«Град Камен. Путешествие в Китеж»

Град Камен. Путешествие в Китеж (fb2) - Град Камен. Путешествие в Китеж 4422K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Владимирович Морохин

Николай Владимирович Морохин Град Камен. Путешествие в Китеж

Посвящается Петру Александровичу Родину

© Морохин Н.В., 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Вече», 2015

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2015

Сайт издательства

Благодарю за помощь в осуществлении издания Андрея Панкратова.

За содействие в подготовке рукописи спасибо кандидату исторических наук Дмитрию Павлову.

Выражаю свою признательность за предоставленные редкие фотографии директору природного парка «Воскресенское Поветлужье» Алексею Грозе, доктору биологических наук Николаю Баянову, а также историко-художественному музею «Китеж» (село Владимирское Нижегородской области).

1

Телефонный звонок.

Почти раздражаюсь оттого, что звуки идут из недр кармана моей куртки, а его перехватил в машине ремень безопасности. Подлезаю под него рукой, нащупываю сотовый и пытаюсь его вытянуть так, чтобы не нажать на какие-нибудь не те кнопки… Ну, кто там еще?

Нет… И не буду сегодня… Да, уехал… В «Китеж» уехал…

А ведь на самом деле в Китеж.

Месяц назад нижегородский издатель Олег Алексеевич Рябов, которого я почитаю как человека выдающегося, как поэта и организатора выхода, наверное, самых содержательных книг о прошлом города, предложил мне задачу:

– Я хочу сделать путеводитель о граде Китеже. И я думаю, ты его напишешь. Тут все просто: книга такая, что мы приезжаем с ней на озеро Светлояр, а ты в ней рассказываешь все, что знаешь… Ты же ведь о нем все знаешь?.. И рассказывай просто и интересно. И так, чтобы все поняли – и академик, и пятиклассник.

Для начала я отказался от этой идеи. Не потому, что кота надо просить три раза… А что там, собственно, рассказывать? Все уже вроде сказано. В 80-х годах прошлого уже века над книгой «Град Китеж» работал мой отец, он ездил в этот край в экспедиции, собирал легенды, изучал старые публикации – и сборник получился. Есть старая, написанная еще в 30-х годах прошлого века книга Комаровича о Китежской легенде – сложная, понятная лишь человеку, который «в теме». Но нет четкого, конкретного ответа на самый главный вопрос: так где же этот самый ваш град Китеж? – нет.

Времени, в сущности, для нормальной, серьезной работы над новой книгой у меня не предвиделось. Что еще?

– Ну, вот и собери все, что есть. И легенды чтобы были. И посмотри, что поэты писали. Ну, не знаю – тебе виднее.

Археолог большую часть своей жизни проводит в библиотеке. Это – засевшая в голове фраза из американского фильма-фэнтези про ученого.

На что же я надеюсь, поехав из Нижнего Новгорода за Волгу, на Светлояр, сегодня, в этот апрельский день?

Да на очень простую вещь. На то, что будет солнечно и можно попробовать в совершенно для этого нетрадиционное время поснимать озеро, с которым связаны эта чудесная легенда. Чтобы где-то еще лежал снег. А он на краю леса белый даже в апреле. Чтобы пробивалась юная травка.

Вообще, апрель – самое лучшее время для фотосъемок. Это почему-то плохо понимается многими. То, что можно вот так, с размаху назвать красотой, обаянием природы, – это совсем даже не комфортное для человека ее состояние. Летнее тепло, листва, прохладная вода – это для отдыха. Но за листвой мы очень мало всего увидим. А наше восприятие красоты природы, если прислушаться к себе, требует и какого-то разнообразия пейзажа (в голову не придет такое – любоваться спокойным морем без берегов и облаков над ним, или бескрайней пустыней, или лесом – из его чащи, откуда ничего, кроме деревьев, не видно!). Еще требует приоткрытого пространства. Именно приоткрытого, чтобы мы чувствовали какой-то рубеж, ступень, а за ней – стремительный разлет. Обилие зелени некрасиво и мешает воспринимать пейзаж.

Светлояр надо снимать сейчас – и все тут.

Озеро Светлояр. Апрель

Несколько вечеров – после работы – было проведено за книгами. Главной книгой для меня был отцовский сборник «Град Китеж», составленный четверть века назад. Маленький изящный томик со стильными картинками нижегородского художника Галия Надеждина в духе старинных икон или иллюстраций к летописным сводам.

Мой отец, долгие годы изучавший русский фольклор, не проводил большую часть своей жизни в библиотеке. Каждое лето он обязательно ездил со студентами в экспедицию. А я рос и мечтал о том, что он и меня возьмет с собой.

Летом, с самого начала июля, я жил у бабушки во Владимирской области и ждал, когда же он приедет. Наконец, я начинал приходить на остановку, надеясь, то именно в этот день он выберется из автобуса с рюкзаком… Такой день наступал – отец приезжал и очень радовался, что я его встречаю, обнимал меня. И уже после обеда мы шли на реку, садились в лодку, и я слушал, где он был, что ему рассказывали, на чем он ехал.

И было лето 1975 года. Уже в мае отец определенно сказал: поедем вместе. Но я должен хорошо понимать: придется ходить, может быть, по два десятка километров в день, придется есть в столовых, где готовят очень плохо, ехать в переполненных автобусах… Но мы отправимся на Светлояр, к граду Китежу. Потому что отец хочет собирать материал именно о нем.

Спустя годы я нашел объяснение этому его интересу.

Отец рос в небольшом поселке при затоне на берегу Оки. Было очевидно, что на роду ему начертано быть речником, и после школы он поступил в Институт инженеров водного транспорта, даже успел до войны поучиться на двух курсах. Но у него не выходило из головы то, что он услышал в старших классах на уроке литературы: учитель рассказывал о граде Китеже, об озере, расположенном всего в нескольких сотнях километров от этого поселка, о том, что люди бьются над его тайной.

Придя с войны, отец не вернулся в институт, а поступил на отделение филологии университета. Его интересовали фольклор, древние легенды. И все вело его навстречу граду Китежу.

Владимир Николаевич Морохин

Тогда, тем далеким летом, я первый раз в жизни собирал рюкзак и уже представил себе, как мы будем долго идти к озеру через лесную чащу, разговаривать с загадочными людьми – староверами, потому что они знают о граде Китеже больше всех. И я, конечно, буду прислушиваться – не зазвонит ли подземной колокол?..

В рюкзак были уложены какие-то консервы, палка колбасного сыра, две буханки хлеба. Отец объяснил: в селе всего этого можно и не купить. Тогда что есть будем?

Студенты уже выехали за пару дней до нас с руководителем группы в Воскресенский район. И мы отправлялись туда на автобусе. Он уходил утром, один раз в день. Ехать надо было долго.

Это сейчас мы катимся по Кировской трассе на нашей «девятке» и ворчим по поводу заполонивших дорогу фур. Или молчим, и тогда я прокручиваю в памяти давнюю дорогу сюда.

А тогда транспорта было мало. Первая половина дороги – около 70 километров до Семенова – была ничего так. По Семенову автобус шел, переваливаясь из одной ямы в другую. А дальше, за рекой Керженец, дорога местами была вообще без асфальта. Где-то около Овсянки, на четвертом часу пути, помнится, автобус покинул насыпь и принялся пылить по окраине поля. Дождя давно не было, и там колея оказалась в тот день явно ровнее разбитого шоссе.

Село Владимирское, где мы с отцом вышли из автобуса, выглядело просто огромным. А его главная улица бесконечно и медленно спускалась куда то к полям, к лесу. И мы шли, шли по ней.

Я хорошо знал, что с каждым встречным полагается здороваться, и люди мне отвечали.

После деревянного хлипкого моста через Люнду можно было разуться. Дорога делилась на три части – как в сказке. И идти надо по средней. Она была прямой и чуть-чуть поднималась посреди ярко-голубого льняного поля. Ноги ощущали удивительно мягкую и теплую пыль.

Да-да, сегодня предстоит пройти по этой же дороге, но через много лет. И она уже совершенно неузнаваема. Это березовая аллея. Деревьям, вероятно, полвека. Тогда они уже росли, но были прутиками, которые просто невозможно заметить, если не знать, что они есть. И поля никакого больше нет: оно зарастает постепенно молодым березняком, его не обрабатывают. И совсем даже не по той причине, что рухнуло сельское хозяйство. Вокруг Светлояра был сделан землеотвод памятника природы. И обработка поля попала в запрещенные виды деятельности. Ведь с поля во время ливней в озеро текла мутная вода со смытыми удобрениями.

Светлояр, оказывается, не в лесной чаще. А где?.. Когда он будет виден?

…Он даже не открылся – он распахнулся после какого-то шага при подъеме на самую высокую точку пологого бугра среди поля.

Таким Светлояр был летом 1975 года

Ну, где он, град Китеж?

Где он тут вообще мог быть?.. Он был такой небольшой?

На отмели стояла деревянная вышка для прыжков воду. В полугоре справа от тропы были палатки – пионерский лагерь. Школьников в нем не было: наверное, какой-то пересменок.

Я, конечно, в этот жаркий день полез в воду…

А дальше сидел на берегу и слушал тишину.

Она состояла из шума ветра, из шуршания трав, из неопределенных дальних звуков села. И думалось о прошлом: представлялись грозные Батыевы всадники, старцы…

Вот обязательно приду сегодня на этот мысок и посмотрю, какой он стал. Посмотрю, какой он в апреле. И наверное, тоже буду думать о прошлом. Только уже о своем. Это же ведь треть века прошла. И отца уже сколько лет нет. А я все ощущаю в своей жизни это зияние, это его отсутствие. Когда-то я иной раз старался увернуться от его внимания. А сейчас бывают минуты – и, кажется, все был бы готов отдать за его доброе слово или совет.

Вообще, как книгу-то писать?.. Вот у него этот томик «Град Китеж» – самая первая книга легенд и писательских записок об этих местах – вероятно, легко сложился в голове. И дальше он уже собирал бумаги, компоновал записи, переписывал библиотечные тексты. А мне что сегодня делать?..

Вспомнил очень точные слова, которые пару недель назад услышал в Ижевске от замечательного этнографа Владимира Емельяновича Владыкина: взрослое сиротство.

…Для начала я буду делать вид, что хорошо понимаю, с чего надо начинать работу.

Будем сегодня фотографировать. Книга должна быть цветной, с красивыми пейзажами. Так Рябов объяснял.

Рабочее название – «Светлояр – око земли». Пафосно?

Рассматривал у издателя снимок, сделанный с самолета: озеро и вправду похоже на глаз какого-то огромного существа. Не знаю, чья это фотография, но, вероятно, она попадет на обложку.

* * *

На том месте, где сейчас Светлояр, город стоял, Китежем назывался. Очень уж богомольны были жители Китежа. Десятки церквей стояли в небольшом сравнительно городе. Звон колоколов сзывал людей в церкви.

И вот однажды пришли на Русь татары. Один из отрядов хана Батыя подошел совсем близко к городу. Они хотели завоевать град Китеж и покорить его жителей. Но не таковы были жители, чтобы покориться татарам. На борьбу с татарами вышли все мужчины города. Прощальный звон колоколов провожал их. Остались в городе только старики немощные, женщины да дети малые.

Храбро сражались мужчины города, да слишком неравны были силы. Погибли мужчины на поле боя. Опять рвутся татары к городу. Тогда решили выйти на бой с татарами женщины. Уходя, долго слышали они печальный звон всех колоколов. Ушли женщины и все пали на поле боя. Ни одна не захотела пойти в рабство к татарам.

Обрадовались татары, бросились к Китежу. «Некому теперь защищать город», – думали они, предчувствуя победу. Но ни старики, ни дети не захотели стать рабами татар. Возвели они руки к небу и обратились к Богу с просьбой не отдавать их в рабство к татарам.

И тогда случилось чудо. В тот момент, когда татары подошли к стенам града, вдруг зазвонили все колокола города.

Татары уж подумали, что колокольным звоном встречают их оставшиеся жители города. Но они просчитались. На их глазах под колокольный звон город стал опускаться под землю. Он опускался все ниже и ниже. Удивленные татары стояли перед ямой как громом пораженные.

Опустился город, и всю огромную яму заполнила вода. Она совсем скрыла город от татар.

В ужасе бросились татары от города, проклиная непокорный дух русских людей и все чудеса, которые происходят на их земле.

До сих пор на рассвете можно услышать колокольный звон, который раздается со дна озера. Он напоминает людям о непокоренных жителях града Китежа.

2

Пасьянс из цитат и мудрых мыслей. Таков итог работы в библиотеке.

Начнем.

Открывать мою книгу о Светлояре должно что-то ключевое, весомое, помогающее понять, что перед нами не рядовая легенда: мол, тут у нас святой ключик, тут икона явилась, ходим, молимся. Это должна быть мысль о России – не меньше. Потому что масштаб Китежской легенды – такой… И хочется, чтобы это была мысль какого-нибудь классика.

Откладываю выписку, сделанную из Алексея Толстого. Его «Рассказ проезжего человека». Совсем небольшой текст, и за ним стоят ужасы и ужасы, испытанные в пугающем, переломном 17-м году. Рассказ помечен октябрем. И вдруг в конце – свет, взлет в безмерное.

«Рождается новая Россия, невидимая, единая и белая, как Китеж выходит с озерного дна… А фабрики, заводы, асфальтированные улицы – это потом придет, само собой, сейчас это не важно… И что страшно сейчас – согласен… Знаете, я еще никогда так не чувствовал, что с такой силой могу любить родину».

Вспомнить Китеж среди разрухи и горя, накануне революции – странно?

Но понимаешь: праведный, чудесно спасенный от врагов и находящийся до поры под водой город – наверное, один из самых мощных по выразительности символов, которые создал русский народ в своем фольклоре. Это особый взгляд на историю, это неубиваемая надежда на то, что тяжелые и горькие события не просто кончатся – они сами по себе случились не зря, и те, кто выстоял, будут вознаграждены. Не чем-то материальным, а огромной духовной силой, которая в то же время сумеет вернуть многое в жизни на свои места. Такие легенды становятся нам особенно дороги и важны в годы испытания, выбора, безвременья.

А в какое время живем мы?..

Вопрос только в том, какая именно сейчас стадия безвременья.

Старый анекдот про Рабиновича. Его спрашивают из-за двери, здесь ли он живет. Он отвечает – нет. И поясняет: разве это жизнь.

И правда, что-то может происходить – и жизнь в том числе – только во времени. А если время отсутствует, что подразумевает слово «безвременье», то это – как?

Где они, стены великого и невидимого града Китежа?

Что он есть, в России знают все. Только точное место многие назвать не смогут. Вот у Андрея Вознесенского нашел строчки: «…Словно вызовешь Китеж ты со дна Ильменя». На самом же деле искать его полагается здесь – в нижегородских заволжских лесах, между реками Керженцем и Ветлугой. На дне или где-то рядом с озером Светлояр, чистым, необыкновенно для этих мест глубоким, очень красивым. И разумеется, хранящим массу загадок. Не скрыт ли под водой реальный город – подобно Атлантиде? Был ли Китеж на самом деле? Как мог образоваться Светлояр – не провалилась ли здесь земля? Откуда известно, наконец, что с Китежем связано именно это место?..

Мы приедем на Светлояр, поищем ответы на эти вопросы – и в древних легендах, и в трудах ученых, и в отчетах экспедиций с результатами анализа воды и промеров озерных глубин. Вслушаемся в слова полузабытых языков, чтобы понять смысл.

Русские появились в Заволжье лишь несколько веков назад. А кто тут жил раньше? Кто придумал слово «Китеж», что оно значит?

«Предания о Батыевом разгроме там свежи», – написал с каким-то тайным страхом и изумлением об этих местах в самом известном своем романе «В лесах» Павел Мельников-Печерский.

А потом прикоснуться к живой древности сюда приходили люди, которые составили славу русской культуры, – Владимир Короленко, М. Горький, Михаил Пришвин. Китежская легенда воплотилась в опере Николая Римского-Корсакова, в полотнах Михаила Нестерова, Николая Рериха, Ильи Глазунова. В канун Великой войны лирическая героиня Анны Ахматовой ощутит себя китежанкой. Она пошла по воду, а оставшийся за спиной град вдруг привиделся ей в пламени, и там – только что ею убаюканный «сыночек кудрявый». Образ Китежа встретится на страницах книг Сергея Есенина, Дмитрия Мережковского, Николая Клюева, Константина Федина, Максимилиана Волошина, Велимира Хлебникова.

Где-то во втором эшелоне за трагедией обязательно движется ирония. И героическое, возвышенное будет – нет, не осмеяно, а переосмыслено, спроецировано на обыденную окружающую жизнь. Нередко для того, чтобы понять, как эта жизнь обмельчала, стала суетной, как она лишилась подвига, а может быть, в итоге и самого смысла. Нет, никто не посмеется над великим: смеяться будут над тем, как мы почему-то продолжаем претендовать на причастность к нему, хотя давно не имеем к этому никаких серьезных оснований. Это будет у Стругацких: в «Китежграде» функционирует мутноватый НИИ, и его сотрудники занимаются какими-то непонятными чудесами, а больше плетут интриги друг против друга. А, например, Владимир Тендряков создаст повесть «Чистые воды Китежа»: легендарный город поднят с озерного дна, и теперь в нем райком, райисполком, районная газета и коммунальные службы – вот такая беда…

Что до исследователей, то они изучают Китежскую легенду, Светлояр с середины XIX века: первая публикация о ней сделана в 1843 году. Она пересказала загадочную старинную рукопись «Китежский летописец», которая хранилась в заволжских деревнях.

Спустившись по березовой аллее к озеру, надо двинуться вдоль его берега по солнышку – так подсказывает поворот тропы…

Так что же хотели нам поведать в легенде предки? Имеют ли разгадку светлоярские тайны?

* * *

Был царь нечестивый Батыйка, и пошел он войной на Россию. Много по пути народу положил, костей поклал, могил наделал, к Волге пришел. Через Волгу на ботниках переплыло войско. Затем ушло в Керженские леса. И стал в тех лесах становищем-лагерем. Стоит и думает: «Где искать славный город Китеж?» Думал-думал – не мог придумать. Приходят его волхвы и кудесники. Говорит один:

– Иди вправо.

Другой говорит:

– Иди влево.

Он ни того ни другого не послушал, а велел казнить, а сам пошел прямо. Шел, шел и дошел до берега. Виден на другом берегу город Китеж. Батыйка велел из пушек палить. Как пушку зарядят, как заряд полетит и прямо обратно в Батыйку и его войско и ударит. «Что это, – думает, – за город, пойду на истоки».

С вечера собрал войско, речь тогда к ним держал:

– Так-то и так, ребята, завтра с солнышком пойдем на приступ.

Легли все спать, а утром, как рассвело, ан глядят, а вместо города провалище и горы на том берегу пустые, одни рощи.

Пошел, пошел Батыйка и сгиб сам.

3

Владимирское было селом большим, спокойным, добротным. И когда я шел в 70-х по его главной улице, ощущал главное: оно словно бы ничего не унаследовало после Китежа. Оно совсем другое.

А настоящее где-то дальше.

И мы отправились в тот первый день с озера на источник Кибелек.

Это сейчас к святому лесному ключу ведет аккуратно сделанный, положенный на бревнышки тесовый настил. С него просто не хочется спускаться на землю: кругом сыро, заросли. Такие мостки – грандиозная хитрость созданного здесь несколько лет назад природного парка «Воскресенское Поветлужье». Толпы паломников, страждущих, просто любопытных способны, как известно, из самых лучших побуждений вытоптать все. А уж в сыром лесу каждый будет искать свой путь – посуше и понадежнее. На Кибелек его искать больше не надо. Просто иди вперед – о тебе позаботились. А разнотравье леса остается целым, живым.

В 70-х тропа сюда не была еще обустроена. И в лес еще надо было правильно войти. По какой из тропинок – не понять? Хорошо – повстречался степенный, серьезный человек – показал, как не сбиться с дороги. А в тайге тучи комарья. До болота еще ничего. Но дальше переброшены с кочки на кочку хлипкие доски или толстые сухие ветки деревьев. Идешь по ним, опираясь на выломанную в лесу сухую палку. Гать под тобой хлюпает и норовит погрузиться в черную жижу болота.

Серый от времени сруб ключика немного повело набок. Рядом – бумажная иконка и кружка. Все вместе смотрелось трагично, умильно и дико. Святая вода была холодной и чуть-чуть отдавала болотом. Таким я запомнил Кибелек.

Сейчас-то он совсем другой. Мостки приводят к аккуратному тесовому прямоугольнику – площадке, среди которой цвета свежего дерева колодец, прикрытой такой же сделанной из теса крышкой.

Кибелек. Место гибели китежских богатырей

Что рассказывают о Китеже, нам тогда хотелось услышать в деревне Шадрино – именно там. Она в стороне от большой дороги, вдали, за озером. И все во Владимирском говорили: вот там живут староверы. У них даже летописцы есть о Китеже.

Конечно, можно сходить к шадринцам, но будут ли они общаться с чужими? А «Летописец» нам точно не видать – кто же вынет его для малознакомых людей?

На Шадрино нам показали короткую тропу от озера через лес. Только предупредили: запала.

Это как?

Давно, объяснили, по ней не ходят. Может, где и нехорошая она уже стала.

Тропа и правда исчезла минут через десять пути. Дальше шли по наитию, несколько раз продирались по какому-то бурелому. Но вот лес просветлел, видно было – он кончается. Только вышли мы не к самому Шадрину, а к полю. Идти через него дальше было тоже непросто – особенно в знойный июльский полдень.

Улица в Шадрине оказалась длинной и пустой.

В 70-х не было принято ожидать в каждом постороннем человеке мошенника. И люди, услышав, что интересуются «стариной», поддерживали разговор. Все посылали к Авдееву, к Алексею Николаевичу.

Он оказался дома.

Это был крепкий бородатый старик, со сломанным носом. Впечатление загадочной мощи усиливал топор – в момент нашей встречи Авдеев нес его на плече по двору.

Он усадил нас на лавку. Произнес несколько незначащих фраз, что, мол, в роду у него многое помнили, знали, только кому это теперь нужно.

Через несколько минут старик Авдеев уже вспоминал свою жизнь.

– Нос-то мне конь сломал. Ой, строптивый был. Ездил на нем Бухарин. Слышали такого?.. Мне сказали: говорить о нем нельзя. А ведь это правда: Бухарин был. Я за его конем ухаживал, я в Кремле Московском служил. И Сталина видел, честь ему отдавал, как он проходил… Бухарин – он незлой человек был: и доброе слово когда скажет, если видит, что хорошо служат… Вот так… Сейчас уж никто не понимает, что это такое – в кавалерии служить.

Распутывая нить того давнего разговора, я вспоминаю, как вышли мы на тех всадников Батыя, на тех защитников Китежа – тоже ведь на конях?

– На конях-то оно – на конях. Но ведь с конем здесь и погибнуть можно. Вы на Кибелек-то ходили?..

Град Китеж защищали три богатыря – вот так говорили старые люди. Когда взял Батый Малый Китеж, то пошел со своим войском через наши леса искать Большой Китеж. И вот когда татары стали подходить к Светлояру, тут на их пути и оказались эти богатыри. Это было почти у самого озера. А болота тут были вязкие, да и сейчас откуда и не выберешься.

И тут случилось такое: конь младшего богатыря застрял в болотце около самого ручейка Кибелек. Как ни подгоняли его богатыри, конь никак не мог вытащить ног и под своей тяжестью уходил в тину все глубже. Меньшой богатырь говорит им: «Езжайте. Все равно уж мне пропадать».

Но они его не оставили.

А враги уж совсем близко подошли. Видят, что случилось, и богатырям тут же сдаваться велят.

Но они же, богатыри, разве будут сдаваться? Прямо там, на топком месте, стали рубиться с врагами. Много полегло тут татар, Но вражья сила стала одолевать. А богатыри не сошли с того места – не хотели оставлять в такой беде младшего брата.

И в битве погибли все трое. А из того места пробил ключик – очень холодный и светлый.

С Кибелека мы вышли на разговор о Китеже. И когда Авдеев стал про него рассказывать, я ощутил то, что сентиментальные романисты XVIII века описывали как трепет. Мне показалось, что этот человек там иногда бывает.

– Китеж – красивый город. Он – под землей. Со всеми домами, церквами, с монастырями его земляные колпаки накрыли, когда хан Батый к нему подошел, взять его хотел, разграбить и сжечь. Старые люди все по приметам запомнили, где что было. И нам сказали, чтобы мы знали. Как со Владимирского к озеру идешь, тут будет низкая горка справа – это Успенский монастырь. Где часовня была на горе – так там Крестовоздвиженский монастырь. Где барский дом строить хотели, фундамент еще видать – это Рождественский монастырь внизу. А подале овраг будет – это царские ворота.

Старик Авдеев смотрел вдаль тусклыми светлыми глазами и словно видел тех всадников Батыя, те сияющие церковные купола, о которых рассказывал.

Я решил нарушить запрет: меня предупреждал отец – у старообрядцев не надо просить пить. Обидятся, откажут. А уважат – тут же на твоих глазах выбросят кружку, из которой пил чужак.

– Да что мы тут сидим на солнце, – сказал Авдеев. – В избе-то прохладней будет.

Мы вошли в горницу, и прежде, чем осмотрелись, Авдеев предложил сесть на стулья и аккуратно их развернул, чтобы мы расположились лицом к нему. Потом черпнул ковшичком из ведра где-то в сенях у нас за спиной… Нет, ковш он явно не собирался выбрасывать.

– Я вот еще вам какую историю расскажу. Вот плыл святой Макарий по Волге на камушке. Мимо Нижнего Новгорода плыл. А тут женщины стирают белье. И они стали на него пальцами показывать. Вот, мол, колдун – на камне плывет!.. Он очень на них обиделся. Какой он колдун – он святой!.. Он подплыл к берегу – вот знаете, там такая река Почайна была, сейчас уж ее нет?.. Вынул из-под себя камень, взял в руки и вдоль этой реки понес. Ну, народ ничего не понимает, что случилось. А он дошел до самого истока этой Почайны, положил там камень и говорит: «Вот вам мой камень. Он тут будет лежит. Вы о нем забудете, потеряете его. А наступит время – он зашевелится, из-под него выйдет вода и затопит город…» Слышали про такое дело? Это вот старики тут говорили.

Нет, я еще не слышал тогда эту легенду. Это потом я найду ее в старых, редких книгах. А в ту пору ее как-то и не вспоминали, и не печатали. Вот про Коромыслову башню, про куму-чародейку, про Ошару – это было на слуху.

На самый заветный вопрос: видел ли Авдеев «Летописец» – старик не насторожился, не замолчал.

– Видел, конечно. У нас дома он имелся, у дяди моего Максима. Тетрадка такая на толстой бумаге. Вот я еще маленький был – приходил к нам какой-то ученый человек, и для него дядя Максим все переписывал. Тот ему еще пятьдесят копеек заплатил. А потом пришел какой-то монашек, ночевал у нас. Взял «Летописец» переписывать – и все, больше не появлялся. Вот куда же он делся с этим «Летописцем»?..

Старик Авдеев разводит руками. А я ему не верю. Где-то он тут, «Летописец», в этой комнате, только мы его все равно не увидим.

– Нет, не найдете вы его нигде – давно уж их нет, – словно отвечает на мои мысли Авдеев и продолжает: – Времена другие, у народа интерес не к этому…

Мы встаем и собираемся уходить. Я оборачиваюсь, отставляя стул, и замираю: оказывается, все это время за моей спиной вокруг двери был целый иконостас – от пола до потолка. И Авдеев посадил нас так, чтобы мы не разглядывали образа. Да мы их и не увидели в первый момент, войдя в полумрак избы после ослепительно-яркого дня.

Останавливаться и рассматривать темные иконы нельзя. Мы учтиво киваем, благодарим его и покидаем горницу.

Есть за что благодарить. Мы же чужаки – но он оценил, зауважал наш интерес к старине и оказал, возможно, высшее гостеприимство – даже переходящее черту дозволенного.

Он был хозяином положения и мог просто не разговаривать с нами. Но он стал говорить.

Кони – богатыри – Китеж – Макарий с камушком… Странная канва разговора.

Рассказанное Авдеевым я старательно записывал в тетрадь, а вечером в школьном интернате, где теперь музей, сидел и переписывал набело. Собственно тексты эти мои давно уже напечатаны в книгах, и не раз.

Но о канве разговора я думал потом много лет.

Почему он дальше сам стал рассказывать эту историю о Макарии? Почему он вспомнил именно о нем вслед за Китежем? Может быть, что-то, связанное с Китежем, отозвалось в судьбе Макария?

Жизнь Макария еще удивит меня спустя годы. Когда я осознаю, что она была невероятно длинной для человека Средневековья. Как можно было прожить 95 лет в ту эпоху без антибиотиков, профилактических прививок?

А он прожил именно столько, родился в 1349-м и умер в 1444 году. Дом его небедных и благочестивых родителей стоял в Нижнем Новгороде через овраг от кремля где-то рядом с церковью Жен Мироносиц в Петушкове. Сегодня это улица Добролюбова. Название «Петушково» и, разумеется, причина его появления давно забыты. И может, теперь именно там, где был этот дом, проносятся трамваи.

Почаинский овраг – он совсем рядом. Представляю его шесть веков назад: наверное, там был лес – березы, толстые старые липы. На дне журчала речка. К ней спускалась дорога – в Нижний, к кремлю жители Петушкова часто ходили и ездили. Это была речка детства Макария.

Печерский монастырь в полугоре над Волгой – там, в четырех верстах от родного города, юноша, навсегда уйдя из дома, постигал веру, слышал мудрые слова наставников. Дальше были подвижническая жизнь, лишения. Уже очень немолодым человеком Макарий основал обитель на краю глухого леса в устье Керженца – при границе с землями, на которых безраздельно хозяйничали в ту пору татарские ханы. И все было сожжено, уничтожено Улу-Мухаммедом. Хан во время набега убил одних монахов и угнал других вместе с пленниками в свою столицу.

Набег, грозный татарский правитель, исчезновение монастыря – нет ли здесь какого-то отзвука китежской истории?

Но пройдет полтора столетия – и монастырь возродится. Да и судьба самого святого старца не оборвется трагически в казанском плену. Степенный, мудрый, благородный Макарий потрясет Улу-Мухаммеда. И потому будет отпущен, а с ним получат волю и другие монахи. Но с условием – никогда больше не селиться в устье Керженца.

Легенды рассказывают, как много дней они возвращались в родные края по ветлужской тайге. Говорят, им встретился олень. Голодные люди приняли его как подарок. Но Макарий сказал им: это испытание – сейчас пост, и его надо соблюдать, а не искать оправданий. Жители Поветлужья верят: Макарий встретился в те дни с Варнавой, который считается небесным покровителем их края.

О чем говорили два старца?

Судьба отпустила Макарию еще несколько земных лет, и он сумел положить начало новой обители в глухих лесах по Унже.

Сюда и тянулись к нему люди за помощью – и при его жизни, и потом.

Белый старинный храм, куда сегодня идут к его мощам, аскетичен, как и сама жизнь Макария. Он стоит посреди монастыря в Костромской области, в городе, который носит его имя, – Макарьев, на высоком берегу над Унжей. Те, кто шепчет молитву, верят в доброту этого человека с суровым темным лицом на иконе.

О чем же говорит легенда – та, которую в тот день рассказал нам старик Авдеев. Что за смысл в этой истории?

Нет, не мог Макарий обидеться на неразумных женщин, не мог покарать за них весь город. А уж если вспомнить, что это родной его город, родная его речка, которую он помнил с первых лет жизни…

«Вот вам мой камень»…

Может быть, ему открылась какая-то страшная страница грядущей судьбы Нижнего Новгорода? Не хотел ли он предупредить нас о ней, может быть, приготовить к какому-то повороту в развитии событий? Не в назидание ли нам положил свой камень, предупредив, чтобы помнили об этом. Ведь передает же легенда его слова: «Вы о нем забудете».

А страница эта в истории предопределена такой же, как у Китежа: его затопят воды.

* * *

Когда хан Батый наступал на землю русскую и дошел до слиянии рек Оки и Волги, разгромил он дружину князя Юрия у Малого Китежа и взял тот город, а люди русские ушли в керженские леса по тайным дорогам и тропам и укрепились во граде Китеже Великом, что стоял у озера Светлояр.

Хотел Батый нагнать и разгромить войско русское, да потерял след – глухи керженские леса. Тогда стал искать он проводника для своего войска. Хватал людей, а потом пытал их, но никто не выдавал дороги к Китежу Великому.

Попал в плен к Батыю и Гришка Кутерьма. Не выдержал он пыток и провел врагов ко граду Китежу Великому.

Произошла битва у стен города. Весь день бились ратники, и только на закате битва утихла, так как некому стало сражаться с монгольцами. Все защитники Великого Китежа полегли на поле битвы.

Но не получил хан Батый города. Стал город с той памятной поры невидимым для человеческого глаза.

Говорят люди, что если очень верить, то можно услышать звон колоколов.

Говорят, что этот город живет и по сей день.

4

Прошло несколько лет со дня той встречи в Шадрине со стариком Авдеевым.

Мой отец работал над книгой «Град Китеж». Он хотел собрать под одной обложкой самые яркие записи всех сюжетов, которые касались так или иначе Китежа. И здесь же фрагменты повестей и стихотворений, связанных с легендой, работы исследователей.

Я, в ту пору уже ставший студентом, сидел вечерами в библиотеке, переписывая для будущей книги старые журнальные статьи.

Сказать честно, публикации XIX века были в массе довольно однообразны. Очередной автор рассказывал о том, как он приехал (или пришел) на озеро Светлояр, что он там увидел. Затем следовал обязательный пересказ известного сюжета легенды. И завершалось все обычно сдержанно-осуждающими фразами – речь шла о святыне «раскольников».

Интересно было посмотреть, с чего же начинаются по времени эти публикации о граде Китеже – там-то что писали?

Самый первый текст из найденных оказался датирован 1843 годом. Этот текст – пусть даже в каких-то выдержках, не целиком, – должен появиться и в той книге, которую готовлю я.

В пожелтевшем 12-м номере журнала «Москвитянин», страницы которого было перелистывать просто даже как-то страшно – не повредить бы неловким движением хрупкую бумагу! – была напечатана статья Меледина (инициалы его не указаны) «Китиж на Светлояром озере».

Тогда, много лет назад, она заставила вспомнить и Авдеева, и разговор в Шадрине.

Меледин сразу же интриговал читателей журнала:

«В Нижегородской губернии, в Макарьевском уезде, в 40 верстах от города Семенова, есть село Владимирское, Люнда тож. Близ села, за полем, красуется озеро Светлоярское, из которого вытекает небольшой источник; на юго-западной стороне от берега озера идет небольшая гора, если только называть горою всякую отдельную возвышенность…

Всякий бывший в этом селе, может быть, полюбовался бы зыбкими водами озера, а на горку эту и не обратил бы внимания. Но стоустная молва, разглашающая о ней дива дивные, подстегнула мое любопытство, и я решился посмотреть на нее и исследовать молву пообстоятельнее. Молва, несмотря на свои видоизменения, твердит единогласно, что под этой горкой скрыто сокровище, какое едва ли где и будет когда-нибудь.

Не подумайте, что это клад, зарытый Соловьем Разбойником, Стенькой Разиным или панами польскими… Здесь народ набожный и тленное богатство мира сего не считает сокровищем…

Окружные жители это место считают святынею, и их благоговение, издавна укоренившееся, не ослабевает, но усиливается: они утверждают, что в недрах земли под этим бугром есть город и что в нем доныне живут святые люди. Знатоки из окрестных жителей указывают приходящим даже части города. Под этими холмами, говорят они, городские стены; в том месте, где начинается углубление, большие ворота в крепость; под бугром на правой стороне соборы Воздвижения Честного Креста, подле него – Благовещения Пресвятой Богородицы, под бугром на левой стороне – Успения Божией Матери. Все эти храмы точно такие же, как Соборы этого имени в Ростове, Владимире и Муроме, и Малом Китиже, что на берегу реки Волги (Городце), потому, говорят они, что все эти города и соборы построены одним великим князем Георгием Всеволодовичем. Город Великий Китиж, по их словам, построен в 6676 году: он гораздо более Малого Китижа, занимал 150 сажен в длину и 100 сажен в ширину».

Меледин писал о том, что к озеру по праздникам собираются в ожидании чуда сотни паломников. «Люди благочестивые временами будто бы слышат там радостный благовест и звон Богослужения, иногда видят огонь от горящих свеч; при ударении же солнечных лучей озеро отражает тени церковных крестов… Рассказывают, что когда-то один пастух, заблудившись у этой горки, нечаянно попал в это подземное жилище и там видел величественных старцев. Проведя у них ночь, вместе с ними вкусил их хлеба, который, потому ли, что был чрезвычайно вкусен, а может быть, потому, что пастух был слишком голоден, так ему понравился, что он утаил себе кусок его. Пришельцу из верхнего мира не хотелось оставлять жилища этих подземных старцев – но святые не позволили ему оставаться у себя, потому что он попался к ним нечаянно, а не по желанию. Возвратясь в свое поле, он посмотрел украденный хлебец – но хлебец – оказался гнилушкой… И ныне многие проходят туда невидимым, сокрытым от нас ходом, войдет туда всякий, кто только непременно пожелает быть там, уйдет, не сказав никому, забыв все земное и не взяв с собою ничего – даже хлеба».

Автор этой первой статьи вскользь говорил про «книгу», которая есть у «грамотных людей», о загадочных события прошлого вокруг Светлояра.

В последнем абзаце статьи журнал нашел возможным упомянуть: все описанное – это «обычаи местных старообрядцев». А завершался текст совершенно неожиданным словом. Таким, что теперь его смущенно снимают все, кто эту статью перепечатывает. Говорилось о том, что обычаи эти интересны с точки зрения изучения старины, особенностей местного населения и… «юмористики». Может быть, редакция журнала, ожидая цензурных запретов на публикацию, желала перевести сказанное в другую плоскость, изобразить несерьезным все рассказанное Мелединым, превратить как бы в курьез и нелепость?

Статья была «дозволена цензурою». Но, вероятно, чиновник, написавший эту резолюцию, потом имел случай о ней всерьез пожалеть. Опасное слово «старообрядцы» было сказано. Речь шла – и это было ясно каждому думающему читателю – о святыне «раскольников». А их в ту пору еще преследовала официальная власть.

Как хорошо известно сейчас по архивным данным, статья, в самом деле, вызвала следственные действия. Было установлено, что ее автор – Степан Прохорович Меледин, житель города Семенова. Недавние публикации краеведов позволяют точно назвать годы его жизни: 1786–1865, но фотографии Меледина, вероятно, все-таки не существует. Знаменит этот человек в своем городе был тем, что создал общедоступную библиотеку. Затем именно его собрание книг стало фундаментом современной универсальной научной областной библиотеки в Нижнем Новгороде. Много раз сталкивался с тем, что, рассказывая о Меледине, пытаются сделать его бескорыстным подвижником, который не жалел сил и средств для просвещения народа. Вряд ли это было так. Меледин был торговым человеком. И библиотеку он создал платную: читатели платили за пользование книгами неплохие деньги. Нет-нет, я не осуждаю уважаемого Степана Прохоровича. Это только к тому, что он и сам бы не одобрил тех, кто приписывает ему не совершенные им подвиги.

Известно о Меледине и другое. Он был «коноводом раскола». Именно так написал о Меледине Павел Мельников, нам знакомый прежде всего как автор замечательных романов «В лесах» и «На горах».

Сейчас непросто было бы ответить, как относился к Меледину именно Мельников. Мы считаем его нижегородским писателем, на самом же деле его юность прошла в Семенове, очень в ту пору небольшим городе, где все были на виду. А уж Меледина знал каждый. Вероятно, Мельников хорошо представлял себе, о чем говорил.

В самой середине ХIХ века будущий писатель работал чиновником Министерства внутренних дел по особым поручениям. Ему было тридцать с небольшим. Позади – должности учителя в гимназии, редактора в губернской газете, первые краеведческие изыскания и публикации. Он обратил на себя внимание – и сделал карьеру, получил, по сути, генеральскую должность с большими полномочиями. Ею Мельников очень дорожил как человек, у которого не было ни богатого наследства, ни большой крепостной деревни. Поручения оказывались очень различными, но всегда сложными и ответственными: он вел борьбу против пожаров и эпидемий, выполнял трассировку будущих железных дорог, боролся против взяточничества. Но самое главное – он занимался тем, что сейчас называют аналитикой. Он изучал разные слои населения, обстоятельно знакомился с жизнью «инородцев», как с некоторой тенью подозрения называли тогда нерусских людей, осмыслял деятельность сектантов. Требовалось понять настроения людей, оценить их отношение к государству, понять, что нужно, чтобы внутри страны не зрели условия для «измены».

С позапрошлого века о Павле Мельникове в пишущей среде создавали недоброе мнение. Он был чужим и для славянофилов, и для западников, как крупного чиновника его недолюбливали демократические литераторы. Михаил Салтыков (Щедрин), например, лишь в последние годы жизни оценил его книги – и то ограничив их достоинство как настольных для исследователя русской народности. А до этого называл прозу Мельникова «псевдонародной», «ухарской», самого же автора характеризовал «подлецом не злостным, а по призванию» – такой со стороны виделась его служба в министерстве. «Таланта немного», – уклончиво писал о Мельникове Николай Некрасов. Ангел Богданович вслед ушедшему уже Мельникову бросил: «сыщик-доброволец», «дошлый малый». А литературовед Леонид Ильинский в 1912 году ядовито констатировал о Мельникове, что «слава едва пережила его». Но ведь – ничего подобного! С того момента прошло больше века. За долгие годы почти полностью утратился интерес к массе литературных имен XIX столетия: многие ли сейчас читают, например, Успенского, Слепцова, Левитова, Златовратского? А ведь современники высоко ставили их за правдивость в изображении народной жизни и социальных проблем. Но вот прозу Павла Мельникова за ХХ век издавали десятки раз, вышли собрания его сочинений. Его читают, инсценируют. А в новом веке даже сняли сериал по его романам «В лесах и на горах».

Стоит ли ставить в вину Мельникову то, что он был государственником, дорожил единством народа и хотел простой вещи – мира и понимания между жителями России? Он был убежден, что служит именно этому.

Расхожим было рассуждение о том, что он разорял, уничтожал старообрядчество, что именем Мельникова на Керженце чуть ли не пугали детей. Но знакомство с фактами убеждает в том, что ему напрасно приписывают этакий «разгром староверов». На деле же, изучая документы, понимаешь: его доклады способствовали в итоге тому, чтобы со стороны власти преследование старообрядцев наконец прекратилось, чтобы они получили равные права с «правильными» православными жителями России. Однако Мельников имел право поступать и поступал жестко с теми, кого считал вносящими опасный раскол в жизнь народа, кто пытался вести людей к явно ложным, опасным и бессмысленным ценностям, с изуверами.

Слово «юмористика» в мелединской статье не спасло автора от долгих и мучительных расследований. Объяснить, что в тексте журнала не пропагандировалось, не прославлялось старообрядчество, было сложно. Тем более что оно там пропагандировалось и прославлялось.

В истории народов и государств бывают события, перемены, которые продолжают влиять на жизнь людей, волновать, вызывать споры даже спустя несколько веков.

Церковная реформа произошла в России в далеком XVII веке. Но последствия ее ощущали и тогда, спустя триста лет, и сегодня. Больше двух миллионов жителей страны – причем не только русских – продолжают не принимать те изменения, которые тогда были внесены в обрядовость, и противопоставлять себя Русской православной церкви: куда уж серьезней.

События, происшедшие в духовной жизни России в середине XVII века, не были какими-то исключительными для цивилизованного мира. Церковные реформы с кровавыми последствиями сопровождали в Средние века становление так или иначе всех европейских наций. Достаточно вспомнить Варфоломеевскую ночь в 1572 году, когда католики вырезали во Франции около 30 тысяч гугенотов, или Тридцатилетнюю войну в Германии полвека спустя. Но в большинстве случаев в Европе попытки реформирования были протестом против духовной власти, которую насаждало государство: протестанты отстаивали нововведения демократического, национального толка. А в России реформа была жесткой рукой проведена сверху. И в протестантов превратились те, кто держался за привычную обрядовость.

Предложи нашему современнику представить себе русское православие 350 лет назад – и перед мысленным взором многих возникнет идиллическая картинка: лужайка с цветами и аккуратно побеленный храм, который сияет маковками. Ну, мы же все видели церкви, построенные в XVII столетии.

Церковь объединяла людей, церковь была одной из граней красоты, окружавшей их.

Но нам сложно сегодня представить себе всю меру тогдашней духовной несвободы наших соотечественников. Это сейчас мы можем верить, можем выбирать близкую себе конфессию (даже если наш выбор кому-то другому не нравится!), можем сомневаться и не верить, как умеем, сами пытаться рассуждать об устройстве мира. А тогда человек был помимо его желания приписан к определенному приходу. И пропустивший несколько обязательных посещений церкви, не совершивший несколько положенных обрядов считался не просто грешником – это было достаточным основанием для его уголовного преследования. С перспективой вырывания ноздрей, наказания кнутом, ссылки в Сибирь, а если под этим обнаруживалась некая «идейная база» – казни, например, на костре.

Но церковь открывала и перспективы перед прихожанином. Она не только была нацелена на то, чтобы поддерживать его подобающий нравственный облик, – она обещала, что в жизни другой воздастся «по делом его». Верно совершенный обряд – путь к спасению: это знали все.

Но тут вдруг выяснилось, что обряд надо совершать по-другому. Так что же – веками, выходит, обряды не имели спасительной силы и были ошибкой? И предки не смогли в результате спастись? Или, наоборот, неправильным он стал сейчас по чьей-то воле – и тогда это наущение диавола?

На эти страшные вопросы 350 лет назад каждый должен был ответить сам. Проще было не отвечать – просто слушать то, что говорил священник. Только вот почему же он говорил вчера одно, а сегодня – другое?

Объединение народа в одном государстве после долгой разобщенности требует общей духовной жизни, единых обрядов. Обычно этой в целом совершенно верной мыслью принято объяснять причины церковной реформы в России, случившейся на излете Средневековья в том XVII столетии, когда страна все более приобретала черты империи.

Однако верно и другое: лучшие, честнейшие деятели церкви сами ощущали тогда потребность в реформе – в очищении, оздоровлении духовной жизни, искоренении пережитков язычества в народном сознании и быту. Об этом говорили те, кто составил созданный в конце 1640-х годов в Москве в среде духовенства кружок «ревнителей благочестия». Его возглавили окольничий Феодор Ртищев и духовник царя Стефан Вонифатьев. С «ревнителями» царь Алексей Михайлович обсуждал, по какому пути дальше пойдут и государство, и церковь. В кружке были выходцы из Нижнего Новгорода: архимандрит Новоспасского монастыря Никон, протопоп Иван Неронов, чуть позже к ним присоединился протопоп Аввакум, человек, которого мы сегодня почитаем как одного из самых ярких писателей русского Средневековья. Единства во взглядах между ними не было. Провинциальные священники негодовали против народных обычаев и увеселений, призывали к аскетизму – и были этим неприятны многим из своей паствы. Но становились ей очень близки, когда обличали мздоимство власти, развращенность высшего духовенства.

Церковную реформу в 1653 году начал царь Алексей Михайлович. Он желал видеть церковь мощным средством централизации государства.

Однако были и другие причины. Именно в те годы украинское казачество, зарвавшееся в собственных похождениях, обострившее до предела отношения и с Польшей, и с Крымским ханством, заметалось и стало искать сильных покровителей. Таких, чтобы спасли от былых союзников. Теперь Украина просилась под руку Москвы. Для Алексея Михайловича это открывало перспективы распространить российское влияние дальше на юго-запад, присоединить земли, которые были тогда под властью Турецкой империи – но как отчетливо вспоминалось их православное прошлое. Потому для начала требовалось объединить русскую церковь с украинской. Политические аппетиты получали идеологическое оправдание: можно было провозгласить священную миссию русской церкви, ведь она защищает попираемую веру православных народов. Но требовалось пойти на формальные уступки другим православным церквам. Ведь за века их раздельного развития накопились различия в ритуале богослужения, в произнесении молитв, в сложении пальцев при крестном знамении, в текстах богослужебных книг. Вот почему Алексей Михайлович определился в том, чтобы ориентироваться на греческие обрядовую практику и новопечатные богослужебные книги. Уже до начала реформы – в 1651 году – в русских церквах по греческому образцу было введено «единогласное» пение во время богослужений вместо привычного многоголосия: так порекомендовал патриарх Константинопольский.

Русский человек XVII века воспитывался на идее о том, что Москва – Третий Рим. Он свято верил в особую роль России и ее православия, которые устояли перед внешними врагами. И тут вдруг выяснялось, что надо отказываться от своих обрядов, принять превосходство церкви греческой, которая не спасла Византийскую империю от крушения и по Флорентийской унии 1439 года позорно пыталась объединиться с католической церковью, сделать уступки «латинской ереси». Трудно было больней уязвить национальное достоинство.

Были противники у запущенной сверху реформы и среди идеологов реформирования – в кружке «ревнителей благочестия». Им казалось, что правящая верхушка навязывает пастве формальные изменения, которые совершенно не затрагивают сути назревших проблем. Это и предопределило драматизм событий.

В Символ Веры внесли поправки. Было снято противопоставление «а» в словах о вере в Сына Божия «рождена, а не сотворена», о Царствии Божием стало говориться в будущем времени («не будет конца»), а не в настоящем («несть конца»). Изменилось написание имени «Исус» на «Иисус». Двуперстное крестное знамение было заменено трехперстным, а «метания», земные поклоны, – поясными. Крестные ходы было решено проводить против солнца, а не по солнцу, возглас «аллилуйя» во время богослужения произносить не два, а три раза.

Такие ли это серьезные изменения?

Но вспомним простую и понятную для каждого сегодня вещь: вы написали электронное письмо и в адресе вставили лишнюю букву – оно дойдет?

Дорога, протоптанная множеством людей за века к берегу Светлояра, словно подталкивает человека обходить озеро по солнцу, а не против него. По-другому и не получится. Человек, который оказывается здесь впервые, обязательно пройдет мимо поворота вправо, на тропу вдоль озера, и не заметит: он уже начал двигаться вокруг Светлояра, как подобало идти вокруг храма в старые времена.

Глава русской церкви патриарх Иосиф умер в 1652 году. И его место занял Никон. Выходец из нижегородской мордвы. Его родное село Вельдеманово цело по сей день и находится недалеко от города Перевоз.

Все ли понимали тогда, что Никон мечтает о неограниченной власти не только духовной, но и земной?

Уже вскоре он добился от царя того, чтобы именоваться титулом великого государя. Никон стал вмешиваться в государственные дела и дипломатию. И наконец перегнул палку. Он провозгласил превосходство духовной власти над светской. Это означало, что царю предстояло находиться уже не на двухместном троне, а, по сути, быть на ступеньку ниже этого зарвавшегося, высокомерного, скорого на расправу мужика, инородца. Такое уже нельзя было терпеть. Потерявший поддержку Никон в 1658 году вынужден был оставить патриаршество, а собор 1666–1667 годов лишил его сана.

В результате во главе церкви, по сути, оказался сам царь.

Но оставались те «ревнители благочестия», которые видели церковную реформу совсем иной, с другими задачи. Их сопротивление новым обрядам могло показаться фанатическим догматизмом. Тем более что духовный вождь этих людей Аввакум писал в пылу полемики, что готов умереть «за единый аз». Однако еще за несколько лет до реформы сами же «ревнители» допускали изменения в обрядах и книгах. Только считали, что прежде исправления требуются в нравах духовенства, в устройстве самой русской жизни. Будущее церкви им виделось в широкой многоплановой, соборности, а реформа застолбила единовластие патриарха, попрала существование любого другого мнения.

Собор 1666–1667 годов назвал Аввакума и его соратников мятежниками, которые «возмущают народ буйством своим», посягают на авторитет церкви. Речь даже не шла о том, каких они придерживаются обрядов. На допросе Аввакум на вопрос «православна ли церковь» ответил, что «православна, а догматами церковными… искажена». В проповедях он красноречиво высказывался о том, что реформа еще больше развратила духовенство и оно уже подражает светской власти. Отвращало народ от нововведений и еще и то, что множество людей ощутило: их жизнь при Алексее Михайловиче стала хуже, тяжелее.

То, что могло показаться догматическим вопросом, выросло до широкого движения, до раскола в жизни народа, государства. Начались преследования инакомыслящих: осенью 1653 года первым был заточен в монастырь Аввакум.

Власть не сплотила тогда вокруг себя общество, а нажила массу противников, которые не приняли новых обрядов, посчитали за благо бежать от «мира», от реформы, от сильных мира сего. Вряд ли правильно называть их «раскольниками». Нет, это не они «придумали» раскол. Скорее они стали его главными жертвами.

Старообрядцев запечатлели в России как людей с реки Керженец, кержаков. Старцы основывали здесь скиты – тайные на первых порах поселения, где люди собирались жить по старому, «правильному» порядку и по справедливости. С Керженца переселялись дальше – в заволжские степи на Иргиз, в Сибирь, в заонежские леса на Выг. За «старую веру» держал долгую оборону – с 1668 до 1676 года – окруженный Соловецкий монастырь. Его монахи объявили троеперстие «печатью антихриста», и с ними рядом сражались добравшиеся до острова крестьяне, сподвижники Степана Разина. Спустя десятилетие царевна София закрепила казнь в указе «Двенадцать статей» как нормальное наказание для «хулителей церкви», «подстрекателей», «укрывателей раскольников».

Когда в 1654 году полетели в огонь «неправильные» иконы – то, что веками приучали считать святым, – прихожане замерли в ужасе. Но дальше в огонь, спасая от погибели свою душу, шагнут люди: спустя несколько лет сотни старообрядцев сожгут себя заживо в Закудемском стане на нижегородской земле. Таким был первой случай, как их стали называть, «гарей».

В самих старообрядцах не было единства. Еще в 1656 году Никон замучил Павла Коломенского – последнего епископа, который не принимал нововведений. А ведь только епископы были вправе давать сан диакона и священника. Настал момент – и умерли последние рукоположенные священники, придерживавшиеся старого обряда. Что было делать дальше? Признать тех, кто побыл в лоне официальной церкви и вернулся все-таки к старой вере? Или же стоять на том, что больше священников быть не может? Так старообрядческий мир разделился на поповцев и беспоповцев, чьи обряды проводили наставники из числа мирян.

С 1656 года отсчитывают свою историю скиты на Керженце, всего в полусотне километров от Светлояра. В одном дневном пешем переходе отсюда по тайге – если вы знаете дорогу.

Из всех неосвоенных, непроходимых мест России, где можно было укрыться от власти, именно леса в Нижегородском Заволжье были ближе всего к столице. Первым священником, бежавшим сюда от официальной церкви, стал Софонтий.

В 1657 году были основаны две первые обители «ревнителей старой веры» возле деревни Ларионовой неподалеку от нынешнего города Семенова. В 1674 году возникли рядом Деяново, Пафнутово и Хвостиково: в глубине тайги стали жить беглые соловецкие монахи. После поражения восстания последовали лютые казни. Но многие из тех, кто сумел спастись, скрыться, смог добраться до нижегородских лесов. В окрестностях Городца, в ковернинской, семеновской тайге, собирались не согласные с реформами москвичи. Заволжье обживали староверы. И хотели утвердить этот край как свой духовный оплот.

Старообрядцам требовались свои святыни. И они появились. Одной из самых главных стал град Китеж, скрытый от врагов в водах озера Светлояр, в лесах между Керженцем и Ветлугой. В нем праведники продолжают жить вечно подобно Христу: для них после жертвенной кончины уже настало воскресение.

Но разговоры о таких святынях в старообрядческой среде – это одно. И совсем другое – попытка рассказать о них всей читающей России. Не вызов ли это государству и официальной церкви?..

Лишь спустя полтора века были опубликованы записки русских художников академиков живописи Григория и Никанора Чернецовых. Пожалуй, их имена известны сейчас не многим. Братьям, родившимся в семье скромного иконописца в маленьком провинциальном городе Лух (теперь это даже и не город, а рабочий поселок в Ивановской области), очень повезло: волей судьбы они получили блестящее художественное образование. Молодые люди оказались в столичном кругу деятелей искусства, среди добрых приятелей Пушкина. Именно Чернецовым принадлежит, в частности, одно из прижизненных изображений великого поэта, а их по пальцам можно пересчитать. На известной картине, написанной братьями, Пушкин любуется парадом рядом с Жуковским, Крыловым и Гнедичем: это весь цвет тогдашней русской литературы, в которую еще не пришли Гоголь и Лермонтов.

Открытием Чернецовых стал русский пейзаж. Двести лет назад наши соотечественники были убеждены: нет в нем ничего такого, на чем мог бы остановиться глаз. Где водопады, горы, лазурное море? Где пальмы?.. Не на что смотреть, тоска.

Первые русские пейзажи принадлежали Чернецовым и были вызовом здравому смыслу, с точки зрения их современников. Эти блеклые цвета, эта неинтересная равнина, банальные лес и речка.

Пройдут несколько десятилетий – и появится гениальная саврасовская картина «Грачи прилетели», понятная, наверное, только русскому человеку. Вот она – серая, блеклая надежда на тепло, на лето, и черные, всклокоченные грачи дороже, а значит, красивее любых пестрых райских птиц. Будут удивительные, живые полотна Левитана, Шишкина. Русский человек и не замечал, что он, вероятно, острее многих на земле чувствует оттенки серого: серый бывает грустным, сирым (похожие слова?), а бывает обнадеживающим, торжественным, вбирающим в себя словно бы все богатство радуги.

В 1838 году братья Чернецовы исполнили свою заветную мечту. Они наняли лодку и отправились в плавание по Волге из Рыбинска до самого Каспия. Это была не прогулка. Художники все время напряженно работали. Итогом стали живописные полотна. И не имевшая аналогов в истории искусства панорама Волги. Ее показывали в особом павильоне в Санкт-Петербурге на Васильевском острове. Зрителю полагалось сесть в лодку, которая плавала в небольшом бассейне. А дальше перед ним с одного барабана на другой перематывали холст, имевший многие десятки метров длины. На нем были берега Волги с городами и селами.

Во время путешествия Чернецовы вели дневник. Туда они записывали все важные наблюдения – увиденное и услышанное. В 1862 году в беловом виде дневник вместе с другими материалами экспедиции, с карандашными зарисовками был поднесен Александру II.

Трудно сказать, надеялись ли художники на его публикацию. Но напечатан дневник был только спустя век. И при его внимательном чтении становится ясно: оказывается, именно Чернецовы за пять лет до появления статьи в «Москвитянине» стали первыми русскими деятелями культуры, которые узнали о граде Китеже.

20 июля 1838 года, оказавшись в Городце, они записали: «Между рассказами нашего словоохотливого путеводителя один показался нам любопытным. “В Семеновском уезде (Нижегородской губернии), верстах в ста от Городца, есть в лесу место, называемое Малый Китеж, тут находится земляной вал, и подле него озеро Светлоярое, в котором вода чрезвычайно чиста и прозрачна. В средине этого вала видны груды после бывших тут каких-то строений. В этот Малый Китеж многие от нас, от Городца, ходят на богомолье и полагают, что тут был город, куда во время Батыря (Батыя) из Большого Китежа (так тогда назывался Городец) князь укрылся. Батырь, пришедши со своими полчищами в Городец, разорил его огнем и мечом так, что он долго был запустелым и даже во многих местах зарос лесом”». Этот рассказ между жителями составляет «изустную историю Городца».

Почему «Большим» в рассказе Чернецовых был Городец, а тот город, следы которого богомольцы видели на «Светлояром озере», – «Малым»? Может быть, это просто ошибка? Трудно сказать, как развивались бы события вокруг этого текста, если бы он был опубликован сразу же после путешествия. Узнало бы в этом случае русское читающее общество о граде Китеже? Очевидно было то, что Чернецовы смогли избежать в своем дневнике «опасных слов».

А вот после объяснений автора статьи «Китиж на Светлояром озере» в самых серьезных инстанциях на озеро зачастили комиссии чиновников от светской и церковной власти, принялись там «наводить порядок»… Обнаружены там были, как следует из документов, хранящихся в государственном архиве Нижегородской области, и крайне опасные для духовной жизни общества старые деревья, возле которых молились люди, и «неправильно», «незаконно» поставленная у озера часовня.

Но – поздно. О Китеже уже узнали в столицах. Вслед за мелединской статьей стали появляться новые и новые публикации тех, кто приходил на Светлояр. И замалчивать существование удивительной святыни старообрядцев было уже невозможно.

«Владимирское, село Макарьевского уезда в 45 верстах от г. Семенова, принадлежит князю Сибирскому. Замечательно не по числу раскольников, где их только 110 (с отношением к общему населению (13: 100), но по сборищам раскольников поповщинских и беспоповщинских толков, бывающим близ этого села летом по ночам, а особенно с 22 по 23 июня. Здесь, на берегу озера Светлый Яр, по раскольничьему поверью, есть “невидимый город Большой Китеж”, в котором будто бы укрылся гонимый Батыем великий князь Георгий Всеволодович. Как скоро татары подошли к Китежу, говорят раскольники, город сделался невидимым и останется таким до самого светопреставления. Собираясь по ночам “на Китеж богу молиться”, раскольники, а с ними часто и православные всю ночь молятся у озера, прилепляя к деревьям зажженные восковые свечи. Старухи скитницы поют всенощные, читают каноны, а затем “Китежский летописец”, в котором заключается описание небывалого Большого Китежа с перечислением всех его церквей и монастырей, с определением обширности стен его, количества ворот и пр.», – писал Павел Мельников в «Отчете о современном состоянии раскола в Нижегородской губернии», составленном в 1854 году.

Отдельное внимание он уделил «Китежскому летописцу» – той самой книге, о существовании которой ясно дал понять Степан Меледин. «Всякую историческую и неисторическую нелепость, сочиненную раскольниками, они называют “взятою из Хронографа”… “Китежский летописец” о начале Городца и о невидимом городе Китеже, сочиненный в Городце, также называется заимствованным из “Хронографа”, хотя ни в одном известном списке “Хронографа” нет… В 1849 году напечатана в Москве брошюра под названием “Историческое известие о Городецком монастыре”… Неизвестный автор внес китежскую нелепицу в свое сочинение, а цензор имел неосторожность пропустить ее. Раскупили книжку нарасхват и теперь показывают ее как неоспоримое доказательство их нелепых толков о Китеже, признанных будто бы и православною церковью».

Впрочем, теперь известно, что рукописная «нелепица» оказалась в руках власти даже за несколько лет до появления в печати мелединской статьи. В Государственном архиве Нижегородской области хранится «Дело об уничтожении часовни, построенной без разрешения начальства, и об опровержении летописца об этом озере и граде Китеже». В него подшито три списка этой книги. Дело это начато было в 1836 году с доноса в Нижегородскую духовную консисторию Петра Семеновича Смирнова – священника из села Владимирского. Он отобрал «Летописцы» у кого-то из прихожан. В первом доносе шла речь о бывшем учителе из деревни Петушки (сейчас – Петушиха) Варнавинского уезда – переписчике этих книг. Дальше были подшиты новые доносы все того же бдительного Смирнова, протоколы допросов местных жителей. Дело разбирали около десяти лет. И в итоге оно развалилось. Можно предположить: не само. Вряд ли в губернии хотели особенно широкой огласки в такой ситуации. Ведь книга настраивала против власти, писала о государстве, что «антихрист царствует в нем и все заповеди его скверные и нечистые». Суд постановил, что в «Летописце» «важности, кроме голословности, ничего не заключается», а обвиняемые остались «в чтении летописца неизобличенными».

«Китежский летописец» – это внушительная тетрадка, сшитая из толстой пожелтевшей бумаги. Черные, писанные по линейке буквы устава. В том списке, который случилось внимательно изучать мне, было 37 страниц.

Я перевел текст на современный русский – просто для того, чтобы не тяготила, не мешала воспринимать его древняя лексика, которая для нас приобрела стилистическую окраску и полна архаичной торжественности, а для средневековых наших предков была нормальным «серым» средством общения.

«О Китеже эта книга – летописец. 5 сентября 6676 (1168) года» – этими словами начинается она.

Но на самом деле рукопись не только о Китеже. Первые страницы – история жизни князя Георгия, его поездки, события, которые предшествовали основанию Китеж. И вот уже Георгий оказывается в Заволжье, закладывает город. Дальше нашествие Батыя, гибель князя. Рассказ о том, как Китеж чудесно скрывается от крага. Длинная нравоучительная часть. И доведенное в своем пафосе до какой-то угрожающей клятвы утверждение: все сказанное – правда.

Однако уже первый профессиональный историк, которому в руки попал «Летописец», Павел Мельников прекрасно понимал, что о правде тут говорить не приходилось. В книге до такой степени не сходились концы с концами, что он назвал ее «китежской нелепицей».

Страницы «Китежского летописца»

Мельников, конечно, знал родословную русских князей. Для начала: Георгий Всеволодович из «Китежского летописца» по идее должен был быть сыном Всеволода Большое Гнездо, владимиро-суздальским князем. Этот Георгий Всеволодович должен был в 1189 году родиться, в 1221 году – основать Нижний Новгород, а 4 марта 1238 году погибнуть в битве против монголов на реке Сить. Но «Летописец» сообщает, что отец Георгия Всеволодовича – псковский князь Всеволод Мстиславич. Этот князь, как известно по Повести временных лет, умирает в 1138 году. «Китежский летописец» не возражает против этого и воспроизводит дату с подробностями: «11 февраля 6646 (1138) года он был погребен любившим его сыном – благоверным и великим князем Георгием. И было много чудес от его святых мощей. Князь Георгий Всеволодович после смерти отца своего по просьбе псковичей был на его месте весь год».

Посчитаем: это печальное событие происходит за 87 лет до основания Нижнего Новгорода.

После похорон Георгий едет к Михаилу Черниговскому. Сделать это было мудрено, ведь Михаил Всеволодович Черниговский родился, если верить Повести временных лет, только через 41 год – в 1179 году. Это сын Всеволода Чермного, праправнук Мстислава Владимировича. Он правил в XIII веке в разные годы в Переяславле, Новгороде, Чернигове, Галиче, перед самым нашествием Батыя на великом престоле в Киеве, а во время самого нашествия бежал в Венгрию. После разорения Киева Михаил вернулся в Киев и правил там, но его вызвали в Орду и казнили там вместе с боярином Феодором по приказу Батыя за то, что князь отказался пройти через священный огонь. Пишу об этом подробно, потому что «Китежский летописец» останавливается на этих биографических подробностях, значит, речь идет о «том» Михаиле. В нашей удивительной книге Георгий Всеволодович обращается к нему, еще не родившему, как к старшему. И просит его: «Дай мне грамоту строить Божьи церкви и города!»

И сказал ему благоверный и великий князь Михаил: «Как хочешь, так и твори – создавай церкви Божии во славу и хвалу престолу имени Божьего. За это твое доброе соизволение награду примешь в день пришествия Христа».

От Михаила Георгий едет на северо-запад Руси к Андрею Боголюбовскому (вероятно, для нас привычней было бы назвать его Боголюбским). Этого князя, конечно, можно считать современником Всеволода Чермного, но не забудем: он был убит заговорщиками за 13 лет до рождения Георгия Всеволодовича – основателя Нижнего Новгорода, и этот Георгий приходится ему племянником. Однако с Андреем Боголюбовским Георгий «Китежского летописца» говорит как старший с младшим – велит ему строить храм.

В конце концов переходы и плавания по рекам Георгия Всеволодовича приводят к тому, что он «переехал реку под названием Узола и вторую реку под названием Санда и третью реку под названием Санахта и четвертую реку переехал под названием Керженец. И приехал к озеру под названием Светлояр. И увидев, что место очень красиво и немноголюдно, по просьбе людей повелел благоверный князь Георгий Всеволодович быть там городу под названием Большой Китеж. Ведь место это было очень красиво, на другом берегу того озера роща дубовая».

Книга называет дату основания Китежа – 1165 год, даже день – 1 мая. «Строил город тот три года и построил 10 сентября (6676) 1168 года на память святого великого Григория Армянского и иже с ним. И поехал князь Георгий Всеволодович в Малый Китеж, который на берегу Волги стоит. И построение городов тех – Малого и Большого – велел промерить, сколько поприщ между ними расстояние. И по повелению благоверного князя Георгия намеряли сто верст. Благоверный князь Георгий Всеволодович, услышав это, воздал славу Богу и Пресвятой Богородице и повелел написать книгу-летописец».

Но на востоке сгущаются тучи.

«Попущением Божиим грехов наших ради пришел на Русь воевать нечестивый и безбожный царь Батый и разорил города, и огнем жег, людей же мечу предал, младенцев ножом закалывал, дев блудом осквернил. И был плач великий благоверных. Князь Георгий Всеволодович, это слыша, плакал горьким плачем».

Дальше Георгий Всеволодович погибает в Большом Китеже во время похода Батыя. «Летописец» указывает и эту дату – 4 февраля 1239 года. Происходит это спустя 74 лет после основания Китежа и 101 год после того, как Георгий Всеволодович схоронил отца. Из сказанного следует, что в момент гибели ему было далеко за сотню лет. Это называется: столько не живут.

Не будем останавливаться на лингвистическом анализе «Китежского летописца». Он выполнялся специалистами. И вывод, который они сделали: для тех, кто писал книгу, древнерусский язык был явно неродным. Для каждой эпохи в жизни языка характерны свои особенности употребления существительных в разных падежах. И по проценту, например, слов в дательном и родительном падеже можно примерно датировать текст. Составители «Летописца» путались в сложной системе времен и чисел, чего бы точно не сделали во времена раннего Средневековья.

Вероятно, именно поэтому – чтобы не смущать читателей – «Китежский летописец» публиковали обычно только в отрывках. Там, где говорится о строительстве Китежа и нашествии Батыя, читателю все вроде бы понятно. Имя Георгия Всеволодовича привычно для жителей Нижнего Новгорода. Ну, как же – основатель города!

Но давало ли это право писать одному из именитых нижегородских историков, излагая содержание рукописи: «Великий владимирский князь Юрий Всеволодович ехал из Ярославля “на низ” по Волге и пристал к берегу в Малый Китеж»?

Юрий Всеволодович. Рис. Андрея Негина

Или еще один пример, явно никого не украшающий. Фрагменты «Китежского летописца», но лишь такие, которые не приходили в противоречие со здравым смыслом, я обнаружил в антологии «Памятники литературы Древней Руси. XIII век» (1981). Один из тех, кто составлял и редактировал сборник, – Дмитрий Сергеевич Лихачев. Такое простодушное отношение к «Летописцу» не проясняет и комментария к нему в этом сборнике. Что – именитый академик не знал, что эта рукопись фальсифицирована, что она написана в другую эпоху, много позднее? Ведь если в книге идет речь о хане Батые, то это не значит, что ее надо относить к XIII веку, иначе рядом с «Китежским летописцем» было бы уместно привести в антологии роман Владимира Яна. Неужели ее составителей не смутили, наконец, рассуждения «Китежского летописца» об антихристе, обосновавшемся в Московском царстве (которого еще не было в XIII веке): «Словно нагая и бесстыдная женщина, которая, сидя на звере семиглавом, в руках своих держит чашу, полную скверны и смрада, и подает живущим в мире и любящим ее. А первым – патриарху и царю, и князьям, и воеводам, и всяким властям, и богатым и всяким людям, в этом суетном мире любящем сладости ее… Покрыл Господь этот город (речь – о Китеже) своею рукой по молению и прошению достойных и праведных, припадающих. Они не увидят скорби и печали от зверя Антихриста, только о нас печалятся и об отступлении всего нашего царства Московского, когда Антихрист царствует в нем и все его заповеди скверные и нечистые». Это из тех случаев, о которых один мой добрый друг – известный литературовед, любит писать: «Автор проговаривается».

«Эту книгу летописец написали мы в 1243 (6651) году, живя собором, и передали в святую Божью церковь на утверждение всем православным христианам, желающим прочитать или услышать. Это Божественное писание не может быть поругано, а если какой-то человек поругается или посмеется над этим переданным нами писанием, то он не над нами поругается, а над Богом и Пречистой его Богоматерью Владычицей нашей Богородицей Приснодевой Марией… Это мы написали и уложили, и передали: к нашему уложению ничего не прибавить и не убавить и ничего не переменить, ни единой точки и запятой. А если кто прибавит или по-всякому переменит, да будет он проклят в предании святых отцов, которые это утвердили. А если кому-то что-то кажется неправильным, то прочитай жития прежних святых, и увидишь, как много было всего в прежние времена. Слава Троице, прославляемому Богу и Пречистой его Богоматери, соблюдающей и хранящей это место, всем святым! Аминь».

Этими словами – этим грозным заклятием – завершается «Китежский летописец»

Так что же – история разваливается? Превращается, не начавшись в «китежскую нелепицу»?

Да, Павел Мельников еще в позапрошлом веке не принимал «Летописец» в качестве заслуживающего хоть какого-то доверия документа о граде Китеже. Не принимал целиком и не желал его пересказывать.

Но в таком случае тут же встают другие вопросы: кто эти самые «мы», которые создали рукопись, когда, почему она такая?

Чтобы ответить на них, серьезный исследователь должен для начала собрать все источники – списки загадочной книги.

Известно, что самый первый из них был опубликован в 1862 году исследователем фольклора и старинных рукописей Павлом Бессоновым в «Приложениях» к четвертому выпуску «Песен, собранных П.В. Киреевским». Рукопись, которая была там напечатана, принадлежала все тому же уроженцу Семенова Степану Прохоровичу Меледину. В 1886 году фрагменты книги напечатал в своем «Нижегородском летописце» журналист Александр Серафимович Гациский: ему скопировали текст где-то недалеко от Светлояра, скорее всего, в деревне Шадрино.

Из исследований 30-х годов можно узнать, что новых, не опубликованных никем рукописей с тем пор появилось еще десять. Они – «в Публичной библиотеке в Ленинграде», в Историческом музее в Москве, а они попали туда из-под Ярославля, из Семенова и из окрестностей Светлояра.

Семь «Летописцев», как сообщил мне замечательный нижегородский архивист и краевед Борис Пудалов, хранится сейчас в Нижнем Новгороде. Два – в Нижегородской областной универсальной научной библиотеке имени Ленина. Остальные – в Государственном архиве Нижегородской области. Из них три подшиты в «Дело об уничтожении часовни, построенной без разрешения начальства, и об опровержении летописца об этом озере и граде Китеже». Все попавшие в руки архивистам «Китежские летописцы» написаны аккуратными почерками, о которых специалисты говорят, что они принадлежат людям XVIII и начала XIX века. Переписчики пытались воспроизвести, как умели, древнюю каноническую графику – устав. Но рука торопилась и невольно выдавала другую эпоху.

Студент-филолог первого курса, если он, конечно, ходит на лекции, а не отдает себя всецело участию в художественной самодеятельности или флешмобах, назовет в «Китежском летописце» признаки сразу нескольких жанров древнерусской литературы и их стилей. Князья Георгий и Мстислав, как подобает персонажам их круга, произносят образцовые, длинные, полные банальной значительности речи, «слова», обращенные друг к другу. Именно так должен вести себя в древнерусской литературе положительный герой. Он должен говорить о принципах жизни во имя Бога и Отечества. В связи с князем Георгием и его родителями не раз повторяются слова «святой», «благочестивый» – все это черты жития. С ними соседствуют приметы воинской повести: описываются сражения с врагом, гибель героев, постройка крепости. Легко найти и приметы жанра поучения: книга наставляет, как должно жить честному человеку. Ну и, разумеется, бросаются в глаза пресловутые «точные даты»: все правильно, книгу так и называют «Летописцем».

Исследователем, который ее осмыслил, стал Василий Комарович – ленинградский литературовед. Собственно, говоря о 30-х годах, я привожу опубликованные им данные.

Родился он в первый день 1894 года в Нижегородской губернии, в селе Воскресенском, в двух десятках верст от Светлояра, в семье врача-окулиста земской больницы – человека для этих мест приезжего. Отец Леонид Васильевич приехал в село после столичного университета в 1885 году и оставил там о себе самую добрую память: он сумел победить главную причину слепоты у местного населения – трахому, для этого организовал поголовный осмотр местных жителей, приобрел для больницы глазной инструмент, создал операционную комнату, провел массу офтальмологических операций. Он работал в селе до 1896 года, а потом был переведен в губернскую больницу, стал доктором медицинских наук и все равно часто приезжал в Воскресенское.

Можно предположить, что в детские годы Василий Комарович постоянно слышал рассказы о чудесном граде Китеже, ведь легенда – поистине главная достопримечательность Поветлужья.

Становясь старше, человек все реже думает о том, что волновало его в детстве, о тайнах, которые он хотел тогда разгадать. Но бывают люди иного склада – для них такие тайны становятся частью жизни, смыслом работы. К таким людям наверняка относился и Василий Комарович. В 1912 году он окончил нижегородскую гимназию и уехал в Петербург – учиться на историко-филологическом факультете университета. В 1917 году выпускника оставили там работать на кафедре русской литературы. В начале 20-х годов Комарович ненадолго вернулся в Нижний Новгород и в незадолго до этого созданном университете вел древнерусскую литературу, читал лекции по классицизму, творчеству Пушкина, Гоголя и Достоевского.

Имя писателя из Нижнего Новгороде Николая Кочина, пожалуй, уже подзабыто. Он был молодым человеком «от сохи», из маленькой, наполовину мордовской деревни на юге губернии. В 20-х годах как крестьянский сын поступил в университет, учительствовал. И вскоре написал роман «Девки», разумеется, про «сложные процессы», происходившие в современном ему селе. Эту книгу критика встретила тогда одобрительно и определила ей место где-то не особенно далеко от «Тихого Дона». Нет, я не к тому, что время все расставляет на свои места. Иногда оно этого не делает, и мы забывает и теряем в прошлом что-то очень важное… Так вот, подзабытого писателя я вспомнил в связи с его другой повестью – «Нижегородский откос». Там можно найти фигуру преподавателя литературы Мошкаровича. Имя – Василий Леонидович – совпадает. Главный герой книги Семен Пахарев (говорящая фамилия – прямо как в пьесах Сумарокова!), поступив в университет, слушал его лекции. Но они казались ему слишком «научными», оторванными от жизни. Цитирую: Мошкарович, «уже будучи тридцатилетним, заявил о себе интересными исследованиями о Гоголе и Достоевском. Одевался он изящно и никогда не позволял себе входить в аудиторию в шубе и в шапке, как другие. Произносил свои изысканные речи с чуть-чуть аристократической надменностью, избегая низких слов и просторечных выражений. Читал он очень содержательно и очень интересно». Однако профессор был объектом насмешек студентов. Один из них произносит издевательскую тираду: «Многоуважаемый Василий Леонидович! Не находите ли вы, что необыкновенное новаторство в современной поэзии далеко оставило за собой простенькие и общедоступные глагольные рифмы Пушкина и его примитивные ямбы». Изображен в повести Мошкарович без малейшей симпатии. Ничего не поделать: на всех угодить трудно. Комарович действительно сложился как настоящий академический ученый, который не делал, вероятно, скидки на запросы аудитории и хотел, что слушатели тянулись к его уровню.

В 1922 году Комарович уехал в Петроград. Он вернулся в столичный университет, а еще преподавал в Институте истории искусств. Затем ушел исключительно в научную работу. Большинство трудов Комаровича – о классиках русской литературы XIX века. Надо признать честно: эти работы сейчас не вспоминают – исследователей, писавших о Пушкине и Достоевском, в ХХ веке были тысячи. Еще Комарович участвовал в составлении картотеки Древнерусского словаря в Институте языка и мышления АН СССР, с 1934 года сотрудничал с отделом древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. И все эти годы занимался поиском источников, связанных с Китежской легендой, обстоятельно изучил ее различные варианты и историю возникновения – благо возможности столичных библиотек и архивов это позволяли тогда делать. В 1936 году В.Л. Комарович защитил по этой теме докторскую диссертацию, которую в том же году издал в виде монографии «Китежская легенда. Опыт изучения местных легенд». Это было действительно первое исследование, написанное на самом широком круге материала: исторического, фольклорного, этнографического… Она ответила на многие связанные с легендой вопросы, позволила датировать время ее оформления, послужила фундаментом для дальнейшего исследования. И к сожалению, стала последней большой законченной работой ученого: он умер во время блокады Ленинграда 17 февраля 1942 года.

Его книгу никак нельзя назвать легким чтением. Не каждому хватит терпения разобраться в доводах, которые Комарович приводит в своей монографии: мало кому из нас знакомы источники, с которыми он работал, упомянутые исторические персоналии.

В нижегородской фольклористике дело хорошего тона – сказать: «еще Комарович писал», «по мнению Комаровича». Но на самом деле большинство исследователей его монографию даже не открывали. Или подержали в руках, полистали, но до штудирования дела так и не дошло. А идеи этой книги… Да они как-то на слуху.

Комарович опубликовал один из списков, скрупулезно пометив, где и в чем от него отличаются другие списки. Разница оказалась совсем небольшой – переписчики старались воспроизвести то, что они видели, не вмешиваясь в текст, не правя его, разве что теряя или искажая какие-то слова иногда. Ученый описал внешний вид рукописей. Толстая голубовато-серая бумага. К счастью, в прошлом на листах ставили водяные знаки с местом и годом выпуска. Так вот, самая ранняя из прочитанных дат – 1781 год и самая поздняя – 1807-й, замечен был и оттиск головы медведя – с герба Ярославля.

Ученый нашел тексты-первоисточники, из которых складывался «Китежский летописец», и сумел назвать время его появления. Он отнес истоки рукописи не к XIII, а лишь к XVI веку. В ту пору, как он утверждает, в городецкой Иониной пустыни был переработан летописный отрывок под 1164 годом о том, как строился этот монастырь Андреем Боголюбским. В новом варианте этот князь был заменен Георгием Всеволодовичем. Городчане симпатизировали Василию Шуйскому, который стал царем, и в 1609–1613 годах сложилась новая редакция отрывка: владимиро-суздальский Георгий Всеволодович там назывался родоначальником Шуйских. Это было неправдой. Но «возвышающий обман» явно доставлял удовольствие читателям. К одной легенде присоединилась другая – о Светлоярском озере, под которым, как считал Комарович, имели в виду озеро Святое – оно находится в самом Городце. Так родился «Летописец об убиении Георгия Всеволодовича». Другими источниками «Летописца» стали созданные в Заузольском Спасо-Раевском монастыре между 1702 и 1713 годами «Послание к отцу от сына из оного сокровенного монастыря, дабы о нем сокрушения не имели и в мертвы не вменяли скрывавшегося из мира» и «Повесть о сокровенном монастыре». В них содержалось глухое воспоминание о татарском набеге в 1408 году на Заузолье. Этим словом в окрестностях Нижнего Новгорода называют земли, которые лежат к северо-западу от впадающий в Волгу Узолы. Между прочим, в первых вариантах романа «В лесах» своих героев Павел Мельников называл именно заузольцами.

Тема набега соединилась с апокрифом о «земном рае». А в 80 – 90-х годах XVIII столетия заузольская «Повесть» и городецкий «Летописец о убиении» сложились в «Китежский летописец». Его составили старообрядцы, относящиеся к секте бегунов в окрестностях Ярославля – в селе Сопелки.

Вот так, собственно, и завершилось строительство «сокровенного града».

Ну а моя скромная задача состояла в том, чтобы сказать об этом осторожно. Еще не хватало вдаваться в подробности. Требовалась мера. Моя книга должна читаться легко. Она – для тех, кому нужны выводы. А специалист все равно обратится к первоисточнику. Или сделает вид, что к нему обратился?

* * *

Не простое это озеро, нет, не простое!..

Под водой его, на глубине неизмеримой, город сказочный стоит. А в город тот ход имеется. В прежние времена жил в нашей деревне старый человек по имени Герасим. Так вот он давным-давно, когда мы еще девчонками были, рассказывал, что в город тот в горе ход есть. Гора-то, мол, раздвигается, и можно идти по нему хоть пешему, хоть конному. Да что там конному, на груженых подводах в город проедешь!

Он, Герасим-то, говаривал, что сидел как-то раз утром на низком берегу Светлояра, напротив гор, да посматривал на ту сторону, где горы-то. И вот видит: к горам лошадей много-много, целый обоз держит путь. Каждая повозка доверху груженная мешками с зерном да свечами. Мешков-то много, а уж свечей – и того более… И кони только белые…

Вот подъехали они к этой горе, а она тут же раздвинулась как-то. И тут же весь обоз скрылся в горе, будто его и не бывало.

5

Книга об озере Светлояр должна быть с фотографиями. Это Олег Алексеевич повторил несколько раз.

Понятно, что добросовестно отщелканные пейзажи Светлояра – это, конечно, то, что требуется. Но – ведь совсем не то. Такое каждый увидит, кто приедет на озеро.

Были несколько свободных дней в майские праздники. И мы решили поехать в Ярославскую область. Не сказать, что исключительно ради пары снимков. Всегда интересно видеть, как живут соседи, погулять по другим городам, а особенно по городам с такой глубокой исторической памятью, как в этих местах.

Слушал вечером рассказы моего ярославского приятеля, листал книги об этом крае. И наткнулся на черно-белый снимок огромного бетонного памятного знака, стоящего на краю поля. Из подписи следовало: так отмечено место гибели русского войска во главе с Юрием Всеволодовичем.

– А где это?

Мой приятель пожимал плечами. Сить течет за Волгой, за Рыбинском. И впадает она не в саму в Волгу, а в водохранилище. Раньше впадала в Мологу. Но скажите сегодня это слово в Ярославле – и увидите, что во многих собеседниках оно разбудит самые сложные чувства.

Молога – маленький уездный город, затопленный при строительстве Рыбинской гидроэлектростанции в начале 40-х годов. Вам расскажут о том, что в жаркое лето поднимаются из воды камни этого города. Что те, кто его помнит, чье детство прошло там, в засушливые годы бывали на этих камнях, бывали на том месте, где лежат их предки.

Река Молога текла мимо города, и к нему когда-то приходили из Рыбинска небольшие пароходы.

Сить – это там. А памятник – тоже.

Сказать честно, я внутренне готовился к тому, что мы будем искать это место.

Даже пролистал путевой очерк побывавшего в этих местах нижегородского журналиста конца XIX века Александра Гациского. Но это не очень помогло.

Гациский – один из редакторов первой в городе газеты «Нижегородские губернские ведомости», создатель губернской ученой архивной комиссии и составитель уникального справочного издания «Нижегородка» с массой любопытных материалов об истории края, – был интереснейшей фигурой в жизни Нижнего Новгорода. Журналист прошел пешком в Поволжье сотни верст по следам замечательных людей и памятных событий прошлого. Он был в вотчинных деревнях и селах князя Пожарского и записывал там отголоски воспоминаний о Смутном времени. А здесь, между Волгой и Мологой, Гациский искал место роковой битвы на реке Сити, где полегло русское войско.

Первая статья Александра Гациского об этом была написана в 1886 году и вышла в «Нижегородских губернских ведомостях». Он изучил перед поездкой все, какие смог найти, публикации летописей, исследования историков. И обстоятельно их изложил. Осталось чувство, что большая статья была каким-то конспектом, написанным им для самого себя – чтобы предварительно разобраться в том, куда же он поедет и где правильней вести поиск.

Путешествие его началось 8 июля 1887 года. Вначале Гациский поехал поездом в Москву, оттуда в Бологое, дальше – поездом же в сторону Рыбинска до станции Пищалкино. И оттуда – длившийся целую неделю пеший путь по деревням. В них он рассчитывал если уж не найти точное место битвы, то хотя бы послушать местные предания.

Такое место ему действительно указать никто не смог. Даже приблизительно. Некоторые говорили, что все произошло у деревни Боженка, которая была от Пищалкина недалеко. Это самые верховья Сити. Другие считали, что все случилось у села Покровского в полутора десятках верст от ее устья. Многие сходились на том, что настоящее место – на среднем течении реки возле села Красного и деревни Лопатино.

Абсолютно все эти названия мне перед нашей поездкой ничего не говорили.

Во второй половине дня мы оказались в центре самого дальнего района Ярославской области – в поселке Брейтово.

Если выехать из него на юг по главной улице, то она перейдет в дорогу вдоль реки Сити. Асфальтированную, как следовало из топографической карты.

Низкорослые кусты, невзрачный, низкий осинник, серые, еще без травы луга – места вдоль Сити не радовали глаз. Впрочем, может быть, это просто потому, что апрель.

Шоссе действительно было сперва неплохим. Но буквально с каждым километром становилось все хуже. За селом Покровским это была уже хорошо накатанная, ровная дорога, которую следовало бы рисовать как «улучшенную грунтовую». Дальше на ней стала выражено углубляться колея, весенние лужи были местами глубоки, и наши предшественники их беспорядочно объезжали по обочинам. Копань. Большая Новинка. Соколы. Топорищево. За деревней Лопатино мы нырнули в небольшой овражек. И когда машина, ревя, выбиралась из него, увидели слева тот самый обелиск – с фотографии.

Метров на двадцать мы съехали с дороги на зеленую лужайку. Вышли из машины и двинулись в сторону этого сооружения. Обелиск был страшным и действительно поражал своими размерами. Это первое чувство, которое я испытал возле него. Серый прямоугольный бетонный объем был устремлен в серое небо. На плоскости, обращенной к нам, читались слова из летописи, а над ними царило тяжелое черное металлическое панно, изображающее картину древней битвы. И снизу лежали огромные ледниковые валуны.

Место гибели войска Юрия Всеволодовича

Мы долго присматривались к памятнику, фотографировали его, обсуждали.

А когда вернулись к машине, оказалось, что она продавила влажную лужайку и практически сидела на брюхе.

Сгущался вечер.

Мы проделали все, что могло бы как-то помочь ситуации: подкладывали под колеса толстые ветки, пробовали поднять домкратом. Самым сложным было увернуться от грязи, когда с воем прокручивались колеса, а машину я пытался толкать.

Наконец, я отправился в ближайшую деревню Лопатино. В ней жили одни старики. Они объяснили мне, что по этой дороге транспорт обычно не ходит, а уж в это время года вряд ли что можно ожидать. Колесной техники в Лопатине не водилось. Та же картина была в соседней деревне Топорищево. Там идти посоветовали во Власово. Это не больше часа. Говорили, что в той деревне живет тракторист. Но когда я добрался до Власова, тракторист «уже отдыхал». Зато мне сказали: если я назавтра приду рано, то застану его. Он так и так поедет в нашу сторону, и его можно будет попросить спуститься с дороги.

Оставалось идти по темноте ни с чем к завязнувшей машине.

И – ночь в ней. Ночь апрельская, холодная.

Так это все-таки то поле или не то?

На правом штурманском сиденье я забывался иногда коротким сном.

Неужели именно здесь полегли сотни или даже тысячи людей – тем холодным мартовским днем? Среди этих кустов и осинников. И вот так же опустилась на поле слепая черная ночь – без звезд, без огонька, только с воем ветра.

Погиб последний самостоятельный, не подчинившийся ордынцам русский князь со своим войском – и оборвалась не просто история Древней Руси. Закончился путь вперед большого, широко расселенного древнерусского народа. И лишь спустя несколько веков на обломках его, там, где он жил, сложатся совсем другие человеческие общности. Среди них – русские, с другим языком, с другими представлениями о мире. Древняя речь покажется им невозможной, иногда трудно понимаемой архаикой.

Вероятно, современникам место гибели Георгия Всеволодовича было хорошо известно: его тело нашел на поле битвы епископ из Ростова Ростислав. Он опознал князя по его одежде и привез тело в Ростов. Головы не было. Ее нашли после. А спустя два года останки Георгия Всеволодовича перенесли в сожженный Владимир. Житие рассказывает о чуде: когда князя укладывали в гроб, отрубленная голова приросла к телу.

Георгий Всеволодович был провозглашен святым, и его мощи хранятся сейчас в Успенском соборе Владимира.

Так куда же он вел свое войско и зачем?

Скажу честно: меня никогда особенно не привлекала фигура этого средневекового князя. Никаких иллюзий не должно быть: человеку случалось идти с оружием на родных братьев. По воле его на поле брани русские сходились против русских и насмерть рубились, чтобы решить, чей же господин будет «володеть» ими всеми.

За год до смерти его отец Всеволод Большое Гнездо завещал великое княжение во Владимире Георгию – второму своему сыну, а не старшему Константину. Были нарушены традиции. И вскоре уже два князя делили престол, вовлекая в свое столкновение вначале братьев: Ярослав поддержал Георгия, а Владимир и Святослав – Константина. Затем все они обросли союзниками, которым что-то, вероятно, пообещали, – соседними князьями со их войсками. Смоляне и новгородцы двинулись брать Владимир и Суздаль. Оборонять эти города были подняты жители Мурома. Кто-то посчитал, скольких жизней стоил тогда великокняжеский стол?

В конце 1237 года на соседей – Рязанское княжество – двинулся Батый. И Георгий отказал соседям, просившим о помощи. Он сказал, что хочет «сам особь брань створити». Послы Батыя требовали дань с Рязани и Владимира. В Рязани им отказали, во Владимире – одарили. Но тем временем сыновья Георгия Всеволод и Владимир выдвинулись с войском навстречу Батыю.

Пали Рязань, Коломна, Москва. Первый сын Георгия бежал во Владимир, погубив все войско. Второй – попал в плен.

Георгий покинул свой город, оставил в нем жену и детей. Он отправился на север, за Волгу.

После осады, длившейся несколько дней, все во Владимире погибли страшной смертью.

Но куда же двигался Георгий, почему он не остался оборонять свой город? У историков есть ответ на этот вопрос: он пошел собирать войско. Но надо понимать простую вещь: до ближайших городов в том направлении были сотни верст. Кончался февраль, и дороги должно было вот-вот развезти, тронулся бы лед на реках. Допустим, расстояния удалось бы преодолеть. Тогда сколько времени ушло бы там на сборы? Когда князь смог бы вернуться с подмогой во Владимир?

Или он надеялся достичь своего волшебного Китежа, который построил еще до собственного рождения? Того крепкого города, скрытого в тайге.

Неужели он просто хотел спастись, затеряться в лесах – заволжских, вологодских? Да, это могло получиться, если бы тогда началась ранняя оттепель. Ведь еще несколько дней – и лед на Волге перестал бы держать всадников, погоня остановилась бы, никто не рискнул бы двинуться в неведомый болотистый край.

Но – все получилось по-другому.

Четвертое марта. Сить. Страшные звуки боя. Кровь. Стоны. Нет спасения.

Не нам судить этих людей. Не нам тревожить тень средневекового князя, который – как бы он ни жил – принял смерть от врага на поле боя. Тем более князя святого, канонизированного церковью.

Но отчего же было так тревожно той ночью? Отчего мне слышались в шуме ветра человеческие голоса – страстные, но невнятные, не способные словно бы преодолеть черту, за которой слова станут явственными?..

Затекшие ноги. Холод. Светает. Вылезаю из машины. Дождь мелок. Дорога раскисла еще сильней. До деревни Власово всего шесть километров. И там уже, наверное, проснулся тракторист Беляев.

– Так как же вы туда попали? – спрашивает он, стоя в дверях.

Сбивчиво объясняю про книгу, про фотографии.

– Из самого Нижнего Новгорода? Да-а…

И вот мы уже едем, переваливаясь из одной колеи в другую по скользкой дороге в сторону обелиска. Беляев как всякий серьезный, основательный человек средних лет осторожничает, прикидывая, как ехать по лужайке. И правильно: еще его технику не хватало тут засадить.

Рывок, потом еще один – машина поползла на тросе к дороге.

– Это то самое место. Князь действительно здесь погиб, – объясняет нам тракторист. – Если вам будут говорить, что не тут, не верьте. Вот рядом деревня Юрьевское – это в память о нем назвали. А дальше по дороге на Некоуз будет Станилово. Это там его стан был… В следующий раз вы в сразу в Станилово идите – там техники много, гараж целый есть. Оно, конечно, дальше, чем в нашу сторону, но уж там точно помогли бы, и не пришлось бы всю ночь сидеть…

О каком таком следующем разе рассуждал тракторист Беляев, не знаю.

Мы потихоньку покатились по дороге. Она становилась лучше, суше. А после Станилова на ней вообще стала ощущаться твердая щебенка.

Остановились на мосту через Сить у деревни Бутовской. Речка Сить была бурной – играли в ней вешние воды, торчали из них кусты. И это я тоже снял для книги.

Спустя два года – работа шла тяжело и долго – я любовался этими фотографиями в верстке. Хотя, наверное, чужие люди не смогли бы этого понять. Обелиск – да, большой, бетонный. Речка – а вот таких много, с любого среднего моста снимешь что-то подобное.

Верстка не была еще вычитана. И я обнаружил под снимком подпись сделанную кем-то: «Река Сити». Судя по всему, это была не опечатка: прочитали «на реке Сити» – и решили название не склонять.

Может быть, автор подписи по-своему, чувствуя себя в ауре модного в нашем веке английского языка, понял: ведь князь Георгий защищал в той последней битве свой город.

* * *

По восточному и южному берегам Светлояра идут горки песчаные, не больно высокие, на них растет сосновый и березовый лес. Многие так и называют поэтому ту окрестность всю «Горы», а не озеро, не Светлояр. Иногда спрашиваешь:

– Куда пошел?

– На Горы.

Я думаю, горы эти здесь неспроста. Наверное, это курганы, в которых древние племена хоронили своих вождей – хоронили богатство, с оружием, со всеми их вещами и со слугами. И горы эти для древних людей были более важным местом, чем озеро, – ведь сюда, к предкам, приходили просить помощи, когда терпели неудачи, приходили праздновать победу, благодарить за нее. Так что это название – Горы – и удержалось за здешними местами с самой древней поры.

6

Книга долго не двигалась вперед. Для начала она словно бы накапливалась. Выбирать было из чего. В библиографическом отделе областной библиотеке целый ящик карточек на газетные статьи о Светлояре и граде Китеже. Конечно, посмотреть можно все или почти все.

Судя по этому переполненному ящику, путешествовать на Светлояр, наблюдать и слушать паломников, размышлять о необычном месте за Волгой к концу ХIХ века стало уже необходимым делом чуть ли не для любого пишущего человека в Нижнем Новгороде, если он, конечно, хотел рассказать об удивительных местах своего края. Но только по-настоящему яркие люди умели увидеть здесь что-то свое, и спустя сто с лишним лет их текст, их имя заслуживали бы того, чтобы вернуться к нам. Постоять рядом с чудом приезжали сюда и литераторы столичные.

И любые такие путешествия вызывают уважение. Это сейчас на машине ехать от Нижнего Новгорода до Владимирского пару часов (если вы, конечно, не попадете в пробку перед мостом). А сколько дней требовалось на это в позапрошлом веке?.. От Нижнего Новгорода до Светлояра сто верст заволжской тайги – с бездорожьем, с тучами комаров, с болотами, с небольшими коричневыми лесными реками, которые надо было переходить вброд: Линда, Керженец, Люнда, и десятками, десятками речек совсем малых. Но ведь так хотелось все увидеть своими глазами! И мы можем себе представить Светлояр тех лет только с помощью таких людей… Надо делать выписки.

«Под холмами, угорами, по-нашему, прилегающими к озеру, стоит город Великий Китеж с собором, монастырями, церквами и старинной крепостью, в которой якобы скрылся великий князь Георгий Всеволодович после какого-то небывалого сражения с Батыем на луговой стороне Волги, под Малым Китежем, нынешним Городцом… В городе том и поныне живут невидимые труженики». Так писал о Светлояре Николай Толстой в своей книге «Заволжская часть Макарьевского уезда Нижегородской губернии».

Он издал это свое сочинение в типографии Московского университета в 1857 году. По сути, это самая первая краеведческая книга в Нижегородской губернии, если не брать книгу о самом Нижнем Новгороде, почти одновременно с ней выпущенную чиновником Николаем Храмцовским, который с увлечением изучал местную историю.

Толстой, бывший военный, а в ту пору помещик, живший в Поветлужье, сын вице-губернатора, исходил и изъездил леса и деревни между Волгой, Керженцем и Ветлугой. Как владелец земель и крестьян, он чувствовал свой долг в том, чтобы налаживать, как уж получится, здесь жизнь, наставлять людей на что-то доброе. Толстой думал о судьбах лесозаготовки, тушил пожары, пробовал торговать, участвовал в сборе статистических данных, писал статьи для столичных журналов. И в его публикациях о быте, хозяйстве, нравах местного населения современные этнографы, историки, экологи могут сегодня найти ответы на множество волнующих вопросов. Кстати, Льву Толстому он приходился не однофамильцем, а троюродным братом. И великий писатель интересовался его жизнью и публикациями – об этом сохранились записи в дневниках. Николай Толстой не смог пройти мимо озера Светлояр, которое считал главной достопримечательностью этих мест. Но писать о нем ни слова больше не стал. Он пояснил, что убежден: другие, ну, например, Павел Мельников, сделают это куда лучше.

«Простой народ принял эти легенды за истину, он поверил им, тем более что составитель их, очевидно, хорошо знавший настроение простого народа, угрожает клятвою за неверие преданному повествованию. И вот как только разошлось это предание по Заволжью, предание, разглашаемое не только устно, но и письменно о подземном городе и скрывавшихся в нем святых, – легковерный народ начал стекаться к означенному месту, на берега озера Светлояра», – рассказывал в десятом номере «Нижегородских епархиальных ведомостей» от 1867 года журналист, подписавшийся Е. Л-въ. Автору были не по душе поселившиеся неподалеку от озера «ревнители благочестия»: они не находились в лоне официальной церкви. Л-въ настаивал на том, что культ града Китежа создан из корыстных побуждений именно этими «пустынниками». И благодаря ему они получают щедрые подношения от паломников. Но тут же Л-въ проговаривался и начинал противоречить самому себе: «Народ собирался сюда с давних времен». В том, что «собрания эти увеличивались» в последние десятилетия, он обвинял двух местных крестьян. И писал, что, введя в заблуждение духовные власти, на озере построили часовню в 1823 году жители села Владимирского Никифор Артемьев и Гавриил Афанасьев. Испрашивая дозволения, они утаили многие детали своего замысла и не вполне выполнили обещанное. В результате часовня стала местом, вокруг которого собираются паломники. И само ее присутствие утверждает для них святость озера и существование Китежа. Пожалуй, других случаев строительства храма с коварными намерениями, направленными против церкви, я в нашем краю не припомню.

«Во Владимирское мы приехали в десять часов вечера 22 июня. Отсюда версты полторы до озера нам нужно было идти пешком… Мы пошли на противоположный холм и там увидели следующую картину. На пространстве всего холма там и здесь раздавались чтение и пение женщин-раскольниц. Около них стояли толпы других женщин и молились. Молились перед образами повешенными на нарочито сделанных полках; перед образами и в руках женщин горели восковые свечи, защищенные от ветра развешанными на деревьях запонами и платками. Другие же из присутствующих сидели около какой-либо начетчицы и слушали чтение китежской летописи или какой-нибудь легенды, а большинство спало тут же на земле. Спящих было так много, что мы с большим трудом могли пробраться между ними от одной бодрствующий группы к другой». Таким увидел Светлояр Михаил Поспелов, один из авторов альманаха «Руководство для сельских пастырей», вышедшего в Киеве в 1871 году.

А вот и текст Александра Гациского. Очерк «У невидимого града Китежа» он напечатал в 1877 году в третьем томе сборника «Древняя и новая Россия». Гациский не столько наблюдал озеро – к этому времени о нем написали уже многие, сколько стремился вслушиваться в рассказы о чудесах.

«– Святые места, куда отправляться изволите! – говорила нам про Светлояр матушка Манефа, шарпанская инокиня, доживающая свой век в Семенове… – Пошли однова три брата язвицкие к невидимому граду Китежу, смотрят – на озере старец ложечки моет. “Это вы, говорит, у самых врат наших стоите”. Один из братцев вышел во врата-то и в ока мгновение скрылся, а остальные братья не попали – неугодны, значит, были свитым старцам…

А то еще в Комаров прибежал старец, весь исцарапан. Что такое, батюшки-светы?.. Он и рассказывает, что жил-жил он в монастыре китежском да вышел в лес, грибков пособирать; а в лесу мирские женщины песни поют; он со вниманием прислушался, и все пропало: и град, и стены, и врата святые, одинок остался; пошел, сердешный, лесом куда глаза глядят, да вот так-то оборванный весь, исцарапанный в Комарово и пришел…

В старину этих случаев больше бывало, и звон со святых колоколен Китежских чаще слышен был…

Случается и теперь: недавно вот две старушки молились на горах у Светлого озера; одна постарше, девятый десяток ей шел, молилась всю ночь (товарка ее заснула), видит: гора перед ней расступилась, и такое-то благолепие, все честные старцы стоят и усердно молятся, иконы какие! Свеч – что песка морского, пение – ангелоподобное. Насмотрелась это она оком-то, вздумала товарке показать, разбудила ее, та только оком вскинула – все пропало… В воскресенье, сказывают, на базар люди выходят из Китежа, хлеб покупают, и всегда у черемис, у русских никогда не покупают, чтобы их не обознали. Один черемис сказывал, что сам хлеб возил в Китеж… Да вот вам: до Семенова хлеб на базаре продавать до воскресенья негде, а едут черемисы с пустыми возами. Где были? В городе. В Семенове? Нет, не в Семенове, а тут вот, у Люнды. Какой же город там? А такой город, как есть, и церкви, и монастыри, и дома, и люди. Что ж вы там делали? Хлеб продавали. Кому? Старцам, и деньги за хлеб получили, хорошие деньги».

Что за свечи можно было увидеть на озере? Оказывается, чудо имело простое объяснение. Спустя три десятилетия ночь на берегу озера провел замечательный историк и этнограф, который в начале ХХ века занимался журналистикой, Николай Оглоблин. И в самом деле увидел их сотнями: на волнах озера плавно покачивались крохотные огоньки. Это было одним из самых сильных впечатлений во время путешествия Оглоблина в эти края. Таких путешествий в Поветлужье, в окрестности Васильсурска, где он искал следы загадочного города древних марийцев Цепель, в древний Макарьев на берегу Волги Оглоблин совершил несколько. Итогом стали блестящие очерки. Записки о своих светлоярских наблюдениях Оглоблин передал в журнал «Русское богатство», и там они были напечатаны в 1905 году.

«Один из старых заветов, предъявляемых на Светлояре “к людям древнего благочестия”, рекомендует им оригинальный прием для того, чтобы пойти в сношении с невидимым градом Китежем, живущим на дне озера… Они должны прилепить к щепочкам зажженные восковые свечки и пустить их на озеро. В Китеже-де заметят эту иллюминацию и “возрадуются зело”, что правоверные на земле еще сохранились и не забыли китежан…

Такое объяснение светлоярских огней дал мне один ветхий старик (существуют и другие версии), которого я встретил поздним вечером в лесу около большой поляны. Он сидел на гребне горы и восхищался действительно живописной картиной: далеко внизу мелькали сквозь листву маленькие огоньки, медленно колыхавшиеся и по зеркальной поверхности озера, сосредоточиваясь у южного берега (около ярмарки).

Но огоньков было очень немного – не более сотни, и старичок плакался, что с каждым годом их становится меньше и меньше, а он помнил, как в былое время огоньков, по его словам, плавало по всему озеру, от края до края:

– Столь много их бывало, как божьих звездочек на небе…

Другая полоса редких огоньков тянулась по берегам почти круглого озера: это также исполнялся светлоярский завет – обойти озеро три раза с зажженною свечой в руках».

Оглоблин обратил внимание на то, что около Асташихи, деревни, расположенной неподалеку от берега Ветлуги выше Воскресенского, тоже есть небольшое озеро, с которым связана сходная легенда. «В озерке не купаются вследствие глубины и еще потому, что в нем “гуляет большуща рыбина и пугает народ…” Местные жители говорили: слыхали-де от своих стариков, что тут был город, который прозывался Монастырем, и тот-де старинный город невесть когда провалился в озеро…»

Очерк Оглоблина – большой и многослойный. Поначалу мне интересно было отследить маршрут, по которому автор ехал на озеро, и прочитать его описание. Читая очерк по второму разу, я обратил больше внимания на то, как Оглоблин рассказывал о поведении людей на берегах Светлояра. А ведь все похоже на сегодняшнее. Кто-то приехал сюда отдыхать, разводил самовар, шумел. Перемещался с места на место фотограф с треногой. Интересно, сохранились ли хоть где-то сделанные им снимки?.. Рядом были богомольные старушки, которым все это было не особенно приятно видеть… А потом я стал перечитывать споры о вере. Пожалуй, один Оглоблин, глубоко наблюдавший народную жизнь, смог рассказать о них так подробно. Для одних такой спор становился духовным поиском – попыткой приблизиться к истине, другие утверждали себя, третьи чуть ли не зарабатывали себе на жизнь, подыгрывая священникам официальной церкви, которая должна обязательно «победить».

Среди тех, кто приходил на Светлояр, были люди, которых можно с полным правом отнести к цвету русской литературы.

Конечно, этот ряд открывается именем Павла Мельникова. Никто лучше его не знал эту среду, эти места. Как человек, выросший в Семенове, Мельников тонко чувствовал и любил по-своему ту поэтичную древность, которая стояла за поверьями, за легендами «раскольников». Она была удивительно созвучна природе южной тайги по Керженцу – с темной водой ее небольших рек, с еловыми, поросшими седыми лишайниками буреломами, со страшными и таинственными болотами. Как знать, может быть, еще в детстве Мельников был на Светлояре впервые. А мир старообрядческого града Китежа он открыл читателям своего романа «В лесах».

«Верховое Заволжье край привольный. Там народ досужий, бойкий, смышленый и ловкий. Таково Заволжье сверху от Рыбинска до устья Керженца… В заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам. Судя по людскому наречному говору – новгородцы в давние Рюриковы времена там поселились. Преданья в Батыевом разгроме там свежи. Укажут и “тропу Батыеву”, и место невидимого града Китежа на озере Светлом Яре. Цел тот город до сих пор – с белокаменными стенами, златоверхими церквами, с честными монастырями, с княженецкими узорчатыми теремами, с боярскими каменными палатами, с рубленными из кондового, негниющего леса домами. Цел град, но невидим. Не видать грешным людям славного Китежа. Скрылся он чудесно, божьим повеленьем, когда безбожный царь Батый, разорив Русь Суздальскую, пошел воевать Русь Китежскую. Подошел татарский царь ко граду Великому Китежу, восхотел дома огнем спалить, мужей избить либо в полон угнать, жен и девиц в наложницы взять. Не допустил Господь басурманского поруганья над святыней христианскою. Десять дней, десять ночей Батыевы полчища искали града Китежа и не могли сыскать, ослепленные. И досель тот град невидим стоит, – откроется перед страшным Христовым судилищем. А на озере Светлом Яре тихим летним вечером виднеются отраженные в воде стены, церкви, монастыри, терема княженецкие, хоромы боярские, дворы посадских людей.

И слышится по ночам глухой, заунывный звон колоколов китежских.

Так говорят за Волгой. Старая там Русь, исконная, кондовая. С той поры, как зачиналась земля Русская, там чуждых насельников не бывало. Там Русь сысстари на чистоте стоит – какова была при прадедах, такова хранится до наших дней. Добрая сторона, хоть и смотрит сердито на чужанина».

Впрочем, в повести Павла Мельникова «Гриша» героя зачаровывает рассказами о китежских чудесах коварный старообрядческий монашек. Слушая его, подросток Гриша начинает верить буквально каждому слову своего собеседника. И тот без труда толкает юношу на преступление против хозяина, к которому он нанялся батрачить.

Еще одна яркая фигура писателя-путешественника. Владимир Короленко, выдающийся русский прозаик и публицист, прожил в Нижнем Новгороде 12 лет, правда, не по своей воле. Уроженец Житомира, он был сослан по подозрению в революционной деятельности в Вятскую губернию, в Пермь, а потом и в Якутию. В 1885 году власти разрешили ему вернуться оттуда, но с запретом жить в столицах. Выбрал Короленко Нижний Новгород. И за годы жизни здесь полюбил этот край и многое для него сделал. Он участвовал в работе ученой архивной комиссии, искал и исследовал документы былых времен, сотрудничал с газетами, участвовал в борьбе против голода и эпидемий. И стал писателем. Его знаменитые повести «Дети подземелья» и «Слепой музыкант» были созданы в Нижнем Новгороде. За годы жизни в этом краю Короленко обошел и объехал многие достопримечательные места губернии и Поволжья, рассказал о них. В «Слепом музыканте», например, есть отголоски его впечатлений от встречи с Саровом. А очерка «Река играет», который считался одним из лучших произведений литературы о русском характере, просто не было бы, если бы ни путешествие на Светлояр, ни встреча в селе Благовещенском на Ветлуге с перевозчиком Тюлиным.

В 1890 году, 5 июля, Короленко отправился по Волге в Козьмодемьянск вместе с двумя подростками-племянниками. Там пересел на маленький ветлужский пароход, в очерке он носит название «Любимчик». С юмором писатель рассказал о том, как капитан судна все торопил пассажиров, объявляя, что оно вот-вот отвалит – и так целых полдня. А потом – страницы, посвященные поездке по Ветлуге, которую, казалось, пароход вот-вот расплещет своими колесами, разговоры пробиравшихся в верховья реки крестьян. От Воскресенского Короленко двинулся пешком во Владимирское. И проведя там несколько дней, пошел к Керженцу. По нему, купив ботник, сплавлялся в Макарьев – старинный город при впадении Керженца в Волгу, который был когда-то знаменит своей масштабной ярмаркой. Обо всем этом писатель рассказал в очерке «В пустынных местах». Но главное впечатление – «таинственное озеро чудес и темной веры в призрачное прошлое» Светлояр, на котором у него получилось «с палкой в руках и котомкой за плечами» смешаться с толпой, чтобы «смотреть, слушать и ловить живую струю народной поэзии среди пестрого мелькания и шума».

«В укромном уголке берега, где лес переходит в мелкую поросли, стоит старик и удит рыбу… Он босой, без шапки. Во всей фигуре – солидное деревенское благообразие, какая-то черта, характерная для человека, уважающего себя и привыкшего к уважению.

– Здравствуйте, дедушка!

Умные глаза из-под шапки седых волос некоторое время продолжают изучать меня. Потом выражение их смягчается.

– Мир, дорогой, – отвечает он. – А вы кто такеи? Что за человеки?

– Нижегородские.

– Дело. На горы наши пришли? Так вам бы прийти под Владимирску владычицу. Вот тогда гоже у нас.

– Бывал и на Владимирскую… Что? Каково клюет?

– Плохо чтой-то. Вот ден десяток назад успевай только закидывать. А ноне, вишь, и не дернет…

Светлояр. Рис. Владимира Короленко

…Вода кристально прозрачна: на дне, пока оно не ушло вглубь, видно все до последней иголочки. Все оно усеяно “обломом”: веточки, ветки, кое-где целые стволы слежались плотно друг с другом и лежат отчетливые, точно живые. Нигде признаков ила, разложения, гнили.

– А на середке, – говорит рыбак с наивным удивлением, – черно, что ночью. И чудное дело, братец мой, что за озеро это у нас. Этто годок, может, с пять выезжали мы тут в ботничке, лот спущали. Саженях на двадцати стала гиря, нейдет. Я ее взял и так, отряхнул. Что ж ты думаешь: пошла опять и пошла и пошла. Веревка вся, а дна нет. Другую навязали. Семьдесят саженей, а дна все нету…

– А правду говорит: будто тут где-то есть течение?

– Кто знает. Весной этто в Люнду, правда, источина невеличка живет. А что сказывают, будто с Волгой имеет собчение, так нет. Не полагаю я этому быть. Потому, видишь ты: надо бы у нас тогда волжской рыбе водиться…

– А ты, милый, нашего Летописца читал ли? – спросил он, помолчав.

– Читал.

– Наплачешься! Правду я говорю?..

– А сами вы, дедушка, звон слышали?

Он постоял молча, как бы в нерешимости…

– А насчет звона я тебе вот бывальщину расскажу, а ты слушай. Я тогда еще мальчиком был малыем, по семнадцатому году. А теперь мне семой десяток на исходе. Много ли время?.. И работал я вон тут на горой кирпичи на нашего князя, на господина Сибирского, помещика, с матерью. Прихаживал тогда на озеро старичок, Кирила Самойлов. Родом из села Ковернина. И был у него пчельничек свой, на пчельнике и жил; мед продавал и воск тоже. Угодный был старичок. И все хотел спастися, не хотел так, чтобы на пчельнике помирать. И стал к нам прихаживать, на “горы”. Укутает пчелок-то на зиму и придет. И залезет в гору. Даже так, что по неделям живал, спасался.

– Значит, тут пещеры были?

– И-и… Много! Только, конечно, по тайности. Потому что на ту пору уже разгонять принимались…

– Ну а что же с Кирилом Самойловым?

– Да… Прихаживал, говорю, молился. А тут выгонка пошла, нельзя стало. Ну, он, бывало, придет да к нам, схоронится в сарае, пережидает жестокое-то время. А то у матери моей в амбарушке поживет. Мы думаем себе: что ж, ничего. Старичок и старичок. Мало ли их. А он вот какой старичок: стал звон слышать. Утречком как-то спим мы, до свету еще. Он будит: “Вставайте, что вы спите. Тут чудеса. Послушайте-ко”. Проснулись мы. – “Слышите ли?” – “Нет, мол, Кирила Самойлович, ничего не слыхать. Только по листу ветер”. – “Как это, – говорит, – не слышите. Припади, старуха, к земле”. Мать к земле припала: “Так, говорит, вроде шум. Дерева сотрясаются, так гудят: бу-у да бу-у…” – “Не древа, – говорит, – маловерная. Ухи у тебя заложило. Я вот слышу въяве: это у них к заутрене вдарили. Слава тебе, Владычице, Пресвятая Богородице, святые угодники. Удостоился и я, грешный…” Ну, потом чаще да чаще… А там уж и видеть стал. Туман, говорит, на озере-те, а в тумане так обозначает, что город, и церкви, и княжецки палаты, и монастыри великолепные. Сам говорит, а сам плачет, бороденка трясется. Теперича, говорит, надобно мне туда попадать беспременно. Оттеда уже, известно дело: преставишься в экой благодати, прямо в рай…

Никаких, говорит, денег не пожалею. Вклад им положу…

– Ну и что же?

– Пошел по народу говор: Кирила Самойлыч звоны слышит, невидимый град ему открывается. Ушел он к себе на пчельник. Потом, слышим, продает пчельник, продает избу, все имущество, одним словом, порешил. Пришел опять к нам. «Что ты, мол, Кирила Самойлович?»

– Молчите, – говорит. – Скоро за мною придут. Попрощаться пришел.

– Куда же ты пойдешь? Мы бы поглядели.

– Нельзя вам видеть, как я с ними отправлюсь. Ваши, – говорит, – глаза грешные.

Глядим: чудной наш Кирила Самойлов стал. Хлеба не ест, квасу не пьет, извелся, а лик веселый. Раз этак утречком на ранней поре прокинулся я, вышел из сараев вон на тот узгорочек. Глижу, сидит Кирила Самойлов на бережку, с ним двое, вроде монахи в клобучках, и у одного бороденка оказывает будто седая, другой черный. И беседуют. Черный на озеро рукой кажет. Страшно мне стало, так что даже в глазах заметило, темная вода пошла. Прокинулся. Нет никого, только Кирила Самойлов на горку здымается…

…После того не в долгом времени пропал старичок без вести. От нас же и скрылся. Оделся напоследок чистенько, причесался, умылся, попрощался, и нету стало. Как в воду канул. Нету нашего Кирила Самойлова и нету. Думали мы: не ушел ли ранним делом к себе в Ковернино. Довелось в ту сторону побывать, я нарочно и завернул. “Где, мол, Кирила Самойлов у вас?” – “Нет Кирилы Самойлова. Пропал без вести. И на пчельнике другой уж сидит”. Вот, поштенный, каки дела-то. А?

– Так и не объявился после?

– Где объявиться! Сказывали, положим, всяко, да чего сам не видел, так что и говорить.

– Нет, вы все-таки, пожалуйста, скажите.

– Бабка тут одна была. Померла давно. Так на тую пору аккурат корова у ней потерялась. Думала, вот придет, а она – ночь-полночь не идет домой. Стало у ней сердце неспокойно, поднялась ночью-то, пошла искать. Нашла в лесу. Там вон, за горами, лес был большой. Погнала этто мимо озера и видит: лодочка будто от берега отпихнулась, и в лодочке трое. Тихим голосом стихиру поют. Отъехали на середину озера. Бултыхнуло будто что-то и скрикнуло. А темно, ночь-то весення, сумрачна. Испужалась она, погнала корову что есть духу…

Говорили: не иначе это Кирила Самойлов в Китеж отправился.

– А может, на дно озера, дедушка?

– Ну так что, – сказал он холодно. – На дне то же самое монастырь. И на самой середке главны ворота… Этак же вот, как ты, и тогда говорили: утоп Кирила Самойлов, больше ничего. Начальство выезжало, на допросы таскали. Ваяли будто двух каких-то в Семенове.

– И что ж?

– Да что! Никто знать не знает, ведать не ведает…

У него появилась потребность досказать еще что-то.

– Опять же сам не видал, люди баяли. Ехали на двух подводах мужики из Семенова с базару. Запоздали… Дело ранней весной. Земля-те отпотела, туман. Лошади сошли с дороги, к озеру. Известно, скотина, может, пить захотели. Прокинулись мужики, глядят. Над озером туман столбами ходит, а солнце чуть за горами показывается. И вдруг, бpaтец ты мой, видят они: едут из озера на большой подводе монахи не монахи, а вроде того. Диву дались наши мужики: что такое? Монахи незнакомые. Лошади у них большие, сытые, сами народ тоже гладкой, ликом светлые. И едут из воды прямо на них, все одно – по дороге… Подъехали, остановили ихних лошадей, давай хлеб на свою телегу перекидывать… Потом деньги отдали, честь честью, до копеечки, повернули подводу и опять в озеро. Только их и видели. И слышь ты, что еще. Ты вот человек городской… Ну, понимай это дело как знаешь, а будто и Кирила Самойлова тут же видели с ними. А заговорить не посмели…

Мы оба помолчали, занятые своими мыслями. И мысли у нас были разные. У рассказчика они были, по-видимому, светлые и ровные. Лицо его опять приняло доброе, благожелательное выражение.

– Насказал я тебе, проходящий, много чего. Ты думаешь, может: чего и не бывало. А наше, брат, место не простое… Не-ет… Не простое… Тебе вот кажет: озеро, болотина, горы… А существо тут совсем другое. На этих вот на горах (он укачал рукой на холмы), сказывают, быть церквам… Этто вон, где часовня, – собор у них стоит пречистого Спаса. А рядом, на другом-те холме – Благовещение. Тут и стары годы береза стояла, так на са-амой, выходит, на церковной главе.

– Откуда же это-то известно?

– А от бесноватых, от кликуш. Как, бывало, поведут которую мимо той березы, сейчас они и пойдут выкликать: “Ой, березка-матушка! На церковной главе выросла. Помилуй нас”. Ведь уж это явственное дело. Чего же более. А тут вот мочажником самым большая дорога у них прошла. Эвон, супротив овражка, промежду взгорьев, серединой озера. Тут другой раз сетями мы задеваем. Так это монастырски ворота. И сказывают; на столбах-те чепи, а на чепях сундук с золотом да золотая всякая сосуда запущена… Вот ты и думай себе. Мы, грешные, видим болотину, да лес, да озеро. А на самом-то деле взять; оно оказывает совсем другое… Ой, да что же это я!

По воде между татарником уже с полминуты ходили круги. Мой собеседник спохватился и торопливо, с сосредоточенным выражением стал “водить” клюнувшую на крючок большую рыбу.

– Не-ет… пог-годи! Не уйдешь, мил-лай, – говорил он, приседая и то натягивая лесу почти горизонтально, то опуская, то наводя ее из стороны в сторону. Потом выпрямился, дернул удилищем и выхватил очень бойкого, порядочной величины окуня…

Вид у старика был довольный.

Я невольно засмеялся. Он посмотрел на меня, тоже слегка улыбнулся и спросил:

– Чего ты? Не надо мной ли, дураком?

– Нет, дедушка. А только подумалось мне чудное…

– А что же, милай?

– Ведь озеро-то… одна видимость?..

– Ну-ну…

– И воды тут нет, а есть дорога и главные ворота?..

– Это верно.

– Так как же вот окунь-то? Выходит, и он только видимость.

– Поди ты вот… А? – сказал он с недоумевающей благодушной улыбкой. И потом прибавил: – А мы-те, дураки, жарим да кушаем.

Он опять вынул окуня, посмотрел на него, взвесил на руке и сказал:

– Порядочный, гляди. Еще бы парочку этаких, – уха!

Мы дружески распрощались.

Солнце уходило за горы все ниже и ниже, и по всему озеру протянулась прохладная тень. Вместе с нею, по-видимому, начался клев…

Солнце совсем село, и с дороги в село Владимирское я с трудом успел набросать в своем альбоме озерко, горы и венчик деревьев. По равнине быстро разливалась тьма, поглощая очертания. Только тихая Люнда слабо мерцала, извиваясь по болотистой низинке, да клочок озера томно отсвечивал стальной синевой вечернего неба».

В 90-х годах ХIХ века с посохом в руках на озеро ходил и Горький. Точная дата его путешествия остается для неизвестной – можно перерыть самые авторитетные его биографии, написанные по дням, и ответа не будет. Но в том, что путешествие такое было, сомнений нет: «Я шел на Китеж-озеро, остановился в деревне ночевать», – рассказывает Горький в очерке «Н.А. Бугров». Там и произошла случайная, как потом оказалось, самая последняя встреча молодого писателя и знаменитого нижегородского старообрядца-миллионера. На глазах Горького в деревне с почетом принимали «благодетеля», и он рассуждал в вечерний час о жизни, словно подводя ей итог. «Утром простился с ним, уходя на Китеж-озеро», – заканчивает очерк Горький. Никаких впечатлений от озера на страницах книг, в письмах писателя мы не найдем. Но из автобиографической повести «В людях» известно, что Алеша Пешков хотел увидеть Светлояр с детских лет. В этой повести Горький слово в слово вспоминает духовный стих, который ему пела любимая бабушка Акулина Ивановна:

Обложили окаянные татарове Да своей поганой силищей, Обложили они славен Китеж-град Да во светлый час, заутренний… А взмолился христианский люд: – Ой ли, господи, боже наш, Пресвятая богородица! Ой, сподобьте вы рабей своих Достоять им службу утренню, Дослушать святое писание! Ой, не дайте татарину Святу церкву на глумление, Жен, девиц – на посрамление, Милых детушек – на игрище, Старых старцев на смерть лютую! А услышал господь Саваоф, Услыхала Богородица Те людские воздыхания, Христианские жалости. И сказал господь Саваоф Свет архангеле Михаиле: – А поди-ко ты, Михайло, Сотряхни землю под Китежем, Погрузи Китеж во озеро; Ин пускай там люди молятся Без отдыху да без устали От заутрени до всенощной Все святы службы церковные Во веки и века веком!

И вот новый, ХХ век. Новые путешественники.

Сменяются эпохи, и в преддверии неведомого времени Лев Толстой с тревогой чувствует в русском обществе мучительную жажду прикоснуться к мистике. Поиски чуда, неизъяснимого, символа, который сосредоточил бы в себе всю правду, весь смысл бытия, ведут людей к местам, овеянным легендами.

Интерес к Светлояру всколыхнула опера Николая Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», ее и героическая, и таинственная музыка, и выразительное оформление первых поставленных по этой опере спектаклей. Знаменитый композитор никогда не бывал в этих местах. Но он представлял себя эту тайгу, эти страшные лесные болота. Его мысленному взору рисовались страшные картины Батыева нашествия. Вслушиваешься в «Сечу при Керженце» – и вот он, вековой лес, по которому рыщут всадники, насмерть сшибаются с противниками. Русский распев сменяется прихотливой и аскетичной восточной темой – кто же возьмет верх?

Именно в эту пору на озеро отправляются люди, представлявшие совсем другое крыло русского искусства, – те, кто искал в нем новые пути, кто уже вошел в моду среди эстетов: Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский.

Грозная святая твердь Китежа явится как мощный образ, выражающий вневременное, в стихах Максимилиана Волошина. Он никогда не бывал в керженских лесах. Но душа поэта летала над сказочным лазурным морем в Коктебеле, над пологими горами его крымской Киммерии, рисовала ему картины движения народов, движения времени – и это было именно то, что будила Китежская легенда. Именно Волошин впервые поставил Светлояр в один ряд с самыми известными православными святынями России. Он думал о Китеже в страшные дни Гражданской войны, в 1919 году, когда в Крыму лилась кровь. Кто был виноват в развязанном братоубийстве? Есть ли у России силы справиться с ним? Или хранители земли уже не в состоянии спасти ее, они смогут только скрыться от людей, оставить их и будут беречь свою непоруганную святость как древний Китеж?

Вся Русь – костер. Неугасимый пламень Из края в край, из века в век Гудит, ревет… И трескается камень. И каждый факел – человек. Не сами ль мы, подобно нашим предкам, Пустили пал? А ураган Раздул его, и тонут в дыме едком Леса и села огнищан. Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров — Народный не уймут костер: Они уйдут, спасаясь от пожаров, На дно серебряных озер. Так, отданная на поток татарам, Святая Киевская Русь Ушла с земли, прикрывшись Светлояром… Но от огня не отрекусь!

Одной из последних в ряду больших поэтов Серебряного века, кто видел своим мысленным взором Китеж, стала Анна Ахматова. В 1940 году из-под ее пера выйдет пронзительная поэма «Путями всей земли», имеющая другое название «Китежанка». В ней прозвучит тема страшного возвращения домой – в уже исчезнувший, находящийся в ином измерении город. Это – путь в прошлое, где остались и другая жизнь, и любимые люди, которых больше нет? Или же это попытка преодолеть межу посреди навеки расколовшегося в начале столетия русского мира: легко ли чувствовать себя китежанкой – человеком, родная среда которого жива, но недостижима?

Прямо под ноги пулям, Расталкивая года, По январям и июлям Я проберусь туда… Никто не увидит ранку, Крик не услышит мой, Меня, китежанку, Позвали домой. И гнались за мною Сто тысяч берез, Стеклянной стеною Струился мороз. У давних пожарищ Обугленный склад. «Вот пропуск, товарищ, Пустите назад…» И воин спокойно Отводит штык. Как пышно и знойно Тот остров возник!.. Тропиночка круто Взбиралась, дрожа. Мне надо кому-то Здесь руку пожать… И в легкие сани Спокойно сажусь… Я к вам, китежане, До ночи вернусь. За древней стоянкой Один переход… Теперь с китежанкой Никто не пойдет, Ни брат, ни соседка, Ни первый жених, — Лишь хвойная ветка Да солнечный стих, Оброненный нищим И поднятый мной… В последнем жилище Меня упокой.

Видение Китежа явилось Ахматовой, по сути, в самый канун той Великой войны, о которой она скажет: «Мы знаем, что нынче лежит на весах». У границ России собирались тучи. Ее современники-поэты вовсю писали о политике, складывали гимны и бодрые марши «если завтра война, если завтра в поход». А перед Анной Ахматовой открылась трагическая бездна грядущего горя – материнского горя России.

Уложила сыночка кудрявого И пошла на озеро по воду, Песни пела, была веселая, Зачерпнула воды и слушаю: Мне знакомый голос прислышался, Колокольный звон Из-под синих волн, Так у нас звонили в граде Китеже… Вот большие бьют у Егория, А меньшие с башни Благовещенской, Говорят они грозным голосом: – Ах, одна ты ушла от приступа, Стона нашего ты не слышала, Нашей горькой гибели не видела… Что же ты на земле замешкалась? И венец надеть не торопишься?.. Что ж печалишь ты брата-воина И сестру – голубицу-схимницу, Своего печалишь ребеночка… — Как последнее слово услышала, Света я пред собою невзвидела, Оглянулась, а дом в огне горит.

В начале ХХ века оказался на Светлояре писатель-путешественник Михаил Пришвин, в ту пору начинающий молодой литератор. Темой лучших его произведений станут родная природа и духовное становление человека в общении с ней. А вот становление самого Пришвина как человека, понимающего родную землю, шло именно в этих местах. Вместе с этнографами и фольклористами будущий писатель отправился в северные губернии. В очерке «Светлое озеро» он рисует свою встречу с чудом.

«Истинная правда, – уверяет меня хозяин последней станции перед селом Владимирское, – истинная правда, город тут есть: не зря же валит народ. Хорошенько покопаться, так на всех бы богатства хватило.

Село, говорят мне, стоит недалеко от Светлого озера. Гляжу пристально вперед: хочу скорее увидеть чудесное место.

По сторонам – пестрые, наросшие желтой сурепицей и лиловыми колокольчиками полоски полей, кучки сосен – остатки вырубленных Керженских лесов, изгороди, столбики с иконами.

Озера нет.

– Там, там, – укапывает спутник рукой.

…И тут-то глянуло на меня из леса спокойное, чистое око.

Светлое озеро – чаща святой воды в зеленой, зубчатой раме.

На первом холме часовня, забытая богом, не скрытая вместе с другими церковь города праведников. Возле нее на камне сидит древняя старуха, конечно, Татьяна Горняя.

– Был тут, – рассказывает она мне, – лес дубовый, а потом ничего не было. Князь Сибирский, прежний хозяин озера, распахал горы, хутор построил и хлеб сеял. Недолго хозяйничал. Господь покарал его за то, что хотел спустить озеро. Клад там есть на дне: бочка с золотом висит на четырех столбах. Князь хотел завладеть кладом, спустить озеро в речку Люнду. Канаву прорыл, думал – побежит вода. А озеро не пошло. И Господь покарал нечестивого князя: пропал он. С тех пор заросли горы лесом, темным сосняком да ельником.

– А город, – спрашиваю я, – Китеж, откуда он взялся?

– Турка скакал, – ответила Татьяна Горняя, – скакал по версте шаг. Господь и пожалел город из-за праведников, скрыл его от турки. Есть об этом летопись, зашита она в книгу Голубиную. Та книга весом полтора пуда, запирается винтами и лежит промеж Нижнего и Козьмодемьянска. Никто из простых людей той книги не видел. А видел ее один Максим Иванович из деревни Шадрино. Он списал летопись и теперь пишет и продает по полтиннику.

Летопись о невидимом граде – книжечка в темном переплете с писанными киноварью заставками, с черными большими славянскими буквами».

В библиографическом каталоге солидных библиотек можно найти повесть Веры Жаковой «Град Китеж».

Кто она такая? Что это за книга?

Обидно, но сейчас это имя известно в основном только специалистам. Книги ее больше полувека не переиздавались. Но стоят за ними и талант, и необычная, трагическая судьба.

С фотографии на первой странице смотрит на нас жизнерадостная девушка в очках. Ну, нет – настоящая писательница должна выглядеть по-другому, серьезней, что ли…

Родилась она в Симбирской губернии, впрочем, сейчас село Никулино – в Порецком районе Чувашии. Юные годы Веры Жаковой прошли на Дальнем Востоке, в Благовещенске. Четырнадцатилетней школьницей она решилась послать свои стихи Горькому, который в ту пору жил в Италии. И получила ответ – стихи Алексей Максимович оценил не особенно высоко, зато дал добрые рекомендации, пожелал удачи. Жакова не отказалась от намерения писать. Горький по-доброму отозвался о ее первой прозе. Вообще, их переписка – интереснейшее чтение. Великий писатель как истинный наставник умел давать советы, не поучая, не обижая, – весело, легко. В одном из писем он предложил девушке поехать в нижегородский край, посоветовал исторические темы, над которыми она смогла бы успешно работать, одна из них – Китежская легенда.

Жакова быстро освоилась на новом месте. Одним из ее первых путешествий по краю стала поездка на Светлояр. Болезнь оборвала ее жизнь в 23 года, но как много Жакова успела! Появились и быстро стали популярны у тогдашних читателей ее исторические повести – о прошлом Поволжья. Написаны они были легко, емко, на едином дыхании, с хорошим знанием деталей. Среди них – «Град Китеж» – о молодом правдоискателе Семене Рындине. Он уходит искать праведный город.

«Раньше казалось, что Китеж – выдумка Воробья, сказочный символ радости, во имя которой живут и умирают люди. Но странницы, проезжие мужики, деревенские ребятишки уверенно и охотно объясняли дорогу в невидимый город. Семен шел. Солнце звенело хрустальной зыбью лесных озер. Ожерелья самоцветной росы приносила путнику ночная прохлада. Семен шел. И луна блестела, как самая высокая маковка Китежского собора.

…К озеру Светлояру, на котором стоит невидимый град, пришел он вечером. Аметистовые сумерки прятались меж деревьев. На берегу, в старообрядческой часовне, светился красный огонь. Семен постучал.

Из кельи вышла старуха.

– Бабушка, где здесь Китеж?

Старуха улыбнулась:

– В двух саженях, налево, будут Китежские ворота. А около той березы Воздвиженский монастырь. Подальше – губная изба да базарная площадь.

И, задумчиво глядя, как ветер колышет бирюзовую, лунным светом обрызганную воду, старуха прибавила:

– Сейчас в Китеже всенощный отходят… Слышишь, народ из церкви пошел?.. А ночью будет виден прекрасный город. Избы лазоревые, соборы из чистого золота, на серебряных яблонях жемчужные плоды.

Трое суток прожил Семен у Светлояра. Видел, как молился счастливому городу черный народ. Видел, как собирают песок, по которому ходят счастливые люди. Светились янтарные зори – это сияли китежские купола; шелестел озерный камыш – это на китежском базаре шумел народ.

Какая-то странница рассказала Семену легенду, что, когда в Китеже кто-нибудь засмеется, в Светлоярском лесу расцветает новый цветок, Семен собирал ландыши, и казалось, что их жемчужные колокольчики звенят то как песенка Саламаниды, то как скоморошьи, веселые небылицы.

Старица Аграфена из часовни прочитала ему летопись о князе Георгии, укрывавшемся здесь от Батыя. Семен усмехнулся. Не князю, а прекрасной мечте о счастье молились богомольцы.

На четвертый день, поцеловав место, где стоит большой собор, Семен взял китежской земли и ушел на Волгу. Страшное буйство окончательно овладело им. Нищие создали сказочный Китеж…

…Говорят, что ярмарку к 1817 году перенесли от Макария в Нижний потому, что житья не стало на Волге от разбойничьей шайки Семена Рындина».

Вера Жакова писала в 30-х годах «не о том»: она не рассказывала о «сложных социальных процессах, происходящих в советской деревне». Ее героями стали люди далекого прошлого: строитель Московского Кремля Аристотель Фиоровенти, зодчие Федор Конь и Василий Баженов, провинциальный художник Александр Ступин, Иван Кулибин… Но ее печатали и с удовольствием читали. Потому что талант всегда актуален.

«Комсомольская правда» поместила некролог Веры Жаковой в марте 1937 года. Ее бумаги оказались в Нижегородской областном архиве. Но о последних днях молодой писательницы ничего не было известно.

Несколько лет назад мне позвонил мой добрый знакомый историк-краевед Сергей Баев и сказал, что на нижегородском Бугровском кладбище совсем недалеко от входа он обнаружил могилу со старой металлической табличкой: «Вера Николаевна Жакова. 1914–1937». И мы с друзьями поставили на этой могиле памятник – чтобы место не потерялось…

Миллионы паломников встретил на своих берегах Светлояр. Были это и крестьяне из заволжских деревень, из старообрядческих скитов, и люди, державшие сюда путь издалека, и славные русские писатели, желавшие побыть хоть немного рядом с чудом, и художники.

60-е годы ХХ века стали временем своего рода повторного открытия русской древности, Русского Севера. Временем, когда молодые люди осознали свою сопричастность и с судьбами полузабытых храмов, и с древними легендами, и с родной природой, по-своему хранящей память множества поколений.

Так легко представить себе на берегу Светлояра совсем еще юного тогда Юрия Адрианова – недавнего студента-филолога, а теперь уже популярного среди горьковской молодежи поэта, журналиста недавно созданного областного телевидения. Он только что соскочил с рюкзаком из кузова грузовика. Пыль на дороге через льняное поле была мягкой и теплой. Он вышел к озеру, сел на пригорок под соснами и счастлив этой своей встрече со Светлояром, ощущением своей молодости и того, что многое еще впереди.

Паломница на Светлояре. Фото 1931 года

Он пишет сценарий фильма «Дорога на град-Китеж». Это будет поэтическое слово об этом крае. Появятся на экране и плотогоны, и геологи, и мастера хохломской росписи, и крестьяне. Закадровый мудрый и спокойный голос Марка Бернеса (сумели-таки договориться о приезде в провинцию знаменитого певца и артиста!) будет рассказывать Китежскую легенду. И на музыку знаменитой «Сечи при Керженце» молодые горьковские кинематографисты снимут этот лес. Даже не столько сам его – резкое, страшное движение по нему: так мчались навстречу друг другу русские ратники и воины Батыя, сшибаясь, натыкаясь на ветки деревьев. Я смотрел этот фильм несколько раз и так и не смог понять, как, его строя, поэт подводит зрителя к тому острому, но простому и правильному ощущению, что жители этих мест – это и есть потомки китежан.

Жалею, что не успел толком расспросить Юрия Андреевича о многих вещах и об этом фильме тоже. Хотя мне в последние годы его жизни не раз случалось пить чай в его квартире на углу Белинского и Ошарской и слушать удивительную, писательскую русскую речь.

…Шестидесятые годы были временем надежды. И впереди у Юрия Адрианова были десятки сборников стихов, которые полюбят нижегородцы. Среди них – «Китежская Русь». Впереди одна из лучших в истории края книг о его прошлом «Нижегородская отчина». В ее названии Адрианов воскресит, вернет современникам это прекрасное древнее слово. Там будет очерк «Голубое око Светлояр-озера» И в этом очерке найдутся точные слова, передающие то, что испытываешь на пороге града Китежа: здесь «не остывает напряженная, послегрозовая тишина».

«Молчит Светлояр-озеро, упрямо, по-кержацки молчит…

Откуда появилось оно в этом краю, где в глубине лесов лишь болота, изъеденные ржавчиной, да крохотные камышовые старицы еле слышных речек – вечерние водопои сторожких лосей.

Озеро непостижимо-прозрачное, словно упал когда-то в чащобу огромный серебристый колокол и наполнился его шелом этой родниковой тишиною.

…Когда я читаю “Слово о погибели русской земли” – “светло-светлой, украсно-украшенной земли”, где были “озера многочисленные, реки и колодцы местнопочитаемые, горы крутые, холмы высокие, дубравы чистые, поля дивные”, – то невольно думаю о светлоярской сини, о древней легенде про Китеж-град…

Это глухое, давнее сказание веками держало в каком-то колдовском оцепенении весь заволжский край. Кажется, даже леса прислушивались к непонятной тишине озера, ожидая неясного часа – услышать благовест ушедших в глубины китежских храмов…

И гасли с годами лица людей былых поколений, словно иконы древнего письма, а неведомая сила погибшего града тянула к озеру, к тихому родничку в ближайшем лесочке, где, говорят, споткнулся конь проклятого Батыя и хан в страхе суеверном повернул толпы “агарян” к югу, вспять от заповедных лесов Северной Руси.

…В мокром логе, в овражке, стоит небольшой сруб, откуда начинается ручей, что нежданно выбил к свету из-под копыта вражьего коня.

Так уверяли одни. Другие говорили, что конь Батыя споткнулся у кордона Конь (ведь так и зовется – Конь!). Но дело не в этом, главное – в этих сказаниях есть гордое убеждение, что здесь, в междуречье Керженца и Ветлуги, захлебнулось нашествие. Встали на его пути вместо павших дружин Георгия Всеволодовича русские леса, повернули к недругам свои гневные очи. И отхлынула орда, сила степная, перед их неодолимой стеной. По неведомой дороге покатилась лавина всадников, оставив после себя только ветхие обрывки столетних преданий…

Отчужденностью от жизни, от всех мирских забот, звучало на Руси слово “Светлояр”.

Если откинуть налет кержацкой исступленности поклонения сказаниям китежским, то встанет и зазвучит вновь одна из самых поэтических повестей Древней Руси – ратная повесть о мужестве предков. Есть в ней самоотверженность во имя Родины, что с самых истоков жила в народе нашем, в слове его. Живет она от изначальных времен и поныне. Порою скрытая, незаметная, но встанет лихолетье, и это чувство прорывается из каждой души, словно тот неумирающий родничок живой воды, что пробился к солнцу даже из-под копыта вражьего коня…

Светлояр поначалу часто разочаровывает. Его обаяние приходит не сразу. Легенда помогает прислушаться к тишине озерных вод, увидеть прекрасное.

Любопытно, что в русских и славянских преданиях грады, ушедшие из мира в пору лихолетий, – это “озерное поклонение” – встречается не однажды.

Советский писатель Сергей Марков, тонкий знаток истории Сибири, в своей книге “Земной круг” пишет, что еще в прошлом веке алтайские кержаки твердили о звонах колокольных где-то в самом сердце Азии, в таинственной, якобы обжитой русскими земле, на озере Лобнор, в сказочном Беловодье…

Есть что-то языческое в светлоярских поклонениях. Наверное, когда-то здесь, в глухомани, было святилище. Защищенные кольцом лесов, труднодоступных для христианских миссионеров, здесь дольше поклонялись славянским богам. И, даже приняв крещение, здешний люд причудливо смешивал старые обычаи с новыми. Культ природы соединился с обрядами христианской церкви, освежив ее суровый византийский аскетизм.

Сколько дорог и судеб пересеклось на этой земле!

Память о них хранит озеро.

Меркнет ввечеру его око, засыпает.

Падает в леса червленый щит солнца. Остается тишина сумерек, наполненных запахом влажных болотных трав и незримыми образами мужества и скорби русской земли.

Молчит Светлояр-озеро, упрямо, по-кержацки молчит…»

Как знать, может быть, всего несколькими днями позже на берегу озера оказался Илья Глазунов, известный своим непреходящим интересом к судьбам Родины, русский портретист, создатель огромной галереи образов выдающихся соотечественников. В 60-х годах мало кому известный еще художник Глазунов отправился в село Владимирское, на Светлояр, потому что понимал: не увидев его, он просто не сможет работать над заказанными ему иллюстрациями к роману «В лесах» Павла Мельникова. Эту свою поездку он опишет потом в очерке «Нижегородская панорама».

«Все так же за синими далями в лесах, в полях лежит древняя земля, повитая неумирающими легендами, все так же таинственно поет могучий волжский ветер. Осуществляется моя давнишняя мечта – побывать на озере Светлояре, в лесном загадочном Заволжье, хранящем столько легенд, столько по-детски прекрасных и мудрых верований народа.

Необъятны дремучие леса Заволжья, они тянутся далеко на север, где соединяются с устюжскими и вологодскими дебрями. С давних пор в них находили приют все, для кого жизнь оказывалась злой мачехой: остатки разбитой и разогнанной поволжской вольницы, беглые крестьяне, не хотевшие нести тяготы подневольного труда. Староверы, видевшие в новшествах коварные происки антихриста, тоже стремились огородиться стеной заволжских лесой от “мира, лежащего во зле”. Так создается своеобразный, неповторимый мир, называемый “стороной Кержецкой”, отрезанной от всей России, живущий по своим неумолимым законам… Давно разрушены все скиты, навсегда ушел патриархальный их уклад, но грустные поэтические легенды сохранили до наших дней светлую веру…

Бесспорно, одно из самых красивых русских сказаний – народная легенда о граде Китеже, не раз вдохновлявшая поэтов, художников, музыкантов.

По народным представлениям, град Китеж, скрытый от греховного мира, – земной рай, откуда праведники посылают грамоты людям, наставляя их, как жить в миру. Жизнь в славном Китеже совсем особая – ясная и светлая. Можно попасть в него и заживо, но возврата оттуда на землю нет. А попасть можно так: отговев и причастившись, без сумы и посоха надо пройти по Батыевой тропе к Светлому Яру; там откроется в одном месте темная пещера – вход в Китеж-град. И путник входит в открытые врата затонувшего мира, храня веру в существование чуда на земле.

…Но главная прелесть легенды о граде Китеже в том, что раскрывает она и красоту, и удивительную чистоту народа, хранящего в своей памяти светлую веру в чудо, в красоту земли. Удивителен все-таки мир России, где рядом со сверкающим стеклом, железобетонными корпусами заводов и комбинатов, космическими кораблями и сложными электронными машинами живет вера в легенду, в град Китеж – невидимый и взыскующий, ушедший до времени, до срока означенного в синие воды озера Светлояра…»

По пути на озеро от шоссе Глазунов не смог спокойно по селу Владимирскому пройти мимо старинной деревянной церкви. Остановился сделать набросок. И скоро ощутил, что за спиной его наблюдают работу местные жители. С ними тут же завязался разговор.

«– А как звон-то, слышно? – спрашиваю вскользь у моих собеседников, – старика и старушки. – Колокола звонят в Светлояре под водой?

– Да нет, – отвечает старик, – болтают только зря, – он пристально посмотрел на меня, – побасенки все это.

– А я вот слышал, что звонят, – приехал специально на озеро посмотреть, нарисовать его, стариной поинтересоваться.

– А может, и услышишь, пойди. Люди слышат, и ты услышишь, чем ты хуже других? – успокоила меня старушка после некоторого раздумья.

– Держи карман шире, услышишь сейчас, – с ехидцей вмешался старик, – колокола-то звонят только с праздники, и то в престольные. А сегодня что? Ничего!

Мальчишки, молча слушавшие эту беседу, фыркнули, и один степенно сказал:

– Сказки, вранье все это. В озере глубина двадцать восемь метров, вода чистая и прозрачная, и ничаво там нет. Мы не слышим никаких колоколов, когда рыбу удим! Нам училка все рассказала про это озеро – у нас лагерь пионерский там на горах разбит летом! Купаемся…

– Не только звон слышно, – упорно продолжает старуха, – много здесь такого бывает, чего нигде больше не увидишь. Один человек видел, как с неба серебряная веревка опустилась, дошла до воды, вода вскипела белой пеной, вышли из воды по четыре в ряд с хоругвями старцы и потерялись в небе.

Рассказывают мне и более современную интерпретацию: “Ехал из города Семенова на такси человек, доезжает до озера Светлояра. Остановил шофер машину у воды: “Приехали, – говорит, – вылезай!” А он говорит: “Не бойся, добрый человек, поезжай по воде к середине озера”. Не помнит сам шофер, как доехал до середины озера, оглянулся – машина на другом берегу, в руках смятые деньги, а по озеру только круги идут…”

Тут уж не смог я закончить рисунок – почти бегом побежал по дороге, которая ведет к Светлояру. До сих пор, до наших дней, называется эта дорога тропою Батыя. По ней вел Гришка Кутерьма вражескую конницу. Многие прошли по ней, ожидая встречи с чудом. Пошел я с бьющимся сердцем. За селом, как в сказке, три дороги круто расходятся – прямо, направо, налево. Пошел прямо – и не ошибся. Впереди, за полем, лес – вспомнил нестеровскую картину “Два лада” – березы, белые и нежные, стеной стоят за полем на холме. И вдруг… Вот оно – озеро… Маленькое, ровное, почти круглое, как рисуют на древних иконах и житиях подвижников. Вода прозрачная и недвижимая, как налитая в огромную чашу, края ее образуют с одной стороны холмы, а с другой – поля, где некогда росли дремучие леса. В них и терялась тропа Батыя… Под чьей-то ногой или звериной лапой хрустнула ветка в лесу… А с севера ползут и ползут темные свинцовые тучи, застилая весь горизонт, как некогда дымом пожарищ застилали русские просторы орды Бату-хана. Тишина до звона в ушах… Хочется обойти озеро, увидеть его со всех сторон. Оно отовсюду грустно и красиво. Голые ветви берез целомудренно закрывают воды Светлояpa. Дымчато-строгие стволы и ветви сплетены в дивные напевы узоров, изысканные и простые, совсем как на древних тканях. Маленькие, пробивающиеся из-под земли сосенки, как малые княжичи среди верной дружины на дедовских тризнах, слушают суровую быль о дальних походах и жарких сечах с врагами. Вспомнилась лучшая картина Васнецова “Баян”. На кургане сидят седые воины и слушают Баяна, его песня сливается с шумом ветра и вторит буйному вихрю косматых туч. Мальчик, княжич, как маленький орленок. Для него песня Баяна – решение всей дальнейшей судьбы, первое приобщение к служению великой идее, пробуждение жажды подвига, пламя которого уже зажгло не по летам мужественное сердечко будущего Великого князя земли русской…

Не знаю, сколько я просидел у озера, но вода Светлояра оставалась неподвижной, отражая низкие холодные небеса…

Да, нельзя забыть это необыкновенное озеро! Слишком много слез и крови впитала в себя русская земля, слишком много дум и надежд отдала его прозрачным, как слеза, водам. Разве нет у нас у каждого в душе своего града Китежа? Ощутить его в себе, просветленным сознанием услышать живущие в нас незримые голоса совести и правды, осмыслить высшее назначение поступков человека – значит постичь тайну человеческой жизни на земле, истока судеб и подвигов во имя добра…»

Слова, которыми Илья Глазунов завершил свои записки, показались мне особенно важными. И я решил, что они займут какие-то особое место в той книге, которую я готовлю.

«Сбережем наши грады Китежи! Сбережем древние легенды народа – памятник трудного исторического пути. Пусть мы не верим, становясь взрослыми, в доброго, чудесного Конька-Горбунка, в пойманную Жар-птицу. Детские дни, когда мы верили в сказку, в чудо, согревают нас и сегодня. Смешно разубеждать нас, что Жар-птицы нет и не может быть! Эти сказки доставили нам когда-то столько радости и детского безмятежного счастья! И ведь есть мечта! Китеж-град! Каждый вкладывает свою мечту и надежду, свою правду в красоту этого сказания – самого красивого из всех исторических русских народных преданий».

* * *

Град Китеж под Светлояром стоит целый, и люди в нем живут, только туда никак попасть нельзя.

Говорит, если очень глубоко нырнуть, так можно увидеть крыши и купола китежских церквей, и резные боярские терема, и городские стены, и улицы, и народ, который своими делами занят. Увидеть это можно. Только надо всем городом лес растет подводный – черный, страшный, ветки, корни сплелись, и через них не пройти никак.

7

Есть старый и очень умный совет для тех, кто потерялся в тайге. Если нет дорог, нет никаких признаков человеческого жилья – значит, надо искать хотя бы ручей. Хватит у человека сил, чтобы выйти, значит, ручья, как правило, будет достаточно. Хорошо, если ручей не превратится в болото – тогда нужно просто идти по течению. Все время. И в конце концов, может быть, уже после того, как этот ручей не один раз сольется с другими ручьями и речками, мы придем к реке. А на реке обязательно будут где-то жить люди.

Это же не случайно в «Китежском летописце» князь Георгий не просто отправился из Малого Китежа в Большой. Он «поехал с того места сухим путем, а не по воде и переехал реку под названием Узола и вторую реку под названием Санда и третью реку под названием Санахта и четвертую реку переехал под названием Керженец». Четыре реки – это четыре рубежа, на ними четыре разные системы. А он, не останавливаясь, не осваиваясь в каждой из них, пересек их. Когда среди тайги еще нет ополий, нет деревень и сел, то речки – не просто важнейшие, а единственные ориентиры в этом бесконечном зеленом пространстве.

Керженец – имя не только реки, а, по сути, всех этих мест. Он невелик: на нем даже в лучшие годы судоходства не было пароходов. Но так обозначил «Летописец» – именно с этой рекой связан Китеж.

Уже само название Керженца относит его в другую огромную и древнюю систему. Оно, вероятно, связано с финно-угорским корнем «керж-/керз» – «левый». Керженец впадает в Волгу именно с левого берега, а значит, принадлежит уже по своему имени великой реке.

Долгое время население этих мест было редким и жалось к рекам. До середины I тысячелетия новой эры это были, вероятно, финно-угорские племена, жившие охотой, рыбной ловлей. Затем на их основе складываются в этом краю марийцы.

Эти места могут показаться давно обжитыми русским населением. Но названия деревни Быдреевка, как и притока Керженца Пыдрейки, деревни Пыдрей восходят к марийскому традиционному мужскому имени Бадри, а в его основе – финно-угорский корень «вадря» – «хороший, красивый, добрый, качественный». Две другие деревни вдоль дороги – Шалдеж и Шалдёжка – вероятно, обязаны именами марийскому глаголу «шолташ» – «гнать смолу». Шурговаш – в этом названии деревни отчетливо звучат марийские корни «шурго» и «важ». Соединив их, получим «шумный источник». Соседнее Пузеево тоже явно связано не с «пузом», а марийским именем Пузей, которое означало «теленок, олененок». К Светлояру на карте тянется с севера двумя своими истоками Люнда. Ее имя принято связывать с марийским «илимде» – «незаселенный». Люнда здесь – незаметная лесная речка, которую не требуется «переезжать» – ее можно легко перейти. Но принадлежит она уже другой системе: впадает не слева в Керженец, а справа в Ветлугу. В бассейн ее входит и Светлояр: весной оживает ручей, который из северной, заболоченной части озера течет в Люнду. Летом вы его не увидите, но гидрологи установили, что вода все равно идет туда по подземным горизонтам.

С этими словами на карте соседствуют русские названия – более поздние: Боковая, Ключи, Овсянка. На первых порах пришедшие сюда русские, видимо, также были охотниками. Зимёнкой – а именно с нею связано название деревни Зимёнки на Керженце – принято называть одинокую избу охотника в тайге: там он может ночевать во время зимнего промысла.

Село Владимирское много лет назад называлось Люндой, или Люндами. А речка, которая разделяет его на две части, – Теплухой. Говорят, осенью она долго не замерзает.

Местный автор – старый учитель, перу которого принадлежит несколько книг, – Сергей Афоньшин так рассказывал о своем селе и речке: «Первожители на ее правом берегу поселились при впадении в Люнду. Удобное место выбрали. Перед окнами домов огороды со скатом к речке, лбами к солнышку. Солнечный склон для огородов было не последнее дело, всякая овощь быстрее вырастала и созревала. Позади дворов риги расчистили, клети для жита поставили, а за ними поля-кулиги раскорчевали. Это было, наверное, назад лет четыреста либо все пятьсот. Позднее селение на левый берег Теплушки перекинулось, шире стало, помещиком обзавелось, церковушку построило… Деревянная церковь клетского типа построена в селе в 1766 году. Всего за пять лет до пришествия на Русь “антихриста Емельки”. Но она и посейчас еще держится!.. Не один крепостник владел Люндами. Последними были князья Сибирские, небольшого ума, а роду именитого».

О способностях Сибирских говорить сейчас, пожалуй, трудно. Но то, что были они имениты, – это факт. Александр Александрович Сибирский приходился прямым потомком последнему хану татарской Сибири – Кучуму. До Сибирского Владимирским долго владели Собакины – они были потомками братьев Марфы Собакиной – одной из жен Ивана Грозного. Первый русский царь пожаловал громкими титулами и землями родственников одной из своих жен, которая была небогата и не особенно знатна, происходила из тверских дворян. До взятия Казани, случившегося в 1552 году, земли между Ветлугой и Керженцем были широкой пограничной полосой между Московским государством и Казанским ханством. После же их стало возможно раздавать русский знати, и та стала туда свозить крепостных из других имений.

Приезжего село Владимирское встречает двумя церквями. Первая по пути – из красного кирпича, строилась в начале ХХ века во имя Николая Чудотворца, но работы в ней так и не завершились тогда, и она не была открыта. Вторая – на площади, та самая Владимирская церковь, которая дала название селу, одна из старейших деревянных построек Нижегородского Поволжья, памятник архитектуры. Можно почитать специалистов и узнать из их книг, что ее конструкция сочетает элементы и клетской, и ярусной церкви. Но по-настоящему своеобразной церковь делают русты по углам, ампирные дощатые карнизы, наличники, треугольный фронтон северного входа, поддерживаемый деревянными колоннами дорического ордера, арки окон и звона. Над двухскатной кровлей возвышаются раскрытые объемом в моленный зал два восьмерика – с куполом и главкой. Алтарь рублен «в лапу» и имеет пятискатную кровлю. Восьмигранная колокольня заканчивается куполом с высоким шпилем. Какой церковь была два века назад, можно только догадываться. По документам известно, что современный облик она приобрела после реконструкций в 1834 и 1846 годах.

Во Владимирском целы и старинные одноэтажные деревянные дома с резными наличниками, с характерными усадебными постройками и богатые двухэтажные с каменным первым этажом, нередко приспособленным для торговли. Возвышается даже построенная, вероятно, в позапрошлом веке деревянная пожарная каланча. Владимирское было селом базарным, в его окрестностях собирались летом короткие, но очень многолюдные ярмарки, и на них съезжались крестьяне не только Нижегородской, но и соседних Костромской и Вятской губерний.

Село Владимирское. Владимирская церковь

Школа – за речкой. Здания у нее уже новые, они подальше. А сразу же за изгородью, слева, – самый старый бревенчатый дом, ему больше ста лет. В нем был интернат, и я в этом интернате несколько дней жил летом 1975 года, потом летом 1982-го. Теперь здесь музей «Китеж».

Да, мне тоже тогда думалось: как было бы здорово, чтобы озеро и легенда получили какой-нибудь свой музей.

Здесь работают очень милые женщины, и они готовы гостям много рассказывать о глубоком духовном смысле легенды. В такие минуты я чувствую себя приземленным существом, явно не достойным того занятия, за которое взялся. Меня интересуют фотографии. И я скучаю возле репродукций картин, которые должны в аллегорической или символической форме раскрыть… Или нет: эти старцы, окрашенные мягкими, нежными красками, эти контуры чего-то масштабного над озером – возможно, видения, воплощения сокровенного града. Града воздушного, нереального, неземного.

Я прагматик, хотя, наверное, и не произвожу такого впечатления. Много лет назад я понял, что есть вещи, которые трогать не надо – понять и изобразить их не получится. Как можно изобразить сотворение мира? Или о гигантской финно-угорской утке, которая снесла яйцо – Землю: попробуйте, ответьте на вопросы – где она жила до этого, были ли другие утки, что она ела, из какого яйца она вылупилась сама? Миф разваливается, превращается в абсурд, стоит ему придать какие-то современные изобразительные формы воплощения или начать задавать вопросы «как?».

Мне неблизка фиолетовая женщина на голубом фоне в центре репродукции картины, до отказа переполненной, разумеется, очень глубокими и многозначительными символами: олень, птицы с ажурными хвостами, храмы, острова. А сама эта женщина при этом делает поднятыми ладонями вуаля, и лицо у нее такое, словно она давно стоит за прилавком и ей это надоело. Наверное, эту картину надо читать, понимая и раскрывая воплощенную в нее запись о таинственным, о сакральном. Но я люблю читать текст, состоящий из букв. Что до картины, то она должна меня потрясти – может быть, какой-то неожиданной визуальной ассоциацией. И художник просто должен быть мастером: даже его примитивизм тогда такой, что понимаешь: он вдруг спустился с горних высот, и эта простота – крик, отчаяние от неспособности иначе остро и страстно выразить то, что рвется из души. А старцы… Эти старцы на другой картине, каждый в окружении своей ауры, похожи на бутылки для ликера: оранжевую, зеленую и розовенькую… Надо полагать, авторам пришлось долго думать и вымучивать изображение того, о чем в тексте прямо говорится – невидим. Тем не менее в итоге издательство найдет правильным потом послать в музей «Китеж» фотографа и поставить эти чудесные картинки в книге рядом с текстами Короленко и Мельникова.

Мне понятнее Китеж, когда он предстает в работах художников еще живым древнерусским городом. Вспоминаю небольшую картину Юрия Адрианова, который был не только поэтом, но и художником. Работа так и называлась – точно и тактично – «Китеж. Начало легенды». Дома словно бы собираются на холм плотнее, выше – к белому храму. Трепещут березы, с востока идет грозовая туча. И веришь: это Китеж.

К книге «Град Китеж», подготовленной моим отцом, сделал прекрасные рисунки Галий Надеждин, нижегородский художник. Он стилизовал свои иллюстрации под рисунки древнерусского лицевого свода, под иконы. Наверное, это естественное движение, если понимать, что речь идет о святыне. Но дальше эту находку словно бы пустили в частый оборот.

Нет, действительно, замечательно, что музей здесь теперь есть. И даже если меня что-то смущает в нем, я чувствую его всегда родным. Потому что жил в этих стенах. И если бы мастера кисти и резца решили бы запечатлеть ауры связанных с этим чудесным рубленым домом людей, я претендовал бы на то, чтобы воплотиться на полотне в скромную бутылочку темного пивного стекла. Праведником мне быть поздно, а мудрецом рано. Но так хочется остаться здесь.

Еще хочется к настоящему, живому Светлояру. Буду фотографировать его, готов размышлять, рассказывать о нем, строить предположения, пытаясь найти как можно больше рациональных ответов.

Цифры, факты, документы, таблицы.

Вот березовая аллея. С нее со стороны Владимирского начинается охранная зона озера. Памятником природы областного значения оно было объявлено почти полвека назад – в 1965 году. Но сказать честно, это не помешало на его берегу держать и пионерский лагерь (прекрасно помню на отмели вышку для прыжков воду), и даже крохотный заводик, выпускавший отвратительного качества кирпич. К озеру подъезжали на машинах и мыли их у воды. На берегу разводили костры и оставляли мусор. Больно было все это видеть.

Меняться стало многое в 90-х годах. Во Владимирскую школу приехал молодой учитель Алексей Гроза. Конечно, он не случайно выбрал это место. Здесь он стал не только давать уроки, но и занялся организацией детского этнокультурного центра «Китеж». Затем музея. И стал той самой «общественностью», которая принялась заниматься активной охраной озера – вокруг него начали собираться люди, которым оно было дорого. Он нашел взаимопонимание с районной, а затем с областной властью. Сегодня Алексей Гроза – директор природного парка «Воскресенское Поветлужье». Этот парк тоже его детище. И то, что казалось совершенно невозможным, стало потихоньку получаться. В Галибихе рушилась, зарастала страшными сорняками усадьба, построенная в 30-х годах XIX века по проекту великого инженера Андрея Дельвига. Дома пустовали. Дело было безнадежным. И оставалось только ждать, что все, как бывает в таких случаях, исчезнет. Мало ли у нас бывает бедствий, которые решают все проблемы: сгорел, обрушился – и ответственные лица, вздохнув с облегчением, начинают жалеть памятник, показывать друг другу его фотографии со словами «не сохранился до наших дней». Алексей Гроза добился того, что в усадьбе открыт теперь музей (пусть и с очень скромной экспозицией, но оберегающий здания и дающий возможность их увидеть изнутри). Он создал музей в деревне Русенихе посреди древнего городища, хотя и это казалось невозможным: предложите – и вам объяснят, что средств в бюджете нет, зато есть масса более важных задач…

В 1997 году Светлояр стал первым в области памятником природы федерального значения. Вечерами телевидение рассказывало в ту пору о том, что первый президент России «работает с документами». Видимо, этот человек сумел все-таки «поработать» и с такими документами, за подписание которых ему смогут простить, несмотря на явно помраченное сознание, на шлейф чудовищного преступления – участия в развале Отечества, хоть один из его грехов.

В границы памятника попали 47 га. Из них 12 га занимает само озеро, остальное – леса, болота и холмы вокруг Светлояра. Еще цифра из документа: максимальная глубина Светлояра составляет 28 метров (впрочем, в некоторых источниках называют и 36 метров, но оговаривают: это оценка слоя придонного ила).

Первую подробную карту глубин озера составили в середине ХХ века местные школьники вместе со своим учителем географии и истории Николаем Хлопушиным.

В 1982 году этот немолодой увлеченный человек рассказывал мне, как это удалось сделать. Зимой, когда на озере окреп лед, на нем через равные промежутки расстояния были пробиты лунки, а в них опущена веревка с грузом. Дальше все промеры наносились на карту. Глубже Светлояра озера в Нижегородской области нет.

Что только не повидал Светлояр за последние полтора века! На западном его берегу помещик Сибирский принялся было строить себе усадьбу у самой воды. Но в итоге так и не построил, а в народе рассказывали о том, что каждое утро работники находили всю вчерашнюю кладку разваленной – это старались неведомые силы, оберегающие озеро. В начале ХХ века землемеры отвели там выдела для уходивших на хутора крестьян. Но они там не прижились. Это именно на том месте после действовал кустарный кирпичный завод, целых 35 лет. Дважды водный режим в озере нарушали дорожники. Асфальтировали дорогу из Владимирского в Шадрино и, уплотняя ее, перекрывали сток (в том числе подземный) из озера в реку Люнду. Природа Светлояра отвечала на это изменением температуры, на северном берегу начинала редеть реликтовая холодолюбивая растительность. А она, как утверждают ботаники, сохранилась там еще со времен оледенения.

Но теперь, к счастью, все эти события в прошлом. За десятилетия озеро залечило рубцы. И предстает перед нами чистым, словно первозданным. В мерах по охране Светлояра – совсем даже не бюрократической части постановления об охране природного памятника – запреты на отводы, аренду и приватизацию земли, все виды рубок леса, кроме санитарных, строительство, любые действия, приводящие к нарушению гидрологического режима озера, торговлю. К озеру запрещен проезд моторного транспорта. В охранной зоне нельзя разбивать туристские стоянки, разводить костры, оставлять мусор, рвать цветы, портить деревья. В Светлояре вполне можно поплавать. Но постановление запрещает в нем мыть посуду и купать собак. Есть и запреты, которые не значатся в документах: плакат предлагает воздержаться от сквернословия (оно не украшало еще никого и нигде!), от распития спиртного: место ведь святое.

Березовая аллея радует в жаркий день, держит корнями землю и, наверное, несет целебную силу для тех, кто приходит сюда со своей бедой. Душа успокаивается и настраивается на высокий лад, когда идешь здесь среди трепета живой листвы.

Дорога выведет на берег.

Видны песчаные отмели у берега, окрашенные светло-коричневой светлоярской водой – словно над ними не она, а мед. Чуть дальше от берега – черно. Там, в глубине, таится загадка Китежа. Там молчат его древние колокола.

А вот зарисовка Светлояра, сделанная все тем же Сергеем Афоньшиным, – каким бывало озеро по праздникам в начале ХХ века:

«Сотни паломников шли к вечно молодому старцу озеру. Бывали здесь и писатели, и художники, и композиторы. И разные “ученые люди”. Книгочеи-толстовцы, богоискатели и мракобесы. Сектанты и церковники исступленно спорили у святого озера о том, чей Христос лучше, какой бог справедливее и добрее. Это на приозерных холмах. …Скрытый уголок занимали евангелисты. Сидя под соснами, свесив ноги в канавы, они распевали свои доморощенные псалмы и гимны. Многие из ярмарочных гуляк подходили поглядеть, послушать, но скоро уходили подальше от скуки. Споры староверских и церковных начетчиков проходили под березами на вершине среднего холма…

А под горой среди ярмарки в кругу народа шли другие споры.

Завозимые на ярмарку товары знаменовали нищету деревень и кустарную промышленность соседних уездов. Но лапти были всех сортов и фасонов: русские, черемисские и чувашские. Из Семенова, Городца и Хохломы привозили сюда крепкие кленовые ложки, радужные поставки, ковши и матрешки. Коробейники из татар приносили на спине полные коробья соблазнительных безделушек и украшений. Здесь же шарлатанили местные “мальханщики”-торговцы снадобьями от всех сорока недугов. “От угара – скипидара, от чахотки – крепкой водки!”

По большакам и проселкам, по извилистым лесным тропинкам спешили к Светлояру простые люди. Праздничный наряд русских, белая одежка и черные онучки марийцев, вышитые рубахи чуваш и мордвы придавали ярмарке живописный вид. Люди-труженики, крещеные и некрещеные не подходили послушать религиозных споров, не стояли в душной церковушке. Они приходили сюда купить работягу-серп, косу и точило для нее, умыться и напиться из озера и набрать полный бурачок чудесной светлоярской воды, которая не испортится, не протухнет до праздника Покрова и дальше. Приходили сюда себя показать и людей поглядеть».

Давно отшумели те светлоярские ярмарки, но и по сей день собираться на озере – это традиция. Здесь бывает особенно многолюдно на престольный праздник – на Владимирскую и потом в ночь на Ивана Купала: на древний праздник, уходящий корнями в дохристианское прошлое Руси, сюда приезжает немало нижегородской молодежи прикоснуться к чуду, поискать – нет ли в светлоярских лесах огненного цветка папоротника.

Чтобы исцелиться, некоторые паломники ползли вокруг озера. Фото 1960-х годов

С пригорка к Светлояру спускается положенный несколько лет назад дощатый тротуар, ведет и вокруг озера, и к часовне, на соседний холм. Подумалось, такие пешеходные дорожки – в традициях Русского Севера, а он здесь, по сути, уже и начинается. Подобные «мостки» проложены вдоль улиц его старинных городов и сел. Ближайший за Волгой город, где мне случалось их видеть в последние годы, – Котельнич.

Путь вокруг Светлояра – больше полутора километров. Кто-то идет его с молитвой, просит, чтобы исполнилось его заветное желание. И признается: слышен ему был колокол, почувствовал он чуть заметный запах ладана подземных церквей. Среди верующих есть и такие, кто готов ползти вдоль берега. А кто-то просто, не торопясь, любуется озером, которое поворачивается к нему разными берегами, открывает новые и новые виды.

Вот они слева, «горы», те самые «земляные колпаки», которые, как говорят, скрыли китежские монастыри.

На одном из холмов вижу старушку, которая неспешно движется по тропе с нелепым полиэтиленовым пакетом, на котором реклама какой-то модной ерунды. Старушка ничего не замечает – в смысле того, что я наблюдаю за ней. А руки мои уже нащупали кнопки на фотоаппарате. Я его вскину, когда будет нужный момент. Только бы найти такой ракурс, чтобы этот пакет на маячил… Ага, она остановилась около березы, принялась молиться в ее сторону и бить поклоны – и этот несчастный пакет оказался закрытым ее длинным темным одеянием…

Несколько шагов в сторону – и замечаю, как необычно открылась мне среди этого прозрачного весеннего леса деревянная часовня. Видно на холме со стороны озера только ее шатер, причем он поднимается словно бы из-под земли. Как видение града Китежа из-под земляного колпака.

Паломница на озере. Фото начала XXI века

Но часовня – совершенная реальность. Она возведена была здесь в середине 1990-х годов и подобна той, которая стояла на этом же месте полтора века назад. Именно ее, введя власть в заблуждение, воздвигли двое крестьян села Владимирского. Точнее – перенесли оттуда и несколько перестроили. Рядом с часовней в XIX веке буквально несколько лет было кладбище и проводились праздничные моления. Как выглядела часовня, было известно исключительно по рисункам Владимира Короленко, именно по ним ее и отстроили заново. И только недавно в Воскресенском, в районном музее, нашлась очень старая фотография, сделанная в начале ХХ века возле этой постройки.

Если спуститься к озеру и пойти по берегу дальше, справа от мостков, ближе к берегу, будет сруб с родником. Вода в нем иногда пересыхает летом. Есть легенда, что пробил этот родник из-под ног «злого коня» хана Батыя. Именно воды этого ключа – мощные, страшные для врагов – хлынули из-под земли, чтобы скрыть собой град Китеж. И это уже потом, заполнив чашу озера, он стал маленьким, тихим.

Часовня на берегу озера Светлояр. Рис. Владимира Короленко

Еще дальше – овраг с ручьем и мостки, отходящие на пару десятков метром вправо, к большому кресту. Поставлен он на том месте, где находятся Царские ворота в город, – так утверждают легенды. Они, как говорят, могут и открыться праведному человеку. Для остальных будет даром святая вода. Многие считают, что брать ее стоит прямо из озера. Что в озере она чиста, целебна. Доказывают: если принести эту воду домой, будет стоять долгие месяцы – не испортится. Ее чудодейственные качества будто бы от растворенного в светлоярской воде серебра.

Так ли это? Что объективно представляют собой воды озера?

В 2002 году лаборатория спектроскопии НИИ химии Нижегородского госуниверситета выполнила атомно-абсорбционный и атомно-эмиссионный анализы их химического состава. В верхнем слое – именно о нем обычно и судят паломники – результат оказался вот каким:

№ Элемент; Концентрация, мг/л; ПДК

1. Натрий; 5,0; 200,0

2. Калий; 1,2; 0,05

3. Кальций; 18,0; 180,0

4. Магний; 5,0; 40,0

5. Железо; 0,07; 0,30

6. Цинк; <0,001; 5,0

7. Стронций; 0,06; 7,0

8. Ртуть; <0,0005; 0,001

9. Мышьяк; <0,05; 0,01

10. Алюминий; 0,30; 0,50

11. Барий; 0,08; 0,10

12. Бор; 0,005; 0,50

13. Бериллий; <0,0001; 0,0002

14. Марганец; 0,008; 0,50

15. Хром; 0,003; 0,050

16. Олово; 0,001;

17. Свинец; 0,008; 0,010

18. Никель;;

19. Сурьма; <0,005; 0,005

20. Ванадий; 0,0005; 0,0010

21. Молибден; 0,003; 0,070

22. Серебро; 0,0002

23. Медь; 0,006; 2,0

24. Кадмий; <0,001; 0,001

25. Кремний; 2,0; 10,0

Из таблицы видно: вода Светлояра действительно очень чиста и безусловно полезна для питья. Все растворенные вещества содержатся в ней в количествах, которые во много раз меньше предельно допустимых концентраций, а некоторые – в столь ничтожных (цинк, ртуть, мышьяк, бериллий, сурьма, кадмий), что точную цифру уже не в состоянии был уловить прибор. О каком-то ощутимом содержании серебра в воде тоже не стоит вести разговор (хотя рассуждения о том, что его тут много, я слышал очень часто). Если учесть, что жесткой считают воду, в которой содержится растворенных солей, главным образом кальциевых и магниевых, больше 4 мг-экв. на литр, то у Светлояра этот показатель 1,4–1,8: вода мягкая, приятная на вкус, у нее нейтральная реакция (как правило, показатель рН – около 7,0). Исследователи отметили: содержание взвешенных веществ в озере ничтожно мало – до 0,6 мг/л. Ближе ко дну оно увеличивается почти в десять раз, но и это небольшой показатель. Вода Светлояра необычно для озер средней полосы России прозрачна, причем это ее качество обычно повышается в сентябре и октябре. Свет проникает на большие глубины. Поверхностные воды бесцветны, но после 14 метров начинается темно-коричневый, характерный по цвету для болотной воды слой. У самого дна вода опять светлеет. Температура на глубине от 7 метров в любое время года держится около 4–6 градусов. Циркуляция воды обеспечивает ее достаточное насыщение у поверхности кислородом, потому заморов рыбы в озере обычно не бывает.

Озеро обогнул край леса. Сейчас это ельник сосновый – так характеризуют его ботаники. Но в старых книгах, в легендах не раз можно встретить упоминание о дубраве, которая росла «на горах». Не выдумка ли это? Как попал дуб в эти края, ведь встречается он обычно куда южнее? Почему его нет сейчас?

А ведь там, где дорога из Нижнего Новгорода пересекала Керженец, у села Быдреевка, тоже росли именно дубы. Причем вековые.

Это установили палеоэкологи: предшественником тайги тут был ландшафт, который принято называть тундростепью. 30–15 тысяч лет назад здесь было очень холодно. Лето, дождливое и короткое, не давало этому краю толком отойти от зимнего оцепенения, от бесконечного дождя со снегом осенью и весной. В двух-трех сотнях километров отсюда к северу дышал холодом Валдайский ледник, последний в истории Центральной России. А здесь болота чередовались с островками низкорослой растительности: ягелем, карликовой березой. В краеведческих музеях севера области можно встретить кости мамонтов, шерстистых носорогов, гигантских оленей, наводящих ужас своими размерами пещерных медведей и саблезубых кошек. Они были хозяевами этих мест в ледниковую пору. Еще в начале ХХ века в Поветлужье жили северный олень, росомаха, исчезнувшие в ХХ веке, а полярная птица белая куропатка по сей день встречается буквально в сотне километров отсюда – в верховьях Керженца.

Но ледниковый период подошел к концу. Глыба льда, доходившая в высоту до 3–5 километров, стала полтора десятка тысяч лет назад таять. Потекли гигантские реки, ширина которых достигала 20 километров. И живой мир тундростепи был вынужден уступить место лесу. С потеплением климата сюда двинулись с востока уральская тайга, а с запада – широколиственный лес европейского типа. И здесь, на нижегородских землях, произошла их встреча, создавшая южную тайгу, которая удивляет своим разнообразием и разноликостью. Здешний лес – это именно тайга, ведь преобладает в ней ель, а на Ветлуге встречаются участки пихты и лиственницы. Но тайга это необычная. В некоторых ее урочищах с тех далеких пор есть и дуб, и другие деревья более южных широколиственных лесов: ясень, липа, клен. Вероятно, леса по берегам Светлояра были похожи на те дубравы по Керженцу. Такой лес-реликт сохранился в немногих точках России. А дуб на северной границе своего распространения исключительно уязвим. Дубрава не восстановится, если ее спилят или случится лесной пожар. Она может погибнуть за несколько веков и просто потому, что по ней слишком часто ходят люди и, сами того не желая, уплотняют почву, вытаптывают подрост. Но как узнать точно, каким был лес в прошлом?

Институт озероведения РАН поднял донные отложения Светлояра и сделал их анализ. Стало ясно: дуб и даже характерное для более западных территорий дерево граб на протяжении нескольких тысячелетий действительно росли на берегах озера. Об этом свидетельствует их пыльца, обнаруженная с помощью микроскопа в слоях ила.

Но оказывается, тундра на берегах Светлояра не исчезла. Она просто спряталась, затаилась и продолжает жить в самом нижнем ярусе растительности.

У берега в травостое можно встретить растения, редкие в этих местах и характерные для более высоких широт, – рдест длиннейший и тростянку овсяничную. Но особый интерес у людей, изучающих ботанику, вызывает северная часть озера – заболоченный участок со сплавиной. Он сохранил настоящие реликты – росянку английскую (то самое известное по школе растение, которое поедает насекомых, приманивая их сладкими каплями на листьях), иву лапландскую и лосняк Лезеля. Сведения о том, каким было прошлое этой земли, убеждают: северный уголок Светлояра как минимум на пару десятков тысяч лет старше окружающего леса. Он, несмотря ни на какие природные катаклизмы, сохранился со времен Валдайского оледенения!

– Я шла по берегу озера и почувствовала запах ладана, – рассказывала мне совсем даже не набожная женщина.

Это показалось ей чудом: может быть, где-то под землей шла служба в китежских церквях?

Ладан – это смолы и травы. Не их ли духом пахнёт здесь на странника?

Это первые загадки озера. И тут же – первые ответы на них.

* * *

Про то, как образовалось наше озеро, много есть легенд, но эта, думаю, самая древняя, и сложили ее еще в те языческие времена племена, которые жили в здешних лесах за много веков до нас. Немало богов и лесных духов окружало древнего человека. И всех-то он боялся, стремился задобрить, поклонялся им, приносил жертвы. Больше всех боялись люди далекого прошлого богиню леса и лесного зверья Девку-Турку. Где конь ее огромный ударял копытом, там проваливалась земля, образовывалась яма.

В наших заволжских лесах, в глухих местах жило в селении гордое, непокорное племя, которое забыло про Девку-Турку. И та, разгневавшись, напустила на жителей селения своего коня. Конь бил землю копытом, все провалилось и заполнилось подземной водой. Так и возник на месте, где жило это племя, Светлояр.

А название его, я думаю, тоже очень древнее. Соединились два слова «светлый», что значилось «добрый», и «Яр» – Ярило, языческий бог.

8

Надо признаться: это самая простая из загадок – про ладан.

Главное: так был ли все-таки здесь град Китеж? Не провалился ли он? Нет ли на дне его остатков? Что в древних легендах – правда, а что – вымысел? Как и когда озеро образовалось?

Найдутся ли ответы на все эти вопросы?.. А не найдя их – хотя бы даже для себя самого, – нечего садиться за работу над книгой.

Эти ответы надо искать, осваивая горы литературы. Правда, горы все-таки скромные, как те, которыми называют берег самого Светлояра.

Да, необычность озера уже в конце позапрошлого века привела на его берега самых первых исследователей. Они пытались разобраться и в особенностях природы озера, и в истории легенды, и это были самые разные специалистов. Так что думаю, что ни одно из озер в нашей области не изучено лучше Светлояра.

Общее место в разного рода публицистике о Светлояре – «загадочно происхождение озера».

Чем дальше живу, тем острее понимаю: нужно отдавать себе отчет в том, что происхождение почти любого подобного природного объекта – загадка. И не надо обольщать себя мыслью, что мы знаем, как возникли эта река, этот холм, это болото. Да не знаем!

Что до происхождения Светлояра, то во всех книгах, выпущенных примерно до середины ХХ века, если заходила речь о его образовании, причиной называли карст.

С этим явлением в Нижегородской области, к сожалению, знакомы не понаслышке. Гипсы, известняки, ангидриты составляют солидный по толщине слой подо многими ее территориями. Образовались эти породы 400–250 миллионов лет назад на рубеже пермского и девонского геологических периодов. Тогда поверхность в наших местах покрывали теплые мелководные моря с лагунами. В них во множестве водились моллюски, иглокожие, кораллы, были уже и первые рыбы. Известковые остатки той древней жизни и откладывались на дне. Слои могли потом оказаться перекрытыми сверху водонепроницаемыми глинами юрского и мелового периодов, и тогда они хорошо сохранялись. Но уж если в них начинала просачиваться вода, то она растворяла, вымывала, или, как говорят специалисты, выщелачивала, известковые породы. И на месте тверди на глубине в несколько десятков метров оказывался этакий бульон: насыщенные известковыми солями подземные воды и в них более крепкие, не размякшие еще камешки. С веками в таких местах неизбежно проседала поверхность земли под собственной тяжестью. Но чаще всего это случалось там, где были построены большие дома или проходили дороги. В этих случаях земле приходилось держать больший груз. Зимой 1994 года в оттепель недалеко от Арзамаса карстовая воронка образовалась буквально за секунды под проходившим грузовым поездом, и произошло крушение. Спустя год из-за такого же проседания пришлось на несколько дней остановить движение поездов возле станции Жолнино. Из Нижнего Новгорода шла электричка вслед за грузовым составом. И машинист увидел: впереди рельсы словно бы уходят куда-то вниз – он немедленно затормозил, и, видимо, только благодаря этому обошлось без пострадавших. В Дзержинске не раз в карстовые воронки проваливались заводские хозяйственные постройки. Есть такие воронки возле Первомайска, Выксы, Ардатова… Почему бы не быть им и здесь?

Однако исследования, проведенные в 1958 году известным нижегородским ученым доктором геолого-минералогических наук Георгием Бломом, эту вроде бы очевидную и простую версию совершенно не подтвердили.

Блом руководил тогда сплошной плановой геологической съемкой. Она проводилась в течение нескольких лет фронтально во всем нижегородском Заволжье, чтобы получить общее представление о строении его недр.

«Буровая скважина в несколько сот метров, пройденная вблизи озера, а также изучение естественных выходов горных пород этого района говорят за то, что распространенные здесь на земной поверхности суглинки, глины и пески не могут интенсивно растворяться и давать карстовые провалы. Породы, способные растворяться и образовывать провалы, залегают на глубине 200 м, поэтому какие-то мгновенные обрушения и воронки исключены. Залегающие ниже глин и песчаников известняки, вскрытые глубокими буровыми скважинами, также совершенно не подвержены процессам выщелачивания», – писал потом о береге Светлояра Георгий Блом. И его вывод: «Озеро… возникло в течение длительной геологической истории, представляя когда-то старицу р. Люнда, с которой оно и сейчас связано протоком. Через этот проток в период весеннего снеготаяния и во время дождей вода из озера стекает в р. Люнда».

С этим выводом в 1970-х годах не до конца согласился московский озеровед кандидат географических наук Дмитрий Квасов. Нет, он не поставил под сомнения результаты бурения. А просто предложил другой «сценарий» появления озера. Приведу обширную выдержку из его работы:

«…Уже несколько сот лет назад несомненно существовали представления о том, как образуются некоторые типы озер (например, озера-старицы в речных долинах). Было известно также, что озера постепенно заиливаются и зарастают. От внимания наших предков не могло укрыться также и то, что сходные по своим особенностям озера обычно располагаются группами. Происхождение Светлояра не удавалось объяснить на основе тех явлений, свидетелями которых были люди… а на сотни километров вокруг нет подобных озер. Поэтому мысль о затонувшем городе вовсе не казалась неправдоподобной…

Вдоль него расположены три холма – по-видимому, остатки единого вала, впоследствии рассеченного оврагами. Холмы сложены красными глинами. Местность вокруг озера довольно пересеченная и напоминает моренный ландшафт. Мне приходилось видеть очень многие озера Валдайской возвышенности, Карельского перешейка, Литвы, Латвии. Ледник ушел оттуда 12–18 тыс. лет назад, и озера заняли неровности ледникового рельефа. Там озеро, подобное Светлояру, ни у кого бы не вызвало удивления. Здесь же, в районе низовьев Ветлуги, история рельефа совершенно другая – ледник отступил не позднее двухсот тысяч лет назад, и за это время все ледниковые озера успели залиться или были спущены вытекающими из них реками. Красные глины, из которых сложены Светлоярские холмы, представляют собой не морену, а морские осадки, образовавшиеся сотни миллионов лет назад. Поэтому Светлояр не может быть озером ледникового происхождения. Он не может быть также остатком старого русла реки Люнды, протекающей неподалеку, – слишком непохож он на речную старицу, и слишком ничтожны верховья Люнды. Вместе с тем все свидетельствует о том, что Светлояр – молодое озеро. Конечно, оно образовалось не на памяти людей, но в рамках геологической хронологии, оперирующей промежутками времени в миллионы и миллиарды лет. Тысячи лет – это даже не молодой, а младенческий возраст.

Попробуем разобраться с тремя версиями образования озера, которые к нашему времени вполне сложились в исследованиях: тектонической, карстовой и метеоритной.

Хотя в центре Русской равнины и не бывает землетрясений, здесь продолжаются чрезвычайно медленные движения земной коры, которые изучает целое научное направление – неотектоника. Однако весьма маловероятно, чтобы в пределах совсем небольшого участка имели место поднятия и опускания, создавшие рельеф с амплитудой свыше 50 м (сумма высоты холмов и глубины озера). Более вероятно карстовое происхождение озера – растворение залегающих ниже горных пород. Но по данным бурения, произведенного неподалеку от озера, соленосные отложения залегают здесь на слишком большой глубине – примерно 256 м.

Научный сотрудник Института географии Академии наук СССР Н.Л. Хотинский предложил сочетание тектонической и карстовой гипотез. Дело в том, что соли под большим давлением обладают текучестью и с одних участков могут быть выдавлены в соседние места. Может быть, такой соляной шток приподнял вышележащие породы, образовав Светлоярские холмы, а часть солей, попав в область относительно быстрого движения подземных вод, растворилась, благодаря чему и возникло озеро. Следует отметить, что карстовые озера встречаются в Мещере, например в Туголесском бору, под Шатурой, где, однако, соленосные отложения залегают на глубине всего около тридцати метров. С такими озерами тоже связаны легенды о затонувших церквах и т. п., подобные Китежской легенде. Карстовые провалы могли совершаться и на глазах человека. Конечно, сомнительно, чтобы в озера провалились какие-то постройки. Но в глазах наших предков такие предположения казались вполне вероятными. В ходе подводных исследований на Светлояре на глубине 6 – 10 м найдено несколько стволов деревьев, торчащих из дна. Не исключена, конечно, возможность, что это шесты, когда-то кем-то воткнутые в ил, или топляки, сами воткнувшиеся в него. Но следует рассмотреть и другие предположения – об опускании берега и о сильном понижении уровня озера.

Чрезвычайно важно было бы определить время, когда начали накапливаться иловые отложения. Для этого нужно получить колонки ила из самой глубокой части озера, а также из того района, где под водой найдены стволы. Удобней всего было бы произвести бурение со льда, когда озеро замерзнет. Ил можно затем подвергнуть спорово-пыльцевому анализу. Пыльцу и споры растений находят в отложениях, имеющих возраст до сотен миллионов лет. Особенно хорошо они сохраняются в илах. По содержанию пыльцы разных деревьев и трав можно судить о растительности, которая была в окрестностях озера тогда, когда отлагались разные слои ила. Сравнивая эти данные с материалами по многим десяткам уже изученных озер и торфяников, определяют возраст с точностью до нескольких сот лет. Возраст самых нижних образцов ила соответствует, очевидно, возрасту озера. Если оно действительно обязано своим возникновением растворению солей, то озеро могло образоваться 8–9 тыс. лет назад, когда холодный засушливый климат конца оледенения сменился климатом, напоминающим современный…

Наконец, для проверки гипотезы Н.Л. Хотинского следовало бы заложить скважину на самих Светлоярских холмах, а в окрестностях произвести геофизические работы. Только так можно выяснить, действительно ли под холмами находится соляной шток.

…Не исключено, что не будет найдено признаков интенсивных тектонических движений или признаков карста. Тогда придется обратиться к метеоритной гипотезе… теория имеет очень мало шансов на успех, но все-таки такие шансы есть. К тому же она соответствует стилю современного мифотворчества и, конечно, привлечет большое внимание; поэтому рассмотрим некоторые связанные с ней соображения. Метеоритные озера встречаются чрезвычайно редко. В нашей стране известна только одна группа таких озер на острове Сарема. Там удары метеоритов образовали воронки в известняках. В районе же Светлояра развиты только рыхлые породы, поэтому его не с чем сравнивать. Может быть, метеорит, летевший с севера, вызвал образование овальной воронки, а холмы на южном берегу озера – это остатки вала, возникшего при взрыве. Этот же взрыв мог вызвать испарение метеорита. За дальнейшими подробностями следует обратиться к астрономам».

Дмитрий Квасов рекомендовал изучить остатки растений, пыльцу в озерных отложениях. Это способ определить их возраст.

Такая работа и была проделана в Институте озероведения РАН позднее, в начале ХХI века. И результаты опубликованы. Найти их оказалось достаточно просто.

Стал ясен не просто состав леса в прошлом. Радиоуглеродный метод анализа позволил представить себе, как он постепенно менялся за несколько последних тысячелетий. Это метод, который, датируя отложения, по сути, дал возможность прорисовать историю Светлояра. В итоге специалисты все-таки воздержались от того, чтобы назвать хотя бы примерное время его образования. Однако они заключили, что это было в прошлом безусловно пресноводное озеро и первоначально донные отложения формировались в условиях сурового климата. Ведь в глубоких слоях, в основном сложенных зеленовато-серой глиной, встречены только остатки холодолюбивых растений – карликовой березки, ивы, полыни, злаковых и цикориевых. Позднее, около 12 тысяч лет назад, озеро, судя по накопленным осадкам, начало постепенно пересыхать и заболачиваться. И это было естественно для той эпохи: ледник растаял, климат потеплел и снизилась влажность воздуха. Именно об этом свидетельствует то, что в торфе тех времен отложилась пыльца ели и сосны, а позднее появляются береза, ольха, дуб, вяз, липа, начинает встречаться граб. Сменяются периоды незначительных потеплений и похолоданий, и несколько другим становится видовой состав растений в разных слоях. Наконец, в результате этого самого потепления озеро полностью пересыхает почти на семь тысяч лет. Что случилось затем, три – две с половиной тысячи лет назад, сказать трудно. Но на месте Светлояра начался по каким-то причинам подъем грунтовых вод. Возникло низинное болото, и в нем стал накапливаться торф. Скорость его отложения в таком случае тоже постоянна – около метра за тысячу лет. Об этом пишет известный нижегородский ботаник Александра Смирнова, которая изучала Светлояр в 60 – 70-х годах ХХ века. Она установила, что, судя по составу слоев торфа на дне, почти все это время озеро было мелководным. И лишь самый верхний слой свидетельствует о том, что он складывался уже на глубине в несколько метров. Когда именно в последние тысячелетия озеро стало резко глубже, на этот вопрос исследования подобного рода ответа дать не могут.

Хорошо – но из-за чего же озеро резко углубилось?

В последнее время все чаще приходится читать о том, что такое резкое углубление стало результатом удара метеорита – на этом явно с излишним упорством настаивает один из молодых нижегородских авторов. Его можно понять. Космическая катастрофа – это уже и звучит как-то солидно, и выглядит увлекательно.

Но помилуйте, где логика? Если бы на место, где находится Светлояр упал метеорит, никто и никогда не получил бы в руки со дна озера аккуратные все эти слои ранних отложений, в которых запечатлены столько разных эпох.

Еще одна версия, которая была высказана, – землетрясение. Она кажется даже еще более надуманной, чем падение метеорита. С чего бы? Восточно-Европейская равнина – территория, которую мы считаем совершенно спокойной и надежной в сейсмическом плане.

Однако оказывается, что не все так просто. Базальтовая платформа – фундамент равнины – образовалась в архейскую эру и представляет собою твердь, накрытую сверху слоем осадочных пород. Толщина этих пород от двух с половиной до четырех километров. Базальтовая твердь плавает на поверхности раскаленного ядра Земли. За свою солидную, длящуюся два-три миллиарда лет историю наша Восточно-Европейская платформа успела расколоться на две плиты – северную и южную. Они получили в геологии название Варяжской и Сарматской. Плиты несколько расходились на сотни миллионы лет и затем снова сошлись. Специалисты считают, что сейчас происходит медленное поднятие Сарматской и опускание Варяжской плит на зоне разлома. Разница в их уровнях составляет сотни метров и увеличивается в течение тысячелетия на несколько миллиметров. А сама эта полоса разлома пересекает центр России. Начинается она в Карпатах от массива Вранча, где землетрясения часты, идет вдоль границы Украины и Белоруссии, мимо Орши, Смоленска, Москвы. Дальше стык плит начинает выразительно прослеживаться на поверхности как своего рода ступенька в рельефе, цепочка «гор» в широтном направлении. Двигаясь на восток, впервые это легко ощутить в городе Вязники. Все, кто приезжает туда, непременно стараются побыть на Венце – стометровом обрыве над рекой Клязьмой и Ярополчским бором, который видно на низком левом берегу не на один десяток километров. Пужалова гора в Гороховце и горы Березополья, на которых стоит Горбатов, – словно ворота, пропускающие с юго-запада Оку. Дальше Волга, текущая с севера, упирается, бьет течением в гряду, которая возвышается над Сарматской плитой, и сворачивает на восток – течет дальше вдоль Дятловых гор – на них стоит Нижний Новгород, вдоль Фадеевых, Лисиных гор. Затем идут возвышенные массивы, на которых стоят Васильсурск, Козьмодемьянск, Мариинский Посад, Верхний Услон… К северу от зоны большого разлома перпендикулярно ему – в сторону Ветлуги, Вятки – идут трещины, разломы малые, возникшие, вероятно, в результате сильного напряжения стыкующихся плит. Возле одного из них находится, например, совершенно неприметная деревня Воротилово – на севере Городецкого района. Бурение установило, что стоит она возле погребенного осадочными породами древнего вулкана. Высота его конуса над уровнем Варяжской плиты достигает двух километров. Страшное извержение, которое сопровождалось взрывом, произошло около 60 миллионов лет назад. А землетрясения и в зоне большого разлома, и на периферийных трещинах случаются. В Московском Кремле в XIII веке, судя по летописям, наблюдалось именно оно – был разрушен Успенский собор. И на вятских землях такое случается. Со ссылкой на труды замечательного нижегородского геолога Бориса Фридмана «Энциклопедия земли Вятской» приводит их даты: за ХХ век их было пять: в 1908, 1914, 1933, 1938 и 1989 годах.

– Наблюдения на территории Кировской области ведутся с 1795 года, – рассказывал мне Борис Исаевич, к которому я обратился с вопросами по геологии. Благо мы несколько лет проработали на одной кафедре в педуниверситете. – И за это время есть информация об одиннадцати землетрясениях. Сила их была до пяти баллов: в домах такие толчки чувствуются, хлопают двери, лопаются стекла в окнах, качаются люстры, останавливаются часы. Люди это ощущают, но не все понимают, что происходит: о землетрясениях на Русской равнине думать не принято. Зафиксированы они также в Татарстане и Марий Эл. Фактов, подтверждающих, что такое было и на территории Нижегородской области, мне найти пока не удалось. Но строение земли убеждает в том, что это возможно. Что же касается землетрясений катастрофических, то, по данным известного казанского историка и археолога Альфреда Халикова, в 493 году до н. э. произошло в Поволжье и такое событие. Эпицентр был недалеко от места впадения Вятки в Каму – это стык Кировской области, Татарстана и Удмуртии. Тогдашних жителей этого края археологи относят к людям ананьинской культуры эпохи раннего железа, это предки коми и удмуртов. Они в панике бежали с Вятки и сохранили воспоминание о землетрясении в мифологии. Затем почти 700 лет весь бассейн реки был безлюден, находился в запустении. Археологические следы этой эпохи не обнаруживаются! Потомки ананьинцев вернулись туда лишь во II–III веках новой эры.

Кандидат геолого-минералогических наук Валерий Никишин сопоставил с геологическими данными о разломах другие материалы – карты аэромагнитной съемки. Во время такой съемки напряженность магнитного поля Земли, его отклонения от фона замеряется с летящего самолета в миллиэрстедах. Сгущение линий на таких картах указывает на места повышенной трещиноватости пород – это и есть полосы большого разлома. На восток и юго-восток от Светлояра отходят глубинные трещины, и он сам оказывается в точке их пересечения. Кстати, на одном из ответвлений в паре десятков километров отсюда расположено и другое озеро, которое называют «вторым Светлояром», – у деревни Озерское…

Никишин предположил, что именно тектонические процессы – в этом случае опускание земной поверхности – во взаимодействии с размывом пород на большой глубине и вызвали образование озера Светлояр. Произойти это могло с точки зрения геологии совсем недавно – несколько тысяч или сотен лет назад, причем провалиться поверхность могла быстро, на глазах у людей. И это потрясшее их геологическое событие положило начало легенде о затонувшем городе.

Если так, может быть, на дне озера есть его следы или хотя остатки каких-то построек?

Приличная глубина долгое время не подпускала к себе исследователей: не то еще было снаряжение, чтобы нырнуть на десятки метров. Но в начале 1960-х годов группа аквалангистов из Москвы во главе с инструктором по подводному спорту Судакевичем отправилась к Светлояру…

Об этой экспедиции вспоминали многие жители Владимирского в дни моей первой экспедиции. Они рассказывали: «водолаз», спустившись на дно Светлояра, увидел там что-то очень страшное и потерял дар речи. Слава богу, что его успели поднять на поверхность, то бы умер. А говорить, что там такое, на дне, он не решился.

Правда ли это?

Почитаем, что писал об этом сам Судакевич:

«На дне озера в прибрежной полосе оказалось большое количество поваленных деревьев, а в одном месте мы обнаружили остатки купальни, построенной еще в середине XIX века, часть которой в конце дня с помощью автомашины и троса мы вытащили на берег. В этот день больше ничего заслуживающего внимания обнаружено не было.

Как выяснилось, столбы этой купальни были выполнены в виде человеческих фигур, наводивших ужас на местных жителей и приезжих ныряльщиков.

В последующие дни, при исследовании более глубокой части озера с направлением движения шлюпки через центральную часть его, на глубинах 20–28 метров изредка попадались нам почти полностью погребенные в иле (толщина его достигала местами двух метров) стволы деревьев с частично сохранившимися ветвями, но остатков каких-либо сооружений больше не было обнаружено».

Можно сказать, что именно аквалангисты стали одним из ударных отрядов масштабной экспедиции, которую в 1969–1970 годах снарядила на поиски града Китежа «Литературная газета».

Без материалов этой экспедиции, пытаясь разобраться в истории озера, просто не обойтись – и их тоже потребовалось копировать.

Возглавил экспедицию и, собственно, ее инициировал, снарядил Марк Баринов.

Сын крупного бакинского хозяйственного руководителя, репрессированного в конце 30-х, Марк Баринов участвовал в войне, а после, уже немолодым человеком, окончил Литинститут. Он так и не стал писателем, но вел литературный кружок для старшеклассников при Центральном доме работников искусств в Москве, печатал статьи в журналах. Баринов, вероятно, был в душе авантюристом и мечтал о необыкновенных открытиях. В последние годы жизни он возглавлял экспедиции добровольцев на помощь музею в Пушкинских Горах и сам стал директором московского Музея Пушкина, но не успел поработать в этой должности долго. Согласно завещанию, его похоронили на сельском кладбище в Пушкинских Горах как доброго друга музея. А экспедиция на поиски града Китежа стала, судя по всему, главным событием его жизни. Экспедиция, которая его так и не нашла.

Сохранились вспоминания об этих поисках одного из аквалангистов исследовательской группы Арсена Гогешвили. И без них не обойтись: речь идет не только о находках, о выводах, но и о самом духе поиска, который царил в экспедиции. Казалось, вот еще немного – и все увидят следы града Китежа.

«На дворе был сентябрь, и с каждым днем становилось все холоднее. На поверхности вода имела температуру 13 °C, на глубине 25 м держалась постоянная температура 6 °C. В нашем распоряжении были костюмы “Садко-2”, под которые одевалось теплое белье. Все же кисти рук и ноги порядочно мерзли. Погружения проводились двумя пловцами с берега. Их все время сопровождал наш катамаран со страхующим и двумя обеспечивающими. Для связи использовались сигнальные концы. Ориентация под водой велась с помощью компаса КИ-13, укрепленного на акваплане простейшей конструкции.

Проверив последний раз аппараты, мы с Генрихом Назаровым уходим в воду. Цель – пройти озеро по длинному диаметру, по линии С – Ю. Дно у самого берега песчаное, затем начинается ил. Растительность довольно разнообразная и пышная. Встречаются рдест, роголистник, пузырчатка, кувшинки, на прогалах между растительностью и на кустах водорослей – повсюду сидят раки. Рыбы мало, редкие стайки окуней, мелкой плотвы. Из-под протянутой руки вылетает щуренок и через 2 м неподвижно повисает зеленой черточкой. Дно полого понижается, на глубине 4,5–5,0 м растительность исчезает, только кольца опустившейся ряски колышутся, будто змеиная кожа. Ил очень тонкой консистенции, рука в перчатке не чувствует, как погружается в него. Проглядывается вертикально стоящий предмет. Подплываю ближе, оказывается – торчащий из ила приблизительно на 1 м 20 см остаток дерева диаметром в основании 10–12 см. Продвигаюсь дальше, но в сознании всплывает коническая форма торчащего дерева, черный, обугленный вид и утолщения на месте бывших сучьев, а главное – необычно строгая вертикальность. Когда мы всплыли и наверху своим товарищам рассказали о находке, нам в довольно энергичных выражениях дали понять, что в другой раз не следует пропускать таких находок.

Погружаемся снова. Начинается крутой склон. Видимость с глубины 10 м резко падает. Плывем над самым дном. Обжимает костюм, мерзнут кисти рук. Голое дно, чистый ил, нет ни растительности, ни рыбы. На глубине 25 м почти темно, перед маской желто-зеленая с белесоватым оттенком мгла. Опускающийся с похолоданием воды планктон, по всей вероятности, скапливается в глубоководной части озера, поэтому прозрачность воды там кажется меньше, даже учитывая естественное падение освещенности на глубине.

Ближе к северной части глубина постепенно уменьшается, снова появляется растительность, которая переходит в настоящие подводные джунгли.

Нет, града Китежа с крепостными стенами и золочеными церковными куполами на дне Светлояра нет!

При последующих погружениях мы обнаружили в 40–50 м от южного берега на первой террасе (глубины 6–8 м) еще несколько остатков деревьев. По указанию археологов мы спилили выступающую из ила верхушку одного из них, предварительно безуспешно попытавшись раскачать его.

Снаружи древесина была обуглена временем, но в середине сохранила цвет и даже запах. Это сначала вызвало сомнение в длительности ее пребывания под водой. Значение находки мы поняли, после того как в Геологическом институте Академии наук СССР радиокарбонным методом установили, что дерево погибло 350–400 лет назад. И это соответствует времени образования первой террасы озера, указанному Д.А. Козловским, – значит, в истории озера были моменты, когда его уровень менялся довольно резко, причем дата одного из этих изменений совпадает со временем, указываемым легендой.

Руководитель экспедиции Марк Баринов делает вывод: озеро, дно которого состоит из трех ступеней, “представляется необычным, уникальным по своему происхождению – оно образовалось вследствие тектонических процессов в сочетании с явлениями глубинного карста… в три этапа: первый, при котором возникла самая глубокая часть, датируется полутора тысячами лет назад. Второй, при котором образовалась нижняя, подводная терраса, – 700–800 лет тому назад и третий этап – 300–400 лет тому назад”».

Если так, рассудил Марк Баринов, почему бы не попробовать поискать следы поселения среди этих остатков деревьев. Вот что писал он сам о результатах:

«В 1969 году, исследуя дно Светлояра с помощью звукового геолокатора, мы обнаружили в северной его части инородное образование, некую аномалию, по размерам и форме напоминающую контуры древнего поселения.

Следующий шаг мы предприняли летом 1970 года. Смонтировав ручную буровую установку на плоту, экспедиций взяла четыре пробы грунтов в районе аномалии и одну за ее пределами. Было выяснено, что инородное образование, обнаруженное звуковым геолокатором, – это полуметровый слой полужидкой породы, в котором во множестве имеются обломки древесины. Слой этот лежит на коренном дне озера, под семи-восьмиметровым пластом донных илов. Сохранившаяся древесина под таким мощным слоем ила поставила в тупик ученых. “Научный парадокс” – так охарактеризовали они находки.

По возвращении в Москву мы передали пробы грунтов и кусочки древесины на анализы. Перед учеными, взявшими на себя труд провести их, были поставлены два вопроса. Каково происхождение того полуметрового придонного слоя, в котором найдены кусочки дерева, и не является ли он погребенным культурным слоем, несущим в себе следы былой жизни людей? И второй вопрос: нет ли на этих кусочках древесины следов обработки людьми?

Оказалось, что эти вопросы представляют чрезвычайную трудность для исследователей. Ни у археологов, ни у геологов, ни у озероведов нет разработанных методов исследования, которые позволили бы получить определенный ответ.

Правда, один “неопределенно-положительный” ответ мы получили. Познакомившись с нашими образцами, гидробиолог доктор биологических наук Н.Н. Смирнов сделал предположение, что этот придонный слой образовался не в озере, а на поверхности земли и уже потом оказался под водой. Так что это? Почва? Или культурный слой? Такие уточнении ученый не посчитал возможным сделать.

Что же касается кусочков дерева, то все наотрез отказались давать какие-либо заключения.

И тут на помощь нам пришла… милиция! Лейтенант милиции Э.А. Трофимчик предложил: “Принесите нам ваши деревяшки, и мы дадим точный ответ, касалась их когда-нибудь человеческая рука с ножом, топором, пилой или не касалась”…

И через месяц редакция получила документ…

“…Проведенным исследованием установлено, что отдельные участки представленных кусочков древесины имеют следы, соответствующие образующимся при воздействии режущих орудий, что дает основание для определенного категорического вывода… На отдельных кусочках древесины из пакетов № 1 и 2 имеются следы режущих орудий”.

…Подполковник милиции Александр Петрович Ненецкий и лейтенант милиции Эдуард Алексеевич Трофимчик, передавая мне свое заключение, снабженное внушительной таблицей микрофотографий, объяснили, что “Справка эксперта” – документ серьезный, государственный, юридический и не должно оставаться сомнений в том, касались ли орудия людей наших деревяшек. Они объяснили также, что на случай, если бы этот метод не дал результатов, у них наготове другие анализы. Впрочем, сложных новинок не понадобилось.

Параллельные линии – бороздки и валики, так хорошо видимые на микрофотографиях, – это и есть единственные и неповторимые следы лезвия. Ничто – ни случайный излом, ни зубы зверя – не оставляет таких следов!..

Итак, установлено, что на озере Светлояр из-под семнадцатиметрового слоя воды и восьмиметровой толщи ила нами были извлечены кусочки дерева с явными следами человеческой деятельности. Что же это значит? Китеж? Нет, это еще один шаг по дороге, ведущей к разгадке тайны…»

Марк Баринов вспоминал потом тот день, когда кусочек древесины со следами обработки был поднят во время бурения со дна. Сам Баринов тогда оказался по делам в соседнем городе Семенове. И там его «поймала» телеграмма. Когда руководитель экспедиции приехал на озеро, на плоту его встречали бурильщики криками: «Нашли!» Надо сказать себе честно, и Марк Баринов сделал это: щепка (именно так он ее называет!) размером 73×29 миллиметров – это не то, что можно смело называть остатками града Китежа. Во-первых, остатков таких должно быть много, если уж представить себе такое, что произошла катастрофа и город затонул. Во-вторых, в последние века на берегах озера часто бывали люди, они плавали по нему на лодках, ловили со льда рыбу – кусок древесины легко мог оказаться на дне при самых различных обстоятельствах.

Хорошо, а как же китежские колокола? Могут ли иметь под собой ну хоть какую-то основу рассказы о том, что их иногда слышат?

В 60-х годах ХХ века этим вопросом заинтересовался молодой инженер одного из ленинградских оборонных институтов Игорь Фомин. Профиль НИИ оказался под стать вопросу. Там разрабатывались гидроакустические приборы, позволяющие слышать на расстоянии шум винтов работающего судна или взрывы.

На Ладожском озере геофизикам известно удивительное природное явление бронтиды – внезапно появляющиеся подводные звуки, похожие на раскаты грома, которые можно услышать с помощью гидрофона. Их источник запеленговать не удается: звук словно идет со всех сторон, то появляясь, то исчезая. Есть гипотеза о том, что бронтиды порождаются подводными течениями на фоне сложного рельефа дна. Между прочим, Ладожское – это самое крупное и глубокое озеро в Европе: есть места, где до его дна 250 метров. На этом озере Игорь Фомин услышал бронтиды впервые. А во время отпуска, заинтересовавшись ими, он пытался найти их на Селигере, Псковском и Чудском озерах. Но они молчали – слышны были только голоса рыб.

Когда же Фомин приехал на Светлояр, гидрофон зафиксировал в глубинах озера низкий, рокочущий гул. Но он был похож не на «громы» Ладоги, а скорее именно на то, как гудит громадный колокол. Выяснилось, что в озере звуки эти чаще всего возникают перед восходом Солнца и в полнолуние. Однако на берегу ни сам Фомин, ни другие находившиеся рядом люди ничего подобного не слышали.

Какова может быть природа этих звуков?

Искать ответ легче всего, если вспомнить, как представляют себе геологи толщу недр под Светлояром. Трещина, титанические плиты базальта, надвигающиеся друг на друга среди температур в сотни градусов и вечного мрака. Только представим себе это. И подумаем: неужели такое может происходить совершенно без какого-либо звука?.. Неудивительно, что Фомин не смог услышать ничего подобного на озерах, расположенных в сейсмически спокойных зонах Восточно-Европейской равнины. И вероятно, может быть такое, что кому-то из людей доступно восприятие этих частот, идущих из-под земли. Ведь то и дело приходится слышать о тех, кто предчувствует, например, землетрясения, о том, что перед этими страшными природными катаклизмами на поверхности бывает слышен непонятный гул. А Луна и Солнце – космические тела, приводящие в движение колоссальные массы морской воды, – могут влиять, конечно, и на земную толщу. Ведь там, на глубине под страшным давлением, – целые океаны жидкого, расплавленного камня.

Так что наблюдения, сделанные Игорем Фоминым, можно поставить в ряд аргументов в пользу тектонической гипотезы происхождения озера.

И это гипотеза, которую я, изучив литературу, принял безоговорочно и готов отстаивать.

* * *

В старину случилась нашей Руси беда – нашествие татарского хана. Его звали Батый.

Вся Ветлуга была вырезана чужеземцами, они убивали, грабили, жгли, не щадя ни старого, ни малого. За родину, за своих жен и детей принимали смерть ратники.

В ту пору по нашим лесам только-только люди еще селиться начинали, около Светлого озера тоже город новый строился, его Китежем назвали. И жители его возмолились Богу – как сохраниться им от врагов, от их мечей, от поругания и от их веры.

Тогда город их закрыло озеро. И сейчас Китеж-град праведный существует, и люди там живут, но он подземный и подводный.

Цел Китеж-град, церкви его холмами стоят, колокола бьют, и их простой смертный услышать может. Сам я тоже китежские колокола один раз слышал.

На Владимирскую, на престольный праздник, к Светлояру сколько народу ходило. Вот и я пошел – было дело. Далеко тут, все лесами, дороги колесные – машин-то тогда еще никто и не слышал.

Пошли к озеру и женщины из нашей деревни, но они отстали от меня.

Иду я к Владимирскому – слышу, звонят. Поле чистое, домов несколько, до села-то полем далеко идти – только на краю видно. И звон глухой, все равно как из-под земли. Колокол большой – и красиво бьет. А потом и маленький вступил.

Иду дальше – звон все тише, а как к Владимирскому стал подходить, так и новее не слышал.

Спрашиваю я:

– Где тут церковь-то у вас?

– Да вон. Только построили, колокола ждем.

– Так она, значит, без колоколов?

– Ну да!

Вот уж я удивился:

– Что такое?

– А это церковь подземная, она в аккурат возле озера, как проходишь. Подземная церковь, невидимая. И редко кому дано ее звон услышать…

На берегу озера

Так град Китеж и стоит под озером.

Сколько бед враги наделали, ведь если не они, так кто бы на здешних болотах в чаще селиться стал. Уж только потому и живут, что от беды бежали.

9

Здесь я прервусь.

Прервусь потому, что понимаю, что начну сейчас писать вещи, малопонятные для того человека, кого называют «широким читателем».

«Я вам все сейчас разложу по полочкам, чтобы потом было общей кучей» – эти слова я записал за одним из наших университетских преподавателей, который впоследствии стал профессором. Мы, студенты, его очень уважали и не насмешничали. Но вот – сорвалось с языка. И ведь это правда, так оно и бывает.

На берега Светлояра самая пора привести людей.

Мы ведь только что установили: озеро по геологическим меркам совсем молодо. И люди могли видеть все, что с ним происходило.

Наши обыденные представления о том, кто тут жил в глубокой древности, очень странны. Род, племя, палка-копалка, орудия труда – эти слова оседают в голове после школьных уроков истории. И мы их как-то совершенно не можем применить к своим местам. Задай вопрос любому: что у нас было здесь, на Нижегородской земле, кто тут жил до русских? И не услышишь ничего внятного. Это не объясняют в школе. Собственно, и в вузе тоже не объясняют. Популярные книги о местной истории обычно говорят о каком-то абстрактном первобытном строе. Еще, конечно, есть книги археологов. Но даже профессиональные историки, которых интересуют другие, более поздние эпохи, ощущают: эти книги написаны чаще всего на птичьем языке. Их авторам важен конкретный материал, о котором они пишут, и это понятно. Они описывают прежде всего детали: украшения, осколки керамики, особенности трупоположения в могильнике. А где большие и важные выводы, адресованные нам, неархеологам? Так эти люди, погребения которых найдены, – наши предки или нет? На каком языке они говорили?

Другой птичий язык – язык сравнительно-исторической лингвистики. У человека, желающего разобраться в истории языка и не имеющего филологического образования, быстро зарябит в глазах, когда он откроет специальную литературу, от рядов сравнений корней в неведомых ему языках, от реконструкций, от гипотез палеоконтактов.

Ответьте мне на простые вопросы: кто мои далекие предки и кто тут жил до нас, – если с этим к специалистам обратится пресловутый «широкий читатель», то археологи будут говорить ему о смене, преемственности культур, а лингвисты – о родственных языках. Желаемого ответа он не получит. И специалисты с торжеством пояснят: это не случайно – ведь тут все очень сложно. И доступно только тем, кто этим занимается долгие годы. На деле же даже они сами иной раз могут толком не понимать друг друга: как-то так сложилось.

Людей, интегрирующих знания из смежных по своей сути научных областей, очень мало. Наверное, я в своей жизни видел двух – петербургского археолога, который известен во всем мире, Льва Самуиловича Клейна. Это человек, который оказался способен реконструировать общую праэтническую картину Европы, ее этническое состояние три, четыре, пять тысячелетий назад, смог наложить анализ истории археологических культур на данные о прошлом древних языков, мифологии. И написать об этом потрясающе понятно, популярно – для неспециалистов. И еще марийский фольклорист Виталий Александрович Акцорин. Он размышлял о том, какие события отразили сказки, легенды его народа, и искал следы этих событий в археологических материалах, в летописях, в словах соседних языков, в географических названиях.

Молодым преподавателем я встал в свое время в тупик перед задачей, которая сперва показалась мне простой, – рассказать людям именно о том, чьи предки здесь жили и на каких языках говорили. Потребовалось штудировать работы археологов и лингвистов и пытаться сопоставлять то, что в них написано.

Самая далекая древность в наших местах – та древность, за которой теряются уже всякие следы человека, – 20–25 тысяч лет в глубь времени. Так повезло, что в 50-х годах ХХ века экскаваторщик, работавший в карьере на восточной окраине Владимира, наткнулся на что-то, не понятное ему, и остановился. Это было времени культа науки. Уверен: экскаваторщик, имя которого мне неизвестно, был истинно культурным человеком. Потому что он прекрасно понимал: находки нельзя просто бросить в отвал, нельзя и ковыряться в них, хотя и очень любопытно, что же это такое, может, ценное что обнаружится. Надо звать специалистов.

Через несколько дней из Москвы приехал знаменитый археолог Отто Бадер… Это были стоянка и могильник Сунгирь. Они через несколько лет вошли в учебники истории – даже школьные. Время Валдайского оледенения. Суровый климат: в нескольких сотнях километров к северу от нынешнего Владимира уже возвышались горы льда. Жилище, стропила которого были сделаны из бивней мамонта, – строители этого сооружения владели технологией, позволявшей их выпрямлять. Погребение двух подростков и пожилого человека. Люди палеолита – древнего каменного века – были людьми, и мы, наверное, многое могли бы понять, встретившись с ними. Трудно сказать, что случилось с их умершими соплеменниками. Но те, кто здесь жил, о них горевали, надели на них красивую одежду и украшения. Антрополог Михаил Герасимов выполнил скульптурные портреты – реконструкции древних сунгирцев… «Они не потерялись во времени» – эту удивительно точную фразу о сунгирских людях сказал в одной из повестей писатель Владимир Герасимов. Но что еще можно сказать? Остались ли потомки у людей, живших в овраге Сунгирь? Что было здесь дальше? На эти вопросы ответить невозможно. Слишком далеко. Слишком мало следов после мощных потоков воды, прокатившихся спустя тысячелетия, когда ледник начал таять. Тогда и небольшие реки имели многокилометровую ширину. А сунгирская стоянка сохранилась лишь благодаря тому, что находится на высоком левом берегу. Высокий левый – огромная редкость, обусловленная какими-то особыми геологическими условиями. Обычно – согласно закону, который открыл в середине XIX века Карл Бэр, – реки Северного полушария подмывают и обрушают высокий правый берег. Столь же обычны поселения людей на высоком берегу: вроде и у воды, и не затопит. Но проходит всего несколько веков – и никаких следов людей не остается. Искать их по правым берегам бесполезно.

Вероятно, в ту же эпоху, что и сунгирцы, люди жили и возле современной деревни Юнга-Кушерга недалеко от Козьмодемьянска. Но в литературе я натыкался на очень различную датировку их стоянки: от 25 до 18 тысяч лет назад. В окрестностях Мурома – Карачаровская стоянка – современница таяния ледника: около 12 тысяч лет назад. Это тоже реликтовый высокий левый берег Оки. Все это – повторюсь – у соседей, на самой нижегородской земле никаких хорошо читаемых следов человека такого отдаленного времени не осталось.

И дальше – перерыв, пробел. Археологическая литература не описывает ни одного серьезного памятника ни на нижегородской земле, ни в смежных с нами регионах. Знакомые мне археологи показывали найденные ими на Оке, в Поветлужье примитивные каменные скребки, показывали, что их удобно брать рукой. Я согласно и уважительно кивал. Но в душе оставалось сомнение: а может быть, это просто случайно откололся на россыпи плоский камень, похожий на скребок?

Будущее население Нижегородского Поволжья формировалось тысячелетиями. Причем в основном не здесь. Оно перемещалось по материку. Племена встречались с племенами, созидая технологии и язык. Я верю в гипотезу, согласно которой мы ведем свою культурную родословную от гиперборейцев, они же люди ностратической языковой общности. Это предки большинства народов Европы и Азии, жившие в эпоху последнего оледенения. Версий относительно того, где на Земле было их место, слишком много… Среди их потомков оказались люди алтайской языковой общности. А среди ее наследников – племена урало-камской культуры – носители уральского языка на Южном и Западном Урале.

Именно там в начале IV тысячелетия до новой эры происходит их разделение на прафинно-угров и самодийцев.

Нас в этой истории, разумеется, будут интересовать финно-угры. По той простой причине, что любой мало-мальски начитанный человек скажет, если его спросят, кто жил до русских в Нижегородском Поволжье: «финно-угорские племена». Так в школьном учебнике говорится.

Ну, говорится – так говорится. Будем разбираться.

Так получилось, что самодийские народы, отошедшие к северу и востоку от Урала, оказались словно бы на обочине мировой истории. Перечислить их, пожалуй, сейчас в Центральной России смогут немногие. Ненцы, которых свыше 90 тысяч, – самый известный и многочисленный народ из них. Он запечатлен в названиях трех административных единиц современной России – северных территорий от Архангельской области до Красноярского края. Еще самодийцы – энцы и нганасаны на Таймыре, селькупы на среднем течении Иртыша. Наконец, практически уже исчезнувшие жители Саян – койбальцы. Они растворились с тюркоязычных хакасах. Еще их соседи – камасинцы. Завершающая страница их истории была перелистнута совсем недавно: последняя из носителей языка камасинского языка 95-летняя Клавдия Захаровна Плотникова-Анджигатова умерла в 1989 году. Но незадолго до этого приехавшие в этот край лингвисты заставили ее, которой не с кем было говорить уже пару десятилетий, вспомнить родной язык и записали многие, многие часы ее речи.

Самодийцы остались далеко на севере и востоке.

Теперь – к финно-уграм.

VI–III тысячелетия – это время, когда финно-угры делятся на две ветви – финскую и угорскую.

Угры, оставшиеся на Урале, в Западной Сибири, – это предки венгров и еще двух народов, живущих ныне на Оби, – ханты и манси.

Ранний неолитический человек – нового каменного века – пришел в Нижегородской Поволжье в IV тысячелетии, покинув Южный Урал – котел этногенеза, где шло формирование финно-угров. Этот человек был рыболовом, собирателем, охотником, гончаром. Древнейшие стоянки этой поры известны в Нижегородской области совсем недалеко от центра около Володарска, на юге – у поселков Шатки и Велетьма. Язык, который был принесен сюда, специалисты называют волжским, а культуру – средневолжской.

Нижегородское Поволжье – это рубежи. Здесь под землей напирают друг на друга в нескольких километрах от поверхности разогретые адской температурой магмы базальтовые плиты – Варяжская и Сарматская, и это граница севера и юга на геологической Восточно-Европейской платформе. Здесь влажные атлантические циклоны встречаются с антициклонами – то горячим, пришедшим из казахских степей, то леденящим, сибирским – и это климатический рубеж. Здесь, петляя вместе с Волгой, тянется граница тайги и степи. Замечательный географ ХХ века, посвятивший свою исследовательскую работу судьбам российских регионов, Борис Хорев назвал Нижегородское Поволжье территорией многоплановой рубежности. Когда на такие земли приходила стабильность и их переставали трясти или хотя бы трепать природные катаклизмы, они становились самыми притягательными краями для жизни человека. Здесь он не просто существовал – он жил уверенно, спокойно, понимая, что у такой земли есть все, чтобы он не погиб ни в страшную засуху, ни в мороз, ни в наводнение. На такой земле совсем рядом обнаруживаются средства от любых бедствий: голода, наводнения, засухи… В таких краях в нескольких дневных переходах от любой точки всегда найдутся полноводные реки с рыбой, леса с ягодами, грибами, зверями и птицами, луга, пастбища – все, что потребуется именно сейчас. За эту землю стоило бороться. И те, кто ее обжил, встречал потоки соседей, переселенцев. С кем-то из них воевал, с кем-то готов был родниться. С кем-то просто жить по соседству: нам – лес, вам – степь. И тогда всем хватало здесь места.

В III тысячелетии в Нижегородском Поволжье складывается волосовская археологическая культура. Название ей дало село Волосово. Оно – на юго-западе этих земель, недалеко от Оки и города Навашино. Это расцвет неолита: совершенная техника обработки камня – шлифование, пиление, сверление. Люди живут в прямоугольных землянках, соединенных переходами. Кроме охоты и рыболовства, археологи обнаружили явные следы разведения скота и земледелия. Прогресс, как известно, никогда не совершается сам по себе: к нему вынуждают обстоятельства, не лучшим образом меняющиеся условия жизни. Значит, реки и леса стали уже беднее, и приходилось волосовцам искать новые способы вести хозяйство, выживать. Лингвисты называют язык людей этого времени финно-пермским. Те предметы, которые сохранились в древних жилищах и могильниках, навели археологов на мысль, что волосовцам приходилось общаться с другими неолитическими племенами. Не всегда это было для них приятно. Пишется о пришлых, южных племенах балахнинской культуры, вероятно, воинственных, ведь одной из ее выразительных примет являются массивные каменные топоры с отверстиями. Дальше шел распад – волосовская культура и язык делились словно бы на два крыла. Одно из них по какой-то причине отходило, оставляя следы, к северо-востоку. И это были предки пермских народов – удмуртов и коми. Но распад не означал гибели. За ним стояло рождение новых, прихотливо прокладывающих свой путь в будущее культур, двух языков – пермского и финно-волжского.

В эпоху бронзы люди, говорившие в Нижегородском Поволжье на финно-волжском языке, вступили во II тысячелетии. Наследниками волосовской культуры здесь стали чирковско-сейминская и культура поселений большекозинского типа. Чуть позднее начинает развитие на их фундаменте обогащенная новыми технологиями поздняковская культура. Самое главное – работа с цветным металлом, который обнаружил свойство плавиться и приобретать нужную человеку форму. Поздняковцы освоили опыт, ценнейшее не только в этих двух базовых культурах, но также в неолитической балахнинской, в более поздних, пришлых – балановской, фатьяновской, абашевской. Многое говорит в пользу того, что эти три культуры были иранскими. Нам кажется, что носители этой группы языков всегда жили где-то очень далеко от нас, на юго-востоке. На самом же деле ираноязычные земли – не только древняя Персия и Таджикистан, но и значительная часть Кавказа. На иранских языках говорили скифы, а их земли начинали в нескольких сотнях километров от Среднего Поволжья. Есть основания считать, что иранская кровь – пусть и в очень небольшой доле – течет в жилах многих современных жителей Поволжья. Потому что ничто не исчезает совсем, безо всякого следа. Финны-поздняковцы сумели вобрать лучшие технологии, принесенные сюда. А их соседи, вероятно, растворились постепенно среди местного миролюбивого населения. Растворились со всеми своими страшными каменными топорами – удобными не для того, чтобы рубить лес, а, пожалуй, скорее, чтобы пробивать ими кому-нибудь голову. Самые характерные памятники новой культуры были обнаружены все в том же Навашинском районе, у села Поздняково, которое и дало ей свое название. Ее время – до середины I тысячелетия до новой эры. Территория расселения финноязычных племен в эту эпоху охватывает многие современные области Центральной России. А Нижегородская занимает в ней важное, по сути – фокусирующее положение.

И вот он – рубеж двух эр. Как-то диковато видеть это слово во множественном числе.

Археология и лингвистика позволяют представить себе этническую картину Нижегородского Поволжье в эту эпоху.

Совершаются новые, тектонические по своей сути перемещения людей по континенту. Из Среднего Поволжья на северо-запад отходит большая группа людей. И это новое разделение языка: финно-волжского языка на волжский и прибалтийско-финский. Ушедшие станут предками балтийских финнов. А тем еще предстоит разделиться на прибалтийских и лапландских. Прибалтийские финны – существующие и уже исчезнувшие народы. В южной их группе ливы, эстонцы, водь. В восточной – ижора (ингерманландцы), карелы (которые делятся на собственно карел, ливиков, живущих на Ладоге, и людиков – на Онеге), вепсы. Северная группа представлена только финнами. Лапландцы – это сегодня саамы.

Носители волжского языка Нижегородское Поволжье и его ближайшие окрестности не покидают. Археологи говорят о наступившем новом времени как о веке железа. Работа с ним – это принципиально иное в сравнении с медью, с бронзой. Требуются температуры, которые не достижимы, если сжигать обычные дрова, – нужен древесный уголь. Александр Спицын, известный археолог рубежа XIX и ХХ веков, дал культуре этих племен название городецкой. Но не в честь того Городца, который стоит на Волге, – Малого Китежа. Село с таким же названием и с валами древней крепости есть в Спасском районе Рязанской области. Формироваться городецкая культура начинала в VII веке до новой эры. Она насытилась опытом всех – и аборигенных, и пришлых культур. С ее появлением в Нижегородском Поволжье исчезла этническая пестрота. Люди городецкой культуры – это уже самые последние и прямые предки нынешних марийцев и мордвы.

Небольшие, прекрасно защищенные от неприятеля городища этих людей стояли обычно на высоком мысу. В центре его был загон для скота, а округлые жилища-землянки по периметру городища. Их диаметр – около четырех метров, глубина – до полутора. Раскопки открыли следы глинобитных выступов-нар, очага в центре. Крупный и мелкий рогатый скот, лошади, свиньи давали пищу и сырье для обуви и одежды. Кстати, само начало разведения домашнего скота запечатлели мифы марийцев Заветлужья – «Дочь неба» и «Сын неба». В этих древних рассказах звучит удивление: оказывается, соседи пасут коров и овец! Небольшие поляны вокруг поселений люди городецкой культуры обрабатывали мотыгами. Охотились, ловили рыбу, как их предки. Поражают мастерством металлические изделия, особенно – украшения. Памятники городецкой культуры обнаружены были во многих районах Нижегородской области: Богородском, Борском, Вадском, Воротынском, Лысковском, Павловском, Перевозском.

В одно время с городецкой в соседстве существовала и родственная финская дьяковская культура. Название ей дало село Дьяково. Оно давно уже поглощено Москвой, и место его находится на территории заповедного парка Коломенское. Потомком дьяковской культуры стала исчезнувшая еще в Средние века меря.

К северо-востоку жили племена ананьинской культуры. Она участвовала в формировании современных удмуртов и коми. Ананьинцы оставили всего несколько городищ и могильников на высоком берегу Ветлуги в верхнем ее течении. Их называют костеносными: возле них обнаруживались доверху заполненные останками животных овраги. Мне приходилось читать о том, что археолог Александр Спицын открыл эти городища, просто придя как-то на базар в одном из маленьких уездных городов. Вятский крестьянин привез туда на продажу целый воз очень старых костей. Где он их нашел?.. Назавтра Спицыну уже показывали один из таких оврагов. Нет, похоже, любили ананьинцы хорошо поесть! Раскопки установили: жизнь в большинстве таких мест продолжалась веками, охота сочеталась со скотоводством. А домашние животные преобладали уже в более высоких слоях.

В середине I тысячелетия новой эры на месте городецкой культуры начался бег истории новых народов Среднего Поволжья: марийцев, мордвы, муромы, мещеры. С запада в эту пору на основе племен дьяковской культуры формируется меря. Память о муроме сохранили в нижнем течении Оки не только археологические памятники. Каждый слышал о Муромских лесах, а они вклиниваются в правобережье до самого Арзамаса. В головокружительное прошлое уходит история города Мурома. Он впервые упоминается в летописях под 862 годом. Но когда он был реально основан, не скажет никто: город постепенно приобретал очертания, вырастая, по сути, из древних стоянок и селищ. Мурома, вероятно, была поглощена, слилась не только с русскими, но и с мордвой.

Словом «Мещера» называют сейчас земли между реками Окой, Клязьмой и Москвой, главным образом – в Рязанской, Владимирской и Московской областях и лишь небольшим восточным клинышком – в Нижегородской. Этот край сохранил множество названий с древним корнем, обозначавшим имя народа мещеры.

Граница между землями марийцев и мордвы прошла по правому берегу Волги.

А за реками, за лесами были неведомые страны. Наверное, наши марийские и мордовские предки хорошо знали о них.

Знали о том, что, если несколько дней плыть вниз по Волге, а потом свернуть в Каму, окажешься в Великой Венгрии. Да, была такая страна. Находилась она где-то на том месте, которое занимает современный Башкортостан. Многие жители – венгры – оставили ее в эпоху переселения народов, тоже Великого. Они прошли через будущий юг России и Украины и оказались в самом центре Европы. А потом их потомки веками рассказывали своим детям истории о покинутой родине. В XIII столетии венгерский монах Юлиан отправился искать этот край – и нашел его. В его записках говорится о том, что он прошел земли мордвы, плыл по огромной реке и, наконец, встретил людей, язык которых он очень хорошо понимал.

Есть ли сегодня следы той Великой Венгрии? Конечно же, башкиры – потомки ее народа. И их тюркский язык поймал, запечатлел на тысячелетие многие угорские слова. Замечательный нижегородский лингвист профессор Николай Русинов был убежден в том, что венгры, уходя на запад, не просто прошли по нашим землям. Какая-то их часть просто потерялись где-то здесь. Самоназвание «мадьяр» слышалось Русинову в названиях сел и деревень Можарка, Можаров Майдан, Можарово недалеко от Суры. И даже в названии татар мишарской группы, которые живут на юго-востоке нижегородских земель. Не было ли среди их предков и венгров?

Вверх по течению Оки можно было доплыть до голяди – самого восточного из балтийских народов, который можно было встретить там, где сейчас Подмосковье.

Север – чудь, весь, пермь, водь, лопь – светловолосые люди, живущие по рекам, по озерам, по краю таежным лесов. Узнаем ли мы за этими словами предков финнов, вепсов, ижоры, карел, коми, удмуртов, саамов?.. Это был целый финский материк. А сегодня – острова.

Зачем этот длинный экскурс в такую древнюю историю?

По одной простой причине.

Это, конечно, моя попытка рассказать об истории озера. Но ведь озеро родилось и жило рядом с людьми, на их глазах, буквально за несколько тысячелетий. Даже если на его берегах не нашли следов этих людей, поверьте: они тут были, они приходили сюда. И они по-своему любили Светлояр-озеро и как-то его называли.

* * *

Некоторые старые люди и теперь еще наш Светлояр не Светлым озером называют, а Святым. Ну а мы, люди здешние, от рождения рядом с ним живем, так оно нам кажется самым обыкновенным.

А вот от старух и теперь еще можно услышать такое, будто под водой Светлояра до сего дня город стоит. И город тот даже увидеть можно. Люди рассказывают, что где-то на середине озера есть дырка – не очень уж большая – ну вроде как с ковш будет. Только найти ее очень трудно. Зимой лед на Светлояре бывает чистый-чистый. Так надо прийти, разгрести снег, и можно посмотреть, что там на дне делается.

А там, говорят, всякие чудеса; дома белокаменные стоят, деревья растут, колокольни, церкви, рубленые терема, люди живые ходят. И это тот город, который скрылся в старые времена под водой.

Только он не всякому покажется, не всякий эту дырку найти сможет.

А что мы никто города не видели, так старые люди говорят: мало осталось в теперешние времена таких, кто на чудеса смотреть достоин.

10

В легенду всегда хочется верить.

Еще Марк Баринов, приезжавший со своей экспедицией на берега Светлояра, наверняка в глубине души надеялся на то, что таинственный древний город может на самом деле находиться на дне озера. И под слоем ила обнаружатся остатки его построек.

Баринову и тем, кто рядом с ним работал, удалось в результате очень многое узнать об озере. Но практически ничего – о граде Китеже. А затевалось-то все, разумеется, ради него.

Можно ли тогда предположить, что он стоял не на дне, а на берегу озера?

Город и на берегу искали. С этого, собственно, и начали. Самые первые археологические раскопки с целью обнаружить следы Китежа еще в 1867 году предпринял Александр Поливанов. Это был местный помещик, очень образованный человек, добрый знакомый Владимира Короленко. Читая начало очерка Николая Оглоблина «На озере Светлояре», я задумался, почему же его автор ехал к самому озеру от села Благовещенского, с берега Ветлуги, хотя вроде бы есть и более короткие дороги, с кем вместе он отправился в путь. Ответ удалось найти, когда в Благовещенском я познакомился с одним из старожилов – 90-летним Борисом Николаевичем Промтовым. Он показал в паре километров от села на берегу Ветлуги место, теперь уже заросшее лесом, где находилась усадьба Поливановых. Отец Промтова, местный фельдшер, рассказывал ему, как бывал в этой усадьбе и пил там чай с пожилым хозяином и человеком, фамилию которого хорошо запомнил, – Оглоблиным.

Александр Поливанов был археологом-любителем, что ни в коем случае нельзя путать с современным «черным археологом». Он не получил серьезного образования как историк, но был начитанным человеком. Столичные специалисты доверяли ему исследования и печатали статьи и отчеты Поливанова в научных сборниках. Он был членом Московского археологического общества. Конечно же, найти следы града Китежа возле озера и этим подтвердить его существование было мечтой Поливанова. Но обнаружить в лесах за Светлояром удалось только несколько каменных топоров. Они явно принадлежали не той эпохе, в которой по идее должен был относиться Китеж. Говорят, что именно поливановские топоры в итоге, спустя сто лет, и заняли место на витринах Воскресенского народного краеведческого музея.

Археологи середины ХХ века – и нижегородские, и приехавшие из Москвы с экспедицией «Литературной газеты» – не оказались удачливее. «Археолог Т. Макарова провела серию поездок по окрестностям Светлояра, обследовала прилегающие к озеру районы и пришла к интересному выводу. Люди уже двести и триста лет тому назад селились вокруг Светлояра, в некотором отдалении от него, оставляя берега озера незаселенными. Складывается впечатление, что они лишь приходили сюда молиться, но не смели здесь жить», – сообщается об итогах экспедиции «Литературной газеты».

Столичная исследовательница глубоко ошибалась. Она не сумела обнаружить то, что, как оказалось, было совсем рядом с озером.

Летом 2010 года мне позвонил мой добрый знакомый Дмитрий Карабельников, краевед, глубоко преданный исторической науке, долгие годы работающий рядом с молодыми нижегородскими археологами.

– Мы нашли град Китеж!.. – сказал он. – Приезжайте – вы все увидите сами.

Ветлужская археологическая экспедиция Нижегородского университета не первый год уже к тому моменту обследовала северные районы области. В то лето раскоп был впервые заложен на возвышенности – в нескольких сотнях метров к югу от озера, за часовней.

Где можно было жить на берегу Светлояра? Конечно, «на горах». Место-то какое!.. Как пишут сейчас в объявлениях, пытаясь продать опротивевший, запущенный дачный дом: «Рядом лес, озеро, имеется вода».

Находки – металлический нательный крестик, остатки несложной домашней утвари, следы срубов – говорили о том, что люди здесь жили. Причем люди русские, в позднем Средневековье. Но это было явно совсем крохотное поселение, и оно существовало на берегу озера недолго. А ведь град Китеж даже в легенде называли Большим. И то, что было обнаружено, явно не могло претендовать на его роль.

Однако в легенды надо верить. Не только потому, что они бывают красивы и, веря в них, лучше это чувствуешь. И не потому, что они «берегут землю», как говорит эстонская народная мудрость – заставляют нас вольно или невольно хранить для будущих поколений места, о которых в них рассказывается.

Истинная причина в том, что в легендах все – правда. Конечно, прошли века, и детали, имена могли исказиться, передаваясь в рассказах из уст в уста, от человека к человеку. Что сложнее всего – от народа к народу: в таком случае обязательно происходила потеря чего-то важного, переосмысление слов, названий, которые попадали в среду другого языка. Если мы что-то в легенде готовы сегодня назвать вымыслом, значит, мы просто не все поняли.

Да, Светлояр – действительно необычное место в природном отношении, и мы должны беречь следы того, что называют естественной историей.

Но значит ли это, что именно там надо искать град Китеж? Может быть, чем вчитываться в строки путаных заволжских «хронографов», не посмотреть ли лучше упоминания о нем на страницах летописей. Тех самых, которые историки безо всякого сомнений считают документами Владимиро-Суздальской Руси, а не более поздними подделками под них.

Это означает, что надо снова обратиться к труду Василия Комаровича. Он был великолепным знатоком этих русских средневековых памятников.

И он нашел в них пусть и не сам Китеж, но нечто очень похожее – «Кидешку» или «Китешку». В летописи, составленной в XV веке, приводится сообщение о том, что князь Юрий «ссыпа город Кидешьку».

На взгляд русского человека, название это должно быть образовано от имени легендарного града. Ну, представим себе: в какие-нибудь другие места многие века назад переехали китежане. Если так, почему бы селу, которое они основали, не носить такое имя.

«Китешка» – именно и есть село. Точнее, один из старинных вариантов названия села во Владимирской области в нескольких километрах к востоку от знаменитого Суздаля. Сейчас официально это – Кидекша. В нее, если остается время после знакомства с суздальскими музеями, монастырями и храмами, если есть транспорт, иногда заглядывают туристы.

Село Кидекша

В окрестных селах много замечательных по красоте церквей. Однако они построены не раньше XVII века. И только в Кидекше сохранился удивительный по красоте и древности Борисоглебский собор. Он еще домонгольский, возведенный в XII веке. И потому может стоять в одном ряду с самыми замечательными постройками Северо-Восточной Руси – с храмом Покрова на Нерли, Золотыми воротами, Дмитриевским и Успенским соборами Владимира, Георгиевским – Юрьева-Польского, Спасским – Переславля-Залесского. Но он меньше известен. Возле Кидекши течет знаменитая река Нерль, и в нее там впадает маленькая извилистая Каменка, подбегающая со стороны Суздаля. Село служило загородной резиденцией суздальских князей – там шла их семейная жизнь на некотором удалении от торговой суеты, от простолюдинов.

Комарович оговорился в своей работе: он не знает, что именно может означать название «Китешка», как не знает и смысл слова «Китеж». Вероятно, считал он, это слово одного из местных исчезнувших финно-угорских языков, и, чтобы осмелиться на какие-то выводы, требуется языки эти хорошо знать.

Однако при чем здесь Владимирская область? Между прочим, до Суздаля – четыре сотни километров от озера Светлояр. Это сколько дней пути было восемьсот лет назад через леса и болота сначала по правую, а потом по левую сторону Волги?

Однако связь между ними – самая серьезная.

Заглянув в историю Нижегородского Поволжья, мы обнаруживаем: истоки его славянского населения находятся именно на владимирской земле. Туда около тысячи лет тому назад добрались выходцы из Киевской Руси. Они обосновались, построили крепости. И это стало этапом в движении славян на восток. Наступил момент: князь Андрей Боголюбский перевез сюда главную святыню русского православия – икону Богоматери, и это означало, что столица переместилась на владимирскую землю.

В междуречье Клязьмы и Волги жила меря – финно-угры, хорошо известные по летописям и археологическим находкам. Княжества Владимиро-Суздальской Руси подчинили этих людей себе. Это называется колонизацией.

Пишу это слово с надеждой быть правильно понятым. В начале 90-х годов мне случилось выступать на конференции в Москве. Слушателями в зале были в основном благообразные, академического вида немолодые люди. Я описывал на примерах процессы взаимодействия фольклора русского и соседних народов на границах нижегородских земель. Когда я произнес слово «колонизация», зал недобро замер, кто-то из слушателей испуганно проснулся. И через минуту ученые-патриоты, посверкивая очками и потряхивая бородками, начали агрессивно хлопать в ладоши и топать. Они ненавидели меня, считали своим врагом, который игнорировал величие русского народа, прекрасную и чистую историю его государственности и еще бог знает что.

Наверное, мне полагалось схватить в охапку с трибуны все свои бумажки и бежать. Но я этого не сделал и терпеливо дождался окончания овации. Я улыбнулся, стараясь казаться невозмутимым, кивнул и упрекнул аудиторию в непонимании смысла слов, терминов, наконец.

Колонизация совершенно не подразумевает превращение местного населения в рабов, его заковывание в цепи. Она не означает, что аборигенов немедленно посадят на суда и отправят за океан на плантации. Это всего-навсего появление каких-то новых поселений пришлого народа, которые начинают доминировать в хозяйственном, культурном, административном плане. А еще, если кого-то порадует такая грань жизни колоний, нести свою культуру на территорию.

Или есть те, кто считает, что добрые, красивые, умные и образованные славяне жили на землях Владимирской области всегда? Именно там обитала когда-то отдельная обезьяна, от которой они произошли, или это место сразу же заняли первыми правильные, белые потомки Адама (это уж кто какой методологии придерживается)?

Многое позволяет делать выводы о том, что отношения славян и мери развивались достаточно спокойно. Колонизаторы действительно принесли в этот край свою культуру, свою веру. А к мере они относились как к равным, оставив за ней ее в основном земледельческий уклад жизни. Князья обложили ее данью. Но это не было каким-то злодейством. Мерю взяли под защиту от куда менее приятных восточных соседей – грабителей. А ведь за такое во всем цивилизованном мире и платят налоги. Узловые поселения мери разрастались постепенно до размеров серьезных городов: Ростов, Суздаль, Ярославль. Настал момент – и границы владений славянских князей достигли Средней Волги. Городец – древнейший из городов Нижегородского Поволжья, основывается как «пригород Суздаля», то есть, судя по названию, город маленький и ему подчиненный.

Очень многое в истории значат дороги. Причем даже те, которые давно исчезли. Это сейчас главный путь на восток в этих местах пролегает южнее Суздаля – через Владимир, Вязники на Нижний Новгород. Но в начале минувшего тысячелетия дорога была другой. Южнее Суздаля начинались земли владимирских князей. Клязьма, в которую впадает Нерль, конечно, была удобна. Но для суздальцев она уже текла «за границей». Потому на Волгу более приемлема была сухопутная дорога через современные земли Ивановской области. Она пересекала реки Уводь, Тезу, шла болотами и борами того края, который был известен в древности как Жары. Видимо, там было много горелых лесов, а отсюда произошла и фамилия знаменитых владельцев этих обширных земель – Пожарских.

Городец

Можно предположить даже и то, что дорога эта была еще древнее, чем сам Суздаль. И принадлежала она мере. Известно, что с продвижением на северо-восток славян часть мери ушла за Волгу: не всем, конечно, хотелось терпеть соседей, которые заявляли о своей власти и навязывали свою веру. А стоило углубиться в тайгу за Волгой – и там ждала встреча с марийцами, почти родным народом. Можно предположить, что меря понимала их язык не хуже, чем русские поймут сейчас белорусов.

В одном из залов Городецкого краеведческого музея на нас глянет скульптурный портрет жителя этого города времен первых веков его существования. Он реконструирован по черепу антропологами. Скуластое лицо очень не похоже на славянское.

Лев Гумилев в книге «Древняя Руси и Великая Степь» пишет о том, что к ХIV веку земля между Волгой, Унжей и Керженцем была известна как Меровия. Это название совершенно забыто. Но в Чкаловске от пожилых людей я впервые услышал слово «Маура» – им они обозначали противоположный, левый берег Волги, там, где Городец и Сокольское. Смысл пояснить мне никто не смог. Но слово удивительно созвучно названию этой самой Меровии – и тут не может быть случайного совпадения. Археологи рисуют контур обжитых мерей земель на правом волжском берегу, включая в территорию московские, ивановские, владимирские, костромские и ярославские земли и только между Мологой и Унжей за Волгой – левобережные леса. Меровия, Маура, начинается сразу же ниже той точки по течению Волги, где впадает в нее Унжа.

Меря и марийцы – два родственных народа, два народа-ровесника. Они встретились на землях, которые окружают Светлояр. Как представить себе это спустя тысячу лет?

Фантазия подсказывает картины: вот идут таежными тропами переселенцы, уходящие от движения соседнего, сильного, теснящего их народа. Вот они встречаются с людьми, которые говорят на очень похожем языке. У них можно спросить разрешение жить рядом. Но что дальше – оставаться возле них чужими или отмечать общие праздники, родниться, решать сообща вопросы?

О встрече марийцев и мери мне довелось беседовать с археологом доктором исторических наук Татьяной Никитиной – одной из ключевых фигур в современном финно-угроведении. В последние годы она много исследует именно Поветлужье, считая его колыбелью марийского народа.

– Каждый народ чем обладает? Своей территорией, своей экономикой, языком, конечно. Текстов на языках того времени не осталось. Но мы, археологи, оперируем индикаторами культуры – и материальной, и духовной. Так вот, эти индикаторы культуры читаются очень хорошо: для мерянской культуры – одни, для марийской – совершенно другие.

– А что можно считать индикаторами культуры?

– В материальной культуре – это прежде всего погребальный обряд. Все мировоззренческие аспекты выражаются через какие-то формы: через формы святилищ, погребальный обряд, одежду. Мерянский костюм и марийский читаются отдельно, особенно головные украшения. Женщина никогда не наденет головной убор чужого народа – это просто накликать на себя беду. Да и просто этого никто не позволит ей сделать: это табу, священно. По головным уборам, по нагрудным украшениям – по таким этноиндикаторам – мы можем уверенно говорить: эти памятники – мерянской культуры, а эти – марийской.

– А случалось ли вам находить следы не просто соседства – совмещения?

– Да. Действительно, где-то с конца XI века, на рубеже XI–XII веков, в марийской культуре чувствуется сразу как будто какое-то изменение. Мы читаем очень много западных черт (западных – это относительно нас!). Увеличивается поток изделий волжско-финского и древнерусского облика. Очень многие исследователи склонны считать, что сюда пришли русские. А я вот не разделяю точку зрения о раннем присутствии русских в нашем регионе. Последующие события показали, что это было не так. Если бы русские присутствовали в марийском левобережье Волги уже с XI века, может быть, не так болезненно пошло бы присоединение края к Русскому государству: была бы почва подготовлена. Думаю, что это все-таки следы прихода мери: она была знакома с русской культурой, частично русифицирована. И это меря, которая сюда продвинулась, принесла приток русских вещей. На рубеже XI–XII веков внешний облик марийских памятников меняется. Меняется до такой степени, что у меня иногда внутри бывает сомнение: а одна ли это культура – может быть, уже какая-то другая? Но культура одна, просто мы видим влияние наших западных братьев: меря, которая была недоассимилирована, близкой к нам муромы – она ведь тоже куда-то делась. Все они могли уйти к своим родственникам по вере, по крови, кто не был ассимилирован и не был согласен с этой ассимиляцией на западе.

– Вы исследовали на берегу Ветлуги Русенихинский могильник того времени, который всего в двух десятках километров от озера Светлояр.

– Да, и летом 2013-го какие-то странные вещи стали попадаться на окраине могильника. Мы группу раскопали на самом мысу – это место, с которого начинались у нас несколько лет назад раскопки Русенихинского могильника. Четыре погребения и два жертвенных комплекса. Я их копала и все время говорила: «Слушайте, что я копаю? Такое ощущения, что я копаю или древних русских, или волжских финнов». Там, на мысочке, как раз были погребения маленькой группы населения, которая отличалась по многим позициям от основного могильника. За дорогой – чисто марийский массив с яркими этноопределяющими марийскими украшениями. А здесь мы нашли группу, где нет ни одного элемента марийского, но есть вещи древнерусского облика – витые браслеты немножечко другого характера. Еще мы там обнаружили мерянскую подвеску круглую. И это навело на мысль, что перед нами волжские финны, которые уже познакомились с русской культурой и к марийцам пришли. Это не древнерусское население, конечно.

– То есть меря?

– Там нет явно выраженных мерянских черт, но меря, наверное. Там и височные кольца есть такие своеобразные, я бы сказала мордовско-муромского плана. Культура знаете такая намешанная, волжско-финская, но не выражающая ни один этнос ярко. Мне кажется, так и должно быть. Если уходят поселенцы с другой территории, они ведь что-то теряют, но в целом их облик – немарийский. И вы знаете, самое интересное еще не это. Мы же делаем анализ параллельно. Костные остатки изучаем по методу атомной абсорбции, это химический метод: их промывают и потом делают реакцию на микроэлементы, которые могут говорить о характере питания. Мы работаем с минеральным статусом костной ткани. Получилось, что вот эти индивидуумы, которые захоронены на мысу, имеют совершенно другой минеральный статус костной ткани, в отличие от тех, которые захоронены на горке. То есть, видимо, у них даже система питания была другая. Вот мы, марийцы, в большей степени были охотники-рыболовы. А меря – люди в большей степени земледельческой культуры, они жили на других территориях и имели совершенно другой тип хозяйства. То есть было некое другое население, которое поселилось на окраине, через ложбинку (а в древности эта ложбина была больше). Они примкнули к местному этническому коллективу, на окраине жили. Отношения были дружелюбные, чувствовали эти люди себя там комфортно, и процесс торговли и обмена, видимо, способствовал тому, что у нас на основной территории тоже начинают появляться к XI веку вот такие заимствованные вещи: витой браслет появился, мерянская подвеска. Был процесс обмена, а может быть, даже и этнические брачующиеся контакты – сейчас уже трудно сказать.

Современные марийцы делятся на четыре группы: луговые (они живут в районе Йошкар-Олы), горные (их села в окрестностях Козьмодемьянска), восточные (заселившие 200–300 лет назад часть Удмуртии, Пермского края, Башкортостана, Свердловской области) и северо-западные (их можно встретить в Кировской и на северо-востоке Нижегородской области – в Тоншаеве, Шаранге и даже в полусотне километров от Светлояра – в Воскресенском районе за Ветлугой). У них различны и этнографические особенности, и наречия (или языки, как их склонны считать некоторые специалисты). Причем отличий очень много: иной раз даже люди, владеющие разными марийскими языками, готовы, чтобы обсудить сложную тему, перейти на русский. По мнению лингвистов, самое архаичное северо-западное наречие. На нем пока еще нет ни литературы, ни газет, ему не учат в школе. Есть только словарь и грамматика, подготовленные и изданные в начале 70-х годов ХХ века йошкар-олинскими лингвистами Иваном Ивановым и Геннадием Тужаровым. Это наречие хранит массу элементов языка мери. Северо-западные марийцы серьезно отличаются от других групп и своими бытовыми особенностями, и верованиями. Анализируя их прошлое, специалисты приходят к выводу: предками северо-западных марийцев были сразу два родственных финно-угорских этноса. Меря, отступившая за Волгу, в конце концов мирно встретилась с жившими там марийцами – и на Узоле, и на Керженце, и на Ветлуге. И растворилась в их среде.

Что только не перевозили по старым дорогам! Случалось – слова. С волжского правобережья, из окрестностей Чкаловска, где когда-то жила меря, прямо в город Семенов, находящийся сегодня в центре этой самой средневековой Меровии, доставили, ничуть не попортив в пути, сразу два названия. Одно – Пурех: село на правом берегу Волги и улица на окраине Семенова. Другое – Санахта: притоки Волги и Керженца имеют одинаковые имена. Семеновцы убеждены – совпадение не случайно, это память переселенцев о родных местах. А название окрестной деревни Мериново, по общему мнению местных жителей, происходит «от племени такого», а никак не от «мерина».

Поверим пока семеновцам на слово. И продолжим искать в дебрях веков град Китеж.

«Мерянский язык» – одна из самых известных работ киевского лингвиста академика Ореста Ткаченко. Замечательный ученый реконструировал язык – с его словарем, с грамматическими формами, исследуя диалекты и географические названия тех мест, где совершенно точно жила меря.

В 90-х годах мне посчастливилось познакомиться с Орестом Борисовичем в Киеве. И задать ему простой вопрос: почему он, украинский ученый, занялся восстановлением лексики и форм мерянского языка – вроде бы это никак не касалось ни его родных мест, ни тем, связанных с его национальной культурой.

– Совсем наоборот, – ответил он. – Мне хотелось понять, чем же отличается украинский язык от русского. Совершенно очевидно, что славяне, ушедшие с современной территории Украины на северо-запад, встретились там с кем-то, кто всерьез повлиял на их культуру, на их речь. А в результате возникли новый народ, новый язык. Мне хотелось вычислить этот компонент. И я стал изучать диалекты тех мест, где шло формирование русского этноса, русского языка.

Мерянский язык действительно оставил живые следы, обломки, которые очень хочется осмыслить. Краевед из подмосковного Воскресенска Андрей Фролов прислал мне недавно запись, сделанную в его родных местах, в исчезнувшей теперь уже деревне Кладыково. Старожил рассказал ему, как развлекалась когда-то в этой деревне молодежь летними вечерами: девчата отбивали дробь, распевая «Ки на экир, ки на кур», а те, кто стоял вокруг, хлопали в ладоши. Все в деревне знали, что это «старый язык», но никто не понимал смысла этих слов.

Почти случайно в руки Андрея Фролова попала книга «Духовная культура Северного Белозерья». Эта часть Вологодской области – исторически тоже совершенно нерусские земли. Там жили (а в некоторых селах и деревнях живут поныне) вепсы – один из малочисленных финно-угорских народов. Чужой человек, заехав в их село, скорее всего, примет их за русских – ему некогда будет прислушиваться к мелодии их речи, а при нем на вепсском языке, разумеется, никто не заговорит. Изучая книгу, Андрей Фролов нашел в одной из опубликованных записей из тех мест что-то очень похожее. «Кинакур, канакур, канаакур, кинакур», – приговаривали там девушки во время пляски. Короткий комментарий самого Фролова: «Ки», по мнению автора, означает «камень». «Кур» – жизнь? В марийском – «жизнь», «человеческий век».

Корень «ки» в мерянском отметил в своей книге и Орест Ткаченко – с тем же в точности значением «камень». «Ки/кит/кив/кев» – такой корень можно встретить во многих финно-угорских языках. В главе «Имя существительное» Ткаченко составляет гипотезу-парадигму склонения этих слов. И мы обнаруживаем: «-ешка» – окончание направительного падежа множественного числа. Аналогичной формы русский язык не знает, но перевести ее совсем несложно. Она должна отвечать на вопросы «куда?» и «к чему?». Форма «китешка», если мы допустим, что у нее окончание направительного падежа, могла бы переводиться с мерянского довольно просто – «к камням».

Что стоит за этим?

Есть совпадения, которые случайными вряд ли могут быть. Речка, текущая через Суздаль, носит название Каменка. Впадает она в Нерль именно в Кидекше. Дно у нее и в устье, и в самом городе действительно каменистое, а это большая редкость для Суздальского Ополья. Так что бежит речка и правда к камням.

А вдоль нее идет старая дорога на восток. Та самая, по которой суздальцы достигали Волги, выходили к Городцу, как говорили в старину, «через несколько поприщ», то есть путь занимал несколько дней. Так сложилось, что на одной и той же дороге на Руси часто основывали города и села с одинаковыми именами. Они как бы знаменовали общее направление. Когда такое случалось, существовавшее раньше село получало в своем имени дополнительное слово: Большое, Старое, Ближнее. Все это совершенно конкретные и полные синонимы, если перед нами географическое название и означают они первичность поселения! Другие, построенные позднее, – это уже Малое, Новое, Дальнее. Примеров тому масса. Возьму нижегородские, коль скоро речь идет об этом крае. Кроме знаменитого Большого пушкинского Болдина, есть на дороге мало кому известное Малое. На слуху районный центр Дальнее Константиново, но было в том же южном направлении от Нижнего Новгорода и Ближнее, уже поглощенное растущим городом, существуют парные названия – Большие и Малые Мурашкино, Козино… Буквально на наших глазах на шоссе из Нижнего Новгорода в сторону Арзамаса появились в табличках у деревень с одинаковыми названиями Криуша пометки «Ближняя» и «Дальняя», хотя официально их никто не переименовывал. Но надо же как-то различать эти две деревни – хотя бы потому, что билеты на автобус до них стоят по-разному!

«А Кидешьшую церковь постави Борисъ Михайловичъ, сынъ брата Андреева Всеволожа, и съсыпа городъ Кидекшу, тои же Городець на Волзе» – такое летописное упоминание Городца под 1152 годом приводит в своей статье «Сказание о невидимом граде Китеже», написанной в 60-х годах ХХ века, выдающийся археолог и историк Лев Клейн. Из этих слов следует, что Городец – поселение по дороге, которое вела из Суздаля куда-то вдаль через Кидекшу, – тоже назывался так же (точнее – Кидешой или Кидешкой)! И естественно, если был он исторически вторым, то полагалось ему считаться Малой Кидекшой. Ну а вариант названия Кидешка русскому человеку предельно легко переосмыслить на свой лад, понять как уменьшительный. «Китешка», если так должна происходить от «Китеша» или «Китежа». И тогда можно сказать, что Городец – это Малый Китеж. Между прочим, примеры подобного образования названий в Нижегородской области есть. В паре десятков километров от озера Светлояр стоит деревня, жители которой хорошо знают, что их предки приехали с костромских земель, из-под города Чухломы. Деревня называется Чухломка. Шаблон, по которому образуются подобные названия, сидел в сознании людей XIX века: когда на солидном расстоянии от уездного города Горбатова была построена железнодорожная станция для его обслуживания и поселок рядом с ней, то это новое место стало именоваться Горбатовка.

Что касается названия нашего сокровенного града, то, в сущности, совершенно непонятно, как его следовало бы писать правильно: через «и» или «е», «ш» или «ж». Городской власти, которая бы писала официальные бумаги, там не было, потому нормы не существовало. В ХIХ веке в публикациях я нашел и «Китиж», и «Китеж», и «Китиш». Но именно второй вариант оказался в конце концов принятым всеми. Осмелюсь предположить: произошло это потому, что именно так было написано в названии знаменитой оперы Николая Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Афиши с крупными буквами всегда запечатлеваются.

Есть еще один необычный аргумент в пользу того, что Городец назывался Китежем или каким-то очень созвучным этому словом. Об этом пишет Лев Клейн: «Село Кидаш удалось отыскать в Башкирии, на реке Кидаш или Кидыш (позднее село получило официальное название Верхне-Троицкий завод). Русское население, как явствует из старинных документов, перебралось сюда в 1760 году из поселка Городец-на-Волге». Старообрядцы уехали в дальние края, за тысячу верст от дома, а унесли с собой не официальное название своего села Городец, а хорошо им известное, любимое и понятное, народное – Кидаш.

Ну а сама связь между Малым Китежем – Городцом и Кидекшей с десятилетиями становилась все слабее. В 1221 году появился Нижний Новгород. На него Городцу с первых же лет после этого приходилось оглядываться куда чаще, чем на Суздаль. Столица Суздальско-Нижегородского великого княжества переместилась в 1350 году именно в Нижний Новгород. Суздальские князья правили Поволжьем из него. А в былой метрополии среди белокаменных монастырей и храмов постепенно словно замерло время, и она стала в нашем сегодняшнем представлении символом Древней Руси с ее памятниками, местом, предназначенным для туристов.

Лев Самуилович Клейн

Историческая память Городца после страшных разорений, учиненных ордынцами, несколько раз погибала вместе с людьми. Он долго числился пустошью, потом до начала ХХ века – селом в Балахнинском уезде.

Запала – именно так говорят в Лесном Заволжье – старая дорога из Городца на Суздаль через Кидекшу. Где ее искать среди сосновых боров и болот? И конечно, возник со временем простой вопрос: если есть Малый Китеж, то где же искать Большой?

* * *

В незапамятные времена, когда ордынцы на Русь напали, подошел к Китежу их отряд. Привел его сам хан Батый.

И вот уже возле самого города, перед Светлояром, конь у хана споткнулся, встал как вкопанный.

Тут и образовался овраг. До сих пор овраг этот за Светлояром виден. Смотрят на него люди и те страшные времена вспоминают, проклятого хана Батыя.

11

Война, оборона города – это всегда две противоборствующие стороны.

Сюжет о граде Китеже – это история «Батыева нашествия» и осады древнерусского города. О самом городе в народе говорится очень много. И все исследователи, которые обращаются к легенде, сосредоточивают внимание именно на нем, на князе Георгии.

Но ведь была и другая сторона. Сказать о ней «татары, Батый» – значит, слишком легко отделаться от понятного вопроса: а кто же эти враги?

Почему-то совсем разные люди, но довольно часто в последнее время меня спрашивали: было ли татаро-монгольское иго?

Кто заронил в души наших современников сомнения? Они узнали, услышали о каком-то новом взгляде на историю Древней Руси?

Ответ, который всегда прокатывает: сперва объясните, что такое «иго», как вы его представляете, – и будем думать дальше. Слово «иго» на самом-то деле не понимается. Ничего вразумительного и конкретного за ним для людей XXI века, похоже, не стоит.

Несколько лет назад в монографии историка Юрия Егорова я обнаружил поразивший меня факт. Татаро-монгольское иго «началось» в 1827 году. Именно тогда, оказывается, это понятие ввел в обиход, опубликовал в своем учебнике преподаватель истории санкт-петербургской мужской гимназии по фамилии Павлов. До этого такое сочетание слов у исследователей просто не встречалось. Вероятно, у преподавателя была огромная потребность в том, чтобы объяснить, как строились отношения между Золотой Ордой и Владимиро-Суздальской, затем Московской Русью. Он обратился к метафоре. Иго у Даля – «ярмо» и уже переносное значение – «тягость нравственная, гнет управления, чужеземного владычества и порабощения, рабства». Но Владимир Даль составлял свой словарь, когда «татаро-монгольское иго» Павлова уже стало достоянием общественности, пошло в народ, потому что в такой гимназии не могли не учиться лучшие в России ученики, которые затем стали учеными, чиновниками, пишущими людьми, а прежде усвоили уроки отечественной истории.

Пишу это не к тому, что «чужеземного владычества» не было. Легенда о граде Китеже – как раз лучшее свидетельство обратного. Можно приводить сколько угодно рассуждений о том, что отношения Руси и Великой Степи были не просто сложными, а некоторым образом взаимополезными. Что благодаря баскакам были проложены дороги и устроены ямские станции и вообще с помощью своих партнеров с Востока русские люди ко многому приобщились, в частности, узнали, что такое кушак, колпак, балык, башлык, башмак. Можно снова и снова рассказывать о том, что у воинов Батыя, пришедших на Русь, были очень четкие представления о морали и о порядке, а в наших местах эти представления просто были несколько иными, по сути беспорядочными, нелогичными. Не поняли, дескать, люди друг друга. Ведь степное войско по-доброму, как у него было принято, просило в чужих городах десятину со всего. И надо было ее просто отдать, и в результате оказаться под защитой Батыя. А русские не только не отдавали да еще и переговорщиков, показавшихся излишне наглыми, убивали, что совсем уж недипломатично. Но народная память Нижегородского Заволжья воплотилась именно в Китеже. «Батый безжалостно расправлялся с теми, кто жил в то время в редких селениях нашей глухой стороны. Он не щадил ни старого, ни малого, а особенно жестоко карал тех, кто не хотел подчиниться ему… – рассказывал о том времени великий сказочник Михаил Сказкин, который жил на уренской земле. – Зверь и птица те места горестные и ныне стараются миновать, – говорил он о Батыевой тропе и добавлял: – Страшное Батыево нашествие и теперь наводит на всех опасение».

Батый народной легенды – страшное, лишенное всякого чувства пощады и меры чудовище. Конечно, огромное: тропа-то после него вон какая осталась! У Павла Мельникова-Печерского находим упоминание о том, что след ее еще виден где-то в тайге за деревней Олонихой. Деревня эта и поныне цела в Семеновском районе, в пяти километрах от Керженца. Во Владимирском расскажут, что конец Батыевой тропы – это дорога от святого источника Кибелек к озеру Светлояр. Логика тут понятна: сначала враги убили русских богатырей возле родника, а потом подошли к самому городу, значит, шли именно здесь.

Но – много ли мы можем еще сказать об этих врагах и о самом Батые из Китежской легенды?

Истоки их мира, загадочного для русских, – на Алтае. Алтайские народы – носители языков нескольких групп: тюркской, монгольской, маньчжуро-тунгусской.

Мы должны потянуть за две нити – тюркскую и монгольскую. И обе они, если мы, конечно, их будем тянуть аккуратно, без рывков, приведут нас в нижегородские места, к невидимым стенам града Китежа.

Тюрки. Их история начинается в III тысячелетии до новой эры в глубинах Азии. Где-то там, очень далеко от нас, между Тянь-Шанем и Алтаем, на верхнем Иртыше жили скотоводы хунну. Их история отсчитывала тогда столетия эпохи бронзы. В III веке до новой эры 24 хуннских племени создали первое свое государство во главе с шаньюнем Модэ. У хунну появилась крепкая вооруженная конница, и двинулись они на запад. Что их заставило это сделать? Соседство врагов, перемены в климате? Нам трудно себе представить само сознание этих людей. Мы привыкаем к тому уголку земли, который видим с детства, к своей реке, к своим нескольким березам на обрыве, к своей улице. Наша земля – это бесценные могилы наших предков и наших героев. И дальше, куда бы мы ни забрались, это место будет для нас оставаться такой вот нулевой точкой на координатной плоскости. Даже если оно неприветливо, нам в нем не улыбается счастье и мы хотим его забыть ради чего-то другого. А что становится такой точкой для кочевника?.. Может быть, юрта? Великого Аттилу схоронили как матрешку в трех гробах: золотом, серебряном и железном, одарили всем, что могло ему пригодиться по ту сторону бытия. А затем могилу без следа затоптали десятки конников. И они были убиты, чтобы никто не узнал, где она находится. Человек степи должен бесследно раствориться в нее. Нет для него дорогих могил предков, куда можно вернуться. И нет для него чужбины на тысячах верст степных дорог. Его отечество – все бесконечное пространство от Волги до Байкала.

На пороге новой эры хунну кочевали уже в Семиречье, в Приаралье, на Юге Сибири. Вот названия некоторых племен: пулу, бугур, пулей, огур, оногур, сувар, или, по-другому, сабир. Кстати, тюркологи хорошо знают, что племенное имя «сувар» дало название самой Сибири. Воинственная держава кочевников жила четыре века, пока не рухнула под ударами китайцев.

Очень немногие из специалистов смогут рассказать, чем отличались друг от друга хуннские племена, их быт, их языки. Но это они стали предками современных народов Казахстана и Средней Азии, всех, кроме таджиков – те роднятся с иранцами. Племена перемещались по степям и пустыням, встречались, делили между собой пастбища. И совсем не много оставили следов.

В VI веке огуры, серагуры, оногуры и сабиры, двигаясь по огромным пространствам, оторвались от своих соседей, обошли Каспий и оказались на благодатной, щедрой земле Северного Кавказа, возле Дона и Кубани. Там наследники кочевников создали Савирское государство. О нем известно из сообщения византийского историка Прокопия Кесарийского. Но были и другие кочевники, которые принадлежали к родственным тоже тюркским племенам и жили в ту пору севернее и восточнее Каспия. Они окрепли и создали Тюркский каганат. Это государство оказалось сильнее Савирского и распространило свою власть на его земли, до берегов Дона. Однако о самостоятельности племен, кочевавших по Дону и Кубани, снова заявил их правитель Органа в 619 году. А его племянник хан Кубрат создал там спустя полтора десятилетия Великую Болгарию – мощное тюркское государство на рубеже Европы и Азии. Его столицей стал город Фанагория на Тамани. Правда, страну беспокоили набиравшие силу недобрые соседи – хазары. Добраться им на Кубань с низовий Волги было всего ничего.

Древнее предание похоже на сказку про царя и его сыновей. А может, оно и стало истоком той сказки? Говорят, что хан Кубрат собрал своих наследников и попросил их сломать пучок веток. Конечно, это у них не вышло. Но потом он велел ломать ветки по одной… Осталось только изречь мудрую мысль о том, как полезно держаться вместе. Однако после смерти отца сыновья не сумели поладить и сообща противостоять соседям. В итоге они просто увели свои болгарские племена в разные стороны, подальше от опасных мест. Батбай пошел с ними в предгорья Кавказа, и сегодня их потомки – балкарцы. Аспарух – на Дунай, туда, где находится ныне Болгария, давным-давно уже славянская. А Котраг двинулся на Волгу. Пройдет сто лет – и там поднимется, расцветет, станет могучей страна его потомков Волжская Болгария. Она займет земли недавней Великой Венгрии, откатится к юго-востоку до Урала, выйдет на берег Суры. А население ее постепенно до неузнаваемости изменится. Эти люди будут строить города с водопроводами и мостовыми, заниматься ремеслами и даже писать книги.

Ветры Великой Степи овевают белые камни столицы древнего, разоренного много веков назад Болгара. И их надо, наверное, хоть раз в жизни увидеть – на круче над широкой, принявшей уже Каму Волгой. Стоя над этим обрывом, понимаешь, что именно здесь, а не по Уральскому хребту проходит настоящая граница Европы и Азии, двух величайших систем жизни человечества, двух миров.

В Болгар в 922 году впервые так далеко на Север и Запад при хане Алмуше был принесен ислам.

Болгары искали и не нашли спокойное место, где до них не дотягивались бы интриги иудейского Хазарского каганата, не добирались бы нанятые им войска. Тогда они стали искать хотя бы союзников. И обрели их в древнем и могучем Багдаде. Много месяцев персидское посольство, в составе которого был замечательный ученый и богослов ибн Фадлан, добиралось до холодных степей Средней Волги. Караван по пустыням обходил стороной хазарские земли. Казалось, все будет просто: эсегелы, темтюзи, баранджары, берсула, сувары, нухратские болгары обратятся в ислам и получат немедленную помощь от Багдада. Но – нет. Многие во главе со своими племенными вождями наотрез отказались забыть веру предков. И ушли за Волгу, туда, где в ту пору жило редкое марийское и мордовское население. Эти выходцы из Болгарии обосновались там и надолго исчезли изо всех известных ныне письменных исторических документов. Вернулись они в них уже в следующем тысячелетии и под совершенно другим именем – чуваши. Самое первое упоминание этого народа относится только к 1510 году. Но чуваши – потомки волжских болгар. Об этом свидетельствовал и чувашский язык, и пронесенные через века древние орнаменты, и народное почитание руин городов Болгара и Биляра, о чем писали этнографы прошлого.

Но потянем теперь другую нить – монгольскую.

Монгольские племена – в самом прямом смысле дальние родственники тюрков, ушедших в Европу, – тем временем оставались в Центральной Азии и жили там своей кочевой жизнью.

Но что иногда случается в мире? Отчего начинаются вдруг движение полчищ саранчи или огромных оленьих стад, отчего выбрасываются на сушу десятки китов? Живые существа начинают вести себя как железные опилки на листе, под которым водят магнит. А здесь не лист – здесь громадная земная поверхность, на которой миллионы начинают неосознанно подчиняться чьей-то воле – может быть, это начинают перемещаться магнитные полюса?

Происшедшее было похоже на последний акт Великого переселения народов – грандиозного процесса, который был запущен за шесть веков до этого в Евразии?

Темучин, провозглашенный Чингисханом, стал первым правителем Монгольского государства в 1206 году. Слишком известная фигура, чтобы пересказывать драматичные коллизии его жизни, говорить о том, как и почему появились «люди длинной воли». Забитые, казалось, отодвинутые навсегда на исторические задворки племена скотоводов, собранные ханом в кулак, превратились буквально в одночасье в силу. И она была готова не просто постоять за себя перед сильными соседями, а двинуться завоевывать континенты.

Уже спустя год Чингисхан поделил на курултае между своими родственниками многие известные ему страны. Сыну Джучи он отдал все, что лежало к западу. Русские ремесленники и крестьяне работали, князья княжили, священники возносили молитвы в храмах – и долго, еще целых тридцать лет, не догадывались, что на самом-то деле уже являются подданными западного улуса монгольского хана. Просто хозяева еще не пришли.

Меркиты, керейты, найманы, ойраты, уйсуни, карлуки, джелаиры, уйгуры, мангыты, кияты… Медленно перечисляешь племена, которые объединил своей железной рукой Чингисхан. И словно сгущается какой-то ужас, какая-то тьма, наползающая вечером с востока. Наверное, именно так слушали эти слова почти восемь веков назад на Волге. В войске Чингисхана были и татары племен хи и шивей. Оба этих племени оказались особенно упорны – долго не желали подчиниться монгольскому правителю. Потому были почти полностью вырезаны. Впрочем, нашлись и такие воины, которые согласились служить Чингисхану. Почему же именно название их племени так запечатлелось на Руси и в Европе? Почему именно этим словом путешественники из «цивилизованных стран» называли в Средние века всех нерусских жителей Поволжья? Почему в их честь назван французский соус тартар, для которого требуется огуречный рассол?

В 1223 году Чингисхан впервые заходит со своими войсками далеко на запад, легко разбивает русское и половецкое войска на Калке и устремляется в Волжскую Болгарию. Тогда и после, во время монгольских походов через шесть и девять лет, она устояла от ударов. Но все понимали: дело этим не завершилось, страшная развязка приближается. Венгерский монах Юлиан, который отправился в миссионерское путешествие на Волгу, принес своему государю весть от русских князей: на востоке готовится к походу огромное войско из неведомых племен. В 1227 году внук Чингисхана Батый, сын Джучи, получил в наследство Кипчакскую степь, Хорезм, часть Кавказа, Крым и все русские княжества. Владения назывались Улу-Улус – Большой Улус.

Монголы запечатлели в памяти Чингисхана. Его почитают в Монголии сегодня как создателя государства, собравшего, сплотившего народ. Как-то раз в моих руках оказался орден Чингисхана. Эту высшую награду современной Монголии показал мне один из нижегородских железнодорожников, который выполнял в этой стране сложную, ответственную работу.

А русские запечатлели Батыя. Потому что по-настоящему – страшно и неотводимо – на Русь пришел именно Батый, а не Чингисхан.

Нашествие в 1237 году было для самого Батыя по сути даже не походом, а обходом владений. Численность войска разные историки оценивают от 300 до 500 тысяч всадников. Оно смело Волжскую Болгарию с ее пышными городами, где были дворцы, башни, водопроводы. Дальше жертвами стали мордва и одно за другим русские княжества. Они смогли выставить против монголов войска, которые были в десять раз меньше по численности. Из исторических документов не следует, что штурмом городов руководил сам Батый. Даже со столицей Владимиром, судя по всему, справился один из батыевских военачальников Бурундай. Собственно, и биографии-то этого Бурундая не написано, неизвестны даты жизни: он не был ключевой фигурой в Большом Улусе, так – выполнял разовые военные поручения. Он преследовал войско Юрия Всеволодовича и уничтожил его на реке Сить. Весной 1238 года он взял и разорил Суздаль, Переславль-Залесский, Юрьев-Польской, Стародуб, Тверь, Кострому, Галич, Ростов, Ярославль, Углич, Кашин, Вологду, Городец.

И Китеж – тоже?.. В «Китежском летописце» называют следующий, 1239 год, дату – 4 февраля. Чудесный город воплощает в памяти поколений саму эту трагедию окруженных врагами, погибших, но несмирившихся русских городов. А еще надежду на то, что все было не напрасно: здесь или там их защитникам, мученикам, воинству воздастся. И даже больше – если жив Китеж, это значит: они победили, потому что самое главное сражение происходило в совершенно ином измерении. Это значит, что можно победить самое страшное зло – поставившее на колени Азию и Европу, принадлежащее совершенно иному миру, попущенное ради грехов наших, – Батыя.

Батый. Рис. Андрея Негина

В Городце – Малом Китеже – мне доводилось слышать жуткое предание про соседнюю деревню Черепово. Говорят, назвали ее так, потому что на ее месте ордынцы сложили целую гору из голов защитников города.

Батыева тропа, которая вела в глубь тайги от сожженного Городца, должна была начинаться как раз где-то около нынешней деревни Черепово.

В русских городах враги запретили строить из камня. Только деревянные – потому что их можно было при случае легко испепелить. Рухнули многие ремесла.

Чудовище монгольского нашествия персонифицировалось в Батыя. Он потерял очертания человека и присутствовал всюду, где несли смерть и огонь его воины. Легенды о граде Китеже непременно говорят, что брать его пришел сам Батый. Такая своего рода честь – противостоять самому страшному, исполинскому злу: это «Батый нагнал князя китежского да и убил его». И даже так: «Был нечестивый царь Батыйка… Много по пути народу положил, костей поклал, могил наделал» – начинается другая легенда, записанная в начале ХХ века. Он стрельнет в святом месте из пушки, а «заряд полетит и обратно в Батыйку», только ему ничего не делается…

Батый подмял Польшу, Венгрию, Хорватию, Далмацию, Боснию, Сербию, Болгарию. Он стал иррациональной силой, воплощением самых древних пророчеств о том, каким будет начало конца света. Известно, как отреагировал на эти события Фридрих II, император Священной Римской империи, внук Барбароссы, занявший во время одного из крестовых походов Иерусалим. Когда Батый потребовал от Фридриха покорности, тот ответил, что согласился бы стать его сокольничим. Вероятно, такой подход абсолютно согласовался с представлением о «раннефеодальной морали» обоих.

А вот китежский князь Георгий из легенды хотел оставаться именно князем.

И самое страшное, финальное зло сразилось здесь со святыми людьми. Так воспринимала события легенда.

Реальный Батый в 1243 году отошел в низовья Волги. Он основал там Сарай-Бату – город-ставку. Дело было сделано, обход огромной территории состоялся. Князья разгромленной Руси потянулись к ордынским ханам за ярлыками на правление, и не все возвращались назад. Дальше Улу-Улус Батыя российские историки традиционно называют Золотой Ордой.

Улу-Улус прожил чуть больше двухсот лет. Половину этого времени – уже как исламское государство. Пересказывать историю – нет смысла: можно уйти слишком далеко от Китежа, а он – главное. Улу-Улусом правили 49 ханов. Чем дальше, тем калейдоскопичнее они сменялись. С начала XV века в Орде все посыпалось. На смену правителям-чудовищам, достойным Апокалипсиса, пришли поколения их потомков – интриганов, отравителей, трусливых беглецов. Случилась Куликовская битва. Отпали Ногайская Орда, Сибирское ханство, Узбекское, Казахское, Крымское…

Я хотел видеть древние камни Сарай-Бату. Я представлял мощные, титанические руины среди пустыни, подернутые серо-желтой зеленью недобрых колючих растений. Горячее солнце, тишину.

В книгах говорилось: город великого и ужасного Батыя стоял возле нынешнего села Селитренное на берегу реки Ахтубы в полутора сотнях километров выше Астрахани.

Оказавшись в тех местах, мы свернули с автотрассы, которая идет вдоль Волги.

Селитренное было пыльным желто-серым селом. Люди в нем жили русские – это в соседних поселках нам встречалось много чеченцев. Обветренные, словно отшлифованные летящим песком дома были необычны: здесь явно из экономии строили жилища не из бревен, а из их половинок. Можно и так: сильных холодов тут не бывает. Наверное, лес этот пришел сюда с Ветлуги огромными белянами много-много лет назад, а в степи деревянные дома долговечны, если, конечно, не случается пожара, хотя материал недешев. В центре села с машин продавали всякую всячину – какую-то колбасу, платья, кухонную утварь.

Быстро стало ясно, что Селитренное появилось в середине XIX века и, конечно же, не является преемником ханской столицы. А развалины Сарай-Бату начинаются за больницей, вон за тем каменистым холмом, и идут еще далеко вдоль Ахтубы. Туда еще археологи приезжают.

Это был край пустыни – именно от волжской поймы она уходит на восток на сотни километров. Сухие, колючие травы, названия которых я не знаю, ветер… Мы шли по земле, которая – до чего же точны эти корявые слова! – наводила на меня опасение. И не видели ничего. Под ногами были даже не камни, а камешки, спекшаяся глина – черепки словно бы тысяч и тысяч сосудов.

Оказывается, то, что обычно называют развалинами, на месте великого Сарай-Бату увидеть невозможно.

Он не был каменным городом. Земля не даровала ему того своего богатства, которое зреет, крепнет миллионами лет в ее недрах – чтобы хранить, оборонять людей, – камень. А люди Сарай-Бату вдобавок не понимали камня, не чувствовали его силы и завершенности. Потому их город словно разбился – как пустой, свалившийся откуда-то тяжелый керамический горшок.

Древний Сарай-Бату не сокрыт. Он – весь на поверхности. Но то, что мы видим, – всего лишь россыпь мусора.

…Итак, мы пропускаем двести лет и снова дергаем с силой монгольскую нитку. Это нить, на которой держатся династии правителей Улу-Улуса. И вот еще одна фигура среди них, важная для нас. Улу Мухаммед – Большой Мухаммед, прямой потомок Чингисхана, 44-й правитель Золотой Орды. С 1419 года Улу Мухаммед за полтора десятилетия правил державой четыре раза и четыре раза терял престол. Легко представить себе, что могло стоять за такими событиями. Но важно другое: в пятый раз хан больше уже не захотел этой власти. Он удалился вверх по течению Волги. И там сколотил иное, совершенно новое государство, на месте древней Волжской Болгарии. В тех местах, куда ордынским ханам было привычно ходить грабить и угонять в плен, в рабство местное население. Но Улу Мухаммед понял, что из этих людей можно сделать подданных его собственного государства. В большинстве это было потомки волжских болгар, причем многие – мусульмане. Также удмурты, марийцы, мордва.

Государство, основанное Улу Мухаммедом, мы знаем как Казанское ханство.

Его история была короткой и чуть-чуть не уложилась в одно столетие. Отсчет она начала с конца 30-х годов XV века. Столицей Улу Мухаммед выбрал не безобразно разрушенный ордынцами за несколько десятилетий до этого Болгар, а Казань. Тогда это был небольшой новый город, отстоявший на пару верст от Волги. У него было особое обаяние. Он одновременно стоял почти на самом Великом волжском пути и чуть в стороне от него, прикрытый поворотом речки Казанки возле самого ее устья. Но войдите в это устье – и Казань возвышается на горе, словно бы лицом навстречу возможному неприятелю. А с тыла, где начинается пологая, изрисованная дорогами степь, неприятеля тоже ждут: город прекрасно укреплен. Рискую навлечь на себя самую оголтелую критику. Но давайте рассказы о тысячелетии Казани оставим политикам, которые сумели в начале XXI века заполучить под них средства на развитие города. Они совершенно правильно сделали, раз по-другому, без упоминания о великом юбилее или межпланетном спортивном празднике, не понимается, что в средствах нуждаются не только Москва с Санкт-Петербургом! Найденная так вовремя в центре Казани древняя монета говорит только о том, что это… древняя монета. Она могла принадлежать средневековому коллекционеру – неужели таких не было? Всегда и везде жили люди, которые любили и берегли старые предметы. А вот историки, работавшие с весомыми письменными источниками, утверждали в середине ХХ столетия, что основан город был волжскими болгарами во второй половине XIII века в среднем течении реки Казанки. Там до сих пор находится село Иски-Казань – Старая Казань. В конце XIV века Казань, по их версии, перенесли на 45 километров ближе к Волге, к устью Казанки.

Впрочем, стала ли при Улу Мухаммеде Казань столицей в полном смысле этого слова, было ли его ханство именно Казанским? Надо иметь в виду подвижность хана. Он перемещался вместе со своим войском, готовый надолго остановиться в удобном для себя месте. Даже сама биография Улу Мухаммеда говорит о том, что привычки сидеть на месте, в столице, у него за четыре раунда правления так и не выработалось.

Как прямой потомок монгольских ханов, Улу Мухаммед был монголом. Но за степным войском прочно закрепилось название татар. Значит, и за ханом, который его вел, тоже. Хан-татарин приехал править чужим для него народом – потомками болгар. Но уже совсем скоро их стали обозначать словом «татары» из-за их правителя. Ведь даже порабощенные Улу Мухаммедом соседние народа, как видно, тоже для тогдашних западных авторов попала в «татары».

Странная логика. Но мы ее должны понимать, потому что иначе нас накроет стереотип восприятия татар, живущих на Волге, как чуть ли не прямых наследников чудовищного Батыева войска. А ведь все наоборот: предки этих татар, как и предки русских, обороняли свою землю от этих полчищ, погибали на руинах своих городов.

Процессы, которые шли в самой середине тысячелетия в Казани и вокруг нее, были очень сложны. Там собрались люди нескольких тюркских племен – потомки болгар. Там правили ханы, кичившиеся своими монгольскими корнями. Ну, у этих-то хоть языки состояли в дальнем родстве. А рядом жили удмурты – ары, как их называли тогда в Поволжье, жили марийцы. И была невероятная разноголосица пленных, обращенных в рабство. Мы должны отдавать себе отчет в том, что ханство жило во многом за счет работорговли. Но строили в Казани, как это узнают сегодняшние туристы, не Вавилонскую башню, а башню Сююмбеки. Она стоит по сей день. А месиво языков вдруг пришло в резонанс – люди начали понимать друг друга, пусть даже коверкая чужие слова. Лингвисты называют такой языковой конгломерат, который все больше обретает определенность и единообразие, койне. Он богат и живуч, он легко черпает из речи разных племен самые точные и выразительные слова и делает их модными. Он не закисает, он не просит помощи у языка чужеземцев, когда сталкивается с незнакомыми вещами. Казанское средневековое койне превратилось в татарский язык – второй по значимости язык России. Потому что на этом энергичном, веселом, полном красивых и сложных для русского человека сонорных звуков, гласных с тончайшими оттенками произношения, сейчас говорит второй по численности ее народ. И эти татары имеют отношения к татарам Батыя не большее, чем современные русские к половцам и хазарам.

Улу Мухаммеда явно не устраивала неопределенность границ собственной новой державы. Походы его войск формировали ее конкретные очертания.

Был или не был прежде Китеж, но Светлояр и все, что его окружало, вдруг оказалось в самом фокусе военных действий. В 1439 году марийские земли в Нижегородском Заволжье захватили отряды Улу Мухаммеда. Наместником стал монгол Ибраг. Спустя 12 лет, после гибели его, – Зюдзин. Граница прошла по Ветлуге. Левый берег отныне был ханским. Правый берег, вероятно, являлся тем, что можно назвать Китежской Русью. И это был страшный рубеж. На нем обязательно находились русские заставы, поселения. Их жители несли дозор и сами в любой момент ждали нападения, беды. Память об этом времени тоже могла отложиться в Китежской легенде. Ведь это легенда – о крепости, которая окружена врагами, – и не на кого ей надеяться, только на помощь Бога.

Река Ветлуга

Всякий раз убеждаюсь: полезно перечитывать монографии, которые не держишь в руках по нескольку лет. В них можно обнаружить то, что внезапно перемкнется, соединится с чем-то недавно осмысленным. В Нижнем Новгороде не особенно принято штудировать книги известного казанского историка начала ХХ века Михаила Худякова. Они – как правило, о Казанском ханстве. А нижегородцы – какое они к нему особо-то уж отношение имели? Да, казанцы «совершали набеги», «брали штурмом»…

Раскрыл худяковские «Очерки по истории Казанского ханства» и обнаружил обильные цитаты из «Материалов для истории Крымского ханства», опубликованных в 1864 году Владимиром Вельяминовым-Зерновым.

Дело, если судить по ним, заходило куда дальше «набегов».

Осенью 1444 года Улу Мухаммед взял Нижний Новгород. Это, к сожалению, не было исключительным событием в тогдашней практике соседских отношений. Но удивляет другое: хан совсем даже не разграбил, не сжег его, не увел «полон», как можно ожидать, а просто остался в городе жить. Из Нижнего Новгорода он предпринял не особенно для себя удачную вылазку на Муром – там войска Улу Мухаммеда были отбиты московским великим князем Василием II. А вот когда летом хан двинулся все из того же Нижнего Новгорода на Москву, русские войска встретили его у Суздаля и потерпели невиданное поражение. 7 июля в плен был взят сам московский великий князь. Для начала его привели в Нижний Новгород.

Вероятно, сегодня, не зная многих обстоятельств, непросто рассуждать о том, в каком же качестве служил в печально памятные 1444 и 1445 годы этот город. Может быть, хан прикидывал, где выбрать место для ставки. И идея сделать ее поближе к неприятелю и подальше от незабвенных родственников была не такой уж неразумной. Если так, зададим себе вопрос: не являлся ли тогда Нижний Новгород столицей Казанского ханства? Столица ведь там, где ханская ставка. А она точно переместилась тогда в Нижний Новгород… Может быть, задержись хан здесь подольше, и было бы его ханство Нижегородским? В голове не укладывается такое.

Но ведь подобное в истории случалось. Почти за сто лет до Улу Мухаммеда Золотой Ордой правил хан Узбек. Он решил выбрать место для своей столицы поближе к Московской Руси. И несколько лет его ставка находилась в нынешней Пензенской области, в Наровчате. До революции он был небольшим городом, а потом его разжаловали в село. Краеведческий музей Наровчата хранит массу археологических находок, свидетельствующих: город имел очень представительные здания, опять-таки водопровод. Но директор музея не решился в нашем разговоре произнести это слово: «столица». А ведь это был именно такой город. И более того, что совсем уж странно, колыбель узбекского народа! Ведь в него сложились в итоге потомки подданных хана Узбека, который отошел в итоге отсюда в Среднюю Азию.

Победа под Суздалем летом 1445 года была самым последним полководческим успехом Улу Мухаммеда. Вскоре после этого его имя навсегда исчезло из летописей. Историки считают, что спустя несколько месяцев 40-летний хан умер. Или стал жертвой заговорщиков.

Но за этим ничего особенно приятного для Руси не последовало. После поражения и позорного плена Василий II вернулся в Москву вместе с пятью сотнями сборщиков дани. Это было немыслимо и позорно для страны, которая, казалось бы, уже зажила самостоятельной жизнью после того, что называется игом. О Василии (его называют обычно Темным) вспоминают редко и еще реже говорят что-то доброе.

Не наша сегодняшняя задача разбирать коллизии отношений Москвы и Казани, когда они были столицами противостоявших государств. Или вдаваться в детали биографий казанских ханов, одни из которых получали воспитание в Москве, другие – во враждебном ей Крыму. В то, каких ханов подсаживали на казанский престол московские великие князья, а каких – их враги, за спиной которых стояла Ногайская Орда. Тем более бессмысленно считать, сколько «набегов» на Московское государство совершили казанцы, а сколько «походов» – великие князья. В этом не так-то сложно разобраться, если кому-то уж очень этого захочется. Дело тут не в том, кто кого и сколько раз. И не стоит в этих событиях искать «справедливую сторону», если мы исходим из наших сегодняшних представлений о справедливости.

Очевидно было то, что эти войны по-дурному затянулись. Войска, «свои» и «чужие», бесконечно прокатывались по русским, марийским, чувашским, татарским поселениям. От этих войск надо было спасаться, их надо было кормить и ублажать, снова и снова. И нельзя было радоваться работе в поле и рыбалке, детям и любимым людям. И висела над жизнью гадкая перспектива быть случайно убитым или угнанным, проданным в рабство – казанские правители, повторюсь, работорговлей занимались. Жить хотелось, наконец. И положить предел такому существованию должен был тот, кто сильнее.

Когда сейчас разбирают события 1552 года, становится ясно, что они для истории Поволжья оказались самыми главными за все II тысячелетие. Москва была на подъеме. Иван Грозный был молод и задорен. Выродившаяся за три с половиной века монгольская знать плесла: на престоле в Казани все чаще оказывался какой-нибудь испуганный карапуз или чей-то послушный ставленник, готовый при первых же признаках недовольства придворных свалить к своим хозяевам. Над ними уже глумились. Русская летопись писала об одном таком хане: «Зело был взору страшного и мерзкого лица и корпуса, имел уши долгие, на плечах висящие, лице женское, толстое и надменное чрево, короткие ноги, ступни долгие, скотское седалище». И это при том, что он был московским союзником и правил три раза. Казанское ханство было подточено рабством: на чужеземных рабов никогда нельзя положиться. И то, что они могли сделать, не называлось бы предательством, потому что они ничем хорошим не обязаны своим господам.

Казань пала.

Воины Ивана Грозного устремились в пролом стены кремля – и было много убитых.

Но поражает то, что было дальше. Война в результате кончилась. Александр Бахтин, замечательный йошкар-олинский историк, пожалуй, значительно глубже других разобравшийся в событиях последних лет Казанского ханства, познакомился с массой документов того времени и убедился: татары отчего-то и не думали поднимать пресловутую «дубину народной войны». Для них все происшедшее было просто очередной сменой власти. Да, новый «московский белый царь» не говорил на их языке. Но свое войско строго-настрого предупредил: народ не грабить, никого зря не обижать. Да, надо было платить налог-ясак. Но где, в каком царстве налоги не платят? К тому же они оказались в большинстве случаев меньше ханских. Казанские земли не стали раздавать тут же помещикам, татар не обратили в крепостных – это русские крестьяне оставались в такой неприятной зависимости. Тем, кто трудился, давали почувствовать побольше воли. Знать откровенно подкармливали, стремясь сделать ее союзником. Обращение в православие приветствовалось. Но можно было обходиться и без этого, пожалуйста. Если становилось известно, что русские чиновники притесняли татар, их наказывали. А Иван Грозный умел это делать, как известно, с фантазией.

Вспоминаются, наверное, самые необычные свидетельства о событиях, происходивших вокруг Казани. Прошло больше 80 лет после ее взятия войсками Ивана Грозного, и в июле 1636 года здесь оказалось посольство немецкого голштинского курфюрста Фридриха. Оно следовало через Россию в Персию, чтобы заключить с ней торговые отношения. На борту корабля, который так и назывался «Фридрих», был замечательный ученый-энциклопедист Адам Олеарий – его пригласили участвовать в посольстве как советника. А в качестве врача дипломатов сопровождал Пауль Флеминг, который вошел в историю литературы как поэт, один из основоположников немецкого барокко.

Универсальный талант Олеария сохранил для нас картину средневекового Поволжья. Он владел многими языками, был наблюдательным этнографом и добросовестным историком, над которым не тяготел заказ правителя на очередную интерпретацию давно известных событий. Он был во многих вещах совершенно непредвзятым. Потому изданные после возвращения в Германию его записки о путешествии сегодня бесценны для тех, кто хочет знать, чем жила тогдашняя Россия. Ученый нарисовал, а затем перевел в гравюры виды каждого из городов, где оказался.

Всмотримся в его зарисовку Казани: это самое первое из ее изображений, лишенных условности средневековых иллюстраций. Казань спустя 80 лет после ее штурма – очень большой по тем временам, процветающий город.

Записки Олеария давно переведены на русский язык и опубликованы. Но так уж получилось, что некоторые тексты, как бы не относившиеся к основному содержанию записок, оказались оставлены без внимания.

В оригинале под гравюрой я нашел не опубликованные на русском языке стихи Пауля Флеминга – его впечатления о Казани. Олеарий украшал его поэтическими строчками некоторые страницы своих записок.

Пауль Флеминг, медик, сын пастора, писал на немецком и латыни. Он испытал влияние своего старшего современника Мартина Опица и сумел преодолеть сложившиеся средневековые стереотипы «ученой поэзии», отразить эпоху, в которую он жил.

Казань на гравюре Адама Олеария

А эпохой этой, по сути, была Тридцатилетняя война, страшная, беспорядочная, охватившая Европу от Испании до Польши. Она шла между католически и протестантски ориентированными государствами. И если другим странам просто, как любая война, принесла кровь и страдания, то Германию буквально разорвала пополам: князья, которые придерживались разных направлений христианства, разоряли и сжигали города своих же соотечественников, армии вели, с точки зрения поэта, бессмысленные сражения, убивали собратьев. В Германии, лежавшей в руинах, свирепствовала чума. Она унесла жизнь возлюбленной Флеминга. Поэт пришел к своему стилю – к гибкому ритму, естественной речевой интонации, живописной изобразительности. И главной темой его поэзии стали бедствия войны, произвол власти, которая готова жертвовать во имя своих интересов тысячами жизней. Трагическое соседствует в его лирике с горечью и сарказмом, с попытками уйти от своих же переживаний в некую созерцательность.

В России Флеминг он увидел другую жизнь, которая в то время была мирной, спокойной и так контрастировала с тем, что происходило в измученной Германии. В стихах о России поэт порой как бы сопоставляет судьбы народов и радуется тому, что есть страна, не пораженная бессмысленной войной, что люди могут здесь мирно трудиться.

Флеминг был надолго забыт как поэт в Германии. Его стихи вспомнили вдруг в годы гитлеровского фашизма: читатели нашли в них созвучие страданиям, которые он им принес.

Строчки Флеминга, написанные в Казани, выражают радость: на Волге наступил мир, воинственные правители низложены.

Я должен совершить сейчас определенно Почтительный поклон перед российским троном. Спускаясь по реке, мы прибыли в страну, Которая вела с Московией войну. Но пересилил царь опасного врага И здесь он держит власть – крепка его рука. На лицах у татар не вижу я усмешек. Страдания и кровь отомщены успешно.

Все ли правильно понял поэт? Вероятно, как человек средневековья, он не мыслил для себя завершения войны без «мести». Почувствовал ли он, что рядом с ним рождалась, становилась на ноги совершенно новая Россия? В ее недрах созревали незнакомые Европе начала, соединявшие людей.

И в Казани было очевидно, что русские ни после ее штурма, ни спустя десятилетия потом не сводили счеты с татарами за «татаро-монгольское иго» и походы Батыя. Причем ни власть, ни народ.

Не станем приписывать избыточного толстовского гуманизма средневековым людям и произносить заклинания об удивительной доброй славянской душе. Вероятно, причина была в другом. Все в Поволжье и в Москве в то время прекрасно понимали, что татары окрестностей Казани в общем-то никем особенно не приходятся татарам «нечестивого царя Батыйки».

Очевидно было то, что у русского царя не было такой задачи – захватить чужие земли, разграбить их, поработить народ. И даже принести на другие земли «свет истинной веры».

Иван Странный.

Просто так получилось, что ему надо было уничтожить осиное гнездо поволжских войн.

По-всякому с этими ханами пробовали: и так и этак. И одаривали. И воспитывали в Москве их молодежь, приближали к великокняжескому двору, давали в правление русские города – Каширу, Можайск. Грозились. А толку… Вот в начале XVI века они взяли и убили всех русских купцов на ярмарке рядом с Казанью – на Арском поле, там, где сейчас громоздится супергостиница «Корстон». А ведь надо бы соседям торговать, а не воевать. И снова ханы «ходили» на восточные земли, стравливали с русскими черемису.

Можно было, конечно, шепотом выражать недовольство. Мол, у самих и того нет, а этого не хватает, и тут прореха, а царь «жалует» татар, черемису, чувашей, мордву, вотяков. Зачем? Да лучше отобрать у них побольше всего – и заживем!

Но – не заживем. Не получится. Сам ход событий привел тогда к тому, что потребовалось свергнуть чужих воинственных правителей. И не пускать на престол новых – просто убрать этот престол, чтобы не было новой крови, новых смертей. Но стоит почувствовать себя на земле соседей захватчиками, престол этот немедленно воздвигнут снова. И все начнется сначала, причем обязательно будет еще хуже. Остается единственное – брать соседний народ под крыло. И делать так, чтобы крыло это было по возможности мягким и теплым.

Это была совершенно необыкновенная для Средневековья политика. И она в итоге сложила Россию. В ней почти за половину тысячелетия с тех пор не были уничтожены народы, языки, культуры. И в итоге удавалось улаживать конфликты, гасить ненависть, заставлять забывать обиды.

Нет, никаких иллюзий. Можно взяться за длинный список неприятных событий, которыми были омрачены отношения народов в Поволжье. Были, были эти события. Но во-первых, список всего того доброго, мирного, что состоялось здесь за эти века, составить просто не получится. Это выльется в неосуществимую, абсурдную по масштабу задачу. Во-вторых, составляя такие списки, всегда надо думать, чего же мы хотим добиться в итоге. Как можно изменить конфигурацию Поволжья, чтобы нам хорошо жилось в соседстве? Появятся ли свежие идеи, если мы примемся вспоминать забытые обиды, кем-то, да тем же Худяковым, добросовестно перечисленные в исторической литературе начала ХХ века? Ворошите беду – и к нам прилетят из прошлого Батыевы стрелы…

Утром нижегородский поезд прибывает в Казань. Но прежде, чем на перроне зазвучит по этому случаю марш Салиха Сайдашева, на пару минут раскроется великолепная панорама Казанского кремля, города на берегах широко разлившейся Казанки. Белый кремль, благородные изгибы устремленных вверх конструкций мечети Кул Шариф, купола Троицкого собора. Светлые новые дома, построенные с любовью.

Бывшая столица ханов собирала под своими крышами татар и русских, растила грандиозные таланты. Ей доверили выпестовать один из самых первых в России провинциальных университетов. Здесь звучал бархатный, страстный бас молодого Шаляпина и тоже страстный, картавый голос Ленина – человека, искавшего для мира справедливости. По улицам Казани бродил, складывая и запоминая строчки татарских стихов юноша Тукай. Отсюда ушел защищать Россию Джалиль. Здесь открылись удивительные, иррациональные свойства пространства Лобачевскому.

Казань

Может быть, какой-то именно такой изгиб реальности и спрятал когда-то Китеж?

Мои казанские знакомые и коллеги в Нижнем удивляются иногда, как это я так с лету выговариваю: Фатых Ибрагимович, Ильгиз Файзерович, Айрат Марсович, Райхана Галимзяновна, Фарит Муллаянович, Вахит Меликович. Как запомнил?.. Да легко: люди хорошие!

Казань – это удивительная среда. Здесь рядом живут и работают русские и татары. Они умеют быть доброжелательными, открытыми на улице и в троллейбусе, умеют по-свойски заговорить с незнакомым человеком и вселить в него уверенность. Русские и татары научились здесь не обижать друг друга, но и не изображать при этом европейскую бесполую политкорректность, осторожную учтивость. Они готовы пошутить друг над другом и вместе посмеяться шутке. Они безгранично уважают святыни друг друга, и оттого эти святыни красиво соседствуют: не соперничают – кто выше, кто красивее, кто древнее, не кичатся горделиво пресловутой намоленностью, а создают над собой общую, единую ауру святости, как радугу. Потому что воплощают одну из самых заветных идей каждой настоящей религии – идею человеческого братства перед лицом неба.

Казань – это итог тысячелетий кочевой жизни тюркских племен, поколений, которые грезили необыкновенным будущим, которые текли потоками по равнинам Евразии, не ведая куда. Это финал войны, в которой волшебным образом не оказалось побежденных.

И это торжество над вековечным злом, над Батыем. Над арифметической организованностью его войска, которая напоминала организованность насекомых. Над моралью, которая предписывала не относиться к «чужим» как к людям и попирать их святыни. Над безысходностью.

Это победа, это услышанная молитва китежан.

* * *

Бывает, что выходят наверх, на берег озера люди из града Китежа, если кто приглянется им – к себе приглашают. Один очень верующий мужчина был как-то на озере, молился. Вдруг из горы старик вышел и говорит:

– Пойдем к нам, тебе можно.

А мужчина не сообразил, не понял и говорит:

– Да я дома-то не сказался. Сейчас я схожу да вернусь.

Сходил в деревню, ворочается, а никого уж нет возле озера.

А то еще рассказывают: ехал мужик на лошади мимо Светлояра и вдруг вышел из горы старец да и смотрит, смотрит на лошадь-то.

Потом старец ловко так остановил телегу и говорит хозяину:

– Продай лошадь.

Ну, мужик подумал немного, прикинул что-то в уме и отвечает:

– А что ж, бери, только уж с упряжью вместе.

Тот согласился, купил.

Мужик-то и спрашивает:

– Да ты откуда?..

Старик говорит:

– Да я из града Китежа.

Мужик-то и не сообразил ничего.

Домой пошел и рассказал соседям; так, мол, и так, старик из города Китежа лошадь у меня купил.

Ему говорят:

– Да ты что! Город-то давным-давно провалился, и озеро теперь на его месте.

Мужик-то и рот разинул.

12

Уже не помню, какая именно задача привела меня в тот день в командировку в Чебоксары.

Работа в университете перестала меня кормить в середине 90-х. Надо было что-то делать. И найти должность в железнодорожной газете казалось мне куда более достойным вариантом поддерживать свою жизнь, чем у тех моих коллег, которых видел на рынке торгующими какой-то домашней мелочью или старыми книгами. Не хотелось и другого – попрошайничать возле каких-то фондов, выдающих гранты, пытаться предлагать себя как исполнителя исследовательских работ, якобы лежащих в русле их задач. Какие общие задачи у меня могут быть с «добрым» филантропом Соросом? Или с гуманитарными фондами, учрежденными государством? Это то самое государство, которое только что отобрало последние деньги у всю жизнь работавших пенсионеров, у меня. Это его телевидение истерично проклинало мое Отечество – так что брызги слюны очередного сванидзе, казалось, преодолевали стекло экрана. Кормиться с их рук?..

Да, нужно было погрузиться в написание статей о колесных парах, о новых технологиях, о логистике. Но в конце концов, в детстве меня всегда увлекала железная дорога, поезда, и даже их расписания казались мне романтичными. И потому теперь я не кривил душой, говоря, что новое занятие нравится и что людей, о которых пишу, я глубоко уважаю.

Однако то, что называлось научным материалом, не желало меня отпускать. Вечерами, если хватало времени, я писал диссертацию о традиционной культуре поволжских народов.

Как тяжела была дорога к тем крупицам знаний о древних верованиях, об обычаях народов Поволжья, о которых шла речь в моем исследовании! В самом прямом смысле – дорога. Полевой материал – это многие пройденные пешком версты между деревнями. Иногда пройденные совершенно бессмысленно – и не надо расхожих слов про то, что отрицательный результат – это тоже результат. Полевой материал – это ответы людей на сложные вопросы о древности, об их предках. Это то, о чем не станут говорить с первым встречным, требовалось сперва поверить собеседнику.

Первые компьютеры были уже в ходу. Моя громоздкая «персоналка» невероятно долго грузилась, с жужжанием читала большие тоненькие дискеты с кусками будущего текста монографии, часто ломалась. Но всерьез помогала жить и придавать форму мыслям. Правда, лучше, привычнее было пока все-таки записывать факты и цитаты на нарезанных листах бумаги, перекладывать их бесконечно, систематизировать материал, чувствуя его вот так – руками и пытаясь пробить логический ход рассуждений вперед.

Иллюзии, что я знаю много о том, о чем пишу, не было. Но казалось: в наиболее простых вещах, связанных с нашим Средним Поволжьем, я ориентируюсь, и неожиданностей, по крайней мере серьезных, не предвидится.

Ехать в эту командировку в жаркий летний день не хотелось. Она выраженно отвлекала от этого раскладывания карточек и медленного продвижения вперед, чем я позволил себе увлечься. И все это надо было на несколько дней отложить, забыть, ехать в Чебоксары, конечно же, на железнодорожную станцию, а не в библиотеку, в чем-то срочно разбираться и также срочно об этом готовить текст.

Нужных мне людей удалось найти, и работа на месте оказалась недолгой, после обеда закончилась.

Чебоксары хороши. Их широкие и открытые улицы, их зелень и необыкновенный центр, посреди которого плещется Залив, наверное, в радость каждому приезжему. Такими они были уже и тогда – в 90-х годах.

Еще… Когда-то в детстве я чувствовал себя человеком города Горького. Я хотел знать до мелочей его улицы, его историю. Потом, в студенческие годы, – в фольклорных экспедициях, и первое время после университета, когда я работал в областной молодежной газете, передо мной открывалась область с ее очень не похожими друг на друга городами, с лесами, с дорогами. И мир еще стремительно разлетался тогда для меня в разные стороны.

Когда мне было шестнадцать, мой отец взял меня в экспедицию, которая проходила уже не в нашей области, а в Чувашии. Мы жили несколько дней в селе Тобурданово около Канаша.

Диковато было уже в ночном казанском поезде. Он шел тогда медленно, все время подолгу стоял на незначащих станциях, где в него никто не садился. И вокруг в общем вагоне с первых же минут после посадки заговорили не по-русски. Вот так: шаг с платформы в вагон – и ты уже в каком-то совершенно ином окружении. Вслушиваешься в слова, пытаешься ухватить, о чем это идет речь.

Может быть, в первый момент шевельнулось какое-то ощущение чужого, даже опасного. Но потом я вгляделся в лица этих людей, вслушался в их интонации. И понял – они спокойны и по-своему доброжелательны. Потому в ту ночь чужая речь звучала для меня как музыка. Я не ведал ее смысла, но понимал в ней что-то главное, волновавшее меня. Поезд трогался и тормозил. Я бесконечно глядел в окно, облокотившись на твердый вагонный столик. Иногда я забывался, и тогда мне снилась какая-то далекая и немыслимая ночь под широко раскинутыми созвездиями. Отчего-то я знал, что ночь была скифская. Медленно двигались лошади, переваливалась тяжелая повозка, и шел неспешный разговор людей на незнакомом языке. Я не был их пленником – это точно. И так же точно то, что не был одним из них.

Село Тобурданово, куда, переползая ухабы, в конце концов привез пазик, оказалось длинным и пыльным. На берегу нечистой речки Урюм ветер мотал длинные ветки старых ветл. Студенты, которые были на два года меня старше, и я, впрочем, тоже, встречали добрый прием в любом доме. Хозяева что-то пытались объяснить нам по-своему. Я отвечал фразой, которой меня научила руководившая группой местная учительница Антонина Павловна: «Эп пельмес чаваши. Эп вырас». Означала она, что чувашским языком я не владею. Хозяева понимающе кивали и переходили на русский, хотя иной раз и с трудом. Однако рассказывали и рассказывали.

Пожилая женщина согласилась вспомнить сказку. Но знала ее только по-чувашски. Поэтому поставили к ней поближе микрофон кассетника. Мы сопереживали рассказу и – опять-таки как музыку – слушали эту речь. А женщина всех своих героев изображала голосом, иногда что-то напевала, иногда пыталась говорить низко и страшно или, наоборот, тоненько. И вдруг она всплеснула руками, подпрыгнула. И я только в последний момент, уже в воздухе, поймал полетевший со стола кассетник. Когда затем я вопросительно повернулся к Антонине Павловне, она тихо кивнула и шепнула: «Это кот спрыгнул с печи…»

А на другом конце села мне рассказывали про глиняного человека.

Это было очень давно. Он огромный, тяжелый, явился именно в Тобурданово. Он рушил все неуклюжими твердыми руками. И всех глотал. Но потом из какого-то сарая выбежала коза. И просто боднула его рогами в пузо. Глиняный человек дрогнул и с грохотом рассыпался на черепки. И наверное, это было так: спустя минуту Тобурданово – веселое и невредимое – отряхивало уже с себя пыль, жмурилось от солнышка после темного керамического живота. Все – люди, кошки, собаки, куры, кого успел проглотить глиняный человек.

От рассказа веяло непонятной древностью. Ведь была же за этим какая-то правда? Ведь не могло же все вот так сложиться на пустом месте? Это – древний истукан, которому приносились жертвы? Или чей-то чудовищный сон, рассказанный с утра и потрясший всех слушателей до такой степени, что он передается уже не один век из поколения в поколение? Или лютый, потерявший человеческое обличье враг-исполин?

И от него остались черепки – вот такие же, какие спустя много лет я видел на месте города Сарай-Бату.

Да, именно в том 1977 году передо мной стало открываться Поволжье. Первой я увидел глубинную Чувашию, ее степи, ее зелененькие молодые посадки по склонам оврагов. Потом марийские леса, растущие на ярко-желтых песках. И сейчас я чувствую себя человеком Среднего Поволжья. Живя безвылазно в своем городе три, четыре, пять недель, начинаю скучать по нерусской речи. По ее музыке. По той виртуозной легкости, с которой мои попутчики вдруг начинают говорить на другом языке – мягко, легко, не путаясь, с совершенно другой мелодией, так что начало фразы стремительно и взмывает вверх, а конец чуть замедляется, повисая на самой высокой ноте.

Люди Среднего Поволжья чем-то похожи друг на друга вне зависимости от национальности. И это становится ясно, если ты, конечно, привыкаешь к ним, к их пестроте, к их языкам, даже к разным оттенкам их кожи. Они сметливы, неробки, если дело доходит до работы, они быстро принимают решения. В них нет московской жесткости и удивительной способности петербуржцев долго и мучительно для собеседника подходить к какой-то важной мысли, рассчитывая, что эту мысль высоко оценят, а их непременно похвалят.

Кто-то сказал, что человек, свободно владеющий двумя языками, словно бы удваивает для себя мир и начинает понимать о нем вдвое больше, чем те, которым хватает одного, родного.

В Поволжье, если ты гость, тебе не покажут, что хорошо знают и другой язык, – словно бы речь идет о тайном знании. С тобой будут уверенно, точно и легко говорить по-русски. И тебе будет казаться, что твой собеседник – в точности такой же, как ты сам, русский. Только вдруг будто откроется другая реальность – человек этот так же легко ответит на телефонный звонок, во время которого с ним заговорят по-марийски или по-чувашски. И ты поймешь, что он ровно наполовину принадлежит совершенно другой системе и знает невероятно много всего такого, что закрыто пока для тебя.

Удивительно, но самые лучшие образцы русской речи слышишь часто от нерусских людей. Может быть, они стараются, пестуют в себе эту правильную, выверенную русскую речь, вписываются в нее, чтобы соседи не чувствовали в отношениях с ними барьера. А не так, как некоторые русские, – небрежно, комкая, швыряют фразы, не замечают своего слова и превращают его из ценности, из опознавательного знака в какое-то обиходное средство вроде тряпки для стирания со стола или прихватывания горячей кастрюли. Чем тут дорожить? Что у нас, слов мало?

Я дома в этом городе, в Чебоксарах. Не чувствую их чужими. Но – пора уже и в свою комнату.

Мама болеет. И для нее это все, чтобы я вернулся быстрее, чтобы она знала: меня не носит где-то по белу свету, а я тут, недалеко.

Завтра выходной, и я сяду за компьютер и продолжу писать докторскую. Даже не буду мучиться особенно над тем параграфом о священных природных урочищах в Нижегородском Поволжье. Да, к моменту отъезда работа над ним только началась и была безжалостно брошена. Но в голове уже сложились несколько фраз, которые надо немедленно написать дальше. Только не звоните мне, не сбивайте с мысли – и все пойдет легко. К чему я тут, в этом параграфе, клоню, это мне давно уже понятно. Но сейчас ясен и весь его расклад – с логикой, с аргументами.

На месте пригородной деревни Будайки – сквер. И ее знаменитый уроженец, этот великий российский миф Чапаев, взлетает здесь на постаменте, как в кино, «на лихом коне», над исчезнувшей, растворенной среди большого города своей деревенской улицей.

Несущиеся по проспекту троллейбусы. Переход. И белый объем автовокзала. Он переполнен отъезжающим провинциальным людом. Нигде у нас в Поволжье нет такого большого и нужного автовокзала, как в Чебоксарах. Чувашия – один из самых плотно заселенных регионов в России. Она идет по этому показателю вскоре за Подмосковьем. Но Подмосковье-то – это десятки городов с полной амбицией публикой, которая ездит на работу в столицу. А здесь большие, живые села. И в эти села каждый день с автовокзала уходят, такое чувство, все-таки тысячи, а не сотни автобусов. Потому что железная дорога в Чебоксарах хиловата.

Расписание здесь на чувашском. И это правильно, потому что в чувашских селах не принято говорить по-русски. Кстати говоря, Чувашия – регион, где представителей национальности, которую называют «титульной», больше всего изо всех поволжских республик, две трети от всего населения.

Пробегаю глазами строчки – многие десятки маршрутов. И испытываю секундное смущение. Нижнего Новгорода нет.

Может быть, по-старому, Горький?.. Тоже не нахожу. Нет, он, конечно, должен быть. И обязательно есть. Для непосвященных на вокзале наверняка где-то висит еще одно русское расписание. Наконец, кого-нибудь можно спросить… Как он по-чувашски называется, на какую букву его искать?.. Но что я переживу в этот момент?.. Глупо: человек, пишущий докторскую про Поволжье, не может уехать в свой город, потому что не знает, как он называется… Мы пойдем другим путем. Вспоминаю: рейсов к нам – около десятка. Ехать – пять часов. Расстояние около 250 километров. Сейчас найдем что-нибудь подходящее!.. Еще раз пробегаю таблицу. И останавливаю глаза в нижней ее части.

Чулхула – называется этот город… Точно он?

А я-то и не догадывался, что в нем живу.

Посмеяться?

Но внутри какой-то холодок. Реальность двоится. Вот я сейчас возьму билет в эту самую Чулхулу… Конечно же, задремлю в автобусе после бессонной ночи с пересадкой в Арзамасе. И где проснусь? Найду ли все то же, что составляет мою жизнь, если поеду сейчас в Чулхулу, а не в Нижний Новгород? Не совершится ли какой подмены?

Древние были неглупы. И они знали, сколько смысла и силы несет имя. Ты знаешь имя того места, где живешь, – и у тебя есть надежда найти его снова, вернуться. А если имя неправильное, люди только разведут руками и скажут: мы не знаем, где это. И куда идти?

А еще древние понимали, что у людей и у мест, где они живут, должны быть тайные имена. Для своих. Чтобы чужой не трепал эти слова. Ведь у каждого такого слова есть связь с тем важным, без чего жизнь просто распадается. Потому что предмет и его имя – это, в сущности, одно и то же. Позови Васю – и придет Вася, а не Петя. Это даже коту понятно. И дети, пока их еще не выучили в школе, прекрасно понимают эту исходную, древнюю правду.

Еду и разглаживаю рукой билет с этим странным именем Чулхула. К нему мы, русские обитатели города, не приобщены. И оно – как часть той музыки соседних поволжских языков. Бывают в жизни такие моменты, когда вдруг что-то хорошо знакомое, родное откроется тебе с новой стороны, в новом неведомом качестве и даже напугает этим.

Я на самом деле сейчас задремлю в этом «икарусе», который явно переполнен собственным дымом и с неровным рыком тянется по бесконечной дороге на запад, навстречу огненному полушарию закатывающегося солнца.

Нет, здесь есть какая-то тайна. Вот отпишемся по командировке, закончим тот параграф диссертации и будем разбираться. Сначала залезем в хорошие словари.

Старый анекдот: «Идея… Иде я нахожусь?..»

Словарь, в который я залез тем же вечером, был толстым. И разумеется, экзотичным: чувашский язык – это вам не английский, на каждом углу такое не валяется.

«Чулхула» в книге не обнаружился (или не обнаружилась?). Зато по частям все складывалось гладко. «Чул» – камень, «хула» – город. Простые и понятные вещи. Наверное, чуваши обратили внимание в свое время, что в нашем городе много каменных домов. Или, даже скорее всего, на кремль.

Ощутил ли я тогда в своих руках что-то особенное, что можно в итоге коллекционировать?

Наверное. Тем более что уже прекрасно знал, как называется наш город у других соседей – марийцев. И когда спрашивали в Йошкар-Оле, откуда это я приехал, отвечал: «Угарман». Тоже очень просто переводится: «у» – «новая», «гарман» – «крепость». Ну да, марийцы жили-жили несколько столетий на Волге, и вдруг появились у них соседи с запада и эту самую новую крепость построили: все понятно.

Итак, Чулхула – это было уже четвертое название Нижнего Новгорода. Четвертое, потому что с детства для меня оно звучало как Горький.

На рубеже эпох сломано было множество копий по поводу того, как будет называться город. Мой отец публично отстаивал тогда, выступая в местных газетах, искренне дорогое для него имя Горький. Думаю, что в нем говорило в первую очередь безмерное уважение к личности писателя, имя которого городу дали в начале 30-х. Для него Горький был человеком, прошедшим через страдания, через трудные поиски истины, бросившим вызов несправедливому обществу. И сколько всего ему пришлось услышать о себе в ходе дискуссий! От сторонников «возрождения», «возвращения» отцу приходили реальные угрозы. Авторы публикаций в закусившей удила демократической прессе давали понять, что мой отец нанят «номенклатурой», которая противится «преобразованиям». Не буду пересказывать аргументы сторон. Для меня важна была живая традиция: шестое десятилетие – это уже состоявшиеся поколения людей, которые назывались «горьковчане», и это уже среда, уже привычка, а привычку надо уважать.

Чувствую себя иногда ретроградом. Но понимаю при этом, что только человек, чувствующий себя ретроградом, может изучать то, что связано с традиционной культурой. Без этого ее невозможно любить, понимать.

Возвращаться к старым спорам – пустое. Однако помню, что ощутил настоящее страдание, когда человек с пародийно звучащей для каждого русского уха фамилией Хасбулатов подписал указ о переименовании моего города.

Горький (1932–1990). Выписываю это на четвертушечке листа и понимаю, до чего же это похоже на даты жизни. Не очень длинной, но совершенно стандартной, среднеарифметической для российского мужчины постсоветского периода. Он год или пару не дотягивает до пенсии и избавляет этим от многих проблем господ, заботящихся о тех, кто получает гроши после шестидесяти лет весь, как эти господа изящно выразились однажды, «срок доживания».

Мы сменили имя и в результате стали жить лучше? Или, может, «вернулись к традициям», «возродили» что-то?

Старый уютный центр города Горького по-настоящему хранил эти самые традиции Нижнего Новгорода, его планировку, его масштабность. Центр нового Нижнего Новгорода за два с небольшим десятилетия сумели превратить в бетонные джунгли. Власть позволила предприимчивым людям сломать настоящие нижегородские дома и закрыть свое небо уродливыми вычурными сооружениями, сделать улицы непроходимой и непроезжей, особенно зимой, беспорядочной парковкой престижных машин.

Работаю в федеральной газете, и мне нет-нет да и позвонят начальники: «У вас в Новгороде случилось то-то и то-то, а вы, похоже, не в курсе…» Привычно отвечаю: «Не у нас, а в Новгороде». Еще нас путают с Нижним Тагилом, называют новгородцами, нижненовгородцами и просто «как вас там, не выговоришь».

Вслушиваясь в старое-новое имя нашего города, понимаю, что оно невыразимо длинно – для нашего века, что ли?.. Пять слогов.

Это как в школе – длинную и неудобную фамилию превращают в короткое рубленое прозвище. Какое в школе – в лицее еще, в Царском Селе однокашники, помнится, называли Вильгельма Кюхельбекера Кюхлей.

Интересно, ему нравилось?

Длинные названия городов выговаривают с трудом. Многие готовы их превратить в прозвища. Торжественный Санкт-Петербург становится в результате Питером, Владивосток – Владиком, Йошкар-Ола – Ёшкой. Впрочем, настоящие марийцы никогда ее так не назовут, а если уж случится быстро выговорить ее название, это будет Царла: когда-то она называлась Царевококшайском, и Царла соединила кусок этого «царского» имени с современным «ола» – «город». Сколько раз слышал, как в кассе на автовокзале, чтобы не мучиться длинными словами, пассажиры говорят: «Дэка». И это значит, что ехать им в районный центр Дальнее Константиново. И то, что поселок Сухобезводное в обиходе стал Сухачом, тоже дело естественное. Особенно жаль, однако, Екатеринбург. Вместо этого мучительно-длинного речения, от которого веет фальшивым духом русского подражательного обиходного классицизма, молодые люди бросают: «Ёбург». О городе, который можно назвать так, к сожалению, ничего хорошего не подумаешь.

А мы обречены на то, чтобы жить в Нижнем. Так короче.

Мы не заметили, как диковато звучало название вдруг возникшего и потом так же вдруг исчезнувшего журнала «Лучшее в Нижнем». В исподнем, что ли? Или, к примеру, «верхняя часть Нижнего».

Мы не понимаем и самого слова «Нижний». И краеведам ХХ века оставалось только высказывать свои догадки на тот счет, что же это все-таки означает.

Игорь Кирьянов, которого я ощущал своего рода патриархом в изучении истории края, искал чуть выше центра Горького по течению Оки некий город – такой, чтобы мог быть когда-то, за годы до появления Нижнего Новгорода, построен владимиро-суздальскими князьями, а затем перенесен на место слияния рек. Зачем его было там строить? Вероятно, потому, что лучшее, современное место было занято другим, чьим-то чужим городом.

Многие исследователи сопоставляли Нижний Новгород с Городцом – да, тот и старше, и стоит выше по течению Волги. Почему бы ему не считаться «Верхним»?

Или же все-таки дело в другом Новгороде, который еще древнее, на Волхове? Чтобы не путаться, теперь ему дано официальное название Новгорода Великого.

Впрочем, можно руководствоваться, так сказать, здравым смыслом. Итак, 1221 год. Если верить летописи, основывается крепость. Слово «город» и означает по сути крепость. Здесь живут, в отличие от села, огородившись, за стенами. Сейчас это трудно понять. Ведь для наших современников город – это просто поселение достаточно большой величины, со своими стереотипами жизни множества людей. На практике в городе должно жить больше десяти тысяч человек. Исключения вроде крохотного Горбатова в Нижегородской области, где всего две тысячи жителей, редки и являются всегда данью традиции, воспоминанием о чем-то былом. Горбатов действительно получил в XVIII веке городской и уездный статус. Вероятно, получил по ошибке, потому что соседнее с ним село Павлово было и больше, и значительнее, и мастера его – на слуху. Или же в силу того, что с Павловом, с его владельцами Шереметевыми Но Павлово так и осталось тогда селом с кривыми улицами, а Мещерскую Поросль, в которой, как это писалось тогда, «был открыт уездный город Горбатов», принялись застраивать по утвержденному императрицей проекту – с прямыми улицами и бессмысленно широкой площадью над Окой… Но вот несколько лет назад, оказавшись в Сарове, я впервые понял, что передо мной именно город. Город – как жилое огороженное место, куда так просто не может войти никто посторонний. Саровский периметр с контрольно-следовой полосой, контрольно-пропускными пунктами – это аналог крепости, кремля со стенами, рвами и башнями.

Новгород… Да, основан был «новый город». А какой он еще мог быть, если его только что основали: очень даже новый.

И – Нижний. Достаточно посмотреть на карты, чтобы понять: именно в этой точке соединяются в итоге все ведущие вниз по течению рек пути тогдашней Восточной Руси. Вы плывете из Москвы, Ярославля, Рязани, Суздаля, Мурома, и все равно в итоге воды вас принесут именно сюда.

Итак, Нижний Новый город. Длинное, из трех слов, описание качеств поселения и того, где оно расположено.

Четыре названия я выписал на карточки и разложил перед собой.

Тоже научный материал?

Не в тему как-то. Вроде бы собирался заниматься на этих днях чем-то другим – о названиях не думалось. И раскладывать четыре карточки было совершенно неинтересно. Их мало.

Прихваченные скрепкой, карточки где-то завалились среди прочих бумаг.

Но уже через пару недель были найдены.

Настала пора писать пятую. Слово само шло в руки. На соседней улице остановился солидный автобус, рассчитанный на многочасовой путь. И на табличке было написано еще одно название моего города – Тубенге Новгород. К нам открылся маршрут из Уфы. Все было просто: «Тубенге» – по-башкирски «Нижний».

Несильно отличался от этого татарский вариант: Тубэн Новгород – языки-то родственные.

Впрочем, выяснилось, что так называют Нижний Новгород татары в Казани. Сами же нижегородские татары говорят просто Нижгар – и никак больше. Видимо, за века дало знать о себе то же всеобщее стремление заменять длинные слова прозвищами. А уж особенно если не до конца понятны слова: не все же татары владели в прошлом русским. Нижгар – это и название области, и имя всем тем, кто в ней живет. На каком-то празднике я услышал песню, почти что гимн, посвященный нижегородским татарам. Она так и начиналась: «Нижгар татарлар…», то есть «Нижегородские татары».

Пополнилась коллекция и русскими названиями.

Оказывается, сокращали названия, давали городам сокращенные прозвища и в былые века. Иной раз это фиксировалось письменно: наши предки не были особенно разборчивы в официальных документах и не мучились над тем, чтобы добросовестно воспроизводить все закорючки – был бы смысл ясен. Во многих бумагах позднего Средневековья город наш называли «Нижьгородъ». Буква, которую мы знаем как мягкий знак, в далеком прошлом могла передавать и редуцированный гласный звук. В зависимости от того, на каком диалекте говорил пишущий и в какой позиции оказывался «ь», это могло быть вполне знакомое современному уху смягчение согласного или почти полноценное «е». Сами сокращения забывались, но оставляли при этом неожиданно долгий след в той неосознанной человеческой памяти, которая воплощается в языке. Слова «нижегородец» и «нижегородский» образованы ни в коем случае не от «Нижнего Новгорода», а именно от этого «Нижьгорода».

Об «Очерках по истории Казанского ханства» Михаила Худякова речь уже шла. Но сейчас, возвращаясь к этой книге, вспоминаю поразившее меня сочетание слов. В книге цитировалось летописное свидетельство из «Материалов для истории Крымского ханства», опубликованных Владимиром Вельяминовым-Зерновым. Там говорилось о том, что Улу Мухаммед взял штурмом «засяде Новъ Городъ Нижний Старой». То, что это не случайное недоразумение, подтверждалось дальше. Хан не смог взять Муром и «возвратися бегомъ к Нову Городу Нижнему к Старому в немъ же живе».

Как это понимать? Сочетание «нового» и «старого» в одном названии выглядит не просто диковато – абсурдно. Но если уж так пишут, значит, где-то был «Новъ Новъ Городъ Нижний»? Ведь иначе не появилось бы «Старого».

Может быть, все объясняется просто. Наш город на 223-м году своего существования был уже по тем временам солиден, тут уже и великие князья успели посидеть. Он обязательно оброс улицами за пределами кремля. И кремль мог называться «Новъ Городъ Нижний Старой». Тогда это название части города, а не его самого. И карточку заводить не надо.

Или вот такая рискованная версия. Речь уже шла о том, что в конце XIV века Казань была перенесена на 45 километров ближе к Волге, к устью Казанки. К тому моменту это был город по своей сути новый и нижний. Что, если «Новъ Городъ Нижний Новъ» – это была Казань, покинутая Улу Мухаммедом ради походов на запад?

Кстати, звучит «Новъ Новъ» очень даже жизнеутверждающе. Почти как Наф-Наф. Помнится, он ведь был всех умней и дом свой строил из камней.

В XVI веке масштабную книгу о России издал посол Священной Римской империи Сигизмунд Герберштейн – ученый, политик и наверняка разведчик, который долгие годы провел среди «московитов» и знал в совершенстве их язык, обычаи, многое мог рассказать о других народах, о провинции и ее городах. Специалисты, изучавшие западные источники о России после Герберштейна, хорошо знают: многие их авторы около сотни лет не утруждали себя особенно сбором собственных фактов. Они брали Герберштейна и переписывали страницами. Такой подход не возбранялся тогда ни законами, ни моралью. Было ясно: лучше Герберштейна, этого знатока России, все равно не напишешь.

В его книге упоминается «Нижний или Малый Новгород».

Малый – это совершенно явное сопоставление с Новгородом Великим: два города наверняка путали уже тогда.

Но уж если для этого потребовалась новая характеристика, значит, по логике вещей, «Нижним» исходно наш город был совсем не по отношению к древнему Новгороду на Волхове, а в какой-то другой системе противопоставлений.

Впрочем, было в истории названий и слово «Большой». Но уже полтысячелетия спустя.

Статистика показывала в XIX веке весьма скромное количество жителей города. Город рос, но очень и очень медленно. За столетие его население увеличилось с трех десятков тысяч до сотни тысяч с небольшим. Но в дни ярмарки в городе бывало до 300 тысяч человек – съезжались не только купцы, как раз они оказывались в меньшинстве среди «временных жителей». Самую большую ярмарку в мире (она была именно такой!) обслуживали десятки тысяч людей, которые перемещали грузы, следили за порядком, разворачивали и сворачивали торговые балаганы, убирались, пели и плясали, развлекали приезжих, кормили их, катали на каруселях… Тем временем с середины XIX века рядом с ярмаркой зрели целые города. Это были Кунавинская слобода с железнодорожным вокзалом и село Сормово с огромным по тем временам заводом. Административное деление царской России мучительно придерживало любые преобразования, не шло на поводу у жизни, игнорировало все, что могло вести к переменам в раз и навсегда выстроенной при Екатерине II арифметически четкой структуре страны: отсчитал нужное количество людей – и готов уезд, отсчитал десяток уездов – и вот губерния. Кунавино и Сормово переполнялись народом. По Кунавину в конце XIX века пошли вагончики электрического трамвая, а спустя несколько лет еще и линия конки. Но администрация не признавала за ним городского статуса. Беспорядочно, широко разрасталось Сормово, и его имя по самым разным причинам было уже на устах у всей России. Но только в советское время, когда ломались стереотипы, крушились многие застывшие формы, Кунавино и Сормово стали городами. Впрочем, имели они этот статус очень недолго. В 1928–1929 годах начался процесс создания в центре губернии мощного промышленного города, потенциал которого был бы достоин и его уникального географического места, и его огромной губернии. К Нижнему Новгороду были присоединены оба города – Кунавино и Сормово. И новое образование, небывалое в этом крае по площади и числу жителей, получило официальное название Большой Нижний Новгород.

Непонятно, правда, верили сами советские чиновники в то, что этот многобуквенный монстр приживется, что эти три слова будут писать в бумагах, произносить в обиходе, или не верили. Может быть, ожидали, что его превратят в «БНН» – в духе аббревиатур того времени.

Но этот «банан» не состоялся. Через три года Большой Нижний Новгород получил короткое и жесткое название – Горький.

И вот еще одна карточка, написанная в те годы.

Раскрыл «Эрзянь мастор» – газету, которая защищает эрзянский язык и культуру. Для тех, кто не в теме: это язык и культура значительной части тех людей, которых в России принято называть мордвой. Второе крыло – мокшанский язык, мокшанская культура.

Воздержусь от оценок этой газеты – это тема для другого разговора, совершенно для другого. Заинтересовало же меня упомянутое в номере название «Обран Ош». Что за город такой?

Оказалось, Нижний Новгород.

Да, в официальных источниках на эрзянском и мокшанском языках этого слова не найти. Не приходилось мне его встречать и в канонических текстах мордовского фольклора. Но оно потребовалось тем, кто хотел напомнить своим читателям: на слиянии Волги и Оки стоял некий город их предков.

И ведь точно стоял – утверждают археологии. С позапрошлого века известно его место в Нижнем Новгороде – в районе современной консерватории. Место это было очень не похоже на то, которое можно видеть там сегодня. Представить себе только: на месте улицы Пискунова был почти километровой длины Коровий взвоз – съезд к Волге, по кромке которого шли укрепления. Овраг со съездом еще лет двести пятьдесят назад доходил до перекрестка с улицей Ульянова. И к северо-западу от него были сделаны находки, которые рассматривались как следы мордовского города.

Он ведь как-то назывался?

Интересно, кто же все-таки первым из тех, кто уже третье десятилетие выпускает «Эрзянь мастор» вбросил это название «Обран Ош» – «Обранов город»? Но оно сейчас понимается в Мордовии, к нему как-то постепенно привыкли.

Кстати, я абсолютно верю в то, что дедушка Обран действительно в этом городе жил и правил. В середине XIX века Павел Мельников-Печерский записал предание о древнем мордовском Абрамовом, или Ибрагимовом, городке, который предшествовал Нижнему Новгороду. В основе его названия и могло быть мордовское имя Обран, непонятное, а потому искаженное, переосмысленное. Дедушка Обран стал в ХХ веке одним из героев исторического романа мордовского писателя Кузьмы Абрамова «Пузгаз», в центре которого судьба только что основанного Нижнего Новгорода. Увлекательное чтение – как романы об индейцах и первопоселенцах Америки. Пробовал на нескольких знакомых. Даешь им книгу и видишь на лице скепсис: а мы такого писателя даже не знаем. На следующий день – честное признание: не могли уснуть, читали почти до рассвета.

А вот варианты из языка коми: Улыс Вылькар, Макарья. Здесь все просто. Первое из них банально переводится «Нижний Новый город». А второе наверняка появилось в XIX веке, когда на устье Оки переехала ярмарка. Она называлась Макарьевской и, как самая крупная в России, интересовала людей куда больше, чем сам город рядом с ней. Имя ярмарки из чужого языка чуть-чуть упростили.

Это уже больше десятка, уже маленькая стопка карточек. И ее можно раскладывать и обдумывать.

Сложу ли я из нее что-нибудь?

Заставят ли эти карточки вспомнить и увидеть в неожиданном свете то, что давно знаю?

Так камень складывается с камнем и растет постройка.

Почему же я сейчас вспомнил это слово – «камень»? Случайно, прокручивая снова и снова ту минуту замешательства в Чебоксарах?

Найдется ли у меня знаменитый волкоупорный цемент, которым так успешно пользовался Наф-Наф?

* * *

Рассказывают, что в давнюю пору произошел с одним вятичем такой случай. Привез он из своего Вятского края на базар в село Воскресенье рожь продавать. Занял место в торговом ряду и ждет покупателей. И вот будто бы подошел к нему старичок седенький, посмотрел зерно, попробовал на зуб и говорит:

– Я куплю у тебя весь воз ржи.

– Покупай, – отвечает вятский-то, радуется, что сразу так быстро все продаст.

А старичок ему:

– Только я попрошу тебя, добрый человек, отвезти хлебец-то к нам во Владимирское. Я тебе за это лишнюю плату за каждый мешок дам.

– Ладно, – согласился хозяин, – отвезу.

– Ну и вези, – говорит старичок. – Доедешь до Владимирского и увидишь монастырь. Туда и правь, а как приедешь, хлеб в амбары тебе помогут ссыпать монахи…

Приехал вятич к Светлому озеру, видит на берегу монастырь. Постучал в ворота. Открыли ему. Ссыпал он хлеб и поехал обратно.

Отъехал сколько-то от озера, остановился и хотел помолиться на монастырь за удачу с продажей. Оглянулся назад, а монастыря-то и нет.

13

Уже давно замечено: природной святыней может стать место, которое поразило воображение людей. Было чему удивиться человеку, который открыл Светлояр. Чистота и прозрачность воды, необычная для в общем-то небольшого озера глубина, непривычная растительность… И конечно, озеро просто очень красиво.

Современный киргизский философ Эдуард Шукуров сделал интересное наблюдение: природные святыни имеют свойство обязательно переходить из рук в руки, когда сменяют друг друга живущие возле них народы. Они остаются святынями несмотря на то, что в фаворе оказываются другие религии и уже совсем другие люди приходят в такие места поклониться иным богам. Если народ пришел на новые для него земли и не принял их сакральные токи, он просто там не приживется.

Люди могут уйти. А святыни не могут ни исчезнуть, ни забыться.

Смены народов и вер происходили между Керженцом и Ветлугой в совсем недавние времена.

До XVII века в этом краю жили финно-угры – марийцы, пришедшая к ним меря. Даже само слово «Светлояр» – явно двуязычное. Начало его вполне понятно русским. Вроде бы понятен и второй корень – «яр». Это высокий берег, и он тут есть. Но точнее смысл этой части слова раскрывается, если допустить, что она марийская. «Ер» или «яр» – слово, обозначающее у марийцев озеро как таковое. Законы марийского (как и многих других финно-угорских языков) почти всегда требуют, чтобы вслед за собственным именем географического объекта шло слово, указывающее на то, что это такое: лес, река, озеро, гора, деревня, поле. В русском подобное тоже есть, но встречается редко. Можно вспомнить Москву-реку: мы называем ее так, чтобы не спутать с городом. Можно вспомнить образованные по старинным лекалам в последнем столетии названия Волгоград или Димитровград. В Заволжье на исторически марийских землях мы найдем массу аналогов названию Светлояра. Вот только небольшой список таких озер, на самом же деле их куда больше: Нестиар, Кузьмияр, Когояр, Пижьяняр, Лужъяр, Кумъяр, Посьяр…

Вокруг Владимирского я уже выписал с карты много древних марийских названий.

Костромские и галичские летописи запечатлели: в XIV веке в Поветлужье на реке стояло четыре марийских города, был марийский правитель – кугуз Ош Пондаш (имя его переводится «Белая Борода»). Жил он больше девяноста лет и ревностно отстаивал владения своего народа. В костромской краеведческой литературе есть ссылки на несохранившуюся рукопись «Ветлужский летописец». Фрагменты ее опубликовал в начале ХХ века варнавинский лесовод Дмитрий Дементьев-Бармин. Согласно этой книге, марийские кугузы правили в Поветлужье с XII века. Они потеряли власть лишь в XV веке – эта земля попала под руку Казанского ханства. Прокатившиеся здесь военные походы привели к тому, что многие поселения Поветлужья погибли, а уцелевшие жители, спасаясь, отошли в глубину тайги. «Запусте страна сия… по берегу реки, зовомой Ветлуга, и бысть пусто 253 года, и где было жилище человека, поросте везде великими лесоми и названо бысть Ветлужская пустыня, и никем не проходима, только приходящими лова ради звериного немногими людьми из предела града Унжи» – так писалось об этом времени в «Житии Варнавы Ветлужского». Но и Казань, в свою очередь, тоже пала во время похода Ивана Грозного в 1552 году.

Спустя век в Лесном Заволжье появились русские старообрядцы. А финно-угорское население – в который уже раз за свою историю – отступило к северо-востоку, теперь уже за Ветлугу. Но память о нем сохранилась. Сохранились и древние предания, которые записаны были в ХIХ и ХХ веках в деревнях возле Светлояра. Речь в них идет об озере и о неведомых первопоселенцах этих мест. Иногда этих людей называют именно марийцами. Явно предки тех, кто рассказывал об этих событиях, застали в этих местах кого-то совсем не похожего на своих соплеменников.

«Раньше в наших лесах на берегу Люнды жили какие-то племена язычников. И на самом красивом высоком месте было у них капище – на горах, над Светлояром стояли дубовые идолы. Сюда молиться приходили богам своим… А уж как христианство пришло, порубили на берегу идолов, порубили священную дубовую рощу».

О древних верованиях марийцев можно узнать из книг. А можно и просто заглянуть в марийские деревни и поговорить с людьми (если, конечно, они согласятся это обсуждать!). Их народ через века и трудные испытания пронес свою веру до сегодняшних дней. И поныне на окраине поветлужских марийских деревень можно встретить священные деревья и рощи – кюсата. Поломать ветку в такой роще, обидеть ее злым словом, намусорить – для марийцев страшное прегрешение, которое, как считается, может закончиться скорой гибелью виноватого. По поверьям, деревья священных рощ хранят души умерших и еще не родившихся людей их рода. Среди старых лип, берез, лиственниц есть и такие, которые способны исцелять. Надо им только принести подарок, поговорить с ними, попросить их – и человеку становится легче. В священную рощу к огромному очагу по весне, призванные туда марийским жрецом – картом, собираются боги его народа. Главный из них – Поро Кугу Юмо – Добрый Великий Бог. Другие – его помощники. Их, как говорят старики, семьдесят семь. И они отвечают каждый за свое – за зверей, за птиц, за светлый день, за дождь, за солнце, за лес, за воду. Рассказывают и о таинственных духов кереметей, в которых посмертно воплощались яркие личности – герои, злодеи, правители, мудрецы, великие карты. Жрец обращается к богам, к людям, которые пришли на поляну, с заветным словом – кумылтышмут. Он просит здоровья для своих земляков, просит мира, доброго урожая, удачной охоты. И затем люди пируют в роще вместе со своими богами, незримо спускающимися к ним на поляну. Осенью богов полагается приглашать снова и благодарить за доброту. А если случается засуха, или болезнь, или неурожай, надо напечь богам подарков и нести в рощу, жаловаться, даже укорять – мы ли вас не уважаем, мы ли не делимся с вами тем, что имеем. Среди таких покровителей в Заветлужье занял место Ош Пондаш. Целы там древние деревья, в которых поныне живет его душа: он слушает людей и иногда незримо выходит посмотреть, как живет его народ.

Рядом с марийскими священными рощами на нижегородской земле обычно соседствует вода. Чаще это источники. В поселке Васильсурск, стоящем на берегу Волги, главная марийская святыня, – это, пожалуй, именно сам ключ, который называется Супротивный, а не дубрава вокруг него. Почитаемыми становились и места природных катастроф. Это заметил исследователь, работавший в начале ХХ века, Иван Зыков. Он писал, что возле Сернура в Марий Эл буквально на глазах людей в конце XIX века неожиданно образовалось в результате карста глубокое озеро. И оно тут же стало местом поклонения. Между прочим, один из главных мотивов Китежской легенды – это именно провал земли.

А вот еще предание: «Марийцы вроде бы со старопрежних пор этими землями владели и деревни их по всей округе располагались. Но вот прошло какое-то время, и явились сюда к Светлояру с самой Московии русские князья, да не одни, а с попами. И стали они тут свои порядки наводить. Марийцам было приказано уйти со своих старых мест подальше в леса, в неудобные для жизни северные земли. Однако они не подчинились требованиям князей и попов. Более того, пришли марийцы на самый берег Светлояра и сказали, что умрут, но не покинут насиженных земель, земель своих отцов и дедов… Марийцы спустились к самой воде и сделали на берегу подкопы под горами. А землю над головами в только что вырытых пещерах они укрепили сделанными на живую нитку подпорками. Потом они собрали всех марийцев из окрестных деревень и тут же убрали подпорки из-под земляных крыш. Земля рухнула и засыпала непокорных людей…»

Главный мотив этого предания можно встретить в сотнях записей, которые были сделаны в ХХ веке значительно северней – в Вологодской и Архангельской областях: там «ушла под землю чудь». О том же рассказывали русские летописи. И долгое время, пока не были записаны предания, эти рукописные упоминания о народе чудь не понимались. Чудь называли «белоглазой» за светлый взгляд, знали, что она родня мере. Но что значило «ушла под землю»?

Люди древнего народа, хозяева этого края, не хотели, чтобы в соседстве с ними жили сильные чужаки, не хотели делить с ними то, что на памяти многих поколений принадлежало их предкам. Они обрушили на себя землю, чтобы остаться навсегда в ней непокоренными, неотступившими, там, где будет вечно жить их святыня.

В своей работе «Прошлое марийского народа в его эпосе» известный марийский фольклорист Виталий Акцорин сопоставил эти летописные упоминания, записи, сделанные на Русском Севере, с преданиями марийцев. В них тоже рассказывалось о соседях, о родственных народах, которых называли «чуда» и «тютя» (слова однокоренные!). Когда их старики или больные люди начинали тяготиться жизнью, они рыли землянки с очень непрочным, опирающимся на столбы потолком. Наступал день – и державшие его бревна убирали… Был такой обычай в прошлом и у самих марийцев. Последним, если верить рассказам, так ушел от своих односельчан старик в деревне возле Санчурска, нынешнего поселка в Кировской области, в начале ХХ века. Виталий Акцорин сравнил предания марийцев с материалами раскопок, которые опубликовал еще в конце ХIХ века русский археолог Александр Спицын. Тот писал, что чудские могильники на севере России нередко оставляли странное ощущение – казалось, перед исследователем землянки, где на живых еще людей обрушились бревна потолка и тяжелая, лежавшая на них почва.

Почти всю вторую половину XVI столетия в Заволжье шли Черемисские войны. Это были войны между русскими и марийцами, которых в прошлом именовали черемисами. Войн таких было четыре. У марийцев, отступавших в глубины тайги, о тех событиях сохранились горькие, но размытые воспоминания. Редко пишут о них и историки. По сути, все, что было сказано в монографиях о Черемисских войнах до появления самых последних работ исследователя Средневековья Александра Бахтина, оставляло ощущение невнятности. И уж совершенно наивно выглядели попытки рассказать об этом времени популярно. Раскрыл не так давно газету, где молодая дама-историк предлагала читателям экскурс в прошлое. Она с ходу назвала причину Черемисских войн: марийцев подстрекали татары. Но вряд ли это было так. Когда пала Казань, ее жители, только что героически защищавшие город, спокойно, поистине философски приняли новую русскую власть – это хорошо известно из документов. А марийцы Лесного Заволжья относились к тому местному населению, которое по замыслу русского царя должно было просто платить ему налоги и уверенно смотреть в светлое будущее.

Только вот это будущее слишком их тревожило. Сохранится ли их собственный уклад жизни? Останутся ли целы их святыни, без которых все теряет смысл? Святыни эти остались незыблемы, чисты даже за век владычества Казани – татары, как бы ни были они сильны в поле, не чувствовали себя хозяевами в тайге. А вот русские не боялись черного леса и шли в самые его глубины по древним марийским дорогам.

Полыхнуло восстание – как лесной пожар. Летописи говорят о Черемисских войнах немного, но из замечаний несложно понять – за Волгой в ответ на «разбой» выжигались чужие деревни, их жителей, и в самом деле не желавших тогда покоряться иной власти, убивали. Документы прошлого рассказывают, с каким радостным неистовством жгли завоеватели священные рощи и деревья марийцев и мордвы, как рушили «языческие», «поганые» памятные знаки на их древних кладбищах. В таких войнах, как Черемисские, трудно победить. Они были неуспешными для русских войск: ответом на всякий успех немедленно становились новые неожиданные нападения. Марийцы хорошо знали тайгу, были отличными охотниками, и подкараулить врага для них было несложно. Противникам в итоге можно было только пойти друг другу навстречу, предложить выгодные условия для сотрудничества – другая развязка была уже невозможна. И разум возобладал: бывшие враги услышали друг друга, поняли, что историческая судьба навеки связала их здесь.

…Нет, не будем все-таки ворошить недобрую память. Мы живем в другом, в новом мире, и союз марийцев с русскими скреплен уже другими веками – общего труда, общих военных походов. Он скреплен настоящей симпатией людей друг к другу – улыбками, дружбой, общими праздниками.

И этими преданиями он скреплен тоже. Русские старики рассказывали о «непокорных марийцах» уважительно: как не почитать людей, которые готовы были отдать за свою веру, за свою святыню, за свой язык жизнь? Людей, которые тоже очень любили Светлояр…

Впрочем, самые внимательные жители округи обращали внимание: марийцы продолжали откуда-то приходить на озеро и подолгу, чаще всего в темное время, сидели и молча любовались им. «Несмотря на то что линия марийских поселений от Светлояра отступила теперь на несколько десятков километров на восток (за Ветлугу), все-таки среди светлоярских паломников всегда можно встретить две-три одетых в шарпан марийки, без всяких при этом признаков обрусения. Связь их с урочищем поддерживается, следовательно, какой-то собственной черемисской традицией, которую знает и легенда: черемисам она приписывает доставку “скрытникам” хлеба», – писал Василий Комарович.

Известна ли ему была эта древняя традиция марийцев? На протяжении веков они совершали за сотни километров паломничества к святым местам своих предков и непременно несли туда хлеб и другую еду. В работах русских этнографов мне встречалось очень неуклюжее, неточное в таких случаях слово «жертва». В самом же деле это было угощение: люди собирались пировать со своими богами на общем празднике. А если богам принадлежит все, значит, им принадлежит и эта еда. Тогда ее просто нельзя им пожертвовать – можно только принести.

Традиция такая была связана не с одним Светлояром. Марийцы из-под Козьмодемьянска еще в середине ХХ века продолжали ходить в окрестности города Кстово, и там навещали в летний ночной час несколько старых берез. Эти деревья росли возле обнаруженного археологами марийского городища, которое относится к началу II тысячелетия новой эры.

Ушли праведными, непокоренными, не изменившими своим богам прежние хозяева дальних заволжских лесов. И ведь именно об этом рассказывает Китежская легенда: она о городе, который стал подземным, был накрыт холмами с лесом, озерной водой, чтобы жители его спаслись от чужеземного поругания, сохранили свои святыни! Христианская идея вечной жизни праведников сомкнулась в Китежской легенде с древним марийским представлением о священных урочищах. Там обитают души тех, кто жил в прошлом или еще не родился, там можно встретить души героев и праведников. «Переселение» таких людей в природу – не наказание, а возможность почетного иного бытия и участия в делах своего народа. Марийская традиция паломничества в святые места, строгие запреты, которые заставляют трепетно к ним относиться, оказываются, по сути, очень похожими на то, что составляет русскую традицию и известно каждому, кто собрался на Светлояр. Две культуры идут друг другу навстречу. И на границе двух миров рождается одна из самых знаменитых российских легенд: русская и не только.

А само озеро, как такая природная святыня, оказалось в руках следующих хозяев. Это были уже русские поселенцы – совсем не похожие на тех, кто жил в керженской тайге до них, верившие уже не в Поро Кугу Юмо, не в лесных богов, которые владели деревьями, зверями, птицами, водами этой земли.

Удивительное озеро бежавшим в этот край старобрядцам требовалось не меньше, чем их предшественникам. Потому что, только владея таким чудом, любя его, можно с полным правом говорить соседям: «Мы есть! У нас – своя вера, своя земля, свои святыни!» Так всегда бывает в истории. И этим чувством – утверждения своих представлений о мире – переполнена статья семеновского старообрядца Степана Меледина «Китиж на Светлояром озере», та, что открыла длинную вереницу публикаций о природном чуде и всем, что связано с ним в народной памяти.

Официальная православная церковь не удержалась в свое время от попыток в пику старообрядцам убрать с лица земли «светлоярские соблазны и суеверия». По ним духовная консистория в 1836 году вела «Дело об уничтожении часовни, построенной без разрешения начальства, и об опровержении летописца об этом озере и граде Китеже». Протоиерей Смирнов обличал «раскол», негодовал против его святыни. Но в доносе на старообрядцев сравнивал их с «язычниками»: «Тут совершаются мольбы, обожаются сами деревья, приносятся им жертвы… Они представляют сущее подобие черемисских кереметей». Он, конечно же, не случайно вспомнил об этом. Выходит, что-то очень важное в традициях передавалось – от народа к народу. Даже когда казалось, что «чужие» совершенно ни при чем и все начинается с чистого листа.

Парадоксально, но святые места часто словно притягивают к себе человеческие конфликты.

Классический вид такого конфликта на Светлояре – пресловутые дискуссии. Да, герои Мельникова-Печерского приходили сюда просто услышать благостное пение, подержать в руке свечку, помолиться и посмотреть, не подаст ли о себе весточку зачарованный город. Но вскоре святое место, если судить по свидетельствам, стало собирать не только тех, кто шел приобщиться к чуду. Многие появлялись здесь словно бы помериться своими верами и истинами. Шли продемонстрировать, что эта святыня – именно их и никто другой не должен на нее больше посягать. Остальные – заблуждаются, путаются в трех соснах, не понимают очевидного.

«Разумеется, староверы и в настоящее время смотрят на озеро Светлое как на “свою” святыню и с горьким чувством обиды относятся к бесцеремонному вторжению православных… Староверам крайне тяжело бывать здесь в дни 22–24 июня, и с каждым годом число их уменьшается, являются же они, главным образом, для участия в прениях о вере, – писал в 1905 году Николай Оглоблин. – Не знаю, когда появилась на “горах” Светлояра православная часовня и начались прения миссионеров, но духовенство почти уже добилось изгнания староверов с озера…»

В начале ХХ века праздничное общение со святыней приобрело во многом черты «прений», а паломники часто представляли собой оголтелых начетников, которые, судя по всему, заблаговременно готовили аргументы, чтобы по-петушиному наброситься на тех, кто думает иначе.

О чем?

«Протопоп говорил на тему о необходимости существования церкви и о возможности спасения только при ее посредстве. Тема простая, общедоступная и уместная, но развивалась она столь пространно и протяженно, начиная буквально “с Адама”, и трактовалась с такими подробностями, что совсем пропадала для большинства слушателей. Для десятка же – другого знающих начетчиков все это было совершенно лишнее, чересчур известное, всем набившее оскомину, надоевшее. Против сотни старых доводов миссионера староверы могли привести сотню таких же старых возражений, столько же основательных и выведенных из того же общего источника… Словом, тут предстояло толчение воды, да еще застоявшейся, заплесневелой… Толчение было, вероятно, интересно для непосредственных участников обеих сторон, горевших желанием показать на людях, до какой степени виртуозности может доходить их миссионерский жар и угар и как велики их диалектические способности».

Так пишет Николай Оглоблин про «вступительное слово, тянувшееся более двух часов». Невольная аналогия. Здесь же, во Владимирском, спустя больше столетия я на каком-то семинаре или на конференции слушал «краткое напутственное слово» провинциального православного функционера о нравственности. Оно оказалось пятидесятиминутным. Голос был благостным, цитат было много, а мысль перескакивала с одного предмета на другой. При этом оратор удивительным образом четыре раза за это время умудрился сказать: «И я поднимаю этот бокал за то, чтобы…» – а затем остановиться, потому что он стоял на трибуне, а бокала на самом деле перед ним пока никакого не было: приятная часть мероприятия еще не началась.

Но вернемся к Оглоблину. «Прения шли бестолково и бесплодно. Несколько ораторов из толпы разом выступили со своими возражениями, вопросами, недоумениями, на которые и с помоста послышались ответы разных лиц: одному отвечал протопоп, другим попы, третьим миссионеры в поддевках. Произошло всеобщее бестолковое галденье, распространившееся на всю толпу, где также происходили отдельные схватки между староверами и любителями из православных. Слушать тут было нечего: все вертелось на схоластических тонкостях старых пережеванных вопросов о выеденных яйцах…»

«Попик до того вызубрил академический курс, что даже выпаливал иногда подстрочные “примечания”, состоявшие из самых добросовестных библиографических указаний на литературу предмета». Сегодня такие страшные слова мало кто решится написать или прочитать вслух. Но мне можно: вообще-то это не я пишу, это цитата – так сто лет назад написал Николай Оглоблин, богослов по одному из своих образований, сын настоятеля одной из главных святынь Руси киевского Софийского собора, и, вероятно, он хорошо отдавал отчет в том, что пишет. «Почти все эти миссионеры в поддевках – бывшие старообрядцы, большие знатоки разных стapoверческих толков и потому очень охотно привлекаемые в ряды миссионеров. Получают они по 10 руб. в месяц, не считая расходов на разъезды и проч. Впереди же многим из них улыбаются ряса и сытая жизнь приходского попа… – комментирует Оглоблин. И здесь же звучат слова, брошенные из толпы кем-то из старообрядцев: “Продают себя и своих, поправши веру отцов и дедов… да к рясе подбираются, как вот эта красная рожа… Знают только брюхо себе наращивать… ироды!..”» С «попиком» дискутировал молодой рыжеволосый старовер, тоже знаток Писания. Это была «средневековая картина прений о вере, да еще на такие узкие темы – об антихристе, о “седьми просфорах”, о “хождении посолонь”, о троеперстии и двуперстии и т. п. Больно было за этих богато наделенных людей, не нашедших еще пока, и не по своей вине, более глубоких и жизненных предметов для собеседования…» – так показалось Оглоблину.

Дискуссии с духоборами, с немоляками, с другими сектантами приобретали накал, становились агрессивны. И уже раздавалось: «Что ты травишь? Что пришел травить?! Так гусей травят… а людей грех так травить!..»

Кто прав? Как делить святое место?

В тот вечер Николай Оглоблин прошел мимо молельщиц. Они, разумеется, не принадлежали к официальной версии христианства. «Старухи не переставали молиться втроем, с зажженными свечами в наступившей темноте. Так хотелось подойти к ним и расспросить – кто они и откуда? Но боялся помешать их молитве, да и не надеялся вызвать суровых старух на откровенную беседу с человеком в “немецком” платье».

Так легко забыть, что мы один народ. Так легко упереться в пунктик, чтобы перестать видеть, слышать и понимать кого-либо, кроме себя. Легко сказать, что ты один знаешь истину, а остальные не доросли или переучились. И ведь хорошо известен следующий логический шаг: это наверняка они виноваты в том, что живем мы не так, как хотелось бы. Это из-за них все.

Нам не дает приблизиться к опасной черте, возможно, сама наша генетическая память. Мы не чистых славянских кровей. И есть надежда, что нам не суждено идти напролом по каждому поводу. В нас жива лесная финская сдержанность, в нас просыпается чуть лукавая учтивость Востока к «несвоему». И понимание того, что мы разные, но нам жить вместе, а из этого следует только огромное количество плюсов.

Трагедия, распад, случившиеся на Украине, начинались с убеждения в единственности истины и массового нежелания считаться с другим мнением. В дискуссиях о счастье, нравственности и светлом будущем очень легко лишить себя и одного, и другого, и третьего. Главное – собрать побольше народу и начать обличения, начать бередить больные точки и искать врагов, которых давно надо лишить возможности портить наше существование. Чтобы ток-шоу превратилось в майдан.

Не о достоинствах пресловутой толерантности я тут толкую. Пора понять, что толерантность – всего лишь терпимость, а с этим словом в русском языке связаны те еще ассоциации. Тут же речь идет о том, что мы все идем к святыне и просто должны радоваться тому, что она нас объединяет. Как язык, как небо.

Мне приходилось видеть на Светлояре соседство украдкой шепчущих молитву старообрядцев и кришнаитов, упоенно распевающих мантры. Кто из них имеет больше прав на озеро?

Или в очередной раз слышишь пафосную речь о том, что в озере необходимо запретить купаться. Потому что оно святое. Потому что в праздник батюшка, крестный ход идут по его берегу с молитвой, а у воды «голые тела», «какие-то пикники», «пьяные разговоры». Какая гадость! Глумление над святостью, оскорбление тех, кто пришел с молитвою!

Вопрос надо разделить. Пикник, оставляющий мусор возле святыни, конечно, недопустим, за распитие и пьяный шум в общественных местах полагается штрафовать, и это совершенно правильно. Вывод: надо следить за порядком, и, кстати, по праздникам на Светлояр для этого съезжается полиция. Если она это «попускает», то зря.

Что же касается «голых тел», то купаться в брюках и куртке как-то не очень удобно. К тому же тела эти, разумеется, не совсем голые – ровно настолько, насколько предписывает общественная традиция. А искупаться именно в Светлояре, приобщиться к нему для многих важно. Нас десятилетиями учили про «солнце, воздух и воду», про счастье и здоровье, которые несут силы природы. И не надо объяснять, что в километре отсюда речка, которая по колено, а в полутора – лужи не хуже. Не надо думать, что у этих людей нет ничего святого. Говорящие так не знают, что за душой у «голого тела», какими светлыми и праведными порывами может биться сердце этого человека, с чем он пришел сюда и чем молчит. Или у кого-то в кармане уже лежит святомер? А озеро уже поступило в собственность одной, самой правильной конфессии?

Если мы живем сегодня в свободном обществе равных людей, то можем допустить простую вещь – несколько другое отношение к миру и к вере у других людей. И что из этого?.. Озеро принадлежит им, тоже нашим согражданам, в не меньшей мере, чем участникам крестного хода. И кстати, от них суждений по поводу того, что крестный ход мешает им общаться с природой и создает нагрузку на ландшафт, мне слышать еще не приходилось. А сами участники крестного хода скажут вам, что есть дни в календаре, когда им купаться можно, и желательно тут же, в этом озере.

В тот далекий день Николай Оглоблин прислушался к разговорам людей, пришедших на Светлояр. И порадовался тому, что кто-то «трогательно и задушевно» рассуждал со своими знакомыми и с незнакомыми людьми о том, как мы относимся к «братьям меньшим, нашим друзьям и помощникам…», как жестоко обращаемся иной раз с животными, которые делят с нами дом. Кто-то мечтал о том, чтобы сгинули «матерные слова». Потому что они разрушают человеческую душу, потому что обижают людей, потому что делают ленивым, узким разум: он перестает искать точное, емкое и уместное выражение нашей мысли. Святое место должно побуждать людей искать пути к доброму и прекрасному.

«А воображение рисовало картины нового, в недалеком грядущем, Светлояра, когда народ так же будет здесь собираться по традиции, но не для дебатов об антихристе и т. п. дребедени, а для обсуждения и своих жизненных дел, и высших вопросов жизни. Это будет вольное и свободное народное вече, собирающееся по своей инициативе и надобности, без протоколов и иной мертвящей формалистики. Какие живые речи польются тогда у свободного культурного народа на горах светлоярских, освободившихся от всяких наростов схоластики и казуистики… Какая сила и правда почуются тогда в этих свободных речах на вольном просторе светлоярского веча!»

Не оставим без внимания и еще одну интереснейшую сторону Китежской легенды. Сюжет ее так или иначе воспроизводится в других местах Лесного Заволжья.

Краевед из Костромы В. Смирнов (сожалею, но вместо его полного имени знаю по статье только его инициал) опубликовал в «Трудах Костромского научного общества по изучению местного края» в 1923 году сразу несколько изложений таких легенд. Возле села Одоевское и деревни Мундоро Ветлужского уезда (сейчас они в Шарьинском районе Костромской области), рассказывают, «была когда-то церковь, которую, по преданию, разграбили татары, священники и богомольцы были убитые, но сами татары провалились вместе с церковью. В ночное время слышат здесь, как петух поет», и видят «свечка топится да старец Богу молится». Место, о котором идет речь, – это возвышенность на берегу Ветлуги, которую все знали как Одоевское городище. Раскопки, проведенные там в ХХ веке, установили, что оно ведет отсчет истории от начала I тысячелетия до новой эры. Там жили в те времена люди ананьинской культуры – предки современных коми и удмуртов. Поселенцы менялись на протяжении нескольких тысячелетий. Последним перед появлением русских села и деревни был марийский город Булаксы. Его несколько раз разрушали враги. А известен он по «Ветлужскому летописцу» с середины XIII века. Там сообщается, что его заново отстроил правитель марийцев Поветлужья Коджа Ералтем. Про Ералтема летопись говорит, что принял христианство.

Тот же Смирнов упоминает провалившийся под землю город Шептюг. На его месте лес и болото, которое называется Князь или У князя. Легенда рассказывала, что князь погиб в болоте по пути в свой город. Сейчас болото Князь легко найти на карте-километровке – оно имеет статус памятника природы и находится в шести километрах к северу от деревни Ивановское на севере Семеновского района, занимает 93-й и 54-й лесные кварталы.

Сохранились похожие легенды и об озере Нестиар – о том, что в нем затонул монастырь или же церковь. В одном из своих очерков Николай Оглоблин уточняет: церковь эта не была местной, нестиарской. Старики рассказывали, что она перенеслась в тайгу по воздуху из Васильсурска. А там церковь исчезла в день страшного оползня, случившегося на месте, где она стояла. Колокола этой церкви можно слышать иногда из вод озера Нестиар. Оглоблин пишет и об удивительном озере неподалеку от Асташихи. Маленькое, не больше двух десятков метров в диаметре, круглое, очень глубокое. И таящееся от людей среди лесных зарослей. Говорят, и оно возникло на месте, где провалилась церковь. Конечно же, местные крестьяне связывали несколько вожжей и не достали дна – это уж непременный рассказ…

В дальнем таежном Заволжье есть даже целая потерянная страна – Беловодье. Это край, где живут праведники, где все ведется справедливо и честно. Но попасть туда дано немногим. Искать дорогу на Беловодье надо начинать в верховьях реки Унжи, за маленьким городом Кологривом. Интересно, что именно в тех местах, откуда, согласно старинным поверьям, можно идти в Беловодье, жил в начале ХХ века крестьянский художник Ефим Честняков. Потом, уже после его смерти, искусствоведы, обнаружившие его картинами, были ими поражены. Выставка живописи Честнякова удивила Европу. Вероятно, зрители готовы были снисходительно улыбнуться, предвкушая, что увидят полотна примитивиста. Но на прагматичных немцев и французов глянули лица праведников. На картинах Ефима Честнякова были счастливые дети в старинных костюмах, занятые работой в заполненном светом святом городе с бревенчатыми домами. Городе, где нет места горю. Но зато есть большие, размером почти с человека, яблоки.

Перечисляя исчезнувшие, провалившиеся под землю праведные места в заволжских лесах, краевед Смирнов назвал еще одно место – Шебалы, не указав, где именно оно находится («В Галичском уезде рассказывают о провалившемся ските в Шебалах. Подробности легенды неизвестны»). Деревня, где в те самые годы, когда писалась статья Смирнова, жил и работал учителем начальных классов Ефим Честняков, – Шаблово. Совпадение?

* * *

Хан Батый в наши места от Нижнего Новгорода пошел, как узнал, что тут град Китеж есть. Шел он через чащу много дней и ночей, а впереди войско его весь лес вырубало, дорогу расчищало. Проложили они себе широкую тропу. А как подошли они к Китежу, так город ушел под землю – вера там была крепкая больно.

Тогда Батый разозлился, дальше пошел тропу прокладывать к Ветлуге и после переправился, полез в леса, туда, где теперь Воздвиженское. Всюду на дороге он народ грабил, резал, людей сжигал дотла, где какое селение попадалось.

Ничего вдоль этой дороги не осталось – ни избы, ни пашни на поляне. Запустел край, заросли пожарища бурьяном, только ветер тут гулял, а народ даже заходить боялся. Мало-помалу на Ветлуге начали в других местах селиться, другие дороги проложили подальше от страшных мест, где Батый прошел и след его был.

Так до сих пор эта дорога его кое-где заметная осталась. Долго по ней еще скороходы из Орды ходили – народ грабили.

14

Двадцатый век стал временем, когда люди впервые смогли остро ощутить свою жизнь как путь от стиля к стилю.

На рубеже 50-х и 60-х остались позади сталинская основательность, прочность, классицизм с каменными гирляндами, колоннами, портиками и статичными скульптурными группами. Мир наполнился домами-коробками, стеклянными кафешками с пластиковыми столами и полосками из алюминия между огромными окнами. Но уже зрело отрицание этой «современности», сделанной из искусственных материалов. Коллекционеры заговорили о русской иконе. Бородатые романтики отправились странствовать по Русскому Северу. Стало модно восхищаться им. И пошла в обиход фраза «без единого гвоздя», которая выражала изумление перед старинным деревянным зодчеством. Звучала она так, словно речь шла о каких-то невероятных ухищрениях, о рекорде для Книги Гиннесса вроде постройки паровоза из спичек или изготовления копии картины «Утро в сосновом лесу» из конфетных фантиков. Слушатели плохо понимали, что зодчие не ставили такую задачу – непременно обойтись без гвоздей. Просто это была такая технология.

Именно в те годы снова замаячит полузабытый Китеж, о котором десятилетиями вспоминали почти исключительно за рассуждениями об антирелигиозной пропаганде. Наверное, все начнется с того, что его нарисует Илья Глазунов – молодой, никому не известный художник, приглашенный оформлять собрание сочинения Павла Мельникова-Печерского и считавший это за большую удачу в своей жизни. Выйдут шесть зеленых томов – и многие читатели снова раскроют знаменитый роман «В лесах».

Наступят 70-е годы. Это будет время воздуха, время перспектив и больших строек. Но именно возвращение к русской старине станет одной из стилистических осей эпохи. На смену стеклянным «минуткам», «ветеркам» и «уралочкам», их огромным стеклам и пластиком приятного салатового цвета придут деревянные «лесные сказки», «руси», «слободки» с тяжелыми сосновыми лавками. В квартирах среди полированной мебели появятся на стене вдруг ставшие модными деревянные панно – резьба или уж хотя бы выжигание. Возникнут детские площадки с избушками и кремлями. Камень соединится с деревом – как это было сколько-то веков назад. И оно будет словно бы знаменовать прочную опору, историческую – под нашей мечтой о будущем, в котором каждый найдет себе место и многое сможет.

И вот тогда, в 1976 году, в Нижегородском кремле около Ивановской башни появится удивительно созвучная стилю того времени скульптура – памятный знак первым нижегородцам.

Памятник первым нижегородцам в Нижегородском кремле. Скульптор Виктор Бебенин

Эта работа художника Виктора Бебенина заставляет сегодня остановиться каждого, кто вошел в ворота древней крепости. Два камня словно побитые не то временем, не то прилетевшими из-за городских стен копьями или осколками снарядов. На первом камне дата основания города – 1221-й. Второй – большой, возвышающийся за ним – это люди. Их уже давно нет. Но это они стали нашей твердыней. Их лица суровы, строги – и невозможно понять, кто они: славяне, мордва. Женщина, бородатый крестьянин, воины. Воинов много – трудно даже сосчитать шлемы, которые видны за первым рядом лиц. Высокие славянские буквы. «Поставятъ в устье Оки-реки градъ каменъ и крепокъ зело и не одолеютъ его силы вражеские».

Наверное, это одно из моих любимых мест в кремле. Ловлю себя на том, что, проходя мимо памятного знака, испытываю волнение и вспоминаю этих неведомых людей, которым мы обязаны очень многим.

Был убежден долгие годы, что на камне высечены слова из какого-то летописного свода. Но несколько лет назад мы принялись работать над изданием редко публиковавшихся работ Павла Мельникова. Оказалось, что практически это слова из его газетной заметки в газете «Нижегородские губернские ведомости». Статья «Предания в Нижегородской губернии» была потом перепечатана в собрании сочинений писателя. Вероятно, скульптор решил чуть-чуть заострить, перефразировать написанное – и только лишь. В оригинале это слова мордвина чародея Дятла. В память о нем Дятловыми называют горы, на которых построен кремль, – объясняет Мельников. Дятел предсказал будущее Скворцу, тоже мордвину, жившему здесь же: его дети могут поссориться, и тогда русские «построятъ на устье Оки градъ каменнъ и крепокъ зело, зело и не одолеютъ его силы вражеские».

Именно Павлу Мельникову Нижний Новгород обязан тем, что помнит сегодня те предания и легенды, с которых начинается его история – и в работах специалистов, и в рассказах экскурсоводов, и в сборниках фольклора. Если бы не были записаны эти сказания на рубеже 30 – 40-х годов XIX века, трудно сказать, дожили бы они до нас или нет.

Еще один сюжет – древняя песня, записанная то ли самим Павлом Мельниковым, то ли кем-то по его просьбе в селе Сиуха недалеко от Дальнего Константинова. Даже не понять уже сейчас, на каком языке. В этом селе в середине позапрошлого века назад жила мордва, и вряд ли эти люди пели по-русски. Дата записи – 1849 год.

В этой песне многое перемешано, смещено, но – во имя того, чтобы сказать что-то главное.

По Волге плывет «московский мурза». Он видит: на Дятловых горах, где Волга принимает Оку, словно нагибается к земле белый березник. Что это?.. Слуги докладывают: это мордва в белых одеждах молится своим богам, кланяется земле.

«Мурза» велит послать молельщикам угощение. В ответ им шлют хлебы и мехи с хмельным медом и пивом. Только вот дети, которые несут подарок, съедают и выпивают его по дороге. А дальше задумываются: что же делать? В мехи они наливают ключевую воду, а на вышитые полотенца насыпают землю. «Московский мурза» принимает это и благодарит Бога – за то, что получает мордовские земли и воды.

Кому-то все это покажется странным?

Но люди далекого прошлого должны были уметь общаться друг с другом, даже не понимая языка соседей. Они дарили чужакам подарки – такие, чтобы смысл был понятен. Дар «мурзы» означал, что русские плывут по Волге с добром, уважают тех, кто здесь живет, и готовы продемонстрировать почтение к их вере, к их богам. Посланный ему ответ обозначил, что в этот день «мурза» для них – дорогой гость и его с почтением присоединяют к празднику, к молению, к событию. Но все спутала подмена.

Ошибка? Глупая проделка детей?..

Нам, людям другой эпохи, может такое показаться. А вот те, кто пел эту песню, знали – ничего подобного: если это случилось, то так и должно было произойти.

Люди собрались, чтобы помолиться богам, попросить у них доброй судьбы для своего народа. Они пришли в особый день в особую точку, чудесную, о которой знают высшие силы: так просто место и время молений ни у одного народа не выбирались. Если так, то боги все слышат, видят, готовы отозваться на просьбы.

Если они услышали людей, значит, они поняли их (а неправильно понять они не могут: это же боги!) и определились в том, что передают земли и воды под руку русского князя. Такова их воля. И в ней есть смысл, даже если кто-то его не понял.

Наверное, так боги проложили путь этого народа в будущее, сделали, чтобы он потерял свою безраздельную власть над этим краем, но зато не погиб в огне войн, не перетерся в жерновах времени. Этого не случилось за восемь веков, за которые на земле успело сгинуть немало народов.

Воля богов, воля судьбы рождает трагедии. И мы можем представить себе и страдание людей, переживающих неожиданную потерю чего-то самого главного, и радость «мурзы». И легко прикинем, за чьими плечами стоим мы – за «пострадавшими» или за «выигравшими» в этой истории, кому нам сопереживать…

Но здесь надо остановиться. Потому что мы – прямые потомки и тех и других. И «московский мурза», и молельщики – герои, смело глядящие в будущее, пытаются там увидеть нас, тех, кто придет после, наследников. Нам предначертано чтить и тех и других. Сегодня мы – один поток народов, соединившихся в Поволжье, мы их память и их мечта о том, что здесь будет мир и люди станут жить достойно. Сбывшаяся и несбывшаяся мечта.

У женщины на том камне возле Ивановской башни – красивое, скуластое лицо. Наверно, она нерусская.

Может быть, воин, пришедший в эти места с владимирских земель, увидел ее здесь впервые – еще совсем молодую, и подумал: вот какая у него должна быть хозяйка – скромная, добрая, не похожая на его односельчанок. Он представил себе, как коснется ее руки. Она строго посмотрит на чужеземца – и ярче станет ее румянец. А он улыбнется ей и почувствует, какой толстый этот белый холст ее одежд. Он будет перебирать ее украшения – болгарские монеты, похожие на чешуйки больших рыб, заморские перламутровые раковины каури – и хвалить, как красиво. Он ее будет любить и научит своим самым красивым русским словам. А она потом будет ждать его здесь, и здесь будет его дом.

Люди, глядящие на нас из глубин камня, надеются, что мы в этом краю не ссоримся. Потому что наши предки искренне, от души обменялись в тот день подарками. И были услышаны богами.

В здешний разговорный обиход 70-х годов ХХ века из того времени вошла эта формула «град-камень». Понималась она легко и конкретно: вот он, наш Нижегородский каменный кремль. Может быть, запечатлеть эти слова помогло опять-таки стильное кафе, которое именно тогда появилось как пристройка к Дмитровской башне. Оно называлась «Град-камень». И там была «старина» того времени: тяжелые деревянные столы и лавки из толстых брусьев, выразительно-аккуратная каменная кладка. И никаких изысков – совсем недорогое мороженое с фруктовым сиропом.

Город Горький прирастал тогда новыми жилыми районами. Парки, мосты, заводы, Волга с аккуратными рядами волн и «метеором», чайки, памятник Ленину рядом с ярмарочным домом – таким его тогда размашисто рисовали или складывали из мозаики на больших панно местные художники-монументалисты. Это тоже был стиль того времени. Оставались обиходными образами знаковые здания старого Нижнего. Например, банк и драмтеатр, Главный ярмарочный дом – и как они хорошо смотрелись и на красивых коробках сувенирных конфет. Но само прошлое куда-то ушло, оказалось за поворотом, превратилось в составляющую тогдашнего стиля.

Нижний Новгород

И запали тогда вдруг пронзительные слова – совсем о другом, услышанные в каком-то разговоре: «Ведь как Горький говорил?.. Город каменный, люди железные. Это же о Нижнем, о нижегородцах – они тяжелые, они крепкие…»

Должно было пройти пара десятилетий, прежде чем я обнаружил, что принадлежит она совсем не Горькому.

Нет, у него нашлись похожие слова. В «Записках о ремесле» он вспоминал свое нерадостное детство в городе, где «дома каменные, а люди железные». Эту фразу можно найти и в письме, которое было адресовано в театр, где ставили пьесу Горького «Васса Железнова». Суровая, властная владелица пароходов была для автора пьесы нижегородской «железной женщиной».

А вот дословно фраза нашлась в легенде об Алексии-святителе, митрополите Московском, мощном церковном и политическом деятеле XIV века. Есть две даты рождения Алексия: 1292 или 1304 год. Будущий митрополит был духовным наставником будущего великого князя Дмитрия – того, который в запечатлеется в памяти народа как Дмитрий Донской, победитель в битве на Куликовом поле. В годы, когда история церкви была не в чести, легенда эта почти забылась. Ее не печатали в книге. Разве что нижегородский краевед Николай Усов включил в 40-х годах в свой сборник. Но сборник это рукописный, и познакомиться с ним можно только в областной библиотеке.

Алексий, по легенде, пришел в Нижний бедным странником. Он попросил перевезти его через Оку. Но перевозчики, прикинув, что взять с него нечего, делать этого не стали. Он попросил у местных жителей поесть – бабы, стиравшие белье, побили его вальками. Попросил и переночевать – не пустили. «И тогда возмутилась его душа, воззрев на каменные стены кремлевские, таково заклятье изрек: «Город каменный, люди железные!»

Мрачная история. Иногда ее связывают с возвращением Алексия из Орды. Летом 1357 года святителя призвали туда в столицу, в низовья Волги. Алексий слыл чудесным целителем. И от него ждали, что он вернет зрение ослепшей жене хана Тайдуле. Жизнь Алексия висела на волоске: чужой грозный правитель мог в случае неудачи придумать для него страшную казнь… Впрочем, история пребывания там Алексия стала сюжетом для недавнего фильма «Орда», где авторы дали волю фантазии и старательно посмаковали грязь, азиатское варварство, вероломство и ужасы, которые окружали Алексия… К счастью, он смог помочь ханше и был отпущен с грамотой, в которой говорилось, что церковь освобождается от любых налогов и притеснений.

Как бы то ни было, возвращение оттуда было трудным, а путь мог пролегать через Нижний Новгород.

Память об Алексии в сегодняшнем Нижнем Новгороде – это ключик под Благовещенским монастырем. По легенде, там утолил жажду этот святой странник. Рядом с родником – Алексеевская церковь.

Но перечитаем внимательно строки легенды. Главное в ней – «заклятье». Если это XIV век, то на какие такие «каменные стены кремлевские» «воззрел» Алексий? Они появились только через полтора века!

Не было стен.

Но фраза, если она так запечатлелась, если пронесена в памяти через шесть веков, не могла быть случайной.

На памятном знаке почти те же заветные слова – град камен. Притом что город, построенный на месте, где жили Дятел и Скворец, конечно же, каменным не был. Он был деревянным.

Догадка в первый момент кажется совершенно абсурдной. А что, если у города было, кроме общеизвестного, еще одно, иное название? Алексий просто произнес его: Камен. Но оно могло быть тогда известно каждому, хоть и не часто встречалось в рукописях. А сейчас давно забыто.

Представим себе такое: Георгий Всеволодович основывает город-крепость, которому дает имя – Каменъ. А «Нижний» и «Новъ» – это просто признаки, особенности города. Да, он именно «Нижний»: находится на Низовских землях, по течению какой реки из Владимиро-Суздальской ни плыви вниз – окажешься именно здесь. И конечно, «Новый» – совсем недавно основанный.

Но настоящим, главным именем стала метафора – он прочен и надежен.

Мы ведь можем вспомнить массу примеров, как город или село имеют сразу несколько названий. А уж раньше, когда документы не требовали единообразия, это было сплошь и рядом. Тот же Васильсурск в официальных документах еще в XIX веке писался Василь. Василь Сурский, Василь-град. И все все понимали.

Чувашское Чулхула – это просто сделанный по законам этого языка перевод старого русского названия: Камен город – сначала собственное имя, а потом указание на то, что это не река, не деревня, а именно город.

Георгий Всеволодович «Китежского летописца» основывает Китеж. Этот город тоже Камен, если вдуматься в смысл его названия на языке жителей Заволжья. И люди его тоже были услышаны высшими силами.

Странное совпадение?

Или же Китежская легенда соединила историю о провалившемся святом городе с другими мотивами, понятными и важными для каждого жителя Среднего Поволжья, – основания и судьбы Нижнего Новгорода?

Каменный город – это Ташкент. Да, название его переводится именно так. В точности так же переводится имя Петербурга…

Размышляю о судьбе Комаровича и представляю себе этого никогда в своей жизни не воевавшего, уже немолодого человека, тихого кабинетного ученого в блокадном Ленинграде. Он такой, как на единственном знакомом мне снимке: в зимнем пальто с каракулевым воротником, а вокруг выжигающий все холод. Василий Комарович умирает страшной зимой 1942-го в Каменном городе, пусть и сменившем тогда свое имя. Совершенно невозможно допустить, что он, взятый во вражеское кольцо, не представлялся угасающему сознанию ученого Китежем. Но понимал ли Комарович, что сам был по сути китежанином?

* * *

Старик Маркелов рассказывает так.

Вот там у родника стояла раньше береза. Свалилась она лет десять тому назад. Корни были у нее большие, красивые и развесистые. И под те корни пролезти можно было на карачках. Раз один был у нас тут мужик смелой такой. Так он решился и полез туды. Лез, лез, а мне сказывали, и совсем пропал. Его ждут – нету, не лезет назад. Только уж к ночи вылез взад на землю, и волосы стали совсем седые, и сам молчит, немой стал, а такой был балагур да рассказчик.

Ну, он вылез, к нему приставали: что, мол, видел, Прохор Андреич. Он молчит, и дрожит, и плачет горькими слезами.

Так ничего от него и не добились, и он сутки ничего сказать не мог. И никому ничего так и не рассказал никогда. Бывало, мы, мальчишки, к нему пристанем:

– Дядя Прохор, ты расскажи, чего ты в норе на горах видел…

Так он нас пугнет да и пригонит, бывало.

Только нашему попу на духу рассказал, а поп уж потом, когда он умер, рассказал, что будто, как влез он туда и пополз, так оно пошло как трубой вниз и душно так… Он лез, лез, потом видит место светлое, и на том месте сидят старцы светлоликие и дела крестьянские разбирают. И он своего деда узнал, а дед ему пригрозил клюкой, не велел больше лезть. И на него птица с клювом напала, так его и заклевала, а старцы будто его не видят, и он насилу назад дорогу нашел, и потом наказано ему было, чтобы никто больше не смел к тем скрытникам ходить.

15

Хочется, мучительно хочется прорваться сквозь наслоения того, что мы должны принимать в легенде за историческую реальность, к ядру, к самому смыслу легенды. К ее тайной идее, которую она несет через века. Ведь любая легенда всегда появляется и живет не только «почему», но и «зачем».

Известный фольклорист Кирилл Чистов в своей книге «Русские народные социально-утопические легенды» писал, что «в отличие от фольклора некоторых других народов (например, немецких преданий о Винете, Рунхольде, Туле и др.)» для русской устной традиции легенда о провалившемся или затонувшем городе совершенно нехарактерна. Он пояснил: «Вероятно, это связано с исконным земледельческим характером русской народной культуры в прошлом. Известная “китежская” легенда составляет своеобразное исключение». В западной традиции провал – это непременно небесная кара за безнравственность или кощунство.

Пишу эти строки и вспоминаю свое первое знакомство с такой легендой. Это была чудесная книга Сельмы Лагерлёф «Путешествие Нильса с дикими гусями». Сколько в ней всего было страшного!.. И на всю жизнь запомнилась одна из случившихся с героем историй – он попадает в город, который один раз в сто лет поднимается из-под воды. Винета наказана за жадность. Нильс попал в нее в ту самую ночь, когда город может открыться людям – если таковые там окажутся. Жители подводного города готовы отдать все за единственный грош. Это заклятие – и оно будет снято, если кто-то в такую ночь хоть что-то купит у горожан. Но у Нильса нет ни гроша. Город скрывается. И никто из тех, которые пытались продать Нильсу свои богатства, уже не доживет до следующей такой ночи, через сто лет. Да, у этой западной легенды очень схож, казалось бы, с китежской главный мотив – скрытого под землей и под водой, недоступного для простых людей города. Но все остальное – совершенно наоборот! Кирилл Чистов формулирует это так: «Китеж изображается городом, погруженным в озеро и тем самым спасшимся от нашествия татар. Город продолжает существовать, сохраняя исконную праведность и социальное благополучие… Религиозный элемент в составе легенды ширился и рос, и это свидетельствовало о вырождении ее социально-утопического содержания. Китеж из города, когда-то спасенного от врага и еще существующего, с течением времени превратился в сокровенный монастырь, достигнуть который дано только безгрешным».

Еще одна небесполезная попытка сопоставления, обнаруженная в научной литературе. Московский историк Анатолий Сахаров в статье «Загадка невидимого града» сравнил Китеж с Атлантидой. «В самом деле: диалоги “Тимей” и “Критий” Платона – фактически единственные источники, в которых мы читаем об Атлантиде. “Книга, глаголемая Летописец” – единственное письменное произведение, из которого мы узнаем о Китеже. И Атлантида, и Китеж перед гибелью подверглись сокрушительному нашествию иноземцев. И Атлантида, и Китеж погрузились под воду. И еще – о существовании страны, погибшей и пучине океана, так же как и о существовании города, исчезнувшего в центре России, нет ни единого археологического доказательства, ни единой строчки в подлинно исторических документах.

…“Проблема Китежа” стоит в одном ряду с такими историческими тайнами, как библиотека русских царей, феномен “Слово о полку Игореве”… Разумеется, нельзя исключить того, что легенда о Китеже – всего лишь так называемый “бродячий сюжет” о городах, монастырях, крепостях, скрывшихся по тем или иным причинам от глаз людей. Сюжет этот международен, и весьма возможно, что в подобном виде он попал к нам, в Среднюю Россию».

Финно-угорский исток Китежской легенды обозначился. Но мы вправе обратиться и к русским преданиям, ища одно из ее начал. Анатолий Сахаров связывал ее появление с набегами ордынцев. Это естественно, если исходить из содержания легенды. Выписываю цитату исключительно ради того, что в ней не содержится ничего нового и неожиданного, зато очень четко выражены самые устойчивые, если не сказать банальные, представления о Китеже. Их обязательно надо проговорить. И всегда приятно, когда это делает кто-то другой, с весомой ученой степенью: «В XIII веке, в первый период татарского нашествия на русские земли, спасаясь от иноземного ига, люди бежали в заволжские леса. Здесь они скрывались от баскаков-переписчиков, облагавших данью русских людей. Эти древние участники русского “сопротивления” агрессору не только занимались тут добыванием средств к жизни, но и думали, мечтали, надеялись на лучшее будущее.

Светлояр, расположенный в центре этих тайных поселений, окутанный ореолом фантастических представлений, постепенно становился центром идеологии сопротивления, и именно району Светлояра приписывается существование Китежа – города, не сдавшегося, не покорившегося врагу, скрытого, “сокровенного града”. Представляется очевидным, что историческими корнями легенды были устные предания, содержавшие высокопатриотический сюжет о непокорившемся городе, народе.

Спустя несколько веков возникает вторая жизнь легенды.

В XVII веке, в эпоху обострения социально-религиозной борьбы, сюда же, в леса Заволжья, бегут раскольники, бегут от гнета царизма, официальной церкви “искать безмолвия”, жить свободно в “чистой вере”. Они подхватывают старинный сюжет о граде Китеже, узурпируют и “преображают” его на свой лад. Автор “Книги, глаголемой Летописец” – несомненно, старообрядец, и его легенда о Китеже – это легенда о граде, где, скрытые от глаз простых смертных, живут праведники, укрывшиеся от преследований “антихриста”. Однако необходимо отметить, что наряду с ярко выраженной религиозной окраской Китежская легенда этого периода несет в себе черты социально-утопических представлений той эпохи».

Кстати, само существование русского города с названием Китеж за Волгой Анатолий Сахаров допускал. И тоже писал об этом удивительно уклончиво и стерто: «Возможно, что город действительно был и исчез. В XII–XIII веках наряду с процессом возникновения и расширения городов шел и обратный процесс, города возникали, потом по различным причинам хирели и умирали или превратились в села».

Свою версию событий русской истории, которые могли отразиться в Китежской легенде, опубликовал и выдающийся советский географ Борис Хорев в работе «Существовал ли град Китеж?». Он также предположил, что народная память могла запечатлеть не набег ордынцев, а военные действия более поздние – XV века, происходившие между русским князьями. Как известно, в 1392 году Великое Нижегородско-Суздальское княжество потеряло самостоятельность – эти земли стали управляться из Москвы. Но нижегородские князья, отстраненные от власти, очень нескоро смирились с таким положением дел. «В то время потомок самостоятельных суздальско-нижегородских князей… Юрий Кирдяпин, опираясь на Вятку, начал борьбу с Москвой за Городец. В таких случаях московские княжья обычно давали резкий отпор. Князь Георгий китежского предания – это и есть, по всей вероятности, Юрий (Георгий) Кирдяпин. Он мог быть настигнут и убит на Светлояре, куда скрылся после неудачного набега на Городец». Борис Хорев допустил, что на берегах Светлояра могла быть небольшая крепость. Археологические исследования – повторимся – не подтвердили этого. Что же касается Юрия Васильевича Кирдяпина, что это второй из четырех сыновей Василия Димитриевича Кирдяпы (1350–1403). Само прозвище Кирдяпа – мордовское, означающее «хозяин». Отец Василия Кирдяпы и дед Юрия Кирдяпина Димитрий Константинович был предпоследним великим нижегородско-суздальским князем, умершим незадолго до его ликвидации – в 1383 году. Последним же стал его брат Борис Константинович. Юрий Кирдяпин боролся за возобновление великого княжения. Даты жизни этого князя, активная деятельность которого приходится на рубеж XIV и XV веков, не установлены, как, впрочем, и место его смерти. Однако известно, что Юрий Кирдяпин оставил потомков. Его праправнук Василий Иванович Шуйский стал русским царем.

Василий Комарович поднял летописный сюжет о том, что Юрий Кирдяпин строил укрепление на берегу некоего озера в те самые годы, когда Великое Нижегородское княжество потеряло свою самостоятельность. Эту крепость потом брали штурмом московские войска. И это еще одна история, подозрительно похожая на ту, которая нам известна по Китежской легенде. Князь Георгий, крепость, которую по праву можно считать городом (город – ведь это то, что огорожено), битва, озеро, исчезновение этого города и князя…

Комарович указал в своей монографии, что озеро это находится в Семеновском уезде и называется Юрьевское, поскольку связано оно с князем.

Если спросить сегодня жителей этих мест, где оно такое, ответить, скорее всего, смогут очень немногие. А видели его чуть ли не все! Из окна электрички. Между станциями Керженец и Сухобезводное есть остановочный пункт Озеро. Он расположен на краю деревни с тем же названием. А деревня вместе с железной дорогой почти полуторакилометровой дугой огибает это самое озеро. Название его забыто – можно спросить кого угодно и ответят: просто озеро и все. Между тем на старых картах оно подписано: Юрьевское. Археологи пока это место обстоятельно не обследовали, хотя доехать до него проще простого.

Другую, но также очень конкретную гипотезу о том, какую роль сыграли местные предания в становлении китежского сюжета, высказал в 1995 году нижегородский историк Игорь Кирьянов. Приведу фрагмент его текста с некоторыми сокращениями.

«В недавнее время, работая в Государственном архиве Горьковской области, мне удалось найти в журнале Казенной палаты за сентябрьскую треть 1780 года любопытную запись. В ней говорится, что село Владимирское, находящееся около Светлояра, переводится по требованию Казани в Козьмодемьянский уезд Казанской губернии и что в нем живет 101 однодворец… Однодворцами, по данным словаря “Гранат”, называли бывших служащих людей из числа детей боярских, казаков, стрельцов и пушкарей, поселенных на южной и восточной границе страны для защиты ее рубежей… При Петре I часть их была причислена к дворянству, но большинство составило особую категорию населения, пользовавшуюся привилегиями – правом владеть крепостными крестьянами до 1843 года, подворным, а не общинным владением землей.

Для нас же особый интерес представляет то, что владимирцы были в прошлом пограничниками, а следовательно, и первопоселенцами своей округи.

Поэтому вполне возможно, что старообрядцы именно от них услышали предание о существовании в заволжских лесах старинной и реальной русской крепости, охраняющей русский рубеж, но переставшей существовать.

Это предание, можно полагать, и стало первоосновой для легенды о граде Китеже. Его сохранили именно люди заинтересованные в охране русской границы – владимирцы.

Все сказанное можно было считать всего лишь гипотезой. Чтобы ее подтвердить, требовалось найти реальные остатки такой крепости в нашем лесном Заволжье…

Летом 1959 года археологи-разведчики Горьковского музея-заповедника обнаружили в верховьях речки Ватомы, на самом краю огромных керженских болот, старинное русское городище, окруженное мощным валом. Дополнительным исследованием установлено, что оно является остатком древней русской крепости, расположенной на берегу Ватомы около селения, называемого Городищи, всего в 20 километрах к северо-востоку от города Бор, и примерно в 45–50 километрах по прямой от Светлояра.

Эта крепость имеет кольцеобразную форму с одним входом. С востока ее прикрывает Ватома, а с юга ручей Мосоловый. На территории крепости в старину была часовня, а потом церковь и кладбище. Периметр вала крепости около 350 метров, высота вала от 2 до 3 метров. Нашим исследованием было установлено, что крепостная стена имела форму городни – т. е. состояла из цепочки срубов, поставленных и засыпанных внутри землей встык. Толщина стены составляла 1,5 метра, а высота, судя по отвалам, образованным там, где стена сгнила, сначала до 3,5–4 метров. В пробном шурфе, заложенном внутри крепости, были найдены остатки сосудов XIV столетия и фрагмент сосуда, типа встречающихся при земляных работах в Казани – так называемой приказанской культуры.

Археолог Татьяна Гусева провела на территории крепости в Городищах археологические раскопки. Они подтвердили, что крепость датируется XII–XIV столетиями. Существовала она недолгое время, а постройки внутри ее погибли от пожара. В числе находок – железный наконечник стрелы. Местное население сохранило память о том, что здесь когда-то был жестокий бой с татарами. В подтверждение этому оно ссылается на большое количество человеческих костей, которые встречаются при земляных работах в районе крепости. От находок костей произошло, видимо, и название ручья Мосоловый от “мосол” – кость. Кроме общего для села и крепости названия “Городищи”, сама крепость населением никак не называется – во всяком случае ее названия здесь не помнят.

Таким образом, обнаружение русской крепости в селе Городищи подтверждает основное положение народного предания о русской крепости в заволжских лесах – она действительно существовала. Рассказ местных жителей о бое с татарами, происходившем у ее стен, полностью увязывается с легендой о Китеже и находками человеческих костей и фрагментов сосуда со Средней Волги.

Какие же задачи выполняла эта крепость и нет ли хотя бы отрывочных сведений о ней в сохранившихся полноценных исторических документах?

На эти вопросы нам в какой-то степени отвечают источники XIV–XVI веков, и даже сам Китежский летописец.

В нем вполне определенно указано, что град Китеж находится в “стране Заузольской” – т. е. в районе, расположенном за Узолой. Положение крепости на Ватоме больше соответствует этому указанию, чем положение Светлояра, расположенного за Керженцем, – рекой более значительной, чем Узола.

В духовной грамоте – завещании сына Дмитрия Донского, Василия Дмитриевича, 1406–1407 года он передает своей княгине как административную единицу “Керженец” со всем”.

Положение крепости в селе Городищи как нельзя лучше соответствует этому указанию. Оно подтверждает, что территория по Керженцу в самом начале XV века и за 200 лет до возникновения Семенова представляет собой определенный административный район, центром которого могла быть крепость в Городищах.

После нашествия Едигея в 1409 году сведений об этом центре и административном районе мы уже не встречаем…

Целям защиты русского населения района устья Оки от вторжения внешних врагов через леса Заволжья и служила старинная русская крепость на Ватоме…

Временами покидавшееся населением Нижегородское Заволжье заселялось новыми и новыми волнами поселенцев. И в ходе этого заселения постепенно забывалась русская крепость в Заволжье. Глухая память о ней, сохраненная, по-видимому, владимирскими пограничниками, и была использована старообрядцами, создавшими исключительно красивую и поэтическую легенду».

Многие мотивы древних сказаний Заволжья – и русских, и финно-угорских – об исчезнувших городах, о средневековых войнах, о чудесах сплелись воедино в Китежской легенде. Она словно вобрала в себя все, чем эти легенды и предания были богаты.

Фольклорный сюжет о провале обычно носит, как говорят исследователи, эсхатологический характер: это история о страшной катастрофе, о наказании, о чьей-то гибели, она предвещает страшный конец света. Но Китежская легенда – о другом. Она о вечной жизни, дарованной праведникам.

Она о прочности и незыблемости их града Каменного. О том, что нам завещано искать воплощение Китежа в ближних и дальних землях. С удивлениям обнаруживать его рядом. И самим, как об этом говорилось в древней книге, собирать камни.

В 80-х годах я привез на Светлояр моего друга – известного исследователя русской литературы доктора филологических наук Ивана Есаулова. Мы долго бродили тогда по берегам озера, рассуждали о нем и о легенде.

И снова вернулись к разговору в его московской квартире спустя три десятилетия. Тогда я поразился тому, как точно и совершенно по-новому Иван Есаулов обозначил идею легенды.

Иван Есаулов

– Эта идея – пасхальная. Подобно Христу в Китеже праведные люди продолжают жить и могут явиться простым смертным. Они существуют отдельно от видимого мира, но при этом духовно поддерживая остальных людей, молясь за них и обнадеживая их мыслью о возможности вечной жизни. Для них воскресение уже настало. Оно случилось сразу же после события, которое можно воспринять как их жертвенную кончину. Живой Китеж поднимется и воссоединится с остальным миром в час Страшного суда. Мотив колокольного звона, который слышится из-под земли и воды, поддерживает эту идею. Ты же знаешь, что звон отгоняет от праведного места бесов и помогает поддерживать его святость.

* * *

Сказывают, что раньше много разных чудес творилось на Светлом озере. Люди говорят, вода из озера исцеляет от хвори, а те, кто проползал вокруг него сколько-то раз, от грехов своих тяжких вроде бы могли совсем избавиться.

Но не всем будто бы помощь шла от Светлого озера.

Говорят, что один раз какая-то женщина сильно нагрешила и пришла к озеру замаливать свои грехи.

Пришла, да только попробовала, но почему-то не поползла вокруг озера, как это делали тогда некоторые старухи.

Ну, люди, конечно, увидели, что она не ползет, да и спрашивают ее: чего, мол, не замаливаешь грехи-то, что не ползешь, не делаешь, как другие делают?

А она и говорит, что не может:

– Только подойду к озеру, так сразу вижу, как кругом змеи ползают и, главное, все вокруг меня норовят.

Видно по всему, что много нагрешила… Какое уж тут «замаливание»!

16

Я вылезал из светлоярской воды, на противоположном берегу, не там, где песочек, а под горами, где немного илистое дно. И тут мимо меня прошествовала экскурсия.

Дама нудным голосом, совсем даже не имея в виду меня, а просто потому, что дошла в своем повествовании до нужного места, объясняла школьникам: озеро святое, в нем купаться нельзя. Дальше она принялась пересказывать легенду. Ту, которую я тридцать лет назад слышал от старика Авдеева.

Я вернулся к сумке с фотоаппаратом и сох на не очень ласковом сентябрьском ветру. Снимки получились хорошими: золотая осень.

Сегодня был день, который я обозначил как съемочный. Последняя вылазка на озеро в дни работы над книгой.

Книга вроде складывалась. Фотографий было достаточно. Но хотелось положить в папку и осенние виды озера. Я ходил по берегу и обдумывал, как встретятся друг с другом почти уже написанные главы и чего не хватает, чтобы все это превратилось в единое целое.

Но странным образом сбивали с мысли слова экскурсовода, которые звучали неподалеку. Она явно повторяла скучную, вычитанную где-то истину. И была убеждена, что именно в ней нуждаются ее слушатели.

«А название озера очень древнее. В нем соединились два слова “светлый”, что значит “добрый”, и “Яр” – Ярило, языческий бог».

Это был почти дословный фрагмент текста, включенный в отцовский сборник «Град Китеж». Текста, по-моему, не самого яркого, но точно представлявшего чью-то точку зрения на события.

Легенда выучена. Она – в правильном, образцовом виде. Ее можно воспроизвести на информационных щитах и пересказать туристам. Конечно, получиться может и такое, что кто-то будет ее рассказывать не так, как надо, неправильно. Например, какие-нибудь старые жители соседних деревень, которые не читают книг, могут что-то перепутать или по впадении в маразм призабыть. Но теперь все это уже нестрашно: мы их поправим. Потому что легенда напечатана и всегда можно свериться с текстом.

А туристов пусть будет больше – наш регион, как неоднократно замечал в своих высказываниях губернатор, должен раскрывать свой богатый туристской потенциал.

Давно ли мы мечтали о том времени, когда на Светлояре будет порядок – и никто больше не посмеет проехать к нему на машине, тем более ее мыть, разводить костры, мусорить. Да боже мой, я же сам об этом писал в конце 80-х годов в областной газете, что нельзя так относиться к Светлояру.

Моя мечта сбылась. Теперь здесь порядок. И за это совершенно искренне хочется поблагодарить Алексея Грозу, замечательного человека, который приехал сюда, во Владимирское, школьным учителем, а стал через несколько лет директором природного парка. Он вложил много сил в создание музея «Китеж», он сумел всеми правдами и неправдами добиться здесь порядка. И озеро радует мой глаз чистотой, лес – тем, что он настоящий лес, а не свалка.

Алексей Гроза

Что же за сомнения гложут меня?

Нет, конечно, можно не писать о легенде, не публиковать кем-то найденные тексты. Ее забудут?.. Она погибнет?

У нас ведь информационное общество. И оно нуждается в том, чтобы о чем-то не просто говорили – чтобы оно было в книгах, в Сети. И мы будем доверчиво воспринимать печатное слово. И вот так его беречь.

Но если о легенде писать, если она будет в книге, если ее не забудут… Она будет открываться на экране компьютера по первому клику. Ее выучат экскурсоводы. Некий пользователь, скрывающийся за набором латинских букв и цифр, благодарно откомментирует: «Спасибо познавательно». Легенда примет официальную, одобренную школьными методистами форму… Она погибнет?

Эта моя книга «Светлояр – око земли» писалась тяжело. Дважды я переписал ее практически заново, потому что все не мог найти интонацию, с которой буду говорить.

Счастье выхода новой книги – это то, что совершенно незнакомо очень многим. Плоха она или хороша, но все сложилось, совершена работа множества людей. Ты спорил с ними, не принимал их мнение. Или принимал. Ты слушал сдержанные похвалы и придирки. К тебе тем не менее относились как к человеку, который умеет писать книги. Книги настоящие. А ты тщательно скрывал, что делать этого не умеешь – да, обычно получается. Но с какого раза? После каких сомнений в себе и в том, что выходит?..

Книга – это воплощенная ответственность. И ее даже рядом нельзя поставить с текстом и картинками, которые кто-то выложил в Сеть. Потому что, если слова и картинки не те, их можно убрать, переписать заново. А здесь – уже все и навсегда. И твоя ошибка или невысокий полет будут очевидны и сейчас, и через сто лет, потому что задача книги – пережить автора и что-то доказывать потом от его имени следующим людям. В книге нет той анонимности, которая стала средой в Сети. Средой для самых смелых и самых умных, знатоков истины и носителей нравственности, которые походя бросают свои оценки всему и знают при этом, что могут делать все, потому что можно не называть себя. Кому-то кажется, что писать легко. Но потом его текст оказывается невозможно читать: слова как-то не складываются во фразы. И уж точно все, кто взял в руки фотоаппарат, знают, что сейчас они наснимают массу всего красивого: лес, озеро, лошадку, тучку… На самом же деле фотоаппарат – это просто инструмент. Как, например, рояль – тоже инструмент. И его владелец автоматически не становится пианистом, игрой которого мы заслушаемся.

За именем, написанным на обложке, – не гордыня, не самодовольство, а просто готовность отвечать за сказанное. За крамолу. Это готовность быть в теме.

Голубое око Светлояра

Наступил такой момент – после выхода этой книги «Светлояр – око земли» прошло лет пять, и в одном районом центре на встрече с читателями совершенно незнакомый человек спросил меня: так все-таки был град Китеж или не был? Можно ли ответить кратко, написав об этом целую книгу?..

Можно и нужно.

Вспоминаю сейчас день презентации этой книги «Светлояр – око земли». Она должна была стать одним из номеров экологического «круглого стола» с участием власти на длинном и многоступенчатом празднике, фестивале.

Собственно, в зале такой детали мебели, как стол круглой формы, я не обнаружил. Все столы были прямоугольными. Они стояли на сцене, и начальники вещали из-за них о том, какие средства вкладывает местный бюджет в охрану окружающей среды, какие проводятся и планируются мероприятия… (Великолепное слово: меры приняты!) Я никак не мог выпасть из происходящего – в ушах гудели цифры и бюрократически-округлые формулировки. А говорить надо было по идее про книгу, которую я писал совсем о других вещах. Я с ужасом понимал, что никак не смогу подхватить и повести победно-повествовательную тональность этих рассказывающих о своих достижениях людей. И не смогу сказать о том, что важно и дорого. В 2007 году мною было написано 48 страниц книги, а в следующем, 2008-м – уже 54? Что на 16 % больше.

Покинул зал незаметно, пока очередной оратор сканировал взглядом очередной распечатанный лист отчетной речи.

Пошел к озеру.

Минут через пятнадцать в моем кармане начал биться сотовый. Меня искали: это было очевидно. Может быть, директор природного парка. Мне, честное слово, очень неудобно перед ним: пообещал быть, приехал – и вот вам. Может быть, издатель, Олег Алексеевич… Не знаю, что и сказать в оправдание.

* * *

Китежане – люди немного непредсказуемые. Они могут показаться строптивыми. Но поверьте: они никого не хотят обижать.

2008–2015

Нижний Новгород – Коктебель

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg