасности действовали как с контрразведывательных позиций, пресекая попытки проникновения агентов, разведывательных и диверсионных групп в СССР, так и посредством проникновения в их структуры за границей, внедрения туда своей агентуры, проведения широкомасштабных оперативных мероприятий, а также внедряясь в эмигрантскую среду и поощряя реэмиграцию.

Советская разведка (как ИНО ОГПУ, так и Разведупр) пыталась в первой половине 30-х годов активизировать свою деятельность в Китае, и в том числе против белоэмигрантов, опираясь на опыт и традиции, накопленные в 20-е годы. Еще в 1926 году в резидентуре Разведупра в советском генконсульстве Харбина В.П. Рощину была поручена работа в секторе по борьбе с белогвардейцами («белый сектор»). Он занимался этой работой в Харбине до ноября 1930 года. В его задачи входило выявление деятельности белоэмиграции по подготовке и заброске в СССР вооруженных групп и отрядов, их сотрудничества с японской разведкой и организации совместной антисоветской борьбы, вербовка и внедрение агентуры в эмигрантской военной среде.

К числу завербованных советских агентов относился целый ряд бывших офицеров. Среди них были, например, бывший полковник царской армии А.А. Клюканов и полковник В.Е. Сотников, служивший в годы Гражданской войны в России в войсках адмирала Колчака и генерала Дитерихса. Оба разочаровались в дальнейшем в идеалах Белого движения{505}.

В жандармерии Харбина работал советский агент, бывший колчаковский офицер, проходивший под псевдонимом Осипов и завербованный советской разведкой еще в 1928 году. В 1936 году он перебрался вместе со своим шефом и руководителем жандармерии полковником Сасо в Тяньцзин. В документе, посланном советской разведывательной резидентурой в Москву, в частности говорилось, что «положение Осипова в местной японской разведке укрепилось настолько, что вся работа полковника Сасо по белым, советским и иностранным проходит через руки нашего помощника».

Бывший офицер колчаковской армии Фридрих приехал в Маньчжурию из внутренних районов Китая в 1926 году. Он стал работать в особом (политическом) отделе жандармерии Харбина. С советской разведкой стал сотрудничать с 1930 года. Информировал резидентуру о засылке японцами разведчиков и белоэмигрантов на советскую территорию, о японской агентуре на КВЖД, о подготовке враждебных акций против советских учреждений в Маньчжурии и др. В 1936 году он был арестован японцами по подозрению в связях с советской разведкой, но стойко выдержал все допросы и пытки. После освобождения он был вывезен сотрудниками резидентуры сначала в Тяньцзин, а затем в Шанхай{506}.

По эмигрантским данным, в сотрудничество с советской разведкой вступил известный эмигрант, иркутский казак Гордеев, занимавший важную должность в Бюро по делам русских эмигрантов. Вероятно, речь идет об М.Н. Гордееве, возглавлявшем 4-й отдел БРЭМ, ведавший сельскохозяйственным устройством и расселением эмигрантов. Ценным агентом советской разведки стал В.С. Семёнов, бывший полковник, воевавший в годы Гражданской войны на Востоке России, а затем генерал китайской службы. С захватом японцами Маньчжурии он поступил на службу в Главное полицейское управление Харбина, в том числе занимался вербовкой эмигрантов для японской разведки, которые после подготовки засылались в СССР. При этом он ненавидел японцев и вынужден был работать на них от безысходности. Но встреча с соотечественником Жеткиным, работавшим на железнодорожной станции и сотрудничавшим с советской разведкой, перевернула его жизнь. Семёнов согласился работать на советскую разведку и стал посылать ценную информацию о военных планах японцев и деятельности их спецслужб. Он и ряд других советских агентов были выданы японцам бежавшим в 1938 году за границу начальником НКВД по Дальневосточному краю Г. С. Люшковым и арестованы{507}. Об этом еще пойдет речь в дальнейшем.

Нарастание опасности Советскому Союзу с востока требовало активизации разведывательной деятельности и развития инфраструктуры разведки. В Китае действовало 12 «легальных» резидентур — в Чунцине, Ланьчжоу, Харбине, Шанхае, а также в городах Синьцзяна — Урумчи, Кульдже, Чугучаке, Шара-Сумэ, Хами, Кашгаре, Хотине, Аксу{508}.

В мае 1933 года заместителем резидента «легальной» резидентуры в Харбин, являвшийся важнейшим центром эмиграции, приехал Г.Н. Косенко. Начальник ИНО Артузов дал указание в кратчайший срок создать здесь работоспособный агентурный аппарат и переключить разведывательную деятельность резидентуры на выявление планов вооруженной эмиграции и иностранных спецслужб. В представлении Косенко на должность резидента в июне 1935 года указывалось, что он добился значительных результатов в оперативной деятельности, через свои агентурные возможности выявил девять белогвардейских банд, сформированных японцами для переброски на советскую территорию. Им было установлено свыше 180 активных участников бандформирований, поставленных на учет в Центре. Благодаря полученной от Косенко оперативной информации три банды (Карася, Якимова и Комисаренко) были ликвидированы при переходе границы.

Позднее возглавляемая им резидентура в Харбине информировала Центр о заброске на советскую территорию с разведывательными заданиями от японцев белоэмигрантов Вовка, Теплых, Муранова и др., а также о готовящемся выводе через границу в СССР белогвардейцев Штальберга-Градова и Лучанинова и др.{509}В начале 1936 года Г.Н. Косенко по болезни вернулся в СССР, а в мае того же года был направлен руководителем «легальной» резидентуры в Париж. И о его деятельности в этом качестве еще пойдет речь в дальнейшем.

В Китае существовала и сеть нелегальных резидентур, В 1934 году из США в эту страну был командирован разведчик-нелегал Е.П. Мицкевич. Его целью являлась организация работы против Японии и белоэмиграции. Он обосновался в Маньчжурии и создал оперативную группу, которая пресекала деятельность белогвардейских вооруженных отрядов, совершавших вылазки против СССР с территории Северного Китая. В Маньчжурии Мицкевич находился до 1937 года.

С 1934 по 1939 год нелегальным резидентом в Шанхае, где существовала многочисленная российская эмиграция, был М.С. Перевозников, сотрудник Особой группы Я.И. Серебрянского. Его задачей являлось создание глубоко законспирированных резидентур на случай войны с Японией. По утверждению исследователя истории советской разведки в Китае в 20–30-е годы В.Н. Усова, именно Шанхай с конца 20-х годов был основным центром ее деятельности в этой стране{510}. С 1930 до осени 1936 года в Маньчжурии находился под видом русского эмигранта легендарный в будущем советский разведчик Р.И. Абель.

Вместе с тем деятельность советских секретных служб в Китае протекала в исключительно сложных условиях. Это было обусловлено и крайней противоречивостью советско-китайских отношений, внутриусобной борьбой в Китае и расширяющейся агрессией Японии здесь. Поэтому в этой работе были не только успехи, но и провалы, потери.

Таким образом, противоборство советских спецслужб и российской военной эмиграции происходило в условиях все более усложняющейся ситуации в мире, углубляющегося кризиса существующей системы международных отношений, что неминуемо вело к новой мировой войне, очаг которой уже сложился на Дальнем Востоке.

Генерал Скоблин в Белом движении и на службе советской разведке

В 30-е годы в условиях, когда резко возросли кадровые, технические, финансовые и агентурные возможности советской разведки, центр тяжести в борьбе с эмиграцией во многом сместился именно на ее деятельность. Вместе с тем разведывательные и контрразведывательные органы ОГПУ, а затем ГУГБ НКВД, по-прежнему тесно взаимодействовали друг с другом, а в случае необходимости — и с военной разведкой.

Растущая деморализация российской эмиграции, неверие в возможность продолжения борьбы и возвращения на родину, потеря жизненной перспективы, трудности жизни и быта, тревога за детей и близких — все это создавало благоприятные возможности для агентурно-вербовочной работы советских спецслужб среди эмигрантов, в том числе бывших военнослужащих. Росло число советских агентов, секретных сотрудников и информаторов в эмигрантских военных организациях. А именно им разведка уделяла особое внимание для того, чтобы выявить и предотвратить осуществление опасных для СССР реваншистских замыслов, заброски разведывательных и диверсионно-террористических групп, сорвать планы разведывательного и военного сотрудничества эмигрантских организаций со спецслужбами и военными структурами иностранных государств.

Самым ценным агентом советских спецслужб среди эмигрантов, бывших военнослужащих, наряду с генералом П.П. Дьяконовым, о котором уже подробно шла речь в этой и предыдущей книгах, стал генерал-майор Николай Васильевич Скоблин. Его жизни и деятельности посвящено большое количество публикаций как в нашей стране, так и за рубежом. Вместе с тем спектр оценок Скоблина полярно различается: от симпатий до ненависти, оценки его как героя или, напротив, как предателя[31]. Поэтому задачей автора этой книги является попытка дать объективную картину жизненного пути и деятельности Н.В. Скоблина, основываясь на всей совокупности отечественных и зарубежных источников и литературы.

Начнем с характеристики жизненного становления Н.В. Скоблина и его деятельности в период Первой мировой и Гражданской войн, что во многом предопределило его последующий путь. Родился он 9 июня 1993 года в городе Нежине в семье отставного полковника. Видимо, пример отца во многом обусловил и жизненный выбор сына. После окончания Нежинской классической гимназии Николай поступил в Чугуевское военное училище и 1 декабря 1914 года был произведен в чин прапорщика. Его офицерская карьера была неразрывно связана с драматичной эпохой Великой войны и Гражданской войны в России. Храбрый молодой офицер в годы Первой мировой войны отличился в боях с австрийцами и немцами, был четырежды ранен и удостоен шести орденов и Георгиевского оружия[32]. Прошел дорогами войны в составе 126-го Рыльского пехотного полка, командовал ротой, а потом батальоном. Закончил Мировую войну в звании капитана.

Уже в самом начале Гражданской войны в России Скоблин сделал свой выбор и 17 декабря 1917 года вступил в Корниловский полк, ставший затем олицетворением элиты Белой гвардии. Прошел дорогами войны от Северного Кавказа до Подмосковья и закончил ее в Крыму. Командовал ротой, батальоном, Корниловским ударным полком и, наконец, Корниловской дивизией. В 26 лет, 26 марта 1920 года приказом Главнокомандующего Русской Армии генерала П.Н. Врангеля был произведен в чин генерал-майора. Отличался мужеством, храбростью, честолюбием, преданностью Белому делу. Был награжден Знаком Кубанского похода №27 и орденом Св. Николая 2-й степени. Война поистине стала стихией Скоблина, и он чувствовал себя в ней как рыба в воде. Он относился к категории людей, для которых война была открытой книгой, которую они читали с закрытыми глазами. Именно Гражданская война вознесла Скоблина на вершину известности в Белом движении, на гребень славы. Видимо, не очень задумываясь о политике, он думал в это время о главном — достижении победы, которая бы принесла ему новые почести и дальнейшее движение по ступеням военной карьеры.

Идеализировать деятельность Скоблина в период братоубийственной войны не следует. Годы спустя генерал П.Н. Краснов, ссылаясь на характеристику товарища Скоблина по Корниловскому полку, писал генералу фон Лампе, что его смелость была условна. В Гражданскую войну Скоблин занимался грабежами мирного населения и отправлял все присвоенное на продажу, любил веселую и приятную жизнь{511}. Финал Гражданской войны в России, поражение белых и вынужденная эмиграция означали для Скоблина крах всех его жизненных планов и надежд.

Молодой офицер, с 1914 года находившийся в пекле боев, видимо, не имел особого времени для личной жизни. Любовь пришла к нему в 1920 году совершенно неожиданно в лице уже широко известной в то время в стране певицы Надежды Плевицкой. Учитывая то, что всю последующую жизнь они прошли рука об руку, есть смысл, вероятно, коротко рассказать о ее жизненном пути{512}.

Надежда Васильевна Плевицкая (девичья фамилия — Винникова) родилась в селе Винниково Курской губернии 17 января 1884 года и была двенадцатым ребенком в крестьянской семье. После смерти отца мать увезла ее в Троицкий девичий монастырь. Но она решила связать свою жизнь не со служением Богу, а с песней. Важными вехами в ее творческом пути стали хор А. Липкиной, выступление в группе Минкевича в Москве, исполнение песен в знаменитом московском ресторане «Яр», встреча со знаменитым певцом Леонидом Собиновым, который благословил ее самостоятельную концертную деятельность, сделавшую ее знаменитой. Она часто выступала в высшем свете, а царь Николай II даже подарил ей перстень со своей руки.

В годы Гражданской войны певица осталась в Москве и неоднократно, как и в период Великой войны, выезжала на фронт. Но сейчас она пела уже для красноармейцев. В сентябре 1919 года Плевицкая выехала в район Курска и здесь была захвачена в плен конной разведкой белых, что и предопределило ее будущую судьбу, в том числе личную.

Знаменитая певица, она пользовалась большим успехом у мужчин. Ее первым мужем был солист киевского балета Эдмунд Плевицкий, свадьба с которым состоялась в 1902 году. Но их совместная жизнь была непродолжительной и завершилась разводом в 1905 году. Так или иначе, но Плевицкая сделала эту польскую фамилию знаменитой на весь мир и именно под ней вошла в историю. Потом у нее была новая любовь, блестящий гвардейский офицер В.А. Шангин, с которым она отбыла в 1914 году на фронт, поступила сиделкой в военный госпиталь, работала санитаркой в дивизионном лазарете. Но в начале 1915 года он погиб. В плен к белым она попала уже со вторым мужем — капитаном артиллерии Юрием Левицким. Впрочем, это не помешало ей стать любовницей командира 2-го Корниловского полка полковника Ю.А. Пашкевича, но и он погиб летом 1920 года. Именно тогда Скоблин страстно влюбился в Плевицкую, и она, в конечном итоге, ответила ему взаимностью, став его любовницей, а потом и женой. Разница в возрасте, тот факт, что Плевицкая была старше Скоблина на девять лет, не смущала их. Свадьба состоялась уже в эмиграции, в 1921 году в Галлиполи, а посаженным отцом на ней был генерал Кутепов.

Стремительная военная карьера генерала Скоблина была в определенной степени типична для выдвиженцев эпохи войн, добившихся взлета путем воинской доблести и отваги, постоянно рискуя жизнью. Но Гражданская война окончилась поражением белых, и молодой генерал был выброшен на мирную и, к тому же, эмигрантскую отмель, не зная языков, не имея ни средств к существованию, ни навыков и специальности для новой, мирной жизни.

Итог Гражданской войны и вынужденная эмиграция стали, без сомнения, потрясением для Скоблина, как и для абсолютного большинства его товарищей, белых офицеров и генералов. Они не были готовы к пребыванию на чужбине и оказались в крайне сложной ситуации в эмиграции. В заполненной анкете Скоблин, как, вероятно и многие, поставил прочерки в графах «Знание языка» и «Какие знает специальности и ремесла». Кстати, сама анкета была заполнена уже в период его пребывания в Германии, а подробный адрес звучал так: Берлин, Кайзер аллея, 15. Своим поручителем Скоблин назвал полковника Лампе (впоследствии генерал-майора){513}.

Но семейная жизнь Скоблина и Плевицкой началась все-таки в Турции, а потом они перебрались в Болгарию, где Скоблин по-прежнему командовал Кутеповским полком, перешедшим на трудовое положение. Возможностей для заработков супруг фактически не имел, и вопрос выживания семьи оказался в руках Плевицкой. Она стала ездить с концертами сначала по Болгарии, а с 1923 года и по Европе, пользуясь особой популярностью и любовью среди русских эмигрантов. Скоблин сопровождал ее в поездках. Это во многом предопределило и характер их отношений. Она была лидером в семье, а Скоблина со временем некоторые даже стали иронически именовать Плевицким. Худой, маленького роста (165 см) генерал Скоблин выглядел более чем скромно на фоне своей цветущей, энергичной и властной супруги. Значительно позднее, уже в 30-е годы, в пору их парижского пребывания Александр Вертинский напишет: «В русском ресторане “Большой Московский Эрмитаж” пела и Надежда Плевицкая. Каждый вечер ее увозил и привозил на маленькой машине тоже маленький генерал Скоблин. Ничем особенным он не отличался. Довольно скромный и даже застенчивый, он скорее выглядел забитым мужем у такой энергичной и волевой женщины, как Плевицкая»{514}. Но это был уже период относительного благополучия этой супружеской пары, а в 20-е годы все было гораздо сложнее.

Частые отлучки Скоблина стали серьезной проблемой в его воинской службе. Ему пришлось оформлять отпуска для поездок вместе с женой. За опоздание из отпуска в 1924 году командир 1-го армейского корпуса генерал Витковский объявил ему строгий выговор. Вообще же, с поездками Плевицкой и Скоблина было связано немало слухов и сплетен, появлявшихся в эмиграции и обраставших в дальнейшем, особенно после их разоблачения как советских агентов, новыми легендами и подробностями.

Одна из них заключалась в том, что в начале 1923 года, в период берлинских гастролей Плевицкой, их супружеская чета познакомилась с состоятельным человеком Марком (или Максом) Эйтингоном, немецким психиатром из окружения З. Фрейда. На протяжении последующих лет он оказывал систематическую финансовую поддержку семье Скоблиных, помогал в организации концертов Плевицкой. В 1930 году она издала свою книгу «Мой путь с песней» (являющуюся продолжением и второй частью ее книги «Дёжкин карагод», вышедшей в свет в 1925 году в Берлине) с дарственной надписью: «Нежно любимому другу М.Я. Эйтингону посвящаю». При этом ряд эмигрантских авторов утверждал впоследствии, что этот человек был родным или двоюродным братом видного советского чекиста Леонида Эйтингона, который под видом коммерсанта, сбытчика пушнины шпионил в Лондоне и Берлине. С этого времени ряд авторов и ведет отсчет сотрудничества этой супружеской четы с советской разведкой{515}.

Но в серьезных исследованиях эта версия не находит подтверждения. Например, Э.П. Шарапов, автор книги о чекисте Науме Эйтингоне, касаясь указанной версии, писал, что Марк Эйтингон был знаменитым психоаналитиком, президентом Международной психоаналитической ассоциации, но добавлял при этом, что нет документов, свидетельствующих об их родстве и о том, что Марк действовал по заданиям этого чекиста{516}.

Еще одна высказываемая версия (в многообразии ее вариантов и подробностей) сводится к сложным отношениям Скоблина и генерала Врангеля. Речь идет о том, что последний якобы чуть ли не с 1923 года подозревал этого генерала в сотрудничестве с чекистами, а затем уволил его с должности командира Корниловского полка за историю, случившуюся с Плевицкой и Скоблиным в Америке. В результате ОГПУ потеряло ценного агента в военной верхушке эмиграции и устранило Врангеля, чтобы вернуть Скоблина на свою должность{517}.

Впрочем, документов, которые свидетельствовали бы о давнем и негативном отношении Врангеля к Скоблину и его подозрениях в сотрудничестве того с советской разведкой, нет. Ситуация же с упомянутой поездкой Плевицкой в сопровождении Скоблина в Америку выглядела в описании эмигрантских источников следующим образом. Этот концертный тур начался в январе 1926 года и проходил успешно. Концерты Плевицкой в эмигрантских аудиториях получали прекрасные отзывы. «Пела та, которая шаг за шагом прошла с нами весь наш крестный ход изгнания с его лишениями и печалями», — писал в одной из рецензий сотрудник эмигрантского «Нового Русского Слова» А. Ступенков.

Но в октябре 1926 года в просоветской газете «Русский Голос» появился анонс с приглашением посетить в Нью-Йорке концерт с участием «рабоче-крестьянской певицы» Н.В. Плевицкой. В связи с этим сотрудник «Нового Русского Слова» А. Камышников поместил в газете статью под названием «Глупость или измена?», обращенную к певице. Но та отвечала на подобные протесты: «Я артистка и пою для всех. Я — вне политики». Ступенков обращается к Скоблину с просьбой воздействовать на жену. Но тот занял сторону своей супруги. В результате отзвуки этого скандала докатились до Европы и привели, по мнению сторонников указанной выше версии, к приказу разгневанного Врангеля об отстранении Скоблина от командования Корниловским полком. Тот якобы искал встречи с Врангелем, но он его не принял и не отменил своего приказа{518}.

Но, как свидетельствуют документы, в том числе опубликованные автором этих строк в книге, изданной в 2010 году, Врангель в действительности не питал негодования, ненависти или подозрений к Скоблину. Наоборот, в письме генералу Шатилову он указывал, что «отчисляя Скоблина по представлению генерала Витковского, в ряде других лиц, в силу места своего местопребывания не имеющих возможности руководить людьми своих частей (Скоблин в это время был в Америке), я далек от мысли, что приказ мой будет истолкован как осуждение его доблестной службы»{519}. Врангель подробно изложил обстоятельства освобождения Скоблина от командования полком в своем приказе от 9 сентября 1927 года. Он связывал это с его американской поездкой и, ссылаясь на ходатайство генерала Витковского об оставлении полковника Гордиенко в должности командира Корниловского полка, как успешно руководившего им, зачислил Скоблина в свое распоряжение{520}.

Таким образом, у последнего не было оснований ненавидеть Врангеля, а тем более участвовать в его устранении. Да и французские судебные власти, занимаясь в конце 30-х годов следствием по делу Скоблина и Плевицкой, не вменяли им обвинения в причастности к убийству генерала Врангеля. На должность командира Корниловского ударного полка он был возвращен приказом великого князя Николая Николаевича и генерала Кутепова 5 июля 1928 года.

Так или иначе, вопрос о времени вербовки генерала Скоблина советской разведкой и о том, кто, каким образом и когда это сделал, вызывал традиционный и многолетний интерес в эмиграции после того, как в 1937 году выяснилось, что бывший генерал участвовал в похищении генерала Миллера. Недостатка в версиях и предположениях не было. Часто в происшедшем обвиняли Плевицкую, утверждая, что она была завербована первой, а затем завербовала и Скоблина, или же, как человек более опытный и пользовавшийся особым влиянием на мужа, она убедила его согласиться на предложение советских спецслужб. Точки зрения о том, что Плевицкая с самого начала совместной жизни со Скоблиным была агентом ЧК и завербовала мужа, придерживался, например, В.Л. Бурцев, активно занимавшийся расследованием похищений генералов Кутепова и Миллера.

Генерал Скоблин никогда и нигде не работал, и уже в силу этого находился в зависимости от своей властной и деловой жены. Многие лица, хорошо эту знавшие эту семью, утверждали, что именно Плевицкая являлась фактически главой семьи, хотя и любила притворяться, демонстрируя, что старший в семье — муж. Материальное положение семьи оставляло желать лучшего, учитывая, что доходы Плевицкой от концертов для малоимущих эмигрантов не могли сравниться с ее баснословными заработками до революции. И этот фактор, несомненно, играл важную роль в жизни Скоблина и Плевицкой.

Несмотря на состоявшуюся после восстановления в должности командира Корниловского полка фактическую реабилитацию Скоблина, отношение к нему в эмиграции в это время и в дальнейшем было неоднозначным. В эмигрантской среде шли разговоры, что Скоблин с его боевой репутацией имеет все-таки, подобно генералам Слащёву и Гущину, какую-то склонность к большевизму и даже собирается перейти к большевикам. Как утверждалось позднее, слухи дошли до генерала Кутепова, и по его предложению офицерский состав Корниловского полка даже произвел специальное расследование по этому поводу. В результате было вынесено и опубликовано в газете «Возрождение» постановление, что Корниловский полк не нашел ничего предосудительного в поведении своего командира, генерала Скоблина, и что полк, в своем полном составе, за него. Разговоры на время прекратились, хотя сомнения, например, в кругах Высшего Монархического Совета остались, указывалось в эмигрантской прессе во время расследования дела Скоблина осенью 1937 года{521}.

Еще одна тема, многие годы являющаяся предметом дискуссий, касается причастности Скоблина и Плевицкой к похищению генерала Кутепова. Это событие дало новый мощный импульс подозрениям и «охоте на ведьм» в среде эмиграции, не исключая и высшие ее слои. Как уже упоминалось ранее, Бурцев, который проводил собственное расследование, получил информацию от Беседовского, что во время его работы советником в советском полпредстве у него состоялся в 1929 году разговор с уполномоченным ОГПУ в Париже Яновичем (Воловичем). Тот хвастался, что у него такая сильная агентура в среде эмигрантов, что он — в кабинете Кутепова, как у себя дома. Янович якобы сообщил Беседовскому также, что деятельность белых организаций освещается изнутри главного командования важным агентом, человеком, близким к генералу Кутепову. Это был генерал, женатый на певице. Они проживали на юге Франции. Под эту характеристику подпадал только генерал Скоблин, а жили они тогда с Плевицкой около Ниццы. В 1929 году супруги перебрались в Париж и пользовались доверием у руководства РОВСа{522}.

Как уже упоминалось, Бурцев давно подозревал Плевицкую. Из агентурных источников он получил информацию, что в числе близких семье Кутепова дам была предательница. Посредством исключения он отобрал четырех женщин, которые могли бы играть такую роль. Среди них была и Плевицкая. Бурцев сообщил об этом генералу Глобачеву, который вел дознание по этому делу, и предложил ему допросить их. Но это не было сделано. Полковник Зайцов, в свою очередь, вспоминал впоследствии, что в течение 2–3 недель после похищения генерала Кутепова он докладывал ежедневно в 11 часов вечера его жене о ходе расследования. В это время у нее всегда находились Плевицкая и госпожа Т. Часть информации полковник докладывал в их присутствии, а часть — наедине с женой Кутепова. Но та все рассказывала своим подругам. Об этом вспоминал и начальник канцелярии РОВСа князь Трубецкой. До этого столь близких отношений между Кутеповой и Плевицкой не наблюдалось{523}.

Тема участия Скоблина (и его жены) в покушении на генерала Кутепова получила широкое обсуждения после того, как стало известно, что они принимали участие в похищении генерала Миллера. Высказывались самые разные предположения. Эмигрант И. Опишня утверждал, например, что генерал Кутепов якобы подозревал Скоблина в сотрудничестве с большевиками. Утром 26 января 1930 года Скоблин, зная, что председатель РОВСа утром отправится в церковь, ждал его, чтобы объясниться. Встретив Кутепова, он и подвел его к автомашинам, где его ждали чекисты{524}. Другие авторы утверждали, что Скоблин был причастен к записке, которая была передана председателю РОВСа 25 января, и возможно, утром следующего дня именно он должен был встретиться с Кутеповым, но не пришел на встречу. И якобы в записной книжке Кутепова на 26 января 1930 года была запись: «Свидание со СК» (остальные буквы были зачеркнуты){525}.

В ходе расследования, организованного в 1937 году, выяснилось, что до 1928 или даже 1929 года семья Скоблина жила бедно и нуждалась, и вдруг у них появились значительные средства, на которые они купили двухэтажный дом и автомашину. Впоследствии Плевицкая утверждала, что им помогал богатый меховщик, постоянно живший в США. Именно он дал якобы 2000 долларов на покупку дома{526}.

Журналисты, обратившиеся в ходе расследования исчезновения генерала Миллера к ближайшим сотрудникам генерала Кутепова — начальнику его канцелярии, князю Трубецкому и полковнику Зайцову с просьбой рассказать об отношениях между Кутеповым и генералом Скоблиным, получили ответ, что особо близких отношений между ними не было, но они были дружественными. Кутепов был почетным корниловцем и относился к Скоблину с доверием как к боевому товарищу, бравому и исключительно доблестному человеку{527}.

При всех высказывавшихся подозрениях о возможной причастности Скоблина и Плевицкой к похищению генерала Кутепова доказать это французская полиция и следственные органы не сумели. Автору этих строк представляется сомнительным участие генерала Скоблина в этом похищении. И дело не только в достаточно близких и дружеских отношениях Скоблина и Кутепова, но и в том, что согласно опубликованным в конце 80-х — начале 90-х годов документам советских спецслужб, вербовка генерала Скоблина произошла все-таки осенью 1930 года.

Вербовщиком Скоблина выступил бывший штабс-капитан Корниловского полка Добровольческой армии Петр Ковальский, его хороший знакомый, друживший с ним с 1917 года. Военная пора развела их пути-дороги, и в 1920 году П.Г. Ковальский был интернирован в Польше. Пробивался случайными заработками, в частности, работал ночным сторожем в Лодзи. Устав от безысходности и неизвестности, он в конце 1921 года явился в советское полпредство в Варшаве и заявил о готовности любой ценой искупить свою вину перед родиной. Был завербован, выполнил несколько разведывательных поручений и в 1923 году (по другим данным — в апреле 1924 года) вернулся в СССР. Служил в 49-м дивизионе ОГПУ, затем демобилизовался, жил и работал бухгалтером в Харькове, являясь одновременно секретным сотрудником спецслужб под псевдонимом «Сильвестров». Под видом члена монархической организации, легендированной ГПУ Украины, Ковальский неоднократно ездил в Румынию, но не слишком удачно, контактировал в Бухаресте с английским резидентом Богомольцем.

В конце 1929 года в Москве было принято решение расширить работу среди эмиграции, и ОГПУ понадобились в большом количестве агенты-вербовщики, с хорошими биографическими данными, желательно бывшие офицеры, имеющие знакомства в кругах белой эмиграции. В декабре того же года ИНО ОГПУ СССР запросил у ИНО ГПУ Украины кандидатуру человека для поездки в Югославию. Среди кандидатов оказался и Ковальский, который, будучи вызван в Москву, назвал в числе своих знакомых 18 генералов и офицеров. Из них по картотеке ИНО были выделены восемь человек, вызывавших наибольший интерес чекистов, и в том числе генерал Скоблин. Это предопределило звездный час Ковальского как вербовщика генерала. Органы ОГПУ отыскали в СССР брата Н.В. Скоблина, который по поручению чекистов написал на Лубянке рекомендательное письмо Ковальскому.

В 1930 году он с персидским паспортом на имя Петроса Булатина выехал через Берлин в Вену, где несколько месяцев находился в распоряжении венской резидентуры ОГПУ, адаптировался к местным реалиям, знакомился с жизнью эмиграции и готовился к выполнению задания по вербовке генерала Скоблина. Действовал Ковальский под псевдонимом «Еж–10».

2 сентября он прибыл в Париж, а на следующий день встретился со Скоблиным и Плевицкой в городке Озуар-ла-Феррьер в сорока километрах от Парижа, где они проживали, и ночевал в их доме[33]. Во время второй поездки в Озуар Ковальский предложил Скоблину прекратить участие в белой авантюре и начать сотрудничать с Генштабом Красной Армии на патриотической основе. Заметим, что в процессе вербовки и в оформленных в дальнейшем документах речь шла о работе Скоблина не на ОГПУ, а на разведку Красной Армии. Это было достаточно распространенным явлением и приемом, использовавшимся чекистами в ту пору в работе с эмигрантами — бывшими военнослужащими. Дело в том, что уже сами аббревиатуры «ЧК», «ГПУ», «ОГПУ» обычно вызывали у них неприятие, а сотрудничать с Красной Армией и ее разведкой на патриотической основе, во имя помощи своей родине они считали возможным.

Скоблин в беседе с Ковальским высказал опасение, что его расстреляют, но тот обещал необходимые гарантии. После этого состоялось еще несколько встреч и бесед советского агента-вербовщика со Скоблиным и его женой. Они тщательно взвесили все за и против, и после этого генерал приехал в гостиницу, где проживал Ковальский, и согласился работать на советскую разведку, оговорив при этом персональную амнистию и финансовые условия: 5000 франков как единовременное пособие и 250 долларов в месяц. В итоге он получил просимые 5000 франков, но ежемесячная его оплата составила не 250, а 200 долларов в месяц. При этом, по некоторым источникам, Центр указывал на то, что деньги Скоблину следует выдавать не вперед, за следующий месяц, а за истекший, по результатам работы{528}.

Осенью 1937 года, когда Плевицкая была арестована в Париже и шло следствие, в печати, со ссылкой на его материалы, указывалось, что в 1930 году она получила 2 тысячи долларов «от знакомых», и на эти деньги они с мужем приобрели в рассрочку небольшое имение на юге Франции{529}. Директор Международного банка в Париже Г.И. Шульман вспоминал в это же время, что в 1931 году Скоблин открыл в этом банке счет в 2000 долларов{530}.

Вернувшись же к отношениям Ковальского со Скоблиным осенью 1930 года, добавим, что в Озуаре во время второй встречи с Ковальским, 10 сентября, генерал Скоблин написал симпатическими чернилами заявление в ЦИК СССР с просьбой о персональном помиловании и предоставлении гражданства СССР. Этот документ публикуется в приложениях настоящей книги.

Той же датой была помечена записка-распоряжение, написанная Ковальским Скоблину теми же симпатическими чернилами: «Вам предлагается активизировать работу в Русском Обще-Воинском Союзе»{531}.

В связи с этим из Центра в советскую резидентуру в Вену была направлена телеграмма. В ней в частности говорилось: «Вербовку генерала считаем ценным достижением в нашей работе». Генералу Скоблину был присвоен агентурный номер Еж/13 и псевдоним «Фермер», Плевицкая получила псевдоним «Фермерша». Но в указаниях Центра оговаривалось, что прежде чем связывать Скоблина с кем-либо из наших людей, нужно получить от него полный обзор его связей и возможностей. Среди заданий, переданных Скоблину через Ковальского, были следующие: дать полный обзор его связей и возможностей, указания (с подробными ориентировками) о лицах, которых он считает возможным вербовать, составить обзор о положении в центре РОВСа, проникнуть в его верхушку и принять активное участие в его работе. Особо ценным считалось проникновение Скоблина в разведывательный отдел РОВСа.

Что касается Плевицкой, то в указаниях Центра подчеркивалось: «Мы считаем, что она может дать нам больше, чем одно “согласие”. Она может работать». В связи с этим ее предстояло запросить о связях и знакомствах, где вращается, кого и что может освещать. В зависимости от ответов должен был решаться вопрос о способах ее дальнейшего использования{532}.

Но разведывательная сфера была для Скоблина делом совершенно новым, и первые донесения генерала были малоинтересны, тем более что в РОВС было внедрено уже немало советских агентов. Часть сотрудников советской разведывательной резидентуры в Вене даже полагала, что это была умелая игра генерала Миллера и его контрразведки. 19 декабря 1930 года Скоблин и Плевицкая по вызову Ковальского прибыли на несколько дней в Вену. Сотрудники венской резидентуры с ними не встречались, все еще сомневаясь в них, но сформулировали десять вопросов, ответы на которые должен был получить в беседах с ними Ковальский. В ходе откровенных бесед со Скоблиным наедине, а также со Скоблиным и Плевицкой Ковальский сообщил об имеющихся сомнениях и недоверии, а также вручил им деньги за их начавшуюся работу на советскую разведку{533}.

21 января 1931 года в Берлине, куда семья Скоблиных выехала на гастроли, состоялась встреча генерала Скоблина и Плевицкой с посланцем Центра «Андреем»[34] (совместно с сотрудником берлинской резидентуры под псевдонимом «Биль»). Генералу и его супруге было объявлено решение ЦИК о персональной амнистии и предоставлении советского гражданства. Тот и другой дали подписку о том, что ознакомлены с этим решением и обязуются до особого распоряжения хранить его в секрете. Кроме того, они дали и письменные обязательства о сотрудничестве с советской разведкой — разведкой Красной Армии, как указывалось в подписанных ими документах, публикуемых в приложениях к настоящей книге.

Основная установка (ориентировка), которую Скоблин получил от беседовавшего с ним представителя Москвы, заключалась в том, чтобы незаметно для вождей Белого движения начать активизироваться, укреплять связи со всеми знакомыми ему деятелями РОВСа и других белых организаций. Установка для Плевицкой заключалась в том, чтобы своими выступлениями на благотворительных вечерах РОВСа создать себе и мужу имя, заставить печать говорить о ней, а следовательно, и о нем.

Скоблин и Плевицкая произвели на представителя Центра впечатление великолепно информированных людей, которым известно все, что делается в белых кругах. Его порадовало знание ими подноготной многих лиц, начиная с Миллера и Деникина, а беседа со Скоблиным дала много ориентировочного материала о взаимоотношениях генералитета. Он сделал вывод, что при условии хорошего руководства Скоблин станет таким ценным источником, которого в рядах РОВС, да и в других организациях, у советской разведки еще не было{534}.

Что касается Ковальского, который первые месяцы после вербовки поддерживал связь со Скоблиным, то накануне 1931 года он отправил письмо в Москву, руководству ИНО. В нем указывалось, что он уже более семи месяцев находится в Австрии, являясь балластом венского аппарата (резидентуры). Вербовка Скоблина, по его словам, заняла всего 14 дней и в отношениях с ним он является просто техническим передатчиком получаемых свыше сведений и распоряжений. Видимо, Ковальский хотел большего, но на это венская резидентура не шла, отношения у ее руководства с ним не сложились. Так или иначе, он отдавал свою судьбу на откуп Москве. Когда же резидент узнал, что Ковальский был задержан австрийской полицией, следуя в Берлин на указанную встречу со Скоблиным и эмиссаром Москвы 21 января 1931 года (после допроса был отпущен, но на встречу в германскую столицу опоздал), было принято решение вернуть его в Москву. Оттуда Ковальский был отправлен в Харьков в распоряжение ГПУ Украины. Со Скоблиным стали работать другие люди{535}.

Среди заданий, получаемых Скоблиным, было выявление лиц, ведущих разведывательную работу против СССР, а также агентов и путей их переброски на советскую территорию. Достаточно близкие и доверительные отношения Скоблина с целым рядом генералов, занимавших влиятельные позиции в РОВСе, помогали ему получать уникальную разведывательную информацию. Например, Скоблин взял для ознакомления у генерала Шатилова, переписал и передал советской разведке три доклада о мобилизационной готовности РОВСа общим объемом в сорок страниц. Они были также перефотографированы сотрудником парижской резидентуры, находившимся на связи с ним. Эти материалы были высоко оценены Москвой. Такую же оценку получает и переданная Скоблиным информация о деятельности новой террористической группы.

Вместе с тем Центр указывал, что получение подобной информации ни в коем случае не должно скомпрометировать «Фермера» в глазах генералов Миллера и Шатилова, ибо его основная установка — «разработка центра РОВС». В телеграмме в Москву из Берлина от «Биля» с отчетом о поездке Скоблина и Плевицкой на Балканы в начале 1931 года, которая рассматривалась как первая контрольная поездка, давалась оценка «Фермера» как добросовестного и талантливого агента и указывалось также: «В Париже “Фермеру” предстоит подойти вплотную к аппарату РОВС и, лавируя между Миллером, Драгомировым и Шатиловым, сохранить свою самостоятельность»{536}.

В рекомендациях в Париж представителям резидентуры, работающим со Скоблиным, указывалось на то, что он «должен остаться строевой и политической фигурой, имеющей значение в штабе». Касаясь же того, что генерал не освещает целый ряд интересующих резидентуру вопросов, на что, вероятно, указывалось в сообщениях из Парижа, то отмечалось понимание этого и подчеркивалось, что «это не тот случай, когда надо добиваться от источника широты охвата», ибо это могут сделать другие люди. «“Фермер” дает много первоклассной информации, которую не в состоянии раздобыть никто другой, — подчеркивалось в переписке, — его нужно беречь, ограничиваться тем, что он может, как вы говорите, “тихой сапой” узнавать и выведывать, постепенно подходя все ближе к интересующим нас вопросам».

Видимо, отвечая еще на одно предложение сотрудников парижской резидентуры, указывалось, что «конечно, заманчиво, привести своего человека к руководству активной работой РОВС, взять эту сферу в свои руки». Но вслед за этим подчеркивалось, что «на сегодняшний день это нереально». Объясняя это, указывалось, что «начинать борьбу с Харжевским, Фоссом, Драгомировым и Глобачевым невыгодно, шансов на победу минимум, а риск большой». Поэтому предлагалось удовлетвориться пока имеющимся{537}. Таким образом, имея несомненный интерес к освещению активной работы РОВСа и продвижению своего человека к руководству ею, чекисты не форсировали события. Но, забегая вперед, заметим, что Скоблин в дальнейшем шаг за шагом двигался в этом направлении, и об этом пойдет речь впереди.

Скоблин получает в это время и конкретные задания, связанные с отдельными людьми. Например, 6 сентября 1931 года ИНО поручает резидентуре поставить перед Скоблиным задачу разработки эмигранта Завадского, который демонстрировал завидную осведомленность. «Задача — вплотную подойти к нему и впоследствии попытаться приобщить его к нашей работе. Как видите, задача не из легких, особенно учитывая прошлые перипетии, — говорилось в сообщении из Центра. — Облегчить дело может Еж/13, подробно осветив эту фигуру и его окружение. Нам нужны до мелочей подробные данные о нем с момента появления в эмиграции. Образ жизни. Состав семьи за границей. Есть ли кто-то из родственников на наших территориях. Одним словом, нужна точная вербовочная справка. Эту справку нам необходимо иметь очень быстро». Несколько лет спустя, уже на допросе у следователя, «Андрей» показывал, что речь шла о попытке «приобщить его к нашей работе втемную, поскольку личность довольно сомнительная»{538}. О капитане И.Г. Завадском-Краснопольском еще неоднократно пойдет речь на страницах этой книги.

Советская разведка постоянно вынашивала замыслы разжигания противоречий в руководстве военной эмиграции и часто успешно реализовывала их. С этой целью, в частности, по предложению и при посредстве Скоблина было решено организовать переезд из Софии в Париж командира Дроздовского полка генерала Туркула, которого Скоблин должен был использовать «вслепую», играя на его амбициях. Популярность этого боевого генерала, автора книги «Дроздовцы в огне», и его недовольство пассивностью руководства РОВСа и лично Миллера предполагалось в полной мере направить на раскол и дезорганизацию деятельности этой организации. «“Фермер” плюс Туркул, — говорилось в одной из телеграмм из берлинской резидентуры в Центр, — это такой кулак, который, выражаясь словами самого “Фермера”, Еж/13, может разнести весь РОВС».

Москва дала согласие на проведение этой комбинации, и Скоблин вступил в переписку с Туркулом, который вынашивал и делился с ним своими планами организации активной работы в СССР. Подрывные же действия, планируемые из-за рубежа, и их организаторы вызывали особый интерес чекистов, и своевременное предотвращение подобных актов являлось их важной задачей. Кроме того, переезд генерала Туркула из Софии в Париж должен был, по мнению сотрудников ОГПУ, ослабить болгарскую группировку белых войск, а после его отъезда там должна была развернуться борьба за его место и связанные с этим интриги. По сведениям советской разведки начальник I отдела РОВСа генерал Шатилов выделил 1200 франков на переезд Туркула, надеясь использовать его в своих интересах. Парижская резидентура предлагала внести около 1000 франков как вклад Скоблина на этот переезд{539}. И, так как Центр одобрил идею перевода Туркула в Париж, то эти деньги, вероятно, были выделены.

Заметим, что в это же время, 26 июля 1931 года, генерал Миллер писал в Софию генералу Абрамову: «С Туркулом я имел несколько длительных бесед и остался вполне доволен его настроением. Думаю, что его приезд оставил хороший след и здесь, и в Праге»{540}.

План переезда генерала Туркула в Париж был реализован, но, забегая вперед, заметим, что надежды чекистов, связанные с ним, не удалось осуществить, и они даже жалели в дальнейшем, что пошли на это{541}. К фигуре генерала Туркула автор будет еще не раз возвращаться в этой книге.

Скоблин и в дальнейшем умело использовал противоречия межличностного характера и различных групп РОВСа, боровшихся за власть. Лавируя между противоборствовавшими группами и лидерами и демонстрируя свою независимость, он умело привлекал враждующих оппонентов на свою сторону, и они делились планами и ценной информацией. Скоблин умело использовал должность командира Корниловского объединения, занимавшего особое и почетное положение в Белом движении, и любые события и праздники, связанные с их историей, для повышения собственной роли и статуса в РОВСе{542}. Например, 6 сентября 1931 года во время банкета корниловцев генерал Скоблин обратился к присутствовавшему на празднике председателю РОВСа с просьбой включить его в списки Корниловского полка. Генерал Миллер ответил согласием, что сблизило его с корниловцами, а их командир, таким образом, сумел значительно улучшить отношения с председателем РОВСа, сделать их более доверительными. Об этом свидетельствовало, например, письмо Миллера, адресованное Скоблину, с просьбой внести за него деньги в банк, которые он обещал вернуть ему по возвращении в Париж после трехнедельного отъезда. Председатель РОВСа просил в нем также «засвидетельствовать глубокое уважение» и передать «сердечный привет» Плевицкой, что также иллюстрировало их теплые отношения{543}.

Годовщина работы Скоблина на советскую разведку, по предложению сотрудника, работавшего с ним, была отмечена выплатой ему 200 долларов на месячный отдых, по 200 долларов были выданы ему и Плевицкой в качестве наградных. Кроме того, было решено оплачивать Скоблину содержание машины (он купил новую), а Плевицкой была оплачена пластическая операция{544}.

Генерал Скоблин достаточно быстро и успешно осваивал новое для него — разведывательное поприще. Через полтора года после его вербовки опытный советский разведчик и руководитель одной из советских нелегальных сетей в Западной Европе, охватывавшей и Францию, С.М. Шпигельглаз так оценивал его деятельность: «Что касается Скоблина, то я застал его уже полностью сформировавшимся агентом, снабжавшим нас первоклассной информацией. Теперь уже моя главная задача состояла не в том, чтобы учить его или “выжимать” из него информацию, а в том, чтобы помогать ему и обеспечивать безопасность его и Плевицкой»{545}.

Последующая деятельность Скоблина также высоко оценивалась его кураторами и непосредственно в Иностранном отделе в Москве. Для иллюстрации этого приведем два близких по содержанию документа, первый из которых был направлен начальнику ИНО ОГПУ А.Х. Артузову спустя полтора года после вербовки генерала и его жены, а второй, несколько отличающийся, в котором более объемно представлены основные результаты его деятельности, датируется серединой 1934 года.

Первый документ — это докладная записка, направленная на имя Артузова начальником отделения ИНО. В характеристике Скоблина здесь отмечалось: «Человек материально независимый, отошедший одно время от основного ядра РОВС, он, будучи завербован, не вошел и не может войти в аппарат руководства РОВС, но занимает как командир одного из полков заметное положение среди генералитета и, пользуясь уважением и достаточным авторитетом, стал активно влиять как на общую политику РОВС, так и на проведение боевой работы». Основные результаты работы генерала на советскую разведку формулировались в этой докладной записке следующим образом: 1) ликвидировал боевые дружины, создаваемые генералами Шатиловым и Фоком; 2) свел на нет зарождавшуюся у генералов Туркула и Шатилова мысль об организации особого террористического ядра; 3) прибрал к рукам Завадского, основного агента французской контрразведки, и, помимо передачи информационного материала, разоблачил агента-провокатора, «подсунутого нам французами, работавшего у нас 11 месяцев; 4) сообщил об организации, готовящей убийство Литвинова; разоблачил работу РОВС из Румынии на СССР (дело Жолтковского). Уточним только, что в данном случае допущена неточность, и речь, вероятно, идет о разведывательной деятельности полковника Жолондковского в Румынии.

Вместе с тем в указанном документе с тревогой говорилось о том, что за последнее время «мы трижды демонстрировали свою неожиданную осведомленность (два раза через прессу) и тем самым ставили всякий раз агента в чрезвычайно опасное положение, грозящее ему провалом». Поэтому предлагалось в дальнейшем решения о публикации сведений, полученных от «Фермера», согласовывать всякий раз с тем сотрудником ИНО, который непосредственно связан с агентом, следит за его работой и руководит ею{546}.[35]

Следующая близкая по содержанию версия этого документа на имя Артузова с указанием уже не четырех, а шести результатов (дел) Скоблина, датируется серединой 1934 года, а ее публикаторы (действующие или отставные сотрудники СВР — В.С. Антонов,

B.С. Карпов, а также Н.А. Шварёв) именуют автором документа C.М. Шпигельглаза, причем Шварёв определяет его как куратора французского направления (деятельности ИНО). Л.М. Млечин приводит практически то же содержание документа в показаниях его автора — «Андрея» — следователю с указанием на то, что он был подготовлен им в качестве справки о работе Скоблина для коллегии (ОГПУ) вскоре после приезда (в Париж) из Москвы, но начиная его с указания на то, что Скоблин (и его жена) завербованы полтора года назад.

В дополнение к вышеизложенному, здесь отмечается, что Скоблин донес о готовящемся Миллером, Драгомировым, Харжевским и Фоссом убийстве Троцкого. Кроме того, в версии документа, публикуемого указанными сотрудниками СВР, указывается, что Скоблин выяснил, «кто из наших людей открыт французами, и разоблачил агента-провокатора, подсунутого нам французами, работавшего у нас 11 месяцев». В публикации Млечина дается несколько иная интерпретация и отмечается, что этот генерал «почти что прибрал к рукам Завадского-Краснопольского» (что, как уже отмечалось выше, было специальным заданием чекистов для него), «благодаря чему выяснил, кто из наших людей открыт французами».

В этой докладной записке указывалось также, что исключительная осведомленность Скоблина помогла выяснить не только эти шесть дел, но и получить ответы на целый ряд других, более мелких, но имеющих серьезное оперативное значение дел, а также быть совершенно в курсе работы РОВСа. Вновь отмечалась также необходимость в будущем всякий раз согласовывать решения об опубликовании полученных от «Фермера» сведений с тем сотрудником ИНО, который непосредственно связан с агентом, непосредственно следит за его работой и руководит им.Причем Млечин в своей публикации ссылается на то, что таким человеком являлся «Андрей»{547}.

Вернувшись же к фигуре Завадского-Краснопольского, заметим, что в руководстве ИНО очень настороженно относились к нему, полагая, что он, являясь агентом префектуры, «крутится вокруг “Фермера” по ее заданию и для создания очередной авантюры». Именно поэтому было отвергнуто и предложение парижского аппарата ИНО о создании группы из Туркула, Улагая, Скоблина и Завадского для того, чтобы проникнуть в префектуру и подобраться к 2-му отделу Генштаба Франции{548}.

Генерал Скоблин умело использовал для повышения своего авторитета юбилейные вехи в истории Белого движения. Самой сильной признали, например, его речь на 15-летии Добровольческой армии многие органы эмигрантской печати. Воспроизведем эту речь по эмигрантским источникам. «В ноябре 1918 года нас были десятки, в ноябре 1920 года — более 100 тысяч, — говорил Скоблин, — а в ноябре 1932-го нас, белых русских, — более миллиона. Нет страны, где бы не было нас». «Точно евангельское воинство в былине нас раскалывали надвое, но от каждого нового удара нас поднималось вдвое больше числом, — восклицал он. — Теперь о нас знает весь мир». «Я вас спрошу: сколько теперь нас там, в России, и сколько нас будет еще», — продолжал генерал. Он напомнил слова Достоевского о высоте духа и подчеркнул: «Генерал Врангель, ведя нас за собой в 1920 году, верил в наши нравственные силы, в высоту духа. Кто теперь посмеет сказать, что Врангель ошибался?» «Провозгласим же всем честным братьям-изгнанникам, всем честным русским солдатам, всему Русскому Зарубежью, духовному средоточию России — наше “ура”», — закончил генерал Скоблин под громовое «ура», переходящее в овацию{549}.

Шло время, и статус генерала Скоблина в военной эмиграции и в Русском Обще-Воинском Союзе постепенно повышался. В сентябре 1933 года генерал Миллер назначил его начальником группы чинов 1-го армейского корпуса в Париже. После кризиса во французском отделе Союза Первопоходников («дело генерала Говорова») генерал Скоблин был избран в ноябре 1933 года в состав нового Правления этой организации. Он возглавил отдел РОВСа по связи с периферийными организациями и получил возможность получать уникальную информацию не только о ситуации в центральном аппарате РОВСа, но и на местах, в широких кругах русской эмиграции, об операциях, проводимых совместно с разведслужбами Румынии, Польши, Финляндии и Болгарии.

Тайная жизнь Скоблина и Плевицкой во многом предопределяла явную, видимую для их друзей и коллег, и тем более для широкой публики. Именно эта тайная жизнь во многом обусловила изменение порядка, уклада жизни семьи генерала. Чета Скоблиных охотно приглашала к себе в гости генералов из руководства РОВСа, сблизилась с генералом Миллером. Часто в воскресенье Скоблин на своей машине увозил Миллера с супругой в свой особняк в Озуар-ле-Феррьер. Председатель РОВСа любил бывать в этом доме с посаженными рядом березами, напоминавшими о России. В двухэтажном особняке с шестью комнатами, где царил дух России (иконы, фотографии и русские гравюры), хватало места гостям.

Генерал Миллер доверял Скоблину и Плевицкой, любил слушать песни, исполняемые хозяйкой дома, не без удовольствия воспринимал ее кокетство и легкий флирт с ним. Возвращаясь из концертных поездок с супругой по Европе, генерал Скоблин рассказывал председателю РОВСа о настроениях эмиграции, и тот охотно внимал ему. Когда Миллер приезжал к Скоблину один, без семьи, что со временем происходило все чаще, они закрывались и в течение нескольких часов беседовали наедине в кабинете хозяина на первом этаже. Впрочем, нередко их конфиденциальные беседы посещала и Плевицкая, не только как хозяйка, но человек, считавшийся убежденным противником большевиков. Она не только внимательно слушала, но иногда и высказывала свои советы.

Летом 1933 года генерал Миллер с женой провели свой отпуск в доме Скоблиных. Летом 1934 года семья Миллера уступила свою квартиру в Париже на некоторое время Скоблину и Плевицкой, ибо последней нездоровилось и требовалось лечение во французской столице. В 1934 году Скоблины щедро жертвуют на постройку Свято-Троицкой церкви в своем городе для небольшой русской колонии. Заметим, что настоятель церкви и духовник Плевицкой отец Александр Чекан, бывший офицер-артиллерист, был женат на одной из дочерей генерала Миллера — Марии, что также сближало семьи Миллера и Скоблина.

Скоблин и Плевицкая часто бывали на людях, предпочитая банкеты, встречи и вечера, где собирались сливки русской эмиграции (если так можно выразиться, имея в виду ее весьма поблекший облик и незавидное материальное положение большинства): генералитет, политики, представители бизнеса, деятели культуры и искусства. Здесь приятное можно было сочетать с полезным, получая ценную информацию о различных областях жизни эмиграции и ее планах. Своего рода ритуалом стало посещение многочисленных воинских встреч, обществ, юбилеев, где Плевицкая пела, всегда с восторгом принимаемая аудиторией, а ее супруг вел беседы, говорил сам, внимательно слушал собеседников, запоминая и анализируя полученную информацию. Плевицкая последовательно и успешно выполняла установку, данную ей кураторами из советской разведки: своими выступлениями на благотворительных вечерах ровсовских и иных эмигрантских организаций создать себе и мужу имя, заставить печать говорить о ней, а следовательно, и о нем.

Если до 30-х годов никто не замечал у генерала Скоблина, как это и характерно для боевого офицера, считающего себя прежде всего солдатом, интереса к политике, то в 30-е годы такой интерес проявлялся все более явственно. Как отмечали друзья и знакомые генерала, где-то особенно с 1934 года встречи не только с коллегами-военными, но и с политиками, разговоры на политические темы становились все более характерными для него. Это относилось как к российской, так и к международной политике. Генерал Скоблин, следуя советам своих чекистских наставников, постепенно и незаметно для окружающих и вождей Белого движения стал активизироваться, укреплять свои связи со всеми знакомыми ему деятелями Русского Обще-Воинского Союза и других белых организаций. Но, налаживая тесные отношения с лидерами РОВСа, он стремился сохранять вместе с тем свою самостоятельность.

Поддерживая свой имидж боевого и авторитетного генерала, Скоблин прилагал значительные усилия для того, чтобы превратиться в политическую фигуру, с которым считаются в руководстве РОВСа, которого знает и ценит военная эмиграция, которому верят в тяжкую эпоху безвременья. Это в полной мере соответствовало выполнению задачи, поставленной перед Скоблиным чекистами, — «входить в головку РОВС, добиваться руководящего места»{550}.

Имя Скоблина все чаще мелькало на страницах эмигрантских газет. «Вестник Общества Галлиполийцев» опубликовал, например, 15 июля 1934 года статью под названием «Генерал Скоблин. Рецепты “Последних Новостей” для спасения РОВСа». Дело в том, что в передовой статье указанной газеты за 8 июня шла речь о кризисной ситуации, сложившейся в этой ведущей эмигрантской военной организации. Но если «Последние Новости» писали о «развале» в РОВСе и о том, что этот Союз требует «ревизии денежного ящика», то Скоблин был весьма сдержан в своих комментариях и оценках. Он указывал, что за указанный газетой период от РОВСа отошли всего около 80 человек. Сам генерал выступал за сплочение этого союза и против атак на него. Резюмируя происходящее, Скоблин указывал, что «жизнь в эмиграции становится все труднее. Труднее жить и РОВС-у»{551}.

Активную помощь мужу оказывала Плевицкая. Пользуясь ее концертами и сопровождая жену, генерал Скоблин имел возможность активно разъезжать по Европе, проводить встречи, инструктировать местные организации РОВСа. Плевицкая копировала добываемые и приносимые домой мужем на короткий период секретные документы, писала агентурные донесения в Центр, что не любил делать сам Скоблин, выполняла функции связной. На основании информации, полученной главным образом от Скоблина, за четыре года, по данным ИНО ОГПУ, было арестовано 17 агентов и террористов, заброшенных в СССР, установлено одиннадцать явочных квартир в Москве, Ленинграде и Закавказье{552}.

Выполняя инструкции чекистов, генерал Скоблин умело интриговал, играя на противоречиях и разжигая вражду между различными деятелями и группировками в РОВСе. Войдя в доверие генерала Миллера, он в то же время тесно контактировал с оказавшимся в оппозиции и отставке генералом Шатиловым, рассуждал о слабости генерала Миллера и о намерении его отойти от дел, делился информацией об антишатиловских интригах в руководстве, о намерениях деникинцев захватить Союз в свои руки, умело подогревал у него недовольство и тревогу за происходящее в РОВСе и призывал к действиям. Скоблин играл заметную роль в выступлении начальников 1-го Армейского корпуса 23 февраля 1935 года и в последующей работе комиссии по реорганизации Центрального Управления РОВС в марте — апреле того же года.

Работа с чекистами способствовала повышению профессионального уровня генерала как агента: от простого информатора, пересказывающего услышанное, к разведчику, который мог профессионально подойти и построить разговор с интересующим человеком, получить нужные сведения, способен был составлять аналитические материалы (сводки, доклады и т.п.). Генерал Скоблин рассматривался советской разведкой как военная и политическая фигура, способная войти в руководство РОВСа и развалить его изнутри. А для этого в полной мере необходимы были способности аналитика, человека, способного просчитывать свои шаги и действия других людей, делать правильные выводы из того обилия фактов, которые становились ему известны.

Напомним, что, отвечая в начале 30-х годов на предложения парижской резидентуры и кураторов Скоблина в отношении осуществления комбинаций для быстрого продвижения его к руководству активной работой (против СССР), Москва предостерегала, что при всей заманчивости данного замысла это на сегодняшний день нереально. Тогда утверждалось, что невыгодно начинать борьбу за пальму первенства с такими руководителями этого направления деятельности РОВС, как Драгомиров, Харжевский, Глобачев, Фосс и др., имея минимум шансов на успех. Кстати, генерал Туркул, с которым Скоблин так тесно сотрудничал в этот период, что их называли двумя аяксами, также считал, что не надо торопиться в захвате руководства активной работой: «Если нас не хотят, то не надо поднимать из-за этого большого шума», ибо «неуспех новой организации будет большим скандалом». «Если хотят нас видеть во главе, то пускай нас выдвигают другие», — добавлял Туркул{553}.

Генерал Скоблин, выполняя рекомендации своих чекистских наставников, действовал постепенно. С одной стороны, он сближался с генералом Миллером, изображая из себя верного ему человека, с другой — укреплял связи в военных верхах, активно общался с офицерской молодежью, формируя свой образ как лидера нового поколения, которое должно прийти на смену престарелым генералам. Скоблин выступал в числе генералов, требующих обновления РОВСа, но не как мятежник, а напротив, как человек, истинно ратующий за общее выстраданное дело освобождения Родины. К тому же, участвуя в генеральской фронде против руководства РОВСа и персонально против генерала Миллера, Скоблин предварительно уведомлял последнего о планах и предполагаемых шагах оппозиционеров-радикалов и тем самым укреплял его доверие к себе.

Передавая информацию чекистам об известных ему замыслах подрывной работы РОВСа в СССР, имена и явки боевиков, генерал Скоблин ослаблял позиции и авторитет прежних руководителей секретной боевой работы против советского государства в глазах генерала Миллера и всего руководства Русского Обще-Воинского Союза и постепенно подбирался к ключевым позициям на этом важнейшем и особенно значимом для советских спецслужб направлении деятельности РОВСа и военной эмиграции. Уже в 1932 году Скоблин, знавший о ведущейся РОВСом секретной боевой работе против СССР, предлагал генералу Миллеру свои услуги в ее организации. Он настаивал перед Миллером о необходимости активизации работы в СССР, считал возможным расширить направления и каналы проникновения в него. Дело в том, что после серии скандалов и провалов 20-х годов РОВС фактически свернул работу на северном направлении, через Прибалтийские государства и Финляндию. Сохранялись два основных направления его деятельности против СССР — западное, которое велось через Чехословакию и Польшу, и южное — через Румынию. Генерал Скоблин уверял председателя РОВСа в том, что у него есть возможности и личные связи в Прибалтике, которые помогут ему восстановить работу на северном направлении. Но генерал Миллер до поры до времени без энтузиазма относился к этим предложениям.

Ситуация изменилась в 1933–1935 годах, чему способствовал ряд обстоятельств. Во-первых, серия провалов привела к закрытию румынского канала проникновения в СССР, чему в немалой степени способствовала оперативная информация, получаемая ОГПУ от Третьякова, а также от самого Скоблина. Во-вторых, в это время внутри РОВСа со стороны группы генералов развернулась резкая критика руководства Союза и звучали требования реорганизовать организацию, активизировать ее деятельность, и в том числе против СССР. В-третьих, осенью 1933 году доверенному лицу Миллера в Финляндии, его сослуживцу по Гражданской войне на Севере генералу С.Ц. Добровольскому, бывшему Полевому военному прокурору Северной области, удалось установить деловые отношения с 2-м отделом Генштаба Финляндии и служившим там подполковником Мальмбергом.

14 сентября 1933 года Добровольский известил Миллера о том, что встретился с местным представителем Мальмберга, который дал ему ответ на предложение о совместной работе. Подполковник хотел, чтобы председатель РОВСа писал непосредственно ему для детального ознакомления с вопросами перспективного сотрудничества. 19 сентября Миллер направил ответное письмо Добровольскому, прося уточнить адрес, по которому он должен писать. В этом же письме он сообщил, что назначает «Петра Петровича» (под этим псевдонимом скрывался Скоблин) «моим представителем по секретной работе в Финляндии», уточняя, что он может быть там уже в октябре{554}.

Цели Скоблина как советского агента были очевидны: перенацелить всю боевую работу РОВСа на СССР на Финляндию и через нее и установить над ней полный контроль советских спецслужб. В таком случае возможно было бы и легендирование новой крупной антисоветской организации в СССР, работающей совместно с генералом Скоблиным. Поручая же этому молодому и амбициозному генералу руководство важным направлением секретной работы на Россию, председатель РОВСа снимал с себя, таким образом, обвинения в нерешительности и нежелании предпринимать активные действия.

Осенью 1933 года в переписке Миллера с Мальмбергом и Добровольским согласуются принципиальные вопросы «работы на Россию» через Финляндию. В январе 1934 года Скоблин и Плевицкая с письмом от генерала Миллера Добровольскому выезжают в Финляндию. Здесь состоялась совместная встреча Добровольского и Скоблина с Мальмбергом и обсуждение планов сотрудничества. Эта встреча была положительно оценена всеми ее участниками. Добровольский, в частности, писал Миллеру: «Мы с Н. Ск-ким (Скоблиным. — В.Г.) встретили самый теплый прием, и нужно думать, что следующей весной нам удастся наладить коммерческое сотрудничество со здешними фирмами». На эзоповом языке это означало сотрудничество с финскими спецслужбами. Но, видимо, в связи с обсуждением вопроса о налаживании связей с контрреволюционными организациями, существующими в СССР, Миллер высказывался отрицательно. Он писал Добровольскому в Выборг: «Опасность связей с организациями, существующими в СССР, была уже признана генералом Кутеповым, понявшим, что их желание установить с ним контакт имело целью раскрытие его работы. По такому пути мы не пойдем никогда»{555}.

В июне 1934 года следует заброска через Финляндию в СССР при активном участии Добровольского и Скоблина Прилуцкого и Носанова (Насонова). Но она, как уже указывалось выше, оказалась неудачной, хотя им и удалось бежать обратно в Финляндию. Представители финских спецслужб были крайне обеспокоены случившимся, считая маршрут заброски сравнительно безопасным. Поэтому они ограничили масштабы дальнейшей деятельности и заброску вооруженных людей, о чем Добровольский и сообщил Миллеру 12 июля 1934 года. Скоблин был этим крайне недоволен, ибо планировал отправить в СССР очередную группу. Он считал финнов слишком осторожными. Но заброска была отложена до весны 1935 года. Кроме того, финны поставили Добровольскому условие отправлять в СССР только одиночных агентов.

Но уже в 1935 году 2-й отдел Генштаба Финляндии отказывается от сотрудничества с РОВСом, ссылаясь на то, что планы отправки их эмиссаров в СССР становились известны советскому военному атташе в Гельсингфорсе. 26 августа 1935 года Добровольский сообщил об этом Миллеру, и в частности о том, что финны отказываются от работы со Скоблиным. В письме от 10 октября того же года Миллеру Добровольский продолжил обсуждение этой темы. Он сообщил, что финны считают утечку информации о планируемой заброске связанной с центром РОВСа. Они ставили вопрос о том, что продолжение совместной работы может иметь место только после изменения сложившейся ситуации. В это время в Финляндии состоялась встреча Добровольского и прибывшего туда Скоблина с финским контрразведчиком. В результате автор письма указывал, что тот «с большим почтением и уважением относится к Петру Петровичу (Скоблину. — В.Г.), но считает, что его личность слишком известна нашим конкурентам (т.е. ОГПУ. — В.Г.), которые решили любыми средствами сокрушить П.П.».

В конце письма Добровольский указывал: «Я решил больше не писать П.П. о наших торговых делах (т.е. секретной работе на СССР. — В.Г.). Предупредите его об этом, ибо я не хочу, чтобы он сердился на меня. Я очень уважаю его, у меня к нему полное доверие, но нужно принять меры для выяснения его окружения и сорвать маску с негодяев, мешающих его работе и навлекших подозрения против него (выделено в тексте. — В.Г.)»{556}. Таким образом, дальнейшая работа Скоблина в Финляндии оказалась под большим вопросом. Но в дальнейшем она все-таки будет иметь известное продолжение, и об этом пойдет речь на страницах этой книги.

Итак, генерал Скоблин был привлечен к заброске в СССР террористических и разведывательных групп по линии РОВСа и в то же время передавал информацию чекистам об этом. Кроме того, он пытался свернуть или свести к минимуму работу «по связи с Россией» на других направлениях. Об этом свидетельствует, например, переписка генерала Миллера с генералом Абрамовым в феврале — марте 1935 года, связанная с деятельностью полковника Жолондковского в Румынии. Председатель РОВСа указывал, что имел возможность частично через Скоблина и отчасти другим путем получить соответствующие, достаточно определенные сведения, которые побудили его посадить Жолондковского «на слабую позицию — даже в более узких рамках», нежели те, о которых он говорил ранее{557}. Иначе говоря, речь шла о сокращении, а затем и фактическом прекращении финансирования и свертывании «работы на Россию» на этом направлении, о чем уже шла речь и ранее.

Руководящие деятели РОВСа пытались оценить в это время деятельность Скоблина, позиции которого в Союзе заметно укреплялись. И при этом у них возникало немало вопросов. Генерал фон Лампе в письме Абрамову 1 апреля 1935 года замечал, что роль Скоблина ему непонятна. Во время последней поездки в Ревель он, по утверждению этого генерала, пытался вести самостоятельную политику и сговаривался с генералом Васильковским. Начальник II отдела РОВСа добавлял также, что Скоблин всегда был в орбите генерала Шатилова{558}.

По полученной из Парижа в ИНО информации, генерал Миллер в процессе начавшейся реорганизации вынашивал мысль поставить генералов Скоблина и Туркула во главе всей активной работы Русского Обще-Воинского Союза. Миллер в сложившейся неблагоприятной ситуации интриг и разборок в РОВСе искал компромиссы, и привлечение этих молодых генералов к руководству активной работой могло бы отвлечь их от критики руководства Союза за бездеятельность.

Но сам Скоблин то и дело балансировал на острие ножа. Несмотря на его умение лавировать, у него появлялось и немало недоброжелателей. Распространялись слухи о его связях с большевиками.

26 января 1935 года парижская газета «Возрождение» опубликовала на первой странице ряд материалов, посвященных 5-летию исчезновения генерала Кутепова. На второй странице этого номера, в разделе «Отклики» (на похищение названного генерала) было опубликовано несколько заметок за подписью Али-Баба (под этим псевдонимом скрывался сотрудник этой газеты Алексеев). Две из них называлась соответственно «Агенты ГПУ в РОВС» и «Слухи о генерале Х.Х.».

В первой их них сообщалось о полковнике X., бывшем корниловце и первопоходнике, перешедшем затем, в период Гражданской войны, на службу в броневой дивизион, который сошелся в Париже с большевиками. Его завербовал на службу к ним бывший однополчанин и также первопоходник подполковник Донского войска М. Во второй заметке указывалось на то, что на большевиков якобы работал и генерал Х.Х., а если так, то РОВСу нанесен тяжелый удар. На деле речь шла о генерале Скоблине. Автором заметки предлагалось провести расследование.

Это было продолжением старой истории, относившейся еще к 1932 году. Она прошла серию новых бурных обсуждений в 1935 году и получила свое завершение уже в 1937 году, после похищения генерала Миллера и в ходе расследования по делу Скоблина. Вкратце фабула событий выглядела следующим образом. 20 февраля 1932 года бывший офицер Корниловского полка капитан Федосеенко (именно он скрывался в указанной заметке под псевдонимом «полковник X.») встретил в Париже своего однополчанина подполковника Магденко (именовавшегося в заметке «подполковником М.»). Тот рассказал, что состоит в Берлине в сношениях с большевистской агентурой, и не с мелочью, а с главными заправилами. На следующий день он стал вербовать однополчанина на службу к большевикам. И тот, якобы желая выяснить ситуацию (как он объяснял в своем рапорте в РОВС), согласился. Эта беседа имела впоследствии разные интерпретации. Согласно одной из них, Магденко утверждал, почему бы, не причиняя вреда своим, не сорвать денег с большевиков. Другая интерпретация его позиции звучала следующим образом: в борьбе с большевиками все средства хороши, а полученные деньги можно использовать на борьбу с ними.

Федосеенко прибыл 12 апреля 1932 года в Берлин и встретился с агентом большевиков (по одним данным — из ГПУ, по другим — от РВС, иначе говоря — военной разведки) Георгием Георгиевичем Ивановым (его имя звучало в различных источниках то как Георгий Георгиевич, то как Георгий Иванович). Он был зачислен на службу с жалованием 60 долларов в месяц и получил кличку «Крот». В одной из откровенных бесед Магденко рассказал Федосеенко, что генерал Скоблин давно находится на службе у большевиков и надо быть с ним особенно осторожным: «Не сделай глупостей в Париже».

Служба капитана Федосеенко у большевиков была непродолжительной. Напуганный покушением эмигранта Горгулова на президента Франции Думера, он 11 мая 1932 года явился к генералу Миллеру и (в присутствии пожилого полковника) доложил о поступлении на тайную службу к большевикам. Имя генерала Скоблина при этом им не называлось. Председатель РОВСа посоветовал ему порвать связь с большевиками, явиться в полицию и рассказать об этом (по другим источникам — никому ничего не рассказывать о случившемся). Федосеенко явился в полицию к комиссару Фо-Па-Биде, рассказал о произошедшем и назвал имя генерала Скоблина.

О докладе капитана Федосеенко генералу Миллеру, хотя тот обещал никому не говорить, узнал генерал Скоблин, его командир по объединению Корниловского полка. 2 июля он пригласил Федосеенко в Галлиполийское Собрание и, сказав, что знает о состоявшейся встрече, пожурил его за обращение к генералу Миллеру. Скоблин добавил, что «Миллер всего боится». Он предложил не порывать связи с большевиками, а наоборот, — продолжать, чтобы получить больше ценных сведений. При этом якобы генерал Скоблин добавил, что он сам в этих целях находится в связи с большевиками. Он предложил однополчанину сноситься с ним по разным вопросам. Это еще более укрепило подозрения Федосеенко в отношении Скоблина. Затем состоялась их новая встреча в кафе без свидетелей. Скоблин обещал Федосеенко устроить встречу с начальником I отдела РОВСа генералом Шатиловым.

В конце концов Федосеенко решил последовать совету Скоблина, но через несколько дней получил по почте приказ от 10 июля о своем исключении из Корниловского объединения. В свою очередь, «Георгий Георгиевич», встретившись с ним в Берлине через шесть дней после свидания со Скоблиным, отказал ему в дальнейшем сотрудничестве. Затем он получил конвертом последнее жалованье — 60 долларов за июнь месяц.

Федосеенко счел себя глубоко обиженным и решил вывести Скоблина на чистую воду. Он обратился к генералу Говорову — председателю Союза Первопоходников с рапортом о назначении расследования, но тот ничего не сделал, а его дело было направлено в Югославию генералу Казановичу. Тот принял решение «исключить Федосеенко из Союза Первопоходников и отобрать значок». Это автоматически вело и к исключению из Русского Обще-Воинского Союза{559}.

Советская разведка в тот период внимательно следила за развитием всей этой истории, грозившей провалом Скоблина. Эта тема являлась предметом активного диалога посредством обмена телеграммами между Парижем и Центром. Проводилась проверка вербовки берлинским аппаратом ИНО Федосеенко и рассматривался вариант его компрометации. Анализировалась и ситуация с Магденко, который был арестован в это время немецкой полицией по обвинению в шпионаже в пользу СССР. В Париж, в частности, сообщалось из Москвы, что Магденко Скоблина знать не может и на допросах держится хорошо, ничего не выдав. Рассматривался и вариант перерыва в сложившейся ситуации связи со Скоблиным месяца на два, обеспечив его при этом деньгами. В конечном итоге в Москве сочли инцидент исчерпанным, хотя в Париже, у разведчиков, работавших со Скоблиным, обеспокоенность этой историей оставалась{560}.

Но прошло два с половиной года, и капитан Федосеенко вновь начал борьбу за свою реабилитацию. Он также обвинял генерала Скоблина в двойной игре. Капитан обращался к различным общественным группам. В итоге при посредстве старшего лейтенанта А.Н. Павлова дело было доложено 2 февраля 1935 года начальнику I отдела РОВСа генералу Эрдели, и состоялась встреча Федосеенко с ним. Капитан просил расследовать обстоятельства его исключения из Корниловского полка, а также деятельность генерала Скоблина, и утверждал, что стал жертвой двойной игры. Он передал Эрдели свой рапорт объемом 30 страниц мелкопечатного текста и 7 приложений. Тот поручил корнету К.А. Половцову провести предварительное расследование.

6 февраля последний представил свой рапорт генералу Эрдели о проведенном предварительном расследовании. В нем исследовалась связь Федосеенко с советской разведкой в Берлине. Половцов утверждал, что Георгий Иванович Иванов — начальник советской военной разведки за границей, и настоящая его фамилия — Порт. По крайней мере, под этой фамилией он, будучи прапорщиком, был якобы послан в 1917 году в лейб-гвардии Павловский полк для его разложения и стал председателем его совета (полкового комитета). Под этой фамилией, утверждалось в рапорте Половцова, он окончил академию Генштаба в СССР. Федосеенко и Магденко характеризовались в рапорте как «люди без твердых устоев».

Состоялась встреча и беседа Половцова с генералом Миллером, который утверждал, что ничего не говорил Скоблину о разговоре с Федосеенко. Найти агентурным путем подтверждение по Скоблину не оказалось возможным, но возникло подозрение о финансовом состоянии его семьи. В конце 1928 года они нуждались и не могли улучшить положения за счет концертов Плевицкой. «Установить точно, что чета Скоблиных не живет на те средства, на которые принято считать они живут, не трудно, — говорилось в рапорте Половцова. — Гораздо сложнее будет установить, на какие средства они живут». В заключение своего рапорта его автор указал, что назначение следственной комиссии явится также единственно приемлемым выходом для самого Скоблина. Но корнет не получил от генерала Миллера разрешения на допрос генерала Скоблина{561}. Полный текст рапорта корнета Половцова публикуется в приложениях настоящей книги.

Забегая вперед, заметим, что сам К.А. Половцов за сотрудничество с немецкими оккупантами во Франции в годы Второй мировой войны был осенью 1945 года привлечен к суду и приговорен к 10 годам каторжных работ{562}.

Между тем опубликованное в «Возрождении» сообщение «Али-Бабы» и обвинения Федосеенко в адрес Скоблина вызвали широкое обсуждение с участием самых разных сторон. 31 января 1935 года указанная газета опубликовала «Письмо корниловцев», подписанное начальником группы корниловцев во Франции и Париже полковником Трошиным и полковым адъютантом штабс-капитаном Григулем. В нем говорилось о том, что некоторое время назад некий полковник X., бывший первопоходник, принятый в свое время в одну из организаций корниловцев, стал распускать слухи о том, что генерал Х.Х. — большевистский агент. И эти слухи стали быстро распространяться среди военных организаций Парижа и дошли до газеты «Возрождение». Так как всем участникам развернувшегося обсуждения было понятно, кто скрывается под псевдонимом «генерал Х.Х.», то в указанном письме подчеркивалось: «Мы, корниловцы, слишком хорошо знаем служебную, общественную и личную жизнь нашего возглавителя, чтобы у кого-либо возникла хоть небольшая тень сомнения в безукоризненной преданности его делу».

Авторы письма упоминали об исключении X. из числа корниловцев и утверждали, что его выступление является местью генералу XX. (т.е. Скоблину). Они именовали это работой большевиков по разложению РОВСа. «Мы, корниловцы, все как один встанем на защиту доброго имени того, кто в течение всего боевого периода Гражданской войны вел нас для выполнения нашего долга, — указывалось в этом опубликованном письме. — Мы умеем повиноваться, но умеем и защитить нашего начальника». «Пусть все знают, что XX. генерал не один, он — это все корниловцы, подчеркивалось в конце письма. — Мы также горячо возражаем против всякого расследования, какое рекомендует Али-Баба в отношении генерала XX. Наш начальник — вне подозрений. Самый факт расследования оскорбителен для всех нас, корниловцев, тем более, что оно было бы выполнено по клеветническому выступлению большевистского агента».

В примечании редакции к этому опубликованному письму корниловцев указывалось, что автор «Откликов» предлагал провести расследование о личности, деятельности и выпадах полковника или есаула X., который распространял свою клевету. «Надо полагать, что этому надо положить предел», — говорилось в примечаниях редакции. Таким образом, генерал Скоблин в некоторой степени уже выводился из-под удара, хотя руководство газеты «Возрождение» и считало по-прежнему целесообразным проведение расследования.

Через две недели после появления указанной заметки в «Возрождении» состоялось собрание офицеров Марковского полка, на котором присутствовал генерал Миллер, призвавший не верить «темным силам», стремящимся внести раздор в отношения руководителей РОВСа, и предложил осудить провокатора, чернящего генерала Скоблина. Большинство собравшихся согласились с ним и сочли к тому же, что это дело рук генерала Деникина, надеющегося захватить руководство РОВСом. Один из офицеров предложил даже собрать группу офицеров-марковцев и избить Федосеенко, работавшего ночным таксистом и дежурившего обычно на пляс Пигаль, где собирались проститутки. Скоблину было выражено доверие и на собрании командиров и групп 1-го Армейского корпуса.

Позицию поддержки генерала Скоблина в сложившейся ситуации занял «Вестник Общества Галлиполийцев» (членом которого был этот генерал) и опубликовал несколько статей в его защиту, именуя его обвинителей провокаторами{563}.

К расследованию по делу, всколыхнувшему и взбудоражившему эмигрантский Париж, подключился В.Л. Бурцев. К нему обратилась редакция журнала «7 дней» с просьбой написать об этой истории. Он встретился и беседовал с капитаном Федосеенко, а потом с корнетом Половцовым, расследовавшим это дело. О ходе расследования Бурцева чекистов информировал источник «Аллигатор». Л.М. Млечин в одной из своих книг писал, что под этим псевдонимом скрывался генерал Дьяконов{564}. Но в опубликованных им материалах следственных дел советских разведчиков, которые были арестованы в СССР в 1938 году, в их показаниях указывалось на то, что чекистский источник «Аллигатор» присутствовал на встречах Дьяконова с Бурцевым, и признавалось также, что «мы имели возле Бурцева источник по кличке “Аллигатор”»{565}, т.е. это был кто-то из сотрудников или близких Бурцеву людей.

В сообщении «Аллигатора» говорилось, что в связи с развернувшимся скандалом 17 февраля 1935 года к В.Л. Бурцеву «для совершенно секретного разговора» явился генерал Дьяконов. Он хотел выяснить, что Бурцев имеет против Скоблина. Вероятно, этот его визит был согласован и санкционирован его парижским куратором по линии советской разведки, а может быть и Москвой. Так или иначе, но чекисты, судя по всему, получали информацию о происходящем из нескольких источников и могли ее сопоставить.

Бурцев пересказал Дьяконову содержание его беседы с корнетом Половцовым (именуемом в сообщении Половцевым), который, как уже упоминалось, вел расследование дела Скоблина и Федосеенко и являлся доверенным лицом генерала Эрдели. В ходе откровенной беседы с Бурцевым Половцов сообщил ему, что Эрдели смотрит на него как на союзника и рассчитывает на его поддержку своих требований относительно полного расследования дела Скоблина. Бурцев, в свою очередь, предупредил Половцова, что он дело Скоблина так не оставит.

Бурцев коснулся в беседе с Дьяконовым (в присутствии «Аллигатора») и полковника Магденко, заметив, что он арестовывался немецкими властями и сидел в тюрьме, но затем был освобожден и в настоящее время находится в Германии. Бурцев сообщил, что связался со своим другом, проживавшим там и состоявшим в связи с гитлеровскими правящими кругами, с просьбой, чтобы власти подробно допросили Магденко о всей истории с Федосеенко и выяснили, кто именно был представителем большевиков, работавшим с Магденко.

В ходе этой беседы выяснилось также, что Бурцев считал виновниками произошедшего прежде всего генералов Миллера и Шатилова, которые провоцировали своих подчиненных на ведение двойной игры с большевиками. Бурцев заявил, что считает подобную игру с агентами ГПУ недопустимой и преступной. Он рассказал также, что встретился с Федосеенко и выслушал его рассказ о случившемся, его версию событий.

В ходе разговора Дьяконова с Бурцевым выяснилось также, что указанный журналист считал главным действующим лицом всей этой истории Плевицкую. По его сведениям, она еще в годы Гражданской войны пела у красных и попала в плен. В Константинополе во время перехода генерала Слащёва в СССР она уговаривала якобы Скоблина поступить так же, ибо она, как народная певица, могла хорошо устроиться там и продвинуть его, но тот не согласился. Он вспоминал и американскую поездку певицы, утверждая, что лица, организовывавшие ее, убедившись в том, что в деле участвуют большевики, порвали с ней. Они же предупреждали Бурцева о подозрениях в отношении Плевицкой, но он не счел возможным выступить тогда за неимением достаточных данных. Журналист предполагал, что если обвинения в отношении Скоблина правильны, то в налаживании его связей с большевиками именно Плевицкая сыграла главную роль. Бурцев особо оговаривался, что, может быть, сам Скоблин ни при чем, но Плевицкая «вследствие своей близости к мужу знала о всех делах и могла сама все передавать большевикам».

По сведениям Бурцева, до похищения Кутепова Скоблин с женой вели скромный образ жизни и даже бедствовали, а потом у них вдруг появились крупные средства, и они стали жить на широкую ногу. Поэтому чекистский источник считал, что все теперь зависит от разговора Скоблина с Бурцевым, и он должен снять все его вопросы, в том числе касающиеся материального положения и источника доходов. Если же Скоблин откажется от встречи или не даст требуемых объяснений, то у Бурцева будут развязаны руки, и он выступит в печати с обвинениями Скоблина. При этом мог всплыть и вопрос об участии Скоблина и Плевицкой в деле Кутепова{566}.

Тема материального благополучия Скоблина и источников его денежных поступлений получила в это время обсуждение в РОВСе, а Третьяков записал беседу на эту тему, состоявшуюся у генерала Миллера. Поэтому из Москвы была дана директива о подготовке Скоблина к объяснению по вопросу о его материальном положении и источнике доходов и предложено «войти в рамки обычного бюджета с таким расчетом, чтобы получаемое от нас жалование не проявлялось для посторонних». Спустя годы, после ареста и в ходе объяснений со следователем в Москве советский разведчик «Андрей» давал подробные показания по этому вопросу, указывая, что Скоблин очень аккуратен, у него все было подсчитано, и расчеты сведены чуть ли не с 1922 года. Чтобы показать генералу Миллеру, с какими деньгами Плевицкая возвращается из концертного турне, к тем деньгам, которые Скоблин привез с собой, были куплены еще 100 тысяч лей (8 тысяч франков). Сотрудники ИНО также предложили Центру «купить минимум на 25 тысяч франков ценных бумаг, скажем, французскую ренту, и положить в сейф Скоблина». В ответ на обвинения следователя о трате народных денег обвиняемый разведчик заявил: «Ценный агент стоит денег, это всем известно. Что касается моих трат, то подробный отчет имеется в ИНО, там обоснован расход каждого франка». «Разведка — дорогостоящее для государства занятие, но без нее обходиться невозможно», — подчеркнул он{567}.

Советская разведка с озабоченностью и тревогой наблюдала за развитием скандала и обвинениями в адрес Скоблина, опасаясь его провала. Сразу же после появления статьи в газете «Возрождение» из Парижа от «Андрея» в Центр на имя «Константина» (под этим псевдонимом скрывался начальник ИНО А.А. Слуцкий) ушло экстренное сообщение, свидетельствующее о том, что эта история с обвинениями Федосеенко в адрес Скоблина уже давно была в поле зрения чекистов. «Мои многочисленные и настойчивые просьбы, с которыми обращаюсь к вам в течение двух лет, подвергнуть формальному расследованию данные о том, что “Фермер” был выдан врагу сотрудником нашего органа, остаются без внимания, — говорилось в сообщении. — Считаю необходимым твердо знать, при каких обстоятельствах в свое время разгласили государственную тайну, настаиваю на привлечении виновных к ответственности. Прошу сообщить решение»{568}.[36]

Анализ действий Центра на обращения из Парижа, на основе имеющихся телеграмм туда «Константина» (Слуцкого), так же как и материалов следствия по делам арестованных советских разведчиков и расследования, проводимого в Москве, в том числе в отношении этой истории, показывает достаточно противоречивую ситуацию. С одной стороны, как уже упоминалось выше, проводилось расследование в Берлине, учитывая то, что вербовка Федосеенко осуществлялась там, оценивалась ситуация и состояние дел с Магденко. В Париж вновь было сообщено, что Магденко не мог знать о Скоблине как о советском агенте из берлинского аппарата ИНО.

«Мы понимаем, что обстановка для “Фермера” во многом сложнее, ибо за дело взялся Эрдели, — указывалось в телеграмме в Париж от имени “Константина”, — но вместе с тем положение “Фермера” у Миллера сейчас значительно солиднее, чем в момент возникновения всей этой истории». Рекомендовалось, чтобы Скоблин придерживался прежних позиций (1932 года), «которые привели к его реабилитации». Вместе с тем подчеркивалась необходимость принятия исключительных мер предосторожности при встречах с этим агентом, ибо допускалось наблюдение за ним{569}.

8 февраля 1935 года капитан Федосеенко был вызван к генералу Кусонскому для дачи показаний полковнику военно-судебного ведомства Григорьеву в связи с обвинениями в адрес генерала Скоблина, но он к нему не явился. 14 февраля капитан Федосеенко пришел к генералу Эрдели, чтобы выяснить судьбу своего рапорта. Начальник I отдела РОВСа сказал капитану, что генерал Скоблин ему не подчинен, и дело направлено на заключение генерала Миллера. В ответ на обращение Федосеенко к генералу Миллеру ему ответил генерал Кусонский, указав, что делу был дан ход, но он сам уклонился от дачи показаний. Генерал Скоблин, в свою очередь, также направил председателю РОВСа рапорт с просьбой организовать разбирательство.

Но в это же время со Скоблиным и Плевицкой произошел крайне неприятный инцидент, в результате которого они чудом остались живы. 27 февраля 1935 года, когда они возвращались поздно вечером на своей машине из Парижа в Озуар, в Венсенском лесу в их легковой автомобиль на полном ходу врезался грузовик. Они остались живы лишь потому, что дверца машины от удара открылась, и они выпали на мостовую. Машину сдавило так, что от сидений ничего не осталось. По информации «Последних Новостей» от 1 марта, они в бессознательном состоянии были извлечены из машины и доставлены в клинику «Мирабо». Позднее уточнялось, что они сначала были отправлены в ближайший госпиталь, а затем, после оказания первой помощи доставлены в Галлиполийское Собрание, где и провели ночь. А уже наутро генерал Миллер перевез их в клинику «Мирабо».

Плевицкая отделалась нервным шоком и ушибами. Сложнее было положение Скоблина: у него был перелом руки, трещины плеча, лопатки и ключицы. Он также страдал от сильных головных болей. Но «Вестник Общества Галлиполийцев» информировал, что масса справляющихся о состоянии здоровья Скоблина и Плевицкой уходят успокоенные благоприятным заключением врачей. Лечили их профессор-эмигрант И.П. Алексинский и директор клиники, доктор Жирмунский. Генерал вышел из строя на несколько недель. Позднее (уже во время следствия по делу Скоблина и Плевицкой) были обнародованы данные, что они заплатили за лечение 4156 франков, без учета гонораров хирургов. При этом добавлялось, что они не стеснялись в средствах. Кроме того, еще до получения денег по страховке эта супружеская чета купила себе новый «Пежо». За причиненный урон они получили по суду, по различным данным, от 55 до 60 тысяч франков{570}.

Во время лечения в клинике к Скоблину, не только по информации эмигрантской прессы, но и по данным советской разведки, было настоящее паломничество. Генералы, чины РОВСа справлялись о его здоровье и посещали его непрерывно, нескончаемой кавалькадой. Почти ежедневно бывал у него и генерал Миллер, обсуждая служебные вопросы{571}. Все это объективно работало на улучшение имиджа Скоблина, подорванного обвинениями капитана Федосеенко и развернувшимся расследованием. Тем более что стали распространяться слухи о том, что автокатастрофа подстроена чекистами и являлась покушением на жизнь этого боевого генерала.

Возвращаясь же к обвинениям в адрес Скоблина со стороны Федосеенко, заметим, что обе стороны настаивали на проведении объективного расследования. 15 июня 1935 года последний получил сообщение от начальника канцелярии РОВСа генерала Н.Н. Стогова, что дело передано суду чести. В состав суда чести, назначенного председателем РОВСа генералом Миллером, вошли генералы: Стогов (председатель), Ангуладзе, Репьев, Черячукин и Твердый. 22 июня капитан Федосеенко был вызван в этот суд для показаний. В итоге его обвинения были признаны необоснованными и ничем не подтвержденными. 6 июля 1935 года суд чести, ознакомившись с доказательствами и выслушав свидетелей, принял решение прекратить дело «за недоказанностью предъявленных обвинений». Он постановил, что «обвинения со стороны Федосеенко против Скоблина лишены каких бы то ни было оснований и доказательств». В связи с этим генерал Миллер направил письмо Скоблину: «Примите от меня сердечные поздравления по случаю счастливого окончания этого столь неприятного для Вас, Надежды Васильевны и всех нас дела»{572}.

Так завершилась эта весьма неприятная и опасная для Скоблина история, хотя определенные последствия остались. Продолжалась, например, скрытая борьба между Скоблиным и генералом Эрдели. Забегая вперед, скажем, что в эмиграции об истории с обвинениями Федосеенко в адрес Скоблина вспомнили осенью 1937 года после похищения генерала Миллера. Капитан Федосеенко становится героем дня, а затем и свидетелем на судебном процессе Плевицкой.

В том же 1935 году, когда еще тянулась история с обвинениями, выдвинутыми против Скоблина Федосеенко, генерал еще раз чудом остался жив. Несколько месяцев он лечился от малокровия, ему впрыскивали какую-то сыворотку, и в результате он серьезно заболел. Скоблина прооперировали, и врачи сказали, что если бы опоздали на час, то у него началось бы общее заражение крови. Его навещали генералы Шатилов, Фок, Туркул, Витковский, представители от корниловцев.

Проблемы со здоровьем, служебные интриги, скандалы и подозрения, поездки, встречи, концерты были тем фоном, на котором развивалось сотрудничество генерала Скоблина и его жены с советской разведкой.

Особое место в деятельности Русского Обще-Воинского Союза занимала «Внутренняя линия». О ней шел разговор в предыдущей главе книги. Существование этого своего рода «государства в государстве» внутри РОВСа вызывало серьезную обеспокоенность генерала Миллера, поэтому он пытался прекратить или, по крайней мере, приостановить ее деятельность. В 1934 году, после замены генерала Шатилова в качестве начальника I отдела генералом Эрдели, Миллер по представлению последнего приказал прекратить ее деятельность. Но под давлением целого ряда лиц, заинтересованных по разным причинам в продолжении деятельности «Внутренней линии», ее работа, по существующим сведениям, уже в конце 1934 года возобновилась официально. Неофициально же она и не прекращалась{573}.

В 1935 году Миллер поручил руководство «Внутренней линией» во Франции генералу Скоблину. Передавая руководство этой организацией своему доверенному лицу, председатель РОВСа надеялся усилить таким образом и собственные позиции, и установить контроль над этой организацией, ослабив влияние в ней генерала Шатилова. Впрочем, существует и иная версия о том, что Скоблин был назначен генералом Миллером докладчиком у него по «Внутренней линии», а его собственные возможности в руководстве ею во Франции были ограничены. Этот вопрос, а также продолжительность работы Скоблина по «Внутренней линии», станут в дальнейшем предметом дискуссии в эмиграции. И об этом еще подробно пойдет речь в этой книге.

Имеющиеся в распоряжении автора документы свидетельствуют о том, что, привлекая Скоблина к работе по «Внутренней линии», генерал Миллер доверял ему и надеялся с его помощью выяснить круг ее активных деятелей, которые скрывались под псевдонимами или были закодированы (Ф–6, Ф–26 и т.п.). В письме генералу Абрамову председатель РОВСа указывал, например, что Скоблин, по его поручению, занимается частными расследованиями. Миллер, в частности, высказал предположение, что под кодировкой Ф–26 может скрываться Колтьшин-Любский, и добавил: «на него были указания нашей разведки, как на автора взлома моей квартиры в июне 1934 года и похищения нескольких папок с перепиской с различными людьми по служебным вопросам»{574}.

Для пояснения заметим, что П.С. Колтыпин-Любский, в прошлом инженер-механик флота, а затем офицер Добровольческой армии (в чине лейтенанта), после окончания Гражданской войны оказался в эмиграции. В его адрес еще в 1921 году в Константинополе высказывались подозрения в связях с советской разведкой. С другой стороны, существует мнение, что, оказавшись во Франции, он с 1926 года стал агентом секретной полиции. В 1928 году Колтыпин-Любский арестовывался в Болгарии по обвинению в работе на военную разведку Франции. В 1930 году его подозревали в причастности к похищению генерала Кутепова. Став секретарем Бурцева, он выкрал у него документы и был обвинен им в связях с ОГПУ. Подозревали Колтыпина-Любского, как следует из указанного выше письма генерала Миллера, и в сотрудничестве с «Внутренней линией». А забегая вперед, заметим, что в дальнейшем возникнут подозрения в его соучастии в похищении генерала Миллера{575}.

Возвращаясь же к генералу Скоблину, заметим, что он в полной мере использовал возможности «Внутренней линии» для разжигания интриг и склок в РОВСе, на что и ориентировали его чекисты-наставники. Например, за несколько дней до выступления генералов, явившихся 23 февраля 1935 года в Париже к генералу Миллеру с меморандумом ультимативного характера, прежний руководитель «Внутренней линии» во Франции капитан Н.Д. Закржевский посетил генерала Скоблина. В письме подполковнику Н.И. Мишутушкину накануне этой встречи он сообщал, что планирует провести у Скоблина ночь и день.

Генерал Миллер неоднократно требовал от Скоблина предоставить ему список членов «Внутренней линии». Ему удалось получить список 26 чинов ее, живших в провинции. Но, по утверждению Б.В. Прянишникова, специально занимавшегося расследованием ее деятельности, Скоблин, унаследовавший картотеку Закржевского после его отъезда в Софию, утаил от Миллера имена других, и особенно важнейших «линейцев», проживавших и действовавших в Париже{576}.

Генерал Шатилов, ранее тесно связанный с «Внутренней линией» и утверждавший, что отошел от ее деятельности после освобождения от должности начальника I отдела РОВСа, в своем заявлении об ее работе, сделанном после разоблачения Скоблина как советского агента, доказывал, что последний намеренно повел ее к ликвидации. Шатилов также ссылался на одного из офицеров, писавшего ему, что он был вызван в Париж для доклада по «Внутренней линии» и хотел встретиться с ним, но этого якобы не разрешил Скоблин{577}. Так или иначе, но подавляющее большинство членов «Внутренней линии» оставались неизвестными генералу Миллеру.

В декабре 1935 и в феврале 1936 года генерал Миллер издал собственные руководящие указания работникам «Внутренней линии». Он требовал от них вести наблюдение за большевистской агентурой, не допуская ее проникновения в ряды РОВСа, а также за враждебными Союзу организациями. Он приказал назначать на работу по «Внутренней линии» офицеров с ведома и по выбору начальников местных групп РОВСа. При этом не должны были назначаться чины РОВСа, ставшие членами НСНП, отношения с которым приобретали все более сложный и конфликтный характер. Представители «Внутренней линии» на местах должны были держать в курсе своей работы местных старших представителей РОВСа, не допускать критики их действий и распоряжений. 29 января 1936 года генерал Скоблин откровенно писал Фоссу в Софию, что «Миллер проявляет большое неудовольствие “Внутренней линией”. Каждый рапорт, присылаемый из Болгарии, тщательно изучается Кусонским и докладывается Миллеру»{578}.

В приложениях к настоящей книге публикуются официальные указания генерала Миллера Скоблину, данные 7 февраля 1936 года, об изменении методов, задач и характера деятельности этой секретной организации. Но эти указания противоречили идеологии и интересам «Внутренней линии», носившей закрытый характер, а ее руководители стремились, чтобы она оставалась неподконтрольной руководству РОВСа.

Добавим, что генерал Миллер, как уже упоминалось ранее, подробно обсуждал деятельность «Внутренней линии» в переписке с генералом Абрамовым и задавал ему много вопросов, делился своими сомнениями и опасениями по поводу ее деятельности. Но анализ их переписки свидетельствует, что Абрамов, давно и действительно много знавший о «Внутренней линии» и, по существу, являвшийся одним из ее теневых руководителей, давал уклончивые, неискренние и не удовлетворяющие председателя РОВСа ответы.

Руководство или, по крайней мере, контроль за работой «Внутренней линии» во Франции, знакомство с ее целями и характером деятельности, дополнительная ценная информация, получаемая с ее помощью, способствовали усилению позиций генерала Скоблина в РОВСе, помогали в работе по разложению Союза. Чекисты получили уникальную возможность ознакомиться изнутри с работой РОВСа и использовать полученную информацию (в том числе нередко компрометирующего характера) в своих целях. По некоторым оценкам, сам Скоблин стремился нейтрализовать людей, неугодных «Внутренней линии», — генералов Эрдели, Стогова, Витковского и даже Туркула, с которым у него были достаточно тесные связи. Так или иначе, внедрившись во «Внутреннюю линию», Скоблин во многом парализовал ее деятельность.

Таким образом, к середине 30-х годов генерал Скоблин становится заметной фигурой в Русском Обще-Воинском Союзе. Он был непременным участником встреч, дискуссий и совещаний, на которых обсуждались вопросы реорганизации и активизации работы РОВСа. Впоследствии в документах архива, изъятого в доме Скоблина, было обнаружено секретное письмо генерала Миллера, который просил его назвать имена трех генералов, которые могли бы в случае необходимости принять обязанности председателя РОВСа. Это свидетельствовало и о статусе Скоблина, и о несомненном доверии Миллера к нему. Вместе с тем его влияние и перспективы продвижения к руководству РОВСа не следует переоценивать. В результате опроса начальствующего состава I–III отделов РОВСа, проведенного 8 августа 1935 года для выяснения популярности кандидатов на должность заместителя председателя РОВСа (и возможного будущего руководителя этой организации), за кандидатуру Скоблина высказался лишь один человек. Добавим, что в этом списке фигурировали фамилии 25 генералов. При этом А.М. Драгомиров получил 23 голоса, а И.Г. Барбович — 22 голоса{579}.[37]

Тем не менее нельзя не признать, что в рассматриваемый период генерал Скоблин не только занимает позиции, которые позволяли советским спецслужбам получать богатейшую и секретную информацию о деятельности РОВСа, но и зарабатывает политический капитал, который позволял ему в перспективе претендовать на продвижение, а в дальнейшем, возможно, и на первые роли в нем. Но подробнее обо всех перипетиях, интригах и коллизиях второй половины 30-х годов, связанных с деятельностью РОВСа и Скоблина, пойдет речь в следующей главе книги.

Сергей Третьяков — суперагент советской разведки в эмиграции и его роль в освещении деятельности Русского Обще-Воинского Союза

Автор этой книги уже писал о биографии Сергея Николаевича Третьякова и его вербовке разведкой ОГПУ в 1929 году в своей книге, посвященной борьбе военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы XX века{580}. Поэтому упомянем здесь лишь некоторые вехи его жизненного пути. Он родился в Москве 26 августа 1882 года и происходил из знатного рода Третьяковых, московских текстильных фабрикантов, основателей знаменитой Третьяковской галереи. Выпускник Московского университета, он в дореволюционный период успешно сочетал собственную предпринимательскую деятельность с организаторской работой на поприще делового мира России. Являлся членом ЦК партии прогрессистов, входил в состав Временного правительства в 1917 году и был арестован в числе его министров. После освобождения принимал активное участие в антибольшевистской борьбе.

С осени 1919 года Третьяков был министром торговли и промышленности в Омском правительстве при Верховном правителе адмирале Колчаке. В январе 1920 года (или даже в декабре 1919 года) он покинул Россию, выехав сначала в Харбин, а затем перебрался в Европу и проживал в эмиграции в Париже. Являлся одним из основателей и заместителем председателя Российского Торгово-Промышленного и Финансового союза (Торгпром), созданного российскими предпринимателями в эмиграции в феврале того же года. Но в дальнейшем, в 20-е годы, Третьяков переживал глубокий личный кризис и все более разочаровывался в эмиграции. В этих условиях в 1929 году он был завербован советской разведкой и стал работать на нее под псевдонимом «Иванов», он же — «Уж/1».

Но первоначальная ориентация Третьякова на активизацию его деятельности в Торгпроме, который переживал трудный период внутренних расколов и интриг, а также на выявление «вредителей» в СССР и оказание тем самым помощи в организации и проведении показательных судебных процессов в СССР (и прежде всего «Промпартии» с доказательством ее связей с Торгпромом) оказалась малорезультативной. К тому же использование его имени на процессах ставило агента под угрозу провала[38].

Все происходившее в Москве, на процессе «Промпартии» вызвало обеспокоенность и растущую подозрительность в Торгпроме. Но там в итоге сочли, что в Москве «слышали звон, да не знают, где он». Руководство Торпрома сделало официальное заявление, что эта организация не поддерживала каких-либо связей с «Промпартией», не вела переговоров и не имела встреч с ее руководителями, не субсидировала обвиняемых и не организовывала «совместную работу их с французским генштабом, готовя иностранную интервенцию». Все обвинения, указывалось в этом заявлении, строились на показаниях самих обвиняемых, были вымучены пытками и являются измышлениями агентов ГПУ. В заявлении, вместе с тем, подчеркивалось, что Торгово-Промышленный и Финансовый союзы будут продолжать борьбу против советской власти и разъяснять общественному мнению смысл происходящих в России событий. Это заявление, опубликованное в эмигрантской печати, было подписано председателем Торшрома Н.Х. Денисовым, его пятью товарищами (заместителями), в том числе С.Н. Третьяковым, и секретарем В.Н. Новиковым{581}.

В конечном итоге угрозу, нависшую над Третьяковым в связи с процессом «Промпартии», удалось отвести. Но в парижской резидентуре ИНО в это время сложилось мнение о нем как о бесперспективном агенте, и даже ставился вопрос о разрыве отношений с ним[39].

Но в итоге возобладала точка зрения, что к Третьякову нужен умелый подход, и его следует и возможно превратить из «второстепенного источника в генерального осведомителя». Видный деятель советской разведки, возглавлявший одну из разведывательных сетей в Европе, вспоминал: «Я с самого начала считал вербовку Сергея Николаевича Третьякова делом исключительной важности, но беда состояла в том, что ни парижский, ни берлинский аппарат, никак не могли найти ему правильное применение. Они подходили к нему шаблонно, без выдумки…».

Продолжая свой рассказ, этот разведчик привел подробности, которые характеризовали достаточно сложную ситуацию в самой закордонной разведке тех лет и наличие в ней не только групп сотрудников, сориентированных на решение разных задач, но и то, что они вели себя и действовали совершенно по-разному. «Я перевел товарища “Афанасия” из Берлина, чтобы он поработал с Третьяковым, но он слишком поддался воздействию группы, занимавшейся не политической разведкой, а выявлением вредителей, — вспоминал указанный автор. — В этой группе собрались люди, которыми я был недоволен. У них эмоции преобладали над разумом. Даже язык их телеграмм отличался от стиля наших шифровок: брань, постоянное недовольство агентами, обвинения…»{582}.

С середины 1931 года Третьяков все-таки активизировался и стал присылать более интересные материалы. Работавший с ним сотрудник ИНО признал, что агент «делает усилия быть полезным и в этом отношении изменился к лучшему». Однообразие его материалов отчасти объяснялось упадком торгово-промышленных кругов эмиграции. В это время председателем Торгпрома избрали Нобеля, что укрепило и позиции Третьякова. Кроме того, он близко сошелся с генералами Туркулом и Витковским, игравшими заметную роль в деятельности РОВСа.

По сообщению «Иванова» в Центр, Туркул жаловался на бездеятельность этой организации, на ничтожество генерала Миллера. В качестве противовеса он выдвигал группу «молодых генералов», которые еще на что-то способны, например, посылать людей в СССР. Генерал сказал также Третьякову, что у него есть люди, способные на теракты, и можно что-то сделать во время визита наркома Литвинова в Париж. Но исполнители, добавил он, должны быть не русские, чтобы не пострадала эмиграция. Туркул спросил Третьякова, не может ли тот обратиться к Нобелю, чтобы получить деньги на эти цели, и подготовил в его адрес докладную записку. Советский агент обещал передать ее Нобелю, а сам срочно информировал об этом своих советских кураторов, добавив, что председатель Торгпрома никаких денег не дает{583}.

Переориентировка Третьякова с 1933 года на работу против РОВСа в полной мере раскрыла возможности этого агента. Его имя и связи позволяли ему на равных беседовать с руководителями этой организации — генералами Миллером, Абрамовым, Шатиловым, Драгомировым и др. Москву, в частности, особо интересовал генерал Драгомиров, которому после похищения генерала Кутепова была поручена боевая работа. От Третьякова требовали давать личные характеристики руководящих работников РОВСа, выяснять их взаимоотношения, наличие родственных и иных связей в СССР, нахождение там их родственников и близких друзей и другую информацию{584}. С Третьяковым в Париже непосредственно работал с 1933 года помощник руководителя советской нелегальной резидентуры во Франции (с 1933 года) М.В. Григорьев. В курсе его работы был и руководитель легальной резидентуры в Париже (с 1934 по август 1937 года) И.Л. Смирнов-Глинский.

Третьяков восстановил отношения с родными и по предложению своих кураторов из советской разведки вернулся к семье. Л.М. Млечин, ссылаясь на советские разведывательные источники, указывал, что семье Третьяковых принадлежал дом по улице Колизе, 29, где размещалось управление Русского Обще-Воинского Союза. И у руководства парижской резидентуры ИНО возникла мысль разместить здесь подслушивающую аппаратуру и записывать с помощью Третьякова все разговоры руководства РОВСА Ряд авторов указывает на то, что эта идея принадлежала непосредственно руководителю легальной разведывательной резидентуры ОГПУ в Париже НА. Глинскому, работавшему под фамилией Смирнов и псевдонимом «Петр» и под прикрытием должности атташе советского полпредства во Франции{585}.

Один из видных деятелей РОВСа, командир 1-го армейского корпуса, а во второй половине 30-х годов начальник I отдела этой организации, размещавшегося в указанном доме, генерал В.К. Витковский утверждал, что к 1934 году относится снятие Третьяковым трех квартир в доме на Колизе, 29: двух — на третьем этаже и третьей — на четвертом (мансардном) этаже. Видимо, речь в действительности шла все-таки о снятии квартир(ы) (а не о владении домом), ибо, как указывал один из сотрудников парижской резидентуры, Третьякову было обещано оплачивать квартиру, был выдан аванс и велено заключить контракт. Стоимость операции, по словам указанного источника, включавшая в себя задаток за квартиру, оборудование, ремонт и уплату старых долгов Третьякова, обошлась примерно в 700 долларов{586}.

Когда начинается операция по прослушиванию управления РОВСа и его I отдела, также остается вопросом. Млечин, ссылаясь на следственные материалы по сотрудникам парижской резидентуры ИНО, утверждал, что ежедневное прослушивание началось 12 января 1934 года. И с этого времени для советского агента Третьякова начались долгие годы тяжелейшей и изнурительной работы, когда он, надев наушники, часами записывал уникальную и ценнейшую информацию из разговоров, происходивших в кабинетах РОВСа. Прослушивающий аппарат получил название «Петька». Операция по прослушиванию носила сначала кодовое название «Дело “Крот”», затем «Разговор вокруг кнопки» и, наконец, «Информация наших дней». Она позволяла разведке и контрразведке ОГПУ получать уникальную информацию о деятельности РОВСа и пресекать его подрывные акции на советской территории. В апреле 1934 года Центру было доложено из Парижа, что материалов такой точности, какие дает Третьяков, разведка не имеет даже от Скоблина{587}.

Генерал Витковский полагал, что Третьяков начал подслушивание с декабря 1934 года. Он связывал это с тем, что в 1934 году генерал Миллер стал подыскивать более дешевое помещение для РОВСа, и Третьяков предложил ему перейти со второго этажа, из квартиры, нанимавшейся непосредственно у хозяйки дома, к нему на третий этаж, в большую квартиру, расположенную здесь. И в декабре того же года Управление РОВСа и I отдел Союза перебрались туда. Витковский утверждал (ссылаясь на действия немцев летом 1942 года, обнаруживших эту подслушивающую аппаратуру), что именно эта квартира и была оборудована микрофонами, а приемник располагался в квартире меньших размеров на том же этаже, где проживал сам Третьяков{588}.

Факт этого декабрьского (1934 г.) переезда подтверждал генерал Миллер. В его письме 31 декабря 1934 года указывалось, что принято «соблазнительное предложение С.Н. Третьякова» переехать на такую же квартиру, но этажом выше, с минимальными расходами. С понедельника, 31 декабря, писал он далее, уже переехали, и в результате отпала необходимость в комнате для Орехова (редактора журнала «Часовой») и Стогова (начальника военной канцелярии). «Расстались с “Часовым” безболезненно и без всяких разговоров»{589}, — резюмировал Миллер. Эта фраза отражает те сложные отношения, которые сложились к тому времени между руководством РОВСа и редакцией журнала «Часовой».

Несомненно, что эта квартира, сданная Миллеру Третьяковым, была оборудована подслушивающим оборудованием. Это, впрочем, не исключает и того, что прослушиваться могла и квартира, ранее занимавшаяся РОВСом. Она, как уже упоминалось, находилась этажом ниже квартир, находившихся в распоряжении советского агента. И в таком случае операция могла начаться в указанный первоначально срок.

По отчетам советских разведчиков из Парижа, Третьяков работал добросовестно и преданно. Например, отмечалось, что в ночь на 23 декабря 1934 года он серьезно заболел, но, «несмотря на крайне болезненное состояние, все-таки целый день вел запись». Работа Третьякова поощрялась материально.

Операция по прослушиванию штаб-квартиры РОВСа была трудной, опасной и иногда находилась на грани срыва. Так было, например, во время расследования обвинений капитана Федосеенко в адрес генерала Скоблина в 1935 году. Дело в том, что в это время один из офицеров предложил обследовать кабинет генерала Миллера на предмет наличия здесь скрытых микрофонов, и Третьякову стало известно об этом в ходе прослушивания. В результате советская разведка, тщательно обсудив сложившуюся ситуацию, пришла к заключению не демонтировать технику, но предусмотреть версию для генерала Миллера в случае обнаружения микрофонов с возложением всей ответственности за это на генерала Эрдели, занимавшего недружественную в отношении Скоблина позицию[40]. Но все обошлось, и операция по прослушиванию штаб-квартиры РОВСа продолжалась.

В 1936 году резидент советской разведки в Париже ИЛ. Смирнов-Глинский сообщал в Центр: «“Иванов” (псевдоним Третьякова. — В.Г.) исполняет добросовестно необычайно трудную работу, ибо, несомненно, что производство ИНД (операция «Информация наших дней». — В.Г.) — вредное производство: слух, внимание, нервы напряжены 8–9 часов в сутки… За добросовестную работу я наградил “Иванова” суммой в две тысячи франков. Он работает удивительно хорошо и внимательно, не за страх, а за совесть»{590}.

Советская разведка благодаря Третьякову на протяжении целого ряда лет получала богатейшую и разностороннюю информацию из первых рук о деятельности Русского Обще-Воинского Союза и его руководства. Об этой операции, где главным действующим лицом был Третьяков, еще пойдет речь в дальнейшем. Генерал Витковский, повседневно общавшийся в те годы с Третьяковым, спустя четверть века оценивал его поведение и деятельность следующим образом: «Он держал себя так, что никогда ни в ком не вызывал подозрения, тем более ошеломило всех совершенное им преступление»{591}.

Богатая и разносторонняя информация, получаемая чекистами от Скоблина и Третьякова, прекрасно дополняла друг друга и давала советским спецслужбам уникальные возможности знать обо все происходящем в руководстве РОВСа, наблюдать и контролировать его деятельность, вмешиваться в нее по своему усмотрению и пресекать подрывные антисоветские действия военной эмиграции, а в конечном счете — способствовать разложению и дезорганизации работы Русского Обще-Воинского Союза как наиболее опасной, по их мнению, эмигрантской организации. О последующей деятельности С.Н. Третьякова еще пойдет речь в дальнейшем в этой книге.

Сын против отца: Николай и Федор Абрамовы

На протяжении ряда лет активную работу против организаций российской военной эмиграции вел советский разведчик Николай Федорович Абрамов. Интрига этой истории заключается в том, что он был сыном заместителя председателя РОВСа и начальника III отдела этой организации в Болгарии генерала Ф.Ф. Абрамова. Николай родился в 1909 году в Варшаве в семье в ту пору полковника Абрамова. Но его становление происходило фактически без влияния отца, которого он видел с 1914 года очень редко, ибо тот находился на фронтах сначала Первой мировой, а затем Гражданской войны, а в конце 1920 года оказался в эмиграции. Сын генерала остался в России, где жил с матерью и бабушкой.

По имеющимся данным, в 20-е годы генерал Абрамов предпринимал попытки вывезти сына из России, действуя как по линии Международного Красного Креста, так и используя верных офицеров. Генерал, в частности, послал за сыном казачьего есаула, который нелегально пробрался из-за границы в Одессу, а затем приехал в Ржев, где жил мальчик. Но бабушка, с которой он находился, категорически отказалась отпускать внука за границу, да и сам он не хотел выезжать туда{592}.

Мать Николая умерла в начале 20-х годов, поэтому он жил с бабушкой и воспитывался ею. По некоторым данным, после ее смерти он даже оказался в детском доме. Так или иначе, сын генерала окончил в 1926 году среднюю школу и сначала трудился чернорабочим, живя у своей тети, сестры отца, а потом работал в Обществе содействия армии, авиации и флоту (Осоавиахим). Будучи призван в 1929 году на воинскую службу, Николай проходил ее на Черноморском флоте, окончил водолазную школу в Балаклаве (правда, по другим данным, он, мечтая с детства о море, поступил в нее сразу после окончания семилетки) и служил в Экспедиции подводных работ особого назначения (ЭПРОН) при ОГПУ, где вступил в комсомол. Здесь он был привлечен «к негласной работе по линии ОГПУ». Н.Ф. Абрамов принимал участие в подъеме потопленных в годы Гражданской войны судов. Однажды в ходе такой операции при расчленении корпуса затонувшего крейсера он был серьезно контужен, и с работой водолаза ему пришлось расстаться{593}. С этого времени его прежнее «негласное сотрудничество с ОГПУ» переросло в новое качество.

Дело в том, что ОГПУ и его Иностранный отдел в это время, как уже указывалось ранее, активно проводили операции против Русского Обще-Воинского Союза и искали возможности и людей для проникновения в его ряды и освещения деятельности этой организации изнутри. И для выполнения этой работы как нельзя лучше мог пригодиться Николай Абрамов, сын одного из руководителей РОВСа.

В результате Абрамов-младший был принят на службу в ИНО ОГПУ с перспективой нелегального вывода в Болгарию для внедрения в Русский Обще-Воинский Союз. По имеющимся данным, к непосредственной разработке плана его внедрения в РОВС был привлечен довольно молодой (около 30 лет), но уже опытный разведчик Д.Г. Федичкин. Он вспоминал впоследствии: «Руководство ОГПУ решило направить Николая в Болгарию. Он был предан советской власти, мужественен, инициативен. Его появление в Софии не должно было вызвать подозрений. Вполне резонно, что после смерти матери и бабушки, став самостоятельным, Николай пожелал воссоединиться со своим отцом». Изучив в свое время его биографию и служебный путь, Федичкин пришел к выводу, что он — надежный человек, способный помочь ИНО ОГПУ «вскрыть антисоветские планы, парализовать практическую подрывную деятельность белоэмигрантских кругов».

Впрочем, вспоминал Федичкин, здесь возникала и серьезная нравственная проблема: сын против отца. «Можно привести множество примеров, когда дети не разделяют взглядов своих отцов, поступают вопреки их воле, — писал он. — Но тут было совершенно другое: чтобы обезвредить антисоветские действия РОВС, Николай должен был скрывать от отца свое истинное лицо». «По этому поводу у нас шли бурные дебаты, — вспоминал Федичкин. — Одни говорили, что неэтично, безнравственно побуждать сына скрытно действовать против родного отца. Другие стояли на совершенно противоположной позиции: ничего безнравственного тут нет! Сын защищает свое отечество от происков врага, сбежавшего за кордон. И совсем не важно, что врагом этим оказался родной отец».

Эти дебаты взялся разрешить А.Х. Артузов, с 1930 года — заместитель начальника, а с августа 1931 года — руководитель ИНО ОГПУ, непосредственно руководивший подготовкой этой операции. Он сам выехал в Севастополь, где тогда жил Н.Ф. Абрамов, и встретился с ним. После беседы тот дал согласие на участие в этой операции, а через несколько дней приехал в Москву, где у него состоялся новый большой разговор с Артузовым. В результате Николай был принят на службу в ИНО, и развернулась тщательная подготовка в выполнению возложенной на него ответственной задачи. Ему предстояло проникнуть в РОВС, выведать его антисоветские планы, парализовать и предотвратить, насколько возможно, его практическую подрывную деятельность. При этом, по некоторым данным, Абрамов-младший не скрывал от своих кураторов в ИНО, что он не хотел бы бороться лично против отца как человека, а намерен попытаться повлиять на него, чтобы тот отошел от антисоветской деятельности{594}. Но если это и было действительно так, то, появившись у отца, он, несомненно, должен был убедиться в том, что последнее невозможно, и тот намерен вести непримиримую борьбу с советской властью до конца.

Так или иначе, после завершения разведывательной подготовки Н.Ф. Абрамов, которому был присвоен оперативный псевдоним «Ворон», был выведен за границу, сначала в Германию. Будучи устроен матросом торгового суда дальнего плавания, Н.Ф. Абрамов «бежал» с него в Гамбурге в октябре 1931 года. Анализ различных российских и зарубежных источников позволяет реконструировать картину его появления и деятельности за границей. При этом следует сразу оговориться, что в существующих материалах версии и интерпретации происходившего за рубежом с этим советским разведчиком существенно различаются.

Одна из существующих версий описывает «бегство» и появление Николая Абрамова у отца в Софии следующим образом. Под видом сбежавшего в Гамбурге с советского торгового судна матроса он, обладая валютой, прибыл поездом в Берлин, где предстал перед германской полицией сам или же был ею задержан. Как лицо, нелегальным образом проникшее в Германию, Николай был посажен в тюрьму, но освобожден после уплаты штрафа. От сидевшего с ним в тюрьме русского он якобы узнал о существовании в Берлине представителя РОВСа генерала Лампе и явился к нему. При помощи последнего и по получении болгарской визы он выехал к своему отцу в Софию и прибыл туда в том же 1931 году. По другим данным, Абрамов-младший был освобожден из тюрьмы благодаря вмешательству генерала Лампе, который затем дал ему денег, чтобы добраться до болгарской столицы{595}.

Согласно версии, изложенной впоследствии в газете «Возрождение», Абрамов-младший устроился как комсомолец на торговое судно Балтийского флота, где плавал первоначально матросом, а потом механиком. Сначала он ходил лишь во внутренние советские порты Балтийского моря и лишь потом, снискав доверие, уже на другом пароходе стал плавать за границу. По версии этой газеты, побег задумывался им заранее. Он несколько раз был за рубежом и даже наладил переписку с отцом. Николай якобы писал ему из портов, где находился, а ответы получал в тех городах, куда приезжал уже следующим рейсом. И эта переписка длилась около двух лет. Лишь убедившись в том, что может беспрепятственно прибыть к отцу, он решил действовать. Перед отходом парохода он ушел с него, получил деньги на почте, отправился на вокзал и через четверо суток был уже в Софии{596}. Но вся эта версия о неоднократных плаваниях Абрамова-младшего за границу и налаженной им переписке с отцом в действительности не имеет под собой сколько-нибудь серьезных оснований и не соответствует истине.

В момент появления в Болгарии Н.Ф. Абрамов выглядел, согласно эмигрантским источникам, следующим образом: «Высокий, стройный, блондин, голубоглазый, крепкий, внешним обликом напоминающий своего отца». Генерал Абрамов указывал впоследствии, что как всякий отец он обрадовался встрече с сыном. Согласно советским источникам, Николай действительно был тепло встречен отцом и его ближайшим окружением, которым он объяснил, что ему необходимо было уехать из Советского Союза, поскольку оставаться там сыну белого генерала, одного из руководителей антисоветской организации, было опасно.

По советской версии, с первых дней своего пребывания в Софии «Ворон» приступил к выполнению задания Центра. При помощи отца и его окружения он быстро внедрился в белоэмигрантские круги. Николай тщательно изучал софийское отделение РОВСа и его боевую группу, возглавляемую капитаном Фоссом (напомним, что именно он номинально возглавлял «Внутреннюю линию» РОВСа в Болгарии), систематически направлял в Центр копии корреспонденций Фосса и генерала Абрамова, передавая ценные сведения, которые в дальнейшем были использованы для компрометации Фосса и других руководящих деятелей РОВСа{597}. Но, судя по последующим эмигрантским источникам, советский разведчик длительное время находился под контролем и не допускался к работе РОВСа, а процесс внедрения и получения ценной информации затянулся на длительный период.

С первых дней пребывания Николая Абрамова в Болгарии, как указывалось впоследствии в эмигрантских источниках, «были приняты меры к привитию ему новых идей белой борьбы, для чего он был поставлен в обстановку постоянного общения и воздействия на него участников белого движения». И, казалось, что «через очень короткий срок Н. Абрамов горячо отозвался на его перевоспитание». Он имитировал «искреннее разочарование в идеях комсомола» и вместе с тем «порицал отрицательные стороны эмиграции»{598}.

Так или иначе, положение генерала Абрамова способствовало тому, что его сын был благосклонно и с известным доверием принят эмигрантскими кругами в Болгарии, в том числе активными работниками РОВСа и национальных организаций, хотя у части из них присутствовало скептическое и даже подозрительное отношение к нему. По позднейшим эмигрантским свидетельствам, людей, общавшихся с Николаем Абрамовым, поражала категоричность, а подчас и грубость его суждений, и «недостаточно резкое отталкивание от советской действительности». Но интерес к нему был обусловлен, по утверждению очевидцев, тем, что он обладал утилитарно-практическим складом ума, материалистическим подходом к обсуждаемому вопросу и был хорошо знаком с советской действительностью в различных ее проявлениях. Богатый опыт и знания Николая в работе с молодежью, приобретенные им навыки работы в Осоавиахиме пытались быть использованы в Болгарии.

Находясь под наблюдением, советский разведчик постепенно входил в доверие, стал рассматриваться как ценный работник и использовался Управлением III отдела РОВСа, учитывая его склонности к конспиративной работе, для выполнения поручений по контрразведывательной деятельности и парализования шпионажа и провокаций со стороны большевиков и выявления их агентов. Указывалось, что на этом поприще он проявил «недюжинные способности, причем неоднократно делавшиеся проверки исправности и верности его как агента… не давали никаких сомнений в искренности его служения делу РОВС-а»{599}.

Свою трудовую деятельность в Болгарии Абрамов-младший начинал с работы в автомобильном гараже «Ситроена» по монтажу машин, с должности стажера. Генерал Абрамов утверждал впоследствии, что по приезде к нему в 1931 году его сын был определен на работу в гараж представительства «Ситроен» помощником мастера и отрицал появившуюся в печати информацию, что тот был сразу принят на работу в канцелярию возглавляемого им III отдела РОВСа. Ф.Ф. Абрамов указывал, что сын был привлечен к работе в РОВСе много позднее, и лишь по линии контрразведки и инструктирования по теории стрельбы и ручного оружия. Он добавлял в ходе последующего разбирательства по делу сына, что тот с 1934 года жил отдельно от него, «не посвящался в мои дела и не был в курсе моих письменных сношений»{600}. По последующим утверждениям эмигрантской прессы, со ссылкой на знавших их лиц, отношения отца и сына были прохладными.

Журналист газеты «Возрождение» спустя годы так описывал восприятие и деятельность Н.Ф. Абрамова в первоначальный период пребывания в Болгарии. Он характеризовался как человек очень самолюбивый, который по прибытии стал устраивать собрания, на которых рассказывал о положении в СССР и обличал большевистский режим как ярый противник советской власти. Через некоторое время, когда интерес к его докладам иссяк, Абрамов-младший устроил в Русском Доме в Болгарии антикоммунистическую выставку, где были собраны советские газеты, фотографии, схемы, диаграммы, а также некоторые продукты и товары (хлеб, папиросы, материя и пр.). Но главным экспонатом на ней, по утверждению корреспондента «Возрождения», были письма «оттуда», т.е. письма от советских граждан своим родным и близким в Болгарии, предоставленные ему эмигрантами. После этого, указывал данный журналист, у многих эмигрантов переписка с близкими людьми в СССР прекратилась навсегда.

Так или иначе, эта выставка принесла Н.Ф. Абрамову широкую известность и открыла двери национальных организаций. Его приглашали делать доклады, советовались, он стал экспертом «по советским делам». Вслед за этим он поступил, по утверждению газеты «Возрождение», в болгарское отделение НСНП, во главе которого стоял бывший белогвардейский капитан А.А. Браунер, видный сотрудник «Внутренней линии». Абрамов-младший вел там активную деятельность, писал статьи, делал доклады, призывал к «активизму».

Но в 1933 году у членов НСНП стали якобы возникать первые подозрения в отношении Абрамова-младшего. Это было обусловлено его чрезмерным любопытством, предложением создать тайную конспиративную организацию. Он съездил якобы в Белград, в центр НСНП, но получил там отказ. Постепенно сын генерала стал отходить от НСНП. После того как Браунер был освобожден в 1934 году от своих обязанностей в НСНП и исключен из него как сотрудник «Внутренней Линии» (а отношения этого союза с РОВСом стали приобретать все более напряженный и конфликтный характер), другие чины РОВСа и сотрудники «Внутренней линии» выходят по приказу капитана Фосса из этой организации. Сделал это и Николай Абрамов, хотя и не принадлежал ни к РОВСу, ни к «Внутренней линии». Впрочем, в другой публикации в «Возрождении» указывалось, что он был исключен из НСНП. Вслед за этим, по утверждению автора статьи в газете «Возрождение», он был привлечен Фоссом к работе РОВСа, хотя и не получил определенной должности, но выполнял лишь отдельные поручения «секретного характера» и был, по существу, осведомителем «Внутренней» и «Внешней линии» РОВСа, собирал материалы о русских эмигрантах. Начиная с совместной работы в НСНП, у Абрамова-младшего сложились определенные отношения с капитаном Браунером, которые развивались в дальнейшем{601}.

Согласно другим источникам, Абрамов-младший вслед за работой в НСНП, где его карьера не сложилась, был допущен по линии РОВСа к занятиям по обучению диверсионной деятельности, а затем к руководству по обучению стрельбе в одной из секретных организаций. Он выполнял также «различные простейшие поручения по службе контрразведки и наружного наблюдения» и, имея уже профессиональные навыки, достиг хороших показателей и в спецподготовке «белого террориста». Постепенно сын генерала «все более становился своим человеком в управлении 3 отдела (РОВС), где постоянно бывал, помогая иногда в канцелярской работе». Так постепенно, шаг за шагом Николай Абрамов завоевывал доверие к себе в эмигрантских кругах и все ближе подбирался к секретной оперативной информации Русского Обще-Воинского Союза. И, по некоторым данным, в 1935 году он был допущен к секретной информации III отдела РОВСа и получил возможность передавать ценные сведения советской разведке{602}.

Чин РОВСа в Болгарии в ту пору П.Н. Бутков, сотрудничавший и с «Внутренней линией», так вспоминал и описывал Абрамовамладшего в то время: «Ладный, высокий, интеллигентный молодой человек стал нашим инструктором по стрельбе». Он добавлял, что стрелял тот действительно отлично, гася папиросу на довольно большом расстоянии. Бутков указывал, что изредка бывал у него в небольшом магазинчике на ул. Легэ, где тот торговал коллекциями марок. Он был женат на «милой русской девушке», мать которой была зубным врачом в Софии. Абрамов-младший, вспоминал Бутков, был принят в большое русское и болгарское общество{603}.

Касаясь личной жизни Николая Абрамова, заметим, что в Софии он познакомился с ученицей местной русской гимназии Натальей, дочерью эмигрантов. По некоторым данным, это произошло при посредстве Абрамова-старшего, который поддерживал с матерью этой девушки, Александрой Семеновной, дружеские отношения. Она была врачом по профессии, и ее кабинет и квартира находились в особняке, располагавшемся неподалеку от здания, где размещался III отдел РОВСа. В 20-е годы она приехала с малолетней дочерью из СССР в Болгарию к мужу, находившемуся здесь в эмиграции и ставшему болгарским подданным. Весной 1933 или 1934 года Николай Абрамов женился на этой русской девушке и переехал из квартиры отца к своей теще, на улицу Оборице, где и проживал до высылки из Болгарии.

По некоторым данным, брак отца и матери супруги Абрамовамладшего распался, но отношения Николая с женой и тещей носили близкий и доверительный характер, и они стали помощниками советского разведчика. Александра Семеновна считала свой отъезд из СССР ошибкой и надеялась когда-нибудь вернуться домой. Как врач, теща Н.Ф. Абрамова общалась с многими руководителями и сотрудниками отдела РОВСа в Болгарии, и из их рассказов черпала информацию о делах и планах этой организации.

Вскоре ее квартира, где жили и молодожены, стала использоваться как конспиративная квартира советской разведки. В ней появлялись и связные из Центра, через которых в Москву передавалась добытая информация о деятельности РОВСа{604}.

Поддерживая связи с русскими эмигрантами и организациями, Николай, согласно зарубежным источникам, общался не только с ними, но нередко предпочитал им болгарских спортсменов, в кругах которых и вращался вместе с женой. Он оставил работу в «Ситроене» и всецело отдался филателии, работая в одной из болгарских филателистических контор, а также занимался продажей радиоаппаратов. Как указывалось впоследствии, он обладал большим количеством иностранных почтовых марок и имел от этой работы заработок, больше обычного по этой профессии. Он занимался с женой зимой лыжами, а летом — экскурсиями, записавшись в один из фешенебельных болгарских клубов. Обзавелся радиоаппаратурой, пишущей машинкой, фотоаппаратами, увлекался фотографией, ездил с женой на курорт.

В 1935 году Болгария установила дипломатические отношения с СССР. После этого связь Николая Абрамова с Центром стала более регулярной. Постоянный контакт с этим ценным источником поддерживал руководитель «легальной» резидентуры НКВД В.Т. Яковлев, официально занимавший должность атташе советского полпредства в Болгарии.

Советский разведчик В.И. Пудин, работавший во второй половине 30-х годов в этой стране, так вспоминал о ней: «В 1936 году я был направлен в Болгарию заместителем резидента (резидентом в то время был В.Т. Яковлев). Дипломатические отношения СССР с царской Болгарией были установлены за год до моего назначения. Агентурно-оперативная обстановка в царской Болгарии была исключительно сложной. В те годы в стране проживало много белогвардейцев, враждебно настроенных против советской власти. Установление дипломатических отношений между Болгарией и СССР вызвало большое недовольство в среде белой эмиграции. Ее представители всячески препятствовали развитию нормальных отношений между нашими странами».

Касаясь деятельности Н.Ф. Абрамова, Пудин отмечал: «Ко времени установления дипломатических отношений “Ворон” стал уже своим человеком в штабе 3-го отдела РОВС и в болгарской политической полиции. Он возмужал, приобрел многочисленные связи, женился на русской эмигрантке, которую привлек к разведывательной работе. Проникновение “Ворона” в руководящие круги белой эмиграции в Болгарии происходило умело, без спешки. Безусловно, основную роль в этом сыграло положение его отца, а также наличие у разведчика широких знакомств в его окружении». Начав разведывательную деятельность в одиночку, Николай в дальнейшем создал работоспособную разведывательную группу, в состав которой входили и оказывали ему большую помощь жена и теща.

Согласно советским источникам, Н.Ф. Абрамов сумел войти в доверие и наладить связи не только с деятелями РОВСа, но и с представителями болгарской политической полиции, тем более, что уже упомянутый капитан Браунер был ее сотрудником и начальником отделения или группы антикоммунистической и антитеррористической деятельности. Он стал обращаться к Абрамову как выходцу и специалисту по СССР за консультациями по «советским вопросам». Это вылилось и в то, что Браунер, имевший непосредственное отношение к подготовке и заброске на советскую территорию террористов и диверсантов, стал привлекать его для консультаций их перед заброской в СССР. А затем в Софию к Николаю Абрамову для окончательной «шлифовки» стали отправлять подобных лиц и из других структур РОВСа, например, из Парижа и Хельсинки. Естественно, что информация о них направлялась Абрамовым в Москву.

Тем временем в эмигрантских кругах давали о себе знать рецидивы «активизма», в том числе стремление к осуществлению террористических актов против видных советских деятелей. В Болгарии это вылилось в замысел организации покушения на советского полпреда в этой стране Ф.Ф. Раскольникова. В его подготовке участвовала группа в составе 6 человек, возглавляемая Фоссом. Привлеченный к проведению этой операции Н.Ф. Абрамов проинформировал об этом Москву и передал фотокопию плана ее проведения. В результате НКИД СССР заявил официальный протест Болгарии в связи с этим готовящимся терактом, и он был сорван. Но сам Абрамов-младший попал под подозрение, хотя прямых улик против него не было.

Срыв покушения на Раскольникова заставил генерала Абрамова и капитана Фосса пересмотреть свое отношение к организации терактов. На основе сведений, полученных из Управления РОВСа в Париже, ИНО направил спецсообщение руководству НКВД, в котором, в частности, говорилось: «Иностранным отделом получены сведения, что генерал Абрамов, заместитель председателя РОВС и начальник 3-го отдела РОВС, и его ближайший помощник по террористической работе капитан Фосс считают, что в настоящих тяжелых политических условиях вся активная работа террористического характера должна проводиться только внутри СССР. Никаких терактов за границей не должно быть, так как все акты, кроме небольшого эффекта, ничего не дают и в то же время могут быть уничтожены организации, которые ведут какую-либо работу в направлении СССР. Абрамов и Фосс высказывают опасения, что не исключается возможность провокации с чьей-либо стороны террористического акта, что повлечет уничтожение тех связей и отношений болгарского правительства к русским эмигрантам, которые достигнуты сейчас». Абрамов и Фосс считают, что в настоящее время вся активная работа РОВС должна быть централизована, ибо лишь в таком случае они видят какую-либо продуктивность и возможность какого-либо общего действия и контроля»{605}.

В русских кругах из его окружения Абрамов-младший характеризовался «зажимностью», расчетливостью и скупостью. Но, по другим данным, в том числе по агентурным сведениям болгарских властей, складывалось иное мнение, что он в тратах не стеснялся, и особенно в последние годы. Именно это обстоятельство, согласно некоторым источникам, вызвало вопросы у капитана Фосса и заставило его усилить бдительность к сыну генерала. В начале января 1937 года (или даже в конце 1936 года) у него появились первые подозрения в близости того к большевикам, тем более что ряд заданий и сведений, дававшихся Н.Ф. Абрамову, становился известным местной болгарской агентуре. Он работал «в узком секторе дел РОВСа (контрразведка)» и не имел к общей работе Управления III отдела никакого касательства, но его стали «исподволь отстранять, но не явно», дабы не вызвать у него подозрений в провале, от близости к канцелярии отдела. Абрамов-младший «постепенно оттирается от текущей работы, даются задания, имеющие целью его проверку»{606}.

Ряд эмигрантских источников, впоследствии утверждал, что Николай Абрамов был причастен к деятельности «Внутренней линии» РОВСа. Но его отец указывал, что сын не имел никакого отношения к ее деятельности. Упоминавшийся Бутков писал, что Николай Абрамов быстро вошел в секретные дела РОВСа. Но, по утверждению его отца, он был привлечен к ней не сразу, а «много позднее» и лишь по линии контрразведки и инструктирования по теории стрельбы и ручного оружия. Если впоследствии в эмигрантской прессе появились утверждения о том, что у капитала Фосса в это время исчезли важные документы, ответственность за пропажу которых он якобы возложил на Николая Абрамова и доложил об этом его отцу, то последний заявлял, что пропажи документов и заявлений ему об этом со стороны Фосса не было{607}.

Так или иначе, в 1937 году в кругах военной эмиграции и у ряда видных деятелей РОВСа в Болгарии, в частности у капитана Фосса, появились серьезные подозрения в отношении возможного сотрудничества Н.Ф. Абрамова с советской разведкой, и началось расследование. О его результатах и финале работы Николая Абрамова в Софии пойдет речь в дальнейшем.

В рядах военной эмиграции и против нее: разведывательная деятельность Леонида Линицкого

Руководитель советской разведывательной группы, активно работавшей в эмигрантской военной среде в Югославии, Леонид Леонидович Линицкий был ровесником века. Он родился 21 июля 1900 года на Украине, в городе Ахтырке Харьковской губернии, в семье офицера-пограничника. Его отец долго служил на дальневосточной границе, был участником Русско-японской войны.

В годы Первой мировой войны георгиевский кавалер ротмистр Леонид Линицкий был командиром кавалерийского полка и погиб в бою.

Жизненный путь и гибель отца оставили глубокие зарубки в памяти сына. В начале 1917 года Леонид в 16 лет ушел добровольцем на войну. Прошел краткую подготовку в учебной команде и в звании младшего унтер-офицера отбыл на фронт в лейб-гвардии Финляндский полк. Дослужился до старшего унтер-офицера. Но начавшаяся революционная эпоха в России изменила его жизнь и судьбу. Он стал одним из участников срыва митинга, на котором должен был выступить военный и морской министр А.Ф. Керенский, прибывший в их дивизию. В результате Л.Л. Линицкий был отправлен в штрафной полк.

В годы Гражданской войны в России он воевал в партизанском отряде в районе Ахтырки и вел диверсионную деятельность против немцев в 1918 году. Был ранен и после выздоровления учился на естественном отделении физмата Харьковского университета. Но, окончив первый курс, ушел добровольцем в Красную Армию, участвовал в боевых действиях на Южном фронте. В августе 1919 года был снова ранен, признан негодным к военной службе и уволен из армии.

После выздоровления снова добровольцем отправился на фронт и был зачислен в 1920 году в разведывательный отдел 13-й армии Южного фронта, готовился к заброске в тыл белых. Будучи направлен в штаб одной из дивизий, Линицкий был тяжело ранен в бою с прорвавшимися на позиции этой дивизии белогвардейцами. В результате он попал к белогвардейцам, но, не имея при себе документов и красноармейской экипировки, был принят ими за своего и отправлен с другими ранеными в Севастополь. А во время эвакуации белых из Крыма оказался в Турции.

Оттуда Л.Л. Линицкий вместе с бывшими белогвардейцами попал в Королевство сербов, хорватов и словенцев (позднее Югославия), где и проживал в дальнейшем в эмиграции. Испытал все трудности пребывания на чужбине. Сначала был чернорабочим, затем кочегаром на суконной фабрике в Белграде. Здесь он познакомился со своей будущей женой Екатериной Федоровной, которая прошла с ним всю последующую жизнь и была его верным помощником.

В 1924 году Линицкий поступил учиться на медицинский факультет Белградского университета, но окончил его лишь в 1930 году. Дело в том, что ему пришлось совмещать учебу с работой санитаром, а потом лаборантом Белградского физиологического института. После получения диплома он работал врачом-ассистентом в Белграде, а затем занялся здесь же частной медицинской практикой. Линицкий в совершенстве владел сербским и французским языком.

Бывший красноармеец и сотрудник советской военной разведки, проживавший в эмиграции под личиной белогвардейца, бывшего вольноопределяющегося Дроздовского полка, Л.Л. Линицкий неоднократно пытался установить связь с советскими представителями, но Югославия не имела дипломатических связей с СССР, и сделать это было очень трудно. И все-таки ему в начале 30-х годов удалось установить связь с ИНО ОГПУ, и он приступил к работе на нее с нелегальных позиций.

Врач, имеющий частную практику, Линицкий занимал солидное положение в Белграде и постепенно стал расширять связи в эмигрантских организациях, и в частности в военных кругах. С 1933 года Линицкий включился в активную разведывательную работу. По поручению советской разведки он 3 мая 1933 года заполнил опросный лист, а 26 июля — второй и как бывший военнослужащий элитного Дроздовского полка и участник военной эмиграции в Турции был принят в ряды одной из наиболее активных военных эмигрантских организаций — Общества Галлиполийцев. Как свидетельствуют эмигрантские источники, 17 мая 1933 года Линицкий был упомянут в заседании правления этой организации, а 21 июня квотируется в состав ее правления. 21 января 1934 года он был избран запасным членом правления Общества Галлиталийцев, а 14 мая стал уже его действительным членом.

В ноябре 1934 года Линицкий становится исполняющим обязанности секретаря Белградского отделения Общества Галлиполийцев. И хотя, как уточнялось в дальнейшем, 10 декабря того же года он сдал эту должность, но и в последующем продолжал именовать себя секретарем указанной организации. И в этом были уверены русский военный агент в Белграде полковник Базаревич и другие. Впоследствии упомянутый полковник свидетельствовал, что последние 7–8 месяцев перед арестом Линицкий работал во второй комнате канцелярии «как секретарь Белградского отделения Общества Галлиполийцев».

В результате через руки Линицкого проходили основные документы Общества Галлиполийцев, материалы связей и переписки с другими эмигрантскими организациями, он знал членов Общества, их планы и замыслы. Работая в правлении Общества Галлиполийцев, которое, в свою очередь, входило в состав Русского Обще-Воинского Союза, он, по последующему признанию эмигрантских источников, «сумел создать себя в белградском центре РОВС исключительное положение»{608}. Советский разведчик был лично знаком с начальником IV отдела РОВСа генерал-лейтенантом И.Г. Барбовичем. Так или иначе, Линицкий занял важную позицию для разработки российской военной эмиграции в Югославии, и перед ним ставились все более ответственные задачи.

В одном из инструктивных писем Центра в его адрес указывалось: «Задача заключается в том, чтобы парализовать все активные действия боевиков путем тщательной “разработки” и выявления их активности и связей на территории Союза. Надо сконцентрировать свое внимание на террористически настроенных элементах эмиграции, агентурно выявить их намерения и связи. Эта работа очень кропотливая, может, с самого начала малоэффективная, но необходимая. Других путей нет»{609}.

Начиная работу единолично, Линицкий затем заручился поддержкой своей жены и тестя, военного чиновника Дракина, а потом у него появилось уже более десяти активных помощников. Руководимая им нелегальная резидентура контролировала работу основных эмигрантских организаций, особенно включавших в свои ряды бывших военнослужащих, добывала информацию об их планах и реальных действиях, уделяя особое внимание пресечению замыслов их террористической деятельности. Прикрытие врача, имевшего широкую частную практику и внушавшего доверие, позволяло самому Линицкому знакомиться и поддерживать связи с белыми генералами и офицерами, чиновниками госаппарата Югославии. В одном из писем в Центр он, в частности, сообщал: «Сегодня меня вызывал в Союз инвалидов генерал Скворцов по делу. К слову, я уже около полутора месяцев состою врачом Всеюгославского союза русских военных инвалидов и особо — врачом Белградского отделения этого союза»{610}. Как врачу и видному деятелю военной эмиграции ему многое доверяли.

Работая в рядах Общества Галлиполийцев, Линицкий не только добывал информацию о его деятельности и замыслах, готовящихся провокациях и террористических намерениях, но и добился раскола в его руководстве. Он проник также в Национальный Союз Нового Поколения, вошел в группу по изучению СССР, возглавляемую подполковником Козубским. Одним из источников информации о деятельности Русского Обще-Воинского Союза для Линицкого был секретарь управления IV отдела РОВСа ротмистр А.Н. Коморовский, с которым он поддерживал тесные связи. Пользуясь его доверием, Линицкий неоднократно посещал ротмистра и даже брал у него материалы на дом. От Коморовского он получал и информацию о заброске боевиков в СССР.

Тесть Линицкого Дракин в январе 1934 года вступил в члены Общества Галлиполийцев и в течение двух месяцев был его секретарем. В 1935 году он пробует создать организацию из офицеров для работы в СССР, вероятно для того, чтобы выяснить тех, кто готов к такой деятельности. Кроме того, он был внедрен в местную фашистскую организацию. В 1935 году Дракин пытался установить связи с представителями Германии «для национальной работы». Ему удалось получить фотографии и биографические сведения на террористов и агентов из числа русских эмигрантов, готовившихся для заброски в СССР. Как указывалось позднее в эмигрантских источниках, «его провокаторская роль стала ясною лишь после ареста». Заместитель Линицкого по резидентуре капитан Шкляров был членом Общества Галлиполийцев, входил в состав его правления и был в нем казначеем, имея, таким образом, возможности для получения дополнительной информации о деятельности этой организации и РОВСа{611}.

Добываемая Линицким информация об антисоветской деятельности организаций русской военной эмиграции в Югославии получала высокую оценку советской разведки. По оценке современных историков советских спецслужб, добываемые им данные о засылке в СССР боевых групп и отдельных террористов позволили нанести серьезный удар по этим организациям в Югославии, а на некоторых направлениях полностью парализовать их деятельность. Так, прекратила свое существование организация «Дружина», которая занималась засылкой боевиков через территорию Югославии. Она действовала в тесном контакте с румынской разведкой и находилась под особым покровительством представителя РОВСа в Румынии генерала Геруа. Резидентурой Линицкого были проведены также негласные выемки документов из сейфов некоторых руководителей РОВСа и НСНП{612}.

В личное дело Л.Л. Линицкого в ИНО ОГПУ неоднократно вносились записи, свидетельствовавшие о высокой оценке его деятельности. Вот, например, некоторые выписки из подобных документов: «За удачно проведенную операцию прошу распоряжения наградить т. Линицкого», или «Материал довольно интересный. По существу прежних заданий имеется ответ на большинство из них». В материалах дела Линицкого содержится и переписка по оказанию помощи его матери, жившей в СССР. Так, в резолюции одного из руководителей ИНО ОГПУ указывалось: «Обращаю Ваше внимание на приложенную Линицким выдержку из письма его матери. Старуха сокращена и находится в безвыходном положении. Ясно, что такого рода письма сплошь и рядом диссонируют с нашими обещаниями. Линицкий не в панике, но убедительно просит нас помочь старухе. Прошу со своей стороны “нажать” на Харьков, чтобы ее восстановили на работе. Пока же необходимо срочно переслать ей 500 рублей»{613}.

4 (по другим данным 5) декабря 1935 года Линицкий был арестован сербской тайной полицией. Произошло это в центре русской эмиграции в Белграде, в «Русском доме», куда он отправился с женой, чтобы посмотреть постановку оперы «Наталка-Полтавка». Линицкий задержался внизу, чтобы повесить одежду в гардеробе, а жена его прошла в зал. Когда туда же направился и Линицкий, он был арестован сотрудниками тайной полиции. Но через девушку-пациентку он смог дать знать об этом своей жене, и она срочно вернулась домой и сожгла до прибытия полиции все документы, которые могли бы скомпрометировать мужа. Поэтому, когда в дом с обыском явились сотрудники тайной полиции, они не смогли найти ничего предосудительного.

Вечером и в ночь с 4 на 5 (или с 5 на 6) декабря были осуществлены аресты и ряда членов организации Линицкого, в том числе его тестя и жены, а также ротмистра Коморовского и др. Причиной провала стало то, что заместитель Линицкого по резидентуре бывший капитан Шкляров без его санкции и, желая отличиться перед Центром, произвел вскрытие сейфа в квартире лидера НСНП В.М. Байдалакова. К этой акции им были привлечены двое югославов, один из которых оказался осведомителем тайной полиции. В результате участники операции были взяты с поличным, и под пытками заместитель Линицкого выдал членов резидентуры. И в тот же день полиция произвела их аресты.

Через неделю был арестован прибывший в Белград советский курьер С.Я. Уншлихт (Иншлихт), у которого было обнаружено письмо с инструкциями и поручениями (по одним данным, руководителя советской разведки в Праге, а по другим, из Венского центра КРО) Линицкому о сборе материалов о югославской армии и о РОВСе. Среди членов организации Линицкого назывались также арестованный член НСНП Дараган, Климентов и некоторые другие. Следствие по делу группы Линицкого находилось под личным контролем начальника югославской тайной полиции Йовановича.

В ходе следствия каждая из сторон — обвинение и обвиняемые — избрала свою линию поведения и стремилась реализовать собственные цели. Обвинение стремилось доказать, что группа Линицкого действовала против Югославии, занималась военным шпионажем, собирая материалы о стратегических объектах страны, поставке военных материалов из Германии, а также о количестве русских офицеров, которые находились на службе в югославской армии. При этом обвиняемых, и в первую очередь Линицкого, жестоко пытали, но признаний и сведений о разведывательной работе так и не удалось получить.

В ходе следствия и суда Линицкий, следуя совету Центра, отрицал свою связь с советской разведкой и настаивал, что созданная им политическая организация боролась из идейных и патриотических соображений против террористической деятельности белоэмиграции. Он доказывал, что подрывная работа РОВСа и НСНП наносила ущерб народу Югославии. Линицкий именовал в числе членов своей организации ряд одиозных белоэмигрантских деятелей, от которых он получал информацию, а настоящим руководителем называл ротмистра Коморовского, активного деятеля военной эмиграции, подозревавшегося в связях с английской и польской разведками. Это еще более осложнило ситуацию в эмиграции и, в частности, отношения между РОВСом и НСНП и в немалой степени парализовало активность и подрывную деятельность белоэмигрантских организаций. Линицкий категорически отрицал совершение каких-либо действий против Югославии и ее народа. В ходе очных ставок он стремился довести избранную линию поведения и до других обвиняемых.

Наряду с официальным сербским следствием, свою следственную комиссию для изучения обстоятельств дела Линицкого создает руководство РОВСа. Ее возглавил бывший царский сенатор, председатель общества военных юристов в Югославии С.Н. Трегубов, а в состав ее вошли генерал-майоры Черемисинов и Тараканов. Председатель РОВСа генерал Миллер поставил перед комиссией следующие задачи: 1) обнаружить всех виновных и установить степень виновности каждого; 2) раскрыть, каким путем и кем они вовлечены в работу на большевиков; 3) не были ли они связаны с другими странами и выявить их вольных и невольных пособников; 4) выяснить, каким образом и кто указал властям на преступность арестованных{614}.

Главный и дезориентирующий следствие удар Линицкий пытался нанести по ротмистру Коморовскому, называя его руководителем организации. Потомственный дворянин Альбин Тадеуш Витольд Николаевич Коморовский (1898 г.р.), в прошлом участник Первой мировой войны, а затем прошедший и всю Гражданскую войну в стане белых, начиная с Мариупольского партизанского отряда в августе 1918 года, после эвакуации из Крыма находился в Галлиполи, а потом в Югославии, был активным деятелем белоэмиграции. В 30-е годы он проживал в Белграде и занимал важные позиции во всех учреждениях, которыми руководил начальник IV отдела РОВСа генерал Барбович: возглавлял канцелярию при этом отделе (или был его секретарем), был старшим адъютантом в штабе начальника кавалерии и артиллерии, секретарем Фонда спасения России. Именно этого человека и пытался скомпрометировать Линицкий, называя руководителем советской разведывательной группы, что вызвало крайнюю озабоченность руководства РОВСа.

По некоторым данным, в инструкции Линицкому, направленной с арестованным курьером и перехваченной тайной полицией, указывалось, что он должен обладать ключом от квартиры Коморовского. Пробравшись туда, следовало вести себя очень осторожно, не рыться в его переписке, но подбросить ему компрометирующие документы, напечатанные на его машинке. Таким образом, предполагалось нанести удар по активной работе РОВСа через провоцирование его видных и особо доверенных работников и обострить рознь между отдельными организациями Русского Зарубежья.

Особая Следственная Комиссия сенатора Трегубова охарактеризовала Коморовского как умного и вместе с тем крайне честолюбивого и неискреннего человека, но сняла с него обвинение в предательстве. Суд чести признал, что Коморовский не был предателем, но виновен перед генералом Барбовичем, ибо должен был быть более осторожным. Обвинения в его адрес со стороны Линицкого связывались с попыткой отомстить за его активную работу и скомпрометировать его{615}.

После ареста группы Линицкого развернулось многомесячное следствие, которое вызвало противоположные отклики, и в том числе появившиеся в прессе требования привлечь к суду организаторов белогвардейской террористической деятельности. В результате сложившейся ситуации материалы обвинения были первоначально направлены не в суд, а в Министерство юстиции, потом в Министерство иностранных дел и, наконец, в Совет Министров. В результате было принято решение направить в суд материалы только на четырех человек, в том числе и на ротмистра Коморовского. Тесть Линицкого Дракин был освобожден до суда и выслан в административном порядке из Югославии.

16 декабря 1936 года Державный суд по защите Государства в Белграде вынес приговор обвиняемым. Л.Л. Линицкий был приговорен к 2 годам 8 месяцам каторжных работ, и главным пунктом обвинения стало похищение документов из сейфа, а также пропаганда коммунизма, его заместитель по резидентуре бывший капитан И.А, Шкляров получил 10 месяцев тюрьмы, С.Я. Уншлихт (Иншлихт) — 3 года тюрьмы. Ротмистр Коморовский был оправдан за отсутствием состава преступления, но ему было предложено покинуть Югославию{616}. Обвинение вышеназванных лиц в военном шпионаже против этой страны было признано судом недоказанным.

Семьи Линицкого и ряда других членов советской нелегальной резидентуры были высланы из Югославии в Австрию, а оттуда сотрудники советского полпредства переправили их в СССР.

Деятельность ротмистра Коморовского еще в течение нескольких месяцев продолжала обсуждаться не только в прессе, но и в руководстве РОВСа. В частности, генерал Лампе писал 14 февраля 1937 года из Берлина в Париж генералу Кусонскому: «По делу Коморовского думаю, что хотя оно для нас и неприятно, так как арестованные вместе с ним все же были из наших рядов, но так как центр тяжести за год фактически перенесся на самого Коморовского, который был торжественно оправдан, мы это можем хорошо использовать, муссируя именно ЕГО (выделено в тексте. — В.Г.) оправдание и злостность тех, кто муссировал против него». А еще ранее, 6 февраля, Лампе же советовал тому же адресату: «Как ни тяжело положение Коморовского, надо его с треском вернуть в РОВС, тем более, что это необходимо для укрепления положения Б-ча (Барбовича. — В.Г.)». Но Кусонский не разделял его точки зрения и написал в ответ, что «это не укрепит, а расшатает положение Б-ча»{617}.

В связи с развернувшейся в руководстве РОВСа дискуссией о Коморовском председатель этой организации генерал Миллер писал в марте 1937 года генералу Абрамову, что комиссия Трегубова отвергла обвинения в его адрес, но другое дело его моральный облик — переписка с некоторыми поляками, уход из РОВСа во время суда не по указанию свыше, а по его личной просьбе. Вместе с тем Миллер добавлял, что Коморовский оправдан судом и если захочет вступить в воинскую организацию, входящую в РОВС, и тем самым вернуться в его состав, то с его стороны препятствий не будет{618}.

Линицкий полностью отбыл срок в тюрьме, вступил там в члены Компартии Югославии и вел пропагандистскую работу среди заключенных. В письме, направленном из тюрьмы матери, он в частности писал: «…Врагов своих презираю. Пощады от них не жду, не прошу. Отечества своего не предаю, как это делают некоторые, а люблю и горжусь им, считаю его самым передовым и культурным. Не знаю, как другие, а мне с его заклятыми врагами не по дороге. Если бы имел две жизни, отдал бы их обе за него. На крохи, упавшие со стола иностранных победителей и поработителей родного мне народа, никогда не рассчитывал…»{619}.

Когда остались считанные дни до освобождения Линицкого из тюрьмы, стало известно, что на него готовится покушение, чтобы не выпустить его живым из Югославии. Поэтому во время пребывания в тюрьме ему было вручено уведомление о приеме в советское гражданство, а после освобождения его на частном самолете отправили в одну из европейских стран, а оттуда — в Москву. Но, оказавшись там в 1938 году, он узнал, что его мать была арестована в 1937 году и расстреляна как «несознавшаяся польская шпионка». Что касается самого Линицкого, то в НКВД его поведение перед лицом врага было признано «безупречным», а один из руководителей наркомата заявил: «Свой долг перед Отечеством Вы выполнили блестяще»{620}. Но, несмотря на это, ему не нашлось места в разведке органов госбезопасности, и он вернулся на медицинское поприще.

Прибыв в Харьков, Линицкий работал врачом во 2-й городской больнице, а затем в военном госпитале. По его просьбе в Москве провели повторное рассмотрение дела матери, и в 1940 году ему было сообщено, что она репрессирована по ложному доносу и полностью реабилитирована.

С началом Великой Отечественной войны Линицкий в звании военврача 2-го ранга стал работать в эвакогоспитале №1027. Но он рвался на фронт и направил рапорт на имя начальника 4-го управления НКВД СССР старшего майора П.А. Судоплатова с просьбой использовать по назначению, ибо он знаком с радиоделом, прошел два курса подрывного дела, знает парашют, мотоцикл и чекистские дисциплины. В итоге ему предложили работу в тылу противника в составе разведывательно-диверсионной группы. На работу в тылу противника и желательно вместе с мужем, посвятившим уже себя этой деятельности, просилась и его жена, направившая заявление на имя наркома внутренних дел. Ее заявление было удовлетворено, и боевое крещение они приняли под Сталинградом летом 1942 года.

В дальнейшем руководством разведки было принято решение направить Л.Л. Линицкого для работы в Югославии, которую он хорошо знал и где развернулось широкое партизанское движение. После специальной подготовки в июне 1944 года он был выброшен с парашютом в Югославии для координации действий с югославским движением Сопротивления. Линицкий принимал участие в боевых действиях, направлял в Центр добываемую информацию, не раз встречался здесь с теми людьми, кого знал еще в предшествующий период своего пребывания в этой стране. Был награжден югославским боевым орденом «Партизанская звезда» 3-й степени, а также советскими орденами и медалями{621}.

После окончания Великой Отечественной войны Л.Л. Линицкий вновь работал в качестве разведчика-нелегала за границей, и 25 января 1954 скончался там от сердечной недостаточности. Тело полковника Линицкого было перевезено в Москву, где он был с воинскими почестями похоронен на Ваганьковском кладбище.

Подводя основные итоги этой главы, заметим, что в середине 30-х годов завершился важный этап противоборства российской военной эмиграции и советских спецслужб. Если первая переживала углубляющийся кризис, то последние готовились нанести ей последний и решающий удар. Наступала эпоха главных событий этого противоборства.

Глава 6. Советские спецслужбы и Русское военное Зарубежье в начале второй половины 30-х годов

Вторая половина 30-х годов характеризовалась глубокими изменениями в жизни СССР, с одной стороны, и российской военной эмиграции — с другой. Это определялось как внутренними процессами, происходившими в них, так и кардинальными изменениями в мире, нарастанием угрозы новой большой войны, что вылилось в конечном итоге в начало Второй мировой войны в сентябре 1939 года.

В этой ситуации руководство СССР пыталось ускорить решение комплекса актуальных проблем, стоящих на повестке дня. Одним из способов их решения была избрана мобилизация советского общества на борьбу с врагами внутри и вне страны, новая «чистка страны» от антисоветских и контрреволюционных элементов, препятствующих социалистическому строительству. Происходит дальнейшее укрепление тоталитарного режима и личной власти Сталина, которые, в свою очередь, делают ставку на расширение использования методов насилия и возрастание роли органов госбезопасности, призванных бороться с «врагами народа»{622}.

Неудовлетворение Сталина работой органов госбезопасности вылилось в его письмо Молотову, Кагановичу и Ягоде еще в октябре 1935 года, где он в частности подчеркивал: «Видно, что чекистская часть НКВД не имеет настоящего руководства и переживает процесс разложения… Я думаю* что чекистская часть НКВД болеет серьезной болезнью… Пора заняться нам ее лечением».

Это недовольство усилилось в 1936 году. 25 сентября, после завершения открытого процесса в Москве над старыми членами большевистской партии, Сталин обвинил персонально наркома Ягоду в неспособности организовать борьбу и разоблачение троцкистско-зиновьевского блока. В телеграмме в ЦК из Сочи за подписью Сталина и Жданова указывалось: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздал в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей Наркомвнудела. Замом Ежова в Наркомвнуделе можно оставить Агранова»{623}.

Данное указание стало руководством к действию. И 26 сентября 1936 года наркомом внутренних дел СССР был назначен Н.И. Ежов. Таким образом, впервые руководителем НКВД и органов госбезопасности стал человек, никогда ранее в них не работавший. Сам Ежов писал о себе, что получил «незаконченное низшее» образование (проучился в школе два или три года). Вместе с тем после окончания Гражданской войны он последовательно поднимался по ступенями номенклатурной лестницы и достиг почти самого ее верха.

21 ноября 1930 года Ежов был впервые приглашен к Сталину и в том же месяце назначен заведующим одним из ключевых отделов ЦК ВКП(б) — организационно-распределительного, который отвечал за подбор и расстановку партийно-государственных кадров. Это назначение давало огромные связи, возможности, знание кадров. В феврале 1934 года Ежов был избран членом ЦК и Оргбюро ЦК партии и стал заместителем председателя, а с февраля 1935 года — председателем Комиссии партийного контроля при ЦК и секретарем ЦК ВКП(б). Ежов входил в созданную в мае 1935 года особую комиссию Политбюро ЦК по безопасности, возглавляемую лично Сталиным.

Современники и исследователи отмечали, в частности, его феноменальную память и безупречную исполнительность, граничащую с услужливостью{624}. И вот этот маленький человек (Ежов был низкого роста) был назначен по инициативе Сталина во главе наркомата-«монстра» для решения больших и ответственных дел, и прежде всего для очищения страны от врагов. Предстояла чистка от враждебных элементов и самих органов госбезопасности.

Что касается Г.Г. Ягоды, то после снятия с поста руководителя НКВД он был назначен народным комиссаром связи СССР. 29 января 1937 года было принято решение о переводе комиссара госбезопасности Ягоды в запас. Февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б) стал последним партийным форумом, на котором он выступал. На этом пленуме обвинительную речь против Ягоды и его сподвижников произнес Н.И. Ежов. Он опирался на высказывание Сталина, что органы госбезопасности в своей борьбе с «оппозицией» «опоздали на четыре года», и развивал это положение. Ягода признал «допущенные ошибки», каялся в несовершенстве руководства НКВД. С резкой критикой своего опального шефа выступили Л.М. Заковский, Я.С. Агранов, В.А. Балицкий, Е.Г. Евдокимов. Последний, например, предложил привлечь Ягоду к ответственности и «снять с него звание комиссара государственной безопасности, хотя бы в отставке».

29 марта 1937 года Ягода был арестован по обвинению в участии в так называемом «правотроцкистском блоке». После указанного пленума ЦК и ареста Ягоды состоялся партийный актив сотрудников НКВД, на котором бывшие соратники резко критиковали и отмежевывались от своего бывшего шефа. Одним из наиболее резких было выступление А.Х. Артузова, который, в частности, сказал, что «при установившемся после смерти Менжинского фельдфебельском стиле руководства отдельные чекисты и даже целые звенья нашей организации вступили на опаснейший путь превращения в простых техников аппарата внутреннего ведомства, со всеми его недостатками, ставящими нас на одну доску с презренными охранками капиталистов». Что касается Ягоды, то на открытом процессе указанного блока (дело Бухарина, Рыкова и др.) он был приговорен к высшей мере наказания. Смертный приговор был приведен в исполнение в час ночи 15 марта 1938 года в присутствии прокурора А.Я. Вышинского{625}.

Но впереди чекистов и их ведомство ждали гораздо худшие времена. Бывший чекист М.П. Шрейдер вспоминал, что при вступлении в должность наркома Ежов сказал на совещании руководящего состава НКВД: «Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня — крепкие — сталинские, у меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами и бухаринцами… И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые по имеющимся у меня сведениям смазывают борьбу с врагами народа». И после паузы новый нарком добавил: «Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа»{626}.

27 января 1937 года Ежову было присвоено звание Генерального комиссара государственной безопасности, а в июле 1937 года он был награжден орденом Ленина с формулировкой «За выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий». Будучи приближен Сталиным и находясь в эйфории славы, Ежов, ссылаясь на «обращения трудящихся», предложил переименовать Москву в Сталинодар{627}. Но до этого дело все-таки не дошло.

С приходом Ежова к руководству НКВД начальником Главного управления государственной безопасности 29 декабря 1936 года был назначен Я.С. Агранов, который в 1934–1937 годах являлся и первым заместителем наркома. А после его освобождения от этих обязанностей эти должности с апреля 1937 до сентября 1938 года занимал М.П. Фриновский.

25 декабря 1936 года отделам ГУГБ в целях конспирации были присвоены порядковые номера. Разведкой стал заниматься 7-й (Иностранный) отдел, возглавлявшийся по-прежнему А.А. Слуцким. Будучи тяжело больным[41], он возглавлял разведку органов госбезопасности до своей смерти в феврале 1938 года. Была реорганизована и внутренняя структура этого отдела. В 1936 году в нем было 6 отделений, а в 1938 год сначала 7, а затем 11 отделений, в том числе 8-е отделение занималось разработкой эмиграции{628}.

26 января 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о сдаче Наркомфину валютных фондов НКВД (в золотых рублях, в инвалюте и в золоте в пластинах). В качестве особого резервного фонда для резидентур НКВД было разрешено оставить 210 тысяч рублей золотом, хранящихся в заграничных банках.

Произошли изменения и в организации контрразведывательной деятельности. 27 ноября 1936 года Политбюро ЦК ВКП(б) одобрило предложения НКВД о реорганизации Особого отдела ГУГБ, что и было оформлено на следующий день специальным приказом НКВД. Из него был выделен самостоятельный отдел, обслуживавший РККА, у которого и сохранилось это наименование (Особый), а из контрразведывательной части Особого отдела и расформированного аппарата Экономического отдела был создан новый отдел контрразведки, к которому вернулось и привычное когда-то сокращение — КРО (Контрразведывательный отдел).

В декабре 1936 года, когда в целях конспирации отделам ГУГБ были присвоены порядковые номера, он стал именоваться 3-м отделом ГУГБ{629}. Бывший начальник Особого отдела М.И. Гай был переведен начальником управления НКВД в Иркутск. Начальником КРО был назначен бывший начальник экономической контрразведки Л.Г. Миронов, впрочем, пробывший в этой должности лишь полгода. Затем ее по совместительству с исполнением обязанностей заместителя наркома менее месяца занимал В.М. Курский, застрелившийся в июле 1937 года. После него и до конца марта 1938 года начальником КРО был А.М. Минаев-Цикановский.

Наряду с разведкой и контрразведкой органов госбезопасности борьбой против эмиграции занималась и Особая группа при председателе ОГПУ, возглавляемая по-прежнему Я.И. Серебрянским, осуществлявшая, в частности, акты диверсионно-террористического характера против ее лидеров и активистов. Как уже упоминалось ранее, Серебрянский и его сотрудники развертывают в 30-е годы собственную агентурную сеть и создали двенадцать своих резидентур на территории основных стран Европы, Азии и Америки. Будучи высочайшим профессионалом разведки, Серебрянский лично завербовал более 200 человек. По существующим данным, с декабря 1936 года занимаемая им должность (и соответственно возглавляемая структура) официально звучала так: начальник Группы особых заданий при наркоме внутренних дел СССР{630}.

Одновременно с развернутой под руководством Ежова деятельностью против «врагов народа» внутри страны продолжалась и борьба против Русского Зарубежья, и особенно против военной эмиграции и ее организаций.

До 1939 года не произошло принципиальных изменений в структуре военной разведки, которая также участвовала в борьбе по выявлению и пресечению планов военной эмиграции и ее лидеров. Вместе с тем в руководстве и в кадрах Разведупра налицо были большие перемены, и главным образом в результате массовых репрессий. В 1936 году усилились разногласия между начальником военной разведки С.П. Урицким и пришедшими в нее из разведки органов госбезопасности А.Х. Артузовым (занимавшим должность его заместителя) и руководителями ведущих отделов О.О. Штейнбрюком и Ф.Я. Кариным. Последние были отстранены Урицким от обсуждения оперативных вопросов, и он систематически угрожал им снятием с должности.

В этой ситуации Артузов пытался апеллировать к Урицкому, ссылаясь на Сталина. Он, в частности, писал ему: «Не для того, чтобы искать положения, популярности, выдвижения или чего-либо, пошли эти товарищи со мной работать в Разведупр. Вот слова тов. Сталина, которые он счел нужным сказать мне, когда посылал меня в Разведупр: “Еще при Ленине в нашей партии завелся порядок, в силу которого коммунист не должен отказываться работать на том посту, который ему предлагается”. Я хорошо помню, что это означало, конечно, не только то, что как невоенный человек я не могу занимать Вашей должности, но также и то, что я не являюсь Вашим аппаратным замом, а обязан все, что я знаю полезного по работе в ГПУ, полностью передать военной разведке, дополняя, а иногда и поправляя Вас». Резюмируя, Артузов писал: «Простите меня, но и лично Ваше отношение ко мне не свидетельствует о том, что Вы имеете во мне ближайшего сотрудника, советчика и товарища, каким, я в этом не сомневаюсь, хотел меня видеть в Разведупре тов. Сталин».

Защищая своих коллег, бывших чекистов, пришедших с ним в военную разведку, Артузов писал, в частности, Урицкому 20 декабря 1936 года: «Не хочу думать, что и Вас коснулась атмосфера несколько нездоровых отношений среди многих товарищей к чекистам… но я думаю, что я привел в Разведупр неплохой народ. Ему не хватает военной школы, у него много недостатков, но он полезен для разведки, и не надо от нас избавляться, Семен Петрович. Конечно, он требует не только холодного административного приказа, но и некоторого терпения»{631}.

Но уже через три недели после отправки этого письма, 11 января 1937 года, Политбюро ЦК ВКП(б) по предложению наркома обороны К.Е. Ворошилова принимает решение об освобождении Артузова и Штейнбрюка от работы в Разведупре и направляет их в распоряжение НКВД. Но традиция назначения заместителем начальника Разведупра человека из НКВД сохраняется, и должность Артузова занял М.К. Александровский. Весной 1937 года Артузов и Штейнбрюк, а также Карин, продолжавший работать в военной разведке, были арестованы и в дальнейшем расстреляны.

Упомянутый Урицкий возглавлял Разведупр по июнь 1937 года. Затем он был переведен на другую должность, а осенью арестован и в 1938 году расстрелян. 1 августа 1937 года решением Политбюро ЦК от обязанностей начальника Разведупра был освобожден занимавший эту должность после возвращения из Испании (где находился в качестве советского военного советника) Я.К. Берзин. При этом наркому Ежову было поручено установить общее наблюдение за работой Разведупра, изучить состояние работы и принимать по согласованию с наркомом (обороны) неотложные оперативные меры, выявить недостатки Разведупра и через 2 недели доложить ЦК свои предложения по улучшению работы военной разведки и укреплению ее свежими кадрами{632}. В дальнейшем разворачивается чехарда замен и репрессий в руководстве и аппарате Разведупра, что негативно сказывается на его деятельности, и об этом еще пойдет речь в дальнейшем.

Касаясь взаимоотношений между внешней и военной разведкой, следует добавить, что если первоначально их сотрудничество (как упоминалось ранее) курировалось Разведупром, то в 1937 году Сталин поручил поддержание контактов между ними разведке органов госбезопасности{633}. В определенной мере контакты и взаимодействие этих секретных служб осуществлялись и в борьбе против российской военной эмиграции.

Тем временем последняя переживала сложный период. Нарастали кризисные явления, происходили межличностные разборки. Это в полной мере относилось к ведущей организации Русского военного Зарубежья — Русскому Обще-Воинскому Союзу. Он все острее сталкивался с дефицитом финансовых средств, остатки которых пытались растянуть на возможно больший период времени. Внутри РОВСа продолжались дискуссии, связанные с программой и методами деятельности. Одной из центральных по-прежнему оставалась тема «активизма» — активной борьбы против большевиков, в том числе на советской территории, и использования в ней диверсионно-террористических средств.

К числу наиболее сложных для РОВСа ситуаций, возникших в 1936 году, стал конфликт его руководства с одним из так называемых «молодых» генералов — генерал-майором А.В. Туркулом (в 1936 году ему исполнилось 44 года), в период Гражданской войны в России командиром Дроздовского полка и Дроздовской дивизии, а в эмиграции — начальником Объединения Дроздовского стрелкового полка. Он и ранее выступал с критикой деятельности руководства РОВСа, требуя реорганизации Союза и активизации его действий, и даже именовал РОВС «мертвой организацией».

В 1936 году Туркулом была создана организация под названием «Русский Национальный Союз Участников Войны» (РНСУВ), опиравшаяся на подчиненных ему дроздовцев. Руководство РОВСа пришло к выводу, что у нового военного союза «политическая» программа. Приказом генерала Миллера от 28 июля 1936 года генерал Туркул, «ввиду желания посвятить себя политической деятельности», был освобожден от должности командира Дроздовского полка и увольнялся из РОВСа на основании его рапорта от 27 июля 1936 года. Объясняя свои действия, Миллер писал в Софию генералу Абрамову: «Помогать ему в преследовании обеих целей — и действий против большевиков, и популяризации фашистского учения я всегда буду рад. Но ответственности за его дела нести не хочу и не могу оставлять ее и на РОВСоюзе»{634}.

Генерал Туркул, несмотря на приказ председателя РОВСа, разослал своим помощникам в разные страны сообщение, что продолжает считать себя командиром Дроздовского полка. Все это вызвало бурную дискуссию, и особенно среди дроздовцев, и обусловило выход значительной части из них из состава РОВСа и переход в РНСУВ. Активный обмен мнениями развернулся и на страницах эмигрантской печати. Добавим, что генерал Туркул приступил к изданию своей газеты — «Сигнал», а впоследствии и журнала — «Военный Журналист».

В знак протеста против исключения Туркул а из РОВСа из этой организации вышел и другой видный дроздовец — генерал-майор А.В. Фок. А 26 сентября 1936 года он отправил большое и резкое письмо генералу Миллеру с обвинениями в бездействии, единоличном и бесконтрольном расходовании финансовых средств, ставя вопрос об уходе председателя РОВСа с занимаемой должности.

История с генералом Туркулом и созданной им организацией означала не просто конфликт поколений в Русском Обще-Воинском Союзе и его руководстве, обострение обнаружившегося еще ранее противоречия между «стариками» и «молодыми», но и новый раскол в Союзе, который привел к уходу из него людей, жаждавших активной военно-политической деятельности против большевиков, недовольных руководством РОВСа и в поиске союзников обращавших взоры на Германию{635}.

Заметим, что генералу Туркулу ранее, да и в дальнейшем, значительное внимание уделяли советские спецслужбы. При этом если в свое время рассматривались варианты использования его в чекистских интересах «втемную» или даже возможной вербовки, то в дальнейшем он использовался, в том числе во взаимодействии со Скоблиным, главным образом для сеяния розни в РОВСе и конфронтации с генералом Миллером. После же выхода Туркула и его сторонников из этой организации чекистов стала особо интересовать профашистская направленность деятельности РНСУВ, связи ее с Германией и замыслы самостоятельной активной борьбы против СССР. К этой теме, и в том числе в связи с взаимоотношениями Туркула и Скоблина, автор еще вернется в этой книге.

Состояние Русского Обще-Воинского Союза, стратегия и тактика его действий продолжали находиться в центре острых дискуссий как в самом Союзе, так и в Русском Зарубежье. Эта тема становится предметом обмена мнениями и внутри руководства РОВСа. В результате генерал Кусонский рассылает начальникам отделов Союза выдержки из письма одного из начальников отделов и ответ генерала Миллера от 15 августа 1936 года. В центре обсуждения оказалась тема «специальной активной работы» и в связи с этим зависимость сборов в «Фонд Спасения России» от результатов ее, а также состояние РОВСа и предстоящее проведение сборов для поддержания его организации.

Осмысление «активной работы» сквозь призму истории РОВСа привело к сформулированному в указанном документе выводу, что в 20-е годы она финансировалась из средств «Казны Великого Князя Николая Николаевича», пополняемой из добровольных взносов, и лишь небольшие дополнительные суммы выделялись из средств самого РОВСа (полученных от продажи Ссудной кассы). Причем генерал Врангель не участвовал в расходовании средств. РОВС не был связан с работой, ведущейся на средства «Казны Великого Князя», и лишь в редких случаях из него черпались отдельные люди для «активной работы» в СССР. Но это не вызывало, по утверждению участников цитируемой переписки, упреков в бездеятельности, разочарования и суждений, что Русский Обще-Воинский Союз скоро умрет.

Кроме «специальной работы», которая велась непосредственно в СССР, средства «Казны Великого Князя» расходовались в 20-е годы и на деятельность информационного (информационно-пропагандистского) отдела, руководимого князем Трубецким. Его работа велась как в отношении советского населения (путем направления в СССР и распространения там листовок и специальной литературы), так и в зарубежных странах, посредством воздействия на политиков и общественное мнение. В качестве наиболее удачного примера приводилось предоставление соответствующих сведений британским консерваторам в 1927 году. Результатом этого, в частности, стал разрыв ими отношений с СССР в мае того же года. В материалах указанной переписки подчеркивалось большое значение пропагандистской работы и в 30-е годы. Причем, по утверждению авторов, в новой тактике борьбы большевиков против РОВСа и эмиграции, принятой на совещании ИНО ОГПУ в Берлине в мае 1931 года, центральное место заняли провокационная агитация, разжигание расколов и споров в Союзе и в Русском Зарубежье. Именно пропаганда, по мнению генерала Миллера, а не отдельные покушения, принесла успех борьбе революционеров в России в начале века, и этому у них следовало учиться.

Одним из итогов цитируемой переписки стал печальный вывод, сделанный начальником отдела РОВСа, с которым согласился и генерал Миллер: «В отношении реальных успехов у нас нет никаких надежд, а в отношении гибели РОВСа как легальной организации — шансов сейчас неизмеримо больше, чем в первые годы активной борьбы». Особые опасения вызывал возможный полный разгром легального аппарата РОВСа, что привело бы к исчезновению и самого Союза. Что касается «активной борьбы», то она, по мнению авторов, будучи начата главным образом для подъема духа, принесла вследствие неудач большие сомнения в будущем{636}.

Обращаясь к проблеме «активной работы» и ее методов в письме генералу Абрамову, Миллер писал 21 сентября 1936 года: «Сейчас нам нужны не эффектные кидания бомб, а проникновение агентов в толщу населения»{637}.

Интересен и информативен по содержанию документ генерала Миллера, разосланный генералом Кусонским начальникам отделов Русского Обще-Воинского Союза 28 ноября 1936 года. В его преамбуле председатель РОВСа указывал, что его переписка в последние месяцы с некоторыми начальниками отделов Союза, а также личное общение с его чинами привели к необходимости точной формулировки некоторых актуальных вопросов текущей внутренней жизни и потребности дать по ним свои руководящие указания. Первая категория вопросов касалась «существа работ, ведущихся РОВСом против III Интернационала». Вторая категория вопросов была связана с настроениями широких кругов чинов РОВСа, в которых «частично проявлялись тенденции упадочности духа и мысли».

Генерал Миллер свел эти задаваемые вопросы к четырем главным: 1. Работа, которая велась против советской власти генералами Врангелем и Кутеповым, благодаря своему активному характеру поддерживала в наших рядах нужное настроение, поднимала наш дух и укрепляла веру в наших «Вождей»; 2. Отсутствие в настоящее время видимости (подчеркнуто здесь и далее в тексте документа. — В.Г.) активной работы приводит к обратным результатам, а те — к падению духа и утрате веры в начальников; 3. Борьба против советской власти, начатая нами, якобы, для подъема духа в наших рядах и укрепления веры в свои силы, вследствие неудач в этой работе, имевших место в прошлом и настоящем, рискует давать как раз обратные результаты, т.е. упадок духа, разочарование в своих силах и в организационных способностях своих руководителей, сознание несокрушимости своего врага, а в итоге — рост недоверия к своему возглавителю; 4. Наблюдающееся уменьшение поступлений в Фонд Спасения Родины объясняется, главным образом, отсутствием отчетов в расходовании средств, неимением конкретных данных о факте ведения «активной» борьбы против советской власти и незнанием, какая именно работа финансируется этим фондом.

Суждения и заключения генерала Миллера по этим вопросам были сформулированы в специальной Записке №124, снабженной грифом «совершенно секретно». При этом автор, председатель РОВСа, инструктировал начальников отделов: «Вы обязуетесь ее никому не давать и не показывать, а хранить у себя до востребования». Ценность этого документа в контексте изучаемой в настоящей книге темы заключается в том, что в нем была предпринята попытка выделить и охарактеризовать основные этапы истории военной эмиграции и РОВСа, оценить деятельность его руководителей, характер и методы борьбы, которая велась ими, и дать ответы на сформулированные выше вопросы.

Характеризуя деятельность генерала Врангеля, Миллер писал, что после эвакуации Крыма и в Константинополе он не оставлял надежды перенести борьбу с большевиками на русскую почву, поэтому стремился поддерживать вспышки народных восстаний в России, «дабы не дать погаснуть в населении воли к победе». Автор Записки резюмировал, что длительным этот период быть не мог, ибо у Врангеля отсутствовали крупные средства, необходимые для такого метода действий, и он разочаровался в людях, предлагавших свои услуги и использованных с этой целью. Начиная борьбу с советской властью из-за рубежа, генерал Врангель не ставил, по мнению Миллера, целью такой работы поддержание соответствующего настроения среди чинов Русской Армии. И, напротив, неудачи этих попыток борьбы не вызывали падения духа в воинских чинах. Тем более что войска в Галлиполи и на Лемносе о них не знали и ими не интересовались.

В рамках второго периода своей деятельности (1922–1924 гг.) Врангель, по утверждению генерала Миллера, не вел никакой активной работы в СССР, т.к. по опыту предыдущих лет пришел к заключению о бессмысленности трат денег на эту работу, для которой не было ни опытных организаций, ни подготовленных и добросовестных руководителей. Он рассчитывал, что внутренние процессы в советской России вызовут обострение ненависти народа против коммунистов, и тогда должна сложиться новая обстановка, которую можно будет, так или иначе, использовать. Действительность, по мнению Миллера, подтвердила «правильность суждений Врангеля и удивительную способность предвидеть будущность». Врангель принимал все меры к сохранению кадров Русской Армии в новых условиях ее существования и создал Русский Обще-Воинский Союз, объединивший в своем составе не только воинские части Русской Армии, но и многочисленный контингент русских военнослужащих, находившихся во всех странах русского рассеяния. В это же время Врангель отклонил и несколько попыток со стороны большевистских агентов (руководителей «Треста», в том числе приезжавших в Сремски Карловци) отвлечь РОВС в орбиту тех якобы антибольшевистских организаций, которые работали в советской России. В рассматриваемый период деятельности имели место, писал генерал Миллер, и кустарные попытки отдельных сил, не связанных с РОВС, вести активную работу в советской России, эксплуатируя доверчивость иностранцев и используя героическую самоотверженность отдельных лиц, чаще всего чинов Русской Армии. Но отсутствие активной работы в этот период не вызывало в среде чинов РОВСа, по мнению Миллера, ни упадка духа, ни падения авторитета генерала Врангеля как вождя.

В условиях третьего периода (1924–1928 гг.) генерал Врангель, по утверждению автора Записки, не вел никакой работы в советской России, но великий князь Николай Николаевич, возглавивший не только русских воинов за рубежом, но и вообще большинство русской эмиграции, пригласил генерала Кутепова в свои сотрудники, поручив ему начать активную работу против советской власти и руководить ею. Средства на ведение этой работы выделялись из «Казны Великого Князя Николая Николаевича», переименованной после его кончины в «Фонд Спасения России». Эта активная работа в советской России под руководством генерала Кутепова и великого князя хотя и не дала, по мнению генерала Миллера, решительных результатов, но отвечала новой обстановке, создавшейся как на Родине, так и за границей. При этом автор Записки особенно положительно оценил организацию информирования за рубежом обо всех действиях III Интернационала и советского правительства, подчеркнув, что на этот метод борьбы ассигновали средства и его предшественники, и он сам.

В 1924–1930 годах генерал Кутепов руководил работой против советской власти — сначала в качестве помощника великого князя, а потом в качестве его преемника. Эта работа проводилась по трем линиям: 1) организационная; 2) пропагандистская; 3) «специальная». Но вся она, по утверждению генерала Миллера, велась «совершенно вне РОВС», и генерал Кутепов, в прошлом создатель Галлиполи и командир 1-го Армейского корпуса был освобожден генералом Врангелем от должности, чтобы показать, что нет никакой связи между армией (т.е. РОВС) и работой, порученной Кутепову великим князем. Само похищение генерала Кутепова свидетельствовало, по мнению Миллера, о значении личности генерала Кутепова как вождя Русской Национальной Заграницы. О работе в советской России (в период Кутепова) широкие круги РОВСа узнавали главным образом по фактам неудач, но не высказывали при этом, указывал автор Записки, ни критики, ни недовольства, ни жалоб, что их не осведомляли о том, что делается Главным Командованием в деле активной борьбы с большевиками.

Четвертый период, начавшись в 1930 году, продолжался, по мнению генерала Миллера, и в настоящее время. После гибели генерала Кутепова стала очевидна необходимость пересмотра методов возможной борьбы. Было признано, что недостаток опыта и материальных средств не дают оснований рассчитывать на возможность ведения работы в прежнем направлении с достаточной вероятностью на успех. С другой стороны, были учтены новые, глубокие сдвиги в психологии русского народа, ибо проведение первой пятилетки, раскулачивание, удар по крестьянину-хозяину привели к тому, что большевики, по утверждению председателя РОВСа, своими собственными мероприятиями агитировали против себя. Поэтому решено было главную энергию направить на организационную часть, на образование за границей (в СССР) опорных пунктов или «ячеек», могущих сыграть свою роль в нужную минуту. Именно по этому пути и велась систематическая работа, хотя она и тормозилась недостатком средств. Центр этой работы был перенесен, по словам Миллера, из Парижа в другое место, ибо парижская обстановка препятствовала ее проведению и облегчала деятельность большевистских агентов.

Исходя из вышеизложенного, председатель РОВСа сделал два главных вывода: 1) борьба русских патриотов против коммунистов, захвативших Россию, началась с момента этого захвата и продолжается по настоящее время как на территории России, так и за границей; 2) перемена методов борьбы и тактики диктуется совокупностью условий, но отнюдь не означает прекращения борьбы. Генерал Миллер оставлял за руководством Союза право на выбор методов борьбы и тактики, подчеркивая, что если бы рядовая масса, не посвященная во все детали работы, требовала бы всегда и всюду одной тактики, то это обрекло бы движение на несомненные поражения.

Касаясь проблемы сбора средств в «Фонд Спасения Родины», предназначенных для подрывной работы в СССР, генерал Миллер в анализируемой Записке (основываясь на информации сборщиков) пришел к выводу, что ее успех зависит от трех факторов: 1) степени ознакомления жертвователей с сущностью работы, проводимой на средства ФСР; 2) степени развития «активной» работы по борьбе с советской властью, причем о результатах ее должны осведомляться жертвователи; 3) общего экономического положения (впрочем, Миллер, не придавал серьезного значения последнему фактору, т.к. сумма сбора составляла от 50 сантимов до 1 франка в месяц). Отсутствие видимых результатов борьбы не могло быть признано, по мнению генерала, убедительным и основательным аргументом, объясняющим уменьшение притока средств в ФСР. И ранее, указывал он, можно было говорить лишь о неудачах, а не об успехах, но именно отсутствие неудач ставится в последний период в вину руководителям дела некоторыми кругами эмиграции. Требование отчета за секретную работу — что это: наивность или провокация? — задавался вопросом председатель РОВСа. Жертвователи не могут не понять, писал он, что самая суть дела, на которое они жертвуют, такова, что расходы оглашению не подлежат. Поэтому провокация и преступная глупость, считал Миллер, требовать документальных отчетов от людей, работающих в советской России. Об этой деятельности могут знать только руководители и непосредственные участники дела{638}.

Таковы были размышления, суждения и выводы генерала Миллера, касающиеся ряда актуальных вопросов истории и деятельности Армии и Русского Обще-Воинского Союза в условиях эмиграции, содержания стратегии и тактики борьбы. Сохранение кадров и единства Русского военного Зарубежья, предостережение от авантюрного «активизма», создание опорных пунктов в СССР и выжидание благоприятного момента для выступления, что ставилось в зависимость от внутренних процессов и назревания общего кризиса в советской стране и от ее неизбежного политического и вооруженного столкновения с капиталистическими странами, — таковы были основные идеи избранной председателем РОВСа тактики, которую он и пытался отстаивать.

Но Миллер не встречал должного понимания и поддержки, а, напротив, сталкивался с растущей оппозицией со стороны части радикально настроенных офицеров и генералов. Да и тянувшееся уже более полутора десятка лет мучительное безвременье вынужденной эмиграции оставляло у его участников, в том числе бывших военнослужащих, все меньше надежд на возможное в будущем возвращение на родину.

С начала 1936 года в материалах переписки генерала Миллера часто и тревожно зазвучала тема «Внутренней линии». Он упоминал, что впервые услышал этот термин весной 1935 года от капитана Фосса. Но тот говорил лишь о таком направлении ее деятельности, как контрразведка во Франции, главным преимуществом которой была работа под руководством Туркевича бесплатно. Председатель РОВСа указывал, что неоднократно слышал от генерала Шатилова о возможностях «Внутренней линии» проводить в массы желаемые начальству взгляды как бы помимо начальства. Впрочем, генерал Миллер добавлял, что он не мог понять, почему такие невоенные и демократические приемы являлись более предпочтительными в сравнении с нормальным порядком, используемым военной организацией, и не симпатизировал подобным рассуждениям Шатилова. Но так как председатель РОВСа, по его словам, полагал, что это касается только I отдела, за который отвечал генерал Шатилов, он не препятствовал ему и интересовался работой Туркевича, только как подсобной генералу Глобачеву.

Доставленные для ознакомления генералу Миллеру в первые месяцы 1936 года документы «Внутренней линии» (как, например, «Идеология Организации», а также нечто вроде Положения о ней, датируемые еще 1 октября 1933 года) позволили ему утверждать, что по характеру своему она является «Орденом» или «государством в государстве», руководители которой ставили ее выше РОВСа. Всей работой этой организации — боевой, разведывательной, агитационно-пропагандистской и технической — ведал какой-то «Центр». «Куда же дальше идти по линии создания государства в государстве», — с возмущением писал Миллер генералу Абрамову в апреле 1936 года и добавлял, что ничего этого ему не было известно и никогда не докладывалось. По утверждению генерала Миллера, задачи, которые ставила себе «Внутренняя линия», «были в общих чертах теми же, которые были поставлены А.М. Д-ву (Драгомирову. — В.Г.), то есть была попытка дублирования его работы только с негодными средствами». Председатель РОВСа с возмущением характеризовал уродливые направления деятельности организации капитана Закржевского во Франции, когда объектом слежки и донесений по «Внутренней линии» являлись он сам, а также генерал Стогов и начальник I отдела РОВСа генерал Эрдели{639}. Это и послужило основанием для попытки прекращения последним во второй половине 1934 года деятельности «Внутренней линии» во Франции. Впрочем, как признавал генерал Миллер, несмотря на официальные распоряжения генерала Эрдели, эта организация не прекратила свою работу.

Председатель РОВСа во многом связывал деятельность «Внутренней линии» во Франции с именем генерала Шатилова, который сам признавался ему, что когда Закржевский остался без руководства (после действий Эрдели), то именно он взял его под свое крыло и возглавил его деятельность. Кстати, и анализ материалов переписки генерала Шатилова свидетельствует о том, что он поддерживал тесную связь с Закржевским. При этом генерал Миллер не исключал, что Шатилов руководил деятельностью «Внутренней линии» не только во Франции, но и всей этой организацией в целом, хотя и тщательно скрывал это от него. Председателя РОВСа весьма интересовал вопрос, продолжает ли генерал Шатилов играть какую-то роль в деятельности этой организации в настоящее время или нет. Миллер считал, что это должен знать капитан Фосс, и задавался вопросом: если не генерал Шатилов, то кто же возглавляет сейчас всю организацию «Внутренней линии», считающей себя стоящей над РОВСом и «Национальным Союзом Нового Поколения»?

«Как видите, у меня возник целый ряд вопросов и кроме Вас мне не к кому обратиться, чтобы вывести меня из этого тумана, которым я чувствую себя окутанным вследствие умышленно в свое время утаенной от меня всей этой организации, в которую привлекались почти исключительно члены РОВСоюза»{640}, — писал генерал Миллер в Софию генералу Абрамову 2 марта 1936 года. Остается вопросом, почему председатель РОВСа обращался именно к генералу Абрамову: то ли зная о его прежних дружеских отношениях с генералом Шатиловым или же подозревая его самого в руководстве этой организацией, так как она активно действовала на территории возглавляемого им III отдела Союза и от ее имени с ним взаимодействовал капитан Фосс, доверенное лицо Абрамова.

Так или иначе, но анализ переписки этих двух руководителей РОВСа — Миллера и Абрамова — свидетельствует о том, что Абрамов, давно и действительно много знавший о «Внутренней линии» и по существу бывший одним из ее теневых руководителей, давал уклончивые, неискренние и не удовлетворяющие председателя РОВСа ответы.

Как следует из материалов переписки генерала Миллера, он восстановил деятельность «Внутренней линии» во Франции (прекращенной ранее на основании распоряжения начальника I отдела генерала Эрдели) по просьбе приехавшего из Болгарии капитана Фосса, но поставил при этом определенные требования. Смысл их сводился к тому, что Закржевский должен был докладывать обо всех действиях «Внутренней линии» генералу Скоблину, а последний — Миллеру. Все указания и информации по «Внутренней линии» на территории I отдела РОВСа должны были исходить непосредственно от председателя Союза или с его одобрения. Закржевский никому не должен был сообщать, что передается или происходит по «Внутренней линии». Но сам генерал Миллер признавался в феврале 1936 года, что он не знает, выполнял ли капитан Закржевский первые два его указания, но, как стало известно председателю РОВСа, тот по-прежнему (несмотря на официальный запрет) ставил генерала Шатилова в известность обо всем, что происходило по «Внутренней линии».

В январе 1936 года Е.К. Миллер сообщал генералу Абрамову, что выслал капитану Фоссу 1000 франков из средств «Фонда Спасения России», но о назначении и расходовании этих средств он сведений не имеет и поэтому не может сказать, насколько они расходуются по прямому назначению ФСР. Напомним, что средства этого Фонда предназначались для секретной работы специального назначения в России. Председатель РОВСа писал также, что расход на «Внутреннюю линию» во Франции составляет 350 франков в месяц, но опять-таки сопровождал эту информацию замечанием, что ему неизвестно, по прямому ли назначению ФСР расходуются эти деньги{641}.

Делясь размышлениями и беспокойством по поводу «Внутренней линии» в февральском (1936 года) письме генералу Абрамову, председатель РОВСа замечал, что если ее деятельность на территории вверенного тому III отдела удовлетворяет, то он может только радоваться этому. Вместе с тем автор письма указывал, что не может признать нормальной деятельность «Внутренней линии» на территории I отдела, и поэтому отдал по этому поводу совершенно определенные указания генералу Скоблину. Генерал Миллер просил все информации, справки и пр., исходящие от Фосса, присылать во Францию в двух экземплярах: один — ему, второй — Скоблину{642}.

Но тем самым в руки Скоблина, секретного агента советских спецслужб, попадала вся информация о деятельности «Внутренней линии» в эмиграции и в отношении СССР. К тому же он мог использовать возможности этой секретной организации для разжигания противоречий внутри РОВСа и в борьбе против руководства Союза, чем и не преминул воспользоваться. Напомним, что с 1934 года генерал Скоблин, вошедший в доверие к председателю Русского Обще-Воинского Союза, возглавлял по его поручению работу против СССР, ведущуюся через Финляндию, о чем еще пойдет речь впереди. То есть он обладал обширной информацией не только о работе «Внутренней линии», но и о деятельности по так называемой «Внешней линии» РОВСа. Советские спецслужбы имели благодаря Скоблину прекрасные возможности получать широкую и достоверную информацию о жизни РОВСа и настроениях его чинов, а также о разведывательной, террористической и контрразведывательной деятельности его спецслужб.

Деятельность «Внутренней линии» Русского Обще-Воинского Союза стала и одной из причин нараставших в это время осложнений в отношениях между РОВСом и «Национальным Союзом Нового Поколения». Лидеры «Внутренней линии» пытались продвинуть к его руководству своих людей и тем самым подчинить РОВСу. Об этих действиях стало известно руководству НСНП, что и вызвало его негативную реакцию и подлило масла в огонь и без того непростых эмигрантских взаимоотношений «отцов» и «детей». 13 января 1936 года председатель отдела НСНП во Франции В.Д. Поремский первый раз посетил генерала Миллера в Париже. Эта встреча произошла в присутствии генерала Кусонского. Поремский передал председателю РОВСа документы следствия по делу агента «Внутренней линии» капитана В.Н. Войтеховича. Поремский выразил сожаление по поводу происходящих трений между НСНП и РОВСом и высказался за восстановление их добрых отношений. Он заявил, что все было бы просто, если бы не действия злой третьей силы, использующей то флаг РОВСа, то флаг НСНП, и, видимо, недостаточно понимаемой руководством РОВСа.

Несколькими днями позже в присутствии того же Кусонского состоялась вторая встреча Поремского с Миллером. Руководитель французского отдела НСНП подробно описал деятельность «Внутренней линии», а также представил предварительные сведения НСНП в связи с делом Линицкого и Коморовского в Белграде. Он также рассказал о деятельности Закржевского во Франции. Для убедительности Поремский привел ряд известных ему случаев «жестокой и оскорбительной критики» РОВСа и самого Миллера чинами «Внутренней линии». В заключение этой второй встречи Поремский высказал предположение, что «Внутренняя линия» есть организация большевистского контроля над национальной частью Зарубежья. И хотя это не произвело на Миллера должного впечатления, но он все же заинтересовался и просил своего собеседника подкрепить его рассказ и суждения документами.

6 февраля состоялась следующая встреча Миллера и Поремского, которая проходила с глазу на глаз. Последний вручил председателю РОВСа копию «Идеологии», а также копии писем Закржевского Рончевскому. И Миллер уже не выражал сомнений в существовании стоявшего над РОВСом и НСНП таинственного ордена, обязывающего каждого своего члена всегда помнить, что «Организация и ее работа для него являются главной осью его политической жизни». Перечитывая несколько раз наиболее поразившие его откровения Закржевского, генерал задумался и поблагодарил Поремского. Но Миллер, по утверждению руководства НСНП, все-таки считал выдвигаемые обвинения недостаточно обоснованными и называл их «странной цепью совпадений». Тем не менее он издал после этих встреч дополнительные распоряжения по РОВСу об усилении своего контроля над «Внутренней линией» во Франции{643}.

Характеризуя же взаимоотношения РОВСа и НСНП, Миллер в письме генералу Абрамову 8 февраля 1936 года назвал весьма немаловажным и фактор межличностных отношений, в связи с чем высказал свое мнение о лидерах НСНП. Он полагал, что к М.А. Георгиевскому нет оснований относиться с полным доверием, а наоборот — надо держать ухо востро. В.М. Байдалаков и В.Д. Поремский, по мнению генерала Миллера, производили лучшее впечатление, но на них отрицательное влияние оказывал Георгиевский. Много выше их по характеру и прямоте был, по оценке председателя РОВСа, глава парижского отделения НСНП Рождественский. В любом случае, считал Миллер, «с НСНП нам жить рядом и что-то делать впереди», поэтому он полагал необходимым устранить предлоги для взаимных обвинений{644}.

В дальнейшем Миллер утверждал, что со времени переноса центра НСНП — НТСНП (Национально-Трудовой Союз Нового Поколения — так стала именоваться эта организация после очередного преобразования) из Парижа в Белград отношения между ним и РОВСом сильно испортились. Причиной этого он называл «стремление говорунов из НТСНП хаять РОВС», утверждая, что он ничего не делает, но переманивать чинов РОВСа к себе{645}. Все это вылилось в конечном итоге в скандальные обличения осенью 1937 года, уже после похищения генерала Миллера советскими спецслужбами.

В этой ситуации углубляющегося кризиса руководство РОВСа пыталось использовать любой повод для сплочения рядов Союза. Одним из таких событий стало 50-летие производства его председателя генерала Миллера в первый офицерский чин, довольно широко отмеченное в эмиграции. В состав Комитета по чествованию юбиляра вошли 28 человек, в т.ч. агенты НКВД Н.В. Скоблин и С.Н. Третьяков.

Дата юбилея приходилась на 24 августа, но, учитывая то, что летом многие разъезжались на отдых, главное торжество было проведено 4 октября в парижском зале «Гужон». От имени комитета по организации чествования юбиляра его приветствовал председатель этого органа, вице-адмирал М.А. Кедров. С поздравительными речами выступили представители более 60 организаций, в деятельности которых принимал участие генерал Миллер и которые были связаны с этапами его жизненного пути: объединения выпускников Николаевского кадетского корпуса, Николаевского кавалерийского училища, военнослужащих лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка, «Общества северян» и др. Прозвучали приветственные речи в адрес генерала Миллера от 64 организаций, а в целом в его адрес поступили поздравления от более чем 100 национальных, военных и гражданских организаций, а также более 300 адресов и приветствий пришли из разных стран мира, где проживали русские эмигранты{646}.

В ответном слове на поздравления генерал Миллер высказал благодарность всем пришедшим на торжество, подчеркнув, что воспринимает это как отношение к себе главным образом как к председателю Русского Обще-Воинского Союза — «самой многочисленной сплоченной организации в эмиграции». В конце его выступления прозвучали следующие слова: «Белая борьба, которая была ответом честных русских людей на вызов безбожной преступной власти большевиков, прервана, но она не окончена. Дадим же себе слово не успокоиться, пока это пятно не будет с нас снято, пока Россия не будет освобождена. И с этими мыслями я заканчиваю свое слово. За освобожденную, возрожденную и снова великую Россию. Ура!»{647}.

Вместе с тем торжественное чествование генерала Миллера и приветствия в его адрес, заполнившие страницы эмигрантской периодической печати, не могли снять остроту противоречий, существовавших в Русском Обще-Воинском Союзе.

Сам юбиляр много размышлял в это время не только об итогах пройденного им пути, но и о причинах крушения Российской империи и о том, все ли сделали он и его соратники, чтобы предотвратить это, а также о состоянии эмиграции и Русского ОбщеВоинского Союза. «Чем дальше в лес, тем больше дров: чем дольше мы пребываем в ненормальном положении военных эмигрантов, тем все сложнее становятся взаимоотношения чинов Р.О.В.С. — вверх, вниз и в стороны»{648}, — писал Миллер в Берлин генералу фон Лампе 24 сентября 1936 года. Его в это время по-прежнему заботила тема своего преемника в качестве председателя РОВСа. В ходе секретного опроса старейших чинов Союза, организованного им в 1936 году, самым достойным кандидатом вновь был назван генерал А.М. Драгомиров, который, впрочем, по-прежнему не горел желанием стать преемником Миллера на посту председателя РОВСа{649}.

Тем временем жизнь и деятельность многочисленной российской эмиграции во Франции была серьезно осложнена тем обстоятельством, что на парламентских выборах здесь весной 1936 года победу одержали левые политические силы, объединенные в Народный фронт. Они и сформированное правительство не питали особых симпатий к российской эмиграции, в том числе к ее военным организациям, а напротив, по настоянию советского правительства прилагали усилия по ограничению возможностей их деятельности. Были заморожены (или, по крайней мере, затруднены) отношения эмигрантов, и в том числе РОВСа, с французской политической полицией, Генеральным штабом, военной разведкой и контрразведкой. Это заставляло радикально настроенных эмигрантов искать выход из сложившегося положения, не исключая и возможности перенесения центра своей политической деятельности и работы военных организаций, в том числе РОВСа, в какую-либо другую страну.

В 30-е годы в российской эмиграции постепенно усиливался интерес к теме фашизма и часто высказывались надежды на сотрудничество с ним в борьбе с СССР. Генерал Миллер в письме генералу Абрамову в Софию 4 ноября 1935 года, высказываясь по существу фашистского направления, охарактеризовал его как определенно национальное, которое можно было бы только приветствовать. В качестве примера он назвал выпускаемый генералом С.Ц. Добровольским в Финляндии журнал «Клич», который «очень полезен и интересен». Вместе с тем он указал на недостаточную моральную твердость К.В. Родзаевского и его Всероссийской фашистской партии, который, к тому же, подчинялся, по его утверждению, атаману Семёнову, а через него штабу Квантунской армии{650}.

Отношения Русского Обще-Воинского Союза и властей фашистской Германии складывались по-прежнему очень сложно, и это объяснялось рядом причин. Начать следует с того, что руководство фашистской Германии занималось широким комплексом проблем, и ему было просто не до русских эмигрантских организаций, в том числе РОВСа. Вместе с тем германские власти с подозрением относились к Русскому Обще-Воинскому Союзу, считая его антантофильской или франкофильской организацией, ибо центр ее находился в Париже. Следует иметь в виду, наконец, что стратегия германского нацизма была связана с уничтожением славянства. Это и предопределяло отношение фашистских властей Германии к русским эмигрантским организациям, даже если их руководители и предлагали им сотрудничество в борьбе с коммунизмом. Так или иначе, но начальник II отдела РОВСа генерал фон Лампе откровенно писал генералу Миллеру 25 апреля 1936 года, что в настоящее время совместный фронт, который стремились создать в Берлине вместе с германскими властями, рухнул, и это дело надо начинать сначала, ради совместной борьбы с большевиками, несмотря на разочарования{651}.

С 1 мая 1936 года германские власти назначили начальником Управления делами русской эмиграции в Германии генерала В.В. Бискупского. В 1918 году он находился в командовании войсками гетмана Скоропадского и тесно сотрудничал с немецкими оккупантами на Украине. Весь его последующий жизненный путь также характеризовался тесным сотрудничеством с правыми политическими и военными кругами Германии. Покинув вместе с германскими интервентами Украину в 1919 году, Бискупский претендовал на то, чтобы возглавить Добровольческий корпус генерала фон дер Гольца. В том же году он руководил так называемым «Западнорусским правительством» в Берлине, не признанным генералом Юденичем, как, впрочем, и другими руководителями российского Белого движения.

В марте 1920 году Бискупский участвовал в капповском путче и после его подавления бежал вместе с генерал-фельдмаршалом Э. Людендорфом. Стал одним из руководителей общества «Ауфбау», созданного при помощи все того же Людендорфа для налаживания взаимодействия русских правых эмигрантов и германских националистов. По некоторым данным, в доме Бискупского после неудачного «пивного путча» 1923 года скрывался А. Гитлер. В дальнейшем Бискупский постоянно жил в Германии, имел широкие связи с нацистами и в политических кругах Третьего рейха, в военном министерстве, министерстве пропаганды, иностранном отделе НСДАП, гестапо. Был лично знаком с А. Гитлером, Г. Герингом, А. Розенбергом. Все это и предопределило его назначение на должность начальника Управления делами русской эмиграции в Германии. Добавим, что Бискупский поддерживал великого князя Кирилла Владимировича, тесно взаимодействовал с ним и был произведен им в генералы от кавалерии Корпуса Императорских Армии и Флота.

Генерал фон Лампе ожидал, что с образованием этого управления у возглавляемого им II отдела РОВСа могут возникнуть серьезные проблемы, и даже попросил у Миллера на всякий случай полномочий на его закрытие. 26 мая 1936 года генерал Миллер написал ему в ответ: «Оставление наших организаций в Германии лицом к лицу с Б. (Бискупским. — В.Г.) крайне нежелательно, и я готов идти на какие угодно уступки, но не лишать наши организации Вашего руководства»{652}. В дальнейшем по представлению фон Лампе и согласованию с руководством РОВСа организация, руководимая этим генералом, получила самостоятельный статус и название — «Объединение Русских Воинских Союзов».

Тем не менее руководство РОВСа по-прежнему искало контакты и взаимопонимание с руководством Германии, возлагая на него особые надежды в борьбе с большевизмом в СССР. В переписке генерала Миллера со своими сподвижниками (генералами Абрамовым, Драгомировым, Кусонским и др.) и в его интервью эта тема проходила своеобразным рефреном. Он считал важным знакомство чинов воинских организаций РОВСа с установками, идеологией, организацией, практикой фашизма и издал циркуляр об организации подписки на журнал «Клич», характеризуя его как «единственно серьезный, но, вместе с тем, и не скучный, а бодрящий фашистский орган».

Существуют предположения, что генерал Миллер направлял личные письма руководителям фашистской Германии, в том числе самому Гитлеру, предлагая сотрудничество в борьбе с коммунизмом, но его письма остались без ответа{653}. Так или иначе, деловое сотрудничество РОВСа, хотя и ограниченное, сложилось в этот период лишь с фашистским руководством Испании, что проявилось в отправке эмигрантов-добровольцев туда для борьбы с республиканцами.

Проблемы существования и деятельности Русского Обще-Воинского Союза были тесно связаны с нараставшим дефицитом денежных средств, остатки которых пытались растянуть на возможно больший период. 12 июня 1936 года генерал Миллер в письме генералу фон Лампе в Берлин откровенно размышлял о тяжелой финансово-экономической ситуации и в связи с этим о судьбе РОВСа. Он сообщал своему адресату, что средства подходят к концу. Изначально управления отделов, писал он, существовали за счет денег генерала Врангеля, затем Кутепова, а также членских взносов. В связи же с исчерпанием средств в настоящее время впервые за все время эмиграции встал вопрос и о судьбе управлений отделов (ранее содержавшихся частично за счет ассигнований из центра), и о целесообразности сохранения Центрального управления РОВСа.

Миллер напоминал, что он совмещает председательство в РОВСе с должностью начальника I отдела, имея помощника по Центральному управлению. В связи со сложившейся ситуацией он задавал вопрос о целесообразности обложения чинов РОВСа еще и взносом на Центральное управление и давал раскладку распределения членских взносов чинов этого союза: 1 франк — на управление отдела (может быть и меньше); 1 франк — на расходы Центрального управления; 50 сантимов — в пенсионный фонд; 50 сантимов — на «Фонд Спасения Родины». Миллер писал, что такой порядок обложения придется, видимо, вводить с 1 января 1937 года.

Генерал фон Лампе в ответном письме от 25 июня подчеркивал главное: Центр должен существовать, и от этого зависит и существование самого РОВСа, и если нет других источников — то нужно обеспечивать это за счет членских взносов{654}.

В условиях определенного сближения и симпатий, высказывавшихся руководством Русского Обще-Воинского Союза в отношении фашизма и растущих надежд на то, что именно действия фашистской Германии приведут к краху советской власти в СССР, заметим, что в кругах Русского военного Зарубежья по-прежнему присутствовали и иные взгляды. Наиболее известным и последовательным сторонником «оборонческой позиции» оставался по-прежнему генерал А.И. Деникин, которого энергично поддерживал и бывший видный деятель РОВСа генерал П.С. Махров. В1936 году последний заявлял, что когда Германия и Япония угрожают СССР войной, «оборончество исходит из инстинкта самосохранения нации». «Оборончество и национализм — тесно связаны», — подчеркивал и аргументировал свою позицию Махров{655}.

Как важный плацдарм борьбы и возможной войны против СССР часть эмигрантских лидеров по-прежнему рассматривала Китай и Дальний Восток, где все более укреплялось японское влияние. Японцы в свою очередь активно привлекали проживавших здесь русских эмигрантов, и особенно бывших военнослужащих, к работе в своих военных миссиях, жандармских отделах, а также для разведывательной и диверсионной деятельности на приграничных советских территориях. При этом в Маньчжурии они опирались прежде всего на помощь Бюро по Делам Русских Эмигрантов и его 7-й отдел, подбиравший и готовивший по поручению японской военной миссии эмигрантов, в том числе эмигрантскую молодежь, к разведывательной и подрывной работе в СССР. Чем ближе к концу 30-х годов, тем активнее японцы привлекали русских эмигрантов к подобной деятельности, осуществляли их специальную подготовку.

Часть русских эмигрантов, активно сотрудничавших с японцами, предполагалось использовать в случае войны Японии с СССР для организации административно-управленческой деятельности на оккупированных территориях.

Японцы активно пытались использовать русских эмигрантов и в контрразведывательной деятельности, для наблюдения за советскими работниками и представительствами в Маньчжурии. Объектом особого внимания японских спецслужб было, например, советское консульство в Харбине. По свидетельству бывшего офицера японской жандармерии, выходца из русских эмигрантов Ильина: «Около консульства, наискосок через дорогу на углу стоит деревянная будка с тремя окнами. Окна заклеены грязной газетной бумагой. В бумаге — посередине дырка. В этой будке сидят “стукачи”, которые высматривают, кто ходит в советское консульство». «Советский консул приказал забить решетку ограждения здания фанерой, чтобы “стукачи” не видели, что делается во дворе и у подъезда, — продолжал Ильин. — На это японцы тоже приняли меры: рядом с этой будкой строится целый фаршированный домик с высокими окнами — “стукачи” будут оттуда глядеть поверх забора»{656}.

Эмигранты шли на службу к японцам не только по политическим или экономическим причинам, ради выживания, но и потому, что в случае отказа их могли обвинить в том, что они работают на СССР. Многих из таких отказников японцы отправляли в страшный лагерь Пинфань. Там проводились опыты по применению бактериологического оружия, и было трудно надеяться на возвращение оттуда живым. Сын бывшего колчаковского генерала М.А. Матковский открыто заявлял, что при вербовке русских «отказников» японцы нередко пытали и убивали многих из них{657}.

По-прежнему практиковались заброски вооруженных отрядов и групп эмигрантов на советскую территорию. Например, летом 1936 года Всероссийская фашистская партия создала в Харбине диверсионно-разведывательный отряд, громко названный «Спасение Родины». Его возглавил М.П. Маслаков, бывший телохранитель лидера названной партии Родзаевского. В отряде насчитывалось до 50 бойцов. Он был создан под руководством японского офицера Судзуки. Организация и подготовка отряда велась в условиях глубокой конспирации. В 1935–1937 годах на советскую территорию было переброшено несколько групп фашистов-диверсантов, в том числе из этого отряда. Наряду с диверсионной работой, они вели и разведывательную деятельность, оседали на советских территориях. Два их глубоко засекреченных очага были созданы в Забайкалье и один — в Приморье.

Тем не менее эта деятельность сопровождалась и провалами. В 1937 году был задержан и расстрелян чекистами направленный в СССР с разведывательной целью начальник Чанчуньского отдела фашистской партии Г.И. Семен. А затем, спустя некоторое время, большая часть отряда Маслакова была ликвидирована около станции Амазар частями НКВД{658}. Столкновения японцев с советскими войсками в конце 30-х годов ознаменовали качественно новый рубеж противоборства на Дальнем Востоке с замыслами широкого вовлечения российских эмигрантов в последующую решающую фазу вооруженной борьбы, и об этом пойдет речь в дальнейшем.

В японском Генштабе существовали и планы нанесения удара по советским республикам Средней Азии с территории Афганистана и через Северо-Западный Китай. Токио изучал возможности использования туркестанских сепаратистов и басмачей для ведения здесь подрывной деятельности против СССР. В конце октября 1935 года северные районы Афганистана тайно посетил японский посланник, а по другим данным — высокопоставленный представитель японской разведки Китада. В ходе его переговоров здесь была достигнута договоренность о сотрудничестве между антисоветской оппозицией и Японией.

После заключения в ноябре 1936 года Антикоминтерновского пакта между Германией и Японией деятельность их разведок в Афганистане и Синьцзяне активизировалась, в том числе с целью объединения усилий афганского басмачества и пантюркистского движения в Синьцзяне, надеявшихся на создание суверенного мусульманского Туркестана. В 1936 году Германия направила через Афганистан синьцзянским сепаратистам крупную партию стрелкового оружия. Контроль за этой операцией осуществлял германский посланник в Кабуле Курт Цимке.

Но тут в дело неожиданно вмешалась британская Сикрет Интеллидженс Сервис, имевшая свои интересы в этом регионе. Узнав об этой германской акции, резидент британской разведки в Кабуле и военный атташе подполковник А. Ланкастер предупредил о германо-японских планах и действиях в Синьцзяне сотрудников советского полпредства. И после совместного дипломатического демарша СССР и Великобритании Цимке вынужден был покинуть Кабул{659}. Что касается русских эмигрантов в Синьцзяне, то напомним, что они были связаны в это время парадоксальным сотрудничеством и взаимодействием с советскими представителями здесь, и об этом еще пойдет речь впереди.

Ну а сейчас, возвращаясь из Азии в Европу, заметим, что особое место в разворачивавшейся здесь конфронтации, в том числе в среде российской эмиграции, занимала испанская тема. Дело в том, что летом 1936 года в Испании вспыхнул мятеж против республиканского правительства этой страны под командованием генерала Франко, что стало началом длительной и кровопролитной Гражданской войны в этой стране.

Отношение к этой войне стало своеобразным политическим водоразделом и для российской эмиграции. Различные ее организации, группировки и лидеры осмысливали ее не только как внутреннее дело небольшого государства, но и как прообраз будущей большой войны, а также сквозь призму истории Великого Российского Раскола 1917 года и вооруженного противостояния 1917–1922 годов.

Эмигрантская газета «Новая Россия», редактируемая А.Ф. Керенским, посвятила этим событиям статью под названием «Испанские Корниловы» и сравнивала июльский мятеж 1936 года в Испании с мятежом под руководством генерала Корнилова в России в августе 1917 года, который подорвал основы молодой российской демократии. В противовес этому августовский номер журнала «Часовой» поместил от имени редакции передовую статью под красноречивым названием «Привет испанским Корниловцам»{660}.

Борьба вокруг испанской темы среди российских эмигрантов еще более активизировалась, когда помощь республиканской Испании стал оказывать СССР, а режиму Франко — Германия и Италия. В этой ситуации председатель РОВСа генерал Миллер характеризовал Гражданскую войну в Испании как интернациональную борьбу с коммунизмом во имя спасения мировой культуры и всех нравственных основ, и в конечном счете — за усиление или ослабление коммунизма. Он считал участие в Гражданской войне в Испании «продолжением нашей Белой борьбы», указывая на желательность направления добровольцев из числа чинов Союза туда, что воплотилось в установление с этой целью контактов с франкистами, а затем и в отправку им на помощь бывших белогвардейцев — чинов РОВСа.

С другой стороны, для защиты республиканской Испании туда ехали демократически настроенные представители российской эмиграции. Особую позицию в этой ситуации занял генерал Деникин, указывавший, что наши симпатии и пожелания успехов были на стороне генерала Франко. Но в Испании, подчеркивал он, нет России, и следует поберечь русскую кровь. Кроме того, Деникин вообще крайне отрицательно относился к участию русских эмигрантов в чужой гражданской войне. Так или иначе, все происходившее в Испании осложнило и без того крайне противоречивую ситуацию в рядах российской эмиграции{661}.

Вообще же, тема будущей большой войны и отношения к ней российской военной эмиграции все более актуализировалась по мере очевидного ее приближения. В апреле 1936 года в докладе видного деятеля РОВСа Н.А. Цурикова в Софии на тему «Советское правительство, иностранцы, война и позиция эмиграции» указывалось, что в случае войны иностранного государства против СССР эмиграция разделится на пораженцев и оборонцев. Раскрывая возможные сценарии развития событий будущей войны, он подчеркивал: «С иностранцами, без иностранцев или даже, несмотря на иностранцев, — русские патриоты должны использовать войну для успеха борьбы»{662},

В августе того же года начальник военной канцелярии РОВСа генерал Кусонский направил в адрес начальников отделов и подотделов Союза с пометкой «не для печати» указания генерала Миллера о поведении в случае возникновения военных действий между европейскими странами. Русским, принявшим иностранное подданство, предписывалось соблюдать законы и распоряжения правительства этого государства. Русским эмигрантам, не принявшим иностранного подданства, надлежало иметь в виду, что «кровь и жизнь их принадлежит России и может ей понадобиться». Поэтому, указывал председатель РОВСа, им не следовало добровольно принимать участие в вооруженной борьбе государств между собою, тем более что в противном случае «они могли бы встретиться на поле брани со своими же братьями, такими же русскими офицерами в рядах противника». Тем более недопустимо, подчеркивал генерал Миллер, добровольное участие в рядах армии — союзницы Красной Армии.

Председатель Русского Обще-Воинского Союза указывал, что в сложных случаях, когда борьба русских эмигрантов способствовала бы свержению советской власти, им надлежало руководствоваться мнением начальника соответствующего отдела РОВСа. В срочных случаях эмигранты должны были сами решать, можно ли вступать в ряды армии государства, стоящего на резко антикоммунистической позиции и ведущего открытую борьбу с советской властью. В случае войны какого-либо государства с СССР, ослабления вследствие этого советской власти и создания более благоприятной обстановки задачей всей эмиграции должно было стать, по мнению председателя РОВСа, «непосредственное содействие революционным и национально настроенным элементам среди населения России для свержения советской власти и провозглашения в России национального правительства»{663}.

Высказывавшиеся руководителями военной эмиграции надежды на свержение советской власти сопровождались дискуссиями на тему обустройства России. После состоявшегося весной 1936 года в ближайшем кругу сотрудников генерала Миллера обсуждения этой темы председатель РОВСа в письме генералу Абрамову подчеркивал -неизменность своей принципиальной позиции, указывая, что «мы стоим на позициях непредрешения». Он утверждал, что попытка заявить в виде лозунга о будущем государственном устройстве (монархия, республика, федеративное государство) вызовет «лишь опасное брожение и быть может раскол среди нас». Миллер подчеркивал, что главным остается свержение советской власти, хотя не отрицал и необходимости четко определиться, за что боремся{664}.

Тем временем усиливавшийся в рядах военной эмиграции пессимизм в отношении будущего Русского Обще-Воинского Союза и перспектив борьбы четко выразил человек, приближенный к его руководству и прекрасно знавший состояние финансовых дел этой организации. Речь идет о казначее «Фонда Спасения России» В.В. Попове, который 16 октября 1936 года откровенно писал генералу Абрамову: «Я считаю дело Центра РОВСоюза конченным. Единственным спасением могло бы быть перенесение, ввиду происходящих и назревающих здесь событий, Центра в другие страны». Однако, добавлял автор письма, «Е.К. (Миллер. — В.Г.), связанный семьей, Булони не покинет». Характеризуя же ситуацию со сбором средств в ФСР, которые, напомним, предназначались на ведение «активной работы» против СССР, В.В. Попов указывал в том же письме: «Будучи всегда с Вами откровенен, скажу и на сей раз, что дело Фонда скомпрометировано окончательно и бесповоротно». Он сообщал о бесплодных двухлетних попытках организации парижского комитета ФСР: «Никто, вплоть до самого завалящего полковника не захотел стать во главе Комитета». Попов утверждал, что его никогда и не удастся образовать, так как «слишком много вранья набралось за это время вокруг Фонда, и сейчас уже ничего и никто не сделает»{665}. При этом Попов с горечью добавлял, что деньги дают Младороссам, НСНП и готовы дать даже Солоневичу.

Вот в такой нерадостной ситуации Русский Обще-Воинский Союз, руководство которого по-прежнему претендовало на то, чтобы считаться ведущей организацией Русского военного Зарубежья, а во многом и эмиграции в целом, вступал в 1937 год, который готовил ему новые потрясения.

Самое начало этого года характеризовалось изданием генералом Миллером специального циркуляра в адрес начальников отделов и подотделов РОВСа, начальников воинских частей и групп, председателей военных организаций, который во многом определял стратегическую линию в поисках союзников в борьбе с СССР и мировым коммунизмом. В этом документе, датированном 2 января 1937 года, председатель РОВСа подчеркивал: «Мною уже неоднократно указывалось о необходимости всем чинам Русского Обще-Воинского Союза быть основательно осведомленными не только с теорией фашизма (национал-социализма), но и с тем, как на практике применяют эти теории в государственном порядке — в Италии, Германии, Португалии и др.».

«Указывалось мною и на то, — продолжал Миллер в цитируемом циркуляре, — что в настоящее время фашизм со всеми его видоизменениями, обусловленными особенностями данных государств, завоевывает все больше и больше последователей и не будет преувеличением сказать, что переживаемая нами эпоха может быть охарактеризована как эпоха борьбы новых, фашистских форм государственного устройства с отживающей формой — парламентарного демократизма». «Ввиду изложенного, а также потому, что мы, чины Русского Обще-Воинского Союза, являемся как бы идейными фашистами, — указывал руководитель РОВСа, — ознакомиться с теорией и практикой фашизма для нас обязательно». Рекомендовалось организовать ряд докладов в воинских организациях на тему фашизма и в связи с этим рекомендовалось использовать указатель литературы, опубликованный в журнале «Клич», о котором, напомним, уже шла речь ранее в этой книге. Спустя несколько месяцев в организации РОВСа по распоряжению генерала Миллера был препровожден экземпляр записки «Творческая работа национал-социализма» для обсуждения в кружках самообразования{666}.

Линией непримиримого противоборства в борьбе с коммунизмом и советским влиянием в мире для руководства РОВСа оставалась Испания, где шла жестокая гражданская война. 24 ноября 1936 года генерал Миллер направил письмо одному из помощников Франко генералу Давиле, которое последний передал своему патрону. Председатель Русского Обще-Воинского Союза писал о готовности предоставить в распоряжение Франко русских добровольцев из числа эмигрантов, бывших военнослужащих, чинов РОВСа, Добавим, что Миллер оценивал общую численность руководимой им организации в 21 тысячу человек, давая при этом раскладку своих людских ресурсов по странам. 8 декабря генерал Франко направил телеграмму командиру Испанского иностранного легиона, выражая согласие на прием в него русских добровольцев при наличии рекомендательных писем РОВСа[42]. По существующим данным, в начале войны в ряды этого легиона вступило более 30 русских эмигрантов. В октябре 1936 года в Испанию, к Франко, прибыли из Германии два добровольческих отряда под командованием хорунжего Панасенко и Кочубея{667}.

25 декабря 1936 года генерал Миллер издал циркуляр №845 о порядке приема в армию генерала Франко. Русские добровольцы для зачисления в ее ряды должны были получить удостоверения о благонадежности за подписью председателя РОВСа и его указания о переходе границы. Добавим, что русские волонтеры принимались в ряды франкистской армии с понижением в чинах.

Поборником самого деятельного участия РОВСа в гражданской войне в Испании на стороне Франко был генерал Шатилов. Он утверждал, что активно воздействовал на генерала Миллера и его окружение, настаивая на укреплении связей с главной штаб-квартирой генерала Франко[43]. В конце 1936 года П.Н. Шатилов с рекомендательным письмом Миллера генералу Франко{668} вместе с подполковником С.Н. Благовещенским и капитаном П.П. Савиным выехал в Испанию. Добравшись туда через Рим, они провели переговоры с франкистами в их штаб-квартире в Саламанке. Впрочем, сами обстоятельства организации испанской поездки Шатилова, утверждавшего, что ехал туда по поручению генерала Миллера, оказались весьма запутанными и не могли свидетельствовать о нормализации их отношений[44].

Генерал Шатилов уже в переговорах в Риме столкнулся с проблемами, связанными с транспортировкой добровольцев в Испанию через Италию[45], но тем не менее привез генералу Миллеру письмо от франкистов с предложениями об активизации сотрудничества. Он выступил и на общем собрании групп 1-го армейского корпуса, рассказав о перспективах участия русских эмигрантов-добровольцев в войне на стороне франкистов и возможности создания Русского отряда в составе Испанского иностранного легиона в случае нахождения должного числа добровольцев. После выступления Шатилова генералы Скоблин и Пешня предложили своим подчиненным, соответственно корниловцам и марковцам, записываться добровольцами для участия в испанской войне. Из Корниловского полка, например, это сделали 53 человека{669}.

Вместе с тем дальнейшее участие Шатилова в связях с франкистами от лица РОВСа, и в частности финансовые условия, которые он пытался навязать, вызывали негативную реакцию генерала Миллера, который в итоге постарался отстранить его от этой деятельности[46]. Добавим к этому, что, Шатилов запросил с франкистов 290 750 французских франков за переброску в Испанию 1000 русских добровольцев{670}, что было нереально.

Для облегчения получения виз и сокращения стоимости (или разрешения бесплатного) проезда русских белых добровольцев в Испанию представители РОВСа продолжали в дальнейшем контакты с министерствами иностранных дел Германии и Италии.

В секретном циркуляре, направленном генералом Кусонским в адрес начальников отделов и подотделов РОВСа 4 февраля 1937 года, подчеркивалось, что генерал Миллер приветствует всех выразивших желание отправиться в Испанию, и указывалось на возникшую возможность формирования отдельных русских частей, в которые зачислялись и офицеры, и унтер-офицеры любого возраста, но физически здоровые. По прибытии 1000 русских добровольцев был бы создан русских батальон, а затем и русская батарея. Указывались маршруты, по которым добровольцы могли прибыть в Испанию: из Франции, через Италию, через Португалию, с Балкан{671}.

Складывавшееся взаимодействие с представителями фашистских режимов в испанских делах призвано было способствовать лучшему взаимопониманию и последующему укреплению сотрудничества РОВСа с правящими кругами Германии и Италии в борьбе с коммунизмом в мире и в будущей, считавшейся неизбежной войне с СССР. Генерал Миллер в письме фон Лампе в Берлин 5 февраля 1937 года подчеркивал: «Ваши хозяева (немцы. — В.Г.) должны быть довольны, что наша точка зрения на борьбу, происходящую в Испании, совершенно совпадает с их взглядами и поведением»{672}.

В Париже, в Галлиполийском Собрании, приступили к комплектованию групп добровольцев из числа бывших белогвардейцев, в первую очередь офицеров. Председатель РОВСа в своем письме в Софию генералу Абрамову 15 февраля 1937 года писал, имея в виду отправку добровольцев в Испанию, к Франко: «Я надеюсь на следующей неделе отправить первую партию товара, и там будет видно — благополучно ли она дойдет до места и не испортится ли по дороге». А потом существуют «возможности увеличить отсылку товара», добавлял Миллер, предполагая наладить регулярную отправку офицеров-добровольцев во франкистскую Испанию{673}. В результате в 1937 году через французскую границу удалось отправить четыре группы добровольцев по восемь человек в каждой, но пятая была 16 апреля задержана французскими жандармами, перекрывшими границу. Это крайне затруднило последующую транспортировку белогвардейских добровольцев через нее. Впоследствии генерал Кусонский указывал, что до закрытия границы в Испанию уехали около 80 человек{674}.

В дальнейшем часть бывших белогвардейцев стремилась попасть в Испанию одиночным порядком, самостоятельно пересекая границу. Среди отправившихся воевать в Испанию таким образом оказался и давний возмутитель спокойствия в РОВСе, поборник «активной работы» и непримиримой борьбы с СССР, оппонент Е.К. Миллера и соратник генерала А.В. Туркула 67-летний генерал А.В. Фок. «Те из нас, кто будет сражаться за национальную Испанию против III Интернационала, а также, иначе говоря, против большевиков, тем самым будет выполнять свой долг перед белой Россией»{675}, — утверждал он.

Но в конце августа 1937 года Фок, служивший у франкистов, попал в окружение на Арагонском фронте и застрелился. В том же бою погиб и капитан Я.Т. Полухин. Заметим, что оба воевали у франкистов в звании лейтенанта. В связи с их гибелью 11 ноября 1937 года был издан специальный приказ по РОВСу, в котором после уведомления о случившемся указывалось: «Вечная память и слава доблестным соратникам, павшим смертью храбрых в борьбе с нашим общим врагом — Коммунистическим Интернационалом». Оба названных русских офицера были посмертно награждены высшей боевой наградой франкистов — коллективной лауреадой{676}.

Заметим, что чемодан и бумажник генерала Фока попали в руки республиканцев, и с ними имел возможность ознакомиться советский военный корреспондент в Испании Михаил Кольцов.

Письма и документы, свидетельствовавшие о сложных отношениях в военной эмигрантской среде и, в частности, о фактическом разрыве генерала Фока с председателем РОВСа Миллером были в дальнейшем использованы в советской печати для дискредитации белоэмиграции.

В частности, газета «Правда» поместила 10 сентября статью Михаила Кольцова под названием «Три пезеты — чистенькими». Речь шла о том, что в бумажнике Фока были обнаружены его документы (французское удостоверение личности, членские билеты члена РНСУВ, Общества Галлиполийцев во Франции и Союза русского сокольства во Франции) и письма. В найденном письме капитана Я. Полухина сообщалось, что он приехал в Испанию, встречен тепло и будет получать у франкистов три пезеты в день чистыми (без вычетов).

29 сентября 1937 года та же газета поместила статью Кольцова «Бумаги генерала Фока». В ней шла речь об обнаруженных в его брошенном чемодане копиях приказов и письмах. В статье приводились выдержки из письма Фока генералу Миллеру, в котором тот ссылался на свой рапорт о выходе из РОВСа и нежелании сотрудничать с его председателем. Автор письма называл Миллера главным источником развала РОВСа и добавлял, что тот своей деятельностью приносит ему невосполнимый вред. В связи с высказываемыми обвинениями Фок настаивал на уходе Миллера со своего поста и передаче должности председателя РОВСа в более сильные руки лица волевого, твердого, правильно понимающего обстановку и задачи в борьбе с большевиками. Автор письма указывал, что рассчитывает на то, что Миллер, как и он, сам сознает вред обращения к общественному суду и уйдет без широкого оглашения всех деталей документов и свидетельских показаний.

В письме Фока генералу Туркулу сообщалось о зачислении его, а также генерала Шинкаренко и капитанов Кривошеина и Полухина, в войска франкистов в качестве офицеров-инструкторов и высказывалось сожаление о незнании испанского языка, что затрудняет выполнение обязанностей. Он просил также по возможности выслать ему денег.

Первоначальные замыслы и принципиальные договоренности об отправке русских добровольцев к генералу Франко оказалось непросто претворить в жизнь. В июле 1937 года генерал Шатилов информировал генерала Абрамова о возникших трудностях: финансовая служба Франко не выделила на это ожидаемых средств; МИД Италии, в силу соглашения с Англией, не позволил реализовать возможность (более дешевой) отправки добровольцев через территорию Италии. Безрезультатны оказались и переговоры о транспортировке их через Германию на средства последней. Поэтому, заручившись согласием генерала Миллера, Шатилов выражал надежду на отправку добровольцев в Испанию от генералов Барбовича и Абрамова, возглавлявших, соответственно, IV и III отделы РОВСа, о чем и писал последнему{677}.

Осенью 1937 года журнал «Часовой», поддерживавший испанских мятежников, объявил об открытии сбора средств в «Фонд помощи русским воинам в Испании». В опубликованной в этом журнале информации сообщалось, что первый взнос в сумме 150 злотых внес небезызвестный Борис Коверда из Варшавы, убивший в 1927 году советского посланника в Варшаве П.Л. Войкова. Редакция «Часового» внесла в названный фонд 500 бельгийских франков{678}. Эта инициатива нашла поддержку в правых и военно-политических кругах. К началу 1938 года в указанный фонд поступила сумма, эквивалентная 7 тыс. бельгийских франков{679}.

Заметим, что редактор журнала «Часовой» капитан В.В. Орехов неоднократно бывал в годы гражданской войны в Испании, был знаком с генералом Франко, а также являлся диктором учрежденных антиреспубликанских пропагандистских передач на русском языке.

Наиболее крупным подразделением из русских эмигрантов, воевавших на стороне Франко, был «Русский национальный отряд», именуемый, по другим источникам, «Русским отрядом терсио Мария де Молина», формирование которого началось в апреле 1937 года. К апрелю 1938 года в нем насчитывалось 27 русских офицеров-добровольцев, а максимальная его численность составила 35 человек. Другое русское подразделение именовалось по-испански «Герилье Сан Хорхе» (партизанский отряд Святого Георгия) и насчитывало в своем составе не более взвода. 10 (а по другим данным, не один десяток) русских офицеров воевали в Иностранном легионе, а 4 — в Испанской Фаланге. 12 человек сражались в составе Итальянского корпуса добровольческих войск, 5 человек — в терсио «Де Наварра»{680}. В целом же в литературе и источниках существует серьезная разноголосица по поводу численности русских эмигрантов, главным образом бывших военнослужащих, прибывших во франкистскую Испанию, и наименования воинских подразделений, в составе которых они воевали. Это объясняется неполнотой данных, переходом эмигрантов-добровольцев из одних подразделений в другие или слиянием их и рядом других причин.

Немало эмигрантов ехали в Испанию воевать на стороне республиканцев. Этот факт признавал, например, генерал Кусонский, внимательно следивший за деятельностью противников и добавлявший, что для этого существовала специальная вербовка{681}. По данным советских, а впоследствии российских источников, советская разведка в соответствии с личной санкцией И.В. Сталина от 19 января 1937 года, взаимодействуя с испанскими коллегами, организовала переброску в Испанию нескольких сот добровольцев-интернационалистов из Франции, Чехословакии, Болгарии и Югославии. Среди них преобладали русские эмигранты, в том числе бывшие белогвардейцы. Отбором кандидатов, собеседованием с ними, их первичной проверкой, обучением и инструктажем занимались созданные еще в 20-е годы при участии советских спецслужб «Союзы за возвращение на Родину». Другим свидетельством благонадежности эмигрантов были рекомендации от зарубежных коммунистов, например, от членов Коммунистической партии Франции{682}.

По свидетельству советского офицера, а в будущем генерала армии П.И. Батова, воевавшего в Испании, под его командованием находились десятки белоэмигрантов-добровольцев, у которых слезы появлялись на глазах при звуках песни «Широка страна моя родная». Некоторые из эмигрантов, бывших офицеров, занимали видные должности у республиканцев. Например, бывший полковник В.К. Глиноедский прибыл в Испанию летом 1936 года, будучи членом Коммунистической партии Франции. Под псевдонимом Хулио Хеменес Орха он стал одним из организаторов Арагонского фронта, а позднее начальником артиллерии этого фронта и членом военного совета республики. Глиноедский погиб на передовой 27 декабря 1936 года и был с почестями похоронен в Барселоне{683}.

В республиканском лагере совершенно неожиданно для многих эмигрантов оказался генерал А.В. Есимонтовский. Бывший офицер-гвардеец в дореволюционный период, он в годы Гражданской войны командовал Гвардейской дивизией в Русской Армии генерала Врангеля. Находясь в эмиграции, он принимал активное участие в деятельности монархических организаций, был участником Рейхенгалльского монархического съезда в 1921 году. В это же время, по свидетельству генерала Миллера, он выступал с идеей переброски бывших солдат армии Юденича на советскую территорию для поднятия там восстания. В сотрудничестве с советской разведкой в дальнейшем его не замечали и не подозревали, поэтому его отъезд в Испанию и вступление в республиканскую армию были неожиданными для эмиграции и его сослуживцев{684}.

Авторы, касавшиеся дальнейшей судьбы генерала Есимонтовского, долгое время указывали, что он успешно прошел испанскую войну и умер в 1947-м или после 1947 года. И лишь в последнее время в литературе появились иные данные об этом, уточнявшие, к тому же, должности, которые он занимал в республиканской армии. С осени 1936 года бывший белый генерал был наблюдателем при штабе 35-й дивизии, а затем начальником обоза. Он участвовал и в организации диверсионной школы. Зимой 1937 года он тяжело заболел туберкулезом и вскоре умер{685}. К генералу Есимонтовскому автор еще вернется в дальнейшем в связи со следственными показаниями Е.К. Миллера в Москве, на Лубянке, осенью 1937 года.

В марте 1937 года в республиканскую Испанию прибыл генерал П.П. Дьяконов и находился здесь до конца войны. Он был аккредитован в качестве военного корреспондента, и его не раз видели в машине советского посла во время посещения линии фронта у Мадрида и Арагона. На деле же он не только занимался журналистской деятельностью, но и выполнял задания советских спецслужб{686}.

На стороне республиканцев воевал младший сын захваченного чекистами и погибшего в Москве Б.В. Савинкова Лев, прибывший в Испанию из Франции, где работал шофером. Не менее любопытен при этом тот факт, что он, владея пятью иностранными языками и выполняя функции переводчика, служил под командованием Г.С. Сыроежкина, который активно участвовал в свое время в операции «Синдикат–2» по выводу Савинкова-старшего в СССР и аресту его там. Майор госбезопасности Сыроежкин был старшим военным советником в знаменитом 14-м специальном корпусе, действовавшем в тылу франкистов и выполнявшем разведывательно-диверсионные операции.

Л.Б. Савинков стал капитаном республиканской армии. В дальнейшем он сражался в рядах движения Сопротивления во Франции против нацистов и участвовал в освобождении Парижа. А вот его испанскому командиру — Г.С. Сыроежкину была уготована иная судьба. В конце 1938 года он был отозван в СССР и 8 февраля 1939 года арестован. Обвиняли его в шпионаже в пользу Польши и в контрреволюционной деятельности. 26 февраля 1938 года Сыроежкин был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания и тот же день расстрелян. Посмертная реабилитация его состоялась в 1958 году{687}.

Причины того, что сотни эмигрантов сражались в Испании на стороне республиканцев, что было во много раз больше численности тех, кто воевал у франкистов, были различны: нежелание влачить жалкое существование в эмиграции, стремление заслужить прощение и вернуться на родину и др. Например, советский офицер и будущий генерал-лейтенант А. Ветров, сражавшийся в Испании, вспоминал, что встреченные им среди интербригадовцев белоэмигранты заявляли ему, что «хотели в бою заслужить право называться советскими гражданами, мечтая возвратиться на Родину предков». А известный республиканец Дж. Корнфорд утверждал, что встреченные им в Барселоне русские белые любили выпить, после чего пели русские народные песни и славили Сталина как «отца родного»{688}. Антифашистская позиция, занятая значительной частью русских эмигрантов, что воплощалось и в участии их в боевых действиях на стороне республиканцев, вызывала настороженность франкистов. Это было еще одним фактором, затруднявшим отправку и прием в их ряды русских эмигрантов, бывших военнослужащих, чем занимались, в частности, сподвижники генерала Миллера.

Резидентуры советской разведки в европейских странах тем временем проводили активную работу по подбору и формированию отрядов из русских эмигрантов, прежде всего бывших военнослужащих, для отправки в Испанию и ведения боевых действий на стороне республиканцев.

Бывший начальник Разведупра, ставший в годы Гражданской войны в Испании советским военным советником здесь, Я.К. Берзин, ссылаясь на указание «инстанции» и «хозяина», в шифротелеграмме от 16 января 1937 года давал своим соратникам разъяснение о разрешении возвращения в СССР тем из бывших белогвардейцев, которые «честно дрались на стороне республиканских войск в Испании и вследствие ранений или болезни не могли активно участвовать в дальнейшей борьбе». Впрочем, последующие репрессии среди сотрудников советской разведки за рубежом вели к тому, что эмигранты, воевавшие в качестве добровольцев на стороне республиканцев, утрачивали связи с ней, что делало для них невозможным возвращение на родину. Да и сам Берзин вскоре после возвращения из Испании в СССР был арестован и в 1938 году расстрелян.

Касаясь участия эмигрантов-военнослужащих в испанской войне на стороне республиканцев, следует заметить, что далеко не все разделяли их идеалы. Имели место и попытки проникновения в их ряды враждебных элементов. Подобный пример приводил в своих мемуарах, например, бывший советский военспец в Испании, а в дальнейшем генерал и один из героев Сталинградской битвы А.И. Родимцев. Он писал о военном советнике кавалерийского эскадрона дивизии Листера капитане Андрее Савченко, который, по его утверждению, прибыл в республиканскую Испанию с заданием лидеров военной эмиграции «нейтрализовать лучших испанских командиров, комиссаров и советских добровольцев-советников». Выяснилось, что под именем Савченко скрывался бывший есаул Уральского казачьего войска Скрыпник, который был арестован и расстрелян{689}.

Тем временем в рядах российской военной эмиграции продолжали действовать различные организации. Претендовавший на ее сплочение под эгидой РОВСа генерал Миллер и его коллеги, например, пристально и с ревностью следили за деятельностью генерала Туркула и возглавляемого им РНСУВ. Особый интерес вызывала поездка этого генерала в конце зимы — весной 1937 года в Бельгию и Германию, где он встречался в частности с начальником Управления по делам русской эмиграции генералом Бискупским. Эта поездка Туркула получила в эмигрантской печати самые разные толкования. Председателя РОВСа, в частности, особо интересовал вопрос, откуда его оппонент берет средства для финансирования своей организации{690}.

По поручению Миллера генерал фон Лампе пытался узнать о связях Туркула в Берлине и источнике средств, на которые его организация вела свою деятельность, но безрезультатно. По утверждению же активиста НСНП и последующего разоблачителя «Внутренней линии» РОВСа Б.В. Прянишникова, Туркул наладил сотрудничество с японским военным атташе в Берлине генералом Осимой, который, предвидя в будущем войну с СССР, считал полезным поддерживать РНСУВ{691}. Впрочем, существует и версия, что с этим японским генералом сотрудничал и генерал Скоблин, о чем Туркул якобы узнал в январе 1937 года{692}.

Тем временем в глазах советского руководства именно Русский Обще-Воинский Союз оставался наиболее опасной организацией российской эмиграции, и эта опасность возрастала в условиях неумолимо надвигавшейся новой мировой войны. Поэтому ослабление этой организации, нейтрализация ее деятельности и предотвращение планируемых экстремистских акций оставались важной задачей советских спецслужб. Особая ставка в этой деятельности возлагалась на агента ОГПУ в рядах РОВСа генерала Н.В. Скоблина, командира объединения Корниловского ударного полка. К тому же он олицетворял собой молодое поколение в руководящих кругах РОВСа и Российского военного Зарубежья, к которому в перспективе неизбежно должны были перейти функции управления ими. Большую помощь Скоблину в его деятельности по-прежнему оказывала жена — знаменитая русская певица Н.В. Плевицкая, чрезвычайно популярная в эмиграции, и в том числе среди офицерства и высшего руководства РОВСа.

Заметим, кстати, что Скоблин использовался ОГПУ в работе не только против РОВСа, но и для освещения деятельности ряда других эмигрантских организаций. Это касалось, например, его участия в деятельности кружка видного в прошлом российского политика, а затем эмигранта, А.И. Гучкова, непримиримого врага большевиков и соратника генерала Врангеля, в котором активно обсуждались планы антисоветской деятельности. Скоблин участвовал в конспиративной антибольшевистской работе кружка Гучкова, не раз принимал участие в собраниях, проходивших на его квартире. Некоторые источники называли Скоблина военным экспертом тайной организации Гучкова и ответственным секретарем его кружка, который фактически руководил его работой во время тяжелой болезни Гучкова с конца 1935 года{693}.

По утверждению бывшего советского разведчика В.Г. Кривицкого, ставшего невозвращенцем, кружок Гучкова представлял активную группу белоэмигрантов, в том числе военных экспертов, поддерживавших тесные связи, с одной стороны, с Германией, и прежде всего с теми кругами, которые были заинтересованы в ее экспансии на Восток, а с другой стороны — с РОВСом. Этот кружок долгое время работал на генерала фон Бредова, начальника германской военной разведки и контрразведки Абвера. Когда же Бредов был казнен в ходе гитлеровской чистки 30 июня 1934 года, его отдел и вся его заграничная сеть были переданы под контроль гестапо. Кружок Гучкова продолжал действовать и после смерти его руководителя{694}.

На похоронах Гучкова 14 февраля 1936 года присутствовали многие видные эмигрантские политики, в том числе генералы Деникин и Лукомский, а также жена Скоблина Плевицкая. Добавим, что информацию из окружения Гучкова советская разведка получала и из другого надежного источника — от его дочери Веры Александровны, что делалось ею из патриотических, а возможно, и идейных соображений. Дело в том, что в 1936 году она вышла замуж за англичанина-коммуниста Роберта Трайла, который год спустя погиб в рядах испанских интернационалистов{695}.

Важным направлением деятельности Скоблина оставалось сотрудничество от лица РОВСа с финнами и налаживание его северного канала работы на СССР. После начавшегося было сотрудничества, но затем наступившего перерыва и охлаждения отношений, о чем шла речь в предыдущей главе, 2 июня 1936 года генерал Добровольский сообщил о возможности возобновления сотрудничества финских спецслужб и генерала Скоблина. И в июне последний вместе с Плевицкой под предлогом концертов вновь выехали в Финляндию.

Генерал вернулся оттуда с новым планом: отказаться от единичных действий и актов террора, а создать крупный центр и организовать мощную, хорошо разветвленную организацию, которая сосредоточилась бы на вредительстве и осведомительной работе. Он пытался найти для руководства ею не просто офицера, но толкового и интеллигентного человека, на что один из его коллег-собеседников провидчески заметил, что именно это и нужно чекистам, которые в конечном счете организуют новый показательный судебный процесс, обвинив эмиграцию во всех смертных грехах. Тем временем 26 июля 1936 года генерал Добровольский вновь сообщил Миллеру об отказе финнов от совместной работы. Тем не менее отправка эмиссаров РОВСа из Финляндии в СССР и возможные маршруты их движения обсуждались и в 1937 году. Генерал Скоблин даже представил смету расходов в 5200 франков на отправку одного эмиссара, но финские спецслужбы отказались от взаимодействия, и отправка не состоялась{696}.

М.А. Деникина высказывала в связи с этим предположение, что свою роль в этом мог сыграть донос финнам на Скоблина со стороны бывшего капитана и видного террориста В.А. Ларионова. При этом она ссылалась на показания последнего французскому следствию в октябре 1937 года. Ларионов указывал, что в июле 1936 года встретился со Скоблиным, который предложил ему отправиться в Ленинград и создать там центр информации и шпионажа против Советов. Но он и его друзья отказались выполнить это поручение, а у самого Ларионова сложилось впечатление, что Скоблин был провокатором на службе Советов. Поэтому Ларионов попросил жену, отправившуюся в Финляндию к своей семье в июле того же года, проинформировать местную политическую полицию о его впечатлениях о Скоблине. И вскоре получил ответ, что его информация зарегистрирована{697}. Добавим, что ни Миллер, ни сам Скоблин не знали об этом доносе.

Еще одним важным направлением деятельности генерала Скоблина в Русском Обще-Воинском Союзе продолжало оставаться руководство им «Внутренней линией» во Франции. Генерал Миллер выражал неудовольствие работой «Внутренней линии», о чем генерал Скоблин, в частности, писал в Софию Фоссу 29 января 1936 года. Каждый рапорт Фосса из Болгарии, сообщал он, докладывается генералом Кусонским Миллеру, и тот по-прежнему рассматривает возможность ликвидации «Внутренней линии». 7 февраля 1936 года в адрес Скоблина от генерала Миллера поступили официальные указания по поводу работы «Внутренней линии». Этот интересный документ, раскрывающий понимание председателем РОВСа предназначения и задач этой организации, публикуется в приложениях этой книги. Чекисты же, благодаря Скоблину, имели возможность отслеживать деятельность этой секретной организации, что было трудно переоценить.

Но «Внутренняя линия» была тайной организацией со скандальной славой, и вскоре уже самого Скоблина стали подозревать и обвинять в слежке за командным составом и в интриганстве. Да и сам он начал тяготиться исполнением обязанностей ее руководителя. По рапорту генерала Скоблина об освобождении от должности начальника «Внутренней линии» во Франции (причем в ряде документов той поры указывалось, что он просил об этом неоднократно) генерал Миллер своим предписанием №2624 от 26 декабря 1936 года удовлетворил его просьбу. По всем вопросам, касающимся этой работы, председатель РОВСа предписывал обращаться непосредственно к нему. Главной задачей «Внутренней линии», по его указанию, должна была «явиться регистрация всех возможных попыток, иногда искусно замаскированных, со стороны большевистских агентов — внести в среду русской национальной эмиграции и, в частности, в воинские организации — разложение и раздор»{698}.

В своем письме от 28 декабря подполковнику Машитушкину Миллер указывал, что Скоблин должен был известить его о своем освобождении и просил его обращаться к нему по всем вопросам, относящимся к работе «Внутренней линии», и запрещал ее составу исполнять приказы других лиц, в том числе тех, которые ранее ею руководили[47]. Таким образом, председатель РОВСа попытался установить свой контроль за деятельностью «Внутренней линии», хотя и безрезультатно. Что касается Скоблина, то он, согласно различным источникам, руководил деятельностью «Внутренней линии» во Франции от года с лишним (с лета или осени 1935 по декабрь 1936 г.) или даже, «по крайней мере, 18 месяцев»{699}. В результате он имел возможность ознакомиться с деятельностью этой тайной организации изнутри, что было важно и для него, и для чекистов. По всей видимости, Скоблин пытался использовать «Внутреннюю линию» и в своих интересах.

Поездки Скоблина и Плевицкой по Европе и встречи с эмигрантами способствовали росту их популярности. 15 сентября 1936 года «Вестник Общества Галлиполийцев» поместил статью под названием «Скоблин и Плевицкая в Софии». В ней указывалось, что состоявшаяся здесь встреча носила дружеский характер. «Душою ее была Надежда Васильевна, расшевелившая живые струны в душах все так же сплоченных, все так же готовых на новые подвиги “белогвардейцев”», — подчеркивалось в статье. В ней сообщалось также, что до армейской встречи — 2 сентября — корниловцы отмечали свой праздник вместе с командиром, Скоблиным, а старший корниловской группы в Болгарии полковник Кондратьев привез из Бургаса знамя. «Корниловцы, как в былые славные годы, снова почувствовали себя локоть к локтю, снова ощутили душу полка — своего командира, генерала Скоблина», — писал автор статьи. Он добавлял, что тот уже посетил корниловцев в Югославии, а после Софии встретится с ними в Бельгии и попадет на полковой праздник во Франции: «Незримой нитью генерал Скоблин как бы свяжет лихих Корниловцев, разбросанных по Европе»{700}.

Осенью 1936 года Скоблин был очень активен в связи с так называемым «делом» или «инцидентом» с генералом Туркулом, завершившимся его разрывом с РОВСом и созданием собственной организации, о чем уже шла речь ранее. Вероятно, в этом воплотились и особые интересы советской разведки. Она пыталась извлечь из этой ситуации пользу для себя и усилить раскол в рядах военной эмиграции. Напомним, что Иностранный отдел ОГЛУ давно интересовался Туркулом и даже содействовал в свое время его переводу из Болгарии в Париж, хотя впоследствии сами чекисты и сожалели об этом. Так или иначе, как признавался в дальнейшем один из видных сотрудников советской разведки, «вокруг него (Туркула. — В.Г.) все время плелись различные комбинации»{701}.

В результате всего вышеизложенного спустя годы появилась версия о том, что Туркул был агентом советской разведки. Впервые подобные подозрения возникли у англичан и американцев сразу после окончания Второй мировой войны, но в результате проведенного расследования они были отвергнуты. В 90-е годы XX века американские историки М. Ароне и Дж. Лофтус, работавшие в архивах Ватикана и западных спецслужб, пришли к выводу, что Туркул работал на советскую военную разведку чуть ли не с Галлиполи и якобы снабжал дезинформацией спецслужбы Франции, Германии, Италии, Японии и США{702}.

Один из современных российских авторов — И. Хлебников, ссылаясь на эти американские публикации, утверждал, что Туркул более 30 лет работал на американские спецслужбы, был одним из выдающихся шпионов XX века и по их заданию перед Второй мировой войной был завербован немцами. Вместе с тем Хлебников указывал со ссылкой на тех же американских авторов, что Туркул в действительности искренне сотрудничал только с советской разведкой, но констатировал, что спецслужбы США не подтвердили это{703}.

Заметим, впрочем, что указанная версия была опровергнута в статье, опубликованной на страницах того же российского издания, где она была появилась, — «Новости разведки и контрразведки»{704}. И действительно, зная не только деятельность в этот период, но и весь последующий жизненный путь генерала Туркула, его многолетнее тесное сотрудничество с фашистской Германией, в том числе командование воинским формированием на германской службе в годы Великой Отечественной войны{705}, нет никаких оснований утверждать, что он сотрудничал с советской разведкой. Да и источники в Службе внешней разведки России отвергают эту версию.

2 ноября 1936 года в письме генералу фон Лампе в Берлин Скоблин подробно изложил свое видение развития ситуации с генералом Туркулом. Он особо подчеркнул, что его дело «должно обеспокоить и особенно тех, кому дорого существование РОВС». Скоблин выразил сожаление, что Миллер и Кусонский не относятся к этому делу серьезно, считая, что оно самоликвидировано. По мнению же Скоблина, «оно не угасло, а, напротив, продолжает тлеть и можно ожидать вспыхнувший пожар». Он указывал, что в офицерской массе накапливаются треволнения, и, будь жив Врангель, жизнь РОВСа не отставала бы от времени. Генерал Миллер выступал против того, чтобы чины РОВСа занимались политикой и выполняли политические задания, но сама жизнь втягивала бывших военнослужащих в политику. «Что делать, если от высшего командования нет разрешения тех вопросов, которые волнуют офицеров», — задавался вопросом Скоблин. «Я не берусь защищать Туркула, но не могу его и винить», — продолжал автор письма. Он считал необходимым вернуть Туркула в ряды РОВСа, утверждая, что никто из дроздовцев не займет пост командира полка, и добавлял, что он сам и полковник Соколовский работают в этом направлении. По мнению Скоблина, Туркул находился на перекрестке — вернуться ли в РОВС или оказаться в числе его недоброжелателей, и полагал, что худой мир лучше доброй ссоры.

В заключении этого письма содержался принципиально важный тезис. «Не надо забывать, — указывал Скоблин, — что мы, средние начальники, вышли из того возраста, когда были мальчишками». Уже половина приближается к пятому десятку, добавлял он и резюмировал: «Хочется, чтобы наши мысли были приняты во внимание, а с нами не считаются, игнорируют, обязывают беспрекословно выполнять распоряжения»{706}.

Активные действия Скоблина в связи с «делом» Туркула вызвали отклик и живое обсуждение в личной переписке руководящих деятелей РОВСа. Начальник его военной канцелярии генерал Кусонский писал 6 ноября 1936 года генералу Абрамову о состоявшейся накануне беседе председателя РОВСа с двумя членами правления туркуловского союза (РНСУВ), которая явилась попыткой ликвидации «инцидента», инициатором которой, по словам автора письма, являлся Скоблин{707}.

11 ноября уже в переписке генералов Шатилова и Абрамова содержалось утверждение, что Туркул якобы предлагал Скоблину совместное выступление и выдвижение перед Миллером требования об отстранении генерала Витковского от должности командира 1-го армейского корпуса. В итоге этот пост должен был занять Туркул, а Скоблин должен был стать начальником I отдела РОВСа{708}.

16 ноября Кусонский откровенно изложил в письме Абрамову свое суждение о командире корниловцев: «Мое мнение о Скоблине ты хорошо знаешь — разумеется, он не изменил своей природы после назначения начальником группы и его двуличность и неискренность, быть может, проявятся в еще большей степени»{709}.

6 декабря того же 1936 года казначей «Фонда Спасения России» В.В. Попов растерянно писал генералу Абрамову в Софию: «В конце концов, я совершенно не понимаю, кто же действительно “наш”?». Он добавлял, что, основываясь на письмах Абрамова, считал таковым генерала Скоблина. Но за последние месяца два его отношения с генералом Миллером резко изменились, и он «дружит» с генералами Туркулом, Фоком и др., отказался перечислять деньги в Фонд. Генерал Миллер, продолжал Попов, «по обыкновению, как страус, прячет голову под крыло и велел мне еще раз написать генералу С. (Скоблину. — В.Г.) с комплиментами по адресу корниловцев». Перечисляя далее имена генералов, перешедших в оппозицию, он спрашивал, на кого же можно опереться в Париже, ибо остались только бездеятельный генерал Пешня да генерал Витковский, добавляя, что о последнем говорить не приходится, ибо он «не только нуль, но нуль со знаком минус». Вспоминая генерала Шатилова, Попов с горечью добавлял, что тот и сам «не пойдет сейчас в спасители», тем более, что и отношение Колизе обидно для него повернулось на 90 градусов{710}.

12 дней спустя, 18 декабря, уже генерал Шатилов писал Абрамову о перемене отношения Скоблина к Миллеру. Он ссылался на то, что около месяца назад на докладе Миллера тот раздраженно высказал неудовлетворение решением о Туркуле. В свою очередь, Миллер также недоволен Скоблиным{711}.

В январе 1937 года генерал Миллер решил назначить начальником группы корниловцев в Финляндии капитана Киселева вместо преданного Скоблину капитана Батуева. Это вызвало протест командира Корниловского полка. «В течение последних недель я много говорил с Е.К.М. (Миллером. — В.Г.) о положении в моей гельсингфорсской группе, — писал 25 января Скоблин генералу Добровольскому в Финляндию. — Я категорически заявил Е.К.М., тотчас после назначения Киселева, что не потерплю ухода Батуева, и предупредил его, что отдам распоряжения, которые будут неприятны для Миллера, то есть, считая нахождения Альтфана (генерал В.А. Альтфан — начальник групп РОВСа в Финляндии. — В.Г.) на его посту вредным, я прикажу моей группе не подчиняться Миллеру и перейти под мое личное командование»{712}.

В том же письме Скоблин крайне резко и негативно отзывался о деятельности Миллера: «…ему некогда заниматься делом, которым он обязан заниматься, будучи на своем посту. Наконец, это становится до такой степени раздражающим, что едва удерживаешься от того, чтобы не наговорить ему неприятностей». «Его туманная политика в Союзе в последнее время сильно пошатнула его авторитет в среде наших офицеров, — продолжал свои откровения автор письма. — Вот почему мы, командиры отборных частей, всего три человека в Париже, составили блок, чтобы не дать рассыпаться в прах тому, что с таким трудом мы создали в годы Гражданской войны». Речь в данном случае, вероятно, идет об альянсе и совместных действиях Скоблина с генералами Туркулом и Пешней, командиром Марковского полка. «Признаю, что некоторые наши действия могут со стороны показаться несовместимыми с воинской дисциплиной, — замечал Скоблин, обещая держать Добровольского в курсе дел. Первостепенной задачей командир корниловцев считал отстранение от командования корпусом генерала Витковского, именуя его «законченным лентяем». «Как бы это ни казалось странным, но когда поднимаешь такие вопросы перед Е.К.М., когда начинаешь доказывать ему о неспособности того или иного начальника, то у него только один ответ: решение, ранее принятое, изменить невозможно»{713}, — сетовал Скоблин.

14 февраля 1937 года генерал фон Лампе, знавший об осложнении отношений Скоблина и Миллера, обратился к Кусонскому с вопросом: «Я узнал о «моральном разрыве» между Е.К.М. (Миллер. — В.Г.) и Скоблиным. В чем дело и что верно в этом?» «Если не было бы дела Туркула, то это не имело бы значения», — добавлял он. В ответном письме 18 февраля Кусонский указывал, что «морального разрыва пока нет, но известное отчуждение налицо». «Ск. (Скоблин. — В.Г.) держит себя еще подлее, чем держал себя ранее даже ПНШ (Шатилов. — В.Г.), который усиленно с ним дружил и выдвигал его при каждом удобном и неудобном случае, теперь соглашается, наконец, со мной в его оценке», — писал он. При этом автор письма добавлял, что Скоблин «крутит» и работает и против Шатилова. Касаясь отношений Скоблина и Миллера, Кусонский указывал, что первый недоволен тем, что председатель РОВСа не «выдвигает» его, на что он рассчитывал, «зная о непригодности Витковского». Скоблин, утверждал автор письма, готов блокироваться и с Туркулом, хотя в свое время был резко против его выступления и «хотя отлично видит, что из затеи Туркула ничего не вышло». «Это такие господа, с которыми совладать было под силу только Петру Николаевичу (Врангелю. — АТ.)»{714}, — с горечью резюмировал Кусонский.

Между тем сам генерал Миллер, обсуждая в одном из писем в середине февраля 1937 года отправку русских белогвардейцев-добровольцев для оказания помощи франкистам, выражал неудовольствие, что генерал Скоблин, горевший ярким пламенем, сразу потух, а потом и совсем скис. Председатель РОВСа высказывал предположение, что Скоблин, по-видимому, хочет вести свою линию, опираясь на генерала Туркула{715}. Но заметим, что объяснение заключалось не только во взаимоотношениях Скоблина и Туркула, но и в том, что, сотрудничая с советскими спецслужбами, он был заинтересован не в отправке русских эмигрантов-белогвардейцев в Испанию, а прямо в противоположном — срыве этих замыслов.

В эмигрантской периодической печати и переписке мы находим в этот период информацию о том, как отмечалось 20-летие рубежных событий становления Белого движения в России и в связи с этим отклики о действиях тех или иных его видных деятелей. Генерал фон Лампе, например, 6 марта в письме Кусонскому поделился впечатлениями и размышлениями о праздновании дня выступления Добровольческой армии в первый поход, где председательствовал Скоблин, ссылаясь, правда, при этом на описание, которое дала газета «Возрождение». По его мнению, несмотря на поругивание Туркула, Скоблин переметнулся или намеревается переметнуться к нему. При этом сам Туркул, добавлял Лампе, в этом праздновании не выступал и не участвовал по болезни{716}.

В эмиграции периодически возникала тема доходов и расходов тех или иных видных ее деятелей. 17 марта Кусонский, например, писал Абрамову о недавнем визите к нему одного из офицеров Корниловского полка, который задал ему вопрос, откуда Туркул и Скоблин получают так много денег. В ответ на объяснение автора письма, что послед ний живет на доходы от концертов своей жены, его собеседник стал подсчитывать, сколько Плевицкая может добыть своим трудом, и пришел к заключению, что Скоблин не может жить на заработки жены так, как он живет. «Таким образом, видимо ведутся дискуссии о Ск. (Скоблине. — В.Г.) и его образе жизни, не отвечающем его ресурсам, — резюмировал Кусонский, добавляя: — В какой степени они обоснованы, я не знаю, может быть, это только зависть бедного к богатому…»{717}.

Спустя месяц, 17 апреля, Кусонский в письме фон Лампе, касаясь шансов Туркула как председателя РОВСа, заметил, что тот «не только не приобрел в последнее время сторонников, но часть потерял». «Кроме Дроздовцев и Ск. (Скоблина. — В.Г.), который с тех пор десять раз переменил свою позицию, за ним никто не вдет»{718}, — добавлял автор письма.

Касаясь же взаимоотношений Скоблина и Туркула, следует сказать, что они складывались крайне противоречиво. Скоблин, действуя по заданию советских спецслужб, по-прежнему пытался использовать его в интригах против генерала Миллера, для ослабления РОВСа, разобщения и дезорганизации Русского военного Зарубежья. Но об осложнении его отношений с Туркулом и его сподвижниками свидетельствует телеграмма, отправленная из парижской резидентуры Иностранного отдела в Центр: «Над ЕЖ–13 навис злой рок: одна беда ползет вслед за другой. На прошлой неделе у него украли машину. Увели ее около Галлиполийского собрания. ЕЖ–13 подозревает, что это дело туркуловской банды. Был он этим случаем сильно удручен, но понемногу успокоился. Машина застрахована, и ему, очевидно, возместят ее фактическую стоимость»{719}.[48]

Существует версия о том, что летом 1937 года Скоблин предлагал Туркулу и его жене съездить из Парижа на его автомобиле в Финляндию и посетить Валаамский монастырь на острове Ладожского озера поблизости от советско-финской границы{720}. Туркул отказался и этим, возможно, спас себя от похищения советскими спецслужбами.

Между тем весьма значимым событием, получившим живой отклик в эмиграции, стал выход в свет сборника «Корниловский ударный полк». Эта книга, изданная в Париже, была приурочена к 20-летию этого элитного белогвардейского полка. В приказе Корниловскому ударному полку, опубликованному в этой книге за подписью его командира, Н.В. Скоблина, говорилось, в частности, что ее издание «отвечает нашему общему чувству святой памяти павших соратников в борьбе за Родину, которое Корниловцы несут перед историей. Национальная Россия не забудет жертвенный подвиг Корниловцев — ныне же мы, еще живые свидетели и участники, приносим свой первый по праву вклад для будущего памятника пройденного пути Корниловцев»{721}.

Выход в свет этого издания, положительно воспринятого в эмиграции и прежде всего в военной среде, объективно работал на укрепление авторитета и популярности генерала Скоблина. Комментируя в связи с этим действия и поведение последнего, генерал Кусонский в конце сентября 1937 года, уже после похищения председателя РОВСа, заметил, что в период появления корниловского сборника Скоблин «был демонстративно непочтителен и хамом в отношении Е.К. (Миллера. — В.Г.)» и оставался таким примерно до августа (1937 г.), когда вновь изменил свое отношение на почтительное. Таким же образом менялось и отношение командира корниловцев к самому Кусонскому, что последний объяснял стремлением усыпить его бдительность{722}.

Тем временем советские спецслужбы, не удовлетворяясь уже дезорганизацией и ослаблением Русского Обще-Воинского Союза, готовились нанести решающий удар по этой ведущей военной эмигрантской организации. Он был связан с планируемым похищением председателя РОВСа генерала Миллера. Одной из целей этой операции было стремление советских спецслужб продвинуть к руководству Союзом своего агента генерала Скоблина. Исчезновение генерала Миллера было для генерала Скоблина хорошим шансом на то, чтобы если не занять кресло председателя Русского Обще-Воинского Союза, что было маловероятно на первом этапе, то по крайней мере продвинуться и войти в руководство этой организации. Первоначально это могла быть должность командира 1-го армейского корпуса (вместо давно критикуемого всеми генерала Витковского) или начальника I отдела РОВСа. А в дальнейшем можно было рассчитывать и на большее. Так или иначе, было очевидно, что дни военачальников старшего поколения в руководстве РОВСа были сочтены, и даже если бы кто-то из них занял пост председателя Союза, то только на время. На авансцену вскоре неминуемо должны были выйти новые лидеры, уже заявившие о себе и своих претензиях на руководство на протяжении последних лет молодые генералы, а это были в первую очередь Туркул и Скоблин.

Неожиданное исчезновение председателя Русского Обще-Воинского Союза скорее всего привело бы к тому, что его место автоматически занял бы один из его заместителей — генерал Абрамов или вице-адмирал Кедров. Но, как уже говорилось ранее, генерал Абрамов не изъявлял особого желания занять должность председателя РОВСа и не собирался покидать Болгарию. К тому же, в связи с решением французского руководства от 1934 года о высылке его из этой страны, было весьма проблематично, что он сможет на длительное время вернуться во Францию и руководить отсюда деятельностью Союза. А перенесение правления РОВСа в любую другую страну создало бы много сложных и трудноразрешимых организационных и иных проблем.

Ни вице-адмирал Кедров, ни другие возможные кандидаты из числа генералов старшего поколения, вроде Драгомирова или Барбовича, не пользовались единодушной поддержкой ни в РОВСе, ни в Русском военном Зарубежье в целом. Все это было хорошо известно руководству советских спецслужб. Поэтому вполне вероятен был бы новый «бунт молодых генералов», который мог быть к тому же спровоцирован усилиями советских агентов. Старое руководство РОВСа было бы обвинено в развале организации, находящейся на грани полного краха из-за их неспособности и отсутствия доверия к нему членов Союза. В рамках такого сценария событий следующим шагом была бы полная смена руководства РОВСа и выдвижение новой плеяды молодых энергичных лидеров, облеченных доверием организации, и среди них обязательно был бы генерал Скоблин. А приход его к руководству неизбежно завершил бы разложение и крах Союза.

Но для осуществления всех этих комбинаций важен был первый эффектный ход. А им должен был стать захват действующего председателя Русского Обще-Воинского Союза генерала Миллера и переправка его в Москву, где он, как никто другой, мог бы, к тому же, пригодиться в период развернувшегося интенсивного поиска и разоблачения «врагов народа», связанных с антисоветскими силами в эмиграции, иностранными государствами и их спецслужбами. Так или иначе, противоборство советских спецслужб и российской военной эмиграции вступало в решающую и завершающую стадию.

Глава 7. Похищение генерала Миллера: замысел, результаты, расследование

Разработка спецоперации, направленной на захват и вывоз в СССР председателя Русского Обще-Воинского Союза генерала Е.К. Миллера, «острой» или «штучной» операции, как она именовалась на языке спецслужб, заняла, судя по всему, значительный период. В ее подготовке было немало общего с другими подобными операциями и в полной мере использовался накопленный к этому времени положительный и негативный опыт их проведения. Собственно говоря, все подобные операции, начиная с попытки похищения в Китае в 1921 году генерала А.И. Дутова (о чем подробно рассказывалось в книге о противоборстве российской военной эмиграции и советских спецслужб в 20-е годы), проводились по одному сценарию: захват, транспортировка в Советскую Россию/СССР, следствие и организация показательного судебного процесса. Если же захват не удавался, то этого человека следовало просто уничтожить. Так и произошло с Дутовым, да и с Кутеповым, доставить которого в СССР не удалось, и он был то ли убит после задержания, то ли умер во время транспортировки в СССР. Поэтому, готовя операцию против генерала Миллера, предстояло тщательно и до мелочей проработать все этапы и детали ее проведения, с тем, чтобы доставить этого одного из самых видных деятелей Русского Зарубежья в Советский Союз.

Почему в Москве было принято решение похитить генерала Миллера? Этот вопрос вот уже более чем три четверти века занимает умы специалистов и исследователей. Учитывая то, что санкции на подобные операции или даже приказ на их проведение в соответствии с советской политической традицией давался на высшем политическом уровне, ответ на этот вопрос надо начинать с обстановки в СССР в этот период.

1937 год был богат на события. Завершалась вторая пятилетка, СССР готовился к 20-летнему юбилею Октябрьской революции. Победные рапорты и реляции о великих свершениях, шумная газетная кампания об исторических достижениях социализма удивительно и парадоксально переплетались с развернувшейся в стране невиданной политической чисткой, показательными судебными процессами, громкими обвинениями и ошеломительными признаниями вчерашних вождей революции и лидеров большевистской партии и советского государства в предательстве, которые потрясали общество. «Великий террор» — так стали называть происходившее в СССР в 1937 году по прошествии времени. Руководствуясь лейтмотивом о том, что по мере строительства социализма классовая борьба в стране будет обостряться, партийный и государственный вождь И.В. Сталин дал санкцию на широкомасштабный поиск, разоблачение и уничтожение «врагов народа».

В ходе следствия и открытых судебных процессов над арестованными «врагами народа» их деятельность в обязательном порядке связывалась с внешними, находящимися за пределами СССР силами, будь то иностранные спецслужбы или эмигрантские подрывные центры. Наиболее опасным из последних по-прежнему считался Русский Обще-Воинский Союз, который рассматривался как организатор и вдохновитель диверсионно-террористических акций и широкой подрывной деятельности против СССР, осуществлявшейся в сотрудничестве с зарубежными спецслужбами. Поэтому мощный удар по РОВСу и устранение его руководителя представлялось делом исключительно важным и политически своевременным.

Похищение председателя РОВСа с возможной организацией последующего судебного процесса над ним и публичными разоблачениями антисоветской деятельности эмиграции, тесно связанной со своими агентами, «врагами народа» внутри страны и с иностранными политиками, могло способствовать реализации далеко идущих политических целей, и в том числе объяснению массовых репрессий и кровавой вакханалии, которые происходили в СССР. К тому же суд и обвинения в адрес генерала Миллера можно было связать с его деятельностью в годы Гражданской войны, когда он командовал вооруженными силами Северной области и Северным фронтом белых. А это было как нельзя кстати в канун 20-летия Октябрьской революции и начала российской Гражданской войны.

1937 год знаменовал собой начало резкой активизации террористической деятельности советских спецслужб за рубежом и проведение серии спецопераций, направленных на похищение и (или) уничтожение целого ряда деятелей, по тем или иным причинам ненавистных советскому руководству, будь то Л.Д. Троцкий и его сын Л.Л. Седов, дипломаты, сотрудники или агенты секретных служб, ставшие невозвращенцами и/или отказавшиеся от сотрудничества, — И.С. Рейсс, А.Г. Бармин, Д.С. Наквашин, Д. Пойнтц, Р. Клемент, руководители эмигрантских организаций — Е.К. Миллер и Е. Коновалец и др. Хотя и не всё из запланированного завершалось успехом.

Что касается непосредственно генерала Миллера, то у части современников, а в дальнейшем и у исследователей, возникал вопрос о целесообразности покушения на него, учитывая, что в отличие от своих предшественников (генералов Врангеля и особенно Кутепова) он был человеком очень осторожным, не склонным к радикальным и активным действиям против СССР. Более того, генерал часто сдерживал своих ни в меру ретивых сподвижников, ратовавших за активизацию борьбы и широкое проведение диверсионно-террористических операций.

Генерал Миллер был человеком известным и довольно авторитетным в зарубежных политических и военных кругах, учитывая его большой опыт военно-дипломатической работы. Отсутствие у него экстремистских качеств, осторожность, готовность к компромиссу привлекала к нему тех иностранных политиков, которые опасались, что деятельность его оппонентов, радикально настроенных русских генералов, негативно повлияет на отношения их стран с СССР. С этой точки зрения пребывание генерала Миллера в должности председателя РОВСа, присущие ему качества и характер деятельности помогали в сохранении Союза как одной из наиболее влиятельных эмигрантских организаций. Но, с другой стороны, именно это и вызывало негативную реакцию советских спецслужб и их руководителей, стремившихся к скорейшему исчезновению Русского Обще-Воинского Союза с политической орбиты Русского Зарубежья. Тем более что они, как и советские политические лидеры, мыслили категориями неизбежной и стремительно приближающейся войны, в ходе которой русская военная эмиграция и ее главная организующая и сплачивающая сила — РОВС — должны были оказаться в стане активных врагов советского государства и с оружием в руках попытаться взять реванш за поражение в Гражданской войне.

Одной из целей (если не главной целью) похищения генерала Миллера являлось стремление советских спецслужб продвинуть к руководству РОВСа своего агента, генерала Скоблина, о чем уже шла речь в предыдущей главе.

Судя по всему, решение об операции против генерала Миллера было принято в Москве на высшем уровне еще в 1936 году. Дело в том, что подобные операции требуют тщательной и многомесячной подготовки, проработки всех деталей. Подготовка и проведение судебных процессов в 1936–1937 годах над «врагами народа», в числе которых оказались многие видные представители советской политической и военной элиты, актуализировала осуществление этой операции и доставку Е.К. Миллера в Москву. Вероятно, именно этим обстоятельством можно объяснить резкую перемену в отношении советского агента Скоблина к генералу Миллеру в конце 1936 — начале 1937 года. Если ранее он в течение длительного времени стремился к установлению близких отношений с председателем РОВСа и в результате был облечен доверием и выполнял его самые ответственные поручения, то затем наступила полоса охлаждения и даже усиливающейся критики Скоблиным деятельности Миллера. Он, по существу, принимал участие в развернувшейся кампании по его дискредитации. Это, в свою очередь, должно было способствовать росту популярности и укреплению позиций Скоблина в кругах военной эмиграции и могло содействовать его продвижению к руководству РОВСа после исчезновения Миллера.

Определенные доказательства в пользу длительности подготовки этой операции приводит в своих воспоминаниях бывший советский военный разведчик, переведенный в 30-е годы на работу в ИНО В.Г. Кривицкий. В своей книге он писал о себе как о руководителе советской военной разведки в Западной Европе, но в действительности был здесь с 1935 года руководителем нелегальной резидентуры ИНО. Он проживал в Гааге под видом австрийского антиквара — коллекционера редких книг. Кривицкий, ставший в 1937 году невозвращенцем, утверждал в опубликованной им книге, что первоначально похищение Миллера планировалось на декабрь 1936 года.

По его свидетельству, в начале декабря 1936 года к нему прибыл специальный курьер от начальника Иностранного отдела (7-го отдела ГУГБ НКВД) А.А. Слуцкого, который сам в это время приехал в Париж из Барселоны. В послании, переданном Кривицкому на фотопленке, содержалась просьба отобрать и срочно отправить в Париж из числа его сотрудников двух человек, которые могли бы сыграть роль немецких офицеров, имея для этого выразительную наружность, чтобы походить на военных атташе, и разговаривать как истинно военные люди. Указывалось, что они должны внушать исключительное доверие и быть смелыми. Слуцкий подчеркивал исключительную важность своей просьбы и просил подобрать таких людей немедленно. Он предлагал самому Кривицкому встретиться с ним через несколько дней в Париже.

Как вспоминал Кривицкий, этот приказ ОГПУ вызвал у него неприятные ощущения. И в своем ответе он не скрывал негодования, но тем не менее вызвал из Германии подходящих людей. Через два дня он сам прилетел в Париж, где состоялись его встречи со Слуцким. В ходе их затрагивалась и тема, связанная с командированием в его распоряжение двух работавших за рубежом агентов. На вопрос Кривицкого Слуцкий ответил, что это не обычное дело. «Оно настолько важно, что мне пришлось оставить всю остальную работу и прибыть сюда, чтобы ускорить его», — добавил, по словам Кривицкого, руководитель разведки госбезопасности. Автор воспоминаний понял, что его агенты предназначались не для специальной работы в Испании, как он думал, а для какой-то «безумно сложной задачи во Франции». В ответ на протесты Кривицкого Слуцкий заявил, что это приказ самого Ежова. «Мы должны подготовить двух агентов, которые могут сыграть роль чистокровных германских офицеров, — добавил он. — Они нам нужны немедленно. Это дело настолько важное, что всё остальное не имеет никакого значения». Тогда Кривицкий ответил, что уже вызвал двух лучших агентов из Германии, и они вот-вот прибудут в Париж{723}.

Уже после похищения Миллера Кривицкий понял, что его люди были вовлечены в готовившуюся против него секретную операцию. Но первоначальный ее срок был отложен, и она была проведена через девять месяцев, что сам Кривицкий связывал с письмом генерала Добровольского из Финляндии и подозрениями, высказанными в адрес Скоблина. Это пошатнуло его положение и затруднило проведение операции[49].

Как вспоминал Кривицкий, о предназначении использовать его агентов для связи с белогвардейскими группами во Франции ему стало понятно уже в ходе майской (1937 г.) встречи на Лубянке с человеком, которого он называл Фурмановым, начальником отдела контрразведки, действовавшим за границей против белоэмигрантов, в том числе против РОВСа, и напомнившим ему декабрьскую историю об его агентах{724}. Заметим, что речь, видимо, в действительности шла о Э.Я. Фурмане, начальнике отделения 7-го (Иностранного) отдела ГУГБ НКВД в 1937–1938 годах.

Сам Кривицкий был сторонником версии, что похищение Миллера было связано с так называемым «заговором военных» в СССР, а точнее, как квалифицировал это он сам, с «заговором ОГПУ против Тухачевского и других генералов Красной Армии». По мнению Кривицкого, Скоблин был центральной фигурой этого заговора, а точнее, имитации такового. «Скоблин играл тройную роль в этой трагедии макиавеллевского масштаба и был главным действующим лицом, работавшим по всем трем направлениям, — писал он. — В качестве секретаря кружка Гучкова он был агентом гестапо. В качестве советника генерала Миллера он был лидером монархистского движения за рубежом. Эти две роли выполнялись им с ведома третьего, главного хозяина — ОГГГУ».

Надо было «замести следы в деле против командного состава Красной Армии», — утверждал Кривицкий, иначе говоря, сфабрикованного «секретного досье ОПТУ», на основе которого началась чистка ее комсостава. Скоблин, непосредственно причастный к его появлению, был как человек ОГГГУ благонадежным, рассуждал Кривицкий, и «лишь один человек вне гестапо мог бы поведать миру об этом деле» — этим человеком был генерал Миллер. «Если бы Миллер когда-нибудь заговорил, он мог бы обнародовать источник “доказательств” против Тухачевского и мог бы даже рассказать, через какие каналы поступала в ОГПУ эта дезинформация, — писал бывший советский разведчик. — Через него можно было бы установить, что существует связь между заговором Сталина против высшего комсостава Красной Армии и двумя главными врагами Красной Армии — гитлеровским гестапо и организацией белогвардейцев в Париже». Исходя из вышеизложенного, Кривицкий делал вывод: «Миллера необходимо было устранить»{725}.

Заметим, что причастность генерала Скоблина к «заговору военных» в Красной Армии и само наличие этого заговора является темой давних дискуссий, продолжающихся до настоящего времени, и высказываемых полярных суждений. Поднятая проблема, безусловно, интересна, но не будет предметом специального изучения в этой книге. Что же касается генерала Миллера, то вряд ли опасение советского руководства, высказываемое Кривицким, могло стать основной причиной и мотивом его похищения. Маловероятно, что он стал бы когда-нибудь говорить что-то на эту тему. Более того, Миллер и его сподвижники не могли не испытывать удовлетворения в результате репрессий в СССР и ослабления командования их главного противника — Красной Армии, ведь это было им на руку. Приведем в связи с этим строки из письма генерала фон Лампе Кусонскому летом 1937 года: «Взаимные угробливания и казни в своей среде есть нормальный конец всякой революции… Пусть Сталин проведет черную работу как можно дальше… Пусть он принесет хоть ту пользу, что ликвидирует тех, кто, добравшись к власти, затянет дело надолго. А такими я считаю именно тех, кого сам Сталин, видимо, рассматривает как своих конкурентов, ибо только этим обстоятельством объясняется переселение их из советского рая в потусторонний ад… Все же разговоры об “изменах”, “шпионаже в пользу одной державы” — это “сплошной вздор”»{726}.

Кто и как разрабатывал операцию по похищению генерала Миллера? Существует предположение, что первоначально ее должны были осуществить сотрудники Особой группы Я.И. Серебрянского. Его нелегальные парижские агенты организовали постоянную слежку за председателем РОВСа. В частности, согласно некоторым источникам, наиболее активна была его агент Мирей Аббиа, работавшая под псевдонимом «Авиаторша». Некоторые авторы утверждают, что она по указанию Серебрянского сняла квартиру рядом с квартирой Миллера и не просто вела за ним постоянное наблюдение, но и, проникнув в его квартиру, украла некоторые документы и установила микрофон, с помощью которого прослушивала его разговоры{727}. Впрочем, последнее утверждение вызывает большие сомнения у специалистов. Скорее следует согласиться с тем, что речь все-таки могла идти о микрофонах, установленных в штаб-квартире РОВСа.

Но в это время Серебрянский и большая часть его парижской резидентуры были заняты подготовкой к выполнению другого ответственного задания — похищения Льва Седова, сына Л.Д. Троцкого. Поэтому руководство операцией по похищению «Деда», под таким псевдонимом проходил в оперативной разработке чекистов генерал Миллер, осуществлял опытнейший чекист Сергей Михайлович Шпигельглаз, имя которого уже неоднократно упоминалось ранее и о котором есть смысл рассказать подробнее. Кстати, фамилия этого человека в публикуемых работах звучит и как Шпигельглас, и как Шпигельгласс, но сам он именовал себя Шпигельглазом, и в его личных документах указывается именно такое написание фамилии.

В публикуемых сегодня биографиях С.М. Шпигельглаза год рождения указывается обычно как 1897-й, но в имеющемся в распоряжении автора регистрационном бланке члена ВИТ (б), заверенном его подписью, написано, что он родился в 1898 году. Его местом рождения было местечко Мосты Гродненской губернии. Отец будущего чекиста был бухгалтером. Еврей по национальности, Шпигельглаз окончил Варшавское реальное училище, а вот с последующим образованием опять возникают вопросы. В публикуемых биографиях Шпигельглаза указывается, что он поступил на юрфак Московского университета и в мае 1917 года с третьего курса университета был призван на военную службу. Но в его регистрационном партийном бланке написано, что он окончил два курса математического факультета в 1917–1919 годах. Принимал участие в революционном движении, арестовывался и в 1914 году провел несколько месяцев в тюрьме. Будучи призван на военную службу, он окончил школу прапорщиков и служил в запасном полку в Мелитополе.

В ныне публикуемых биографиях Шпигельглаза указывается, что с января 1919 года он приступил к работе в Военном контроле (военной контрразведке), а после слияния его с Военным отделом ВЧК года продолжил службу в Особом отделе ВЧК. В регистрационном же бланке члена ВКЛ(б) отмечено, что он с ноября 1918 года служил в ВЧК. В 1919 году Шпигельглаз стал кандидатом, а в 1921 году — членом партии большевиков. В годы войны служил под началом особоуполномоченного ВЧК М.С. Кедрова. В 1921 году Шпигельглаз на год уехал на чекистскую работу в Белоруссию, а в 1922 году вернулся в Москву и стал работать в КРО ГПУ. С 1924 года он был переведен в ИНО ОГПУ и с той поры постоянно работал в этой структуре. Свободно владел немецким, французским и польским языками{728}.

Некоторые источники упоминают о назначении Шпигельглаза в 1926 году помощником начальника ИНО (и о том, что он оставался в этой должности до 1936 года){729},[50] но при этом он постоянно выезжал в загранкомандировки, в частности работал в Монголии, Китае, Германии, Франции. Высказывается предположение, что с созданием в 1926 году Особой группы Серебрянского Менжинский включил Шпигельглаза в число ее сотрудников. Прикрытием для его работы в качестве руководителя разведывательной сети в Париже в начале 30-х годов служил рыбный магазин, специализировавшийся на продаже омаров, расположенный возле Монмартра{730}. Шпигельглаз активно занимался разработкой белоэмигрантских организаций и считался хорошим специалистом в этой области. В 1923 году он был награжден Коллегией ОГПУ боевым оружием, в 1933 году — Знаком Почетного работника ВЧКОГПУ, а в 1935-м — Знаком Почетного работника ВЧК — ОГПУНКВД.

С июня 1935 года Шпигельглаз значится в качестве помощника начальника ИНО ОГПУ — ГУГБ НКВД СССР, а с 25 декабря 1936 года — заместителем начальника 7-го отдела ГУГБ НКВД. Он имел звание майор госбезопасности. Его характеризовали как человека действия, хорошего организатора, смелого, решительного, лично храброго, хотя некоторые специалисты называют его весьма посредственным аналитиком{731}. Шпигельглаз неукоснительно принимал к исполнению и без размышлений выполнял приказы о ликвидации людей, считавшихся врагами и изменниками.

В связи с подготовкой этой операции он неоднократно бывал в 1937 году в Париже. В.Г. Кривицкий, у которого был свой офис в Париже, вспоминал об одной из встреч со Шпигельглазом, состоявшейся в начале июля. Она проходила в кафе «Клозерн-де-Лила», на бульваре Монпарнас, и продолжалась несколько часов. В ходе ее обсуждалась тема «заговора» в руководстве Красной Армии, во что сам Кривицкий, по его словам, не верил, считая это дезинформацией, подготовленной с активным участием НКВД и по заказу Сталина. Высокий эмиссар НКВД сообщил собеседнику, что прибыл для выполнения миссии величайшей важности. Агенты, «позаимствованные» у Кривицкого на роль немецких офицеров, поступили в распоряжение Шпигельглаза{732}. В чем заключалась их роль, самому Кривицкому стало понятно спустя два с лишним месяца, и об этом еще пойдет речь в дальнейшем. В начале сентября 1937 года Шпигельглаз прибыл в Париж для непосредственного руководства операцией по похищению генерала Миллера.

Активное участие в разработке и подготовке операции против Миллера принимал С.М. Глинский («Петр»), опытнейший чекист, руководитель легальной резидентуры ИНО в Париже, работавший во Франции, как уже упоминалось ранее, под фамилией Смирнов и под прикрытием должности атташе советского полпредства здесь. Но в августе 1937 года он был отозван в Москву и непосредственного участия в операции по захвату председателя РОВСа не принимал.

В подготовке и осуществлении операции по похищению генерала Миллера участвовал резидент ИНО НКВД в Париже, опытный чекист с многолетним стажем, капитан госбезопасности Г.Н. Косенко, который уже упоминался в этой книге, и здесь есть смысл рассказать о нем подробнее.

Итак, Георгий Николаевич Косенко родился в 1901 году в Ставрополе в семье служащего. Получил среднее образование, окончив мужскую гимназию. В годы Гражданской войны в России он становится в 1920 году секретным сотрудником ВЧК в Ставрополе, а в 1921 году вступает красноармейцем в Ставропольский дивизион войск ВЧК и в ряды партии большевиков. С 1922 (по другим данным с 1924) года Косенко становится кадровым чекистом, служит в органах контрразведки. В 1927 году по линии КРО он находился в Лондоне.

С 1933 года Косенко служил в ИНО ОГПУ и с апреля этого года до 1936 года работал в Харбине сначала заместителем резидента, а с июня 1935 года — резидентом под фамилией Г. Кислова и под прикрытием должности секретаря советского консульства, а затем вице-консула СССР. В январе 1936 года он по болезни уехал в Москву, но в мае того же года выехал легальным резидентом ИНО в Париж. Существует предположение, что, скорее всего, в это же время Косенко стал и секретным сотрудником Специальной группы особого назначения, возглавлявшейся Серебрянским{733}. Забегая вперед, заметим, что Косенко непосредственно участвовал в захвате генерала Миллера. После того как ему был вколот наркотик и его загрузили в специальный ящик, опечатанный дипломатическими печатями, Косенко сопровождал этот груз на машине полпредства в Гавр.

В операции по похищению Миллера участвовали также советские разведчики-нелегалы М.В. Григорьев (Александр) и В.С. Гражуль (Белецкий). Существуют упоминания о командировании в Париж для оказания помощи в проведении этой операции резидента НКВД в Испании Александра Михайловича Орлова{734}. Заметим, что в действительности его звали Лейба Лазаревич Фельдбин, а в кадрах ВЧК — ОГПУ — НКВД с 1920 года он значился как Лев Лазаревич Никольский.

Итак, летом 1937 года подготовка операции по похищению генерала Миллера вступила в завершающую стадию. Особая роль в ее осуществлении возлагалась на генерала Скоблина. Отношение к нему в кругах военной эмиграции по-прежнему серьезно различалось. Начальник группы алексеевцев в Париже полковник С.А. Мацылев писал, например, 4 июня командиру Алексеевскою пехотного полка генерал-майору М.М. Зинкевичу в Софию: «Пока что невозможно расшифровать Скоблина. Сейчас даже Евгений Карлович (Миллер. — В.Г.), имевший к нему полное доверие, начинает разбираться. Но сколько времени понадобилось для этого, и сколько глупостей было совершено под влиянием Скоблина»{735}.

Впрочем, автор этого письма не знал, что его начальник находится в дружеских и доверительных отношениях со Скоблиным. Они, в частности, активно обсуждали в это время тему возвращения в РОВС и на руководящую должность в этой организации генерала Шатилова. И если Скоблин видел его в качестве командира корпуса вместо генерала Витковского, то Зинкевич полагал даже, что его можно будет в будущем поставить «на пост председателя Верховного Совета, место, подходящее ему по праву». Впрочем, все это обсуждение велось ими в глубокой тайне. А Зинкевич даже специально предупреждал Скоблина: «Прошу тебя не разглашать никому моих планов, ибо, если они провалятся, то отвечать за это будешь ты»{736}.

Если большую часть лета 1937 года Скоблин, а также Плевицкая, занимали недружественную Миллеру позицию, занимались его дискредитацией и активно пропагандировали идею его замены в качестве председателя РОВСа, то в августе — сентябре они изменили свое поведение и тактику действий. Это объяснялось несколькими причинами. Во-первых, приближался 20-летний юбилей Корниловского ударного полка, который необходимо было в полной мере использовать для повышения авторитета и популярности его командира в эмигрантских кругах, и прежде всего среди бывших военнослужащих и в Русском Обще-Воинском Союзе. Для этого надо было привлечь к участию в готовящихся юбилейных торжествах всех видных деятелей Белого движения, и в первую очередь председателя РОВСа генерала Миллера, а также авторитетных эмигрантов-военачальников, которые не входили в состав этой организации. Речь шла прежде всего о генерале А.И. Деникине. Во-вторых, в связи с завершением подготовки чекистской операции по похищению генерала Миллера, в осуществлении которой Скоблину отводилась главная роль, ему необходимо было обеспечить себе алиби, восстановить отношения с председателем РОВСа, чтобы у недоброжелателей не было оснований обвинять его в причастности к его исчезновению. И тогда, опираясь на теплые слова и добрые пожелания, высказанные в адрес Скоблина в связи с юбилеем Корниловского полка, и развернув соответствующую случаю активность, можно было претендовать на то, чтобы подняться на новую ступень в эмигрантской военной иерархии и продвинуться в состав руководства РОВСа.

Наконец, была и еще одна причина изменения поведения Скоблина в отношении генерала Миллера. Дело в том, что военная эмиграция, и в первую очередь руководство Русского Обще-Воинского Союза, развернули широкую подготовку к 70-летнему юбилею председателя РОВСа. Миллер родился 25 сентября (по старому стилю), то есть 8 октября по новому стилю, 1867 года. Дату эту предполагалось отметить как знаковое событие и в жизни всего Русского Зарубежья, способствующее единению эмиграции, преодолению существующих раздоров и противоречий. И в этих условиях заниматься дискредитацией Миллера Скоблину было уже нецелесообразно. Напротив, восстанавливая отношения с ним в преддверии юбилея и публично демонстрируя свою лояльность и приязнь, Скоблин мог укрепить и собственные позиции в эмиграции и в РОВСе. Но свои планы в отношении председателя РОВСа, в которых особая роль отводилась Скоблину, были у советских спецслужб. Чекисты готовили свой сюрприз к юбилею генерала Миллера, каковым должно было стать его похищение и доставка в СССР.

Так или иначе, вялая, однообразная и размеренная жизнь российской эмиграции была несколько взбудоражена празднованием юбилея корниловцев. 25 июня 1917 года Корниловский полк вступил в свой первый бой. Но лето считалось нелучшим временем для сбора ветеранов-корниловцев. Поэтому это событие отмечалось 18 и 19 сентября, в субботу и воскресенье.

Для командира Корниловского ударного полка генерала Н.В. Скоблина этот праздник стал поистине звездным часом, взметнувшим его на вершину политической жизни. Принять участие в юбилее были приглашены не только корниловцы, но и командиры других элитных белогвардейских воинских частей, видные деятели всех эмигрантских военных организаций — Союза Первопоходников, Союза Добровольцев и др. На празднование юбилея прибыли в Париж многие видные деятели Белого движения, в том числе и те, кто не общался друг с другом многие годы. Например, Скоблин пригласил на праздник корниловцев генерала Деникина, находившегося в опале у лидеров Русского Обще-Воинского Союза. В письме, полученном из Парижа начальником II отдела РОВСа генералом фон Лампе в канун этого события, сообщалось, что Скоблин пригласил Деникина на корниловский юбилей. Это «его новый фортель», комментировал автор письма, хотя и добавлял: «может быть, я не прав». «Знаю, что Скоблин уже получил от Антона Ивановича Деникина щелчок: когда юбилейный комитет во главе со Скоблиным приглашал Деникина, тот спросил: “Это что же, перемена курса?” — но согласие дал»»{737}, — информировал парижский корреспондент берлинского адресата. Из Бельгии приехала для участия в празднике дочь генерала Корнилова — Н.Л. Корнилова-Шапрон.

Главные мероприятия юбилейного торжества корниловцев прошли в Париже 18 сентября: молитва и панихида (в церкви Галлиполийцев), собрание и банкет. Торжественное собрание прошло в переполненном зале Галлиполийского Собрания, В президиуме находились генералы Миллер, Скоблин и Деникин, а в зале — все высшие чины русской армии в Париже, офицеры и ударники Корниловского полка, представители русских эмигрантских организаций, представители печати, гости. Праздник корниловцев был открыт председателем РОВСа генералом Миллером, почетным корниловцем. Состоялся вынос знамени полка. Выступали многие известные деятели Белого движения, в том числе генерал Деникин.

Но особое место занимал на юбилее генерал Скоблин, человек, который служил в Корниловском полку с его основания и в годы Гражданской войны, был начальником Корниловского полка, Корниловской бригады и Корниловской дивизии. Он выступил с большой речью на торжественном собрании. «Речь его очень яркая по форме и содержанию, произнесенная с большим подъемом, — комментировала пресса, — была заслушана с напряженным вниманием и произвела на присутствующих неотразимое впечатление». В заключение своей речи Скоблин произнес: «Миссия корниловцев еще не кончена. История русских страданий не дописана до конца. Есть еще белые страницы, и они будут написаны так, как верят корниловцы!» Журналисты комментировали, что после выступления Скоблина звучали несмолкающие аплодисменты, все подходили к нему, жали руки, поздравляли с праздником. Рядом с ним находилась Плевицкая, любезная и обаятельная, находившая приветливое слово каждому подходившему{738}.

Скоблин произносил и заключительную речь на праздновании. На обеде выступал с речью генерал Деникин. Два дня генералы Миллер и Скоблин провели вместе, в том числе и на молебне в Александрово-Невском храме. «На вечере корниловцев как всегда пленительно пела Плевицкая», — сообщала своим читателям газета «Возрождение». Эмигрантская пресса пестрела фотографиями Скоблина. «Доблестный командир Корниловцев генерал-майор Скоблин», — гласила, например, надпись под фотографией в «Вестнике Галлиполийцев» (за 22 сентября). Газета «Возрождение» в статье, посвященной юбилею корниловцев, выстроила плеяду их вождей: Корнилов — Неженцев — Скоблин.

Сообщая о состоявшемся корниловском празднике в письме в Софию генералу Абрамову 20 сентября, генерал Кусонский подчеркивал, что целью Скоблина было отпраздновать возможно пышно и показать, что корниловцы (читай Скоблин) могут объединить Белое движение, и это было, несомненно, достигнуто{739}.

Этот праздник стал своего рода бенефисом генерала Скоблина. Он имел возможность показать свои прекрасные организаторские качества, способность объединить вокруг себя представителей различных организаций и течений Русского военного Зарубежья.

Добавим, что этой юбилейной дате было посвящено и состоявшееся в Париже собрание Союза Галлиполийцев. Торжественное собрание прошло и в Берлине, где с речью выступал основатель и председатель «Русского Национального Союза Участников Войны» генерал А.В. Туркул. Это мероприятие было организовано совместно с профашистским «Русским Национал-Социалистическим Союзом», «то есть с бароном Меллер-Закомельским», прокомментировал этот форум в Берлине в сообщении в Париж генерал фон Лампе{740}.

Состоявшееся торжество, казалось бы, способствовало новому сближению Скоблина и Миллера, что отмечали многие очевидцы. 18–19 и 20–21 сентября проходили длительные секретные беседы Скоблина и Миллера, частью в помещении РОВСа на улице Колизе, частью — в ресторанах, за завтраком. Все происходившее призвано было продемонстрировать широким кругам военной эмиграции, что их недавняя размолвка канула в лету, и именно командир корниловцев является одним из самых доверенных и близких председателю РОВСа людей. Все это создавало прекрасные возможности для подъема популярности и авторитета генерала Скоблина и его продвижения наверх, что было исключительно важно в связи с теми драматическими событиями, которые должны были вот-вот произойти.

Тем, кто наблюдал праздник корниловцев со стороны, казалось, что он венчал единение всех, кто прошел вместе трудными дорогами Гражданской войны. На самом деле отношения в русской военной эмиграции и в Русском Обще-Воинском Союзе продолжали оставаться весьма сложными. И этот праздник был своего рода затишьем перед бурей. Сотрудники советской разведки, находившиеся в Париже, заканчивали последние приготовления к операции по захвату генерала Миллера. Для руководства ею, как уже упоминалось выше, в начале сентября 1937 года в Париж прибыл С.М. Шпигельглаз.

22 сентября 1937 года генерал Е.К. Миллер ушел из своей квартиры в Булон-сюр-Сен в 9 часов утра. Внешне он был совершенно спокоен. Своей жене, Наталье Николаевне, генерал сказал, что заедет на Восточный вокзал, чтобы купить железнодорожные билеты для невестки (жены его сына Н.Е. Миллера) — Ольги Васильевны и внучки, собиравшихся на следующий день возвращаться домой в Белград. Сделав это, он прибыл утром в управление РОВСа на улице Колизе. В начале первого часа дня Миллер вызвал к себе генерала П.А. Кусонского и сообщил, что уходит на свидание и затем после завтрака вернется в управление. Затем он неожиданно добавил: «Не считайте меня сумасшедшим, но я оставляю Вам на всякий случай записку в конверте, которую прошу сейчас не вскрывать»{741}. Тот ответил, что сумасшедшим его не считает, записку не вскроет и вернет нераспечатанной.

После этого генерал Миллер, торопясь и говоря, что уже немного запоздал, озабоченный ушел из управления налегке, без пальто и без портфеля. В письме, написанном жене уже в СССР и хранящемся в его деле в Центральном архиве ФСБ, Е.К. Миллер вспоминал, что погода в этот роковой для него день была теплая, и к тому же он предполагал вернуться назад через час-полтора. Никто из сотрудников председателя РОВСа, как и члены его семьи, не могли предположить, что больше его уже никогда не увидят.

Генерал Кусонский работал в управлении еще два с лишним часа и около трех часов дня покинул его, не справившись, на месте ли председатель РОВСа. Вместе с тем в письме генерала Миллера, написанном им уже в московской тюрьме и адресованном генералу Кусонскому, упоминалось, что он передал ему письмо, «прося его прочесть, ежели я часа через полтора-два не вернусь». Удивительная забывчивость генерала Кусонского вызывала впоследствии много вопросов и даже стала предметом специального расследования.

Так или иначе, но хватились председателя РОВСа лишь вечером, когда в 20 часов в управление Русского Обще-Воинского Союза явилось несколько членов Общества Северян, объединявшего участников Гражданской войны на Севере России и воевавших там под началом генерала Миллера. На это время он назначил собрание этого общества, на котором должен был выступить и сам.

Примерно в 21 час поручик В.В. Асмолов, служащий управления, находившийся здесь в качестве сторожа, позвонил по просьбе собравшихся членов Общества Северян жене генерала Миллера, спрашивая ее, не знает ли она, где муж. Та, с крайним удивлением и обеспокоенностью, ответила, что тот, всегда предупреждающий ее, если не обедает дома, на этот раз не предупредил ее и до сих пор не явился. Она попросила Асмолова позвонить в полицию и сделать заявление об исчезновении мужа. В 21 час 15 минут тот отправил уборщика И.Н. Попова с запиской к генералу Кусонскому. Около 22 часов тот прибыл к генералу и сообщил о случившемся. Около 23 часов Кусонский прибыл в управление РОВСа, а минут через 10–15 после него там появился заместитель генерала Миллера вице-адмирал Кедров.

Примерно в 23 часа была наконец вскрыта записка председателя РОВСа, в которой говорилось о предстоящем у него в 12 час. 30 мин. свидании с генералом Скоблиным на углу улиц Жасмен и Раффе, который должен был везти его на свидание с немецким офицером, военным агентом в Прибалтийских странах Штроманом и с Вернером, чиновником здешнего германского посольства, хорошо говорящими по-русски. «Свидание устроено по инициативе Скоблина, — уточнял в своей записке генерал Миллер и завершал ее так: — Может быть это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку»{742}.

Прочитав строки этой записки, опубликованной в печати, один из руководителей советской военной разведки в Европе В.Г. Кривицкий написал впоследствии в своей книге, что сразу вспомнил о двух агентах, призванных сыграть роль немецких военных, которые были «заимствованы» у него ОПТУ{743}.

Тем временем в возникшей поздно вечером ситуации было решено прежде всего найти и привезти в управление РОВСа генерала Скоблина, чтобы узнать у него о встрече с генералом Миллером и выяснить какие-либо подробности о местонахождении последнего. Сначала предполагалось, что он находится в своем доме в Озуаре. Туда был послан на автомобиле поручик В.В. Асмолов, но ни Скоблина, ни его жены там не оказалось. Прибывший в канцелярию РОВСа командир группы алексеевцев в Париже полковник С.А. Мацылев вспомнил, что Скоблин с женой часто ночуют в парижском отеле «Паке», расположенном на авеню Виктора Гюго, д. 145. Вице-адмирал Кедров приказал ему поехать в отель и привезти Скоблина в управление РОВСа.

Мацылев нашел генерала Скоблина в этом отеле, где он ночевал вместе со своей женой Н.В. Плевицкой, и передал ему требование Кедрова срочно прибыть в управление РОВСа, пояснив, что пропал генерал Миллер и ведутся его поиски. Было, по одним данным, около часа, а по другим, — около двух часов ночи. Генерал Скоблин налегке, не взяв с собой даже бумажника, отправился туда. По пути он расспрашивал Мацылева о подробностях исчезновения председателя РОВСа, но тот и сам мало что знал об этом. Самое главное, что он не сказал (а судя по всему, и сам не знал) о записке, оставленной Миллером генералу Кусонскому.

По прибытии генерала Скоблина в управление РОВСа, а было это уже примерно в 2 часа ночи, состоялась его беседа с вице-адмиралом Кедровым и генералом Кусонским. На вопрос, встречался ли он 22 сентября с председателем РОВСа, Скоблин ответил отрицательно, утверждая, что не виделся с ним два дня. На вопрос Кусонского, где он был с 12 до 13 часов, Скоблин утверждал, что он завтракал с женой в чайном салоне (по другой версии — в ресторане Сердечного). В ответ на это Кедров и Кусонский заявили, что у них есть «документ», свидетельствующий о том, что он встречался с генералом Миллером. Но Скоблин продолжал категорически стоять на своем.

В этом была его принципиальная ошибка. Беседовавшие с ним люди отнюдь не были уверены в его предательстве. Напротив, как впоследствии вспоминали они, если бы Скоблин сказал о том, что он действительно встречался днем с генералом Миллером, а затем расстался с ним и ничего не знает о его местопребывании, то у них не могло быть каких-либо обвинений в адрес командира корниловцев. Но, судя по всему, Скоблин убеждал Миллера, что им предстоит совершенно секретная встреча с немецкими офицерами, о которой никто не должен знать. Подобные тайные контакты с немцами могли грозить РОВСу серьезными неприятностями во взаимоотношениях с французскими властями. Очевидно, генерал Скоблин был абсолютно уверен в том, что убедил своего патрона, и тот ничего не скажет сослуживцам о предстоящем свидании. Но, видимо, генерал Миллер испытывал известное недоверие к Скоблину и счел необходимым оставить «на всякий случай» записку о предстоящей встрече и ее участниках. Как он писал впоследствии, находясь уже на Лубянке: «Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что Н.В.С. (Николай Васильевич Скоблин. — В.Г.) увлечет может быть на что-то опасное».

Для генерала Скоблина оставленное Миллером письмо было новостью, совершенно неожиданной, и спутало все его планы. Он тщательно готовил себе алиби в день исчезновения председателя РОВСа, расписывая свой день буквально по минутам, встречаясь с людьми, которые могли бы в случае необходимости подтвердить, что они видели его, и он был с ними в этот роковой день. Об этом еще пойдет речь впереди. Здесь же заметим лишь, что, заняв избранную позицию и утверждая, что не встречался с Миллером, Скоблин категорически продолжал стоять на своем. Тогда Кедров и Кусонский объявили, что вместе с ним и полковником Мацылевым должны поехать в полицию и сделать заявление об исчезновении генерала Миллера. Скоблин не возражал. Весь разговор длился примерно 20 минут.

Пока Кедров и Кусонский одевались, Скоблин, не спеша и не вызвав особого подозрения, вышел из комнаты, в которой происходил разговор, в прихожую, где находились полковник Мацылев и жена Кедрова. Затем, как вспоминал полковник Мацылев, Скоблин «быстро, но не чрезмерно, и совершенно спокойно начал спускаться» по лестнице. Мацылев находился в полной уверенности, что Скоблин будет ждать их на улице. Спустя две или несколько минут Кедров и Кусонский, обменявшись впечатлениями о разговоре со Скоблиным, а также полковник Мацылев вышли на лестницу, свет на которой не горел (хотя ранее в тот вечер свет там был), и с трудом, в темноте спустились на улицу. Генерал Кусонский вспоминал позднее, что если Скоблин сбегал, то выиграл еще две минуты.

Даже к этому моменту у Кедрова и Кусонского не было твердой уверенности в предательстве Скоблина. Тот охотно согласился следовать с ними в комиссариат, и речь могла идти о каком-то недоразумении, которое могло разъясниться. В конце концов, Скоблин мог бы сказать, что встретился с генералом Миллером и познакомил его с лицами, которые просили об организации такой встречи, а после этого простился с ними и ушел. Тогда трудно было бы выдвинуть какие-либо обвинения в его адрес.

Когда Кедров, Кусонский и Мацылев вышли на улицу, Скоблина уже и след простыл. Вице-адмирал Кедров воскликнул, что Скоблин бежал, но его спутники первоначально не очень поверили этому. Полковник Мацылев ответил, что быть этого не может, и даже пробежал несколько шагов. Но генерал Скоблин действительно исчез. Только после этого, по утверждению Мацылева, Кедров рассказал ему о письме Миллера и о подозрениях, возникших в отношении Скоблина. Сейчас эти подозрения в его причастности к исчезновению председателя РОВСа укрепились. Бегство генерала Скоблина произошло, по одним данным, примерно в 2 часа 15 минут или в 2–30 ночи, а по рассказу генерала Кусонского — в 1–50 ночи{744}.

Впрочем, газета «Последние Новости», описывая 25 сентября эпизод исчезновения Скоблина, давала другую интерпретацию. Она указывала, что сначала никому из трех указанных офицеров (Кедрову, Кусонскому и Мацылеву) не пришло в голову, что Скоблин бежал. Полковник Мацылев сказал, что он не понял их и вернулся домой. Поэтому они взяли такси и поехали в отель «Паке», чтобы уже вместе с ним ехать в полицию. Но там Плевицкая ответила, что муж не возвращался, и они отправились на том же такси в полицию.

Полиция допрашивала генерала Кусонского, вице-адмирала Кедрова и полковника Мацылева до утра. И с этого времени начались поиски не только Миллера, но и Скоблина, хотя и по разным причинам. В отношении генерала Миллера крепло подозрение, что он похищен, а в отношении Скоблина — что он был участником этого похищения. Многие в дальнейшем высказывали сожаление, что Скоблин был упущен и ему удалось бежать, но тем самым он доказал свою причастность к исчезновению Миллера и соучастие в преступлении. В ином же случае обвинения в его адрес было бы непросто доказать. Советский агент остался бы в РОВСе и продолжал свою деятельность, даже если бы и сохранились определенные подозрения в отношении него.

В связи с бегством Скоблина и с вопросом о том, где он скрылся после того, как покинул управление РОВСа, существует давнее предположение, что он мог скрыться в этом же доме у другого советского агента — С.Н. Третьякова. Например, генерал Д.В. Лехович в своей книге, опубликованной на английском языке в 1974 году, а на русском — в 1992 году, высказывал мысль, что он мог подняться этажом выше к Третьякову и переждать там некоторое время, а затем уже скрыться. Он вспоминал также, что во время судебного процесса над Плевицкой она настаивала, чтобы ее адвокат М.М. Филоненко обратился за денежной помощью к Третьякову. «Он денег должен достать! — писала из тюрьмы Плевицкая. — Денег достать можно с помощью Третьякова!»{745}.

Версию о том, что Скоблин скрылся тогда у Третьякова, разделяет и ряд других авторов, например, Л.М. Млечин, обращавшийся к этой теме в ряде своих книг. Используя следственные материалы НКВД по делу арестованных впоследствии советских разведчиков, действовавших в Париже и участвовавших в похищении Миллера, он приводил ответ одного из них на вопрос следователя о том, знакомы ли были Скоблин и Третьяков. Тот ответил утвердительно, хотя и уточнил, что они были знакомы не как сотрудники советской разведки, ибо в последней не были заинтересованы в том, чтобы один агент знал о другом. Вместе с тем подследственный добавил, что не уверен, что, по крайней мере, Скоблин не знает о Третьякове, «ведь «Андрей» (другой советский разведчик. — В.Г.) в последнее время был с ним очень откровенен, считая полностью своим»{746}.

Завершая этот сюжет, заметим, что не в правилах спецслужб, чтобы агенты, тем более такие ценные, как Скоблин и Третьяков, знали о разведывательной деятельности друг друга. Один из осведомленных офицеров Службы внешней разведки России, много работавший с источниками своего ведомства этого периода времени, в беседе с автором утверждал, что Скоблин не скрывался у Третьякова.

Вице-адмирал Кедров и генерал Кусонский после посещения гостиницы «Паке» направились в полицейский комиссариат на углу улицы Помп и авеню Анри Мартен и дали показания об исчезновении генерала Миллера. Было примерно 3 часа 15 минут ночи, по другим данным, это было в третьем часу или в половине третьего. Французская полиция была поставлена на ноги и предприняла срочные меры по розыску генерала Миллера, а также Скоблина[51]. На границы были посланы сообщения об исчезновении председателя РОВСа и переданы его приметы.

Вот как выглядело описание Скоблина в ту пору в уведомлении французской полиции об его розыске: «Рост 1,65 см; лицо худое; худ и строен; волосы черные, лоб лысый, маленькие черные усы; карие глубоко посаженные глаза». В сообщении полиции добавлялось, что «в среду на нем был черный костюм в тонкую белую полоску, розовая сорочка и черные туфли»{747}. Эти приметы были разосланы по Франции, а также в Бельгию и Швейцарию.

Вспомнив об автомобиле Скоблина, полиция проверила его гараж, но машина была на месте. В 5 часов 15 минут утра полицейские привезли Плевицкую на допрос к комиссару Андре Рошу. После допроса она была отпущена, металась по Парижу в поисках мужа, но ее попытки найти его не увенчались успехов. Добавим, что уже 23 сентября французская полиция выяснила, что среди немецких военных дипломатов нет ни Штромана, ни Вернера.

Что же происходило с генералом Миллером после того, как он покинул управление РОВСа в полдень 22 сентября 1937 года? Как и куда исчез следующей ночью генерал Скоблин? При определенных расхождениях в описании похищения председателя РОВСа общая картина выглядит примерно следующим образом. Встретившись в полдень на углу улиц Жасмен и Раффе с генералом Скоблиным, председатель РОВСа вместе с ним (а по одному из свидетельств — вместе с еще одним «неизвестным господином») направился вдоль улице Раффе в сторону так называемого «советского» дома, расположенного на бульваре Монморанси, 41–43. Здесь находилась школа для детей советских граждан в Париже.

Но в это время продолжались каникулы, и школа была пуста. Рядом, в доме на улице Раффе, 14, проживали советские граждане, работавшие в Париже и приезжавшие сюда по делам. Дом использовался и для встреч с русскими эмигрантами. Прогулка пешком до того и другого дома занимала всего несколько минут. Место для похищения было избрано удачное. Это был окраинный район города, близ Булонского леса, малонаселенный и особенно пустынный в обеденное время.

Один из свидетелей, русский эмигрант, офицер-галлиполиец, показывал впоследствии, что у самого входа в указанный выше дом на бульваре Монморанси он примерно в 12 часов 50 или 55 минут видел известных ему генералов Миллера и Скоблина, а между ними, спиной к свидетелю, стоял человек плотного телосложения. Свидетель утверждал, что Скоблин в чем-то убеждал Миллера и показывал ему на калитку дома, видимо, предлагая войти туда, но тот колебался. Затем свидетеля, находившегося на террасе другого дома, расположенного в нескольких десятках метров от «советского» дома, срочно позвали внутрь дома, и он не видел последующего и лишь впоследствии узнал из газет о похищении генерала Миллера.

Бурцев, проводивший частное расследование, ссылался на свидетельство, полученное из советских источников, что, оказавшись в «советском» доме, генерал Миллер понял, что попал в засаду и пытался сопротивляться, но соотношение сил было явно не в его пользу. Вице-адмирал Кедров, реконструируя картину похищения, рисовал ее следующим образом: «Скоблин привел генерала Миллера на свидание, толкнул его в ворота виллы на бульваре Монморанси. Там генерала Миллера убили, уложили тело в ящик и увезли на советском пароходе в Россию»{748}. Но Кедров был прав лишь частично. Запакованный в ящик и доставленный на советском корабле из Франции в СССР, председатель РОВСа был в действительности жив, и о его пребывании на родине пойдет речь в следующей главе книги.

Где состоялся захват генерала Миллера? Современные источники российских спецслужб по-прежнему называют разные места. Например, полковник Службы внешней разведки России В.Н. Карпов утверждал в интервью, что захват состоялся на улице Раффе, в доме, где жили советские граждане{749}. Но в рассказе о похищении генерала Миллера, содержащемся в третьем томе «Очерков истории российской внешней разведки», указывается, что он был захвачен оперативной группой на вилле в Сен-Клу, под Парижем, куда его заманили на встречу с «немецкими представителями»{750}. Сам генерал Миллер, находясь в тюрьме на Лубянке, писал, что был предательски заманен на чужую квартиру и схвачен в предместье Парижа.

В отношении последующей транспортировки генерала Миллера в СССР картина более ясная. Он был связан, захлороформирован, погружен в большой деревянный ящик и на автомашине доставлен в Гавр. Ящик, с запакованным в него генералом, внесли на борт советского парохода «Мария Ульянова», который, не дожидаясь окончания разгрузки, срочно покинул этот французский порт. Миллер, по его воспоминаниям, пришел в себя лишь спустя 44–45 часов после захвата, на борту судна, следующего в Ленинград. Разумеется, он не знал о тех страстях, которые кипели в это время вокруг его исчезновения.

Генерал Скоблин после того, как покинул помещение управления РОВСа, возможно, укрылся на время в квартире Третьякова в том же доме. Согласно свидетельским показаниям ротмистра Ленца, тот, возвращаясь из кинематографа около 2 часов 30 минут ночи, видел Скоблина, выходящим из ворот дома по улице Колизе, 29, где располагалось управление Союза. Он подошел к ряду стоявших у тротуара машин и попробовал открыть дверцы ряда из них, стоящих около тротуара. В конце концов ему якобы удалось открыть одну из машин, на которой он и уехал в сторону Елисейских полей{751}.

Скоблин посетил ночью гараж на улице Першинга, где работал муж его сестры, полковник Воробьев, но того не оказалось на месте. Это было примерно в три часа ночи. У Скоблина не было денег, а идти в гостиницу он боялся. Затем той же ночью, по одним данным в 3 часа, а по другим — в 4 часа, он пришел к корниловцу, капитану А.П. Кривошееву, хозяину книжного магазина «Кама», но того тоже не было на месте. У его жены М.С. Кривошеевой он выпил воды и попросил в долг 100 франков, сославшись на то, что потерял бумажник. Та дала ему 200 франков. По ее словам, Скоблин нервничал, хотя и не выглядел взволнованным{752}. Он поцеловал женщине руку и извинился за то, что разбудил ее посреди ночи.

После этого след Скоблина был потерян. Но, согласно следственным показаниям арестованных впоследствии в СССР советских разведчиков, действовавших тогда в Париже и участвовавших в этой операции, Скоблин связался с одним из них, затем прятался на квартире С.Н. Третьякова, а потом был переправлен в республиканскую Испанию{753}.[52] Впрочем, об этом и о существующих версиях жизненного финала Скоблина еще пойдет речь впереди.

Так или иначе, но Скоблин, сыгравший главную роль в первом акте операции по захвату генерала Миллера, провалился как секретный агент НКВД в РОВСе, что обрекло на неудачу план последующего продвижения его в руководство Союза. Очевидно, что непосредственное вовлечение Скоблина в операцию по похищению генерала Миллера оказалось серьезным просчетом советской разведки с точки зрения реализации стратегической цели — захвата руководства Русским Обще-Воинским Союзом и таким образом постановки ее деятельности под полный контроль, и в конечном счете — ликвидации этой организации.

Зловещие слухи о похищении генерала Миллера поползли 23 сентября по Парижу, множась и распространяясь в кругах Русского Зарубежья. В этот день начальник канцелярии Русского Обще-Воинского Союза генерал П.А. Кусонский направил циркуляр №310 начальникам отделов и подотделов РОВСа. В нем излагалась его версия событий, связанных с исчезновением генерала Миллера, а затем и Скоблина. При этом Кусонский тщательно обходил вопрос о своей ответственности за несвоевременное вскрытие конверта с письмом, оставленным Миллером. Уже ночью полиция была поставлена на ноги, указывал начальник канцелярии РОВСа, и на границы были посланы телеграммы с приметами генерала Миллера. Но, печально констатировалось в рассылаемом циркуляре, до сих пор, то есть до 16 часов 23 сентября, ни в управление, ни в свою квартиру председатель РОВСа не явился, и никаких вестей о его пребывании нет. «Лично я полагаю, — завершал направляемый в организации РОВСа текст генерал Кусонский, — что мы имеем дело с более тяжким случаем, чем похищение генерала Кутепова»{754}.

24 сентября генерал Кусонский направил новый циркуляр в адрес начальников отделов и подотделов РОВСа. Он сообщал, что новых сведений не поступало, за исключением установленного факта о посещении генералом Скоблиным в три часа ночи на 23 сентября квартиры офицера Корниловского полка Кривошеева. Скоблин имел очень расстроенный вид, сказал его жене, что потерял бумажник, и попросил взаймы 100 франков. Плевицкая этим утром посетила Собрание Общества Галлиполийцев и была крайне расстроена. Вероятно, предполагал Кусонский, она будет задержана уголовной полицией.

«У меня произведена выемка абсолютно всех дел, так что я лишился буквально всего, до адресной и денежной книг включительно, и вести переписку по каким-либо старым вопросам придется лишь по памяти», — указывал в этом же документе генерал Кусонский. Вместе с тем он добавлял, что «отношение уголовного розыска и вообще властей к нам хорошее и предупредительное»{755}.

27 сентября в адрес начальников и председателей военных организаций I отдела РОВСа ушел циркуляр за подписью руководителя этого отдела, вице-адмирала Кедрова, посвященный исчезновению генерала Миллера. В нем давалась характеристика председателя РОВСа и итогов его деятельности в этом качестве, описывалась история исчезновения генерала Миллера, включая разбирательство с генералом Скоблиным и розыск, начатый французскими компетентными органами. В третьем часу ночи, утверждалось в документе, сухопутные и морские границы Франции оказались под усиленным наблюдением пограничных властей. Но до сих пор добиться каких-либо ощутимых результатов в розыске председателя РОВСа не удалось. Автор документа характеризовал генерала Миллера как тактичного, скромного, деликатного в личном общении человека, который мог производить на людей, мало знающих его, впечатление «не бойца». Но Кедров категорически утверждал, что такое мнение ошибочно. Генерал Миллер был идейным и активным борцом с коммунизмом, и большевики везде могли чувствовать в нем непримиримого врага. «Генерал Миллер честно послужил России», — подчеркивалось в рассылаемом циркуляре{756}.

Один из близких друзей Е.К. Миллера рассказывал после его исчезновения, что у того была одна твердо засевшая ему в голову мысль: он был убежден, что его похитят большевики, точно так же, как они похитили генерала Кутепова. Но, когда он это рассказывал, — все смеялись. Когда же стало известно о похищении генерала Миллера, то это как молния поразила русский Париж. В первый момент никто не хотел верить{757}.

В эмигрантской переписке содержалось немало размышлений об исчезновении генерала Миллера и о его деятельности. Если ранее многие считали его слабым лидером, не представлявшим серьезной угрозы для большевиков, ибо деятельность РОВСа была сведена к минимуму, то ныне признавались его опыт, наличие старых зарубежных связей, желание сохранить ядро организации и ее кадры. Участники переписки указывали, что устранение двух председателей РОВСа убедительно свидетельствовало о том, что большевики считали деятельность Союза опасной и вредной для них. Их система работы против эмиграции, и в частности против РОВСа, была, по мнению респондентов, простой и понятной и сводилась к следующему: купить тех, кто продажен; убить того, кого купить нельзя; оклеветать тех, кто не продается и убить которых не удается. Но кроме того, обмазать грязью всех — и кого купили, и кого убили{758}.

В данной переписке содержалось немало интересных рассуждений о причинах похищения генерала Миллера и связанных с этим планах большевиков. Предполагалось, в частности, что с отказом от должности председателя РОВСа генерала Абрамова и отсутствием других солидных кандидатов ставка могла быть сделана на «молодых», и руководство советских спецслужб вполне могло бы иметь во главе Союза своего агента — генерала Скоблина. А тогда и с Русским Обще-Воинским Союзом, и со всей эмиграцией было бы мгновенно покончено{759}.

В среде военной эмиграции звучали призывы к активности и обсуждалась тема мести большевикам за похищение очередного председателя РОВСа. Но в итоге возобладало мнение, сформулированное генералом Красновым в письме генералам Кусонскому и Лампе. Он с грустью вспоминал, что в свое время эмигранты не могли отомстить за похищение генерала Кутепова, «потому, что не могли отомстить». Генерал Краснов указывал, что «мы не можем и теперь пока отомстить за нанесенный нам удар», и призывал помнить о воинском долге и дисциплине. Полагая, что время для мщения пока не пришло, он подчеркивал, что «мы отомстим в первой же нашей с ними (большевиками. — В.Г.) схватке»{760}. Призывы к терпению и выдержке взяли верх. Особые усилия прилагались для того, чтобы не допустить выступлений эмигрантской молодежи. Выход на улицу должен был неизбежно привести к столкновениям с полицией, что было признано опасным и нецелесообразным, так как ударило бы прежде всего по самому РОВСу.

24 сентября информация об исчезновении генерала Миллера появилась в русской эмигрантской прессе и в абсолютном большинстве иностранных газетных изданий. «Исчез генерал Миллер, заместитель генерала Кутепова, похищенного большевиками» — с таким передовым заголовком вышла, например, в этот день в Париже газета «Возрождение». «Вчера Париж и в особенности русская часть его населения были изумлены, взволнованы, потрясены сенсационным слухом», — писал журналист этой газеты, — генерал Миллер бесследно исчез». «Все усилия близких к нему лиц, его окружения, наконец, властей, найти какой бы то ни было след — не привели ни к чему», — сообщала газета. В этом же номере «Возрождения» были помещены письмо, оставленное генералом Миллером перед уходом на свидание со Скоблиным, а также воспроизведена хроника событий того рокового дня и опубликованы интервью с вице-адмиралом Кедровым и дочерью генерала Миллера — госпожой Чекан.

Другая парижская газета — «Последние Новости» — поместила передовую статью под рубрикой «Загадочное исчезновение ген. Е.К. Миллера». Газета информировала, что Миллер проживает с многочисленной семьей в скромной квартире из четырех комнат на улице Жан-Батист-Клеман в Булони. Ежедневно он уходит из дома в 8–50 утра, пешком доходит до метро Отэй, а после поездки в метро пешком следует в канцелярию РОВСа на улице Колизе. Иногда, задержавшись утром, Миллер садится в автобус №16, чтобы доехать до метро раньше 9–00. Стесненный в средствах, генерал неизменно стремится взять «рабочий билет», удешевляющий путешествие на метро на 75 сантимов.

Эта газета сообщала далее, что в среду, 22 сентября, генерал Миллер приехал в управление около 10 часов утра. Не раз в течение дня он покидал канцелярию для деловых свиданий, сообщая о них, по заведенной семь лет назад традиции, начальнику военной канцелярии Союза генералу Кусонскому или начальнику канцелярии I отдела РОВСа полковнику Станиславскому. Он предупредил их, что у него деловое свидание в 12–30.

Станиславский принес ему бумаги на подпись, и между 11 утра и полуднем Миллер принял несколько посетителей. В начале первого он заявил, что опаздывает на свидание, надо ехать, и сказал, что подпишет бумаги, когда вернется, в 3 или 4 часа дня. Он передал также подчиненным, что примет начальника группы РОВСа в Бельфоре завтра. Зайдя в кабинет Кусонского, он передал ему запечатанный конверт, со словами, о которых уже шла речь выше. Встревоженный Кусонский обратился к нему с вопросом, на что тот отмахнулся: «Это так, на всякий случай». В 4-м часу дня, не дождавшись Миллера, Кусонский и Станиславский покинули канцелярию и разошлись по домам. И лишь вечером, когда всегда аккуратный генерал Миллер не явился в 8 часов вечера на заседание Общества Северян, часом спустя начался его поиск, о котором уже шла речь выше.

В тот же день, 24 сентября, нью-йоркская газета «Новое Русское Слово» известила читателей за океаном о событиях в Париже в материалах своей передовой страницы под рубрикой «Исчезли один за другим генералы Миллер и Скоблин и Н.В. Плевицкая». Упоминание об исчезновении последней, впрочем, не соответствовало истине.

26 сентября, в воскресенье, газета «Возрождение» вышла с рубрикой передовой страницы — «Нападение ГПУ на Зарубежную Россию». В номере была помещена хроника поисков генерала Миллера, сообщалось о допросах и об аресте Плевицкой, помещенной в тюрьму Петит-Рокетт, был дан обзор откликов и публикаций иностранной печати в связи с исчезновением председателя РОВСа. В этом же номере была помещена и статья «Око Москвы. Агенты и провокаторы», рассказывавшая о заграничной деятельности советских спецслужб, где напоминалось в частности, что на страницах «Возрождения» уже помещались материалы В.А. Амфитеатрова, Н.Н. Чебышева и других о борьбе большевиков по разложению эмиграции.

Хронику поисков генерала Миллера и ряд материалов о нем представила в тот же день на своих страницах и газета «Последние Новости». Со ссылкой на вице-адмирала Кедрова она обратилась к проблеме отношений между Миллером и Скоблиным. Кедров указывал, что Скоблин не вызывал его симпатий, и он не раз предупреждал Миллера, что тот ведет себя нелояльно во внутренней жизни РОВСа. Но тот неизменно отвечал, что считает Скоблина другом и верит ему. Но три месяца назад председатель РОВСа сказал Кедрову: «Я вижу, Вы правы — Скоблин действительно ведет себя не вполне лояльно по отношению ко мне». Кедров рассказывал, что внутренне порадовался такой перемене его точки зрения, но внешне отношения Миллера и Скоблина не изменились. Председатель РОВСа был человеком деликатным и очень осторожным, и именно этим Кедров объяснял случившееся.

Добавим, что эта же газета подняла историю полковника X., а точнее капитана Федосеенко, и его обвинений в адрес Скоблина, о чем уже шла речь ранее в этой книге. Скоблин тогда был оправдан, но сейчас вся эта история начиналась заново. Федосеенко, работавший шофером такси в Париже и проживавший в Нейи, давно обвинявший Скоблина, но не услышанный в свое время, становится одним из героев дня.

Заметим, что в эти дни в газетах промелькнуло сообщение об аресте в Кэне, столице Нормандии, русского двойника Скоблина, правда, тот был лыс, а он с волосами. Сообщалось, что этот человек уже семь лет работает на чугунолитейном заводе в Коломбеле и живет в столице Нормандии. Его лично знал начальник коломбельской полиции Дюбуа, и поэтому он был отпущен{761}.

«Последние Новости», как и другие эмигрантские и иностранные издания, и в дальнейшем вели хронику событий, связанных с поисками генерала Миллера и идущим расследованием его исчезновения. Зарубежная печать проводила аналогии между похищениями генералов Кутепова и Миллера. Французская газета «Пти Бле», например, поместила статью об этом под заголовком «Не хватало нам еще одного “дела Кутепова”». Газета «Матен» уделила две страницы сравнению похищений Миллера и Кутепова.

Эмигрантская и зарубежная печать в целом достаточно единодушно полагала, что председатель РОВСа не просто исчез, но был похищен, и обвиняли в этом главным образом советское правительство и спецслужбы. Хотя, истины ради, заметим, что в этих изданиях всё же в ряде случаев звучали сомнения и высказывались иные версии, связанные, в частности, с пронемецкими взглядами и связями Скоблина.

Особой позиции придерживалась левая печать. Издание французских социалистов «Попюлер» и центральный орган Коммунистической партии Франции газета «Юманите» утверждали, что похищение генерала Миллера было совершено агентами гестапо или гитлеровскими агентами, действовавшими внутри белогвардейцев. Целью похищения они называли желание поставить во главе белой эмиграции более подходящего для Гитлера человека. Указывалось, что Миллер не проявлял той горячности в отношении Гитлера и генерала Франко, как хотели некоторые лидеры РОВСа, и будто бы отказался даже выпустить обращение с призывом к членам этого союза вступать в ряды испанских мятежников. Утверждалось, что Скоблин вместе с Вонсяцким организовал русскую фашистскую фалангу и поддерживал связь с генералом Туркулом. Они оказывали сильное давление на генерала Миллера с тем, чтобы он расширил фашистскую работу в РОВСе, но тот сопротивлялся, ибо был связан с рядом лиц в Англии. Это, в конечном счете, и обусловило его похищение. Эти издания утверждали, что на встрече с «немцами» Миллеру обещали предоставить важные антисоветские сведения{762}.

Отреагировала на исчезновение в Париже председателя РОВСа и советская печать. 24 сентября «Известия» и «Правда» поместили сообщения под одним названием «Исчезновение белогвардейского генерала Миллера» и примерно близкого информационного характера. Со ссылкой на французские источники приводился текст записки, оставленной генералом Миллером, и сообщалось, что на созванном совещании «Общевоинского союза», куда прибыл и генерал Скоблин, он сообщил, что не знает, что хотел сказать генерал Миллер своим письмом, потому что не уславливался ни о каком свидании с ним. Во время развернувшихся споров, сообщали «Известия», Скоблин под шумок исчез.

В последующие дни советские газеты продолжали комментировать исчезновение председателя РОВСа со ссылкой на французские источники. 27 сентября «Известия» цитировала «белоэмигранта Бурцева» о том, «генерал Скоблин — это новый Азеф». Со ссылкой на него же указывалось, что СССР не имеет никакого отношения к этому делу, а похищение Миллера совершено немцами, которые хотели избавиться от него, хотя он и был франкофилом, но нейтральным. Скоблин же находился в тесной связи с русскими белогвардейцами в Берлине, и к тому же «организовал отправку большого числа авантюристов на помощь генералу Франко».

27 сентября «Правда» в материале под названием «Следствие по делу об исчезновении Миллера» указывала, что оно остается на мертвой точке. Информировалось, что следствием обращено внимание на историю портфеля с документами и бумажника с деньгами, принадлежащих Миллеру и обнаруженных в его кабинете. При этом задавался вопрос, отправился ли генерал на свидание с германскими офицерами, оставив их в помещении РОВСа, или портфель был подброшен туда после исчезновения Миллера. Со ссылкой на французскую печать содержалось утверждение, что его похищение — дело рук гестапо, заинтересованного в удалении неугодного ему белогвардейского лидера и замещении его на Скоблина.

Еще через день «Известия» опубликовали материал французского коммуниста Жака Садуля под названием «Дело об исчезновении Миллера». Со ссылкой на показания свидетелей автор утверждал, что Скоблин часто встречался в Париже, Брюсселе и Берлине с германскими агентами. Сообщалось, что Скоблин входил в организацию белогвардейских генералов, занимавшихся вербовкой бывших офицеров врангелевской и деникинской армий, живших во Франции, Германии и на Балканах, в «русский добровольческий корпус». Он должен был «в соответствующий момент» влиться в германскую армию. Но Миллер, как и Деникин, был якобы противником открытия в Париже вербовочных пунктов. В результате «Скоблину было, по-видимому, поручено его германским начальством ликвидировать Миллера, а затем и Деникина».

Та же газета 30 сентября поместила большой материал, посвященный данной теме. Она указывала на утверждение фашистских газет о том, что генерал Миллер похищен представителем Советского Союза Скоблиным. Его якобы поместили на советский пароход и повезли в Ленинград. В связи с этим «Известия» с насмешкой писали: «Действительно, как могут обойтись жители Ленинграда без генерала Миллера? Все это-то ничего, да вот генерала нет…» Это дело именовалось вторым, удешевленным изданием состряпанного дела Кутепова. «Французы в каждом старом бородатом человеке видят генерала Миллера, — иронизировала газета. — Новый модный спорт. Охота на бородачей». В связи с этой публикацией заметим, что в действительности Миллер 29 сентября 1937 года был доставлен на пароходе в Ленинград и оттуда отправлен в Москву. Об этом подробнее еще пойдет речь впереди.

30 сентября газета «Правда», центральный орган партийной печати СССР, поместила сообщение о связи генерала Скоблина с фашистской Германией, утверждая, что его деятельность финансировалась оттуда. Таким образом, советская печать настойчиво проводила мысль о том, что Скоблин был тесно связан с Германией и ее спецслужбами и участвовал в похищении Миллера по их поручению с тем, чтобы привести к руководству РОВСом их сторонников или самому возглавить Союз.

В эмигрантской печати, как и в личной переписке эмигрантов, высказывалось немало критических замечаний по поводу того, что были забыты уроки похищения генерала Кутепова, и вновь отсутствовала охрана у председателя РОВСа. Причинами этого называли и финансовые трудности, и убежденность в том, что генерал Миллер не представлял особой угрозы для большевиков, и у тех, казалось бы, не было необходимости его похищать. Софийская газета «Голос России» поместила 12 октября статью В. Канчиелова «Дело мастера боится». Автор писал: нельзя сказать, что генералы Кутепов и Миллер совсем не знакомы с техникой и тактикой охранной работы. И вместе с тем он высказывал сожаление, что не были привлечены для ее организации специалисты. В Париже во время похищения Кутепова жили три жандармских генерала: Е.К. Климович, П.П. Заварзин и А.И. Спиридович, причем последний жив и в настоящее время. Вместе с тем советские спецслужбы накопили большой опыт террористической работы за рубежом, о чем шла речь в статье, и для успешной борьбы с ними необходим был опыт мастеров этого дела.

В центре внимания полиции и репортеров находилась фигура жены генерала Скоблина — Н.В. Плевицкой. После допроса в полиции ранним утром 23 сентября, о котором уже упоминалось выше, она пыталась найти мужа, встречалась с рядом своих знакомых в Париже. Среди них был и М.Я. Эйтингон, их старый и близкий знакомый, которого называли братом крупного советского разведчика, да и его самого подозревали в деятельности в пользу советской разведки. Один из свидетелей этой встречи, Райгородский, утверждал, что на ней, помимо Эйтингона, было еще двое неизвестных. И он якобы слышал адресованную Плевицкой фразу: «Не волнуйтесь Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия Вам этого не забудет»{763}.

Следующую ночь Плевицкая провела у знакомых. Утром 24 сентября она поехала в Галлиполийское Собрание, где и была арестована французской полицией, а ее допрос, как сообщали газеты, длился с небольшими перерывами весь день и всю ночь. Плевицкую, как уже упоминалось, поместили в женскую тюрьму Петит Рокетт, расположенную рядом с кладбищем Пер-Лашез. Заметим, что один из сотрудников советской резидентуры, работавший под прикрытием должности сотрудника в советском полпредстве в Париже, признавался впоследствии: «Занятые спасением Скоблина, мы буквально на один день выпустили из виду Надежду Васильевну, а когда спохватились, ее уже арестовали французы»{764}. При аресте Плевицкой у нее нашли крупную сумму денег: 7500 французских франков, 50 американских долларов и 50 английских фунтов{765}.

Это сразу вызвало много вопросов, так как это была непомерно большая сумма для эмигрантов, и усугубило старую проблему и давнее подозрение, что Скоблин и его жена живут не по средствам. Сейчас уже мало у кого возникали сомнения, что они сотрудничали с советской разведкой и именно от нее получали значительные денежные субсидии. 24 сентября Плевицкую допрашивали в течение почти 8 часов.

Постепенно, в результате допросов Плевицкой и показаний свидетелей, восстанавливалась картина событий 22 сентября. Около 12 часов Скоблин с Плевицкой приехали в магазин «Каролина», где она выбирала наряды для себя и покинула его около двух часов дня. При этом она несколько раз говорила хозяину этого дома мод и продавцам, что муж ждет ее в машине на улице. Это и должно было служить ему алиби в случае необходимости. Но в действительности в первом часу дня Скоблин уехал на машине, оставив жену в магазине, предполагая забрать ее оттуда и вместе ехать на вокзал провожать приезжавшую на юбилей корниловцев дочь генерала Корнилова Н.Л. Шапрон с шестилетним сыном. При подготовке себе алиби Скоблин уговорил ее отправиться к своему месту жительства, в Брюссель, поездом, в 14 часов 15 минут.

Но приехали Скоблин и Плевицкая на вокзал раздельно, и свое позднее прибытие сюда (около 14 часов) Скоблин объяснял тем, что у него сломалась машина, и он вынужден был чинить ее. Это алиби считалось надежным, и в печати появилось даже заявление вдовы генерала Врангеля, баронессы О.М. Врангель о том, что она не верит в виновность Скоблина. Женщина ссылалась как раз на то, что он провожал дочь Корнилова, был совершенно спокоен и даже играл с ее ребенком{766}. На самом деле, как показало расследование, время, когда Скоблин находился порознь со своей женой (примерно с 11 часов 55 минут до 13 часов 35 минут), точно совпадало со временем его встречи с генералом Миллером и исчезновением последнего.

После проводов дочери генерала Корнилова Скоблин с Плевицкой в сопровождении капитана Григуля отправились пить чай в Галлиполийское Собрание, где находились примерно до половины четвертого. Затем он отвез жену в гостиницу «Паке». В четыре часа с лишним Скоблин в сопровождении капитана Григуля и полковника Трошина посетил дом Миллера и, узнав, что генерала нет дома, высказал сожаление и попросил его жену передать ему благодарность за участие в торжествах корниловцев.

После этого с 17 до 19 часов Скоблин в сопровождении тех же офицеров посетил генерала Деникина и выразил ему благодарность за участие его в состоявшихся в Париже торжествах. Он приглашал его на следующее утро поехать с ним на автомобиле на корниловский праздник в Брюссель, утверждая, что его присутствие всех обрадует. Зная непростые отношения Деникина с генералом Миллером, Скоблин сообщил, что того с ними не будет. Эта новость, ставшая впоследствии известной эмиграции, вызвала широкое обсуждение и весьма распространенное утверждение, что генерал Скоблин и чекисты хотели таким образом похитить и генерала Деникина. Но тот отказался, отговорившись, что занят и не может поехать.

Впоследствии на суде над Плевицкой и Скоблиным в 1938 году Деникин утверждал, что с 1927 года подозревал Скоблина в большевизме. Он заявлял также, что это было уже третье предложение Скоблина ему «поехать куда-нибудь вместе». И вообще его в этой ситуации «Бог спас»{767}. Но, реально оценивая эту ситуацию, следует признать, что вряд ли Скоблин собирался в это время похитить Деникина. Это все-таки не могло быть сделано спонтанно, а требовало серьезной подготовки. Кроме того, было очевидно, что вскоре хватятся пропавшего генерала Миллера и начнутся его розыски, 1раницы будут перекрыты. И в этих условиях пытаться похищать еще одного белого генерала было бессмысленно.

Кстати, вскоре газета «Новое Русское Слово» сообщила, что к дому генерала Деникина, известного своими антинемецкими взглядами, приставлен французский караул. Комментарий газеты сводился к тому, что генерал Скоблин был человеком прогерманской ориентации и ратовал за вхождение русских офицеров в германскую армию{768}.

После посещения Деникина генерал Скоблин посетил 22 сентября Галлиполийское Собрание, а затем вместе с полковником Трошиным поехал на машине в Озуар-ла-Феррьер кормить в своем доме собак и кота. После этого они вернулись в Париж, и Скоблин поехал к жене в гостиницу «Паке». По описанию Бурцева, Скоблин ездил в Озуар-ла-Феррьер вместе с женой. Они вернулись в Галлиполийское Собрание в 20 часов 30 минут, а в 21 час отправились после тяжелого дня отдыхать в гостиницу «Паке»{769}.

Так или иначе, Скоблин и Плевицкая в тот момент могли быть довольны. Позади были трудные дни: успешно проведенный юбилей корниловцев, собравший вождей Белого движения, примирение генералов Миллера и Деникина, новое сближение Миллера и Скоблина, гревшегося в лучах достойно организованного праздника и принимавшего поздравления. Сейчас, после исчезновения председателя РОВСа, генерал Скоблин готовился если и не занять немедленно его пост, то по крайней мере оказаться на первых ролях в руководстве этой организации. Он и не предполагал пока, что находится накануне провала, но до него оставалось всего несколько часов.

Одновременно с допросами Плевицкой, арестованной, напомним, 24 сентября, поисками и опросами свидетелей интенсивно продолжался розыск генерала Миллера. Периодически появлялись сообщения, что он находится то в Бельгии, то в Германии. Например, Бурцев, который вел собственное расследование, первоначально заявил, что, так как Скоблин был агентом гестапо, то и следы Миллера надо искать в Германии{770}. Звучали утверждения, что похищение председателя РОВСа является делом рук экстремистски настроенных членов этой организации и, если бы не записка Миллера, то в первую очередь мог быть арестован генерал Туркул.

Но постепенно основное внимание полиции и печати привлек к себе так называемый «гаврский след». Дело в том, что, как стало известно, днем 22 сентября от «советского дома» на бульваре Монморанси в Париже отправился грузовой автомобиль «Форд», принадлежащий советскому полпредству. Он прибыл в Гавр, и из него был выгружен и загружен на борт советского парохода «Мария Ульянова» большой и тяжелый ящик, который с трудом несли 3 или 4 матроса. Вслед за этим пароход раньше времени, не закончив даже выгрузки привезенного груза, срочно ушел из Гавра (по одним данным, в 18–30, а по другим — в 20–45) и через два часа покинул французские территориальные воды.

Когда об этом стало известно на следующий день, глава французского правительства К. Шотан срочно вызвал советского полпреда в Париже, им в это время уже был Я.З. Суриц (хотя нередко в литературе указывается его предшественник — В.П. Потемкин, назначенный в апреле 1937 года первым заместителем наркома иностранных дел СССР) и потребовал от него немедленно снестись с Москвой и вернуть судно в Гавр. В ином случае правительство Франции оставляло за собой право с помощью своих военных кораблей перехватить это советское судно и под конвоем сопроводить его в Гавр. Но полпред СССР обратился к французскому министру юстиции Винсену Ориолю, с которым, по последующему утверждению прессы, якобы находился в дружеских отношениях, с просьбой связаться с министерством внутренних дел Франции с тем, чтобы так называемый «гаврский след» был оставлен. Тот обратился к министру внутренних дел М. Дормуа, который, в свою очередь, информировал председателя французского правительства, что грузовик, на котором могли привезти генерала Миллера, прибыл в Гавр в 2 часа дня. Если председателя РОВСа похитили около часу дня, то грузовик не мог за час с небольшим пройти более 200 километров до Гавра. Поэтому, утверждал Дормуа, «гаврский след» нельзя считать серьезным.

В результате французское правительство отказалось от мысли вернуть «Марию Ульянову», в том числе настичь судно с помощью миноносцев. Но уже к вечеру 23 сентября выяснилось, что грузовик пришел в порт Гавра не в 14, а между 15 и 16 часами (затем называлось время около 16 или даже позже 16 часов), что делало возможным для него за это время пройти дистанцию от Парижа до Гавра. Но перехватывать советское судно было уже поздно. Вскоре выяснилось, что «Мария Ульянова», хотя и торопилась в Ленинград, но не пошла коротким путем — через Кильский канал (он был более опасным, так как судно могли перехватить там), а в обход. Все это вызвало активное обсуждение в прессе, а также особый интерес следствия и дискуссию в органах внутренних дел.

Комиссар полиции Гавра Шовино подал специальный рапорт о грузовике и советском судне «Мария Ульянова», Но специально направленный сюда контролер из МВД заявил, что ему этот рапорт «неудобен», так как «у нас с Советами сердечные отношения». В результате комиссар Шовино был переведен из Гавра и подал в отставку. В свою очередь, адвокат Рибе, отстаивавший впоследствии в суде интересы семьи Миллера, потребовал вызвать в суд в качестве свидетеля министра внутренних дел Дормуа, обвиняя его в том, что он и его сотрудники сознательно запутали «гаврский след»{771}.Так или иначе, но пока эта тема страстно обсуждалась в печати и рассматривалась следствием, «Мария Ульянова» с генералом Миллером на борту 29 сентября прибыла в Ленинград, откуда он был немедленно доставлен в Москву, на Лубянку.

Тем временем французское следствие по делу об исчезновении генерала Миллера продолжалось. Были допрошены братья генерала Скоблина — Сергей, живший в Тулоне, и Феодосий, работавший поваром в Париже, а также их сестра, носившая по мужу фамилию Воробьева. Но эти допросы не дали каких-либо новых сведений о местонахождении генерала. Вместе с тем дознание установило, что Скоблин пользовался для шифрованной переписки двумя ключами: Библией Иерусалимского издания в зеленом переплете и романом П.А. Краснова «За чертополохом». В частности, на первой странице Библии была обнаружена запись симпатическими чернилами, в ней содержалась полная запись шифрованного ключа с указанием, как им пользоваться. Это был один из шифров, который Скоблин использовал в конспиративной переписке{772}. Обе эти книги Плевицкая пыталась взять с собой в тюрьму, и это явилось еще одним подтверждением того, что она хорошо знала о связях своего мужа с советской разведкой и была его доверенным лицом.

Шли допросы Плевицкой, велся поиск и опрос свидетелей, проводились обыски и изъятие документов в доме генерала Скоблина в Озуаре. По материалам, появившимся в печати, этот дом был куплен в конце мая 1930 года за 82 тысячи франков, при этом 10 тысяч франков были выплачены сразу, и затем ежегодно выплачивалось по 9 тысяч. К настоящему времени было оплачено 60% долга, или 62 тысячи франков. Скоблин и Плевицкая оставались должны за дом еще 40 тысяч франков. По показаниям Д.М. Шрейдера, с 1934 года у Скоблина появились денежные затруднения, и шесть месяцев назад он вообще перестал платить. В 1934 году у Скоблиных был план переехать в Антонии, ближе в Парижу, но планировавшаяся сделка не состоялась.

В печати появилось и описание дома Скоблиных. Это был небольшой двухэтажный дом, скромно обставленный, но производивший впечатление зажиточности и солидности. В большой гостиной, на главном месте, располагался поясной портрет Плевицкой в молодости. В кабинете Скоблина на переднем плане размещался большой портрет генерала Миллера с надписью «Доблестным корниловцам». Внутри дома был полный разгром, везде валялись груды бумаг и книг — результат произведенного обыска{773}.

27 сентября были допрошены жена генерала Миллера Наталья Николаевна, их сын и дочь, а также брат похищенного — К.К. Миллер. Жена председателя РОВСа рассказала, что она познакомилась со Скоблиным и Плевицкой в 1927 году, а после похищения генерала Кутепова их отношения стали более близкими. В 1933 году семья Миллера провела лето у Скоблиных, а на следующий год Скоблин и Плевицкая жили летом на квартире председателя РОВСа. Сама Плевицкая была в это время больна. Их близкие отношения, по словам Н.Н. Миллер, продолжались до последнего дня. 19 сентября, вдень банкета корниловцев, Скоблин приехал к Миллеру около 11 часов вечера. Он был, утверждала жена председателя РОВСа, очень взволнован, возбужден и чуть не забыл пальто. Генерал Миллер говорил ей на следующий день, что Скоблин, не заставший его дома, приезжал его «с кем-то» знакомить.

21 сентября Плевицкая и Корнилова-Шапрон были у жены Миллера после завтрака генералов Миллера и Скоблина в Галлиполийском Собрании. Н.Н. Миллер была удивлена, что 23 сентября Плевицкая весь день бродила по Парижу, но не зашла к ней, вероятно, не смея сделать это. По словам жены исчезнувшего генерала, Плевицкая всегда проявляла исключительную любезность, и она только сейчас понимает значение этих «дружеских отношений»{774}.

Спустя несколько дней после ареста Плевицкой состоялась ее очная ставка с женой генерала Н.Н. Миллер. Последняя просила помочь в поисках и «найти наших мужей», заклиная сказать всю правду. В ответ жена Скоблина в рыданиях восклицала, как она, при их отношениях, могла поверить обвинениям, и утверждала, что невиновна{775}.

Но просьбы жены Скоблина об освобождении не дали результатов. Она по-прежнему содержалась в тюрьме. Впрочем, в эти первые дни еще не все отвернулись от нее. Например, великая княгиня Ольга Александровна направила из Дании письмо поддержки Плевицкой «в страшном несчастье», заявила, что считает ее невиновной, и выразила надежду на скорое освобождение{776}. Но этому не суждено было сбыться. Допросы Плевицкой и следствие по ее делу продолжались около года. Более года оставалось до суда, которому предстояло решить ее судьбу.

Ряд лиц, к мнению которых прислушивались в эмиграции, принципиально меняли свою позицию в отношении произошедшего в течение короткого времени. Например, баронесса О.М. Врангель, встретившись с журналистом «Часового», заявила, что на второй день после похищения генерала Миллера, давая интервью сотруднику бельгийской газеты, она не имела ни права, ни возможности обвинять Скоблина в чудовищном похищении Миллера. «Прошло десять дней и очевидность, увы, подавляет своей логикой»{777}, — вынуждена была признать Врангель.

Заметим, что после похищения генерала Миллера его супругу навещала сестра царя Николая II великая княгиня Ксения Александровна, а соболезнования в ее адрес поступили от великих князей Дмитрия Павловича и Андрея Владимировича{778}, что являлось свидетельством уважения и достаточно высокого статуса похищенного председателя РОВСа в глазах представителей Дома Романовых.

29 сентября в Париже под председательством профессора М.В. Бернацкого состоялось собрание русских национальных организаций, в котором приняли участие представители 40 военных и гражданских организаций. Участники собрания приняли два обращения. Первое было адресовано иностранной общественности. В нем высказывалось возмущение похищением генерала Миллера и было выражено единодушное убеждение в том, что он, подобно генералу Кутепову, похищен агентами советской власти. Попытки же перевести политическую и уголовную ответственность за похищение Миллера на кого-либо другого, кроме большевиков, действовавших через купленных ими предателей, расценивались как провокационные и лживые. В обращении «Ко всему Русскому Зарубежью» указывалось, что советской власти удается внедрять путем подкупа в эмигрантскую среду предателей для внесения в него моральной смуты. В документе содержался призыв к выдержке, укреплению духа и воли Русского Зарубежья в непримиримости к советской власти, что расценивалось как лучший ответ врагам{779}.

Французская полиция проводит в это время допросы многих эмигрантов и обыски в их домах. Например, в ночь с 3 на 4 октября был произведен обыск в доме генерала Туркула и состоялся его продолжительный допрос. Журналист газеты «Последние Новости» задал в связи с этим ему ряд вопросов, но генерал отказался отвечать на вопрос о содержании беседы с представителями следствия.

Касаясь отношений со Скоблиным, Туркул сказал, что давно знает его, сначала как храброго офицера, а затем как доблестного и талантливого военачальника. Их знакомство состоялось в июле 1917 года в городе Станиславе, во время наступления в Галиции. Скоблин был штабс-капитаном и командиром батальона Корниловского ударного полка, а Туркул — командиром батальона 164-й пехотной дивизии. В годы Гражданской войны они были командирами полков и дивизий. Отвечая на вопрос об отношениях со Скоблиным, Туркул ответил, что до последнего времени они носили дружеский характер, двух старых соратников. Туркул заявил, что обвинять его в сношениях с гестапо и в похищении генерала Миллера, как делает Милюков, глупо. Касаясь характера деятельности и различий РОВСа и возглавляемого им РНСУВ, Туркул заявил, что РОВС — это военно-бытовая организация, а РНСУВ — военно-политическая. Добавим, что два дня спустя указанная газета в заметке «Скоблин и Туркул» подчеркивала, что, если бы не записка Миллера, то Туркул стал бы первым обвиняемым в связи с его исчезновением{780}.

8 октября 1937 года уже газета «Возрождение», находившаяся в постоянной полемике с «Последними Новостями», поместила материал под таким же названием — «Скоблин и Туркул». Здесь сообщалось, что в августе Скоблин предлагал Туркулу вместе с женой съездить с ним и Плевицкой на их машине на Валаам — «еще ближе дохнуть Россией». Вспоминая это приглашение, Туркул заявил, что «теперь не жалеет, что отказался». 20 сентября, около 16–30, состоялась беседа Скоблина и Туркула в кафе «Маримьян» на Елисейских полях, где они обычно встречались и ранее. Скоблин рассказывал о событиях в России и, по словам Туркула, был отлично информирован, хотя, добавил он, сейчас считает рассказанное фальшивкой.

В «Возрождении» сообщалось далее, что 2 октября к Туркулу явились два полицейских комиссара и вызвали его и жену в следственную полицию, где были проведены их допросы, а затем произведены обыски в дома у генерала и в штаб-квартире РНСУВ. Была изъята личная переписка Туркула, номера газеты «Сигнал» и его книга «Дроздовцы в огне». В помещении РНСУВ были изъяты папки с делами и переписка. В отличие от «Последних Новостей», сообщавших, что допрос Туркула длился всю ночь, «Возрождение» отрицало этот факт и подчеркивало доброжелательность полиции в отношении этого генерала. Ее интересовали прежде всего его отношения со Скоблиным. У Туркула был изъят револьвер, но его вернули 4 октября, когда генерал предъявил разрешение на право ношения оружия.

В это время начинает обсуждаться и тема возможного участия Скоблина в похищении генерала Кутепова. Корреспонденты газеты «Последние Новости» встретились с князем С.Е. Трубецким и полковником А.А. Зайцовым. Главной темой их беседы были отношения генералов Скоблина и Кутепова. Названные лица рассказали, что они были боевыми товарищами, общались «на ты» и доверие Кутепова к Скоблину было полным. В ответ на вопрос журналистов, могли Скоблин иметь отношение к делам Кутепова в России, последовало категорическое «нет». Вместе с тем оба интервьюируемых заявили, что они не знакомы с деятельностью Кутепова в Болгарии и Югославии и не знают о его связях со Скоблиным там. В ответ на вопрос журналиста: поехал бы Кутепов на секретное свидание по предложению Скоблина или если бы тот предложил отвезти его туда — последовал ответ, что поехал бы, не задумываясь и не сказав о том ни слова. Кутепов, по словам Трубецкого и Зайцева, доверял Скоблину как боевому товарищу и исключительно доблестному генералу, и оснований для подозрений в его адрес не было.

Зайцов рассказывал, что после похищения Кутепова он каждый вечер две или три недели приезжал для доклада его жене Л.Д. Кутеповой о результатах поисков пропавшего генерала, и с ней рядом всегда находилась Плевицкая. Часть сведений он сообщал при ней, а часть — наедине с женой Кутепова. Но та потом все рассказывала подругам, в т.ч. «госпоже Т.», в отношении которой в это время велось секретное расследование.

На вопрос о денежных средствах Скоблиных полковник Зайцов ответил, что, по мнению одних, их состояние резко возросло в 1930 году, а до этого Плевицкая ходила в стоптанных башмаках. Но другие утверждали, что у Скоблиных и до этого было имение на юге Франции, и они жили безбедно. Состояние их не уменьшалось, но увеличивалось, а вот за счет чего — неизвестно, ибо турне Плевицкой были редки и приносили недостаточно денег, а Скоблин не был ни коммерсантом, ни специалистом{781}.

Тем временем в печати и в эмигрантских кругах начинает все более серьезно обсуждаться тема доходов и финансового положения Скоблиных. 29 сентября 1937 года газета «Последние Новости» поместила рассказ Г. Г. Шульмана, бывшего директора Соединенного банка в Киеве, а сейчас директора Международного банка за рубежом. Он заявил, что знает Плевицкую 25 лет. В 1931 году Скоблин открыл счет в его банке, разместив 2 тысячи долларов. На следующий день эта же газета сообщала, что в сентябре 1930 года Скоблиным был открыт вклад на 10 тысяч долларов, но счет был ликвидирован в январе 1932 года. Скоблин и Плевицкая были постоянными клиентами Шульмана. По его словам, в последнее время они регулярно разменивали крупные суммы — 100–200 франков или даже 1–2 тысячи долларов.

Шульман утверждал, что во второй половине сентября 1937 года Скоблин и Плевицкая зашли купить у него 2 тысячи долларов, ибо Плевицкая должна была выступать в Югославии. Банкир сообщил также, что однажды жил у них целое лето, и они, по его словам, жили как зажиточная помещичья семья. У Шульмана сложилось впечатление, что Скоблины располагали довольно крупными средствами. Когда они получили, например, 55 или 60 тысяч франков за автомобильный инцидент (в 1935 году они попали в аварию, о которой автор уже рассказывал ранее), то все эти деньги были размещены в банке Шульмана на валютном счете, из чего он сделал вывод, что они не нуждаются в средствах на текущие расходы. Он утверждал, что это была на редкость счастливая супружеская пара. Шульман заявил, что не верит в их работу на ГПУ, ибо они были убежденными монархистами, испытывавшими к тому же слабость к Германии. Скоблин, по его словам, утверждал, что «Гитлер спасет Россию».

В конце сентября следственными органами был приглашен в Париж и допрошен бывший первый муж Плевицкой — Г. Плевицкий. Он жил в своем имении близ советской границы и, несмотря на давний развод (в 1905 году), поддерживал хорошие отношения с прежней супругой, часто бывал у Скоблиных в Озуаре. Плевицкий был убежден, что его бывшая жена не имеет отношения к похищению Миллера и не знала о тайной деятельности своего мужа, который, по его словам, часто бывал на свиданиях с людьми не из окружения председателя РОВСа. Плевицкий заявил также, что не слышал ничего о предполагаемом якобы турне певицы в СССР{782}.

Популярный в кругах военной эмиграции журнал «Часовой» опубликовал в начале октября 1937 года от имени редакции статью под названием «Предательство Скоблина». В ней характеризовался пройденный им жизненный путь. Последний период его командования Корниловским полком характеризовался, с одной стороны, исключительно ценной консолидацией сил полка и налаживанием связи между чинами, а с другой — непонятным разгоном старшего офицерского состава полка.

Утверждалось, что последние 2–2,5 года Скоблин не внушал к себе ни доверия, ни симпатии старшего командного состава 1-го армейского корпуса, и его обвиняли в двоедушии и подпольной деятельности. В 1935 году он, по мнению редакции «Часового», вел двойную игру: 1) умышленно разжигал недовольство Миллером и интриговал против него; 2) оставался в самых лучших отношениях с Миллером и с «черного хода» доносил ему о заседаниях командиров частей, оговаривая совершенно неповинных людей. Указывалось также, что Скоблин, располагая средствами, хитро привлекал на свою сторону молодежь, но всегда противопоставлял себя генералу Миллеру, и в то же время сам стремился войти в доверие ему{783}. «Пусть жуткое предательство генерала Скоблина послужит всем нам предостережением», — заключал статью журнал «Часовой». Эта тема была продолжена и в следующем номере этого журнала, где Скоблин именовался «архииудой».

В эти осенние дни французской полицией проводились обыски у Завадского-Краснопольского, Шварца, Кацмана, Веселовского, Савина, Богговута-Коломийцеваидр. Французские журналисты посетили в связи с этим квартиру последнего, имя которого активно звучало в эмиграции и ранее еще в связи с крахом концерна Крегера, что нанесло, в частности, большой ущерб РОВСу, о чем уже шла речь ранее. Его в разное время постоянно обвиняли в связях и сотрудничестве с большевиками. В данном случае журналисты описывали, что оказались в ветхой, неубранной квартире. Электричество, газ, вода и телефон в квартире Богговута-Коломийцева были отключены за неуплату. В беседе с журналистами хозяин опроверг то, что занимается политикой, а изъятые документы, пояснил он, — его архив экономических изысканий{784}. Обвинений в адрес Богговута-Коломийцева со стороны французского следствия в дальнейшем не было выдвинуто.

Ход следствия и его результаты вызывали много вопросов. Например, в середине октября 1937 года жена Миллера Наталья Николаевна обратилась к президенту Франции. Она заявила, что еще 12 дней назад ее адвокаты М. Рибе и А. Стрельников просили судебного следователя произвести обыск дома на углу улицы Раффе и бульвара Монморанси, снимаемого в наем советским посольством, недалеко от которого было назначено свидание ее мужу и где в полдень 22 сентября стоял крытый грузовик, отправившийся затем в Гавр. Следственные органы обратились в МИД с вопросом, не распространяется ли на этот дом дипломатическая неприкосновенность. Но прошло 12 дней, а ответа так и не поступило. Жена Миллера и ее адвокаты опасались, что все следы преступления будут заметены, и просили ускорить дело. Добавим, что Н.Н. Миллер, глубоко переживая происшедшее, в письме генералу фон Лампе именовала поступок генерала Скоблина «кошмаром»{785}.

Любопытно, что к президенту Франции обратилась 16 октября, после свидания со своим адвокатом М.М. Филоненко, и Н.В. Плевицкая, подписавшаяся как Надежда Скоблина. Она поддерживала обращение жены генерала Миллера и тоже настаивала на проведении обыска в доме на Монморанси, нанятом советским полпредством, с целью обнаружить подлинных виновников преступления. Текст этого письма публикуется в приложениях к этой книге.

Лишь спустя три с половиной недели после исчезновения генерала Миллера, утром 17 октября 1937 года, обыск «советского дома» на Монморанси был проведен. При этом отмечалось, что ходатайство об этом было направлено две недели назад, но только в субботу, 16 октября, выяснилось, что этот дом не пользуется дипломатической неприкосновенностью. Но обыск не дал желаемых результатов. Возможно, что время было упущено. Добавим, что в тот же день полицией было произведено еще восемь обысков по делу исчезнувшего председателя РОВСа{786}.

История с обыском «советского дома» на Монморанси, 41, имела свое любопытное продолжение. Газета французских коммунистов «Юманите» поспешила объявить это «диверсией фашистских кругов» против дружественной Франции державы и потребовала высылки из страны русских белогвардейцев, угрожающих существованию демократических учреждений республики{787}.

Еще более интересным был обмен мнениями по поводу этого состоявшегося обыска между наркомом иностранных дел СССР М.М. Литвиновым и советским полпредом во Франции Я.З. Сурицем. 19 октября нарком писал Сурицу, что приехал 16 октября и на следующий день приступил к работе. По получении «Вашей телеграммы об обыске в советской школе, Мы Вам протелеграфировали, что не считаем нужным Ваше обращение по такому ничтожному делу к Председателю Совета Министров и посылку письменной ноты». «Эта директива в тот же день была одобрена инстанцией», — добавлял Литвинов. «Но оказывается, что, не дождавшись нашего ответа, Вы успели поговорить с Шотаном, — продолжал нарком. — Должен сказать, что такая поспешность не оправдывается обстоятельствами дела и что в подобных случаях форму протеста все же лучше согласовывать с центром»{788}.

Тем временем даже люди, которые на протяжении многих лет сотрудничали со Скоблиным, спешили сейчас отмежеваться от него. Например, уже упомянутый раньше Туркул писал генералу Абрамову: «…У меня нет больше сомнений в том, что Скоблин сыграл роль провокатора в моем выходе из РОВСа, восстанавливая Миллера против меня рассказами о моих высказываниях по его адресу. Цель его состояла в подготовке к занятию высокого поста в РОВСе для того, чтобы руководить деятельностью РОВСа в направлении, указанном ему большевиками»{789}.

Генерал Шатилов на допросе у следователя П. Марша в начале ноября 1937 года говорил, что долго не мог поверить в виновность Скоблина, но теперь в ней не сомневается. По утверждению Шатилова, тот часто менял взгляды и мнения, приспосабливался к обстоятельствам. Как человек идейно неустойчивый, добавлял он в своих показаниях, Скоблин мог попасть под влияние «злонамеренных лиц». При этом Шатилов затруднялся ответить на вопрос, в какое время Скоблин мог вступить в тайную связь с ГПУ{790}.

Любопытно, что следователь Марша вынес следующее суждение об этом генерале: «Шатилов никогда не был лояльным в отношении генерала Миллера, как и вообще в отношении всех бывших возглавителей организации. И, если он был приближен к генералу Врангелю, то лишь потому, что сумел усыпить его бдительность.

Оставаясь верным самому себе и своей натуре, интригана, авантюриста, подбиравшего себе окружение из лиц льстивых, он личное всегда ставил превыше всего»{791}.

В ходе допроса у следователя бывший адъютант Корниловского полка полковник Трошин, которого ранее со Скоблиным связывала «особая дружба», также не сомневался уже в виновности своего бывшего командира. Трошин утверждал, что на Скоблина нельзя было положиться, утром он называл белое черным, а вечером — наоборот{792}.

В печати (а затем и в материалах суда) звучали обвинения в адрес Сюрте Насиональ, агенты которой якобы запутали «гаврский след». Но ее генеральный секретарь Монданель отвергал эти обвинения, утверждая, что в дни похищения генерала Миллера его сотрудники были заняты расследованием другого сенсационного убийства — бывшего агента советской разведки Рейсса. В ходе расследования и поиска убийц была арестована Лидия Грозовская, хотя она и являлась секретарем советского торгпредства.

Постепенно выяснялись дополнительные подробности, связанные с упомянутым ранее 1рузовиком, ушедшим из Парижа в Гавр, а также с советским судном «Мария Ульянова». В результате эта общая картина выглядела следующим образом. Грузовой автомобиль марки «Форд» находился в аренде у советского полпредства (за 30 тысяч франков в год) и был зарегистрирован на имя полпреда СССР в Париже В.П. Потёмкина. В машине прибыли в Гавр четыре человека в возрасте не старше 40 лет: вице-консул советского полпредства Кислов-Косенко и еще один чиновник из полпредства, чиновник торгпредства и шофер. Стоявший у причала гаврского порта пароход «Мария Ульянова» доставил в Гавр 5522 тюка бараньих кож на сумму 9 млн. франков. Корабельный агент находился у капитана этого судна, когда к нему поднялся матрос и что-то доложил. Капитан бегом отправился вниз. Агент обратился затем к нему с вопросом, не произошло ли несчастного случая. Тот ответил, что нет. Выяснилось, что как раз в это время подъехал грузовик, и матросы поспешно вносили на судно какой-то большой и тяжелый деревянный ящик.

Тема времени прибытия этого автомобиля в порт Гавра вызывала острую дискуссию на следствии и суде, ибо свидетели давали существенно разные показания. Так или иначе, из машины вынесли и пронесли на пароход большой и тяжелый деревянный ящик, где, как предполагалось (и это соответствовало действительности), находился генерал Миллер. Кстати, размеры ящика тоже были предметом полемики. Например, на суде над Плевицкой один из служащих гаврского порта, дававших показания, указывал, что длина его была 1 м 60 см. В связи с этим был задан вопрос о росте генерала Миллера, на который его сын ответил — 1 м 70 см.

В показаниях на суде служащий порта Гавр сообщил, что капитан «Марии Ульяновой» сообщил ему в 6 часов вечера, что из Москвы получена радиограмма: «Уходить немедленно», и это было подтверждено приказом, переданным в Париж по телефону. Судно поспешно ушло из порта (но это произошло, как указывалось в показаниях на суде, не ранее восьми часов вечера, ибо до этого уровень воды был низким), не завершив выгрузки 600 тюков кож и не загрузив аэроплан (авион), предназначенный для советского перелета в Америку{793}.

Ища следы и виновников похищения генерала Миллера, французская полиция продолжала серию обысков и изъятий документов. Прежде всего обыски были произведены в отеле «Паке», где останавливались Скоблины, и в их доме в Озуар-ла-Феррьер. Сообщалось, что в результате обыска в доме Скоблина были найдены три револьвера, в том числе один крупного калибра, три пишущие машинки (и четвертая — в отеле «Паке»). Среди бумаг генерала была найдена обширная шифрованная переписка с различными корреспондентами во Франции и за границей. Она относилась главным образом к 1935–1937 годам. Скоблиным использовались три шифра: цифровой, буквенный и смешанный. Некоторые письма были зашифрованы полностью, другие — частично.

Ряд обнаруженных документов отражал деятельность Скоблина во «Внутренней линии», в которых содержалась и критика действий генерала Миллера. Была найдена переписка о младороссах, о братьях Солоневичах и др. В архиве Скоблина были найдены документы, вскрывающие истинные отношения его с генералом Миллером, в том числе письма, адресованные генералу Добровольскому, подрывающие авторитет председателя РОВСа. На основе анализа изъятых документов был сделан вывод, что генерал занимался конспиративной работой (подрывной и провокационной) внутри РОВСа и некоторых других организаций. По итогам обыска в доме Скоблина делался и еще один вывод, что здесь находился большой осведомительный центр, имелись списки всех мало-мальски видных деятелей эмиграции — от крайне правых до крайне левых. На отдельных листах на машинке были напечатаны в алфавитном порядке сотни имен. Были найдены многочисленные планы эмигрантских политических организаций, графики и диаграммы, касающиеся осведомительной и агентурной сети Скоблина{794}.

В руки следователей попала записная книжка Скоблина, которую Плевицкая, когда пришла полиция, передала дочери консьержки П.Я. Григуль, ученице коммерческой школы Любе. В ней на последней странице содержалась пометка Скоблина, которая, правда, в различных источниках, воспроизводилась несколько поразному: «Передать Е.К. о свидании в 12 ч. 30 м. — 12 час.» или «Передать приглашение между 12 час. 30 м. — 13 час. Е. Карлов. (Е.К. Миллеру. — В.Г) на завтра». Причем в отношении последнего текста и завершающего слова развернулась дискуссия между обвинением и защитой. Защитники Скоблина утверждали, что закорючка в конце слова означала букву «к» и речь шла о завтраке, который происходил с участием Скоблина, Миллера и полковника Трошина в понедельник, 20 сентября, в ресторане «Москва». Но обвинение утверждало, что речь в действительности идет о встрече, которую Скоблин планировал назначить Миллеру на 22 сентября и должен был сообщить ему об этом{795}.

В архиве в доме Скоблиных были найдены и изъяты письма М. Эйтингона, состоятельного врача-психиатра и давнего мецената Плевицкой, и членов его семьи, живших в Берлине, к Плевицкой. Брат его, по сведениям полиции, сбывал советские меха, пополняя тем самым валютный запас СССР. В сентябре 1937 года, незадолго до похищения генерала Миллера, М. Эйтингон с женой, бывшей артисткой Московского художественного театра, приезжал в Париж. 20 сентября он звонил Скоблиным, и вечером в тот же день они провожали их во Флоренцию, откуда те должны были ехать далее в Палестину.

Уже в ходе первых допросов Плевицкой ставятся вопросы, связанные с источниками существования их семьи. Так, за четыре года они переменили четыре автомобиля. На основе изучения обнаруженной полицией приходно-расходной книги Скоблиных вскрылся разрыв между их доходами и расходами. Доходы составили 45 тысяч франков за 1936–1937 годы, а расходы — 56 тысяч только в первой половине 1937 года. Разрыв их доходов и расходов был характерен и для 1931–1935 годов. И разрыв не покрывался 60 тыс. франков, полученных ими в виде компенсации за автокатастрофу{796}.

Полицией и следственными органами в ходе обысков было изъято большое количество документов на квартире генерала Миллера (по адресу: 3 бис, авеню Жан-Баптист Клеман в Булонь-Сюр-сен), в штаб-квартире РОВСа, в Обществе Галлиполийцев, в Русском Национальном Союзе Участников Войны, а также на многих квартирах. Газета «Последние Новости» 25 октября сообщала, что у следователя Марша скопилось 400 кг документов, изъятых во время обыска в доме Скоблина, 200 кг бумаг, документов и карточек при обысках на ул. Дюрентон (у ЗавадскогоКраснопольского, Шварца, Кацмана и др.), десятки пакетов, изъятых у П. Савина, А.Н. Павлова и др., 63 опечатанных пакета из квартиры Богговута-Коломийцева и грузовик с материалами, захваченными на ул. Бюси. Почти все они были на русском языке. Сообщая, что присяжный переводчик Н. Шацкин по нескольку часов в день проводит в кабинете названного следователя, газета добавляла, что на перевод и изучение этих документов уйдет несколько недель или даже месяцев. Правда, с 25 октября к этой работе был привлечен еще один присяжный переводчик — М.М. Блюменфельд, указывали «Последние Новости» 26 октября. Так или иначе, все изъятые материалы и документы тщательно изучались следствием.

Печать и материалы личной переписки эмигрантов этого периода времени были полны материалов и размышлений о Скоблине и его жизненном пути, причинах перехода на службу к большевикам. Его называли продуктом военной эпохи: за короткий период он прошел путь от прапорщика до генерала, став им до тридцати лет. Но затем карьера внезапно оборвалась, хотя Скоблин, снедаемый честолюбием, и стремился ее продолжить. Помимо несомненного честолюбия, отмечались невысокая интеллигентность и резкость генерала. Указывалось на его всегдашнее желание играть роль уполномоченного разведчика. Отмечалось большое влияние на Скоблина жены, и даже подчинение его ей. Традиционно обыгрывалась их разница в возрасте.

Генерал П.Н. Краснов в письме фон Лампе, ссылаясь на товарища Скоблина по Корниловскому полку, полагал, что храбрость его была условна, в годы Гражданской войны он занимался грабежами мирного населения и отправлял добытое на продажу. Указывалось также, что Скоблин любил веселую и приятную жизнь и не погнушался жениться на Плевицкой, только что находившейся у большевиков, которая к тому же была старше его на 20 лет{797}. Уточним, что здесь допущена неточность, ибо разница супругов в возрасте была в два с лишним раза меньше.

Расследование и поиск генерала Миллера велись не только французскими официальными следственными органами и полицией, но и рядом других лиц, и организаций. В ряде случаев это сопровождалось непредвиденными эксцессами. Например, группа молодых людей из Национально-Трудового Союза Нового Поколения прибыла в Бельгию, в небольшой городок Ла Лувьер и установила наблюдение за домом заместителя командира Корниловского полка, капитана Трояна, предполагая появление здесь генерала Скоблина, а возможно, и нахождение здесь самого Миллера. Не дождавшись положительных результатов наблюдения, эта группа ворвалась вечером в дом Трояна и, обвиняя хозяина в укрывательстве Скоблина, произвела там обыск, который, впрочем, не дал ожидаемых результатов. Это вызвало активное обсуждение в печати и протесты. В результате последовало заявление корниловцев в Бельгии, что правление НТСНП осудит этот «ребячески-бестактный поступок», извинится перед капитаном Трояном и не допустит более подобных эксцессов. Журнал «Часовой», комментируя этот эпизод, указал на то, что он не единственный, и призвал своих читателей к выдержке и спокойствию, а также к законности действий эмигрантских организаций{798}.

Почему был похищен генерал Миллер? Этот вопрос активно занимал эмигрантскую печать. Уже сразу после его похищения в кругах РОВСа возникло предположение, что чекисты хотели посадить на его место своего человека. Заместитель Миллера генерал Абрамов проживал в Софии и не хотел ехать в Париж, рассуждали «Последние Новости», второй его заместитель Кедров — моряк (и с этой точки зрения не имел шансов возглавить РОВС). А Скоблин мог тратить деньги, на него работала популярность Плевицкой, он был известен далеко за пределами Франции. На него возлагали надежды корниловцы и галлиполийцы, недовольные рутиной и престарелым Миллером{799}.

Газета «Новое Русское Слово» в статье на эту же тему, опубликованной в номере за 8 октября, утверждала, что акции Скоблина поднялись в связи с примирением им генералов Миллера и Деникина. Надежды на него возлагались галлиполийцами, жаждавшими активности и недовольными рутиной, в которой погряз РОВС. «Престарелый генерал Миллер должен уйти на покой, дав место молодому боевому генералу», — подобного рода настроения были распространены в их среде. Заместитель председателя РОВСа генерал Абрамов не хотел покидать Болгарию. Вице-адмирал Кедров не годился, т.к. был моряком. Других не стоит и перечислять, полагали журналисты. Поэтому генерал Скоблин мог быть вполне серьезным кандидатом не только на пост начальника I отдела, но и председателя РОВСа{800}.

Однополчанин Скоблина Е. Мейснер в статье «Моя служба с генералом Скоблиным», рассуждая о случившемся, подчеркивал, что, если знаменитый корниловец стал агентом ГПУ, то это было бы страшным ударом по русской эмиграции, ударом, гораздо большим, чем похищение генерала Миллера. Похищение, указывал этот офицер, — это «боевой эпизод», а предательство молодого генерала — это измена большая, чем в свое время потрясшая измена генерала Достовалова и бегство генерала Слащева. «Я его (Скоблина. — В.Г.), очень смелого, немного легкомысленного, считаю способным “украсть” человека, но ради ему близкой политической цели, а не по заданию большевиков», — добавлял Мейснер. Он ссылался на слухи, в том числе среди русских офицеров в Болгарии, что Миллер увезен не для убийства, а для изменения хода жизни РОВСа, учитывая неблагополучие в нем, которое имело место при председательстве последнего{801}.

Официальное французское следствие первоначально рассматривало три версии похищения генерала Миллера. Но довольно скоро оно отвергло версии, что генерал Миллер был похищен его радикально настроенными подчиненными или что это сделали представители фашистских организаций из Германии, Испании или Италии. Поэтому осталась единственная версия, суть которой сводилась к тому, что похищение председателя было делом рук НКВД. 27 декабря 1937 года был составлен общий доклад следственных властей с указанием на это.

Одновременно с официальными действиями и следствием по делу об исчезновении генерала Миллера, которое вели французские компетентные органы, свои розыскные действия и расследование пытался вести и Русский Обще-Воинский Союз. От имени руководства РОВСа были направлены запросы людям, близко знавшим генерала Скоблина и Плевицкую. 1 октября 1937 года, например, такое письмо было направлено поручику С.Д. Восканьянцу, однополчанину Скоблина по Корниловскому полку, продолжавшему поддерживать тесные отношения со Скоблиным и Плевицкой в эмиграции. В письме содержалась просьба дать исчерпывающую характеристику, ответив на следующие вопросы: 1) характеристика Плевицкой и ее убеждений; 2) взаимоотношения супругов Скоблиных между собой; 3) все, что в какой-либо степени может пролить свет на возможные связи Скоблиных с большевиками или их агентами; 4) все, что найдете нужным добавить к этим вопросам. Показания просили дать в письменном виде и в двух экземплярах{802}. Вероятно, что аналогичные письма были направлены и другим людям, близко знавшим Скоблина и Плевицкую.

5 октября 1937 года заместитель председателя РОВСа и начальник его I отдела вице-адмирал М.А. Кедров учредил Особую Комиссию по делу генерала Скоблина под председательством генерала И.Г. Эрдели. В ее состав вошли: генерал Н.М. Тихменев, бывший прокурор Московского окружного суда С.Д Тверской, председатель Национального объединения русских писателей и журналистов И.И. Тхоржевский, командир Марковского полка, генерал М.А. Пешня, генерал, граф Граббе, полковник А.А. Зайцов и секретарь — граф Г.А. Шереметев. 20 октября Комиссия приступила к работе.

Деятельность Особой Комиссии была весьма затруднена в силу ограниченности источников информации и отсутствия собственного разведывательного аппарата. Все собранные французским следствием документы находились у следователя Марша и его помощников и были недоступны членам Особой Комиссии. Они не имели возможность знакомиться даже со многими документами РОВСа, которые были изъяты представителями французских следственных властей. Поэтому в распоряжении Особой Комиссии находился ограниченный круг документов и источников информации. Она брала показания у русских эмигрантов, имевших то или иное отношение к расследуемому делу, но не решалась делать это в отношении тех лиц, которые стали агентами французских и иных иностранных спецслужб.

Генерал Кусонский стал одним из первых лиц, опрошенных Особой Комиссией. Именно к нему как к члену руководства РОВСа имелись самые серьезные претензии или даже обвинения. Существовало даже мнение, что он являлся предателем, который не вскрыл своевременно оставленное генералом Миллером письмо, а затем помог скрыться генералу Скоблину после ночного допроса в помещении РОВСа. Сам Кусонский признавал допущенные им серьезные просчеты, но отрицал, что это было предательством с его стороны. Он заявил, что даже если бы он вскрыл оставленное письмо генерала Миллера своевременно, это не могло бы спасти председателя РОВСа. Вместе с тем Кусонский считал и заявил об этом как членам Комиссии, так и новому председателю РОВСа генералу Абрамову, что считает себя виновным в позднем вскрытии записки, и это не позволяет ему занимать какие-либо ответственные должности в Русском Обще-Воинском Союзе.

Предметом пристального внимания и расследования Особой Комиссии стали связи генерала Скоблина, его деятельность в РОВСе и в других эмигрантских организациях. Темой расследования стала и деятельность «Внутренней линии», работа в ней генерала Скоблина и обвинения, выдвигаемые Национально-Трудовым Союзом Нового Поколения в отношении причастности «Внутренней линии» к похищению генерала Миллера и ее службе большевикам.

Особая Комиссия под руководством генерала Эрдели завершила свою работу 28 февраля 1938 года и представила доклад вр.ид. начальника I отдела РОВСа генералу Витковскому. 1 марта тот издал приказ по отделу о результатах деятельности Особой Комиссии по делу генерала Скоблина и объявил благодарность ее членам. Текст основных выводов Комиссии полностью публикуется в приложении к настоящей книге, поэтому приведем здесь лишь некоторые ее принципиальные оценки и заключения. Записка, оставленная генералом Миллером, была признана единственным ключом к раскрытию тайны его исчезновения: «Более раннее ее вскрытие не могло уже воспрепятствовать похищению генерала Миллера, но оно могло и должно было помешать бегству Скоблина». Комиссия согласилась со сделанным в связи с этим ранее заявлением самого генерала Кусонского. Было признано, что исчезновение председателя РОВСа было тщательно и до мелочей продумано могущественной организацией с огромными средствами и возможностями, что выдавало «руку Москвы». Отдельный пункт выводов был посвящен Скоблину и Плевицкой: генерал был признан «наводчиком», который завлек председателя РОВСа в западню, воспользовавшись его доверием. Последнее он снискал «при неоспоримом содействии и руководстве своей жены Плевицкой». Принципиальное значение имел вывод о том, что у Скоблина не было других пособников в РОВСе в деле похищения генерала Миллера.

Значительное место в выводах Особой Комиссии было уделено деятельности «Внутренней линии» РОВСа. Она пришла к заключению о непричастности этой организации к похищению генерала Миллера. Вместе с тем была осуждена деятельность «Внутренней линии» и действия ее руководителей и сделан вывод, что она должна быть упразднена. Этого же мнения придерживался и генерал Витковский, приказавший упразднить «Внутреннюю линию» и всякую деятельность по этой линии прекратить{803}. Тема «Внутренней линии», разгоревшихся дискуссий о ней и принятых в итоге решениях будет подробно рассмотрена в девятой главе настоящей книги.

Тем временем собственное расследование исчезновения генерала Миллера вел и В.Л. Бурцев. Его результаты вылились в итоге, спустя несколько лет, в брошюру, изданную во французской столице под названием «Большевистские гангстеры в Париже». В ней автор обобщил свои размышления и выводы о похищениях генералов Кутепова и Миллера, часть из которых уже звучала ранее. Видимо, понимая их незавершенность, Бурцев писал: «Россия, конечно, будет свободна. Тогда будут вскрыты все архивы ГПУ. Тогда там — уже в свободной России, а не при большевиках, — допросят всех, кто когда-либо был так или иначе причастен к ГПУ. Будут разоблачены все их дела. Тогда полностью будут разоблачены участвовавшие в деле об убийстве генерала Кутепова и генерала Миллера»{804}.

Если следовать логике Бурцева, то мы и сегодня не живем в свободной России, ибо архивы советских спецслужб по-прежнему являются закрытыми. И можно лишь по отдельным документам и материалам, ставшим достоянием гласности, размышлять, делать выводы и называть некоторые имена людей, которые были причастны к похищению генералов Кутепова и Миллера. Если в отношении первого о них уже шла речь ранее, то о похитителях последнего еще пойдет разговор в этой книге в дальнейшем.

В рядах военной эмиграции тем временем развернулась дискуссия о том, где должен находиться центр Русского Обще-Воинского Союза. Дело в том, что Париж после двух похищений руководителей РОВСа стал рассматриваться как опасное место для их пребывания, и предметом обсуждения стало то, куда целесообразно перенести управление Союза. Но у этого предложения были как сторонники, так и противники.

Например, 22 октября 1937 года газета «Возрождение» потребовала оставления центра РОВСа в Париже. 5 ноября с аргументацией иной позиции выступил журнал «Часовой». Он назвал нелогичным сохранение центра РОВСа в столице страны, где у власти находится правительство Народного фронта, которое поддерживает союзнические связи с СССР, а «два страшных преступления на территории Франции» не раскрыты. РОВС не может вмешаться в ситуацию и поэтому требует перенесения деятельности в другую страну, где «будет в безопасности от международных гангстеров». В связи с этим предлагалось перенести центр Союза в Югославию. В опубликованной в этом же номере статье генерала Лампе поддерживалась идея переноса центра РОВСа из Парижа, и указывалось на то, что генерал Врангель не сожалел, что выбрал в свое время Брюссель{805}.

Сейчас же завершим рассказ о деле Скоблина и Плевицкой. Официальное следствие, которое вели французские следственные власти по этому делу, было закончено 22 июня 1938 года. Суд над Плевицкой начался 5 декабря того же года. Рассмотрение ее дела велось судом присяжных Департамента Сены. В качестве истцов выступали: жена генерала Миллера — Н.Н. Миллер, его сын — Н.Е. Миллер и брат — К.К. Миллер. Представителями истца были М. Рибе и А.Н. Стрельников, а Н.В. Плевицкую защищали Ж. Шваб и М.М. Филоненко. Всего состоялось девять заседаний суда.

В ответ на вопрос председателя суда Дельгорга, знает ли она, где генерал Миллер, Плевицкая отвечала: «Всем честным французам, суду французскому я могу смотреть в глаза честно, с чистой совестью. Я всем смотрю честно в глаза. Я больше других страдаю… Я смотрю всем в глаза… Господь Бог — мой главный свидетель, и он видит, что я невиновна»{806}.

В ходе суда было приглашено и выслушано 65 свидетелей, кроме высланных из Франции в Германию генерала Туркула и капитана Ларионова, а также министра внутренних дел Дормуа, так и не явившегося на судебные заседания и отказавшегося выступить свидетелем. В суде было оглашено его письмо, в котором указывалось, что он ничего не знает по этому делу, кроме того, считает невозможным отвечать по поводу действий правительства и, если нужно, может отчитаться только перед парламентом и избирательным корпусом{807}.

Адвокат Рибе, представлявший интересы истца, выступил на суде с обвинением в адрес министров Дормуа и Ориоля, что они по просьбе полпреда СССР во Франции Потёмкина намеренно запутали «гаврский след» и помогли уйти советскому судну «Мария Ульянова» с телом генерала Миллера на борту. Следствие и суд предполагали, что председатель РОВСа был убит, и в СССР был доставлен его труп. Рибе обвинял и агентов Сюртэ Насиональ в том, что они также участвовали в запутывании «гаврского следа».

В ходе следствия и суда активно фигурировал капитан Федосеенко, который пытался выступать с разоблачениями Скоблина еще несколько лет назад (о чем уже шла речь выше), но голосу которого тогда не вняли. Обращаясь к жене генерала Миллера, он заявил, что председатель РОВСа совершил большую ошибку, не поверив ему, и это стоило ему жизни. Нужны были три преступления: похищение генерала Кутепова, убийство президента Франции Думера и похищение генерала Миллера, чтобы он мог выступать публично перед французским судом, заявил Федосеенко. Он утверждал, что причина похищения Миллера кроется в том, что большевики хотели поставить во главе РОВСа генерала Скоблина. В участии Плевицкой в похищении Миллера он не сомневался, так как считал ее «генералом» в их семье{808}.

Свидетелем в суде выступил В.Л. Бурцев, заявивший, что он давно подозревал Скоблина и убежден, что Плевицкая была пособницей мужа. Свидетелем выступал и бывший советский дипломат Г.З. Беседовский, рассказавший, что во время его работы в советском посольстве в Париже руководитель ГПУ в нем Янович говорил ему, что главный осведомитель чекистов — генерал, женатый на певице. Этому определению подходил только генерал Скоблин.

Представлявший интересы истца Рибе вслед за рядом выступавших в суде свидетелей утверждал, что Скоблин и Плевицкая с 1927 года были советскими агентами. Бурцев, опираясь на материалы собственного расследования, доказывал, что именно Плевицкая в 1927 году свела Скоблина с большевиками (а вообще подобные попытки она предпринимала, по его утверждению, с 1920 года), и тот стал их агентом{809}.

Выступивший свидетелем в суде генерал П.Н. Шатилов заявил, что Скоблин «носил смуту в РОВС, восстанавливал одних его деятелей против других. Он критиковал генерала Миллера и натравливал против него других. Плевицкая, по его утверждению, была в курсе работы мужа. Кроме того, Шатилов заявил, что каждый день встречал Плевицкую у Кутеповой после похищения ее мужа в 1930 году. Генерал выразил уверенность, что Скоблин и Плевицкая были «агентами ГПУ».

На суде со стороны защиты выступал прибывший из франкистской Испании капитан П.П. Савин, член «Внутренней линии», в прошлом сотрудник Скоблина. По его версии, председателя РОВСа похитил агент республиканского правительства Испании маркиз Мендес-де-Севилья, с которым Миллер якобы обычно встречался в 12 часов 15 минут дня. Савин добавил также, что он не узнал записку Миллера, хотя графологическая экспертиза и утверждала, что она написана его рукой. Показания Савина на суде вызвали последующее обвинение в его адрес со стороны Бурцева, назвавшего его в своей книге агентом большевиков и провокатором[53]. Добавим, что впоследствии Савин на основе хранившихся у него материалов «Внутренней линии» капитана Закржевского написал брошюру «Гибель генерала Миллера», изданную в 1939 году тиражом в 100 экземпляров. В ней он обвинял в похищении Миллера генерала Шатилова и обелял Скоблина как жертву последнего.

Свидетелем в суде выступал и генерал Кусонский. Его положение было весьма двусмысленным, во-первых, из-за поздно вскрытой записки Миллера, а во-вторых, в связи с исчезновением генерала Скоблина, ибо возникал вопрос, не намеренно ли он задержал при выходе из управления РОВСа вице-адмирала Кедрова и не для того ли, чтобы дать бежать обвиняемому. В суде ему было предъявлено обвинение в этих двух тяжелых ошибках.

Интересно в связи с этим письмо, направленное самим Кусонским в Софию генералу Абрамову 18 декабря 1938 года, в котором он излагал свои впечатления о суде над Плевицкой. «Большинство готово было меня потопить за допущенную ошибку — позднее вскрытие записки Е.К.М. (генерала Миллера. — В.Г.), — писал генерал. — Ты прав — это — единственная моя вина». «Так как я видел, что массе нужен был какой-то виновник из оставшихся на свободе, то я сознательно взял на себя эту роль и признал себя ответственным, как в показаниях французскому следствию, комиссии Эрдели, так и на суде», — указывалось в письме Кусонского. Генерал добавлял, что позиция вице-адмирала Кедрова была выигрышней, особенно когда примерно через 5–6 дней после похищения тот стал показывать, что именно он (Кусонский) его задержал при бегстве Скоблина. До этого Кедров, по утверждению автора письма, таких показаний не давал, но позже стремился именно таким образом отвести от себя обвинения вместо того, чтобы сказать: «Мы с Кусонским задержались на минуточку». Подобные действия Кедрова (и подхватившего его слова адвоката Плевицкой Филоненко) генерал именовал «недостаточно благородным поступком».

Кусонский писал далее, что на другой день после дачи показаний он был освобожден судом и вернулся в Брюссель. До этого, по его словам, он «три дня сидел вместе со всякой сволочью» — Беседовским, Колтыниным-Любским, Федосеенко и пр. Филоненко, по утверждению Кусонского, совершил две ошибки: 1) пригласил защитником Шваба, оказавшегося подголоском «Юманите»; 2) вместо признания шаткости фактов, на которых построено обвинение, стал клеветать, и прежде всего против него (Кусонского), стал нести околесицу. В заключение письма Кусонский просил К.А. Фосса сообщить все сведения о вышеупомянутом Савине, который был в Испании, видел всех наших офицеров и выступал свидетелем защиты{810}.

В ходе следствия и суда было подтверждено мнение, бытовавшее в эмигрантской среде в предшествующие годы, что Скоблин и Плевицкая жили явно не по средствам. Эксперты подсчитали, что их расходы составляли около 110 тысяч франков в год, и значительная часть их покрывалась из других источников. Под этим подразумевались прежде всего средства, получаемые от советской разведки. Финансовыми делами семьи ведал Скоблин, который выдавал деньги на расходы Плевицкой.

Защитник Плевицкой М.М. Филоненко, выступая в суде, утверждал, что преступление было совершено Советами, но в связи с испанскими делами, а Скоблин был испанским агентом. Филоненко пытался доказать непричастность его подзащитной к похищению генерала Миллера.

В ходе суда над Плевицкой не раз возникала тема похищения генерала Кутепова. Например, член суда Вильм предъявил ей обвинение в причастии к его похищению, а также назвал ее злым гением Скоблина. На суде было оглашено письмо жены генерала Кутепова Л.Д. Кутеповой, текст которого публикуется в приложениях к книге.

Прокурор Флаш обвинил Плевицкую в сообщничестве мужу, генералу Скоблину, в похищении генерала Миллера и потребовал для нее бессрочной каторги. В своем последнем слове на суде 14 декабря 1938 года Плевицкая заявила: «Я — сирота. Нет у меня свидетелей. Только Бог, он знает. А я никогда в жизни своей не сделала зла никому. Кроме любви моей к мужу нет у меня ничего; пусть меня за это судят…»{811}.

В этот же день суд присяжных вынес свой приговор. Одиннадцатью голосами против одного он признал Н.В. Плевицкую виновной по всем статьям обвинения. После этого предстояло определить меру наказания. И здесь был выбор между 5 годами строго заключения (минимум) и 20 годами каторги. Прокурор Флаш требовал максимальной меры наказания, заявив: «Приговор должен быть примерным. Пусть те, кто послал эту женщину творить злодеяние на нашей земле, знают, что рука французского правосудия умеет карать беспощадно».

Вынесенный приговор суда гласил: 20 лет каторжных работ и 10 лет запрещения проживать во Франции. Печать комментировала приговор так: «Возгласы изумления проносятся по залу. Столь суровой кары никто не ожидал». Суд удовлетворил гражданский иск, предъявленный семьей генерала Миллера к Плевицкой, в виде 1 франка. В 6 часов 5 минут вечера процесс окончился. Плевицкую увели. В газетах появляется следующее описание: «Лицо ее — спокойно. Медленно она проходит вдоль барьера, следуя за жандармами. Остановившись около М.М. Филоненко, она пожимает ему руку и говорит, улыбнувшись бледными губами: “Все равно, я скоро умру”»{812}.

Но адвокаты Плевицкой — Ж. Шваб и М.М. Филоненко — не теряли надежды на смягчение ее участи и 16 декабря 1938 года подали кассационную жалобу.

1 января 1939 года газета «Возрождение» опубликовала статью под названием «Плевицкая в тюрьме». «Сегодня, по случаю Нового года, заключенные в тюрьме “Птит Рокетт” получают праздничный обед: бифштекс с жареным картофелем, десерт и четверть литра красного вина», — говорилось, в частности, в ней. Получит его и Плевицкая, находящаяся пока на режиме предварительного заключения. Кассационная жалоба приостановила приведение в исполнение приговора, а дело в кассационном суде будет рассматриваться не раньше, чем через 6 месяцев, сообщала газета. Защитником Плевицкой остается М.М. Филоненко, а в кассационном суде ее интересы будет представлять мэтр Андре Мейер. Если приговор будет аннулирован, то вторично она предстанет перед присяжными какого-нибудь другого департамента. Это случается редко, но Плевицкая убеждена, отмечала газета, что ее «судили неправильно» и что ее судьба окончательно не решена. Только об этом она и беседует с навещающим ее Филоненко.

Газета сообщала далее, что в первые дни Плевицкая осведомлялась у монахинь, что будет, если ей придется отбывать каторжные работы. Те, опасаясь, что она наложит на себя руки, успокаивали, что женщин в Гвиану не посылают. Но от нее скрыли, добавляла газета, что режим в женской каторжной тюрьме Агено, в Эльзасе, отличается необычайной суровостью. У арестантов отбирают все личные вещи и выдают казенную форму: деревянное сабо, шерстяную юбку и кофту, а также белый полотняный чепчик. Один раз в месяц разрешается написать письмо на волю. Один раз в год, если не подвергалась дисциплинарным взысканиям, могут навестить родственники. Женщины не имеют права разговаривать ни в мастерской, ни на прогулках. Первые пять лет она вообще будет лишена возможности разговаривать; она должна провести их в одиночке. За малейшее нарушение дисциплины положен карцер, режим хлеба и воды.

Газета извещала также, что Плевицкая жаловалась Филоненко на холод в камере, и на прошлой неделе мать Мария отправила ей несколько теплых вещей. Денег у Плевицкой нет, добавляла газета, она не пользуется тюремной кантиной, как в первые месяцы заключения. После процесса она получила два или три сочувственных письма от незнакомых людей. Теперь же ей никто не пишет, указывалось в конце статьи.

Для защиты Плевицкой после вынесения приговора были дополнительно привлечены адвокат И.Л. Френкель и председатель Союза французских адвокатов, генеральный секретарь Всемирного союза правозащитников знаменитый Луи Саффан. Но кассационная палата отказалась пересмотреть приговор, а министр юстиции отказал в просьбе о помиловании.

26 июля 1939 года в суде присяжных Департамента Сены состоялся заочный процесс в отношении Н.В. Скоблина, который был приговорен к пожизненной каторге.

Надежда Васильевна Плевицкая умерла осенью 1940 года в Центральной тюрьме города Ренн. Сухое извещение об этом было напечатано французскими газетами. Добавим, что в это время Франция уже капитулировала в войне с Германией и значительная часть ее территории, включая Париж, была оккупирована немцами. И в это время всем было уже не до Плевицкой.

Последние дни и часы Плевицкой окутаны различными версиями и легендами. Ряд авторов в разные годы утверждал, что перед смертью она исповедовалась своему духовнику и рассказала или могла рассказать о своем участии в похищении Миллера. Марина Деникина в своей книге, изданной в 1981 году, а спустя тридцать лет после нее журналист А. С. Гаспарян привели якобы прозвучавшую тогда исповедь Плевицкой, где она рассказывала об участии Скоблина в похищении генерала Миллера{813}.

Б.В. Прянишников утверждал, что духовник Плевицкой обратился к полицейскому комиссару Белену из Сюрте Насиональ со ссылкой на то, что она хочет видеть его, ибо он — единственный полицейский, которому она доверяет. Этот автор приводит в своей книге подробное повествование о том, что Плевицкая рассказала 10 мая 1939 года Белену о Скоблине, себе и похищении Миллера. Н.Н. Берберова утверждала, ссылаясь на рассказ адвоката Плевицкой (спустя 10 лет после ее ухода из жизни), что перед смертью та вызвала его в тюрьму и призналась, что была соучастницей мужа в похищении генерала Миллера{814}.

Еще один рассказ из той же серии приводится журналистом А.С. Гаспаряном. В начале XXI века, по его сведениям, интервью для радио «Свобода» дал бывший служащий французской уголовной полиции, курировавший дела, связанные с русскими, Григорий Алексинский, который якобы за месяц до вступления немцев в Париж встречался с Плевицкой, и она ему последнему исповедовалась в грехах. Она была к тому времени тяжело больна, ей ампутировали ногу. Именуя ее умирающей, Алексинский ссылался на ее рассказ о том, что ее муж стал изменником и советским агентом, будучи обработан своим братом. Характеризуя Скоблина, она якобы добавила, что он — «очень храбрый генерал, но очень малокультурный человек». При этом Алексинский утверждал, что Плевицкая была невиновна{815}.

Размышления над всеми этими рассказами, сообщениями и свидетельствами рождают серьезные вопросы и сомнения. Получается, что Плевицкая, стойко державшаяся на суде, не выдавшая мужа и не признавшая вину сама, незадолго до смерти стала каяться и признаваться всем, с кем встречалась: духовнику, адвокату, комиссару Белену, полицейскому Алексинскому.

Тот же Гаспарян приводит и рассказ Марины Деникиной, которая спустя годы якобы посетила тюрьму, где содержалась Плевицкая, встречалась с надзирательницей и со ссылкой на нее повествовала о последних месяцах знаменитой певицы и советской разведчицы. Из этого рассказа следует, что немцы, захватив летом 1940 года город, где находилась тюрьма, в которой содержалась Плевицкая, заинтересовались ею и поместили в свой госпиталь. И если Алексинский утверждал, что ногу Плевицкой отняли еще до начала войны Франции с Германией, то из рассказа Деникиной со ссылкой на надзирательницу следует, что ногу ей ампутировали в немецком госпитале, а потом вернули в тюрьму, где она через две недели умерла. Эта надзирательница якобы одна шла за ее гробом, провожая в последний путь. Деникиной, пытавшейся найти могилу Плевицкой, кладбищенский сторож, по ее словам, сказал, что та была погребена в общем захоронении в дальнем углу кладбища{816}.

Не вызывает сомнений, что гестапо действительно интересовалось похищением генерала Миллера, деятельностью РОВСа и особенно его «Внутренней линии». Вопросы на эту тему, например, активно задавались генералу П.Н. Шатилову, арестованному гестапо в Париже после начала войны Германии с СССР, так же как и ряду других арестованных в это время активных деятелей военной эмиграции и РОВСа. Существует и версия о том, что в целях расследования гестапо даже извлекало тело Плевицкой из могилы, но вскрытие ничего нового не дало. И опять мы видим противоречия в существующих версиях. Ведь если немцы действительно заинтересовались Плевицкой, занимались ею и почти до ее смертного конца содержали в своем госпитале, фактически отправив в тюрьму лишь умирать, то зачем гестапо надо было вскрывать ее могилу и эксгумировать тело.

В книге М.А. Деникиной, посвященной расследованию похищений генералов Кутепова и Миллера, опубликован краткий доклад начальника Центральной тюрьмы г. Ренна прокурору Республики при прокуратуре г. Ренна в ответ на его запрос. В нем указывается, что заключенная Плевицкая была доставлена в руководимое им учреждение 3 июня 1939 года для дальнейшего отбывания наказания. Ее срок заключения должен был истечь 25 сентября 1957 года. В период заключения в этой тюрьме Плевицкая находилась в лазарете с 10 августа по 28 августа 1939 года по причине миокардита, с 13 апреля по 15 июня 1940 года в связи с нарывом на ноге и с 3 июля того же года для получения медицинской помощи в связи с наличием бугоркового остита левой ноги. 20 июля заключенная была перевезена в госпиталь Святого Луи с целью проведения операции.

После проведенной там 9 сентября ампутации ноги Плевицкая была вновь доставлена в Центральную тюрьму Ренна, где и скончалась 21 сентября. К докладу начальника тюрьмы были приложены результаты медицинского освидетельствования, проведенного тюремным врачом. В документе, прикрепленном к этому медицинскому свидетельству и подписанном тюремной надзирательницей, лаконично сообщалось, что «заключенная Плевицкая умерла 21 сентября 1940 года в санчасти в 18.00».

Книга записей Восточного кладбища г. Ренна содержит, по утверждению М.А. Деникиной, упоминание о погребении, произведенном 24 сентября. Записи с номером могилы нет, но сделано лишь указание, что это братская могила. В дальнейшем она была заброшена{817}.

Парижская резидентура советской разведки в последнем сообщении о Плевицкой, своем агенте по кличке «Фермерша», донесла в Москву следующее: «Перед смертью ее исповедовал православный священник. Есть основания полагать, что исповедь, в которой она все рассказала, была записана французской контрразведкой с помощью скрытых микрофонов». Существует версия, что, исповедуясь батюшке перед смертью, Плевицкая якобы назвала имя Третьякова как агента советской разведки. Это подслушали и записали французы. Но им в это время было уже не до ее признаний, а в дальнейшем этими материалами воспользовались немцы{818}. Но, по мнению автора, это вряд ли могло быть в действительности. К тому же маловероятно, что Плевицкая знала Третьякова как агента советской разведки.

В последние годы имя и судьба Плевицкой вызывают большой интерес исследователей. Ее личности и жизненному пути посвящен целый ряд книг. 18 декабря 1996 года Институт теоретической астрономии РАН оформил официальное свидетельство о присвоении малой планете имени Н.В. Плевицкой, замечательной русской певицы{819}. К некоторым сюжетам этой темы, в частности, в связи с судьбой С.Н. Третьякова, автор еще вернется в дальнейшем в этой книге.

Так или иначе, похищение генерала Миллера советской разведкой в Париже стало важной вехой в истории противоборства спецслужб СССР и российской военной эмиграции. Оно венчало конец одного и начало качественно нового этапа в их борьбе, с драматическим финалом для многих участников с той и другой стороны.

Глава 8. Тюремная одиссея генерала Миллера и судьбы его похитителей

Вечером 23 сентября 1937 года генерал Миллер, согласно его письменным показаниям, пришел в себя уже на борту парохода «Мария Ульянова», следовавшего в Советский Союз. 29 сентября 1937 года корабль прибыл в Ленинград. Уже неоднократно упоминавшийся ранее полковник СВР В.Н. Карпов в 1998 году утверждал, что в городе на Неве над Е.К. Миллером состоялся суд, приговоривший его к расстрелу{820}.[54] В действительности в Ленинграде председателя РОВСа ждал тюремный эскорт, и он был немедленно отправлен в Москву. Так, накануне своего 70-летия генерал Миллер становится секретным узником внутренней тюрьмы на Лубянке под номером 110 и под именем Петра Васильевича Иванова. По прибытии генерала в Москву начинаются его допросы на Лубянке. Следователем по его делу был Н.П. Власов.

В выцветшей от времени папке с надписью «Материалы на Миллера Е.» (с пометкой «Материал передал 5 марта 1949 г. Абакумову» и подписью, весьма напоминающей автограф Л.П. Берии), с которой автор двадцать лет назад ознакомился в Центральном архиве Федеральной службы безопасности, 29 листов большого размера, исписанных мелким почерком с обеих сторон, — письма генерала Миллера жене, генералу Кусонскому, предназначенные для отправки в Париж, показания председателя РОВСа, данные следователю, его письма наркому внутренних дел Н.И. Ежову, митрополиту московскому Сергию и некоторые другие материалы.

Документы эти поистине уникальны. Они позволяют воссоздать облик генерала Миллера в период тяжелых для него испытаний, оценить его поведение в тюрьме, понять его тревоги и надежды. Эти материалы дают возможность глазами генерала взглянуть на процессы, происходившие в Русском Обще-Воинском Союзе и в эмиграции в целом, сопоставить жизнь за рубежом и в СССР. Здесь же содержится и письмо генерала Скоблина одному из своих руководителей в НКВД. Анализ всей совокупности указанных документов в сопоставлении с другими дает возможность лучше понять, какие мысли и намерения вынашивало в отношении него руководство этого ведомства.

Уже в ходе, вероятно, первой встречи со следователем Власовым 30 сентября 1937 года Миллер передал ему письмо для своей жены с просьбой направить адресату. В этом письме жене, которую он ласково и по-домашнему именовал «Тата» (напомним, что ее звали Наталья Николаевна), генерал писал, что не может ей сообщить, где он, но подчеркивал, что «после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром», он жив и здоров, физически чувствует себя хорошо. «Как и что со мной случилось, что я очень неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее продолжительном отсутствии, — писал Миллер, — Бог даст когда-нибудь расскажу, пока же прошу тебя посколько возможно возьми себя в руки, успокойся и будем жить надеждой, что наша разлука когда-нибудь кончится». Впрочем, содержавшаяся в письме фраза, что он «проездом видел знакомые места», не оставляет сомнений, что он таким образом ясно давал понять, что находится в СССР.

В письме генерала содержится любопытная фраза: «Мне передали, что дня два после моего исчезновения Тебе была послана телеграмма из Парижа, что я жив и здоров, правда без подписи, чтобы Тебя успокоить». Миллер писал, что обращаются с ним «очень хорошо, кормят отлично». Сообщая, что вышел из Управления (РОВСа) в Париже без пальто, предполагая черед полтора часа вернуться, генерал добавлял, что здесь ему «дали новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки». Он слал приветы детям и внукам, высказывал надежду, что сможет указать адрес, по которому жена может писать ему. Все его письмо пронизано беспокойством за жену и семью и надеждой, что когда-либо им все-таки удастся встретиться. Трудно сказать, надеялся ли генерал Миллер на это в самом деле или только хотел таким образом успокоить жену и семью. Но, возможно, он все-таки предполагал, что ему удастся каким-то образом поддерживать письменную связь с родными.

29–30 сентября датируется письмо Миллера, адресованное генералу Кусонскому, но, видимо, оно писалось чуть раньше, ибо автор отмечал, что прошла почти неделя после их прощания, а произошло это, напомним, 22 сентября. Вторая часть письма была посвящена вопросам частного и личного характера, связанным главным образом с деньгами и обещаниями. Наиболее же интересна первая часть письма, где генерал Миллер описывал личные ощущения накануне своего похищения в Париже: «Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что Н.В.С. (Николай Васильевич Скоблин. — В.Г.) увлечет может быть на что-то опасное. Но, конечно, ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел». «Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, как и где я нахожусь сейчас, я не могу, ибо такого содержания письмо, несомненно, не было бы Вам послано», — продолжал председатель РОВСа. Содержащаяся в конце письма и адресованная Кусонскому фраза «Крепко Вас обнимаю», несомненно, свидетельствовала об их близких и дружеских отношениях. «Я выбыл из строя», — резюмировал автор письма, но все-таки завершал его словами: «Будущее в руках Божьих. Может быть, когда-нибудь и увидимся еще»{821}.

Трудно сказать, надеялся ли генерал Миллер, что это его письмо дойдет до адресата. Его автор был хорошо знаком с разведывательным делом и много лет им профессионально занимался. Может быть, основной частью письма с вопросами частного и личного характера, удовлетворением денежных просьб он надеялся закамуфлировать его первый абзац. Но возможно, что для него все-таки главным было удовлетворение перечисленных просьб и разрешение денежных расчетов. Для читающих же это письмо сегодня (а текст его приводится в приложениях этой книги) очевидно, что, так как в нем был указан главный виновник и участник его похищения — генерал Скоблин, оно никогда не могло быть доставлено адресату.

Особый интерес у руководства НКВД вызывала боевая работа РОВСа, его связи с другими эмигрантскими антисоветскими организациями и их подрывная деятельность, направленная против СССР, поддержка повстанческого движения здесь. По требованию следователя генерал Миллер подготовил 9–10 октября в письменном виде и представил показания о работе, которая велась РОВСом, и в первую очередь в период с 1930 по 1937 год, когда он являлся председателем Союза, а также приложения к ним. Структура этого документа соответствовала тем вопросам, которые особо интересовали чекистов. Среди пунктов показаний бывшего председателя РОВСа были: повстанческая работа в СССР; Союз Возвращенцев; использование возвращенцев в целях секретной работы; справка о суммах РОВСа и о Казне Великого Князя (переименованной впоследствии в Фонд Спасения России) и др.

Особый интерес чекистов вызывало повстанческое движение в СССР и участие РОВСа в его инициировании и поддержке. Миллер писал, что первые предложения о поддержке повстанческого движения в Советской России получил еще в 1921 году, будучи в Париже главноуполномоченным генерала Врангеля. В связи с этим он упоминал имя генерала Глазенапа, у которого были, с одной стороны, связи с французским правительством, а с другой — с довольно многочисленными группами офицеров и солдат Северо-Западной армии Юденича, в Латвии, в приграничных формированиях. Тот просил несколько десятков тысяч франков и обещал «в кратчайшие сроки двинуть чрез границу», поднять восстание среди местного населения и через три недели захватить Петроград. Миллер отмечал, что он сделал доклад генералу Врангелю, но получил от него указание, ни в какие разговоры с генералом Глазенапом не вступать, что и было им исполнено.

В это же время, в начале 20-х годов, согласно показаниям Миллера, поступал и ряд других аналогичных предложений. Он указывал, например, на предложение генерала Есимонтовского, приехавшего в Париж с идеей переброски частей Юденича и устройства восстания. Но, по утверждению Миллера, конкретного разговора о таком движении на Петроград в короткие сроки не было. Вместе с тем полковнику князю Ливену было дано указание наблюдать за этим генералом, «с правом оказать небольшой кредит». Он заявлял, что когда был начальником штаба генерала Врангеля, отношение к подобным предложениям авантюристического характера было отрицательным. Впоследствии, указывал Миллер, этот генерал его приказом был исключен из армии. Это, вероятно, было обусловлено тем, что, как уже упоминалось ранее, бывший генерал А.В. Есимонтовский сражался в Испании на стороне республиканцев, и это стало известно в эмиграции{822}.

Генерал Миллер утверждал, что с осени 1923 по январь 1930 года, занимая другие должности, он не имел какого-либо отношения и информации о повстанческой работе в СССР. Став же председателем РОВСа, он получал предложения от ряда эмигрантских организаций и их деятелей о поддержке крестьянского повстанческого движения в СССР. Во время пребывания в Белграде в 1930 или 1931 году, указывал Миллер, к нему обратился представитель «Крестьянской России», фамилии которого он не может вспомнить. Но в сноске к показаниям содержалась пометка: «Мне напомнили — Маслов». Генерал отмечал, что слышал о нем в Архангельске, но он там не оставил особой симпатии. Уточним в связи с этим, что эсер С.С. Маслов входил в состав Верховного управления Северной области, созданного после переворота в Архангельске 2 августа 1918 года, но в том же месяце он покинул Север и выехал в Сибирь, а Миллер прибыл в Архангельск в начале января 1919 года.

Во время встречи с Миллером в Белграде Маслов предлагал объединить усилия РОВСа и «Крестьянской России», представляющей интересы крестьян-эмигрантов, ради совместной работы среди крестьян — основной части населения СССР. Маслов уверял в частности, что идет сильная волна эмигрантов-крестьян через Польшу. Но Миллер указывал, что он скептически отнесся к предложению Маслова и к «Крестьянской России», состоявшей из интеллигентов, эсеров и аналогичных элементов, и не верил, что эта организация будет встречена российскими крестьянами как родная. Генерал добавлял, что до зимы 1933/34 года сношений с «Крестьянской Россией» не было, но затем последовало новое предложение об объединении усилий, и к нему в Париж приезжал представитель этой организации. Но эти переговоры закончились безрезультатно.

В показаниях Миллера указывалось на информацию, полученную в 1930 году от начальника Дальневосточного отдела РОВСа Дитерихса, о большом повстанческом движении в Приморской области, Приамурском крае и Забайкалье, которое желательно было бы поддержать. В связи с этим состоялась встреча Миллера с представителем Совещания Послов в Париже М.Н. Гирсом. Но тот выразил сомнение в возможности серьезного успеха операции в такой удаленности от местных центров — Харбина и Шанхая. К тому же он высказал недоверие, существующее в европейской эмиграции к атаману Семёнову. Последующая переписка с Дитерихсом показала, вспоминал Миллер, что с осени 1930 года операции (т.е. действия восставших) замерли и возобновились весной 1931 года. Но выяснилось, что посылка из Европы оружия в Шанхай была совершенно невозможна по правилам, установленным в европейских портах, «а о покупке собственного парохода и не мечтали». Да и помощь весной 1931 года, добавлял он, была бы уже запоздалой, так как повстанческое движение, происходившее кое-где небольшими вспышками, было «вскоре погашено»{823}.

На заданный Миллеру уточняющий вопрос о повстанческом движении в СССР и именах лиц, которые «возбуждали его», тот отвечал, что никакой непосредственной связи с организацией повстанческих движений не имел и за 7,5 лет слышал только о двух крупных повстанческих движениях: в Восточной Сибири и в полосе, приграничной с Маньчжурией, в 1930 году и на Северном Кавказе в 1932 или 1933 году. Он указывал, что не знал местных деятелей восстания в Восточной Сибири, но полагал, что они были из местных или офицерами армии Колчака. Но они в большинстве, вероятно, не знали и генерала Дитерихса, добавлял Миллер. К тому же тот жил в Шанхае, за несколько тысяч километров от происходивших восстаний, и очевидно, сам не знал многих сведений и подробностей. Через 7 лет, указывал генерал, «я не могу вспомнить фамилий лиц, поименованных в донесении Дитерихса, тем более что с окончанием восстаний они потеряли всякий смысл».

Касаясь другого крупного восстания — на Северном Кавказе в 1932 или 1933 году, Миллер указывал, что оно «прошло совершенно мимо меня». Его картина стала известна в эмиграции и ему, в частности, из доклада В.М. Левитского постфактум из советских газет. «Никакой связи РОВС с этим восстанием не имел»{824}, — утверждал генерал.

Миллер показывал, что в 1930 или в 1931 году генерал Шкуро, потеряв место во Франции, решил переселиться в Югославию и перед отъездом побывал у генерала Улагая, хлопоча себе некоторые материальные средства. Но он не знает, были ли у них разговоры о Кавказе и возможности поднять восстание там. В итоге сам Шкуро переехал в Югославию, где составил артель и занялся дорожными работами.

Возможно, что в первое время, указывал Миллер, «ко мне обращались и другие лица с авантюрными предложениями, но никакой поддержки от меня не получали», и добавлял, что это очевидно были «мыльные пузыри». «Факты подтверждают мои показания, — указывал генерал, — так как, насколько мне известно, никаких повстанческих восстаний в Европейской России, т.е. в пределах досягаемости европейской эмиграции, кроме малых крестьянских бунтов, вызванных чисто местными причинами, и не было за последние 7,5 лет»{825}.

Председатель РОВСа отрицал свою деятельность по организации каких-либо восстаний в СССР и руководству ими, добавляя, что этим в свое время непосредственно руководил генерал Кутепов. «Моя деятельность сосредотачивалась вся на управлении РОВС-ом, т.е. всеми воинскими организациями, группами, разбросанными по разным странам и собранными в 13 отделов и подотделов, — указывал генерал. — Вся же секретная работа велась другими лицами и мне докладывались только результаты». «Лиц, посланных и перешедших советскую границу за эти 7,5 лет с моего ведома, всего 5 человек», — добавлял он. Касаясь их судьбы, Миллер отмечал, что один (имени которого не знает) погиб после прибытия в Москву, двое перешли границу и были вынуждены вернуться через 2–3 дня, а двое перешли границу в 1934–1935 годах и погибли чуть ли не сразу. «Я даже не представляю себе, о каких попытках поднять повстанческое движение стараниями РОВСа при таких условиях может идти речь»{826}, — резюмировал генерал.

Вместе с тем Миллер оговаривался, что, быть может, такие попытки делались другими организациями, упомянув в качестве примера Братство Русской Правды, которое печатало громкие материалы об этом. Подследственный добавлял, что, может быть, ему укажут, где и когда развивалось то или иное движение, в участии по созданию которого подозревают РОВС, чтобы он мог дать разъяснения.

В показаниях Миллера содержится упоминание о контактах с одной крупной организацией, которая имела свой центр в Румынии, и о совместных действиях через Румынию, закончившихся безрезультатно. Любопытно, что, со ссылкой на генералов Штейфона и Геруа, Миллером была названа крупная антисоветская организация, действовавшая в 1930 году на Юге России, о денежной поддержке которой тоже шел разговор в руководстве РОВСа, но в чем ей якобы было им отказано. Судя по всему, речь идет о легендированной чекистами «Северокавказской военной организации», о которой уже рассказывалось в этой книге. Председатель РОВСа заявлял, что не знает, существует ли эта организация, и в дальнейшем никогда о ней не слышал.

Касаясь деятельности «Союза Возвращенцев», генерал Миллер указывал, что впервые столкнулся с ним в Белграде в 1922 году. Эта организация действовала сначала успешно, но затем дошли сведения об арестах эмигрантов, возвратившихся в Советскую Россию, и пропагандисты возвращения на родину потеряли, по его словам, влияние. Видимо, отвечая на специальный вопрос об использовании возвращенцев для антисоветской работы, председатель РОВСа заметил, что «они подвергались такому надзору, что трудно предположить, чтобы такая мысль могла прийти кому-нибудь в голову из активно настроенных эмигрантов». «Я не знаю, делались ли такие попытки другими организациями»{827}, — добавлял он.

Миллер упоминал в своих показаниях о связях РОВСа с «Национально-Трудовым Союзом Нового Поколения», но указывал, что в 1935 году их отношения были испорчены.

Миллер писал в заключение своих показаний, что предвидит упреки, ибо в них нет ничего сенсационного о деятельности РОВСа, и отвечал, что ничего такого и не было. Генерал указывал, что «он — враг всяких бессмысленных авантюр» и утверждал, что его главным стремлением было выполнить завет генерала Врангеля: «Берегите армию! Боже, спаси Россию!». В результате он стремился спасти военную организацию, дисциплину, воинские взаимоотношения, несмотря на исключительно сложные условия жизни и 20 лет эмиграции.

«Кому суждено спасти Россию и вывести ее окончательно на исторический путь Великой Державы при условии благоденствия и многочисленности народов и в первую очередь Русского народа — Вам ли, нам ли или нам всем вместе общими усилиями — это один Господь Бог знает, — писал генерал Миллер. — Но беречь армию — это был первый долг»{828}.

В дополнениях к своим показаниям в связи с повстанческим движением в России председатель РОВСа касался и негативно отзывался о деятельности русских фашистов. О Вонсяцком, именовавшем себя фашистом первой степени, Миллер отозвался как о фигуре более комической, и серьезного в нем были только большие деньги его жены, «многомиллионной американки». Он основал свою фашистскую организацию в США, и в это время начинается «японопоклонническое шевеление русских эмигрантов в Маньчжурии и имя атамана Семёнова стало снова признанным». В Харбине, продолжал генерал, было образовано Бюро Офицерского союза, признающее японскую власть (видимо, в данном случае Миллер имел в виду Бюро по Делам Русских Эмигрантов) и стала выдвигаться как общественно-политическая организация «Русские фашисты на Дальнем Востоке», председателем которой являлся Родзаевский. Те пригласили Вонсяцкого. Тот согласился и в своем интервью американским газетам указал, что у него имеется 200 тысяч фашистов, которые по первому его слову бросятся куда угодно, а также имеется в наличии 50 миллионов долларов. Прием его в Харбине и в других местах Дальнего Востока проходил, по словам Миллера, восторженно. Было провозглашено Всероссийское объединение всех фашистских организаций под председательством Вонсяцкого, куда вошел и Харбинский союз фашистов. Но вскоре, резюмировал председатель РОВСа, Вонсяцкий был лишен звания председателя и исключен из упомянутой организации, хотя и издает роскошный журнал «Русский фашист», прославляющий его личность{829}.

В ходе одного из допросов в начале октября следователь предложил Миллеру ответить на вопрос, как он видит выход из создавшегося для него положения. Тот ответил, что выход лично для него ни в коей мере не зависит от него. Но этот вопрос заставляет его задуматься над гораздо более важным вопросом, где его личность и судьба являются только маленьким эпизодом. Речь в данном случае шла о разделении русского народа на эмиграцию, могущую, по утверждению генерала, высказывать свои мысли («правда, с риском подвергнуться судьбе ген. Кутепова и моей», — добавлял он), и население СССР, о мысли и настроении которого ему было мало известно.

«Ясно, что простая моя “ликвидация” в той или иной форме, — продолжал Миллер свои размышления, — во многих кругах эмиграции может вызвать только новое озлобление, как это было после похищения ген. Кутепова». Но то, что Кутепов жив (а в своих показаниях председатель РОВСа указывал, что во время пребывания на территории СССР он раза три слышал, что «ген. Кутепов жив и нашел примирительный выход из своего положения Пленника Советской власти»), он считал «большим козырем для примирения хоть бы и части эмиграции»{830}.

В связи с этим любопытны размышления Миллера о положении в эмиграции в контексте дум и настроений ее разных возрастных групп. Старшие, свыше 60 лет, доживали, по его словам, свой век, большей частью в нищете, ни на кого не надеясь, ждали смерти. Среднее поколение (31–60 лет) покинули Россию уже взрослыми, сознательно, не видя возможности оставаться там под властью коммунистического режима. Они (за малым исключением) жнут перемен в России, чтобы вернуться. Но возможность перемены строя насильственным путем, посредством народного восстания, добавлял Миллер, до последнего времени совершенно отбрасывалась. Третья группа — молодые (15–35 лет), которые выросли и учились в эмиграции, испытали нужду и лишения. Эта молодая часть готова ждать, если есть твердая уверенность, что положение в СССР ухудшается, недовольство населения растет, и перемены произойдут в ближайшие годы. Иначе, сохранив о России только элементарные детские представления, продолжал генерал, они перестанут ждать, сделаются французами, югославами, болгарами, даже немцами, чтобы хотя бы на вторую часть своей жизни обрести себе право и возможность человеческого существования, возможность иметь семью. Четвертая группа — это дети до 15 лет, которые России не видели, и, если поступают во французские школы (а это большинство), то часто говорят свободно только по--французски, так как родителей, говорящих только по-русски, они видят час-полтора вечером, за ужином, перед сном. Если эти семьи в скором времени не вернутся в Россию, их участь предрешена, они станут иностранцами.

Вопрос, который стоит перед русской эмиграцией, резюмировал Миллер, когда в СССР можно ожидать перемены режима и создания других условий жизни. В 1932–1933 годах, продолжал он, все больше укреплялась уверенность, что положение в СССР для населения ухудшается, и неудовольствие его растет: неудовлетворение потребностей городского и сельского населения, насаждение колхозов и раскулачивание наиболее работающих и крепких крестьян, непорядки во всех областях народного хозяйства, начиная с железных дорог и кончая школами и образованием. В дальнейшем это могло привести к народному взрыву.

Но с конца 1936 года, заметил председатель РОВСа, произошел сдвиг во взглядах эмиграции, и это объяснялось двумя совершенно неожиданными фактами. Во-первых, произошло дарование Конституции, если, конечно, выяснится, добавлял Миллер, что эта Конституция — не фикция, а действительно обеспечивает народным массам, т.е. каждому гражданину СССР, право и возможность выявить через своего представителя свой голос и свои пожелания и дает защиту от всякого произвола со стороны властей. Во-вторых, это окончательное и решительное удаление ненавистных имен Троцкого, Зиновьева, Радека и многих других, что указывает на желание власти привлечь к руководству работой во всех областях новые силы, честные и рожденные не в угаре революции, а в период строительства на благо народа.

Размышляя о судьбе и будущем России/СССР, генерал Миллер указывал в своих показаниях, что согласен с мнением ближайших своих сотрудников, «не выскочивших случайно демагогов, а людей с большим жизненным опытом». «Я считаю, что своей цели — изменения установленного Советской властью строя в России — можно добиться только двумя путями: или постепенным изменением установленных порядков самой властью под давлением требований населения и в сознании далекого несовершенства этих порядков, выявившихся при переходе от теории к суровой практике жизни, но сама абсолютность теории коммунизма, к тому же интернационального до последних событий, не давала возможности Советской власти стать на этот путь, — утверждал генерал. — Или насильственным путем — путем всеобщего народного восстания». Последнее, полагал он, возможно при повышении недовольства народных масс до степени невозможности, при наличии правительства и всех культурных сил населения и при колебаниях в армии, посыпаемой на усмирения.

«Русский Обще-Воинский Союз и большинство эмиграции стоят вне политических партий, — подчеркивал в своих показаниях Миллер. — РОВС, как об этом громко заявил еще Великий Князь Николай Николаевич, не предрешает государственного устройства России и ставит его в зависимость от свободно выявленной воли народа».

Какова действительная воля народа — за или против Советской власти и коммунистического режима, — задавался вопросом генерал, — ждать ли народного взрыва или жизнь улучшается? «Непредрешающая эмиграция, согласная идти по воле народа, должна быть осведомлена об этом русскими людьми (не гг. Эррио и другими иностранцами, которым никто не верит), но которым она имеет полное доверие», — указывал узник Лубянки. Такими лицами, которые сейчас находятся в России и имена которых для членов РОВСа и для других офицерских и общественных организаций, несомненно, авторитетны, добавлял подследственный, являются генерал Кутепов и он сам, «в разных кругах одно или другое имя».

«Если бы нам (речь в данном случае идет о Миллере и Кутепове. — В.Г.) дана была возможность лично убедиться объездом обоим вместе хотя бы части страны в том, что население не враждебно ко власти, что положение его улучшается, что оно довольно установившимися порядками в области экономической и общегосударственной — административной, и что оно не стремится в массе к перемене власти и общегосударственного порядка, одним словом, что существующее положение отвечает “воле народа”, — заявлял генерала Миллер, — то наш долг был бы об этом сообщить эмиграции, дабы открыть новую эру возвращения русских людей в Россию, население которой получило, наконец, такое правительство и такое государственное устройство, которое его удовлетворяет и соответствует улучшению его благосостояния». «А там уже будет зависеть от Советского Правительства, — продолжал рассуждать узник Лубянки, — дать желающим вернуться возможность послать своих ходоков и вообще поставить возвращающихся в такие условия жизни, чтобы они не противоречили бы нашим заявлениям. Тогда вопрос о русской эмиграции ликвидируется сам собой в течение нескольких лет, а вопрос о необходимости борьбы и самоуничтожения русских людей отпадет для большинства эмиграции тотчас же, в самое ближайшее время»{831}.

Генерал Миллер добавлял, что, будучи лично знаком с председателем международного офиса при Лиге Наций доктором Хансоном, «мог бы лично обратиться и к его содействию для облегчения разрешения этого вопроса, стоящего в непосредственной его компетенции». Таким образом, тайно похищенный в Париже и содержащийся в заключении человек, по существу, предлагал не только путь решения «российской проблемы», но и свои услуги в ее урегулировании, в том числе при международном участии. И в этом, вероятно, Миллер видел и выход из той сложнейшей ситуации, в которой оказался. Но предложения генерала могли быть восприняты и разрешены лишь на высшем политическом уровне СССР, до которого он, возможно, надеялся достучаться при посредничестве НКВД, который сейчас распоряжался его судьбой.

11 октября генерал Миллер письменно дает показания о своей работе в качестве заведующего финансовой частью РОВСа при великом князе Николае Николаевиче, а затем при генерале Кутепове. Он отверг высказанные в его адрес следователем сомнения о том, что не был осведомлен о работе генерала Кутепова. Миллер утверждал, что деньги, переданные генералом Врангелем великому князю Николаю Николаевичу, принадлежали РОВСу и были вывезены еще из Крыма преимущественно в виде ценных бумаг и разных акций. Они расходовались исключительно на содержание армии и ее административного персонала. «Но ни одного франка не было отпущено на работу ген. Кутепова», — подчеркивал Миллер.

Работа генерала Кутепова, по утверждению генерала, велась на суммы, отпущенные из «Казны Великого Князя», которая составлялась из добровольных пожертвований эмиграции. Этими деньгами, писал Миллер, заведовал генерал Болдырев, состоявший при великом князе Николае Николаевиче. Расходы из средств «Казны» осуществлялись по усмотрению великого князя, и часть этих денег через Болдырева выделялась на работу генерала Кутепова. В результате никто кроме них (и отчасти полковника Зайцова), по утверждению Миллера, не знал, куда и на кого они расходовались. Сам же он не имел отношения к секретным расходам генерала Кутепова на работу в СССР и когда состоял в его распоряжении после смерти великого князя Николая Николаевича{832}. Так это или нет на самом деле, остается вопросом и вызывает определенные сомнения. Но, по крайней мере, как следует из материалов следствия, генерал Миллер твердо стоял на своем и не сообщил чекистам каких-либо сведений о финансировании секретной работы генерала Кутепова в СССР, да и, насколько можно судить, о содержании этой деятельности.

Сам Миллер указывал позднее, уже адресуясь к наркому внутренних дел Н.И. Ежову, после его посещения, что он представил следователю Н.П. Власову в начале октября свои письменные показания о секретной работе, производившейся с 1930 по 1937 год с его ведома особыми лицами, а также составил записку с показаниями, касающимися повстанческого движения в СССР. Эта записка была передана Миллером следователю при свидании с ним 10 октября, но признана была им неисчерпывающей, и он оставил ее у генерала, чтобы тот срочно дополнил ее некоторыми сведениями, обещая зайти за ними на следующий день. Но ни 11 октября, ни позже следователь так и не приходил к нему, и он больше его не видел. В результате эта записка от 9/10 октября с показаниями (на 12 стр.) и дополнение к ним от 11 октября (на 6 стр.) так и остались у генерала.

У Миллера осталась и небольшая записка с ответом на вопрос следователя о том, как он представляет себе выход из сложившегося положения. Тот ознакомился с ней, но, по словам Миллера, видимо, не счел ее интересной для производимого следствия и также оставил ее у него. Но, насколько можно судить из обращения генерала к наркому Ежову 22 декабря 1937 года, мысли, высказанные узником о взаимоотношениях эмиграции и советской власти, были доведены до сведения руководителя НКВД, а через него, возможно, и выше и стали предметом разговора Миллера и наркома 21 декабря того же года.

Последний допрос генерала Миллера следователем Н.П. Власовым был проведен 10 октября 1937 года. Он обещал зайти к нему за письменными показаниями на следующий день, но, как уже упоминалось, ни тогда, ни позднее у него не появился. О причинах этого можно лишь догадываться. Вероятно чекисты, не получив от председателя РОВСа сведений, которые могли бы использовать в целях публичной дискредитации Союза и для борьбы с ним, а также для использования в ходе возможного открытого судебного процесса над генералом Миллером, взяли своеобразный тайм-аут. Кроме того, материалы допросов и изложенные председателем РОВСа мысли, судя по всему, были доведены до руководства НКВД, а возможно, и выше. И они требовали размышлений и обсуждения на высшем уровне, ибо похищение генерала Миллера, без сомнения, было санкционировано «высшей инстанцией», и сейчас именно ей предстояло решать его судьбу.

Надо было подумать над тем, как и в каких целях можно было бы использовать узника. Один задругам шли судебные процессы, в которых генерал Миллер мог оказаться полезным. Да и само по себе содержание в строго изолированном помещении (без права прогулок во внутреннем дворе тюрьмы) могло сломить генерала и заставить его сообщить в конце концов все, о чем он знал, но отказывался говорить. Не был исключен, вероятно, и вариант обмена председателя РОВСа, например, на кого-либо из видных коммунистов, арестованных за рубежом.

4 ноября генерал Миллер передал начальнику тюрьмы для дальнейшего направления по принадлежности три письменных заявления. Два из них касались денежных вопросов. Генерал просил вернуть по назначению во Францию находившиеся у него при аресте деньги Общества Северян (уточняя, что планировал передать их казначею этой организации во время ее заседания, назначенного на вечер 22 сентября), а также ряда других лиц и организаций. Миллер также просил разрешить передать начальнику тюрьмы для использования на свои личные нужды в тюрьме остальные находившиеся при нем его собственные деньги (примерно 200 франков). Третье заявление генерала Миллера касалось жены и семьи, которых ему хотелось успокоить. Он просил разрешения передать своей жене короткую успокаивающую записку без подписи, ибо супруга узнала бы его по почерку. Миллер просил также разрешения проставить на этой записке адрес промежуточного посредника, по которому жена могла бы послать ему ответ. Он указал, чтобы она писала исключительно про себя, детей и внуков, об их жизни и здоровье, не касаясь никаких вопросов политики, эмиграции и т.п. Но ответа на свои заявления генерал так и не получил.

21 декабря 1937 года секретного узника Лубянки посетили в его камере два гостя. Одним из них был нарком внутренних дел СССР Н.И. Ежов, а о личности второго гостя можно только гадать. Но, так как он тоже задавал вопросы узнику, то это должен был быть человек достаточно высокого статуса. Это мог быть, например, представитель высших партийных или советских органов, учитывая то, что похищение и содержание в тюрьме генерала Миллера не могло произойти без их участия. Второй посетитель мог быть также представителем руководства прокуратуры или одним из ближайших сподвижников Ежова, например, его заместитель и начальник ГУГБ М.П. Фриновский.

Состоялась беседа, в ходе которой генералу Миллеру был задан целый ряд вопросов, в том числе касавшихся взаимоотношений советской власти и эмиграции. Видимо, нарком внутренних дел решил сам взглянуть на бывшего председателя РОВСа, захваченного в ходе операции, проведенной его ведомством, и, побеседовав, составить личное представление об узнике, перспективах взаимоотношений с ним и его полезности. Трудно сказать, было ли это посещение инициативой самого Ежова или за этим стоял Сталин. Последнее, по крайней мере, исключать нельзя. Заметим лишь, что Миллер не знал, кто находится перед ним, и понял (как следует из его последующего письма) это лишь в момент ухода наркома.

Могла быть, кстати, и еще одна причина посещения Ежовым Миллера. Она заключалась в том, что в конце 1937 года НКВД инсценировало «дело белогвардейско-монархической организации РОВС» в СССР. Дело началось с ареста в Воронеже бывшего колчаковского генерала А.Н. Пепеляева. 13 декабря 1937 года Ежов доносил Сталину о телеграмме начальника УНКВД по Новосибирской области Г.Ф. Горбача от 9 декабря о раскрытии «заговора РОВС». В результате только по сфальсифицированному делу западносибирской организации Русского Обще-Воинского Союза было арестовано и осуждено, по одним данным, 15 203 человека, а по другим источникам, было арестовано 20 731 человек. Причем Сталин, которому была прислана справка УНКВД по Новосибирской области об этом деле, наложил резолюцию: «Всех бывших офицеров и генералов по записке Горбача нужно расстрелять». Вслед за этим уже нарком внутренних дел делает пометку: «Исполнено. Послана телеграмма. 16/ХП.37. Ежов».

Добавим, что «повстанческая сеть» этого заговора была «обнаружена» и в системе Сиблага, охватывая якобы 17 ее лагерей. Следственными органами утверждалось, что там готовилось восстание, которое должно было вспыхнуть с началом войны с Японией{833}.

В общей сложности по «делу РОВСа» в СССР было арестовано более 20 тысяч человек. Поэтому Ежов, уже ознакомивший Сталина с раскрытием этого заговора, при встрече с генералом Миллером мог попытаться оценить, стоит ли знакомить самого председателя этой организации с делом, по которому были уже арестованы тысячи людей. О наличии такого числа членов своей организации в СССР сам Миллер не мог ни подозревать, ни надеяться.

Между тем чекисты уже ранее, и об этом шла речь в этой книге, активно допытывались у генерала о деятельности РОВСа в СССР и о его поддержке повстанческих движений здесь. Вероятно, подобные вопросы ставил Миллеру и Ежов в ходе беседы с ним. Предпринять попытку связать воедино похищение в Париже председателя РОВСа с подрывной деятельностью его организации, насчитывавшей тысячи членов и активных сторонников в СССР, было очень соблазнительно. Вслед за этим можно было бы организовать показательный судебный процесс, объяснив таким образом мировому сообществу необходимость и целесообразность похищения Миллера. Но, судя по всему, Ежов в ходе беседы с генералом пришел к выводу, что инсценировать такой процесс с его участием не удастся, и отказался от этого спектакля.

Кстати, в связи с состоявшейся 21 декабря встречей и беседой Ежова и Миллера в тюрьме интересен тот факт, что парижская газета «Возрождение» спустя три с половиной недели после этого, 14 января 1938 года, поместила заметку под названием «Генерал Миллер жив и находится в СССР». В ней сообщалось, что недавно состоялся его допрос в присутствии высших сановников и агентов ГПУ. Любопытно, было ли утверждение полностью надуманным или основывалось на какой-то реально полученной информации из Советского Союза. Указанная газета утверждала также, что генерал Скоблин находится в СССР и служит в ГПУ в Ленинграде под именем Андрей Догов. Эти сведения, говорилось в помещенной заметке, проверяются в осведомленных кругах.

На следующий день после посещения его камеры Ежовым, 22 декабря, генерал Миллер направил личное письмо наркому внутренних дел. Он сообщал о своих встречах со следователем Власовым и показаниях, данных ему, добавляя, что они не встречались (и, соответственно, не было допросов) уже более двух месяцев. Поэтому он прилагал к письму, адресованному Ежову, свои письменные показания и записки с ответами на вопросы, которыми интересовался следователь.

При этом Миллер подчеркивал, что в его документах, именуемых приложениями №1 и 2, содержались ответы на некоторые вопросы, которые ставились наркомом в беседе с ним, в том числе о взаимоотношениях эмиграции и советской власти. Повторял Миллер и свои просьбы, высказанные ранее в заявлениях, переданных начальнику тюрьмы, на которые он не получил ни ответа, ни удовлетворения. Генерал уведомлял наркома Ежова, что помимо занимаемой должности председателя РОВСа был участником ряда мелких профессиональных и общественных организаций эмигрантов, а в некоторых из них состоял председателем (Общество взаимопомощи бывших юнкеров Николаевского кавалерийского училища; Общество бывших офицеров 7-го гусарского Белорусского полка, которым он командовал в свое время; Общество Северян; Русский комитет, шефствующий над Русским Корпусом-Лицеем в Версале; Комитет помощи престарелым и больным воинам и их семьям). Миллер беспокоился, что у него во время похищения находились деньги этих обществ и их отчетность. Он просил разрешить ему послать непосредственно генералу Кусонскому или через свою жену указания по этим вопросам. Любопытно, что Миллер указывал в письме, что он хотел бы обсудить эти вопросы с наркомом, который обещал посетить его в ближайшее время.

В письме генерала Миллера наркому Ежову содержался и целый ряд других просьб, касавшихся возможности разрешать ему прогулку на воздухе (хотя бы во внутреннем дворе тюрьмы), возвращения ему изъятых часов (так как в результате пребывания в одиночном заключении и вследствие беспокойства о семье и интересах частных лиц, которые доверились ему, потерял счет времени, стал страдать бессонницей), а также разрешения читать хотя бы одну газету — «Известия» или «Правду», чтобы быть в курсе текущих новостей, в крайнем случае с опозданием на 2–3 недели. Генерал писал в связи с последней просьбой: «Я не представляю себе, чтобы осведомление меня о мировых событиях и о жизни в СССР, в освещении, даваемом Правительством СССР, могло бы быть нежелательным и даже представляться вредным с точки зрения интересов Правительства».

Миллер просил также разрешить ему писать воспоминания о своем детстве, юности, а также довести их до ноября 1917 года. Впервые за 53 года со дня поступления на государственную службу, указывал генерал, у него появилось свободное время для воспоминаний, которые он хотел посвятить своим детям, ибо ранее, в силу условий службы и жизни, мог уделять им очень мало внимания. 13 лет своей службы Миллер провел в свое время за рубежом, встречался с людьми, уже вошедшими в историю, был свидетелем разных исторических событий и познакомился близко с жизнью других государств и народов. Поэтому, считал он, его воспоминания могут быть полезными. Миллер убеждал, что по роду службы не имел отношения к внутренней политике, поэтому не будет касаться болезненных вопросов политики, а тем более не намерен обращаться к последующей эпохе, «разделению русских людей на Белых и Красных». «Само собой, — продолжал генерал, — что в настоящих условиях моего существования все мои писания могут быть процензурованы». Миллер просил выдать ему чернил, перо и тетради.

Генерал отмечал, что с момента прихода в сознание на пароходе вечером 23 сентября и до настоящего времени отношение к нему было самое вежливое и корректное, даже больше — внимание, «а иногда и предупредительность и заботливость — конечно в законных пределах». Это относилось как к лицам, сопровождавшим его в пути, так и к административному персоналу тюрьмы, начиная с ее начальника, доктора и кончая красноармейцами, дежурившими у его камеры. Последнее (персональная охрана у камеры), заметим, подчеркивала исключительную значимость «заключенного № 110». «Абсолютная чистота и прекрасный обильный стол, при полной тишине в помещении дополняют картину моего содержания в подведомственной Вам тюрьме», — говорилось также в этом письме.

Именно об этом генерал Миллер просил разрешения сообщить своей жене. Он аргументировал это тем, что в 1930 году они совершенно иначе представляли себе условия существования генерала Кутепова в советской тюрьме («буде он живым доехал до Москвы», — добавлял автор, подчеркивая, что именно это особенно угнетало его жену). Миллер утверждал, что «установление объективных верных сведений среди эмиграции по этому вопросу, вместо тенденциозных предвзятых догадок, было бы в интересах Советского Правительства и преследуемых им целей сближения с эмиграцией»{834}. Это письменное заявление было передано генералом Миллером на имя шефа НКВД через начальника тюрьмы 28 декабря 1937 года.

Ожидаемая генералом Миллером новая встреча с руководителем НКВД не состоялась. Он не получил и ответа на свое письмо, адресованное тому, и высказанные там просьбы не были удовлетворены. Само письмо было подшито в личное дело секретного узника Лубянки. Судя по всему, не происходили и встречи Миллера, и его допросы следователем. Прошло несколько месяцев, и, кажется, забытый своими похитителями генерал пишет новое письмо наркому Ежову, полный текст которого приводится в приложениях к книге. Оно было датировано 30 марта 1938 года и начиналось с констатации того факта, что на днях минуло полгода с его насильственного задержания «агентами Советского Правительства в Париже» и содержания в одиночном заключении в тюрьме ГПУ.

Миллер вновь указывал на внимательное отношение к нему со стороны сопровождавших его похитителей на пароходе, а затем здесь, в тюрьме. «Пребывая в одиночном заключении, я поставлен в материальном отношении в условия, которые — за исключением лишения меня права прогулок на открытом воздухе, необходимых для моего здоровья, — я мог бы сравнить лишь с отдыхом в хорошем санатории», — с известной иронией писал генерал. И вместе с тем он отмечал, что «в моральном отношении полная изолированность от внешнего мира и столь же полная оторванность от моей семьи, из которой я был вырван столь внезапно и неожиданно и для которой я пропал бесследно, делают мое положение бесконечно тяжелым, и с каждым днем тягость его только увеличивается».

Председатель РОВСа отмечал, что его просьбы, высказанные как словесно, так и письменно следователю и начальнику тюрьмы, в том числе в личном разговоре с последним, касающиеся отправки писем жене с приложением трех записок (одна частного личного характера и две денежного содержания) остались без ответа, что равносильно отказу.

Он просил Ежова разрешить отправку жене «хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен, дабы она и дети не мучились неоправданными страхами за мое существование». «Это было бы лишь актом человеколюбия по отношению к больной старушке и к моим детям, ничем перед Вами не виноватыми, — писал генерал наркому НКВД. — Я так ярко вспоминаю, как тяжело страдала от неизвестности жена генерала Кутепова, а с ней и все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были его ожидать в Москве. Сделать все, что в моих силах, чтобы уверить ее в неосновательности этих страхов, мой священный долг». Заметим, что эта тема — неприменение к нему мер физического воздействия и пыток — красной линией проходит в письмах генерала Миллера. Это, вероятно, было удивительно и неожиданно для него. Добавим, что такое отношение было тем более показательно, учитывая, что подобные меры широко применялись, например, в отношении арестованных чекистов, в том числе, как уже упоминалось ранее, против находившегося в той же тюрьме, что и председатель РОВСа, Г.Н. Косенко, участника его захвата в Париже.

Миллер просил сообщить жене адрес, по которому она могла бы дать сведения о себе и детях, и уверял, что она сохранит тайну их отношений, если ей будет на это указано.

Генерал Миллер просил также разрешения в связи с Великим постом отговеть в одной из московских церквей (по выбору чекистов), для чего посещать там ежедневно обедню, а затем побывать на исповеди и, наконец, причащаться. Он уверял, что опасение быть встреченным кем-либо из знакомых и узнанным несостоятельно, ибо покинул Москву в 1917 году и с тех пор неузнаваемо изменился. Любопытно, что в качестве дополнительного аргумента Миллер приводил суждения Ленина о свободе вероисповедания, которые он извлек из взятых в тюремной библиотеке и прочитанных первых двух томов сочинений вождя большевиков{835}.

Но и данное письмо генерала осталось без ответа. Об этом свидетельствует третье письмо генерала Миллера, адресованное им наркому Ежову и датированное 16 апреля 1938 года. В нем он просил разрешения передать Митрополиту Московскому свое письмо с просьбой о доставке ему Евангелия и Библии, а также другой литературы по Истории Церкви. Миллер вновь просил также права пользоваться бумагой и пером при чтении литературы из тюремной библиотеки и делать выписки из читаемых книг. Полный текст письма Миллера Митрополиту Московскому приводится в приложениях к этой книге.

Узник Лубянки просил также поручить кому-либо из помощников наркома, знакомых с обстоятельствами его похищения, посетить его в тюрьме и осветить волнующие вопросы: о положении его жены, детей и внуков и о том, что ждет его самого в дальнейшем. Но и на это свое письмо генерал Миллер не получил ответа, а само оно, так же как и его письмо на имя Митрополита Московского Сергия с просьбой о передаче ему во временное пользование на два-три месяца требуемой духовной литературы, было подшито в его личное дело.

Проходит еще три с лишним месяца без каких-либо изменений в положении секретного узника Лубянки и без выполнения его просьб. 27 июля генерал пишет новое письмо в адрес все того же человека, которого он по-прежнему считал единственным способным изменить ситуацию с ним, — наркома Ежова. «На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда предательски завлеченный на чужую квартиру я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа — так начиналось это письмо генерала. — Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в бессознательном состоянии был отвезен на Советский Пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом».

Письмо генерала Миллера было пронизано беспокойством за судьбу жены и детей, и прежде всего за состояние здоровья жены: «Хотя первые дни после прибытия в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое беспокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей». Интересны и последующие рассуждения бывшего председателя РОВСа: «Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен. Да и все эти семь с половиной лет со дня вступления моего в должность Председателя РОВСоюза сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленника Советской власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне естественно должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою судьбу».

Генерал, беспокоясь за здоровье жены, ссылался на «большую нервность», свойственную семье Гончаровых (его жена была внучкой жены А.С. Пушкина, урожденной Гончаровой): «…меня берет ужас от неизвестности, как на ней отразилось мое исчезновение. Не отразилось ли оно на голове, хватило ли у нее сил перенести этот удар, горше, нежели смерть близкого человека от болезни, тут на глазах? Какое мучение для нее жить все время под гнетом неизвестности и худших опасений, не имея ни одного спокойного, радостного дня! 41 год мы прожили вместе!»

Эта неизвестность была мучительна не только для жены и семьи генерала, но и для него самого, о чем он откровенно писал шефу НКВД: «Убедительно прошу Вас в данном случае посмотреть на мою просьбу с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, которые с каждым днем становятся невыносимее: 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я может быть стал невольным убийцей моей жены, вызвав ее физическую или духовную смерть и лишив наших детей не только отца, но и матери, вследствие неосторожной доверчивости к гнусному предателю — когда-то герою гражданской войны в рядах Добровольческой Армии».

Заметим, что это письмо Миллера было более резким по тону и содержанию, чем предшествующие послания Ежову. «Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции и гнета самодержавия ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданным Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными, — писал он. — Неужели же Советская власть, обещающая установить режим свободы и неприкосновенности личности, с воспрещением кого бы то ни было сажать в тюрьму или высылать без суда, захочет сделать из меня средневекового шалтонского узника или второе издание “Железной маски” времен Людовика XIV, ради сохранения моего инкогнито?».

Вместе с тем, при известной резкости своего послания, генерал, учитывая ситуацию, смещал, например, акценты ответственности за происшедшее с ним: «Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решившихся похитить меня с нарушением всех международных законов и поставивших Вас перед свершившимся фактом, поставило Вас и Всё Советское Правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки скрывать мое нахождение в С.С.С.Р., но все же я не могу не обращаться к Вашему чувству человечности: за что вы заставляете так жестоко страдать совершенно невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали».

Ставя в качестве центрального вопрос о разрешении ему наконец установить связь с семьей на приемлемых для чекистов условиях, Миллер касался и вопроса о своем будущем: «О своей дальнейшей судьбе я сегодня не пишу Вам, в ожидании, что вы исполните Ваше обещание и еще раз зайдете в мою камеру для личного разговора, или пришлете ко мне доверенное лицо, коему я мог бы изложить и свои мысли, вызванные отчасти разговором Вашим о возможности и желательности привлечь отдельных эмигрантов к мысли о возвращении в С.С.С.Р.»{836}.

Из этого же письма следует, что состояние здоровья генерала заметно ухудшилось, и он просил Ежова приказать передать начальнику тюрьмы пачку рецептов из своего бумажника, выписанных в Париже, чтобы можно было посоветоваться с тюремным врачом о средствах лечения своих недугов. Добавим, что полный текст этого письма печатается в приложениях к книге.

Судя по всему, это письмо стало последним, направленным генералом Миллером в адрес наркома Ежова. По крайней мере, в его архивном деле подобных документов более не содержится. Отчаялся ли генерал получить удовлетворение своих просьб или были какие-то другие причины и обстоятельства — сказать трудно. Но нельзя не заметить, что в это время над самим Ежовым уже навис дамоклов меч. 22 августа 1938 года первым заместителем наркома НКВД был назначен первый секретарь ЦК КП(б) Грузии Л.П. Берия, а 29 сентября он стал и начальником ГУГБ НКВД СССР. Дни пребывания в должности наркома Ежова были сочтены.

25 ноября 1938 года Указом Президиума Верховного Совета СССР Н.И. Ежов был освобожден от обязанностей наркома внутренних дел, и тогда же на эту должность был назначен Л.П. Берия. Таким образом, судьба генерала Миллера оказалась в руках уже нового наркома. Впрочем, неизвестно, знал ли генерал об изменениях, происшедших в руководстве НКВД. Скорее всего, он ничего не знал об этом, а если весточка об этих изменениях достигла его, то связывал ли он с этим какие-либо надежды или нет, остается вопросом.

25 марта 1939 года в Брюсселе выходит №209 журнала «Часовой», посвященный памяти генерала Миллера. Редактор этого журнала В.В. Орехов, который в свое время испортил много крови генералу, указывал, что здесь умышленно не пишется о нем как о Председателе РОВС, но как о Человеке — «добром, благородном, верном старой России, ее традициям и ее хорошему барству, лучшим представителем которого являлся Миллер». Заметим, что в это время, когда абсолютное большинство эмигрантов было уверено, что генерала уже давно нет на этом свете, он был еще жив, но дни его были уже сочтены.

Если подвести общий итог пребывания генерала Миллера в тюрьме и его показаниям, то следует признать, что он не предоставил сотрудникам НКВД сколько-нибудь ценной, полезной и ожидаемой информации, и прежде всего по вопросам организации секретной работы и повстанческой деятельности, которая могла быть использована в борьбе с эмиграцией, всячески уходил от какой-либо конкретики и указания имен. Он неоднократно подчеркивал, что до 1930 года всей секретной работой руководил генерала Кутепов, а он лично не был о ней осведомлен. Миллер утверждал, что его деятельность в качестве председателя РОВСа сосредоточивалась на управлении Союзом, а вся секретная работа велась другими лицами, и ему докладывались только результаты. Ни имен организаторов подобной деятельности, ни ее конкретных и содержательных результатов в его показаниях нет.

Таким образом, в результате похищения генерала Миллера и на основе полученных от него сведений не удалось провести новых сколько-нибудь значимых операций против эмиграции или организовать новые судебные процессы в СССР. По утверждению П.А. Судоплатова, Миллер отказался подписать обращение к белой эмиграции о прекращении борьбы с советской властью{837}. Так или иначе, но в сложившейся ситуации захваченный председатель РОВСа был уже больше не нужен советскому руководству.

Последние документы, содержащиеся в личном деле генерала Миллера, свидетельствуют о последнем дне его жизни — 11 мая 1939 года. Именно этим днем датируется предписание председателя Военной Коллегии Верховного Суда СССР В.В. Ульриха за №00180/л, подписанное им, заверенное печатью Военколлегии и адресованное коменданту НКВД СССР Блохину о немедленном приведении в исполнение приговора в отношении Петра Васильевича Иванова (под этим именем, напомним, содержался генерал Миллер в тюрьме), осужденного к расстрелу по закону от 1 декабря 1934 года. На этом документе внизу слева содержится запись начальника внутренней тюрьмы Миронова: «Выданная личность Иванов под №110 подтверждаю».

В деле генерала Миллера содержится и предписание наркома внутренних дел Берия от 11 марта 1939 года с пометкой «Лично» начальнику внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД Миронову о выдаче арестованного П.В. Иванова, содержащегося под №110, коменданту НКВД Блохину. Внизу листа этого предписания содержится запись: «Арестованного Иванова под №110 выдал коменданту НКВД» — и подпись начальника внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД старшего лейтенанта госбезопасности Миронова, заверенная штампом. Сверху на предписании наркома красным карандашом и той же датой следует запись В. Блохина: «Одного осужденного принял».

Последним документом в деле Миллера является акт, датированный 11 мая 1939 года и подписанный Блохиным и Мироновым, о том, что приговор приведен в исполнение в 23 часа 5 минут, а в 23 часа 30 минут труп сожжен в их присутствии в крематории. Так завершилась тюремная эпопея и жизнь генерала Е.К. Миллера{838}.

Похищение и доставка в СССР сотрудниками спецслужб председателя РОВСа генерала Миллера получили высокую оценку советского руководства. Произошло это в канун 20-летия Октябрьской революции. Событие это отмечалось в стране как всенародный праздник. 28 октября 1937 года Политбюро ЦК ВКП(б) рассмотрело и утвердило (55-м пунктом повестки дня) два проекта постановления ЦИК о награждении работников НКВД, с соответствующими списками награжденных общей численностью 27 человек.

Первый из этих списков с формулировкой «За самоотверженное и успешное выполнение специальных заданий Правительства СССР» начинался с фамилии С.М. Шпигельглаза, руководителя операции по похищению генерала Миллера. Сама формулировка награждения, по сути, означала, что похищение председателя РОВСа состоялось с санкции высшего руководства СССР. Шпигельглаз был награжден высшей государственной наградой — орденом Ленина. В этом списке награжденных было еще девять человек. По крайней мере трое из них участвовали в операции по захвату генерала Миллера: М.В. Григорьев, Г.Н. Косенко и В.С. Гражуль. Все они были награждены орденом Красного Знамени. Этой же награды был удостоен и Б.М. Афанасьев, участник убийства И.С. Рейсса (Порецкого), бывшего сотрудника нелегальной резидентуры ИНО в Западной Европе, ставшего невозвращенцем. По некоторым данным, Афанасьев участвовал и в операции по похищению генерала Миллера. Тем же орденом были награждены еще 4 человека из этого списка: В.С. Правдин, А.Л. Долгоруков, П.А. Судоплатов и В.М. Зарубин. Данный список завершается именем М.С. Арсеньевой, награжденной орденом Красной Звезды. Судя по всему, все указанные вслед за Афанасьевым (Атанасовым) лица были участниками операции по ликвидации Рейсса.

Заметим, что и во втором списке награжденных (17 человек) были имена хорошо известных сегодня разведчиков. Орденами Ленина были награждены, например, Г.С. Сыроежкин и К.Г. Орловский. Среди удостоенных ордена Красного Знамени были Н.И. Этингон (обычно именуемый сегодня Эйтингоном) и Л.Л. Никольский (он же — Л.Л. Фельдбин и А.М. Орлов), резидент НКВД в Испании, причастный, возможно, как уже упоминалось выше, и к операции по похищению генерала Миллера. Пометка рядом с фамилией последнего гласила, что он ранее был награжден орденом Ленина.

Предварительное рассмотрение списков награжденных в партийном порядке означало в соответствии со сложившейся советской практикой то, что они затем автоматически утверждались высшим органом советской власти. Так было и на этот раз. 13 ноября 1937 года вышло в свет постановление СССР (без публикации в печати) с указанной выше формулировкой о награждении отличившихся чекистов.

Впрочем, попасть в список удостоенных высоких правительственных наград отнюдь не означало гарантии сохранения жизни в эту эпоху «большого террора». Это в полной мере относится и к чекистам — участникам операции по похищению генерала Миллера. С.М. Шпигельглаз после смерти А.А. Слуцкого с февраля по апрель 1938 года исполнял обязанности начальника разведки в ГУГБ НКВД, а затем еще полгода занимал должность ее заместителя при новом начальнике — З.И. Пассове. Идеализировать деятельность Шпигельглаза в этот период не приходится, ибо он не только руководил операциями по захвату и/или ликвидации за границей врагов и изменников, но и занимался инспектированием разведывательных резидентур и агентуры, результатом чего являлись и репрессии среди аппарата, отзыв разведчиков в СССР с их последующим арестом и расправой.

2 ноября 1938 года сам Шпигельглаз был арестован по обвинению в «обмане партии» и срыве ее важнейшего поручения. Существует предположение, что причиной его ареста могло быть бегство чекиста А.М. Орлова (вызванного приказом Ежова на встречу со Шпигельглазом на борту парохода «Свирь» в Антверпене), о котором еще пойдет речь впереди. По некоторым данным, арестованный Шпигельглаз пять месяцев отказывался подписать то, что от него требовали. Но под пытками он не выдержал и дал признательные показания. В январе 1940 года Шпигельглаз был приговорен к высшей мере наказания за «измену Родине, участие в заговорщической деятельности, шпионаж и связь с врагами народа». А вот даты его расстрела в разных источниках различаются. В большинстве из них утверждается, что это произошло 29 января 1940 года, но публицисты А.И. Колпакиди и Д.П. Прохоров, первоначально разделявшие эту точку зрения, потом называли дату 12 февраля того же года{839}. В 1956 году Шпигельглаз был реабилитирован, и его дело было прекращено за отсутствием состава преступления.

Другой участник операции по похищению генерала Миллера капитан госбезопасности Г.Н. Косенко, являвшийся, напомним, с мая 1936 года легальным резидентом советской разведки в Париже под прикрытием должности вице-консула, продолжал после этого свою работу во Франции. Он, в частности, принимал участие в изъятии и переправке в СССР в 1938 году так называемого «архива Троцкого». Но вслед за этим Косенко был в ноябре 1938 года отозван в Москву и 27 декабря арестован. Содержался он в той же внутренней тюрьме НКВД, где находился захваченный с его активным участием генерал Миллер. Несмотря на попытки выбить из него «нужные показания», Косенко отказался оговаривать себя и своих товарищей. 20 февраля 1939 года он был приговорен к высшей мере наказания как «участник контрреволюционной террористической организации» и в тот же день расстрелян. Спустя 17 лет дело Г.Н. Косенко было пересмотрено и прекращено за отсутствием состава преступления. Вынесенный ему приговор был отменен, а он сам реабилитирован{840}. Учитывая выдающийся вклад Г.Н. Косенко в решение разведывательных задач, его имя занесено на Мемориальную доску Службы внешней разведки Российской Федерации.

Сделаем небольшое отступление, чтобы заметить, что советская разведка обладала в 30-е годы во Франции сильными позициями, и в ее резидентурах здесь проходили становление и хорошую школу многие известные в дальнейшем разведчики. Приведем свидетельство одного из них — И.И. Агаянца, закончившего свою службу в разведке в звании генерал-майора. Он в 1936 году, в 25 лет, пришел во внешнюю разведку, а с 1937 года находился на оперативной работе во Франции под прикрытием должности сначала сотрудника торгпредства, а затем — заведующего консульским отделом полпредства СССР.

Агаянц проходил свои разведывательные университеты в Париже под руководством упомянутого Г.Н. Косенко в 1937–1938 годах и спустя годы вспоминал о нем следующим образом. «Впечатление о Кислове(напомним, что под этой фамилией тот работал во Франции. — В.Г.) Косенко у меня осталось как о требовательном, знающем свое дело руководителе, — писал Агаянц. — Нас, молодых сотрудников резидентуры, он учил приемам работы, передавал свой опыт, останавливал и поправлял, когда мы намеревались провести какие-либо необдуманные мероприятия, требовал, чтобы каждое из этих мероприятий отвечало интересам дела. Кислов-Косенко особо требовал соблюдения конспирации и сам был в этом примером. Он был очень скромен в быту и в коллективе, хороший семьянин… Лично я никогда не получал от него задания или указания, которые вызывали бы подозрения, сомнения в их целесообразности. Ни я и никто из наших товарищей не сомневались в честности и партийности Кислова-Косенко… У всех нас его арест вызывал серьезные сомнения»{841}.

Трагическим был и финал еще одного участника операции по похищению генерала Миллера — Михаила Васильевича Григорьева, капитана госбезопасности, помощника руководителя нелегальной резидентуры ИНО в Париже в 1933–1937 годах, награжденного двумя орденами Красного Знамени. Он был арестован 2 ноября 1938 года. Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР 27 января 1940 года по обвинению в контрреволюционной и заговорщической деятельности к высшей мере наказания и расстрелян в Москве на следующий день. Реабилитирован М.В. Григорьев был в 1956 году.

Отозванный в СССР в августе 1937 года, непосредственно перед похищением Миллера, бывший легальный резидент ИНО в Париже С.М. Глинский, работавший во Франции с 1934 года в качестве атташе советского полпредства под фамилией В.В. Смирнов и под псевдонимом «Петр», был арестован в Москве 30 августа, судим и расстрелян 9 декабря 1937 года. Реабилитировали «Почетного чекиста», дважды награжденного орденами Красного Знамени, С.М. Глинского посмертно в 1956 году. Добавим, что жена Глинского Анна была осуждена в том же 1937 году на десять лет лагерей.

Отбыв срок и вернувшись в Москву, она была вновь арестована, сослана в Воркуту и скончалась по пути к месту наказания.

Из участников операции против генерала Миллера повезло лишь Вениамину Семеновичу (в действительности Соломоновичу) Гражулю, который во Франции работал под фамилией Белецкий. Кстати, В.Л. Бурцев в ходе своего расследования похищения генерала Миллера указывал, что неподалеку от того места, где тот был похищен, «на бульваре Суфэ жил видный чекист Белецкий». Но высказанное Бурцевым в книге предположение, что ГражульБелецкий был вызван в Россию и расстрелян, не имело под собой оснований{842}. Тот продолжал в 30-е годы работу в разведке. В 1943–1946 годах он преподавал в Школе особого назначения. В 1946 году Гражуль был уволен из органов государственной безопасности в отставку по болезни. Он занимался научно-исследовательской работой, стал кандидатом медицинских наук, автором ряда книг по медицине и по истории разведки. Полковник госбезопасности В.С. Гражуль умер своей смертью в 1965 году.

Если же верить утверждению ряда современных исследователей, что в операции по похищению генерала Миллера принимал участие и Борис Манойлович Афанасьев (настоящая фамилия Атанасов){843} (за 18 дней до этого участвовавший в убийстве Рейсса), то он был еще одним человеком, уцелевшим в эту эпоху «великого террора». Болгарин по национальности, по документам русского казака-репатрианта эмигрировавший в СССР в 1922 году (где и получил фамилию Афанасьев), он с 1932 года был сотрудником ИНО ОГПУ и секретным сотрудником Особой группы Серебрянского и умер в 1981 году.

Уцелел и В.М. Блохин, комендант Административно-хозяйственного управления (АХУ) НКВД, участвовавший в казни генерала Миллера. Он работал в дальнейшем в системе НКВД — НКГБ — МГБ и дослужился до должности заместителя начальника АХУ МГБ. В 1953 году в звании генерал-майора был уволен из органов госбезопасности по болезни. Но в ноябре 1954 года был лишен этого звания как дискредитировавший себя за время работы в органах и скончался в 1955 году.

Трагичен оказался жизненный финал руководителей НКВД и разведки госбезопасности, которые санкционировали операцию по похищению генерала Миллера, — Н.И. Ежова и А.А. Слуцкого. Первый был судим и расстрелян по приговору суда, а второй, как уже упоминалось ранее, скончался в кабинете заместителя наркома внутренних дел М.П. Фриновского 17 февраля 1938 года. Но в апреле того же года Слуцкий уже посмертно был объявлен «врагом народа».

Майор госбезопасности А.М. Орлов (Л.Л. Фельдбин, Л.Л. Никольский), о возможной причастности которого к операции по похищению генерала Миллера упоминалось выше, получив в июле 1938 года приказ о выезде в Антверпен для встречи с С.М. Шпигельглазом, заподозрил недоброе и, опасаясь ареста, вместе с женой и дочерью и захватив с собой 60 тысяч долларов, предназначенных на оперативные цели, бежал на Запад. Объясняя свои действия, он направил письмо на имя Ежова (по другой версии — письма на имя Ежова и Сталина), где, в частности, писал: «Если вы оставите меня в покое, я никогда не стану на путь, вредный партии и Советскому Союзу. Я даю торжественную клятву: до конца моих дней не проронить ни единого слова, могущего повредить партии, воспитавшей меня, и стране, взрастившей меня». Орлов просил также не трогать его 70-летнюю мать. К письму было приложено дополнение на двух страницах с описанием его работы в Испании. При этом он предупредил, что передал фотопленку письма своему адвокату, который в случае его гибели опубликует его.

Угроза, высказанная Орловым, который знал слишком много, была очень серьезной, поэтому, когда это письмо в середине августа попало в руки Ежова, он отменил все оперативные мероприятия, связанные с поимкой и ликвидацией Орлова{844}. Впрочем, существует и несколько иная интерпретация этого, которую давал П.А. Судоплатов. Он вспоминал, что после исчезновения Орлова подписал «ориентировку» по его розыску, которая была направлена во все резидентуры. В качестве возможных причин указывались похищение Орлова одной из западных спецслужб (британской, германской или французской) или измена. В ноябре Судоплатова вызвал к себе Берия, который распорядился прекратить розыск Орлова (который можно было возобновить лишь по его прямому указанию), что объяснялось тем, что тот «направил из Америки письмо лично Сталину и Ежову, в котором объяснял свое бегство тем, что опасался неизбежного ареста на борту советского судна»{845}. Там, напомним, его ждал Шпигельглаз.

Орлов переехал в США и жил там под именем И.К. Берга. В 1952 году он опубликовал в журнале «Лайф» серию статей, составивших изданную на следующий год отдельную книгу «Тайная история сталинских преступлений», переведенную в дальнейшем на многие языки. Но это раскрыло его пребывание в США и привело к допросам в ФБР. Вместе с тем считается, что Орлов не выдал основные секреты советских спецслужб и известную ему агентуру, в том числе группу К. Филби.

В 1967 году вашингтонская разведывательная резидентура КГБ установила местонахождение Орлова в США, и в 1969 году один из ее сотрудников, М.А. Феоктистов, встречался с ним, предлагая вернуться в СССР, пообещав, что репрессии к нему не будут применены, а все награды и звания вернут. Но Орлов отказался сделать это, хотя, по некоторым данным, в ходе второй встречи передал СССР данные, имевшие экономическое значение, а также список работников ФБР и ЦРУ, которые, по его наблюдениям, могли пойти на сотрудничество с советской разведкой. Решением руководства КГБ все претензии к Орлову были сняты, юридически закреплено отсутствие в его деле состава преступления, и он был оставлен в покое. Этот видный чекист, ставший невозвращенцем, умер в США 8 апреля 1973 года{846}.

Упоминавшийся ранее как причастный к подготовке операции по захвату генерала Миллера видный советский военный разведчик, перешедший в 30-е годы на службу в ИНО и возглавлявший ее нелегальную резидентуру в Западной Европе, капитан госбезопасности В.Г. Кривицкий (настоящая фамилия — С.Г. Гинзберг), получив осенью 1937 года приказ вернуться в СССР и опасаясь ареста, попросил политического убежища во Франции. Его решение было воспринято в Москве как измена, и во Францию для его ликвидации была направлена оперативная группа.

К этому времени в НКВД был накоплен большой опыт ликвидации невозвращенцев, и Кривицкий был обречен. Но его спасло в это время два обстоятельства. Во-первых, французское правительство предоставило ему вооруженную охрану, а во-вторых, в МИД этой страны был вызван поверенный в делах СССР Е.В. Гиршфельдт, которому было заявлено, что французская общественность возмущена похищением генерала Миллера и, если аналогичные действия (похищения или убийства) на территории Франции повторятся, то она порвет дипломатические отношения с СССР. Тем не менее, как утверждал Кривицкий, подобные попытки все-таки были предприняты во Франции, а затем в США, куда он перебрался.

За рубежом Кривицкий опубликовал ряд антисталинских статей, а затем разоблачительную книгу под названием «Я был агентом Сталина». Будучи приглашен в Великобританию в 1940 году в связи с расследованиями деятельности советских и немецких спецслужб здесь, он в ходе бесед с офицером разведки МИ–5 Дж. Арчер назвал имена большой группы работавших здесь агентов. При этом в существующей по этой теме литературе звучат разные цифры: по одним данным, около ста советских разведчиков, по другим — тридцать советских, а остальные немецкие агенты. Вместе с тем указывается на то, что он не выдал главных советских агентов, членов так называемой «кембриджской пятерки», хотя в ряде случаев и высказывается сомнение в том, знал ли он их или, по крайней мере, всех. Так или иначе, с именем Кривицкого обычно связывают крупнейший провал советской агентурно-разведывательной сети в Великобритании и один из крупнейших в Западной Европе в предвоенные годы. Жизнь Кривицкого оборвалась в Вашингтоне (США) в феврале 1941 года. По одной версии, причиной смерти стало самоубийство, по другим данным, он был убит сотрудниками советских спецслужб, и даже называют имена возможных исполнителей — голландцев Г. Брусса и М.И. Веркер{847}.

Жизненный финал еще одного главного героя, генерала Н.В. Скоблина вызывал в то время, продолжает вызывать и сегодня, много вопросов, и нет недостатка в версиях. В эмигрантской печати в последующие месяцы после исчезновения генерала Скоблина утверждалось, например, что он добрался до СССР, был обласкан Сталиным и служит в ГПУ то ли в Ленинграде, то ли на Дальнем Востоке. Сообщалось, что якобы в Хабаровске на него было совершено покушение группой офицеров, мстивших то ли за Тухачевского, то ли за Кутепова. Согласно другой версии утверждалось, что он, являясь секретным сотрудником заграничного ГПУ в Коминтерне, находится на Дальнем Востоке — в Китае и Монголии. Вместе с тем в эмиграции распространялись и сведения иного характера: Скоблин бежал в Испанию и находится там, либо же сообщалось, например, что в Валенсии его убили чекисты, или же он сам покончил с собой, не дожидаясь расправы{848}.

Газета «Последние Новости» 6 ноября 1937 года в материалах под рубрикой «Исчезновение генерала Миллера» поместила подборку версий в разделе под названием «Скоблин жив?». У следствия есть основания полагать, что Скоблин жив, писала эта газета, и успел уехать из Франции. Слухам о том, что его убили на следующий день и труп, как утверждал один «свидетель», бросили в Сену, возле острова Пюто, в осведомительных кругах не верят. Высказывалось предположение, что Скоблин мог улететь в Бельгию, а оттуда уехать в балтийские или скандинавские страны. Но, добавляла указанная газета, есть указания, которые делают южный (испанский) след более вероятным.

Согласно распространенному в современных российских источниках мнению, генерала Скоблина после похищения генерала Миллера предполагалось доставить в республиканскую Испанию, а оттуда в Москву. Л.М. Млечин, например, придерживавшийся этой версии, утверждал, что бывшему генералу был подготовлен в Москве новый паспорт и выслан в Мадрид, но он ему не пригодился. Этот же автор указывал на то, что непосредственной переброской Скоблина из Франции занимался сотрудник ИНО под псевдонимом «Андрей»{849}. Есть сведения, что выводом Скоблина в Испанию занимался руководитель операции по похищению Миллера Шпигельглаз.

По другой информации, эта переброска осуществлялась при содействии, а возможно, и непосредственно резидентом НКВД при республиканском правительстве А.М. Орловым. По утверждению П.А. Судоплатова, Скоблин бежал в Испанию на самолете, заказанном для него Орловым. Этот автор добавлял, что когда Орлов в 1938 году бежал на Запад, он якобы сохранил золотое кольцо Скоблина как доказательство своей причастности к этому делу{850}. Остается вопросом только, зачем Орлову нужно было такое доказательство, кому и что он должен был доказывать.

Встречаются утверждения, что Скоблин не только бежал в Испанию, но и участвовал там в создании республиканских партизанских отрядов и даже имел непосредственное отношение к некоторым диверсионным операциям в Каталонии и Валенсии{851}.

Вместе с тем и сегодня остается вопросом, добрался ли все-таки Скоблин до Испании. В ряде современных источников публикуется текст шифровки от «Алексея» (начальника ИНО Слуцкого) «Шведу» (Орлову) и «Яше» (Серебрянскому), датированной 28 сентября 1937 года, следующего содержания: «Ваш план принимается. Хозяин просит сделать все возможное, чтобы прошло чисто. Операция не должна иметь следов. У жены должна сохраниться уверенность, что тринадцатый жив и находится дома»{852}. Под «тринадцатым» в данном случае подразумевался Скоблин, а под «женой» — Плевицкая. Смысл этого документа сводился к ликвидации ставшего ненужным агента. В ответ на вопрос автора один из осведомленных источников, занимающийся исследованием советских разведывательных операций 30-х годов, ответил, что между Слуцким и Шпигельглазом действительно был разговор по поводу Скоблина, и первый даже отдал приказ убрать его. Но Шпигельглаз, хорошо знавший о заслугах Скоблина перед советской разведкой, считал его устранение нецелесообразным и не выполнил приказ своего начальника.

В деле генерала Миллера в Центральном архиве ФСБ России содержится письмо генерала Скоблина, датированное 11 ноября 1937 года и адресованное «товарищу Стаху», «с которым он встречался две недели назад». Автор замечал, что от скуки и безделья изучает испанский язык. Это косвенно могло свидетельствовать о том, что он уже находился в Испании или готовился к отъезду туда.

Письмо Скоблина было выдержано в ура-патриотическом духе. Автор подчеркивал, что сердце его преисполнено гордостью, что он целиком принадлежит Советскому Союзу, и у него нет той раздвоенности, которая была до 22 сентября 1937 года. Скоблин цитировал ответ советского летчика Водопьянова перед полетом на Северный полюс, что в случае аварии «товарищ Сталин не бросит человека», и продолжал уже в отношении себя: «Сейчас я твёрд, силён и спокоен и тоже верю, что товарищ Сталин не бросит человека».

Вместе с тем в письме генерала выражалась обеспокоенность за судьбу «Васеньки» — своей жены Надежды Плевицкой. Скоблин ставил вопрос о возможности встречи с «Георгием Николаевичем» (вполне вероятно, что речь в данном случае идет о Георгии Николаевиче Косенко, уже упоминавшемся ранее, в том числе в связи с организацией похищения генерала Миллера, советском разведчике, работавшем в Париже под прикрытием должности вице-консула) для обсуждения ситуации с Плевицкой и с тем, чтобы «дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти двухмесячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное успокоить». Из этого проистекает вывод, что Скоблин знал об аресте и заключении его жены в тюрьму. Интересно, какие мысли посещали его в связи с этим. Мучился ли он тем, что из-за него она оказалась в тюрьме? Какие мысли он вынашивал для облегчения ее положения, а возможно, и освобождения из заключения? Этот документ полностью публикуется в приложениях к настоящей книге.

Согласно распространенной версии, генерал Скоблин погиб при бомбежке Барселоны, По некоторым данным, это произошло в конце 1937 года. Но, по другим источникам, дату гибели Скоблина в Испании относят к 1938 году. В книге Млечина «Алиби для великой певицы» содержится утверждение, что Скоблин был устранен в Испании, и организатором этого был резидент НКВД в этой стране Александр Орлов. Но в этом же издании, в примечании от редактора, указывалось, что чекистам не было смысла его устранять, ибо они хотели использовать его в пропагандистской кампании против РОВСа{853}.

Существует и версия о том, что Скоблин до Испании не долетел и даже что он был выброшен сопровождавшими его чекистами из самолета во время транспортировки из Франции в Испанию. Полностью отрицать эту версию также нельзя, ибо в то страшное время расхожей была сталинская фраза: «Нет человека, нет проблемы». А проблем со Скоблиным после его провала в Париже было более чем достаточно. Но с точки зрения здравого смысла, заниматься организацией переправки этого генерала в другую страну для того, чтобы просто выбросить его из самолета по пути, нелогично. Гораздо проще было ликвидировать Скоблина во Франции.

Добавим, что, если бы Скоблин попал в СССР, то здесь ему, скорее всего, 1розили бы арест и расстрел. В опубликованных журналистом Л.М. Млечиным материалах допроса одного из советских разведчиков, работавшего в Париже, участвовавшего в похищении Миллера, а затем арестованного и находившегося под следствием в СССР, содержится заявление следователя, что в отношении Скоблина, которого тот оберегает, существуют самые серьезные подозрения, и даже больше чем подозрения{854}. Так или иначе, о его жизненном финале нет точной и однозначной информации. Тот же Млечин, утверждавший, что знакомился с личным делом Скоблина в архиве спецслужб, писал, что там нет сведений о том, где и как он закончил свою жизнь{855}.

Вербовщик генерала Скоблина, бывший штабс-капитан и советский агент П.Г. Ковальский в 1931 году вернулся в СССР, где был передан в распоряжение ГПУ Украины, а затем перешел на гражданскую работу и трудился в Одессе, Челябинске, Ворошиловграде. В 1937 году, работая старшим бухгалтером в тресте «Главхлеб» в Ворошиловграде, был арестован органами НКВД как польский шпион. Виновным себя Ковальский не признал, и тем не менее в том же 1937 году был приговорен к высшей мере и расстрелян. В 1939 году разведка ГУГБ НКВД, испытывая острый дефицит в кадрах опытных вербовщиков, приступила к розыску его для выполнения нового задания, но было уже поздно.

Как ни парадоксально, но одна рука в НКВД не ведала в это время, что делает вторая. Поэтому в разведке получили, в конце концов, лишь копию из обвинительного заключения из УНКВД по Донецкой области: «Из дела-формуляра Ковальского видно, что Ковальский при использовании по линии Иностранного отдела имеет ряд фактов, подозрительных в проведении им разведывательной работы в пользу Польши. В принадлежности к агентуре польской разведки Ковальский виновным себя не признал. Ковальский Петр Георгиевич, согласно приказу наркома внутренних дел — Генерального Комиссара Государственной Безопасности тов. Ежова — №00495, осужден»{856}. В действительности его уже давно не было в живых.

Так драматически и трагически завершились судьбы генерала Миллера и тех людей, которые имели прямое или косвенное отношение к его похищению.

7 мая 1996 года Архиерейский Синод Русской Православной Церкви Заграницей (РПЦЗ) заслушал обращение председателя Русского Обще-Воинского Союза поручика В.В. Гранитова относительно генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера, похищенных агентами большевиков в Париже. Гранитов ссылался на то, что по документам некоторых рассекреченных архивов КГБ были установлены данные об их смерти. Вместе с тем архиепископ Брюссельский и Западно-Европейский Серафим незадолго до этого обратил внимание на то, что церковное отпевание генералов не было совершено. Председатель РОВСа просил благословения для совершения отпевания РПЦЗ генералов Кутепова и Миллера. В результате рассмотрения внесенного обращения Архиерейский Синод РПЦЗ постановил совершить отпевание мученически скончавшихся генералов А.П. Кутепова и Е.К. Миллера в Синодальном соборе в г. Нью-Йорке, во время предстоящего Архиерейского Собора, вечером 11 сентября 1996 года. Был издан циркулярный указ о совершении панихиды по погибшим генералам во всех храмах Русской Зарубежной Церкви в тот же день или в ближайшее воскресенье. Так, спустя несколько десятилетий после смерти генералов Кутепова и Миллера, Русская Православная Церковь Заграницей выполнила свой последний долг в отношении погибших руководителей Русского Обще-Воинского Союза.

Глава 9. Советские спецслужбы и Русское военное Зарубежье в конце 30-х годов

Конец четвертого десятилетия XX века оказался глубоко драматичным как для советских секретных служб, так и для российской военной эмиграции и ее основных организаций. В этот период они уже не столько продолжали вести борьбу друг с другом, сколько находились в сложнейшей стадии выживания. Причем происходило это по разным причинам. Похищение председателя РОВСа генерала Миллера привело к углублению кризиса этой организации, смене лиц в ее руководстве и сложному поиску адекватной времени стратегии и тактики. Русское Зарубежье в целом и его военные организации в частности пытались понять, как следует вести себя и с кем быть в условиях приближающейся, а затем и развернувшейся Второй мировой войны.

Иные процессы происходили в СССР. Как ни парадоксально, но политика «большого террора» 1937–1938 годов в Советском Союзе не только осуществлялась усилиями кажущегося всемогущим НКВД, но в результате ее пострадали и многие сотрудники этого ведомства. Службы разведки и контрразведки формировались фактически заново. К тому же в условиях приближения и начала Второй мировой войны перед ними ставились новые задачи.

Советские секретные службы: чистки, репрессии, реорганизации

Чистка страны, выявление и уничтожение «врагов народа», развернутые во второй половине 30-х годов под непосредственным руководством наркома внутренних дел Н.И. Ежова, не обошли стороной и самого аппарата этого ведомства. По собственному признанию наркома, он «почистил, но недостаточно», 14 тысяч сотрудников НКВД СССР. Что касается собственно чекистов, то с 1 октября 1936 года по 1 января 1938 года из органов госбезопасности было уволено 5229 оперативных сотрудников, из них 1220 человек было арестовано, в т.ч. 884 по обвинению в контрреволюционной деятельности{857}.

В этот период были репрессированы, как правило, расстреляны, почти все прежние руководители ВЧК—ОПТУ—НКВД, органов разведки и контрразведки, включая предшественника Ежова на посту наркома внутренних дел Г.Г. Ягоду и его сподвижников. Среди них были и люди, уже не работавшие в системе НКВД: Я.Х. Давтян, М.А. Трилиссер, С.А. Мессинг, Я.К. Ольский и др. Относительно повезло лишь Р.П. Катаняну, руководившему Иностранным отделом в 1921 году. Будучи арестован в 1938 году, он находился в заключении, а затем в ссылке по 1950 год, и был реабилитирован в 1955 году. Характеризуя итоги деятельности Н.И. Ежова на посту руководителя НКВД СССР, один из видных советских деятелей той поры, А.И. Микоян в докладе на торжественном заседании в 1937 году, посвященном 20-летию ВЧК — ОГПУ — НКВД, отметил: «Ежов создал в НКВД замечательный костяк чекистов, советских развед чиков, изгнав чуждых людей, проникших в НКВД и тормозивших его работу»{858}. Эти удивительные и глубоко парадоксальные слова относились к человеку, который в действительности разрушал, а не созидал, и через год с липшим после ареста и расстрела Ежова в его адрес будет звучать уже совершенно другое.

Только в Иностранном отделе (включая заграничный аппарат) в 1937–1938 годах из 450 сотрудников было репрессировано 275 человек. В результате аппарат Иностранного отдела был фактически парализован, и в течение 127 дней подряд в 1938 году оттуда руководству страны не поступало информации{859}. Иными словами, внешняя разведка была дезорганизована и во многом недееспособна. И дело не только в потере опытных кадров, но и в том, что оставшиеся в живых часто уже не смели проявлять инициативы, рисковать, проводить смелые комбинации, боясь подставить себя, своих сотрудников и близких им людей.

После ареста руководителя Специальной группы особого назначения Я.И. Серебрянского была фактически дезорганизована ее деятельность, а многие сотрудники также арестованы. При расследовании деятельности Серебрянского и его группы особое внимание привлек так называемый «еврейский вопрос». Дело в том, что из более чем двухсот агентов СГОН значительную часть составляли евреи. И Берия, перетряхивавший после прихода к руководству НКВД кадры этого ведомства и разведки, в частности заявил в беседе со своим протеже и новым начальником 5-го (Иностранного) отдела ГУГБ В.Г. Деканозовым: «Серебрянский устроил на казенное жалование еврейскую родню, которая оказалась ни к чему не годной, и теперь должен понести за это ответственность»{860}.

В результате смены кадров в резидентурах утрачивались связи с многими ценными агентами и источниками за рубежом, в том числе среди эмигрантов, которые далеко не всегда в дальнейшем вновь шли на сотрудничество с советской разведкой. Имели место и иные печальные явления. Так, например, уже называвшийся ранее офицер-эмигрант Осипов, работавший на советскую разведку с 1928 года и служивший в особом отделе японской полиции в Маньчжурии, зарекомендовал себя как очень ценный агент. Резидентура сообщала в 1938 году, что «вся сеть японских агентов в настоящее время подчинена Осипову. Таким образом, через нас проходят все сводки агентов… и мы в курсе всей работы полковника Сасо по белоэмигрантам, советским гражданам и иностранцам». Но в том же году резидентура по указанию Центра прекратила связь с Осиповым, т.к. на него пало подозрение как на лицо, завербованное репрессированным в 1938 году разведчиком{861}.

Развернувшаяся в 30-е годы чистка советских спецслужб и репрессии в отношении ее сотрудников, масштабы которых являются сегодня предметом дискуссии[55], вызывали разную реакцию в СССР и за рубежом, а в дальнейшем в исследовательской литературе. Сотрудниками советских, а часто и современных российских спецслужб это воспринималось и воспринимается чаще всего как драма и трагедия. Они и авторы, симпатизирующие СССР и деятельности его спецслужб, высказывали сожаление или возмущение, именовали происходившее «огнем по своим», объясняя это термидором, сталинской паранойей и т.п. Эмигрантские авторы, в свою очередь, в том числе видные деятели российской военной эмиграции, нередко удивляясь происходящему в СССР, чаще всего не скрывали своего удовлетворения террором в отношении видных деятелей революции, разгромом спецслужб, репрессиями в отношении их сотрудников, с которыми у них были свои счеты. Они полагали, что «мясников постигает участь их жертв». Напомним, что генерал А. А. Лампе писал в связи с этим из Берлина в Париж генералу П.А. Кусонскому: «Взаимные угробливания и казни в своей среде есть нормальный конец всякой революции. Пусть Сталин проведет черную работу как можно дальше…»{862}.

Печальным явлением для советских спецслужб было невозвращенчество ряда их сотрудников, в том числе опытных и высокопоставленных, которые, опасаясь ареста и расправы в Москве, в поисках убежища вынуждены были в той или иной мере сотрудничать и делиться известными им секретами со спецслужбами противника. Напомним в связи с этим наиболее громкие имена лиц, уже звучавшие в этой книге, — А.М. Орлов и В.Г. Кривицкий.

Еще более трагическими последствиями для советских спецслужб обернулось бегство 13 июня 1938 года в оккупированную японцами Маньчжурию начальника управления НКВД по Дальневосточному краю комиссара госбезопасности 3-го ранга Г.С. Люшкова, который сам до этого руководил террором на Дальнем Востоке. На январском (1938 года) совещании в НКВД Ежов даже ставил его в пример другим чекистам, ибо по числу репрессированных «врагов народа» Люшков достиг самого высокого показателя по стране — 70 тысяч человек{863}. По одним данным, бегство Люшкова произошло после его вызова в Москву (что он воспринял как неминуемый арест), по другим сведениям, его уведомили о предстоящей сдаче должности начальника управления, а это также могло грозить концом карьеры и арестом{864}.

Бежавший к японцам Люшков назвал им имена около 20 своих агентов, 13 из которых были арестованы, а на основании их показаний число арестованных возросло до 50. Правда, по утверждению самого Люшкова, в Маньчжурии действовало около 200 советских агентов, разведчиков и диверсантов, и таким образом была задержана лишь четверть из них. Тем не менее был нанесен тяжелый удар советской разведывательной сети в Маньчжурии, и здесь пришлось перестраивать всю систему разведки. Люшков стал не только предателем, но и лично участвовал в допросах и пытках арестованных на основе его показаний советских агентов. Среди выданных Люшковым было и немало эмигрантов, бывших военнослужащих, сотрудничавших с советскими спецслужбами, в том числе генерал Г.И. Клерже и полковник В.С. Семенов.

Японцы активно использовали Люшкова для своей разведывательной работы, и именно он посоветовал им нанести удар по советским позициям в районе озера Хасан летом 1938 года, указав на него как на наименее укрепленный район на границе. Причем он подталкивал японцев к крупномасштабному наступлению здесь. Сотрудничество Люшкова с японскими спецслужбами продолжалось и в годы Второй мировой войны{865}.

28 марта 1938 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о ликвидации Главного управления государственной безопасности (ГУГБ), а 5 апреля была образована коллегия НКВД во главе с прежним наркомом Н.И. Ежовым. 9 июня того же года в соответствии с приказом последнего создается Управление государственной безопасности, которое возглавил первый заместитель наркома М.П. Фриновский. В составе этого управления были образованы Контрразведывательный и Иностранный отделы (именовавшиеся, соответственно, 3-м и 5-м отделами и возглавлявшиеся комиссаром госбезопасности 3-го ранга Н.Г. Николаевым-Журидом и старшим майором госбезопасности З.И. Пассовым). 29 сентября 1938 года Главное управление государственной безопасности НКВД было воссоздано, но уже под руководством Л.П. Берии, который за месяц с небольшим до этого, 22 августа, был назначен первым заместителем наркома внутренних дел СССР.

Это назначение предопределило скорое падение Ежова. Его гипертрофированная исполнительность, заложенная в характере, которую отмечали многие современники и исследователи, дополнилась в должности наркома внутренних дел маниакальной подозрительностью ко всем и вся. Нерассуждающий палач, обладавший огромной властью и руководивший мощной репрессивной машиной, становился опасен и для первых людей в руководстве страны. С Ежовым надо было кончать, но сам процесс его освобождения от должностей происходил весьма своеобразно и поэтапно. 23 ноября 1938 года после почти четырехчасового пребывания в кабинете Сталина и беседы, которая проходила в присутствии Молотова и Ворошилова, Ежов обратился в ЦК ВКП(б) с покаянным письмом на имя И.В. Сталина, в котором просил освободить его от работы в НКВД СССР.

При этом свою кадровую работу в этом ведомстве он характеризовал следующим образом: «Наиболее запущенным участком в НОД оказались кадры. Вместо того, чтобы учитывать, что заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников, я успокоился на том, что разгромил верхушку и часть наиболее скомпрометированных работников среднего звена. Многие из вновь выдвинутых, как теперь выясняется, также являются шпионами и заговорщиками». Но, несмотря на большие «недостатки и промахи» в своей работе, Ежов констатировал, что при повседневном руководстве ЦК «разгромил врагов здорово».

24 ноября 1938 года последовало решение Политбюро ЦК об удовлетворении просьбы Ежова, ввиду изложенных в его заявлении мотивов, а также принимая во внимание «его болезненное состояние». Он оставался секретарем ЦК ВКП(б) и председателем Комитета партийного контроля, а также продолжал возглавлять наркомат водного транспорта СССР, на который ранее был назначен по совместительству. 25 ноября того же года последовал указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором одновременно с освобождением Ежова от должности наркома внутренних дел СССР на этот пост был назначен Л.П. Берия{866}.

Вслед за этим руководителям партийных органов была направлена шифротелеграмма Сталина о неблагополучном положении в НКВД, допущенных ошибках, невнимании к сигналам с мест о предателях, отсутствии должной реакции на это самого Ежова. Утверждалось, что в органах НКВД после разгрома «банды Ягоды» появилась «новая группа предателей». Результатом всего этого и стало удовлетворение заявления Ежова об отставке с поста руководителя НКВД как не справившегося с обязанностями{867}.

Для пополнения кадров сотрудников органов госбезопасности, которые пострадали от чистки и репрессий, в декабре 1938 года был проведен самый большой набор работников в ГУГБ. Партийными органами было отобрано 1500 человек среди «политически проверенных и передовых производственников» Москвы. На специальные курсы были приняты главным образом партийные и советские работники, которые в дальнейшем были направлены на руководящую работу в органы госбезопасности{868}. Впрочем, идейно-политическая стойкость и верность курсу партии не могли заменить специальной профессиональной подготовки и опыта, который накапливался годами. Поэтому полноценно заменить репрессированные кадры новобранцы, конечно, не могли.

Возвращаясь же к судьбе Ежова, заметим, что 9 апреля возглавляемый им наркомат водного транспорта был разделен на два, а на следующий день сам он был арестован в кабинете секретаря ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкова. Ежов был заключен в Сухановскую следственную тюрьму особого режима, филиал Лефортовской тюрьмы. Оценивая свою деятельность в НКВД, он говорил: «Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил… Кругом меня были враги народа, мои личные враги…»{869}.

Бывшему наркому был предъявлен стандартный по тому времени набор обвинений: измена Родине, вредительство, шпионаж, приготовление к совершению террористических актов, организация убийств неугодных лиц. В результате Ежов был приговорен к смертной казни и расстрелян[56]. Такая же участь постигла и его ближайших сподвижников по руководству НКВД. В 1938–1939 годах был принят ряд постановлений ЦК ВКП(б), связанных с деятельностью и структурой НКВД. Берия же приступил к реабилитации и возвращению в его аппарат части его прежних репрессированных опытных работников, но одновременно провел и новую чистку, обернувшуюся увольнением в 1939 году около 23% от общего числа оперативных сотрудников. При этом численность личного состава оперативных подразделений была увеличена почти наполовину{870}.

Был сменен практически весь состав руководства центрального аппарата НКВД. Главное управление государственной безопасности возглавил В.Н. Меркулов, ранее работавший с Берией в Закавказье и занимавший должность заведующего отделом ЦК КП(б) Грузии. Забегая вперед, заметим, что в феврале 1941 года после разделения НКВД на два наркомата — внутренних дел и государственной безопасности — Меркулов возглавит последний. Берия же по совместительству с руководством НКВД был назначен заместителем председателя Совета Министров СССР с поручением курировать и работу НКГБ. В составе ГУГБ под прежними порядковыми номерами — 3-й и 5-й отделы — действовали соответственно органы контрразведки (во главе с Т.Н. Корниенко) и разведки (начальник — П.М. Фитин).

В 1938 году было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об улучшении работы Иностранного отдела». Его основные положения были направлены на перестройку агентурной работы и укрепление кадрового состава разведки. Среди задач, поставленных руководством страны этому отделу, было и «выявление происков иностранных разведок и белоэмигрантских центров на территории Советского Союза». Штат 5-го отдела был утвержден в количестве 210 человек, а в его структуре было создано 12 отделений. 7 из них строились по географическому принципу, курируя группы стран и деятельность резидентур в них, а остальные выполняли различные функции, в том числе 9-е отделение занималось эмиграцией{871}.

В лекции заместителя начальника Особого бюро при наркоме внутренних дел СССР А.И. Коссого, адресованной слушателям Высшей школы этого ведомства в 1939 году, содержались такие пассажи: «С приходом в НКВД Л.П. Берия и под руководством партии советская разведка очистилась от банды предателей и шпионов, пролезших в ее ряды… Ряды советской разведки обновились и пополнились новыми кадрами, посланными на этот решающий участок охраны государственной безопасности страны социализма… Под руководством своего Наркома товарища Берия, верного ученика и соратника товарища Сталина, советская разведка, очистившись от врагов народа, от шпионов иностранных разведок, стоит на страже нашей социалистической родины»{872}.

С 1938 по 1939 год на постоянной основе или временно обязанности начальника внешней разведки исполняли 6 человек: А.А. Слуцкий, С.М. Шпигельглаз, З.И. Пассов, П.А. Судоплатов, В.Г. Деканозов и, наконец, П.М. Фитин (с мая 1939 года). Это нельзя назвать иначе как кадровой чехардой на ответственной и требовавшей большого профессионального опыта должности. Добавим, что З.И. Пассов, к моменту назначения на должность начальника 5-го отдела 1-го управления ГУГБ НКВД проработавший в органах госбезопасности 16 лет, вместе с тем почти не имел опыта работы в разведке, а В.Г. Деканозов вообще не имел такового. Тем не менее последний, переведенный ставшим наркомом Л.П. Берия из Грузии в Москву, не только возглавил в начале декабря 5-й отдел ГУГБ, но по совместительству стал и начальником 3-го отдела ГУГБ (контрразведка), и заместителем начальника ГУГБ НКВД. При этом Деканозову сразу было присвоено звание комиссара государственной безопасности 3-го ранга. Впрочем, он проработал в этом ведомстве лишь полгода и был переведен в мае 1939 года на должность заместителя наркома иностранных дел.

Заметим, что старший майор госбезопасности З.И. Пассов был арестован на основе показаний находившегося под следствием Д.М. Дмитриева. На момент ареста (26 июня 1938 года) тот был начальником управления НКВД по Свердловской области, а до этого служил в Экономическом управлении НКВД. В показаниях Дмитриева подвергалась сомнению эффективность работы разведки против белоэмиграции. «Пассов вместо живой практической работы по белым, по офицерству, по выявлению посылок РОВСом своей агентуры в СССР, намеренно занимался так называемым легендированием, которое создавало внешнюю видимость против-белой работы, чтобы скрыть подлинные базы белых на территории страны, а сигналов об этом было сверхдостаточно. Пассов вместе с Гаем (бывший начальник Особого отдела. — В.Г.) широко утверждали, что РОВС у них в кармане, так как в его составе в Париже имеется ценная агентура, обеспечивающая возможность знать все поползновения штаба белых против СССР», — указывалось Дмитриевым. «Это была намеренная ложь, имевшая своей целью обмануть личный состав аппаратов Особых отделов и парализовать его активность в работе против белых»{873}, — утверждалось в его показаниях.

Зная, как выбивались в этот период времени показания или работала практика оговоров, можно утверждать, что эти показания-донос намеренно инспирировались, чтобы не только доказать наличие «вражеского заговора» в НКВД, в чем указанный Дмитриев особо постарался, оговорив многих как «заговорщиков» в этом ведомстве, но и дискредитировать результаты работы разведки и контрразведки органов госбезопасности против военной эмиграции и РОВСа. Тем не менее нарком Ежов, доложив Сталину 23 октября 1938 года о показаниях Д.М. Дмитриева, поспешил отрапортовать, что З.И. Пассов вчера арестован{874}. Добавим, что готовность сотрудничать со следствием и показания, в которых дискредитировалась деятельность органов разведки и контрразведки против белоэмиграции, не спасли самого Дмитриева, который был расстрелян в марте 1939 года.

З.И. Пассов, арестованный в октябре 1938 года, находился под следствием более года. Одновременно, судя по некоторым источникам, специально созданная следственная бригада проводила комплексную проверку работы возглавлявшегося им чуть более полугода (с марта до октября 1938 года) 5-го отдела ГУГБ НКВД, расследуя его наиболее важные дела и операции{875}. В это время была арестована и оказалась под следствием большая группа руководящих работников разведки, руководителей и сотрудников советских легальных и нелегальных разведывательных резидентур. Достаточно назвать имена С.М. Шпигельглаза, В.М. Горожанина, Я.И. Серебрянского, С.М. Глинского, Г.И. Косенко, Б.М. Гордона, П.Я. Зубова и др.

14 февраля 1940 года З.И. Пассов был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере и в тот же день расстрелян. Его судьбу разделила и значительная часть арестованных разведчиков. Впрочем, в отличие от них, реабилитированных спустя десятилетия, Пассову в реабилитации было отказано. Главная военная прокуратура признала его в 1957 году виновным в применении незаконных методов следствия и фальсификации уголовных дел{876}.

Исполнявший в течение полутора месяцев (после ареста в октябре 1938 года З.И. Пассова) должность начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД П.А. Судоплатов вспоминал спустя годы, что за три недели своего пребывания в этой должности смог узнать структуру и организацию проведения разведывательных операций за рубежом. В рамках НКВД, указывал он, существовали два подразделения, занимавшиеся разведкой за рубежом. Одно — это Иностранный отдел, а другое — Особая группа при наркоме внутренних дел. Среди задач первого был сбор для Центра разведданных, добытых как по легальным, так и нелегальным каналам. «Особо важными были сведения о деятельности правительств и частных корпораций, тайно финансирующих подрывную деятельность русских эмигрантов и белогвардейских офицеров в странах Европы и Китае, направленную против Советского Союза», — отмечал Судоплатов.

Особая группа при наркоме внутренних дел представляла собой, по словам Судоплатова, глубоко законспирированное подразделение. В ее задачу входило создание резервной сети нелегалов для проведения диверсионных операций в тылах противника в Западной Европе, на Ближнем Востоке, Китае и США в случае войны. Она не имела сотрудников, и ее аппарат состоял из двадцати оперработников, отвечавших за координирование деятельности закордонной агентуры, а все остальные сотрудники работали за рубежом в качестве нелегалов. Во время руководства разведкой Судоплатовым число таких нелегалов составляло около шестидесяти человек. Руководство НКВД могло использовать силы и средства ИНО и Особой группы для проведения особо важных операций, в том числе диверсий и ликвидации противников СССР за рубежом{877}.

Но после ареста в ноябре 1938 года Я.И. Серебрянского Особая группа была дезорганизована и прекратила свою деятельность. Лишь в июне 1941 года заместитель главы правительства и нарком внутренних дел Берия, вызвав к себе заместителя начальника 1-го (разведывательного) управления ГУГБ НКГБ СССР П.А. Судоплатова, отдал приказ об организации им особой группы из числа сотрудников разведки в его (Берии) непосредственном распоряжении. По предложению Судоплатова Н.И. Эйтингон стал его заместителем{878}.

По свидетельству того же Судоплатова, с приходом Берия к руководству НКВД по предложению нового наркома переориентируется сама работа внешней разведки. Ее основной задачей становилась уже не борьба с эмиграцией, а подготовка советских резидентур к войне в Европе и на Дальнем Востоке{879}.

Вернемся к личности уже упомянутого выше П.М. Фитина, назначенного начальником разведки НКВД после Деканозова. Он был направлен по партийному набору в Центральную школу НКВД в 1938 году, по окончании которой был принят стажером в 5-й отдел ГУГБ и, не проработав там и года, возглавил его. Ему исполнился в это время лишь 31 год. Приведем лаконичные строки из отчета Фитина руководству, как нельзя лучше отражающие атмосферу времени и состояние дел в разведке госбезопасности: «К началу 1939 года в результате разоблачения вражеского руководства в то время Иностранного отдела почти все резиденты за кордоном были отозваны и отстранены от работы. Большинство из них затем было арестовано, а остальная часть подлежала проверке. Ни о какой разведывательной работе за кордоном при этом положении не могло быть и речи. Задача состояла в том, чтобы, наряду с созданием аппарата самого Отдела, создать аппарат резидентур за кордоном»{880}.

Добавим к этому, что полностью разгромлена была и разведывательная резидентура в Париже, о деятельности и достижениях которой много говорилось в этой книге. Ее сотрудники были вызваны в Москву и арестованы, так же как и работавшие с ними в тесном взаимодействии руководители внешней разведки. В ходе допроса следователь заявил, например, одному из ее руководителей, ранее непосредственно работавшему в Париже и курировавтему деятельность Скоблина и Третьякова: «А что касается моих прав, то не сомневайтесь: мне даны все права, чтобы добиться от вас полного признания и установить таким образом масштабы вреда, нанесенного вами советской разведывательной сети в Европе».

Ревизией дел парижской резидентуры занималась целая группа следователей, и один из них многообещающе заявил в ходе допроса: «Когда наша бригада начала работу, я предполагал, что нам предстоит небольшая прополка, а теперь вижу, нужно пересевать поле»{881}.[57]

В ходе допроса одного из сотрудников парижской резидентуры следователь заявил, что у него есть письмо начальника 5-го отдела, в котором он благодарит за чистку аппарата, засоренного чуждыми элементами. В ответ на попытку арестованного возражать, что этого не может быть и «товарищ “Константин”» не мог сделать этого, следователь прервал его, заявив, что тот уже давно освобожден от работы как покровитель врагов народа{882}.

И тем не менее «охота за ведьмами» или «охота на своих» постепенно подходила к концу, и во многом усилиями Фитина к середине 1940 года была в основном восстановлена работоспособность разведки. В ее центральном аппарате в Москве работало 695 человек, а за рубеж было командировано 242 человека. Фактически заново было создано и укомплектовано 40 закордонных резидентур{883}. Фитин возглавлял разведку органов госбезопасности и в дальнейшем в течение всей Второй мировой войны. Заметим, что в тяжелейших условиях начального периода Великой Отечественной войны по представлению руководства разведки были освобождены более двадцати из числа ее осужденных сотрудников. Некоторые из них, как например, уже неоднократно упоминавшийся Я.И. Серебрянский, были приговорены к смертной казни, но приговор не был еще приведен в исполнение, и они были возвращены в строй{884}.

Сложные процессы переживала и тяжелые потери понесла во второй половине 30-х годов и военная разведка. Своего рода прологом этого стало решение Политбюро ЦК от 11 января 1937 года об освобождении от работы в Разведывательном управлении РККА ранее направленных туда и работавших там чекистов А.Х. Артузова (заместителя начальника Разведупра) и О.О. Штейнбрюка (начальника 1-го отдела Разведупра). Это решение было принято по предложению наркома К.Е. Ворошилова и, казалось бы, знаменовало победу военных над «пришлыми чекистами». Но на место Артузова был назначен, как уже упоминалось ранее, старший майор госбезопасности М.К. Александровский. К тому же он был дилетантом в разведке, и ничем не мог помочь начальнику Разведупра С.П. Урицкому. Артузов и Штейнбрюк были весной арестованы и 21 августа 1937 года расстреляны.

Сталин, выступая на совещании руководящего состава Разведывательного управления РККА 21 мая 1937 года, говорил о том, что нужна сильная разведка и контрразведка, что хорошая разведка может отсрочить войну, но фактически стал инициатором разгрома военной разведки. Это проистекало из его заявления о том, что Разведупр со своим аппаратом попал в руки немцев, поэтому всю сеть Разведупра следует распустить.

2 июня того же года Сталин повторил эту оценку в выступлении на расширенном заседании военного совета при наркоме обороны. «Во всех областях разбили мы буржуазию, только в области разведки оказались битыми, как мальчишки, как ребята. Вот наша основная слабость, — утверждал он. — Разведки нет, настоящей разведки. Я беру это слово в широком смысле слова, в смысле бдительности и в узком смысле слова также, в смысле хорошей организации разведки. Наша разведка по военной линии плоха, слаба, она засорена шпионажем. Разведка — это та область, где мы впервые за 20 лет потерпели жесточайшее поражение. И вот задача состоит в том, чтобы разведку поставить на ноги. Это наши глаза, это наши уши»{885}.

На следующий день был отстранен от должности начальника Разведупра комкор С.П. Урицкий. Его сменил на этом посту вернувшийся из Испании и ранее более десяти лет возглавлявший военную разведку Я. К. Берзин. Некоторое время пробыв в должности заместителя командующего Московским военным округом, Урицкий был арестован в том же 1937 году и в 1938 году расстрелян.

Тем временем развернулась чистка военной разведки, начались массовые аресты ее сотрудников. 1 августа 1937 года положение в Разведупре в связи с разоблачением «врагов народа» обсуждалось на заседании ПБ ЦК ВКП(б). Было принято решение освободить Я.К. Берзина от обязанностей начальника Разведупра РККА, а сменивший его комдив А.М. Никонов пробыл в этой должности лишь несколько дней. Оба были арестованы, судимы и расстреляны.

Военная разведка все более подпадала под контроль НОД. В указанном постановлении Политбюро Ежову поручалось «установить общее наблюдение за работой Разведупра, изучить состояние работы, принимать по согласованию с Наркоматом обороны неотложные оперативные меры, выявить недостатки Разведупра и через две недели доложить ЦК свои предложения об улучшении работы Разведупра и указания по свежим кадрам»{886}. Таким образом, Ежов становится фактически полновластным хозяином военной разведки. Он командирует на должность заместителя ее начальника своего подчиненного, старшего майора госбезопасности С.Г. Гендина, который фактически возглавляет Разведупр до октября 1938 года, когда сам тоже был арестован. Добавим, что в сложившейся ситуации постоянная комиссия в составе начальников Иностранного отдела НКВД и Разведупра РККА, созданная за несколько лет до этого во исполнение постановления Политбюро ЦК для сотрудничества разведывательных служб и курировавшаяся ранее Разведупром, также перешла под эгиду НКВД.

В.А. Никольский, пришедший в военную разведку в начале 1938 года и ставший в дальнейшем генерал-майором ГРУ, с горечью писал, вспоминая то время: «К середине 1938 года в военной разведке произошли большие перемены. Большинство начальников отделов и отделений и всё командование управления были арестованы. Репрессировали без всяких оснований опытных разведчиков, владеющих иностранными языками, выезжавших неоднократно в зарубежные командировки… Целое поколение идейных, честных и опытных разведчиков было уничтожено. Их связи с зарубежной агентурой прерваны… На должности начальника управления и руководителей отделов приходили новые, преданные родине командиры. Но они были абсолютно не подготовлены решать задачи, поставленные перед разведкой»{887}.

Эти горькие размышления подтверждает и официальный документ, направленный 13 декабря 1938 года из Разведупра наркому обороны К.Е. Ворошилову: «…Рабоче-Крестьянская Красная Армия фактически осталась без разведки. Агентурная нелегальная сеть, что является основой разведки, почти вся ликвидирована…»{888}.

Смена кадров в руководстве военной разведки и репрессии продолжались в 1938 и в 1939 годах. Комдив А.Г. Орлов исполнял обязанности начальника Разведупра с октября 1938 по апрель 1939 года. Будучи отстранен от должности, он был вскоре арестован и расстрелян в 1940 году по ложному обвинению в работе на немецкую военную разведку.

Следующим начальником Разведупра стал военный летчик, удостоенный за бои в Испании звания Героя Советского Союза, но не имевший никакого опыта работы в военной разведке, — И.И. Проскуров С апреля 1939 по июль 1940 года он был начальником 5-го (разведывательного) Управления РККА и по совместительству заместителем наркома обороны. Характеризуя состояние дел и кадров в военной разведке, Проскуров писал в докладе наркому обороны и комиссии ЦК ВКП(б) 25 мая 1940 года: «Последние два года были периодом чистки агентурных управлений и разведорганов от чуждых и враждебных элементов. За эти годы органами НКВД арестовано свыше 200 человек, заменен весь руководящий состав до начальников отделов включительно. За время моего командования только из центрального аппарата и подчиненных ему частей отчислено по различным политическим причинам и деловым соображениям 365 человек. Принято вновь 326 человек, абсолютное большинство из которых без разведывательной подготовки»{889}. Заметим, что оставив эту должность и вернувшись к летной работе, Проскуров не избежал участи своих предшественников, был арестован в июне и расстрелян в октябре 1941 года.

С июля 1940 года и до начала Великой Отечественной войны начальником 5-го Управления РККА/Разведывательного управления Генштаба — заместителем начальника Генштаба РККА был Ф.И. Голиков, будущий маршал, которому, впрочем, сослуживцы, а в дальнейшем исследователи, не давали сколько-нибудь лестных оценок за работу во главе военной разведки. И тем не менее, в предвоенные годы новые, пришедшие в военную разведку кадры постепенно возрождали ее работу, приобретали умения и навыки разведывательной деятельности, расширяли агентурные возможности{890}. Одной из задач военной разведки являлось информирование и пресечение боевой деятельности эмигрантов в сотрудничестве со спецслужбами и вооруженными силами стран — потенциальных противников СССР.

Дав общую характеристику состояния дел и сложных проблем, с которыми столкнулись и пытались решать советские секретные службы в конце 30-х годов и в начальный период Второй мировой войны, продолжим повествование о ходе ранее начатых ими и завершаемых в этот период операций против организаций военной эмиграции и о судьбах занятых в них советских разведчиков.

Финал деятельности Николая Абрамова в Болгарии

В шестой главе этой книги шел рассказ об операции советской внешней разведки по внедрению своего сотрудника, сына генерала Ф.Ф. Абрамова Николая в военную эмигрантскую среду в Софии и в III отдел РОВСа в этой стране, который возглавлял его отец. Указывалось, что в 1937 году у контрразведки РОВСа и руководителя «Внутренней линии» в Болгарии капитана К.А. Фосса появились подозрения в отношении сотрудничества Н.Ф. Абрамова с советскими спецслужбами.

Современный анализ различных материалов и документов позволяет высказать ряд предположений о причинах этих подозрений и развернувшегося в результате расследования. В ходе разбирательства в эмиграции шла речь, например, о случаях пропажи важных документов у капитана Фосса, в чем он заподозрил Николая Абрамова, или о тратах последним больших и явно не по доходам денежных сумм. Но руководство советской разведки явно не могло резко увеличить ассигнования на деятельность своего сотрудника, да и он сам вряд ли мог себе позволить большие траты, понимая, что это навлечет на него подозрения.

Вызывают сомнения и утверждения о пропаже документов. Во-первых, сама кража их ставит всех тех, кто мог иметь к этому отношение, под подозрение. К тому же Н.Ф. Абрамов, судя по всему, перефотографировал документы, попавшие в его руки, ведь многие знали о его увлечении фотографией и о том, что у него было несколько фотоаппаратов. Да и сам генерал Абрамов утверждал в дальнейшем, что пропажи документов у Фосса не было, так же как и заявлений ему об этом. Скорее всего, речь могла идти об обнаружившейся по тем или иным каналам утечке из III отдела РОВСа сведений, имевших секретный характер. И это могло стать предметом расследования. В одном из источников действительно утверждается, что, как выяснилось при расследовании, утечка сведений не означала пропажи документов — «таковой пропажи или даже кратковременного исчезновения документов не было ни разу». Абрамов, по всей видимости, либо делал выписки из секретных документов, либо же фотографировал их{891}.

Вполне вероятно, что Николая Абрамова могли «засечь» при встрече с советскими связными или сотрудниками разведки, работавшими под прикрытием в полпредстве СССР в Болгарии. В книге сотрудника РОВСа и «Внутренней линии» той поры в Болгарии Буткова содержатся упоминания о том, что контрразведка РОВСа стремилась установить жесткий контроль и наблюдение за деятельностью советских дипломатов в Болгарии, пресечь их связи с эмигрантами и проникновение в эмигрантскую среду. Бутков упоминает, что, будучи знаком с Абрамовым, однажды увидел в его магазине молодого человека, которого никогда нигде раньше не встречал. Он доложил об этом Фоссу и вскоре узнал, что Абрамов арестован болгарской политической полицией по обвинению в шпионаже в пользу СССР, а пойман он был якобы при передаче секретных сведений через неизвестного из Греции, прибывшего для связи с ним и передачи информации советским агентам. Этот арест, утверждал Бутков, отрицательно отразился и на генерале Абрамове, и на резидентурах РОВСа по всей границе с СССР до Финляндии, и многие офицеры были сняты со своих постов{892}. Впрочем, изложенные интерпретации Буткова, как и сам факт ареста Абрамова, вызывают серьезные сомнения.

Можно вспомнить и тот факт, что Абрамов попал в свое время под подозрение в связи со срывом покушения на советского полпреда в Софии Ф.Ф. Раскольникова, и хотя прямых улик против него не было и доказать его ответственность за это было невозможно, но сомнения у сотрудников контрразведки РОВСа оставались, и он мог в дальнейшем находиться под контролем. Именно это предположение высказывается и в книге историков советской разведки В.С. Антонова и В.Н. Карпова «Нелегальная разведка». Они пишут, что один из инициаторов покушения на советского посла капитан Браунер стремился выяснить причины срыва операции. И его усилия не пропали даром. В середине 1937 года руководство софийского отдела РОВСа пришло к выводу о возможной связи «Ворона» (т.е. Н.Ф. Абрамова) с советской разведкой и начало его активную разработку{893}.

Так или иначе, но в течение 1937 года подозрения в отношении возможной связи Абрамова-младшего с большевиками усиливались, и капитан Фосс доложил об этом болгарским властям и политической полиции. Но во время организованной слежки за Абрамовым-младшим тот, по свидетельству эмигрантских источников, проявил «недюжинные способности в приемах конспирации», и с поличным его поймать так и не удалось. Но постепенно увеличивалось количество косвенных доказательств, дающих основание наблюдавшим за сыном генерала не сомневаться в его виновности. В связи с этим были предприняты меры к ограничению деятельности Николая Абрамова, и изоляция его усиливалась.

До поры до времени о его развернувшейся проверке не докладывалось генералу Абрамову. Руководство РОВСа действовало так, «щадя чувства отца, коему оно, впрочем, и не могло дать каких-либо точных данных о виновности его сына»{894}.

После похищения генерала Миллера в Париже и развернувшегося скандального разбирательства с деятельностью «Внутренней линии» началась шумная кампания против капитана Фосса как одного из ее руководителей. Для обследования деятельности «Внутренней линии» развернулась проверка канцелярии и всех дел ее начальника Фосса. Он, в свою очередь, якобы подал в октябре рапорт генералу Абрамову об утечке сведений секретного характера, что связывалось с деятельностью его сына. В результате генерал Абрамов для обследования деятельности «Внутренней линии» в Болгарии назначил Комиссию в составе: председателя полковника Петриченко и членов — подполковников Машинского и Кедринского. Она должна была заняться и делом Н.Ф. Абрамова, для чего Фосс передал ей все материалы по нему.

На первом заседании этой комиссии 13 октября 1937 года капитан Фосс сообщил об утечке за последние несколько месяцев секретных сведений из Управления III отдела РОВСа и высказал твердое убеждение, что предатель — Н.Ф. Абрамов. Эти показания были подтверждены капитаном Браунером. Члены комиссии признали поведение Николая Абрамова подозрительным и потому опасным для Русского Обще-Воинского Союза и вынесли постановление о необходимости устранения его от всякого соприкосновения с работой РОВСа и ответственными лицами, ведущими эту работу. Но эти меры уже фактически проводились в жизнь Фоссом с лета 1937 года.

Комиссия представила генералу Абрамову доклад о «Внутренней линии» и сыне. Но после этого она не была ликвидирована, проводила заседания, и ей докладывались новые материалы слежки за Абрамовым-младшим. Но, согласно эмигрантским источникам, вся работа велась так, чтобы «не дать ему почувствовать провал» и поймать с поличным. Но добиться этого так и не удалось.

Так или иначе, летом 1938 года болгарские власти (политическая полиция) сообщили генералу Абрамову о серьезных подозрениях в связи его сына с большевиками. Тот вызвал сына к себе и предложил ему покинуть Болгарию. Касаясь существа этого разговора, генерал Абрамов отрицал появившиеся в дальнейшем в эмигрантской прессе слухи, что дал сыну пистолет и предложил застрелиться. Абрамов-младший отрицал свою вину и утверждал, что оклеветан недоброжелателями. Впрочем, по некоторым сведениям, он сам еще с марта 1938 года поднимал вопрос о своем отъезде{895}.

Жена Николая Абрамова Наталья Афанасьевна так вспоминала об их болгарской эпопее спустя годы: «Мы жили с мамой и Николаем Федоровичем как на вулкане. Семь лет на краю пропасти. Если бы теперь мне кто-нибудь сказал, что можно долгие годы принимать у себя дома смертельного врага, улыбаться, подставлять щечку для поцелуя, кормить его любимыми блюдами, я бы ни за что не поверила. Но так было… А потом наш “милый друг”, долго подбиравший “ключик” к моему мужу, стал утверждать, что передача большевикам плана покушения на посла — дело рук Николая»{896}.

Что касается последних месяцев пребывания Абрамова-младшего в Болгарии, то здесь существуют определенные разночтения версий. В ряде эмигрантских изданий той поры утверждалось, что советский разведчик был арестован и даже находился в тюрьме. Но сам РОВС и Особая комиссия при его III отделе, производившая расследование по делу Николая Абрамова, утверждали обратное, что ни в тюрьме, ни вообще под арестом за все время пребывания в Болгарии Николай Абрамов не был.

В статье, опубликованной спустя несколько месяцев в журнале «Часовой», указывалось, что в октябре 1938 года Абрамов-младший был вызван в болгарскую полицию, и ему было предложено признаться. На размышление Абрамову дали неделю{897}. И тогда по согласованию с Центром, как писали в своей книге «Нелегальная разведка» бывшие сотрудники Службы внешней разведки России В.С. Антонов и В.Н. Карпов, Николай с женой решили покинуть Софию, ибо это устраивало всех: и супругов, и генерала Абрамова, и Браунера, и болгарскую политическую полицию.

Так или иначе, В.С. Антонов и В.Н. Карпов утверждали в своей книге, что Николай Абрамов был арестован по подозрению в причастности к похищению председателя РОВСа. Браунер допрашивал его с пристрастием — избивал чулком, наполненным мокрым песком, но Николай выдержал все пытки. Через неделю его выпустили из тюрьмы и предложили покинуть Болгарию. По утверждению тех же авторов, Браунер выделил для сопровождения супругов двух агентов тайной полиции, которые получили приказ уничтожить советского разведчика при переходе границы. Но об этом стало известно в советской разведывательной резидентуре. Было решено подкупить сопровождающих, что и было сделано. А Николай Абрамов с женой благополучно прибыли в Париж{898}.

При всей заманчивости этой версии все-таки существуют серьезные сомнения и вопросы в ее достоверности. Дело в том, что Браунер как русский офицер и чин РОВСа находился в подчинении генерала Абрамова и, скорее всего, не пошел бы на ликвидацию его сына без согласования с ним, а тот вряд ли санкционировал бы подобное. Тем более что указанные российские авторы писали, что через полгода после отъезда Николая его отец якобы обратился к его теще на правах родственника с просьбой съездить во Францию, найти там Николая и уговорить его возвратиться в Болгарию{899}.

Так или иначе, в материалах эмигрантской прессы указывалось впоследствии, что Абрамов-младший выехал с женой во Францию по болгарской визе 13 ноября 1938 года и, как нередко добавлялось, без права возврата в эту страну. Но дискуссия по делу Николая Абрамова продолжалась еще несколько месяцев в 1939 году и была тесно связана с обсуждением его последствий для самого генерала Абрамова и Русского Обще-Воинского Союза в целом.

7 февраля генерал Абрамов собрал старших начальников, находящихся в Софии, и, как комментировалось позднее, «отбросив личное и руководствуясь пользой дела», рассказал, что знает о деле сына.

17 февраля 1939 года начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский направил циркулярное письмо начальникам отделов этой организации в связи с делом сына генерала Абрамова, в котором кратко излагались его обстоятельства, основываясь на, как указывалось в этом документе, «тех неполных сведениях, кои до сих пор получены и к пополнению которых мною приняты меры». В нем отмечалось, что Николай Абрамов, оставленный отцом 10-летним мальчиком в СССР, в 1931 году в 20-летнем возрасте, будучи матросом советского флота, высадился в Гамбурге с советского парохода и приехал к отцу в Софию. «Двухгодичное наблюдение за ним не дало ничего подозрительного, — отмечалось в письме. — Сам он проявлял антибольшевистское настроение и, как знакомый с советской действительностью, был привлечен к работе против большевиков».

Но с начала 1937 года стали обнаруживаться подозрения в предательстве Николая Абрамова. За ним была установлена слежка со стороны аппарата РОВСа, и он был отстранен от настоящей работы. «Подозрения нагромождались, — указывалось далее в письме начальника РОВСа, — но установить подлинность их, поймать с поличным не удалось». К делу была привлечена и болгарская полиция, но всё оставалось в области подозрений и косвенных улик. Летом 1938 года об этом было доложено генералу Абрамову, но сын на его прямой вопрос ответил категорическим отказом — «не виноват». Тем не менее генерал велел сыну уехать из Болгарии. «Интерес дела, необходимость выяснить его до конца не позволяли предавать его огласке, на чем настаивала полиция», — подчеркивалось в письме генерала Архангельского. В результате Николай Абрамов уехал по настоянию полиции как нежелательный иностранец и в настоящее время вместе с женой находится в Париже.

В заключение письма председателя РОВСа указывалось, что к особо секретным делам РОВСоюза сын генерала Абрамова никогда не допускался, и отец с ним этими делами не делился. Со времени женитьбы Абрамова-младшего они жили на разных квартирах, а отношения их были прохладными. Отмечалось, что привлечение Николая Абрамова к разведывательной работе сопровождалось колебаниями отца, который уступил сыну, боясь упрека, что оберегает его от опасной работы, на которую идут другие. И тот узнал технику работы в известной ограниченной области{900}.

18 февраля 1939 года генерал Кусонский в письме Абрамову выражал сочувствие его горю в связи с сыном. «Мне эта история с Николаем представляется неясной, — писал он. — Считаешь ли косвенные улики достаточно серьезными или они могли быть случайно нагроможденными? Какие именно эти улики? Не допускаешь ли ты чьей-то злой воли, пожелавшей нанести новый удар РОВС и пожертвовавшей для этой цели Николаем?»{901}.

22 февраля 1939 года парижская газета «Возрождение» опубликовала большую статью под названием «Новая драма в РОВС-е. Сын ген. Ф.Ф. Абрамова — большевистский агент». Ее автор скрывался под псевдонимом «Н.П.В.». В ней указывалось, что тот уличен в тайных связях с большевиками, арестован и выслан из страны. Эта весть, отмечала газета, вызвала недоверие, панику и возмущение среди членов РОВСа. «Не успело изгладиться из памяти предательство Скоблина, как разыгралась новая драма, — писал автор статьи. — Оба происшествия имеют внутреннюю связь». Далее сообщалось о софийской встрече генерала Абрамова со старшими начальниками и излагалось его выступление перед ними с комментариями автора статьи.

В ней отмечалось далее, что личное несчастье генерала Абрамова велико, но на нем лежит значительная часть вины за сына. На Абрамова-старшего возлагалась ответственность за руководство «Внутренней линией» и нежелание решительно устранить ее. «Скандал в Софии имеет тем большее значение, что Абрамов и Фосс находились в шифрованной переписке с ген. Скоблиным и Плевицкой перед похищением Миллера», — утверждал автор статьи. Эта переписка велась и по «Внутренней линии», и по «Внешней линии», а Николай Абрамов, очевидно, «был в курсе этих письменных сношений». «Какую роль Николай Абрамов сыграл в оживлении эмигрантского “активизма”, — задавался вопросом автор статьи. — Сколько человеческих жизней, выданных ГПУ, лежит на его совести? А не он ли был связующим звеном между Скоблиным и Плевицкой, с одной стороны, и ГПУ, с другой, которое тщетно пытались найти французские следственные власти?».

Эта статья и высказанные в ней суждения и обвинения вызвали активную дискуссию в эмиграции и попытки руководителей Русского Обще-Воинского Союза оправдаться. Сам генерал Абрамов направил письмо редактору «Галлиполийского Вестника», издания, стоявшего на позициях поддержки РОВСа, указывая на неверные сведения, изложенные в статье в газете «Возрождение». Он писал, что сын прибыл к нему не в 1935, а в 1931 году, и тем самым отрицал выстраиваемую связь автора статьи между его приездом и оживлением эмигрантского «активизма». Абрамов-старший отрицал также, что его сын по приезде сразу был устроен на работу в канцелярию РОВСа, но отмечал, что он был привлечен к работе этой организации много позднее и то в ограниченных масштабах (по линии контрразведки и стрелково-ружейного инструктажа).

Генерал подчеркивал далее, что контрразведка («Внутренняя линия») при болгарском отделе РОВСа представляла собой совокупность творчески настроенных работников, которые видели свою задачу в пресечении постоянных происков большевиков в отношении Союза, а благодаря их бдительности и выяснению подозрительной деятельности Николая Абрамова тот был отстранен от участия в работе РОВСа два года назад. Абрамов-старший указывал, что с 1934 года его сын жил отдельно, не был посвящен в его служебные дела и не был в курсе его письменных сношений. Догадки о роли Николая Абрамова в оживлении эмигрантского «активизма» и о связи с делом Скоблина генерал называл измышлениями. Он писал, что тот исполнял поручения Фосса и, как только был заподозрен в передаче сведений большевикам, был отстранен от дел{902}.

Журнал «Галлиполийский Вестник» коснулся дела Николая Абрамова в разделе «Галлиполийская жизнь». В публикации была предпринята попытка оправдать генерала Абрамова и указывалось на непонимание воинскими чинами ряда положений. Подчеркивалось, что враг стремится разложить РОВС как опасную для него организацию, имеет осведомителей внутри него и прибегает к провокациям. Он действует во всех случаях наверняка, ибо иметь осведомителя — для него хорошо, а его провал еще лучше, благодаря наступающей в рядах военной эмиграции реакции. «Мы слишком впечатлительны и слишком много внимания отдаем тому, что о нас пишут и говорят, — подчеркивалось в опубликованном тексте. — Возможность наличия в нашей среде предателей — явление, несомненно, печальное. Но оно приносит не столь большой вред, как реакция, почти всегда направленная извне». Это издание поместило два письма групп генералов и офицеров в защиту генерала Абрамова и высказалось против его газетной травли и слухов{903}.

10 марта 1939 года газета «Возрождение» опубликовала новый большой материал за авторством «И.К.О», названный «Взрыв в Софийском РОВС-е. Как был разоблачен Николай Абрамов». Автор начал с того, что тот бежал в 1931 году, а не в 1935 году, как ошибочно было указано в этой газете ранее. Затем излагались обстоятельства его жизни и деятельности в Болгарии. Провал Н. Абрамова связывался с обнаруженной пропажей документов и появившимися у него большими деньгами. Затем ему якобы были намеренно подложены фиктивные документы, о чем знали Фосс и генерал Абрамов, и они исчезли, а затем были подброшены. Тогда генерал Абрамов потребовал сообщить о предательстве сына болгарским властям, и тот был арестован. После освобождения он уехал в Париж, где, по сведениям указанной газеты, якобы обращался в несколько гаражей (в поисках работы), но получил отказ. Затем он исчез из Парижа, и высказывалось предположение, что он может жить в Марселе, но подтверждений этому нет, указывалось в заключительной части статьи.

17 марта 1939 года газета «Возрождение» опубликовала большую статью под названием «Как был изобличен Николай Абрамов», автор которой был скрыт под тем же псевдонимом — «И.К.О.». В ней содержалась ссылка на собрание начальников и председателей воинских организаций I отдела РОВСа, проведенное в Париже генералом В.К. Витковским, который в своем выступлении по этому делу использовал сведения, полученные от генералов Архангельского, Абрамова, Никольского и Зенкевича, и заявление Особой Комиссии полковника Петриченко. Помимо уже изложенных ранее обстоятельств этого дела, в статье указывалось, что, по сведениям газеты, болгарской политической полиции еще в 1936 году было известно, что Николай Абрамов состоит на службе Советов. Организованная за ним в середине 1936 года слежка дала, по утверждению газеты, неопровержимые свидетельства его связи с большевиками и того, что он связан с резидентом ГПУ на Балканах, сначала через третьих лиц, а затем болгарская полиция узнала о его непосредственных встречах с резидентом ГПУ и чекистами в Болгарии.

В заключительной части указанной статьи утверждалось, что Н.Ф. Абрамов был арестован и принес повинную болгарской полиции, сознавшись, что состоял на службе большевиков. Но, в конечном итоге, он был освобожден из тюрьмы, т.к. работал среди русских и не нанес ущерба Болгарии. Впрочем, здесь же указывалось, что, по сведениям РОВСа, он не находился в тюрьме. Автор статьи писал, что Абрамов-младший уехал в ноябре 1938 года в Париж, и местонахождение его во Франции не установлено. При этом высказывалось предположение, что он может жить под чужой фамилией на юге этой страны.

Эта публикация в «Возрождении» вызвала новую волну дискуссии. А «Галлиполийский Вестник» поместил по просьбе председателя Особой Комиссии при III отделе РОВСа полковника Петриченко его письмо, посланное ранее в газету «Возрождение», но не опубликованное там. В нем указывалось, что после изложения в этой газете сведений из информации начальника I отдела РОВСа генерала Витковского автором статьи были повторно даны неверные и частью совершенно вымышленные «новые данные» по делу Н. Абрамова. Ни местные власти, ни Особая Комиссия, производившая расследование по делу Н. Абрамова, указывал Петриченко, до сего времени не располагают неопровержимыми доказательствами его связи с большевиками. Как и раньше, в отношении названного лица существуют серьезные подозрения, но и только. Данных о непосредственных якобы встречах Николая Абрамова «с резидентом ГПУ и с проживающими в Софии другими чекистами» (как утверждала газета «Возрождение») ни у Комиссии, ни у властей никогда не было и нет, отмечал полковник Петриченко. Ни в тюрьме, ни вообще под арестом за все время своего пребывания в Болгарии он не был. Повинной сын генерала никому не приносил и в службе у большевиков не признавался{904}.

С большой статьей под названием «Провокация Николая Абрамова» выступил в 1939 году и журнал «Часовой». Автор статьи пришел к следующим выводам. «Поимки с поличным и прямых доказательств виновности Н.А. (Николая Абрамова. — В.Г.) не было. Совокупность же всех косвенных улик достаточна для серьезного подозрения, что Н.А. был действительно большевистским агентом», — указывалось в статье. Сообщавшиеся им большевистской агентуре сведения, имевшие узко контрразведывательный характер, и то лишь до конца 1936 года, серьезного ущерба технической работе отдела принести не могли. «Ни о каких “загубленных жизнях”, как замечали некоторые газеты (речь идет о цитировавшейся ранее статье в “Возрождении”. — В.Г.), не может быть и речи, и эти вымыслы не имеют под собой никаких оснований, — утверждал автор статьи в журнале «Часовой», — но факт морального удара РОВСу от “истории” с Н.А. несомненен». «Само же дело было вскрыто и парализовано немедленно же после первых подозрений самим Управлением III отдела, координировавшим свои наблюдения с деятельной слежкой за Н.А. болгарскими властями»{905}, — подчеркивал автор данной статьи.

В марте 1939 года начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский посетил Болгарию и ознакомился на месте с расследованием по делу Николая Абрамова. По возвращении в Брюссель им были подведены итоги и уроки этого дела. 5 апреля был издан циркуляр генерала Архангельского о деле Н.Ф. Абрамова и о его расследовании, проведенном в марте 1939 года генерал-майором Артамоновым и полковником Дрейлингом. В заключении начальника РОВСа, оформленном затем в его приказ №9 от 12 апреля, указывалось, что «раскрытие в Болгарии в течение последних лет целого ряда большевистских агентов, имевших задачу и освещения, и разложения РОВСа, доказывает, что контрразведывательная служба в Управлении III отдела, несмотря на ничтожность средств и возможностей, ведется энергично, продуктивно и правильно». Касаясь дела Н. Абрамова, подчеркивалось, что он был заподозрен, вскрыт и нейтрализован силами Управления III отдела, что является несомненной заслугой этого управления.

Вместе с тем в приказе начальника РОВСа указывалось, что в деле Николая Абрамова были допущены следующие ошибки и упущения: 1) нельзя было привлекать к контрразведывательной работе сына начальника отдела РОВСа, несмотря на какие угодно способности, хотя бы и вполне для этого подходящего и после достаточных его проверок, так как в ней почти неизбежны провалы, и всякая ошибка, и тем более проступок Н. Абрамова могли негативно отразиться на авторитете начальника отдела генерала Абрамова и всего РОВСа; разъяснения капитана Фосса, что Н.Ф. Абрамов был предварительно проверен, не были признаны удовлетворительными; в вину начальнику III отдела было поставлено то, что он допустил сына к секретной работе; 2) подозрения в отношении Н.Ф. Абрамова не были тотчас доложены Фоссом генералу Абрамову, хотя он обязан был это сделать, не дожидаясь подтверждения подозрений и доказательств вины Абрамова-младшего; было признано правильным, что капитан Фосс изолировал Н. Абрамова и осведомил о своих подозрениях болгарские власти, но он должен был начать с доклада генералу Абрамову; 3) период наблюдения за Н. Абрамовым затянулся слишком долго, хотя уже ко времени образования комиссии полковника Петриченко Фосс имел достаточные данные для твердой уверенности в виновности Абрамова; надо было сократить период его проверок, дабы скорее ликвидировать его отношение к отделу и возможно скорее принять меры по оповещению чинов РОВСа о случившемся и доложить начальнику РОВСа. Донести об этом следовало тотчас после того, как о двойной роли Н. Абрамова стало известно начальнику отдела, т.е. летом 1938 года и, во всяком случае, не позднее ноября 1938 года — времени отъезда Н. Абрамова. При этом указывалось, что тот покинул Болгарию 13 ноября, а его отец узнал об этом лишь через 15–20 дней. В приказе председателя РОВСа говорилось о том, что соответствующие указания по итогам расследования даны особым предписанием генералу Абрамову.

Приказом Архангельского объявлялась благодарность генерал-майору Артамонову и полковнику Дрейлингу за подробное и тщательное расследование по делу Николая Абрамова{906}. Так или иначе, вся эта история, несомненно, нанесла большой ущерб авторитету начальника III отдела генерала Абрамова и Русскому Обще-Воинскому Союзу в целом.

В руководстве РОВСа в Брюсселе и в дальнейшем опасались, что это дело может иметь различные негативные последствия. 17 мая 1939 года генерал Кусонский направил послание генералу Абрамову, ссылаясь на полученное из Белграда письмо и распространяемые слухи о его предстоящем уходе на покой. До Брюсселя дошла информация, что казаки хотят в таком случае «хлопнуть дверью» и тоже выйти из РОВСа. Генерал Архангельский, встревоженный этим, решил в таком случае, по утверждению Кусонского, чуть ли не сам уйти, раз ему не удалось предотвратить удар, нанесенный РОВСу таким уходом, и считая себя виновным в этом. «Мы рискуем заварить такую кашу, после которой от РОВС ничего не останется, кроме “рожек да ножек”, — полагал Кусонский.

Он писал далее, что история с сыном Абрамова выстрадана генералом Архангельским, который «в буквальном смысле слова пожертвовал своим авторитетом, чтобы не уронить твой авторитет, и сделал все возможное, чтобы не уронить последний». «Я близко знал и Врангеля, и Кутепова, и Миллера, — продолжал Кусонский. — Не сомневаюсь, что при данной обстановке марта 1939 года ни один из упомянутых покойных не сделал бы для Тебя то, что сделал А.П. (Архангельский. — В.Г.)». Уход генерала Абрамова со своей должности грозил, по мнению Кусонского, тяжелыми последствиями для РОВСа, и он убеждал начальника III отдела не делать этого, а, напротив, связаться с ним и генералом Архангельским, успокоив их{907}. Заметим, что в конце концов эту сложную ситуацию удалось урегулировать, и генерал Абрамов остался на своем посту в Софии.

Но вернемся к тому, что происходило с Н.Ф. Абрамовым после отъезда из Болгарии. В эмигрантских кругах, в руководстве РОВСа и его III отдела были, судя по всему, убеждены, что Абрамов-младший с супругой проживают во Франции, а в русскоязычной прессе высказывались, как уже упоминалось, предположения о том, где именно он может находиться там, а также возможность того, что он может проживать под чужим именем. Но в действительности в Париже Абрамовым были вручены новые документы, и они выехали в СССР. Там они стали работать в Управлении НКВД по Воронежской области.

Любопытно, что, как уже упоминалось, спустя полгода генерал Абрамов обратился к теще своего сына с просьбой поехать во Францию, чтобы найти его и уговорить вернуться в Болгарию. При этом он указывал, что жалеет о размолвке с сыном. Было ли это на самом деле так или являлось попыткой узнать, где находится и чем занимается Николай, остается вопросом. Но генерал, судя по всему, не знал о том, что теща его сына — Александра Семеновна — помогала ему в работе на советскую разведку. Так или иначе, откликаясь на просьбу генерала, она закрыла свой зубоврачебный кабинет в Софии и выехала сначала в Париж, а оттуда в Москву, где и встретилась с зятем и дочерью.

С первых дней Великой Отечественной войны Николай Абрамов не раз обращался к руководству НКВД с просьбой отправить его на фронт. Но в итоге он был направлен в 1941 году в оккупированную Одессу, в распоряжение сотрудника центрального аппарата НКВД, резидента-нелегала В.А. Молодцова. Абрамов участвовал в целом ряде диверсионных и других боевых операций и погиб в Одессе в возрасте 32 лет{908}.

Что касается его отца, генерала Абрамова, то он оказался в годы Великой Отечественной войны по иную сторону баррикад, активно сотрудничал с гитлеровцами и участвовал в формировании казачьих частей в составе германской армии. В ноябре 1944 года он вошел в состав так называемого Комитета Освобождения Народов России, созданного усилиями и под эгидой СС для того, чтобы попытаться объединить в борьбе с наступающей Красной Армией всех эмигрантов и бывших советских граждан в последний для фашистской Германии час. В связи с этим представляются полностью безосновательными утверждения, звучащие в некоторых современных изданиях, о том, что генерал Абрамов если и не был прямым агентом НКВД, то являлся, по крайней мере, их «агентом влияния»{909}. В действительности отец и сын избрали и прошли совершенно разные жизненные пути.

Финальный этап деятельности С.Н. Третьякова

Развитие событий в Русском Обще-Воинском Союзе после похищения генерала Миллера внимательно отслеживалось и анализировалось чекистами, и особую роль в этом по-прежнему играл С.Н. Третьяков. Дней через десять после исчезновения председателя РОВСа он доложил своему куратору из советской резидентуры в Париже — «Николаю» о состоявшемся у него разговоре с вице-адмиралом Кедровым, который сказал, что лишь временно принял на себя обязанности начальника I отдела РОВСа. Он очень тяготился этими обязанностями, и главная причина нежелания исполнять их заключалась в том, что у Русского Обще-Воинского Союза нет денег. Миллер, по утверждению Кедрова, оставил почти пустую кассу — не более 30 тысяч франков.

У сотрудников советской разведки возникло в связи с этим подозрение, что Кедрова обманывают с тем, чтобы уменьшить его личные претензии «к оставшемуся ломтю общественного пирога». Но вскоре удалось узнать, что в откровенной беседе с сотрудником управления РОВСа поручиком Асмоловым полковник Станиславский, принявший у генерала Кусонского всю кассу и счетоводство, заявил, что средств у главного командования хватит лишь на пять месяцев. Подслушивающая аппаратура в штаб-квартире РОВСа продолжала активно использоваться. Третьяков записывал и регулярно передавал своему куратору разговоры в управлении этой организации. По заявлению последнего: «Они свидетельствовали, что РОВС находится в тяжелейшем кризисе, из которого вряд ли выйдет. Мы разрушили РОВС»{910}.

Куратор Третьякова из парижской резидентуры, будучи уже арестован и находясь под следствием в НОД в Москве по обвинению в сотрудничестве с французскими спецслужбами, показывал на допросе 21 сентября 1938: «У меня было два основных источника, о наличии которых я французам не сообщил. Это 13-й и “Иванов” (Третьяков. — В.Г.), французы об их существовании не были осведомлены. Это подтверждается фактами… “Иванов” даже после нашего большого провала, насколько мне известно, продолжает, или, вернее, продолжал работать на установленном мною “петьке” (подслушивающий аппарат. — В.Г.) до самого последнего времени. Это легко установить даже самой легкой проверкой. Да и действительно это так. Говорю это не для своего оправдания, а только в целях установления истины»{911}.

При допросе другого арестованного сотрудника разведки, работавшего ранее в Париже, «Афанасия», следователь задал ему вопрос, продолжал ли работать Третьяков. Тот ответил: «Конечно. Этот источник сохранялся в неприкосновенности. РОВС продолжал снимать у него квартиру». «Правда, это был уже не тот РОВС, — добавлял этот разведчик. — Он совершенно захирел. Хозяином стал генерал Витковский (дело в том, что начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский проживал в Белграде, а в парижском помещении располагался I отдел РОВСа, возглавляемый Витковским. — В.Г.), а секретарем полковник Мацылев. Людей к ним приходило мало, денег поступало еще меньше. Но мы продолжали следить за всем, что там происходит»{912}.

Этот же разведчик вспоминал, что в начале января 1939 года к нему поступил от его коллеги «Николая» рапорт Третьякова. Тот извещал, что 31 декабря в полдень к нему явился Гильзин и передал, что его просят к себе Витковский и Мацылев. Но в этот день, в канун Нового года, встреча не состоялась, и лишь 3 января произошла беседа Третьякова с полковником Мацылевым, который от имени генерала Витковского попросил продлить срок договора по квартире (занимаемой РОВСом) до 1 июля 1939 года. «Затем, — информировал Третьяков, — последовал целый поток любезных слов; говорилось о том, что за все время пребывания у нас не было ни одного недоразумения ни с домовладельцами, ни с консьержкой, ни с газом или электричеством». «Район и цена квартиры очень подходящие, — продолжал Третьяков, — поэтому, надо полагать, что и в дальнейшем 1-й отд. РОВС будет квартировать у нас». Автор письма указывал, что, не давая прямого ответа, попросил переговорить с Витковским, который подтвердил все сказанное Мацылевым, был очень любезен и просил побыстрее дать ответ. Желание остаться на квартире есть признак полного доверия, указывал Третьяков и информировал, что Витковскому дано согласие на дальнейшее пребывание его управления здесь. О дальнейшем пребывании на этой квартире после 1 июля генералу должно было быть сообщено не позже 31 марта 1939 года{913}.

По утверждению сотрудников парижской резидентуры, «задачу работать по РОВС никто с нас не снимал», и руководство считало сохранение подслушивающей аппаратуры и продолжение операции по прослушиванию целесообразным.

Но новое руководство 5-го отдела ГУГБ считало иначе. В телеграмме из Центра, направленной в парижскую резидентуру в 1939 году, говорилось, что «материалы, представляемые вами по “Петьке” с начала 1939 года, не представляют никакого оперативного интереса». Высказывалось предположение, что «Иванов» (т.е. С.Н. Третьяков) «нас обманывает и вместо действительных разговоров дает нам “липу”». По указанию из Москвы необходимо было провести проверку «Иванова». Для этого советские агенты должны были в течение нескольких дней подряд под тем или иным предлогом посещать канцелярию РОВСа и беседовать там не менее получаса, а по возвращении слово в слово изложить содержание разговора, указав, с кем, в какое время и на какую тему он велся. При этом резюмировалось: «Если “Петька” не зафиксирует разговоры агентов, посланных нами в РОВС, тогда мы убедимся в том, что “Иванов” нас обманывает, и сделаем в отношении него соответствующие выводы»{914}.

Это указание вызвало активное обсуждение в парижской резидентуре, и куратор Третьякова «Николай» убеждал в том, что РОВС переживает упадок и активную работу вести не в состоянии, поэтому беседы там ведутся пустые. Тем не менее было приказано выполнять указания из Москвы. Но через несколько дней с «Николаем» произошел несчастный случай, он на несколько недель попал в больницу. Связь с Третьяковым прервалась. Она не была восстановлена и после выхода его куратора из больницы, так как тот был занят другими срочными делами. Закончилось все тем, что Третьяков сам явился в советское полпредство и попросил свидания с военным атташе. С ним встретился работник разведуправления Носов, которому Третьяков поведал, что работает на СССР по линии РОВСа в течение 10 лет под кличкой «Иванов». Но с 13 июля 1939 года связь с ним прекратилась, а он нуждается в деньгах, так как ему надо платить за квартиру, которую он содержит по заданию советской разведки.

Носов сообщил о приходе Третьякова сотруднику разведки НКВД «Афанасию», который, в свою очередь, срочно вызвал к себе его куратора «Николая». Последний намерен был встретиться с Третьяковым на улице, за пределами полпредства, но его коллега категорически возражал, так как за этим зданием после подписания советско-германского договора в августе 1939 года велась усиленная полицейская слежка. Закончилось все тем, что «Афанасий» сообщил Носову, что Третьяков ему неизвестен, а одному из сотрудников резидентуры поручил изучить работу «Иванова» и подготовить рекомендации, «нужно ли продолжать работу с ним, учитывая, что центр недоволен его информацией».

Тем временем информация о приходе Третьякова в советское полпредство ушла по каналам военной разведки в Москву, о чем стало известно и в НКВД. Через десять дней сотрудник парижской резидентуры, изучавший работу Третьякова, подготовил доклад, в котором высказал рекомендацию, что «с ним надо аккуратно порвать, предварительно сняв в квартире имеющуюся аппаратуру — “Петьку”». Мотивировал он это, во-первых, тем, что «источник “Иванов” втирает нам очки, так все материалы “Петьки” ограничиваются общими рассуждениями и фиксацией бесед на совершенно неинтересные нам темы». Из нескольких личных встреч с Третьяковым этот сотрудник резидентуры вынес впечатление, что «Иванов» «вообще нечистоплотен и почти на каждой встрече весь разговор сводит только к деньгам, несмотря на то, что от нас он получает свыше пяти тысяч (франков. — В.Г.) в месяц». Важным аргументом для обоснования своего предложения автор доклада считал финансовое положение Третьякова и его семьи. Он указывал, что на деньги «Иванова», получаемые от нас, содержатся им жена, две взрослые дочери и сын, которые нигде не работают. За квартиру он платит 15 тыс. франков в год, что «в состоянии платить только капиталист». В то же время за службу в Торгпроме Третьяков получает только 400–500 франков в месяц и в качестве легенды при расспросах ссылается на имеющиеся у него сбережения.

Такое объяснение сотрудник резидентуры считал неубедительным и полагал, что в конце концов это приведет к неизбежному провалу агента. Иждивенческие настроения «Иванова» привели к тому, говорилось в докладе, что «он за все время работы с нами палец о палец не ударил для подыскания себе хотя бы какого-то занятия или для устройства на работу взрослых дочерей и сына». «Учитывая его недавнее появление в посольстве, — заключал автор доклада, — я делаю вывод о том, что в случае разрыва он может оказаться для нас опасным человеком, не имея других средств к существованию, вначале будет добиваться установления связи с нами, а затем — не исключаю — из-за денег встанет на путь клеветы»{915}.

Получив доклад и предложения своего сотрудника, «Афанасий» не согласился с его выводами. Впоследствии на допросе в НКВД он аргументировал свою позицию следующим образом: «В выводах чувствовался некий юношеский максимализм. Работник, проверявший Третьякова, пришел к нам из контрразведки. Для него главное — обеспечение стопроцентной безопасности, а она возможна только в том случае, если ничего не делаешь. Мы же обязаны действовать. Наблюдения у него были ценные, полезные, новый человек видит то, к чему привыкли, не замечаем, но сворачивать аппаратуру в штабе РОВС я не собирался…»{916}.

Посмотрим на деятельность Третьякова и его взаимоотношения с РОВСом в это время с другой стороны. Начальник I отдела РОВСа генерал В.К. Витковский вспоминал, что после начала Второй мировой войны произошло увеличение масштаба работы и штата управления и потребовалось иметь большее помещение. И тогда Третьяков предложил перевести Управление I отдела в большую по размерам квартиру, которую оно и занимало несколько лет до этого. Он обязался даже произвести некоторый ремонт и покраску. При этом Третьяков попросил Витковского указать ему распределение канцелярии и, в частности, его кабинет. И к 1 января 1940 года состоялся переезд в эту отремонтированную квартиру.

Добавим, что она была также оснащена подслушивающей аппаратурой. В кабинете самого Витковского, в стене, под плинтусом, был вмонтирован микрофон, а в квартире Третьякова установлен приемник. Это означает, что он поддерживал в это время отношения с советской разведывательной резидентурой. В результате при обмене квартир и переезде управления I отдела РОВСа ее сотрудники смонтировали в новом его помещении записывающее устройство и соединили его с той квартирой, где стал размещаться сам Третьяков, чтобы он мог продолжать свою прежнюю деятельность и подслушивать все разговоры, происходившие там. Таким образом, операция «Информация наших дней» продолжалась{917}.

Аресты сотрудников советской разведки, работавших с Третьяковым и веривших ему, осложняли его связи и сотрудничество с советской разведкой. К тому же деятельность последней во Франции, и в Париже в частности, была крайне затруднена в результате советско-германского сближения после августовско-сентябрьских договоренностей 1939 года, а Франция оказалась в состоянии войны с Германией. И тем не менее Третьяков, по утверждению сотрудника парижской разведывательной резидентуры советской разведки «Афанасия», продолжал работать очень старательно.

Когда было свернуто сотрудничество Третьякова с советской разведкой — остается вопросом. Некоторые авторы утверждают, что связь с ним была временно законсервирована буквально накануне оккупации Франции фашистской Германией. По другим данным, он остался без связи после поражения Франции в войне, и его контакты с советской разведкой прекратились. Но заметим, что советская разведывательная резидентура в этой стране продолжала действовать. И есть свидетельства, что сотрудничество Третьякова с советскими разведчиками продолжалось и после поражения Франции в войне. По крайней мере, тот же «Афанасий» вспоминал об эпизоде, когда в один из дней Третьяков не вел записи и представил ему по этому поводу рапорт с объяснением. Дело в том, что с началом войны семья Третьякова эвакуировалась, и ему пришлось явиться в жандармское управление, чтобы получить специальный пропуск для поездки в зону, где теперь жили его родные{918}. Так или иначе, подслушивающая техника в доме Третьякова была в рабочем состоянии до 17 июня 1942 года, когда была обнаружена при обыске дома немцами{919}.

Теперь о финале советского суперагента. С.Н. Третьяков был арестован гестапо в Париже в июне 1942 года. Существуют различные версии, объясняющие причины его провала и ареста, но среди них две главные. Одна из них гласит, что перед своей смертью в октябре 1940 году Плевицкая исповедовалась православному священнику и упомянула Третьякова как соратника Скоблина, а эта исповедь была записана французской контрразведкой с помощью скрытых микрофонов. Французам в это время было уже не до Третьякова, но немцы, оккупировавшие Париж, воспользовались их материалами{920}.

В принципе это могло иметь место, поскольку немецкие спецслужбы действительно внимательно изучали во Франции все материалы, касавшиеся российской эмиграции и эмигрантов в этой стране, особенно те, которые были связаны с их тайной деятельностью («Внутренняя линия», деятельность РОВСа, похищения его руководителей Кутепова и Миллера и др.) и даже произвели серию арестов видных русских эмигрантов, в том числе бывших генералов и старших офицеров, после начала войны с СССР. Несомненно, что немцы должны были в таком случае и внимательно изучить все материалы французской контрразведки, которые были ими изъяты.

Но существует и другая версия, объясняющая провал Третьякова. В конце июня 1941 года немцы в результате стремительного наступления взяли Минск и захватили здесь архивы Белорусского НКВД, которые не успели эвакуировать. В них было обнаружено дело некоего Третьякова, агента НКВД в Париже. В результате расследования и поисков, организованных гестапо, С.Н. Третьяков и был арестован. Во время обыска в его квартире обнаружили приемное устройство и провода, которые тянулись в штаб-квартиру РОВСа, где, в свою очередь, были найдены микрофоны{921}.

Впрочем, не исключены и другие объяснения. Известно, например, что немцами был найден монтер, который занимался установкой подслушивающего оборудования. Он, по всей видимости, был связан с советскими спецслужбами, а в годы войны, возможно, и с движением Сопротивления. Его арест и мог послужить той ниточкой, которая потянулась к Третьякову.

Обратимся в связи с этой ситуацией к воспоминаниям о тех днях начальника I отдела РОВСа генерала В.К. Витковского. Утром 4 июня 1942 года он был приглашен в полицию безопасности в Париже, где ему были заданы вопросы: Знает ли он Третьякова? Состоит ли тот членом РОВС? Бывает ли в управлении (РОВС)? Каково его отношение и мнение о нем? Генерал отвечал, что знает Третьякова как общественного деятеля и хозяина нанимаемой его управлением квартиры. Он сообщил также, что тот иногда заходит в управление, т.к. живет в том же доме, но членом РОВСа не является. Его отношение к Третьякову как лицу постороннему — нормальное и доброжелательное, ничего предосудительного за ним не замечалось.

Прошло около двух недель, и 17 июня Витковского вызвал к телефону полковник Мацылев, начальник канцелярии возглавляемого им отдела РОВСа. Он сообщил, что в управлении находятся немецкие офицеры, и попросил его прибыть поскорее. По прибытии Витковского старший из офицеров сообщил ему, что рано утром у Третьякова был обыск, он арестован, и у них есть данные, что в кабинете генерала есть микрофон, связанный с приемным аппаратом, находящимся в соседней квартире Третьякова. Таким образом, тот имел возможность знать все, что происходит в его кабинете, а сведения эти передавались в советское посольство на рю де Греналь.

Витковский вспоминал, что был изумлен услышанным. Но начался обыск, пришли солдаты с инструментами, и в стене его кабинета, под плинтусом, напротив письменного стола был обнаружен микрофон. Все работало, и слышно было в соседней квартире, где находился приемник. Офицер сообщил, что им удалось найти и монтера, занимавшегося проводкой и установлением микрофонов. Второй микрофон был установлен в комнате, где работали чины управления. Были обнаружены и следы того, что микрофон был в кабинете генерала Миллера в квартире меньших размеров, где теперь проживал сам Третьяков. Был найден и изолированный кабель под полом. Так или иначе, по свидетельству генерала Витковского, в результате обысков были вскрыты провода и микрофоны или их остатки, следы во всех квартирах, где размещался РОВС. Семья Третьякова, по свидетельству Витковского, жила на четвертом этаже, и когда он был арестован, находилась на даче, в пригороде. Она была непричастна к его деятельности и оставлена на свободе.

Витковский писал, что немцы отправили арестованного Третьякова сначала в Мезон-Лафит, под Парижем, а затем в Германию. И, по сведениям его семьи, он был расстрелян в Ораниенбурге, под Берлином, летом 1944 года, незадолго до высадки союзников в Нормандии.

Резюмируя свои воспоминания о Третьякове, генерал Витковский указывал, что его арест произвел ошеломляющее впечатление. Третьякова, по его словам, никто не подозревал, но очевидно, что с декабря 1934 года он предательски подслушивал все, что происходило в управлении РОВСа. «Все эти годы он держал себя так, что никогда ни в ком не вызывал подозрения, — подчеркивал генерал, — тем более ошеломило всех совершенное им преступление»{922}.

Шла война, но 4 августа 1942 года Телеграфное агентство Советского Союза сообщило со ссылкой на корреспондента агентства «Юнайтед Пресс» из Виши, по сообщениям из Парижа, что германская полиция арестовала там для высылки в Германию бывшего царского деятеля Сергея Третьякова. В сообщении указывалось также, что немецкая газета «Локаль анцайгер» и русская белая газета «Новое слово» утверждают, что бывший министр Временного правительства Сергей Третьяков являлся одним из главных резидентов НКВД за границей. В сообщениях говорилось, что немцы якобы нашли в Минске в архивах НКВД документы об участии Третьякова в похищении генералов Кутепова и Миллера и в укрывании Скоблина в Париже. Газеты описывали, что в квартире Третьякова в Париже на рю де Колизе были найдены приемник и провода от микрофона, установленного в кабинете генерала Миллера под мраморной доской камина. Третьяков якобы в течение многих лет подслушивал все переговоры генералов и передавал их в НКВД, благодаря чему погибло около 30 диверсантов-белогвардейцев, переброшенных РОВС в СССР.

Это сообщение немедленно попало в советские органы госбезопасности и осело в его недрах на вечном хранении, а позднее к нему появилась приписка черными чернилами: «В конце 1943 года в немецкой прессе было опубликовано официальное сообщение о казни “Иванова” (под этим псевдонимом Третьяков и остался в архивных делах советских спецслужб. — В.Г.) как “советского шпиона”». Но, по современным данным, С.Н. Третьяков был в действительности расстрелян не в конце 1943 года, а 16 июня 1944 года в концлагере Ораниенбурга, под Берлином{923}. Так завершилась жизнь человека из известной русской семьи, видного общественного и политического деятеля России, финал жизненного пути которого был связан с эмиграцией и с сотрудничеством с советскими спецслужбами против этой самой эмиграции. Это был один из самых драматических эпизодов в борьбе советских спецслужб и российской военной эмиграции в межвоенный период.

Генерал Дьяконов во Франции и в Советском Союзе

Продолжал свою работу на советскую разведку в рассматриваемый период и генерал П.П. Дьяконов. В 1937 году он побывал в республиканской Испании. По сведениям французских спецслужб, он находился там с марта по июль месяц и посетил фронты у Мадрида и в Арагоне, где «разъезжал в автомашине советского консула. Дьяконов также встретился в Виши с графом Игнатьевым, перешедшим на сторону Советов»{924}. Как уже указывалось ранее, он работал в республиканской Испании военным корреспондентом и, судя по всему, находился там длительное время, выполняя к тому же, вероятно, и поручения советской разведки.

Начальник канцелярии великого князя Владимира Кирилловича (ранее работавший еще при его отце Кирилле Владимировиче) Г.К. Граф вспоминал, что на парижской улице встретился с Дьяконовым. Генерал очень обрадовался, увидев его, и сообщил, что только-только вернулся из Испании. Его собеседник удивился и сейчас же спросил: «Конечно, Вы были на стороне Франко?». Но тот ответил: «Конечно, нет, я был на стороне как раз противоположной»{925}. Поговорив еще немного, они расстались.

Граф вспоминал и о произошедшей с ним неприятностью, связанной с его прежними взаимоотношениями с Дьяконовым. Это произошло уже после того, как умер великий князь Кирилл Владимирович, а его место занял сын — Владимир Кириллович. 19 ноября 1938 года к тому прибыл редактор газеты «Возрождение» Ю.Ф. Семенов. Он поздравил главу династии с восприятием обязанностей в царском роде и попросил разрешения сделать доклад. Семенов сказал, что уже большая часть правой эмиграции пошла за молодым главой династии, и пошла бы и другая часть, если бы не лица, близкие к нему. Среди них он назвал присутствующего на встрече Графа, указав, в частности, что тот близок генералу Дьяконову, замешанному в деле похищения генерала Кутепова, и советовал великому князю порвать с ним, чтобы вокруг него произошло объединение всей правой эмиграции.

По словам Графа, после этого воцарилось затянувшееся молчание и, видимо, Владимир Кириллович не знал, как реагировать. В этой ситуации его начальник канцелярии попросил слова, чтобы дать разъяснения по поводу прозвучавших в его адрес обвинений. Он заявил, что его «близость» к Дьяконову есть не его частное дело, а основана на том, что тот возглавлял Отдел Корпуса Императорских Армии и Флота в Париже, и ему по положению необходимо было поддерживать связь с ним. Касаясь того, что Дьяконов якобы замешан в похищении Кутепова, Граф заявил, что его в это дело замешала газета «Возрождение», редактируемая Семеновым. Расследование же, проведенное Бурцевым и французской политической полицией, не подтвердило эти обвинения, и французский суд его оправдал.

Семенов возразил на это, что Дьяконов был оправдан судом благодаря рекомендательному письму, которое выдал Граф. Но тот в ответ заявил, что выдал его по просьбе адвоката Дьяконова и с согласия государя Кирюша Владимировича. При этом в рекомендации говорилось лишь, что он столько-то лет известен великому князю и пользуется его доверием. «Мы не могли не выдать ее (рекомендацию. — В.Г.) человеку, который несколько лет занимал высокий пост в движении и пользовался общим уважением, — писал Граф, — к тому же был генералом императорского производства, и нам рекомендован таким лицом, как генерал Лохвицкий».

После этого, вспоминал Граф, великий князь Владимир Кириллович встал и холодно попрощался с гостями, а впоследствии он и его супруга выражали возмущение этим выпадом Семенова. К тому же, добавлял Граф, тот приехал к великому князю без ведома владельца «Возрождения» Гукасова, и тот, узнав об этом, выразил ему крайнее неудовольствие и потребовал впредь не делать никаких выступлений без его согласия{926}.

В условиях приближения новой войны особое значение в деятельности советских спецслужб приобретала проблема дезорганизации русской военной эмиграции и недопущения ее альянса с будущими военными противниками СССР. В свою очередь, важной задачей являлось и недопущение сближения на антисоветской основе Германии и Франции. В выполнении этих задач и внесении раскола в ряды потенциальной антибольшевистской коалиции генерал Дьяконов сыграл важную роль. Именно ему, кавалеру ордена Почетного легиона, советская разведка поручила довести до сведения Второго бюро Генерального штаба французской армии о «пятой колонне» профашистски настроенных русских генералов и офицеров, проживавших во Франции. Основываясь на документах, переданных генералом Дьяконовым (и, в свою очередь, частично полученных им из Москвы), французские власти незадолго до начала Второй мировой войны объявили персонами нон грата и выслали из страны большую группу германофильски настроенных русских военных эмигрантов во главе с генералом Туркулом. Сам П.П. Дьяконов получил благодарственное письмо от руководства французской разведки, в котором в частности говорилось: «Ваша информация о русских, которые известны своими немецкими симпатиями, чрезвычайно ценна для Франции. Мы высоко оцениваем наше сотрудничество»[58].

По некоторым данным, Дьяконов осуществил в 1940 году оперативную комбинацию против одного из лидеров младороссов и близкого сотрудника великого князя Владимира Кирилловича А.Д. Казем-Бека, в результате которой тот был арестован французской контрразведкой и заключен в концлагерь{927}.

В 1940 году, когда немцы оккупировали Францию, в стране начались аресты. В числе арестованных оказался и генерал Дьяконов. Гестапо, в частности, очень интересовали его поездки в Испанию. Он провел в тюрьме 43 дня, не теряя надежды на помощь советского полпредства в Париже. Большие усилия по спасению отца предпринимала в это время его дочь Мария. В результате генералу Дьяконову и его дочери было предоставлено советское гражданство, после чего НКИД СССР потребовал от германских властей немедленно освободить арестованных советских граждан. Это требование было выполнено, и П.П. Дьяконов с дочерью выехали в Советский Союз.

Упомянутый выше контр-адмирал Г. К. Граф писал в связи с этим в своих воспоминаниях, спустя десятилетия: «Таким образом, нет сомнения, что Дьяконов по примеру Игнатьева решил вернуться в Россию, но это совсем не значит, что он был провокатором. Во всяком случае, ничто это не доказывает»{928}. Так или иначе, Граф стремился оправдать себя, снимая ответственность за многие годы совместной работы с советским агентом и за поддержку, оказанную тому в ряде трудных ситуаций.

В конце мая 1941 года Дьяконовы вернулись на родину, и старый генерал назвал в разговоре с встречавшим его на вокзале оперативным работником этот день самым счастливым в своей жизни. Но через месяц началась Великая Отечественная война, и генерал и его дочь были арестованы «по подозрению в поддержании связи с иностранными разведками и шпионаже против СССР». Оказавшись в тюрьме, Дьяконов обращается к руководству Лубянки. В его письме в частности указывалось: «За 17 лет заграничной работы мне пришлось выполнить много ответственных заданий. За эту работу я получил только благодарности. В голове моей не укладывается, как могли меня всерьез подозревать в преступной деятельности против родины. Излишне говорить, какую нравственную боль мне причинило такое подозрение»{929}.

Это письмо Дьяконов передал следователю, а тот отправил его по инстанциям. Как ни парадоксально, но его письмо не затерялось в это тяжелое время и дошло до адресата. Начальник разведки (1-го управления ГУГБ) НКВД П.М. Фитин наложил на нем свою резолюцию с просьбой разобраться, и в следственные органы был направлен рапорт, в котором в частности говорилось: «Дьяконов и его дочь известны 1-му управлению НКВД. Управление считает необходимым его освободить»{930}. В итоге в октябре 1941 года Дьяконовы вышли на свободу.

После этого старый генерал некоторое время жил в эвакуации в Ташкенте, затем переехал в киргизский город Кара-су, где работал в райпотребсоюзе. В ноябре 1942 года Дьяконов выехал с эшелоном в Москву, сопровождая грузы для армии. В дороге он тяжело заболел и на станции Челкар в Казахстане был помещен в больницу. Здесь он и скончался 28 января 1943 года{931}. Так завершился земной путь русского генерала и многолетнего сотрудника советских спецслужб Павла Павловича Дьяконова, сделавшего сознательный выбор и внесшего большой вклад в их борьбу с российской военной эмиграцией.

Русское военное Зарубежье накануне и в начальный период Второй мировой войны

Автору уже приходилось в своих ранее опубликованных книгах подробно раскрывать процессы, происходившие в рядах эмигрантских военных организаций и Русского военного Зарубежья в целом в этот период{932}. Поэтому ограничимся здесь лишь их самой общей характеристикой.

Итак, к числу ведущих эмигрантских военных организаций, претендовавших на охват воинских чинов по всему миру, относились прежде всего Русский Обще-Воинский Союз, а также Корпус Императорских Армии и Флота. Но их основной ареной деятельности являлся все же европейский континент, а их возможности в Азии в условиях разгоравшейся здесь Второй мировой войны и борьбы Японии, оккупировавшей ранее Маньчжурию, против Китая были весьма ограничены.

Перед РОВСом стояла первоочередная задача восстановиться после тяжелых ударов, нанесенных ему советскими спецслужбами, и в первую очередь в результате похищения генерала Миллера, покончить с чередой обличений, последовавших за этим, и попытаться консолидировать свои ряды под новым руководством, выработать адекватную времени стратегию и тактику действий.

Начальником РОВСа становится в сентябре 1937 года генерал Ф.Ф. Абрамов, сохраняя за собой и руководство III отделом Союза и оставаясь в Софии. Он извлек уроки из похищения генерала Миллера, и в начале октября сообщалось, что по возвращении генерала Абрамова из Белграда при нем организована постоянная охрана из офицеров-добровольцев{933}.

Но руководство Абрамова деятельностью Русского Обще-Воинского Союза было отягощено рядом громких скандалов и расследований, связанных прежде всего с изучением обстоятельств похищения генерала Миллера, деятельностью «Внутренней линии» (с которой он на протяжении многих лет тесно сотрудничал и фактически являлся одним из ее видных деятелей, если не руководителей), а также с делом его сына Николая, обвинявшегося в сотрудничестве с советскими спецслужбами и высланного из Болгарии. Продолжавшиеся нападки на РОВС и кризис этой организации заставили генерала Абрамова, вся более тяготившегося своей новой должностью, искать себе преемника.

Перебрав целый ряд кандидатур из числа генералов-эмигрантов, он остановил в итоге свой выбор на генерал-лейтенанте А.П. Архангельском, оказавшемся некоей компромиссной фигурой. В отличие от своих предшественников он не занимал видных военных должностей ни в Императорской армии, ни в белых армиях периода Гражданской войны в России, ни в военном управлении РОВСа. Это был типичный штабной генерал, но в его пользу говорило прежде всего то обстоятельство, что он многие годы служил и рука об руку работал с генералом Врангелем, и в том числе состоял при нем в Брюсселе с 1926 года, после ликвидации его штаба и переезда самого барона в бельгийскую столицу. К тому же Архангельский не был связан с полыхавшими внутри и вокруг Русского Обще-Воинского Союза скандалами. Забегая вперед, заметим, что генерал Архангельский дольше всех своих предшественников и последователей возглавлял РОВС — 19 лет — и сдал эту должность в 1957 году.

23 марта 1938 года А.П. Архангельский издал приказ о своем вступлении в обязанности начальника РОВСА. А 15 апреля им был издан принципиально важный приказ №23. В нем выражалась надежда в связи с происходящими на родине событиями и содержался призыв к укреплению дисциплины и сплоченности Союза. Его чинам предписывалось, в частности, быть в курсе состояния, организации и тактики Красной Армии, знакомиться с главными явлениями политической, экономической, социальной жизни на родине и в главных иностранных государствах, где формируются новые пути национального возрождения и социальных реформ. Приказывалось организовать повторительные курсы по освежению военных знаний.

Генерал Архангельский указал и на необходимость следовать приказу №82 генерала Врангеля от 8 сентября 1923 года, в соответствии с которым армейским чинам, в частности, запрещалось вхождение в политические организации и объединения и обсуждение вопросов политического характера, а следовало лишь неукоснительно выполнять приказы начальников. Но при этом было избрано уже более либеральное толкование указанного приказа. Чины РОВСа должны были выбирать между Союзом как военной организацией и какой-либо политической организацией, чтобы вести более полезную работу на Россию. Если тот или иной член РОВСа делал выбор о вступлении в какую-либо политическую противобольшевистскую организацию, то это не рассматривалось как измена, и ему предоставлялась возможность вернуться в Союз по представлению начальников{934}.

Весной 1938 года русская эмиграция в Париже была крайне взволнована распоряжением французских властей о высылке из Франции нескольких известных деятелей эмигрантских военных организаций. Речь шла о генералах Шатилове, Кусонском, Туркуле, ротмистре Баранове, капитане Ларионове, а также известном журналисте Б.А. Суворине. Эта тема стала предметом обсуждения в эмигрантской печати. При этом отмечалось, что против этого решения выступают французские комбатантские организации и газеты. В результате реализация этого распоряжения французских властей была временно отменена и высказывалась надежда на пересмотр его.

Но председатель Русского Национального Союза Участников Войны А.В. Туркул, оскорбленный указанной мерой, отказался возбуждать ходатайство перед властями Франции об отмене их распоряжения и покинул страну. За два дня до его отъезда, как сообщала эмигрантская печать, состоялся многолюдный банкет в его честь, на котором присутствовали представители военных и общественных организаций, высказавшие благодарность Туркулу за его деятельность{935}.

«Галлиполийский Вестник» откликнулся на решение французских властей статьей «О ГПУ и эмигрантской грызне». В ней указывалось, что высылка из Франции видных антикоммунистических деятелей была инспирирована советскими властями и их спецслужбами{936}. Как уже отмечалось выше, эта акция французских властей действительно являлась следствием специальной операции советской разведки, проведенной при посредстве генерала Дьяконова.

С целью обсуждения положения в Русском Обще-Воинском Союзе и принципиальных вопросов его развития 16–23 сентября 1938 года в Белграде состоялся съезд его старших начальников. 28 сентября текст постановления этого съезда был утвержден генералом Архангельским. Цель Белого движения, продолжателем дела которого по спасению России был назван РОВС, была определена следующим образом: 1) освобождение России от большевизма; 2) восстановление в России национально-правовой государственности, отвечающей религиозному национальному самосознанию народа. В качестве ближайших задач Русского Обще-Воинского Союза были названы: 1) укрепление организационного единства Союза; 2) оживление его деятельности при развитии самодеятельности отдельных чинов; 3) привлечение воинских организаций и отдельных чинов в его состав; 4) военная подготовка; 5) политическая подготовка — изучение положения в России; 6) работа с молодежью; 7) укрепление материальной базы; 8) укрепление отношений с другими организациями.

В постановлении съезда была подчеркнута благожелательность РОВСа во взаимоотношениях с другими русскими организациями, ориентируясь на организационное единство и линию подчинения последних. При начальнике РОВСа должен был существовать совет и финансовая комиссия. Положительно была оценена и такая форма, как съезд начальников отделов и высших начальников. При обсуждении вопроса об омоложении командного состава Союза было признано целесообразным выдвижение на руководящие должности, не считаясь с чинами и возрастом.

Большое внимание на этом съезде было уделено так называемой «Особой работе», иначе говоря, тайной подрывной деятельности против СССР. В принятом постановлении указывалось, что «Особая работа» должна продолжаться, невзирая на встречающиеся препятствия. «Фонд Спасения России», предназначенный для этой работы, должен был оставаться на особом счету, вне других сумм РОВСа и находиться в полном и безотчетном распоряжении начальника Союза. Он должен был формироваться из добровольных сборов{937}.

Тем не менее характер деятельности РОВСа в предвоенные годы при новом его начальнике, генерале Архангельском существенно изменился. На повестке дня уже не стояла непосредственная боевая работа против СССР, но прежде всего сохранение самой организации, восстановление ее единства, преодоление розни и противоречий, укрепление взаимосвязи и вовлечение в ее работу подрастающего поколения эмигрантов. Генерал Архангельский постарался завершить громкие и скандальные дела, связанные с последствиями похищения генерала Миллера, расследованием деятельности «Внутренней линии» и дела Николая Абрамова, восстановить отношения с НТСНП и рядом других эмигрантских организаций.

Одним из наиболее дискуссионных вопросов стала судьба «Внутренней линии» РОВСа, деятельность которой, добавим, всегда вызывала самый пристальный интерес советских спецслужб. Как уже упоминалось выше, после исчезновения генерала Миллера в эмиграции развернулась острая дискуссия о «Внутренней линии» и ее возможной ответственности за его похищение. Ей непосредственно предшествовало посещение представителем Национально-Трудового Союза Нового Поколения и руководителем его парижского отдела В.Д. Поремским начальника I отдела РОВСа и заместителя руководителя этого Союза вице-адмирала М.А. Кедрова. В ходе этой парижской встречи и, как комментировали в дальнейшем некоторые источники, «доверительной беседы» представитель НТСНП вел речь о «преступной деятельности» «Внутренней линии» внутри РОВСа и других эмигрантских организаций. И Кедров якобы был намерен обратиться к генералу Эрдели, чтобы его «Особая комиссия» изучила деятельность «Внутренней линии»{938}.

Но, видимо, руководство НТСНП не удовлетворилось результатами этой встречи и беседы и решило сделать эту тему предметом публичного обсуждения. 9 октября в Париже, в Социальном музее, прошло открытое собрание НТСНП на тему «Методы и цели большевистской провокации в эмиграции (разоблачение “Внутренней линии” — третьего Треста)». После заявления Центрального правления Парижского отделения НТСНП и доклада И.А. Брянцева «О провокации» с докладом выступил представитель НТСНП в Лионе Б.В. Прянишников. В нем шла речь о существовании в недрах РОВСа тайной организации орденского типа, которая вела провокационную деятельность, стремилась захватить влияние, а затем и руководство в РОВСе и других национальных (эмигрантских) организациях, в первую очередь в НТСНП.

В этом докладе Прянишникова обозначались вехи истории «Внутренней линии», характеризовались ее структура и установки. В числе лиц, игравших активную роль в этой организации, были названы в частности генерал П.Н. Шатилов (действовавший под псевдонимом «Павлов»), В.М. Левитский, капитаны Н.Д. Закржевский («Дмитриев») и В.А. Ларионов. Цитировавшиеся в докладе документы и письма призваны были создать впечатление проведенного объективного документального обследования. Прозвучало обвинение, что «Внутренняя линия» руководилась советскими агентами. Речь шла в первую очередь о Н.В. Скоблине, который якобы должен был в результате устранения Миллера стать начальником I отдела РОВСа и планировал через «Внутреннюю линию» направлять всю деятельность объединенной эмиграции. И лишь записка, оставленная генералом Миллером, сорвала, по утверждению Прянишникова, план большевиков{939}.

Это проведенное в Париже собрание НТСНП, и в первую очередь доклад Прянишникова, вызвали развернувшуюся в эмиграции и на страницах ее периодической печати бурную дискуссию. В частности, названные в докладе лица выступили с заявлениями и категорическими опровержениями обвинений, высказанных в их адрес. Тем не менее представители НТСНП в дальнейшем организовали еще ряд собраний с докладами и обвинениями во Франции и за ее пределами. Б.В. Прянишников вслед за первыми публикациями и брошюрами подготовил и опубликовал в разные годы несколькими изданиями книгу «Незримая паутина», пытаясь дополнительно аргументировать изложенные ранее суждения и обвинения.

Но в связи с предметом настоящей книги обратимся, прежде всего, к восприятию высказанных представителями НТСНП обвинений в адрес «Внутренней линии» и реакции на них в Русском Обще-Воинском Союзе и в рядах военной эмиграции в целом. Начнем с уже упомянутых лиц, сделавших свои заявления сразу после прозвучавших обвинений. Так, В.М. Левитский немедленно заявил, что он не состоял во «Внутренней линии», и назвал клеветой обвинения, что он якобы вел разлагающую деятельность в НТСНП, объявив, что привлечет клеветников к ответственности по суду. Он утверждал, что принимал близкое участие в деятельности НТСНП с первых дней его основания и в апреле 1934 года был избран его почетным членом, получив соответствующий «диплом» за подписью Байдалакова и Георгиевского, ныне обвиняющих его. Но, продолжал Левитский, 24 декабря 1935 года в письме на имя председателя НТСНП Байдалакова он отказался от «диплома» и звания почетного члена, считая тактику исполнительного бюро этой организации «вредной для национального дела», а методы — «недопустимыми с моральной точки зрения». И вот сейчас последовали обвинения уже в его адрес, заключал Левитский{940}.

Резко негативно отреагировал на обвинения в свой адрес и капитан В.А. Ларионов, которому, в отличие от Левитского, вообще не дали слова на собрании 9 октября. «НТСНП, полагая, что РОВС действительно тяжело болен, решил “придушить дядюшку”, чтобы воспользоваться на правах родственника кое-каким добришком, — писал он в статье “Удар в спину”, добавляя: — Стыдно, господа, стыдно». Иронизируя над обвинителями, он заметил, что похищением Миллера, а не секретаря или председателя НТСНП, большевики хотели умалить значение последнего в глазах эмиграции. «РОВС еще “не развалился” и найдет внутренние силы, чтобы перенести очередной большевистский удар», — заключал свою статью Ларионов{941}.

Но особый интерес, конечно, представляло для всех заявление, сделанное и опубликованное главным обвиняемым — генералом П.Н. Шатиловым. Этот документ под названием «Что такое “Внутренняя Линия”?» и с ответами генерала на вопросы журналиста был опубликован в газете «Последние Новости» 13 октября 1937 года. Некоторые тезисы и суждения из этого заявления уже приводились в этой книге ранее, поэтому воспроизведем его в несколько сокращенном виде.

Полемизируя с Прянишниковым, утверждавшим, что начало «Внутренней линии» теряется в неведомом прошлом, генерал Шатилов заявил, что это указание неверно и возникновение произошло в 1926 или 1927 году в Болгарии по личной инициативе генерала А.П. Кутепова. Названия тогда она еще не имела, да собственно не была и организацией, добавлял Шатилов. «Просто Кутепов подобрал несколько надежных офицеров и поручил им наблюдать за тем, чтобы в нашу среду не проникали большевистские агитаторы, — писал автор, — а наши люди (случаи очень редки) не переходили на агентурную службу большевиков». «Что-то вроде контрразведки? — задавался вопросом генерал и сам отвечал, что не совсем так, ибо кроме указанного поручения на этих офицеров возлагалась задача укрепить авторитет РОВСа и поддержать, так сказать, изнутри, авторитет начальников, потерявших к тому времени «карательную власть».

Одновременно с расселением чинов РОВСа по разным странам часть этих офицеров прибыла и во Францию, продолжал Шатилов. Им было предложено сохранить связь с Софией и одновременно обслуживать генерала Кутепова, привлеченного великим князем Николаем Николаевичем для специальной деятельности.

Шатилов, как уже и указывалось ранее, утверждал, что в связь с «Внутренней линией» вступил лишь с весны 1930 года, став начальником I отдела РОВСа, но членом ее не состоял. На него в значительной степени легло и руководство ею во Франции. Участвовал он и во внутренней переписке с «Внутренней линией». Непосредственное же руководство ее работой здесь генерал связывал с именем капитана Н.Д. Закржевского, прибывшего в Париж через несколько месяцев после похищения Кутепова и действовавшего в соответствии с полученным из Софии приказом возглавить здесь группу офицеров, ранее обслуживавших Кутепова по части осведомления о настроениях эмиграции и по борьбе с большевистской агентурной работой.

Шатилов в своем заявлении опровергал то, что «Внутренняя линия» имела отношение к работе Кутепова на Россию, утверждая, что она имела «исключительно местное, зарубежное значение», а работу на Россию Кутепов вел по другим каналам. Центр «Внутренней линии», по словам генерала, по-прежнему находился в Болгарии. Оттуда Закржевский получал инструкции, согласовывая их с указаниями и пожеланиями самого Шатилова. Оттуда же, по его утверждению, была получена инструкция об оказании поддержки национальным организациям молодежи. По мнению генерала, это было целесообразно, ибо попытки привлечь молодежь в наши ряды не увенчались ожидаемым успехом, и она не удовлетворялось «пассивной ролью», т.к. большинство были рядовыми членами РОВСа.

Касаясь отношений РОВСа, «Внутренней линии» и НТСНП, Шатилов указывал, что зарождающиеся политические организации молодежи не имели достаточных кадров для руководства, и их поневоле приходилось черпать в РОВСе. Но это, по утверждению генерала, не означало стремления захватить руководство НТСНП. Наоборот, когда генерал Миллер предлагал разрешить чинам РОВСа вступать в политические организации только на руководящие посты, Шатилов, по его словам, возражал, и председатель РОВСа согласился с ним.

Скоблин, по утверждению Шатилова, в его бытность начальника I отдела, не принимал участия в деятельности «Внутренней линии». Со сдачей же должности начальника указанного отдела, указывал генерал, прекратились и его связи с «Внутренней линией». Шатилов опровергал утверждение Прянишникова, что Миллер не знал о «Внутренней линии», но заявлял, что тот получал доклады о ней и от него, и от генерала Глобачева. Шатилов признавался, что в 1933 году Закржевский показывал ему проект устава (инструкции) «Внутренней линии», но он был послан на места для заключения, получил много замечаний и не был утвержден. Генерал добавлял, что не думает, что этот документ был утвержден после него, т.к. «Внутренняя линия» скоро прекратила свое существование.

Миллер и Эрдели, по словам Шатилова, прекратили деятельность «Внутренней линии», и лишь позднее он узнал, что она возобновила работу, и во главе ее был поставлен Скоблин. Но, добавлял генерал, не прошло и полгода, как тот сам отказался от этой деятельности, т.к. узнал, что его стали подозревать в наблюдении за начальниками.

Далее, с 1936 года, Миллер, по утверждению Шатилова, лично руководил «Внутренней линией», но она восстановилась не полностью, ибо после роспуска в 1934 году растеряла многих участников, а затем Скоблин «намеренно повел ее к ликвидации». Далее Шатилов отмечал, что он за последние 3,5 года ни с Миллером, ни со Скоблиным не говорил о «Внутренней линии»{942}.

На следующий день в номере «Последних Новостей» за 14 октября было опубликовано письмо Шатилова редактору этой газеты. В нем указывалось, что после опубликования своего заявления он говорил с Кусонским, Станиславским и Трубецким. Они указали, что ныне недопустимо публично выступать по вопросу, являющемуся предметом расследования. Добавим, что до этого в данной газете было опубликовано довольно уклончивое выступление

О «Внутренней линии» вице-адмирала Кедрова, указывавшего, что ее деятельностью занимается комиссия генерала Эрдели. Кроме того, в том же письме редактору Шатилов отмечал, что указанные им лица считают, что Миллер был не в полном курсе о работе «Внутренней линии», и он не руководил ей, а имел к ней отношение как начальник I отдела.

После этих сделанных и охарактеризованных заявлений НТСНП снял обвинения с Левитского и Ларионова, а в отношении Шатилова и Закржевского сделал некоторые оговорки. Письмо НТСНП в редакцию газеты «Последние Новости» было опубликовано в ней 19 октября.

Если мы начали анализ полемики с НТСНП с заявлений членов РОВСа, являвшихся участниками «Внутренней линии», или, по крайней мере, людей, симпатизировавших ей и считавших ее деятельность необходимой, то 22 октября в «Последних Новостях» было опубликовано интервью, связанное с деятельностью Особой Комиссии генерала Эрдели, где характеризовалось его отношение к работе «Внутренней линии». Как уже упоминалось ранее, он узнал о ней в 1934 году, возглавив после Шатилова

1 отдел РОВСа, когда стал получать «агентурные сводки» капитана Закржевского, в которых содержались не столько сведения о большевистских агентах, сколько сплетни о внутренней жизни РОВСа и оговоры разных лиц. Это вызвало крайне негативную реакцию Эрдели, о чем он и доложил Миллеру. Генерал добавлял, что когда сообщил председателю РОВСа, что загадочный Дмитриев — это и есть Закржевский, тот ответил: «Вы правы, такого агента нам не нужно».

Миллер распорядился, по утверждению Эрдели, прекратить работу «Внутренней линии», а с Закржевским рассчитаться и дел с ним больше не иметь. Вслед за этим тот уехал из Франции, а сотрудничавшие с ним Завадский-Краснопольский, Кацман и другие при Эрдели в управлении РОВСа больше не появлялись. Генерал добавлял, что не знает, продолжали ли они свою работу после прекращения деятельности «Внутренней линии» и когда она возобновилась при Скоблине.

23 октября в «Последних Новостях» появилось заявление одного из активных деятелей РОВСа, имя которого уже неоднократно упоминалось ранее, — капитана Н.Д. Закржевского. С осени 1930 года и до закрытия «Внутренней линии» во Франции в 1934 году он возглавлял ее деятельность в этой стране. Потеряв работу, Закржевский как иностранец вынужден был покинуть Францию и вернулся в Софию, где, как сообщалось, руководил джаз-оркестром, а во время развернувшейся дискуссии совершал с ним турне по Европе.

Закржевский отвергал все обвинения, выдвигавшиеся в его адрес и в отношении уже названных ранее лиц со стороны НТСНП. Он утверждал, что в этой организации прекрасно знают, что те не поддерживали связи с ГПУ. Скоблин же был отстранен от всех дел «Внутренней линии» зимой 1936 года, о чем сообщалось в специальном письме генерала Миллера 28 декабря. Характеризуя же его работу во главе «Внутренней линии» во Франции, Закржевский именовал ее «кратковременной, нерегулярной и малоделательной». Автор заявления опровергал и утверждения, что «Внутренняя линия» действовала без ведома генерала Миллера. Он указывал, что председатель РОВСа знал всех ее членов, доверял ей и пользовался ее услугами в последние годы.

Характеризуя истоки конфликта РОВСа и НТСНП, Закржевский писал, что летом 1934 года возглавители НТСНП столкнулись с противодействием руководителей Русского Обще-Воинского Союза попыткам своего расширения за счет членов РОВСа, главным образом в провинции. При этом представители НТСНП, по его утверждению, сеяли слухи, что РОВС умер, ничего не делает, и дискредитировали его начальников. В этих условиях от имени РОВСа летом 1934 года было направлено письмо на имя Рождественского, а в 1935 году — на имя М. Павлова. В этих письмах говорилось о том, что НТСНП обращает свой «активизм» на внутренний, эмигрантский фронт и пошел против тех, кто фактически своими руками, трудом и энергией помог ему встать на ноги.

Закржевский доказывал, что каждая политическая организация имеет свою «внутреннюю линию», т.е. службу информации. У НТСНП она тоже есть, и в ней используются шифры, клички и условности. Закржевский заявлял, что обладает ими и готов выслать во Францию. Во главе подобной организации НТСНП во Франции, по его словам, стоял инженер В., а в ее документах содержатся почти все неугодные НТСНП организации и лидеры, в т.ч. РОВС.

Закржевский утверждал, что НТСНП разлагает неугодные ему организации и отдельных лиц. Он ссылался на документ под названием «Курс общетехнической подготовки НТСНП», глава 15 которого содержала чудовищный по его выражению текст, который он и предлагал к публикации. В нем указывалось в частности, что деятельность по разложению организаций должна осуществляться: а) людьми, фанатично преданными делу, считающими, что цель не только оправдывает, но освящает всякие средства; б) хорошими артистами; в) из-за боязни репрессий и разоблачений. В этом документе говорилось о способах и путях вступления (проникновения) в организацию. К направлениям подобной деятельности НТСНП относились дискредитация возглавителей и техники работы, порча отношений между членами организациями, подрыв идеи. Таким образом, Закржевский отвечал организаторам кампании, начатой против РОВСа, взаимностью, доказывая, что они не только используют методы «Внутренней линии», но развивают и совершенствуют их. А главная задача руководства НТСНП заключалась, по его мнению, в том, чтобы укрепить позиции своей организации за счет РОВСа.

С протестом против действий НТСНП в отношении РОВСа и его «Внутренней линии» выступил авторитетный в эмиграции публицист, писатель и политический деятель Н.А. Цуриков, активно сотрудничавший и с РОВСом, и с НТСНП. Уже 10 октября 1937 года он послал письмо об этом на имя Исполнительного бюро НТСНП. В дальнейшем в связи со статьей секретаря этого бюро М.А. Георгиевского и его негативным ответом на предложение осудить выступление французского отдела НТСНП Цуриков заявил о том, что отказывается от звания почетного члена этой организации{943}.

Преемник Миллера в качестве председателя РОВСа генерал Абрамов, все предшествующие годы тесно связанный с работой «Внутренней линии», отрицательно относился к самой возможности расследования ее деятельности Особой Комиссией генерала Эрдели. Он направил в октябре своему заместителю и начальнику I отдела РОВСа вице-адмиралу М.А. Кедрову предписание о том, чтобы Комиссия по делу Скоблина не касалась «осведомительной» или «внутренней» линии. Тот показал этот документ генералу Кусонскому, который обратился 23 октября с письмом к Абрамову по этому поводу. Он писал, что комиссия Эрдели послужила клапаном для выпуска паров накаленного котла. Она уже работает, опросила многих и уже заявила, что в процессе своей работы, вероятно, столкнется с «Внутренней линией». Кусонский задавался вопросом о том, что делать, если дающий показания, в том числе о том или ином деятеле, например, Скоблине, заикнется о «Внутренней линии». Если же его на этом приостановить, то об этом заговорит весь Париж. Что же, свидетели вообще не могут касаться этой темы? — задавал вопрос автор письма.

Эрдели — человек мягкий, продолжал Кусонский, но может замкнуться и сказать, что при таких условиях не будет возглавлять Комиссию. Опубликованное заявление Закржевского, добавлял автор письма, уже расхолаживает публику, которая начнет успокаиваться. Поэтому Кусонский предлагал Абрамову отменить указанное предписание Кедрову, считая, что это опасный шаг, и клапан в виде комиссии Эрдели должен быть открыт. Автор письма мотивировал свою позицию и тем, что лучше знает обстановку в Париже{944}.

Тем не менее Абрамов стоял на своем и не исключал даже роспуска Особой Комиссии или замену ее председателя. Но вице-адмирал Кедров не пошел навстречу требованиям генерала Абрамова, что предопределило последующие достаточно напряженные отношения нового председателя РОВСа как с Кедровым, так и с Особой Комиссией генерала Эрдели. В ноябре 1937 года Кедров был освобожден от своих руководящих обязанностей в РОВСе, и кроме того, генерал Абрамов учредил для расследования работы «Внутренней линии» комиссию старших начальников РОВСа во главе с генералом А.М. Драгомировым.

Тем временем газета «Последние Новости» по-прежнему уделяла большое внимание изучению деятельности «Внутренней линии». Например, 20 октября в ней был опубликован материал, указывавший на то, что генерал Скоблин с лета 1935 года был докладчиком у генерала Миллера по «Внутренней линии». Это означало, что он еженедельно являлся в управление РОВСа на Колизе для личного доклада председателю Союза о ее деятельности. Но при этом сам он не был членом «Внутренней линии» и не мог набирать людей в ее состав.

Тот интерес, которые проявляла газета «Последние Новости», редактируемая П.Н. Милюковым и считавшаяся в эмигрантской среде «левой», к «Внутренней линии», и ее публикации о ней вызывали в РОВСе большую настороженность. 7 ноября генерал Кусонский писал Абрамову в Софию, что сегодня в этой газете вышла вторая часть статьи Вакара «Внутренняя линия». «Я опасаюсь, — указывал генерал, — что он только прикидывается перед К.А. Фоссом или Ржевским их защитниками». Он и теперь, продолжал автор письма, делает оговорки, помещая материалы, присылаемые из Софии, а затем обрушивается на них, пользуясь противоречиями в них. Он не будет защищать ни “осведомительную линию”, ни работу “внешнюю”, полагал Кусонский, добавляя, что с ним надо быть осторожнее. «Вакар прямо говорит, что “Внутренняя линия” — творчество Ф.Ф. А. (Абрамова. — В. Г.) и К.А.Ф. (Фосса. — В.Г.)»{945}, — указывал автор письма.

Тем временем продолжалась полемика сторонников и противников «Внутренней линии», которые повторяли старые или искали новые аргументы для доказательства своей правоты. Например, стоявший на стороне НТСНП полковник Пятницкий указывал на следующие основные цели «Внутренней линии»: 1) насыщение своими агентами всех русских национальных организаций за границей; 2) объединение этих организаций под ее единым контролем и руководством, и она должна была занять все посты в РОВСе; 3) изоляция и дискредитация НТСНП{946}.

Иной позиции придерживалась редакция «Галлиполийского Вестника», отражавшая позицию этой крупной и особо значимой организации Русского Обще-Воинского Союза. В начале ноября 1937 года она поместила передовую статью, посвященную полемике вокруг «Внутренней линии». Резюмируя позицию ее противников, указывалось, что их суждения сводятся к двум главным тезисам: 1) в РОВСе есть тайная и независимая от командования организация — «Внутренняя линия», целью которой является захват в свои руки влияния не только в РОВСе, но и в других национальных организациях; 2) Скоблин возглавлял «Внутреннюю линию», следовательно, она попала в руки большевиков, а через нее и весь РОВС оказался в их руках.

В публикуемых разъяснениях указывалось, что все активные организации создают у себя особые «внутренние линии», поручая ведение соответствующей работы отдельным лицам из своей же среды. Без этой предосторожности всякая национальная работа, за которой бдительно следит око ГПУ, не может вестись успешно. Такой вспомогательный аппарат был создан и при РОВСе, хотя и не при всех отделениях. Деятельность работников «Внутренней линии» была подчинена Командованию. Во Франции этот аппарат находился в ведении по должности начальника I отдела Шатилова, а затем временно под руководством Скоблина. После неоднократных просьб последнего об освобождении от руководства «Внутренней линией» во Франции эта организация перешла в непосредственное ведение председателя РОВСа и по совместительству начальника его I отдела генерала Миллера. При этом приводился уже ранее цитируемый текст из его предписания от 26 декабря 1936 года о главной задаче «Внутренней линии».

Далее в статье указывалось, что предположение о захвате «Внутренней линии» большевиками (исходя из того, что ею более года, и только во Франции, руководил Скоблин) лишено основания. У его соратников часто создавалось впечатление, что он нарочно пытался «замораживать» их работу, не отвечая по 2–3 месяца на письма, просившие указаний для работы. По мнению издания, основательнее для предположений является то, что Скоблину мешало его возглавление «Внутренней линии»

Отмечалось, что получаемый «Внутренней линией» материал был разнороден по различным вопросам и степени достоверности и требовал крайне критического отношения к нему тех, у кого он сосредотачивался. Сам РОВС более всего встревожен обнаружением провокации в своей среде, и требуется в корне пресечь зло, ему нанесенное. В связи с этим борьба против провокаторов, за выявление большевистских агентов является долгом каждой организации. При этом добавлялось, что невозможно согласиться с митингованиями, что создает атмосферу крайней нервозности и пр. «Мы — в периоде длительного и настойчивого наступления на РОВС большевиков, — подчеркивалось в статье, — они будут стремиться самыми разнообразными способами усугубить удар, который был нанесен похищением генерала Миллера».

В заключительной части этой статьи указывалось, что в редакцию поступают многочисленные письма с просьбой разъяснить, почему НТСНП, «дружественная нам и которой РОВС оказывал всяческую поддержку», выступает как враждебная организация. «Мы воздержимся пока от должной оценки этого прискорбного факта, — отмечалось в статье, — но не можем не видеть, что НТСНП своими выступлениями наносит несомненный ущерб самому себе»{947}.

Дискуссия о «Внутренней линии», начавшись во Франции, в дальнейшем выходит за ее пределы. 14 ноября 1937 года «Информационный бюллетень IV отдела РОВС», издаваемый в Белграде, поместил материал под названием «Реванш большевиков», где давалась развернутая характеристика сложившейся ситуации. Речь шла о действиях большевиков на внешнеполитической арене и их террористической деятельности, новым ярким подтверждением чего стало похищение генерала Миллера. Несмотря на это, борьба продолжалась, указывалось в статье, но в ней отрицательную роль играла так называемая оппозиция «Его Величества», под которой подразумевалась деятельность НТСНП. Его парижский отдел, а затем организации в Брюсселе и Лионе публично выступили с обличениями «Внутренней линии», способствуя, по утверждению бюллетеня, дезинформации общественного мнения в демократиях Западной Европы. Главные обвинения были выдвинуты в адрес «белого активизма», ненавистного как западным демократиям, так и всем оппозиционерам. «Поднялась вся муть и грязь эмигрантского дна», — утверждало издание РОВСа. Отношения между РОВСом и НТСНП выворачивались, по его мнению, наизнанку. «Нажить капитал на чужой беде — неуместно», — подчеркивалось в статье и добавлялось, что «все это к радости большевиков и их пособников». Тяжелые обвинения «Внутренней линии», а через его голову РОВСу, наносили, по утверждению издания, большой вред для Русского Дела, и оно сочло необходимым дать читателям разъяснения.

В характеризуемой статье указывалось также, что «Внутренняя линия» в РОВСе существовала фактически только в I и III отделах Союза. Она была учреждена генералом Кутеповым с целью борьбы с проникновением внутрь РОВСа и на пути его работы большевиков и провокаторов. «Каждая действенная активная организация для своей охраны от большевиков имеет под тем или иным названием свою внутреннюю линию», — подчеркивалось в статье. В указанных отделах РОВСа «внутренние линии» были основаны на началах децентрализации, а их начальники были в курсе проводимой работы. Далее отмечалось, что Скоблин был начальником «Внутренней линии» в I отделе, а не всей линии, с осени 1935 до декабря 1936 года. Авторы статьи доказывали, что, несмотря на стремление большевиков проникнуть во «Внутреннюю линию» и вероятное (несомненное) проникновение некоторых их агентов в эту организацию, это не означало (при существовавшей системе децентрализации), что они проникали во все ее секреты и направляли ее работу.

К работе во «Внутренней линии», говорилось далее, привлекались очень достойные офицеры, всегда готовые жертвенно служить делу борьбы с советской властью, и проникновение предателя Скоблина не дает права утверждать, что все обслуживающие эту организацию лица были предателями. Целью «Внутренней линии», по сути, была контрразведка, указывалось в статье, и отвергалось обвинение НТСНП в ее участии в похищении вождей РОВСа для поднятия престижа этой «умирающей» организации и для того, чтобы уронить подобным способом престиж «соседней» организации (т.е. НТСНП). В конце публикуемой статьи содержался призыв к читателям — сторонникам Белой борьбы сплотиться вокруг своих начальников и сохранить доверие к себе. Финал публикации был связан с борьбой в Испании, где, по утверждению авторов статьи, «близился нормальный и желанный эпилог» и «испанская карта большевиков окончательно бита»{948}.

17 ноября 1937 года начальник IV отдела РОВСа генерал Барбович утвердил решение Совета объединенных офицерских обществ о взаимоотношениях с НТСНП. В нем отвергались подозрения, что РОВС стремится подчинить эту организацию себе, и обвинения в покушениях на жизнь ее руководителей, а с другой стороны, отклонялись и обвинения в адрес лиц, выполнявших специальные задания. В сложившейся ситуации генерал Барбович предложил чинам РОВСа, состоящим одновременно в НТСНП, сделать определенный выбор между двумя этими организациями для устранения недоразумений. Чинам РОВСа предписывалось выйти из комитетов содействия, осуществлявших сбор средств для НТСНП{949}.

Аналогичное, по сути, решение было принято и в I отделе РОВСа. 18 декабря исполняющий обязанности его начальника генерал В.К. Витковский направил специальный циркуляр начальникам и председателям воинских организаций. Отмечая, что за последние два месяца к нему поступают с мест многочисленные письменные заявления об обострении взаимоотношений между местными организациями РОВСа и НТСНП, генерал Витковский изложил сваи письменные указания. Они сводились к следующему: 1) чинам I отдела РОВСа запрещалось состоять в составе НТСНП и Комитета содействия этому Союзу; чины, желающие сохранить такую связь, должны были подать рапорты о выходе из РОВСа; 2) обратный прием подобных лиц в РОВС был возможен только с особого разрешения начальника I отдела; 3) отмена этого распоряжения могла быть произведена специальным распоряжением начальника I отдела только в том случае, если руководители НТСНП откажутся от своей нынешней тактики по отношении к РОВСу{950}. Таким образом, споры и конфликты между указанными НТСНП и РОВСом перерастали фактически в разрыв отношений.

Добавим, что с протестами против нападок НТСНП в отношении РОВСа выступил в это время и ряд близких последнему эмигрантских групп и объединений. Например, организация «Белая идея» опубликовала документ под названием «Где ГПУ», в котором поместила выдержки из уже цитируемого выше так называемого «Курса общетехнической подготовки НТСНП». В этом инструктивном документе содержались указания членам НТСНП о разложении других организаций и о том, как это необходимо делать: проникновение в организацию, роспуск слухов и т.п. Все это обрекало русскую эмигрантскую молодежь на грустную участь. По мнению руководителей «Белой идеи», целью выступления НТСНП было не разоблачение, а сведение личных счетов; не очистка рядов от провокаторов, а внесение розни в ряды национальных организаций; не служение идее Национальной Революции, а самореклама; не борьба с большевиками, а борьба с РОВСом. Руководителей и членов НТСНП призывали встать на честную дорогу и начать подлинную борьбу за Россию{951}.

В начале 1938 года генерал Эрдели совершил поездку в Болгарию, где его в первую очередь интересовала деятельность капитана К.А. Фосса и его сотрудников. Генерал встречался не только с эмигрантами, бывшими военнослужащими, но и с представителями болгарского военного командования и секретных служб. В частности, произошла его встреча с начальником разведслужбы Генштаба Болгарии полковником Г. Костовым. Тот в течение многих лет тесно сотрудничал с Фоссом, положительно характеризовал его и встал на его защиту. Тесно взаимодействуя с болгарской политической полицией и разведслужбой, Фосс раскрыл более десяти так называемых коммунистических «конспираций», обезвредил сотни болгарских террористов. При этом на него было совершено более десяти покушений, но все они были неудачными. В результате расследования обвинения с Фосса в связи с генералом Скоблиным и с участием «Внутренней линии» в похищении генерала Миллера были сняты.

Тем не менее в сложившейся ситуации генерал Абрамов вынужден был отстранить Фосса от дел и, по сведениям, приводимым соратником последнего В.Н. Бутковым, назначил ответственным за разведку III отдела РОВСа капитана гвардии Я.Г. Яренко, ранее курировавшего работу эмигрантских молодежных организаций, известного музыканта, скрипача, одного из руководителей популярного в Софии салонного оркестра. Этот оркестр часто выезжал с концертами в другие страны, причем не только Европы, но и Азии. Это позволяло Яренко использовать эти поездки для своей секретной работы, встреч с сотрудниками иностранных спецслужб и заброски своих агентов в СССР. Заметим, кстати, что, по утверждению того же Буткова, генерал Абрамов, в бытность начальника РОВСа, возложил руководство «работой на Россию» на генерал-майора М.М. Зинкевича.

Но, возвращаясь к Фоссу, заметим со ссылкой на того же Буткова, что он по-прежнему вел активную борьбу с коммунистическими организациями по линии военного министерства Болгарии. По требованию полковника Костова за Фоссом была сохранена сеть его информаторов в Болгарии. Вместе с уже не раз упоминавшимся другим русским эмигрантом, бывшим белогвардейским капитаном АА. Браунером, работавшим в болгарской политической полиции, Фосс и Яренко занимались пресечением чекистских попыток проникновения в эмигрантскую среду.

Одним из направлений их деятельности была организация слежки за советским полпредством в этой стране, в том числе за сотрудниками внешней и военной разведки, работавшими под дипломатическим прикрытием, в частности, среди эмигрантов. Согласно эмигрантским источникам, первый советский полпред в Болгарии Ф.Ф. Раскольников привез с собой 30 опытных энкавэдистов, а в числе руководителей секретной работы, ведущейся из стен полпредства, назывались его первый секретарь Яковлев и военный атташе Сухоруков. Поэтому за зданием полпредства и отдельными его служащими вплоть до начала войны велось постоянное наблюдение, в том числе во время их поездок. При этом утверждалось, что личный шофер военного атташе Сухорукова якобы был завербован Фоссом{952}.

В 1938 году советский полпред в Болгарии Ф.Ф. Раскольников получил предписание вернуться в Москву, но, опасаясь ареста, отказался сделать это. В «Открытом письме Сталину», опубликованном уже в период нахождения в эмиграции во Франции в 1939 году, Раскольников в частности указывал: «Подсовывая агентам Ежова фальшивые документы, компрометирующие честных работников миссии, “внутренняя линия” РОВСа в лице капитана Фосса добилась разгрома нашего полпредства в Болгарии — от шофера М.И. Казакова до военного атташе В.Т. Сухорукова»{953}.

П.Н. Бутков писал в связи с этим, что, когда от Раскольникова потребовали вернуться в Москву, Фосс через капитана Браунера, ведавшего отделом болгарской политической полиции, якобы предложил советскому полпреду и его жене Музе, у которой только что родился ребенок, помощь. Тот принял ее и в результате оказался во Франции. Когда же Раскольников обратился к советским дипломатам о продлении заграничной визы, то получил отказ, что привело к разрыву{954}.

Но существует и другая, более близкая, по мнению автора, к истине версия. Суть ее в том, что Раскольников выехал из Болгарии в Москву за новым назначением, но по пути следования, в Берлине, купил газету и из нее узнал, что освобожден от должности полпреда в Болгарии. Это означало, что при пересечении границы он будет арестован. Поэтому, не искушая судьбу, Раскольников отправился в Брюссель, а потом в Париж. Именно об этом писала в своей книге, спустя годы, его жена Муза{955}.

Так или иначе, за отказ вернуться на родину Верховный Совет СССР 17 июля 1939 года объявил Раскольникова как дезертирешавшего с поста и перешедшего в лагерь врагов народа вне закона. Пытаясь оправдаться, он опубликовал во Франции открытое заявление «Как меня сделали “врагом народа”» и уже упомянутое «Открытое письмо Сталину». Раскольников с женой переехали в Ниццу, где за ними велась слежка. 25 августа Раскольников тяжело заболел и 12 сентября 1939 года умер. Реабилитирован он был в 1963 году.

Касаясь судьбы советского военного атташе Сухорукова, добавим, что Бутков утверждал, что в той сложной для советских дипломатов ситуации он каждый день следовал за ним, убеждая, чтобы тот не терял времени и принял их помощь, т.к. Сталин с Ежовым его не пощадят. Он старался передать ему записку с объяснениями, куда ему вместе с женой следует идти с личными вещами. В итоге он оставил такую записку и под дверью его квартиры. В конечном итоге Сухоруков, по утверждению Буткова, принял предложение и исчез{956}. Таким образом, сотрудники «Внутренней линии» в Болгарии рассматривали дискредитацию работников советского полпредства, за чем последовали его фактический разгром и бегство ряда руководителей, как свой крупный успех в происходившей борьбе.

Но в действительности во всей этой истории остается много вопросов. Тем более, что, согласно современным источникам, В.Т. Сухоруков, например, не остался за рубежом, а был репрессирован «как активный троцкист периода 1923 г.» и с 1938 по 1955 год находился в заключении. Затем он был реабилитирован, восстановлен в кадрах Советской Армии и в январе 1956 года уволен в запас в звании полковника. В дальнейшем Сухоруков работал научным сотрудником в Центральном музее Советской Армии и умер в Москве в августе 1988 года{957}.

И все-таки вернемся к судьбе «Внутренней линии» РОВСа. Как уже отмечалось ранее, Особая Комиссия, учрежденная для расследования дела генерала Скоблина под руководством генерала Эрдели, завершила свою работу 28 февраля 1938 года и представила доклад вр.и.д. начальника I отдела РОВСа генералу Витковскому. 1 марта тот издал приказ по отделу о результатах деятельности Особой Комиссии. В ее выводах было уделено внимание и деятельности «Внутренней линии» РОВСа. И, хотя она пришла к заключению о непричастности этой организации к похищению генерала Миллера, но осудила деятельность «Внутренней линии» и действия ее руководителей (генерала Шатилова и капитанов Фосса и Закржевского). Указывалось, что «Внутренняя линия» внедрилась в Русский Обще-Воинский Союз «в виде некоей тайной силы», которая «образовала у себя независимую от местных начальников РОВСа линию подчиненности, во главе с особым центром, ускользавшим от влияния возглавителя РОВСа», и являлась орудием интриг и личных честолюбивых целей, что привело к ущербу для РОВСа и его руководителя.

Комиссия признала, что благодаря деятельности «Внутренней линии», «вокруг главы РОВС генерала Миллера искусственно создавалась атмосфера пустоты и общего недоброжелательства, невольно толкнувшая ближе к Скоблину, искавшим войти в его доверие». Члены Особой Комиссии пришли к единодушному выводу, что «Внутренняя линия» «должна быть упразднена». Генерал Витковский солидаризовался с мнением и выводами Особой Комиссии. «В дополнение к ранее уже имевшим место указаниям — ныне приказываю, так называемую “Внутреннюю Линию” упразднить и всякую деятельность по этой линии прекратить»{958}, — предписывалось в его приказе.

Но заметам, что приказ генерала Витковского касался только I отдела РОВСа. Начальник Союза генерал Абрамов не торопился делать нечто подобное в отношении всей организации, в т.ч. III отдела, которым он по совместительству руководил и который, по существу, являлся ядром «Внутренней линии». Тем более что созданная им ранее специальная комиссия под руководством генерала А.М. Драгомирова, как и Особая комиссия полковника Г.И. Петриченко, ничего предосудительного в ее деятельности не нашли. Более того, собираясь оставить должность начальника РОВСа и перебирая кандидатуры возможных преемников, Абрамов отказался, например, от кандидатуры генерал-лейтенанта А.А. Гулевича, с которым длительное время вел переговоры. Не последнюю роль в этом, вероятно, сыграл и тот факт, что Гулевич уведомил Абрамова, что, вступив в должность, предполагает упразднить «Внутреннюю линию»{959}. Итак, генерал Абрамов не спешил осуждать и ликвидировать «Внутреннюю линию», а пока не было приказа начальника РОВСа, вопрос о ее деятельности, по существу, оставался открытым.

В феврале 1938 году в Болгарии произошел эпизод, ставший предметом долгих разбирательств в эмиграции. В причастности к нему обвинялась и «Внутренняя линия». В результате взрыва принесенного пакета в редакции эмигрантской газеты «Голос России» погибла жена ее главного редактора И.Л. Солоневича Тамара и один из его сотрудников. Солоневич был видным антисоветчиком и то же время активным критиком РОВСа. С другой стороны, у «Внутренней линии» РОВСа в Болгарии и капитана Фосса существовали подозрения, что братья Солоневичи связаны с НКВД. Так или иначе, но болгарская полиция приступила к расследованию. При этом рассматривались две главные версии. Сторонники одной из них полагали, что за взрывом стоят большевики, а другие обвиняли в этом «Внутреннюю линию». Главный редактор журнала «Часовой» В.В. Орехов поспешил опубликовать информацию за своей подписью под названием «Новое злодеяние большевиков». Но сам И.Л. Солоневич считал организаторами покушения боевиков из РОВСа, принадлежавших к его «Внутренней линии», учитывая конфликтные и напряженные отношения с ними{960}.[59]

Заметим, что дискуссия между И.Л. Солоневичем и РОВСом стала предметом специального издания, опубликованного в 1938 году в Таллине. В нем были сформулированы основные упреки «Голоса России» Солоневича в адрес РОВСа. Они сводились к следующим: 1) аполитичность РОВСа, основанная на приказе №82, запрещающем вхождение чинов РОВСа в политические группировки и партии; 2) растрата политического капитала, оставленного РОВСу генералом Врангелем; 3) растрата морального капитала, оставленного генералом Врангелем; 4) растрата денежного капитала, оставленного Врангелем; 5) непонимание начальством РОВСа значения политической (не военной) борьбы с большевиками и основанное на этом непонимании отмирание политической ценности и значения РОВСа как антибольшевистской национальной силы, которая могла бы стать решающим фактором по объединению и правильному использованию всех антибольшевистских элементов Русского Зарубежья; 6) нежелание стареющего начальства РОВСа уступить свое место более молодым силам. С другой стороны в названном издании подробно излагались аргументы противоположной стороны, доказывавшей правильность стратегии и тактики РОВСа, а также деятельности его начальства{961}.

Вернувшись же в Болгарию, заметим, что и после указанного покушения представители РОВСа в этой стране продолжали преследовать И.Л. Солоневича и требовали закрытия его газеты «Голос России», утверждая, что это «провокаторское издание, за которым стоят большевистские агенты». В конечном итоге в августе 1938 года эта газета была закрыта, а сам Солоневич переехал в Германию.

Так или иначе, скандальные расследования деятельности «Внутренней линии» завершились в конечном итоге тем, что новый начальник РОВСа генерал А.П. Архангельский, в марте 1939 года посетивший Болгарию, в том числе чтобы вынести и собственные впечатления о ее работе там, издал 12 апреля того же года приказ. Отмечая определенные заслуги ее в прошлом, начальник РОВСа приказывал ввести эту работу в нормальное русло и прекратить действия так называемой «Внутренней линии» в III отделе РОВСа и там, где она еще осталась, и уничтожить ее. Архангельский призывал покончить с рознью и тем более с враждой в Союзе{962}. Текст приказа публикуется в приложениях книги.

Впрочем, деятельность «Внутренней линии» и ее членов настолько переплелась с контрразведывательной и разведывательной РОВСа, что продолжалась часто теми же людьми и в дальнейшем. В Болгарии, непосредственно граничившей с СССР, она велась наиболее активно. Упомянутый капитан Яренко, тесно связанный с молодежными эмигрантскими организациями, лично отбирал кандидатов в Кутеповскую боевую организацию и тех, кому следовало пройти специальную подготовку в летних и зимних лагерях. Начальником специального лагеря был хорунжий И.И. Назаров, отличный атлет и стрелок, инструктор по джиу-джитсу и боксу.

Он дважды ходил со специальными заданиями в СССР и был там ранен. Заброска в Советский Союз велась не только непосредственно из Болгарии, но и из соседней Румынии. Резидентом на Днестре был мичман С.С. Аксаков, родственник известного писателя, который и сам не раз вместе с женой Ксенией проникал из Бессарабии в СССР для выполнения секретных заданий.

Подобная антисоветская деятельность эмигрантов на территории и из пределов Болгарии в сотрудничестве с военным министерством и политической полицией этой страны продолжалась до начала Великой Отечественной войны. Причем заброски подготовленных здесь разведчиков и боевиков в СССР осуществлялись не только с территории европейских стран. Например, по данным, приводимым Бурковым, последняя группа боевиков готовилась Яренко в 1940–1941 годах для заброски в Советский Союз через Персию, но этому помешала война{963}.

Так или иначе, деятельность «Внутренней линии», а после ее официальной ликвидации отдельных ее сотрудников на поприще активной антисоветской деятельности, вызывала обостренный интерес и реагирование советских спецслужб. Полученная ими ранее от Скоблина информация о персональном составе «Внутренней линии» давала возможность отслеживать их поведение и деятельность. Но кадровая чистка, массовая смена кадров и фактический разгром собственных структур, в том числе зарубежных разведывательных резидентур, не позволяли чекистам достаточно эффективно заниматься этой работой. К тому же перед войной перед советскими секретными службами ставились уже во многом иные задачи. Эмиграция и эмигранты, в том числе бывшие военнослужащие и их организации, не казались уже такими опасными, как ранее.

Поэтому полученные ранее материалы, в том числе по «Внутренней линии» и ее сотрудникам, использовались уже главным образом на заключительном этапе Великой Отечественной войны и сразу после ее окончания, в условиях развернувшейся чистки территорий, в том числе зарубежных, которые оказались под советским контролем. Послереволюционной эмиграции и эмигрантам в это время вновь уделялось особое внимание, в первую очередь тем из них, кто ранее принимал участие в так называемой «активной работе», деятельности по «внешней» и «внутренней» линии. При проведении арестов эмигрантов и предъявлении им обвинений полученные ранее материалы, в том числе по «Внутренней линии», особенно пригодились.

Деятельность «Внутренней линии» продолжала волновать и интересовать некоторых эмигрантских деятелей спустя годы и десятилетия после официального прекращения ее работы. К их числу относились, например, уже упоминавшиеся Б.В. Прянишников, фактически посвятивший исследованию этой темы свою жизнь, а также бывший полковник Н.Ф. Степанов, издавший в 1964 году в Сан-Пауло под псевдонимом Н. Свитков книгу «Внутренняя линия (язва на теле эмиграции)».

По данным, приводимым Б.В. Прянишниковым, «Внутренней линии» планировал посвятить специальную работу генерал А.И. Деникин. Тем более что, по его утверждению, после процесса над Плевицкой этот генерал получил от префекта парижской полиции Кьяппе, сын которого был женат на его дочери Марине, отпечатанную копию следствия французских властей по делу о похищении Миллера. Но начавшаяся Вторая мировая война прервала работу Деникина. После ее окончания и переезда в США он приступил было к выполнению этого своего творческого замысла, но в августе 1947 года умер. Его вдова, Ксения Васильевна, по утверждению Прянишникова, намеревалась продолжить работу мужа, но однажды, вернувшись после работы в Бахметевском архиве Колумбийского университета, обнаружила пропажу чемодана с документами о «Внутренней линии». У нее остались лишь некоторые документы об этой организации{964}.

Тем не менее К.В. Деникина вынесла свое мнение о «Внутренней линии» и изложила его в эмигрантской газете «Наша Страна». «Понемногу организация эта, основанная генералом Кутеповым, с годами попала в руки трех лиц — капитана К. А. Фосса, генерала П.Н. Шатилова и шт.-кап. (штабс-капитана. — В.Г.) Закржевского, — утверждала, в частности, она, — и выродилась в подпольный и очень страшный организм, со множеством щупальцев в разных странах и обществах российского рассеяния»{965}.

В дальнейшем тема «Внутренней линии» и похищений генералов Кутепова и Миллера стала темой изысканий и публикаций уже дочери Деникиных Марины. Указанный же выше Н.Ф. СтепановСвитков, именовавший «Внутреннюю линию» «язвой на теле русской эмиграции», утверждал, что она существовала еще и в 60-е годы и в ее руках находилась якобы «вся эмигрантская печать», что грозило «эмиграции и России катастрофой»{966}.

Начальник РОВСа в ту пору генерал А.А. фон Лампе откликнулся на новые разоблачения «Внутренней линии» со стороны Степанова-Свиткова заявлением, опубликованным в парижской газете «Русская Мысль» 22 декабря 1964 год. В нем указывалось: «Настоящим я утверждаю, что так называемая “Внутренняя линия”, упраздненная за несколько лет до моего вступления в должность Начальника РОВСа, ликвидирована была окончательно и никаких ее следов в Союзе нет». Но если иметь в виду, что генерал Лампе официально вступил в указанную должность в 1957 году, то это может означать, что еще в начале 50-х годов эта организация действовала.

Так или иначе, но заявление фон Лампе не удовлетворило разоблачителей «Внутренней линии», которые продолжали искать ее следы и разгадывать тайны. В письме в редакцию «Нового Русского Слова», опубликованном 7 февраля 1965 года, Б.В. Прянишников задавал Лампе три вопроса: когда, кем и при каких обстоятельствах была основана «Внутренняя линия»; кем и когда было принято решение о ее упразднении; как проводилось упразднение тайной организации{967}. Но вместо ответа последовало молчание, а в 1967 году генерал Лампе скончался, унеся с собой и известные ему тайны названной организации.

Сквозной темой, которая проходит через всю историю РОВСа в межвоенный период, являются его взаимоотношения с легитимистами и «Корпусом Императорских Армии и Флота», что имело большое значение для укрепления единства военной эмиграции и Русского Зарубежья в целом. После смерти в октябре 1938 года в Париже великого князя Кирилла Владимировича преемником звания главы Российского Императорского Дома был провозглашен 31 октября 1938 года его сын Владимир Кириллович.

Но при этом он не принял на себя официально титул императора всероссийского, который носил его отец, ибо это стало предметом дискуссии и высказывания разных суждений в его окружении. Из трех проектов текста манифеста Владимира Кирилловича был избран подготовленный начальником его канцелярии Г.К. Графом, в котором указывалось, что он будет следовать пути, указанному отцом. И хотя со стороны некоторых оппонентов (главным из которых был великий князь Андрей Владимирович) звучала мысль, что это может послужить препятствием к сближению с такими большими объединениями, как Русский Обще-Воинский Союз и Гвардейское объединение, но на самом деле эта угроза, по мнению упомянутого Графа, была все-таки преувеличенной{968}.

После вступления Владимира Кирилловича в свои обязанности развернулся зондаж позиции других организаций, и прежде всего Русского Обще-Воинского Союза и его начальника генерала Архангельского, в отношении признания и подчинения великому князю. Не входя в рассмотрение всех перипетий этого вопроса, о котором автору уже приходилось ранее подробно писать{969}, заметим лишь, что в последующий период происходило определенное сближение их позиций. В результате в марте 1939 года начальник РОВСа заявил, что откликнулся на призыв великого князя об объединении эмиграции, и Союз вошел в такое объединение, но при полной самостоятельности своих основных положений и своей идеологии{970}. Добавим, что диалог между руководством РОВСа и великим князем Владимиром Кирилловичем продолжался и в дальнейшем.

В связи со смертью великого князя Кирилла Владимировича и принятием его обязанностей сыном коснемся и еще одной принципиально важной темы: взаимоотношений Германии, России/СССР и русской эмиграции. Дело в том, что в день похорон состоялся важный и интересный разговор начальника его канцелярии Г.К. Графа и генерала-легитимиста В.В. Бискупского, возглавлявшего Управление по делам русских эмигрантов в Германии. Как вспоминал Граф, описывая эту беседу, ему было «важно выяснить мнение Бискупского на то, насколько можно надеяться, что национал-социалистическая Германия действительно явится противником коммунизма как такового, то есть будет стремиться к его ликвидации и восстановлению в России национального строя, а не преследовать узконемецкие захватнические интересы».

Размышляя о взаимоотношениях с Германией, сам Граф отмечал, что «мы когда-то верили в национал-социализм как в идейного врага коммунизма и оттого приветствовали его приход к власти». Но с годами, продолжал он, «стали все больше проявляться немецкие вожделения о своей стране, ее усилении и даже господстве в Европе». Поэтому, указывал Граф, появлялись опасения, что «победоносная Германия, если и приведет к падению коммунизма, то одновременно наложит свою руку на национальные интересы России и, очевидно, будет стараться ее расчленить».

Бискупский разделял опасения Графа и в беседе с ним откровенно указал, что если прежде он был глубоко убежден, что национал-социалистическая Германия явится идейным врагом коммунизма, то теперь в ней наблюдается рост шовинизма. Он добавил, что, если Германия вступит в борьбу с Советской Россией, что очень вероятно, и окажется победительницей, то она прежде всего использует свою победу в немецких национальных интересах. Вместе с тем Бискупский отметил, что «так или иначе современная Германия будет стремиться свергнуть советское правительство, а никакая другая страна во всем мире в это не захочет впутываться и по своему военному положению не в состоянии сделать». «Поэтому нам все же выгодно иметь поддержку Германии, но мы не можем изменить ее замыслов», — резюмировал он.

Бискупский указал и на еще один принципиально важный момент, заметив, что еще год назад докладывал об этом великому князю Кириллу Владимировичу: «Немецкое правительство ищет сближения с Советами для осуществления своих ближайших задач на западе и обеспечения своих восточных границ». Поэтому, по его мнению, следовало ждать, как сложатся обстоятельства, когда Германия осуществит свою первую задачу — вернуть все отторгнутые от нее территории. Но удастся ли ей осуществить это без войны, заметил, размышляя, этот генерал, — большой вопрос, а война может перемешать все карты. В заключение беседы Бискупский указал, что среди главных руководителей НДСНП есть люди, которые интересуются тем, как разрешить в будущем русский вопрос, и у них имеются свои планы{971}.

Так или иначе, проблема поведения и политики возрождающейся сильной Германии в Европе и ее взаимоотношений с Россией волновала не только видных деятелей эмиграции, значительная часть которых именно с ней связывала свои надежды на реванш и возвращение на родину, но и советских политиков, дипломатов и руководителей спецслужб, которые были заинтересованы в том, чтобы не допустить или, по крайней мере, отсрочить военное столкновение Германии с СССР. И именно эта тема станет одной из ключевых в дальнейшем в европейской и мировой политике.

Заметим, что отношения с Германией рассматривались и как исключительно важные руководством Русского Обще-Воинского Союза. В августе 1938 года по настоянию немецких властей II отдел РОВСа с центром в Берлине был преобразован в «Объединение Русских Воинских Союзов» (ОРВС) во главе с прежним начальником указанного отдела генерал-майором А. А. Лампе. Начальник РОВСа генерал Архангельский в специальном приказе от 22 октября 1938 года объяснял это преобразование современным политическим положением в Европе и нежелательностью для германских властей, чтобы русские военнослужащие, проживающие здесь, подчинялись эмигрантскому военному центру, находящемуся вне пределов страны, и, добавим, в фактически уже враждебной Германии Франции. Вместе с тем в приказе выражалась убежденность в том, что ОРВС в своей самостоятельной деятельности будет единодушным с РОВСом и образует тесный общий фронт в борьбе против коммунизма и что в недалеком будущем произойдет их воссоединение в единой Национальной Российской Армии. Начальник РОВСа разрешал военнослужащим состоять одновременно в РОВСе и ОРВС{972}.

Добавим, что после германской оккупации Чехословакии из РОВСа в состав ОРВС был передан его VI отдел. Таким образом, по мере расширения германской военно-политической экспансии и включения в состав Третьего рейха новых стран позиции ОРВС могли укрепляться, включая в свой состав эмигрантские военные организации там, что вело бы объективно к известному ослаблению РОВСа. Но на практике в дальнейшем все оказалось значительно сложнее.

Тем временем в Испании победой франкистов завершилась Гражданская война, важное военное и политическое противоборство, разделившее и российскую эмиграцию и ставшее своеобразным прологом Второй мировой войны. По одним данным, из 72 русских добровольцев, избравших сторону франкистов, 34 человека были убиты и целый ряд ранен. По другим оценкам, в армии Франко воевали 150–170 русских эмигрантов, из которых около 50 были убиты и многие ранены.

Русские, воевавшие у Франко, участвовали в параде победы в Валенсии 3 мая 1939 года. В знак благодарности они получили испанское гражданство, а часть из них продолжала служить в Иностранном легионе. Некоторые участвовали в дальнейшем в боевых действиях на советско-германском фронте в годы Великой Отечественной войны, в том числе в составе испанской «голубой дивизии». Так или иначе, испанское противоборство углубило раскол в российской эмиграции, ибо, по различным данным, от нескольких сот до тысячи русских эмигрантов участвовали в Гражданской войне в Испании на стороне республиканцев, в том числе более ста из них погибли{973}.

Чрезвычайно сложной и взрывоопасной была в рассматриваемый период ситуация на Дальнем Востоке. В 1937 году японцы развернули войну с Китаем и вместе с тем рассматривали территорию ранее оккупированной ими Маньчжурии и созданного там марионеточного государства Маньжоу-Ди-Го, как базу для возможного вторжения в пределы СССР. В 1937 году японцы вовлекают местное население на оккупированной ими территории в систему самоохраны. В нее зачислялось все мужское население от 18 до 40 лет. При вовлечении в эту систему русских беженцев японцы опирались на созданное ими в 1934 году Бюро по Делам Русских Эмигрантов в Маньчжурской империи. В 1938 году исполняющим обязанности начальника БРЭМ вместо генерала Л.П. Бакшеева, оставившего этот пост в связи с болезнью, был назначен руководитель Российского фашистского союза К.В. Родзаевский, а через месяц с лишним эту должность занял генерал В.А. Кислицин.

Не исключено, что эта смена руководства БРЭМ была связана и с растущей оппозицией его прояпонской деятельности (как и правлению Союза казаков на Дальнем Востоке и атаману Семёнову, претендовавшему на статус вождя Дальневосточного Зарубежья) со стороны значительной части эмигрантов, и в том числе ряда видных ее деятелей. Это воплотилось в создание осенью 1937 года так называемого «Нового блока», потребовавшего реформирования БРЭМ и освобождения его из-под японского влияния и контроля. Оппозиционеры требовали полностью реорганизовать Бюро, сменить его руководящий состав и отменить льготы, которыми пользовались фашисты (члены Русской фашистской партии Родзаевского), семёновская организация «Союз казаков на Дальнем Востоке» и члены Дальневосточного союза военных. В заявлении «Нового блока» подчеркивалось, что только при этих условиях рядовая эмиграция будет работать совместно с японцами. В числе наиболее активных деятелей «Нового блока» был казачий генерал Е.Г. Сычев, избранный председателем Восточного казачьего союза. Он, как и один из руководителей РОВСа на Дальнем Востоке генерал Г.А. Вержбицкий, а также генералы Н.Л. Гондатти и Ф.Л. Глебов, выступал против подчинения БРЭМ японским интересам и его деятельности по указке японских спецслужб.

В записке английскому консулу в Харбине Сычев подчеркивал, что «российская эмиграция не должна быть болванкой в руках любого японского майора и русский народ не отдаст свою землю кому угодно, чтобы избавиться от большевиков». От атамана Семёнова он требовал «отбросить тон главкома и наследственные права Колчака» и сесть за круглый стол с казаками как атаману Забайкальского казачьего войска. Сычев выступал также за «здоровую организацию эмиграции на национальных началах» вокруг Дальневосточного отдела РОВСа, Монархического объединения и Союза легитимистов{974}. Но идея реформирования БРЭМ и освобождения его из-под японского влияния столкнулась с решительными возражениями со стороны русских фашистов и монархических кругов дальневосточной эмиграции. Их поддержали японцы, которые полностью контролировали ситуацию в Маньчжурии. Поэтому до каких-либо серьезных перемен в работе указанного Бюро дело не дошло.

БРЭМ и далее по-прежнему действовал под полным контролем и по заданиям японской военной миссии, а его начальник и заместители должны были ежедневно являться туда с докладами. Эти материалы использовались для формирования разведывательных сводок по Маньчжурии и советскому Дальнему Востоку, которые направлялись в военное министерство в Токио. Через 3-й (регистрационный) отдел БРЭМ, возглавляемый М.А. Матковским, где сосредоточивалась вся информация об эмигрантах, осуществлялся набор русских эмигрантов в различные воинские формирования. С1939 года этот отдел стал отбирать и направлять эмигрантов для службы в Маньчжурскую телеграфно-телефонную компанию, где действовал специальный разведывательный отдел японской военной миссии. Он занимался радиоперехватом передач из СССР и перехватом радиодепеш и переговоров между отдельными пунктами Советского Союза, вел прослушивание телефонных разговоров по Харбину и др. 7-й отдел БРЭМ руководил белоэмигрантскими воинскими формированиями{975}. Таким образом, деятельность БРЭМ по-прежнему имела большое значение для командования Квантунской армии и японских разведывательных служб.

Первый отряд из русских белогвардейцев был сформирован 15 апреля 1938 года на станции Сунгари–2, недалеко от Харбина. Эта воинская часть получила наименование «Русский отряд Асано», «Русская бригада Асано» или «Асано-Бутай». Она была названа так по имени полковника японской армии Макото Асано, в честь ее «творца» и командира, хотя он официально числился лишь советником. В этом воинском формировании воплотилась новая политика японцев, стремившихся собрать под своим руководством и контролем все русские силы. До ноября 1943 года в командном составе этого соединения преобладали японские офицеры, и возглавлял ее Асано. Он же разработал и принятый затем закон о всеобщей воинской повинности для русских эмигрантов. Помощником командира отряда был майор Наголин (Наголян). 

Мобилизацию русских в это соединение проводила японская военная миссия.

Численность этого формирования составляла сначала 200 человек, а затем была доведена до 700 человек. В его составе находились пехотные и кавалерийские подразделения, велась подготовка диверсантов. Каждый призыв в отряд состоял из 450–500 новобранцев, которые здесь готовились к войне против СССР. В 1938 году военнослужащие из этого отряда были привлечены к борьбе с корейскими партизанами, а затем участвовали в боях с советскими войсками у озера Хасан.

В боях у реки Халхин-Гол с советско-монгольскими войсками в 1939 году была использована часть «Отряда Асано» численностью примерно в 250 человек главным образом из казаков Трехречья под командованием забайкальского казака капитана В.В. Тырсина. Они использовались в основном в разведке, но однажды в боевом столкновении уничтожили равный по численности отряд красных монголов. Погибший в этом бою подпоручик Нагаров был объявлен японцами героем, и ему был воздвигнут памятник, уничтоженный в 1945 году при вступлении советских войск в Харбин{976}.

В боях с советскими и монгольскими отрядами у реки Халхин-Гол участвовали и понесли значительные потери два полка и пограничный отряд, состоявшие из бурят и монголов, под общим командованием бывшего семёновского офицера, а в рассматриваемый период генерал-лейтенанта вооруженных сил Маньчжоу-Ди-Го У. Гармаева. Хотя, по другим сведениям, он был отстранен от командования, а его войсками фактически командовали японские офицеры{977}.

В 1939–1940 годах в Хайларе был сформирован второй русский отряд во главе с казачьим полковником И.А. Пешковым. В него было зачислено примерно 250 новобранцев, главным образом из Трехречья, Хайлара и из районов, расположенных вдоль южной части КВЖД. Вблизи Хайлара и приграничной полосы действовало несколько отрядов атамана Семёнова, который по-прежнему активно привлекался японцами к разработке антисоветских планов. Японцы еще в 1936 году вели с ними переговоры о создании после вторжения их войск на территорию советского Приморья буферного государства, которое должен был возглавить сам атаман. Он должен был вести военную подготовку монголов и организовать разведку в Забайкалье и в Монгольской Народной Республике. В 1937 году атаман Семёнов и воинские формирования Союза казачьих войск на Дальнем Востоке, с привлечением казаков в возрасте от 17 до 35 лет, провели совместные учения с японскими войсками. Семёнов в дальнейшем решительно возражал против отправки молодых казаков в «Бригаду Асано» и настаивал на их самостоятельной воинской подготовке. Для этого был издан приказ об усилении военной подготовки формирований в рамках Союза казачьих войск на Дальнем Востоке.

Атаман Семёнов, как уже не раз упоминалось ранее, на протяжении многих лет поддерживал тесные отношения с японцами, которые, вместе с тем, строго контролировали его деятельность. Начиная с 20-х годов японцы не раз обсуждали с ним планы создания буферного государства на советской территории Дальнего Востока и Восточной Сибири (Забайкалья) под его руководством. В1936 и 1937 годах состоялись встречи Семёнова с генералом Араки (они знали друг друга с 1918 года), который занимал в это время пост председателя Высшего военного совета Японии. В ходе встреч обсуждались планы Японии в отношении Дальнего Востока и Восточной Сибири и та роль (марионеточного лидера), которая могла быть отведена Семёнову.

Но действия этого атамана жестко контролировались и регламентировались японцами, что воплотилось, в частности, в феврале 1938 года в специальный документ, подготовленный японской военной миссией в Дайрене. В нем, с одной стороны, признавались заслуги Семёнова в антикоммунистической борьбе, его авторитет среди эмигрантов и возможность в случае надобности использовать его как хорошего и опытного советника в русских вопросах. Вместе с тем Семёнов обязан был добросовестно соблюдать государственный порядок Маньчжоу-Ди-Го и Северного Китая и передавать свои приказания как «верховного атамана» своим бывшим подчиненным только с разрешения начальника Мукденской японской военной миссии. В указанном документе предписывалось, что «атаман Семёнов не имел и не будет иметь права вести политическую работу, как, например, посылку агентов с политической целью, по сбору средств на дело борьбы с коммунизмом или отдавать приказания Бюро русских эмигрантов или антикоммунистическому комитету, а также и собирать сведения по личной инициативе».

В заключительном пункте анализируемого документа указывалось, что «если вышеизложенные два пункта атаман Семёнов нарушит, то он потеряет свою привилегию, которой он пользуется ежегодно по условиям от 1920 года со штабом Квантунской армии». Этот документ подписали от имени Квантунской армии подполковник Асами и представитель японской армии в Северном Китае майор Таке.

Надо заметить, что атаману Семёнову было что терять, ибо вблизи Дайрена, в дачном местечке Какахаши у моря, располагались две его дачи, подаренные ему императором Маньчжоу-Ди-Го Пу И. Семёнов жил на даче, именуемой Атамановка.

30 марта 1938 года, в день ознаменования войскового праздника дальневосточных казаков, атаман Семёнов обратился к казачьей эмиграции Дальнего Востока, выразив уверенность, что к антикоминтерновскому пакту Германии, Италии и Японии присоединится и Маньчжурия. «В ожидании этого заветного часа, — заявил он, — я призываю вас к выдержке, братскому казачьему единению и готовности по моему зову идти туда, куда нам повелит наша казачья честь». Заметим, что после смерти в 1937 году генералов Дитерихса и Хорвата атаман Семёнов стал, безусловно, самым крупным и авторитетным деятелем дальневосточной эмиграции. Он активно поддерживал японские планы установления нового порядка на территории Восточной Азии, надеялся на скорую войну Японии против СССР и убеждал в этом эмигрантов{978}.

Летом 1938 года, незадолго до вооруженных столкновений у озера Хасан, Семёнов встретился в Дайрене с начальником японской центральной военной миссии в Харбине генералом Андо. Тот рассказал и о готовящихся японских операциях на советской территории и посоветовал атаману принять необходимые меры для подготовки русских эмигрантов к этим боевым действиям.

Вместе с тем, по имеющимся данным, атаман Семёнов поддерживал связи и с англичанами, встречался с их секретными представителями, например, с адвокатом Джоном Р. Джонсом. Атаман помнил, что первые деньги получил в 1918 году именно от англичан. И сейчас он надеялся получить от них денежные субсидии и в результате создать армию в 100 тысяч человек. Кроме того, Семёнов надеялся на соглашение между Японией и Великобританией в новой мировой войне, шагом к чему мог бы стать раздел между ними сфер влияния в Китае на северную — японскую и южную — английскую, за что ратовал упомянутый Джонс. Но Япония выступила категорически против этого, и подобный сговор не состоялся{979}.

Положение русских эмигрантов в Маньчжурии в 30-е годы было очень сложным. И хотя считается, что японцы относились к русским лучше, чем к китайцам, но в действительности их доля была крайне незавидной. Русские эмигранты в Маньчжоу-Ди-Го были, по существу, беззащитны, и отношение большинства из них к оккупантам характеризовалось страхом и ненавистью. Впрочем, часть эмигрантов, в том числе бывших военнослужащих, в силу антикоммунистических убеждений, а чаще в целях выживания, шла на службу к ним. Японцы особенно обхаживали казаков, привлекая их на караульно-пограничную службу, в охранные отряды и используя в качестве проводников для заброски через границу на советскую территорию разведчиков и диверсантов. Русские эмигранты, бывшие военнослужащие, работали в спецслужбах, жандармерии, полиции, служили в охранных отрядах, борясь с партизанами и хунхузами, а некоторые были советниками у японцев.

Бывший офицер японской жандармерии, выходец из эмигрантов Ильин писал в связи с этим 21 октября 1938 года: «В японскую военную миссию приняты еще двое русских — полковник Тарасов и Истомин. Всего сейчас в миссии одного только Харбина служат 40 человек, главные из которых Касаткин и “Ванька-Каин”, или И.А. Михайлов, прозванный так эсерами за свое предательство их идеалов в годы Гражданской войны. Касаткин — тот самый, который при Колчаке был начальником военных сообщений и которого военно-полевой суд приговорил к расстрелу, а Колчак помиловал его под давлением Ставки, Андогского и Генерального штаба». «Дела для этих 40 человек почти никакого, да и в самом деле — что делать? — продолжал Ильин, — Какая же цель держать всех этих людей? Оказывается это будущие “кадры” для Дальнего Востока, который должен быть освобожден от большевиков!!! Все эти Михайловы, Касаткины, Дубинины, Грассе и т.д. — будут министрами, губернаторами, генералами — точь-в-точь как в МаньчжоуДи-Го китайцы Ли-Шао-Чены, Чжан-Хуан-Сяны и т.д. и пляшут под японскую дудку….»{980}.

Под особым контролем японских спецслужб находились советские учреждения и советские граждане в Маньчжурии. Для наблюдения за ними активно использовали эмигрантов. Тот же Ильин приводил в качестве примера советское консульство в Харбине, наискосок от которого через улицу на углу стояла деревянная будка с тремя окнами, заклеенными грязной газетной бумагой, в которой оставлялись дырки. В этой будке сидели «стукачи», русские парни, служащие японского жандармского управления{981}.

Эмигрантам нередко приходилось идти на японскую службу, потому что в случае отказа их могли обвинить в просоветских настроениях. Многие из таких отказников оказывались в печально известном лагере Панфань, где японцами проводились опыты по применению бактериологического оружия, и оттуда нельзя было вернуться живыми.

Среди эмигрантов Дальнего Востока, и особенно казаков, были сильны милитаристские настроения и убежденность в неминуемой войне Японии с СССР, в которой следовало принять участие и им ради возвращения на родину. Вместе с тем подобные настроения разделяли далеко не все эмигранты, и в том числе подрастающее поколение, представителей которого пытались в принудительном порядке привлечь к прохождению военной службы. Все это привело к растущему оттоку русской молодежи из Маньчжурии в Шанхай и другие города Китая, где можно было укрыться от японцев и сотрудничавших с ними представителей российской военной эмиграции.

Заметим, что нагнетаемая антисоветская истерия на Дальнем Востоке, вовлечение эмигрантов в мобилизационные мероприятия, привлечение их к организации вооруженных провокаций на советской и монгольской границах в ряде случаев выходили и за пределы этого региона. Примером этого является операция «Медведь», целью которой была ликвидация Сталина. Японские спецслужбы стали готовить ее после поражения от советских войск у озера Хасан летом 1938 года. По некоторым данным, ее разработал 5-й спецотдел японской разведки «Токуму-Кикан» под началом полковника Кавомото. Подготовкой операции занимались также майор (по другим данным, полковник) Утагава Тацуя и Хасэбе, последний и сопровождал затем диверсантов в Стамбул. Главным консультантом японских разведчиков в подготовке этой операции выступал уже упоминавшийся ранее Генрих Люшков, начальник управления НКВД по Дальневосточному краю, бежавший в 1938 году к японцам. Операцию против Сталина предполагалось провести во время его отдыха в Мацесте, а Люшков в 1936–1937 годах был начальником Управления НКВД Азово-Черноморского края и обладал секретными сведениями по организации охраны Сталина в Мацесте.

В СССР предполагалось забросить две группы террористов, состоящих из офицеров-белоэмигрантов. В ходе отбора кандидатов проводился двойной контроль: эмигрантскими военными организациями и японскими спецслужбами. Первая группа должна была совершить покушение в Мацесте, а в случае неудачи второй группе террористов следовало повторить попытку покушения уже в Москве. Боевики были оснащены современнейшим автоматическим оружием с разрывными и отравленными пулями и компактным гранатометом особой конструкции. Тренировки террористов продолжались несколько месяцев, и из десяти контрольных попыток девять оказались удачными.

На пароходе «Азия-мару» диверсанты были доставлены в Неаполь, а оттуда переправлены в Турцию. Резидент японской разведки Арикура лично проводил диверсионную группу к «окну» на турецко-советской границе. Но после перехода границы 25 января 1939 года диверсанты, планировавшие покушение в Мацесте, попали в засаду и, потеряв трех человек убитыми, бежали на турецкую территорию. Провалилась и заброска группы, предназначенной для организации покушения на Сталина в Москве. По мнению большинства специалистов, эти провалы стали результатом предупреждения НКВД чекистской агентурой в рядах российской эмиграции в Маньчжурии. Называется прежде всего имя советского агента, работавшего под псевдонимом Лео. Японский историк Ёсиаки в книге «Японские планы покушения на Сталина» предполагал, что советским агентом являлся переводчик МИД Маньчжоу-Го Борис Бжеманский. Высказывалось также предположение, что он и один из боевиков — Борис Безыменский — одно и то же лицо{982}.

Японцы длительное время охотились за этим агентом, но так и не смогли идентифицировать его. По японским сведениям, когда один из организаторов японской диверсионной деятельности на советском Дальнем Востоке, уже упоминавшийся ранее Утагава Тацуя, ставший к концу Второй мировой войны генералом, лежал больным в советском концлагере, его посетили несколько русских. Одного из них он узнал и пораженный воскликнул: «Вот кто сорвал нашу операцию!». Это и был Лео{983}.

Крайне противоречиво развивалась во второй половине 30-х годов ситуация в Северо-Западном Китае — Синьцзяне. Ранее в этой книге уже шла речь о сложных перипетиях развития событий здесь, о приходе к власти в 1933 году губернатора (дубаня) Шэн Шицая, об использовании им в своих интересах бывших белогвардейцев, а также о действиях Красной Армии и советских спецслужб в Синьцзяне. В конце 30-х годов Шэн Шицай пытался проводить политику дистанцирования от центрального гоминьдановского правительства, держал на некоторых постах в местной администрации китайских коммунистов.

В целях борьбы с повстанцами дубань по-прежнему активно использовал русских эмигрантов, бывших военнослужащих. Командиром дивизии вместо расстрелянного полковника Паппенгута был назначен более лояльный Николай Бектеев, произведенный в чин генерал-майора. В конвойном подразделении губернатора служило 330 бывших белогвардейцев, разделенных на подразделения пехотинцев, кавалеристов и артиллеристов. Командир русского конвоя полковник Николай Антонов был произведен в чин генерал-майора.

И хотя в последующие годы эмигранты-военнослужащие и советские солдаты, направляемые в Синьцзян, часто взаимодействовали в борьбе с мятежниками, защищая Шэн Шицая, но, вместе с тем, они попадали и под репрессии, организуемые здесь имевшими сильные позиции сотрудниками НКВД. Так, в 1938 году был арестован и расстрелян упомянутый выше генерал Антонов, а вместе с ним было казнено более 40 бывших белых офицеров, которых НКВД обвинило в сговоре с японцами, немцами и англичанами и попытке создания в Синьцзяне антисоветского государства. Уничтожение этих опытных командиров и расформирование названного подразделения заметно ослабили синьцзянскую армию{984}. Впрочем, сотрудники органов НКВД активно проводили в это время репрессии и против советских сотрудников, в том числе секретных служб и дипломатов, работавших в Синьцзяне.

Приказом наркома Ежова от 25 февраля 1937 года в составе Главного управления пограничной и внутренней охраны НКВД был сформирован 1-й отдел для ведения разведывательной работы в Синьцзяне, а также в ряде других китайских провинций, в Монголии и Туве. Он проработал два года. В декабре 1939 года в 5-м отделе ГУГБ НКВД было создано специальное 12-е отделение, занимавшееся Китаем и Синьцзянем. Легальным резидентом военной разведки и военным советником в Синьцзяне с лета 1936 до весны 1938 года был комбриг Г.М. Цатуров, работавший под именем Г. Шанина. В мае 1938 года он был арестован, но через год освобожден за недоказанностью вины и вслед за этим уволен из РККА по состоянию здоровья. В мае 1939 году 9-й (монголо-синьцзянский) отдел Разведупра Генштаба РККА был реорганизован в Отдел специальных заданий 5-го Управления РККА.

В 1937 — начале 1938 года две войсковые группировки Красной Армии и части НКВД, действуя под видом «киргизов», вновь разгромили на территории Синьцзяна повстанческое вооруженное движение, оппозиционное Шэн Шицаю. В рапорте начальника Главного управления пограничной и внутренней охраны НКВД Н. Кручинкина наркому сообщалось, что уничтожено также 96 японских, 318 английских и несколько шведских агентов{985}.

Не претендуя на правдивость названных цифр, заметим, вместе с тем, что Синьцзян в это время действительно был местом, где шла борьба спецслужб СССР, Китая, Японии, Великобритании, Германии и др. В этой ситуации власти Синьцзяна вели свою коварную игру. Реагируя на советские реалии «большого террора», Шэн Шицай заявил о наличии в провинции троцкистского заговора. Обвиняя «троцкистов» в том, что они хотели поднять восстание, которым воспользовались бы японские и германские агенты, а пострадали бы Китай и СССР, он объявил руководителем этого заговора советского генконсула в Синьцзяне Гарегина Апресова, который помогал ему в свое время прийти к власти и в дальнейшем поддерживал дубаня. Апресов был отозван в СССР, арестован, приговорен к 10 годам лагерей, а 8 сентября 1941 года в отношении него, в ту пору заключенного Орловской тюрьмы, был вынесен уже смертный приговор, приведенный в исполнение 11 сентября 1941 года вблизи Орла{986}. Так завершилась жизнь советского дипломата и разведчика, кавалера высшей награды СССР — ордена Ленина. А генконсулом в Урумчи был назначен Сергей Тихвинский, прошедший в дальнейшем долгий жизненный путь от дипломата и разведчика до выдающегося востоковеда, академика АН СССР и ряда зарубежных академий.

Шэн Шицай провозгласил дружбу с СССР краеугольным принципом своей внешней политики и обещал перестроить жизнь Синьцзяна на социалистических основах. В ходе визита в СССР в сентябре 1938 года он заявил о желании вступить в ВКП(б). Сталин согласился с этим при условии, что он будет скрывать ото всех членство в партии большевиков, и партийный билет ему вручил заместитель начальника Разведуправления РККА старший майор госбезопасности С. Г. Гендин{987}. Впрочем, этот акт был не более чем восточным коварством и желанием получить всемерную поддержку от сильного. А самыми сильными в Синьцзяне в это время были позиции СССР. После же нападения Германии на Советский Союз Шэн Шицай в конце 1941 года резко изменил свою позицию, развернул антикоммунистическую борьбу, репрессировал всех сторонников дружбы с СССР и потребовал отзыва всех советских советников и специалистов, а также отвода советских войск. В этих условиях советским секретным службам пришлось уже организовывать оппозиционное ему движение с целью устранения его от власти и проводить специальные операции на территории Западного Китая{988}.

Шел 1939 год, и постепенно политическая атмосфера в мире как в Азии, так и прежде всего в Европе, все более накалялась. За несколько месяцев до начала Второй мировой войны журнал «Часовой» рассматривал на своих страницах два возможных варианта развития предстоящих военных событий и участия в них Русского Обще-Воинского Союза: если эта война будет вестись под флагом освобождения России — участвовать в ней в составе вооруженных сил; если борьба будет вестись против большевиков, но не за русское единство, — постараться вложиться в эту борьбу на русской территории и помогать тем русским силам, которые неизбежно пробудятся{989}.

В канун начала Второй мировой войны, в августе — начале сентября 1939 года, состоялись два важных форума российской эмиграции, на которых состоялось обсуждение сложившейся в мире ситуации и взаимоотношений в эмигрантской среде. С 12 по 14 августа 1939 года во французском Сен-Бриаке, в резиденции великого князя Владимира Кирилловича и под его эгидой прошел съезд руководителей и представителей различных эмигрантских организаций, в том числе ведущих военных объединений — Русского Обще-Воинского Союза, Корпуса Императорских Армии и Флота и Русского Национального Союза Участников Войны.

Резюмируя итоги обсуждения вопросов, «волнующих эмиграцию», начальник РОВСа и участник этого форума генерал А.П. Архангельский указывал, что обмен мнениями и кулуарные разговоры проходили в атмосфере мирного обсуждения взаимных противоречий, стремления подчеркнуть и выявить то, что сможет сплотить различные эмигрантские организации. Он рассматривал съезд и как шаг в деле нормализации отношений между РОВСом и Корпусом Императорских Армии и Флота{990}. Вместе с тем анализ материалов его доверительной переписки свидетельствует о наличии многообразных противоречий в эмигрантском лагере, разрешить которые было не только непросто, но невозможно.

В августе — сентябре 1939 года в Румынии состоялся съезд белых организаций — так называемый Белый съезд. Его представители обсуждали злободневные вопросы и ключевые проблемы современности, пытаясь выработать общие подходы, платформу и оценки, что воплотилось в итоговую резолюцию этого форума. Общее положение дел в СССР определялось участниками съезда как острый кризис советского строя. Характеризуя общее положение в Европе и вопрос о войне, принятая резолюция определяла европейскую политику последних 20 лет как близорукую и ошибочную, а Версальский мир — как вредный и несправедливый. Все это способствовало, по мнению участников съезда, зарождению воинственности в диктаторских странах. «Назревает новая чудовищная война, — указывалось в принятой резолюции. — Этой войны может хотеть только Сталин».

Касаясь будущего России в контексте грядущей войны и возможной интервенции, участники Белого съезда указывали, что ждать спасения России от интервенции — безнадежно и нелепо, а спасать ее от большевизма посредством иностранного завоевания есть мысль нелепая, противонациональная и предательская. Характеризуя русскую эмиграцию, в принятой резолюции указывалось, что она выполняет мировую задачу, являясь напоминанием миру о мировой опасности безбожного большевизма. Вместе с тем в резолюции отмечалось, что за последние годы в эмиграции произошли упадок духа, уход в иностранный быт, неверие в самостоятельные силы русского народа, грызня и интриги, доверчивость к иностранным правительствам, а также к невозвращенцам и беглецам.

Характеризуя крайне правые эмигрантские течения, указывалось на раскол и грызню, свойственные для них, а с другой стороны — на их стремление разложить РОВС. Русский фашизм определялся как течение больное и слепое подражание Западу. Представителей Русского Обще-Воинского Союза вполне удовлетворяла оценка, данная ему на этом форуме: «РОВС есть драгоценное достояние России и ее национальной эмиграции. Мы должны всячески поддерживать его дух и крепость. Его неудачи — суть наши общие неудачи, его ошибки — наши общие ошибки, его враги — наши общие враги». При этом осуждались все попытки расколоть РОВС{991}. В целом же анализ обсуждений и итоговой резолюции Белого съезда, как и предшествовавшего ему форума в Сен-Бриаке, позволяет выявить то, как ведущие эмигрантские организации и их лидеры понимали сложившую ситуацию в мире и положение дел в Русском Зарубежье, какие меры пытались предпринимать для укрепления единства эмиграции.

Вторжение германских войск в Польшу и начало Второй мировой войны резко осложнили и положение дел в российской эмиграции. В ее кругах шли дискуссии о происходящих в мире переменах и той позиции, которую следовало занять эмигрантам, в том числе бывшим военнослужащим, в разворачивавшейся войне. Эта тема была, например, предметом постоянного обсуждения на страницах журнала «Часовой» и специальных статей его редактора В.В. Орехова. В декабре 1939 года он следующим образом формулировал свою позицию: «Политическая эмиграция не имеет никакого права вмешиваться в настоящий европейский конфликт до тех пор, пока одна из стран не объявит, что в числе целей войны есть и борьба с узурпировавшими русскую власть большевиками»{992}.

Особый интерес в эмиграции в связи с происходящими событиями вызывали германо-советские отношения и изменения, происходившие с территориями, входившими ранее в состав Российской империи: Польша, Финляндия, Прибалтика. Тот же «Часовой» указывал осенью 1939 года на огромные геополитические перемены, связанные с бескровным захватом СССР половины польского государства и возвращение Западной Украины, Западной Белоруссии и Галиции, а также на тот факт, что Советский Союз становится фактически хозяином Прибалтики, контролирует Румынию и Балканы, нависает всей тяжестью на Венгрию. Это оценивалось как небывало крупный для СССР военный и дипломатический успех.

Но, возвращаясь к указанной теме в следующем номере этого журнала, его редактор В.В. Орехов с грустью констатировал, что это не Россия возвращается на свои земли и не Русская Армия перешла польскую границу{993}. Как воспользоваться сложившейся военной и политической ситуацией в Европе, бурным развитием событий в ней, чтобы победно вернуться в Россию, — этот вопрос становится главным в размышлениях эмигрантских лидеров, и в том числе руководства ведущих военных организаций, в это время.

Предметом активного обсуждения и существенного расхождения мнений в российской эмиграции, особенно в ее военных кругах, становится советско-финляндская война, начавшаяся 30 ноября 1939 года, нередко именуемая впоследствии Зимней войной. Части эмигрантов казалось, что вооруженное противостояние ослабит СССР, вызовет внутренние протесты в стране и может привести к падению советской власти. Наконец, эмиграция получала шанс принять участие в вооруженной борьбе с Советским Союзом на стороне Финляндии. Эти мотивы активно звучали, например, в выступлениях руководителя РНСУВ генерала Туркула и начальника РОВСа генерала Архангельского. Но обращения к главнокомандующему финской армией Маннергейму с предложением о помощи и сотрудничестве, в том числе о приеме русских добровольцев, не нашли поддержки последнего. Сам Архангельский объяснял это тем, что война носила для финнов национально-оборонительный характер борьбы против «русских», и на этой основе было достигнуто сплочение финской нации.

И лишь в самом конце войны при посредстве прибывшего в феврале 1940 года из Парижа в Финляндию Б.Б. Бажанова, бывшего члена партии большевиков и помощника Сталина, ставшего в 1928 году невозвращенцем, в переговорах с Маннергеймом началось обсуждение предложения генерала Архангельского о создании из пленных красноармейцев «Русских Народных Отрядов», которые использовались бы в борьбе с Красной Армией и для ее распропагандирования. К их созданию были привлечены офицеры-эмигранты, чины РОВСа, в том числе уже упоминавшийся ранее капитан Киселев, назначенный в начале 1937 года генералом Миллером начальником группы корниловцев в Финляндии вместо верного Скоблину капитана Батуева, что вызвало тогда конфликт двух генералов. Именно Киселев возглавил в начале марта 1940 года отряд из бывших красноармейцев, численностью 35–40 человек, заброшенный за линию фронта. Через несколько дней он вернулся, переведя за линию фронта красноармейцев в числе, превышающем количество бойцов в отряде. Но 13 марта 1940 года Финляндия подписала перемирие, и казавшийся удачным эксперимент был прекращен{994}.

Заметим, что идею поддержки Финляндии в войне с СССР разделяли далеко не все эмигранты, в том числе военнослужащие. Часть из них, исповедуя идею «единой и неделимой России», еще в годы Гражданской войны не поддерживала идею государственной самостоятельности и независимости Финляндии и выступала против оказания ей помощи в «зимней войне» с СССР. Так, генерал А.И. Деникин писал впоследствии в адрес генерала Архангельского: «Вы, “в интересах, якобы, русского национального дела” предложили контингенты РОВСа Маннергейму. Хорошо, что из этого ничего не вышло. Ибо не могло быть “национального дела” в том, что русские сражались бы в рядах финляндской армии, когда финская пропаганда каждодневно поносила не только большевиков в России, но и Россию вообще и русский народ»{995}.

Так или иначе, но по окончании войны СССР с Финляндией ее опыт и уроки стали предметом активного обсуждения и осмысления, особенно в кругах начальствующего состава эмигрантских военных объединений и среди эмигрантов — бывших военнослужащих{996}. При этом высказывались различные и нередко полярные суждения.

В ситуации разгоравшейся Второй мировой войны перед руководителями эмигрантских организаций все острее вставал вопрос, с кем быть, какую из военно-политических коалиций поддержать: англо-французскую или Германию и ее союзников. Единства мнений здесь не существовало. С одной стороны, абсолютное большинство эмигрантов, бывших военнослужащих сражались в годы Первой мировой войны в одном лагере со странами Антанты, да и центры большинства эмигрантских военных объединений находились на территории Франции или дружественных ей стран. Но, с другой стороны, инициатива и стратегический перевес явно были на стороне Германии. К тому же крах надежд лидеров эмигрантских организаций на получение военной и иной помощи в борьбе с СССР со стороны Англии и Франции подталкивал часть из них к сотрудничеству с руководством фашистской Германии.

Налицо была и попытка усидеть, образно говоря, на двух стульях сразу, сотрудничая и с Германией, и с англо-французами. Именно таким образом можно охарактеризовать позицию руководства Русского Обще-Воинского Союза: выделение ОРВС из состава РОВСа и перенесение центра этого объединения или, по крайней мере, резиденции его начальника из Парижа в Брюссель. Напомним, что именно здесь проживал и действовал генерал Архангельский. Но эта тактика в рассматриваемый период и в дальнейшем не дала желаемых результатов. Немцы по-прежнему с подозрением относились к РОВСу, считая его проантантовской организацией. Генерал Архангельский был фактически изолирован в Брюсселе после захвата его в 1940 году немецкими войсками, а ОРВС и его начальник генерал Лампе не пользовались у германских властей каким-нибудь авторитетом и не считались благонадежными. Поэтому направленные в 1941 году германскому руководству (в мае, накануне фашистского вторжения в СССР и после начала Великой Отечественной войны) предложения фон Лампе о готовности его и ОРВС сотрудничать с Германией в войне с Советским Союзом были проигнорированы{997}.

30-е годы XX века завершались глубокими изменениями в системе международных отношений. Сложнейшие противоречия вылились в конечном итоге во Вторую мировую войну. В этих условиях былая ожесточенность борьбы советских спецслужб и российской военной эмиграции постепенно уходила в прошлое. И у той, и у другой стороны появились новые задачи. Советские спецслужбы были перенацелены на выявление и противодействие планам агрессии против СССР со стороны других государств, ставших уже участниками новой мировой войны. К тому же считалось, что экстремистским планам эмиграции и ее военным организациям нанесены тяжелые удары, от которых они не смогут оправиться и оказать весомую помощь враждебным СССР государствам. В советских источниках тех лет, да и в литературе, выходившей из-под пера сотрудников российских спецслужб в постсоветский период, нередко утверждалось, что ведущая эмигрантская военная организация — Русский Обще-Воинский Союз — вообще прекратила свое существование в конце 30-х годов и в начальный период Второй мировой войны[60], что в действительности не соответствовало истине.

Вместе с тем Русское военное Зарубежье было в конце 30-х годов во многом дезорганизовано. Его чины оказались на территории враждующих и затем противоборствующих в условиях Второй мировой войны государств, а лидеры эмигрантских военных организаций во многом утратили в этой ситуации связи и возможности осуществлять руководство своими низовыми структурами и воздействовать на их членов. Эта новая и исключительно сложная полоса исторического развития, жизни и деятельности русских военных эмигрантов длилась на протяжении всей Второй мировой войны, вызвав глубокий раскол в их рядах, а финал ее предвещал новые глубокие потрясения для российской послереволюционной эмиграции, и в том числе для ее военных организаций.

Вместо эпилога. Вторая мировая война: выбор и судьбы

Раскрывая в этой книге сложные проблемы противоборства российской военной эмиграции и советских спецслужб в 30-е годы, нельзя не коснуться, по крайней мере кратко, военного финала. Вторая мировая война и Великая Отечественная война как часть ее стали страшным испытанием для человечества, в том числе граждан нашей страны, и принесли много бед. Но именно с войной против СССР радикально настроенная часть эмиграции, в том числе бывшие военнослужащие и многие руководители военных эмигрантских организаций, связывали надежды на изменение своего положения и возможность вернуться на родину в качестве победителей.

Но реальное развитие событий в ходе Второй мировой войны привело к тому, что мир оказался расколот на два главных лагеря. В один из них входили Германия и ее союзники, в другой — страны складывавшейся в ходе войны антигитлеровской коалиции, в состав которой после начала Великой Отечественной войны, наряду с рядом ведущих западных стран, вошел и СССР.

Вместе с тем уже начальный период Второй мировой войны поставил много сложных вопросов перед русскими эмигрантами, и прежде всего военными эмигрантскими организациями. Это касалось в первую очередь того, как вести себя и как относиться к расширяющейся германской экспансии в Европе, поддерживать ли ее или оказывать помощь властям тех стран (в том числе в составе их вооруженных сил), которые приютили российских беженцев, а сейчас оказались в тяжелой ситуации в условиях вторжения немецких войск{998}.

Наиболее важными и рубежными точками такого выбора русских эмигрантов были события, связанные с вторжениями войск Германии в 1939–1941 годах в Польшу, Францию и Югославию.

Первое событие знаменовало собой начало Второй мировой войны, а второе и третье были связаны тем, что здесь находились наиболее крупные по численности в Европе русские диаспоры и проживало много бывших военнослужащих. Сложность восприятия в эмигрантской среде германских вторжений и устанавливаемого оккупационного режима заключалась, в частности, в том, что немецкие спецслужбы часто прибегали к арестам русских эмигрантов, особенно входивших в состав военных и законспирированных организаций. В ряде случаев это кончалось гибелью арестованных. В качестве примера можно привести арест в Бельгии, после фашистской оккупации этой страны, старого антибольшевика, разведчика и сотрудника генерала Кутепова В.Г. Орлова. Он находился в розыскных списках гестапо, был арестован его сотрудниками в 1940 году в Брюсселе, доставлен в Берлин, где и был, в конечном итоге, ликвидирован в 1941 году{999}.

Русский Обще-Воинский Союз и его руководство в условиях германской военной экспансии в Европе в 1940 — начале 1941 года находились в сложном положении, ибо попытки наладить сотрудничество с гитлеровцами воспринимались с подозрением и, как правило, оставались без ответа, так как трактовались последними как организация, близкая их противникам (ранее французам, а сейчас англичанам). НКВД же трактовало эту ситуацию иначе. В его справке, датированной началом 1941 года, указывалось: «Каково будет в дальнейшем положение РОВС в системе белоэмигрантских организаций на территориях, занятых Германией, пока неизвестно. Ясно одно, что отныне РОВС включается в число белоэмигрантских организаций германской ориентации и будет действовать в странах, занятых Германией, по директивам гестапо»{1000}.

Касаясь нового этапа противоборства советских спецслужб и представителей российской военной эмиграции в годы Великой Отечественной войны, заметим, что в условиях войны ей уже не уделялось такого первостепенного внимания, как в предвоенные десятилетия. Перед советской разведкой и контрразведкой встали качественно новые задачи: борьба со спецслужбами фашистской Германии и ее союзников, оказание всемерной помощи Красной Армии, обеспечение надежности ее тыла.

20 июля 1941 года с целью консолидации действий и повышения эффективности работы спецслужб НКВД и НКГБ были слиты в единый наркомат — НКВД СССР, который возглавил Л.П. Берия, а В.Н. Меркулов был назначен его первым заместителем. 1-е управление НКВД (разведка за границей) возглавил П.М. Фитин, а 2-е (контрразведка) — П.В. Федотов. Начальником Особой группы при наркоме внутренних дел был 5 июля 1941 года назначен П.А. Судоплатов. Она призвана была заниматься организацией разведывательно-диверсионной работы в тылу германской армии по линии органов госбезопасности. В октябре 1941 года Особая группа была реорганизована в самостоятельный 2-й отдел НКВД, подчиненный непосредственно Берии. В связи с расширением масштабов разведывательнодиверсионной деятельности в тылу врага 18 января 1942 года на базе 2-го отдела было создано 4-е управление НКВД, которое по-прежнему возглавлял Судоплатов.

В условиях войны система и структура советских органов госбезопасности перестраивалась. Так, 14 апреля 1943 года из состава НКВД был вновь выделен Наркомат госбезопасности, возглавляемый В.Н. Меркуловым. 19 апреля 1943 года военная контрразведка передавалась в наркоматы обороны и ВМФ, при которых были созданы управления контрразведки «Смерш» (сокращение от «Смерть шпионам»). Начальником Главного управления «Смерш» был назначен В.С. Абакумов, первоначально являвшийся и заместителем наркома обороны (освобожден 25 мая 1943 года) и подчиненный непосредственно Сталину.

Советские секретные службы и их сотрудники были едины в решении этих новых и сложных задач, прилагали все силы для их выполнения. Напомним, что в тяжелейших условиях начального периода Великой Отечественной войны по представлению руководства разведки были освобождены более двадцати лиц из числа ее ранее арестованных сотрудников. Наряду с уже не раз упоминавшимся Я.И. Серебрянским назовем и имя другого советского разведчика, крупного специалиста по борьбе с эмиграцией П.Я. Зубова, перенесшего в Лефортовской тюрьме НКВД страшные пытки и ставшего фактически инвалидом. Тем не менее он вернулся в строй и, как и Серебрянский, возглавил одно из отделений 4-го управления НКВД.

Был освобожден и другой опытнейший разведчик — И.Н. Каминский, с 1922 года работавший в ИНО, а с 1934 года являвшийся нелегальным резидентом в Париже. Он работал по эмигрантским террористическим организациям во Франции, Бельгии и Швейцарии. Накануне ареста Каминский был начальником 1-го отделения 5-го отдела ГУГБ НКВД. Будучи направлен для организации подпольной работы на Украине, Каминский погиб там.

Советские разведывательные и контрразведывательные органы уделяли в годы войны определенное внимание и положению дел в российской эмиграции, особенно в ее военных организациях, сотрудничеству их представителей с немецкими и иными враждебными спецслужбами и пресечению их антисоветской деятельности, особенно на оккупированных советских территориях. Прилагались и определенные усилия по укреплению разведывательных позиций в эмигрантской среде, особенно это касалось Дальнего Востока. Обратим внимание и на другой аспект работы советских спецслужб с эмигрантами. Еще в апреле 1941 года заместитель начальника 1-го (разведывательного) управления НКГБ П.А. Судоплатов подписал директиву о подготовке русских и национальных эмигрантских групп в Европе для участия в разведывательных операциях в условиях войны{1001}. С ее началом значение этого направления деятельности объективно возросло.

Вернувшись же к Русскому Зарубежью, отметим, что после вторжения Германии в Советский Союз эмигрантам, в том числе бывшим военнослужащим, предстояло сделать выбор из трех реально существовавших вариантов: 1) встать на сторону фашистской Германии и даже принять участие в боевых действиях против СССР в надежде с ее помощью устранить ненавистный советский режим; 2) занять позиции оборончества, поддержать СССР в развернувшейся страшной войне, когда встал вопрос о самом существовании Отечества; 3) избрать нейтральную и выжидательную позицию. Это во многом зависело и от того, где проживали российские эмигранты и какую позицию в войне заняла данная страна. Так или иначе, должен был произойти и произошел раскол военной эмиграции, и любой выбор содержал в себе серьезные проблемы для эмигрантов и их судеб.

Весь драматизм и трагизм сложившейся ситуации уже подробно исследовались автором этих строк ранее в монографии «Роковой выбор», а также в других книгах. Поэтому сделаем здесь лишь самые общие выводы, коснемся судеб ряда персоналий, упомянутых ранее на страницах этой книги, и подведем некоторые итоги противостояния российской военной эмиграции и советских спецслужб к финалу Великой Отечественной и Второй мировой войн.

Уже в первые дни после нападения Германии на СССР многие видные политические и военные деятели Русского Зарубежья, и прежде всего проживавшие на территории Третьего рейха, поспешили заявить о своей поддержке ее в этой войне. Подобные обращения и заявления сделали, в частности, начальник Объединения Русских Воинских Союзов генерал А.А. фон Лампе, начальник Русского Обще-Воинского Союза генерал А.П. Архангельский, великий князь Владимир Кириллович и др. Среди части эмигрантов были распространены настроения, выражаемые словами, — «хоть с чёртом, но в Россию». Это во многом объясняло поток заявлений, которые шли от эмигрантов, бывших военнослужащих, в организации ОРВС и РОВСа с просьбой направить их на Восточный фронт. Но руководство Третьего рейха, руководствовавшееся идеей борьбы со славянством и его ликвидации как неполноценной расы, не спешило принимать помощь со стороны бывших белогвардейцев, сторонников Великой, Единой и Неделимой России.

Напротив, с началом войны Германии против СССР в оккупированных ею странах была произведена серия арестов русских эмигрантов, в том числе видных деятелей военной эмиграции и ее ведущих организаций, что вызвало растерянность в их рядах и сомнения в возможности плодотворного сотрудничества с немцами и совместной борьбы с ними против большевиков. Например, только в Брюсселе были арестованы 33 человека, и среди них генерал А.А. Кусонский{1002}. В числе арестованных оказались, например, такие известные в эмиграции и не раз упоминавшиеся в этой книге фигуры, как генералы П.Н. Шатилов, В.Г. Харжевский, контр-адмирал Г.К. Граф, полковник С.А. Мацылев и др. Большинство из них были в дальнейшем освобождены, но генерал Кусонский погиб в немецком концлагере в августе 1941 года. Данный факт вызывает различные версии и толкования[61], в том числе связанные с обвинениями, высказывавшимися в его адрес в 1937–1938 годах после похищения генерала Миллера, и подозрениями в сотрудничестве с советскими спецслужбами.

Это дало основание некоторым авторам утверждать, что убийство Кусонского явилось местью немцев за генерала Миллера. Но сколько-нибудь серьезных аргументов для подобного вывода нет. Немецкие спецслужбы никогда не рассматривали погибшего председателя РОВСа как «своего», видя в нем антантофила, а ссылаться на то, что они мстили за генерала с немецкой фамилией, просто наивно. Нет серьезных оснований утверждать, что немцы убили Кусонского как агента советских спецслужб, так же как и доказывать то, что С.Н. Третьяков, будучи арестован в 1942 году, показал, что этот генерал работал на Москву. Если же последнее заявление все-таки имело место быть, то это может означать только не что иное, как намеренный оговор Третьяковым одного из видных деятелей РОВСа с целью дезинформации немцев. Современные источники в российских спецслужбах отрицают какое-либо сотрудничество генерала Кусонского с советской разведкой.

Зная весь предшествующий жизненный путь и политические взгляды генерала Кусонского, вызывает серьезное сомнение отнесение его к числу оборонцев или даже «видных оборонцев», и утверждение, что он якобы был арестован гестапо за осуждение нападения Германии на СССР, а еще раньше вел «подрывную деятельность среди эмиграции» и контактировал с бельгийским подпольем{1003}.

Великая Отечественная война поставила перед сложным выбором и расколола не только рядовую массу, но и руководство военных организаций эмигрантов. И если большая часть лидеров Русского военного Зарубежья сделала выбор в пользу сотрудничества с фашистской Германией или, по крайней мере, желала этого и пыталась наладить взаимодействие с ее руководством, то некоторые из них заняли оборонческие, патриотические позиции. И среди них были авторитетные в военной эмигрантской среде генералы и адмиралы. В первую очередь следует назвать руководителя «Союза Добровольцев» генерала А.И. Деникина, а также бывших видных руководителей РОВСа и начальников его отделов вице-адмирала М.А. Кедрова (который был, напомним, длительное время помощником и заместителем председателя РОВСа) и генерала П.С. Махрова. Последний, еще в 1935 году создавший в Париже «Союз Оборонцев», после нападения Германии на СССР обратился 23 июня 1941 года к советскому послу во Франции с просьбой об отправке его в Советский Союз и зачислении в армию хотя бы рядовым. Его письмо было перехвачено цензурой, в результате Махров был арестован и заключен в тюрьму в Ницце, а затем в лагерь в Верна. Он был освобожден лишь в декабре 1941 года по ходатайству генерала А. А. Нисселя.

К антифашистскому движению Сопротивления в Чехословакии примкнул генерал С.Н. Войцеховский, в прошлом главнокомандующий Восточным фронтом у адмирала Колчака и командующий войсками Российской восточной окраины (Дальневосточной армии).

Из представителей эмигрантского генералитета, которые проживали в странах антигитлеровской коалиции, придерживались оборонческой, патриотической позиции и в той или иной форме принимали участие в борьбе с фашизмом, следует прежде всего назвать жившего в США генерала В.А. Яхонтова.

Но несравненно большее число представителей старого генералитета и лидеров эмигрантских военных организаций пытались все-таки найти себя, свое место в фашистском лагере, а также привлечь к сотрудничеству с ним возглавляемые ими воинские объединения. Из наиболее крупных фигур, которые относились к главным действующим лицам настоящего повествования, следует в первую очередь назвать генерала Ф.Ф. Абрамова, принимавшего активное участие сначала в отправке эмигрантов для службы в создаваемый в Сербии Русский Корпус, а потом в формировании казачьих частей на гитлеровской военной службе. Позднее он вошел в состав так называемого Комитета Освобождения Народов России (КОНР), созданного в ноябре 1944 года по согласованию с рейхсфюрером СС Г. Гиммлером и под эгидой его ведомства бывшим советским генералом А.А. Власовым. Напомним, что эта война развела по разные стороны линии фронта отца и сына Абрамовых. Если Абрамов-старший избрал линию сотрудничества с гитлеровцами, то его сын Николай, о котором уже шла речь в этой книге, сражался с фашистскими оккупантами и погиб в одесском подполье, по одним данным, в 1942-м, а по другим — в 1943 году.

С первых дней войны настойчивым поборником сотрудничества с гитлеровцами и передачи в их распоряжение возглавляемого им Объединения Русских Воинских Союзов был генерал АА. фон Лампе. В конце войны он, как и генерал Абрамов, вошел в состав КОНР. Членом этого же Комитета с момента его создания стал и казачий генерал Е.И. Балабин. Он являлся начальником управления казачьих формирований, служил в штабе казачьих войск при штабе так называемой Русской Освободительной Армии, возглавлявшейся генералом Власовым, был членом совета казачьих войск КОНР.

Многолетний возмутитель спокойствия в эмигрантской военной среде и руководитель Русского Национального Союза Участников Войны генерал А.В. Туркул, еще за несколько лет до войны сделавший выбор в пользу сотрудничества с фашистской Германией, последовательно придерживался этой линии и в годы Великой Отечественной войны. В декабре 1944 года он был кооптирован в КОНР. По согласованию с германским командованием Туркул приступил в начале 1945 года к формированию под Зальцбургом (Австрия) собственного воинского соединения, именовавшегося в документах «отдельным корпусом» (Вооруженных Сил КОНР), «группой Туркула», «казачьей бригадой» или «4-й дивизией РОА». Численность этого соединения весной 1945 года превысила 5 тысяч человек.

Неоднократно упоминавшийся на страницах этой книги генерал Б.А. Штейфон в сентябре 1941 года был назначен начальником штаба формировавшегося Русского Корпуса в Сербии, а с октября того же года и до своей смерти 30 апреля 1945 года командовал этим соединением на гитлеровской службе, которое вело борьбу с югославскими партизанами. Ему было присвоено звание генерал-лейтенанта вермахта.

Но самой высокой должности среди эмигрантов, служивших фашистской Германии, достиг давний германофил казачий генерал П.А. Краснов. В марте 1944 года он был назначен германскими властями начальником штаба Главного управления казачьих войск, созданного в составе министерства восточных территорий Германии. Его сподвижником на этом поприще и начальником Казачьего резерва стал генерал А.Г. Шкуро, которому было присвоено звание генерал-лейтенанта СС. И перечень имен представителей эмигрантского генералитета на службе фашистской Германии можно продолжить.

Что касается начальника РОВСа генерала А.П. Архангельского, то он, несмотря на симпатии к фашистской Германии и готовность предоставить чинов своей организации ей в помощь, был фактически изолирован гитлеровцами в Бельгии. Ему не простили сотрудничества с представителями стран Антанты, и он периодически даже находился на грани ареста.

Из представителей русского офицерского корпуса в эмиграции наиболее успешную, хотя и непростую карьеру на поприще сотрудничества с Германией сделал бывший капитан Б.А. Смысловский. Причем он принадлежал к значительной группе эмигрантов, которые служили или сотрудничали в годы войны с германской военной разведкой — Абвером. Сам Смысловский установил первые контакты с этим ведомством еще в середине 20-х годов, а затем стал его кадровым сотрудником. В годы Великой Отечественной войны он прошел путь от майора вермахта, приступившего летом 1941 года под псевдонимом фон Регенау к формированию 1-го русского учебно-разведывательного батальона абвера, до генерал-майора. В марте 1945 года уже под псевдонимом Артура Хольмстона он был назначен командующим так называемой 1-й Русской Национальной армией. Впрочем, это было, по существу, пропагандистское название (как и Вооруженные Силы КОНР или Русская Освободительная Армия), ибо численность его составляла, по разным данным, от менее 3 до 6 тысяч человек, и 1-я РНА была фактически разведывательным или разведывательно-диверсионным формированием{1004}.

В тесное сотрудничество с немцами вступает в годы войны многократно упоминавшийся ранее капитан К.А. Фосс, ближайший сподвижник генерала Абрамова, секретарь управления III отдела РОВСа и один из руководителей «Внутренней линии», служивший в Генеральном штабе Болгарии. После начала Великой Отечественной войны он по линии болгарского военного представительства выехал с группой сотрудников на Украину. Здесь он вступил в тесное сотрудничество с немецким командованием и с Абвером. Как свидетельствовал находившийся вместе с ним П.Н. Бутков, «мы были на офицерском положении у немцев и приданы главному немецкому командованию ОКВ, но подчинены нашему командованию в служебном отношении»{1005}.

Штаб Фосса расположился в Николаеве, куда в дальнейшем направлялись в его распоряжение другие группы эмигрантов, членов РОВСа из Болгарии. Впрочем, Фосс не избежал и неприятности. По доносу НТСНП он был арестован гестапо и доставлен в Берлин, где началось следствие. Но после положительной аттестации со стороны начальника разведслужбы Генштаба Болгарии полковника Г. Костова и соответствующего ответа на запрос гестапо он был освобожден и вернулся на Украину.

Фосс и его соратники по заданию немцев занимались разведывательной и контрразведывательной работой, пытаясь противодействовать советскому подпольному и партизанскому движению, сотрудничали с различными группировками украинских националистов. На примере деятельности Фосса и его коллег можно проиллюстрировать то, как упорная борьба, шедшая ранее между советскими спецслужбами и эмигрантскими военными организациями, сейчас, в условиях войны, приобрела качественно новый характер, формы и ожесточенность. Советские спецслужбы и ранее, и тем более теперь, рассматривали эмигрантов как ближайших сподвижников гитлеровцев.

Директива НКВД №136 от 19 ноября 1943 года «Об активизации агентурно-оперативной работы по пресечению подрывной деятельности зарубежной антисоветской организации НТСНП» гласила: «Начальник разведки “Русского общевоинского союза” (РОВС) бывший капитан Дроздовского полка Фосс Клавдий Александрович назначен немцами помощником коменданта города Николаева на Украине и за особые заслуги перед оккупантами награжден Железным крестом. Назначением в город Николаев Фосса немцы преследуют цель создания на оккупированной территории Советского Союза опорного пункта для заброски своей агентуры из числа белоэмигрантов в наш тыл и сколачивания различных антисоветских формирований. Фосс располагает для этого значительными кадрами, а также имеет многочисленные родственные связи на советской территории. Вместе с Фоссом на Украину прибыли члены РОВС Громов, Станчулов Леонид, Гавлилиус Алек»{1006}.

Добавим, что под командованием Фосса служили и другие чины РОВСа, ранее проверенные в активной антисоветской работе и упоминавшиеся в этой книге: капитан Я.Г. Яренко, мичман С.С. Аксаков и др. Последний писал об этом в 1951 году следующим образом: «Во время войны… я в Русском Корпусе не был… но служил в Германской армии, побывал на Восточном фронте. Был в Одессе, Николаеве, Севастополе, по всему Крыму, в Ростове и под Новороссийском. Повидал много интересного и поучительного. Узнал и немцев, и подъяремный русский народ… Вероятно, многих… будет шокировать наличие “Коллаборанта”. Впрочем, времена подходят такие, что придется выбирать между коммунизмом и “Коллаборантством”, нынче, быть может, с Америкой. Мы это все понимали еще тогда, почему и шли к немцам на службу, не строя никаких иллюзий, как теперь пойдут на службу к американцам»{1007}.

Возвращаясь же к Фоссу, заметим, что он, по некоторым данным, руководил агентурной сетью Абвера на Юге Украины, которая вела контрразведывательную работу через сеть резидентур в Мелитополе, Херсоне, Борисполе и Одессе. В условиях наступления Красной Армии Фосс и его сотрудники перебрались в марте 1944 года в Румынию, а затем большей частью в Болгарию. После войны Фосс появился в Германии, где жил под фамилией Александрова и сотрудничал уже с американскими спецслужбами{1008}.

Тем более что его агентура и осведомители, оставшиеся на советской территории, вполне могли пригодиться им в условиях развернувшейся «холодной войны».

Тем временем Вторая мировая война шла к концу, и эмигрантам, вступившим в сотрудничество с гитлеровцами, приходилось думать о спасении. И здесь кому-то из них повезло, а кому-то нет. Они стремились в первую очередь выйти на территории, которые оказывались в руках союзников СССР по антигитлеровской коалиции, и от них зависело, будут ли коллаборанты выданы советским властям, которые требовали этого.

В конце мая в австрийском городе Линце состоялась передача англичанами советской стороне 50 тысяч казаков, воевавших на стороне фашистской Германии, и членов их семей. Среди 2756 выданных офицеров 1430 были эмигрантами и не являлись советскими гражданами{1009}. В январе 1947 года генералы П.Н. Краснов, А.Г. Шкуро, горский князь Султан Килыч-Гирей и ряд других руководителей казачества на немецкой службе были повешены в соответствии с приговором Военной Коллегии Верховного Суда СССР.

Но других подобных массовых выдач советской стороне более не было. К американцам вышла большая часть воинской группировки генерала А.В. Туркула. Ее штаб в Зальцбурге перешел на гражданское положение и был преобразован в «Бюро комитета Русского Красного Креста» под председательством генерала В.Н. Выграна. При этом Бюро действовал негласный «Комитет русских невозвращенцев», возглавляемый генералом Туркулом. В августе 1950 году он стал организатором съезда кадров РОА и возглавил созданную политическую организацию под названием «Комитет Объединенных Власовцев». Туркул издавал в Мюнхене газету «Доброволец». Он умер в августе 1957 года в Мюнхене, и в сентябре был похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже.

Остатки Русского Корпуса, который после смерти генерала Штейфона возглавил полковник А.И. Рогожин, осуществили прорыв в Австрию. 12 мая около 4 тысяч человек в районе города Клагенфурта сложили оружие и сдались английским войскам{1010}. После нескольких лет пребывания в лагерях, когда решалась судьба военнослужащих Русского Корпуса, требование советской стороны об их выдаче было, в конечном итоге, отвергнуто бывшими союзниками и большинство его солдат и офицеров перебрались на жительство в Аргентину и США.

Части 1-й Русской Национальной Армии генерала Б.А. Хольмстона-Смысловского численностью до 1000 человек в начале мая 1945 года перешли швейцарские границы княжества Лихтенштейн, разоружились под швейцарские гарантии политического убежища и были интернированы. Вместе с ними отступили туда и были интернированы великий князь Владимир Кириллович со свитой и Русский Комитет из Польши во главе с бывшим сподвижником генерала Кутепова по его Боевой группе С.Л. Войцеховским. Впоследствии Хольмстон-Смысловский и его сослуживцы выехали в Аргентину. Сам он по приглашению правительства этой страны занял должность советника по борьбе с терроризмом. В дальнейшем он продолжал активную антикоммунистическую деятельность, организовал Российское Военное Национальное Освободительное движение имени генерала Суворова (Суворовский Союз) и редактировал газету «Суворовец».

В 1956 году Хольмстон-Смысловский переехал в США, где в условиях «холодной войны» использовался на антисоветском поприще, а в 1966 году по приглашению руководителя службы внешней разведки ФРГ Р. Гелена перебрался в эту страну и приступил к службе в названном ведомстве в официальной должности советника при Генштабе бундесвера, делясь своим богатым опытом борьбы с коммунизмом. Выйдя в отставку, Хольмстон-Смысловский переехал в Лихтенштейн и скончался здесь в 1988 году.

Начальник ОРВС генерал фон Лампе 10 февраля 1945 года бежал из Берлина и в конце апреля прибыл в Линдау, занятый спустя несколько дней французскими войсками. Советская сторона требовала выдачи этого генерала, и он был даже арестован и 42 дня провел в тюрьме, но в итоге был освобожден и в дальнейшем переехал из Германии во Францию. В условиях состоявшегося воссоединения РОВСа и ОРВС в единый союз Лампе был назначен заместителем начальника РОВСа, а с 1949 года по совместительству являлся и заместителем председателя созданного Совета Российского Зарубежного воинства. С 1955 года генерал Лампе временно исполнял обязанности начальника РОВСа, а в 1957 году стал его официальным начальником, а также председателем Совета Российского Зарубежного Воинства. Сдав должность начальника РОВСа в 1967 году, генерал А.А. фон Лампе умер в том же году в Париже и был похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

В 1944 году, после освобождения Бельгии союзными войсками, советские власти потребовали от союзников выдачи жившего в Брюсселе начальника Русского Обще-Воинского Союза генерала АП. Архангельского. Но он в итоге отделался пятидневным арестом, и его передачи в СССР не последовало. Он возглавлял РОВС, а с 1949 года и Совет Российского Зарубежного воинства, до 1957 года. Архангельский умер в 1959 году в Брюсселе и был похоронен на кладбище Юккль в столице Бельгии.

Менее повезло другому видному деятелю эмиграции, фамилия которого не раз звучала в этой книге в связи с сотрудничеством РОВСа с финскими спецслужбами и попытками проникновения на советскую территорию из Финляндии. Речь идет о проживавшем в этой стране в межвоенный и в военный период генерал-майоре Северине Цезаревиче Добровольском. Соратник генерала Миллера по Гражданской войне на Севере России, Полевой военный прокурор Северной области (Северного фронта), он в конце войны выехал в Финляндию и поселился в Выборге.

В 1994 году автору довелось ознакомиться с личным делом Добровольского, хранящимся в Национальном архиве Финляндии. Он жил с нансеновским паспортом, входил в состав правлений целого ряда эмигрантских организаций и вел активную антисоветскую деятельность. Добровольский поддерживал дружеские связи и вел переписку с генералом Миллером. Как уже упоминалось, он выступал связующим звеном между РОВСом и спецслужбами Финляндии в работе против СССР. Заметим, что Добровольский, опираясь на информацию финских спецслужб, одним из первых высказал подозрения о генерале Скоблине как советском агенте.

Важным делом его жизни стало издание в 30-е годы журнала «Клич», о котором уже шла речь на страницах этой книги. Добровольский был его фактическим издателем, хотя формально редактором являлся участник Кронштадтского восстания М.Ф. Романов, подданный Финляндии. Именовавшийся «органом национального освобождения» «Клич» был крайне правым и профашистским изданием. Журнал выходил в свет тиражом в 1500–2000 экземпляров и распространялся среди эмигрантов, призывая их к активной борьбе с коммунизмом. В результате протестов СССР финские власти в 1935 году запретили издание этого журнала у себя, и с 1936 года «Клич» издавался в Бельгии.

Генерал Кусонский писал в декабре 1937 года о Добровольском, что генерал Миллер вел деятельную переписку с ним и помогал ему в издании журнала «Клич», но не выдвигал его кандидатуру на возглавление группы, или отделения, или подотдела в Финляндии, видимо, считая его политическим деятелем, и хотел видеть его в этом качестве{1011}.

В «Зимнюю войну» Добровольский работал в отделе пропаганды главной квартиры финской армии, а после захвата советскими войсками Выборга переехал в Хельсинки. В 1941 году, с началом Великой Отечественной войны, он стал служить в русском отделе пропаганды при Государственном Совете Финляндии, принимал участие в выпуске ряда антисоветских изданий.

После выхода Финляндии из войны в 1944 году здесь приступила к работе Союзная контрольная комиссия, которую возглавлял один из видных советских партийных деятелей А.А. Жданов. 20 апреля 1945 года министр внутренних дел Финляндии коммунист Ю. Лейно был вызван в Контрольную комиссию. Там генерал-лейтенант Г. Савоненков, заместитель Жданова, вручил Лейно письмо, подписанное председателем Комиссии, с требованием о задержании и передаче СССР 22 человек, «виновных в совершении военных преступлений, проводивших по заданию немцев шпионскую и террористическую деятельность против Советского Союза». В ночь с 20 на 21 апреля 20 человек из представленного списка (двое успели, видимо, покинуть Финляндию) были задержаны и переданы Контрольной комиссии. На самолете все они были отправлены в Москву.

Одним из задержанных финской полицией и переданных в Хельсинки сотрудникам Главного управления «Смерш» был генерал С.Ц. Добровольский. Он был судим и 25 ноября 1945 года приговорен Московским военным трибуналом к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 25 января 1946 года{1012}.

Напомним, что вместе с Добровольским финскими полицейскими по требованию Союзной контрольной комиссии были задержаны и переданы сотрудникам «Смерш» еще 19 бывших подданных Российской империи, 8 из которых жили здесь с нансеновскими паспортами, all являлись гражданами Финляндии. Список этих лиц стал именоваться «списком Лейно», по имени финского министра внутренних дел, давшего санкцию на их задержание. Сама эта акция была признана в Финляндии в 1947 году незаконной, а Лейно был освобожден от своих обязанностей. Лица, арестованные в Финляндии и доставленные в СССР, различались по возрасту, национальности и гражданству. Именной список и данные о них опубликованы сегодня в ряде источников{1013}. Они были участниками антисоветского движения в годы Гражданской войны в России, активистами русских эмигрантских организациях либо сотрудничали с финскими властями в годы войны.

Пожалуй, наиболее известным из них был один из руководителей Кронштадтского восстания 1921 года, председатель Военно-революционного комитета, созданного тогда в Кронштадте, Степан Максимович Петриченко, бежавший после поражения мятежа в Финляндию. Но он занимал в эмиграции позицию, противоположную генералу Добровольскому. И так как об этом, вероятно, известно не всем читателям, то имеет смысл остановиться на пребывании Петриченко за рубежом подробнее.

Оказавшись на чужбине, бывший лидер мятежных матросов понял, что совершил роковую ошибку, и решил вернуться на родину. Но когда об этом стало известно, Петриченко был по доносу арестован финской полицией и несколько месяцев просидел в тюрьме. В 1927 году он явился в советское консульство в Риге с повинной, прося разрешения вернуться на родину.

Заявление Петриченко, поступившее в Москву, было доложено лично Сталину, который заявил, что «Родине можно служить, даже находясь за ее рубежами». В результате в советскую разведывательную резидентуру поступил ответ из Москвы, указывавший на необходимость установить с Петриченко негласный контакт, дать разведывательное задание и в случае его успешного выполнения закрепить на постоянной агентурной работе по месту проживания в Финляндии. Так Петриченко вступил в сотрудничество с советской разведкой.

Находившаяся с ним на конспиративной связи известная разведчица З.И. Рыбкина (Воскресенская) указывала, что «он всегда оставался личностью». Петриченко, вспоминала она, негодовал по поводу процессов над «врагами народа», начавшимися в Москве в 1937 году. На одну из встреч с Рыбкиной он пришел взбешенным и заявил, что убьет ее и закопает в снежный сугроб. На ее недоуменный вопрос о том, что случилось, Петриченко ответил, что в Москве судят не врагов народа, а истинных борцов за его собственные идеалы, травят людей, которые делали революцию и остались верны ей. Он категорически отказался продолжать сотрудничество с советской разведкой, и его с большим трудом удалось убедить изменить свое решение, докладывала Рыбкина в Центр.

В первые месяцы 1941 года от Петриченко поступило несколько сообщений о подготовке финских и немецких военных к войне против СССР. Последние из них были получены весной 1941 года. После начала Великой Отечественной войны он был интернирован, а затем арестован финскими властями и содержался в тюрьме до 1944 года, вплоть до выхода Финляндии из войны. 25 сентября 1944 года на основании советско-финляндского соглашения Петриченко был освобожден, но 21 апреля 1945 года вновь арестован финнами и передан по требованию советской стороны сотрудникам «Смерш» в Финляндии.

24 апреля на основании постановления на арест, утвержденного начальником Главного управления «Смерш», Петриченко был арестован. Ему вменялось в вину, что «являясь руководителем Кронштадтского мятежа в 1921 году, бежал за границу, проживал в Финляндии, вступил в антисоветскую организацию РОВС, занимался переброской членов РОВС на территорию СССР для подрывной антисоветской деятельности». Заметим, что обвинения в сотрудничестве Петриченко с РОВСом были полностью надуманы и не имели под собой никаких оснований.

Тем не менее Петриченко был доставлен в СССР, где началось следствие. 15 мая 1945 года ему были предъявлены обвинения, каждое из которых грозило высшей мерой. 6 сентября того же года Петриченко получил итоговое обвинительное заключение. Военный прокурор направил его дело в Особое совещание с определением наказания в виде 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Эта относительно мягкая по тем временам мера, тем более, учитывая предъявленные обвинения, могла быть результатом того, что Петриченко зачли сотрудничество с советской разведкой. Впрочем, утверждать это категорически автор не может в силу отсутствия документальных оснований.

Умер С.М. Петриченко в Соликамском лагере в 1947 году, оставив после себя следующие строки: «В моей черепной коробке все перевернулось кверху тормашками. Но уверяю, что все, что я делал, делал искренне, честно: отдавал свои силы, энергию и жизнь, будучи убежден, что служу мозолистыми руками интересам рабочих и крестьян…»{1014}.

Среди группы арестованных в Финляндии и переданных органам «Смерш» в апреле 1945 года двадцати человек, согласно воспоминаниям одного из них, ротмистра Д.Д. Кузьмина-Караваева, 17 были членами РОВСа и НТСНП{1015}, хотя, возможно, считались таковыми советской стороной. Но абсолютное большинство арестованных действительно была активными и непримиримыми врагами советской власти. Например, член РОВСа В.В. Бастамов был кутеповским боевиком еще в 1927–1928 годах, участвовал в боях финской армии против СССР в 1939–1940 (и принимал в это время участие в формировании отрядов из советских военнопленных для борьбы с Красной Армией) и в 1941–1944 годах. Он был приговорен в СССР к 20 годам заключения. Бывший капитан царской армии К.Н. Пушкарёв служил в финской полиции. Во время Великой Отечественной войны был откомандирован в качестве переводчика и офицера связи к немцам и служил в оккупированных ими Петергофе и Царском Селе. В СССР он был приговорен к 25 годам заключения.

В целом же дела этих арестованных в Финляндии и доставленных в СССР лиц рассматривались дважды: сначала Особым совещанием НКВД в 1945 году, а затем Особым совещанием МГБ в 1947 году. По различным пунктам 58-й статьи они были приговорены Особым совещанием к срокам от 5 до 25 лет тюремного заключения. Некоторые умерли в советских лагерях и тюрьмах, но большая часть после смерти Сталина вернулась в Финляндию в 1955–1956-х годах (финские власти выплатили им солидные компенсации), а двое остались в СССР{1016}.

По некоторым данным, весной 1945 года в Румынии, Болгарии и Югославии органами «Смерш» было арестовано 169 руководящих деятелей и активных членов Русского Обще-Воинского Союза, из которых около 40 были причастны к германской разведке{1017}.

Среди эмигрантов, арестованных сотрудниками «Смерш» в странах Восточной и Центральной Европы, куда вступала Красная Армия, было немало не только бывших военнослужащих, но и известных политиков, которые поддерживали связи с эмигрантскими военными организациями. Одной из таких фигур был человек, получивший широкую известность еще в дореволюционном российском истэблишменте, принимавший активное участие в антисоветской борьбе в годы Гражданской войны, а затем в период пребывания в эмиграции. Речь идет о Василии Витальевиче Шульгине, который в 20-е годы поддерживал тесные личные связи с руководителями РОВСа генералами Врангелем, Кутеповым и их ближайшими соратниками. По каналам «Треста» и под контролем советских спецслужб он совершил в 1925–1926 году нелегальную поездку в СССР, что сделало из него сначала героя, а затем, после провала этой легендированной чекистами организации, ему пришлось пережить разочарование и позор.

Шульгин был арестован в декабре 1944 года в югославском городе Сремски Карловцы. После первичного допроса он был доставлен в Венгрию, а затем в Москву. Следствие шло более двух лет, в ходе которых чекисты подробно расследовали его прошлое и связи. Шульгин утверждал, что после провала «Треста» очутился в смешном и в глупом положении, и это надолго оторвало его от политики. Тем не менее он признавал, что в 1933–1935 годах тесно сотрудничал с НТСНП, но затем разочаровался в этом союзе и, проживая с 1938 года в Сремских Карловцах, отошел от политики.

По решению Особого совещания В.В. Шульгин был приговорен к 25 годам заключения и срок отбывал с 1947 по 1956 год во Владимирской тюрьме. После освобождения он обращался с письмами к русской эмиграции, которые были опубликованы в 1961 году в виде книги «Письма к русским эмигрантам», изданной фантастическим по тому времени 100-тысячным тиражом. Покаяния и призывы этого видного в прошлом антибольшевика к примирению с советской властью произвели сильное впечатление в эмиграции. Умер Шульгин в 1976 году во Владимире и в 2001 году был реабилитирован по заключению Генеральной прокуратуры Российской Федерации{1018}.

Как уже отмечалось выше, далеко не все русские военные эмигранты (и даже чины РОВСа) избрали сторону гитлеровцев и их союзников, считая, что их война с СССР дает им шанс на реванш в борьбе с большевиками. Часть из них в разных формах принимала участие в антифашистской борьбе. Одной из наиболее известных подобных фигур стал бывший полковник Генштаба Федор Евдокимович Махин, о котором автору уже приходилось писать. Поэтому коротко осветим его сложный жизненный путь, привлекая некоторые новые источники.

Принимая в 1918 году участие в строительстве Красной Армии, эсер Махин затем переходит на сторону ее противников — Комитета членов Учредительного собрания и выступает одним из организаторов вооруженной борьбы с большевиками. Но приход к власти адмирала Колчака приводит к конфликту Махина с этим режимом и выезду за границу. Проживая в эмиграции в Югославии, он занимается активной общественно-политической деятельностью, много пишет, в том числе по политическим, международным и военно-стратегическим проблемам, и приобретает широкую известность в эмиграции, чему способствовало и хорошее владение им шестью языками. Переоценка ценностей привела Махина в 1939 году в ряды Компартии Югославии. Предполагается, что в 30-е годы он установил и контакты с советской разведкой.

После оккупации Югославии гитлеровцами в 1941 году Махин принимает активное участие в растущем национально-освободительном движении здесь. По одним данным, он первоначально участвовал к четническом движении, но после столкновений, начавшихся осенью того же года, четников с партизанами-коммунистами перешел к последним. По другим сведениям, Махин попал в плен к четникам Михайловича в Черногории, но его удалось освободить{1019}.

С конца 1941 года Махин служил в Верховном штабе Югославской национально-освободительной армии. Ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, и он был награжден орденом Партизанской звезды 1-й степени.

Ряд исследователей давно высказывал предположения, что одновременно со службой в Югославской национально-освободительной армии Махин сотрудничал и с советской разведкой. Несколько лет назад известный историк Коминтерна Ф.И. Фирсов опубликовал более подробные сведения об этом. При этом он ссылался на сотрудника разведки Коминтерна Зифгрида Вальтера, который одновременно сотрудничал и с разведкой советских органов госбезопасности. Под псевдонимом 3. Вальтер скрывался старый коммунист и член Отдела международной связи Коминтерна с 1932 года Артур Хавкин. Занимаясь в годы войны Югославией, он проинформировал Москву о Махине, который участвовал в партизанском движении здесь с самого его начала, и сообщал, что, по разведывательным данным, он «держится хорошо». Послав запрос о Махине в НКВД, Вальтер получил ответ, что тот ранее сотрудничал с советской разведкой.

Войдя в контакт с Махиным, Вальтер (Хавкин) обсуждал с ним вопросы взаимоотношений с лидером четников Д. Михайловичем и его возможности вернуться к нему и работать по заданиям «соседей» (т.е. советской разведки), осуществляя оттуда связь с ней. Обсуждались и вопросы разведывательной работы на территории, занятой немцами и итальянцами. Махин получил кличку «Марс». В числе данных ему поручений были организация работы по засылке людей в соседние страны для сбора информации, связь с агентами, а также разложение сторонников Михайловича и организация покушения на одного из его ближайших помощников.

В шифровке, полученной Вальтером по поводу Махина, содержались следующие указания и рекомендации: «Марса нужно будет передать для работы товарищам, которые будут Вам выделены для специальной работы. Пока же держите связь с ним Вы. Если необходимых товарищей не подберете, то рацию и радиста передайте ему для связи с соседями. При этом учтите, что Марс, хотя и проверен по работе соседями, но все же он не является их кадровым представителем, поэтому за ним нужен контроль в форме, не могущей его обидеть. Шифр для него будет передан через Вас»{1020}.

В 1944 году Ф.Е. Махин впервые после 26-летней разлуки с родиной побывал в СССР и, по некоторым данным, был даже награжден орденом Ленина. Когда Махин скончался 3 июня 1945 года в Белграде, то проводить его в последний путь пришли многие видные югославские военачальники, а также члены военных миссий СССР, Болгарии и Албании{1021}.

Широкий размах получило сопротивление гитлеровцам во Франции, в котором активное участие принимали и эмигранты. На кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем стоит памятник, сооруженный Анной Воронко-Гольдберг в честь сына и его соратников, павших в 1939–1945 годах. На нем высечены 242 фамилии русских эмигрантов, в большинстве своем бывших военнослужащих, сражавшихся против фашизма на фронте или в движении Сопротивления. Десять из них были удостоены высочайшей военной награды Франции — ордена «Крест Освобождения»{1022}.[62]

Эмигрант Лев Савинков, сын Бориса Савинкова, о котором уже шла речь в этой книге в связи с тем, что он сражался на стороне республиканцев в Гражданской войне в Испании, не только активно участвовал во французском движении Сопротивления, но и в составе группы бойцов из отряда «Союза русских патриотов» водрузил красный флаг над зданием советского посольства в Париже в 1944 году.

Уже многократно упоминавшийся в книге вице-адмирал М.А. Кедров, в прошлом один из руководителей РОВСа, в годы Второй мировой войны вставший на патриотические позиции, 12 февраля 1945 года в составе делегации из восьми эмигрантов во главе с В.А. Маклаковым посетил в Париже советского посла

А.Е. Богомолова. В числе этих людей был и бывший морской министр Временного правительства и член Директории в 1917 году контр-адмирал Д.Н. Вердеревский. Их двухчасовая беседа с советским послом закончилась рукопожатиями.

Кедров горячо приветствовал в мае 1945 года победу над фашизмом, высоко оценивая вклад в нее СССР и отвергая попытки принизить его. Бывший белый адмирал с горечью писал в то время, что сильная Россия — будь империалистическая или советская — редко кому нравится. «И на нас, русских эмигрантах, лежит теперь большой долг перед нашим народом, — подчеркивал Кедров. — Мы проникаем во все слои общества стран, где мы живем, и это облегчает нам бороться с антирусской пропагандой. К этому нас обязывают и бесчисленные подвиги наших воинов, и массы русского народонаселения, павшие жертвами в этой освободительной войне»{1023}.

Но этот поступок и процитированные слова вице-адмирала Кедрова вызывали очень разную реакцию в эмиграции, и в том числе среди его бывших подчиненных. Мичман С.С. Аксаков, тоже неоднократно упоминаемый ранее в этой книге и стоявший в годы войны на коллаборационистских позициях, писал в частности: «Надо, чтобы все наши поняли, что… все прошлые заслуги адмирала Кедрова не могут ни оправдать, ни извинить его бесславного конца (хождение на поклон в Советское Посольство в Париже)». «Мы можем только жалеть, а не оправдывать и превозносить людей, околпаченных на старости большевиками»{1024}, — добавлял он.

Следует, вместе с тем, отметить, что, заняв оборонческие и патриотические позиции в отношении СССР в годы войны, контр-адмирал Кедров не изменил свои политические убеждения, остался на антибольшевистских позициях и советского паспорта не принял. Он умер в Париже в октябре 1945 года. В отличие от Кедрова Вердеревский незадолго до смерти принял советское подданство. Он умер в 1947 году и похоронен, как и Кедров, и многие другие русские эмигранты, на Сент-Женевьев-де-Буа.

Немало русских эмигрантов участвовало в рядах антифашистского движения в Италии, Болгарии, Чехословакии, Югославии и в ряде других стран. Но нередко судьбы эмигрантов, бывших военнослужащих, боровшихся с фашистами и уцелевших в этой борьбе, были весьма незавидными, если они оказывались на территориях, куда вступала Красная Армия и где начиналась чистка, осуществляемая советскими органами государственной безопасности и военной контрразведки «Смерш». Вчерашним участникам борьбы с фашизмом предъявлялся суровый счет за их участие в Гражданской войне на стороне противников советской власти. Они депортировались в СССР, и многие из них попадали в советские лагеря[63].

В качестве примера можно привести финал уже упоминавшегося генерала российской и чехословацкой армии С.Н. Войцеховского, который в годы Второй мировой войны стал одним из организаторов военной подпольной антифашистской организации «Оборона народа» в Чехословакии. 11 мая 1945 года Войцеховский был арестован в Праге сотрудниками «Смерш», доставлен в СССР, судим и умер в 1951 году в лагере под Тайшетом. Его судьбу разделил и другой участник антифашистской борьбы в Чехословакии, полковник русской и чехословацкой армии А.М. Шкеленко. В 1945 году он был арестован сотрудниками «Смерш», судим и умер в лагере в 1948 году. Память того и другого чтится в современной Чехии.

Большинство бывших офицеров, и тем более рядового состава белых армий осталось в стороне от бушующих сражений Второй мировой и Великой Отечественной войн, предпочитая отсидеться в эпоху военно-политических бурь. Они не видели выбора, полагая, что победа фашистской Германии не даст возможностей возродиться России, а победа сталинского Советского Союза лишь укрепит те порядки, против которых они в свое время безуспешно боролись. К тому же часто эмигранты, бывшие военнослужащие, уже по состоянию здоровья не могли принимать активного участия в разворачивающихся событиях.

В годы Второй мировой войны в антисоветскую деятельность и военно-мобилизационные мероприятия активно вовлекались русские эмигранты и эмигрантская молодежь, проживавшие в Маньчжурии. Речь шла о подготовке их к участию в военной экспансии Японии против СССР. Координирующую роль в этой деятельности выполняло Главное Бюро по Делам Русских Эмигрантов в Маньчжурской Империи и его руководители генералы В.А. Кислицин, А.П. Бакшеев, Л.Ф. Власьевский, а также руководитель Российского Фашистского Союза К.В. Родзаевский и атаман Г.М. Семёнов.

Как показывал на допросе в 1945 году руководитель «Союза казаков на Дальнем Востоке» генерал Бакшеев: «В целях военной подготовки белоказаков к предстоящей вооруженной борьбе против Советского Союза мною был отдан приказ, согласно которому все члены “Союза казаков на Дальнем Востоке”, способные носить оружие, зачислялись в свои казачьи полки. ЯВМ (японские военные миссии. — В.Г.) всегда поддерживали мероприятия, связанные с военной подготовкой белоэмигрантов, и принимали участие в создании белоказачьих частей»{1025}.

Судя по документам, различные военизированные формирования охватывали большую или, по крайней мере, значительную часть мужского русского населения в Маньчжурии. В действительности же в непосредственную военную работу была вовлечена сравнительно небольшая часть русских эмигрантов. Отдельные их группы забрасывались на советскую территорию для выполнения разведывательно-диверсионных мероприятий. Например, в июле 1944 года отряд эмигрантов и эмигрантской молодежи во главе с А.Л. Солодовым был переброшен в верховья Амура. Здесь он был разделен на группы по 3–5 человек для выполнения разведывательно-диверсионных заданий. С осени 1944 по август 1945 года эти группы вели на советской территории разведывательную работу и осуществляли партизанские действия. Сам Солодов был ранен во время боевых действий против Красной Армии в августе 1945 года{1026}. Но ожидаемого радикально настроенными эмигрантами нападения Японии на Советский Союз так и не произошло, ибо она сосредоточила свои военные усилия на других направлениях.

Истины ради сразу заметим, что далеко не все эмигранты, проживавшие в Маньчжоу-Ди-Го и Китае, заняли в условиях войны прояпонские позиции. Часть из них искренне симпатизировала свой родине, попавшей в беду, а некоторые эмигранты даже сотрудничали с советской разведкой, о чем еще пойдет речь в дальнейшем. Другие оказывали в это время помощь Китаю, который вел войну с Японией. В числе последних следует в первую очередь вспомнить имя генерал-майора Иннокентия Сергеевича Мрачковского, который, оказывая помощь Гоминьдану, уже в 30-е годы участвовал в боях с японцами, подготовил плеяду китайских артиллеристов и чинов броневых машин, стал полковником китайской армии у Чан-Кайши, а с 1937 года являлся руководителем разведывательной сети в Шанхае и погиб в 1941 году{1027}. Но после окончания Второй мировой войны, в новой стадии Гражданской войны в Китае, Гоминьдан потерпел поражение от китайских коммунистов. Поэтому в современной КНР имя патриота России и Китая И.С. Мрачковского, отдавшего свою жизнь в борьбе против японских захватчиков, к сожалению, ассоциируется лишь с именем и деятельностью Чан-Кайши и Гоминьдана.

Вступление СССР в соответствии с союзническими обязательствами по антигитлеровской коалиции в войну против Японии и разгром советскими войсками японской Квантунской армии в августе 1945 года привели к ликвидации Российского военного Зарубежья на Дальнем Востоке{1028}. Российские эмигранты, за исключением отдельных эпизодов, не принимали активного участия в боевых действиях на стороне японцев. Более того, часть из них оказывала активную помощь СССР. В ходе советской наступательной операции в Маньчжурии в августе 1945 года русские отряды из эмигрантов, переходя на сторону советских войск, принимали участие в некоторых боевых действиях{1029}.

В связи с этим расскажем о финальных страницах истории созданного японцами в 1938 году «Русского отряда Асано» (или «Русской бригады Асано»), о котором уже шла ранее речь в этой книге и который рассматривался японцами как одно из наиболее боеспособных подразделений. С декабря 1943 года «Асано» осталось неофициальным названием русских частей, а официально их стали именовать Русским отрядом маньчжурских войск. Во время Второй мировой войны в нем насчитывалось не менее 3 тысяч пехотинцев и 500 кавалеристов, а по данным советской разведки — 4 тысячи человек к началу советско-японской войны в августе 1945 года. Примерно в такую же численность оценивались резервисты, которые должны были влиться в состав соединения в случае боевых действий. Начиная с 1942 года, все эмигранты подлежали призыву в «Русский отряд Асано». Для поддержания боевой готовности асановцы регулярно проводили военные учения. Их вывозили к казацким станицам, где казаки держали оборону, а асановцы их штурмовали.

Добавим, что в составе указанного соединения еще с 1938 года шла подготовка русских разведчиков-диверсантов для японской разведки. С началом войны Германии против СССР 400 лучших бойцов, предназначенных для заброски в советский тыл и проведения диверсий, были переброшены пятью группами в сторону Сахалина, к селу Кумаэр. Японцы организовали для них дополнительную боевую подготовку. Этих бойцов готовили к заброске на советскую территорию, но сначала поражение немцев под Москвой, а потом под Сталинградом, отменили эти планы в рамках общего наступления японцев против СССР. Вместе с тем кадры диверсантов и разведчиков из числа асановцев готовились японцами и в дальнейшем. Их предполагали использовать для подавления восстаний в маньчжурских частях и для антипартизанских действий{1030}. Подразделения асановцев находились в разных населенных пунктах Маньжоу-Ди-Го (Сунгари–2, Ханьдаохедзы и др.) и, казалось бы, они были готовы к боевым действия на стороне японской армии.

Но парадокс заключался в том, что командир этого соединения полковник Я.Я. Смирнов (а по некоторым данным, еще ряд офицеров) на протяжении длительного времени сотрудничал с советской разведкой. Заметим, что до ноября 1943 года «Русскую бригаду Асано» возглавлял ее создатель, полковник Макото Асано, а среди командного состава преобладали японские офицеры. Но в конце 1943 года начальником этого соединения был назначен полковник Яков Яковлевич Смирнов. Боевой офицер, награжденный в годы Первой мировой войны пятью орденами, он в годы Гражданской войны служил на командных и штабных должностях в войсках Колчака. После эмиграции в Китай служил в Русском отряде генерала К.П. Нечаева, командовал военной школой, затем проживал в Харбине, входил в состав ряда белоэмигрантских организаций. В 1942–1943 годах Смирнов преподавал русский язык на курсах Академии Генштаба в Токио и в Северо-Маньчжурском университете в Харбине. До назначения на должность начальника Русского отряда маньчжурских войск он командовал кавалеристами-асановцами.

Враждебно относясь к советской власти, Я.Я. Смирнов, вместе с тем, был противником иностранной интервенции против СССР. Еще в 1941 году советская разведка получала сведения, что он ведет деятельность, идущую на пользу СССР, ибо доказывает японцам нецелесообразность выступления в данное время против коммунистов. В конце концов советские разведчики получили сведения, что Смирнов желает сотрудничать с ними. В результате он, по одним данным, с лета 1943 года поддерживал связи с резидентом советской разведки в Харбине, а по другим — с конца 1943 года стал агентом советской разведки.

В 1944 году, уже не слишком полагаясь на асановцев и в целом на сформированные русские части в Маньчжурии в связи с проникновением в них «коммунистической заразы», японцы начали их сокращение. 1 июля 1945 года в «Сунгарийский русско-воинский отряд» или «Отдельный Кавалерийский отряд», как теперь именовалось это подразделение, поступил приказ военного министра Маньчжоу-Ди-Го о расформировании и сдаче оружия в течение трех месяцев. Согласно другой интерпретации этого приказа, речь шла о демобилизации трети его рядового состава, а остальные должны были оставаться в нем до октября 1945 года и включиться в хозяйственную работу.

10 августа в этот отряд, находившийся в стадии расформирования, поступило известие о начале военных действий СССР против Японии. Полковник Смирнов предложил распустить отряд и получил поддержку всех 22 офицеров и 10 из нескольких десятков младших офицеров. Сам он заявил о том, что русские офицеры, желающие уехать, могут сделать это, а он дождется советских войск и передаст им имущество воинского соединения. Прибывший на следующий день из Харбина майор Эдзима из японской военной миссии согласился на роспуск рядового и унтер-офицерского состава подразделения. При этом всем чинам отряда (а также всем желающим русским) японцы предложили выехать в специальном поезде на юг Китая и спастись таким образом от ареста советской контрразведкой.

В отряде осталось 24 человека, в основном офицеры. Они осуществляли охрану складов и имущества, которые предстояло сдать войскам Красной Армии. 13 августа полковник Смирнов связался со столицей Маньчжурии, которая была уже взята советскими войсками, и переговорил с советским комендантом станции Харбин. Тот поручил ему охрану мостов через реку Сунгари от их взрыва японцами. Этот приказ был выполнен. Таким образом, японские планы использования этого казавшегося некогда наиболее надежным и боеспособным подразделения оказались несостоятельными. Впрочем, по некоторым данным, отдельные асановцы все-таки пытались оказать сопротивление наступавшим советским войскам. Это произошло, например, в районе станции Ханьдаохедзы, но сопротивлявшиеся были уничтожены.

Вслед за установлением советского контроля над Маньчжурией полковник Смирнов и офицеры отряда «Асано» были арестованы «Смершем» Краснознаменной Амурской флотилии (по другим данным, это было осуществлено ее сотрудниками совместно с офицерами контрразведки «Смерш» Приморского военного округа). Доставленные в Хабаровск Смирнов и 12 других видных офицеров названного подразделения были осуждены (за антисоветскую деятельность в период Гражданской войны и в годы эмиграции) после непродолжительного следствия к 15 годам лагерей{1031}. Помощь советским войскам в период их Маньчжурской операции не была принята во внимание. Я.Я. Смирнов полностью отбывал свой срок в Озерлаге, а по освобождении был определен в начале 60-х годов на жительство в пос. Васильево в Татарской АССР. Его письменные обращения на имя советских лидеров той поры Н.С. Хрущева и Л.И. Брежнева о помиловании и предоставлении советского гражданства остались без ответа{1032}.

Создатель этого русского формирования на японской службе полковник Асано, находившийся в это время в плену, узнав о репрессиях в отношении его бывших подопечных, добился у советского командования разрешения прибыть на Сунгари–2, где и совершил харакири, оставив эпитафию: «Смертью своей свою вину перед вами искупаю»{1033}.

Заметим, кстати, что, по имеющимся сведениям, больше повезло другому офицеру и одному из основателей «Русского отряда Асано» Гургену Наго ляну (Наголян-Асерсянц, Наголен, Наголин), эмигранту, подполковнику или даже полковнику маньчжурской службы. В разных источниках он именуется начальником штаба «Отряда Асано» и фактически его командиром при полковнике Асано, начальником этого воинского соединения или даже командиром «Российских военных отрядов Маньчжоу-Ди-Го». Наголян избежал наказания и после Хабаровского судебного процесса, где давал показания против своих сослуживцев, даже вернулся в Харбин. Его видели здесь разгуливающим и улыбающимся в советской военной форме с погонами капитана. Объяснение этому, даваемое сначала в эмигрантских источниках, а затем и в российских исследованиях, заключается в том, что он был агентом НКВД. «Свободно владея китайским и японским языками, по заданию советской разведки он легко проникал в секреты японцев и маньчжуров, — читаем в одной из современных работ. — До капитуляции Японии он так и не был разоблачен»{1034}.

Что же касается дальнейшей судьбы Наголяна, то в литературе существуют разные мнения. Например, эмигрантский автор П.П. Балакшин утверждал, что после занятия Харбина советскими войсками тот выполнял для советских властей различные поручения коммерческого характера, сочетая их с предпринимательской деятельностью, и вскоре стал владельцем нескольких кинематографов в Харбине. Скончался же он в СССР в 50-е годы. Но по другим данным, Наголян был арестован через несколько лет китайскими коммунистами, утвердившимися в Маньчжурии. Причем это произошло якобы не без одобрения советских органов госбезопасности. После пыток Наголян был казнен, но семья его все же смогла уехать в Бразилию{1035}.

Вернувшись же к факту сотрудничества полковника Смирнова с советской разведкой, которое не было принято во внимание, заметим, что это было достаточно распространенным явлением на заключительном этапе и после окончания Второй мировой войны в Европе и Азии. Это объяснялось и отсутствием должного взаимодействия советских спецслужб, органов контрразведки и военной разведки, и другими обстоятельствами, прежде всего накопившейся ненавистью к белогвардейцам еще со времен Гражданской войны. И они, ставшие эмигрантами, считались чуть ли не поголовно пособниками немецких и японских агрессоров.

В августе — сентябре 1945 года в Маньчжурии были арестованы руководители Главного Бюро по Делам Русских Эмигрантов генералы А.П. Бакшеев, Л.Ф. Власьевский, а также руководитель Российского Фашистского Союза К.В. Родзаевский, многие годы активно сотрудничавшие с японцами. Заметим, что генерал-лейтенант Бакшеев, командующий Захинганским корпусом и начальник Захинганского Бюро БРЭМ в Хайларе (в прошлом возглавлявший эту организацию в целом), был ранен в бою с наступавшими советскими войсками, пытаясь организовать им сопротивление. Захвачен был и человек, к которому руководители советской власти и спецслужбы питали особую ненависть, считая его своим наиболее опасным и коварным врагом на Дальнем Востоке, — атаман Г.М. Семёнов. Из руководства ГБРЭМ «повезло» лишь генералу В.А. Кислицину, который умер своей смертью в Харбине в мае 1944 года. Заметим, что против некоторых из указанных лиц (Власьевский, Родзаевский), находившихся вне территории, захваченной советскими войсками, проводились специальные операции по выманиванию, давались обещания прощения и устройства на работу в СССР{1036}.

В конце августа 1946 года в Москве состоялся судебный процесс над обвиняемыми, именовавшимися «семёновцами», хотя к числу таковых могли быть формально отнесены лишь сам Семёнов, а также Бакшеев и Власьевский. Помимо вышеназванных лиц на скамье подсудимых оказались также начальник «Монархического Объединения» Восточной Маньчжурии Б.Н. Шептунов, секретарь Родзаевского Л.П. Охотин, советник японской военной разведки в Маньчжурии, бывший министр финансов в Омском правительстве адмирала А.В. Колчака И.А. Михайлов и участник Гражданской войны, князь Н.А. Ухтомский. Судебный процесс, начавшийся 26 августа, широко освещался в советской прессе. Все обвиняемые признали себя виновными, но это не спасло большинство из них. 30 августа в 5 часов 10 минут утра председатель Военной коллегии Верховного суда СССР В.В. Ульрих начал чтение приговора, которое длилось 20 минут. Атаман Семёнов был приговорен к повешению, Бакшеев, Родзаевский, Власьевский, Шептунов и Михайлов — к расстрелу. Приговоры в отношении их были приведены в исполнение 30 августа 1946 года. Ухтомский и Охотин, «учитывая их сравнительно меньшую роль в антисоветской деятельности», были приговорены соответственно к 20 и 15 годам исправительно-трудовых лагерей, и оба умерли там, соответственно, в 1953 и 1948 годах{1037}.

Был арестован и еще один видный деятель дальневосточной эмиграции, за деятельностью которого с 20-х годов пристально следили советские спецслужбы. Речь идет о генерал-лейтенанте К.П. Нечаеве, который был известен своей военной службой в 20-е годы в армии китайского милитариста маршала Чжан-Цзолина, сформировал по его приказу Русский отряд из эмигрантов и командовал им, а затем стал командиром 65-й дивизии. После тяжелого ранения в 1926 году у него была ампутирована часть ноги. Но Нечаев продолжал воинскую службу в качестве военного советника маршала до его смерти в 1928 году. И хотя затем он, казалось бы, отошел от дел, но находился под бдительным наблюдением советской агентуры в Китае. В дальнейшем в вину этому генералу было поставлено и то, что в 1944 году он был начальником дайренского Бюро по Делам Русских Эмигрантов.

По одним данным, генерал Нечаев был арестован сотрудниками «Смерш» в Дайрене, где проживал. По другим сведениям, он успел бежать из Дайрена в Тяньцзинь, но здесь был арестован американцами и передан ими советским властям. КП. Нечаев был доставлен в СССР, судим, приговорен к высшей мере наказания и повешен в Чите в 1946 году.

В Маньчжурии был арестован бывший семёновский офицер в годы Гражданской войны в России У. Гармаев. В начале 30-х годов он стал лидером всей бурятской эмиграции, начальником охранных войск одной из провинций Маньчжоу-Ди-Го. Успешно вел борьбу с китайскими партизанами и в 1938 году стал генерал-лейтенантом маньчжурской службы. Известный своими палаческими качествами, в том же году именно Гармаев утвердил смертный приговор другому эмигранту, бывшему полковнику В.С. Семёнову, разоблаченному как советский агент. Гармаев участвовал в боях на реке Халхин-Гол. С 1940 до 1944 года он командовал войсками 10-го военного округа Маньчжоу-Ди-Го. После ареста У. Гармаев был доставлен в СССР и судим 1 марта 1947 года. Показательно, что председательствовал на заседании суда сам В.В. Ульрих, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР. Гармаеву был вынесен смертный приговор, немедленно приведенный в исполнение.

15 сентября 1945 года в Дайрене был арестован бывший начальник Дальневосточного отдела РОВСа генерал М.В. Ханжин. 30 октября 1946 года решением Особого Совещания он был приговорен к 10 годам заключения и провел последующие 9 лет во Владимирском централе, будучи освобожден после смерти Сталина по амнистии в 1954 году.

В городе Гирине десантники подполковника Д.А. Крутских захватили здание, где хранилась картотека учета личного состава солдат и офицеров атамана Г.М. Семёнова. По данным чекистов, к советским войскам, наступавшим в Маньчжурии, вышел офицер, одетый в форму полковника колчаковской армии. Им оказался В.Я. Белянушкин, который предложил советской контрразведке услуги в обезвреживании агентов японской разведки в Маньчжурии. С его помощью было задержано 210 японских агентов{1038}.

В 1945 году сотрудники «Смерша» обнаружили в Маньчжурии и вывезли в том же году в Хабаровск архив ГБРЭМ. В нем хранились, в частности, анкеты на эмигрантов, содержащие около ста вопросов и раскрывающие, таким образом, детали их биографии и жизнедеятельности{1039}. Это послужило хорошей документальной основой для развертывания преследования эмигрантов, арестов, депортации и судебных процессов над ними.

К августу 1945 года в Харбине проживало около 40 тысяч русских. Данные об арестованных и депортированных в СССР существенно рознятся в имеющихся источниках и литературе, что и неудивительно, ибо они охватывают различающиеся периоды. Так, в докладной записке от 27 февраля 1946 года начальника Главного управления контрразведки «Смерш» генерал-полковника В.С. Абакумова в наркомат обороны на имя И.В. Сталина указывалось, что органами «Смерш» арестовано на территории Маньчжурии и Кореи, захваченной советскими войсками, на 25 февраля этого года: сотрудников и агентов японской разведки и контрразведывательных органов — 5921 чел., руководителей и активных участников белогвардейских и других вражеских организаций — 2824 человека{1040}.[64]

По другим данным, в первый год после захвата Маньчжурии было арестовано и депортировано в СССР около 12 тысяч человек, тысячи эмигрантов погибли{1041}. Существуют и сведения о том, что в Маньчжурии «Смершем» было задержано около 15 тысяч эмигрантов{1042}. В значительной части или даже в большинстве это были бывшие военнослужащие белых армией и лица, в той или иной мере сотрудничавшие с японцами и властями Маньчжоу-Ди-Го. С остальными эмигрантами и жителями Маньчжурии представители советских властей вели переговоры, уговаривая репатриироваться в СССР.

Вступление СССР в войну с Японией, разгром Красной Армией японской Квантунской армии в Маньчжурии в августе 1945 года, а также введение советских войск в Корею в ходе боевых действий с Японией привели к ликвидации основных лидеров и центров Русского военного Зарубежья на Дальнем Востоке. Часть бывших военнослужащих белых армий успела покинуть районы, куда вступали советские войска, и укрылась, например, на территории Китая, контролируемой войсками Чан-Кайши. Но и здесь разгоралась жестокая гражданская война, и те, кому удавалось, стремились покинуть Китай и другие страны Азии, где ширилось национально-освободительное движение, и перебирались на американский континент или в Австралию. В результате многочисленная и активная российская военная эмиграция на Дальнем Востоке перестала существовать.

На заключительном этапе Великой Отечественной войны в СССР было создано Управление уполномоченного Совнаркома СССР по делам репатриации советских граждан из Германии и других оккупированных ею стран. Этот государственный орган возглавил генерал-полковник Ф.И. Голиков, бывший начальник военной разведки в предвоенные годы. В 1944–1945 годах мероприятия, связанные с репатриацией, находились преимущественно в компетенции военных органов, а к осуществлению ее было привлечено Главное управление контрразведки «Смерш» наркомата обороны СССР. По некоторым данным, десять тысяч сотрудников занимались проверкой и фильтрацией. Причем она охватила не только советских граждан, но и эмигрантов из России, не имевших советского гражданства.

Репатриационная программа СССР осуществлялась и в послевоенные годы. По существующим данным, в 1945–1951 годах приняли советское гражданство и въехали в Советский Союз 431 418 человек, не являвшихся советскими гражданами на начало Великой Отечественной войны. А по сведениям, приводившимся впоследствии министром МВД СССР С.К. Кругловым, 107 тысяч эмигрантов, или четвертая их часть, получившая после Великой Отечественной войны советское гражданство, прибыли в СССР{1043}.

Таким образом, бывшее единое или претендовавшее на то, чтобы быть таковым в межвоенный период, Русское военное Зарубежье пережило глубокий раскол в годы Второй мировой войны. Десятки тысяч бывших военнослужащих Императорской и белых армий оказались в новой войне, образно говоря, по разные стороны баррикад. Они по-разному смотрели на свое истекающее кровью отечество и действовали в отношении него. Часть русских военных эмигрантов, живших на территории Третьего рейха, не просто симпатизировала фашистской Германии, но и воевала на ее стороне. И в то же время среди бывших российских военнослужащих немало было и тех, кто оказался в рядах движения Сопротивления, принимал активное участие в антифашистской борьбе.

Руководителям белоэмиграции и ее ведущих организаций (ОРВС, РОВС, РНСУВ и др.) не удалось осуществить в годы Великой Отечественной войны так давно вынашиваемые планы нового «крестового похода» против СССР, используя в своих интересах иностранную военную интервенцию.

Основная часть российских эмигрантов, и в том числе бывших военнослужащих, проживавших на территории стран антигитлеровской коалиции, симпатизировала и оказывала помощь в различных формах своей родине и своему народу. Тысячи бывших российских подданных и выросших уже за рубежом представителей эмигрантской молодежи воевали в рядах армий западных стран — союзниц СССР и приближали победу над фашизмом.

В целом же исход Второй мировой войны предопределил судьбу Русского военного Зарубежья и всей российской послереволюционной эмиграции. Тысячи эмигрантов, участвовавших или в большинстве своем даже не участвовавших в ней на стороне фашистской Германии и милитаристской Японии, но живших в странах, куда вступила Красная Армия, были арестованы и попали на родину уже в качестве заключенных. Таким образом, советские спецслужбы завершали многолетнюю борьбу с военной эмиграцией и ее ведущими организациями.

У уцелевших солдат и офицеров, прошедших Гражданскую войну в рядах антибольшевистских армий, исчезли последние надежды дождаться перемен на своей родине и вернуться домой. Начался «великий исход» русских эмигрантов из стран Европы и Азии, которые попадали в зону влияния и контроля СССР. Для радикально настроенных эмигрантов, бывших военнослужащих, были практически ликвидированы возможности проникновения и осуществления боевых и террористических действий против СССР с территории соседних государств. Значительная часть эмигрантов предпочла покинуть неспокойную Европу и бурлящую Азию и переселиться на другие континенты, и в первую очередь в Америку, оказавшись еще дальше от родной земли. И хотя часть радикально и экстремистски настроенных лидеров и деятелей военной эмиграции в условиях развернувшейся «холодной войны» вступила в сотрудничество с бывшими союзниками СССР и их спецслужбами и продолжала антикоммунистическую деятельность, но Русское военное Зарубежье, как таковое, было дезорганизовано и прекратило свое существование как влиятельная военно-политическая сила.

Прошли годы и десятилетия. Сегодня ушли из жизни как все представители русской военной эмиграции, так и их противники, сотрудники советских спецслужб. Былое противоборство стало предметом осмысления и изучения специалистами, темой статей, книг, песен и кинофильмов. Своего рода символом Русского Зарубежья и памяти о нем стало кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, на котором похоронены и многие русские эмигранты-военнослужащие, и среди них многие герои этой книги.

И закончить повествование хотелось бы строками из своеобразной поэтической дуэли по поводу Русского Зарубежья и военной эмиграции, состоявшейся в 80-е годы XX века между советским поэтом Робертом Рождественским и его зарубежным оппонентом Флорентиной Болодуевой. Здесь будут опубликованы выдержки из них, а полные тексты помещены в приложениях к книге.

Итак, перу Р. Рождественского принадлежат следующие строки:

Здесь похоронены сны и молитвы. Слёзы и доблесть. «Прощай!» и «Ура!». Штабс-капитаны и гардемарины. Хваты полковники и юнкера.     Белая гвардия, белая стая.     Белое воинство, белая кость…     Влажные плиты травой порастают.     Русские буквы. Французский погост…

В «Ответе поэту Рождественскому» Ф. Болодуевой были и такие нижеприводимые строки:

Больше полвека по миру скитаясь, Родины честь мы достойно несли, Верны присяге своей оставаясь, Славу былую ее берегли.     Мы здесь истории память живая,     Вечную память нам ветер поет.     С Родины дальней пусть гость, проезжая,     Летопись Белую нашу прочтет!

Обращаясь в заключение к читателям и коллегам-историкам, хотелось бы призвать к дальнейшему глубокому и объективному изучению и пониманию нашего прошлого, и в том числе тех драматичных его страниц, о которых шла речь в этой книге. Преодоление былого раскола и воссоздание единства России, национальной и зарубежной, объединение вокруг нашей страны сегодня Русского мира за ее пределами чрезвычайно важно в современных непростых условиях тех рисков и вызовов, перед которыми она находится. Так давайте учиться на уроках истории, а не быть ее неблагодарными учениками. В этом во многом коренится будущее России и наших детей. И хотелось бы, чтобы оно было достойным.

Документальные приложения[65]

Заявление генерала Скоблина о предоставлении амнистии и советского гражданства

Ц.И.К. С.С.С.Р. Николая Владимировича СКОБЛИНА

Заявление

12 лет нахождения в активной борьбе против Советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений.

Осознавая эту крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР, прошу о персональной амнистии и даровании мне права гражданства СССР.

Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против Советской власти и ее органов. Всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам.

10 сентября 1930 г. Н. СКОБЛИН 

Млечин Л.

«Фермер» сообщает из Парижа. М., 1992. С. 15.

Обязательство Н.В. Скоблина о сотрудничестве с советской разведкой

Подписка

Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.

21/1/31. Берлин Б. генерал Николай Владимирович

Подпись Скоблин

Очерки российской внешней разведки. Т. 2. М., 1996.

Фотовклейка между с. 176 и 177.

Обязательство Н.В. Плевицкой о сотрудничестве с советской разведкой

Подписка

Настоящим обязуюсь перед Рабоче-Крестьянской Красной Армией Союза Советских Социалистических Республик выполнять все распоряжения связанных со мной представителей разведки Красной Армии безотносительно территории. За невыполнение данного мною настоящего обязательства отвечаю по военным законам СССР.

21/1/31. Берлин

Подпись Н. Плевицкая-Скоблина

Очерки российской внешней разведки. Т. 2. М., 1996. Фотовклейка между с. 176 и 177.

Показания Я.Л. Огарева о встрече с И.В. Сталиным

18 ноября 1931 г. Сов. секретно

16 ноября, примерно в 3,5 дня, идя вместе с Добровым от Красной площади по направлению Ильинских ворот, с левой стороны по тротуару я встретил Сталина. Встреча состоялась недалеко от В. Торговых рядов. Сталин был одет в солдатскую шинель, на голове был картуз защитного цвета. Рядом с ним шел по левую руку господин в темном пальто и в кепке. У этого лица в глаза мне бросилась большая борода рыжего цвета. И только переведя глаза налево, я уже в трех шагах от себя заметил и Сталина. Я сразу его узнал по сходству с портретами, которые я видел. Он мне показался ниже ростом, чем я его себе представлял. Шел он медленно и смотрел на меня в упор. Я тоже не спускал глаз с него. Я заметил, что за ним сразу же шло человек 8. Мы так близко сошлись на тротуаре (он был достаточно узок), что я даже задел рукой его соседа (рыжебородого). Первая моя мысль была выхватить револьвер и выстрелить, но так как в этот день я был не в куртке, а в пальто, а револьвер был в кармане штанов под пальто, то я понял, что раньше, чем я выстрелю меня схватят. Это меня остановило, тем более, что встреча со Сталиным была совершенно неожиданной. Пройдя несколько шагов, я подумал, не вернуться ли мне, чтобы выстрелить. Но присутствие 8 человек, следовавших за Сталиным, меня и тут остановило. Весь этот эпизод поразил меня тем, что у меня было представление, что Сталин всегда передвигается только на автомобиле, окруженный плотным кольцом охраны, причем машина идет самым быстрым ходом. Именно такое представление о способах передвижения руководящих лиц большевиков всегда вызывало у нас наибольшие затруднения при постановке вопроса о террористическом акте. Мне было обидно, что я упустил такую возможность, и сказал Доброву: «Как странно! Когда встречаешь, ничего не предпринимаешь, а когда захочешь встретить, то не встретишь». «За границей никто не поверит».

Допросил: Начальник 3 Отделения ЭКУ ОГПУ Дмитриев

Лубянка. Сталин и ВЧК—ГПУ—ОГПУ — НКВД. Архив Сталина. Январь 1922 — декабрь 1936. М., 2003. С. 286.

Рапорт корнета К.А. Половцова генералу И.Г. Эрдели

6 февраля 1935 года

По делу полк. Федосеенко доношу:

1. — Полагаю возможным утверждать, что до начала марта 1932 года, против полк. Федосеенко в его причастности к советской агентуре ни у кого подозрений не возникало, так как в противном случае он не мог бы быть вновь принят в Корниловский полк 9 марта того же года, как гласит о том письмо ген. Скоблина, направленное полк. Федосеенко.

Равным образом можно считать установленным, что до 11 марта 1932 года, т.е. до того дня, когда полк. Федосеенко явился к ген. Миллеру с докладом о том, что он, Федосеенко, вступил в сношения с советской агентурой, ни в штабе РОВС-а, ни в организациях, соприкасающихся с контр-разведывательной работой, никаких данных о связи полк. Федосеенко с советской агентурой не было. (В отношении РОВС-а полагаю, что проверка может быть сделана путем просмотра агентурных данных за 1932 г.)

2. — Таким же образом, можно считать, что первые сведения о причастности полк. Федосеенко к советской агентуре действительно исходят от него самого.

3. — По агентурным данным установлено, что полк. Федосеенко действительно был в Берлине в середине апреля 1932 г. (сам Федосеенко указывает дату своего прибытия в Берлин — 12 апреля), и что именно в этот приезд он и поступил на службу советской агентуры.

4. — По тем же данным установлено, что полк. Федосеенко вел переговоры о своем поступлении на службу с главой военной советской разведки за границей, известным под фамилией Порт (здесь и далее выделено в тексте источника. — В.Г.), представившимся полк. Федосеенко, как Георгий Иванович Иванов. Является-ли фамилия Порт, настоящей фамилией этого лица — неизвестно, но под этой фамилией он фигурирует с 1917 г., когда в чине прапорщика он явился с лейб-гвардией е.в. (Его Величества. — В.Г.) Павловский полк от совета раб. и солд. депутатов Петербурга и был избран председателем полкового совета, усиленно работая на разложение полка. Под этой же фамилией он окончил красн. академию ген.-штаба. Факт, что переговоры с полк. Федосеенко вел сам Порт свидетельствует о том, насколько большевики заинтересовались РОВС-ом.

5. — Исходя из тех же агентурных данных, можно считать, что полк. Федосеенко действительно советским агентом до своей встречи с Магденко, имевшей место в Париже 20 февраля 1932 г., не состоял.

6. — По тем же данным обнаружено, что Магденко в настоящее время находится в тюрьме в Мюнхене, что затрудняет выяснение всех обстоятельств пребывания полк. Федосеенко в Берлине.

7. — Агентурным путем установлено, что 2-е бюро французского генерального штаба имеет в своем распоряжении данные как о Магденко, так и о полк. Федосеенко. Имеется некоторая доля вероятности, что некоторая часть этих данных могла бы быть сообщена лицу, имеющему официальные на то полномочия от РОВС-а. Обращаться надлежит к бывшему секретарю Фо-Па-Биде. В частности, по-видимому, во 2 бюро известно, что полк. Федосеенко действительно написано письмо на имя Commissaire Special de l’Elysee.

8. — Лично установлено, что полк. Федосеенко с семьей (жена и двое детей) живет скромно, занимая маленькую, полумансардную квартиру без всяких удобств, состоящую из двух комнат с кухней. Обстановка невзрачная. За квартиру платит менее 2.000 франков в год, живет в ней свыше 7 лет. Сведения о том, что полк. Федосеенко на получаемые от большевиков деньги завел себе собственную машину, по проверке оказались неверными. Он продавал не свою, а чужую машину, о чем имеются доказательства в письменной форме, относящиеся к тому времени.

В настоящее время наблюдаются скорее некоторые признаки нужды.

Таким образом, можно заключить, что служба его у большевиков едва-ли была длительной. Так как не оставила никаких следов благосостояния.

9. — Установить правильность освещения фактов и передачи разговоров со всеми упомянутыми в его сообщении лицами возможно лишь путем их опроса, чего я сделать не считаю себя в праве, производя негласное дознание. Поэтому, я мог говорить лишь с лицами, заслуживающими абсолютного доверия. В силу этого, для проверки показаний полк. Федосеенко, я обратился лишь к ген. Миллеру и к полк. Стракач, кои, в общих чертах, подтвердили правильность сообщаемого полк. Федосеенко о его свидании с ген. Миллером (доклад о том, что большевики в Берлине «предсказали» убийство Думера за месяц), имевшим место 11 мая 1932 г. В частности, ген. Миллер мне указал, что он о своем разговоре с полк. Федосеенко генералу Скоблину ничего не говорил. После появления полк. Федосеенко, ген. Миллер затребовал лишь справку о нем, насколько генерал помнит, от генерала Шатилова.

Из этого указания ген. Миллера надо заключить, что ген. Скоблин узнал (если вообще узнал) о визите полк. Федосеенко к ген. Миллеру каким-то иным способом и что ген. Скоблин о цели визита полк. Федосеенко к ген. Миллеру вообще знать ничего не мог.

10. — Поэтому, неясным является, вследствие каких причин и с какой целью ген. Скоблин 1 июня 1932 г. вызвал pneumatique полк. Федосеенко в Собрание галлиполийцев «по делам службы» (подлинный pneumatique имеется). Ответ на этот вопрос может дать только ген. Скоблин и он существенно мог бы помочь выяснению истины в этом деле.

11. — Найти подтверждение обвинений полк. Федосеенко против ген. Скоблина агентурным путем не оказалось возможным. Однако выяснилось, что генерал Скоблин к концу 1928 года чрезвычайно нуждался в средствах, и что положение его было трудное. Равным образом выяснилось, что источником теперешнего относительного благополучия не мог явиться артистический заработок его жены Н.В. Плевицкой, так как ее концерты в Париже материального успеха не имели. Заграничное же турне, предпринятое ею на Балканах, в виду низкой валюты, также дало небольшие суммы. Проверка этих сведений официальным путем не представляет затруднений.

12. — Таким образом установить точно, что чета Скоблиных живет на те средства, на которые принято считать, что они живут, не трудно. Гораздо сложнее будет установить, на какие средства они живут, буде ген. Скоблин сам не пожелал бы ответить на этот вопрос.

13. — Не ясной, в данный по крайней мере момент, является и причина исключения полк. Федосеенко из Корниловского полка. В приказе сказано: «За то, что вошел в связь с большевистской агентурой». Однако, не сказано, исключается-ли он за то, что вообще вступил в связь с советской агентурой, вне зависимости от преследуемых целей или за то, что он рассматривается, как советский агент. Казалось бы, что и в том, и в другом случае дело требовало бы суда над полк. Федосеенко, так как, с одной стороны, полк. Федосеенко не был «вскрыт», а о своей связи с советской агентурой сам доложил ген. Миллеру, а с другой — без суда и следствия в русской армии из полков не исключались и обер-офицеры.

14. — Судя по имеющейся у полк. Федосеенко переписке с Портом, можно думать, что он действительно был исключен со службы 23 июля 1932 года. Никаких данных, указывающих на дальнейшее сотрудничество полк. Федосеенко с большевиками, нет.

Таким образом, исключение из Корниловского полка (13 июля 1932 г.) и с большевистской службы по времени почти совпадают.

* * *

В заключение, беру на себя смелость, высказать нижеследующие мои личные впечатления по этому делу:

1. — Полк. Федосеенко, не имея непоколебимо твердых устоев старых офицеров императорской армии, а потому, видимо, не отдавая себе отчета в том, на что он идет, поддался циничным увещеваниям Магденко, заключавшимся в том, что почему же, не причиняя вреда своим, не сорвать с большевиков некоторую сумму. К тому же, как человек в этой работе неопытный, он мог утешать себя надеждой, что и он де, в свою очередь, узнает что-либо от большевиков. Поняв, после убийства Думера, опасность своего положения, а может быть и почувствовав недостойность своего поведения, он поспешил довести до сведения ген. Миллера о своей связи с большевиками.

2. — Имея некоторое представление о Магденко по моей прошлой работе, и зная его любовь придавать себе в глазах людей, его не знающих, особый вес и показывать необычайную осведомленность, я допускаю, что Магденко мог, сделав из слышанных им обрывков разговоров начальства выводы, сообщить полк. Федосеенко о готовившемся на президента покушении, тем более, что не подлежит сомнению, чьих рук это дело.

3. — Весьма возможно также, что Магденко мог наклеветать по тем же причинам и на ген. Скоблина, как по тем же причинам мог бы сказать и правду.

4. — Во всяком случае, я не допускаю, чтобы полк. Федосеенко возбудил бы обвинения против ген. Скоблина по заданию большевиков. Во-первых, для этого не надо было бы ждать 2½ года. Во-вторых, большевики не поставили бы своего активного агента в столь жалкую и слабую позицию в смысле доказательств своего обвинения. «Доказательства» были бы подстроены и даны ему в руки.

5. — Поэтому, хотелось бы думать, что Магденко просто оклевал ген. Скоблина, а что полк. Федосеенко, ему поверив, сам себя настроил так, что вся его цепь «психологических моментов» является плодом его воображения.

6. — Однако, принимая во внимание необъяснимый, пока во всяком случае, вызов полк. Федосеенко ген. Скоблиным «по делам службы», странный способ исключения полк. Федосеенко из полка, неясность в источниках средств четы Скоблиных, неясность обстоятельств перехода самой Плевицкой в свое время от красных к белым, колебания ген. Скоблина в вопросе о возвращении в Россию из Константинополя, влияние в этом вопросе его жены и, наконец, любовь ген. Скоблина к легкой, нетрудовой жизни, я полагаю, что только официальная следственная комиссия, которая будет правомочна задавать ген. Скоблину столь щекотливые вопросы, сможет выяснить все обстоятельства этого исключительно неприятного дела.

7. — Смею думать, что назначение следственной комиссии явится также единственным приемлемым выходом и для самого ген. Скоблина.

Последние Новости. 1937. 28 сентября.

Указания председателя РОВСа генерала Е.К. Миллера генералу Скоблину о деятельности «внутренней линии»

Union Générale des associations d’anciens combattants Russes en France 7 февраля 1936 г.

№146. Колизе, 29

Глубокоуважаемый Николай Владимирович!

В последнее время выясняется, все с большей ясностью, жизненная необходимость внести существенные поправки в методах работы так называемой «внутренней линии», дабы избежать, в будущем, тех нежелательных недоразумений и осложнений, которые были отмечены, как ранее, так и в самое последнее время.

Прежде всего, считаю необходимым точно формулировать задачи, которые ставятся мною этой секретной организации:

1. Наблюдение и регистрация деятельности различных русских эмигрантских организаций, враждебных Р.О.В.Союзу.

2. Общее наблюдение за настроениями в массе русской эмиграции и в организациях Р.О.В.Союза в целях как принятия тех или иных мероприятий, отвечающих этим настроениям, так и по разъяснению недоразумений и неправильно истолкованных фактов.

Таким образом, в задачи «внутренней линии» не входит ни ведение самостоятельной политической деятельности в сфере Р.О.В.Союза, ни наблюдение за чинами последнего, если нет основания подозревать их в выполнении задач, инспирированных нашими врагами.

При выборе и назначении представителей «внутренней линии» на местах надо соблюдать следующие указания:

1. Представители «внутренней линии» на местах должны быть набираемы только с ведома и согласия местного, старшего председателя Р.О.В.Союза.

Во избежание каких-либо осложнений эти представители не должны быть избираемы из чинов Р.О.В.Союза, состоящих одновременно в Национальном Союзе Нового Поколения, ибо в этом последнем случае они были бы обязаны вводить последний в курс своей работы.

2. Представители «внутренней линии» на местах должны держать в курсе своей работы местных старших представителей Р.О.В.Союза.

3. В своей работе, представители «внутренней линии» должны избегать, самым строгим образом, попыток к критике действий и распоряжений местных старших представителей Р.О.В.Союза.

4. Я категорически требую соблюдения основного правила, чтобы все руководящие указания представителям «внутренней линии», в районе I отдела Р.О.В.Союза, исходили только от Вас, а отнюдь не от других лиц, прямо Вам не подчиненных.

В заключение, учитывая опыт прошлого я вынужден указать, что всякие попытки представителей «внутренней линии» расширить свою компетенцию вне указанных мною рамок, неизменно ведут к крупным недоразумениям, в результате которых вред их деятельности сможет превысить приносимую пользу.

Искренне уважающий Вас

Подпись

ГАРФ. Ф. 9116. On. 1.Д. 20. Л. 132–132 об.

Приказ русскому обще-воинскому союзу

София №2 30 сентября 1937 года

В виду того, что Генерал-Майору СКОБЛИНУ предъявлено тягчайшее обвинение в предательстве, отчисляю его от должности Командира Корниловского ударного полка и передаю суду чести Генералов при Начальнике I отдела РОВС.

Генерал-Лейтенант Абрамов

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 182.

Приказ I отделу русского обще-воинского союза

5 окт. 1937 года №32 г. Париж

Генерал-от-Кавалерии ЭРДЕЛИ назначается председателем Особой Комиссии по делу Скоблина.

Состав Особой Комиссии предоставляется установить ее председателю.

На Особую Комиссию по делу Скоблина возлагаются следующие задачи:

1. Установление роли Скоблина в похищении Генерала Миллера.

2. Установление роли, деятельности и связей Скоблина в РОВС-е, а, в частности, в частях 1-го корпуса.

3. Выяснение и уточнение всех событий, имевших место в управлении РОВС-а 22-го сентября с.г. в период времени с 11-ти часов утра до бегства Скоблина включительно.

Прошу всех членов РОВС-а, а также всех русских воинов, оказать Генералу-от-Кавалерии Эрдели всемерную поддержку и помощь в выполнении возложенной на него ответственной и трудной задачи.

Подлинный подписал Вице-Адмирал Кедров

Скрепил и верно: Полковник Станиславский

Часовой. 1937. №198. С. 13.

Из письма генерала Е.К. Миллера генералу П.А. Кусонскому

29–30IX1937

Дорогой Павел Алексеевич,

Сегодня прошла почти неделя, когда я, прощаясь с Вами в начале первого часу дня, передал Вам письмо, прося его прочесть, ежели я часа через полтора-два не вернусь. Было у меня какое-то подсознательное предчувствие, что Н.В.С. (Николай Владимирович Скоблин. — В.Г.) увлечет м.б. (может быть. — В.Г.) на что опасное. Но конечно ничего подобного происшедшему я не ожидал и в мыслях не имел. Писать Вам о том, что и как произошло тогда во вторник, как и где я нахожусь сейчас, я конечно не могу, ибо такого содержания письмо несомненно не было бы Вам послано. Совершенно я не знаю, что и как произошло в Париже после того, как я «выбыл из строя». Хочу же написать Вам только по вопросам частного и личного характера, касающихся других лиц, совершенно непричастных ни к какой либо политике <…>

Крепко Вас обнимаю. Будущее в руках Божьих. Может быть когда нибудь и увидимся еще.

Искренне Ваш Подпись

Центральный архив Федеральной службы безопасности России (ЦА ФСБ).  Материалы на Миллера Е. С. 26.

Письмо генерала Е.К. Миллера жене

Дорогая Тата,

Крепко Тебя целую, не могу Тебе писать, где я, но после довольно продолжительного путешествия, закончившегося сегодня утром, хочу написать Тебе, что я жив и здоров, и физически чувствую себя хорошо. Обращаются со мной очень хорошо, кормят отлично. Проездом видел знакомые места. Как и что со мной случилось, что я очень неожиданно для самого себя уехал, даже не предупредив тебя о более или менее возможном продолжительном отсутствии, Бог даст когда нибудь разскажу, пока же прошу Тебя посколько возможно возьми себя в руки, успокойся и будем жить надеждой, что наша разлука когда нибудь кончится.

Мне передали, что дня два после моего исчезновения Тебе была послана телеграмма из Парижа, что я жив и здоров, правда без подписи, чтобы Тебя успокоить. Я об этом узнал позже, но это совершенно правда — я жив и здоров, этому можешь верить по сей день.

О себе конечно ничего писать не могу. Скажу только, что вышел я из Управления около полудня без пальто, тк. кк. было тепло и я предполагал через час — полтора вернуться. Здесь, где я нахожусь, хотя погода отличная, но все же свежевато. Мне дали отличное новое пальто, новую фуфайку, кальсоны и шерстяные носки. Так что и в этом отношении можешь не беспокоиться. Я надеюсь, что смогу тебе указать адрес, по которому сможешь мне дать сведения о здоровье своем, детей, внуков <…>

Крепко, крепко Тебя моя дорогая целую и молю Бога, чтобы вся эта эпопея закончилась благополучно.

Целую Мару, Зозо, Аничка. Спрашивают ли они про Дедушку? <… >

Горячо любящий тебя Е. Миллер

ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е.

Письмо Н.В. Плевицкой президенту Франции 16 октября 1937 года

Господин Президент Республики!

От моего защитника я узнала, что в газетах сегодня опубликовано письмо, с которым обратилась к Вам жена генерала Миллера с целью добиться обыска в доме, нанятом полпредством СССР, но не являющемся частью зданий, официально занимаемых посольством. Этот дом расположен вблизи того места, где было назначено свидание генералу Миллеру, а именно на углу улицы Раффэ и бульвара Монморанси. Спешу присоединиться к этому ходатайству, ибо всей душой хочу, чтобы были обнаружены подлинные виновники преступления, совершенного над генералом Миллером, и как я убеждена, над моим мужем.

Как желала бы я выйти из тревожного состояния неизвестности и, в печали моей, вечно чтить его память!

Франция славится своим традиционным правосудием. Судебные процессы, происходящие здесь, привлекают внимание всего мира. Да будет мне позволено почтительно заметить, что нет ничего важнее, как обеспечить свободное отправление правосудия на всей территории, где осуществляются суверенные права Франции.

Прошу Вас, господин Президент Республики, принять уверение в моем глубоком уважении.

Надежда Скоблина.

Последние Новости. 1937.17октября

Письмо Н.В. Скоблина своему руководителю в НКВД

11 ноября 1937 г.

Дорогой товарищ Стах!

Пользуясь случаем посылаю Вам письмо и прошу принять, хотя и запоздалое, но самое сердечное поздравление с юбилейным праздником 20-летия нашего Советского Союза. Сердце мое сейчас наполнено особенной гордостью, ибо в настоящий момент я весь в целом принадлежу Советскому Союзу, и нет у меня той раздвоенности, которая была до 22 сентября искусственно создана.

Сейчас я имею полную свободу говорить всем о моем Великом Вожде Товарище Сталине и о моей Родине — Советском Союзе.

Недавно мне здесь пришлось пересматривать старые журналы и познакомиться с номером 15 «Большевика» этого года. С большим интересом прочитал его весь, а статья — «Большевики на Северном полюсе» произвела на меня большое впечатление. В конце этой статьи приводятся слова Героя Советского Союза Водопьянова, когда ему перед отлетом на Полюс задали вопрос: «Как ты полетишь на Полюс и как ты там будешь садиться? А вдруг сломаешься, пешком-то далеко идти? «Если поломаю, — сказал Водопьянов, — пешком не пойду, потому что у меня за спиной сила, мощь: товарищ Сталин не бросит человека». Эта спокойно сказанная фраза, но с непреклонной верой, подействовала и на меня. Сейчас я тверд, силен и спокоен и тоже верю, что товарищ Сталин не бросит человека.

Одно только опечалило, это 7-го ноября, когда вся наша многомиллионная страна праздновала этот день, я не мог дать почувствовать «Васеньке» (речь идет о жене Скоблина — Н.В. Плевицкой. — В.Г.) о великом празднике.

Не успели оглянуться как снова прошло 2 недели со дня Вашего отъезда. Ничего нового в личной жизни не произошло. От безделья и скуки изучаю испанский язык, но полная неосведомленность о моем «Васеньке» не дает мне целиком отдаться этому делу.

Как Вы полагаете не следует ли Георгию Николаевичу повидаться со мной и проработать некоторые меры, касающиеся непосредственно «Васеньки»? Я бы мог дать ряд советов чисто психологического характера, которые имели бы огромное моральное значение, учитывая почти двухмесячное пребывание в заключении и необходимость ободрить, а главное успокоить. Крепко жму Вашу руку.

С искренним приветом Ваш Скоблин

ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е.

Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел СССР Н.И. Ежову

Лично

Господину Народному Комиссару Внутренних Дел Союза ССР

Ежову

1. К сожалению вчера во время нашего разговора я до последней минуты не знал с кем именно я говорю, и вопрос этот выяснился для меня лишь в момент Вашего ухода. Поэтому я не считал себя в праве касаться моих показаний Следователю; какое отношение к его работе имеете Вы и Ваш спутник, я в то время не знал, из Ваших же слов и из слов Вашего спутника я не мог вынести твердого и оправданного заключения, что вам известны мои письменные показания, Следователю данные в первых числах октября, также как и содержание моих трех письменных заявлений, поданных через Начальника тюрьмы 4-го ноября, и мои частные мелкие просьбы, переданные на словах разновременно Следователю и Начальнику тюрьмы.

Поэтому сейчас, когда положение для меня выяснилось, я считаю свои долгом, уже не опасаясь быть некорректным по отношению к Следователю — Н.П. Власову, довести до Вашего сведения, что кроме письменных показаний, переданных Следователю в начале октября, о секретной работе, производившейся с 30-го по 37-й год с моего ведома и одобрения особыми лицами, мною для этого приглашенных, на средства, специально для сего собираемые, я по заявлению Следователя составил еще одну записку (здесь и далее подчеркнуто в тексте. — В.Г.) с моими показаниями, касающимися Повстанческого движения в СССР.

Эта записка была предъявлена мною Следователю лично 10 октября при свидании. Признав ее неисчерпывающей, Следователь оставил ее у меня с тем, чтобы я ее срочно дополнил некоторыми сведениями, и обещал зайти за ними на следующий день 10-го октября вечером. Но ни 11-го октября, ни позже Следователь ко мне не приходил, и я его больше не видел, а записка от 9/10 окт. (октября. — В.Г.) с моими показаниями (стр. 1–12), как и дополнение к ним от 11 окт. (стр. 13–18) до сего времени лежат у меня. Считаю своим долгом довести ее до Вашего сведения, тем более, что в ней имеются ответы на некоторые вопросы, слышанные мною вчера (приложение №1).

2. Кроме сего прилагаю еще и Краткий ответ на предложенный мне Следователем вопрос в первое же мое свидание с ним (приложение №2). По черновым наброскам я в свое время подробно ознакомил Следователя с моим ответом, и затем к 10-му октября заготовил небольшую записку, кратко излагающую мой ответ на заданный вопрос, выведенный однако за узкие пределы исключительно моей личности. Следователь не принял ее у меня, и мельком взглянув 10 окт. на мою записку, видимо не счел ее интересной, для производимого им следствия и оставил ее у меня на столе.

Так как эта записка разсматривает именно взаимоотношения эмиграции и советской власти <…> затрагивавшиеся вчера во время нашего разговора, то я прилагаю ее к сему для Вашего сведения, <…> как изложение моих мыслей по этому вопросу.

3. Помимо сего я 4-го ноября передал Начальнику тюрьмы для дальнейшего направления по принадлежности и три письменных заявления, которые судя по вчерашнему разговору может быть еще не были доведены до Вашего сведения: два из них касались денежных вопросов, а именно — 1) денег Об-ва (Общества. — В.Г.) Северян (около 25–30 фун. стер, (фунтов стерлингов. — В.Г.) и 2) денег, бывших в моем кошельке и в моем бумажнике (<…> фр. (французских. — В.Г.) франков и 20 швейц. франков) с просьбой о соответствующей отсылке их по назначению, посколько это были чужие деньги и о передаче Начальнику тюрьмы остальных — примерно 200 фр. франков для пользования ими мною согласно ст. 10-й и 11-й, утвержденных Вами Правил Внутр. Распорядка в тюрьмах. Об этих двух вопросах, меня беспокоящих, я вчера говорил Вам.

Третье мое заявление касалось моей жены и семьи, которых мне очень хотелось успокоить относительно условий, в которых протекает пока моя жизнь здесь: к заявлению я приложил коротенькую записочку моей жене без моей подписи в предположении, что Советская власть может не согласиться на передачу подписанной записки, могущей явиться как бы доказательством, убеждающим мое нахождение во власти Советского Правительства, и в моей уверенности, что по почерку моя жена увидит, что записка подписана мною. Я в своем заявлении просил предержащих властей, чтобы на моей записке был проставлен адрес промежуточного посредника, по которому моя жена могла бы послать мне ответ, при чем я указал ей, чтобы она писала исключительно про себя, детей и внуков, о их жизни и здоровье, отнюдь не касаясь никаких вопросов политики, эмиграции и т.п. Я не знаю была ли удовлетворена моя просьба, но ответа я не получил, и меня это беспокоит, как бы все свалившееся на нашу дружную семью горе и несчастье, и главное — полная неожиданность и неизвестность о моей судьбе, отразилось на ее и без того слабом здоровье. Я был бы весьма признателен, ежели моя просьба об доставке моей записки с указанием адреса для ответа была бы исполнена, а ее ответ — был бы доставлен.

На эти три заявления я до сего времени никакого ответа не получил.

4. Помимо моей должности Председателя РОВСа я был участником нескольких более мелких профессиональных или общественных организаций благотворительного характера и в некоторых состоял председателем по избранию, к таковым принадлежат:

1. Общество взаимопомощи б. (бывших. — В.Г.) юнкеров Николаевского кавалерийского училища.

2. Проживающие во Франции б. (бывшие. — В.Г.) офицеры 7-го Гусарского Белорусского полка, коим я командовал в 1907–9 гг.

3. Общество Северян, составившее свой небольшой Комитет Взаимопомощи.

4. Русский Комитет, пекущийся о Русском Корпус-Лицее в Версале, созданный для охранения русских мальчиков от денационализации во франц. школах.

5. Комитет Помощи престарелым и больным воинам и их семьям.

На моих руках находились деньги обществ, отчетности по текущим сборам благотворительного характера, а временно и самые деньги впредь до сдачи их соответствующим казначеям. Вследствие моего внезапного «выхода из строя» деньги и кассовые книги не были подведены и подьитожены (это делалось мною обычно к окончанию месяца), и без моих точных указаний, — где и что находится, какие пособия обещаны и кому могут возникнуть очень нежелательные недоумения и недоразумения во вред обществам, доверявшим мне, и с ущербом для нищих русских эмигрантов, вносивших в эти кассы свои последние трудовые гроши «про черный день». Все эти организации в РОВС не входили. Для облегчения того лица, вероятно генерала Кусонского, которому приходится ликвидировать все эти дела и разчеты, оставшиеся после меня, я прошу разрешения послать ему непосредственно или через мою жену краткие указания по всем неизбежно имеющим возникнуть у него вопросам, каковые я мог бы представить на Ваше рассмотрение в ближайшее Ваше посещение, о котором Вы мне говорили.

5. В дополнение к вызванному Вашим вопросом моему горячему желанию, высказанному Вам, получить разрешение на прогулку на воздухе, хотя бы во Внутреннем Дворе Тюрьмы (согласно п. 8 Правил), я позволю просить Вас о нижеследующем.

а. 1. Прошу Вашего распоряжения, чтобы мне вернули мои карманные часы, хотя бы во временное пользование и без права продажи или иного отчуждения их, если принципиально власти считают возможным и справедливым конфисковать их; последнее мне представлялось бы не обоснованным, тк. кк. часы эти были подарены мне еще в 1883 году и я владею ими совершенно независимо от занятия мною должности Председателя РОВСА-а; между тем, жизнь в одиночном заключении без часов, при невозможности даже приблизительно определить время по внешним признакам — с 4-х часов дня и до 8-и часов утра следующего дня тюремный двор и противулежащее здание погружены в однообразную и непроницаемую темноту — чрезвычайно тягостна; особенно я это ощущаю еще и потому, что вследствие безпокойства о семье и о многих частных интересах лиц, доверявших мне и моим обещаниям о помощи, я стал страдать безсонницей по ночам.

б. 2. Я пользуюсь тюремной библиотекой, но в ней нет не только газет, но и толстых журналов — ежемесячников, в которых обычно бывал Отдел Хроники общественной и политической жизни за истекший месяц, в мировом масштабе. Я прошу разрешения читать хотя бы одну местную газету — «Известия» или «Правду», если признавалось бы нежелательным, чтобы я был в курсе текущих событий, то в крайнем случае мне бы хорошо было разрешить читать газеты с опозданием на 2–3 недели, я не представляю себе, чтобы осведомление меня о мировых событиях и о жизни СССР, могло бы быть нежелательным и даже представляться вредным и опасным с точки зрения интересов Правительства.

в. 3. Впервые за 53 года со дня вступления мною на Государственную службу я попал в такую обстановку, что располагаю свободным временем; я в конце октября начал писать воспоминания о годах моего детства и юности, предназначая их исключительно для моих детей, которым я в свое время, по условиям моей службы и жизни, мог оказывать липть очень мало времени. Я счел себя обязанным об этом доложить Начальнику Тюрьмы, и просил о предоставлении мне длительно пера, чернил и писчей бумаги. Тогда же, в начале ноября, к каковому времени я свои воспоминания довел до 1880-го, года, т.е. до моего поступления в Высшую Гимназию. Просьба моя удовлетворена не была, с тех пор я лишен возможности посвятить мой обильный досуг моим детям, с которыми я был так внезапно разлучен надолго, может быть до недалекого конца моих дней — мне 71-й год. Служба моя протекала в таких условиях, — из 31 года моей службы в офицерских чинам в Императорской армии при временном Правительстве (с 1886 по 1917 г.) я 15 лет провел на разных постах за границей, что мне приходилось сталкиваться со многими интересными людьми, ныне вошедшими в Историю, был свидетелем разных исторических событий и познакомился близко с жизнью других государств и народов. Неоднократно мои дети (2 дочери и сын, ныне в возрасте 37–40 лет) просили меня им разсказать о себе, о моем прошлом, но никогда у меня не было времени для этого — все мои силы и время я отдавал службе и иногда общественным обязанностям. Я прошу разрешения продолжить писать мои впечатления о времени с конца 1912 года, таким образом никакой «политики», никакого отношения к последовавшим затем событиям в России, к разделению русских людей на Белых и Красных и к моему участию в этих событиях, в этих воспоминаниях не будет. По характеру моей службы я в свое время тоже не имел никакого касательства к внутренней политике Императорского Правительства, и его борьбе с революционными элементами и т.п., так что за тот период, который должен объять мои воспоминания — начала 70-х годов до ноября 1917 г. — мне не придется касаться острых болезненных вопросов политической жизни России и оценки их, что могло бы быть признано нежелательным с точки зрения правительственных властей России. Само собой, что в настоящих условиях моего существования все мои писания могут быть процензурованы.

По этим соображениям я прошу Вашего разрешения на выдачу мне чернил, пера и тетради, по возможности с разлинованными листами, пронумерованной во избежание сомнений, что я мог бы злоупотребить и утаить какую-нибудь страничку тетради, вырвать ее. Стоимость этих письменных принадлежностей и м.б. (может быть. — В.Г.) последующих тетрадей (если бы мое пребывание в настоящих условиях продлилось бы), я просил бы отнести на мои 200 фр. (франков. — В.Г.), о предоставлении которых я просил выше.

6. Что же касается моего «физического» благополучия, то я могу только подтвердить Вам, что с момента моего прихода в сознание на пароходе вечером 23 сентября и до сдачи меня в тюрьму Г.П.У. в Москве, а также во время моего 3-х месячного пребывания в тюрьме я пользовался самым вежливым и корректным отношением ко мне, скажу больше — вниманием, а иногда и предупредительностью и заботливостью — конечно в законных пределах со стороны как лиц, сопровождавших меня в пути, так и со стороны административного персонала Тюрьмы, начиная с ея Начальника и кончая последним красноармейцем, дежурящим около моей камеры; периодически эти красноармейцы сменялись, но все без исключения были безупречны. Абсолютная чистота и прекрасный обильный стол, при полной тишине в помещении дополняют картину моего содержания в подведомственной Вам тюрьме.

И об этом я был бы рад, хотя бы в двух словах сообщить моей жене, так переносясь мысленно к 1930-у году, к дням после похищения ген. Кутепова, я хорошо помню, как совершенно иначе мы себе представляли условия существования Кутепова в тюрьме, буде он живым доехал до Москвы, и помню как это, именно, особенно угнетало его жену. Может быть установление объективных верных сведений среди эмиграции по этому вопросу, вместо тенденциозных предвзятых догадок было бы и в интересах Сов. Правительства в преследуемых им целях сближения с эмиграцией.

Генерал Миллер Подпись

22 декабря 1937 г.

ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е. С. 9–10 об.

Приказ 1-му отделу Русского Обще-Воинского Союза

Г. Париж №5 1 марта 1938 г.

1

Приказом 1-му отделу от 5-го Октября 1937 года за №32 была образована ОСОБАЯ КОМИССИЯ ПО ДЕЛУ СКОБЛИНА под Председательством Генерала-от-Кавалерии Эрдели.

Ныне означенная комиссия закончила свою работу и Генерал Эрдели при письме от 28-го февраля за №42 представил мне отчет Особой Комиссии.

2

Особую Комиссию по делу Скоблина, как закончившую возложенную на нее работу, считать прекратившей свою деятельность.

Считаю своим долгом принести, от лица службы благодарность Особой Комиссии в лице Председателя ее Генерала-от-Кавалерии Эрдели, Членов: Генерал-Лейтенанта Тихменева, С.Д. Тверского и И.И. Тхоржевского и Секретаря Полковника Графа Шереметева за понесенный ими безвозмездно труд.

3

Объявляю полностью выводы Комиссии по всему делу Скоблина:

«1. Записка, оставленная Генералом Миллером в полдень 22-го сентября — единственный ключ к раскрытию тайны его исчезновения. Более раннее вскрытие этой записки не могло уже воспрепятствовать похищению Генерала Миллера, но оно могло — и должно было помешать бегству Скоблина. Поэтому Комиссия ничего не имеет добавить к следующему сделанному ею заявлению Генерала Кусонского: “Считаю себя виновным в позднем вскрытии упомянутой записки, почему откровенно доложил Начальнику Русского Обще-Воинского Союза о недопустимости занятия мною каких-либо ответственных должностей в РОВСе”.

2. Бесследное исчезновение Генерала Миллера среди бела дня в Париже было тщательно до мелочей подготовлено могущественной организацией, располагающей громадными денежными, техническими и политическими возможностями, недоступными никакой частной группе с очевидностью обличающими “руку Москвы”.

3. Скоблин сыграл роль “наводчика”: он завлек в западню Генерала Миллера и свое предательство доказал бегством. Для выполнения роли предателя Скоблину необходимо было располагать только доверием Генерала Миллера. Это доверие он снискал в полной мере при неоспоримом содействии и руководстве своей жены Плевицкой.

4. Для осуществления преступного замысла Скоблину не было никакой надобности иметь сообщников в среде Русского Зарубежного Офицерства. Это предоставило бы только ряд излишних опасностей как лично для него, так и для руководивших им агентов советской власти. По тщательно проверенному комиссией дознанию, ни в частях 1-го Армейского Корпуса, ни вообще в РОВСе сообщников у Скоблина в деле похищения Генерала Миллера не было.

5. Так называемая “Внутренняя Линия” к похищению Генерала Миллера не причастна.

6. Тем не менее вред, причиненный Русскому Обще-Воинскому Союзу “Внутренней Линией”, в том виде, какой был придан этой организации ее закулисными руководителями, несомненен.

В воинскую среду вносились чуждые ей начала, интриги, слежки и разложения. Вокруг главы РОВСа Генерала Миллера искусственно создавалась атмосфера пустоты и общего недоброжелательства, невольно толкнувшая ближе к Скоблину, искавшим войти в его доверие.

7. Решительно осуждая Белградский центр Национально-Трудового Союза Нового Поколения, подавший сигнал к необоснованным и вредным для всего русского дела обвинениям “Внутренней Линии” в службе большевикам, Комиссия не может, с другой стороны, не осудить заправил “Внутренней Линии”: Генерала Шатилова, Капитана Фосса и Капитана Закржевского. Комиссия сожалеет и о том покровительстве, которое оказывало их деятельности командование».

4

Объявляю полностью общие выводы Комиссии по вопросу о так называемой «Внутренней Линии»:

«Организация “Внутренней Линии” внедрялась в РОВС, т.е. в военное объединение, построенное по принципам воинского подчинения, вопреки первоначальному замыслу, в виде некоей тайной силы. Сила эта образовала у себя независимую от местных начальников РОВСа линию подчиненности, во главе с особым центром, ускользавшим от влияния возглавителя РОВСа.

Во-вторых, при таком ее устройстве она являлась орудием неких личных честолюбивых целей к ущербу, и для самого возглавителя РОВСа и для общего направления жизни Воинского Союза.

В-третьих, работа в этой организации своими формами тайнодействия отравляющим образом повлияла на некоторых ее участников.

Наконец, она возбудила к себе недоверие соприкасавшихся с РОВСом национальных организаций молодежи, следствием чего явился публичный скандал “разоблачений”, вредный для всей эмиграции в целом.

Польза же, которая ожидалась при первоначальном возникновении “Внутренней Линии” была невелика…

По единодушному выводу Комиссии, “Внутренняя Линия” должна быть упразднена, но не она виновна в похищении генерала Миллера.

Вышеприведенные полностью общие выводы должны совершенно прекратить распространяемые неверные и вредные слухи по поводу “Внутренней Линии” — в составе которой, по удостоверению Комиссии, числилось не свыше 30 человек».

5

В дополнение к ранее уже имевшим место указаниям — ныне приказываю, так называемую «Внутреннюю Линию» упразднить и всякую деятельность по этой линии прекратить.

6

Не могу не отметить отрадного заключения Особой Комиссии, что Русское Зарубежное Воинство, несмотря на все удары и тяжкие испытания, по-прежнему и непоколебимо остается верным исконным началам РОССИЙСКОЙ АРМИИ и отстоит национальную основу всего ВОИНСТВА за рубежом — Русский Обще-Воинский Союз.

Вр. И. Д. Начальника 1-го Отдела Генерал-Лейтенант ВИТКОВСКИЙ

И. Д. Начальника Канцелярии Полковник МАЦЫЛЕВ

Часовой. 1938. №208. С. 1–2.

Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел Н.И. Ежову

30 марта 1938 года Доверительно

Народному Комиссару Внутренних Дел Союза С.С.Р. Ежову На этих днях минуло полгода со дня моего насильственного задержания агентами Советского Правительства в Париже и содержания меня в тюрьме ГПУ в одиночном заключении.

1. Как я уже засвидетельствовал Вам, с момента, когда ко мне уже на пароходе вернулось создание (после 45 часов нахождения под наркозом) я во время путешествия пользовался самым внимательным уходом со стороны сопровождавших меня моих похитителей, так же как и здесь в тюрьме, пребывая в одиночном заключении, я поставлен в материальном отношении в условия, которые — за исключением лишения меня прогулок на свежем воздухе, необходимых для моего здоровья, — я мог бы сравнить лишь с отдыхом в хорошем санатории. Но за то в моральном отношении полная изолированность от внешняго мира и столь же полная оторванность от моей семьи, из которой я был вырван столь внезапно и неожиданно и для которой я пропал безследно, делают мое положение безконечно тяжелым, и с каждым днем тяжесть его только увеличивается.

Все мои просьбы, как словесные, так и письменные — 1) судебному следователю передал 30 сентября письмо на имя моей жены. написанное в день прибытия в тюрьму. 2) Начальнику тюрьмы 4-го ноября переданы мои заявления надлежащим властям с приложением трех записок для отправки жене (одна частного личного характера без подписи и две денежного содержания) и 3) поданное на Ваше имя через Начальника тюрьмы письменное подробное заявление от 28 декабряпр. г. (прошлого года. — В.Г.) в дополнение к личному разговору — в части касающейся установления хотя бы самых непосредственных письменных сношений с моей женой, остались без ответа, что равносильно отказу. Последнее явствует и из того, что мне не доставлен и ответ от жены, которая несомненно его написала бы и послала мне, ежели бы к тому ей была дана возможность.

Я бы не хотел объяснить себе ее молчание худшим несчастьем — ея кончиной вследствие того, что ее организм, издерганный продолжительной долголетней болезнью не выдержал нервного потрясения, вызванного моим исчезновением. Вы поймете, как для меня ужасна мысль, что я своей неосторожностью и доверчивостью к предателю явился невольной причиной ее смерти и лишил детей наших горячо любимой матери.

Я решаюсь еще раз просить Вас исполнить мои просьбы, изложенные в заявлениях моих от 4-го ноября и подтвержденные в моем обращении к Вам от 28 декабря пр. г. (прошлого года — В.Г) и разрешить отправку моей жене хотя бы самого краткого письма с уведомлением, что я жив и относительно благополучен, дабы она и дети не мучились неоправданными страхами за мое существование. Это было бы актом человеколюбия по отношению к больной старушке и к моим детям, ничем перед Вами не виноватыми. Я так ярко вспоминаю как тяжело страдала от неизвестности жена ген. Кутепова, а с ней и все мы, хорошо знавшие его, рисуя себе картину всех тех ужасов и физических страданий, которые должны были его ожидать в Москве. Сделать все, что в моих силах, чтобы уверить ее в неосновательности этих страхов мой священный долг.

Вместе с тем прошу, чтобы моей жене был указан адрес, по которому она могла бы дать мне сведения о себе и детях. Я не сомневаюсь, что жена моя сохранит тайну этих сношений, как ей будет указано, буде это признано будет необходимым.

2. В настоящее время, ввиду того, что мы подошли к концу марта по новому стилю, т.е. примерно к середине Великого Поста, об установлении которого Православной церковью Вам конечно известно, я решаюсь Вас просить о нижеследующем:

В эмиграции распространялось много сведений путем газет, а также и людьми, бежавшими из СССР о гонениях на Церковь и о преследовании тех, кто хотел бы молиться в церквах и исполнять обязанности, налагаемые Церковью на православных христиан. Советские представители всегда оспаривали эти сведения, называли их клеветой и указывали, что в СССР, никому не возбраняется молиться где и как хочет и что Советская власть лишь отказалась от покровительства Православной церкви, которым она пользовалась при Императорском режиме, в доказательство чего приводилось наличие в Москве митрополита, возглавляющего православное духовенство, и указывалось, что если в Москве и закрывались многие церкви, то потому главным образом, что уменьшилось число прихожан, которые за малочисленностью не в состоянии содержать причт; но целый ряд церквей открыт и в них невозбранно продолжаются нормальные церковные службы для желающих. Насколько правильны были утверждения обеих сторон, эмиграции было конечно невозможно разобраться, и я лично никакого определенного мнения себе составить не мог.

Но здесь, пользуясь своим досугом и тюремной библиотекой, я несколько времени тому назад стал знакомиться с сочинениями В.И. Ленина. Должен сказать, что без карандаша в руках, особенно при моей ослабленной годами и артеросклерозом (артериосклерозом. — В.Г.) памяти, читать эти объемистые томы почти безполезно: Каждая статья так насыщена содержанием, к тому же большинство из них касаются вопросов чуждой мне области — политической экономии, марксизма и вообще учения социализма в его приложении к жизни, что эти фолианты мне нужно не читать, а изучать: по этому поводу я обратился к Начальнику тюрьмы с повторной убедительной просьбой предоставить мне тетрадь (чернила и перо), в которой я мог бы делать выписки и заметки из читаемых мною книг, для облегчения усвоения прочитанного 70-ти-летнему ученику. Надеюсь, что это разрешение мне будет дано. Сервантес писал Дон-Кихота в тюрьме, Сильво Пеллико писал свои «J mies prigoni» («Мои пленницы». — В.Г.) в тюрьме, да и сам Ленин некоторые статьи, определенно политические, помещенные в 1 томе, написал в тюрьме при суровом царском режиме — у меня же отнята возможность писать, когда я сообщил о своем намерении писать воспоминания о своем детстве и молодости!

Уже из первых двух томов В.И. Ленина я увидел, что он совершенно определенно высказывается по церковному вопросу.

В проекте «Программы Социал-Демократической партии», написанной им во время пребывания в тюрьме в 1895–6 гг., перечисляя в п. В, что именно «Русская Социал-Демократическая партия требует прежде всего» (т. I, стр. 426) Ленин под пунктом 6-м пишет «свободы вероисповедания». И в этом отношении он остался верен основоположникам социалистического учения и организации социалистических элементов в России, которые устами группы «Освобождения Труда» «Программы русских социал-демократов» в 1897 г., перечисляя пели борьбы с абсолютизмом высказались так: в п. 5-м — неограниченная свобода совести, и в п. 7-м — полное равноправие всех граждан независимо от религии (т. II, стр. 619).

Ввиду этого и в предположении, что заветы В.И. Ленина чтятся и соблюдаются его учениками, нынешними распорядителями судеб русского народа, в полной власти которых я сейчас нахожусь, я решаюсь просить Вашего разрешения мне отговеть на ближайшей неделе в одной из Московских церквей по Вашему выбору, для чего ежедневно, начиная с понедельника, посещать утром обедню, а в субботу кроме того вечером быть на исповеди, а на следующий день — воскресенье утром быть на обедне и причащаться.

Вопрос о нежелательности встретиться с кем-либо, кто мог бы меня узнать, мне кажется, отпадает; я из Москвы выехал окончательно в начале августа 1917 г. (в командировку в Италию), прожив в ней перед тем всего 1,5 года, с конца 1912 до июня 1914 (выступление на войну). И тогда у меня было очень мало знакомых в Москве, а теперь, по истечении 20 лет, смерть, эмиграция, высылки наверно и последних знакомых унесли. Кроме того я могу повязать лицо повязкой, да и вообще мой современный облик штатского старичка мало напоминает моложавого 47-л. (летнего. — В.Г.) генерала, каким я уезжал из Москвы в 1914 году.

В отношении священника я конечно обязуюсь соблюдать все указания для сохранения моего инкогнито и во всем подчиняться доверенному лицу, меня сопровождающему.

Если Москву Вы считаете неудобной, то может быть Вы бы разрешили на 1 неделю выехать в сопровождении доверенного лица в ближайшие окрестности (уездный город?).

Убедительно прошу Вас не отказать мне в этой моральной поддержке столь мне необходимой и довершить ее, разрешив мне об этом хотя бы в двух словах известить мою жену после принятия Св. Тайны.

Подпись Генерал Миллер

Прошу извинить помарки: это мой первый опыт по новой орфографии.

ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е. Л. 7–8 об.

Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел Н.И. Ежову

Народному Комиссару Внутренних Дел Союза С.С.Р., Генеральному Комиссару Государственной Безопасности Ежову

Неполучение ответа на мою просьбу, обращенную к Вам 30 марта, лишает меня надежды получить просимое мною разрешение посещения церкви, хотя-бы лишь в течение одной недели во время Великого Поста.

Поэтому, ссылаясь на мотивы, приведенные мною в вышеуказанном мною прошении, я решаюсь дополнительно просить Вашего разрешения на передачу Его Высокопреосвященству Митрополиту Московскому прилагаемого при сем письма, дабы я мог в чтении Евангелия и Библии найти столь нужное мне духовное утешение и получить некоторые сведения по Истории Церкви.

В случае Вашего согласия и готовности Владыки исполнить мою просьбу, прошу Вас не отказать в Вашем соответствующем распоряжении о доставке мне просимых мною Книг через Начальника тюрьмы.

Вместе с тем прошу повторно Вашего разрешения на предоставлении мне права пользоваться бумагой и пером, хотя бы лишь для того, чтобы при чтении книг, получаемых мною из тюремной библиотеки, делать краткие выписки в целях облегчения усвоения прочитанного. Как я 30 марта уже писал Вам, я приступил к изучению полного собрания Сочинений В.И. Ленина, изданных в 1929 году Институтом Ленина при ЦК В.К.П.

Но ознакомление лишь с первыми двумя томами, заполненными преимущественно статьями полемического характера, уже убедило меня, что одно чтение многих сотен (и даже тысяч) страниц, насыщенных мыслями и разсуждениями «pro и contra», без возможности отметить для себя наиболее рельефные выводы, наиболее характерные положения, абсолютно никакой цели не достигают; может быть отчасти этому содействует мой преклонный возраст и несколько ослабленная способность усваивать чужие мысли, — особенно в области мне до сего времени чуждой — политической экономии, но я не сомневаюсь, что располагая неограниченным временем и при некоторой настойчивости и желании, мне удастся преодолеть эти трудности, и я все же справился бы с предстоящей мне задачей, ежели бы у меня в руках была не только книга, но и перо.

В случае, как я надеюсь, благоприятного разрешения, все выписки из читаемых мною библиотечных книг делать исключительно в специальной для сего тетради, которая во всякое время могла бы быть просмотрена надлежащей властью во избежание опасности, что я могу злоупотребить оказанным мне доверием.

Также повторно решаюсь просить Вас дать мне ответы на вопросы, затронутые в моих обращениях к Вам от 28 декабря пр. г. (прошлого года. — В.Г.) и 30-го сего марта. Может быть Вы найдете возможным поручить одному из Ваших помощников, пользующихся Вашим полным доверием и знакомому со всеми обстоятельствами моего похищения, посетить меня и хотя бы на словах, имея на руках оба мои обращения к Вам, а также мои заявления от 4 ноября пр. г. (прошлого года. — В.Г.) ответить на все безпокоящие меня вопросы.

В общем-же — 1) полная неизвестность о положении моей семьи — жены, детей и внуков, 2) гнетущее сознание о тягости переживаемого моей женой и детьми волнения и безпокойства вследствие полной неизвестности о моей судьбе и 3) полная неизвестность — что-же меня ожидает в дальнейшем — вот те три главные вопроса, которые присланное Вами доверенное лицо может быть получило бы разрешение мне несколько осветить в дополнение к ответам на те вопросы, которых я касался в предыдущих своих обращениях к Вам

Генерал Миллер

16 апреля 1938 г.

ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е. Л. 5.

Письмо генерала Е.К. Миллера митрополиту Московскому Сергию

Москва 16 апреля 1938 г.

Ваше Высокопреосвященство,

С разрешения Народного Комиссара Внутренних Дел осмеливаюсь обратиться к Вам с нижеследующей просьбой.

Будучи длительно изолирован от внешнего мира, я особенно болезненно ощущаю невозможность посещения церкви.

Условия, при которых я покинул свой дом, не позволили мне взять с собой даже Евангелие, чтение которого, особенно в настоящие дни, было бы для меня утешением. Поэтому примите милостиво мою покорнейшую просьбу и подарите евангелие на русском языке.

Был бы безконечно благодарен, ежли бы Вы нашли возможным подарить мне также Историю Церкви, хотя бы один из учебников, которым пользуются воспитанники Семинарий и Духовной Академии.

Все мое время я посвящаю чтению Книг, получаемых из местной библиотеки, но я был бы очень счастлив, ежели бы мог часть своего времени и оставшихся недолгих лет жизни (мне 71-й год), уделить на возобновление в памяти и расширение моих детских познаний о Библии и о Житии Святых. Эти две книги я решаюсь просить Вас, Глубокоуважаемый Владыко, предоставить мне во временное пользование на 2–3 месяца, и по прочтении я обязуюсь их Вам возвратить. Так как я по славянски читаю и понимаю недостаточно хорошо, я бы и Библию просил Вас прислать на русском языке.

Простите за смелость моего обращения к Вам, но я не вижу иного исхода из создавшегося положения и смею уверить Вас, что исполнением моей просьбы Вы глубоко обрадуете и утешите меня.

Препоручаю себя святым молитвам Вашим, прошу Вас, Глубокоуважаемый Владыко, верить чувствам искренней благодарности моей.

Вашего Высокопреосвященства

покорный слуга раб Божий Евгений

Его Высокопреосвященству Владыке Сергию Митрополиту Московскому

ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е. Л. 6–6 об.

Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел Н.И. Ежову

В собственные руки

Народному Комиссару Внутренних Дел Союза С.С.Р.

и Генеральному Комиссару Государственной Безопасности

Ежову

На этих днях минуло 10 месяцев с того злополучного дня, когда предательски завлеченный на чужую квартиру я был схвачен злоумышленниками в предместье Парижа, где я проживал как политический эмигрант по французскому паспорту, под покровительством французских законов и попечением Нансеновского Офиса при Лиге Наций, членом коей состоит и С.С.С.Р. Я же ни одного дня не был гражданином С.С.С.Р. и никогда моя нога не ступала на территорию С.С.С.Р. Будучи тотчас связан — рот, глаза, руки и ноги — и захлороформирован, я в безсознательном состоянии был отвезен на Советский Пароход, где очнулся лишь 44 часа спустя — на полпути между Францией и Ленинградом.

Таким образом для моей семьи я исчез внезапно и безследно 22-го сентября пр. (прошлого. — В.Г.) года. Моя семья состоит из жены 67 лет и трех детей 38–41 года. Хотя первые дни по прибытии в Москву я еще очень плохо соображал под влиянием исключительно сильной дозы хлороформа, мне все же ясно представлялось, какой удар, какое потрясение, какое безпокойство должно было вызвать мое исчезновение у моей жены и детей. Что я был похищен агентами Советской власти, в этом, конечно, никаких сомнений у моей жены быть не могло: пример Кутепова был слишком памятен. Да и все эти семь с половиной лет со дня вступления моего в должность Председателя РОВСоюза сколько раз возникали эти опасения и разговоры, причем положение пленника Сов. власти всегда рисовалось в самых ужасных красках, что ныне естественно должно было вызвать у жены моей худшие опасения за мою судьбу.

Первое движение мое поэтому по прибытии в тюрьму было — дать знать моей жене, что я жив и здоров, и пока что — физически благополучен. Краткое письмо моей жене с этим известием я передал в начале октября допрашивавшему меня следователю. Не получив его обещания послать письмо по назначению, — я в начале ноября передал Начальнику Тюрьмы при особом Заявлении маленькую записку аналогичного содержания без подписи и без указания, где я нахожусь, прося добавить к моей записке какой-нибудь промежуточный адрес, по которому моя жена могла бы мне ответить о состоянии здоровья своего, детей и внуков. — Не получив никакого отклика на это заявление от 4 ноября (как и на другие заявления от того же числа касательно похищения у меня денег, принадлежащих другим лицам), я в личной беседе с Вами просил Вас настойчиво связать меня с моей женой, дабы ее успокоить относительно условий моего существования и самому получить сведения о ней и детях.

28 декабря в дополнение к личному разговору, а затем в конце марта и в апреле в моих заявлениях к Вам я между прочим обращался вновь к Вам с этой просьбой, но никакого ответа не получил.

Прошло 10 месяцев и я ничего не знаю о моей семье и семья моя видимо ничего не знает обо мне.

Я вполне понимаю, что усердие не по разуму Ваших агентов, решившихся похитить меня в нарушение всех международных законов и поставивших Вас перед «свершившимся фактом», поставило Вас и Все Сов. Правительство в затруднительное положение и в необходимость впредь до нахождения приличного выхода из создавшейся обстановки скрывать мое нахождение в С.С.С.Р., но все же я не могу не обращаться к Вашему чувству человечности: за что Вы заставляете так жестоко страдать невинных людей — моя жена и дети никогда никакого участия в политике не принимали. Особенно же меня безпокоит состояние здоровья моей жены, всю жизнь страдавшей большой нервностью, выражавшейся в очень болезненных приступах при всяком волнении или безпокойстве. Моя жена по матери своей родная внучка жены А.С. Пушкина, урожденной Гончаровой — бывшей вторым браком за Ланским, и унаследовала, как ее мать и сестра, большую нервность, свойственную семье Гончаровых, вызывая мучительные страдания, нервность эта по счастью до последнего времени не отражалась на психике моей жены. Но меня берет ужас от неизвестности, как на ней отразилось мое исчезновение. Не отразилось ли оно на голове, хватило ли у нее сил перенести этот удар, горше, нежели смерть близкого человека от болезни, тут на глазах? Какое мучение для нее жить все время под гнетом неизвестности худших опасений, не имея ни одного спокойного, радостного дня! 41 год мы прожили вместе!

О своей дальнейшей судьбе я сегодня не пишу Вам, в ожидании, что Вы исполните Ваше обещание и еще раз зайдете в мою камеру для личного разговора, или пришлете ко мне доверенное лицо, коему я мог бы изложить и свои мысли, вызванные отчасти разговором Вашим и Вашего спутника о возможности и желательности привлечь отдельных эмигрантов к мысли о возвращении в С.С.С.Р., и ограничиваюсь нижеследующей убедительной просьбой:

1) разрешите мне написать несколько строк моей жене, без указания места моего нахождения и без сведений о моем увозе лишь для того, чтобы она знала, что я жив и здоров и жду решения своей участи с надеждой свидеться еще на этом свете; — 2) указать мне адрес какого-нибудь Вашего агента, хотя бы живущего в другом государстве (ради конспирации), которому жена могла бы послать свой ответ мне для дальнейшей отправки Начальнику Тюрьмы, о чем конечно этот агент должен был быть бы предупрежден Вами, на внутреннем же конверте с письмом мне моя жена проставила бы только условные буквы например «для Е.К.М.»; — 3) разрешить в дальнейшем принципиально такой же обмен сведений исключительно персонального характера, хотя бы каждые два месяца с предоставлением моих писем указанной вами цензуре.

Никогда, ни в какие эпохи самой жестокой реакции и гнета самодержавия ни Радищев, ни Герцен, ни Ленин, с историей которых я ознакомился по их сочинениям, изданных Институтом Ленина и Академией, не бывали лишены сношений со своими родными. Неужели ли Советская власть, обещавшая установить режим свободы и неприкосновенности личности, с воспрещением кого-бы то ни было сажать в тюрьму или высылать без суда, захочет сделать из меня средневекового шелтонского узника или второе издание «Железной маски» времен Людовика XTV, ради сохранения моего инкогнито?

Конечно я берусь обязать жену никому кроме детей не говорить о полученных обо мне сведениях. Записку свою я согласен не подписывать (жена узнает по почерку, что писал я), дабы записка не могла служить документом.

Убедительно прошу Вас в данном случае посмотреть на мою просьбу с точки зрения человечности и прекратить те нравственные мучения мои, которые с каждым днем становятся невыносимее: 10 месяцев я живу под гнетом мысли, что я может быть стал невольным убийцей моей жены, вызвав ее физическую или духовную смерть и лишив наших детей не только отца, но и матери, вследствие неосторожной доверчивости к гнусному предателю — когда-то герою гражданской войны в рядах Добр. (Добровольческой. — В. Г.) Армии.

Надеюсь, что Вы найдете время ответить, по возможности положительно и на другие вопросы и просьбы, изложенные в моих вышеперечисленных заявлениях, чем значительно облегчите тяжесть всего морального состояния пленника, томящегося в одиночном заключении, пока без всякого просвета!

В целях принятия более радикальных мер для укрепления моего здоровья и сил, сильно сдавших за истекший год — одновременно с прибытием в тюрьму Г.П.У. я вступил в 8-й десяток лет — я убедительно прошу Вас приказать передать Начальнику Тюрьмы пачку рецептов из моего бумажника, написанные врачом, лечившим меня в Париже с 1924 года, дабы я мог посоветоваться с тюремным врачом (предварительно уничтожив все признаки Парижа) и применить наилучшие средства лечения моих старческих недугов.

В надежде, что Вы отнесетесь благожелательно ко всему вышеизложенному, я — Ваш пленник — буду ждать с понятным нетерпением Вашего решения и приближающегося годового срока моего заключения.

21/VII 1938 г.

Подпись Генерал Миллер

ЦА ФСБ. Материалы на Миллера Е. Л. 4–4 об.

Письмо жены генерала А.П. Кутепова Л.Д. Кутеповой французскому суду по делу Н.В. Плевицкой от 7 декабря 1938 года

Многоуважаемый мэтр Рибэ,

Я только что получила письмо от К. К. Миллера, который просит меня ответить на некоторые вопросы, касающиеся Плевицкой. К моему глубокому сожалению, мое свидетельство не будет иметь значения, потому что вы получите его тогда, когда все уже будет кончено. Я очень хотела бы приехать в Париж и уже в сентябре написала об этом, но получила ответ, что визы мне не дадут.

Я не знаю, играла ли Плевицкая какую-нибудь роль в похищении моего мужа, но в течение последних лет у меня создалось впечатление, что она, наверное, что-то знала.

Во время их последнего пребывания в Риге, ее поведение было очень странным. Она отзывалась в очень оскорбительных выражениях о генералах Туркуле и Фоке, а также о ген. Миллере; она говорила, что генерал Миллер не на месте, не работоспособен, должен уйти на покой и отказаться от возглавления РОВС-а. Мы часто разговаривали со Скоблиным и Плевицкой. Их поведение мне очень не нравилось. Я прямо подозревала, что они знают что-то, и скрывают от меня. Я говорила друзьям, что не хочу видеть их у себя. Разумеется, они встречались в Риге с советскими агентами.

Я написала о моих впечатлениях ген. И. Чекотовскому с просьбой передать А.Н. Стрельникову. Отвечаю на поставленные вопросы:

1) Отношение моего мужа к Скоблину было чисто официальное; он обращался с ним, как с подчиненным, и мы бывали у них очень редко.

2) После похищения моего мужа, Плевицкая приходила ко мне почти ежедневно и была в курсе всего разследования.

3) Во время моего пребывания в Париже, Скоблин и Плевицкая часто говорили мне, что мой муж жив; когда я спрашивала об источниках их сведений, Плевицкая отвечала, будто видела сон, которому очень верит. Мне казалось тогда, что она просто хотела меня утешить.

Скоблин не смел ничего предпринимать без ея ведома. Мой муж много раз говорил мне, что это она «носила генеральские лампасы».

Очень жаль, что про меня все забыли и не подумали меня допросить.

Пишу очень неразборчиво — я больна. Повторяю еще раз — пишу, чтобы ответить на письмо.

Примите уверения и т.д.

Лидия Кутепова

Последние Новости. 1938.13 декабря.

Из приказа начальника Русского

Обще-воинского Союза генерала

А.П. Архангельского от 12 апреля 1939 года

…Во время пребывания в Болгарии я ознакомился как по трудам «Особой комиссии», образованной в 1937 году начальником III отдела, под председательством Полковника Петриченко, в составе членов Подполковника Машинскаго и Кедринскаго, так и лично — с деятельностью лиц, работавших в так называемой «внутренней линии».

Организация эта, образованная Генералом Кутеповым (здесь и далее выделено в тексте. — В.Г.), с целью отбора людей, способных вести активную работу с большевиками, и получившей впоследствии название «внутренней линии», приняла, как известно, во Франции, в силу различных условий, уродливые формы. Вследствие этого она была в 1938 году осуждена комиссией Генерала Эрдели и закрыта приказом начальника I отдела Русского Обще-Воинского Союза.

В Болгарии деятельность этой организации, в некоторых случаях конспиративная, была под постоянным контролем начальника отдела и заключалась в наблюдении за агентурой большевиков и проникновением последней в русские организации, в укреплении Русского Обще-Воинского Союза изнутри, в инструктировании и развитии кадров, агитации, информации и т.п. С 1934 года работа шла исключительно в среде Русского Обще-Воинского Союза.

Работа эта во многих случаях дала прекрасные результаты и продолжение ее представляется совершенно необходимым, но она должна быть впредь реорганизована и поставлена в нормальные рамки существующих воинских организаций и частей, входящих в состав Русского Обще-Воинского Союза.

В виду сего приказываю:

а) действия так называемой «внутренней линии» в III отделе Русского Обще-Воинского Союза и там, где вопреки данным ранее указаниям, эта организация еще осталась, — прекратить и «внутреннюю линию» уничтожить.

б) всю политическую работу, информацию, пропаганду среди чинов Русского Обще-Воинского Союза вести открыто, исключительно по командной линии, пользуясь для сего имеющимся при начальниках отделов аппаратом и придав начальникам частей и групп в помощь для сего лиц из более молодого и энергичного состава, назначая и утверждая их в установленном порядке.

Часовой. 1939. №234. С. 20.

Постановление секретариата президиума Верховного Совета СССР (протокол №97) от 22 августа 1941 года

1. Возвратить Серебрянскому Якову Исааковичу ордена Ленина и Красного Знамени с орденскими документами;

2. Ввиду того, что принадлежащие Серебрянскому орден Ленина №3363 и орден Красного Знамени за №20171 сданы в переплавку на Монетный двор, разрешить отделу по учету и регистрации награжденных взамен их выдать Серебрянскому ордена из фонда очередного вручения;

3. Выдать Серебрянскому Я.И. орденские документы, книжку денежных купонов — с VIII. 1941.

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. М., 2011. С. 609.

Роберт Рождественский. Кладбище под Парижем[66]

Малая церковка. Свечи оплывшие. Камень дождями изрыт добела. Здесь похоронены бывшие, бывшие. Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Здесь похоронены сны и молитвы. Слёзы и доблесть. «Прощай!» и «Ура!». Штабс-капитаны и гардемарины. Хваты полковники и юнкера. Белая гвардия, белая стая. Белое воинство, белая кость… Влажные плиты травой порастают. Русские буквы. Французский погост… Я прикасаюсь ладонью к истории. Я прохожу по Гражданской войне… Как же хотелось им в Первопрестольную Въехать однажды на белом коне!.. Не было славы. Не стало и Родины. Сердца не стало. А память — была… Ваши сиятельства, их благородия — Вместе на Сент-Женевьев-де-Буа. Плотно лежат они, вдоволь познавши Муки свои и дороги свои. Всё-таки — русские. Вроде бы — наши. Только не наши скорей, а ничьи… Как они после — забытые, бывшие Всё проклиная и нынче и впредь, Рвались взглянуть на неё — победившую, Пусть непонятную, пусть непростившую, Землю родимую, и умереть… Полдень. Берёзовый отсвет покоя. В небе российские купола. И облака, будто белые кони, Мчатся над Сент-Женевьев-де-Буа. <1970-е>

Флорентина Болодуева. Русское кладбище (Ответ поэту Рождественскому)

Белая церковь, березки, звонница, Крест, голубые под ним купола, Ёлочки, русских могил вереница… Кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Белая Армия, Белое Войско, Андреевский флаг и Георгиевский крест. Приняли жребий мы с мужеством, стойко — Отчий наш дом за три тысячи верст… Нас было мало — ведь в битве неравной Сколько легло нас в тяжёлом бою! За Веру, за Русь пали смерило славной, Кровь не щадя за Отчизну свою… Нет! Не «ничьи» мы — России великой, Честь мы спасать добровольно пошли. Но побежденные силою дикой, Со скорбью в душе, мы в изгнанье ушли. Больше полвека по свету скитаясь, Родины честь мы достойно несли, Верны присяге своей оставаясь, Славу былую её берегли. В чуждой земле, в «подпарижском» кладбище, Вечный покой мы в могиле нашли. Прожили жизнь мы хоть скудно и нище, Веры, любви мы лампаду зажгли… Детям мы нашим её передали — Нас не забудет людская молва! Архистратиг на Господни скрижали Впишет мечом наши все имена. Мы здесь истории повесть живая, Вечную память нам ветер поет. С Родины дальней пусть гость, приезжая, Летопись Белую нашу прочтёт! Нашу Россию с собой унесли мы, Бережно в сердце храня и любя. Бурей житейскою долго гонимы, Неумолимы, непримиримы, Спим мы на Сент-Женевьев-де-Буа. Часовой. 1987. №6(668). С. 24.

Список сокращений

АВПРФ — Архив внешней политики Российской Федерации БРП — Братство Русской Правды

БРЭМ — Бюро по Делам Русских Эмигрантов на территории Маньчжоу-Ди-Го

ВКП(б) — Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков)

ВМС — Высший Монархический Совет

ВРИО — Внутренняя российская национальная организация

ВФП — Всероссийская Фашистская Партия

ГААО — Государственный Архив Архангельской области

ГАРФ — Государственный Архив Российской Федерации

ГБРЭМ — Главное Бюро по Делам Русских Эмигрантов

ГПУ — Государственное Политическое Управление

ГУГБ — Главное управление государственной безопасности

ИНО — Иностранный отдел ОГПУ

КГБ — Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР

КОНР — Комитет Освобождения народов России

НКВД — Народный комиссариат внутренних дел

НКГБ — Народный комиссариат государственной безопасности

НТСП — Национальный Союз Нового Поколения

НТСНП — Национально-Трудовой Союз Нового Поколения

ОГПУ — Объединенное государственное политическое управление

ОРВС — Объединение Русских Воинских Союзов

РГАСПИ — Российский государственный архив социально-политической истории

РГВА — Российский государственный военный архив РГВИА — Российский государственный военно-исторический архив

РЗИА — Русский Заграничный Исторический архив

РНА — Русская Национальная Армия

РНСД — Российское Национальное и Социальное Движение

РНСУВ — Русский Национальный Союз Участников Войны

РОА — Русская Освободительная Армия

РОВС — Русский Обще-Воинский Союз

РОНД — Российское Освободительное Национальное Движение

РПЦЗ — Русская Православная Церковь Заграницей

РФП — Русская Фашистская Партия

СВР — Служба внешней разведки России

СГОН — Специальная группа особого назначения

СИС — Сикрет Интеллидженс Сервис, главный разведывательный орган Великобритании

СКВО — Северокавказская военная организация

СНК/Совнарком — Совет Народных Комиссаров СССР, правительство Советского Союза

Смерш — «Смерть шпионам», официальное название советской военной контрразведки в 1943–1946 годах

СРМ — Союз русской молодежи

СССР — Союз Советских Социалистических Республик

ФСБ — Федеральная служба безопасности России ФСР — Фонд Спасения России

ЦА ФСБ — Центральный архив Федеральной службы безопасности России

ЦИК — Центральный исполнительный комитет СССР ЦК — Центральный комитет

ЯВМ — Японская военная миссия

Иллюстрации

Генерал А.М. Драгомиров

Генерал Ф.Ф. Абрамов

Генерал А.А. Лампе

Генерал А.П. Кутепов

Генерал А. П. Архангельский

Генерал Е.К. Миллер

Капитан К.А. Фосс

Генерал А.В. Туркул

А.Х. Артузов (Фраучи)

Н.В. Скоблин

Н.В. Плевицкая

С.М. Шпигельглаз

Я.И. Серебрянский

С.Н. Третьяков

Л.Л. Линицкий

А.А. Слуцкий

* * *

Примечания

1

В качестве примера хотелось бы привести материалы, используемые в брошюрах и книгах писателя и журналиста Л.М. Млечина, посвященные истории советских спецслужб и в первую очередь их борьбы с эмиграцией. Речь идет прежде всего о таких его изданиях, как «Сеть. Москва — ОПТУ — Париж» (Минск, 1991) и «“Фермер” сообщает из Парижа» (М., 1992). Автор подчеркивает документированность своих изданий и использование в них материалов и документов, извлеченных им из архивов советских спецслужб. Например, в подзаголовке книги «Сеть. Москва — ОГПУ — Париж» значится «Сокращенная стенограмма 32 допросов, а также некоторые дополнительные документы, предназначенные исключительно для служебного пользования», а в аннотации и предисловии указывается, что в основе книги лежат никогда не публиковавшиеся документы, личные дела агентов советской разведки, копии расшифрованных телеграмм сотрудников парижской резидентуры и их московских кураторов. Ценность подобного рода материалов чрезвычайно высока. И значительная часть современных авторов, пишущих на тему истории советских спецслужб и их борьбы с эмиграцией, широко использует документы и материалы, опубликованные Л.М. Млечиным, со ссылкой на его издания или без таковых.

Но для того чтобы использовать их, прежде всего встает вопрос о происхождении и принадлежности этих материалов и документов, откуда они извлечены и, соответственно, можно ли им верить и использовать, кто их авторы, скрывающиеся за псевдонимами. И в связи с этим возникает довольно много вопросов, на которые нередко трудно ответить. Так или иначе, автор попытался проверить, когда и из каких источников, архивов или иных хранилищ извлечены публикуемые документы и, учитывая их оригинальность и высокую степень секретности, получить ответ на вопрос, кто помог Млечину получить их. Расследование автора помогло получить ответы на некоторые из этих вопросов. Основная часть используемых документов, прежде всего материалы допросов бывших сотрудников советской разведывательной резидентуры в Париже, очевидно, извлечены из их следственных дел. Дело в том, что в конце 80-х годов, в условиях так называемой «перестройки», прокуратура и сотрудники КГБ активно занимались изучением следственных дел в ходе развернувшегося процесса реабилитации лиц, осужденных в советский период. Поэтому подобные материалы были доступны и, особенно при наличии связей и рекомендаций, с ними можно было ознакомиться, что, видимо, и удалось сделать Л.М. Млечину. Автору этих строк также довелось знакомиться с подобными материалами (следственными делами), но главным образом в региональных архивах КГБ.

Млечин ссылается на то, что ему удалось ознакомиться с личными делами таких ценнейших агентов советской разведки в эмигрантской среде, как генерал Н.В. Скоблин и С.Н. Третъяков, и с хранящимися там материалами и отчетами работавших с ними советских разведчиков, таких, например, как Л.М. Шпигельглаз и М.В. Григорьев. Кстати, удивительно, но Млечин пишет фамилию первого как Шпигельсглас, в то время как его настоящая фамилия — Шпигельглаз. И это странно, ибо Млечин ссылается, что работал с его документами. При этом в одном случае Млечин (касаясь дел Скоблина и Третьякова) указывает архив КГБ, а в другом случае — архив внешней разведки. Всё это вызывает серьезные сомнения. Дело в том, что личные дела агентов не подлежат выдаче для ознакомления, и тем более лицам, не являющимся сотрудниками спецслужб. Мог ли получить их Млечин — остается серьезным вопросом. Если все-таки да, то это может объясняться тремя обстоятельствами: общей ситуацией «демократизации и гласности», рассекречивания и публикации в финале советского времени и в ранний постсоветский период многих ранее сугубо секретных материалов; той ситуацией развала и безответственности в советских спецслужбах и, в известной степени, в их архивах, которая царила в канун распада СССР и после такового, что позволяло знакомиться с такими документами, которые ранее считались сугубо секретными; наконец, наличием серьезных связей и знакомств указанного журналиста с высокопоставленными лицами КГБ (а таковые у него, как доводилось слышать автору, действительно были).

Ряд документов и материалов, приводимых в публикациях Л.М. Млечина, действительно очень интересны, в первую очередь тексты телеграмм сотрудников парижской и ряда других советских разведывательных резидентур в Москву и телеграмм из Центра указанным адресатам. Но они, как и другие документы и материалы, требуют тщательной проверки на достоверность, сопоставления с другими источниками. Поэтому, используя документы из тех или иных изданий Млечина, автор, во-первых, тщательно сопоставлял их друг с другом. Подобная проверка и сопоставление документов и материалов, публикуемых Млечиным в книге «Сеть. Москва — ОГПУ — Париж» и в брошюре «“Фермер” сообщает из Парижа», выявила, во-первых, что в ряде случаев их тексты не идентичны и существенно различаются, а во-вторых, одни и те же документы приписываются разным людям. Автор будет указывать на ряд подобных случаев в дальнейшем в основном тексте или в сносках книги. В ряде случаев документы, приводимые Млечиным со ссылкой на псевдоним разведчика, публикуются в других источниках с указанием его фамилии. Наконец, проводя подобную источниковедческую работу, автор обязательно сопоставлял те или иные оценки и факты, приводимые в текстах телеграмм советских разведчиков или в материалах их допросов с теми реальными процессами, которые происходили в эмиграции, и в первую очередь в ее военных кругах и в РОВС. Дело в том, что, как уже указывалось выше, он опубликовал серию книг и немало документов по истории российской военной эмиграции. Поэтому такая сверка была возможна и необходима, учитывая тот факт, что в материалах (телеграммах, донесениях, отчетах) советских спецслужб было много неточной или не вполне корректной информации, особенно это касалось имен, занимаемых должностей, конкретных эмигрантских организаций, их реальной жизни и взаимоотношений друг с другом. Поэтому все это учитывалось в ходе источниковедческой работы при подготовке и написании текста настоящей книги.

В ряде случаев у автора этих строк возникало ощущение известной беллетризированности материалов допросов разведчиков, приводимых Млечиным в книге «Сеть. Москва — ОГПУ — Париж». К тому же Млечин указывает в предисловии, что в его распоряжении оказались материалы личных дел трех агентов советской разведки, которые работали перед войной в Париже, а в книге приводит материалы допросов четырех человек: «Андрея», «Николая», «Афанасия» и «Сильвестрова». Но «Сильвестров», он же бывший капитан П.Г. Ковальский, как признает сам Млечин, был арестован в Ворошиловграде в 1937 году и репрессирован там же. Поэтому его показания местному следователю относятся к значительно более раннему периоду, чем материалы допросов в Москве разведчиков, работавших в Париже. К этому времени Ковальского уже давно не было в живых. Материалы его допросов могли быть извлечены только из следственного дела, которое велось в Ворошиловграде, если таковое поступило по запросу в Москву. Но на это Млечину следовало указать.

Так или иначе, при несомненной интересности и ценности значительной части материалов и документов, приводимых в изданиях Л.М. Млечиным, их использование (при обязательной ссылке на них) требовало тщательной источниковедческой работы, что и делал автор, сопровождая значительную часть сносок комментариями.

(обратно)

2

Например, в изданной в 1931 году в Ростове-на-Дону брошюре «Международное положение и угроза новой войны» содержался специальный раздел под названием «Франция во главе наших врагов».

(обратно)

3

Финал операции «Д–7» и прекращение ее вызывает немало вопросов. Указывается обычно и на сомнения самого Кутепова в отношении этой якобы антибольшевистской, военной организации, действовавшей в СССР, с которой он поддерживал связь, а также на то, что один из ее активных участников — бывший сослуживец Кутепова по Преображенскому полку, полковник Д.Д. Зуев признался ему в ходе личной встречи, что это оперативная игра, которую ведет с ним ОГПУ. Вместе с тем высказывается и предположение, что признание Зуева, ранее участника операции «Трест», было частью плана советских контрразведчиков. При этом в качестве доказательства приводится тот факт, что Зуев был арестован в 1930 году, но освобожден на следующий год. Арестован он был по делу офицеров лейб-гвардии Преображенского полка и признался, что по поручению бывшего командира этого полка, полковника Кутепова, в 1917 году спрятал у себя на квартире полковое знамя, а также поддерживал в годы Гражданской войны связь с белыми. Почти все бывшие офицеры, проходившие по делу преображенцев, были расстреляны, но главный фигурант дела Д.Д. Зуев, по утверждению, например, исследователя Я.Ю. Тинченко, вскоре был освобожден. По его данным, он был арестован вновь несколько лет спустя и расстрелян в 1937 году (Тинченко Я.Ю. Голгофа русского офицерства в СССР. С. 162–163, 302–303, 370–378). Но доктор исторических наук А.В. Ганин в опубликованной несколько лет назад книге о генерале В.И. Селивачеве указывает, что Д.Д. Зуев, секретный сотрудник ОГПУ с 1923 года и участник операции «Трест», был в действительности расстрелян 26 июня 1931 года (Ганин А.В. Последние дни генерала Селивачева: Неизвестные страницы Гражданской войны на Юге России. М., 2012. С. 209–210).

(обратно)

4

Исследователи истории внешней разведки В.С. Антонов и В.Н. Карпов писали в связи с этим, что летом 1929 года руководство ОГПУ вышло в ЦК с предложением о похищении и вывозе в Советский Союз генерала Кутепова. И это предложение было утверждено Сталиным (Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. М., 2007. С. 166); Линдер И.Б. и Чуркин С.А. в своей монографии утверждают, что после осенних (1929 г.) забросок кутеповских боевиков в СССР и их ликвидации Сталин, потерявший терпение, приказал действовать против РОВС на опережение, «взять врага на захвате» (Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 293).

(обратно)

5

За эти деньги велась борьба и шли судебные тяжбы в 20-е годы между генералом Подтягиным и атаманом Семёновым. С другой стороны, о своих претензиях на находившиеся в Японии «русские деньги» заявляло советское правительство. В результате указанную сумму (почти 18 млн. франков) получил 10 октября 1929 года в соответствии с решением японского суда генерал Подгягин. Но любопытно другое. Через два часа после выдачи денег банк получил приказ суда о наложении секвестра на этот депозит по ходатайству советского полпреда в Японии А.А. Трояновского (История КВЖД и российская эмиграция в Китае (первая половина XX века). С. 356); URL: / countr~l/china/n_e_ab~l/341.htm (дата обращения: 16.06.2014).

(обратно)

6

В различных документах Перрье именовали то заведующим отделам префектуры полиции, то заведующим «секцией общих осведомлений», то директором сыскной полиции.

(обратно)

7

По данным, приводимым в зарубежной печати, Мещеряков сменил в качестве секретаря полпредства уехавшего в Москву сотрудника ГПУ Гельфанда и выполнял и его чекистские функции. Он был задержан перед зданием полпредства на несколько минут (Возрождение. 1930. 14 февраля).

(обратно)

8

М. Деникина-Грей, ссылаясь на архив префектуры полиции Парижа, утверждает, что водитель красного такси Арну был обнаружен и допрошен. Он действительно брал утром 26 января пассажира на углу улицы Удино, но в это время машина забарахлила, и он вынужден был остановиться на середине дороги. Серый лимузин тронулся с места и, задев крыло мешавшего его движению такси, наехал на буфер и, не сбавляя скорости, уехал в сторону бульвара Инвалидов. Арну был возмущен произошедшим и попытался обратиться к полицейскому, стоявшему на перекрестке. Но тот вынул записную книжку и, видимо, собирался записать номер его машины. Осознав, что сам нарушает правила дорожного движения, находясь на середине дороги, таксист резко сорвался с места и направился в сторону бульвара Инвалидов, надеясь, что полицейский не успеет записать его номер машины. Показания Арну были признаны правдивыми, но не были обнародованы, ибо он, запуганный статьями в газетах, потребовал держать его показания в тайне и анонимно (Grey М. Le Général Meurt a Minuit. С. 47–48).

(обратно)

9

Последние Новости. 1930. 9 февраля. Газета «Возрождение» опубликовала 13 февраля материал об этом, дав несколько иную его интерпретацию: одно высокопоставленное лицо заявило газете «Матен», что выдаст премию в 500 тыс. франков тому, кто поможет властям найти генерала живым или мертвым. При этом высказывалось убеждение, что к похищению причастны люди, действовавшие под угрозой.

(обратно)

10

24 марта в 10 часов вечера директор сыскной полиции Перрье встретился с представителями печати по поводу показаний, данных свидетелями, наблюдавшими эту сцену. На следующий день газета «Последние Новости» опубликовала основанный на этом материал под названием «Генерал Кутепов на пароходе увезен в Россию. Полицией установлена полная картина похищения».

(обратно)

11

28 февраля, 11 апреля. Кстати, зарубежная, и в том числе эмигрантская, пресса активно задавалась и вопросом, куда мог быть доставлен морским путем захваченный генерал Кутепов. При этом в числе возможных назывались как черноморское, так и балтийское, и северное направления маршрутов кораблей.

(обратно)

12

Генерал Миллер высказывал надежды на дальнейший успешный ход следствия, несмотря на все его трудности, ибо шеф полиции — ФоПа-Биде, по словам генерала, сам будучи в годы Гражданской войны в России офицером французской военной миссии, провел в большевистской тюрьме полтора года, и в его «симпатиях» по отношению к большевикам сомневаться не приходится (ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 37. Л. 34).

(обратно)

13

11 апреля газета «Возрождение» вновь опубликовала сообщение, что один из свидетелей опознал Яновича, ехавшего во второй машине — красном такси.

(обратно)

14

В связи с этим заявлением Беседовского (опубликованным еще ранее в статье «Работа ГПУ») о том, что у Яновича есть агент в газете «Возрождение», и он хорошо осведомлен о том, что в ней происходит, редактор этой газеты Ю. Семенов ответил, что его цель — набросить подозрение на сотрудников газеты и нанести ей ущерб.

(обратно)

15

30 марта 1933 года председатель РОВСа генерал Миллер сообщил в Берлин начальнику II отдела этой организации генералу фон Лампе, что к бывшей жене Гольденштейна было подослано специальное лицо, которое несколько раз заводило с ней разговор о деле генерала Кутепова. Всякий раз она отделывалась незнанием, но удалось узнать, что ее бывший муж долго разговаривал по этому вопросу с неким «писателем Крымовым» — русским эмигрантом, автором нескольких книг, принявшим теперь немецкое подданство. По полученным сведениям, он являлся тайным сотрудником большевиков, вел крупные торговые дела с ними, но вел и политическую работу и даже якобы был связан с шефом ОГПУ Менжинским. Она высказала суждение, что Крымов, наверное, знает о Кутепове. Муж ей об этом ничего не говорил, что названное ей лицо знает многое, имеет кличку «Граф», носит пенсне или очки. Ответ фон Лампе был направлен Миллеру 2 апреля 1933 года. Он утверждал, что роль этого человека сильно преувеличена. Лампе писал, что не раз видел его в частных домах и характеризовал как беспринципного типа, обогатившегося на сбыте советских векселей, но отошедшего ныне от операций с большевиками. Генерал указывал, что в его квартире национал-социалисты недавно провели обыск, но ничего не нашли (ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 51а. Л. 54–56).

(обратно)

16

Например, А.С. Гаспарян ссылается на свидетельства денщика Кутепова Федора, который подтверждал, что в то роковое утро похищения генерала Штейфон был у них в доме. Этот автор указывает также, что специально перечитал воспоминания свыше ста человек, лично знавших Штейфона или служивших с ним. И он ни у кого не встретил даже косвенных подтверждений этой невероятной версии. Аналогичной точки зрения о непричастности Штейфона к похищению Кутепова придерживается и известный исследователь Белого движения В.Ж. Цветков (Гаспарян А.С. Операция «Трест». Советская разведка против русской эмиграции. М., 2008. С. 240–242).

(обратно)

17

Заметим, что два первых автора утверждали, что Кутепов был доставлен на судно в запакованном виде (в длинном пакете или в деревянном ящике). Брэкмэн писал, что Кутепов был доставлен на Лубянку и обвинен в фальсификации документов охранки в советских архивах для дискредитации Сталина. Последний якобы поручил брату своей первой жены А. Сванидзе уничтожить эти так называемые «кутеповские документы». Кутепову было якобы предъявлено обвинение в том, что он создал большую монархическую организацию в Красной Армии, в которую входил, в том числе, и руководитель Военной академии А.Е. Снесарев. В конечном итоге Кутепов был, по утверждению Брэкмэна, убит.

(обратно)

18

Уточнения ради надо заметить, что в январе 1930 года А.А. Слуцкий еще не был начальником внешней разведки. До этого времени он работал в других («внутренних») структурах ОГПУ и был переведен во внешнюю разведку в начале 1930 года, будучи назначен с 1 января 1930 года на должность помощника начальника ИНО ОГПУ. Вероятно, в этом качестве по поручению руководителя ИНО С.А. Мессинга он и «дебютировал» в разведке в деле похищения генерала Кутепова. Кстати, 3 апреля 1930 года он был награжден орденом Красного Знамени. Слуцкий в дальнейшем проявил себя как талантливый разведчик и организатор разведывательной деятельности. В 1931 году он становится заместителем начальника, а в 1935 году занял пост начальника ИНО Главного управления государственной безопасности НКВД.

(обратно)

19

С.М. Глинский работал в органах ВЧК — ОГПУ с 1918 года, а в середине 20-х годов был переведен на работу в разведку. В указанный период он являлся резидентом ИНО ОГПУ в Финляндии и Латвии в должности атташе советских полпредств в этих странах. Возможно, что как человек, имеющий большой опыт работы в разведке и контрразведке (в свое время он участвовал еще в операции «Синдикат–2», завершившейся захватом Б.В. Савинкова), он был привлечен к операции по похищению генерала Кутепова.

(обратно)

20

Утверждение об участии C.B. Пузицкого в операции по похищению генерала Кутепова в Париже ведет свой отсчет от заметки генерал-полковника авиации в запасе Н. Шиманова в газете «Красная звезда» за 22 сентября 1965 года в связи с изданием книги Л. Никулина «Мертвая зыбь».

(обратно)

21

На самом деле — Наум Исаакович Эйтингон. Его участие в операции вызывает вопросы. В это время он являлся легальным резидентом ОГПУ в Стамбуле, занимая официальную должность атташе советского консульства под именем Леонида Александровича Наумова (в дальнейшем он сделал псевдоним своим именем — отсюда Леонид Эйтингон). Кроме того, в декабре 1929 года по поручению ИНО он принял агентуру в Греции после ареста там нелегального резидента ОГПУ. Но, возможно, что, как опытный разведчик (работал в разведке с 1925 года), он был командирован в январе 1930 года в Париж для усиления группы чекистов, осуществлявшей похищение генерала Кутепова. В июле 1930 года в связи с бегством на Запад Г. Атабекова, с которым он тесно взаимодействовал, Эйтингон был отозван в Москву и назначен заместителем к Я.И. Серебрянскому — начальнику Особой группы при председателе ОГПУ.

(обратно)

22

Заметим, эти авторы указывают датой награждения 6 марта 1930 года, хотя другие источники называют 30 марта этого года.

(обратно)

23

Журналист Млечин, касаясь версии об устранении (отравлении) Слуцкого, заметил, что Ежов, находясь под следствием, признавался в своих показаниях, что по его приказу Слуцкого отравили ваковский и Алехин. Впрочем, существуют большие сомнения в этом. Дело в том, что самооговоры были весьма распространены в ходе следствия и под давлением в то время. Сам Млечин полагает, что, скорее всего, у Слуцкого произошел сердечный приступ (Млечин Л.А. История внешней разведки. Карьеры и судьбы. М., 2011. С. 56).

(обратно)

24

М.А. Млечин приводит сообщение сотрудника советской разведки из Белграда в Центр в декабре 1947 года: «В городе Белая Церковь (Банат) проживает белоэмигрантка Кутепова (урожденная Кьют) Лидия Давыдовна, 1898 года рождения, жена бывшего белогвардейского генерала и руководителя РОВС Кутепова Александра Павловича. После исчезновения Кутепова в 1930 году его жена с сыном Павлом переехала к своей сестре в Ригу, а оттуда в 1935 голу в Югославию. В 1941 году Павел Кутепов перешел на сторону Красной Армии и работал переводчиком. Кутепова была восстановлена в советском гражданстве» (Млечин Л.А. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 64). Комментируя это сообщение, заметим, что вызывает сомнение утверждение о том, что Кутепова восстановлена в советском гражданстве. Во-первых, для того, чтобы восстанавливаться в гражданстве, надо было быть ранее гражданкой СССР, а Кутепова таковой не была. Во-вторых, вряд ли бы она, исповедовавшая, как и муж, антисоветские взгляды, стала подавать заявление о приеме ее в советское гражданство. И, наконец, в-третьих, даже, если представить, что такое заявление было подано, вряд ли бы советские власти предоставили гражданство жене своего заклятого врага. Напротив, явившись в советское представительство в Югославии для подачи такого заявления, Кутепова, скорее всего, была бы арестована, отправлена в СССР и судима. Кстати, в литературе существует версия, что в 1945 году она приехала в Прагу, где была арестована советской контрразведкой и осуждена на 10 лет. В 1954 году реабилитирована и освобождена. Но, вероятнее всего, ухудшение и разрыв отношений Югославии с СССР во второй половине 40-х годов спасли ее от возможного ареста и депортации в Советский Союз и помогли переехать во Францию.

(обратно)

25

Заметим, что Б.В. Прянишников в противовес утверждению Рысса о том, что он выехал в Берлин в день отъезда оттуда Кутепова (т.е. 19 января), писал, что Дьяконов 21 января посетил Мельгунова в Париже и сказал ему, в частности, что вместе с Рыссом собирается в Берлин на свидание с Поповым. Сам Дьяконов сообщал впоследствии средствам массовой информации, что приехал в Берлин 21 января вместе с представителем группы «Борьба за Россию» (Последние Новости. 1930. 5 марта). У Мельгунова побывал и Рысс, которому тот якобы советовал ехать на свой риск и «не втягивать его в дальнейшие дела второго “Треста”» (Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 231). Так ли это на самом деле и действительно ли Мельгунов уже в то время именно таким образом оценивал деятельность ВРИО — остается вопросом.

(обратно)

26

Еще весной 1929 года на страницах «Иллюстрированной России» была опубликована, например, «Исповедь чекиста», принадлежавшая перу чекиста-невозвращенца Е.В. Думбадзе, с предисловием В.Л. Бурцева «Первый раскаявшийся чекист», подготовленным на основе его бесед с Думбадзе.

(обратно)

27

Генерал П.Н. Шатилов в письме Ф.Ф. Абрамову в Софию 2 сентября 1930 года ссылался на то, что князь Трубецкой и полковник Зайцов говорили раньше, даже в присутствии Миллера, что Кутепов называл своим заместителем Юденича. Генерал Стогов, по его словам, указывал якобы, что не уясняет прав Миллера на заместительство, а полагал, что эту должность могли занять генералы Экк или Ханжин. Генерал Лукомский, по утверждению Шатилова, тоже считал неправильным назначение заместителем Миллера, полагая необходимым собрать генеральский совдеп для выборов, А общественность в лице Гукасова выступала за заместительство вице-адмирала Кедрова. И именно Шатилов, по его словам, сыграл крупную роль в укреплении положения генерала Миллера после Кутепова и поддержал его тогда (ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1.Д. 44. Л. 54 об.).

(обратно)

28

Свитков Н. Внутренняя линия. С. 16–17. Заметим, что эти суждения, высказанные Н.Ф. Степановым, написавшим книгу под псевдонимом Свитков, вызывают большие сомнения. Дело в том, что в качестве повода для выяснения связей «Внутренней линии» он указывает на то обстоятельство, что штабс-капитан Закржевский, являясь резидентом во Франции, якобы подчинялся и делал доклады Шатилову и лишь иногда по приказу Фосса передавал их в «оперативных сводках» Кутепову. Но, по признаниям самого Закржевского и Шатилова, тот появился в Париже через несколько месяцев после похищения Кутепова, а до этого жил и работал в Софии. К тому же Шатилов возглавил I отдел РОВСа уже после смерти Кутепова, а до этого, при Кутепове, учитывая их непростые отношениях, он не занимал столь ответственных должностей, чтобы ему могли делать доклады по «Внутренней линии». Что касается И.В. Завадского-Краснопольского, то это достаточно смутная фигура, которого в эмиграции подозревали в сотрудничестве и с большевиками, и с французскими спецслужбами, поэтому Кутепов вряд ли мог довериться этому человеку и поручить ему создать столь ответственную организацию.

(обратно)

29

По одним данным, они были обнаружены пограничниками или чекистами, но Б.В. Прянишников писал, что, утомленные, они заснули на полустанке недалеко от станции Левашово. Утром этих чужаков, к тому же обутых в заграничную обувь, обнаружили местные жители и вызвали милиционера. Но по пути в милицию на допрос им удалось бежать и, отстреливаясь от преследователей, удалось скрыться (Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 352–353).

(обратно)

30

В августе 1933 года начальник военной канцелярии РОВСа генерал Стогов писал генералу Абрамову, что еще летом 1930 года генерал Жадвойн (один из лидеров легитимистов на Дальнем Востоке) отдал распоряжение о воспрещении чинам легитимного движения даже бывать на собраниях инакомыслящих. Автор письма добавлял, что этот запрет, видимо, действует и сегодня (ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 28. Л. 8).

(обратно)

31

Пожалуй, наибольшее количество публикаций посвятил Н.В. Скоблину московский журналист и публицист Л.М. Млечин. Он утверждал, что ему удалось ознакомиться в финале советской эпохи с делом Скоблина в архиве КГБ, а также со следственными делами сотрудников ОГПУ, работавших ранее в Париже. Результатом изысканий Млечина стала его небольшая книга под названием «Сеть. Москва — ОГПУ — Париж» (Минск, 1991), а также изданная им на следующий год брошюра, посвященная Скоблину, Плевицкой и деятельности советских спецслужб во Франции: «“Фермер” сообщает из Парижа» (М., 1992). Через несколько лет за его авторством появилась небольшая книга «Алиби для великой певицы» (М., 1997) и др. См. также вышеназванные книги В.Л. Бурцева, Б.В. Прянишникова, А.С. Гаспарянаидр.

(обратно)

32

В опросном листе для вступления в эмиграции, в начале 20-х годов, в Союз Взаимопомощи Офицеров бывших Российских Армий и Флота Скоблин перечислил эти награды: орден Св. Георгия 4-й ст., Св. Владимира 4-й ст., Св. Станислава 2-й ст., Св. Анны 3-й ст., Св. Станислава 3-й ст., Св. Анны 4-й ст. с надписью «За храбрость» (ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1.Д.62.Л. ИЗ).

(обратно)

33

Скоблин и Плевицкая купили особняк в Озуар-ле-Феррьер в конце мая 1930 года за 82 тысячи франков в рассрочку: 10 тысяч франков они заплатили сразу и по 9 тысяч франков должны были платить в дальнейшем ежегодно (Прянишников Б. Незримая паутина. С. 224).

(обратно)

34

Можно только догадываться, кто скрывался под псевдонимом «Андрей»; если верить Млечину, что это образ реальный, а не собирательный. По литературе хорошо известно, что этот псевдоним использовал в 30-е годы П.А. Судоплатов. Но в данном случае эта кандидатура явно не подходит под описание «Андрея» у Млечина. Дело в том, что тот уже на рубеже 20-х и 30-х годов занимал видное положение в советской разведке, ему в Москву докладывали о положении дел (и в частности, в связи с вербовкой Скоблина и его начавшейся работой на советскую разведку) резиденты и сотрудники разведывательных аппаратов из Вены, Берлина, Парижа. А П.А. Судоплатов был зачислен на работу в ИНО лишь в 1933 году. Что касается его предшествующей деятельности, то он был принят на работу в Мелитопольский окружной отдел ГПУ в 1925 году и в дальнейшем, во второй половине 20-х годов, не занимал значительных должностей: сотрудник информационного отделения, младший оперработник, помощник уполномоченного учетно-статистического отдела, уполномоченный секретно-политического отдела Харьковского окружного отдела, уполномоченный информационного отдела в Харькове. В июле 1930 года Судоплатов попал в резерв назначений ГПУ (без денежного содержания). Затем был назначен заведующим культурно-воспитательной частью, а потом комиссаром трудовой коммуны (спецколонии) ГПУ для малолетних преступников в с. Ладан Прилукского района. Лишь в ноябре 1931 года он вернулся в Харьков, где до февраля следующего года занимал должность инспектора организационно-инструкторского отдела ГПУ. Из осведомленных источников автору приходилось слышать, что в командировку за границу в то время могли послать из любого отдела и с любой должности. Но, читая описания заграничной деятельности «Андрея» в 1930 году и понимая его высокий статус и положение в ИНО ОГПУ, маловероятно, что это мог быть Судоплатов. Да и в описаниях его деятельности в этот период нигде не значится, что он работал в Париже, имел прямое отношение к вербовке генерала Скоблина и курировал его деятельность. Лишь в феврале 1932 года Судоплатов был переведен в центральный аппарат ОГПУ в Москву и назначен инспектором организационно-инструкторского отдела, а в январе 1933 года стал старшим инспектором отделения Отдела кадров ОГПУ. С 1 апреля 1933 года Судоплатов был переведен на вакантную должность оперуполномоченного 5-го отделения (занимавшегося белоэмиграцией), а затем 8-го отделения ИНО ОГПУ. Лишь в октябре 1933 года он был переведен в резерв ОГПУ в связи с выездом в загранкомандировку (Энциклопедия секретных служб. С. 727–728; Север А, Спецназ КГБ. С. 241–244; Судоплатов АЛ7. Тайная жизнь генерала Судоплатова: Правда и вымыслы о моем отце: В 2кн. Кн. 1. М., 1998. С. 28–30, 40–41). К тому же, как следует из материалов Млечина, «Андрей» был арестован и длительное время находился под следствием, а Судоплатов вообще не арестовывался.

Псевдоним «Андрей» был одним из кодовых имен известного советского разведчика Д.А. Быстролетова, но по характеру разведывательной деятельности и биографическим данным он тоже не подходит под «Андрея», о котором идет речь здесь.

Как следует из приводимых Млечиным материалов допросов сотрудников парижской разведывательной резидентуры, «Андрей», участвовал в похищении генерала Кутепова и специально для этого прибыл в Париж из Москвы. После переезда из Москвы в Париж он возглавил несколько операций, но не заменил парижского резидента и работал не только во Франции, а и в Германии и Чехословакии. На него были переключены несколько связанных фактически между собой и требующих внимания агентов, в т.ч. Третьяков и Скоблин, деятельностью которых он руководил. Двигаясь по Европе, «Андрей» встречался с большим количеством агентов в разных странах. Иначе говоря, он руководил крупной советской разведывательной сетью в Европе. «Андрею», как следует из материалов допроса, принадлежала идея прослушивания управления РОВСа в Париже, и он же убедил Третьякова вернуться к семье. «Андрей» участвовал в переброске Скоблина в Испанию после похищения генерала Миллера. Следователь именовал его одним из руководителей 5-го отдела ГУГБ.

По ряду описываемых эпизодов и цитируемых документов к «Андрею» наиболее близок С.М. Шпигельглаз. Но он не подходит под приводимые Млечиным данные ареста и нахождения в заключении. Дело в том, что «Андрей», как следует из материалов допросов, был отозван в Москву после ноябрьских праздников 1937 года, а арестован в июле 1939 года. И как следует из этих же материалов, он шестой месяц находился под следствием. Что касается Шпигельглаза, то он и в 1938 году (будучи заместителем начальника 5-го отдела ГУГБ и даже короткое время врио начальника) активно ездил по Европе, но 2 ноября того же года (а не в июле 1939-го) был арестован и в январе 1940 года расстрелян.

Под данные ареста и расстрела не подходит ни один из заместителей (помощников) или видных работников Иностранного отдела.

Возможно, следует согласиться с полковником Службы внешней разведки России Н.А. Шварёвым, указавшим в своей книге, в очерке, посвященном Скоблину и Плевицкой, что компетентным органам еще предстоит раскрыть тайны людей, работавших под псевдонимами, в том числе «Андрей» (Шварёв Н.А. Разведчики-нелегалы СССР и России. М., 2006. С. 381).

(обратно)

35

Заметим, что в книге того же автора «Сеть. Москва — ОГПУ — Париж» в публикации материалов допроса «Андрея» следователем отмечается, что вскоре после его приезда в Париж коллегия (ОПТУ) потребовала от него справку по Скоблину, в которой он тоже указал, что генерал завербован полтора года назад, но перечислил не четыре, а шесть основных результатов его деятельности, по содержанию несколько отличавшихся от первого приведенного текста (Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 165–166).

(обратно)

36

Заметим, что текст телеграммы, приводимый в брошюре Млечина, «“Фермер” сообщает из Парижа», несколько отличается от вышеприведенного.

(обратно)

37

Таблица с результатами этого опроса приведена в книге В.И. Голдина «Солдаты на чужбине» (С. 585).

(обратно)

38

4 декабря 1930 года в речи государственного обвинителя на процессе «Промпартии» Н.В. Крыленко прозвучало, что в материалах, касающихся деятельности текстильной группы, имеются письма Третьякова к Лопатину и Лопатина к Третьякову. Лопатин умер в 1927 году, поэтому не попал на скамью подсудимых, но его называли одним из главных руководителей «вредителей». Это были те письма, которые Третьяков передал советской разведке в самом начале сотрудничества с ней. Известие об этом вызвало панику в парижской резидентуре ИНО. В сообщении в Центр было высказано недоумение, почему, принимая решение о том, чтобы Крыленко сделал на процессе такое заявление, их не поставили в известность. Они смогли бы подготовиться: или порвать отношения с Третьяковым (если таково решение Центра), или предупредить самого Третьякова. Ведь ему предстоит объяснять Торгпрому, как его переписка с Лопатиным попала в руки ОГПУ. Связи с Третьяковым были на некоторое время прерваны. А затем ему объяснили это тем, что, так как он не дал информации о связях между Торгпромом и Промпартией, то выступление Крыленко он может считать предупреждением (Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 127–140; Он же. Председатели КГБ. Рассекреченные судьбы. М., 1999. С. 73).

(обратно)

39

Вот одна из телеграмм, направленная в центр из парижской резидентуры ИНО ОГПУ и подписанная псевдонимом «Афанасий»: «“ Иванов” ничего путного не дает, получаемые им теперь довольно большие деньги его только развратили. Тов. “Николай” считает, что деньги, которые мы на “Иванова” тратим, можно считать выброшенными на ветер. Вам, вероятно, уже известно, “Иванов” больше не состоит в прежней должности. Сам он говорит, полномочия его кончились, но новые выборы, мол, пока не проводились. Были выборы или нет, пройдет на них “Иванов” или нет, я тоже не знаю, но, полагаю, дело от этого не меняется. Из “Иванова” ничего путного не выйдет. Мне совершенно не понятно, чем вы руководствуетесь, когда с такой категоричностью утверждаете, что его можно заставить работать, в то время как мы, непосредственно с ним связанные, утверждаем обратное… Я сейчас больше, чем когда бы то ни было, убежден в том, что связь эта ничего не даст не потому, что “Иванов” не хочет, а потому, что “Иванов” ничего не знает… “Иванов” давно выдохся и просится на покой, а мы за него цепляемся, ибо не заводим другого. А под боком вырастает заговор, формируется организация и так далее. Поэтому выдающийся источник надо безжалостно ликвидировать. Ни я, ни тов. “Николай” заставить “Иванова” работать не сумели. Если вы уверены, что из него можно сделать источник, вам надлежит передать его кому-нибудь другому» (Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 143–144).

(обратно)

40

Такое предложение высказал в рапорте генералу Фоку начальник артиллерии Алексеевского полка Бурлаков в связи с освещением «дела Скоблина» печатью. Третьяков в ходе прослушивания записывал обсуждение этого предложения, страшно паниковал и даже просил денег на побег. В ходе обсуждения советская разведка пришла к выводу, что технически невозможно незаметно проникнуть в кабинет Миллера и снять аппаратуру прослушивания. Было решено продолжать операцию, предполагая, что поиск микрофонов произведен не будет, а если это произойдет и их обнаружат, то генерал Миллер не будет громогласно заявлять об этом. В том случае, если техника будет все-таки обнаружена и подозрение падет на Третьякова, то он должен был заявить, что микрофон установлен по распоряжению Эрдели, который использовал полученные сведения для борьбы за должность председателя РОВСа, а деньги на установку аппаратуры получены от генерала Деникина. Второй экземпляр записей Третъяков оставлял у себя якобы для того, чтобы написать в будущем книгу о РОВСе.

В конечном итоге пришли к следующей версии, которую в случае необходимости Третьяков должен был изложить генералу Миллеру: «Аппарат я поставил в моей квартире из соображений сугубо частных. Сдавая часть моей квартиры вам, я вел переговоры с Эрдели, которого счел нужным поставить в известность. Эрдели неожиданно для меня самого предложил молчать об аппарате и убедил делиться с ним подслушанным. Эрдели, как я теперь понимаю, ведет против вас борьбу в чью-то пользу, полагаю Деникина. Я же собирал материал для книги о военной эмиграции» (Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 182–183).

(обратно)

41

Журналист Л.М. Млечин утверждает, что Слуцкий был тяжелым сердечником и даже принимал посетителей, лежа на диване (Млечин Л.М. История внешней разведки. Карьеры и судьбы. М., 2011. С. 56).

(обратно)

42

По словам Миллера, РОВС располагал 6 тыс. человек во Франции, 4 тыс. человек в Югославии, 3 тыс. человек в Болгарии, 3 тыс. в Маньчжурии, 2 тыс. в Китае, 1 тыс. в Германии и 2 тыс. человек в других странах (См.: Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) // URL: -net.ru/ book/articles/ezhegodnik/2010/03-Semenov.php).

(обратно)

43

7 февраля 1937 года генерал Шатилов писал в Софию генералу Абрамову, что он с самого начала гражданской войны в Испании считал, что там, на испанской земле идет продолжение нашей Белой борьбы. Он много раз говорил с генералом Миллером и начальником канцелярии I отдела РОВС полковником Станиславским, убеждая центр установить личную связь с Главной квартирой (штаб-квартирой генерала Франко) и получить практическую возможность для нашего участия (в войне). Но требуемые для этого огромные денежные средства вызывали негативное отношение к этому у генерала Миллера и, соответственно, к командировке в Испанию. Но тогда сам Шатилов стал устанавливать такие связи, и в итоге Миллер санкционировал его поездки в Рим и Соломанку, где состоялись переговоры с представителями командования мятежников (ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 80–82).

(обратно)

44

Б.В. Прянишников, уточняя детали этой поездки, утверждал, что первоначально в Испанию должны были отправиться бывший подполковник С.Н. Благовещенский, являвшийся в 1936 году директором страховой компании «Стандарт-Юнион», который вел переговоры с франкистами об организации такой поездки, а также капитан П.П. Савин и генерал Н.В. Скоблин. Но последний, занятый своими тайными делами, уклонился от поездки в Испанию под предлогом болезни своей жены Н.В. Плевицкой, не предупредив об этом Миллера, а Благовещенскому рекомендовал генерала Шатилова. Тот согласился, и по просьбе Благовещенского франкисты оформили визу на имя Шатилова вместо Скоблина. Последний поставил Миллера на встрече с ним в Париже перед уже свершившимся фактом. Председатель РОВСа отреагировал на это негативно и выговорил Скоблину за неуместную инициативу, утверждая, что возглавить делегацию мог полковник А.А. Зайцов. Но дело было уже сделано, Миллер вынужден был согласиться и выдал Шатилову для поездки 3 тысячи франков. Часть расходов взял на себя состоятельный Благовещенский (.Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 404–405). Сам Миллер в письме генералу Абрамову указывал, что подготовка поездки велась за его спиной, но когда возможность переговоров возникла и по смыслу телеграфного ответа можно было заключить, что деньги на поездку обеспечены, он не мог отказаться от вступления в переговоры. «ПНШ (Шатилов. — В.Г) был бесспорно лучшим из имеющихся около меня и очень хорошим представителем для переговоров», — добавлял председатель РОВСа (ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 37 об.).

(обратно)

45

В письме полковнику Берросо в штаб Франко 3 февраля 1937 года Шатилов сообщал: «Мои меры в Риме по отношению проезда наших добровольцев по территории Испании не увенчались успехом». Ваш посланник, продолжал он, отнесся положительно к этим усилиям, но МИД Италии после соглашения с Англией стремился не осложнять отношений (ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 77). Генерал Миллер, резюмируя итоги поездки, утверждал, что в результате все свелось к принципиальным обещаниям, а в деньгах — полный крах (ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 37 об.).

(обратно)

46

Миллера возмутил уже сам факт получения от Шатилова дополнительных претензий по итогам его испанской поездки на 700 франков, и он писал генералу Абрамову, что у него не хватило мужества устроить очную ставку Шатилова с его спутниками по этой поездке (Благовещенским и Савиным), но он обеспокоен финансовыми тратами Шатилова. Поэтому Миллер в дальнейшем постарался отстранить этого генерала от связей с Испанией и отправкой добровольцев туда, но привлек к этой работе генерала М.А. Пешню (Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 406–407).

(обратно)

47

28 декабря 1938 года генерал Миллер писал подполковнику Мишутушкину: «Генерал-майор Скоблин должен был известить Вас, что, в силу его повторных просьб, он освобожден мною от обязанностей начальника Внутренней линии. В будущем я прошу Вас обращаться ко мне непосредственно по всем вопросам, относящимся к этой работе. Я категорически запрещаю составу Внутренней линии исполнять приказы других лиц, даже и тех, кто в прошлом руководили Внутренней линией» (Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 395–396).

(обратно)

48

Указанная телеграмма опубликована в этой книге за подписью «Дуче» и, по утверждению автора, под этим псевдонимом скрывался заместитель начальника 7-го (Иностранного) отдела ГУГБ НКВД С.М. Шпигельглаз.

(обратно)

49

Кривицкий ссылался на письмо генерала Добровольского, которое адвокат Рибэ зачитал 11 декабря 1938 года на судебном процессе над Н.В. Плевицкой (Кривицкий В. «Я был агентом Сталина». С. 250).

(обратно)

50

Но в указанном справочнике Колпакиди и Прохорова в материалах о руководящем составе ИНО Шпигельглаз не упоминается в числе помощника начальника ИНО, так же как и в «Энциклопедии секретных служб России».

(обратно)

51

В циркуляре, подготовленном и разосланном 27 сентября вице-адмиралом Кедровым по воинским организациям I отдела РОВС, утверждалось, что уже в третьем часу ночи сухопутные и морские границы Франции были взяты под усиленный контроль пограничных властей (ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 162).

(обратно)

52

Этот же разведчик, проходивший под псевдонимом «Николай», на вопрос следователя о том, знали ли Третьяков и Скоблин друг друга, ответил положительно, уточнив, что не как сотрудники советской разведки, ибо в ней не заинтересованы, чтобы один агент знал о другом. Впрочем, он оговорился, что не уверен, что, по крайней мере, Скоблин не знает о Третьякове, ибо «Андрей» был очень откровенен с ним, считая его полностью своим» (Там же. С. 166).

(обратно)

53

Бурцев в своей книге обвинял Савина и в том, что после похищения Кутепова он, выдавая себя за антибольшевика, требовал отомстить за него. А после похищения Миллера Савин посетил в госпитале генерала Пешню, чтобы тот удостоверил его как антибольшевика. Пешня отказался, и после этого, 4 декабря 1937 года, загадочно умер в госпитале. В конечном итоге Савин, по утверждению Бурцева, был вызван в Барселону и там расстрелян (Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 30).

(обратно)

54

Заметим, что к этому времени финал Миллера был уже хорошо известен, об этом писал несколькими годами ранее и автор этих строк. Для Карпова и его коллег это, видимо, стало очевидно лишь спустя годы.

В 2008 году Карпов и его коллега В.С. Антонов писали, что 11 мая 1939 года нарком внутренних дел-Берия подписал распоряжение о расстреле генерала Миллера (Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 89).

В действительности это было решение Военной коллегии Верховного суда СССР, а Берия своим распоряжением предписал начальнику Внутренней тюрьмы ГУГБ СССР Миронову выдать арестованного П.В. Иванова (под этим именем содержался Е.К. Миллер) коменданту НКВД Блохину (для исполнения приговора). Все эти документы опубликованы автором этих строк (Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 589–590).

(обратно)

55

Председателем КГБ СССР В.М. Чебриковым была во второй половине 80-х годов введена в оборот цифра о 20 тысячах репрессированных чекистов. И. Пыхалев называл уже цифру в 22 618 человек. В интервью полковника СВР В.Н. Карпова в конце 90-х годов и в ряде других источников число репрессированных чекистов оценивалось уже в 26 тысяч человек (Советская разведка и русская военная эмиграция 20 — 40-х годов. Интервью со старшим консультантом пресс-бюро Службы внешней разведки России полковником В.Н. Карповым // Новая и новейшая история. 1998. №3. С. 120). Но эти цифры вызывают полемику сегодня с точки зрения их корректности. Указывается, что в это число, судя по всему, включаются все, служившие и работавшие в системе НКВД, — от милиционеров и пожарных до гражданских служащих этого ведомства. Поэтому более объективной считается цифра в 1220 арестованных чекистов в период с 1 октября 1936 года по начало 1938 года, которая уже приводилась в начале этой главы автором книги (См. сноску 1 этой главы).

(обратно)

56

Ежов был приговорен к смертной казни 3 февраля 1940 года и на следующий день расстрелян (Млечин Л.М. КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы. 4-е, доп. изд. М., 2010. С. 191; Полянский А.П. Ежов. История «железного» сталинского наркома. М., 2001. С. 305–306).

(обратно)

57

В дополнение к этому следователь произнес, обращаясь к разведчику, примечательные для того времени слова, которые отражали и сам настрой обвинения: «А где реальная работа? Где имена людей, которых вы разоблачили? Какие преступления предупредили? Чем помогли пятилетке? Так должен быть поставлен вопрос. У вас в иностранном отделе сладкая жизнь. Сотрудники других оперативных отделов и не подозревают, как прекрасно вы там устроились… Я прихожу к выводу, что в закордонной обстановке выдерживают только самые стойкие, остальные превращаются в буржуа» (Там же. С. 100).

(обратно)

58

Персонами нон грата были объявлены генералы Туркул, Шатилов, Кусонский, Кочкин, ротмистр Баранов, известный боевик и террорист капитан Ларионов, журналист Б.А. Суворин. Генерал Туркул отказался обсуждать ходатайство об отмене высылки и первым покинул Францию после организованного в его честь эмигрантскими организациями банкета (Очерки истории российской внешней разведки. Т. 2. С. 156; Часовой. 1938. №212. С. 2).

(обратно)

59

По существующим данным, у Фосса возникли подозрения, что братья Солоневичи связаны с НКВД. Группа из трех его боевиков ранее даже готовила убийство Б. Солоневича, но они нарвались на болгарскую полицию и не смогли выполнить задание. Подробнее об отношениях РОВСа, Фосса и «Внутренней линии» к братьям Солоневичам см.: «Покушение на Ивана Солоневича» — очерк в книге А.И. Колпакиди и Д.П. Прохорова «КГБ. Приказано уничтожить». С. 358–367.

(обратно)

60

Например, в третьем томе «Очерков истории российской внешней разведки», опубликованном в рамках 6-томной серии в 1997 году, была помещена статья С.М. Голубева «Конец РОВС». Приведем полностью ее заключительный абзац (с. 419): «После похищения Миллера руководителем РОВС стал генерал Абрамов, которого через год сменил генерал Шатилов (сразу заметим, что это грубая ошибка, ибо П.Н. Шатилов никогда более не занимал руководящие должности в РОВСе, а тем более не был его начальником. — В.Г.). Никому из них не удалось сохранить РОВС как дееспособную и активную организацию и ее авторитет в военной среде. Последняя операция советской разведки по Миллеру стала концом РОВС (как уже указывалось ранее, операции советских спецслужб против РОВСа продолжались и после устранения Миллера. — В.Г.). И хотя как организация он прекратил свое существование с началом второй мировой войны (утверждение не соответствует истине. — В.Г.), советская разведка, дезорганизовав и разложив РОВС, лишила гитлеровскую Германию и ее союзников возможности активно использовать в войне против СССР около 20 тыс. членов этой организации». В действительности все обстояло неизмеримо сложнее. Не только сам РОВС оказался расколот с началом Второй мировой и особенно Великой Отечественной войны, но и руководство фашистской Германии отказалось от услуг его руководства (и лидеров выделенного из состава этого союза Объединения Русских Воинских Союзов), выражавшего готовность направить своих чинов для участия в войне против СССР. И лишь в финальный период войны, накануне падения нацистской Германии, предпринимаются попытки наладить подобное сотрудничество (Подробнее см.: Голдин В.И. Роковой выбор. Русское военное Зарубежье в годы Второй мировой войны. Архангельск, 2005; Он же. Солдаты на чужбине. Архангельск, 2006. С. 408–497).

(обратно)

61

М.А. Деникина замечает, например, что Кусонский был арестован, т.к. подозревался то ли в заговоре красных, то ли в излишнем патриотизме. Она приводит свидетельства двух заключенных, находившихся вместе с ним в концлагере, которые давали существенно различавшиеся версии его смерти. Первый из них писал, что бывший генерал стойко выполнял тяжелые работы, возил груз на тачке. Но плохое питание подорвало его здоровье, его конечности опухли, причиняя мучительные страдания. Нещадно избиваемый за уклонения, Кусонский в итоге попал в медпункт, где и умер в августе 1941 года. Другой заключенный, содержавшийся вместе с Кусонским, показывал, по утверждению Деникиной, что гестапо регулярно допрашивало его по делу Миллера, и он умер не от переутомления и истощения, а от постоянных пыток, которым его подвергали немцы (Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 245–246).

(обратно)

62

Подсчет сделан автором настоящей книги.

(обратно)

63

По данным М. Геллера и А. Некрича, после Второй мировой войны было репатриировано в СССР 2972 тысяч советских и приравненных к ним граждан. 20% из возвращенных были приговорены к смертной казни или получили 25 лет заключения; 15–20% — 5–10 лет заключения; 1% — ссылку в отдаленные районы Сибири и Севера; 15% — принудительные работы по восстановлению разрушенного хозяйства (Геллер М., Некрич А. История России. 1917–1995. М., 1996. Т. 2. С. 7).

(обратно)

64

В материалах, опубликованных генерал-лейтенантом запаса Л.Д. Шкловским, указывается, что по итогам проведения в 1945 году Маньчжурской наступательной операции были арестованы 5484 агента и сотрудника разведки противника, 1303 руководителя и активиста эмигрантских организаций и 1023 других представлявших оперативный или политический интерес лиц (Шкловский Д. «Смерть шпионам» // Родина. 2013. №4. С. 6.

(обратно)

65

В публикуемых документах сохранены орфография и пунктуация источников.

(обратно)

66

Стихотворение датируется, по различным сведениям, концом 70-х годов или 1984 годом и публикуется в редакции, отличающейся в ряде мест от иной его известной версии.

(обратно)

Ссылки

1

Назовем лишь некоторые из них: Голдин В.И. Россия в гражданской войне. Очерки современной историографии (вторая половина 1980-х — 90-е годы). Архангельск, 2000; Армия в изгнании. Страницы истории Русского Обще-Воинского Союза. Архангельск; Мурманск, 2002; Роковой выбор. Русское военное Зарубежье в годы Второй мировой войны. Архангельск; Мурманск, 2005; Солдаты на чужбине. Русский Обще-Воинский Союз, Россия и Российское Зарубежье в XX–XXI веках. Архангельск, 2006; Русское военное Зарубежье в XX веке. Архангельск, 2007; Военный мир Русского Зарубежья. Архангельск, 2007; Гражданская война в России и военная эмиграция 20–30-х годов XX века. Архангельск; М., 2011; Гражданская война в России сквозь призму лет: историографические процессы. Мурманск, 2012 и др.

(обратно)

2

Репневский А.В. Белая армия в эмиграции: враги Советов навсегда // Вестник Поморского университета. Серия «Гуманитарные и социальные науки». 2004. № 1; Старков Б.А. О русском военном зарубежье // Вопросы истории. 2007. № 6. С. 160–166; Ипполитов Г.М. Почти догнавший горизонт и пленник своей концепции: полемические заметки по поводу неравнозначных научных артефактов // Вестник Поморского университета. Серия «Гуманитарные и социальные науки». 2008. №1(13). С. 134–140; Он же. Испившие горькую чашу изгнанья до дна: размышления в жанре научной рецензии об очередной книге В.И. Голдина: [Голдин В.И. Солдаты на чужбине. Русский Обще-Воинский Союз, Россия и Русское Зарубежье в XX–XXI в. Архангельск: СОЛТИ, 2006. 796 с.] // Клио. 2008. №2 (41). С. 145–150; Чичерюкин-Мейнгардт В.Г. Голдин В.И. Солдаты на чужбине. Русский Обще-Воинский Союз, Россия и Русское Зарубежье в XX–XXI веках // Новый исторический журнал. 2009. №3(21). С. 133–135; Ипполитов Г.М., Ефремов В.Я. Рецензия на кн.: Голдин В.И. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. Архангельск, 2010. 567 с. // Известия Самарского научного центра Российской академии наук. 2010. Т. 12, № 6(38). С. 310–314; Кротова М.В. Рецензия на монографию В.И. Голдина «Российская военная эмиграция в 20-е годы XX века» // Вестник Поморского университета. Серия «Гуманитарные и социальные науки». 2010. №6. С. 159–165; Репинецкий А.И., Воронов В.Н., Махров AM. Неординарное прочтение неординарного аспекта истории российской военной эмиграции: [Рец. на кн.: Голдин В.И. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. Архангельск, 2010] // Клио. 2011. №1(52). С. 162–163; Пронин А.А. Рецензия на монографию В.И. Голдина «Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века» (Архангельск; СПб.: Солги; Полторак, 2010.576 с.) // Клио. 2011. №5(56). С. 161–163 и др.

(обратно)

3

Голдин В.И. «Листая старую тетрадь расстрелянного генерала» // Гандвик-TV. 1995. №13. 3–9 апреля; Он же. Испытания длиною в жизнь. Судьба генерала Евгения Миллера // Белая армия. Белое дело. 1996. №1; Он же. Resistance and Retribution. The Life and Fate of General E.K. Miller // Revolutionary Russia. 1999 (December). Vol. 12. No. 2 (в соавторстве с Дж. Лонгом).

(обратно)

4

Заброшенные в небытие. Интервенция на Русском Севере (1918–1920) глазами ее участников. Архангельск, 1997.

(обратно)

5

Голдин В.И. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. Архангельск; СПб., 2010.

(обратно)

6

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. Введение; Он же. Постижение России №2. Историки об эмиграции: что сделано и что делать // Родина. 2009. №4. Одной из первых книг иностранных авторов о Русском Зарубежье становится работа французского журналиста Ж. Делаже: Delage J. La Russie en exil. Paris, 1930.

(обратно)

7

Ларионов В. Боевая вылазка в СССР. Записки организатора взрыва Ленинградского Центрального Партклуба. Париж, 1931; Головин Н.Н. Мысли об устройстве российской вооруженной силы. Париж, 1938 и др.

(обратно)

8

Пуринов Н.А. Генерал Александр Павлович Кутепов. Прага, 1930; Генерал Кутепов. Париж, 1934; Похищение генерала Кутепова большевиками: В двух выпусках. Париж, 1930; Бурцев В.Л. Боритесь с ГПУ. Париж, 1932; Он же. Большевистские гангстеры в Париже. Париж, 1939; Delage J. Koutiepoff. Paris, 1931. Этой теме было посвящено немало статей в русскоязычных эмигрантских журналах 30-х годов, как, впрочем, и последующих десятилетий.

(обратно)

9

Кудрявцев Р. Белогвардейцы за работой. М., 1932; Михайлов Е.А. Белогвардейцы — поджигатели войны. М., 1932 и др.

(обратно)

10

Комин В.В. Крах российской контрреволюции за рубежом. Калинин, 1977; Он же. Белая эмиграция и 2-я мировая война. Калинин, 1979; Голинкое Д.Л. Крушение антисоветского подполья в СССР. Кн. 2. Изд. 3-е, доп. М., 1980; Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., 1981; Мухачев И.А. Идейно-политическое банкротство планов буржуазного реставраторства в СССР. М., 1982; Афанасьев А.Л. Полынь в чужих полях. М., 1984 и др.

(обратно)

11

Сонин В.В. Крах белоэмиграции в Китае. Владивосток, 1987; Костиков В.В. Не будем проклинать изгнанье…: Пути и судьбы русской эмиграции. М., 1990; Башкиров Г.Б., Васильев Г.В. Путешествие в Русскую Америку. Рассказы о судьбе эмиграции. М., 1990; Большаков В.В. Русские березы под Парижем. М., 1990; Коваленко Ю.М. Париж. Очерки о русской эмиграции. М., 1991; Куликов Н.Г. Я твой, Россия. М., 1990 и др.

(обратно)

12

Гладков Т.К., Зайцев Н.Г. И я не могу ему не верить…. М., 1987; Михайлов Л. Генерал дает согласие; «Фермер» сообщает из Парижа; РОВС терпит поражение // Неделя. 1989. №48, 49, 50; Млечин Л.М. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. Минск, 1991.

(обратно)

13

Отметим, например, изданные посмертно работы историка В.Г. Бортневского, с которым автору доводилось тесно общаться в свое время, работая с рассекречиваемыми документами в московских архивах, а также в рамках проводимых в Архангельске научных конференций, где участвовал и публиковался этот интересный исследователь из Ленинграда/Санкт-Петербурга. — Бортневский В.Г. Избранные труды. СПб., 1999.

(обратно)

14

Худобородов А.Л. Вдали от родины: российские казаки в эмиграции. Челябинск, 1997; Российская военная эмиграция в 1920–30-е годы. Нальчик, 1998; Бегидов А.М. Военное образование в Зарубежной России. М., 2001; Ершов В.Ф. Российское военно-политическое зарубежье в 1918 — 1945 гг. М., 2000; Он же. Российская военно-политическая эмиграция в 1920–1945 гг. М., 2003; Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Белый террор? Политический экстремизм российской эмиграции в 1920–45 гг. М., 2000; Чистяков К.А. Убить за Россию? Из истории русского эмигрантского «активизма». 1918–1939. М., 2000; Волков С.В. Трагедия русского офицерства. Офицерский корпус России в революции, Гражданской войне и на чужбине. М., 2002; Он же. Русская военная эмиграция. Издательская деятельность. М., 2008; Окороков А.В. Русская эмиграция. Политические, военно-политические и воинские организации 1920 — 1990 гг. М., 2003; Гончаренко О.Г. Закат и гибель Белого флота. 1918 — 1924 гг. М., 2004; Он же. Белоэмигранты между звездой и свастикой. М., 2005; Он же. Изгнанная армия. Полвека военной эмиграции. 1920 — 1970 гг. М., 2012; Пеньковский Д.Д. Эмиграция казачества из России и ее последствия (1920–1945 гг.). М., 2006; Малышенко Г.И. Общественно-политическая жизнь российского казачества в дальневосточной эмиграции (1920–1945 гг.). Омск, 2006; Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. М., 2007; Пивовар Е.И. Российское зарубежье. Социально-исторический феномен, роль и место в культурно-историческом наследии. М., 2008; Кузнецов Н.А. Русский флот на чужбине. М., 2009; Ратушняк О.В. Казачество в эмиграции (1920–1945 гг.). Краснодар, 2013 и др. Подробнее см.: Голдин В.И. Постижение России №2. Историки об эмиграции: что сделано и что делать // Родина. 2009. №4. С. 7–13; Он же. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. Архангельск; СПб., 2010. Введение.

Добавим, что названные книги, конечно, неравноценны. Одно дело, если они написаны профессиональными исследователями (Е.И. Пивовар, Г.И. Малышенко, А.В. Окороков и др.), которые опираются на обширную источниковую базу, делают добротный историографический и источниковедческий анализ, и другое дело — работы публицистического характера с ограниченным кругом использованных источников и литературы, на которые опираются авторы. Показательны в этом отношении, например, указанные книги О.Г. Гончаренко. Небезынтересные сами по себе, особенно для невзыскательного читателя, они вместе с тем поражают, что автор практически не использует (или не знает) современной научной литературы по раскрываемой им проблеме. Например, в библиографии его книги «Изгнанная армия» из работ современных профессиональных историков указаны всего два монографических исследования двух авторов (Г.М. Ипполитов и В.С. Мясников). К тому же удивление автора этих строк вызвало само название этой книги Гончаренко, удивительно перекликающееся с названием его монографии «Армия в изгнании», опубликованной за 9 лет до указанной работы, в 2003 году. Она, кстати, в перечне библиографии О.Г. Гончаренко не значится.

(обратно)

15

Укажем лишь издания, относящиеся к персоналиям, жившим и действовавшим в рассматриваемый в этой книге период: Волков Е.В. Судьба колчаковского генерала: Страницы жизни М.В. Ханжина. Екатеринбург, 1999; Он же. Колчаковские офицеры: опыт исторического исследования. Челябинск, 2001; Алабин И.Г., Судравский В.Д. Донской генералитет в изгнании. Опыт библиографического словаря. М., 2000; Черкасов-Георгиевский В.Г. Генерал Деникин. Смоленск, 1999; Он же. Вожди белых армий. Смоленск, 2000; Ипполитов Г.М. Деникин. М., 2000, 2006; Он же. «Оставляю честное имя…». Документально-художественное повествование о судьбе генерала А.И. Деникина: В 2 кн. Самара, 2008; Он же. Антон Иванович Деникин. Полководец и политик. Самара, 2012; Венков А.В., Шишов А.В. Белые генералы. Ростов н/Д., 2000; Волков Е.В., Егоров Н.Д., Купцов И.В. Белые генералы Восточного фронта Гражданской войны: Биографический справочник. М., 2003; Волков С.В. Белое движение: Энциклопедия Гражданской войны. СПб.; М., 2003; Козлов А.И. Антон Иванович Деникин (человек, полководец, политик, ученый). М., 2004; Шмаглит В.Г. Белое движение. 900 биографий крупнейших представителей русского военного зарубежья. М., 2006; Ганин А.В., Семенов В.Г. Офицерский корпус Оренбургского казачьего войска 1891–1945. Биографический справочник. М., 2007; Ганин А.В. Корпус офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны 1917–1922 гг.: Справочные материалы. М., 2009; Он же. «Мозг армии» в период «Российской Смуты»: Статьи и документы. М., 2013; Купцов И.В., Буяков А.М., Юшко В.Л. Белый генералитет Востока России в годы Гражданской войны. М., 2011 и др.

(обратно)

16

Генералу Кутепову посвятили свои книги писатели С.Ю. Рыбас «Генерал Кутепов» (М., 2000) и А.Ю. Петухов «Генерал Кутепов. Неизвестные страницы биографии. Детство, юность, молодые годы, боевое крещение» (СПб., 2012). Названный последним автор опубликовал в 2014 году в Москве книгу «Генерал Кутепов. Гибель Старой гвардии». Эти произведения были выпущены значительными тиражами, а их выход в свет сопровождался шумной рекламой и претензией на серьезные первооткрытия. Проделанная систематизация и изложение в книжном формате жизненного пути генерала, несомненно, полезны. Причем первый из названных авторов попытался рассмотреть весь пройденный им путь, в том числе страницы его эмигрантской жизни и деятельности, в то время как второй сосредоточился главным образом на человеческом, гражданском и профессиональном становлении Кутепова. Но для серьезных исследователей, профессионально занимающихся эпохой Первой мировой и Гражданской войн, а также историей эмиграции, названные книги вряд ли могут представлять существенный интерес.

Отметим переиздание в Минске в 2004 году книги «Генерал А.П. Кутепов» — сборника, опубликованного впервые в 1934 году в Париже. В 2009 году в Москве в издательстве «Посев» в серии «Белые воины» вышел в свет сборник «Генерал Кутепов», построенный в основном на эмигрантских материалах. В нем был опубликован и сопровождавшийся документами примерно 60-страничный обзорный текст В.В. Голицина под названием «Похищение и убийство генерала А.П. Кутепова», который, впрочем, не внес ничего принципиально нового в известную картину этих событий.

Биографии и некоторым проблемам жизненного пути и деятельности генерала Е.К. Миллера посвящена кандидатская диссертация, а также небольшая книга самарского историка О.В. Войнаровского «Е.К. Миллер: военачальник и политик: историко-психологическое исследование военно-политических аспектов деятельности неординарной исторической персоналии (1914–1937)» (СПб., 2006).

(обратно)

17

Хаустов В.Н. Основные черты и особенности развития отечественной спецслужбы. М., 1996; Лубянка, 2. Из истории отечественной контрразведки. М., 1999; Николаев С. (Чумаков Н.С.). «Маки-Мираж». Из истории отечественных спецслужб. Хабаровск, 2000; Патинский А.Л., Тумшис М.Л. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. М., 2001; Очерки истории российской внешней разведки. Т. 2–5. М., 1996 — 2003; Соцков Л.Ф. Операция «Тарантелла». М., 2001; Он же. Код операции — «Тарантелла». М., 2007; Усов В.Н. Советская разведка в Китае: 20-е годы XX века. М., 2002; Он же. Советская разведка в Китае: 30-е годы XX века. М., 2007; Горбунов Е.А. Схватка с Черным Драконом. Тайная война на Дальнем Востоке. М., 2002; Зданович А.А. Свои и чужие — интриги разведки. М., 2002; Он же. Органы госбезопасности и Красная армия. Деятельность органов ВЧК — ОГПУ по обеспечению безопасности РИСА (1921–1934). М., 2008; Дамаскин И.А. Сталин и разведка. М., 2004; Государственная безопасность России. История и современность. М., 2004; Мозохин О.Б. ВЧК — ОГПУ — карающий меч диктатуры пролетариата. М., 2004; Он же. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918–1945). М., 2012; Он же. Борьба советских органов госбезопасности с терроризмом. М., 2011; Обухов В.Г. Схватка шести империй: битва за Синьцзян. М., 2007 и др.

(обратно)

18

Исторические чтения на Лубянке. 1998 год. Российские спецслужбы на переломе эпох: конец XIX века — 1922 год. М.; Великий Новгород, 1999; Исторические чтения на Лубянке. 2000 год. Отечественные спецслужбы накануне и в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. М.; Великий Новгород, 2001; Исторические чтения на Лубянке. 2002 год. М., 2003; Российские спецслужбы: история и современность. Материалы исторических чтений на Лубянке 1997–2000 гг. М., 2003; Исторические чтения на Лубянке: 1997–2008. М., 2008; Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. I–IV. М., 2006–2008 и др.

(обратно)

19

Иванов О.К., Попов Т.Ф., Прокофьев В.Н. Руководители ИНО—ГПУ—СВР. М., 2000; Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Все о внешней разведке. М., 2002; Млечин Л.М. Председатели КГБ. Рассекреченные судьбы. М., 1999; Он же. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы. 4-е доп. изд. М., 2010; Он же. История внешней разведки: карьеры и судьбы. М., 2011; Гладков Т. Награда за верность — казнь. М., 2000; Павлов В.Г. Трагедии советской разведки. М., 2000; Диенко А. Разведка и контрразведка в лицах: Энциклопедический словарь российских спецслужб. М., 2002; Шварёв Н.А. Разведчики-нелегалы СССР и России. М., 2006,2011; Он же. Асы нелегальной разведки. М., 2014; Антонов В.С., Карпов В.Н. Тайные информаторы Кремля (Биографические очерки о разведчиках). М., 2000; Они же. Тайные информаторы Кремля: Волленберг, Артузов и др. М., 2001; Они же. Тайные информаторы Кремля: женщины в разведке. М., 2002; Они же. Тайные информаторы Кремля: нелегалы. М., 2002; Они же. Тайные информаторы Кремля — 2. С них начиналась разведка. М., 2003; Они же. Разведчицы. М., 2004; Они же. Нелегальная разведка. М., 2007; Они же. Репрессированная разведка. М., 2008; Антонов В.С. С них начиналась разведка. М., 2010; Шарапов Э.П. Наум Эйтингон — карающий меч Сталина. СПб., 2003; Горчаков О.А. Ян Берзин — командарм ГРУ. СПб., 2004; Мозохин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. М., 2005; Чекисты: История в лицах. Государственное Политическое Управление НКВД. М., 2008; Линдер К.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. М., 2011; Север А. Волкодав Сталина. Правдивая история Павла Судоплатова. М., 2015 и др.

(обратно)

20

Ковалев А. Два сталинских наркома. М., 1995; Брюханов Б.Б., Шошков Е.Н. Оправданию не подлежит: Ежов и ежовщина 1936–1938 гг. СПб., 1998; Соколов Б.В. Наркомы страха: Ягода, Ежов, Берия, Абакумов. М., 2000; Он же. Наркомы террора: Они творили историю кровью. М., 2005; Полянский А Ежов. История «железного» сталинского наркома. М., 2001; Ильинский М. Нарком Ягода. М., 2002; Павлюкое А. Ежов. Биография. М., 2007; Соколов Б.В. Берия. Судьба всесильного наркома. М., 2008; Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. М., 2008; Громов А.Б. Нарком Берия. М., 2014 и др.

(обратно)

21

Прудникова Е. Берия. Последний рыцарь Сталина. М., 2011.

(обратно)

22

Кремлев С. (Брезгун С. Г.). Великий Берия. Лучший менеджер XX века. М., 2014.

(обратно)

23

Млечин Л.М. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. Минск, 1991; Он же. «Фермер» сообщает из Парижа. М., 1992; Он же. Алиби для великой певицы. М., 1997; Он же. Особая папка Службы внешней разведки: Самые знаменитые операции советской и российской разведок. М., 2003; Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. КГБ: Спецоперации советской разведки. М., 2000; Они же. Внешняя разведка России. СПб. — М., 2001; Они же. Все о внешней разведке. М., 2002; Они же. КГБ: Приказано уничтожить. Спецоперации советских спецслужб 1918–1941. М., 2004; Мартиросян А.Б. Заговор против маршалов. Британская разведка против СССР. М., 2003; Прохоров Д.П. Разведка от Сталина до Путина. СПб., 2004; Хинштейн А. Тайны Лубянки. М., 2008; Симбирцев И. Спецслужбы первых лет СССР. 1923–1939. М., 2008; Стронет В. Надежда Плевицкая. Великая певица и агент разведки. М., 2005 и др.

(обратно)

24

Гаспарян А.С. ОГПУ против РОВСа: тайная война в Париже. М., 2005; Он же. Операция «Трест». Советская разведка против русской эмиграции. 1921–1937 гг. М., 2008; Он же. Генерал Скоблин. Легенда советской разведки. М., 2012. Добавим, что этот автор даже не пытается объяснить столь кардинальный пересмотр своей оценки генерала Скоблина.

(обратно)

25

См., например: Ганин А.В. Под колпаком Шпигельгласа. Новые мифы тайной войны (рец. на кн.: Гаспарян А.С. ОГПУ против РОВС. Тайная война в Париже. 1924–1939 гг. М.: Вече, 2008) // Родина. 2008. №6. С. 99–101.

(обратно)

26

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Империя ГРУ: Очерки истории российской военной разведки: В 2 кн. М., 2000; Лурье В.М., Кочик В.Я. ГРУ: дела и люди. СПб., 2003; Горчаков О.А. Ян Берзин — командарм ГРУ. СПб., 2004; Кочик В.Я. Разведчики и резиденты ГРУ. М., 2004; Лота В. За гранью возможного. Военная разведка России на Дальнем Востоке. 1918–1945 гг. М., 2008; Алексеев М.А., Колпакиди А.И., Кочик В.Я. Энциклопедия военной разведки. 1918–1945. М., 2012 и др.

(обратно)

27

Лубянка. ВЧК — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — КГБ. 1917–1960. М., 1997; Скоркин К. Кто руководил НКВД. 1934–1941: Справочник. М., 1999; Иванов О.К., Попов Г.Ф., Прокофьев В.Н. Руководители ИНО — ГПУ — СВР. М., 2000; Диенко А. Разведка и контрразведка в лицах: Энциклопедический словарь российских спецслужб. М., 2002; Энциклопедия секретных служб России. М., 2004; Энциклопедия военной разведки России. М., 2004; Линдер И.Б., Чуркин С.А. Красная паутина: Тайны разведки Коминтерна. 1919–1943. М., 2005; Они же. История спецслужб. Секретная разведка партии. М., 2008; Ландер Н.И. Негласные войны. История специальных служб 1919–1945: В 3 т. Одесса, 2007; ГРУ. Уникальная энциклопедия. М., 2009; Лурье В.М. Военно-морская разведка СССР (1918–1960-е гг.). Справочник. СПб., 2009; Дегтярев К., Колпакиди А. Внешняя разведка России. М., 2009 и др.

(обратно)

28

Балакшин П.П. Финал в Китае: возникновение, развитие и исчезновение Белой эмиграции на Дальнем Востоке. Т. 1–2. Сан-Франциско; Париж; Нью-Йорк, 1958–1959; Лампе А.А. Пути верных. Париж, 1960; Маевский В. Русские в Югославии, 1920–1945 гг. Взаимоотношения России и Сербии. Нью-Йорк, 1966. Т. 2; Кромиади К. За землю, за волю. Сан-Франциско, 1980; Lehovich V. Red against White. The Life of General Anton Denikin. N. Y., 1974, etc.

(обратно)

29

Лехович Д.В. Красные против белых. Судьба генерала Антона Деникина. М., 1992; Он же. Деникин. Жизнь русского офицера. М., 2004; Назаров М. Миссия русской эмиграции. Ставрополь, 1992; Рутыч Н.Н. Биографический справочник высших чинов Добровольческой армии. М., 1997; Он же. Белый фронт генерала Юденича. Биографии чинов Северо-Западной армии. М., 2002 и др.

(обратно)

30

Книга П. Робинсона стала первой и, по существу, единственной специальной монографией, написанной иностранным автором по истории российской военной эмиграции: Robinson Р. The White Russian Army in Exile, 1920–1941. Oxford, 2002. Жизнь эмигрантов — бывших военнослужащих находила освещение и в ряде других книг иностранных авторов по истории российской эмиграции: Менегальдо Е. Русские в Париже. 1919–1939. М., 2001; Шлегель К. Берлин, Восточный вокзал: Русская эмиграция в Германии между двумя войнами (1918–1945). М., 2004; Йованович М. Русская эмиграция на Балканах. 1920–1940. М., 2005; Chinyaeva Е. Russians outside Russia. The Emigre Community in Czechoslovakia 1918–1938. Miinchen, 2001; Patrikeef F. Russian Politics in Exile. The Northeast Asian Balance of Power, 1924–1931. Houndmills, Basingstoke, Oxford, 2002; Andreyev C., Saviskyl. Russia Abroad: Prague and the Russian Diaspora, 1918–1945. New Haven, 2004; Russian Emigrants in East Asia, Europe and the United States. Berlin, 2005, etc.

(обратно)

31

Внутренняя линия. Правда о третьем Тресте. Публичные доклады, прочитанные Б. Прянишниковым и И. Брянским в Париже. Париж, 1937; Прянишников Б.В. Незримая паутина: ВЧК — ГПУ — НКВД против эмиграции. Нью-Йорк, 1979; Он же. Незримая паутина. О ГПУ — НКВД против белой эмиграции. М., 2004.

(обратно)

32

Grey М. Le Gen6ral Meurt a Minuit. L’enlevement des gdneraux Koutiepov (1930) et Miller (1937). Paris, 1981.

(обратно)

33

Грей M. Мой отец генерал Деникин. М., 2003.

(обратно)

34

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. Aix-de-Provence, 1998.

(обратно)

35

Ibid. P. 4.

(обратно)

36

Ibid. P. 9.

(обратно)

37

Гордиевский О., Эндрю К. КГБ. Разведывательные операции от Ленина до Горбачева. М., 1999; Deacon R. A History of the British Secret Service. London, 1969; Deacon R. A History of the Soviet Secret Service. London, 1972; Andrew C. Secret Service: The Making of the British Intelligence Community. London, 1986; Spence R. Trust No One. The Secret World of Sidney Reily. Los Angeles, 2002; RayfieldD. Stalin and His Hangmen. N. Y., 2004; Andrew C., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive. The KGB in Europe and the West. Allen Lane: The Penguin Press, 1999, etc. Для более основательного знакомства с западной литературой о спецслужбах смотрите специальные библиографические издания: Rocca R.G., DziakJJ. Bibliography on Soviet Intelligence and Security Services. Boulder, 1985; Parrish M. Soviet Security and Intelligence Organization, 1917–1990: A Bibliographical Dictionary and Review of Literature in English. N. Y., Westport, 1992, etc.

(обратно)

38

Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. Из архивов КГБ: Дело Орлова, сталинского мастера шпионажа. М., 1995; Царев О., Вест Н. КГБ в Англии. М., 1999.

(обратно)

39

Российская эмиграция в Маньчжурии: военно-политическая деятельность. Южно-Сахалинск, 1994; Попов А.В. Русское Зарубежье и архивы. Документы в архивах Москвы. М., 1998; Чему свидетелями мы были: В 2 кн. М., 1998; Политическая история русской эмиграции. 1920 — 1940 гг. М., 1999; Военная мысль в изгнании. Творчество русской военной эмиграции. М., 1999; «Совершенно лично и доверительно!». Б.А. Бахметев — В.А. Маклаков. Переписка. 1919–1951: В 3 т. М., 2001 — 2004 и др.

(обратно)

40

Лубянка. ВЧК — ОГЛУ — НКВД — НКГБ — МГБ — МВД — КГБ. 1917–1960. М., 1997; Генрих Ягода. Нарком государственной безопасности, Генеральный комиссар госбезопасности. Казань, 1997; Лубянка: Сталин и ВЧК — ГПУ — ОПТУ — НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 — декабрь 1936. М., 2003; Лубянка. Сталин и Главное управление государственной безопасности НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. 1937–1938. М., 2004; «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922–1934): В 8 т. М., 2001–2004; Andrew С., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive. The KGB in Europe and the West. Allen Lane: The Penguin Press, 1999 и до.

(обратно)

41

Лубянка. ВЧК — ОГПУ — НКВД — НКГБ — МГБ — МВД — КГБ. 1917 — 1960: Справочник. М.,1997; Петров Н.В., Скоркин К.В. Кто руководил НКВД. 1934–1941. Справочник. М., 1999; Лурье В.М., Кочик В.Я. ГРУ: дела и люди. СПб.; М., 2003; Кочик В.Я. Разведчики и резиденты ГРУ за пределами отчизны. М., 2004; Энциклопедия секретных служб России. М., 2004; Энциклопедия военной разведки России. М., 2004; Ландер И.И. Негласные войны. История специальных служб 1919–1945: В 3 т. Одесса, 2007; Север А. Спецназ КГБ. Гриф секретности снят! М., 2008; Лурье В.М. Военно-морская разведка СССР (1918–1960-е гг.). Справочник. СПб., 2009; ГРУ. Уникальная энциклопедия. М., 2009; Дегтярев К., Колпакиди А. Внешняя разведка России. М., 2009; Алексеев М.А., Колпакиди А.И., Кочик В.Я. Энциклопедия военной разведки. 1918–1945. М., 2012; Фелиго Р., Коффер Р. Всемирная история разведывательных служб: В 2 т. М., 1998; Полмар Н., Аллен Т.Б. Энциклопедия шпионажа. М., 1999; Всемирная история шпионажа. М., 2000; Ричелсон Д.Т. История шпионажа XX века. М., 2000; Бояджи Э. История шпионажа: В 2 т. М., 2003; Dobson С., Payne R. The Dictionary of Espionage. London, Glasgow, Toronto, 1984; Andrew C., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive. The KGB in Europe and the West. Allen Lane: The Penguin Press, 1999, etc.

(обратно)

42

Лампе А.А. Пути верных. Париж, 1960; Витпковский В.Г. В борьбе за Россию. Сан-Франциско, 1963; Войцеховский С.Л. Трест. Воспоминания и документы. Л.; Канада, 1974; Орлов В.Г. Двойной агент. Записки русского контрразведчика. М., 1998; Бушков П.Н. За Россию. Русские «белые» в борьбе против русских «красных», сталинского террора, нацизма и коммунизма (1917–1994). СПб., 2001; Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. 1917–1941. СПб., 2004; Русская эмиграция в борьбе с большевизмом. М., 2005; Русская Армия в изгнании. М., 2005 и др.

(обратно)

43

Судоплашов П.А. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996; Он же. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. М., 1997 и др.

(обратно)

44

Думбадзе Е. На службе Чека и Коминтерна. Личные воспоминания. Париж, 1930; Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. М., 1991; Аеабеков Г.С. ЧК за работой. М., 1992; Он же. Секретный террор. Записки разведчика. М., 1998; Кривицкий В. «Я был агентом Сталина». Записки советского разведчика. М., 1991 и др.

(обратно)

45

См.: Голдин В.И. Роковой выбор. Гл. 1; Он же. Солдаты на чужбине. Гл. 5; Он же. Русское военное Зарубежье в XX веке. Гл. 4.

(обратно)

46

Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 142–149; Он же. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. С. 427 — 429,432.

(обратно)

47

URL: stranicy_bio/2013–10–18–146 (дата обращения: 15.05.2014).

(обратно)

48

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. Aix-de-Provence, 1998. P. 84.

(обратно)

49

Смирнов B.B. Франция в XX веке. M., 2001. С. 107.

(обратно)

50

Генерал А.П. Кутепов: Воспоминания. Мемуары. Мн., 2004. С. 301 — 302.

(обратно)

51

Там же. С. 308.

(обратно)

52

Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 5826. Оп. 1. Д. 118. Л. 26.

(обратно)

53

Grey М. Le Gen6ral Meurt a Minuit. Paris, 1981. P. 43.

(обратно)

54

«Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране. Т. 8. Ч. 1. М., 2004. С. 48.

(обратно)

55

Мозозин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. М., 2005. С. 314.

(обратно)

56

Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Ф. 17. Оп. 62. Д. 9. Л. 20.

(обратно)

57

Лубянка, 2. Из истории отечественной контрразведки. М., 1999. С. 198.

(обратно)

58

Борьба. 1930. 10 июля. С. 2–3.

(обратно)

59

Прохоров Д.П., Лемехов О.И. Перебежчики. Заочно расстреляны. М., 2001. С. 28–29.

(обратно)

60

Думбадзе Е. Исповедь чекиста//Общее Дело. 1929.15 февраля.

(обратно)

61

/%CD%E5%E2%EE%E7%E2%F0%E0%F9%E5%ED%F6%FB (дата обращения: 17.05.14); Прохоров Д.П., Лемехов О.И. Перебежчики. Заочно расстреляны. М., 2001; Генис В. Неверные слуги режима: первые советские невозвращенцы (1920–1933): В 2 кн. М., 2009–2012.

(обратно)

62

Энциклопедия сегфетных служб России. С. 308,326; Петров Н.В., Скоркин К.В. Кто руководил НКВД, 1934–1941. М., 1999. С. 318,351, 398.

(обратно)

63

Папчинский АЛ., Тумшис М.Л. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. М., 2001. С. 271.

(обратно)

64

Мозохин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. С. 347 — 348.

(обратно)

65

Млечин Л.М. Особая папка Службы внешней разведки: Самые знаменитые операции советской и российской разведок. М., 2003. С. 39; Тинченко Я.Ю. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930–1931 годы. М., 2000. С. 114.

(обратно)

66

РГАСПИ.Ф. 17. Оп. 162. Д. 10. Л. 127.

(обратно)

67

Лубянка, 2. Из истории отечественной контрразведки. С. 200; Энциклопедия секретных служб России. М., 2004. С. 624.

(обратно)

68

Лубянка: Сталин и ВЧК—ГПУ—ОГЛУ—НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 — декабрь 1936. М., 2003. С. 276, 280.

(обратно)

69

Там же. С. 280.

(обратно)

70

Там же. С. 281–282.

(обратно)

71

Там же.

(обратно)

72

Там же. С. 277–279.

(обратно)

73

Борьба. 1931. №19–20. С. 5.

(обратно)

74

«Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину. Т. 8. С. 64, 1419–1420, 1585–1586.

(обратно)

75

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. P. 98.

(обратно)

76

Мозохин О., Гладков T. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. С. 332.

(обратно)

77

Лубянка: Сталин и ВЧК — ГПУ — ОПТУ — НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. С. 219 — 220; Млечин Л.М. Особая папка Службы внешней разведки: Самые знаменитые операции советской и российской разведок. С. 38–39; Энциклопедия секретных служб России. С. 280–281 и др.

(обратно)

78

Усов В.Н. Советская разведка в Китае. 30-е годы XX века. М., 2007. С. 67.

(обратно)

79

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. М., 2008. С. 227; Линдер И.Б., Чуркин С.А. Красная паутина. Тайны разведки Коминтерна. 1919–1943. М., 2005. С. 374.

(обратно)

80

Симбирцев И. Спецслужбы первых лет СССР. 1923–1939. М., 2008. С. 212–213.

(обратно)

81

Латинский А.А., Тумшис М.А. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. С. 264–265.

(обратно)

82

Там же. С. 265.

(обратно)

83

Гладков Т. Награда за верность — казнь. М., 2000. С. 483–484.

(обратно)

84

Латинский АЛ., Тумшис М.Л. Указ. соч. С. 269; Энциклопедия секретных служб России. С. 283–284.

(обратно)

85

Шинин О.В. Деятельность дальневосточных органов государственной безопасности по добыванию информации о политическом, военном и экономическом положении приграничных государств в межвоенные годы (1922–1941) // Исторические чтения на Лубянке: 1997–2008. М., 2008. С. 232–233.

(обратно)

86

Судоплатов П.Л. Спецоперации. Разведка и Кремль 1930–1950 годы. М., 1997. С. 58.

(обратно)

87

Линдер И.Б., Чуркин С.Л. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. М., 2011. С. 250.

(обратно)

88

Млечин Л.М. Председатели КГБ. Рассекреченные судьбы. М., 1999. С. 61.

(обратно)

89

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 166, 169; Они же. Расстрелянная разведка. М., 2008. С. 164; Шарапов Э.П. Наум Эйтингон — карающий меч Сталина. СПб., 2003. С. 38.

(обратно)

90

Кочик В. Советская военная разведка: структура и кадры. Статья четвертая (1924–1936) // Свободная мысль. 1998. №8. С. 73.

(обратно)

91

Энциклопедия военной разведки России. М., 2004. С. 64.

(обратно)

92

Там же. С. 57–58.

(обратно)

93

Цит. по: Хаустов В.Н. Некоторые проблемы деятельности органов госбезопасности в 1920–1930-е годы // Материалы исторических чтений на Лубянке: 1997–2000 гг. Российские спецслужбы. История и современность. М., 2003. С. 185.

(обратно)

94

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 166.

(обратно)

95

Борейко А.М. Русский Общевоинский Союз и советские органы государственной безопасности (1924 — вторая половина 1920-х годов). Дис…. канд. ист. наук. М.: МПГУ, 2002. С. 138–140.

(обратно)

96

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 227–228.

(обратно)

97

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 2. М., 1996. С. 134 — 135, 141–142.

(обратно)

98

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 228.

(обратно)

99

Grey М. Le General Meurt a Minuit. Р. 43.

(обратно)

100

Зданович А «Синдикат–4». ОПТУ против монархистов-кирилловцев // Родина. 2007. №12. С. 38; Борейко А.М. Указ. соч. С. 145–148.

(обратно)

101

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 228.

(обратно)

102

Зданович А. «Синдикат–4». ОГПУ против монархистов-кирилловцев // Родина. 2007. №12. С. 38–39; Борейко А.М. Указ. соч. С. 145–150.

(обратно)

103

Зданович А. «Синдикат–4». ОГПУ против монархистов-кирилловцев // Родина. 2007. №12. С. 39.

(обратно)

104

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 296.

(обратно)

105

Зданович А. Указ. соч. С. 39.

(обратно)

106

Генерал А.П. Кутепов. Мн., 2004. С. 365.

(обратно)

107

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 113–114; Рыбас С.Ю. Указ соч. С. 295; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 231; Grey М. Le G6neral Meurt a Minuit. Р. 68.

(обратно)

108

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. М., 2011. С. 293.

(обратно)

109

Генерал А.П. Кутепов. Мн., 2004. С. 335–336.

(обратно)

110

Там же. С. 336–337.

(обратно)

111

Свитков Н. Внутренняя линия (язва на теле русской эмиграции). Сан-Пауло, 1964. С. 15; Вычужанин С. ОГПУ против РОВСа // Новости разведки и контрразведки. 2002. №5–6. С. 12; Возрождение. 1930.17 апреля.

(обратно)

112

Зарубежная Россия. 1917–1945. Кн. 3. СПб., 2004. С. 41.

(обратно)

113

Свитков Н. Внутренняя линия. С. 16.

(обратно)

114

Млечин Л.М. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. Минск, 1991. С. 84–85.

(обратно)

115

Генерал А.П. Кутепов. С. 323, 358–359.

(обратно)

116

Там же. С. 323–324.

(обратно)

117

Возрождение. 1930. 30 января.

(обратно)

118

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 233–234; Зарубежная Россия. 1917–1945. Кн. 3. СПб., 2004. С. 41.

(обратно)

119

Похищение генерала А.П. Кутепова большевиками. Следственные и политические материалы. Вып. 1. Париж, 1930. С. 10–17; Последние Новости. 1930.29 января.

(обратно)

120

Последние Новости. 1930.9 февраля; Возрождение. 1930.3 февраля.

(обратно)

121

ГАРФ.Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 92 об.

(обратно)

122

ГАРФ.Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 123.

(обратно)

123

Возрождение. 1930. 1, 4 февраля; Прянишников Б. Незримая паутина. С. 147–148.

(обратно)

124

Возрождение. 1930.4 февраля.

(обратно)

125

Возрождение. 1930. 3, 12, 21 февраля, 1 апреля; ГАРФ.Ф. 5853. Оп. 1. Д. 41. Л. 83.

(обратно)

126

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 44. Л. 54 об.; Возрождение. 1930.12 февраля.

(обратно)

127

Цит. по: Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 58–59.

(обратно)

128

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 41. Л. 89 об.

(обратно)

129

Grey М. Op. cit. Р. 49–50.

(обратно)

130

Возрождение. 1930. 3 февраля.

(обратно)

131

ГАРФ. Ф. 4826. Оп. 1. Д. 199. Л. 10.

(обратно)

132

Возрождение. 1930.28 февраля.

(обратно)

133

Grey М. Op. cit. P. 51.

(обратно)

134

Beaune D. Enlevement du general Koutiepof F. P. 143.

(обратно)

135

Возрождение. 1930. 18, 23, 26 февраля; Последние Новости. 1930. 25 марта; Бортневский В.Г. Избранные труды. С. 385–386; Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 52.

(обратно)

136

Часовой. 1930. №29. С. 3.

(обратно)

137

Рыбас С.Ю. Указ. соч. С. 298.

(обратно)

138

Похищение генерала А.П. Кутепова… С. 8–50.

(обратно)

139

Возрождение. 1930.12 февраля.

(обратно)

140

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 41. Л. 88; Д. 42. Л. 114.

(обратно)

141

Там же.

(обратно)

142

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 13.

(обратно)

143

Архив внешней политики Российской Федерации (АВПРФ). Ф. 0136. Оп. 18. Пап. 140. Д. 591. Л. 36.

(обратно)

144

Там же. Л. 15–15 об.

(обратно)

145

Возрождение. 1930.27 марта.

(обратно)

146

Возрождение. 1930.17 апреля.

(обратно)

147

Возрождение. 1930.2 марта; Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 51–52.

(обратно)

148

Grey М. Le General Meurt a Minuit. P. 52–53.

(обратно)

149

Возрождение. 1930.29, 30 марта.

(обратно)

150

Возрождение. 1930.

(обратно)

151

Grey М. Le General Meurt a Minuit. Р. 53.

(обратно)

152

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. P. 185.

(обратно)

153

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 41. Л. 159–160.

(обратно)

154

Grey M. Le General Meurt a Minuit. P. 53.

(обратно)

155

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 41. Л. 218.

(обратно)

156

Возрождение. 1930.25 марта.

(обратно)

157

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 118. Л. 374.

(обратно)

158

Время. 1930.27 апреля; ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 37. Л. 33–34; Д. 199. Л. 29–30.

(обратно)

159

Часовой. 1930. №34. С. 23; 1957. №372. С. 14.

(обратно)

160

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 43. Л. 120.

(обратно)

161

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. P. 127,129–130.

(обратно)

162

Цит. по: Шварёв H. Охота за генералами // Родина. 2006. №3. С. 55.

(обратно)

163

Grey М. Le General Meurt a Minuit. P. 89.

(обратно)

164

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. P. 127.

(обратно)

165

Ibid. Р. 133–134.

(обратно)

166

Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 54; Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. P. 141.

(обратно)

167

Grey M. Enlevement du general Koutiepoff. P. 54–56.

(обратно)

168

Grey M. Op. cit. P. 72–74; Beaune D. Entevement du general Koutiepoff. P. 127.

(обратно)

169

Grey M. Op. cit. P. 53–54.

(обратно)

170

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 24. Л. 395; Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 92.

(обратно)

171

Grey M. Le General Meurt a Minuit. P. 60.

(обратно)

172

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 504.

(обратно)

173

Общее Дело. 1930.10 августа.

(обратно)

174

Возрождение. 1930.12 февраля.

(обратно)

175

Последние Новости. 1930.2 февраля.

(обратно)

176

Беседовский Г.З. На путях к термидору. Из воспоминаний бывшего советского дипломата. Париж, 1930. С. 243–247.

(обратно)

177

Возрождение. 1930. 8,22 февраля.

(обратно)

178

Колпакиди А.И., Прохоров Д.Л. КГБ: спецоперации советской разведки. С. 83–84.

(обратно)

179

Grey М. Le General Meurt a Minuit. Р. 97.

(обратно)

180

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 44. Л. 53.

(обратно)

181

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 46. Л. 159–160.

(обратно)

182

Рыбас С.Ю. Указ. соч. С. 292.

(обратно)

183

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 11–12; ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 80. Л. 247–248.

(обратно)

184

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 80. Л. 247–248.

(обратно)

185

Последние Новости. 1930. 25 июля; Возрождение. 1930. 26 июля; Общее дело. 1930.10 июля, 10 августа.

(обратно)

186

Возрождение. 1930.26 июля.

(обратно)

187

Цит. по: Зданович А.Л. Свои и чужие — интриги разведки. М., 2002. С. 204.

(обратно)

188

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. P. 183–185.

(обратно)

189

Ibid. P. 185.

(обратно)

190

РГАСПИ.Ф. 17. Оп. 100. Д. 40982, 47736; Энциклопедия секретных служб России. М., 2004. С. 497; Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 242–243.

(обратно)

191

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1.Д. 42. Л. 130.

(обратно)

192

Beaune D. Enlevement du general Koutiepoff. P. 187–188,191.

(обратно)

193

Последние Новости. 1930. 3 июля; Возрождение. 1930. 3 июля.

(обратно)

194

АВПР. Ф. 0136. Оп. 18. Пап. 140. Д. 591. Л. 31; Возрождение. 1930.21 августа.

(обратно)

195

ГАРФ. Ф. 5856. Оп. 1. Д. 461. Л. 42.

(обратно)

196

Там же. Л. 43.

(обратно)

197

Последние Новости. 1930.12 октября.

(обратно)

198

Возрождение. 1930.14, 15, 16 октября.

(обратно)

199

Кен О.Н., Рупасов О.И. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними странами (конец 1920–1930-х гг.). Ч. 1. СПб., 2000. С. 394–395, 692.

(обратно)

200

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 302–303.

(обратно)

201

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 101,108,157–158, 198 — 205.

(обратно)

202

Цит. по: Прянишников Б.В. Незримая паутина. С. 239.

(обратно)

203

Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 102.

(обратно)

204

Миллер Е.К. Предисловие к сборнику «Генерал Кутепов». Париж, 1934. С. 5; Общее Дело. 1933.26 октября. №10.

(обратно)

205

Миллер Е.К. Предисловие к сборнику «Генерал Кутепов». С. 5.

(обратно)

206

Бурцев В. Кутепова убили большевики. К 5-летию со дня похищения 26 января 1930 г. // Иллюстрированная Россия. 1930. №5. С. 7.

(обратно)

207

Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 86–87.

(обратно)

208

Зернов В. По делу похищения генерала Кутепова // Новый Журнал. 1978. №188. С. 129–134.

(обратно)

209

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. М., 2007. С. 169.

(обратно)

210

Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 86–89.

(обратно)

211

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 26.

(обратно)

212

Там же. С. 26–27.

(обратно)

213

Советская разведка и русская военная эмиграция 20–40-х годов // Новая и новейшая история. 1998. №3. С. 122.

(обратно)

214

Там же; Млечин Л. Указ. соч. С. 26–27; Он же. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 4; Лукьянов А. Тайный груз на борту теплохода «Мария Ульянова» // Новости разведки и контрразведки. 1997. №20. С. 11.

(обратно)

215

Там же.

(обратно)

216

Glad J. Russia Abroad. Writers, History, Politics. Washington, 1999. P. 138; Rayfield D. Stalin and his Hangmen. The tyrant and those who killed for him. N. Y., 2004. P. 177; Brackman R. The Secret File of Joseph Stalin. A Hidden Life. London — Portland, 2001. P. 212–215.

(обратно)

217

Колпакиди А. Предисловие к книге Б.В. Прянишникова «Незримая паутина» (М., 2004). С. 13.

(обратно)

218

Гаспарян А.С. Операция «Трест». Советская разведка против русской эмиграции. 1921–1927 гг. М., 2008. С. 232; Grey М. Lе Général Meurt а Minuit. Р. 120–121.

(обратно)

219

Млечин Л. Сеть. Москва — ОПТУ — Париж. С. 24 — 26.

(обратно)

220

Лукьянов А. Указ. соч. С. 11.

(обратно)

221

Шварёв А. Охота на генералов // Родина. 2006. №3. С. 55.

(обратно)

222

Andrew С., Mitrokhin V. The Mitrokhin Archive. The KGB in Europe and the West. P. 54, 787.

(обратно)

223

Антонов B.C., Карпов B.H. Нелегальная разведка. С. 163–164.

(обратно)

224

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. М., 2011. С. 16–284.

(обратно)

225

Beaune D. Enldvement du General Koutiepoff. P. 104.

(обратно)

226

Линдер К.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 301.

(обратно)

227

Там же. С. 372.

(обратно)

228

Brackman R. The Secret File of Joseph Stalin. P. 213–214,222.

(обратно)

229

Op. cit. P. 213.

(обратно)

230

Линдер КБ., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 303.

(обратно)

231

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 28.

(обратно)

232

Млечин Л.А. История внешней разведки. Карьеры и судьбы. М., 2011. С. 56.

(обратно)

233

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 596–599, 607–610.

(обратно)

234

Часовой. 1959. №399. С. 19.

(обратно)

235

Гаспарян А.С. Операция «Трест». Советская разведка против русской эмиграции. С. 242–244; Шварёв Н. Охота за генералами // Родина. 2006. №3. С. 59; Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 63.

(обратно)

236

См. некролог о ней: Часовой. 1959. №399. С. 19.

(обратно)

237

Как генерал Кутепов ездил в Берлин. Рассказ полковника Зайцова // Иллюстрированная Россия. 1930. №12. С. 153; Возрождение. 1930. 26 июля; Прянишников Б.В. Незримая паутина. С. 230 и др.

(обратно)

238

Рысс И Революционное дело А.П. Кутепова // Генерал А.П. Кутепов. М., 2004. С. 365.

(обратно)

239

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 231.

(обратно)

240

Рысс П. Революционное дело А.П. Кутепова // Генерал А.П. Кутепов. С. 365.

(обратно)

241

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 232.

(обратно)

242

Beaune D. Enlevement du général Koutiepoff. P. 108–109.

(обратно)

243

Ibid.

(обратно)

244

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 114.

(обратно)

245

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 232.

(обратно)

246

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 99,101.

(обратно)

247

Там же. Л. 25.

(обратно)

248

Там же. Л. 107.

(обратно)

249

Там же. Л. 25.

(обратно)

250

Там же. Л. 128–129.

(обратно)

251

Там же. Л. 16.

(обратно)

252

Цит. по: Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 69.

(обратно)

253

Ibid. С. 69–70.

(обратно)

254

Возрождение. 1930.26 июля.

(обратно)

255

Возрождение. 1930.28 февраля, 2, 3 марта.

(обратно)

256

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 227; Д. 50. Л. 63.

(обратно)

257

Зданович А. «Синдикат–4». ОГПУ против монархистов-кирилловцев // Родина. 2007. №12. С. 39.

(обратно)

258

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 114.

(обратно)

259

Возрождение. 1930.26 июля.

(обратно)

260

Цит. по: Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 70.

(обратно)

261

Ганин А.В. Корпус офицеров Генерального штаба в годы Гражданской войны 1917–1922 гг. М., 2009. С. 250, 450, 728; URL: http://www. pskovgrad.ru/war/pervaya-mirovaya-vojna/27047-korganov-korganyangavriil-gabriel-grigorevich.html (дата обращения: 16.07.2014).

(обратно)

262

Возрождение. 1930.6 марта.

(обратно)

263

Возрождение. 1930.25 июля.

(обратно)

264

Возрождение. 1930.7, 9 марта.

(обратно)

265

Борейко А.М. Русский Общевоинский Союз и советские органы государственной безопасности. 1924 — вторая половина 1920-х годов. Дисс…. канд. ист. наук. М., 2002. С. 150.

(обратно)

266

Последние Новости. 1930. 25 мая.

(обратно)

267

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 198. Л. 10–11.

(обратно)

268

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 198. Л. 11–13.

(обратно)

269

Общее Дело. 1930.10 августа.

(обратно)

270

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 198. Л. 14–17.

(обратно)

271

Последние Новости. 1930.13,15 августа; Возрождение. 1930.14 августа; Общее Дело. 1930.15 августа, 20 сентября.

(обратно)

272

Возрождение. 1930. 30 августа.

(обратно)

273

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 478,528.

(обратно)

274

Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 71.

(обратно)

275

Зданович А. «Синдикат–4». ОГПУ против монархистов-кирилловцев // Родина. 2007. №12. С. 39.

(обратно)

276

ГАРФ. Ф. 5853. Он. 1. Д. 60. Л. 321 об.

(обратно)

277

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 69.

(обратно)

278

Прянишников Б. Незримая паутина. С. 152.

(обратно)

279

Млечин Л.М. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 116.

(обратно)

280

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 47. Л. 4 об.

(обратно)

281

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 200–203.

(обратно)

282

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 47. Л. 10–14.

(обратно)

283

Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. 1917–1941: Воспоминания. СПб., 2004. С. 170–171.

(обратно)

284

Там же. С. 215–216.

(обратно)

285

Там же. С. 171.

(обратно)

286

ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 2. Л. 18.

(обратно)

287

Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 66.

(обратно)

288

Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. С. 648.

(обратно)

289

Общее Дело. 1931.15 января; 1933.26 октября.

(обратно)

290

Иллюстрированная Россия. 1935. №5. С. 7.

(обратно)

291

Зданович А.А. «Синдикат–4». ОПТУ против монархистов-кирилловцев // Родина. 2007. №12. С. 32, 37, 39.

(обратно)

292

Голдин В.И. Солдаты на чужбине. Русский Обще-Воинский Союз, Россия и Русское Зарубежье в XX–XXI веках. Архангельск, 2006. С. 173 — 176; ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 71–72, 80, 89–90, 92–92 об/, 95, 97.

(обратно)

293

Российский государственный военно-исторический архив (РГВИА). Ф. 409. Оп. 1. Д. 139576. Л. 17.

(обратно)

294

РГВИА. Ф. 409. Оп. 1. Д. 74807,139576.

(обратно)

295

Белый Север. Вып. 1. Архангельск, 1993. С. 20.

(обратно)

296

ГАРФ. Ф. 5805. Оп. 1. Д. 492. Л. 1.

(обратно)

297

См. о жизненном пути Е.К. Миллера также: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 169–348; Он же. Испытания длиною в жизнь: судьба генерала Евгения Миллера // Белая армия. Белое дело. Екатеринбург, 1996. №1. С. 59–63; Новикова Л.Г. Провинциальная «контрреволюция»: Белое движение и Гражданская война на русском Севере. М., 2011. С. 108–127, 252; Goldin V., Long J. Resistance and Retribution: the Life and Fate of General E.K. Miller// Revolutionary Russia. 1999 (December). Vol. 12. No.2.

(обратно)

298

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 11.

(обратно)

299

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 40. Л. 92 об.

(обратно)

300

Возрождение. 1930.10 февраля.

(обратно)

301

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 18. Л. 354.

(обратно)

302

Beaune D. Enlevement du général Koutiepoff. P. 7–41.

(обратно)

303

Часовой. 1930. №33. C. 2; №35. C. 1–2.

(обратно)

304

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 28.

(обратно)

305

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 118. Л. 369–370; Ф. 5836. Оп. 1. Д. 118. Л. 374; Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 162,197–198.

(обратно)

306

Новое Русское Слово. 1937.10 октября.

(обратно)

307

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 37. Л. 25–31; Д. 199. Л. 29–31.

(обратно)

308

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 1. Л. 129.

(обратно)

309

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 141 об.

(обратно)

310

Борейко AM. Русский Общевоинский Союз и советские органы государственной безопасности. 1924 — вторая половина 1930-х годов. Дисс…. канд. ист. наук. М: МПГУ, 2002. С. 97–98.

(обратно)

311

Прянишников Б. Незримая паутина. С. 62.

(обратно)

312

Мозохин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. С. 327328.

(обратно)

313

Глобачев К.И. Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения. М., 2009. С. 438–439.

(обратно)

314

Там же. С. 440.

(обратно)

315

Там же. С. 446.

(обратно)

316

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 477 об.

(обратно)

317

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 44. Л. 54 об.; Ф. 9116. Оп. 1. Д. 24. Л. 366 об.

(обратно)

318

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 44. Л. 53–54.

(обратно)

319

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 24. Л. 366 об. — 367.

(обратно)

320

Подробнее см.: Голдин В.И. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. Архангельск; СПб., 2009. С. 246247; Он же. Солдаты на чужбине. С. 88–90. Деятельность «Внутренней линии» на протяжении нескольких десятилетий была предметом изучения и разоблачений в работах Б.В. Прянишникова и особенно в нескольких изданиях его книги «Незримая паутина». К этой тематике обращался и целый ряд других авторов: Свитков Н. Внутренняя линия (язва на теле русской эмиграции). Сан-Пауло, 1964; Кулешов А. На «внутренней линии». Контрразведка в Белом движении или самостоятельная секретная организация? // Родина. 2006. №9; Гаспарян А.С. Операция «Трест». Советская разведка против русской эмиграции. 1921–1937 гг. М., 2008. Ч. III и др. См. также обзор публикаций на эту тему в кн.: Прянишников Б. Незримая паутина. М., 2004. С. 565-571.

(обратно)

321

Бушков П.Н. За Россию. Русские «белые» в борьбе против русских «красных», сталинского террора, нацизма и коммунизма (1917–1994). СПб., 2001. С. 29, 31.

(обратно)

322

Князь А. Ратиев. То, что сохранила мне память. София, 1999. С. 55.

(обратно)

323

Кулешов А. На «Внутренней линии». Контрразведка в Белом движении или самостоятельная секретная организация? // Родина. 2006. №9. С. 68.

(обратно)

324

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 495.

(обратно)

325

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 46. Л. 20–20 об.

(обратно)

326

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 55. Л. 159.

(обратно)

327

Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 193–194.

(обратно)

328

Борейко А.М. Указ. дис. С. 103.

(обратно)

329

Вычужанин С. Судьба генерала Туркула // Новости разведки и контрразведки. №1–2.

(обратно)

330

Там же. С. 104.

(обратно)

331

Мозохин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. С. 330.

(обратно)

332

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 46. Л. 20–20 об.

(обратно)

333

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 28. Л. 38.

(обратно)

334

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 63. Л. 31 об.; Последние Новости. 1937.12 октября.

(обратно)

335

Часовой. 1932. №81. С. 21–22.

(обратно)

336

Архив внешней политики Российской Федерации (АВПРФ). Ф. 05. Оп. 10. Пап. 146. Д. 70. Л. 73, 88.

(обратно)

337

Судоплашов А.П. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. М., 1997. С. 44.

(обратно)

338

Былинин В.К. и др. Иностранные разведки в Прибалтике и их взаимодействие со спецслужбами лимитрофных государств, направленное против СССР: 1918–1941 гг. // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. 4. М., 2008. С. 181.

(обратно)

339

АВПРФ. Ф. 05. Оп. 12. Д. 8786. Л. 57.

(обратно)

340

Прянишников Б. Незримая паутина. Нью-Йорк, 1979. С. 162–163.

(обратно)

341

Будницкий О.В. Деньги русской эмиграции: колчаковское золото. М., 2008. С. 394; Вычужанин С. ОГПУ против РОВС // Новости разведки и контрразведки. 2002. №5–6. С. 12–13.

(обратно)

342

Будницкий О.В. Указ. соч. С. 394.

(обратно)

343

Мозохин О., Гладков Ф. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. М., 2005. С. 331; Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 — декабрь 1936. М., 2003. С. 310, 807.

(обратно)

344

Мозохин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. С. 330.

(обратно)

345

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 362, 427, 475–477; Д. 28. Л. 12 об., 18.

(обратно)

346

Мусаев В.В. Политическая деятельность русской эмиграции в Финляндии в 1920–1930-е гг. // История России: исследования и размышления. СПб., 2006. С. 330.

(обратно)

347

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 411.

(обратно)

348

Там же. С. 376.

(обратно)

349

Борейко А.М. Указ. дис. С. 115.

(обратно)

350

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 219–220, 223–224.

(обратно)

351

Гаспарян А.С. Операция «Трест». Советская разведка против русской эмиграции. 1921–1937 гг. С. 248–253, 391–400.

(обратно)

352

Свитков Н. Внутренняя линия. С. 86.

(обратно)

353

Последние Новости. 1937.22 октября; ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 24. Л. 72.

(обратно)

354

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 31. Л. 10; Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 130 об.; Последние Новости. 1937. 22 октября; Свитков Н. Внутренняя линия. С. 32–33,78.

(обратно)

355

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 141–141 об.

(обратно)

356

ГАРФ. Ф. 5853.Оп. 1.Д. 63.Л. 31 об.; Последние Новости. 1937.13 октября.

(обратно)

357

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 54. Л. 46–50.

(обратно)

358

Млечин Л.М. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 162.

(обратно)

359

Мозохин О., Гладков Т. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. С. 330.

(обратно)

360

Мозохин О., Гладков Т. Указ. соч. С. 331; Борейко А.М. Указ. дисс. С. 118 — 119.

(обратно)

361

Борейко А.М. Указ. дисс. С. 117–121.

(обратно)

362

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 162, 167–168; Борейко А.М. Указ. дис. С. 121.

(обратно)

363

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 21. Л, 45–46; Д. 20. Л. 178.

(обратно)

364

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 59. Л. 126 об. -126.

(обратно)

365

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. М., 1997. С. 84 — 89; Пещерский В. Троцкий в прицеле РОВС // Новости разведки и контрразведки. 2001. №21–22. С. 12–13; Симбирцев И. Спецслужбы первых лет СССР. 1923–1939. М., 2008. С. 242.

(обратно)

366

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 84; Пещерский В. Указ. соч. // Новости разведки и контрразведки. 2001. №21–22. С. 12–13; Вычужанин С. ОПТУ против РОВС // Новости разведки и контрразведки. 2002. №5–6. С. 12–13; Чудеса и приключения. 1996. №5. С. 46.

(обратно)

367

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 299–301.

(обратно)

368

Там же. Л. 301 об.

(обратно)

369

Там же. Л. 289.

(обратно)

370

Там же. Л. 283 об.

(обратно)

371

Глобачев К.И. Правда о русской революции. С. 441.

(обратно)

372

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 141 об.

(обратно)

373

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 31. Л. 5; Последние Новости. 1937.1 ноября.

(обратно)

374

Beaune D. Enlevement du général Koutiepoff. P. 42–43: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 255–256, 774.

(обратно)

375

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 256–260; ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1.Д. 20. Л. 274.

(обратно)

376

Колпакиди А.Д., Прохоров Д.П. КГБ: Приказано уничтожить. Спецоперации советских спецслужб 1918–1941. М., 2004. С. 324.

(обратно)

377

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 198. Л. 1–5.

(обратно)

378

Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. 1917–1941: Воспоминания. СПб., 2004. С. 281.

(обратно)

379

Там же. С. 277.

(обратно)

380

Мозохин О.Б. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918 — 1945). М., 2012. С. 218.

(обратно)

381

Базанов И, Соловьёв М. «Ночью Сталину не спится, все верёвка ему снится…». Братство Русской Правды — забытая организация русского зарубежья // Родина. 2007. №8. С. 78–79.

(обратно)

382

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 49. Л. 15–21 об.

(обратно)

383

Иванов В.А. Русская эмиграция в служебной переписке НКВД — О ГПУ 20–30-х годов // Зарубежная Россия, 1917–1939. СПб., 2000. С. 103; Базанов П.Н. Издательская деятельность политических организаций русской эмиграции (1917–1988 гг.); СПб., 2008. С. 117.

(обратно)

384

Царев О., Вест Н. КГБ в Англии. М., 1999. С. 15, 63–65; Энциклопедия секретных служб России. С. 717.

(обратно)

385

ГАРФ. Ф. 10032. Оп. 1. Д. 110. Л. 96.

(обратно)

386

Мусаев В.И. Политическая деятельность русской эмиграции в Финляндии в 1920–1930-е гг. // История России: исследования и размышления. СПб., 2006. С. 328, 330.

(обратно)

387

Орлов В.Г. Двойной агент: Записки русского контрразведчика. М., 1998. С. 321.

(обратно)

388

Мозохин О.Б. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии. С. 218.

(обратно)

389

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 14–14 об.

(обратно)

390

Базанов И, Соловьёв М. «Ночью Сталину не спится, все верёвка ему снится…». Братство Русской Правды — забытая организация русского зарубежья // Родина. 2007. №8. С. 81.

(обратно)

391

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 194–196.

(обратно)

392

Окороков А.В. Молодежные организации русской эмиграции (1920 — 1945 гг.). М., 2000. С. 47–52.

(обратно)

393

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 164–165.

(обратно)

394

ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 4. Л. 79–80.

(обратно)

395

Политическая история русской эмиграции. 1920–1940 гт.: Документы и материалы. М., 1999. С. 68.

(обратно)

396

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 158. Л. 102,111–112.

(обратно)

397

См. об этом, например: Обухов В.Г. Схватка шести империй. Битва за Синьцзян. М., 2007. С. 168–180; Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 205.

(обратно)

398

Обухов В.Г. Указ. соч. С. 176,181.

(обратно)

399

Там же. С. 168–194.

(обратно)

400

Аблова Н.Е. История КВЖД и российской эмиграции в Китае (первая половина XX века). Минск, 1999. С. 72.

(обратно)

401

Балакшин П. Финал в Китае. Т. 1. Сан-Франциско, 1958. С. 296–297.

(обратно)

402

Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОПТУ — НКВД. Архив Сталина. С. 292.

(обратно)

403

Там же. С. 294.

(обратно)

404

Семёнов Г.М. О себе: Воспоминания, мысли и выводы. М., 2002. С. 279.

(обратно)

405

Соцков В. Генерал и атаман. (Судьба генерала Семёнова по материалам Центрального архива ФСБ) // Завтра. 2001.9 января; Правда. 1946. 28 августа.

(обратно)

406

Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОПТУ — НКВД. Архив Сталина. С. 301–302.

(обратно)

407

Там же. С. 298.

(обратно)

408

ГАРФ. ф. 5853. Оп. 1. Д. 48. Л. 28; Часовой. 1932. №76. С. 2.

(обратно)

409

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 48. Л. 142–142 об.

(обратно)

410

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 231.

(обратно)

411

Райан Н. Россия — Харбин — Австралия. М., 2005. С. 91.

(обратно)

412

Цит. по: Усов В.Н. Советская разведка в Китае: 30-е годы XX века. М., 2007. С. 331–332.

(обратно)

413

Мозохин О.Б. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918–1945). М., 2012. С. 220.

(обратно)

414

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. М., 2007. С. 410.

(обратно)

415

Там же. С. 439, 448–449.

(обратно)

416

Усов В.Н. Советская разведка в Китае. 30-е годы XX века. С. 310–311.

(обратно)

417

Аблова Н.Е. КВЖД и российская эмиграция в Китае: международные и политические аспекты истории (первая половина XX в.). М., 2004.

(обратно)

418

Малышенко Г.И. Общественно-политическая жизнь российского казачества и дальневосточной эмиграции (1920–1945 гг.). Омск, 2006. С. 219–224; Усов В.Н. Советская разведка в Китае. 30-е годы XX века. С. 332–334.

(обратно)

419

Мозохин О.Б. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918 — 1945). С. 221.

(обратно)

420

ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 4. Л. 13–13 об., 74–74 об.

(обратно)

421

Шульженко А.Б. Противодействие органов ГПУ — НКВД антисоветской деятельности японских спецслужб и белоэмигрантских центров на Дальнем Востоке России в 20–30-е гг. XX в. // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. 4. М., 2008. С. 84.

(обратно)

422

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 448.

(обратно)

423

Цит. по: Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 412.

(обратно)

424

Цит. по: Егоров Н.А. Деятельность иностранных спецслужб на Дальнем Востоке по использованию маньчжурской белоэмиграции // Военно-исторический журнал. 2009. №11. С. 50.

(обратно)

425

Там же.

(обратно)

426

Колпакиди А., Прохоров П. Внешняя разведка России. С. 398; Линдер И.Б., Чуркин С.А. Красная паутина. С. 368; Прохоров Л.П. «Литерное дело» маршала Чжан Цзолина // Независимое военное обозрение. 2003.1 августа; Шарапов Э.П. Наум Эйтингон — карающий меч Сталина. СПб., 2003.

(обратно)

427

Голдин В.И. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. С. 483–484.

(обратно)

428

Егоров Н.А. Деятельность иностранных спецслужб на Дальнем Востоке по использованию маньчжурской белоэмиграции // Военно-исторический журнал. 2009. №11. С. 50–51.

(обратно)

429

Там же. С. 51–52; Аблова Н.Е. КВЖД и российская эмиграция в Китае: международные и политические аспекты истории (первая половина XX в.). С. 325–326; Пеньковский Д.Д. Эмиграция казачества из России и ее последствия (1920–1945 гг.). М., 2006. С. 295–296.

(обратно)

430

Семёнов Г.М. О себе. С. 295–298.

(обратно)

431

Подробнее см., например: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 200-201, 205–210, 231–232; Горбунов Е.А. Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке. М., 2002.

(обратно)

432

Аблова Н.Е. Указ. соч. С. 110–111; Усов В.Н. Советская разведка в Китае. 30-е годы XX века. М., 2007. С. 221–222, 292–293.

(обратно)

433

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 51а. Л. 83.

(обратно)

434

Ипполитов Г.М. Деникин. М., 2000. С. 251; Деникин А.И. Международное положение, Россия и эмиграция. Париж, 1934. С. 1, 15, 16.

(обратно)

435

Мленин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 181–182.

(обратно)

436

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 268–281.

(обратно)

437

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 88; Д. 29. Л. 97.

(обратно)

438

Лубянка. Сталин и ВЧК — ГПУ — ОГПУ — НКВД. Архив Сталина. С. 308–309.

(обратно)

439

Дуров В. Орден «Феликса Дзержинского» // Родина. 2007. N° 12. С. 58.

(обратно)

440

Мозохин О., Гладков Ф. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. М., 2005. С. 348.

(обратно)

441

Государственная безопасность России: История и современность. М., 2004. С. 522.

(обратно)

442

Млечин Л.М. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 109.

(обратно)

443

Колпакиди А.И., Прохоров Д.Л. Империя ГРУ. Очерки истории российской военной разведки. Кн. 1. М., 2000. С. 197–198; Папчинский А.А., Тумшис М.А. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК. М., 2001. С. 272.

(обратно)

444

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Указ. соч. С. 198–202; Папчинский А. А, Тумшис МА Указ. соч. С. 272: Горбунов Е.А. Схватка с черным драконом. С. 156–157.

(обратно)

445

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Указ. соч. С. 201.

(обратно)

446

Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б) и Европа. Решения «особой папки». 1923–1939. М., 2001. С. 311.

(обратно)

447

РГАСПИ.Ф. 17. Оп. 162. Д. 16. Л. 65–66.

(обратно)

448

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Указ. соч. С. 207–208; Сергунин С.В. Организационные аспекты деятельности внешней разведки НКВД — НКГБ СССР в 1934–1941 гг. // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. III. С. 239.

(обратно)

449

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Указ. соч. С. 210–216.

(обратно)

450

Кочик В. Советская военная разведка: структура и кадры. Статья четвертая (1924–1936) // Свободная мысль. 1998. №8. С. 82.

(обратно)

451

Мозохин О., Гладков Ф. Менжинский. Интеллигент с Лубянки. С. 355.

(обратно)

452

Генрих Ягода. Нарком внутренних дел СССР, Генеральный комиссар госбезопасности. Казань, 1997. С. 25,31; Шрейдер М.П. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995.

(обратно)

453

Хаустов В.Н. Политический розыск в СССР во второй половине 30-х гг. // Политический сыск в России: история и современность. СПб., 1997. С. 343.

(обратно)

454

Энциклопедия секретных служб России. С. 282.

(обратно)

455

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 169–170; Шварёв Н. Охота на генералов // Родина. 2006. №3. С. 56.

(обратно)

456

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 415.

(обратно)

457

Там же. С. 216; Лурье В.М., Кочик В.Я. ГРУ: дела и люди. М., 2003. С. 59.

(обратно)

458

Папчинский А.А., Тумшис М.А. Щит, расколотый мечом. С. 273–275; Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Указ. соч. С. 224–227.

(обратно)

459

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 220.

(обратно)

460

Брюханов Б.Б., Шошков Е.Н. Оправданию не подлежит. Ежов и ежовщина. 1936–1938. СПб., 1998. С. 55.

(обратно)

461

Политическая история русской эмиграции. 1920–1940 гг. С. 52–53.

(обратно)

462

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 2. С. 142.

(обратно)

463

Борейко А.М. Русский Общевоинский Союз и советские органы государственной безопасности (1924 — вторая половина 1920-х годов). Дис…. канд. ист. наук. М.: МПГУ, 2002. С. 140–141.

(обратно)

464

Борейко А.М. Об одной попытке агентурного проникновения в штаб русского общевоинского союза // Материалы исторических чтений на Лубянке: 1997–2000 гг. Российские спецслужбы. История и современность. М., 2003. С. 146–152.

(обратно)

465

Николаев С. «Маки-Мираж». Из истории отечественных спецслужб. Хабаровск, 2000. С. 26–27, 30, 65,66,77–78,82–83,128–129,197–198,200, 204,225–235; Шульженко А.Б. Противодействие органов ГПУ — НКВД антисоветской деятельности японских спецслужб и белоэмигрантских центров на Дальнем Востоке России в 20–30-е гг. XX в. // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. 4.

(обратно)

466

Гладков Т. Награда за верность — казнь. М., 2000. С. 483–485.

(обратно)

467

Интервью с Б.И. Гудзем «“Окно” заработало, но Политбюро отказалось» // Новости разведки и контрразведки. 2003. №15–16. С. 4–5; Горбунов Е.А. Схватка с черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке. М“ 2002. С. 16, 191–197.

(обратно)

468

Указанное интервью с Гудзем. С. 4–5; Горбунов Е.А. Указ. соч. С. 197, 203.

(обратно)

469

Указанное интервью с Гудзем. С. 4–5; Горбунов Е.А. Указ. соч. С. 199 — 203; Мозохин О.Б. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918–1945). М., 2012. С. 222–232; Симбирцев И. Спецслужбы первых лет СССР.С. 194–195.

(обратно)

470

Указанное интервью с Гудзем. С. 5.

(обратно)

471

Голдин В.И. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. С. 45–46.

(обратно)

472

ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 371а. Л. 3.

(обратно)

473

ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 371а.

(обратно)

474

Соцков Л.Ф. Операция «Тарантелла». М., 2001. С. 18–20.

(обратно)

475

Там же. С. 20–21.

(обратно)

476

Там же. С. 33–35, 46, 61; ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 1. Д. 371а. Л. 3; Прохоров Д.П., Лемехов О.И. Перебежчики. Заочно расстреляны. М., 2001. С. 34.

(обратно)

477

URL: / . ru/?id=l 175510700 (дата обращения: 16.07.2014).

(обратно)

478

Соцков Л.Ф. Операция «Тарантелла». С. 57.

(обратно)

479

Там же. С. 34, 70–74, 79–86; Былинин В.К., Зданович А.А., Коротаев B.И., Седунов А.В., Тотров Ю.Х. Иностранные разведки в Прибалтике и их взаимодействие со спецслужбами лимитрофных государств, направленное против СССР: 1918–1941 гг. // Труды Общества изучения отечественных спецслужб. Т. IV. С. 201.

(обратно)

480

Соцков Л.Ф. Операция «Тарантелла»; Энциклопедия секретных служб России. С. 402–403.

(обратно)

481

Соцков Л.Ф. Указ. соч. С. 186–205.

(обратно)

482

Антонов В.С., Карпов В.С. Расстрелянная разведка. С. 78.

(обратно)

483

Там же. С. 215–220.

(обратно)

484

Там же. С. 221, 250–251; Энциклопедия секретных служб России. C. 774.

(обратно)

485

Там же. С. 206–250.

(обратно)

486

URL: / . ru/?id=1175510700 (дата обращения: 16.07.2014).

(обратно)

487

Гладков Т. Награда за верность — казнь. М., 2000. С. 312–321; Шварёв Н.А. Разведчики-нелегалы. М., 2006. С. 37; Новости разведки и контрразведки. 2000. №23–24. С. 9.

(обратно)

488

Обухов В.Г. Схватка шести империй. Битва за Синьцзян. М., 2007. С. 190–192; Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. М., 2007. С. 370–373.

(обратно)

489

Обухов В.Г. Указ. соч. С. 192.

(обратно)

490

Балмасов С.С. Указ. соч. С. 376.

(обратно)

491

Обухов В.Г. Указ. соч. С. 193–194; Балмасов С.С. Указ. соч. С. 377.

(обратно)

492

Обухов В.Г. Указ. соч. С. 196–197.

(обратно)

493

Нэх В.Ф. Специальная операция НКВД в Синьцзяне // Исторические чтения на Лубянке. 2002 год. М., 2003. С. 38; Балмасов С.С. Указ. соч. С. 383.

(обратно)

494

Балмасов С.С. Указ. соч. С. 380–382.

(обратно)

495

Обухов В.Г. Указ. соч. С. 216–217.

(обратно)

496

Обухов В.Г. Указ. соч. С. 201–209,215–216; Нэх В.Ф. Указ. соч. С. 38–39; Балмасов С.С. Указ. соч. С. 385.

(обратно)

497

Балмасов С.С. Указ. соч. С. 385.

(обратно)

498

Балмасов С.С. Указ. соч. С. 383; Обухов В.Г. Указ. соч. С. 216.

(обратно)

499

Николаев С. «Маки-Мираж». С. 201.

(обратно)

500

Шульженко А.Б. Противодействие органов ГПУ — НКВД антисоветской деятельности японских спецслужб и белоэмигрантских центров на Дальнем Востоке России в 20–30-е гг. XX в. // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. IV. М., 2008. С. 84.

(обратно)

501

Шинин О.В. Проведение органами ГПУ — НКВД активных мероприятий в 1922–1941 гг. (на материалах Дальневосточного региона) // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. II. С. 159.

(обратно)

502

Интервью с Б.И. Гудзем «“Окно” заработало, но Политбюро отказалось» // Новости разведки и контрразведки. 2003. №15–16. С. 4–5.

(обратно)

503

Николаев С. «Маки-Мираж». С. 201; Егоров Н.А. Деятельность иностранных спецслужб на Дальнем Востоке по использованию маньчжурской белоэмиграции в 1922–1941 гг. // Военно-исторический журнал. 2009. №11. С. 52.

(обратно)

504

Шульженко А.Б. Указ. соч. С. 84.

(обратно)

505

Балакшин Л. Финал в Китае. Т. 1. Сан-Франциско, 1958. С. 184; Усов В.Н. Советская разведка в Китае. 30-е годы XX века. М., 2007. С. 304; Николаев С. Последний бой, или Тайные операции за Амуром // Дальний Восток. 1997. №5–6. С. 239, 246; Кочубей О., Печерица В. Исход и возвращение. Русская эмиграция в Китае в 1920–1940-е гг. Владивосток, 1998. С. 48.

(обратно)

506

Усов В.Н. Указ. соч. С. 342–344.

(обратно)

507

Балмасов С.С. Указ. соч. 450–452.

(обратно)

508

Очерки российской внешней разведки. Т. 3. С. 210.

(обратно)

509

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 82–83.

(обратно)

510

Усов В.Н. Указ. соч. С. 222.

(обратно)

511

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 215.

(обратно)

512

Подробнее см.: Мленин Л.М. Алиби для великой певицы. М., 1997; Стронгин В. Надежда Плевицкая. Великая певица и агент разведки. М., 2005 и др. Добавим, что в эмиграции были изданы две книги самой Плевицкой: Дёжкин карагод. Париж; Берлин, 1925; Мой путь с песней. Париж, 1930.

(обратно)

513

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 113–114.

(обратно)

514

Цит. по: Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. М., 1992. С. 8.

(обратно)

515

Лепецкер Б. Почему был убит генерал Врангель // Русская мысль. 1998. 15–23 сентября. С. 18; Черкасов-Георгиевский В.Г. Генерал Петр Николаевич Врангель. Последний рыцарь Российской империи. М., 2004. С. 427; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 63.

(обратно)

516

Шарапов Э.П. Наум Эйтингон — карающий меч Сталина. СПб., 2003. С. 40.

(обратно)

517

Лепецкер Б. Указ. соч. С. 15; Черкасов-Георгиевский В.Г. Указ. соч. С. 426–428 и др.

(обратно)

518

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 18, 64–65; Лепецкер Б. Указ. соч. С. 15; Черкасов-Георгиевский В.Г. Указ. соч. С. 427.

(обратно)

519

ГАРФ. Коллекция документов Гуверовского Института войны, революции и мира. Микрофотокопии «Коллекция П.Н. Врангеля». Ф. 10003. Рулон 190. Л. 229.

(обратно)

520

Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 464–465, 523–525.

(обратно)

521

Наш путь. 1937. 30 сентября.

(обратно)

522

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры. С. 66–68.

(обратно)

523

Новое Русское Слово. 1937.10 октября.

(обратно)

524

Опишня И. Генерал Кутепов и «внутренняя линия» // Возрождение. 1955. №41. С. 123–124,132.

(обратно)

525

Свитков Н. Внутренняя линия (язва на теле русской эмиграции). Сан-Пауло, 1964. С. 18–19.

(обратно)

526

Новое Русское Слово. 1937. 3 октября.

(обратно)

527

Новое Русское Слово. 1937.10 октября.

(обратно)

528

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 16; Он же. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 49; Гаспарян А.С. Генерал Скоблин. Легенда советской разведки. С. 351.

(обратно)

529

Последние Новости. 1937.2 октября.

(обратно)

530

Новое Русское Слово. 1937.9 октября.

(обратно)

531

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 15.

(обратно)

532

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 49–50.

(обратно)

533

Там же. С. 53–56; Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 17–20.

(обратно)

534

Мленин Л.Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 65–67.

(обратно)

535

Там же. С. 59–60, 64–78, 86; Он же. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 21.

(обратно)

536

Мленин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 23, 25, 26, 109–111.

(обратно)

537

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 119–120.

(обратно)

538

Мленин Л. Там же. С. 115; Он же. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 27.

(обратно)

539

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 23–24, 65–66; Он же. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 65, 108–109.

(обратно)

540

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 519.

(обратно)

541

Млечин Л. Сеть. Москва — ОПТУ — Париж. С. 66.

(обратно)

542

См., например: Корниловцы // Возрождение. 1931.25 июля.

(обратно)

543

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 20.

(обратно)

544

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 112.

(обратно)

545

Назаров Г. Миф о «Красной капелле» // Чудеса и приключения. 1995. №5. С. 46.

(обратно)

546

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 25–26.

(обратно)

547

Антонов В.С., Карпов В.Н. Разведчицы. М., 2004. С. 30–31; Шварёв Н.А. Разведчики-нелегалы СССР и России. М., 2011; Млечин Л. Сеть. Москва — ОПТУ — Париж. С. 155–156.

(обратно)

548

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 118–120.

(обратно)

549

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 50. Л. 150.

(обратно)

550

Млечин Л. Алиби для великой певицы. М., 1997. С. 137; Он же. Сеть. Москва — ОГЛУ — Париж. С. 111.

(обратно)

551

Вестник Общества Галлиполийцев. 1934.15 июля. С. 3.

(обратно)

552

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 27; Шварёв Н.А. Разведчики-нелегалы СССР и России. М., 2006. С. 373.

(обратно)

553

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 114,120.

(обратно)

554

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 347–348.

(обратно)

555

Там же. С. 349–350.

(обратно)

556

Там же. С. 364–367.

(обратно)

557

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 224.

(обратно)

558

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 30. Л. 9.

(обратно)

559

Последние Новости. 1937. 28 сентября; Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 156–157.

(обратно)

560

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 156–159; Он же. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 28–31.

(обратно)

561

Последние Новости. 1937. 28 сентября.

(обратно)

562

Русские Новости. 1945.2 ноября.

(обратно)

563

Вестник Общества Галлиполийцев. 1935.26 января, 15 февраля.

(обратно)

564

Млечин Л. Алиби для великой певицы. С. 128.

(обратно)

565

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 172–177.

(обратно)

566

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 29–30, 35–36, 38; Он же. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 172–177.

(обратно)

567

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 177–178.

(обратно)

568

Там же. С. 171.

(обратно)

569

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 171–172.

(обратно)

570

Вестник Общества Галлиполийцев. 1935. №21.15 марта. С. 7; Последние Новости. 1937.24 сентября, 5 октября.

(обратно)

571

Последние Новости. 1935.1 марта; 1937. 24 сентября; Вестник Общества Галлиполийцев. 1935. № 21. 15 марта. С. 7; Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 37.

(обратно)

572

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62; Последние Новости. 1937. 29 сентября; Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 178.

(обратно)

573

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 31. Л. 10; Ф. 9116. Оп. 1Д. 20. Л. 130 об.; Свитков Н. Внутренняя линия. С. 87.

(обратно)

574

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 185 об.

(обратно)

575

Граф Г.К. На службе Императорскому Дому Россию. С. 650 (биографический справочник).

(обратно)

576

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 375–376.

(обратно)

577

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 63. Л. 31 об.

(обратно)

578

Прянишников Б.В. Незримая паутина. С. 360, 375.

(обратно)

579

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 88.

(обратно)

580

Голдин В.И. Российская военная эмиграция и советские спецслужбы в 20-е годы XX века. С. 501–503.

(обратно)

581

Возрождение. 1930. 21 ноября.

(обратно)

582

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 108.

(обратно)

583

Там же. С. 142, 144, 149.

(обратно)

584

Там же. С. 104.

(обратно)

585

Папчинский А.А., Тумшис М.А. Щит, расколотый мечом. НКВД против ВЧК.С. 267.

(обратно)

586

Витковский В.К. В борьбе за Россию. Воспоминания. Сан-Франциско, 1963. С. 75; Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 161–162.

(обратно)

587

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 162–163; Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 115–116.

(обратно)

588

Витковский В.К. В борьбе за Россию. С. 75–78.

(обратно)

589

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 241.

(обратно)

590

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 114.

(обратно)

591

Витковский В.К. Указ. соч. С. 79.

(обратно)

592

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 90–91; Возрождение. 1939.17 марта.

(обратно)

593

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 91; Лапчинский А.А., Тумшис М.А. Щит, расколотый мечом. М., 2001. С. 265–266.

(обратно)

594

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 93–94; Папчинский А.А., Тумшис М.А. Щит, расколотый мечом. С. 366–367.

(обратно)

595

Антонов В.С., Карпов В.Н. Указ. соч. С. 94; М.Ч. Провокация Николая Абрамова (от нашего софийского корреспондента) // Часовой. 1939. № 232–233. С. 35.

(обратно)

596

Возрождение. 1939.10 марта.

(обратно)

597

Возрождение. 1939. 22 февраля, 10 марта; Антонов В.С., Карпов В.Н. Указ. соч. С. 94.

(обратно)

598

Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Белый террор? Политический экстремизм российской эмиграции в 1920–45 гг. М., 2000. С. 142–143.

(обратно)

599

М.Ч. Провокация Николая Абрамова (от нашего софийского корреспондента) //Часовой. 1939. №232–233. С. 35.

(обратно)

600

М.Ч. Там же; ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 5. Л. 137.

(обратно)

601

Возрождение. 1939.10,17 марта.

(обратно)

602

Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Белый террор? Политический экстремизм российской эмиграции в 1920–45 гг. С. 143.

(обратно)

603

Бушков П.Н. За Россию. Русские «белые» против русских «красных», сталинского террора, нацизма и коммунизма (1917–1994). СПб., 2001. С. 35.

(обратно)

604

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 94–95.

(обратно)

605

Там же. С. 94–97.

(обратно)

606

М.Ч. Провокация Николая Абрамова (от нашего софийского корреспондента) //Часовой. 1939. №232–233. С. 35; Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Указ. соч. С. 143.

(обратно)

607

Бушков П.Н. За Россию. Русские «белые» против русских «красных», сталинского террора, нацизма и коммунизма (1917–1994). С. 35; ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1.Д. 5. Л. 137.

(обратно)

608

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 29. Л. 15; Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 99 об.; Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. М., 1997. С. 127.

(обратно)

609

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 124.

(обратно)

610

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 125.

(обратно)

611

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 100 об.

(обратно)

612

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 125–126.

(обратно)

613

Там же.

(обратно)

614

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 32.

(обратно)

615

ГАРФ. Коллекция М.Д. Врангель. Рулон 8; ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 29. Л. 15 об.; ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 100 об.; Плавинский Н.К. восстановлению истины // Вестник Галлиполийцев. 1937. №47. С. 11–15.

(обратно)

616

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д. 196. Л. 47–47 об.; Ф. 5853. Оп. 1. Д. 60. Л. 115 — 116, 128–132.

(обратно)

617

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 29, 30 об., 38 об.

(обратно)

618

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 36–36 об.

(обратно)

619

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 128.

(обратно)

620

Там же.

(обратно)

621

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 129–130; Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 128–131.

(обратно)

622

Эта тема получает широкое освещение в современной научной литературе: Наумов Л.А. Борьба в руководстве НКВД. М., 2006; Он же. Сталин и НКВД. М., 2010; Хлевнюк О.В. Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры. М., 2010; Хаустов В.Н., Самуэльсон Л. Сталин, НКВД и репрессии 1936–1938 гг. М., 2010 и др.

(обратно)

623

Энциклопедия секретных служб России. С. 237–238; Брюханов Б.Б., Шошков Е.Н. Оправданию не подлежит. Ежов и ежовщина. 1936–1938. СПб., 1998. С. 53–54.

(обратно)

624

Брюханов Б.Б., Шошков Е.Н. Указ. соч. С. 36–39, 53; Полянский А.И. Ежов. История «железного» сталинского наркома. М., 2001. С. 83–84.

(обратно)

625

Генрих Ягода. Нарком внутренних дел СССР. Генеральный комиссар государственной безопасности. С. 20,25.

(обратно)

626

Брюханов Б.Б., Шошков Е.Н. Указ. соч. С. 61.

(обратно)

627

Там же. С. 60.

(обратно)

628

Сергунин С.В. Организационные аспекты деятельности внешней разведки НКВД — НКГБ СССР в 1934–1941 гг. // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. III. С. 242; Энциклопедия секретных служб России. С. 282.

(обратно)

629

РГАСПИ. Ф. 17; Оп. 162. Д. 20. Л. 126; Кокурин А., Петров Н. НКВД: структура, функции, кадры // Свободная мысль. 1997. №6. С. 116; Энциклопедия секретных служб России. С. 309–310.

(обратно)

630

Колпакиди А., Прохоров Д. Внешняя разведка России. С. 20–23; Они же. КГБ: спецоперации советской разведки. С. 544.

(обратно)

631

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Империя ГРУ. Книга первая. С. 226 — 228.

(обратно)

632

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 21. Л. 133.

(обратно)

633

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 220.

(обратно)

634

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 89.

(обратно)

635

Подробнее о развитии этих событий и конфликта руководства РОВСа с генералом Туркулом и его сторонниками см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 285–292.

(обратно)

636

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 40–44.

(обратно)

637

Государственная безопасность России: история и современность. М., 2004. С. 524.

(обратно)

638

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 35–37.

(обратно)

639

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 121,141.

(обратно)

640

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 141 об.

(обратно)

641

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 119.

(обратно)

642

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1.Д. 20. Л. 130 об.-131.

(обратно)

643

ГАРФ. Ф. 5786. Оп. 1. Д. 31. Л. 22; Последние Новости. 1937.6 октября; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 382–384.

(обратно)

644

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 129–129 об.

(обратно)

645

Политическая история русской эмиграции. 1920–1940 гг.: Документы и материалы М., 1999. С. 53; Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 196–197,264–265.

(обратно)

646

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 94; Вестник Общества Галлиполийцев. 1936. №40. С. 1.

(обратно)

647

ГАРФ. Ф. 5863. Оп. 1. Д. 60. Л. 28.

(обратно)

648

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 60. Л. 22 об. — 23.

(обратно)

649

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 64. Л. 288 об.

(обратно)

650

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 136.

(обратно)

651

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 59. Л. 33–34.

(обратно)

652

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 59. Л. 6–7,25,47.

(обратно)

653

Grey М. Le Généal Meurt a Minuit. Р. 187.

(обратно)

654

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 59. Л. 39–40.

(обратно)

655

Грани. 1982. №124. С. 189.

(обратно)

656

Балмасов С.С. Белоэмиграция на военной службе в Китае. С. 414.

(обратно)

657

Балакшин И Финал в Китае. Т. 1. С. 192.

(обратно)

658

Балмасов С.С. Указ. соч. С. 442–443.

(обратно)

659

Обухов В.Г. Схватка шести империй. Битва за Синьцзян. С. 212–213.

(обратно)

660

Новая Россия. 1936.1 августа; Часовой. 1936. №172.

(обратно)

661

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 311–313, 322–324.

(обратно)

662

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 59. Л. 137, 143.

(обратно)

663

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 4. Л. 4.

(обратно)

664

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 139–139 об., 142–144.

(обратно)

665

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 21. Л. 16 об.

(обратно)

666

ГАРФ. Ф. 5826. Оп. 1. Д, 196. Л. 45; Д. 200. Л. 1.

(обратно)

667

См.: Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в Гражданской войне в Испании // URL: -net.ru/book/articles/ ezhegodnik/2010/03-Semenov.php

(обратно)

668

Текст этого письма приводится в книге М.А. Деникиной: Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 188.

(обратно)

669

См.: Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в Гражданской войне в Испании // URL: -net.ru/book/articles/ ezhegodnik/20 Ю/03-Semenov.php

(обратно)

670

См.: Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в Гражданской войне в Испании // URL: -net.ru/book/articles/ ezhegodnik/2010/03-Semenov.php

(обратно)

671

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 71–76; Прянишников Б. Незримая паутина. С. 270, 287.

(обратно)

672

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. С. 76–78, 86–90.

(обратно)

673

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Л. 38.

(обратно)

674

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 152.

(обратно)

675

Русский Обще-Воинский Союз: Краткий исторический очерк. СПб., 1994. С. 9.

(обратно)

676

Паласиос-Фернандес С. Русские добровольцы в испанской гражданской войне // Цейхгауз. 1995. №4. С. 35; Часовой. 1938. №204. С. 27; №226. С. 13; Яремчук 2-й А.П. Русские добровольцы в Испании. Сан-Франциско, 1983; Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) URL: -net. ru/book/articles/ezhegodnik/2010/03-Semenov.php

(обратно)

677

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 80–82.

(обратно)

678

Часовой. 1937. №197. С. 6.

(обратно)

679

Часовой. 1938. №204. С. 2.

(обратно)

680

Паласиос-Фернандес С. Русские добровольцы в испанской гражданской войне // Цейхгауз. 1995. №4. С. 35–37; Яремчук 2-йА.П. Русские добровольцы в Испании. Сан-Франциско, 1983; Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) URL: -net.ru/book/articles/ezhegodnik/2010/03-Semenov.php; Он же. Чужая война? Новый взгляд на участие русских эмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) // URL: http://ru-history. livejoumal.com/3550324.html

(обратно)

681

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 152.

(обратно)

682

Судоплатов А.П. Тайная жизнь генерала Судоплатова: Правда и вымыслы о моем отце. М., 1998. Кн. 1. С. 189; Семенов К.К. Чужая война? Новый взгляд на участие русской эмиграции в испанской гражданской войне (1936–1939) // URL: http://ru-history.livejoumal.com/3550324.htnil

(обратно)

683

Между Россией и Сталиным. Российская военная эмиграция и Вторая мировая война. М., 2004. С. 126; Балмасов С. Русская белоэмиграция в борьбе против нацизма // Журнал российских и восточноевропейских исторических исследований. 2010. №2–3. С. 65.

(обратно)

684

Центральный архив ФСБ. Дело на Миллера Е.С. 14; Семенов К.К. Лицомк лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936 — 1939) URL: -net.ru/book/articles/ezhegodnik/2010/03-Semenov.php

(обратно)

685

Сверчевская А., Сверчевская 3., Сверчевская М. Солдат трех армий. Кароль Сверчевский. Рассказ об отце. М., 1993. С. 48. Эти данные приводит в своей статье 2010 года, посвященной испанской войне, и историк К.К. Семенов (Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) URL: -net. m/book/articles/ezhegodnik/2010/03-Semenov.php). Заметим, что последний ранее, в своей статье 2006 года, утверждал, что Есимонтовский умер в 1947 году (Новый взгляд на участие русских эмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) // URL: http://ru-history. livejoumal.com/3550324.html).

(обратно)

686

Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) // URL: -net.ru/book/articles/ ezhegodnik/2010/03-Semenov.php

(обратно)

687

Гладков Т. Награда за верность — казнь. С. 177; Энциклопедия секретных служб России. С. 731.

(обратно)

688

Балмасов С. Указ. соч. С. 65; Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., 1986. С. 206.

(обратно)

689

Родимцев А.И. Под небом Испании. М., 1968. С. 157; Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936 — 1939) URL: -net.ru/book/articles/ezhegodnik/2010/03-Semenov.php

(обратно)

690

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 82, 89; Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 41, 84, 90 об. Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 303–306.

(обратно)

691

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 402–403.

(обратно)

692

Новости разведки и контрразведки. 2003. №1–2. С. 14.

(обратно)

693

Последние Новости. 1937. 8 октября; Минаков С.Т. За отворотом маршальской шинели. Орел, 1999. С. 244.

(обратно)

694

Кривицкий В. «Я был агентом Сталина». М., 1991. С. 246–247.

(обратно)

695

Сенин А.С. Александр Иванович Гучков. С. 147–148.

(обратно)

696

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 63; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 370–371.

(обратно)

697

Grey М. Lе Général Meurt a Minuit. Р. 184–185.

(обратно)

698

Галлиполийский Вестник. 1937. №54.4 ноября. С. 2.

(обратно)

699

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 24. Л. 37; Последние Новости. 1937. 19 октября; Галлиполийский Вестник. 1937. №54. 4 ноября. С. 2; Свитков Н. Внутренняя линия. С. 81.

(обратно)

700

Вестник Общества Галлиполийцев. 1936. №39. С. 2–3.

(обратно)

701

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 110.

(обратно)

702

Гаспарян А.С. Генерал Скоблин. Легенда советской разведки. С. 333 — 334, 336–337.

(обратно)

703

Хлебников И. Калугин и др. // Новости разведки и контрразведки. 2002. №21–22. С. 6.

(обратно)

704

Вычуканин С. Судьба генерала Туркула // Новости разведки и контрразведки. 2003. №1–2.

(обратно)

705

О деятельности генерала Туркула в годы Великой Отечественной войны и его сотрудничестве с фашистами см.: Голдин В.И. Роковой выбор. С. 325–326, 331; Он же. Солдаты на чужбине. С. 488,492.

(обратно)

706

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 244–244 об.

(обратно)

707

Там же. Л. 231–232.

(обратно)

708

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 24. Л. 28 об.

(обратно)

709

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 26. Л. 5 об.

(обратно)

710

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 21. Л. 12,16.

(обратно)

711

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 24. Л. 18 об.

(обратно)

712

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 397.

(обратно)

713

Там же. С. 398.

(обратно)

714

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 31 об. — 32; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 409.

(обратно)

715

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 20. Л. 37 об.

(обратно)

716

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 30.

(обратно)

717

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 412–413.

(обратно)

718

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 49.

(обратно)

719

Млечин Л. Алиби для великой певицы. С. 117, 138.

(обратно)

720

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 457; Новости разведки и контрразведки. 2003. №1–2. С. 14.

(обратно)

721

Корниловский ударный полк. Париж, 1936. С. 4.

(обратно)

722

ГАРФ. ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 127 об.

(обратно)

723

Кривицкий В. «Я был агентом Сталина». С. 226–228, 249–250.

(обратно)

724

Там же. С. 241–242,

(обратно)

725

Там же. С. 248–249.

(обратно)

726

Режим личной власти Сталина. К истории формирования. М., 1989. С. 88.

(обратно)

727

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. КГБ: Приказано уничтожить. С. 333.

(обратно)

728

Шарапов Э.П. Наум Эйтингон — карающий меч Сталина. СПб., 2003. С. 186; Энциклопедия секретных служб России. С. 773–774; Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 274–275; РГАСПИ. Ф. 100. Регистрационный бланк члена ВКП(б) С.М. Шпигельглаза.

(обратно)

729

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Внешняя разведка России. СПб.; М., 2001. С. 105; Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 253;

(обратно)

730

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 253, 610, 675; Судоплатов П.А. Разведка и Кремль. С. 22–23.

(обратно)

731

Старков Б.А. Трагедия советской разведки // Кривицкий В. «Я был агентом Сталина». М., 1991. С. 37.

(обратно)

732

Кривицкий В. «Я был агентом Сталина». С. 243–245; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 415.

(обратно)

733

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 80–84, 89–90; Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 422423,465.

(обратно)

734

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 331.

(обратно)

735

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 412.

(обратно)

736

Там же. С. 411.

(обратно)

737

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 12.

(обратно)

738

ГАРФ. Ф. 5856. Оп. 1. Д. 522а. Л. 52–52 об.

(обратно)

739

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 61. Л. 49.

(обратно)

740

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 18.

(обратно)

741

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 126.

(обратно)

742

ГАРФ. 5853. Оп. 1. Д. 62. С. 126–127; Возрождение. 1937.24 сентября.

(обратно)

743

Кривицкий В. «Я был агентом Сталина». С. 247.

(обратно)

744

Описание происходившего в управлении РОВСа в ту ночь, в том числе рассказы об этом Кусонского и Мацылева, см.: ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62; Возрождение. 1937.1 октября.

(обратно)

745

Лехович Д.В. Белые против красных. Судьба генерала Антона Деникина. М., 1992. С. 317.

(обратно)

746

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 166.

(обратно)

747

Последние Новости. 1937.24 сентября.

(обратно)

748

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. Париж, 1939. С. 18–23.

(обратно)

749

Тайный груз на борту теплохода «Мария Ульянова» // Новости разведки и контрразведки. 1997. №20.

(обратно)

750

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 118.

(обратно)

751

Русский Голос. 1937.3 октября.

(обратно)

752

Возрождение. 1937. 26 сентября.

(обратно)

753

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 193.

(обратно)

754

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 126–127.

(обратно)

755

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 131.

(обратно)

756

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 162.

(обратно)

757

Русская эмиграция в фотографиях. Франция, 1917–1947. Париж, 1999. Ч. 1. С. 23.

(обратно)

758

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 205.

(обратно)

759

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 133.

(обратно)

760

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 117–118.

(обратно)

761

Последние Новости! 1937.27 сентября.

(обратно)

762

Обзор этих публикаций см.: ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62.

(обратно)

763

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 426–427.

(обратно)

764

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 193.

(обратно)

765

Последние Новости. 1937.26 сентября.

(обратно)

766

Новое Русское Слово. 1937. 9 октября.

(обратно)

767

Новое Русское Слово. 1937.7 октября; Возрождение. 1937.26 сентября; ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 65. Л. 309–310.

(обратно)

768

Новое Русское Слово. 1937. 30 сентября.

(обратно)

769

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 27.

(обратно)

770

Новое Русское Слово. 1937. 8 октября.

(обратно)

771

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 65; Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 48.

(обратно)

772

Последние Новости. 1937.6 ноября.

(обратно)

773

Там же. 1937.27, 30 сентября.

(обратно)

774

Там же. 1937.29 сентября.

(обратно)

775

Там же. 1937.2 октября.

(обратно)

776

Там же. 1937.3 октября.

(обратно)

777

Часовой. 1937. №197. С. 21.

(обратно)

778

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 63. Л. 25 об.

(обратно)

779

Возрождение. 1937.1 октября.

(обратно)

780

Последние Новости. 1937.4, 6 октября.

(обратно)

781

Там же. 1937.1 октября.

(обратно)

782

Там же. 30 сентября.

(обратно)

783

Часовой. 1938. №197. С. 5.

(обратно)

784

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 31. Л. 6 об., 10; Последние Новости. 1937. 22, 28 октября.

(обратно)

785

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 305.

(обратно)

786

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 31. Л. И; Последние Новости. 1937. 18 октября.

(обратно)

787

Цит. по: Последние Новости. 1937.19 октября.

(обратно)

788

АВПРФ. Ф. 05. Оп. 17. Пап. 135. Д. 109. Л. 47.

(обратно)

789

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 457–458.

(обратно)

790

Последние Новости. 1937.6 ноября.

(обратно)

791

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 67. Л. 48.

(обратно)

792

Последние Новости. 1937. 6 ноября.

(обратно)

793

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 65. Л. 332. Л. 322; Возрождение. 1937.26 сентября; Последние Новости. 1938. 9 декабря; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 519–520; Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 87–89,91; Тайный груз на борту теплохода «Мария Ульянова» // Новости разведки и контрразведки. 1997. №20.

(обратно)

794

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 31. Л. 14; Последние Новости. 1937. 14 октября.

(обратно)

795

Там же.

(обратно)

796

Последние Новости. 1937. 2, 3 октября; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 431,467.

(обратно)

797

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 195–196,215.

(обратно)

798

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 63. Л. 7; Часовой. 1937. №197. С. 7.

(обратно)

799

Последние Новости. 1937.26 сентября.

(обратно)

800

Новое Русское Слово. 1937. 8 октября; ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 63. Л. 20 об.

(обратно)

801

ГАРФ. Ф. 7333. Оп. 1. Д. 41. Л. 1; Новое Русское Слово. 1937. 17 октября.

(обратно)

802

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 62. Л. 160.

(обратно)

803

Часовой. 1938. №208. С. 1–2.

(обратно)

804

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 63.

(обратно)

805

Часовой. 1937. №199. С. 5–7.

(обратно)

806

Последние Новости. 1938.7 декабря.

(обратно)

807

Там же. 1938.11 декабря.

(обратно)

808

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 65. Л. 313, 333.

(обратно)

809

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 54, 66.

(обратно)

810

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 21–21 об.

(обратно)

811

Возрождение. 1938.16 декабря.

(обратно)

812

Материалы суда над Плевицкрй реконструированы по материалам эмигрантской периодической печати того времени, а также по следующим источникам: ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 65. Л. 309–321; Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 512–536; Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже и др.

(обратно)

813

Grey M. Le Général Meurt a Mimut. Paris, 1981. P. 160–161; Гаспарян A.C. Генерал Скоблин. Легенда советской разведки. С. 295.

(обратно)

814

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 540–542; Млечин Л. Алиби для великой певицы. С. 167.

(обратно)

815

Гаспарян А.С. Генерал Скоблин. Легенда советской разведки. С. 295–296.

(обратно)

816

Там же. С. 297.

(обратно)

817

Grey М. Le Général Meurt a Minuit. Р. 165–166.

(обратно)

818

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 115; Млечин Л. Алиби для великой певицы. С. 171.

(обратно)

819

Фотокопия этого документа приводится в указанной книге А.С. Гаспаряна «Генерал Скоблин. Легенда советской разведки».

(обратно)

820

Советская разведка и русская военная эмиграция 20–40-х годов // Новая и новейшая история. 1998. №3. С. 122.

(обратно)

821

ЦА ФСБ. Дело на Миллера Е.С. 24–26.

(обратно)

822

Там же. С. 14–14 об.

(обратно)

823

Там же. С. 15–15 об.

(обратно)

824

Там же. С. 21–21 об.

(обратно)

825

Там же. С. 21 об.

(обратно)

826

Там же. С. 22–23.

(обратно)

827

Там же. С. 17 об., 22 об.

(обратно)

828

Там же. С. 18 об.

(обратно)

829

Там же. С. 20–21.

(обратно)

830

Там же. С. 11–11 об.

(обратно)

831

Там же. С. 11 об. — 12 об.

(обратно)

832

Там же. С. 14 об.

(обратно)

833

Мозохин О.Б. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918 — 1945). С. 238, 241; Реабилитация. Политические процессы 30–50-х годов. М., 1991. С. 195; Генина Е.С. Преследование «бывших белых» в Кузбассе в 1930-е гг. как реализация сталинской идеологии репрессий // Белое движение на Востоке России. Белая гвардия. 2001. №5. С. 66.

(обратно)

834

ЦАФСБ. Дело на Миллера Е.С. 9–10 об.

(обратно)

835

Тамже. С. 7–8 об.

(обратно)

836

Там же. С. 4–4 об.

(обратно)

837

Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. С. 64.

(обратно)

838

ЦА ФСБ. Дело на Миллера Е.С. 2–3 об.

(обратно)

839

Энциклопедия секретных служб России. С. 774; Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 275; Колпакиди А., Прохоров Д. Внешняя разведка России. С. 105; Они же. КГБ: Спецоперации советской разведки. С. 553; Они же. КГБ: Приказано уничтожить. С. 436.

(обратно)

840

Колпакиди А. Прохоров Д. Внешняя разведка России. С. 259; Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 92–93.

(обратно)

841

Цитируется по одному из материалов, полученных автором из СВР России.

(обратно)

842

Бурцев В.Л. Большевистские гангстеры в Париже. С. 20,71.

(обратно)

843

Колпакиди А. Прохоров Д. Внешняя разведка России. С. 154; Млечин Л. Алиби для великой певицы. С. 143; Прохоров Д.П., Лемехов О.И. Перебежчики: Заочно расстреляны. С. 46.

(обратно)

844

Царев О.И., Костелло Дж. Роковые иллюзии. М., 1995; URL: http:// ra.wikipedia.org/wiki/%CE%F0%EB%EE%E2,_%C0%EB%E5%EA%F1%E0%ED%E4%F0_%CC%E8%F5%E0%E9%EB%EE%E2%E8%F7 (дата обращения: 19.10.2014); Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 118–134; URL: (дата обращения: 19.10.2014).

(обратно)

845

Судоплатов И.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. С. 77–78.

(обратно)

846

Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 118–134; URL: (дата обращения: 20.10.2014); Царев О.И., Костелло Дж. Роковые иллюзии. М., 1995; С. 275; Павлов В. Трагедии советской разведки. М., 2000. С. 118–124;URL: http:// ra.wikipedia.org/wiki/%CE%F0%EB%EE%E2,_%C0%EB%E5%EA%F1%E0%ED%E4%F0_%CC%E8%F5%E0%E9%EB%EE%E2%E8%F7 (дата обращения: 20.10.2014).

(обратно)

847

Прохоров Д.П., Лемехов О.Г. Перебежчики. Заочно расстреляны. С. 53 — 59; Старков Б.А. Судьба Вальтера Кривицкого // Вопросы истории. 1991. №11. С. 82–93; Кривицкий В. «Я был агентом Сталина»: записки советского разведчика. М., 1991. Составителем этого издания и автором предисловия к нему под названием «Трагедия советской военной разведки» выступил в ту пору кандидат, а в дальнейшем доктор исторических наук, профессор, известный исследователь истории советских спецслужб Б.А. Старков.

(обратно)

848

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 65(9). Л. 340.

(обратно)

849

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 62; Он же. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 193.

(обратно)

850

Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. С. 64.

(обратно)

851

Судоплатов П.А. Разведка и Кремль. М., 1996; Семенов К.К. Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936 — 1939) // URL: -net.ru/book/articles/ezhegodnik/2010/03Semenov.php

(обратно)

852

Петров Н., Геворкян Н. Конец агента «13» // Московские новости. 1995. №46; Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. КГБ. Приказано уничтожить. С. 338; Колпакиди А. Предисловие к книге Б.В. Прянишникова «Незримая паутина» (М., 2004). С. 30–31.

(обратно)

853

Млечин Л. Алиби для великой певицы. С. 156.

(обратно)

854

Млечин Л. Сеть. Москва — ОПТУ — Париж. С. 121.

(обратно)

855

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 62.

(обратно)

856

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. КГБ: Спецоперации советской разведки. С. 108; Михайлов Л. Генерал дает согласие // Неделя. 1998. №48; Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. С. 205.

(обратно)

857

Лубянка. Сталин и Главное политическое управление государственной безопасности НКВД. 1937–1938. Документы. М., 2004. С. 669; Свободная мысль. 1997. №6. С. 114; Энциклопедия секретных служб России. С. 239; Гладков Т. Награда за верность — казнь. С. 508.

(обратно)

858

Кокурин А., Петров Н. НКВД: структура, функции, кадры. Статья вторая (1938–1941) // Свободная мысль. 1997. №7. С. 111.

(обратно)

859

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 17.

(обратно)

860

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 497.

(обратно)

861

Усов В.Н. Советская разведка в Китае: 30-е годы XX века. С. 344.

(обратно)

862

Режим личной власти Сталина. К истории формирования. М., 1989. С. 88.

(обратно)

863

Судоплатов А.П. Тайная жизнь генерала Судоплатова: Правда и вымыслы о моем отце: В 2 кн. Кн. 1. М., 1998. С. 103.

(обратно)

864

Там же. С. 106–107; Балмасов С.С. Белоэмиграция на военной службе в Китае. С. 452.

(обратно)

865

Балмасов С.С. Белоэмиграция на военной службе в Китае. С. 453–455, 536.

(обратно)

866

Лубянка. Сталин и Главное управление государственной безопасности НКВД. 1937–1938. Документы. С. 611–612; Млечин Л.М. КГБ. Председатели органов госбезопасности. Рассекреченные судьбы. 4-е, доп. изд. М., 2010. С. 185–191; Кокурин А., Петров Н. НКВД: структура, функции, кадры. Статья вторая (1938–1941) // Свободная мысль. 1997. №7. С. 110.

(обратно)

867

Лубянка. Сталин и Главное управление государственной безопасности НКВД. 1937–1938. С. 611–612.

(обратно)

868

Там же. С. 669.

(обратно)

869

Лубянка, 2. Из истории отечественной контрразведки. С. 204.

(обратно)

870

Энциклопедия секретных служб России. С. 240.

(обратно)

871

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 12–13; Сергунин С.В. Организационные аспекты деятельности внешней разведки НКВД — НКГБ СССР в 1934–1941 гг. // Труды Общества изучения истории отечественных спецслужб. Т. III. С. 238; Колпакиди А, Прохоров Д. Внешняя разведка России. С. 32.

(обратно)

872

Кокурин А., Петров Н. НКВД: структура, функции, кадры. Статья вторая (1938–1941) // Свободная мысль. 1997. №7. С. 111.

(обратно)

873

Млечин Л.М. История внешней разведки. Карьеры и судьбы. М., 2011. С. 59.

(обратно)

874

Там же.

(обратно)

875

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 101.

(обратно)

876

Энциклопедия секретных служб России. С. 662.

(обратно)

877

Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. М., 1997. С. 92–93.

(обратно)

878

Там же. С. 184–185.

(обратно)

879

Обухов В.Г. Схватка шести империй. Битва за Синьцзян. С. 258.

(обратно)

880

Усов В.Н. Советская разведка в Китае: 30-е годы XX века. С. 385.

(обратно)

881

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 100, 117.

(обратно)

882

Там же. С. 148–149.

(обратно)

883

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 17–18; Энциклопедия секретных служб России. С. 242,285, 752,753.

(обратно)

884

Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 608.

(обратно)

885

Источник. 1994. №3. С. 79; Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Империя ГРУ. Книга первая. С. 233.

(обратно)

886

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Империя ГРУ. Книга первая. С. 236.

(обратно)

887

Никольский В.А. Аквариум — 2. М., 1997. С. 28–29.

(обратно)

888

Кочик В. Советская разведка: структура и кадры. Статья шестая // Свободная мысль. 1998. №9. С. 98.

(обратно)

889

Павлов А. Советская военная разведка накануне Великой Отечественной войны // Новая и новейшая история. 1995. №1. С. 51–52.

(обратно)

890

Кондрашов В. Без права на славу. Становление и деятельность военной разведки в 1918–1941 годах // Родина. 2012. №10. С. 33–38; Руководители отечественной военной разведки // Там же. С. 14–16; Павлов А. Указ, соч.; Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Указ. соч. С. 244–289.

(обратно)

891

Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Белый террор? Политический экстремизм белой эмиграции в 1920–45 гг. С. 144.

(обратно)

892

Бушков П.Н. За Россию. Русские «белые» против русских «красных», сталинского террора, нацизма и коммунизма (1917–1994). СПб., 2001. С. 35–36.

(обратно)

893

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 98.

(обратно)

894

Свириденко Ю.П., Ершов В.Ф. Белый террор? Политический экстремизм белой эмиграции в 1920–45 гг. С. 143.

(обратно)

895

М.Ч. Провокация Николая Абрамова // Часовой. 1939. №232–233. С. 35–36; Возрождение. 1939.17 марта; ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 5. Л. 137.

(обратно)

896

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 98.

(обратно)

897

М.Ч. Провокация Николая Абрамова // Часовой. 1939. №232–233. С. 36.

(обратно)

898

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 98.

(обратно)

899

Там же.

(обратно)

900

Политическая история русской эмиграции. 1920–1940 гг. М., 1999. С. 63–64.

(обратно)

901

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 19–19 об.

(обратно)

902

ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 5. Л. 137.

(обратно)

903

Галлиполийский Вестник. 1939. №70. С. 25–27, 30.

(обратно)

904

Там же. №71. С. 15.

(обратно)

905

М.Ч. Провокация Николая Абрамова // Часовой. 1939. №232–233. С. 36.

(обратно)

906

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 67. Л. 34 об., 91–91 об.; Ф. 5796. Оп. I. Д. 3. Л. 107–111; Часовой. 1939. №234. С. 20.

(обратно)

907

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 15–16.

(обратно)

908

Антонов В.С., Карпов В.Н. Нелегальная разведка. С. 98–99.

(обратно)

909

Клавиш В.В. Белая гвардия. СПб., 1999. С. 362–363.

(обратно)

910

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 193–194.

(обратно)

911

Млечин Л. «Фермер» сообщает из Парижа. М., 1992. С. 63.

(обратно)

912

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 198–199.

(обратно)

913

Там же. С. 199–200.

(обратно)

914

Там же. С. 200.

(обратно)

915

Там же. С. 201–203.

(обратно)

916

Там же. С. 200–203.

(обратно)

917

Витковский В.К. Борьба за Россию С. 76–78.

(обратно)

918

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 203–204; Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 114.

(обратно)

919

Витковский В.К. Борьба за Россию. С. 76–78.

(обратно)

920

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 206; Антонов В.С., Карпов В.Н. Расстрелянная разведка. С. 115.

(обратно)

921

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. КГБ: Спецоперации советской разведки. С. 103.

(обратно)

922

Витковский В.К. Борьба за Россию. С. 77–79.

(обратно)

923

Млечин Л. Сеть. Москва — ОГПУ — Париж. С. 206; Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. КГБ: Спецоперации советской разведки. С. 103.

(обратно)

924

Прянишников Б. Незримая паутина. С. 153.

(обратно)

925

Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. С. 226.

(обратно)

926

Там же. С. 354–355.

(обратно)

927

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Внешняя разведка России. СПб., 2001. С. 438; Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. С. 576.

(обратно)

928

Граф Г.К. Указ. соч. С. 226.

(обратно)

929

Очерки истории российской внешней разведки. Т. 2. С. 157.

(обратно)

930

Там же.

(обратно)

931

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. Внешняя разведка России. С. 438–439.

(обратно)

932

См.: Голдин В.И. Роковой выбор. Русское военное Зарубежье в годы Второй мировой войны. Архангельск, 2005; Он же. Солдаты на чужбине. Архангельск, 2006. С. 349–435; Он же. Русское военное Зарубежье в XX веке. С. 117–137.

(обратно)

933

Последние Новости. 1937.1 октября.

(обратно)

934

Часовой. 1938. №214. С. 15–16.

(обратно)

935

Часовой. 1938. №212.

(обратно)

936

Галлиполийский Вестник. 1938. №59. С. 9–10.

(обратно)

937

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 65. Л. 89–91.

(обратно)

938

Последние Новости. 1937. 7 октября.

(обратно)

939

Прянишников Б.В. Новопоколенцы. Силвер Спринг, 1986. С. 69–71.

(обратно)

940

Последние Новости. 1937. 12 октября; ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 31. Л. 6.

(обратно)

941

Ларионов В. Удар в спину// Галлиполийский Вестник. 1937. №53. 4 ноября. С. 21.

(обратно)

942

Последние Новости. 1937.13 октября.

(обратно)

943

Галлиполийский Вестник. 1937. №54. 5 декабря. С. 28.

(обратно)

944

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 56–56 об., 94–94 об.

(обратно)

945

Там же. Л. 81–81 об.

(обратно)

946

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 63.

(обратно)

947

Галлиполийский Вестник. 1937. №54. 4 ноября. С. 2–4.

(обратно)

948

ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 5. Л. 73 об. — 74 об.

(обратно)

949

ГАРФ. Ф. 9109. Оп. 1. Д. 5. Л. 84–84 об.

(обратно)

950

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 84.

(обратно)

951

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 145.

(обратно)

952

Бутков В.Н. «Внутренняя линия» в Болгарии: РОВС против ОГПУ // Вестник РОВС. 2001. №1–2. С. 20–22; / index.php?topic=16l.O

(обратно)

953

URL: / text_1939_otkrytoe_pismo_stalinu.shtml (дата обращения: 25.10.2014).

(обратно)

954

Бутков П.Н. За Россию. Русские «белые» в борьбе против русских «красных», сталинского террора, нацизма и коммунизма (1917–1994). СПб., 2001. С. 29.

(обратно)

955

Раскольникова М. Тень быстротечной жизни. М., 1991. С. 137.

(обратно)

956

Бутков П.Н. Указ. соч. С. 29.

(обратно)

957

Лурье В.М., Кочик В.Я. ГРУ: дела и люди. С. 309.

(обратно)

958

Часовой. 1938. №208. С. 1–2.

(обратно)

959

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 23. Л. 3 об.

(обратно)

960

Колпакиди А.И., Прохоров Д.П. КГБ: Спецоперации советской разведки. С. 92–93; Часовой. 1938. №206. С. 2.

(обратно)

961

Русский Обще-Воинский Союз (Р.О.В.С.) и И.Л. Солоневич. Таллин, 1938. С. 3–20.

(обратно)

962

Часовой. 1939. №234. С. 20; ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 67. Л. 92–92 об.

(обратно)

963

Бутков В.Н. «Внутренняя линия» в Болгарии: РОВС против ОГПУ // Вестник РОВС. 2001. №1–2. С. 21–22; / index.php?topic=161.0

(обратно)

964

ГАРФ. Ф. 1032. Оп. 1. Д. 17.

(обратно)

965

Цит. по: Свитков Н. Внутренняя линия. С. 86.

(обратно)

966

Там же. С. 144–145.

(обратно)

967

Прянишников Б.В. Незримая паутина. С. 560.

(обратно)

968

Подробнее о дискуссиях по указанным вопросам см.: Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. С. 343–350.

(обратно)

969

См.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 392–396.

(обратно)

970

Галлиполийский Вестник. 1939. №70. С. 5.

(обратно)

971

Граф Г.К. На службе Императорскому Дому России. С. 346.

(обратно)

972

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 95.

(обратно)

973

ГАРФ. Ф. 5796. Оп. 1. Д. 3. Л. 82; Яремчук 2-й А.П. Русские добровольцы в Испании. Сан-Франциско, 1983. Паласиос-Фернандес С. Русские добровольцы в испанской гражданской войне // Цейхгауз. 1995. №4. С. 35–37; Геруа Б.В. Уроки Испанской войны // Часовой. 1939. №230. С. 5–7; Кривошеева Е.Г. Российская эмиграция накануне и в период Второй мировой войны (1936–1939 гг.). М., 2011. С. 38; Балмасов С. Русская эмиграция в борьбе против нацизма // Журнал российских и восточноевропейских исторических исследований. 2010. №2–3. С. 65; Семенов КК Лицом к лицу: участие белоэмигрантов в испанской гражданской войне (1936–1939) // URL: -net.ru/book/articles/ ezhegodnik/2010/03-Semenov.php

(обратно)

974

Малышенко Г.И. Общественно-политическая жизнь российского казачества в дальневосточной эмиграции. Омск, 2006. С. 234–236.

(обратно)

975

Усов В.Н. Советская разведка в Китае. 30-е годы XX века. С. 333–334.

(обратно)

976

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 464–467; Усов В.В. Указ. соч. С. 335–336.

(обратно)

977

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 462.

(обратно)

978

Малышенко Г.И. Указ. соч. С. 354–358; Марковчт В.В. Три атамана. М., 2003. С. 156–157.

(обратно)

979

Балакшин П. Финал в Китае. Т. 1. С. 297, 313–317, 321; Правда. 1946. 28 августа.

(обратно)

980

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 412–413.

(обратно)

981

Там же. С. 414.

(обратно)

982

Прохоров Д.П., Лемехов О.И. Перебежчики. Заочно расстреляны. М., 2001. С. 82–87; Линдер И.Б., Чуркин С.А. Легенда Лубянки. Яков Серебрянский. С. 499–502; Симбирцев И. Спецслужбы первых лет СССР.С. 196–197.

(обратно)

983

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 455–456.

(обратно)

984

Обухов В.Г. Схватка шести империй. Битва за Синьцзян. С. 210.

(обратно)

985

Там же. С. 227–229.

(обратно)

986

Там же. С. 259–260.

(обратно)

987

Там же. С. 253.

(обратно)

988

Нэх В.Ф. Специальная операция НКВД в Синьцзяне // Исторические чтения на Лубянке. 2002 год. М., 2003. С. 41.

(обратно)

989

Часовой. 1939. №252–253. С. 4–5; Назаров М. Миссия русской эмиграции. С. 290.

(обратно)

990

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 68. Л. 109–118.

(обратно)

991

ГАРФ. Ф. 5853. Оп. 1. Д. 68. Л. 198–202.

(обратно)

992

Орехов В. Будем достойны русского имени//Часовой. 1939. №246. С. 2.

(обратно)

993

Часовой. 1939. №244. С. 1; №245. С. 1–2.

(обратно)

994

Подробнее о поведении и действиях русской эмиграции и руководителей ее военных организаций в период советско-финляндской войны см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 413–422.

(обратно)

995

Родина. 1991. №6–7. С. 104.

(обратно)

996

Подробнее см.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 416–417,419–422.

(обратно)

997

См.: Голдин В.И. Солдаты на чужбине. С. 434, 597–598.

(обратно)

998

Подробнее см.: Голдин В.И. Роковой выбор. Гл. 4; Он же. Солдаты на чужбине. Гл. 10.

(обратно)

999

Орлов В.Г. Двойной агент. М., 1998. С. 4, 322.

(обратно)

1000

Борейко А.М. Русский Общевоинский Союз и советские органы государственной безопасности (1924 — вторая половина 1930-х годов). Дисс…. канд. ист. наук. М., 2002. С. 133.

(обратно)

1001

Судоплатов П.А. Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы. С. 180.

(обратно)

1002

Прянишников Б.В. Незримая паутина. М., 2004. С. 550.

(обратно)

1003

Балмасов С. Русская эмиграция в борьбе против нацизма // Журнал российских и восточноевропейских исследований. 2010. №2–3. С. 67.

(обратно)

1004

Подробнее см.: Голдин В.И. Роковой выбор. С. 207–210, 328–329, 331 — 332; Он же. Солдаты на чужбине. С. 455–456,489,492. Личности и жизненному пути Смысловского-Хольмстона, и особенно его деятельности в годы Великой Отечественной войны, посвящена книга И.В. Грибкова, Д.А. Жукова и И.И. Ковтуна «Особый штаб “Россия”» (М., 2011).

(обратно)

1005

Бутков П.Н. За Россию. С. 42.

(обратно)

1006

Гаспарян А.С. Генерал Скоблин. Легенда советской разведки. С. 338.

(обратно)

1007

Кулешов А. На «Внутренней линии» // Родина. 2006. №9. С. 72.

(обратно)

1008

Гончаренко О.Г. Изгнанная армия. С. 282; Кулешов А Указ. соч. С. 71.

(обратно)

1009

Хоффман Й. История власовской армии. Париж, 1990. С. 237.

(обратно)

1010

Русский Корпус на Балканах (1941–1945). СПб., 1999. С. 34, 359; Козлитин С. Русская и украинская эмиграция в Югославии в 1941–1945 гг. Харьков, 1996. С. 388–390.

(обратно)

1011

ГАРФ. Ф. 9116. Оп. 1. Д. 27. Л. 55 об.

(обратно)

1012

Личное дело С.Ц. Добровольского из Национального архива Финляндии; Следственное дело С.Ц. Добровольского из Архива Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области; Мусаев В.И. Политическая деятельность русской эмиграции в Финляндии в 1920 — 1930-е гг. // История России: исследования и размышления. СПб., 2006. С. 333–335; Базанов П.И. Северин Добровольский и его журнал «Клич» // Российское Зарубежье в Финляндии между двумя мировыми войнами. СПб., 2004.

(обратно)

1013

URL: / (дата обращения: 17.11.2014).

(обратно)

1014

Очерки истории российской внешней разведки: В 6 т. Т. 2. М., 1996. С. 148–152.

(обратно)

1015

URL: -karavaev-d.d (дата обращения: 18.11.2014).

(обратно)

1016

Там же; URL: / (дата обращения: 19.11.2014); Иоффе Э. Линии Маннергейма. СПб., 2005. С. 321–323; Bjorkelund Boris. Stalinille menetetyt vuoteni. Elamani vaiheet 1945–1955. Porvoo, 1966; Parvilahti Unto. Berijan tarhat. Havaintoja ja muistikuvia Neuvostoliitosta vuosilta 1945–1954. Helsinki, 1957.

(обратно)

1017

Пивовар Е.И. Русское зарубежье. М., 2008. С. 316.

(обратно)

1018

Репников А., Христофоров В. Вечный странник // Родина. 2007. №12. С. 99–106.

(обратно)

1019

Фирсов Ф.И. Секретные коды истории Коминтерна. 1919–1943. М., 2007. С. 439.

(обратно)

1020

Там же. С. 439–440.

(обратно)

1021

Голдин В.И. Роковой выбор. С. 341–342; Ганин А.В. Судьба Генерального штаба полковника Ф.Е. Maxima // Военно-исторический журнал. 2006. №6. С. 54–58; Тесемников В. Югославская одиссея Фёдора Махина// Родина. 2007. №8. С. 93–97.

(обратно)

1022

В память погибших. Париж, 1991.

(обратно)

1023

Русские Новости. 1945.18 мая.

(обратно)

1024

Кулешов А. На «Внутренней линии» // Родина. 2006. №9. С. 72–73.

(обратно)

1025

Мозохин О.Б. Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918 — 1945). М., 2012. С. 221.

(обратно)

1026

Аблова Н.Е. КВЖД и российская эмиграция в Китае. С. 320.

(обратно)

1027

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 391–398, 494.

(обратно)

1028

Подробнее см.: Голдин В.И. Роковой выбор. Гл. 10: Русское военное Зарубежье на Дальнем Востоке в годы Второй мировой войны.

(обратно)

1029

Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 468–478.

(обратно)

1030

Русская военная эмиграция в Маньчжурии: военно-политическая деятельность (1920–1945). Южно-Сахалинск, 1994. С. 97, 110; Русские эмигранты на службе Квантунской армии // Военно-исторический журнал. 1997. №5. С. 60–61; Буяков А.М. Организация и деятельность русского отряда «Асано» в Маньчжурии (1918–1945) // Россияне в Азиатско-тихоокеанском регионе. Сотрудничество на рубеже веков. Владивосток, 1999. Кн. 2. С. 127; Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 468–470.

(обратно)

1031

Буяков А.М. Организация и деятельность русского отряда «Асано» в Маньчжурии (1918–1945) // Россияне в Азиатско-тихоокеанском регионе. Сотрудничество на рубеже веков. Кн. 2. С. 129–130; Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 470–478,484.

(обратно)

1032

URL: (дата обращения: 25.11.2014).

(обратно)

1033

Кайгородов А. Маньчжурия: август 1945 // Проблемы Дальнего Востока. 1991. №6. С. 95.

(обратно)

1034

Гаскина Е. Неизвестный Харбин. М., 1994. С. 123; Балакшин П. Финал в Китае. Т. 2. С. 144; URL: /%CD%E0%E3%EE%EB%FF%ED,_%C3%F3%F0%E3%E5%ED (дата обращения: 25.11.2014).

(обратно)

1035

Балакшин П. Финал в Китае. Т. 2. С. 144; Россияне в Азии. Торонто, 1996. Вып.З.С. 157; Балмасов С.С. Белоэмигранты на военной службе в Китае. С. 469–470; URL: /%CD%E0%E3%EE%EB%F F%ED_%C3%F3%F0%E3%E5%ED (дата обращения: 27.11.2014).

(обратно)

1036

Соцков В. Генерал и атаман (Судьба генерала Семёнова по материалам Центрального архива ФСБ) // Завтра. 2001.9 января.

(обратно)

1037

Семёновский судебный процесс // Кентавр. 1993. №6. С. 82–97; Соцков В. Указ. соч.

(обратно)

1038

Военные контрразведчики. М., 1979. С. 382.

(обратно)

1039

Хисамутдинов А.А. По странам рассеяния. Ч. 1. Русские в Китае. С. 46.

(обратно)

1040

URL: (дата обращения: 27.11.2014).

(обратно)

1041

Хисамутдинов А.А. По странам рассеяния. Ч. 1. Русские в Китае. С. 46,354.

(обратно)

1042

Кайгородов А. Маньчжурия: август 1945 г. // Проблемы Дальнего Востока. 1991. №6. С. 101.

(обратно)

1043

Аблажей Н.И. С востока на восток. Российская эмиграция в Китае. Новосибирск, 2007. С. 152–153, 155.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1. Русское военное Зарубежье и советские спецслужбы в начале 1930-х годов

  Русское военное Зарубежье в начале нового десятилетия

  Советские спецслужбы на новом историческом рубеже

  Охота на генерала Кутепова и приближение развязки

Глава 2. Гибель генерала Кутепова

Глава 3. Берлинский след, или Финал операции «Синдикат–4»

  В поисках второго «Треста»

Глава 4. Русское военное Зарубежье после похищения генерала Кутепова

Глава 5. Борьба советских спецслужб против российской военной эмиграции в первой половине — середине 30-х годов

  Реформирование советских секретных служб и его результаты

  Операции советских спецслужб против военной эмиграции

  Генерал Скоблин в Белом движении и на службе советской разведке

  Сергей Третьяков — суперагент советской разведки в эмиграции и его роль в освещении деятельности Русского Обще-Воинского Союза

  Сын против отца: Николай и Федор Абрамовы

  В рядах военной эмиграции и против нее: разведывательная деятельность Леонида Линицкого

Глава 6. Советские спецслужбы и Русское военное Зарубежье в начале второй половины 30-х годов

Глава 7. Похищение генерала Миллера: замысел, результаты, расследование

Глава 8. Тюремная одиссея генерала Миллера и судьбы его похитителей

Глава 9. Советские спецслужбы и Русское военное Зарубежье в конце 30-х годов

  Советские секретные службы: чистки, репрессии, реорганизации

  Финал деятельности Николая Абрамова в Болгарии

  Финальный этап деятельности С.Н. Третьякова

  Генерал Дьяконов во Франции и в Советском Союзе

  Русское военное Зарубежье накануне и в начальный период Второй мировой войны

Вместо эпилога. Вторая мировая война: выбор и судьбы

Документальные приложения[65]

  Заявление генерала Скоблина о предоставлении амнистии и советского гражданства

  Обязательство Н.В. Скоблина о сотрудничестве с советской разведкой

  Обязательство Н.В. Плевицкой о сотрудничестве с советской разведкой

  Показания Я.Л. Огарева о встрече с И.В. Сталиным

  Рапорт корнета К.А. Половцова генералу И.Г. Эрдели

  Указания председателя РОВСа генерала Е.К. Миллера генералу Скоблину о деятельности «внутренней линии»

  Приказ русскому обще-воинскому союзу

  Приказ I отделу русского обще-воинского союза

  Из письма генерала Е.К. Миллера генералу П.А. Кусонскому

  Письмо генерала Е.К. Миллера жене

  Письмо Н.В. Плевицкой президенту Франции 16 октября 1937 года

  Письмо Н.В. Скоблина своему руководителю в НКВД

  Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел СССР Н.И. Ежову

  Приказ 1-му отделу Русского Обще-Воинского Союза

  Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел Н.И. Ежову

  Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел Н.И. Ежову

  Письмо генерала Е.К. Миллера митрополиту Московскому Сергию

  Письмо генерала Е.К. Миллера наркому внутренних дел Н.И. Ежову

  Письмо жены генерала А.П. Кутепова Л.Д. Кутеповой французскому суду по делу Н.В. Плевицкой от 7 декабря 1938 года

  Из приказа начальника Русского

  Постановление секретариата президиума Верховного Совета СССР (протокол №97) от 22 августа 1941 года

  Роберт Рождественский. Кладбище под Парижем[66]

  Флорентина Болодуева. Русское кладбище (Ответ поэту Рождественскому)

Список сокращений

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg