«Кнайпы Львова»

Кнайпы Львова (fb2) - Кнайпы Львова (пер. Е. А. Концевич) 5777K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Павлович Винничук

Юрий Винничук Кнайпы Львова

«Слышу стук костяшек домино в кофейнях, стертых с лица земли. Духи посетителей зовут духов официантов и заказывают газеты, в которых не напечатано ничего другого, кроме бесконечных списков жителей города Львова. Умершие играют в карты, умершие играют в бильярд. На столах, обитых зеленым сукном, человеческие черепа, словно бильярдные шары. Тени кассирш звенят ложечками о металлические подносы, на которых тени «бизанцев» разносят сладкий напиток забвения».

Юзеф Виттлин. «Мой Львов»

У цій книжці розповідається про львівські кнайпи ХІХ і першої половини ХХ століття. За великим рахунком вона може служити також прекрасним путівником по тодішньому Львову, адже буквально з кожною кнайпою пов’язана своя історія і своя легенда. І всі ці історії розкривають неповторний, неймовірний, чарівний образ Львова.

Книга витримала кілька видань українською мовою і тепер вперше виходить російською.

Львовских кофеен чары

«Львов любит пить, умеет пить и имеет что пить», — с гордостью говаривали львовяне. И были правы. Ведь наш город славился лучшим в Польше пивом из пивоварни на ул. Клепаровской, роскошной водкой Бачевского и кнайпами (ресторан, забегаловка) — явлением чрезвычайно своеобразным, а по убеждению тогдашних львовян — просто бесподобным. Кнайп было столько, что даже сейчас, когда вырастают они как грибы на каждом шагу, поражает их география. Поскольку концентрировались они тогда не только в центральной части города, но и на окраинах, и даже за городом. И заходили в них львовяне как к себе домой, каждый знал официанта или владельца кнайпы по имени. Кнайпы имели свою постоянную публику, для которой «свой» локаль (заведение) был превыше всего, и не дай Бог его лихом помянуть. Завсегдатаи знали друг друга и чувствовали себя, как одна большая семья.

«В нашем старинном Львове, — писал Евген Пеленский, — где так хорошо развита товарищеская жизнь, где в праздничные дни почти всё население выходит в роскошные львовские сады и парки, или в театры, или кинотеатры, или вообще куда-нибудь «в люди», чтобы вместе гурьбой развлечься, повеселиться, — уже с давних времен население привыкло к товарищеской, общественной жизни, и эту благородную привычку лелеет и в дальнейшем.

Немалую роль в этом товарищеском сожительстве исполняли и играют кофейни, касино, гостиницы, рестораны. Еще в недавнем прошлом шумно и громко было в этих обиталищах развлечения и гомона. У самых уважаемых граждан нашего города был любимый уголок в какой-то кофейне или ресторане, и там чувствовали себя даже лучше, чем дома. Там у них была связь с людьми, с миром».

«Украинская духовная элита — профессора, художники, поэты, журналисты, студенты и менее или более выразительная богема — просиживали часами во львовских кофейнях, — писал в эмиграции писатель Юрий Тыс. — Даже кооператоры, сухие, казалось бы, экономисты, причаливали по вечерам к столикам кофеен на странные разговоры о разном. Даже студенты, которые подживлялись куском хлеба, потому как терпели хроническое безденежье, — и они принадлежали к завсегдатаям кофеен… Львовские кофейни имели для нас такое же значение, как кофейни в больших столицах Европы, как кофейня Кранцлера в Берлине. Там ковались литературные стили. Было множество кофеен в Париже, и каждая из них имела свою группу художников или поэтов и их учеников и сторонников. Кофейни принадлежали к европейской творческой атмосфере — также во Львове. На смену старшим поколениям приходили младшие, львовян пополняли приезжие из провинции, они хотели хоть один вечер побыть среди львовской богемы, в атмосфере живой творческой жизни.

Когда появилась новая книга, обсуждали ее в кофейнях, она становилась сенсацией и темой вечера».

Кофе

«Цвет твой похож на цвет чернил, в которые писатель погружает свое перо», — сказал арабский поэт, обращаясь к кофе. И был прав, потому что кофейни стали источником вдохновения для многих творческих людей мира. Во Франции богема и высший свет облюбовали кофейни в XVIII в. Кофейни тогда появились одновременно с первыми частными салонами. «Кофе готовили по-особому, — писал Монтескье, — чтобы он способствовал пробуждению духа и разума». В литературных кофейнях работало множество писателей и художников, здесь они назначали свои встречи, создавали новые художественные течения. Во «Флоре» Аполлинер встречался с Бретоном, в «Дё маго» Хемингуэй познакомился с Джойсом, в цюрихском «Кафе де ля Террасе» бывали создатель дадаизма Тристан Тцара, Джойс и «литератор» Ленин.

В литературных кнайпах писатели становились одновременно зрителями и участниками действа по имени «Жизнь». Так, «Флора» служила Аполлинеру кабинетом, редакции журнала «Суаре де Пари» — залом заседаний, Симоне де Бовуар и Сартру — читальным залом.

Во Львове мода на кофе зародилась в XVIII в., хотя напиток этот был известен и раньше. Пробовал кофе и Богдан Хмельницкий. Гетман Пилип Орлик называл его «каффа», автор «Диариуша» Яков Маркович в XVIII в. вспоминал о напитке «кагва». А первая кофейня в Украине и Речи Посполитой возникла в 1672 г. в Каменце-Подольском. Было их там аж целый десяток, и основали их турки. Только в 1683 г. появилась кофейня Юрия Кульчицкого в Вене, который за свою заслугу в спасении Вены от турков получил все запасы кофе, которые были в турецком обозе. Австрийцы подумали, что это корм для верблюдов, и охотно отдали зерна предприимчивому галичанину.

Таким образом, мода на кофе шла во Львов одновременно и с Востока, и с Запада, охватив сначала людей состоятельных, а вскоре и всё общество. А поскольку настоящий кофе была недешевым, то бедные слои начали его фальсифицировать, употребляя жженую пшеницу, горох или даже желуди. Сахар тоже был дорогим, а потому предпочитали не бросать его в чашку, а, держа кусочек между зубами, цедить кофе сквозь него. Сахар в каждой семье хранился в специальной шкатулке, которая замыкалась на ключик.

По свидетельству современников, среди мещан распространился обычай, согласно которому, как только кто-нибудь открывал глаза, тотчас ему в постель несли кофе. А все это делалось по совету врачей, которые считали, что вставать с постели, а тем более выходить из дому натощак очень вредно. Особенно увлеклись кофе женщины, отдельные пани даже брали его с собой в церковь, чтобы после принятия Святого причастия сразу запить его кофе. Считалось, что таким образом причастие будет защищено от нездорового воздуха.

Принято было пить преимущественно белый кофе с молоком и сахаром, черный подавали на попойках. Военные употребляли черный кофе, как правило, после обеда, закуривая трубку. Кофе пили из «филижанок» (чашек), а подавали его в «имбрике» (кофейнике). Оба слова турецкого происхождения — «филджан» и «ебрек».

Искусство запаривания кофе имело определенные особенности и требовало соответствующих знаний и умений, поэтому в зажиточных семьях появился обычай держать служанку-кофеварку, которая занималась исключительно приготовлением этого напитка.

Богдан Лепкий описал традицию, которая царила в Галичине в семьях священников. «Это был один из канонов жуковской жизни — нигде не ехать без вчесного (раннего) кофе, и никого из гостей без него не отпускать. А делали кофе «стоячий», в три этажа: партер — черный, первый этаж — белые сливки, а третий — домашняя, легкая, как пух, булка».

Старый львовянин профессор Юлиан Редько вспоминал, что детям кофе не давали, они пили молоко или чай с молоком. Кофе пили со сметанкой (сливками) более состоятельные люди, а чаще — с молоком. К этому — хлеб с маслом, какие-то булочки, рогалики.

А почему кофе не давали детям? Потому, что это был настоящий кофе, не «кофейный напиток», который мы пьем сегодня.

Кофе покупали в специальных магазинах Майнля или Ридля (у них были свои филиалы во всех больших городах). Пахло в этих магазинах кофе и чаем лучших сортов. Кофе покупали или жженый, или сырой (лучшим была «мокка»). Меньше хлопот было с жареным, потому что его надо было только запаривать, но больше покупали сырой, чтобы у себя дома его обжечь и сейчас же запарить, пока он не утратил еще ни толики своего аромата. Для обжигания кофе существовало особое устройство: это была цилиндрической формы жестяная банка, через которую проходил достаточно длинный твердый провод, один конец которого доставал до стены, а на другом была лебедка, ею поворачивали эту банку с насыпанным кофе над огнем. Кофе, таким образом, все время пересыпался и равномерно обжигался со всех сторон. Запах, распространявшийся из кухни, был знаком, что кофе уже обожжен. Теперь надо было его смолоть в таком количестве, чтобы хватило на завтрак.

Молотый кофе не варили, а «парили». Для этого существовала специальная «машинка для кофе». Это была фаянсовая посудина из трех частей. Дно средней части составляло густое сито, куда насыпали молотый кофе, а сверху, в верхнюю часть, лили кипяток, который через узенькие щелки проникал в засыпанную массу, которая, уже как готовый кофе, медленно стекала через ситечко в нижней части. Кипяток сверху нужно было доливать. Готовый кофе наливали или в филижанки, или в специальную емкость, из которой каждый наливал себе больше или меньше, в зависимости от того, любил ли крепкий или слабый кофе.

Выдающийся художник и юморист Эдвард Козак (родился в 1902 г. на Стрыйщине, а умер в 1992 г. в Детройте), который до войны редактировал сатирические журналы «Зыз» и «Комар», а в эмиграции — «Лиса Мыкыту», описал, откуда взялись «кавуны».

«Появилась долгожданная книга о Тернополе и окрестности — «По дорогам Золотого Подолья», а в ней мой школьный товарищ, д-р Роман Миколаевич, вспомнил, что тернопольских мещан называли «кавунами», но не подал, почему. А происходит это прозвище от такого случая.

Однажды осенним утром заехал подольский хозяин с целым возом картошки к знакомому тернопольскому мещанину. Вошел в дом — а там вся семья сидит за утренним кофе. Гостеприимная мещанка приглашает хозяина к столу и наливает ему чашку кофе.

— Спасибо, но я уже позавтракал, — заявил скромно хозяин.

— А чем вы завтракали? — спрашивает любопытная хозяйка.

— Кашей с молоком.

— Ого, — посмеивается хозяин дома. — Так вы «кашеед»! Вы уже пили кофе? Выпейте вместе с нами.

— Не беспокойтесь, а за кофе спасибо.

— Почему? — спрашивает хозяйка.

— «Кавун»[1] я, что ли, чтобы пить кофе? — отвечает хозяин, отплачивая за «кашееда».

И с тех пор — пошло, как приклеил! Тернопольских мещан стали звать «кавунами», потому что они на завтрак пьют кофе и насмехаются над крестьянами, которые едят рано кашу, стыранку, борщ или капустняк.

Прозвище «кавун» распространилось на всех знаменитых горожан королевского свободного города Тернополя, и ничегошеньки с этим уже не поделаешь…»

Первые кофейни

В 1772 г. власть в городе захватили австрияки. А через несколько лет по их распоряжению были разобраны стены Низкого Замка, засыпаны рвы, разбросаны валы, которые бежали вдоль современного проспекта Свободы, и таким образом во Львове появился променад, на который сразу выплеснули мещане. Именно на Гетманских Валах и вынырнули уютные павильончики и кондитерские, в которых торговали различными напитками, а в их числе и кофе. Однако привлекал он поначалу только австрийцев, которые привыкли к нему дома. Гетманские Валы стали любимым променадом львовян, поскольку были недоступными для евреев. Здесь происходила демонстрация новейшей моды, сюда стекались чиновники после работы в бюро. Говорят, что та порядочная публика была просто-таки в ужасе от появления на променаде роскошной красотки, которая прогуливалась с сигаретой в губах. Это была первая манифестация в пользу эмансипации женщин в августе 1840 года.

Именно с кондитерских кофе начал свой победоносный поход на завоевание львовской публики. Летний павильон кондитерской Вольфа стал сборным пунктом золотой молодежи, сюда охотно приходили великосветские красавицы, а вместе с тем деревянные кофейни облюбовали для себя проститутки, которые своим пестрым гардеробом шокировали австрийцев. В частности, дипломата Генриха Бретшнайдер, который побывал во Львове в 1795 г.: «Я еще не видел места, настолько пропитанного развратом и мошенничеством… Девок, одетых в барсучьи меха, в красные бараньи полушубки, увешанных белым и красным шелком, снует так много, что Берлин выглядит Иерусалимом по сравнению с этим Вавилоном».

Между тем, кофейни в полном смысле этого слова возникли несколько позже. По крайней мере, в 1829 г., по свидетельству Игнатия Коморовского в книге «Альбом Львовский» (1862): «Кофейня была только одна чуть лучшего качества на Валу. Оберни (таверны) грязные. Летом — пустые, зимой — переполнены. Еда менее чем средняя, но очень дешевая. Кондитерских было пять на весь город, магазинов много и довольно приличных, но без витрин на улицах. Танец был любимым развлечением, танцевали по домам частным, на публичных балах, в танцбудках, на редутах, пикниках, в садах и кнайпах. Играли в карты, как всегда и везде, — по домам частным».

Так выглядел Львов 1828 года. Кто приехал с деньгами — развлекался хорошо, кто без денег — то, покрутившись немного, мог одолжить под проценты, и обычно тратил деньги в течение месяца, чтобы с последним серебряным цванцигером в кармане для оплаты львовской рогатки возвращаться домой.

Та единственная кофейня называлась «Венская», именно тогда построил ее Карл Гартман. Другой популярной кофейней была кнайпа Леваковского, который, чтобы привлечь австрийцев, говорил с ними по-немецки.

Интересы устраивались по вечерам в залах редутовых. Вход туда стоил во время контрактов пятнадцать крейцеров, за порядком следил комиссар с офицерами.

Товарищеские приемы устраивали пани Гумецка и пани Коссаковска, последняя жила в покоях канонических при церкви Святого Юра в апартаментах архиепископа Кицкого, графов Меер, Баворовских. А всем обществом верховодили Казимир Жевусский и Михаил Вельгорский. Этот последний был товарищем Костюшко и Жана-Жака Руссо.

Тихая львовская жизнь всколыхивалась только при визите каких-то известных людей. Когда прибыл во Львов Костюшко, толпы людей сопровождали его, где бы он ни появлялся. Побывал во Львове и Казанова, которого привез сюда его друг Штрассольд, бывший директор львовской полиции. Казанова гостил у Потоцкого в Христинополе. Побывала здесь и авантюристка Виттова, любовница Щасного Потоцкого, прославившаяся своей красотой, а еще князь де Нассау, известный оригинальными и бурными приключениями.

Австрийские дамы оказались такими развратными, что коренные львовяне ужасались. Дамы принимали и выгоняли любовников, как лакеев. Их мужья искали приключений и находили их с большой легкостью. Разврат дошел до такой степени, что любовь в высших и наивысших общественных кругах стала предметом торгов, профессией, благодаря которой мужчины получали содержание и благополучную старость. Достаточно было быть молодым и приличным, чтобы найти свое счастье во Львове.

Один из участников этой веселой жизни, прибыв во Львов без гроша, доработался игрой и любовью в течение трех недель до собственной кареты с парой замечательных жеребцов, шикарного верхового румака (породистый конь), лошади для машталира (конюха), камердинера, стангрета (кучера) и целого дома.

Из записей в дневнике Охоцкого узнаем, что зимой на Масленицу был ежедневно если не биргербал, так пикник, а если не пикник, то редут. И везде полно, везде людно, везде молодежь по пару раз с места на место перебегала.

Кроме товарищеских сборищ хватало и публичных зрелищ, так как был театр польский Богуславского и немецкий Буллы, которые представляли драму, комедию, оперу, балет и пантомиму.

«К касино Гехта прибывают экипажи, — описывал очевидец, — из них высаживаются пани и панове, блестящие золотом и украшениями. Пышные тяжелые кареты слепят глаза серебряными и золочеными украшениями, рядом с ними фыркают замечательные лошади и крутится служба в ливреях с галунами. Лакеи одеты на французский манер в чулки и напудренные парики, пажи в гишпанских костюмах, гонцы в черных фуражках с кистями из страусовых перьев, ездовые лакеи в плащах с серебряными петлицами и в островерхих шапках, чудно одетые гайдуки с косичками и пейсами на висках, в широкополых шляпах, обтягивающих униформах и черных сапожках. Словом, множество различного народу бегает, суетится, расчищая дорогу для своих панов».

В театре Скарбко, который львовяне назвали «Палас Рояль», планировалось открыть магазины, отель, рестораны, кондитерские. Но не учтено было то, что театр находился в пределах еврейского участка, и это нарушило все планы. Уже первая кофейня, которая здесь открылась, обанкротилась через десять месяцев. Последующие попытки возродить какое-либо другое заведение также не увенчались успехом.

В 1845 г. на Высоком Замке была построена кофейня и искусственная пещера, которую охраняли два льва. Эти львы стояли когда-то у старой ратуши. Кофейня на Высоком Замке удостоилась высокого гостя. 21 июня 1855 года во время своего второго посещения Высокого Замка (впервые это произошло 19 октября 1851 года) император Франц-Иосиф в сопровождении эрцгерцога Людвика и многочисленной свиты пожаловал сюда по приглашению городских властей. Но кофе император не пил. Попивая чай, он мечтательно любовался праздничной иллюминацией и фейерверками в свою честь.

Между тем в кофейнях публика не только отдыхала. В 1848 г. «Gazeta Lwowska» поместила такое распоряжение главнокомандующего вооруженных сил в Галичине генерала Гаммерштайна: «Дошло до моего сведения, что многие жители Львова позволяют себе в кнайпах, кофейнях и других публичных местах вести дерзкие и возмутительные разговоры об австрийском правительстве, учитывая осадное положение в городе…» Таких лиц он велел задерживать.

Напротив старого театра был ресторан «Под стрелком», который облюбовали студенты университета. Перед полуднем часто случалось, что студенты слишком увлекались игрой в бильярд, и тогда спасал их коллега. Он влетал запыхавшийся с вестью, что профессор уже читает каталог. И студентов сразу как ветром сдувало — все спешили вовремя откликнуться на выкрикивание своей фамилии.

Немецкий путешественник Иоганн Коль в 1841 году удивлялся большому количеству кофеен и кондитерских, существовавших в Львове:

«Даже мелкому польскому городку хватает кофеен, кондитерских, бильярдных комнат, винных погребов и т. д., поскольку в Польше везде достаточно бездельников, шалопаев и повесничающих весельчаков. Во Львове кофейни лучше и элегантнее, чем в Дрездене и некоторых других городах такой же величины. Лучшей является кофейня Вольфа на Рынке. Она имеет целый ряд хороших комнат, которые мы почти в любое время дня видели такими наполненными поляками и австрийцами, будто во Львове собрался переполненный рейхстаг. В центре одной из комнат сидела на троне по австрийским обычаям хозяйка кофейни, окруженная, словно аптекарь, банками с сахаром, чайниками и кофейниками, чашками и стаканами. Здесь есть три вида кофе, «белый», «коричневый» и «черный», к которым добавляют молоко в трех разных пропорциях. Игра в шахматы, доска для игры в шашки, бильярд и трубка составляют здесь главное развлечение. Но и в потайных комнатах также играют в азартные игры».

А еще он отметил определенную особенность ЛЬВОВСКИХ кнайп. Несмотря на то, что там сидела публика, одетая на французский или немецкий манер, на вывесках кнайп обычно красовались шляхтичи в кафтанах и с чашечкой кофе в правой руке.

Другая особенность львовских кофеен та, что владельцы пытались наперегонки окрестить свои заведения какими-то очень помпезными названиями — если не «Империал», то «Рояль» или «Гранд». Между тем среди нескольких сотен парижских кофеен, которые обычно располагались на конечной остановке трамвая или автобуса, встречались очень скромные: «Под автобусом», «Под трамваем» или «Cafe du Metro». Другие тоже не отличались особой фантазией — «Кофейня гениев» или «Кофейня под котом, ловящим рыбу», или еще так: «Все идет прекрасно», «Почему бы и нет?», «На минутку». И если в Париже кофейня могла называться «Cafe du Paris», а в Вене — «Kaffee zur Stadt Wien», то в Львове ни одна кнайпа не называлась «Львовская» — ибо это звучало бы уже не с таким размахом. И если уж должен был присутствовать в названии какой-нибудь город, то, по крайней мере, Варшава или Вена, а еще лучше — Рим или Палермо.

И когда в 1894 году проходила Выставка Краёва, то на территории Стрыйского парка открылось множество больших и маленьких ресторанчиков с претенциозными названиями. Особым успехом на выставке пользовался небольшой, но изысканный павильон под названием «Французский ресторан», потому что каждая выставка, в какой бы части мира она ни проходила, должна была иметь свой французский ресторан, где местные кулинары устраивали настоящие демонстрации кулинарного искусства. Эти обеды, которые подавались прекрасной летней порой на открытой веранде под игру военного оркестра и с видом на разноцветно подсвеченные фонтаны, производили незабываемое впечатление.

Русский писатель Николай Лесков, побывав во Львове в 1862 г., писал: «Кофейни здесь очень хорошие и постоянно полные народом. В кофейнях назначаются свидания.

— В какой вы будете кофейне в 4:00? — спросил меня знакомый. Вопрос этот звучал так, будто каждый человек в 4:00 непременно должен попасть в какую-нибудь кофейню. В «Венской» кофейне я был свидетелем ожесточенного спора между одним поляком и русином: они доказывали друг другу свои народные права и спорили о мерах противодействия немцам. Рядом с нами со всех сторон сидели люди, а в двух шагах играли на бильярде австрийские офицеры, и никто не обращал внимания на спор двух дипломатов».

Российский чиновник Г. Воробьев в конце XIX века писал: «Львов уже совсем проснулся. Магазины открыты. В кофейнях полным-полно публики. Львовские кофейни устроены на венский манер: масса газет и журналов, столики для игры в карты и домино, расторопная прислуга. Нынче в большой моде кафе Шнейдера на Академической улице. В кофейнях режутся в карты и в домино, читают газеты, говорят о политике и общественных делах, спорят, и все это — тихо, мирно».

Однако украинцы в 1860-х годах еще не так часто заходили в кофейни. «Наши граждане жили вообще весьма экономно, — вспоминал Александр Барвинский, — и не заполняли кофеен и гостиниц, как это, к сожалению, бывает в нынешние времена, а разве что порой в воскресенья и праздники позволяли себе зайти пополудни в кофейню, или в хороший ресторан. Тогдашняя молодежь академическая питалась, как правило, в частных ресторанах или у знаменитого Томаша, имевшего ресторан на ул. Батория напротив уголовного суда, и за 27 крон подававшего подливку, кусок мяса и мучное блюдо». Пиво студенты употребляли редко. «Разве что в какую-нибудь годовщину кто-то выпивал стакан львовского пива или рюмку вина», — добавил А. Барвинский.

Однако уже в 1880-х годах украинцы стали чаще посещать кофейни, учитывая, что там появилась уйма журналов.

А. Барвинский, побывав в 1885 г. в Киеве, вспоминал: «После обеда захотелось мне зайти в какую-то кофейню. Я узнал, что на Крещатике есть кофейня, которую держал какой-то русский немец. Однако я не застал здесь того, чего ожидал в таком людном городе, на главной улице, где сосредотачивается все движение торговое в больших объемах.

Две небольшие комнаты, несколько десятков дневников огромного формата, свернутых на длинных валках, и двое всего-навсего людей, сидевших порознь, зачитавшись журналами — вот и всё, что я увидел в так громко названной Венской кофейне. После мне растолковали это необычное для меня явление. В Киеве нет совсем такого обычая, как во Львове и Кракове, а уже тем более в Вене, чтобы люди собирались в публичных локалях, кофейнях или пивных провести вместе немного времени, поговорить друг с другом; прочитать журналы, сыграть в шахматы, и прочее. Как у нас беседы в касино, так там бывают клубы, а впрочем, все сужается к своему семейному кружку. Да и в клубы мало кто заходит, ведь человек, который не ходит по кондитерским, кофейням и клубам, может жить себе беспечно, значит, он семейный, следовательно, «благонадежный» человек».

Кофейни начала XX века

Львов в свои лучшие времена пил как проклятый.

Духовенство обращалось к верующим, пресса морализировала, многочисленные общества распространяли с неиссякаемой энергией культ трезвости, а тем временем в городе непрестанно росло количество кнайп, заведений с завтраками и разного рода «байзлей».

В начале века одна из газет сообщала: «Что съедает и выпивает Львов? Наш город с более чем 180 000 душ населения не пашет, не сеет, а потребляет лишь то, что в город довезут. А поскольку городские акцизники стерегут рогатки и все дорожки возле города не хуже, чем черти ад, то статистика, оповещенная магистратом, должна быть точной. Возьмите последний ноябрь, в котором доставлено во Львов 8600 литров рома и ликеров, 127 000 литров водки, 113 200 литров вина, 491 300 литров пива, 26 600 литров меда. Кого жег алкоголь, мог их тушить уксусом и водой. Очевидно, что гораздо больше Львов ел, чем пил. Так, рогатого скота взрослого съедено 1657 штук, телят — 5271, овец — 463, безрогого (свиней. — Ю. В.) — 5875. Кроме того — 36 697 уток и гусей, 70115 кур и голубей, 1 дикий кабан, 128 серн, 140000 кг рыбы, 1 293 000 кг свежих овощей».

Для сравнения приведу цифры за 1843 г.: «Ромы, арака, эссенция пунша, росолисов, ликеров, спирта, оковитой и водки привезено 1120 литров. Кроме того, львовяне за этот год выпили вина 5100 ведер, пива — 35 860 бочек и 453 600 литров меда. Волов, коров, овец, свиней забито 61 983 штуки, кроме того, привезено мяса и копченостей 2300 центнеров, птицы съедено 392 250 штук, рыбы — 4600 центнеров, зерна разного и бобовых — 318 505 центнеров. А еще свыше 5000 штук дичи, более 10 тысяч штук дикой птицы — фазанов, глухарей, тетеревов, куропаток, рябчиков, уток, голубей, вальдшнепов, дичи, бекасов, водяных кур, дроздов и перепелок.

Овощей и яровых ушло 13 000 центнеров, фруктов — 35 800 ц, повидла — 1850 ц, жиров разных — 8555 ц, сыра — 7100 ц, молока — 456 000 литров и 135 000 кип (мера, 60 штук) яиц».

Но это еще не всё, ведь эти цифры не охватывают того, что производил сам Львов в пределах рогаток.

Именно в это время, по описанию Михаила Яцкова, через каждых десять шагов была если не корчма, то костел. «Есть где пить и Бога хвалить. По дороге сновали воры, девушки, воины, панны и дамы в плантаторских шляпах с грудью, на офицерский манер, колесом. За ними оглядывались паны и ощупывали лакомо глазами».

«Золотым веком» львовских кофеен было первое десятилетие XX в., когда появляется большое количество новых заведений и происходит реконструкция старых. Справочник 1906 г. насчитывает во Львове 25 кофеен, а в 1911-м их уже 46. Большинство из них имело свое собственное, неповторимое лицо и свой стиль, но в начале века еще считались шиком, который могли себе позволить далеко не все. Кофейни в те времена служили скорее людям интереса, приезжим, сферам высших чиновников, актерам, журналистам. Значительную часть завсегдатаев кофеен составляли эмериты (пенсионеры), которые могли не считаться с расходами. Собирались они там на «маленький черный» и для чтения газет.

«У галичан имеются кофейни, — писал Михайло Драгоманов, — куда почти каждый заходит ежедневно, и касино (клубы). И в одних и в других газеты почти исключительно австрийские, в которых галичанин пробегает телеграммы и смотрит карикатуры и анекдоты».

Вот как описал в своем воображении атмосферу кофеен начала XX ст. Юрий Тыс: «Важно идет Александр Барвинский, в длинном до колен «шлюсроке» и с палочкой в руке. Называли ее тогда «леской». Без нее не решился бы выйти на улицу никакой уважающий себя гражданин императорско-королевской монархии. От Театинской улицы подходил к кофейне в черной одежде и в цилиндре Кость Левицкий, посол в Вену, парламентарий и политик. К нему присоединялся Мыкола Заячкивский, меценат литераторов и поэтов. Барвинский — это тот, что заявил Пантелеймону Кулишу на письмо, писанное на московском языке: «Отвечу вам, когда будете писать на украинском языке!» Кость Левицкий — это тот, который, будучи арестован большевиками в 1939 году, восклицал: «А я протестую!» Мыкола Заячкивский, имевший наибольшую бороду в целом Львове, безвредно соревновался с Костем Левицким за то, у кого из них сильнее голова. И все же оба дожили до восемьдесяти и больше.

Иван Франко, засев за столиком, оборонял подавляющую в те времена проблему, которая разъединяла приятелей и вызвала вражду и горячие дискуссии. Это был вопрос, писать нам «ся» с глаголом вместе или отдельно. Франко упрекали, что он пренебрегает традицией, когда отстаивает мысль, чтобы писать «ся» вместе. Рассказывали во Львове, что во время пиршества на одном «приходстве» в разгаре такой дискуссии отец декан схватил миску с пирогами и высыпал их на поэта. Несколько раз в течение года посещал львовские кофейни приезжий из провинции или из Вены посол и адвокат Теофил Окуневский. В 1897 году украинские парламентарии вместе с польскими преподнесли императору обращение, в котором заявили польско-украинское согласие. Подписали все послы за исключением Окуневского.

— Украинский народ сделал другое обращение! — заявил Окуневский.

Он послал к императору требование разделить Галичину на украинскую и польскую. Предтеча бандеровцев. На собраниях уже тогда говорил коротко, согласно своим аргументам: мужик предпочитает длинную колбасу длинной проповеди.

Бывали в кофейнях люди большого формата и люди малые, и те же снобы, которые хотели посидеть рядом с теми выдающимися, чтобы после рассказывать, в каком это обществе они бывают. Были деятели и «пискачи», с которыми никакого дела не сделаете. О таких говорил посол барон Василько: «ман кап зинген, ман кан танцен, абер нихт миф ден засранцен».

«В сумерках кофеен и впрямь живут целые группы людей, которые создают характерную и специфическую среду, жаждущую дыхания Европы, которое веет с газетных страниц, жаждущую сплетен большого города, а прежде всего яркой жизни на волнах дрожащего света, в арабесках дыма, среди перекличек официантов», — писал в 1910 году один из первых воспевателей быта кофеен Франц Яворский.

Однако сам он к завсегдатаям кнайп не принадлежал. Свидетельствует об этом его удивление: «Знаю одного журналиста, который с гордостью рассказывает, что лучшие свои статьи создал в кофейне». Это вызвало насмешки другого автора, еврейского журналиста Йозефа Майена: «Боже мой! Знаю одного журналиста, который считает, что никогда в жизни не написал еще ни одной статьи вне кофейни. Но не рассказываю об этом налево и направо только потому, что считаю этот факт самым естественным в мире. Этот журналист — это я. И при написании этих слов сижу, ясно, за столиком кофейни, оглядываюсь вокруг, грызу перо и леплю фразы».

«Кофейня, — писал Петро Карманский, — это изобретение XIX в., изобретение тех времен, когда городская жизнь стала страдать расстройством нервов и когда люди обеднели, т. е. потеряли возможность сходиться в дорогих пивных и погребках, что могут себе позволить разве что биржевики и отдельные пенсионеры.

Для нашего брата, бедного поэта или публициста, которому, как рыбе вода, требуется широкое и мудрое общество, где он находит источник творческих побуждений и концепций, остается разве что современная, недорогая, нешумная, дискретная кофейня. Это наиболее экономное учреждение, которое создала сегодняшняя городская цивилизация. Здесь бедный украинский художник, обычно живущий в самой подлой норе, без света, без воздуха и без тепла зимой, находил в довоенные времена комфорт: удобное сиденье, тепло, много света, много журналов на нескольких языках, и, наконец, интересное общество и развлечение и временное забвение невеселой действительности — всё это по цене полутора десятков сотиков, которые он платил за чай или кофе. За эту цену он на протяжении целых часов мог играть роль настоящего человека и мог работать интеллектуально.

Сегодня (воспоминания написаны в 30-х гг.) кофейня дороже, и на беду изменила она свою физиономию. Сегодня вместе с радиевым прибором и с джаз-бэндом в кофейню вломилась толпа, которая обратила старое тихое убежище в шумный кнайпа, да еще и этот кнайпа сделался дорогой и недоступной для нашего брата.

Иначе было в довоенные годы.

Таких роскошных, и так много кофеен, как сегодня, Львов не имел, потому что они не были нужны. Тогда были две старые кофейни — «Биденко» и «Театралка», — где концентрировалась жизнь черной биржи, «Американка», которая была предтечей сегодняшних кофеен-баров, да еще две спокойные кофейни: «Монополька» на первом этаже (по-современному — на втором. — Ю. В.) дома, на могиле которого стоит сегодняшний великан Шпрехера против колумны Мицкевича, и «Централка» на Бернардинской площади. Позже на площади Св. Духа открылась для художников кофейня «Штука», в которой украинские художники почему-то не акклиматизировались, хотя она своим антуражем была предназначена исключительно для жрецов искусства. Кофейня «Крышталева» («Хрустальная») в пассаже Миколяша тоже не заслуживает внимания, потому что в ней находили защиту политики, и то левого крыла.

Из этих всех кофеен в жизни украинской богемы в первой декаде нашего столетия играла передовую роль «Монополька», а в десятилетии великой войны — «Централка».

Побочная роль выпала «Народной гостинице», которая была слишком «своей» и шумной, и тем самым для писателей менее симпатичной. Публицисты и политики отдавали предпочтение таким локалям, как локаль Кучика или «Народная гостиница», потому что их карманы были солиднее.

Не могу даже представить жизнь «Молодой Музы» без кофейни. На всякий случай, она была бы очень серой и бесспорно менее продуктивной. Ибо не следует забывать, что тогдашний творческий человек, особенно поэт и художник, был настоящим голяком, и жил в условиях, которые ничем не удовлетворяли стремлений, не говоря уже культурного человека, но даже обычного рабочего. Кофейня велела нашему брату забывать о действительности, давала ему фикцию благосостояния и вострила его энергию для борьбы с действительностью, а что самое важное: она творила из нас своеобразное братство людей одной мысли и одинаковых стремлений.

В кофейне, где нам было тепло и приветливо, мы действительно жили. Мы вели разговоры о сути и задачах искусства, спорили и выковывали определенные критерии». Появление воспоминаний о кофейнях Карманского вызвало дополнение остальных молодомузовцев.

«Украинские писатели предыдущих поколений даже не представляли себе, что можно думать и писать в кофейне, хотя первую кофейню в Европе открыл их же земляк Кульчицкий, — писал в газете «Навстречу» литературовед Михайло Рудницкий. — Для эпохи модернизма неравномерная жизнь вне дома имела силу привлекательной экзотики…

Михаил Яцкив был магом Молодой Музы и учил молодых пить «Черную Индию», имевшую вкус полыни и смолы, и… черный кофе. Черный кофе принадлежал к «современной поэзии», так как был по вкусу только тем, кто приходили в кофейню уже после ужина, а не для «бессребреников», которые вместо ужина пили белый кофе с одной булкой и отсиживали ее шесть часов… Он доказывал нам экспериментально, что нет более божеского питья, чем обычная водка «каменярка» за три крейцера, которую лучше всего закусить огурцом или свеклой с хреном…

Известно, что С. Людкевич половину своей жизни провел в кофейне, где находил лучшие свои мелодии. Хотя не раз грыз он пальцы со злости, слушая оркестры кофеен, но когда убегал из кофейни, то дорога его вела только ко второй кофейне… Не все члены Молодой Музы были богемистами, некоторые вели образцово-бюрократическую жизнь дома. Олеся притягивала кофейня, то бишь ресторан, не из литературных побуждений. Зато Осип Турянский принадлежал действительно к тем богемистам, которые целыми годами умеют в кофейне разбрасывать цветы своей эрудиции и угрозы, какую он колоссальную вещь именно сейчас творит.

Если говорить об отношении к кофейне, то к такой литературной группе могли принадлежать в первой степени Стефаник и Мартович, если бы жили во Львове. Гнат Хоткевич во время своего недолгого пребывания во Львове предпочитал играть на струнах кофейни, чем на своей бандуре».

В 1934 г. в той же газете Рудницкий попытался также истолковать, почему именно кофейня стала таким привлекательным местом для богемы: «Мы, грешные, ходили и ходим в кофейни, там можем обмениваться мнениями, как равные с равными, с людьми, которые полысели от студий над литературой, и с молокососами, которые называют нас ретроградами. Кофейня стала демократическим учреждением, чем-то вроде читальни «Просвещения», где все равны, с той разницей, что голос здесь имеют не те, которые должны были слушать, а те, которых можно слушать… Принимаем кофейню как необходимое зло потому, что не можем всех принимать у себя дома. Диву даемся, что никто из наших патриотов в 250-летнюю годовщину обороны Вены не аннексировал кофейню как наше национальное изобретение.

Сказал кто-то, что когда-то проповедовали на горах и по святыням, сегодня — по кафе. Все крупные литературные направления XIX века, теории, манифесты и лозунги рождались в кофейне.

И творившие их понимали, что они не предназначены ни для улицы, ни для популярных лозунгов. Не потому, что эти создатели были аристократами или считали себя избранными народом — большинство из них убегали из холодной комнаты и грелись одним стаканом кофе.

Наши современные идеологи стерилизованной Европы тоже живут кофейней — только ее огарками и заголовками газетных статей. Считают себя 100-процентными европейцами потому, что ходят в «Европейку», а нас — пацифистами, потому что… мы ходим в «Cafe de la Раіх». Это облегчает им ориентацию в мировоззрениях. Себе предоставляют право ходить в кофейни потому, что военная старшина всегда имела на это право, а «мужики» имели приказ в это время «толочь» дисциплину («зубрить», «ковать») в казарме. Лозунг «молчать и не рассуждать!» одолжили у царской Москвы вместе со всем ее азиатским фанатизмом, и когда декламируют «Европа», «Западная культура», или «Окцидент», видят перед собой только стены, под которыми можно расстреливать контрреволюционеров.

Революционеры на пенсии, дойдя до 50 лет жизни, открывают обратную традицию. Когда традиция покрывается идеями, которые повторяет каждый студент, она все же слишком молода, чтобы иметь к ней доверие. А мы жаждем идеи кофеен вчерашней ночи, которые завтра изменим после основной дискуссии.

Ах! Как обидно нам, что мы все-таки скептики, может, и циники, и не верим в эликсир для обновления культуры, когда его пропагандируют люди, которые всю жизнь просидели в кофейне, все свое мировоззрение формировали под влиянием политических дуновений и веяний, и проповедовали святыни родные, церкви, государства и армии только потому, что сами никогда ни в одной из них не служили.

Это оригинально, но таких каламбуров мы делаем сотню за один вечер за столом кофейни, и не называем это ни новой Европой, ни новооткрытой Америкой».

Автор исторических романов Владимир Бирчак вспоминал, что после того, как молодомузовцы отбывали свои горячие заседания, то «проверяли свои карманы и шли в кофейню, где наибольшим, что мы себе позволяли, был черный кофе и «черная индия». В кофейне шла дальше жаркая дискуссия — иногда с восьми вечера до семи утра — при одном «черном»… Мы сходились почти ежедневно с Иваном Франко в «Монопольке» («Дело», 26. 02. 1933 г.).

Количество кофеен росло, а каждая из них внушала свою особую ауру и собирала своих оригиналов. Преобладали, по словам Юзефа Виттлина, кофейни венского типа, где подавали к маленькой чашке кофе три стакана холодной воды, локали — с более или менее привлекательными кассиршами за прилавком, которые выделяли официантами контрамарки, ложечки и сахар. Официанты рекрутировались чаще всего из немецких колонистов, а каждого звали если не Бехтлёф, то Бизанц. В любое время дня можно было зайти в любую из больших кофеен и крикнуть: «Пан Бизанц!» — и с уверенностью вызывался приземистый тип в смокинге и вежливо отвечал: «Служу пану советнику (графу, помещику, профессору, доктору)». «Пан Бизанц! Платить!» «Пан обер! Меланж (кофе с молоком)!» «Пан Бехтлёф! Капуцина!» — таким было эхо канувших времен.

Существовали во Львове кофейни, куда хаживали только мужчины. Появление женщины в кофейне «Европейской», на углу ул. Ягеллонской и ул. Третьего Мая, было тревожным исключением, так как собирались там, прежде всего, люди интересов, и естественно, что женщин с собой не брали. Зато в других, изысканных кофейнях, а особенно в кондитерских, полно было женщин всех возрастов и в разных костюмах. Запах женщины добавлял тем локалям великосветской окраски и склонял к амурным фантазиям.

Остап Грицай в 1912 г. посвятил кнайпам целую статью «Проблема кофейни» в польском журнале. Итак, «проблема, — пишет он, — это определение какой-то жизненной глубины, а понятие кофейни, если смотреть на нее ленивым взором художника, практически эту глубину исключает. Припоминаем совершенные менее или более выставочно обустроенные покои, так странно несвойские и холодные помимо кичливых позолот, арабесок a la Watteau и мрамора в нескольких цветах, припоминаем навязчивое плебейство официантов, смешное своей выдрессированной элегантностью и лакейской изысканностью, кипы газет, которые никогда нормально не читаем, напитки, которые выпиваем без аппетита, — и понятие кофейни исчерпано. Разве что мы добавим еще капеллу, дамскую или мужскую, которая тут и там, обычно ночью, а порой и пополудни ласкает или оскорбляет твое ухо сомнительными сладостями Легаров и Айслеров, или самоубийственно безнадежными мелодиями будапештских Паганинкулов, — изысканную публику, которая собирается в кофейне с той тщательностью, с которой собирается с визитом или в театр, вот уже и всё. А проблема?

Действительно, сложно понять его вне невинной маски кофейных сеансов. Ведь на глаз современная кофейня является таким же невинным созданием, как ее естественная сестра, бедная золушка, молочарня. Точка доступа была той же. Вначале был голод. Не было показушного сплендора, не было радужного мрамора, газеты не представляли всех четырех сторон света, нагрудники официантов не украшали бриллианты Таита, и публика не одевалась в кофейню, как на выступление пана Карузо или на лекцию Анатоля Франко. Был один или несколько скромных покоев, один или два добродушных прислужника, одна газета и несколько постоянных гостей, которых хозяин знал, как свою кассу, и относился к ним с непринужденностью знакомого или соседа. Закон жизненной законченности приводил беспретензийного гостя к этой древней, непритязательной кофейне. И как каждая жизненная законченность, так и та древняя кофейня удовлетворялась примитивными условиями существования. Потому что законченность не имеет времени. Должен готовить неприхотливые блюда крестьян. Должен спешно ставить бедные палатки кочевников. Должен ветошью прикрывать тело. Законченность санкционирует и уравновешивает всё, поднимает глупость до достоинства традиции, а примитивность — до комфорта. В этой жизненной конечности сидит что-то из психологии толпы: требования единицы должны применяться к требованиям массы. Утонченный вкус субтильной организации подлежит общей тирании потребности.

Как современное кино можно вполне справедливо назвать демократизацией аристократического театра, так современная кофейня — это демократизация аристократического салона. Если бы убрать из той или другой кофейни мраморные столики и бильярды, то ее золоченые стены несомненно произвели бы на нас впечатление интерьера господской внутренности дворца. Потому что не в кофе упирается завсегдатай, а именно в этот дворцовый интерьер. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? Наш век не любит традиций и не любит границ, которых не преступает. Он является врагом всяких невозможностей. Поэтому он устраняет эту типичную невозможность, которую встречает толпа в стремлении красоты жизни: невозможность превышения тех границ, которые были растянуты когда-то между привилегированными и ею. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? В конце концов, толпа — это только сумма единиц, сознание которых вырастает по мере бахусматичного похода культуры наслаждений. И она в совершенстве чувствует убогую примитивность успокоения жизненных потребностей в противопоставлении к изысканности жизни тех, которым можно использовать всю красоту существования. Итак, создадим ему иллюзию той барской жизни, протекающей между золоченых стен, плюшевой мебели, резных столиков, хрустальных зеркал, укажем обслуживать его послушными на каждый кивок официантами, дадим ему возможность быть в сопровождении красоты, даже изысканно одетых людей и развлечем его безвозвратно сладким звуком музыки. Вот одно из чудес современной культуры.

Не припоминается ли нам та восточная сказка, в которой бедняк на взмах волшебной палочки видит себя тотчас в прекрасном дворце среди молчаливой, но внимательной обслуги? Потому что наш век не любит границ, которых не преступает, и охотно реализует мечты человека. Использует каждую жизненную законченность в целях улучшения жизни. Кратковременную потребность жизнь преподносит до кратковременного наслаждения. А та кофейня, которая раньше успокаивала только кратковременный, физический голод, успокаивает теперь тот глубокий голод души, который всегда отзывается в ненасыщенном человеке: голод жизни и роскоши. И в современной кофейне есть что-то от лозунга: panem et circenses. Единственно, не стремимся к крови, только к красоте.

Жаждем вида золоченых стен, плюшевой мебели и одетых женщин, целая галерея которых передвигается перед нашими глазами. А мы на нейтральной почве, которая устраняет те соображения, которые повинны в хозяйствовании в частном доме. Мы полностью свободны, ничто нас не связывает, разве что эта упомянутая космополитическая учтивость. Зачем же, следовательно, теперь эти традиционные визиты?

В кофейне гораздо удобнее, намного свободнее. Здесь каждый является гостем и каждый — хозяином. Просмотр газет довольно счастливо заменяет тягостную иногда беседу. Нет смешных историй с ожиданием, сервировкой стола и споров со служанкой. Всё сейчас же, и всё подано изысканным способом, ведь современная кофейня любит серебряные сервировки, что подходит к золоченым стенам, плюшевой мебели и хрустальным зеркалам.

Не утомляет вид одних и тех же лиц. Каждый раз другие лица, другие глаза, голоса, костюмы. Можно так сесть на целое пополудни при мраморном столике и всегда иметь что-то новое в поле зрения. А вечером, когда мягкий блеск электрических ламп озарит золотистые арабески и хрустальное зеркало, — когда приходит людей все больше, прекрасные женщины источают роскошь своих убранств, и музыка начнет свою нежную игру, тогда это ощущение красоты жизни доходит в не одной тоскливой, или одинокой, или отчаявшейся душе до экстаза, и возвращение домой становится страшным, словно из объятий минутного счастья должно возвращать в болезненные объятия страдания.

Какими же убедительными и красноречивыми становимся мы в кофейне! Как много тем для обсуждения, с каким легким сердцем забываются часы, как дорога иногда каждая минута! Сколько же здесь бережно замаскированных жизненных тайн! Может, этот и тот — это бездомный несчастный, который спрятался здесь перед ужасной пустотой собственного существования, может, этот юноша, который с такой жаждой опрокидывает бокалы шампанского, завтра попадет в руки полиции, которая ищет преступника, может, эту молодую пару, которая с такой тоской всматривается друг в друга, завтра найдут с простреленным сердцем где-то в одиночестве, может… но зачем же тревожить голубые отблески зеркал и ламп черными догадками? В этой волне есть кипучая забава, есть мгновенное успокоение иллюзии, так не хватит ли? Тайны душ, кто бы их здесь исследовал?

Уже почти каждая общественная сфера имеет свою кофейню. Кофейня произвела на современную литературу решающее влияние, творя искусство настроений, которому на мгновение поддалось всемогущее искусство классицизма. В конце концов кто знает, как это последнее будет обязано воевать с уставом, который противоречит всем правилам благородного Аристотеля. Кофейня стала на переломе нашей эпохи, как общественный узурпатор sui generis. Воспитывает себя и своих людей, свои творческие личности и свою — любовь. Ту страстную, болезненную любовь, которая кормится настроениями и нездоровым сентиментализмом слащавых Легаров и будапештских псевдоцыган. Половина самоубийств и убийств на эротическом фоне — это плод той романтики кофейни, возбуждаемой шампанским и ноктюрнами цыганского оркестра. Возможно, никогда еще самоубийство не распространялось с такой преобладающей силой как теперь, в эпосе этой культуры наслаждения, которая везде строит дешевые дворцы мечты.

Кофейня утратила вполне первичный характер конечного для жизни помещения. Культура наслаждения не признает законченности. Она знает шик. Кто голоден — для этого есть золушка молочная. А большая, прекрасная, позолоченная современная кофейня дает иллюзию жизненной красоты, прекрасные настроения, создает бенгальское очарование большой, полной роскоши жизни и знает, что сохранится.

Потому что мы потеряли жилку к простым, одиноким красотам существования, а любим искусственные гейзеры мгновенной сверхжизни».

Кнайпы во времена первой мировой войны

В период Первой мировой войны кофейни и рестораны переживали неспокойные времена. Кофе без сахара стал обычным явлением. Сахар продавали только на талоны. Дефицит был настолько существенный, что власти решили в апреле 1917 г. вообще запретить подавать сахар в кофейнях, чтобы предотвратить спекуляцию. Но употребление принесенного с собой сахара разрешалось. И когда 12 августа 1920 г. в ресторане гостиницы «Брюлловская» посетителю подали двойную порцию сахара, что противоречило распоряжению министерства, администрацию кофейни наказали на 20 марок с заменой штрафа на 45 дней ареста.

Дефицитом был и лимон. В газетах советовали использовать к чаю вместо лимона ревень.

А между тем и тогда открывались новые кофейни. Известная польская писательница Габриэля Запольская открыла во время Первой мировой войны на Академической, 4, кофейню «Dworek» («Усадьба»), а для ее украшения сама же сделала большие куклы, которые должны были изображать персонажей «Пана Тадеуша».

В российском журнале «Всходы» за 1915 г. описано впечатление русского офицера от пребывания во Львове. «Вслед за газетчиками просыпаются кофейни, молочарни, чайные. Здесь в глубине невысоких, но чистых кофеен каждое утро можно увидеть тот Львов, каким он был до прихода наших войск. Если вы хотите узнать здешнюю жизнь — посетите утром одну из тех среднего размера кофеен, разместившихся у Рынка и городского театра… Здесь за небольшими столиками с газетой в руках и за чашечкой аппетитно дымящегося кофе вы увидите Львовских политиков и дельцов. Здесь все друг друга знают, у каждого годами насиженное место. Если случайно заходит посторонний, на него смотрят с удивлением и подозрением, но если вы где-нибудь сбоку мирно уткнетесь в газету и из-за чашки чая будете наблюдать, — к вам скоро привыкнут, и вы услышите, как горячо трактуются события дня, с каким пылом вспыхивают споры за и против современного положения вещей, какие грандиозные стратегические комбинации изобретают, и какие удивительные реформы планируют.

Около девяти утра открываются магазины, и день начинает свой привычный круг. В двенадцать снова все тихо: в это время здесь обед, и до двух все закрыто. После двух город снова оживает, но настоящая жизнь начинается только вечером. Около шести тротуары полны людей, которые вышли на прогулку, витрины магазинов сияют и манят, кофейни снова полны, в кинематографе негде яблоку упасть. Густая толпа плывет по тротуарам, стоит у магазинов, заполняет пассажи. Пробегают ярко освещенные трамваи, снуют «дорожки» (парные экипажи с типично австрийскими извозчиками) — везде жизнь и движение. А в десять вечера все снова затихает: трамваи заканчивают свои рейсы, гаснут окна магазинов, толпа расходится, и город погружается в мертвую тишину, которую изредка прорывают шаги патрулей и многочисленных обходов».

С началом войны жизнь львовских кнайп закипела в другом режиме. Власти запретили употребление алкоголя, а вследствие этого закрылись кнайпы, где напитки были незаменимым атрибутом отдыха. «Тень смерти упала на них, — писал современник, — преимущественно стояли запертые с запасами, скрытыми глубоко в подвале за печатями. Время от времени воры взламывали печати, похищали напиток, и вскоре появлялись на улицах расхлябанные фигуры, удивляя прохожих и во многих вызывая зависть. Уже не слышно в кнайпах возгласов: «Пан старший, три сильные с крепкой!», «Пять шниттов сверху с деликатным воротничком!» Напрасно было бы прислушиваться в «Жорже» — ни следа бухания шампанских пробок. Недавно я встретился с одним пиволюбом и не узнал его. Животик опал, очистился взгляд, голос приобрел звонкость, а на лице засверкала жизненная энергия. Рассказал мне о ходе отвыкания от напитка Гамбринуса, с которым жил годами. Сначала его трафлял шляк[2], потом почувствовал депрессию, а еще позже наступил голод — он просто бросился закусывать свое раздражение, после чего уже лакомился лимонадом».

В октябре 1914 г. во Львов приехал корреспондент газеты «Русские ведомости» Алексей Толстой. Город потряс его: «Это богатый, красивый, упорядоченный город». Писатель посетил кофейни и Винницы, где его поразил нрав львовянок, не поддающихся на ухаживания российских гусар. Одна такая даже довела гусара до слез.

За неимением места для заливания червячка Львов сосредоточился на семейных очагах.

19 июля 1919 г. газета писала: «Небесных птиц, которые не сеют, не жнут, а ищут везде дурачков, развелось немерено. Один из их братии посетил ресторан Тенненбаума (ул. Рейтана, 1), где сначала стрельнул себе бокальчик водки, а затем потребовал от хозяина 1000 крон в обмен за молчание о том, где он получил водку. Шурин хозяина выплатил 500 крон, однако дал знать в полицию. Шантажиста ищут».

Когда началась Первая мировая война, во Львове появилась идея создать дешевые кухни для семей тех, кого мобилизовали на фронт. Первая такая кухня, кроме существующих и ранее для нищих, открылась на ул. Оссолинских, 11. Но хотя эти кухни и стали для многих большой помощью, однако всех накормить не могли.

Когда же наш город захватили российские войска, президент Рутовский пригласил к себе управляющих этой кухни — пани Аргасинскую, пани Дулебянку, пани Гостинскую, пани Госерову и пани Ломницкую и попросил их организовать таких кухонь больше. И решено было, что каждый участок получит свою кухню. И не только для рабочих, но и для интеллигенции. Первая кухня для интеллигенции открылась в здании «Сокола» под руководством пани Стшалковской, следующая — в Круге литературно-художественном и т. д., пока общее количество дешевых столовых не достигло 47. Только тогда президент сообщил, что на этом стоит остановиться, потому что большего количества кухонь город содержать не сможет.

В этих столовых цены были чисто символические, но немало нуждающихся чиновников сначала никак не могли позволить себе опуститься до того, чтобы за какие-то считаные гроши пообедать. Но наконец должны были усмирить гордыню и без церемонии сесть к общему столу.

Обычно в таких столовых обеды готовили монашки или женщины из благотворительных обществ. В локале Академического дома фонда Германов зал столовой мог уместить до 400 человек, а на кухне хозяйничали сестры-фелицианки. И справлялись они со своей работой так искусно, что обед уже до 12 был готов. К 12 приходили люди с кастрюльками, судочками, баночками, забирая обед с собой. А в час сходились те, кто предпочитали есть обед на месте, — поодиночке и целыми семьями. После трех зал пустел, но для сестер-фелицианок отдыхом и не пахло, потому что приходилось мыть горы тарелок и прочей утвари. А после этого до поздней ночи завернуть тысячи голубцов, налепить армию пирогов.

А вот кухня на Стрельнице принимала по 1000 человек. А потом вдвое больше. Представить это довольно трудно, но львовянки как-то справлялись. Всего в 1915 г. ежедневно выдавалось во Львове 38160 обедов, а из них только 1282 — символически платных. Все рекорды била столовая на ул. Городоцкой, 12, которая обслуживала 2180 человек; на ул. Театральной, 23 — 2230, на ул. Лычаковской, 75 — 2230 и кухня железнодорожников — 1400 человек.

Хроника

25 мая 1917 г. На благотворительных кухнях можно получить бесплатный обед — пол-литра «очень питательного супа», раз в неделю — мясо. Питается 4000 малоимущих в день.

17 июля 1917 г. Мясные блюда подаются дважды в неделю.

24 мая 1918 г. Масса нареканий на обслуживание в общественной кухне, на пл. Домбровского — гнилая картошка, недоваренные овощи, мизерные порции.

3 января 1919 г. Бесплатные обеды для бедных предоставляет полевая кухня № 1 на пл. Марийской. Утварь иметь с собой. Для интеллигенции — дешевые обеды в Академическом доме с 1 до 3. Для старых и больных можно забирать обеды домой.

16 января 1919 г. Открылась новая кухня для бедных возле костела Св. Антония.

16 января 1919 г. Первая общественная кухня откроется во Львове в ближайшее время в помещении старой бани при ул. Домбровского. Будет занимать партерный локаль и первый этаж так, чтобы можно было одновременно обедать нескольким сотням человек.

Кофейни в период между двумя войнами

Уровень кофеен был очень разным. Иногда это были мелкие кнайпочки — типичные кофейни для влюбленных, где в полутьме стояло несколько столиков. Бывший венский, или староевропейский, тип кофеен начал сдавать свои позиции после Первой мировой и уступать варшавскому или новоевропейскому типу.

Кофейни венского типа предусматривали три разновидности: кофейни отшельников, в которых в основном собирались поглотители газет, кофейни светские и кофейни «бранжовые», где сходилось общество, принадлежавшее к одной «бранже» — группе, профессии или компании. Венский тип кофейни — это заведение, где интегральной частью среды является вовсе не интерьер, а атмосфера, и где посетители проводят далеко не самую суетную часть своего свободного времени.

Думаю, читатели лучше представят себе стиль венской кофейни по описанию украинского журналиста, побывавшего в Вене в 1920-х годах: «Контролирую кошелек, а у меня только одна монета в немецкой валюте. Мало. Подходит «обер». Говорю ему просто: у меня только одна марка, прошу ей диспонировать.

— Шен!

Дали мне кофе и к кофе, а кроме того, кучу газет со всего мира».

Можете ли вы представить себе что-либо подобное в современной кофейне?

Однако вернемся ко Львову. Жизнь понемногу вносила свои коррективы, и кофейни венского типа начали поддаваться безжалостной «варшавизации». Чтобы понять, что же это такое — типичная варшавская кофейня, надо, прежде всего, осознать, что до Первой мировой на всю Варшаву вообще не было ни одной кофейни. Первые несколько кофеен появились только при независимой Польше и ориентировались, так же, как и кофейни всей Центральной Европы, на кофейни венские. Однако это наследование, как и берлинские имитации венских кофеен, не оправдало себя. Ведь и варшавяне, и берлинцы принадлежали к людям слишком активным, чтобы часами углубляться в чтение журналов или погружаться в раздумья и убивать время за кофе. Были слишком практичными, чтобы почувствовать и создать атмосферу венского или парижского быта кофеен, так как не были завсегдатаями кофеен ни от рождения, ни по наитию, которого набраться еще не успели. Поэтому-то варшавские и берлинские кофейни преимущественно соревновались по изысканности интерьеров и оркестров, которые составляли их главную и, очевидно, единственную аттракцию[3].

Кроме этого, был еще и внешний признак, который отличал типы кофеен. В кофейнях варшавского типа, в отличие от венского, все столики были круглые. Садясь за квадратный стол, посетитель становился как бы его полноправным хозяином. Но этого не скажешь о лице, которое сидит за круглым столом, — его хозяйские права очень смутные. Зато круглый стол, в отличие от квадратного, который имеет ограниченное количество мест, более вместительный, и поскольку ни одно место за ним не является худшим или менее удобным, или менее достойным, то каждый, кто за него садится, естественно приравнивается в правах с его первым хозяином.

С присоединением Галичины к Польше Львов вынужден был также распрощаться и с венским временем, перейдя на варшавское. Австрийский и львовский обычай рано обедать тоже претерпел коррективы, и обеденное время подвинулось значительно дальше. Таким образом, публика стала делиться на тех, кто жил по старому венскому времени и роился в кнайпах до полудня, и на тех, которые перешли на время варшавское и оккупировали забегаловки в полдень и после полудня.

Как выглядела жизнь в кофейнях венского типа и какими глазами смотрели официанты на посетителей, можно представить из статьи венского публициста Карла Шпилера, перепечатанной в «Новой Заре» (1929, № 43): «Чтобы быть официантом в кофейне, надо иметь не только здоровье, но и интеллигентность и память. Много часов в сутки официант все «в пути», оснащенный посудой, газетами и книгами. Эта беготня с утварью утомляет.

К тому же надо считаться и хорошо помнить, что один гость хочет кофе, второй — чаю, третий — шоколаду, пива, вина, мороженого того или иного, яичницы из двух, трех или четырех яиц и т. д. И каждый хочет получить то, что заказал. Мало есть таких гостей, которые на ошибку официанта не устроили бы скандала.

Но и это еще не все. Потому что еще одни хотят газет, и указанных, которые не раз надо искать по всей кофейне, потому что другие гости имеют их на куче перед собой, еще кто-то хочет перо, чернил и листовой бумаги, другой только чернил, третий — лексикон, еще кто-то — книгу адресов или книгу телефонов и т. д.

Ну и это еще не все, что официант должен обеспечить многих гостей. Потому что картежники, поссорившись между собой, добиваются от официанта, чтобы он сказал «как было» и выдавал свое суждение об их делах. А есть такие гости, которые приходят в кофейню решать загадки, головоломки. Те требуют от официанта, чтобы он сказал, как называется какой-то индийский божок, с именем из трех букв, и т. д. А шахматист, опять-таки, добивается иногда, чтобы ему подсказали, какой ход был бы теперь самым лучшим. Какой-то пан хочет знать, что это за дама сидит там, в нише, когда она приходит в кофейню и как часто. Отец расспрашивает о своем сынке, жена — о своем муже. Она добивается не раз, чтобы официант дал ей совет, и при этом в интимных делах…

И все это он должен не только выслушать, но еще и вежливо ответить на все. Это требует сильных нервов, потому что времени на все это нет. И так продолжается самое меньше 10 часов подряд, в очень нездоровом воздухе, среди дыма, пыли и шума, в атмосфере, переполненной испарениями напитков и пищи. Легкие официанта часто не выдерживают, и приходит туберкулез. Среди официантов очень высокий процент больных туберкулезом.

Кроме туберкулеза часто мучает официантов ревматизм, который происходит от того, что годами имеется дело со студеной водой, которую автоматически надо подавать к каждому блюду и напитку. А постоянная беготня без отдыха вызывает судороги в жилах ног и т. н. плоские ноги, что делает со временем выполнение этой работы вообще невозможным.

Постоянный гость. Гости делятся на постоянных и переходных. Большая часть постоянных гостей при любой возможности любит напоминать официанту, как долго они являются «постоянными». Каждый такой гость считает это само собой разумеющимся, что когда он появится в кофейне, то весь персонал должен сейчас же его заметить, и при этом только лишь его. Такой гость обычно даже не любит говорить, чего сегодня хочет, потому что это, по его мнению, официант должен «вычитать» по его глазам.

Постоянные гости делятся на разные роды гостей. Прежде всего, бросается в глаза т. н. «Газетный мучитель». Это самый верный гость. Он обычно мало дает заработать, потому что пьет только «черный» или «содовую воду без ничего», а зато обкладывается целыми горами разных газет и журналов. Такой «Газетный мучитель» никогда не удовлетворится газетами, которые ему официант даст, только при чтении первой газеты он добивается всех возможных местных и заграничных газет — при этом острым, приказным тоном, потому что он «постоянный гость».

Официанты делят кофейню между собой на «районы». Когда случай хочет, чтобы в районе одного официанта село несколько таких «газетных мучителей», тогда положение этого официанта просто отчаянное. Прежде всего потому, что все «газетные мучители» ненавидят друг друга, потому что каждый хочет сейчас же иметь все те газеты, которые хочет каждый другой.

Сказать одному, что как раз другой имеет ту газету, которую он хочет, это значит только доливать масла в огонь его ненависти. Такой «газетный мучитель» имеет перед собой целую гору газет и стережет ее, как дракон. Горе официанту, который хочет взять что-то из той горы газет!

Постоянный житель кофейни. Другой род постоянного гостя («Штамгаста») это постоянный «житель» кофейни. Такой пан сидит в кофейне целехонький день. Раз он сидит за тем столом, потом — за другим. То читает, то пишет, то рисует от скуки по столикам, которые после официант должен чистить.

Постоянный «житель» кофейни вечно чего-то себе желает. Он уже понимает, как держать официанта в вечном движении. Как минимум добивается каждую минуту «свеженькой воды» и египетскую папиросу. А все по одному!

Когда же вечером приходится рассчитаться, то часто возникает спор, потому что ему кажется, что он «столько не взял» — и такой пан легко осуждает официанта в мошенничестве.

Но на следующий день после ссоры он уже снова тут и снова сидит до вечера.

Голодный гость. Отталкивающее впечатление производит «голодный гость». Такому никакая порция не будет достаточно велика. То ему официант «мало» принесет чего-то, то «мало» пенки на кофе, то «мало» шкурки. И такие типы могут себе «увеличивать» порции именно таким способом. Когда посахарят кофе и до половины его выпьют, тогда доказывается нагло, что кофе был или слишком светлым, или слишком темным. И официант получает тогда поручение принести кофе того цвета, которого он теперь хочет, — это значит дать им полторы порции, хотя они явно не думают доплатить.

Педант. Эти гости, если не устраивают скандала, очень смешные. Когда такому официант не подаст посуды с напитком с правой руки, то получит долговременную «науку». Или когда кофе с молоком не имеет точно такого оттенка цвета, которого желает педант, он до тех пор будет возвращать его, пока не согласится, что «получил свое».

Такому педанту тяжело угодить. Потому что когда цвет кофе ему наконец «случится», тогда оказывается, что кофе «слишком горячий» или «слишком холодный».

Есть случаи, когда педанты доходят до эксцессов. Один такой гость, по специальности архитектор, заказывает: «Принесите мне порцию чаю, но чтобы эссенции чая было в этой порции столько, сколько содержится в ложке для еды, затем горячей воды, шесть кусков сахару и дольку лимона не толще, чем на три миллиметра».

Всё получил. Но несчастье хотело, чтобы кассирша, которая резала лимон, не вполне попала и отрезала кусочек, который мог иметь четыре миллиметра толщины. Гость отреагировал так, что только бегство могло спасти официанта от взрыва смеха и подрыва правила, что с гостями всегда надо вести себя вежливо и с респектом.

Нервозные и больные. Отдельный род гостей — это гости нервозные. Таким все, что делается, длится «слишком долго». Кроме них есть еще действительно больные, которые придерживаются диеты. И таким надо точно угодить после предписаний, которые они имеют. То, что они кроме предписаний имеют еще и свои прихоти, — дело ясное. И на все это должен официант молчать и быть вежливым».

Пригородные кофейни

Карл Шпилер продолжает: «Выше представленные типы гостей — это гости в кофейнях центра города, куда заходит т. н. буржуазия. В кофейнях пригородов люди больше индивидуальные, но зато служба опаснее.

Туда заходят, прежде всего, такие элементы, как взломщики, ножевые братья и женщины легкого нрава со своими «хранителями». Все они имеют к официанту «неограниченное доверие» и постоянно пробуют продавать ему ворованные и похищенные вещи. Когда не имеют денег за душой, тогда занимают у официанта и добиваются, чтобы свидетельствовал о них, что их знает. И официант занимает, потому что знает, что они обычно отдают, хоть и не всё. Тогда он должен доплачивать из своего кармана.

Но и в этом обществе должен официант молчать и не смеет высказывать своего мнения. Здесь очень часто надо улаживать споры, потому что ножи частенько в работе, особенно в ночь с субботы на воскресенье и с воскресенья на понедельник».

Самые старые локали «Венский» и «Центральный» сильно изменились, интерьер их обновился, стал значительно элегантней. Владельцы заботились о клиентах, обслуживание было более ловким и вежливым, немало постоянных гостей радовались кредиту. Официанты хорошо знали, кому и когда передать на ухо свежую сплетню, которая кружилась городом. Эти заведения не проводили программ кабаре, за исключением ночных программ с выступлениями танцовщиц и певцов или певиц очень низкого уровня.

«В кофейнях появились новые люди, — вспоминал Юрий Тыс. — Еще шастал в Венку Труш со своим приятелем Василием Стефаником, который несколько раз в год приезжал из своего далекого Русова в гости к Трушу. После приветствия оба начинали ссориться, и эту ссору продолжали на улице и в кофейне.

А там уже другая генерация: Николай Голубец, известный как Мо́лё, Павел Ковжун (Пабло), Иван Иванец (Янцё, Иванцё), Лев Лепкий (Лёнё), Роман Купчинский, известный также как Галактион Чипка, оба последних — известные трубадуры-«усусы» (от УСС — Украинские сечевые стрельцы. — Ю. В.).

Разговаривали и вспоминали. Был такой сельский священник, который любил поэзию и поэтов. Подсаживался к ним и поощрял поэтические усилия:

— А ну! Кто из вас придумает мне рифму к слову «морковь»? Дам пятерку!

Никто не заработал пятерку, но отец декан платил за то, что молодежь выпила и съела, платил годами, пока не перенесся в лучший мир.

На разговоры с богемой заходил в кофейни отец прелат Куницкий, интересная фигура Львова. Однажды, наверное, в начале тридцатых годов, был создан кукольный театр, давший несколько спектаклей. Центральной точкой было выступление куклы, изображавшей отца прелата, и песенка с музыкой.

Я красный прелат, Имею красный халат, Меня все знают люди От Бучача до Скалат.

На премьере отец Куницкий после громких аплодисментов аудитории тяжело поднялся (он был весом более ста килограммов) и притворно-возмущенным голосом сказал:

— Я попрошу! Я оставляю на театр пятьдесят золотых!»

Если в кофейнях низшей категории клиентов обслуживали девушки и парни в белых полотняных куртках, то в кофейнях, которые пользовались более высоким реноме, обращали внимание на то, чтобы официанты носили смокинги и безупречно чистые рубашки. Во второй половине тридцатых годов XX в. отдельные современные заведения начали заканчивать с «мундированием» официантов в смокинги и одевать их вместо этого в цветные пиджаки. Однако для консервативных посетителей это было проявлением дурного вкуса, и о таких кофейнях они говорили с пренебрежением.

В этот период встреча в кофейне стала чем-то общепринятым, позволить ее себе уже могла каждая порядочная панна, и только семьи с консервативным мышлением относились к этому с осторожностью, не позволяя даже взрослым дочерям посещать подобные заведения. Но слова чрезвычайно популярной песни «В той тихой малой кофеенке ты впервые «люблю» шепнула мне» прекрасно иллюстрируют ту новую функцию, которую начали выполнять кофейни.

С ностальгией вспоминал богемные посиделки известный актер Людвик Сольский: «Эти несравненные симпозионы, которые кипели поэзией, в которых верховодил бача Каспрович, эти пиры хохмачей, которые никого не впечатляли, хотя одновременно меткой иронией били по «денежным мешкам» или по разным надутым «жабам», происходили в маленькой кнайпочке Людвига на Краковской, или у Козлика на Городецкой, или у Нафтулы Тёпфера на Трибунальской. Но чаще видели нас в погребах Штадтмиллера в Рынке, или у далматинцев Дидолича и Прпича на Чернецкого, поскольку в те времена мы любили больше вино и шампанское».

Владелец кофейни на углу Трибунальской и Театральной Михаил Скульский приманивал посетителей собственноручно составленным стишком:

Галадрала до Міхала, Прошу йно раз спробувати, А не будеш шкодувати!

Завсегдатаев литературно-художественных кофеен можно было узнать уже по внешнему виду. В моде у мужчин были бархатные пиджаки, большие черные галстуки, закрывавшие грудь, черные пелерины, шляпы с широкими полями, почти обязательной была борода. Оригинальным нарядом в ярких желто-красных тонах выделялся Одо Добровольский, который в своих картинах запечатлел кофейни и их гротескные типы.

В 30-х годах танцевальные локали и кофейни уже достаточно далеко отошли от кофеен венской сецессии. С точки зрения практичности и с целью получить больше пространства удрали из лож так называемых кабинетов для интимных встреч — укромных уголков среди ширмочек и пальм, которые еще были довольно популярны в 20-х годах. Кофейня «Фемина», которая открылась в 30-х годах на Легионов, сразу стала модной. Здесь были удобные широкие кресла вместо обычных кресел, и играл оркестр. Большие стекла со стороны улиц пропускали куда больше света, чем вот в «Роме», «Шкоцкой» или в «De la Раіх». Зато «Атлас», отель Жоржа или кнайпа Козела были темноваты, и свое настроение подчеркивали искусственным освещением, которое способствовало ночному стилю жизни.

Но и там, и там кипела разнообразная жизнь. Днем в кнайпах решались торговые интересы, встречались приезжие искатели сенсаций и сплетен, особенно состоятельные пани, которые были свободны от домашних обязанностей, встречались здесь также влюбленные. Вечером и ночью тут уже кишело от веселой молодежи, художественной богемы, офицеров различных рангов и оружия, провинциальных помещиков. Гербовая шляхта в такие заведения не наведывались, имея к диспозиции касино.

В кофейнях, где по вечерам проходили танцы, принято было снимать фордансерок (танцовщиц), получавших свой процент от счетов, которые оплачивали паны, которые приглашали их за свои столики. Таким образом, в интересах фордансерок было, чтобы их поклонник заказывал как можно больше дорогих блюд и напитков. В отдельных кофейнях снимали также фордансеров, которые за специальную оплату приглашали танцевать дам.

Обычно дансинги были достаточно дорогими и доступными только для денежных людей, но хватало и дешевых заведений, где можно было расслабиться по значительно более низким ценам.

Настроение, царившее на таких дансингах, описал Роман Купчинский: «Приглушенный свет, приглушенная музыка, на середине зала крутятся в танце пары. Время от времени падает на них сноп цветного света рефлекторов, и тогда мелькают красочные платья дансерок, то как чешуя экзотического ужа, то как крылья сказочных бабочек. Дансеры в черных фраках — как вороны среди колибри. Вокруг «тока» при столиках публика, смотрит на других, показывает себя, убегает от будней, ищет забвения, хочет погубить больше печали, а потратить как можно меньше денег. Прошли времена, когда в барах стреляли пробки от шампанского, плыли заграничные ликеры. Помещик из далекой провинции, промышленник с большой дороги, оба с толстыми портмоне — все это давно забытые типы. Нынешняя публика — это «маленький черный» и местами «маленький коньяк». Не при чем забыться, потому что не за что.

Мечтательное танго снует по залу как «бабье лето», обматывает золотой паутиной столики.

Шовковий погляд твоїх віч

Загоює черешні рани…

Без тебе в грудях темна ніч,

З тобою — сонечко весняне…

На трезвую голову никто не верит во всю эту историю, понимая умом — смешные, наивные слова, но здесь никто не берет ни на трезвую голову, ни умом. Воспринимает ухом и пускает прямо к сердцу в наиболее некритическую ячейку, потому что — каждому с этим хорошо.

Когда начинается танец — первыми выступают так называемые «фордансерки» и «фордансеры». Они обязаны: когда пусто — делать публику, когда полно — делать настроение.

Вот одна пара начала танго. Она — статная молодая красавица, он — смуглый молодой парень с черной, как уголь, дугой бровей. Ритмичным движением плывут по залу, профессионально улыбающиеся, внимательно всматриваясь друг в друга. Каждому может казаться, что всю душу вложили в ноги, а все сердце — в глаза. Так должно быть в их профессии, хотя бы у них уже было за собой пять километров танго и с десяток километров разных фоксов.

Цветной рефлектор осветил танцующую пару, саксофон обернул их своим тоскливым звуком, колокольчики осыпали серебряными блестками».

И здесь автор сообщения узнал писателя Юрия Косача, хотя фамилии его не назвал, но догадаться можно, о ком речь.

Наибольшей популярностью пользовались кофейни в окрестности Гетманских Валов. Пять кофеен: «De la Раіх», «Венская», «Империал», «Карлтон» и «Гранд», судьба которых, несмотря на все особенности, их отличавшие, в значительной степени зависела от одного животворного источника — купеческой энергии, которая била из-под памятника Собескому. Под памятником бурлила еврейская биржа, и отсюда расходились по кнайпам купцы, посредники, маклеры, а потом сходились снова.

Но очень редко, и то по необходимости скромный купчик из «Гранда» в своем неизменном черном халате посмел бы появиться на другом конце Валов в элегантном «De la Раіх», куда, в конце концов, его могли и не пустить. Конечно, кофейня «De la Раіх» вовсе не стремилась отбить клиентов «Гранда», так же, как и «Гранд» не мечтал о том, чтобы в своих стенах принимать изысканную публику «De la Раіх». Хотя некоторым из завсегдатаев «Гранда» все же удалось преодолеть расстояние, которое разделяло оба заведения, и добиться чести быть принятым в «De la Раіх», чтобы, как в желанном порту, осесть там надолго, больше никогда не собираясь засветиться там, откуда отправился на завоевание высшего света. Но судьба капризна, и, потерпев финансовый крах, тот, кто был на вершине, слетал стремительно вниз, вырванный ураганом со спокойного причала, и снова выныривал на Валах, бесконечно довольствуясь привычным теплом и уютом.

Благосостояние всех пяти кофеен на Валах было тесно связано с биржевыми днями, все они принадлежали к различным классам, создавая один и тот же тип — тип купеческой кофейни. И, собственно, как купеческие кофейни они почувствовали экономический кризис не в пример сильнее других львовских кофеен. Свидетельствует об этом тот факт, что до кризиса 1923 г. было их двенадцать. Кроме пяти, были еще на ул. Легионов и на ул. Гетманской семь других кофеен: «Сити», «Гранд» в «Гранд-отеле», «Эспланаде», «Аббазия», «Корзо», «Нью-Йорк», «Рояль».

Во время экономического кризиса стали закрываться не только кофейни, но и кинотеатры и гостиницы. 25 августа 1923 г. газеты писали: «Кофейни исчезают. Закрылась кофейня «Нью-Йорк» на улице Легионов, а на ее месте открылись два магазина блаватных (с тканями). В локале «Элит» на Легионов будет склад обуви варшавской фирмы. «Сан-Суси», и «Сити» скоро будут переделаны в магазины сукна».

Но нет худа без добра, ибо благодаря ликвидации этих кофеен другие пять смогли как-то свести концы с концами. Несколько лучше стояли «Империал» и «Карлтон» благодаря ночным часам работы.

Кроме пяти кофеен, находившихся несколько на обочине от Гетманских Валов, были две, тесно связанные с теми пятью всеми притоками и оттоками, — «Виктория» на ул. Рейтана и «Палермо» на ул. Рутовского напротив театра Скарбко (Заньковецкой).

Почти все львовские кофейни после Первой мировой располагались в партере, и только четыре из них занимали первый (по-нынешнему — второй) этаж: «De la Раіх», «Империал», «Виктория» и «Унион» в «Народной гостинице». Между тем перед войной их было целых четырнадцать. Среди них «Штука», имевшая ранее название «Михалик» (на ул. Рутовского), «Бульвар» на ул. Городецкой, «Монополь», «Эспланаде», «Сити», «Корзо», бывший «Гранд», «Американская», бывшая «Центральная», и «Сплендид».

Этот тип кофеен на втором этаже был распространен прежде во всех крупных городах Австрии — во Львове, Праге, Граце, где из центровых кофеен только несколько могли находиться в партере. Это тем более странно, что в самой Вене до Первой мировой существовали только очень немногие так называемые кофейни «этажные». Единственным объяснением этого удивительного факта является то, что плата за аренду партерных помещений в Вене, Берлине или Париже была значительно ниже.

Поскольку по кнайпам участились различные профессиональные собрания, а ощутимой прибыли это не давало, то в апреле 1930 г. кнайпово-ресторанная корпорация сообщила, что «согласно постановлению правительства, разрешение на собрания по кафе и ресторанам вследствие тяжелой хозяйственной конъюнктуры бесплатно уделяться не будет».

Оказывается, и тогда налоговая инспекция подстерегала, и кофейни, чтобы спасти свою прибыль, скрывали истинное положение дел. Они предпочитали изображать из себя далекие от процветания заведения — дефицитные, пустые, умирающие.

Но в действительности большинство из них в 1933–1935 годах такими и были на самом деле. Кризис ударил по платежеспособности посетителей, и кофейни вынуждены были снизить цены, что одновременно повлияло и на их прибыль. Кроме оплаты за аренду помещения, свет и отопление владелец должен был также платить так называемый «полуночный налог». Это означало, что каждый посетитель, задержавшись в кофейне после двенадцати ночи, должен был покрыть пятьдесят процентов наценки в фонд безработных. Но если у него не было такого желания, то владелец не мог его к этому принудить, а вместо того покрывал эту наценку из собственного кармана. Понятное дело, что оставалось жульничать и скрывать истинное количество посетителей.

Варшава-Берлин-Париж

Образ львовских кнайп будет явно неполным, если мы не познакомимся с ними в сравнении. В Варшаве во время кризиса все кофейни в полночь закрывались. «Мои гости и кофе оплачивали бы векселями, — сетовал владелец одного из заведений. — А если кто-то позволит себе как-то два яйца в стакане и хлеб с маслом, то хотел бы рассчитываться малыми ратами (взять в кредит. — Ю. В.) в течение полугода».

Упоминавшийся нами Юзеф Майен решил сравнить львовские кофейни с берлинскими. В Берлине «каждый столик накрыт белой скатертью. На нем салфетка, на салфетке цветы во флаконе. Вокруг стола мягкие клубные кресла, несносные, несмотря на свою полезность, потому что в случае наплыва большего количества завсегдатаев их невозможно сдвинуть с места. И должен сидеть вежливо, как у бабушки на именинах, зажатый между этим снежно-белым столиком и нежелательными соседями, с которыми должен находиться в таком контакте, который нас соединяет с незнакомыми людьми, которых видишь впервые. Словом, ты становишься гостем владельца заведения, а его отсутствующее присутствие ощущается ежеминутно. Кофейня берлинская в отличие от кофейни львовской является заведением не ежедневной потребности, а комфортабельным публичным заведением для отдыха, куда захаживают для впечатлений, выбирая, в зависимости от своего настроения, соответствующее настроение той или иной кнайпы, одновременно подчиняясь обязательному домашнему порядку.

Львовская кофейня не является публичным заведением: это только сборище различных частных столиков. Кофейня заменяет во Львове каждому тот покой, которого ему больше всего не хватает в его доме. Для одного является она салоном, для второго столовой, для третьего канцелярией, библиотекой или профессиональным кабинетом, а для некоторых почти спальней. И потому-то, как в сказке, каждый делает, что захочет: тот читает, тот пишет, тот ребенка укачивает или флиртует, играет в шахматы, торгует или дремлет…

Кофейня «Венская» является как бы постепенным переходом от splendid isolation Запада к товарищеской интимности Востока. И удивительной является субтильность, с которой не только хозяин заведения и официанты, но и сами посетители оставляют себе взамен полную свободу, чувствуя необычную интуицию, к кому можно в данный момент подойти, кого следует обойти. Эти требования личного такта более глубокие, чем берлинский кофейный savoir vivre. Таким образом, можно, спрятавшись за газетой, наблюдать частную жизнь тех милейших людей и подмечать здесь несравненно более интересные подробности, чем в искусственно однообразной сфере завсегдатаев берлинской кофейни».

В 1934 г. Майен сравнил парижские и львовские кнайпы. Он обратил внимание, что во Львове открытие новой кнайпы нельзя считать каким-то особым событием. «Однако в Париже я никогда не пренебрегал возможностью посетить только что открытую кофейню в первые же сутки. Потому что открытие даже малейшего парижского кабачка или его переход к новому собственнику составляет очень милую аттракцию. Уже за несколько недель перед тем большая вывеска возвещает день и час этого события. В окнах локаля выставлены напоказ мелкие подарки, которые должны предназначаться для посетителей, которые посетят кнайпу в течение первых трех дней ее открытия. Но куда большей приманкой, чем эти сувениры, является обычай, царящий в новооткрытых локалях в течение первых двадцати четырех часов: каждый гость, получив заказанное блюдо за деньги, может заказать его вторично бесплатно. За каждый оплаченный кофе получает второй кофе даром, за каждый коньяк — еще один коньяк, за каждую порцию мороженого — еще раз столько.

Ничего удивительного, что не только жители целого квартала не пройдут никогда мимо такого угощения, но и целые группы специальных любителей подобных оказий, которые пристально следят за всеми новинками кофейного мира, мчатся в такой вечер с Монмартра на Монпарнас или в Клиши, чтобы за счет дорогого хозяина проглотить свою порцию за полцены. А имея случай выпить даром каждую вторую стопку, никто, конечно, не удовлетворяется только черным кофе. О, нет! Этим гостеприимством хозяина пользуются не только гости, но и рабочие, которые поспешно заканчивают ремонт помещения, который никогда не бывает вовремя завершен. Пользуются также официанты, и сам хозяин сам себе ставит бокал за бокалом. И все клянутся ему в том, что будут ходить только сюда, а на следующий день путешествует та же банда к другой кнайпе и произносит те же тосты. А несмотря на это, кофейни имеют с этого толк: выручка первых суток достигает головокружительных сумм, а чистая прибыль с горой покрывает стоимость угощения.

К сожалению, от наших заведений невозможно требовать ни такой сердечной калькуляции, ни такого ловкого гостеприимства».

И совершенно противоположное описание парижских кнайп оставил нам в 1926 году писатель Корнель Макушинский, чьи книги вызвали у читателей восторг и негодование одновременно, их вырывали друг у друга из рук профессора и каменщики, а некоторые даже провозглашали автора еретиком и требовали изъять все книги из библиотек: «В Рождественскую ночь Париж производит такое впечатление, будто стал одной огромной кнайпой, одной бездонной бочкой, безграничным морем шампанского и абсента, даже диву даешься, что извозчичьи лошади трезвые, что Венера Милосская не танцует во дворе Лувра. Потому что кроме этого все пьют, пьют, пьют… Все алкогольные заведения открыты всю ночь, а в каждом кипит распоясавшихся пьяная оргия: каждого, кто входит, толпа приветствует адским криком, по сравнению с которым майские завывания «пролетариев» похожи на ангельские хоры.

Я не видел еще в жизни толпы бездушнее и забавы примитивнее. Но француз не умеет развлекаться иначе, а потому рычит, воет, ревет, рыкает, свистит, пищит, топает ногами, грызет стекло, плюет, говорит сам с собой и с креслами, целуется с гарсоном и фонарем, потом пьет, минутку глубоко дышит и пьет снова. Его выбрасывают в одну дверь, а он возвращается в другую. Все кофейни на Монмартре выглядят как госпитали варьятов[4], обуялых приступами бешенства. Один добывает дикие звуки из безобразно огромной трубы, другой как раз наносит смертельный удар в сердце вешалки для пальто, третий пытается обмыть шампанским плечи муринки[5], желая доказать присутствующим, что они только покрашены».

Вот видите? И это Париж!

Межвоенная богема

«Существовала серьезная группа художников, — писал Юрий Тыс, — не имевших постоянной резиденции, а путешествовавших по кафе в зависимости от предпочтений. Сергей Литвиненко, человек высокой культуры, типичный богемист и тип жизнерадостный, который вносил с собой в общество юмор и веселье, принадлежал к группе без постоянного места. Не придерживались одной кофейни журналист высокого класса Роман Голиян, Анатоль Курдыдык и другие. Но и «осевшая» группа бывала по разным кофейням, как кому хотелось или было нужно. Так что можно было встретить разных людей вместе, особенно когда проходили заседания Общества писателей и журналистов им. И. Франко. Тогда кроме долголетнего председателя Романа Купчинского при сдвинутых столиках заседали члены управления и члены из вне-управления: Мария Струтинская, Федир Дудко, Михайло Островерха, Софронив-Левицкий, Григор Лужницкий (Ру́сё), Молё Голубец и многие другие».

Из воспоминаний Анатолия Курдыдыка узнаем: «Субботние встречи нашей «Двенадцатки» в «Народной гостинице» были сплошь литературными вечерами, я сказал бы — официальным трибютами Музам от старших и младших ее рыцарей и Дон Кихотов. А молодость имела все же свои права, и мы в условленный вечер сходились неформально и неофициально со своими девушками, невестами и молодыми женами в какой-нибудь из лучших львовских кофеен, имевших одну удивительную примету: они знали, от кого «драть форс», а кого поощрить вторым кофе или еще пирожным к нему, или пивком и рюмочкой ради того, чтобы потом говорить всем, что у них такие-то и такие бывают! Эта политика, которая царствовала полностью в «Рице», в «Венской», в «Метропольке», в «Де ля Пэ» или «Варшаве», выплачивалась им и выплачивалась нам. Бывало — засядем за один большой круглый стол, иногда притянем еще один, каждый закажет кофе или маленькое пиво — и пошло, пошло, пошло. Вести, планы, шутки, а между ними танцы, в частности танго, которое тогда как эпидемия нахлынуло на

Польшу, и новая ему конкуренция — румба. О, тогда наши женщины за столом мечтали, чтобы пойти танцевать с Иваном Чернявой или Бодей Цисыком, и в частности с Богданом Нижанкивским, который в танго был мастером, — и поэтический, и, если надо было, веселый, прямо пародист в том или ином танце. Ко всем троим из нашей тройки, когда они кружили между столиками, прилипали глаза гостей и оркестрантов, а мы были нашими друзьями довольны.

Однажды произошла при этом суматоха: мы пришли в «Варшаву» и застали какой-то новый оркестр. Он, узнав, видимо, от официантов, что наш большой стол — украинцы, хотел доставить нам удовольствие и начал играть коломыйки, а какой-то оркестрант начал даже запевать, да так, что часть гостей стала смеяться, а у нас горело лицо от стыда. И вдруг, словно сговорившись: тарах! — первым ударил по столу кулаком, аж подскочили чашки и тарелки, Богдан, а мы все поднялись: «Хватит! Стоп! По какому праву?» Произошел скандал, оркестр перестал играть, прибежали официанты, весь зал обратил удивленные глаза на наш стол. Мы громко, в тишине, которую можете себе в такой ситуации представить, объясняли: «Не позволим делать публичный позор из украинской песни! Когда кто-то ее не знает, пусть не берется петь!»

Официанты побежали к оркестру, пришел и владелец кофейни, который уже знал нас. Подозвали к нашему столику дирижера оркестра и все выяснилось: он думал, что доставит нам удовольствие, а теперь научился кое-чему, и это больше не повторится. Все пожали друг другу руки, пошло очередное танго, и Богдан, красный от нервов, но уже спокойный, поплыл в его звуках с какой-то из наших дам. Это был демарш, после которого я стал Богдана ценить еще больше».

Среди кофеен, в которых встречались богемисты, Богдан Нижанкивский вспоминает еще одну, где читал свой первый рассказ «Собачье дело»: «Это был, пожалуй, 1934 год. Я его читал в кофейне «Лувр» Анатолию Курдыдыку, его брату Ярославу, Владиславу Ковальчуку и, может, еще кому-то — при черном кофе. Похвалили. Хорошее начало».

Ярослав Курдыдык в юмористическом журнале «Зыз» (1933 г. — 4–6) опубликовал стихотворение «Кофейные настроения».

У Юрия Тыса находим такую атмосферу кофейни: «Однажды выдающийся богемист Львова, а теперь Филадельфии (очевидно, Богдан Нижанкивский. — Ю. В.), подсел к нашему столику и сказал:

— А я написал танго!

Эти слова вызвали большое волнение. Балтарович пристально посмотрел на него:

— Ну?

В этом не было ничего удивительного, автор танго был не только писателем, драматургом и выдающимся знатоком театра, но и человеком высокой культуры, общительным во всех тогдашних и, пожалуй, и нынешних условиях. Поэтому добыл кусок бумаги и прочитал:

— Орангутанга!

— Хорошо, очень хорошо! — загудело.

Балтарович пристально слушал, постучал в воображаемом ритме пальцами по столу, а когда автор окончил читать, сказал:

— А я напишу музыку!

И начал, как в лихорадке, говорить о композиции, о том, где положить ударение, а где требуется пиано-пианиссимо, чтобы сделать большое впечатление на панянок.

Помню, что я был в то время невыспавшийся, и дискретно зевнул.

— Что, вам не интересно? А вы, может, не играете на фортепьяно?

— Нет!

— Так и видно! А можно знать, почему?

Чтобы подумать, я глотнул кофе.

— Потому что карты «скользят», — ответил я новейшей тогда остротой.

Через полгода в карнавале Львов танцевал это танго-орангутанго при оркестре Ябця-Яблонского. У ребят темнели глаза, а девушки теряли сознание в приглушенном зале.

Незабываемая сенсация для младшего поколения, потому что старшие, эдак после тридцати, только изредка пританцовывали, мол, не пристало делать вид юноши. Автор текста танго, ныне уважаемый профессор университета, пишет только высокоученые произведения, но когда прочитает свое танго, видимо, вспомнит те давние времена.

А вот и текст «Орангутанго», язык и правописание Львова двадцатых годов:

Шукать набридло ідеалів, Серед скінчених дон жуанів, В найліпших клубах і локалях, Ви їх знайти не були в стані. Як вечером заблисли зірки, Нудьга вас міцно обійняла, З розпуки ви пішли до цирку, І там знайшли те, що шукали. До ранку танго з орангутангом, Удари джазу, мов бумерангом, Таємна пісня лунає тонко В незнанім краю, в далекім Конго. Сп’янілі вже нектаром звуків, Схилились ви на загороду, Він із-за грат лизав вам руки, Харчав потихо з насолоди. До ранку… (рефрен) Так кожен день він вас чекає, Ламаючи зі злости грати, Бо бідний самець ще не знає, Як жінка серцем вміє грати. До ранку… (рефрен) Його прострілили за цирком, Бо він сказився від любови, Лиш скляним зором вп’явся в зірки, Коли вмирав в калюжі крови.

Богемный быт вызывал у добропорядочных мещан возмущение. Михайло Рудницкий в фельетоне «Кофейня и казарма» («Навстречу», 1934, № 4) писал: «Есть такая смертоносная граната, которая взрывается посреди дискуссии: «Вы, панове, знаете Европу только из кофейни! Вы — декаденты кофейной культуры!» Некоторые посрамленные божатся, что вычитывают чужие книги дома, что на чужбине ходил не только в кофейни, но и в музеи, на выставки и чтения… Напрасно. Живем в твердые времена. Времена евгеники и энергетики, диктатуромании. Пол своей жизни растратил деятель на конспирации, всю жизнь был духовным анархистом, который разлагал каждую организацию, в которую входил, и вдруг начинает обращать всех к дисциплине.

Все чаще суют свой нос в литературу панове, которые прикладывают к ней методы революционных митингов так, словно бы она состояла из баранов, ждущих проводника — льва. Дисциплина и здоровье нации — хорошие вещи, но не надо противопоставлять кофейни казарме. Когда говорим о литературе, принимаем за основу разговора факт, что знаем ее более или менее одинаково, так что не морочим себе голову фамилиями, цитатами и фактами. Общественные боевые коменданты в своих проповедях на тему «новой» литературы видят все время перед собой «мужланов», которым хотят приказывать. Для себя оставляют право муштровать других и хотят нас загнать в казармы, мол, мы дегенераты. Когда литературою займутся Муссолини и Гитлер, только тогда сможет она обновить сгнившую Европу. А мы, бедные декаденты, так думаем, что Сталин делает то же самое, только сильнее.

Эта новая европейская культура, о которой кричат современные крестоносцы, отдает казарменным комисняком (хлеб, который выдавали солдатам. — Ю. В.). Они забывают, что всеми своими знаниями обязаны кофейне. Уже 25 лет назад в львовской «Централке» шли живые разговоры о империализме Сеера, который везде вынюхивал романтические бациллы. Сейчас его идеи разводят казарменной жижей и открывают эти бациллы у писателей, имеющих плодотворное влияние на крупнейших европейских создателей. Exempli gratia: Достоевский на Гамсуна, Жида, современную английскую повесть.

Мы, грешные, ходили и ходим в кофейни, ибо там можем обмениваться мнениями как равные с равными с людьми, которые уже полысели от студий над литературой и с молокососами, которые называют нас ретроградами. Кофейня стала демократическим учреждением, что-то вроде читальни «Просвещения», где все равны, с той разницей, что голос здесь имеют не те, которые должны были слушать, а те, которых можно слушать, потому как скажут что-то новое.

Принимаем кофейню как необходимое зло потому, что не можем всех принимать у себя дома. Подданные древней России имели самовар, вокруг которого, словно вокруг башни крепости, шли долгие ночи атаки. Англичане имеют свои клубы. Диву даемся, что никто из наших патриотов в 250-летнюю годовщину обороны Вены не аннексировал кофейню как наше национальное изобретение. Ведь первую кофейню в Европе открыл наш Кульчицкий из Кильчиц (недаром шляхтичи), и недаром в Вене, откуда 100 лет плыла к нам европейская культура.

«Когда в студенческом кармане нашелся «лишний крейцер», мы ходили на рубцы, гуляш или «паприкар» и узловатую «кружку пилзнера» в пивную-ресторан Бизанца в Рынке, в Фляйшманову на бублики и брындзу с лососиной, в пивные, Винницы, ночные локали на коктейли, где фордансеры учили желающих девушек новым шагам в современных танцах-шлягерах, — вспоминал писатель Владимир Барагура. — Бывали мы и в «Народной гостинице» на коммерсах, в ресторанчиках «быстрой еды», где садились на скамеечку и поедали колбаски «раз на вилочку» и запивали пенящимся пивом «из-под затычки». Пена была такая густая, что можно было положить на верх десять грошей, и монета не погружаясь».

Хроника кофеен

Спекуляция продуктами набрала таких оборотов, что ради защиты населения от спекулянтов в 1917 г. были введены постоянные цены на суррогаты кофе: кофе с солодом неупакованный — 1,40 крон, солодовый кофе упакованный — 1,60 кр., с ячменем — 1,10 кр. за кг.

24 декабря 1918 г. городское правительство требует, чтобы порция мясного блюда в ресторанах была, во-первых, съедобной, а во-вторых, не менее ста грамм. За нарушение — суровые кары. Но одновременно были принудительно введены вегетарианские дни, а еще запрещены буфеты в ресторанах, потому что какой буфет без закуски? А какая закуска без шпика, или сальца, или ветчинки с колбаской?

Эти ограничения глубоко ранили сердца рестораторов, какое-то время они терпели, и наконец 18 марта 1921 г. отправились к президенту города пану Юзефу Нойману с просьбой отменить ограничения. Президент обещал сделать все возможное.

Фальсификации напитков за период войны стало способом выживания для многих львовян. Кнайпы охотно брали для продажи этот самопал, и наконец Дирекция львовской полиции объявляет: «Значительная часть владельцев кабацких локалей подает гостям спиртные напитки, которые неоднократно приводили к недостойным случаям. В интересах общественного добра и безопасности всем без исключения владельцам львовских и уездных кнайп с 13 мая 1920 г. запрещается производить и продавать паленые напитки спиртовые, а также вино и мед. Против нарушителей этого распоряжения Дирекция полиции постановила применять суровые наказания».

А уже 30 июля Министерство внутренних дел запрещает все публичные забавы и закрывает кабаре, танцевальные залы и т. д. на территории целого Королевства Польского. «Gazeta Lwowska» сообщает, что владельцы краковских локалей приветствовали предложение запрета музыки в их заведениях. Но Львов не был бы Львовом, если бы не нашел выхода. Всевозможные забавы, фестивали, танцевальные вечера продолжались здесь под маской благотворительности.

25 января 1921 г. официанты забастовали. Они требовали от работодателей новых льгот. «Владельцы кофеен и ресторанов, — писала «Gazeta Lwowska», — согласились на повышение процента с дохода «нетто» (т. е. с выручки), но ни в коем случае не с дохода «брутто» (общий доход с кнайпы), потому что, мол, это первый шаг к национализации. Представитель кабацко-ресторанной корпорации (с середины 20-х годов находилась на пл. Рынок, 28), то есть представитель владельцев, встретился с представителем «Окружной комиссии профсоюзов», в которую входил Союз официантов. Последний оказался заядлым социалистом, вел себя вызывающе и категорически заявил, что если владельцы не найдут общий язык в течение 48 часов, «то поднимется весь пролетариат Восточной Малополыни». Делегат работодателей выразил сомнение, «пойдет ли действительно обездоленный, бедный рабочий защищать официанта, который, по крайней мере, обеспечен приличными продуктами и платой». И был прав, потому что когда 16 декабря 1921 г. магистрат начал стягивать с владельцев кофеен и ресторанов «сильвестровый» (новогодний) налог в три раза выше, чем в прошлом году, то общественность одобрила такое решение.

15 апреля Львовский союз официантов начал давно обещанную забастовку, так и не придя к согласию с кабацко-ресторанной корпорацией. Напомним, что они требовали организации Бюро посредников труда, состоящее из представителей Союза, а также очередного повышения процента за обслугу. До сих пор, выписывая счет, к цене заказанных блюд добавляли 10 %. Например, если сумма заказа — 100 марок, сюда добавлялось 10 марок надбавки, то есть клиент платил 110 марок. Сейчас официанты требуют десять процентов от общей суммы (10 % от 110 марок, что составляет 11 марок). Корпорация рестораторов воспротивилась этому нововведению, поскольку «с одной стороны, гость теряет осознание, что за услуги уже заплачено, с другой стороны, работодатель получает на 1 % меньше». Вчера немало локалей вынуждены были закрыться, а к бастующим официантам присоединились повара. Они требуют, чтобы их труд не контролировался, мол, «на кухне должен господствовать повар».

Владельцы пока не уступают. Сейчас большинство кнайп начали работу. Места бастующих заняли штрейкбрехеры, в основном молодые девушки из села.

В некоторых локалях гости перешли на самообслуживание, выявляя солидарность с владельцами.

Официанты ведут себя агрессивно. Пытались устроить авантюру в гостинице «Жорж», но были разогнаны полицией. Тогда собрались в количестве около 200 человек и до позднего вечера ходили по кнайпам в качестве «гостей» и чинили разные пакости: били посуду, опрокидывали блюда, прижигали папиросами скатерти, грубо атаковали девушек, временно выполняющих их обязанности. Поэтому Дирекция полиции ввела меры обороны кофеен и ресторанов, а также персонала. У локалей и пекарен выставлены полицейские посты. Вечером официанты устроили демонстрационный поход по центру города, который состоялся более-менее спокойно.

Осенью 1922 г. громким было Дело святоюрских коммунистов, которые собирались в молочарне «Зофия» на ул. Леона Сапиги. «На суде, — писала «Gazeta Lwowska», — владелица Зофия Мишковская и официантка молочарни узнали нескольких обвиняемых — Чеслава Гроссера, Циховского, Крилыка, Круликовского и других. Все они общались на польском и русском языках, приносили разные книги, которые пытались прятать от окружающих. Пишкевич и Хомин проживали в «Народной гостинице», часто появлялись роскошно одетые в кофейне «Рома» и «Республика», имели кучу денег, играли в карты, бросали чаевые по 10–15 тысяч марок. Пишкевич соблазнил официантку «Республики» и даже обручился с ней. Рассказывал, что деньги направляет ему богатый папа».

26 апреля 1923 г. на собрании кабацко-ресторанной корпорации все львовские кнайпы были разделены на четыре класса. Членские взносы официантов составляют соответственно 80, 60,40, и 20 тыс. марок, в зависимости от класса локаля.

Но конфликт между рестораторами и официантами неожиданно получил свое продолжение в июне 1923 г. Официанты требовали очередной доплаты — процента с алкогольных напитков в счетах.

А 4 октября 1922 г. газеты забеспокоились: «Вскоре в крупных городах Польши, в том числе и у нас, должны появиться первые кабаре-ресторации, где артистическое действо будет происходить между столиками под чавканье и хлюпанье посетителей». Собрание главного Союза артистов польских сцен осудило эту идею и признало ее аморальной. Ведь «встреча искусства с ресторацией, винодельней или пивной — это обнищание вкуса и культуры. Речь не идет о театральных кабаре, где отдых соединен со здоровой шуткой и меткой сатирой. Члены Союза не будут выступать в театрах при столиках».

Но никуда они не делись, ибо актеры в послевоенное время находились, как и остальная интеллигенция, в плачевном состоянии. И польское правительство, собственно, и ввело кабаре-ресторации с целью хоть как-то поддержать актеров.

Понемногу криминальная ситуация во Львове стабилизировалась, и с 14 октября 1922 г. Дирекция полиции позволила некоторым кофейням и ресторанам работать до трех ночи: гостиницам «Краковская», «Жорж», «Империал», кофейням «Рома», «Ренессанс» и «Варшава».

А уже 21 октября магистрат Львова установил покоям для завтрака время работы с 8 до 18 часов, а для аптек, гостиниц и кнайп — без ограничений.

В начале 1923 г. забегаловки пережили весь шок экономической депрессии. Цены прыгали вверх ежечасно. «Выпить стакан кофе в кондитерской или кофейне — настоящая финансовая катастрофа, — писала «Gazeta Lwowska». — Сейчас за черный кофе в кондитерской Залевского просили 260 марок. Это тем более обидно, что локаль является сборным пунктом интеллигенции и артистической богемы, которой такие цены не по карману. В кофейне «Центральная» за стаканчик водки просили 1000 марок, а за пару колбасок — 1500».

В вагонах-ресторанах первый завтрак стоил 1500 марок, второй — 5000, обед — 6000.

«Вчера, — писала та же газета 24 января 1923 г., — стакан черного кофе, кофе с молоком и чаю стоил в кофейнях 600 марок, кусочек сахара — 30, а в кофейне «Варшава» даже 50 марок, хотя сахар в последнее время подорожал минимально».

А уже 18 августа 1923 г. стакан кофе в львовских кофейнях стоил 55000 марок, булка — 1500, тогда как в магазине самая дорогая булка стоила 1100 марок.

В октябре 1923 г. пиво подорожало на 100 процентов. «Львовские пивовары хотят отныне за литр пива 48 000 марок. Возмущенные кабатчики утверждают, что в других регионах пиво значительно дешевле. Это подрывает конкурентоспособность знаменитого напитка. Заседание корпорации кабатчиков вынесло энергичный протест против самовольного подорожания».

Магистрат решил вмешаться и за незаконное повышение цен оштрафовал владельца кофейни на пл. Галицкой на 15 000 марок. За неразрешенную продажу алкоголя в праздничные дни владельца кофейни на ул. Рутовского — на 10 000 марок, за то же — ресторанчик на станции Пидзамче на 10 000 марок, кнайпщика Неманда на Городоцкой — на 20 000 марок. За несоблюдение санитарных предписаний закрыты 4 гостиницы.

Поскольку в вагонах-ресторанах цены были стабильные, появилась масса желающих пообедать именно там. Выгодно даже было купить билет третьего класса от главной станции до Пидзамче, или наоборот, и, пообедав, выйти. «По поводу частых скандалов и недоразумений между кондукторами и путешественниками по поводу занимания мест в вагонах-ресторанах с билетами III класса, — писала «Gazeta Lwowska», — Министерство железнодорожных путей издало распоряжение, что доступ с билетами III класса разрешен только при серии обедов и ужинов (т. е. в конкретные часы). Пассажир должен иметь значок, выданный обслугой вагона. Без значков едоки будут незаконными, и будут караться штрафом».

25 мая 1923 газеты стали издеваться: «Смешные наказания. За грязь в ресторане наказаны шестеро кнайпщиков по 140 марок. Трудно понять снисходительность власти, потому что с такими штрафами скоро будем сидеть по уши в навозе. Утешает в некоторой степени то, что за повторное нарушение у кнайпщиков отберут концессию».

30 декабря 1923 г. были установлены максимальные цены на муку, печенье, мясо, копчености, сало, смалец. В кофейнях цена продуктов не должна была превышать магазинную цену более чем на 20 процентов.

Причиной скачков цен было то, что власть искусственно пыталась удержать доллар и цены на продукты. Свободная торговля запрещалась, налоги были непомерные, доллар рос, а марка, которая, собственно, находилась тогда в ходу, катастрофически падала. Производитель не желал отдавать товар по низкой цене, предпочитая выбросить его на черную биржу.

Все это привело к тому, что расцвела спекуляция валютой. Валютчики, кроме привычной ул. Легионов, стали толпиться и на улицах Рейтана, Резницкой и Св. Станислава.

С 1 по 8 февраля 1931 г. во Львове была устроена Неделя трезвости. Программа Недели выглядела так:

Воскресенье, 1 февраля. По радио доктор Духович в 5:00 пополудни расскажет о тяжелых последствиях алкоголизма. Д-р. Литвак произнесет отчет об алкоголизме среди железнодорожников.

Понедельник, 2 февраля. По всем костелам будет проповедь против алкоголизма. При костеле приходском Св. Николая в 5 пополудни состоится отчет д-ра Опенского.

Пятница, 6 февраля: в 6:00 в Центре здоровья на Замарстынове лекция д-ра Чвиклинского об алкоголизме.

Суббота, 7 февраля: в 7 пополудни для железнодорожных работников лекция инж. Кукли: «Алкоголизм лечится». После отчета — вечерницы абстинентов.

Воскресенье, 8 февраля. Противоалкогольная академия в зале заседаний городского совета. Предисловие проф. Косковского и д-ра Долинского, Леопольда Келяновского. Приглашение выдает секретариат противоалкогольной Лиги с 9 утра в VIII гимназии (ул. Дверницкого, 17).

Безалкогольная неделя принесла немало неприятностей львовским рестораторам. «Не можем дождаться конца, жаждущие львовяне бродят по городу в поисках алкоголя, — сетовали газеты. — Этой ночью несколько локалей ограблены. Больше всего пострадал известный на Замарстынове ресторатор Ефроим Юнгман. Из погреба его локаля неизвестные посетители вынесли 80 бутылок палестинского вина и 20 бутлок сливовицы — общей стоимостью 1220 злотых».

Особого эффекта Неделя трезвости не принесла. Прошло несколько лет, и 14 августа 1936 г. городские старосты запретили продажу алкогольных напитков с 18 часов 14 августа до 15 часов 15 августа. Запрещено также во всем городе подавать и продавать в локалях и публичных местах напитки крепче, чем 4,5 % алкоголя. Запрет касался как продажи в открытом, так и в закрытом виде. Виновные и сообщники наказывались штрафом, а в случае повторного нарушения теряли концессию на продажу алкоголя.

19 апреля 1936 г. было проведено чрезвычайное собрание кабацко-ресторанной корпорации и решено созвать в сентябре во Львове Общепольский съезд рестораторов и организовать кулинарную выставку в честь 180-летия существования корпорации. Главу корпорации лавочника Козела назначили председателем съезда. На заседании он решительно сложил с себя председательство корпорацией. После долгой дискуссии главой львовской корпорации назначен Станислав Боровский, владелец ресторана гостиницы «Жорж».

А 10 сентября 1936 г. во Львове состоялся Съезд рестораторов всей Польши по поводу 240-й годовщины основания во Львове конфрантерии пропинаторов, которая появилась во времена короля Михаила Корибута в 1671 г. В богато убранном зале заседаний городского совета собрались в праздничных костюмах делегаты. За спиной председательствующего разместились штандарты ресторанных цехов из всех крупных польских городов. Съезд начал председатель Комитета лавочников Козел, который поздравил представителей власти и гостей. После непродолжительных торжеств все направились осматривать устройство Львовского акционерного общества пивоваров.

Кофейни во время оккупации

На переломе 1939—1940-х частные кнайпы начали национализировать и привлекать в состав ресторанного треста. Несмотря на хлопоты с поставкой и слишком большие налоги, в городе все равно преобладали частные заведения. На 545 ресторанов и кофеен только 55 были государственными, на 114 буфетов в частной собственности было только 34. Но постепенно количество заведений уменьшилось, и уже в 1941 г. функционировал только 201 ресторан, 16 кофеен, 11 пивоварен и 150 буфетов и столовых.

Война нарушила тихую кофейную жизнь, кофейни уже не были такими многолюдными по вечерам, учитывая комендантский час, тем более, что они утратили верную свою публику — евреев. В отдельные кофейни доступ имели только немцы.

Зато открылись так называемые народные кухни — маленькие столовки, в которые приходили бывшие завсегдатаи кофеен и, продолжая себя вежливо титуловать: «пан советник», ели борщ и палюшки.

Все кнайпы имели таблички «nur fur Deutsch».

Но в 1942 г. на улице Святого Николая возле костела открылась польская чайная «ADRIA», где подавали заменитель чая в виде спрессованных кубиков, состоявших из разного сушеного зелья и ягод. Это был единственный напиток, которым могли лакомиться простые смертные. Настоящие чай и кофе были слишком дорогими. К этому искусственному чаю подавали также пирожные и даже торт, преимущественно из фасоли. Владельцами «Адрии» были Янина Эбенбергер и Анна Шаецль.

Интересное приключение в львовских кофейнях во время большевистской оккупации описал писатель Остап Тарнавский. Однажды в субботу он с еще одним писателем и деятелем ОУН Иосифом Позычанюком выбрались на пиво.

«Почему пиво — потому что с нами был наш общий знакомый, который заходил часто в клуб, редактор военной газеты для пограничников Михайло Христич. Христич любил пиво не меньше доброй поэзии: он часами мог по памяти читать поэтические строки Тычины, Рыльского или же Сосюры, и в то же время выпить не менее восемнадцати пол-литровых стаканов (так называемых «гальб») хорошего пива. Был с нами также и Василий Ткачук. И вот так вчетвером мы зашли в ресторан в гостинице «Бристоль», напротив Львовского оперного театра. Но не успели мы еще выпить и одного пива, как к соседнему столику подсели трое молодых людей в нарядных панских костюмах и тоже заказали пиво у официанта. Такое соседство и не заинтересовало бы нас, если бы не то, что эта троица — а все они и видом и поведением, и даже языком, вытканным полонизмами, — выдавала свое местное происхождение, и на меня произвела впечатление принадлежности к специальной категории «шпицлей» (польских полицейских доносчиков). И они сами не очень скрывали то, что рассматривают наше общество. Может, для них выглядело подозрительным, что военный старшина, майор, гуляет в обществе местных цивильных, поэтому откуда они могли знать, что всех нас объединяет литература больше, чем пиво. Поэтому не очень приятно было нам сидеть под постоянным оценивающим глазом незваных гостей, и я предложил перейти в другой ресторан.

Мы расплатились и вышли на улицу, и все на той же улице, которая теперь называется проспектом Ленина, пришли в ресторан Линтнера. Это был когда-то ресторан известного колбасника, который угощал своих гостей именно колбасой и пивом (величина куска колбасы была определена, но хлеба можно было потреблять сколько угодно). Пользовался этот ресторан популярностью у студентов, наедались они хлебом с маленьким куском колбасы и одним стаканом пива, экономя себе на питание. Однако только мы засели за стол в бывшей усадьбе Линтнера, как знакомая нам троица вломилась в ресторан и засела за столик недалеко от нас. Я обратил на это внимание Христина, но он и рукой не повел, выпивал пиво и развлекал нас своим репертуаром из поэзии Рыльского. Но отделаться от наших опекунов было нелегко. Один из них подошел к Василию Ткачуку и попросил спичку, чтобы зажечь сигарету. Ткачук достаточно резко ответил, потому что он сам любил начинать авантюру[6], и это вызвало довольно напряженную атмосферу, которая затронула и Христина, потому прервала его стихотворный рассказ. Тогда Христич спросил, нет ли где-то поблизости спокойного ресторана для нашей встречи. Я предложил ресторан в лучшем львовском отеле Жоржа, который еще до Первой мировой войны снискал себе лавры первенства и сегодня считается лучшим местом встреч специально для приезжих гостей.

Правда, в то время это уже не был тот эксклюзивный отель и ресторан, в который могли заходить люди с глубокими и полными карманами; народная демократия открыла ресторан для народа, хотя и теперь приходила туда избранная публика. Мы нашли столик недалеко от окна с видом на фигуру Мицкевича, которому Муза приносит новую написанную книгу, и хорошо примостились, чтобы продолжать поэтическую вакханалию с пивом. Однако тут повторилось то же самое. Не прошло и пяти минут, как наша троица уже сидела у стены напротив нас.

В этом гостиничном ресторане была музыка, и гости могли потанцевать. Ткачук, который когда-то был фордансером, потому что это была его первая и самая легкая профессия, чтобы удержатся в Львове, отошел к одному из столиков и попросил на танец молодую женщину. Это дало начало столкновению. Один из троицы подошел к Ткачуку и — по практикуемому обычаю — попросил уступить ему танцовщицу. Ткачук, который уже перед тем остро среагировал на первый контакт с тем типом, теперь не только отказал, но и сказал несколько острых слов, и это положило начало перепалке на «высшем регистре». Мы как-то утихомирили Василия, который готов был начать драку, но не могли предотвратить провокационное поведение наших непрошеных опекунов.

Ресторан закрывали в полночь, но можно было продолжать попойку в нижнем зале в подвале, разумеется, по более высокой цене и без музыки. Мы сошли в подвал, потому что Христич еще не допил все 18 стаканов пива, а это была его вечерняя мерка. Там сидело несколько человек, которые любили атмосферу ночной забегаловки, среди них группа актеров польского театра. Я сидел за нашим столом бок о бок с актером Венгжиным, который был в обществе Квасновецкого, Кречмара и еще некоторых, и даже через стол начал с ними перебрасываться словами.

Как можно было надеяться, сошла вниз и наша троица: официант подставил им столик и кресла, и они сели как раз напротив нашего стола. Тут уже не было сомнения, что будет авантюра. Я начал активнее входить в разговор с моими польскими знакомыми из театра, чтобы окончательно не портить себе испорченный вечер. В это время один из троицы проходил подле нашего столика, а столики, учитывая малое пространство подвала, были близко сдвинуты, и задел за кресло, на котором сидел Ткачук, на что Василий среагировал взмахом руки. Это уже было слишком и для нашего терпеливого майора. Он поднялся и выкрикнул Ткачуку: «Василий, пойдем!» Подошел к столу пришельцев и скомандовал: «Пойдем в участок!» Все с шумом отправились вверх по лестнице и вышли на улицу. И вот тогда Позычанюк, который всю эту историю воспринимал молча, как бы ничего не замечая, сказал приглушенно мне: «И мы тоже пойдем. Это лучший момент отвязаться от этого дела».

Мы встали, через боковой выход вышли на улицу и отправились домой. Так я уже тогда понял, что Позычанюк не слишком уверен в себе: он предпочел убежать, чем позволить втянуть себя в какое-то невыясненное дело, которое, наверное, кто-то специально спланировал. Я почувствовал больше доверия к этому спокойному уравновешенному человеку, а потом оказалось, что он уже в то время имел связь с националистическим подпольем, и уже в первые дни новой оккупации связался с походными группами и с ними ушел на восток, где — как и другие — попал в немецкую тюрьму, из которой уже по рекомендациям выдающихся протекторов удалось ему освободиться, чтобы снова перейти в подполье, а затем в У ПА, где он и погиб в бою».

На Кресте (сейчас это перекресток Чупринки и Киевской), где была до недавнего времени сберкасса, тоже была кнайпа. Один из старых львовян рассказывал о ней: «Вот тут на углу, напротив пиццерии — сберегательная касса. Перед войной в той пиццерии была ресторация, а в сберегательной кассе — маленькая кнайпа. Сидел там еврей и наливал по тридцать граммов спирта, и добавлял маленький бутерброд с салом. С салом!

Люди там немного выпивали и играли. Туда мой папа ходил. В тридцать девятом это было. Полная кнайпа людей, и отец мой сидел. Вдруг заходит москаль военный, и к этому еврею — показывает, чтобы он ему налил.

У еврея руки дрожат от страха, он ему наливает эти тридцать граммов и подает бутерброд. А тот отодвинул келишек и показывает на стакан — чтобы ему туда налили. Еврей взял стакан и хорошенько ему этого спирта налил.

Москаль выпил, к бутерброду не притронулся и показывает, чтобы ему еще налили. Еврей — еще один стакан. Тот выпил второй, закусил бутербродом и пошел. А папа за ним, потому что очень хотел увидеть, где же этот москаль на улице упадет. Шел за ним чуть ли не до Яновского кладбища, а потом плюнул и назад вернулся. А этот скот так и не упал!»

Самые известны кнаипы

«Аббазия»

В конце XIX века здесь, на ул. Карла Людвика, 33, находилась кофейня «Эдисон», а в 1909–1913 гг. — «Аббазия» («Опатия»), названная в честь популярного курорта в северной Адриатике, с огромным залом на триста квадратных метров и пейзажами на стенах, расписанными Зигмунтом Вальком. Здесь можно было купить фальшивые марки, сюда наведывались валютчики и часто происходили облавы. Под таким же названием была гостиница и кофейня наул. Резницкой, 12.

«Альгамбра»

Эта эксклюзивная кофейня в мае 1914 г. расположилась в Стрыйском парке на территории Восточных торгов среди роскошного сада под Павильоном искусств. Ресторан днем служил покоями для завтраков и кондитерской, а вечером среди лампионов панорамой освещенного города любовалась изысканная и веселая публика. Владельцем был Рудзкий.

Открыта она была только весной и летом. На террасе павильона играл оркестр, а за круглыми столиками под красными в белый горошек зонтиками, похожими на мухоморы, сидела публика.

«Американская»

В 1901–1915 годах занимала второй этаж на Третьего Мая, 11, и считалась одной из самых престижных. Кофейня славилась фирменным замороженным кофе и прекрасным оркестром.

Владельцем здания, возведенным по проекту архитектора Кароля Боублика, был Йозеф Эрлих, ас 1914 г. — Вассерман. «Святыня ночной сецессии» — называли ее в газетах. А реклама привлекала: «Кофейня рекомендует свои знаменитые напитки, как местные, так и зарубежные, пиво пилзенское из бочки, различные закуски, превосходный кофе и чай, мороженое, пирожные. Читальня имеет самые разнообразные газеты и журналы. Бильярд американский. Ежедневно с девяти вечера — концерт военной музыки. Для общества отдельные кабинеты. Во всем локале свет и электрические вентиляторы».

На первом этаже располагался салон искусств Жана де Лятура, а с 1913 г. — кинотеатр, название которого менялось с каждой сменой собственника: сначала — «Элит», затем в 1926–1927 гг. — «Ванда», далее до 1933 г. — «Оазис» и наконец — «Муза».

«Багатель»

Дом, где содержались кофейня и артистическое кабаре «Casino de Paris», был построен в 1909 г. на ул. Рейтана, 3 (Курбаса, теперь здесь «Молодежный театр») по проекту архитекторов 3. Федорского и Стефана Мацудзинского.

Кофейня славилась своим старым танцевальным залом, который, однако, пользовался печальной славой. Хоть здесь и происходили выступления кабаре и толклись приезжие посетители, но полно было также птиц небесных и дочерей Коринфа. Здесь за бутылку скверного вина платили большие деньги, но зато забава тянулась до самого утра. Это место облюбовала молодая художественная богема.

Львовяне называли это кафе «Багатель», а бар в его подвале — «Курвидолек».

Здесь хозяйничал известный на всю Польшу Франц Мошкович. Традицией Львова было, чтобы родители приводили сюда своих сыновей в награду за то, что те сдали выпускные экзамены, чтобы «внедрить их в жизнь».

Это приводило в восторг Франца:

— Пан директор! Величайшее счастье моей жизни меня постигло: третье поколение уже ко мне приходит!

Франц вошел в историю Львова еще и тем, что пригласил в «Багатель» легендарных сестер Дойли (Doily Sisters), о которых снято было немало фильмов. Только Львов на всю Польшу видел этот спектакль. Это была огромная сенсация. И многие видные супружеские пары посетили это «заведение разврата».

Среди них был и профессор Роман Лёгшамп де Беррье. Пани профессорша трижды перекрестилась и вошла в «Багатель», а Франц упал перед ней на колени, поцеловал обе руки и сказал:

— Моя спасительница! Что за счастье вас здесь принимать! пани мне жизнь спасла!

— Как?

— Яйца пани меня от смерти спасли!

А дело в том, что Франц болел воспалением легких, и доктор Глюзинский прописал ему куриные яйца породы «Плимут», а эти «плимуты» держала только пани профессорша.

Зенон Тарнавский, описывая улицу Красицкого и, в частности, дом № 7, где рос каштан посередине цементного двора, вспоминает, что «под этим каштаном панна Ройза Пинк, которая орудовала около кофейни «Багатель», целыми днями вылеживалась на солнце. Прищурив подведенные глаза, мечтала о подмастерье Финка (речь идет о ее соседе портном Монеке Финке. — Ю. В.), того, в жилетке. Ройза мечтает. Но разве ее мечты могут исполниться? Если бы все мечты всех людей исполнялись, то одна часть человечества была бы миллионерами, а вторая гнила бы в сырой могиле».

«Банзай»

Работала в 1905–1908 гг. на ул. Городецкой, 5, во время русско-японской войны. А поскольку львовяне болели за Японию, то владелец пан Якуб Фляйшман предусмотрительно использовал очень популярное уличное слово «Банзай». Здесь ежедневно выступала «первоклассная женская капелла», однако пела далеко не японские песни.

«Бауркер»

Находилась на углу ул. Краковской и Рынка. Владельцем был хромой ресторатор Бауркер, по прозвищу Кривой.

Играл там на фортепьяно только один пианист, а ежедневным шлягером была песня «Пятеро из Альбатроса».

«Бристоль»

Ул. Карла Людвика, 19–21, напротив оперы, владельцем был Зигмунт Зенгут. С 1885 г. сюда перенесли отель «Английский». Высокие и просторные залы кофейни в стиле венских локалей собирали преимущественно зажиточное купечество и евреев, которые страдали по кошерным блюдам. Здесь был театр-варьете «Разнообразия», программа которого менялась каждые две недели.

В 1912 г. львовская пресса написала об оргиях, которые происходили в гостинице «Бристоль», и это притом, что «в ресторане отеля всю ночь служит полицейский комиссар, потому что «отбивные котлеты» (побитые рожи) и револьверная стрельба были там в порядке вещей. Поздно вечером творятся там вещи, которые описывать трудно. В небольшом зале выступает каждый вечер около тридцати «артисток», чьей обязанностью является после спектакля склонять гостей к питью шампанского и получать с каждой пробки процент, есть там также полицейские агенты, очередные комиссары, которые считают службу у Зенгута самой тяжелой и опасной, выполняя ее с большой неохотой. Поскольку в какой-нибудь кнайпе полицейскому агенту порой приходится бросаться на бандита, вооруженного револьвером, выбивать у него оружие из рук, а то и самому применять оружие. Но не в «Бристоле», где стреляют императорские советники, графы, золотая молодежь, где авантюры вскипают не из-за уличной девки, а из-за красавиц из высшего общества. Поэтому там агент не может действовать так же грубо, как с апашами, а должен, рискуя собой, каким-то образом ловко отвести ствол револьвера от себя и других.

1 сентября 1930 г. здесь открылся (при Польше — уже улица Легионов, 21) дансинг-бар «Palais de Dance-Bristol». А 22 декабря 1933 г. здесь открыли еще и «изысканные европейские» покои для завтраков.

«Вулій»

Здесь находилось кабаре и кнайпа — на углу ул. Зиморовича и ул. Академической. Дом с широкими воротами, а по обеим его сторонам на стене приковывают взгляд пустые широкие вывески, такие, как были перед кинотеатрами и театрами.

В кабаре выступали известные львовские актеры, поэты и певцы.

«Голубятня»

Находилась в пассаже Миколяша на втором этаже. Владельцем был Шефе.

Имела неплохой, хотя и немногочисленный оркестр. Раз в неделю являлся сюда интересный гречкосей из-под Тернополя, большой любитель модного английского танца ламбет валк. Поощряемый фордансерками, угощал водкой всех присутствующих. Завсегдатаи утверждали, что он всегда покидал локаль в обществе двух фордансерок.

В декабре 1939 г. здесь был образован Областной дом народного творчества.

«Гродзицких»

Сюда ходили ученики гимназий на бильярд, но поскольку там был только один бильярдный стол, ученики перешли в ресторан «Кручені слупи» (Винтовые сваи).

«Грот»

В подвале на ул. Шайнохи, 2. Впоследствии название изменилось на «Эльдорадо».

Сюда часто наведывалась полиция после того, как произошло таинственное убийство какого-то Вацлавского — одни сплетни толковали о какой-то афере, связанной с разведкой, другие — о любовной мести.

«Земянская» («Помещичья»)

На ул. Батория 12, а за М. Тыровичем — ул. Св. Николая. Существовала недолго. Заходили чиновники, промышленники. По вечерам играли музыканты.

24 декабря 1919 г. реклама извещала: «Земянская» — изысканная кофейня при Батория, 6, мезонин. В прекрасных мраморных, хорошо отапливаемых и вентилируемых залах подаются напитки: кофе, шоколад, чай, кремы варшавские, а к ним изысканные пирожные.

Рандеву элегантного мира. Журналы местные и зарубежные. Бильярд и большой выбор игр. Владелец — Вильгельм Брайтмайер».

«Кришталева» («Хрустальная»)

Находилась в пассаже Миколяша. Сюда приходили народники и поступовцы и их сторонники. В 1910–1919 годах ежедневным завсегдатаем был пожилой седовласый пан, бывший австрийский советник, который носил пажеские чулочки и башмачки и читал исключительно парижские журналы. Одинокий и всегда молчаливый, терпеливо ждал возвращения на французский трон королевы Евгении (1826–1920), которая в ту пору находилась в эмиграции. В 1863 г. она содействовала польским повстанцам. Но тот таинственный пан, что грезил себя в роли пажа королевы, так и не дождался, умерев раньше, чем львовское кино показало в еженедельнике новостей гроб императорши.

Кофейня эта была открыта сразу после строительства пассажа Миколяша и занимала не только партер, но и первый этаж. Она пользовалась вниманием посетителей высших сфер, в том числе актеров, литераторов и чиновников. «Не одна большая научная, художественная, литературная или бизнес-идея зародилась там за черным кофе», — писало «Слово Польское» (1924 г. № 149,) по случаю ее закрытия. А закрыли ее из-за того, что стала она пристанищем для различных темных дельцов, которые торговали квартирами.

«Кришталевка» надолго останется в памяти львовян, — читаем далее в «Слове Польском». — Много, очень много людей печалится по тому милому заведению, которое опоганили со временем различные типы».

«Кручені слупи» («Винтовые сваи»)

Открылась в 1902 г. на углу ул. Кохановского и ул. Барской, сейчас здесь сберегательная касса. Наведывались ученики гимназий на бильярд. Водку сюда поставляли от Бачевского. Это был пункт дорожкарей (извозчиков), которые забегали в кнайпу на кружку пива.

Этот дом существовал раньше — в воспоминаниях Александра Барвинского о событиях 1860-х годов рассказывается, что львовская «Громада» собиралась именно там в доме Андрея Сичинского.

Кофейня в 20–30 годах принадлежала Альбину Куликовскому.

Во время немецкой оккупации кнайпа стала любимым местом постоя и отдыха для жандармов, которые, выйдя из казарм на ул. Зеленой, первый официальный визит наносили именно сюда. «Тяжело стучали подковами, сверкали полумесяцами на груди, острым взглядом охватывали всю комнату, — вспоминал Зенон Тарнавский, — а в конце, поняв подмигивания Мыколы Гички (владельца кнайпы во время войны), исчезали в боковой комнате, где получали дармовое угощение».

Богдан Нижанкивский позже вспоминал: «Стойка под стеклом, колеса заплесневелого сыра, свернутые сельди с луком, помятые булки, рядом — кружка пива с белым воротником пены. Корчмарь оперся ладонями о край стойки и, медленно покачиваясь, мнет в зубах сигарету. В задымленном желтом свете — столики, около них, на стульях — фигуры; наклоненные друг к другу головы, расставленные широко локти, откинутые спины, вытянутые ноги, подпертые ладонями щеки — между бутылками, бокалами, тарелками, окурками и недопитыми кружками. Поворачиваю голову и замечаю вторую каменную колонну. Это же кнайпа “Под Витыми сваями”!»

«Людвиг»

Об этой кнайпе (Краковская, 7 или 9), которая славилась хорошей кухней, читаем в книге Кирилла Студийского «Львовская духовная семинарии во времена Маркияна Шашкевича»: «Невесело начался год 1830.15 февраля трое друзей, Маркиян Шашкевич, Михаил Базилевич и Николай Антонович, удрали с послеобеденных лекций и направились в ресторан Людвика, где развлекались до половины седьмого вечера и выпили четыре бутылки вина. Возвращаясь, зашли они еще и в кофейню, где Маркиян получил рвоту. Посрамленный, он убежал в семинарию, где по причине болезни не взял участия в обязательных функциях в течение 15 и 16 февраля. Узнал о том ректорат, провел следствие и потребовал удаления обоих питомцев из семинарии, на что консистория согласилась».

И 22 февраля Шашкевича с Базилевичем выгнали.

«Лясоцкий»

Называлась по фамилии владельца Марьяна Лясоцкого (пл. Марийская, 9). Здание построено в 1839 г. Около 1880 г. — собственность К. Кисельки, а затем — его наследницы, дочери Каролины Дулембы, жены юриста и депутата Владислава Дулембы. В 1888 г. здесь находилась ресторация Гживинского. С 1894 г. владельцем ресторана был какой-то Вуазье.

В 1909–1920 гг. в партере левого крыла и помещениях второго этажа расположились ресторан, покои для завтраков, а также магазин деликатесов, вин и пряностей Марьяна Лясоцкого. Ежедневно проходил концерт салонной музыки.

С 1920-х гг. владельцем стал Б. Рурский, но в народе и в дальнейшем это заведение называлось «Лясоцкий».

В 30-х годах сюда приходили работники советского консульства.

«Мираж»

Открылась 14 июня 1919 г. Реклама известила: «В кофейне «Мираж» можно приобрести все газеты — польские и зарубежные. Ежедневный бесплатный концерт».

Тут можно было действительно читать более полусотни польских, французских, английских, итальянских и немецких журналов, а также иллюстрированные журналы.

Тут проходили представления кабаре, в частности «Под Золотой Выдрой».

Владельцем был Зигмунт Баран.

«Найсерек»

Чех Найсерек имел во второй половине XIX века на Рынке, 18, магазин и кнайпу, куда заглядывали журналисты. В частности, хроникер-сатирик Ян Лям, о котором шутили, что он только к девяти утра бывает трезвым. В этой кнайпе Ян, вооружившись карандашом, вел продолжительные беседы с бутылкой. Возможно, именно там сверкнула у него такая мысль: «Чем дольше человек крутится по миру, тем больше уверяется в том, что всё есть тоска и обман, кроме рюмки хорошего вина и уголка в кругу семьи или друзей».

«Несподіванка» («Неожиданность»)

Кнайпа Юзефа Шрейера на ул. Св. Николая, 10, с молочной, мучной и овощной кухней.

Хозяин имел прозвище Пипек и встречал посетителей возгласом: «Слуга!», что заменяло обычное в таких случаях «Служу пану». Это был необычный оригинал. Он мог год или два бесплатно кормить каких-то бедных студентов, потому что так ему нравилось. Но если появится кто-то, кто не придется ему по вкусу, он его ни за что в мире не обслужит. Казимеж Шлеен привел такой диалог:

— Нечего больше есть.

— Но я вижу, что за другими столиками едят.

— Уже все закончилось. Слуга!

— Может, кофе?

— Нет кофе.

— Может, чаю?

— Нет чая. Слуга!

Ночью эта кнайпа превращалась в карточный клуб. Кроме любимых хозяином студентов, сюда зачастили различные оригиналы, а среди них австрийские чиновники на пенсии, которые так и не научились польскому языку, но со Львовом расставаться не желали.

«Неожиданность» имела еще и ту хорошую сторону, что когда не хватало денег, Пипек всегда занимал. На просьбу одолжить деньги реагировал так, будто был очень впечатлен, поднимал вверх руки и кричал: «Это что-то!», потом вынимал из ящиков какие-то счета и налоговые приказы, потрясал ими в воздухе, а напоследок вручал ссуду.

Заведение состояло из двух просторных залов. В первом посередине стоял бильярд, и в течение дня здесь царило оживленное движение. Поздним вечером этот зал пустовал, зато в соседнем играли в карты до утра при деятельном участии самого хозяина. Ровно в одиннадцать Пипек закрывал кофейню, оставляя в углу первой залы слабую лампочку. Перед тем, как запереть, впускал молчаливого пана доктора. На пипковское «Слуга!» тот отвечал кивком головы. Садился одиноко на диване в противоположном от лампочки углу. Пипек приносил ему на подносе графин лимоновки и рюмку, бросал свое «Слуга!» и отходил. Пан доктор наливал рюмку, выпивал ее залпом, наполнял снова и моментально проваливался в сон. Через минуту являлся Пипек из второго зала, выпивал налитую рюмку, наливал ее снова и возвращался к игре. Еще через минуту пан доктор просыпался, выпивал рюмку, наполнял ее и снова начинал храпеть. Здесь появлялся Пипек — «Слуга!» — и т. д.

Так они на смену до четырех утра выпивали то же количество рюмок, что в сумме составляло две бутылки водки. В это время пан доктор оставлял деньги на подносе и важным шагом покидал кнайпу. Пипек замыкал за ним дверь, произносил в пустом зале «Слуга!», пересчитывал деньги и забирал поднос. И так каждую ночь в течение всего года за исключением Сочельника. Из года в год.

«Нитуш»

Эта кнайпа на углу ул. Лычаковской и ул. Гофмана хоть и имела танцевальный зал, но собирала публику не слишком порядочную. Львовский врач Адам Маевский, который был ассистентом знаменитого доктора Ридигера, попал в первую в своей жизни драку именно в этой кнайпе.

Но так случилось, что в этот раз в забегаловке верховодили батяры[7], и им чем-то не понравились студенты-медики. В воздух взлетели перченые шутки, слово за слово — и началась драка. Батяров было больше, и они чувствовали себя увереннее.

«Вдруг я увидел, что мои коллеги вылупляются, как черти, но преимущество, кажется, было на стороне нападавших. Я почувствовал, как окутывает меня странная ярость. Я схватил свою толстую бамбуковую палку, очень модную в те времена в студенческой среде, и, подсознательно используя умения, приобретенные на курсах фехтования, бросился на врага. Я начал товарить их налево и направо, и как раз вовремя, потому что было похоже на позорное бегство нашей компании.

В какой-то момент, удивленный собственной инициативой и отвагой, но одновременно и гордый собой, замечаю, что меня окружили трое типов подозрительного вида. Но вместо того чтобы испугаться, я напал на них с дикой яростью, не обращая внимания на удары, которых для меня они не жалели. Мои друзья, которые уже вознамерились было бежать, повернули обратно, и драка разгорелась с новой силой. Наконец кто-то крикнул:

— Полиция! Ходу!

На этот сигнал обе воюющие стороны бросились врассыпную, что было силы в ногах».

С тех пор они уже в ту кнайпу не ходили, догадываясь, что батяры будут их подстерегать.

«Палас де Дане»

На ул. Легионов, 2. По имени владельца называли ее еще «Зенгут».

Это был один из лучших дансинг-локалей. Владелец ресторана Зенгут не столько заботился об изысканной кухне, как о роскошном выборе фордансерок на все вкусы, а многие из них владели иностранными языками. Они создавали приятное общество за столами, что очень поднимало выручку буфета.

А самой интересной достопримечательностью был танцевальный паркет, который медленно вращался вокруг оси, что вызывало восторг у гостей. Подобного не было во всей Польше.

«Пегас»

Литературно-творческая кофейня, открывшаяся в июне 1942 г. на площади Марийской, но впоследствии была перенесена на ул. Романовича, 11. Работала с 8 до 20, а в среду, субботу и воскресенье тут играла музыка.

«Республика»

Открылась 15 ноября 1919 г. на втором этаже в помещении «Народной гостиницы» (ул. Костюшко, 1). Интерьеры были выполнены по эскизам Филемона Левицкого. Рекламировалась так: «Новая ресторация и кафе “La Republik”». Ежедневный концерт салонной музыки в обеденное время с 12 до 14 и с 20 вечера до 2 ночи в «Гостинице».

«Ройяль»

Кнайп с таким названием было несколько. В начале XX века на ул. Скарбковской, 2, и на пл. Голуховского, 3. А 2 марта 1923 г., как писали газеты, «недоброй репутации чернобиржевая кофейня «Ройяль» на Гетманских Валах в эти дни перестала существовать. На ее месте возникли 4 новых магазина».

«Севилья»

Расположилась в помещении второстепенного отеля «Рояль» на площади Бернардинской, 14. Но название абсолютно не соответствовало внутреннему интерьеру, потому что в кнайпе не было ничего испанского. Зато напротив входа стояла величественная фигура Мицкевича.

«Папа Бизанц»

Это была довольно известная медовня на Рынке, которую в народе прозвали «У папы Бизанца». Меды он имел прекрасные, и добавлял их ко всему, даже к пиву. Этот напиток назывался: шнит а-ля Бизанц, а его фирменное блюдо цинадры с колбасками тоже тушились на меду.

«Театральная»

С 1842 г. занимала часть фасада театра Скарбко (ул. Скарбковской, 1). Приходили актеры старшего поколения, разного рода факторы (посредники) и авантюристы, что, конечно, не поднимало ее реноме. Открыта была всю ночь.

В 50—60-х годах эта кофейня пригрела у себя таких известных писателей как Валерий Лозинский (1837–1861), Юзеф Дзежковский (1807–1865), Ян Захарясевич (1825–1906) и Зигмунд Качковский (1825–1896). Второй точкой, куда любили они в те времена заходить, был ресторан «Под тигрисом». И собственно, в одной из этих кнайп в 1860 г. дошло до драки между Лозинским и Яном Добжанским, которая закончилась известной дуэлью на саблях, после которой Лозинский получил свои первые шрамы. Но через год в поединке с редактором бульварной газеты «Чтиво для молодежи» Каролем Цешевским (1833–1867) молодой, 24-летний романист погиб.

В 1880 г. владельцем кнайпы был Матвей Костецкий. По поводу ее восстановления в 1880 г. львовский сатирик Ян Лям писал: «Наиважнейшим случаем во всей надполтвянской Европе было на этой неделе открытие свеженькой, вылакированной, позолоченной, вывентилированной и богато застекленной кнайпы “Театральной”». Но одновременно этот же автор ужасался, что «один стакан винного пунша стоит полтора золотых».

В 1900 г. кофейня получила новую мебель, выполненную по образцам парижской выставки. В начале века здесь часто можно было увидеть за игрой в домино замечательного актера Фельдмана, о котором немало львовян суеверно говорили: «Встретил я сейчас Фельдмана, буду иметь хороший день». Сыграть с ним почитали за честь немало посетителей, но каждый знал одно неизменное предписание: не имел права у Фельдмана выиграть. И хотя речь шла буквально о нескольких центах, но актер проигрыш воспринимал очень болезненно и, считая партнеров снобами, считал себя мастером игры в домино.

Здесь также часто бывали Тадеуш Павликовский, который наслаждался вишневкой, и Густав Фишер, Львовский актер, прославившийся остроумными рассказами.

Во время войны кнайпа обветшала, но 4 июля 1919 г. ее восстановили.

«Италия»

Владельцем этой винодельни на Сикстуской, 29, был Ка́рлё-3, который польскому языку так и не выучился, а родной итальянский забыл и разговаривал на львовском жаргоне, как урожденный батяр.

— Да лакай эту лакрима кристи, это само слово Божье в бутылке, — предлагал он итальянские вина.

«Харап»

Кофейня Харапа на Рынке была довольно грязной, здесь сновал официант в засаленном кителе. Увидев свежего посетителя, интересовался, не желает ли тот венский завтрак. Однако большинство посетителей довольствовалась ломтем куликовского хлеба с квашеным огурцом после шкалика водки.

«Хлибкевич»

Ул. Довга, 41, а затем, после переименования улицы, — Театральная, 14.

В эту небольшую уютную забегаловку ходили чиновники. А в первые годы после восстания 1830 г. собирались здесь бывшие повстанцы, чтобы поделиться воспоминаниями о своих приключениях.

«Японская»

Кнайпа Лерхера на ул. Барской, 12.

Рекламировала львовское и пилзенское пиво из бывшей пивоварни Грунда, а впоследствии из пивоварни Лерхера в Лисиничах. Уютная веранда, два зала, в воскресенье и праздники играла военная музыка.

«Атлас» — пуп Львова

В межвоенный период ресторан «Атлас», находившийся на площади Рынок, 45, считался настоящим Парнасом творческого Львова. Вместе с Высоким Замком и Панорамой Рацлавицкой он считался одним из важнейших пунктов любого путеводителя того времени.

Весь Львов знал, что означает выражение «пошли к Эдзю», ведь владельцем «Атласа» был Эдзё Тарлерский, которого на самом деле звали Эрнст, а не Эдвард.

Интересно, что это выражение — «пойти к Эдзю» — продолжает жить и сейчас, но означает пойти в туалет. Почему? Ну, потому что в «Атлас» также забегали и в туалет.

Уже сама вывеска «Год основания — 1871 — Атлас — кнайпа литературно-художественная» извещала, что здесь собирается весь мир искусства Львова.

Что касается самого названия кнайпы, то она не имела ничего общего с мифическим титаном, держащим по повелению Зевса небо. Дело в том, что первым владельцем кнайпы был знаменитый производитель водки М. Атлясс, прославившийся замечательной «сметанковой» («сливочной») водкой, которую торговки называли «матичной». Славу бальзама, который помогал от желудка, получила настойка под фирменным названием «атласовка». А еще «ежевиковка» с невероятным ароматом, «поричняк» — настой на смородине, «ореховка», «яливцивка», «вишняк» из вишен, настоянные на роме.

Еще до Первой мировой «Атлас» славился своими бутербродами, бигосом и сардельками. Завсегдатаем был вездесущий Ян Каспрович и его верный круг приятелей — Леопольд Стафф, Владислав Козицкий и Дамазий Косовский.

Когда пан Эдзё, став зятем Атлясса, перенял ресторанчик под свое руководство, то не стал разрушать достижения своего предшественника, даже оставил то же название, которое из фамилии владельца превратилось в название заведения, но уже с одним «с». Знакомясь с кем-нибудь, представлялся так:

— Эрнест Тарлерский, шляхтич с юга и… хлеедатель, — создавая каламбур из слов «хлебодатель» и «хлять» (пить).

Эдзё во время войны даже чем-то отличился, и ему хотели дать орден, но он отказался, потому что «обязанность ресторатора — водку наливать, а не ордена носить».

Надо сказать, что пан Эдзё тоже был специалистом по производству крепких напитков, потому что изобрел их целых двенадцать. Однако его бурная фантазия не ограничивалась алкоголем, а распространялась также на изысканные бутерброды, фантазийные салаты, шикарные супы и сказочные печенья.

Но, однако, не это, совсем не это принесло «Атласу» славу. Насколько эта слава была значительной, можно теперь судить хотя бы по тому, что почти все мемуаристы старого Львова описывали это заведение с невыразимым восхищением, словно стремились показать, что и они имели честь общаться с богемой. Ведь «Атлас» был уникальной кнайпой мирового уровня.

С каждым новым посетителем Эдзё любил шутить. Подав карту блюд, с минуту ждал, а потом сообщал:

— Ничего из этого вы не будете есть. Будете есть то, что я вам дам.

А если кто-то долго выбирал, то Эдзё кричал на своего маттре:

— Пан Адась, дайте пану войту «Огнем и мечом» для чтения.

Вот кто-то из завсегдатаев кричит:

— Эдзё — платить!

Эдзё скрупулезно считает:

— Одиннадцать злотых на крюк, а если наличными, то плати, пан, семь грошей и гуляй домой.

Но как появится некий «турист», то Эдзё считал:

— Пятнадцать злотых; плати, пан, двадцать, и иди, пан, домой. — А когда кто-то возмущался, то Эдзё отвечал: — Так пусть пан помещик покажет легитимацию Союза литераторов польских или Союза художников-пластиков… и ничего пан не платит, потому что на вывеске, как бык, указано: Кнайпа литературно-художественная.

В зависимости, кто сколько себе заказывал, приезжала батарея расставленных на подносе напитков, которые были особенностью «Атласа». На подносе были выставлены бокалы с самыми разнообразными водками: чистой, горькой английской, старкой, вишневкой, «немовкой» (наливка из зеленых орехов), дереновкой, сметанковкой (дереновка, залитая чистым спиртом, приобретала цвет сметаны), ратафией и любчиком малиновым (немного сока малинового, залитого спиртом «Бонгоут»).

А к этой батарее приезжала другая особенность кнайпы — «порция сельдей». Были это филе сельдей в соусе капарковом, томатном, сметанном, майонезном, грибном и винном, которые можно было в буфете купить за 1,60 злотых (5 штук в банке) или 3 злотых (10–12 штук в банке).

Кнайпа функционировала также как покои для завтраков. Завтрак здесь стоил полтора злотого и был очень вкусным.

Как вспоминает бывший львовянин Анджей Хцюк, сюда сходились тропы всех выдающихся личностей Львова, а это, в свою очередь, притягивало и гостей из других городов. Желание пообщаться с писателями, журналистами, художниками, актерами проявляли и «денежные мешки» — нефтяные предприниматели, банкиры, помещики, графы и князья. Здесь за одним столом сидели выдающиеся поэты и неудачники-графоманы, мятежные студенты и комиссары полиции, священники и революционеры, чиновники и варьяты, профессора и генералы. Все вместе они здесь избавлялись от условностей, с которыми должны были считаться вне этого учреждения.

Постоянная публика имела свои столики, а пан Эдзё помнил все их любимые блюда и напитки. Потому и цены были разнообразные — на любой кошелек. Художественная публика и студенты имели возможность утолить голод и жажду с одним лишь злотым в кармане. Так называемое «артистическое» блюдо стоило лишь 60 грошей.

Каждую пятницу сюда сходились профессора и врачи после своих врачебных собраний. По четвергам в малом зале между пятью и семью вечера собирались немецкие студенты. За столом мецената Перацкого собирались «эндеки», рядом находился «демократический стол» во главе с Бартлем, а за другим столом — «Союз Ста», который собирался вокруг «Слова Польского».

Чтобы удовлетворить самые разнообразные прихоти посетителей, хозяин переманил к себе поваров князя Сангушко с Гумниск. Но здесь не только ели, пили и общались. Здесь проходили концерты, литературные вечера, презентации новых картин, новых ролей. Понемногу создалось своеобразное братство «атласовцев», которые основали мир в себе и передавали его друг другу как величайшее сокровище. Родители приводили сюда своих детей, а те, повзрослев, также занимали свое место в этом Вавилоне характеров и оригиналов.

Каждый из залов — Белый, Зеленый, Серый, Бочковой, «Художественный» — имели своих постоянных посетителей и днем и ночью, так как «Атлас» работал круглосуточно.

В «Бочковой» пан Эдзё спроваживал наибольших пьяниц и сажал их на пустых бочках за простыми столами, где кружки были прикованы цепями. Чуть позже хозяин открыл еще один зал, назвав его «Новая винодельня», который докупил из соседнего каменного дома, а интерьер украсили братья Пронашковы как ренессансный зал для товарищеских бесед.

Днем здесь собрались журналисты и поэты, которые подтрунивали друг над другом на страницах «Sygnalow», «Dziennika Polskiego» или «Chwili» (здесь самым острым на язык был Юзё Нахт), а в кнайпе в дружеском обществе пили водку, не отказывая себе в удовольствии подшутить. Так Мацек Фрейдман продал Тадзю Голлендру за чарку водки загадку: «Какая разница между Фрейдом и Фрейдманом? Такая же, как между графом и графоманом!»

Кроме постоянных львовских завсегдатаев, можно было здесь встретить всех знаменитостей, бывавших проездом в нашем городе. Множество ярких в ту эпоху имен называют современники среди гостей «Атласа».

Своеобразным украшением заведения был поэт, песенник и журналист Генрих Збежховский — организатор всех забав и любимец пана Эдзя. Утром до одиннадцати отсиживался в ратуше на должности скарбового урядника, затем до часу — в редакции «Газеты утренней», а остаток дня и ночи проводил в кнайпе. Именно здесь его отыскивал редакционный мальчик, робко напоминая: «П’шу пана советника — вершик…»

И пан Гень брал бумажную салфетку, чтобы, не отрывая ни на секунду от нее карандаш, сотворить свое очередное стихотворение, которое являлось под псевдонимом Немо. В честь своего друга хозяин ресторана даже назвал один из самых популярных напитков «немовкой». По описанию, этот напиток имел «белый воротничок» и его перед употреблением размешивали палочкой. Можно догадываться, что этот воротничок создавали сливки, хотя я могу и ошибаться.

Уже легендой стали его славные алкогольные трехдневки, во время которых Гень пил по 72 часа без перерыва. А компанию составлял ему чаще всего Франтишек Блотницкий, редактор церковной газеты, поэт и священник. Однако рекорда Геня не побил никто, даже поэт Ян Каспрович, который просидел здесь однажды 36 часов.

Збежховский был невероятно популярным как автор многих песен и ежедневных злободневных стихов. Это ему потом поставил в вину Юзеф Виттлин, напечатав в «Zdroj» (1920, № 3–4) его «некролог»: «автор пречистых сонетов напечатанных в «Химере», поэт с выдающимся лирическим талантом умер.

С тех пор встретить его можно ежедневно между 6 и 8 часами в одной из львовских кофеен, занятого работой над остроумным стишком о Сейме или спекуляции, или над почтенной поэмой о «Вилле польского солдата», или о Задушке, или о Пилсудском — в зависимости от годовщин и календаря. Наше искреннее сожаление будет его сопровождать вечно. Кажется, он умер от нужды».

Его комедия «Замужество Лёли» ставилась более тысячи раз, даже в войну и после войны. Для Львова он стал идолом. Именно его стихотворение красовалось над входом в кнайпу.

Гей, пиймо охочо, щодня без наказу, Як пращури пили відвіку, Бо хто не зазнав пиятики ні разу, Той зватись не варт чоловіком.

По версии Анджея Хцюка, этот стишок звучал иначе:

Киньте надію, ви, що входите сюди, Що тут тверезість буде вам уділом.

Другое стихотворение, посвященное «Атласу», звучало так:

Щодня у кнайпі Атласовій Серед карикатур Груса Теньгі ся вбирают голови — Діти Музи і Бахуса…

По воспоминаниям современников, лучшая забава в «Атласе» начиналась тогда, когда там появлялся король богемы Гень — казалось, словно задымленный зал светлеет от взгляда его голубых глаз и лукавой улыбки. Он любил сидеть возле фортепиано с бокалом вина и сигаретой в зубах и импровизировать куплеты.

В рекламном «Календарике Атласном» под карикатурой на Геня был стишок:

Письменник такий львівський, Що досить для нього трьох слів: Львів — то Збежховський, Збежховський — то Львів.

Будучи музыкантом, он писал также легкие, сентиментальные песенки и играл их целыми ночами на клокочущем пианино «Атласа». Молодые музыканты называли их «музыкой под водку». Но одна из них, «Вальс ночи», произвела сенсацию и стала шлягером.

Возникла она следующим образом. В 1907 г. Збежховский привез из Парижа мелодию популярной французской песенки, композитор Георг Криер переработал ее в «La Valse Вшпе». Збежховский сделал из этого «Вальс ночи», начинавшийся словами: «Это песня тех, чьим домом является улица…».

Эта песня очень понравилась «милостиво нам господствующему императору Францу-Иосифу Первому», который в награду назвал пана Генрика — праправнука защитника Вены в 1683 г. — Надрадником Избы Скарбовей. Но, зная о его легендарной растрате денег, запретил поручать ему какие-то финансовые дела.

На входе в кнайпу Эдзё поместил на оригинальной ренессансной подставке «Золотую книгу», которую украсил великолепными миниатюрами Казимир Грус, а Гень должен был написать стихотворение, за которое Эдзё заплатил заранее. Но у Геня не пошло, и довольно долго лист титульный… светил белизной. Только когда пан советник получил судебный иск от пана Эдвина Тарлерского, смог Грус выкаллиграфовать «Оду к вину».

Интересные воспоминания оставил писатель Ян Бжоза, которого в кнайпу ввел сын пана Эдзя Мёцё Тарлерский. Король богемы Гень Збежховский сидел на бочке под окном и «принимал». Между тем на соседних бочках ждали в очереди фанаты поэта, чтобы выпить с мэтром. Мецё подошел к нему и шепнул что-то на ухо, тот кивнул.

— Нас примут вне очереди, — сказал Мецё, — это большая честь для тебя.

Церемония состояла в том, чтобы каждый фан, садясь у стола мастера, спрашивал, что тот желает, и, заказав, выпивал с ним, платил и отходил, освобождая место для следующего. «Со мной было иначе. Збежховский не согласился, чтобы мы с Мецём платили. Нам поставил сам хозяин. Мы выпили по бокальчику ганусовки Бачевского, закусили и заглотили по «бомбе» пива. Поэт перекинулся с нами несколькими словами и, попрощавшись, кивнул следующему в очереди».

Пан Эдзё всегда с большой радостью резервировал столик для кабаре «Наше очко» и юмористов, которые выступали в невероятно популярной радиопередаче «Веселая Львовская волна», — Щепко, Тонько и советника Стронько. Ибо так уж хозяин завел, что никто из артистов или певцов не имел права отказать публике, если та требовала их выступления. Да, в конце концов, пан Эдзё не оставался в долгу.

Руководитель хора «Эриана» и кабаре «Наше очко» Ян Эрнст вспоминал:

«Трогательным доказательством памяти и душевности Эдзя было его прощание, когда я уезжал в январе 1937 г. на годовую стипендию в Рим. Я уже был в вагоне, меня провожали близкие друзья и знакомые, когда за пару минут перед тем, как поезд должен был тронуться, подбежал официант из «Атласа» с литровой бутылкой «немовки» и вручил открытку, в которой Эдзё желал мне не забывать Львов и время, которое я у него провел».

Гордостью «Атласа» был сборник карикатур, которые висели во всех залах. Их авторами были известные художники и поэты Львова. Например:

Не забуду аж по гріб — тих пробутих з тобов діб.

Еще даже при первых советах они сохранялись и вызывали восхищение у Корнейчука и Алексея Толстого.

Поэт Роговский (он был замучен позже немцами) оставил на стене остроумное четверостишие в ответ кому-то, кто упрекал его за интимную связь с актрисой:

Ніхто тим Бога не образив, Що вліз туди, звідкіль вилазив. І то не гріх, а насолода Побути там, звідкіль ти родом.

Поэт Габриэль Карский, хорошенько залив вином свою любовную трагедию, рассчитался с неверной женой такими строками:

Покинула ти мій будинок, Тобі він чомусь непридатний. Та я й не дивуюся дуже, Бо дім цей, кохана, — приватний.

Думаю, читатели уловили намек. Ведь бывают еще дома публичные.

Известный актер кино и знаток алкоголя Антоний Фернер написал: «Люблю Геня, люблю Львов, и хоть уеду — вернусь вновь». А мировой славы певец Ян Кепура оставил такие слова: «Хоть я никогда и не пью, но всегда пьян Львовом».

В памятную книгу гостей, которую старательно вел хозяин, в 1942 году вписался сам гаупткомендант шуцполиции из Берлина repp Р. Мюнхау: «Lemberg ist schon und grossten ist der Atlas!» Несмотря на то, что пан Эдзё был евреем, Мюнхау поручил ему организовать прием у баронов Гредлей в Сколе, куда должен был прибыть сам Геринг. Блюда и алкоголь для 300 человек везли в Сколе из Львова. Пан Эдзё позже рассказывал: «Тот сукин сын жрал, как корова в клевере, а если бы я тогда знал о нем то, что потом узнал, то я бы ему в его гренки со шпиком насыпал отравы».

Больше всего карикатур создал Казё Грус. Никто так виртуозно — лишь несколькими движениями руки — не рисовал шутливых портретов пьяниц, как Казё. А прославился он двумя историями. Однажды утром приперся в редакцию газеты, где работал, с проституткой и попросил 20 золотых аванса, потому что не было чем рассчитаться со жрицей любви. Конечно же, ему дали аванс, но заставили в тот же день с перепоя делать рисунки к газете. А вторая история, связанная с ним, заключалась в том, что Казё любил занимать у людей деньги — «но только в дулярах, чтобы не девальвировали». Заемных денег никогда не возвращал из убеждения, ибо был человеком чести. А самолюбие не позволяло ему отдавать деньги. Казё считал, что, принимая ссуду, делает честь тому, кто дает. «У кого попало не занимаю», — повторял часто.

Выдающийся художник Вигживальский известен был тем, что как только впадал в депрессию, и не шло у него рисование, это был определенный знак, что женщина ему надоела, и пахнет разводом. Вследствие тех своих депрессий был четырежды женат.

Генрик Гешелес, безумно остроумный критик из еврейской газеты «Хвыля», имел обыкновение сидеть стиснув губы, и в течение вечера открыть их не более трех раз.

Профессор Леон Козловский устраивал грандиозные пиры стоимостью в несколько сот злотых.

— Сколько платится, пан Эдзё?

— Пятьсот злотых.

Козловский вынимал деньги и оставлял обслуге щедрые чаевые, но всегда на следующий день с самого утра приходил к пану Эдзю и скрупулезно проверял все счета. Но не из скупости, а из чувства порядка.

А что здесь творилось, когда во Львов приезжал актер кино Мечислав Цыбульский! Перед ресторацией толпились возбужденные панянки, чтобы получить автограф. Пан Эдзё впоследствии вспоминал:

— Да вы знаете, что тут творилось? Они просто уписывались от впечатления, что его увидели. Я не преувеличиваю, потому что сам видел пятна на тротуаре.

Но рекорд женского восторга побил актер Лешек Поспеловский, который позже, при немецкой оккупации, повесился в отеле на поясе от пижамы. Список искушенных им графинь и благородных панн стал легендарным и был излюбленной темой сплетен.

15 ноября 1936 г. перед ресторацией крутили фильмы со Щепко и Тонько «Будет лучше».

Известный писатель Корнель Макушинский, посетив «Атлас» впервые, принял клозетную бабушку за даму, и «бухнул ее в манкет» (поцеловал ручку). С тех пор должен был «держать фасон» и каждый раз начинал обход ресторации именно с клозетной бабули, делая вид, что сделал это намеренно. А пил только тминную водку.

Инженер Улям, после войны известный американский математик и отец водородной бомбы, лакомился шампиньонами с миндалем. Олекса Новакивский признавал только одно блюдо — жареную немировскую колбасу с луком. Художник Роман Сельский и его жена Маргит Райх любили коктейли, которые сами себе составляли.

В свое время побывали в «Атласе» Бруно Шульц, Артур Рубинштейн. Запомнился своим буйным характером сын грузинского князя, а в 1914 г. комендант Львова — Селим Хан-Нахичеванский. Он был увлечен Львовом. Как-то после пьянки в ресторане вылез на памятник Яну Собескому, сел на коня за спиной гетмана и так долго ехал в Вену, что должны были его оттуда сгонять шлангами пожарные.

Рассказывают, что Селим служил адъютантом у своего отца, и когда однажды примчался с вестью о наступлении австрийской армии на Львов, папаша как раз приходовал какую-то графиню за запертой дверью. И, пока не завершил своего благородного дела, дотоле ничего не хотел слышать о наступлении вражеской армии. Фраза, которой он угостил адъютанта, передавалась из уст в уста. Но в тесном кругу. Поскольку состояла из одних лишь срамных слов.

С приходом советов «Атлас» благодаря Петру Панчу стал столовой для писателей. Алексей Толстой появился в ресторане в 1940 г. с красавицей полькой Малиновской, которую к нему приставил сам Сталин, чтобы граф, как говорил Корнейчук, чувствовал себя в соответствующей форме. Толстой вывез из Львова в отдельном грузовом вагоне коллекцию картин, одежды, дорогой посуды и фарфора.

Вина для Эдзя заказывал француз Нелль, который безошибочно распознавал десять различных вин, разлитых в десять рюмок, и даже угадывал год. Кроме него никто так не разбирался в винах, как писатель Ян Парандовский и художник Ян де Розен, автор замечательных росписей в Армянской церкви.

В кнайпе можно было познакомиться с правилами, которые установил сам хозяин. Они настолько остроумные, что стоит их вспомнить.

1. Гости, которые случайно или ошибочно платят счета наличными, имеют стопроцентную скидку.

2. Кредит открыт для всех без ограничений, пока хозяин его не отменит.

3. После отказа в кредите блюда и напитки будут подаваться только в залог (часы, пальто — необязательно свое собственное).

4. Хозяин охотно делает гостям ссуды: с возвратом — до 1000 зол., бесповоротно — до 50 зол.

5. Тарелки, стаканы и кресла употреблять как аргумент своих политических или религиозных убеждений не допускается.

6. Гостям запрещается забирать домой ножи и вилки, а если уж это необходимо, то не более одной пары в месяц.

7. Меньше одного маленького, и более сорока девяти пить нельзя (имеется в виду пиво).

8. Определенное количество потребленного алкоголя уполномочивает хозяина к бесплатной доставке гостей домой.

9. Если гость остался в заведении более часа, фирма отвечает за зубы, шляпу, сумку, палочку и, конечно, любовницу.

10. Гость в состоянии нервов может хозяина побить (в пределах легкого повреждения тела), при этом хозяин не имеет права обороны или реванша.

11. Стрелять из револьвера в локале разрешается только тем, кто имеет разрешение на оружие, но при одном условии: что предупредит хозяина о своем намерении, поскольку цены на мыло выросли (здесь намек на то, что перед тем, как повесить преступника, петлю намыливают).

12. В случае плохого обслуживания просим посетителей иметь терпение: ждать, есть, пить и покидать заведение без авантюры и без оплаты.

13. Этого пункта в предписаниях нет, потому что тринадцать, как известно, всегда была и есть феральной (незадачливой).

14. Отношение к клозетной бабушке должно быть платным и вежливым, без предложений.

15. Для гостей, не имеющих смелости воспользоваться кредитом, рекомендуется осуществить это во время выезда пана хозяина в зарубежные санатории с целью полоскания почек и ног.

16. Провокация к включению граммофона подлежит наказанию от 20 до 100 зол.

17. Всем гостям, питающимся в локале, рекомендуется записаться в Общество Доброй Смерти и застраховаться.

18. Хозяину, хотя он и обладает всеми языками Галичины, разрешается разговаривать по-своему.

19. Именины хозяина приходятся на следующие дни: святых — Эдварда, Лазаря, Батория, Мехля и Всех Святых. Можно пробовать также в другие дни — может, кому что и достанется.

20. За называние локаля Мордовией хозяин безоговорочно подает в суд.

Надо сказать, что эти предписания вызвали пародийные вариации, которые ходили по рукам:

«Просьба к пьяницам не ср…ть в фортепьян, потому что около него стоит фикус и может засохнуть».

«Просим кавалеров не выбрасывать через окно кондомки, так как там пасутся гуси и могут подавиться» и т. д.

В «Атласе» можно было заказать стихотворение на именины невесты или любимой бабушки, составить любовное письмо, речь на похоронах — а все это обходилось выставлением обеда или выпивки. Целая плеяда молодых малоимущих литераторов именно таким образом зарабатывала здесь не только себе на обед, но и получала солидные гонорары. Так поэт Тадзё Голлендер за один-единственный рекламный слоган «Коньяк Сток — цалы рок» («Коньяк Сток — целый год») пил целую неделю, да еще и угощал друзей.

Здесь проходили авторские концерты, а в особо вдохновленные моменты весь зал хором пел гимн кнайпы на слова Збежховского:

Як вечір настане, І ліхтарі засяють, До наших серць крадеться Якась таємна міць…

Этот гимн частенько пела также знаменитая японская певица Таико-Кива, влюбившаяся в наш город и в эту кнайпу, где всегда заказывала себе бефштык (бифштекс) с рисом и французское шампанское. И говорят, она здесь лучше пела, чем в оперном.

Пан Эдзё любил участвовать в розыгрышах, и никогда не обижался, если его использовали. Потому что считал, что давать — это ценнее, чем брать. Деньги были для него, а не он для денег. Был он в душе батяром, и одновременно поэтом жизни, любил ее с взаимностью, жил с достоинством, делая широкие жесты, и стал символом города, его добрым духом.

Пан Эдвард Тарлерский умер в эмиграции в Австралии рабочим механической прачечной.

Веселые трафунки (случаи) в кнайпе «Атлас»

Пан Сольский гуляет

Находясь во Львове, всегда заходил в «Атлас» выдающийся актер Людвик Сольский. И сейчас польское телевидение демонстрирует фильмы с его участием. Каждый раз он имел при себе письмо от жены, которая давала указания пану Эдзю, чем должен кормить ее мужа, который находится на диете. Интересно, что Сольский, все время жалуясь на болезни, счастливо дожил до ста лет.

Итак, заказав по желанию жены куриный бульон, обязательно к нему брал и бутылку токая. Далее происходила сцена, которая уже стала традиционной и всегда притягивала внимание очевидцев. Пан Людвиг сначала вынимал из бутылки пробку, обнюхивал ее с огоньком в глазах, потом натирал ею обшлаг фрака, утверждая, что это лучшие духи, а только после этого вливал в тарелку ложку токая. После такого диетического открытия обеда мог уже есть и пить, что только душа хотела. Ведь самое главное условие жены — не пить натощак — было соблюдено.

Особенно ему нравилось пить на брудершафт с молодыми панянками, поскольку был он чаровник и бабник. Когда однажды в широком обществе он предложил общий «брудзь», Гень Збежховский заметил ему шепотом:

— Людко, здесь много старых баб, не окупится!

На что Сольский, стреляя глазами на актрису Софию Батицкую, сказал:

— Гень, замолчи. Еще как окупится! Мы тех старых пампушек только черкнем губами по щечке, а тех младших — цмок в бузяку!

И пан Ярач также

Актер Ярач всегда жаловался, что имеет славу пьяницы, и способен сорвать любой спектакль, и с ним такое случилось уже тринадцать раз. Между тем эта алкогольная слава нанесла ему столько вреда и так ему вредила, что, в конце концов, чтобы всем было приятно, он начал ее поддерживать. Ярач был автором известного в то время афоризма: «Есть два способа употребления водки — один с закуской, а второй без».

Как-то, возвращаясь с ночной попойки, остановился в парке перед скамейкой, на которой молодая мать кормила грудью ребенка, и спросил:

— Прошу пани, можно с этим псом выпить на брудершафт?

Кавалерка

Зачастую у Эдзя заказывали пиры домой. Одну такую забаву решил устроить в своем доме архитектор Коцимский, который после войны сделал головокружительную карьеру в Англии и Америке. Итак, Коць заказал закуску и выпивку на 30 человек.

— А есть место для стольких людей? — удивился пан Эдзё, зная, что Коць живет в «кавалерке» (одной комнате с ванной).

— Конечно! Не бойтесь, я найду выход.

Но пан Эдзё не мог себе это уложить в голове. Как такую кучу народу принять в одной маленькой комнате? И лично решил сопроводить заказное угощение.

Первое, что его ошеломило — это мебель на лестничной клетке. Хозяин вынес из квартиры абсолютно все, что могло помешать забаве. Скатерти были расстелены на полу, а единственным местом для сидения был унитаз. Поскольку не все поместились в покоях, то те, что опоздали, оккупировали ванную. И это не была какая-нибудь богема, привыкшая бухать где попало, а была публика из высших сфер — в платьях и мехах, которые и в Париже не часто увидишь.

Забава первого класса — только в «Атласе»

Как-то хозяину кнайпы Эдзю Тарлерскому молодые литераторы устроили хороший «кавал». Был в Львове совершенный имитатор голосов Корабьёвский, который на радио участвовал в юмористических программах. Он позвонил Эдзю, имитируя голос известного своим скупердяйством режиссера, и заказал обильный ужин на несколько человек. После этого он позвонил режиссеру и голосом Эдзя пригласил в кнайпу вместе с компанией актеров за свой счет.

А надо сказать, что у пана Эдзё иногда были такие капризы, поэтому режиссер и не заподозрил ничего.

И вот вся эта театральная компания приходит в «Атлас» и начинает заказывать себе все, что только в голову взбредет. Когда же после доброй забавы подступает к ним официант и подает счет, у режиссера волосы на голове встают дыбом. Он начинает толковать официантам, что это какая-то ошибка, так как сам пан Эдзё… Но тут приходит хозяин, и теперь его очередь хватать ртом воздух, так как не сам ли пан режиссер ему звонил и заказал обед на такое-то количество человек? Да нет, защищается режиссер, это не он, а сам пан Эдзё пригласил… И так по кругу.

А за соседним столом тем временем лопаются от смеха литераторы во главе с Корабьёвским, и когда наконец последний начинает с хохотом пародировать их голоса, они вспыхивают праведным гневом. И здесь уже весь «Атлас» хохочет, и пан Эдзё меняет гнев на милость. Он дарит театральной компании половину счета, а вторую половину записывает в кредит.

Я его хорошо знаю

Как-то в «Атласе» сидел с приятелями Исаак Райтман, владелец магазина на ул. Краковской. Вдруг вбегает его знакомый, очень возбужденный.

— Исаак! Ты живешь на Стрелецкой?

— Ясно, что живу на Стрелецкой.

— На партере под пятым номером?

— Под пятым, а что случилось?

— Ничего не случилось, но должен тебя огорчить. Какой-то чужой мужик только что целовал твою жену.

— Ах, негодяй! — воскликнул пан Исаак и выбежал из ресторана.

Через несколько минут вернулся улыбающийся, сел на свое место и говорит:

— Ну ты меня и напугал! Ты говорил, что это какой-то чужой… А то был кассир с того нового банка. Я его хорошо знаю.

Банкрот

Обанкротившийся купец Хаим Гетман не собирался избавляться от своих привычек, и хотя это уже было ему не по карману, а все же отправился в «Атлас». Сев за стол, спросил официанта:

— Скажите мне, я могу здесь поесть за мои деньги?

— Конечно, получите все, что пожелаете.

Ну, и пан Хаим заказал себе всего понемногу, и когда это все успешно съел, вынул из кармана несколько грошей и, хотя в счете виднелось несколько десятков золотых, вручил их официанту.

— Простите… Что это значит? — спросил ошарашенный официант. — Что за шутки? За то все, что вы съели и выпили, надлежит в десять раз больше!

— Что вы такое говорите? Но я вас с самого начала спросил, могу ли я поесть за свои деньги, нет? Вы сказали, что получу все, что захочу. Ну, я заказал, съел и выпил. А это как раз все мои деньги, которые у меня есть.

Кельнер понял, что сам дело не уладит, и помчался за паном Эдзем. Хозяин внимательно выслушал клиента и сказал:

— Ну, что же, это очень хорошая шутка. А в шутках я понимаю. Вы не обязаны мне платить за этот обед. Но ничего даром! Сделаете мне такую любезность. Пойдете завтра в кнайпу пани Теличковой и сотворите у нее то же, что сейчас у меня. Гут?

— Ай, нет, пан Эдзё. Это что-то невозможное.

— Почему нет? Это так тяжело для вас?

— Вполне легко, но во второй раз мне уже не удастся… Потому что я, прошу вас, был там вчера, и мама Теличкова выпустила меня без платы только с тем условием, что я то же самое сделаю у вас. Конкуренция, понимаете?

Магистратские штаны

Славу Гаргантюа получил ярый пьянчуга и обжора Витольд Демьянчук. С ним все любили пить по той простой причине, что был он идеальным слушателем. А работал по контракту магистратским урядником и всегда ходил только в одном спенцерике или анцуге (костюме). Когда у него штаны порвались сзади, то обратился он к президенту города Нойману за ссудой в 400 золотых, чтобы купить новую одежду. Письмо оставалось без ответа долгое время, и тогда Демьянчук решил подстеречь президента около ратуши. Когда бричка президента должна была отъехать, Демьянчук задержал ее энергичным движением и, поцеловав пана президента в руку, сказал:

— Так я, собственно, и есть Демьянчук, почти чиновник магистрата, потому что контрактовый, и я пару дней назад выслал к пану презесу шрайбунг на кредит в 400 золотых, чтобы мог себе купить спенцерок. Потому что где видано, чтобы почти чиновник магистрата Львова выглядел как нищий?

— Но прошу пана, вы первоклассно выглядите в этом анцуге! — воскликнул президент. — Вы шикарно дистингированы, что вы хотите от этого спенцера?

— Что? Он только спереди гелайзиг, потому сзади видно весь мой зад… — и повернулся к пану президенту задом, на котором красовалась красноречивая дыра.

На следующий день получил от президента 400 золотых еще и с приплатой: «Новые кальсоны тоже нужно пану купить».

Место для пана генерала

Часто в «Атласе» собиралось столько людей, что и сесть негде было. Заходят раз сюда тернопольский генерал Соллогуб с львовским воеводой Альфредом Билыком и оглядываются, а места не нашлось. Генерал, славившийся тем, что охотно выставлял нескольким десяткам человек, сказал громко:

— Ничего страшного, пан Эдвард. Прошу нам поставить столик около бабушки клозетной в сенях. Этого нам хватит.

— Э нет, тут не такие порядки! — возмутился хозяин. — Я панам сейчас найду что-нибудь получше.

Тут он подошел к столику, где сидели офицеры, и говорит, часто заглатывая воздух, как бывало, когда волновался:

— Прошу панства, годится ли, чтобы генерал сидел у срача, а панство — тут?

И что вы думаете? Место сразу нашлось.

Широкий жест помещика

Однажды некий богатый помещик позвал Эдзя и пожаловался, что филе было не из такого мяса, которое он любит. Эдзю кровь ударила в голову, так как он заказывал только лучшие продукты — копчености и мясо из Немирова, а форель и лососей отправляли из Старого Сонча от пани Финдеровой, копченых карпов — из Полесья. Но пан Эдзё возмутился только в душе, ибо клиент для него был всегда на первом месте, и спорить с ним не приходилось.

— Я пришлю вам, — сказал помещик, — при случае немного мяса из моего села, потому что мне кажется, что мое лучше.

Только он вышел, пан Эдзё сразу выяснил, кто это. А был то помещик из Белобожницы Завадзкий-Охоцкий, совершенный хозяин, который экспортировал собственных выпасенных быков, весивших более тонны, и имел также прекрасную винокурню.

Прошло немного времени, пан Эдзё уже забыл о том эпизоде, когда однажды в локаль заходит шофер в ливрее и вносит на плечах теленка:

— Пан граф просил передать, что они придут на обед на паприкаш, и посылают вам мясо.

И вот, когда Гень Збежховский и целая журналистская братия ели себе паприкаш и окропили его славной «атласовкой», пан Эдзё спросил помещика:

— Но зачем пан граф прислал такого здоровенного теленка, если вы хотели только немного паприкаша съесть?

Пан граф муркнул таким тоном, словно и не о чем говорить:

— Из оставшегося можете накормить вон ту молодежь литературно-художественную, и приготовить росолик (бульон). Росолик — прекрасная вещь…

И в тот же день львовская богема получила за ничто прекрасное угощение за счет пана графа.

Тадзё со всеми добрый

К известному поэту, переводчику украинской поэзии Тадеушу Голендеру приходят два каких-то малоимущих с виду посланника и сообщают, что Голендера кто-то там вызвал на дуэль, и они сами являются секундантами противоположной стороны. Когда уже все условия поединка были обсуждены, и поэт заказал тем беднякам что-то съесть и выпить, они, переминаясь с ноги на ногу, сказали:

— Тадзё, ты, может, дал бы нам еще на трамвай, потому что не за что вернуться домой на Яновскую рогатку.

А когда однажды к Голендеру приехал Артур Мария Свинарский и оба ужинали, рядом с ними стали на страже Щепко и Тонько с метлами на плечах, будто какие воины.

Надо сказать, что Свинарский был не только выдающимся поэтом, но и гомосексуалистом. Поэтому, когда их спрашивали, чего они там стоят, Щепко и Тонько хором отвечали:

— Стережем девственность Тадзя!

Детишки Новакивского

Художник Олекса Новакивский имел жену польку из Кракова, и, чтобы он этого никогда не забывал, ходила она постоянно одетая в краковский костюм. Олекса же носил рубашку, сапоги и кучму (чуб), демонстрируя свою украинскость. Но это не мешало им горячо любить друг друга.

Когда однажды один американец захотел купить у него несколько картин, то интерес, разумеется, улаживался в «Атласе», где посредником и советником призвал художник пана Едзя.

Американец за четыре картины предлагал что-то более 1500 долларов. По тем временам это были очень большие деньги. Все присутствующие бледнели при мысли о такой сумме, но художник, благосостояние которого никогда не переливало через край, сомневался.

— Это мои дети, а дети не продаются, и баста. Это мои детишки, понимаешь, Эдзюня?

— Маэстро! — пробовал объяснить пан Эдзё. — Ты талантливый зицфляйш, ты еще нарисуешь кучу хороших вещей. Но подумай только, Олекса, сколько ты кистей, и полотен, и красок на это накупишь, не говоря уже о том, что у тебя было бы на что жить, и со мной бы наконец рассчитался.

— Ага, ты только о своих счетах заботишься. А это ж мои дети, — уже начал плакать художник. — А впрочем, кому эти деньги нужны?

— Ой, Олекса, Олекса, да ты погибнешь на этом свете с голоду. Ты же помнишь, как я тебе нашел сына священника из Бережан, и он за те гонорары, чтобы ты его сына учил, прислал солонину, каши, муку, полсвиньи и еще сто золотых? И что? И ничего! Потому что ты его не хотел научить рисовать, а деньги и продукты через меня священнику назад отослал.

— Как я его мог учить, если он бревно стоеросовое? Да я бы себя чувствовал как проститутка, если бы его учил рисовать, а он не способен даже ровно нарисовать сто одиннадцать в клозете!

Наконец после долгих споров удалось Новакивского убедить, и картины он продал. В день, когда их должны были отсылать в Америку, перед тем, как забили доски на сундуке, художник плакал на ней, как на гробу любимого человека, плакал и сотрясался в рыданиях и рвал волосы на голове:

— Я вас прощаю, дети мои…

Получив деньги, Новакивский исчез, не было его в «Атласе» несколько недель.

Случайно встречает его пан Эдзё на Академической:

— Сервус, Олекса, да ты буржуй! Теперь, когда есть деньги, больше ко мне не заходишь? Разве так годится? Теперь ты меня избегаешь, теперь тебе мои бигосы не по вкусу, — смотри, как тебя эти деньги испортили!

— Да какие деньги! — возмутился художник. — Да ты мне сам советовал, чтобы картины продал, чтобы иметь валюту на материалы. Пойдем, увидишь…

Повел пана Эдзя домой. Оказалось, что Новакивский оплатил самые срочные долги, а остальное потратил на краски, кисти и холсты. Целых два покоя были завалены этим материалом, и уж на ужин в кнайпе художник не имел ни гроша.

Последний стакан

Женщина пришла в «Атлас» за мужем, и хочет забрать его домой.

— Ручаюсь словом, что сейчас пойду только выпью этот стакан, — говорит муж.

После ухода жены зовет официанта:

— Этот стакан не забирайте. Я его выпью в конце, а пока дайте другой под пиво.

Невеселый трафунок

Зачастую навещал ресторацию молодой кино— и спортивный критик Ярослав Бохенский, который был автором единственной в 20-е годы украинской книги о различных актерах в киноиндустрии под названием «Серебряные тени». Один экземпляр он послал в Голливуд в Калифорнию знаменитой кинозвезде Грете Гарбо. Все во Львове это знали и, конечно, за это подкалывали. Однако, к удивлению общественности, он получил-таки от Греты Гарбо письмо с благодарностью и еще ее фотоснимки с собственноручной подписью, чем очень гордился.

О нем в кабаре «Кузнечик» пели песенку:

Місяць над «Атлясом» з поза хмари сяє, Бухцьо п’є пільзнера і кельнера лає. Бухцьо п’є пільзнера і кельнера лає, бо платити треба, а грошей немає!

В 1930 г. в Бухаресте, где разыгрывались футбольные матчи, вместе со спортивной дружиной «Украина» поехал и Ярослав Бохенский. Но эта его поездка закончилась трагически, он утонул в Черном море на курорте Констанца.

Как споили Алексея Толстого

По рассказу некоего забытого всеми литератора Степана Макивки, который попытался влиться в ряды новой социалистической эпохи, эта история выглядела так.

После освобождения в золотом сентябре во Львов, кроме группы украинских ведущих писателей, приехали и несколько из России. Бажан, Корнейчук, Десняк налаживали социалистическую литературу, а российские писатели посещали различные рестораны, где на столичные деньги можно было хорошо гульнуть. Графа Толстого перепить никто не мог, потому что у львовских литераторов алкогольная закалка явно отставала. У Толстого денег было много; будучи сталинским фаворитом, он мог себе позволить пир на широкую ногу.

Дошло до того, что граф начал откровенно смеяться: «Что вы, галичане, за писатели — сами напиваетесь, а меня перепить не можете». И тогда несколько писателей, а среди них были Петр Козланюк, Александр Гаврилюк и Степан Макивка, решили сбить немного графскую спесь. Пригласили его в ресторан «Атлас».

Писатели прибегли к хитрости и решили споить Толстого медовухой, характерным свойством которой было то, что человек может выпить ее много и не чувствовать опьянения, пока не попытается встать из-за стола. Этот напиток можно было пить легко, и бутылки открывались без перерыва. Через некоторое время граф снова начал смеяться, что вот львовяне обещали его споить, а он лишь немного опьянел. Обещали ему, что он не дойдет собственными ногами до «Жоржа», а он вот сейчас встанет и уйдет.

— А мы свое слово сдержали, — возразили львовяне, — идите, если сможете идти.

Граф дернулся встать — но где там, бухнулся опять в кресло: ноги не держали.

Пришлось пана графа вести под руки, сажать в бричку и везти в «Жорж» в люлю. Говорят, что впоследствии граф закупил несколько ящиков этого напитка и отправил из Львова в свои ленинградские имения вагон вина из запасов «Атласа».

«Варшава»

Эта изысканно украшенная по проекту Альфреда Захариевича кофейня, как и само здание, появилась в 1911 г. на площади Смольки, 3. Дом, который построила фирма Захариевича с использованием железобетона и современных технологий, стала для фирмы гордостью.

Посредине кофейни, декорированной белым и зеленым мрамором, бил фонтан и плавали рыбки. Однако в первые годы своего существования она была малопопулярна, хотя пространства в ней хватало. Владелец пробовал спасать ситуацию различными развлечениями. Однажды выставил обнаженный женский торс без ног и рук. Сюда наведывались члены конного клуба, и здесь можно было потанцевать, не подвергая себя неожиданным авантюрам или зацепкам.

Но дела все равно не улучшились, и во время войны кофейня закрылась. 2 апреля 1920 г. газеты поместили рекламу: «Кофейня «Варшава» — древнее любимое место собрания интеллигенции на пл. Смольки, после восстановления с комфортом — вновь открыта. Ежедневный концерт салонной музыки. Лучший кофе, сливки из собственного фольварка. Кофейня обеспечена газетами местными и зарубежными».

«Варшава», в отличие от многих других кофеен, имела счастье попасть в руки соответствующего человека и благодаря этому смогла после второго своего рождения вести жизнь равномерную и обеспеченную.

«Варшаве» действительно повезло, что ею занялся такой опытный хозяин, как Франтишек Мошкович, которого считали королем львовских кофеен и называли любовно Франем. Этот человек поражал своей предприимчивостью и подвижностью, и именно он способствовал к развитию кофейной культуры Львова.

Начав с древней «Европейской» на углу ул. Ягайлонской и ул. Третьего Мая и закончив «Варшавой», он менял кофейни, как Дон Жуан своих подружек. И, как настоящий Дон Жуан, смог эти изменения осуществлять с обоюдной пользой, потому что имел к каждой из них свой подход, каждую из них по-своему поставил на ноги и вывел в люди, а оставляя, обеспечивал стабильное будущее.

«Варшава» была его последней большой любовью во Львове. В жизни пана Франя эта кофейня занимала определенное символическое значение, ведь ее название стало невольной заповедью его более поздней карьеры — из львовской «Варшавы» он попал в Варшаву настоящую. Где стал одним из самых популярных представителей Галичины и единственным пропагандистом настоящей венской кофейни. Его «Адрия» в Варшаве была единственной кофейней, обеспеченной журналами.

Оставленная паном Франем кофейня «Варшава» перешла к одному из его учеников и сообщников, который из осторожности пытался идти по следам мастера, хоть и не всегда ему это удавалось. Наконец, не его это была вина, когда что-то шло не так, потому что характер и вид кофейни должен был все же меняться под влиянием публичного изменения вкусов и понятий тогдашней жизни кофеен.

Прежде всего, изменился ее внешний вид. Главный зал, когда-то светлый и просторный, превратился в два отдельных зала — собственно, кофейню и бар. Пострадал из-за этого не только размах заведения, но и все его традиции. Когда-то эта кофейня была исполнена великосветского шика, а уже в 1930-е годы только и осталось, что создавать атмосферу интимности в зале кофейни. Простенок, отделявший кофейню от бара, при каждом стуке дверей угрожающе шатался, и было похоже на то, что если бы кто-то из посетителей чуть сильнее хлопнул, то все сооружение сразу бы разлетелось. Видимо, именно поэтому хозяин старался, чтобы его гости были всем довольны и не имели причин хлопать от злости дверью. Доказательством этого было то, что в «Варшаве» в любое время дня и ночи царило сравнительно оживленное движение.

В 1920—1930-х годах это было заведение еврейской адвокатуры, купечества и еврейской молодежи. Для дискуссий и чтения газет сходились сионисты. Журналисты еврейских газет оттачивали здесь свои перья и языки, узнавая свежие сплетни.

В отличие от других подобных кофеен, где дневная и ночная публика менялись местами, в «Варшаве» и днем и ночью толклась преимущественно та же публика, которая тратила порой за вечер то, что за тем же столом заработала днем. И хотя днем и ночью это были те же люди, но день от ночи здесь существенно отличался. Днем завсегдатаи были по уши погружены в газеты или дискутировали, не покидая своих столиков, создавая отдельные группки, каждая из которых жила своей жизнью и была занята исключительно собой.

Вечером столики покрывались белыми скатертями, газеты сворачивались, дискуссии обрывались, а группки объединялись для совместной товарищеской жизни. И тогда люди, сидевшие по полдня за соседними столами и не обращавшие внимания на соседей, вдруг замечали друг друга, начинали обмениваться улыбками и поклонами, купаясь в теплой атмосфере взаимной доброжелательности.

Стенка, которая разделяла кофейню и бар, исчезала, и появлялась эстрада с оркестром, а салонная группа начинала свой вечерний концерт, который лишь в течение часа был чистой воды концертом, а салонная группа — всего лишь час салонной группой. Потому что через час наступала еще одна магическая перемена в этом оригинальном заведении. Капельмейстер, музыканты, фортепьяно, джаз делали поворот на 180 градусов — лицом к бару. Перед становился задом, зад — передом, оркестр салонный — джаз-бандой, концерт — танцевальной музыкой, бар — танцевальной площадкой, кофейня — ресторацией.

В 1924 г. здесь побывал писатель Альфред Дёблин из Берлина: «Я стою перед дверью и вижу: «Кофейня Варшава». Это какой-то рок — я должен зайти внутрь. В дверях вижу принаряженных девушек, около них за столиком сидят две дамы постарше. Одна из девушек пришпиливает мне на отворот зеленый номер 494. Ко мне обращаются на немецком: здесь собирают пожертвования для больных и для реконвалесцентов. Я даю деньги и уныло думаю: «Лучше бы вы их собирали для себя». Кофейня большая. Из центра слышна музыка, она сливается с шумом людей, лестницы справа ведут в читальню. Нет, только не сюда! Я не хочу. Меня переполняет отчаяние. Как я ненавижу это бессмысленное бренчание! Возможно, сегодня утром музыка показалась бы мне приятной. В дверях коротко подстриженные девушки в красных блузках — суетливые, взволнованные: сплошная суета. Вот пожилой пан с дамой садятся за мой столик. Он нацепляет пенсне и читает газету. На ней мерцают бриллиантовые серьги. Над газетой он дает ей понять, что 120 злотых за эту вещь — дешево, кое-где это стоило бы 200, кроме того, заплатить можно позже. Включили яркие лампы, чтобы осветить этих людей, чтобы дать им свет. Это для них подбрасывают прессованные брикеты угля под большой котел и сжигают. Что же происходит с водой? Она кипит и, превращаясь в пар, создает давление. В подвале вибрируют генераторы, выталкивают таинственные электрические силы, молниеносно проводят их по проводам к кофейне, там они становятся светом. Для чего? Для кого? А вот для кого. Возможно, я ошибаюсь, но это веселит их. Они двигаются, эти человеческие существа, дышат и умирают в сиянии света. Однако не хочу говорить о мелочах. Не стоят внимания мелочи. А может, это и не мелочи?

Мужчина в пенсне за моим столиком откладывает газету, пересчитывает деньги, которые ему дала его жена в бриллиантах. Звучит приятный, очень старый венский вальс. Я хотел бы увидеть их трепет, их радость. Они же деловито сидят друг рядом с другом. Его не радуют деньги. Он берет их, держит, прячет. Он холоден, суров, замкнут, в оцепенении.

И снова венский вальс. Не хочу. В зале подпевают. Так все же они имеют душу, сердце. О жестокость, о горе мира» (в переводе Христи Назаркевич).

2 июня 1933 г. ночью здесь развлекалась веселая компания, и между одной дамой и официантами возникла ссора, во время которой дама воскликнула на всю кофейню «Хайль Гитлер!». Завершилась сцена протоколом, который оформил постовой.

«Венская»

В то время, как другие «бранжевые» (профессиональные) кофейни собирали у себя публику, принадлежавшую к какой-то одной профессии, «Венская» была заведением для людей всех специальностей — от столяров до актеров.

Наконец, она была чем-то большим, чем просто кофейня, она была понятием географическим, считаясь центральным пунктом города, сердцем Львова. Здесь сочетались все его артерии. С тех давних времен, когда во Львове существовали только две трамвайные линии: Вокзал — Лычаков и Валы — Стрыйский парк, узловой станцией всегда была остановка «Кофейня Венская», или просто «Кофейня».

Ведь в течение длительного времени, еще даже до эпохи конного трамвая, говоря «кофейня», львовяне имели в виду именно «Венскую». Долгое время это было репрезентационное заведение, в котором собиралась элита города — мир политический, научный, юристы и финансисты, преподаватели университета, актеры.

А берет она свое начало в 1829 г., когда купец Карл Гартман на площадке между госпиталем и костелом и древней городской воскобойней построил дом.

Город давно нуждался в военном одвахе (гауптвахте), но денег не было. Между тем в магистрат обратился мещанин Кароль Гартман с ходатайством разрешить перестроить в кофейню прежний дом князей Понинских. Ему дали разрешение, но с условием, что за это он построит сторожку на сорок воинов. Гартман, получив еще и дополнительный участок, вскоре построил и то и другое.

Правда, были некоторые ограничения — двери и окна со стороны площади Святого Духа разрешены были только временно, с оговоркой, что на первое требование города будут они замурованы без возмещения. Очевидно, городской совет таким образом застраховал себя перед какими-то аморальными сценами, которые могли бы жители города наблюдать сквозь окна. Однако кофейня никакому цензору так и не дала повода применить этот циркуляр.

Еще одно ограничение касалось времени работы. Закрываться кофейня должна была в восемь вечера, не имея права держать музыкантов и нанимать для расчета в буфете молодых женщин.

Кофейня на Гетманской, 14, быстро завоевала популярность. После смерти пана Гармана в 1847 г. дело переняла его жена Климентина, а за ней — дочь Ирэна Рюстель. В 1870 г. дом перешел из рук первых владельцев в собственность пионеров кофейной жизни Львова Антония и Геновефы Зибер.

Пани Зибер открыла в кофейне также буфет, где продавались очень вкусные ромовые пирожные и известные на весь Львов рогалики собственного производства. Военный одвах[8] создавал с кофейней своеобразный дуэт — они не только имели общие канализационные коммуникации, но и на площади одваха по воскресеньям играл военный оркестр марши и популярные мелодии. Это привлекало публику, дефилирующую Гетманскими Валами, единственным на то время променадом львовян. В 1880 г. дом перестроили.

Но хотя в 1890-х годах время работы кофейни было продлено до десяти, а затем и до двенадцати ночи, по вечерам «Венская» всегда зияла пустотой. Не помогали театральные ужины, которыми пытались привлечь внимание публики, возвращавшейся из театра, не помогли также попытки создать здесь центр премьерной публики, то есть той, которая наведывались на премьеры, устроив в одном из залов кассу предварительной продажи билетов. Не оживило вечернего движения даже то, что зачастую здесь гуляли актеры во главе с известным Густавом Фишером, который, разозлившись однажды из-за нерадивости нового официанта, решил преподать ему демонстративную лекцию кельнерства. Он забрал у болвана салфетку и в течение часа сам обслуживал целый зал, разнося по десять чашек кофе одновременно.

Тогда кофе еще подавали по-домашнему — в фаянсовых чашках. А единственной женщиной, работавшей в обслуге, была сама хозяйка, пани Зибер, достойная матрона, которая ничем не напоминала ту запрещенную девицу из буфета.

Из окон этой просторной кофейни можно было видеть памятник Яну III Собескому, а с другой стороны — площадь одваха военного. Возле памятника бушевала «черная гелда», то есть «черная биржа», а вся она состояла исключительно из потомков Моисея, то есть была черной дословно. Ведь евреи одевались только во все черное. Здесь они с нетерпением ждали вестей с Венской биржи, а вести эти прибывали вместе с вагонами на главный вокзал Львова, где уже ждали их нервные посланцы. Венские агенты писали цифры мелом прямо на вагонах, и только посвященные могли расшифровать их содержание.

Когда в 1902 г. «Венская» перешла в собственность Штадтмиллера и Чуджака, наступила существенная модернизация заведения. Главный вход, который до сих пор находился внутри дома со стороны ул. Гетманской, был передвинут на угол улицы Килинского. Из первого зала перенесли бильярд в зал со стороны площади Святого Духа, кофейня обзавелась новым интерьером в стиле сецессии и новой мебелью с декоративными панно Ф. Зайховского и Ю. Крупского. И самое важное — была построена на площади Святого Духа крытая терраса.

Этой террасой «Венская» как бы выбегала навстречу публике, которая гуляла по Валам, и сначала только в дождливые дни гуляющие переселялись из-под памятника Собескому под козырек террасы, и потом, осмелев, втиснулись в бильярдный зал, оккупируя в конце концов и всю кофейню, кроме последнего покоя со стороны улицы Килинского. Этот покой составлял до самого 1939 г. отдельную резервацию для пожилых панов из интеллигенции и солидных приезжих, как провинциалов, так и помещиков, которые еще от дедов и отцов признавали «Венскую» единственным приличным заведением в Львове.

Но прежде этот зал служил для различных сделок. За оригинальными восьмиугольными столиками из тирольского мрамора уважаемые купцы договаривались о своих операциях, чтобы позже перейти в бильярдную пристройку и уже в оживленной атмосфере продолжить переговоры.

Иван Франко, который избегал кнайп и ресторанов, заходил часто в «Венскую» на кофе, чтобы почитать газеты. Любил садиться за отдельным столиком и очень редко искал общества, но все, кто хотел с ним повидаться, знали, что после полудня он сидит именно здесь. «Эта ежедневная полуденная порция газет, — вспоминал Михайло Грушевский, — была необходимым, как хлеб, элементом его жизни: как профессиональный газетчик он прочитывал их в огромном количестве, и это стало его второй натурой».

В кофейню, кроме самого Михаила Грушевского, заходили этнографы Владимир Охримович и Владимир Гнатюк, поэты-молодомузовцы. Сюда любили приводить гостей города.

Изысканные завсегдатаи привели к тому, что сюда зачастили нищие. Ян Лям в 1868 г. в «Газете народовой» за 19 апреля сетовал, что на тротуаре перед кофейней целые толпы нищих терроризируют прохожих. «Если это действительно бедные люди, нуждающиеся в милосердии, почему их не поместят в богадельни? А если они отдаются этой области заработка только из аматорства, то тем более должна власть взять их под опеку».

Юрий Тыс: «Пришли бои за Львов. Вспоминается событие, о котором рассказал мне Дмитрий Палиив.

Захватили наши Львов на рассвете, расставили стойки, и где-то в боковых переулках начались первые перестрелки. Сотня стоит на бульваре перед Венской кофейней. Сотня готовится к уходу, но сотня голодная. Кухонь не было, на улице — ни живои души, потому что раннее утро и воина. Чотар (командир) Палиив прикусил губы. Забыли, что людей надо накормить.

И вдруг возникла идея. А для чего же кофейня?

Палиив пошел к владельцу и заказал завтрак для сотни.

— Ну, а кто платит?

Палиив онемел. Вопрос смутил его. Строим государство, захватываем столицу, старинный княжеский Львов, а тут внезапно такая действительность! Кушать!

Так для чего же недалеко на рынке «народная торговля»? Метнулся туда чотар Палиив, застал директора Лазорко еще в постели, рассказал, зачем пришел. Директор полез под подушку и достал мешочек с деньгами. Это была касса одного из крупнейших тогдашних наших экономических учреждений Львова.

Войско получило завтрак: белый кофе и по две булки с маслом. Правда, ангельские времена были?..

В той же «Венской» ковались политические планы на 1918 год, над ними дискутировали политики и журналисты. Никому не приходило в голову подслушивать, а нашим и не думалось, что такое может произойти».

В 1918 г. над «Венской» кофейней нависла угроза переименования. Местные патриоты, стремясь стереть все следы австрийского господства, потребовали от ее владельца сменить название. И только вмешательство историка Чоловского, который горячо заботился о сохранении львовских традиций, спасло ситуацию. Надо сказать, что название кофейни было совсем не случайным, и характеризовал ее своеобразный немецкий стиль, который существенно отличался от стиля местного, выражавшегося в фразе: чем хата богата, тем и рада. Кофейни венского типа учреждались по всей Центральной Европе и становились визитной карточкой города.

В межвоенный период здесь собирались торговцы и отслужившие австрийские служащие, которым всегда хватало денег на черный кофе. Усевшись за столики, они сразу растягивали газеты на ручных тростниковых подставках и погружались в мир политики, скандалов и сплетен. Захаживали сюда также чиновники среднего класса и работники магистрата. Постоянным посетителем был бывший директор императорской, а впоследствии и польской полиции Юзеф Райнлендер. Но это не отпугивало различных аферистов и мошенников, которые охотно навещали кофейню.

Кофейню вспоминает Станислав Лем в книге «Высокий Замок». Когда он утром шел в школу, то смотрел по дороге на часы, чтобы не опоздать. «При кофейне находился первый ориентационный пункт — электрические часы, а следующие были на Рынке, высоко на Ратушевой башне».

«Венская» была профессорской кофейней, здесь можно было встретить Дениса Корейца, Владимира Радзикевича, М. Зарицкого, — вспоминал Юрий Тыс. — В «Венской» писал свои композиции «Сясь» Людкевич среди гама журналистов из «Дела» и «Нового времени». Издатель Иван Тиктор, Василий Мудрый, редактор «Дела», Дмитро Палиив, В. Дорошенко, Степан Чарнецкий, А. Курдыдык были постоянными гостями кофеен.

Здесь частенько можно было встретить автора исторических повестей Юлиана Опильского.

Когда львовяне договаривались о встрече, то при слове «Встретимся…» всплывали в воображении только два пункта — «Венская» и памятник Собескому.

В самой кофейне назначали встречи представители высшего служебного мира — советники, надсоветники, уважаемые пенсионеры и ошалевшие шахматисты. На улице же под часами было место встреч как влюбленных, так и супружеских пар, а еще студентов.

Об этом даже поется в львовской песне «Рандка (встреча) под «Венской», которая была выполнена в одноименном ревю в 1928 г. в касино Круга литературно-художественного на ул. Академической, 13.

Погулянка і Високий Замок,

І парк Єзуїцький повен мамок

Там, де має ранди

Кожен львівський данді,

Затишком своїм не ваблять нас!

Будка під «Віденськов» із дзиґаром

Вже збирає цілий львівський гарем.

Емерити старі,

Панни і батяри —

Всі зі мною заспівають враз.

Рандка під «Віденськов»,

Рандка під «Віденськов»,

Хто в житті не мав її хоч раз!

Тут у замішаню

В трамваїв скрижуваню

Марить о коханю

Кожен з нас.

Під «Віденськов» рандка

Нам навіє сни,

То сі там спіткаймо —

Я і ти!

Рандка під «Віденськов»,

Рандка під «Віденськов»

І та будка повна крас (приваб)

Нині злучить нас!

Прийшов Чачкес раз до Мінчелєса,

Бо робити хтів з ним інтереса.

А Мінчелєс басом:

«Я не маю часу,

лиш скажи, де б я тебе спіткав».

Чачкес хтів «Де Ля Пе» чи «Рекляму».

Мінчелєс му каже: «Хаме!

Нині усі справи,

Гандель, флірт, облави

Роблютьсі в «Віденській» — аби-сь знав!»

Тут следует пояснить, что Давид Чачкес был владельцем покоев для завтраков по ул. Карла Людовика, 19, и с «Венской» конкурировал.

Хроника

1 июля 1919 г. из локаля кофейни «Венской» украдено у п. Тадеуша Масловского, профессора школ промышленных, пальто стоимостью 1800 крон.

14 ноября 1919 г. арестован здесь весьма элегантный пан с фальшивыми документами по имени Казимир Фелинский, инженер. Когда просмотрели альбомы полицейские, оказалось, что в руки полиции попал давно разыскиваемый полицией Варшавы и Лодзи международный аферист и бигамист (многоженец) Роман Курпьяк, юрист.

9 марта 1921 г. в кофейне арестованы 13-летний Тадеуш Брожек и 12-летний Марьян Дзедзинский, когда вытаскивали из кармана посетителя кошелек с 220 марками. В тот же день схвачен в «Венской» многократно задерживаемый вор Стефан Сердюк, когда он пытался украсть сумку с деньгами.

16 июля 1922 г. Мауриций Рубинштейн встретил как-то в кофейне «Венской» Романа Лавныка и дал ему пощечину.

Возникла так называемая арабская авантюра. Общественность стала на сторону Лавныка, добиваясь ареста Рубинштейна. Полиция арестовала обоих. Рубинштейн при аресте подтвердил, что Лавнык за здорово живешь швырнул ему камнем в плечи. Лавнык пояснил, что бросал камень не в него, а в один фиакр, потому что извозчик ударил его кнутом. Оба пана извинились и, пожав руки, разошлись.

Казусы

Из межвоенного периода дошла до нас также пара казусов из кругов украинских журналистов, которые наведывались в «Венскую кофейню».

Как-то к столику, за которым сидел Дмитро Донцов и еще кто-то из редакторов, подходит Мыкола Голубец и с отчаянием говорит:

— Нет, знаете, чтобы работник пера не имел возможности по-человечески выпить стакан кофе?! Да ведь бедные метранпажи и линотиписты в типографиях чувствуют себя по сравнению к нами как крезы! Мы решительно, панове, должны изменить нашу специальность!

Дмитро Донцов, улыбаясь, посмотрел на М. Голубца.

— Да, Моля, но что мы, бедные, сделаем, если умеем только писать и читать?!

Другое приключение рассказал писатель Роман Купчинский. Касалась она Станислава Людкевича.

«Высокий, стройный, с черной, кудрявой шевелюрой, с какой-то потерянной на румяном лице улыбкой. Когда шел по улице — покачивал головой, иногда что-то насвистывал, иногда останавливался, прикладывал палец ко лбу, вытаскивал бумагу и карандаш и на стене дома или на столбе записывал какую-то музыкальную мысль.

Но ошибался тот, кто думал, что Станислав Людкевич, популярно называемый «Сясь», считает себя композитором.

— Я, пан добродий, только по ошибке начал изучать музыку.

Он был убежден, что его истинная профессия, его жизненное призвание — купечество.

Однажды сидело в кофейне общество, в нем был веселый и остроумный редактор «Центросоюза» «Базь» Весоловский. Как-то разговор сошел на дукаты, и Базь вытащил из кармана бронзовую румынскую монету — 5 леев.

— Взгляните, панове, совсем как золото! — и бросил монету на мраморный столик. Она громко зазвенела.

Откуда ни возьмись — Сясь Людкевич.

— Что это такое?

— Румынский дукат.

— Покажите!.. Сколько хотите?

— Ничего не хочу. Это семейная память.

— Семейную память люди тоже продают. А сколько карат?

— Это бронза.

— Пусть будет бронза… Сколько хотите?.. Дам десять злотых!

Базь погладил белую хризантему, которую охотно носил, и сделал вид, что размышляет.

— Ну, говорите! — нажимал Сясь.

— Разве что для вас…

Людкевич поспешно заплатил и спрятал монету.

— Кельнер, «Рена»! — крикнул Базь прислужнику. Появилась бутылка рейнского вина, и Людкевич с хитрой улыбкой выпил «за здоровье джентльмена».

А на другой день встретил меня на пл. Рынок милым словом:

— Вы мошенник, пан добродий.

— Доктор, это грозит поединком!

— Пусть грозит чем хочет, но вы мошенник!

— Почему?

— Как раз возвращаюсь от ювелира. Да этот ваш дукат, пан добродий, даже ползолотого не стоит.

— Во-первых, дукат не мой, а во-вторых, я не сказал, что стоит.

— Но вы должны были сказать. Мошенничество, пан добродий! — и пошел, покачивая головой.

Через несколько дней поймал Сясь Базя.

— Отдайте мне, пан добродий, деньги, это мошенничество — не золото.

— Покупка была без условия, — ответил спокойно Базь.

— Бронза за золото?! Отдайте, вы же какой-никакой джентльмен.

Весоловский был случайно при деньгах.

— Хорошо, давайте монету.

Сясь в карман — нет, во второй — нет, вывернул все — нет.

— Зачем вам дурацкие леи?! Наконец, оттяните (оставьте) себе 26 сотиков.

— О, нет! Это для меня семейная память. Понимаете: семейная память. Что я теперь дома скажу! — и схватился в отчаянии за голову. — Что я скажу!

Сясь смягчился.

— Ну-ну, уж пусть будет так. Я действительно извиняюсь. Но этим вашим друзьям не прощу.

Однако простил…»

Эдвард Козак записал такой настоящий случай.

«Во Львове была общеизвестна т. н. «Венская кофейня» на главном перекрестке улиц, в центре города, где сходились наши мужи пера и политики. В один душный вечер официант подходит к украинскому столику и спрашивает, кто что желает? Происходит такой короткий диалог:

— Чем могу служить?

— Вода с соком!

— С каким соком?

— Лимонным!

— Маленький черный!

— Вода с соком!

— С каким соком?

— Малиновым!

— Вода, но чистая, без сока!

— Без какого сока??? — спрашивает механически официант».

«Виктория»

Разместившись в центральной части города, на ул. Рейтана, эта кофейня днем не пользовалась большим успехом, по сравнению с остальными ее соседками. И только по вечерам здесь становилось людно, потому что «Виктория» имела танцевальный зал. Когда посетители загуливали допоздна, хозяин ложился на диване с подушечкой под головой и дремал. Днем он также предавался сладкой дреме, потому что тогда только в соседнем карточном покое еще царило какое-то движение. Главный же зал со светлыми желтыми обоями и такой же желтой мебелью к вечеру преимущественно пустовал. Под одним причудливым балдахином в углу возле буфета дремала толстая хозяйка, под вторым балдахином в противоположном углу стояло пианино.

Иногда заглядывают сюда газетные маньяки и тихонько шуршат за столами, часами потягивая маленькую чашечку кофе.

Кельнер в такое время отдыхает себе на балконе, следя за движением на «черной бирже», за прохожими на Гетманском Валу. Свои уже знают, где его искать, выходят на балкон и делают заказ. Чужие нетерпеливо стучат костяшками пальцев по столу. Читатели газет поднимают тогда головы, и один из них зовет официанта.

Здесь было всегда тихо и сонно. Даже мухи звучали как-то лениво и грустно, значительно тише, чем те рои мух, что гудели за окном.

«Гранд»

Одна из немногих кофеен, в которой и среди бела дня было шумно от публики. Этому способствовало удобное расположение в помещении одноименного отеля. Кто улаживал свои интересы, а кто просто играл в карты в краеугольном карточном зале.

Вечерами в кофейне на ул. Карла Людвика, 13, звучали вальсы Штрауса, переплетаясь с джаз-бандом. В такое время, опустившись на удобный глубокий диван, можно было в цветном полумраке отдаваться мареву прошлого. Постоянные завсегдатаи творили свою особую атмосферу, ныряя в воспоминания о тех временах, когда «Гранд» был еще изысканной роскошной кофейней под названием «Театральная».

Они прищуривают глаза и видят, как после окончания премьеры оперы в театре Скарбко публика, очарованная роскошным тенором Шлафенберга, вплывает толпой в «Театральную», заполняя ее великолепные барочные залы, тонущие в наводнении газового света.

Или вспоминают и более позднее время — начало XX в. Старый скарбковский театр превратился в концертный зал. Изменилась и «Театральная», и из светской кофейни XIX века превратилась в дневное время в кофейню солидного купечества. Вечерами, однако, здесь руководят кокетки, шампанские гризетки, а по-теперешнему курвы (проститутки). А потому дамы из порядочного общества решаются сюда заглянуть только во время карнавалов в помещении театра, и то — спрятавшись за маской.

Именно такую сцену увидел как-то львовский писатель Стефан Грабинский: «Уже поздняя пора, вот-вот проклюнется зимний рассвет. Одна парочка скрылась в тихом уголке от глаз мира: розовое домино в обществе своего кавалера. В платье своем бальном она тоненькая в поясе, как оса. Вот она отклонила маску и, вспыхнув под его пылким взглядом, опустила виртуозно причесанную головку на белые груди, пытающиеся вырваться из тисков тесного корсета. Кавалер обнял глазами ее фигуру и задрожал, когда из-под краешка атласного платья выглянула изящная ножка в белом ажурном чулочке».

Где-то на дне старых зеркал в барочных рамах, когда-то позолоченных, а затем полакированных, возможно, еще долго оставались те образы, так же, как и на дне старых глаз тех давних завсегдатаев, которые, сидя за карточными столами, скользили равнодушным взглядом по присутствующим.

Этажные переделки, которым подвергся интерьер «Театральной» после того, как она стала «Грандом», не сумели затереть следы ее древнего стиля, который продолжал еще долго выглядывать из-под запыленных котар (портьер), которые в этих достойных и несколько слишком торжественных залах пытались создать некое интимное настроение.

В межвоенный период здесь собирались сионисты, еврейская интеллигенция и люди интереса, или, как их называли, «черная гелда» («черная биржа»). Среди них было также немало посредников, занимавшихся нелегальными делами. Днем здесь кипело от черной толпы, одни заходили, другие выходили, редко кто садился за столики, а сев, редко кто заказывал себе кофе. Появлялись какие-то новые типы, заглядывали в углы, ища кого-то, и выходили.

«Только в краеугольном зале, том, который вечерами имитировал бар, сидели картежники и шахматисты, окруженные ореолом болельщиков, — описывал кнайпу Юзеф Майен. — Все в черных шляпах и, как у себя дома, все жуют принесенные из дома бутерброды. И с фамильярной бесцеремонностью бросают фразы официантам. Обращаются к ним на «ты», но поручение произносят в какой-то нерешительной форме:

— Может, принесешь мне стакан чаю? Будь так добр.

Похоже, что они сами не верят в исполнение своего желания. И действительно, глядя на них, начинаешь сомневаться, воплотится ли их скромный заказ стакана чаю в действительности. Странным кажется то, что эти люди, преимущественно очень скупые и далекие от легкомыслия, последний свой грош выдают именно на кофейню. Но ищут здесь, кроме интереса, не столько успокоения своих физических стремлений, сколько — духовных потребностей. Запутанные шахматные проблемы или магия тарока, которые распутываются в товарищеском обществе, стали для них заменителем диспутов, которые когда-то их деды и отцы проводили по бетгамидрашам. Мозг и нервы, уставшие от приземленных купеческих дел, ищут отдыха в высоких карточных или шахматных абстракциях. Ведь и шахматы, и карты составляют для этих людей не столько источник денежной эмоции, сколько умственный отдых. А потому-то совсем не благополучие цветет по карточным покоям тех локалей, а благородный дердель, клябер и тарок».

С этой кнайпой связана веселая история, которая произошла в начале 20-х годов. Однажды звонит в кафе телефон. Кто-то просит к аппарату пана Кона. А надо сказать, эта фамилия была настолько популярной, что среди первого попавшегося десятка евреев хоть один Кон да должен быть. Зная это, портье переспрашивает:

— О каком пане Коне речь? На зал есть, по крайней мере, пятнадцать Конов.

— Мне нужен Ицик Кон!

Портье идет в зал, возвращается и говорит:

— В зале в этот момент есть пять Ициков Конов. Может, будете так добры конкретнее очертить, о ком идет речь?

— О том Ицике Коне, который нынче утром получил от Кугельшванца по морде! — кричит нетерпеливый голос. — У меня к нему очень пристальный интерес.

Портье снова идет в зал, возвращается и говорит:

— Кугельшванца не знаю, но таких Ициков Конов, которые нынче утром получили по морде, трое.

«Европейская»

Эта кофейня (ул. Чарнецкого, 1, на углу с площадью Бернардинцев) располагалась напротив австрийского Korpskommando, что, несомненно, повлияло на ее специфику. Называлась она при Австрии «Сецессия», а после Первой мировой название сменила на «Европейская», хотя ничего особенно европейского там заметно не было, но зато напоминала названием известную варшавскую кофейню и бывшую львовскую, исчезнувшую в начале XX в.

С самого своего рождения это заведение было кофейней мелкого мещанства, во время войны — неофициальной столовой офицеров из Korpskommando. Осенью и зимой 1918 г. заседали здесь недобитки австрийской армии, воины и офицеры разных чинов и разных национальностей, задержанные послевоенной метелью на обратной дороге к своим родным сторонам. Сидели часами, днями, неделями и ждали упорядочения своих репатрианских дел, тупо глядя в окна, изредка перебрасываясь пустыми словами.

В течение нескольких следующих лет эта кофейня была одной из самых шумных ячеек ночной жизни. В 1930-х годах, особенно после того, как соседняя «Центральная» кофейня переселилась в другое место, «Европейская» стала типичной кофейней отшельников, молчаливых поглотителей газет, среди которых значительная часть была пенсионерами бывшей империи.

Казалось, что именно для этой цели она и создана. Непритязательная внутренняя отделка не влияла ни на одно настроение. Заведение это было заведением на каждый день, без амбиций на изысканность, а потому каждый новый пришелец привлекал к себе толику внимания.

«Несколько десятков посетителей, которых там можно застать в предвечернее время и в воскресенье в обед, имеют вместе около тысячи лет, — иронизировал еврейский репортер Юзеф Майен. — Сидят они каждый за отдельным столиком. Но несмотря на это демонстративное обособление, продолжают молчаливо прясть от столика к столику нити взаимной доброжелательности, определенного старческого братства, которое по годам выравнивает древние несущественные на сегодня темпераменты и вкусы. Они в том возрасте, в котором люди впервые со времени детства начинают снова становиться похожими на себя. Тем не менее, обязывают здесь еще и определенные остатки дистанции, согласно древним положениям и старым рангам, которым на волнах приветствия и коротких перелетных разговоров с педантичной точностью титулуют себя. Сидит Hofrat и kaiserlicher Рат, сидят райцы и надрайцы, с глазами, влипшими в газеты, откуда высасывают экстракт жизни — духовные калории и витамины, незаменимые в преклонном возрасте. Это все старые, порой очень старые, паны с чайком с молоком, или «черным» (кофе), который подают венским способом в блестящих горшочках и в маленьких с массивными стенками чашках.

Я бы никогда не решился заказать здесь себе по варшавскому обычаю пол «черного» в стакане. Ибо это считалось чудачеством, как будто кто-то захотел бы пить пиво из чашечки. Разве что подходило бы заказать черный в «литератке» (маленьком стаканчике) — сецессионной выдумке 1890-х годов.

И только одного кофейного обряда мне здесь не хватает: церемонии разноса бесчисленных стаканов свежей воды, которые их «пикколо» (маленький мальчик) в каждом венском локале время от времени меняет на свежие. И недостает мне буфета — традиционной золотоволосой кассирши в шелковой блузке, щедро набухшей репрезентационным бюстом, с улыбкой, стянутой толстым слоем помады на усталом лице. Зато на крышке буфета под старомодным козырьком, опирающимся на деревянные кариатиды, вянет в стакане воды чайная роза — последнее воспоминание о той, которая отсутствует, шарманский жест какого-то старика золотоволосому мареву из прошлых времен.

Внешний вид этих завсегдатаев достаточно разнообразен. Здесь можно увидеть изящных панов со старательно выпестованными бурками (бакенбардами) или вытянувшихся остатками энергии эксдостойников, которые в своих черных жилетках и белых рубашках под черными пиджаками похожи на ласточек. Виднеются резиновые стоячие воротнички с галстуками, запирающимися на шее, и также резиновые «ролманкеты» (манжеты), торчащие из-под рукавов, и цвикеры (пенсне) в металлической оправе, хотя уже и без шнурка, но еще с колечком от шнурочка. Видны черные ботинки с длинными шнурками, несколько раз обвернутых вокруг ноги в кремовом носке, и белые тесемки, которые свободно свисают из-под тщательно поддернутых штанов.

Но на пороге бильярдного зала, а по вечерам и на ступеньках карточной комнаты, которая находится в задней части кофейни, появляются иногда младшие паны без пиджаков, в одних жилетках и модных цветных рубашках, внося легкий спортивный контраст в достойное молчание читальни. Время от времени заскрежещет на повороте трамвай. Из соседнего зала доносится стук шаров, приглушенный сукном бильярдного стола. Кроме того, только шорох карт и сухое потрескивание тростниковых рамок, в которые заправлены газеты, нарушают густую клейкую тишину.

И все вполне так же, как и тогда, когда Львов, согласно информации старого Брокгауза, чья энциклопедия парадирует на видном месте в этой кофейне, насчитывал 159 787 жителей, и был «eine Bezirkshauptmannschaft und Sitz der Statthalterei von Galizien am Bache Peltew». Эти двадцать с лишним томов Брокгауза стоят здесь как неотъемлемая часть инвентаря венской кофейни, а главное, не занимают место зря, потому что кавардак, который среди них царит, свидетельствует о том, что нетерпеливые руки порой тянутся за ними, выискивают что-то, а затем кладут небрежно на место».

«Европейская» собирала также панов из касино «Конского», которые приходили сюда, чтобы посетовать на урожай, который или был никудышный, или наоборот щедрый. Таким образом «Европейская» была чем-то вроде пищевой биржи.

«Империал»

Когда гас свет в кафешках возле Валов, в «Империале» на ул. Легионов, 5, только начиналась забава.

Навестим и мы этот шумный локаль. Сразу предупреждаю, что «Империал» не принадлежал к высшему разряду, хотя и разместился на втором этаже. Поднявшись наверх, мы попадаем в два фронтовых зала, в которых публика роилась только днем. Вечером здесь тихо и серо. А при Австрии здесь была кухня даже лучше кухни в «Жорже», а «сепаратки» (кабинки), окна которых выходили на мрачный и заброшенный пассаж Гаусмана, пользовались большой популярностью. Некоторые женщины любили выцарапывать бриллиантом из своего колечка инициалы или имена на хрустальных люстрах.

При Польше здесь уже была другая картина. Серый затертый пол со щелями скрипит и прогибается под ногами. Темные мрачные обои, низкие поседевшие от дыма потолки. Вообще все производит впечатление слишком беспретенциозного стиля, от которого веет холодом. Простота меблировки может напомнить кому-то тюрьму. Хозяин, поняв, что дневные завсегдатаи не принесут ему ощутимой прибыли, сосредоточил все свое заботливое внимание на ночной стороне жизни своего заведения, а именно на танцевальном зале. Поэтому в будний день в поздний час здесь пусто.

Кем являются дневные завсегдатаи кофейни, можно понять, выглянув с балкона, — вот они копошатся в черных халатах, черных сюртуках и черных шляпах вокруг памятника Собескому. Завсегдатаи «черной биржи» — это одновременно и завсегдатаи близлежащих кнайп.

Но есть один день в неделю, когда «Империал» просто-таки переполнен публикой. Каждое воскресенье после полудня перед его воротами и в самих воротах впечатляющие толпы, несмотря на полицейское предупреждение, что «задерживаться и гулять у ворот запрещено». Но зовет, манит нежное пение из глубины ворот, где находится вход в кинотеатр «Касино», где теперь кинотеатр «Днепр». И не в кофейню, а в кино спешат гуляющие. Но, наконец, если бы какая влюбленная парочка и пожелала перед сеансом посидеть за кофе, то едва ли ей бы это удалось, потому что локаль в воскресенье переполнен уже специфической публикой.

Из всего Львова, даже со всего Прикарпатья, сходятся и съезжаются в «Империал» директора деревообрабатывающих фирм, владельцы лесопилок, лесные манипуляторы из города, провинции, из глубины лесов, изысканные бизнесмены, посредники в черных халатах, лесники в стрелковых костюмах. Это древесная биржа. «Империал» днем, а особенно по воскресеньям, — это исключительно заведение древесной биржи, специфическая кофейня «бранжевая».

«Карлтон»

Находится на ул. Лукасинского, 4, возле Промышленного музея, потому сначала называлась «Музеум», а в межвоенное время — «Колумбина».

«На эстраде дремлет пианино, — описывает свой визит в кофейню среди бела дня знакомый уже нам Юзеф Майен. — За одним из столиков сидит троица несколько странных джентльменов: коренастый брюнет с грубым лицом, элегантный горбун в клетчатом наряде и прилизанный мокрый парень. Все трое молчат, но складывается впечатление, что они общаются между собой и без слов обсуждают какой-то план.

На столиках дремлют распятые в рамках журналы. Выглядят нетронутыми. Беру один из них в руки и вижу, что с первой страницы вырезан купон вакационного конкурса. Во втором и третьем журналах — то же. Ведь сам хозяин заведения вырезает их предусмотрительно с самого утра, прежде чем они попадут в руки газетных молей, жаждущих не менее хозяина бесплатного отдыха. И в этом он прав. Потому, может, именно таким образом окупится весь интерес. Дай ему Боже бесплатных четыре недели в каком-нибудь польском Мариенбаде.

Молчаливая троица джентльменов, наконец, окончила свое совещание. Парень, подытожив какие-то цифры в своей записной книжке, подал крепкому детине несколько «стозлотовок» и пригоршню серебряных монет. И тогда произошла небывалая вещь, которую невозможно увидеть ни в одной другой кофейне на Валу. Детина нырнул рукой в карман и достал из нее солидную пачку банкнот — по двадцать, пятьдесят и сто золотых, завернутых в толстый слой «пятисоток». Было этого добра, насколько я мог оценить обалдевшим от впечатления взглядом, несколько, а то и больше тысяч. Детина добавил к этой пачке бумажки, полученные от парня, и спрятал их снова в карман. Затем, так же без слов, встал, взял шляпу и палочку и, даже не кивнув головой своим товарищам, покинул заведение. Через минуту вышли за ним в молчании парень и горбун.

Когда я выдвигал подозрения, кем эти джентльмены могут быть, до ушей моих донесся шум из соседнего карточного покоя. Многочисленная группа лиц плотно окружала стоя один из столиков. Некоторое время они заглядывали друг другу через плечо, но в один момент бросились все, как ошпаренные, подняв крик, который быстро перешел в ссору и угрожал в любой момент перейти в драку.

Наверное, это была какая-нибудь азартная игра, например, баккара. А банкир, сидевший за столом, вероятно, выбросил «девятку» в две карты. Отсюда и все эти эмоции. Ссора, насколько внезапно вспыхнувшая, так же внезапно погасла, и игроки стали расходиться. Каково же было мое удивление, когда я увидел на столе вместо колоды карт шахматную доску! И стыдно мне стало за мое подозрение.

Свечерело, кофейня опустела окончательно. И собственно в это время стало постепенно происходить ее преобразование. Сначала исчезли вешалки, стоявшие по углам. Перед тем я уже заметил на боазериях (панелях) дыры от выкрученных шурупов — следы после раз и навсегда пропавших со стен вешалок. И сразу я понял, что с этой минуты гости обязаны сдавать одежду в гардероб, следовательно, готовятся танцы.

И действительно — потом забрали столики из центра зала, а на красные мраморные столешницы остальных столов накинули белые скатерти, что означало для любой кофейни автоматическое повышение цен до уровня концертных. Наконец открыли пианино и погасили свет, оставив только несколько слабых цветных лампочек: цветных — для настроения, слабых — ради экономии.

Преобразование свершилось. «Карлтон» стал дансингом, изолированным от Валов и их публики зашторенными окнами, сквозь которые пробивались только крапинки разноцветных лампочек».

Благодаря танцевальному залу «Карлтон» стал местом сбора фордансерок (танцовщиц), которые хотели наняться на работу.

«Cafe De la Раіх»

Кофейня с таким экзотическим названием, произносившимся как «Де ля Пэ», находилась не только в самом людной части Парижа, но и во Львове на площади Марийской, 6–7, где при советах был ресторан «Москва».

До 1909 г. это был ресторан К. Гугета «Авеню», где собирались купцы, адвокаты и посредники. А когда он поменял владельца, то изменил также и название. Во время войны был закрыт, и открыли его 1 ноября 1919 г.

Сюда зачастила разнообразная публика, хотя и не такая изысканная, как в «Жорже». Оркестра здесь не было, и ничто не тревожило приглушенного гомона посетителей. Именно поэтому на время облюбовали ее молодые украинские писатели.

Приятно было к вечеру разместиться на балконе, откуда видно лучшую часть центра с длинным и широким сквером, который ведет в городской театр.

Свои рефлексии о кофейне оставил нам писатель Степан Левинский в газете 30-х годов «Навстречу»: «Почему такое название? Может, потому, что раз в неделю сидят здесь рядом представители разных политических и литературных мировоззрений. Безразлично оглядывают друг друга уголками глаз и размышляют. Это не значит, что в кофейне царит молчание. Наоборот, ведь здесь много неплохих дам, горстка аутентичных поэтов, нескольких критиков, отдельный столик издателей.

Художники и пластики толпятся вокруг авторитетов кисти. Есть здесь еще несколько литературных снобов и гангстеров. Есть мисс Украины. Время от времени попадет в кофейню какой-нибудь музыкант и ударит в публику аккордом сенсаций.

Рядом есть темные комнаты, отделенные и заслоненные непроглядными занавесками, совсем как в Париже. Но вместе с тем нет элегантной парижской публики, там даже редко пьют настоящее шампанское. Там играют в карты. Игра в карты — это тот фиктивный микрокосм, упорядоченный до подробностей, где ничто непредвиденное не происходит… П, ены? Может, слишком высокие, как для кризисных времен, поэтому некоторые должны довольствоваться стаканом воды».

Но напоминала кофейня Париж своим названием недолго, потому что львовяне перекрестили ее в «Де ля Пейс» из-за большого количества евреев, которые здесь с самого утра до вечера просиживали. В конце концов, это заставило постоянную публику переселиться в другие места. Потеряв изысканных клиентов, владелец ввел джаз-банд и оркестр, но это его не спасло.

Несмотря на прекрасный вид за окнами, столики у окон вовсе не пользовались успехом, ибо ни у кого из посетителей кофейни не было времени и терпения восхищаться прекрасными видами. Сюда приходили на газеты, на кофе, но чаще всего — в поисках бизнес-интересов. А для этой светлой цели нужно было прежде всего видеть не пейзаж, а других посетителей и интересантов, и самому быть на виду. Таких лиц легко было отличить по их манере сидеть — лицом, а не в профиль, в центральной части помещения.

Диваны под окнами, один напротив другого, у каждого столика были обращены по давнему милому венскому обычаю одним боком к залу, а вторым — к улице. Собственно так сидели офицеры и элеганты у окон известной кофейни «Fenstergucker» на Kaerntnerstrasse в Вене, обозревая сквозь стекла уличное движение. Именно так устраивались в венских кнайпах влюбленные — слепые ко всему, что происходит в помещении или на улице, уставленные глазами друг на друга.

Но все это не имеет никакого смысла для важных купцов, которым совсем не удобно сидеть глаза в глаза, их совещания происходили совсем в другой позиции. Обычно один из собеседников садился на диване у стены, обращенный лицом к своему собеседнику напротив, а тот, повернутый боком, опирался одним локтем на ручки кресла, а вторым на стол и, переплетя ладони, смотрел прямо перед собой.

Совещания эти завершались с выгодой для обеих сторон — то есть без результата. Благодаря чему никто на тех совещаниях ничего не терял. А впрочем, чего можно ожидать в период общей депрессии, веевшей от Гетманских Валов? Не зря и еврейская поговорка гласит: богатый интереса не делает, это только бедный человек должен делать интерес. А посетители «De la Раіх» к бедным не относились, и могли интересов не делать. Могли позволить себе пока еще один кофе и булку, бильярд или карты. Только одного они себе позволить не могли — оплату 50 грошей налога на полуночные посиделки.

«С приближением двенадцати ночи в кофейне начинают тушить один за другим светильники, — писал в 1934-м Юзеф Майен. — По мере сумерек большой зал удлиняется все больше и тонет во мраке. Под одной боковой лампочкой, которая еще продолжает ярко гореть, последний завсегдатай, обложившись серой кучей газет, до последней секунды продолжает еще шелестеть и пробегать глазами черные строки. Миновала полночь. Единственный официант, который еще остался, с извиняющейся улыбкой, беспомощно разводя руками, приближается к зачитавшемуся пану. Они понимают друг друга без слова. Пан откладывает недочитанную газету, обувает мокроступы, берет плащ и зонт, которые из бережливости никогда не оставляет в гардеробе, и исчезает. Только из соседней залы, из карточного клуба, доносится еще хлопанье карт. Большие черные окна «De la Раіх» слепо смотрят на пустую, темную улицу Львова. Валы спят».

Сюда любили заходить львовские модницы. За чашками чая здесь бушевали самые свежие сплетни.

Однажды летним вечером в начале 1930-х в нескольких шагах от кофейни произошло удивительное приключение. Молодая приличная женщина стала раздеваться на глазах у прохожих. Современник вспоминал: «Когда она сбросила с себя последнюю часть дамского белья, то стала голая среди наплывающей толпы. Высокая и вытянутая, опустила лицо и руки вдоль бедер, молодые перса вызывающе выдвинула вперед розовыми пупырышками. Этот инцидент поражал своей загадочностью: пари, безумие или острый случай эксгибиционизма? Стриптиз никому еще в Польше тогда и не снился. Кто-то позвал полицейского, который попросил уличную Венеру прикрыть свои формы и двинуться с ним в ближайшие ворота».

Литературная группа «Двенадцать», которую составляли молодые украинские писатели, устраивала здесь свои литературные вечера за чашечкой мокко. А поскольку это все были не слишком денежные ребята, то всегда пытались найти какого-то спонсора.

Богдан Нижанкивский вспоминал: «Львовские граждане жили себе, а мы, «Двенадцать», себе, они внизу, на земле, а мы — на Парнасе. Когда старшие работники пера — писатели и журналисты — приметили наше групповое субботнее присутствие в кофейнях «Де ля Пэ», «Риц» или в «Народной гостинице», согласились с нашим существованием. Эдвард Козак, тогда редактировавший юмористически-сатириче-ский журнал «Комар», поместил в нем шарж «Двенадцати» — двенадцать Курдыдыков. Это уже была реклама! Опекуном группы мы пригласили Мыколу Голубца, т. е. Моля, искусствоведа, поэта, прозаика, историка Львова… Он был, как мы его нарекли, нашим «папой». На столе всегда лежала т. н. «книжица», то есть толстая записная книжка, куда каждый член и каждый посетитель должны были вписывать свои премудрости. К сожалению, во время Второй мировой войны «книжица» пропала. Последним, у кого она была, был Володислав Ковальчук. На первой встрече, очевидно в кофейне, присутствовал Олекса Новакивский, которого пригласил Ковальчук. Новакивский первый вписался в «книжицу», а после него мы, то есть кандидаты на славу: Анатоль Курдыдык, его брат Ярослав, Василий Ткачук, Володислав Ковальчук, ну и я. Понятно, мы медленно пили черный кофе, дискутировали — и наоборот. О чем мы дискутировали — сегодня неизвестно. Я убежден, что украинская культура по этому поводу ничего не потеряла. Для нас важен был Новакивский. Или мы были важны для него? Нет, очевидно нет! Он возвышался над нами, как Говерла. Но мы имели перед ним одно неоспоримое преимущество — молодость.

Колоритным богемистом в «Двенадцати» был самый молодой ее член Василий Ткачук. Он вошел в литературу с большой кутерьмой — книгой рассказов «Сині чічки», и критики сразу же начали его лелеять. Каждый трезвомыслящий знает, что это худшая педагогическая методика. А если принять во внимание то, что Львов был первым крупным городом, который он увидел и в котором начал жить, и, кроме того, из убогого гуцульского дома попал в кофейни в общество художников, писателей и журналистов, то легко себе представить, как он радостно одурел. И самое важное — слава! Критики провозгласили его наследником Стефаника! Серьезно! Никто в «Двенадцати» ему не завидовал. Он, конечно, имел буйную фантазию и такие же амбиции, но это читателю никак не вредило. Когда некоторые из нас высказывали свои критические замечания о его произведениях, он это принимал, как глубокую обиду. Такие писатели встречаются, не надо удивляться, среди молодых, пожилых и впавших в детство.

Ткачук был человеком, которого любили приключения. Наибольшим его приключением было, понятно, любовное, которое закончилось для него досадной неожиданностью — браком. А брак должен был состояться, иначе, как говорили во Львове, «рука, нога, мозг на стене». На венчании в церкви Св. Николая, кроме семьи невесты, были Анатоль Курдыдык, я и большая группа гимназисток из шестого класса — подруг невесты. Когда священник начал ритуальное «я-беру-себе-тебя», Ткачук горько заплакал. А потом, ну, что потом? Мы с Курдыдыком отвели уже женатого Василия в угол церкви и утешали, как умели. Курдыдык говорил: «Василий, будь мужчиной, ее подруги смотрят». А я похлопывал его по плечу и добавлял оптимизма: «Не печалься, Василию, как-то будет». Мы с Курдыдыком были правы: Василий был мужчиной, и как-то было. Добрые люди немного почесали языками и успокоились. Сенсацией было другое событие, по поводу которого т. н. интеллектуальный Львов весьма удивленно поднимал брови: Василий Ткачук стал «фордансером». И то в той кофейне, куда приходили наши интеллектуалы.

Не стыдно ли? Как наша община могла допустить это? Что скажут иностранцы? Ну, прямо буря в стакане воды! А Ткачуку плевать! В смокинге, в новых полу туф лях, в белой рубашке, в галстуке-бабочке, все, как мода требует, улыбающийся, каждую ночь танцевал с пожилыми дамами, молодками и время от времени, когда случалось счастье, попивал коньяк или вино и обязательно ужинал. Ему ли, гуцулу-гуцку, мечталось когда о такой барской жизни?

Но, но! Счастье отвернулось. Однажды портной отобрал смокинг, сапожник забрал полутуфли, купец забрал белую рубашку и бабочку, и барская жизнь окончилась. А потом еще несколько дней Ткачук, уже «размундированный», в той же самой кофейне, выпив сверх меры, треснул одного гостя по морде, так что тот сел явно не в кресло, потому что уже в нем сидел, а на пол. Добрые люди снова немного почесали языками, и — кто бы подумал и понадеялся! — счастье обернуло к нему улыбающееся лицо.

Когда он (бедняга) думал, что теща съест его совсем, митрополит Шептицкий протянул ласковую и щедрую руку: выслал Василия с женой на зимний сезон в Ворохту. Это была последняя улыбка судьбы. Во время первой советской оккупации Галичины Ткачук за бунтарство в Союзе писателей попал в немилость и секретарь союза не защитил его от призыва в Красную армию, хотя никто из писателей, ни украинцев, ни поляков, ни евреев не был призван. Ткачук пропал в аду войны. Секретарем львовского союза тогда был А. Десняк, автор повести «Десну перешли батальоны». Он также погиб».

Осенью 1939 г. здесь собирались польские офицеры в гражданской одежде и вели совещания, здесь создавалось подполье Армии Крайовой.

При немцах этот один из лучших ресторанов Львова вооружился надписью «Nur fur Deutshe». Но случалось, что заходили сюда и украинцы. Писатель Остап Тарнавский вспоминал, как с журналистом Евгением Лазором зашли они сюда на обед. «После обеда я сказал Лазору: «Смотри, я во Львове с немцами уже почти два года, а впервые смог посетить немецкий ресторан и съесть хороший обед, который подается немцам. Что значит быть на работе в правительственном учреждении в Украине».

Лазор ехидно улыбнулся и сказал: «Сударь, да у меня вообще никакого документа нет. Я пришел в этот ресторан с тобой, зная, что у тебя есть журналистское удостоверение от немецкого издательства. С таким документом я не только ездил бы по всей Германии, но и не раздумывая поехал бы и в Париж».

Эдвард Козак тоже написал о «Парнасе в Де ля Пэ»: «Еженедельно в четверг кофейня Де ля Пэ превращалась в своего рода маленький украинский Парнас. Художники, писатели, музыки, критики, журналисты, — вся эта братия приходила и заседала за отдельными столиками, пила черный кофе и, окутанная облаком сигаретного дыма, заводила свои разговоры: то ли об актуальных художественных делах и событиях, то ли о новых творческих проблемах и загвоздках.

Кто читал свое последнее стихотворение, кто давал свои к чему-то критические замечания, а кто из тех, горячих, тот проводил за столиком «революцию взглядов».

За одним из столиков сидели «12». Так называла себя группа самых молодых тогда, преимущественно начинающих и мало еще известных поэтов и писателей. Почему эта группа называла себя «12»? Собственно, мы никогда их не досчитывались до числа двенадцать.

В этой группе верховодил наиболее уже авансовый поэт и «раввин», как его называли, Анатоль Курдыдык.

Припоминаю, что тогда появилась в «Комаре» карикатура на «12»: округлый стол, а за столом — двенадцать различных Курдыдыков. Эта карикатура очень озлобила других амбициозных членов «12-ти», и это справедливо, потому что некоторые из них подтянулись позже на видные в литературе места. Это Богдан Нижанкивский, Остап Тарнавский, Зенон Тарнавский, Василий Ткачук и другие.

«Духовным отцом» этой группы был почему-то Юлиан Гирняк, профессор математики. Человек большого ума, но тоже большой богемист, хотя никогда ни одним литературным ремеслом не занимался. Был очень малого роста, и в гимназии называли его Центиметер.

Придя раз на собрание «12-ти», он озвучил такую просьбу:

— Я знаю, что вы все называете меня Центиметер, но тут меня так не зовите!

Патронирование было недолгим. У кого-то все же вырвался раз Центиметер. Бэрняк обиделся и больше на собрания «12-ти» не приходил.

Новым «духовным отцом» стал тогда Мыкола Голубец. Он опять же слишком часто употреблял слово «сопляки», «12» какое-то время терпели, наконец обиделись и Моля на свои собрания перестали приглашать.

Уже до конца существования осталась группа сиротой, без «духовного отца».

Несколько позже пришел раз в редакцию к Голубцу один из членов «12-ти», Лазор-Черевань. Моле «высыпался» на него и на «12»:

— Куда вам, сопляки, в литературу! Вам не хватает «икры»! Что тут много говорить! Вы, молодые украинские писатели, как вся нынешняя молодежь, слабы духовно, как и физически.

— Почему физически? — удивился Лазор.

— Разве нет? — доказывал Молё. — Ты, Лазор, молодой, а я уже не первой молодости, но я тебя, сопляка, еще легко положил бы на лопатки!

— Да ну?

— Ну!

Голубец розгорячился, скинул блузу и началось в редакции небывалое зрелище: состязание представителей старой и новой литературы. Состязание было недолгим, потому что Лазор, хотя на глаз меньше и слабее Голубца, все же довольно легко положил Моля «на лопатки».

Встал Молё с пола, отряхнул с себя пыль и, взглянув на Лазора волком, сказал уныло:

— Э, не большая это штука — положить украинского писателя!»

А другая история случилась, по рассказу Э. Козака, с художником Иваном Иванцом (родился в 1893 г. в Галичине, умер в 1946 г. в российских лагерях).

«Когда вы встречались с Иваном Иванцом, то первые его слова были: «Который час?», или: «Есть ли папироса, пан товарищ?» Причем «с» произносил твердо сквозь зубы, что выходило, как «ш». Удивительно, что этот очень хороший художник-баталист изучал право. Но, будучи в УСС-ах, начал рисовать, и так-то разминулся с профессией.

Один львовский журналист рассказывал мне об Иванце следующее:

«Сижу как-то в кофейне «Де ля Пэ» и что-то пишу. За вторым столиком играют в шахматы, а среди «кибицов» (болельщиков) сидит Иванец. Вдруг срывается, подходит ко мне и спрашивает:

— Пан товарищ, который час?

— Четыре, — отвечаю.

— Спасибо.

Иванец вернулся дальше болеть. Но не прошло и получаса, как снова вскочил, подошел ко мне и спросил время. Я ответил ему, сколько, и он спокойно сел на свое место. И так повторялось каждые полчаса, до вечера. Наконец подходит еще раз и спрашивает:

— Который час?

Я посмотрел на часы и говорю:

— Восемь.

Иванец схватился за голову:

— Что вы говорите? Невозможно! Ведь я должен был быть в одном месте точно полшестого!

И побежал в гардероб за плащом».

Самое пикантное в этом было то, что Иванец носил всегда при себе свои собственные часы! Папироски тоже…

Хроника

7 апреля 1921 г. тут случился карточный скандал. «В тот день после полудня, — писала газета, — в кофейню «De la Раіх» заявился некий Мендельбер и пытался затеять игру в карты за одним из столиков. Тут подошел владелец ресторана пан Ляндес, которому не понравилось такое нахальство, и начал отговаривать гостей от игры с шулером. Тогда разъяренный Мендельбер дал ему пощечину. Официанты бросились защищать работодателя, схватили хулигана, сильно избили и выбросили из локаля. А обиженный владелец призвал полицию.

Мендельбер тем временем скандалил под кофейней, а когда увидел Ляндеса с полицейскими, дал ему вторую пощечину.

При аресте он уже не держал язык за зубами и рассказал, что задние покои в «De la Раіх» — давний карточный притон, где российский эмигрант Розенвальд проиграл на днях полмиллиона марок, капитан Корчак, бывший адъютант русского царя — 3 миллиона, Гиршель, купец из Коломыи — полмиллиона, а некий Келлер — 400 тысяч. Сам же пострадавший Мендельбер якобы проиграл целых 200 тысяч, а вообще игра в карты в «De la Раіх» давала ему 10–12 тысяч марок ежедневно.

Однако следствие быстро показало, что все скандальные факты Мендельбер высосал из пальца. Михаил Ляндес сообщил, что Мендельбер — житель Стрыя, живет игрой в карты, потому что других занятий не знает. На Ляндеса он разгневался, ибо тот помешал ему обыграть студента К. и лишил игры. Мендельбера наказали 24-часовым арестом за шулерство, авантюру, драку и клевету».

5 июня 1923 г. был арестован официант «De la Раіх» Бронислав Рад, потому что у одного из посетителей пропала папка с 10 500 марок.

6 июня. Пан Фрейлих, слушатель права, заявил, что украдена у него в 12 ночи в кофейне «De la Раіх» папка с 10500 марок. В течение следствия дело приобрело загадочность. Вчера вызвался в полицию один пан и принес ключик от украденной папки, который нашел на ул. Костюшко, недалеко от дома Фрейлиха.

После заявились двое коллег обокраденного с вестью, что нашли в подвале дома Фрейлиха на Костюшко 6 кип марок в пачке с подписью Фрейлиха. Официанта, на которого сначала пало подозрение, освободили от ареста. Следствие продолжается, и не исключено, что развязка будет неожиданной.

А 24 августа 1922 г. Мария Олыпаковская, жена официанта кофейни «De la Раіх», выпила большое количество йодина с целью самоубийства. Повод — недоразумения с мужем. Спасательная помощь промыла желудок ранимой пани Марии, и на том все закончилось.

В начале октября 1929 г. произошло веселое приключение с двумя кумплами (друзьями). Столь веселое, что его описала «Gazeta Lwowska».

Пан Влодко Солтис и пан Генрик Кейль любили друг друга, как родные братья. Дружба их была сердечной, глубокой и искренней. Когда после двухдневной разлуки они встречались, то здоровались так, будто не виделись два года. Так было и в тот день.

— Влодзё, приглашаю тебя на ужин с вином и музыкой.

— Э нет, Гень, это я тебя сегодня приглашаю на ужин. Сегодня я ставлю.

Ни один не желал уступить. Каждый хотел угостить. Наконец согласились вместе пойти на ужин, а судьба решит, кому оплатить счет. Выбор пал на кофейню «De la Раіх». Вспомнили, что владелец пан Ляндес объявлял, что основательно обновил свой локаль, и он стал сборным пунктом всех общественных сливок.

Приятно пролетело время. Ужин, вина, закуски, водочка и ликеры нравились невероятно. Радость переполняла сердца кассира и официантов — кроме законных 10 процентов за услуги ждали они щедрых чаевых.

«Счет!» — наконец завопили приятели. Платничий (кассир) Леопольд Бекер должен был раскусить твердый орешек. Каждый из гостей копался в карманах и не позволял платить другому. Наконец Солтис все же перекричал Кейля. «Я плачу! — крикнул он тоном, который не предполагал возражений. Разгневанный не на шутку Кейль без слова прощания выбежал из кофейни.

— Пан платничий, — выдавил через минуту взволнованный Солтис. — Пропал у меня куда-то кошелек со всеми деньгами. Я без гроша. Но это мелочь. Сейчас сбегаю домой и через минуту принесу деньги.

Но не такой была благонравная обслуга «De la Раіх», чтобы позволить гостю маяться беготней домой за деньгами. Они сами отвели его к ближайшему участковому, а к сообществу добавили также пана Кейля, который ждал приятеля возле кофейни. В залог взял платничий пальто Солтиса, а участковый отвел обоих приятелей под арест, а оттуда они попали в суд.

7 октября были обвинены оба друга судьей Руткой за мошенничество.

И состоялся между ними такой диалог.

Судья Рутка:

— Пан Солтис, недавно пан давал мне слово, что исправится.

Обвиняемый Солтис:

— Пан советник, виноват ли я, что знакомый пригласил меня на ужин? Я был свято убежден, что раз он просит, то есть деньги.

Обвиняемый Кейль:

— Пан советник — я так же.

Судья:

— Панове, лучше признайтесь. Уже несколько десятков раз был у меня пан Солтис, обвиняемый в выманивании денег у служанок под обещание жениться. Пан Кейль также имел немало причин для встреч с полицией и судом.

Солтис:

— Ей-богу, я исправлюсь. Даю слово чести и достоинства, потому что на этой неделе должен обручиться.

Кейль:

— Пан советник, верьте мне — меня ждут деньги на почте. Я готов компенсировать Ляндесу вред. Я не хотел никого обижать.

Судья:

— Поскольку обвиняемые не признали вины, следствие прекращаю. Свидетели Ляндес и его официанты расскажут, как оно было на самом деле.

Обвиняемые (хором):

— Да помилуйте! Просим милости пана судьи! Мы признаемся! Хотели раз в жизни при музыке порядочно развлечься и поесть, как панство. Времена нынче страшно плохие, и только с отчаяния и голода допустили мы это.

Судья закрывает заседание и произносит приговор — по 10 дней ареста обоим.

— Пан советник, — просился Солтис. — Я наказание принимаю, только просил бы очень об отсрочке. Потому что хочу на этой неделе обручиться. Даю слово, что пан советник видит меня тут в последний раз. Исправлюсь на этот раз целиком.

И двое приятелей побрели к ближайшей цели.

«Cafe Rouge»

Это была кофейня, типичная для тихих закоулков города. Сюда на улочку Николая приходили жители соседних домов. Под широко открытыми окнами цвели в саду акации, закрывая кофейню от глаз прохожих. В переднем маленьком залике пополудни собирались игроки в бридж. Кофейня производила впечатление маленькой семейной кнайпочки еще и потому, что пани, которые составляли большинство публики, сидели свободно, без шляпок. Все здесь друг друга знали, и настолько хорошо, что не имели уже особых тем для разговоров. Ни о себе, ни о других ничего нового уже рассказать не могли. И поэтому играли в карты.

«Козел»

На пл. Доминиканской, 3, содержались покои для завтраков и Винница «Старая комната», которую популярно называли по имени владельца Болеслава Козела. Локаль имел несколько залов: Античный, Рыцарский и Малиновый — и был очень уютным, камерным, а цены были выше, чем даже в гостинице «Жорж». Славился изысканной кухней, сюда водили гостей из других городов, чтобы похвастаться львовской гастрономией. Покои Козела никогда не были переполнены, сюда приходили те, кто ценил хороший интерьер и интимную атмосферу с тусклым светом. На стенах висели графические работы.

Завсегдатаями были библиофилы, а также Тиберий Горобец, автор многих юмористических песен и скетчей. Приходила сюда и медицинская профессура. Известным стал веселый случай, имевший место в этой кнайпе в 30-х годах. Один доктор по случаю получения титула лауреата пригласил своих друзей на бутылочку вина в «Козел».

Засиделись они допоздна, хорошо окропили угощение, в конце собрались уходить, но тут герой торжества извиняется и выходит в клозет. Те ждут его в холле. Время идет, но он не появляется. Один из коллег, пан Андрусь, нетерпеливо поглядывает на часы и говорит:

— О, уже без четверти час. Чего этот Стасько так задерживается?

— С ним, случаем, не сделалось плохо? А то он не очень файно (хорошо) сегодня выглядел. Пойду, посмотрю, — отвечает второй коллега.

Один из друзей отлучается, а через минуту возвращается и машет руками.

— Боже! Что за несчастье! Стась заболел! Что-то с ним случилось. Не может выпрямиться.

— Как? Не может выпрямиться?

— Да, наверное, паралич!

Через минуту они уже вели под руки пана доктора, который едва переставлял ноги, согнувшись под прямым углом. Попробовали посадить его в кресло, но из этого ничего не получилось. Доктор не мог выпрямиться. С глазами, уставленными в пол, бледный, с лицом, залитым потом, бормотал нечто невнятное.

Ничего не поделаешь, кто-то предложил вызвать «скорую».

— Не надо, — возразил пан Андрусь. — Лишняя огласка. В конце концов, там наверняка дежурит какой-то болван. Зато отсюда недалеко до дома профессора Островского. Это мой хороший знакомый. Я уверен, что он нам не откажет.

— Да, но Островский это хирург! Может, лучше к невропатологу?

— Где я тебе сейчас возьму невропатолога? Едем к Островскому. Это очень известный врач. Пусть осмотрит Стаська и скажет, что делать.

Вызвали фиакр, еле посадили пана доктора и, придерживая его с обеих сторон, завезли в дом профессора. Когда добрались на место, с помощью извозчика и шимона (консьержа) занесли больного на второй этаж. Услышав его имя, профессор в ту же минуту появился в приемной. Выслушал короткий рассказ друзей и велел отнести пациента в кабинет, а сам на минутку отлучился.

Полусогнутого беднягу положили в виде буквы «Г» на лежаке.

— Ну, все, Стась, не переживай. Ты в хороших руках. Тадзё сейчас придет и займется тобой, — успокаивали они больного, выходя на цыпочках в приемную.

Вот и профессор, одетый в белый халат. Он исчез за дверью кабинета, а обоим друзьям оставалось только сидеть в тревожном ожидании. В душе у них не было уверенности в успехе, потому что чем здесь может помочь хирург? Разве что окажет первую помощь в виде некоего обезболивающего укола, а потом направит к специалисту. Наконец, паралич не относится к легко излечиваемым болезням. Бедный Стась! И надо же, чтобы такое произошло в ресторане!

Прошло, может, минут десять, как дверь открылась, и они увидели профессора с несколько странным выражением лица. Создавалось впечатление, что он сдерживал в себе смех.

— Прошу входить. Ваш приятель здоров и ждет вас.

Ошеломленные друзья переглянулись. Не веря своим ушам, робко направились в кабинет — и увидели доктора, который сидел на лежаке фактически в той же позе, в которой они его привезли.

— Прошу встать, пан доктор, — велел профессор, и к радости друзей больной все же встал, так что не было никакого сомнения, что он выздоровел.

— Но каким образом? — удивились они. — Как вам это удалось? Что за чудо?

Островский рассмеялся.

— Сами видите, что значит, когда за дело берется известный профессор хирургии! Я осмотрел больного и понял, что он находится в уважительном состоянии опьянения. Не мог даже сам раздеться. Я помог ему. И тогда обнаружил, что он застегнул жилет за нижнюю пуговицу своих брюк. Ничего удивительного, что не мог выпрямиться. А вашему таланту убеждать я отдаю должное. Убедить человека, что у него паралич — это надо уметь!

Кнайпа Кучка

Эту кнайпу с ностальгией описал бывший львовянин Ян Фрилинг.

«Иногда заходили мы пополудни к Кучку — в хоть и отдаленную, но уютную кнайпу на ул. Краковской, над входом которой болтался на ветру жестяной черный, поеденный ржавчиной кораблик. Первые покои занимал магазин колониальных товаров, пропитанных кислым запахом винных бочек, ароматами корней из далеких островов и запахом тех легендарных краев, о которых напоминал кораблик.

Вторые покои имели высокий потолок и были едва освещены огоньками газа, напоминали часовню, а по настроению напоминали пивоварню. Театр был недалеко, так что за столиками часто заседали актеры, заглядывая сюда после послеобеденных проб. Прелесть этого заведения заключалась в его отличии от ресторационного шаблона. Еда была замечательная, а о кухонном искусстве свидетельствовало умение превратить простое блюдо в настоящую вкусность.

Сюда в 1918—1920-е годы приходил ежедневно один толстенький пан и опрокидывал кружку за кружкой. Часто, когда кто-нибудь его видел впервые, то интересовался у пана Кучка, как он эти кружки считает, потому что не видно было, чтобы кнайпащик ставил мелом полоски после заказов этого пана.

— А-а, это наш постоянный гость, он приходит сюда каждый день. Его жилет имеет девять пуговиц. Вот он закажет кружку, и после каждой пуговицу расстегнет. Когда все расстегнет, а потом все застегнет, то это значит, что он выпил восемнадцать, свою постоянную мерку. Затем он идет еще в кнайпу пана Кребса, выпивает там еще одно темное пиво и идет спать.

Кнайпа Кребса

Находилась она на углу ул. Батория и ул. Кубала. Зигфрид Кребс прославился тем, что имел роскошный ассортимент напитков, среди которых были водки, араки, ромы, росолисы, причем многие из них собственного производства. Особенно изысканным напитком был крупник «Гетманский» на меду и замечательная «Кунтушивка», мощь которой символизировал рисунок на наклейке — шляхтич в кафтане играючи раздирает голыми руками пасть льва. Тот же рисунок, но в несколько раз увеличенный, был на вывеске кнайпы.

«Лувр»

Во Львове трудно было бы найти еще две такие кофейни, как «Варшава» и «Лувр», которые имели бы столько общего и одновременно столько же различий. А чем дальше, тем эти различия все сильнее проявляли себя.

Обе кофейни жили двойной жизнью, одной — днем, а другой — ночью. Причем, их активность днем была полной противоположностью вечерней. Обе находились недалеко друг от друга и открылись в одно и то же время, а потому длительный период имели характер купеческо-светских заведений. Обе должны были делиться между собой тем самым контингентом посетителей, которые, кочуя от одной к другой, прибегали невольно к сравнениям, стимулируя владельцев к еще более яростной конкуренции.

Они были как две сестры, которые хотя и не имели внешнего сходства, однако получили с рождения одни и те же условия для развития. Но позже им выпала разная судьба. И вследствие различия этих судеб с возрастом углубилась и разница их характеров.

Кофейня «Лувр» только дважды поменяла свое название (со времени постройки дома в 1913 г. называлась «Ренессанс», с 23 декабря 1926 г. — «Лувр», а с 31 августа 1935 г. — «Риц»), зато владельцев меняла множество раз (первым владельцем был известный ресторатор Лясоцкий), и за свою бурную жизнь пробовала искать счастья с каждым, как загульная девка.

В 1930-х годах многие кофейни уже потеряли первоначальный блеск своей молодости и состарились преждевременно. Некоторые, находясь в значительно лучших условиях, пытались прибегнуть к поверхностным косметическим действиям, чтобы хоть как-то сохранить свои прелести. Кофейня «Лувр» принадлежала к тем, которые, обеднев, посерев и потеряв многое из своих юношеских порывов, еще оставались на поверхности житейского моря благодаря верности своих завсегдатаев.

Кофейня «Лувр» занимала партер угольного дома на ул. Костюшко и ул. Третьего Мая, 12 (до недавнего времени — ресторан «Фестивальный»). В 1913 г. интерьер оформила пражская фирма по проекту Романа Фелинского. Зал украшало огромное полотно Ф. Вигживальского, изображавшее площадь Рынок в средние века.

В 1921 г. кофейню посетил Ю. Пилсудский. Это событие показалось владельцу кнайпы настолько знаменательным, что он на колонне, возле которой сидел высокий посетитель, разместил мемориальную таблицу с надписью «Здесь сидел 20 марта 1921 г. председатель Государства и Верховный Вождь Юзеф Пилсудский», а три места за столиком зарезервировал навсегда для офицеров.

Когда-то это был самый большой и интеллигентный ресторан во всей Галичине. Но уже в 1930-х годах, как выразился современник, кофейня производила впечатление торговой биржи, установленной в кабаре. Дело в том, что в 1920-х годах при экономическом кризисе здесь, как и в немалом количестве центральных кнайп, изобиловала «черная биржа», звучали нервные возгласы и хлопанье ладоней, хрустели банкноты, рвались бумаги, трещали сюртуки. С изменением названия и экономической ситуации «черная биржа» исчезла, зато появилась эстрада и кабаре-представления, но по старой памяти добрую часть постоянной публики все еще составляли купцы и маклеры.

Сюда охотно приходили елегантные пани. Время от времени происходили своеобразные ярмарки, организованные студенческим союзом, — выставлялись картины на продажу.

12 ноября 1932 г. во время студенческой манифестации были разрушены многие витрины и стекла в магазинах на улице Третьего Мая, разбиты были также и стекла «Лувра».

В 30-х здесь собирались украинские писатели Богдан Нижанкивский, Анатоль и Ярослав Курдыдыки, Владимир Ковальчук. Частенько засиживался за картами Осип Навроцкий, один из основоположников Украинской военной организации, а впоследствии организатор и Украинской дивизии УНО, наведывались прокуратор Лев Петрушевич, адвокат и писатель Степан Шухевич, д-р Степан Беляк, профессор Грыць Мыкытей, политический деятель Роман Сушко, кооператоры Юлиан Шепарович, Андрей Палий, Андрей Мудрык.

Приходил также выдающийся политик, посол австрийского парламента, председатель Украинской национально-демократической партии, Владимир Бачинский. Роман Купчинский описывал его как человека низкого роста, толстого, всегда одетого в темное и с белой хризантемой в петлице сюртука. Из круглого, налитого лица выглядывали быстрые интеллигентные глаза, сиявшие иногда сарказмом, иногда юмором.

Был убежден, а может, только делал вид, в непобедимости своих чар, как Амант.

— Пан, от одного моего взгляда женщины млеют.

Любил общество и много вечеров просиживал в кофейнях или ресторанах. «Однажды сидело нас несколько человек в кофейне, — вспоминал Купчинский. — Недалеко от нас сидела какая-то красивая молодая пани с мужем.

Бачинский раз за разом посылал в ее сторону убийственные сладкие взгляды и довольно улыбался.

Через некоторое время пара встала и вышла.

— Ух, — вздохнул в отчаянии Бачинский. — Трагедия моей жизни. Я подготовлю почву, а потом такой вот болван даже не догадывается, почему дома жена так его страстно целует!

И, сделав артистическую паузу, вздохнул еще раз и продекламировал на лемковском диалекте (то есть с ударением на предпоследнем слоге):

«Те тяжкие муки, что я терплю теперь, Не вытерпел бы и наибольший вепрь!»

Через неделю поместил Павло Ковжун его карикатуру и этот двустих. Бачинский купил оригинал и повесил его над кроватью.

Имел не только чувство юмора, но и культуру…»

Как вспоминал Юзеф Виттлин, кофейня «Ренессанс» славилась хорошей кухней и богатым погребом. Как-то получил приглашение от своего студента. «Я вошел, когда большой оркестр под управлением известного Шварцманоффа настраивал инструменты для попурри из «Тоски». Едва успеваю сесть за мраморную столешницу, надеясь разве что на кофе с пирожным, появляется официант и с подозрительной предупредительностью накрывает стол снежно-белой скатертью. Далее приносят серебряную утварь, ставят миски с холодным мясом и рыбами по-еврейски и по-арийски, открывают бутылки с водкой и пивом, — еще миг — и поставят ведра с бутылками шампанского и будут стрелять пробки…

Завязался разговор. От водочки к ветчинке, от бифштекса к шницельку, и в конце вылезло шило из мешка. Оказалось, что дочь одного из владельцев «Ренессанса» является моей ученицей в гимназии, и за отвращение к «Пану Тадеушу» справедливо ждала от меня плохой оценки. Так что этот бал был только артиллерийской подготовкой к генеральному штурму, который собирался совершить коллега, предлагая мне взятку за хорошую оценку».

Когда Виттлин понял, к чему идет, сорвал с шеи салфетку и позвал официанта, но коллега не дал ему заплатить. Не желая устраивать в людной кофейне скандал, он покинул с возмущением локаль.

Реклама 11 октября 1929 г. сообщала, что с 1 октября здесь есть аттракционная программа: «Black and Wite, большое английское балетное ревю. Элли Майлис, феноменальная танцовщица, и Самойло, богатырский тенор. Начало в 10.30 вечера. Вторая часть в 1.30 ночи в баре».

9 февраля 1939 г. кофейню «Риц» закрыли из-за банкротства.

Как композитор Людкевич продавал часы

«Одной из самых колоритных фигур львовской богемы был композитор Станислав Людкевич, или «Сясь», как его все называли, — рассказывает Эдвард Козак. — Приличный, с черными усиками и большим, черным галстуком, в жизни производил впечатление большого ребенка. Эту детскость немало также подчеркивало смягченное до шепелявости произношение.

Людкевич имел какие-то странные купеческие амбиции. Верил, что имеет большой купеческий талант, и ценил его в себе, наверное, выше композиторского таланта.

Раз сидел он в кофейне «Риц» в обществе д-ра Михайла Рудницкого и Влодзя Гирняка, родного брата известного актера Иосифа.

— Может, кто-то из панов купит часы? — предложил Людкевич.

— Ну, покажите, — заинтересовался Влодзё Гирняк.

Людкевич вытащил часы, Влодзё осмотрел его и спрашивает:

— Сколько хотите, доктор?

— Продам очень дешево: двадцать пять злотых.

— Много!

Торг-в-торг согласились на двадцать. Гирняк вытягивает 15 злотых, протягивает Людкевичу и говорит:

— Здесь пятнадцать злотых, а пять я вам был должен, значит, мы в расчете.

Композитор взял деньги и глубоко задумался.

— Погодите, погодите, тут что-то не так…

В разговор вмешался Михайло Рудницкий.

— Ну, хорошо. Должен вам Гирняк пять злотых?

— Да, пан добродий! И уже давно должен был отдать.

— Так все ясно, как солнце: пятнадцать он дает наличными, а пять был вам должен, то есть вместе двадцать. Верно?

— Ага, так, так, — сказал Людкевич и спрятал деньги.

Но дома досчитался, что его «надули». На другой день пришел в кофейню, где уже сидел за столиком В. Гирняк и улыбался улыбкой маленькой птички, которая обманула старого лиса.

Людкевич, не снимая с головы шляпы, подошел к столику, минутку постоял молча и сказал только одно слово:

— Тьфу!

Затем отошел и сел далеко, за другой столик.

Ромцё Пашкивский

«Кто из львовян не помнит Ромця Пашкивского?.. — еще одна история от Э. Козака. — Завсегдатай кофеен, хороший партнер в бридж, изрядный кавалер, и даже «повеса», ходил по Львову и собирал темы для сатирического журнала «Зыз». Иногда, когда не хватало материала, писал небольшие фельетоны и подписывал их псевдонимом «Раднерад».

Однажды в кофейне «Риц» подошел Пашкивский к композитору Людкевичу (называемому Сясь) и говорит:

— Доктор, дайте сигарету.

— Да что вы! Знаете, что я не курю.

— Ну, дайте конфету.

— Какую конфету? Я не ношу конфет!

А Пашкивский полушепотом:

— Это так? Для девушек всегда есть конфеты, а для меня, вашего приятеля, не имеете?

— И каких девушек? Чего вы от меня хотите?!

Людкевич, смущенный, сорвался с кресла и отошел к другому столику. Но потом, подумав, вернулся обратно в Пашкивскому и спрашивает:

— Слушайте, в отношении этих девушек… Вы только так пошутили, или действительно знаете что?..

Рассказывал потом Пашкивский, что когда выходил с Людкевичем из «Рица», то композитор всунул ему в карман целую сумку конфет…»

Хроника

6 апреля 1919 г. вечера при музыке в кофейне «Ренессанс» в течение целого года организовывали женские общества. Прибыль шла для вдов и сирот, на другие благотворительные мероприятия. В программе — военный оркестр, буфет, почта, фантовая лотерея (можно было выиграть гречневую крупу, белую муку, сахар и другие деликатесы военного времени).

3 мая 1919 г. Какой-то жандарм впал в ярость во время концерта в кофейне «Ренессанс».

31 января 1920 г. В кофейне «Ренессанс» открыта клубная комната, которую облюбовали для своих мероприятий различные организации.

8 марта 1923 г. Ночные авантюры. Минувшая ночь оказалась богатой авантюрами. В кофейне «Ренессанс» группа гостей по неведомым причинам учинила большой скандал.

20 апреля 1923 г. Реклама: Лига женщин устраивает веселые весенние вечера в кофейне «Ренессанс». Выручка пойдет на летние колонии для бедных детей. В программе вечера концерт-оркестр, различные неожиданности и шутки, ревю и розыгрыш новейших моделей парижских шляпок, а также американская лицитация произведений искусства и гадания профессионального графолога.

28 апреля 1923 г. Ломбард или кофейня? В прошлом году в декабре играл в знаменитом «Ренессансе» слушатель Политехники пан Т. Г. При расплате не хватило ему 12 тысяч марок, так он заложил официанту серебряную папиросницу стоимостью 200 тысяч с тем, что на следующий день выкупит. Когда Т. Г. появился, ему сообщили, что того официанта нет. Так много раз. В какой-то раз Т. Г. таки застал того официанта, а тот сообщил, что папиросницу взял сын владельца «Ренессанса» Станислав Матусив. Но тот заявил, что папиросницы не брал и ничего подобного не слышал. В полиции Матусив таки признался, что папиросницу потерял. Под угрозой суда должен вернуть 200 тысяч марок, как эквивалент стоимости залога.

3 мая 1923 г. Густав Матусив, сын Григория, владелец известного локаля «Ренессанс» и совладелец торгового дома «Меркурий», продал недавно за 12 миллионов марок купцу Кайфману локаль-бюро на ул. Галицкой, 3. Пикантность этой трансакции заключается в том, что локаль принадлежит бедной вдове Кальтовой, которая жила с его аренды. Поскольку Кальтова всячески сопротивлялась продаже, Матусив пригрозил, что упакует ее сына в тюрьму, а саму выбросит на улицу. Сын Кальтовой отправился искать справедливости в полицию. Следствие продолжается.

9 мая 1923 г. Облава на валютчиков в «Ренессансе»: конфискована валюта, акции на нефтяные участки.

17 июня 1923 г. Биржа поменяла локаль. Вчера нефтяные биржевики на фоне распри с владельцем «Ренессанса» демонстративно встали и оставили локаль. Теперь нефтяная биржа перенеслась за столики «Сан-Суси».

24 июля 1923 г. Счастливая находка. Честность превратилась в феномен в послевоенные времена, но именно честным назовем поступок Бруно Френкеля, диспонента нефтяной фирмы, который нашел под столиком в «Ренессансе»

25 штук акций стоимостью несколько миллионов марок и, после предъявления документов, вернул акции счастливому владельцу.

29 августа 1923 г. Отныне стоимость входа в «Ренессанс» составляет 7000 марок. (Для сравнения: цена «Газеты Львовской» была тогда 1000 марок). Владелец поставил 2 столика у входа, кассиры продают билетики на кофе или чай. За день «Ренессанс» посещает около 2000 гостей, следовательно, нововведение приносит 14 миллионов прибыли. В интерес вошла полиция.

5 октября 1923 г. Публика в кофейне «Ренессанс». Вчера в полночь банковский кассир Валериан Лукасевич демонстрировал коллеге Стефану Славинскому револьвер и неосторожно выстрелил в пол, чем вызвал, разумеется, легкую тревогу.

Кнайпа Маселко

Чем для центра города была кнайпа Теличковой, тем для участка, прилегающего к ул. Сапиги, было заведение Маселко напротив Политехнического, где сейчас кафе (ул. Бандеры, 25).

Здесь была не только кнайпа, но и магазин с колониальными товарами, прекрасным выбором вин, ликеров, коньяков, портеров в глиняных флягах, кофе и чая.

Владелец Якуб Маселко в 20-х годах работал в кафе пани Теличковой на ул. Академической и получил от нее рекомендательное свидетельство. Исследователь львовских семей Ежи Яницки нашел потомков Якуба и узнал от них, как начиналась его карьера.

Ресторацию свою он открыл в 1926 г. Сразу поразил посетителей размахом. Дичь брал от князя Сангушко — уже на следующий день после охоты съезжались к кнайпе сани, груженные вепрями и зайцами. Осенью в меню появлялись фазаны и перепела, начиненные свининой. В постоянной продаже были свежие раки, живые карпы и щуки. Регулярно работала собственная палярня для обжарки кофе фирмы «HAG». Из Венгрии поставлялись замечательные токайские вина. Невольно Маселко стал специалистом по вину, особенно церковному, так как поставлял вина всем львовским костелам к причастию.

Вина привозили в бочках, а уже на месте хозяин разливал их в бутылки. Готовил также свой «деревенский хлеб» с чернушкой на капустном листе, выпекал торты, цвибак и нугаты. Он первым ввел доставку заказов по телефону домой. Значительной популярностью пользовалась также дегустация. Каждый клиент фирмы мог вволю дегустировать бесплатно изделия Бачевского, Залевского, Ведля, Кнейпа, Пьясецкого или Откера. Кнайпа была одновременно и магазином, который отличался изысканными и отборными продуктами.

Расположение напротив Политехники способствовало тому, что кнайпа стала любимым местом встреч профессоров и студентов.

В 1937 г. дело так развилось, что Маселко уже не успевал следить за всеми своими объектами и отдал кнайпу в аренду своему работнику и соседу Фонсу (Альфонсу) Гонсёровскому, который превратил ее в покои для завтраков.

При первых советах случилась интересная история, связанная с этой кнайпой. Новый советский проректор Политехники не был в состоянии побороть врожденных склонностей, и украл ректорскую цепь. Это власть так возмутило, что его уволили, предоставив должность официанта в кнайпе. Ну, теперь студенты уже с особым удовольствием наведывались туда и, сев за столики, кричали:

— Его магнифиценцие! Одно пиво!

И бедный товарищ проректор должен был обслуживать тех, кто еще недавно перед ним дрожал.

Кофейня Миллера

Называлась по имени кнайпащика Иосифа Миллера и размещалась на площади Бернардинцев, 7, с середины до конца XIX века. Упомянута в повести Ивана Франко «Лель и Полель»: «В обильно освещенной кофейне Миллера слышны отрывки пения, проклятий и нареканий, произносимых одновременно несколькими охрипшими пьяными голосами».

О кнайпе оставил интересные воспоминания выдающийся архитектор Василий Нагирный (1848–1921). Его товарищем по бурсе был поэт-сатирик Остап Левицкий (1839–1903). «Время от времени Левицкий переводил с немецкого некоторые театральные пьесы, которые заказывал ему директор тогдашнего театра Бачинский, а потому был паном на всю губу. За заработанные деньги покупал казацкую одежду, и в ней пропадал из бурсы на несколько дней. Старшие бурсаки имели с Левицкого выгоду, потому что когда, например, приближались именины панны одного из них, то прибегали к нему, чтобы написал «стишок».

«Как зовется твоя панна, и что она такое?» — спрашивал, бывало, Левицкий. Затем садился на кровать, брал гитару в руки и диктовал соответствующие стихи. За это надлежал в «Кофейне Юзя» завтрак, то есть порция водки, колбаса на вилках, кусок хлеба и маленькое пиво.

Примерно в это время Остап Левицкий написал пародию на «Конрада Валленрода» — «Уцекинеры» («Беглецы»), которая начиналась словами: «У Юзя в кофейне в стаканы задзвонено…»

Эта брошюрка мгновенно стала библиографической редкостью, потому что после ее появления в печати поляки выкупили целый тираж и уничтожили.

Наконец разъяренные поляки устроили в кнайпе засаду на поэта, возмущенные его ехидной сатирой. Поэт успел забежать за буфет и, вооружившись большой палкой, занял оборонительную позицию. К счастью, прибежал хозяин с прислугой, и, воспользовавшись суматохой, Левицкий бежал. Между прочим, это был один из первых местных наркоманов-морфинистов, что в конечном итоге и укоротило ему жизнь в 1903 г.

Другую версию события дает отец Андрей Пеленский: «Остап Левицкий, называемый «Драла», написал поэму «Nasi uciekiniery», сатиру на тему польских повстанцев 1863 г. В кофейне Добровольского на Краковской улице, где сходились писатели и артисты в так называемом «Пекелке», приговорили его за это к смерти. Этому воспротивился Ян Добжанский, называемый королем Яном IV, и решил, что Левицкого надо уничтожить морально, то есть показать, что это писал дегенерат. Когда это решение возникло, они не заметили, что Остап Левицкий сидел как раз в углу и услышал такой себе приговор. С тех пор он не давал себя уговорить на рюмку, когда его приглашали вежливо: «Drala, chodz па wodke!»

И когда они однажды застали его в комнате для завтраков на рынке у Мыхолка, он вскочил за крышку и ножом оборонялся, чтобы только не вкусить алкоголя».

Об Остапе Левицком упомянул также Степан Чернецкий: «Эта наша первая и настоящая богема, которая не знала никакой жизненной дисциплины, не понимала, что такое точность, жила изо дня в день часто в холоде и голоде, а то и без постоянной защиты, не раз закладывала у еврея одежду, чтобы выпустить в свет номер «Вечерниц» или «Цели».

А все они любили заглядывать в рюмку. Таков был Владимир Шашкевич (сокровищный чиновник), составлял ему общество Ксенофонт Климкович, не отказывались от рюмки Евгений Згарский, Федор Заревич, Кость Горбаль, но «Драла» был среди них — rex bibendi…

Рассказывали мне когда-то, что Остап Левицкий, засев с литром водки, взялся за перевод «Гальки», и до утра окончил его».

Остап Левицкий был одним из первых украинских поэтов-наркоманов и умер в 1903 г. от гангрены, которую вызвала чрезмерная порция морфия. «Кофейня Юзя Миллера была в то время наибольшей кофейней во Львове, — вспоминал Нагирный. — Туда сходились в свое время различные польские «повстанцы» и неповстанцы, которых Юзё Миллер, проникнувшись польским патриотизмом и одетый всегда в чамарку и польские сапоги, угощал щедро, пока имел чем заплатить налог хозяину за локаль.

А когда Юзё уже не мог угощать, тогда опустили его патри-отики, а владелец дома отобрал у него локаль. У этого п. Миллера учил я в третьем году моего быта во Львове двух его сыновей и вспоминаю, как однажды пришел домой, а за ним принес еврей одежду обычного покроя. «Видит пан, — говорит мне, — как меня патриоты вымуштровали. Как я не смог торговать, так оставили меня, а хозяин дома выгонял меня из локаля. Чтоб их всех с польским патриотизмом черт взял, сбрасываю с себя эту польскую одежду, и одеваюсь в немецкий наряд, чтобы они не припоминали мне того, что был поляком».

Это были его слова. Он обнищал полностью, а был это честный и работящий человек».

Эту кнайпу упоминает также Александр Барвинский. В 1866–1868 гг. он вместе с братьями Осипом и Владимиром решил, чтобы сэкономить, «вместо ужина ходить на кофе в кофейню Юзя на Галицкой площади (перед тем мы ничем не полдниковали), а за сэкономленные деньги выписывали новое Полное издание произведений Шиллера и Гете».

«Монополь»

Известная кофейня «Монополь» с 1902 г. по 1912 г. находилась в доме князя Понинского (пл. Марийская, 8), на месте которого сейчас возвышается дом Шпрехера, при советах — Дом книги. Владельцем кофейни был Францишек Гексель.

Как писал Францишек Яворский, «не было в ней ни комфорта, красивых кассирш, музыки, ни сепараток (отдельных кабинетиков), шум пробок шампанского редко там тревожил тишину, не слышно было проклятий разочарованных игроков, ни одной человеческой трагедии. В низких, в последние годы сильно закопченных залах не происходили денежные сделки, и любовь там не искала безопасных встреч, ни позолоченные ночные бабочки не кружили вокруг зеленых газовых огоньков.

Это был некий приют стариков, жаждущих газетных читателей, лиц, чьи дни уже не двигались по привычной колее, и которые в полосах синего дыма искали свои расползшиеся мысли. Постоянный посетитель приобретал там особый характер, а были здесь лица, которые встречались ежедневно и которых невозможно было бы представить себе вне этого фона кофейни, без шелеста газетных страниц. Там были лица, для которых облака дыма были единственным нимбом в жизни, газета — источником новостей, а ленивая зевающая скука — постоянным обществом.

Из таких вечных инвентарных посетителей состояла кофейня. Того, кто по узкой лестнице карабкался на первый этаж (по современным традициям — второй), приветствовала в старые времена благожелательная улыбка хозяина Францишка Гекселя, а после его смерти — трубный голос хозяйки с пожеланием хорошего дня или вечера, а также звонкий баритон официанта Петра Бейшера с обещанием готовности «к услугам! слуга панамдзея!» (слуга пана добродзея) или с угрозой падения к ногам: «па’м к ножкам!» Через минуту посетитель был уже раздет, посажен, обложен газетами, украшен стаканом чая.

Так было до дня 5 февраля 1912 г. Под зеркалом кучка воинов, пунктуальных и молчаливых, под печью седобородый пан с короткими женскими ногами, в центре инженер и антиквар в одном лице, всегда в кипах газет затонувший, а на диване сидела веселая группа. Тот самый советник в глубине, то же чешское кулко (группа), один актер, один художник, профессор математики, исполняющий версальские поклоны, тот же посетитель с приятном миной, адресованной кассирше, в то время, как другой с угрюмой физиономией выискивает журналистские сенсации.

Все они обретались в «Монополе», пока их судьба и пан Шпрехер не разбросали по другим кофейням. Наверное, они были грустны, раздражены, пока не привыкли к новому локалю».

Здесь среди стен, обитых красным бархатом, собирались политики, занимавшие позиции народников, и разнообразные пенсионеры, которых манила сюда семейная атмосфера.

Здесь любил отдыхать Франко, сюда наведывались историк Франц Яворский, редактор Болеслав Вислоух, доктор Щепан Миколайский, ученый Владислав Вонсович, доктора Василий Щурат и Станислав Заревич, художники Ярослав Пстрак и Фридерик Пауч. Этот последний приходил сюда в обществе сварливой жены и здоровяка папочки.

Сюда частенько наведывались также представители художественной группы «Молодая Муза». Михайло Рудницкий писал, что Франко здесь «перечитывал газеты и журналы на разных языках. Там чаще всего была возможность подойти к Франко. Молодые авторы, которые не решались помешать ему утром, подходили с вопросами или рукописями в обществе старших знакомых.

Кофейня в те времена заменяла клуб — здесь шли упорные и долгие дискуссии на политические и литературные темы. Здесь проводили полдня, иногда и больше, писатели, которые считали, что только в такой шумной, насыщенной дымом атмосфере рождаются гениальные идеи и сюжеты, а иногда и осуществляются.

У Франко не было времени участвовать в жарких дебатах. Зато с большим вниманием и терпением умел прислушиваться к дискуссиям, которые часто отклонялись от основной темы и переходили иногда в личный спор. Но ничто не могло его удержать, когда он, взглянув на часы, видел, что ему пора уходить.

Бывали случаи (и не редко), когда посетители кофейни, засидевшись допоздна, решали перейти в ресторан, где можно поужинать. Такие вечера затягивались порой и до рассвета. Франко не принимал участия в этих ночных пирах, или, как их называли во Львове, «симпозионах» (от греческого заголовка Платонова «Пира» — «Симпозион»). Раз на назойливое приглашение он ответил:

— Для того чтобы участвовать в симпозионе, нужно иметь такую голову, как греческие философы, а потом уже можно проверять, сколько такая голова способна выдержать.

Другой молодомузовец Петро Карманский вспоминал о Франко: «Приходил каждый день в нашу скромную кофейню «Монополь» незаметно, без шума, словно стеснялся, что решается в своей одежде засесть за одним столом с порядочно одетыми, «благонадежными» паничами, которыми мы пытались быть. Выпивал свой стакан чаю, вынимал из кармана камзола серебряную крону и играл ею. И ждал случая поиграть с нами — молодыми. Но приходилось, конечно, ждать безуспешно. У нас зашивались роты в его обществе, потому что мы хорошо знали остроту его языка и обширные сведения, с которыми ни один из нас не мог соперничать.

— Говорите что-нибудь! — наконец отзывался Франко, которому хотелось поговорить и забыть о том, что после ежедневного мозольного труда в Обществе им. Т. Шевченко дожидается его не менее тяжелая работа дома. Он же не зря таскал под мышкой целый ворох всевозможных рукописей и корректуры».

Киевская писательница Наталья Романович-Ткаченко вспоминала, что столик Франко находился у шкафчика с газетами, и за него никто не смел сесть в те часы, когда приходил туда писатель. А все, кто имел к нему дело, садились за соседний столик и терпеливо ждали, когда писатель придет и обратит на них внимание. Единственный день, когда он не бывал в «Монополи», — это воскресенье.

О кофейне «Монополь» писал еще один гость из Киева — литературовед и политический деятель Владимир Дорошенко. В 1904 г. приходилось ему встречаться с Франко «в послеобеденные часы в кофейне «Монополь», которая была некогда на месте, где теперь магазин Шпрехера… Кроме него, сходились здесь Грушевский, Гнатюк, Вовк и другие ученые, стоявшие близко к Научному обществу им. Шевченко. Там они имели для себя отдельный стол и могли спокойно в своей группе отдохнуть после работы, посмотреть новости и перекинуться добрым словом. И когда кто-либо хотел увидеться с кем-то из них, то где-то в пять пополудни всегда мог встретить здесь кого надо, без нужды заходить в бюро или домой. Нам, надднепрянцам, этот европейский обычай был удивителен, и мы охотно тоже заходили в кофейню, но, разумеется, только издалека глядели на говоривших, стесняясь встревать в ученую компанию, хотя, конечно, никто из них от нас не отрекся бы. И мы обычно имели свое общество рядом с молодыми галицкими студентами и держались в стороне от старшего общества».

А Шолом-Алейхем описал «Монополь» в своем романе «Блуждающие звезды»: «Доктор Левиус позвонил, и оба кельнера, в коротких фраках и с длинными носами, снова выросли как из-под земли, подбежали прямо к доктору Левиусу и уставились на него с таким любопытством и уважением, словно ожидали от доктора чрезвычайно важных изречений, которые должны иметь невесть какое значение не только для них самих и для кафе, но и для судеб всего рода человеческого. Оба кельнера изогнулись, отставив руки назад и сдерживая дыхание настолько, насколько это возможно для живого существа… Наконец нужное слово было сказано. Доктор Левиус попросил кельнеров быть столь любезными и подать каждому по кружке пива и кошерную колбасу на закуску».

В это кафе в 1903 г. Франко привел и Сергея Ефремова, когда тот приехал во Львов.

«Каждый день в 4 часа, — вспоминал Ефремов, — шел я в сообщество, а оттуда вместе — конечно, Франко, Гнатюк,

Труш, иногда и еще кто случаный — шли мы в «Монополию» в центре города и там полтора-два часа отдыхали от ежедневного труда: за стаканом чая или меланжа или шоколада читали газеты со всего мира, обменивались мнениями по поводу мировых новостей, обдумывали вопросы литературные и политические, обсуждали всякие темы и злобы дня, а то и просто проводили веселую дружескую беседу.

Сначала мне этот способ отдыха в публичном месте, на людях, показался странным, необычным. Но вскоре я увидел, что он имеет в себе много положительного. У вечно занятых, трудолюбивых людей нет времени ходить по гостям; встречаться только на работе тоже не давало ни утешения, ни способа для того, чтобы завязывать товарищеские отношения. На нейтральном же месте, в кофейне, откуда вы могли каждую минуту, не беспокоя никого, пойти по своим делам, это получалось легко и непринужденно. К тому же газеты, журналы, разговоры, новости, встречи с кем хотите, ведь известно, что тот и тот каждый день в такой и такой час бывает там-то, в определенной какой-то кофейне. Вы шли туда и находили, кого нужно. И так между отдыхом проводились и деловые встречи, нужные свидания, вершились всякие дела, писались время от времени статьи, здесь-таки и принимались в группы.

Мне, человеку со стороны, где люди прятались по своим углам, сначала было, говорю, странно и непривычно жить на людях, этой публичной жизнью кофейни. Но быстро я с этим справился и стал таким же задорным и неизменный посетителем в определенные часы «Монополии», как и коренные львовяне. Притягивало меня туда хорошо сплоченное общество, а среди него первый, конечно, Франко».

«Бывали там и старшие граждане, светлые вожди, — писал в повести «Филистер» Денис Лукиянович, — но ребята, когда было им тесно, переносились с украинской зеленой комнаты в кармазиновую или бильярдную, и там были никем не связаны, свободны… Там нередко можно было встретить всю светлую львовскую Русь.

Среди представителей «Молодой Музы» выделялся своим вспыльчивым характером поэт и прозаик Осип Шпитко, которого Карманский характеризовал так: «Ангел и сатана в одном лице, непримиримый враг людей образованных, анархист во взглядах и в жизни, циник и одновременно идеалист… Маньяк, которому весь мир как бы был врагом… и поэтому был грубым в отношении к тем, в ком видел врага, и горе было тому, кто пал в глаза как враг! Реагировал с места, реагировал известными своими сочными ругательствами, где бы то ни было, не колебался также реагировать своими кулаками…

Не знал страха перед кем бы то ни было, не уважал никого. Во время судебной расправы решался как подсудимый обращаться к прокуратору и перебивать его выводы выкриками: «Ври! Ври!». Без раздумий в модной кофейне набросился в присутствии полутора десятков человек на И. Франко и вылил на беззащитного целую клоаку ругательств. Нападал на всех, все были перед ним бессильны, потому что ему было нечего терять: тюрьму считал желанным местом отдыха и беззаботной жизни.

Однако не было милее его товарища за стаканом, а тем паче за картами, которые были главным средством его существования. За каждым его выбросом карты игроки взрывались гомерическим смехом, ибо каждый его жест сопровождала новая жирная острота, которая отвлекала внимание игроков от игры и давала ему возможность вставать от карт с заработком, которым он пользовался в другой кофейне, отдыхая после боя.

Его квартирой была комнатка в дешевой гостинице, которой он и так пользовался мало, уступая ее охотно более нуждающемуся. Потому что Шпитко был способен на «барский жест», и не один бедный студент или начинающий юрист получил его помощь хотя бы в форме ужина в ресторане.

Молодомузовцы не могли похвастаться лишними деньгами и часто сидели в уголке кофейни «за холодной водой и ждали, не наведается ли кто «ситуированный», чтобы поставить по рюмке “индии”», как называлась в богемном кругу темная полынная водка.

К молодомузовцам частенько подсаживался профессор Владимир Масляк, который всегда был прилично одет. «Один за другим вытряхивали мы крошки табака из камзолов, крутили папироски, с размахом пускали колечки дыма и вглядывались в них с мистической медлительностью философов, хотя среди нас сидел — надутый и самоуверенный — пан профессор, которого раздражало поведение тех, кого он называл сопляками.

— Пикколо! — позвал профессор проходящего парня во фраке, который слонялся между посетителями с коробкой сигар. — Пшинесь ми добрэ цыгары!

Пикколо неподвижно встал перед ним со своим товаром. Перетряхнул все сорта сигар, не решаясь, что выбрать.

— Ктурэ цыгаро найдорожче? — спросил тоном пана.

Пикколо выбрал. Профессор взял сигару, обрезал кончик и, не срывая этикетки, указывающей на качество товара, закурил, то и дело оглядывая его.

Между тем сигара пана профессора вызвала завистливый взгляд молодого писателя, в конце концов он не выдержал и заказал себе «такое же цыгаро, которое курит пан профессор». И себе тоже начал пыхтеть и пускать с дымом каких-то двадцать сотиков в воздух.

Посмотрел профессор на парня раз и другой, а потом спросил злобно:

— Вы, добродий, какой специальности будете?

— Я корректор «Дела».

— Гм! — засопел от досады пан профессор. — Когда я был корректором «Дела», я таких дорогих сигар не курил!»

Перед самым рождением журнала «Мир», органа «Молодой Музы», в 1905 г. приехал из Рима П. Карманский. Его товарищи по перу решили, что надо как-то его поздравить. Рим, пинии, кипарисы, «Collegium Ruthenum», мексиканская артистка, по которой вздыхал молодой поэт ойлюлийной грустью… Как его принять? В последний момент выбрали кофейню «Монопольку», куда и так все ходили каждый вечер, как только имели на один «мелянж».

Но именно в тот приветственный вечер посчитали, что заплатить за гостя никто из них не может. Поэтому решили, что каждый заплатит за себя, а Карманскому «поставит» кофе д-р Ст. Людкевич, который был уже тогда гимназическим учителем и всегда имел деньги. Молодой композитор, который был всю жизнь хорошим бизнесменом, согласился на такую честь только после долгих аргументов. У Карманского был в этот вечер хороший аппетит. А может, попросту на курсе теологии в Риме не давали пирожных. Пьет кофе и закусывает. Одно пирожное, второе… третье… пятое…

Еще сегодня очевидцы спорят, на каком пирожном д-р Людкевич, следивший все время с отчаянием за аппетитом Карманского, не выдержал:

— Потому что… прхлёхосю… челт бы поблал!.. влоде бы поэт, такой незный, сто стихи писет, а злёт, как конь…»

«Почернело немного на площади Марийской, — писал Францишек Яворский, записывая исчезновение в 1912 г. кофейни «Монополь», — когда он потерял длинную шеренгу света, падавшего из-за стекол, от партерных магазинов и от бриллиантов, выставленных за стеклом ювелира Юлиана Домбровского. Один из самых подвижных пунктов Львова — старый дом Понинских онемел навсегда и уступил в пользу пятиэтажного Шпрехера».

Кнайпа Нафтулы

Основанный паном Нафтулой, этот ресторан и одновременно Винница содержался в конце XIX и начале XX века на ул. Трибунальской, 10 (Шевская) или 12, был старейшим во Львове.

Что было написано на ее вывеске, мало кто из современников запомнил. Львовяне упорно называли этот локаль «У Нафтулы» по имени владельца Нафтулы, то бишь Нафтали Тепфера, хотя кнайпа называлась «Под Тремя Коронами».

16 февраля 1901 г. газета «Дело» поместила такую рекламу:

«Ресторан Нафтулы Тепфера учтиво приглашает в гости и предлагает с 8 часов утра горячие завтраки.

Ценник:

Жаркое свиное с капустой — 15 крон.

Рубленые легкие — 12 крн.

Флячки — 12 крн.

Ножка телячья с хреном — 10 крн.

Колбаска с хреном — 5 крн.

Икра — 15 крн.

Обед в абонементе — 40 крн.

Всякие напитки лучшего вида по самым умеренным ценам; для верности, что происходят из ресторации, даю принимающим марки. Лучшее вино по самым дешевым ценам, начиная с 40 крон литр. После театра все свежее, большой выбор блюд и напитков.

С высоким уважением, Нафтула Тепфер».

Замечательные флячки и колбаски с хреном славились и за пре

делами Львова. Богдан Лепкий вспоминал, как повел его Андрей Чайковский, популярный автор исторических повестей, к Нафтуле: «Я впервые был в большом городском ресторане, славившимся своим свиным жарким с картошкой и с капустой и своим окоцимским пивом».

У старого Нафтулы публика бывала разнообразная, как на ярмарке. Есть давал хорошо и дешево, а потому сюда приходили и мещане, и студенты, и жители пригорода, а также провинциалы с сумками. Каждый мог съесть и выпить в меру своих финансовых возможностей, при этом быть уверенным, что обслужат его солидно.

Только когда после смерти владельца популярный локаль перешел к его сыну Михаилу, юристу по образованию, ресторан изменил свое лицо и приобрел богемный характер, став местом встречи представителей мира искусства — музыкантов, критиков, молодых поэтов.

Кнайпа Нафтулы была последней точкой богемных посиделок. В отдельном покое на втором этаже после театра, концертов или лекций сходились художественные сливки на раблезианские встречи — пилзенское пиво с бигосом, свиную котлету или на венский шницелек величиной в полтарелки. Здесь под аккомпанемент пианино художественная братия играла до самого утра. Зачастую за пианино садился сам Ян Каспрович и пел народные песни.

Михайло Нафтула напоминал гетмана, имея такую солидную тушу, что уже сама она была красноречивой рекламой локаля. Охотно подсаживался к столу, за которым собирались поэты, а в отдельные дни выставлял из собственной пивной мадьярское вино.

Как для ресторатора он был лицом необычным — рисовал, писал, даже в свободную минуту сочинял музыку. Был повернут на пункте искусства, считал себя художником и другом художников. Совершенно серьезно высоко ценил свои художественные достижения и, как мэтр, не жалел советов — особенно литераторам начинающим, любил подсказать что-нибудь и художникам и музыкантам. Те, в свою очередь, снисходительно его выслушивали, ценя прежде всего необычайное гостеприимство Тепфера, которое переходило границы принятых обязанностей владельца кнайпы.

Сюда наведывались Станислав Пшибышевский и Ян Каспрович, австрийский наместник Казимир Бадени, которого Тепфер позволял себе называть Казем.

По средам у Нафтулы собиралась братия художников, принадлежавших Союзу художников-пластиков. Верховодил ими непревзойденный Марьян Внук, известный скульптор-спортсмен, как его называли, поскольку он получил бронзовую медаль на Олимпиаде за скульптуру бегуньи. Марьян ревниво держал в тайне имя модели и никогда его не открыл. А коллеги доставали его каждый вечер. Освободила его от этого актриса Иоася Шраер, демонстрируя стриптиз под песенку Людвика Людвиковского «На пагорку ест дембина» — самое красивое тело королевско-столичного города Львова.

На этих вечерах в «испарениях водки и племников (сперматозоидов)», как говорил художник Михаляк, появились архитворы (шедевры) хореографического искусства — здесь танцевали поэзию! Под аккомпанемент фортепьяно и ритмичные стихи панны виляли всеми частями тела и пытались в движениях и жестах передать содержание стихотворения.

Особой любовью хозяин наделял музыкантов и радовался, когда приходила к нему компания композиторов и музыкантов во главе с профессором Львовской консерватории и музыкальным рецензентом львовских журналов Станиславом Невьядомским. Другим частым гостем Нафтулы был один из величайших композиторов того времени Ян Галль, дирижер Певческого общества «Эхо», автор популярных песен «Дівча з бузьов, як малина», «Чарівна тиха ніч майова» и десятков других. Имея голубиное сердце, Ян Галль отмечался одновременно колючим юмором и любил во время дискуссий о высоких материях подшучивать над Нафтулой и сбивать с толку, хотя это и было не так просто — вывести Нафтулу из равновесия.

Однажды подшутил над хозяином макароническим стишком, который после этого случая стал во Львове очень популярным:

Mann rann singen, spielen, tanzen, Aber nigdy mit Zasrancen…

И хотя все присутствующие встретили этот стишок громким хохотом, хозяин совершенно не смутился.

А в другой раз, когда ресторатор заявился к нему в дом, где, собственно, проходило заседание музыкантов и композиторов, Ян не удержался:

— Мисько! Ты пришел к нам? Но ведь ты не отличишь ключ виолины от ключа клозетного!

Надо сказать, что эту крылатую фразу он повторил еще раз, когда слушал пробное пение какой-то кандидатуры в свой хор.

Но Нафтула был слишком толстокожим, чтобы его можно было так легко обидеть, и спокойно усаживался в кресле, даже время от времени вставлял несколько слов в дискуссию.

На это Ян бросил такую реплику:

— Знаешь, Мисько, если бы ты был настолько высоким, насколько ты глуп, то мог бы на коленях подавать пиво на небо.

Даже после инсульта, закончившегося параличом ног, заезжал Галль в кнайпу на коляске. Ее толкал верный слуга Доминик Кшижак, который наравне со своим паном опрокидывал впечатляющее количество пива, так что частенько возвращение домой значительно осложнялось. Большое счастье, что жили они недалеко — в здании театра Скарбко. Как-то раз, находясь под мухой, наехал Доминик на фонарь и развалил на куски коляску своего подопечного. Невозмутимый композитор, кряхтя, поднялся на ноги и неизвестно каким чудом доковылял до дома. Позже в трезвом виде уже этот подвиг повторить не мог.

Над молодым Нафтулой шутили также другие завсегдатаи, но шутили с любовью. Поскольку он носил имя Михаила, популярного патрона Львова, то день его именин очень громко отмечали все художники. Однажды во время собственно такой забавы сам Галль произнес речь в честь хозяина, подчеркивая его большие заслуги для жизни города. В зале воцарилась трогательная атмосфера, растроганный Нафтула вытирал слезы. И вот Галль заканчивает свой тост такими словами: «Но между тем мы все его имеем в заднице!»

Громкий хохот потряс кнайпу, и смеялся сквозь слезы также хозяин.

Так случилось, что смерть Галля в 1912 г. совпала с упадком кнайпы.

Интересно, что все те насмешки не помешали Михаилу Нафтуле Тепферу, когда он после войны перебрался в Познань, писать музыкальные рецензии для «Познанского дневника».

С Нафтулой связан еще такой курьез. В начале века большую популярность имел карикатурист Казимир Сихульский. Слава его не давала покоя Нафтуле, и вот он в 1912 г. издает толстую книженцию на какой-то ужасной толстой бумаге серо-фиолетового цвета под интересным названием «Дзядівські та утішні пісеньки нагрипсував заприсяжений міський римар Міхал Тепфер, а карики досить незграбно той сам учинив і в манускрипті видав».

Графоманские стишки были обозначены номерами, но где-то посреди книги были совсем непонятные для читателя пробелы и прыжки в нумерации. В конце находим несколько стишков без номеров, зато с нотами. Такой же балаган царил на вклейках. Сначала они были вклеены с одной стороны, далее — с обеих, а в конце идут пустые страницы. Явно концепция автора претерпевала значительные творческие нервы.

Стишки были слишком слабые, чтобы о них говорить, но карики, или же карикатуры, были немного лучше. Из них лучшей была карикатура самого автора.

Но даже в любительском мире Нафтула наткнулся на конкурента — Яна Каспровича. С той лишь разницей, что Тепфер издал свои карикатуры в книге, а рисунки Каспровича на салфетках пропали в карманах друзей.

Во время российской оккупации Михайла Тепфера вывезли москали в Россию. Там он где-то познакомился с Александром Скрябиным и после войны, поселившись в Познани, написал о нем воспоминания. Книжечка «Александер Скрябин. Краткое жизнеописание и беглое отражение его творчества собрал Михал Тепфер» вышла где-то во второй половине 20-х годов. Выезжая из Львова, он завещал свою замечательную коллекцию картин картинной галерее и национальному музею имени Яна Казимира.

Нафтулу упоминает также Владимир Самийленко в сатирическом стихотворении о москвофилах.

Сюда приходили Василь Стефаник, Лесь Мартович, а еще украинская богема — молодомузовцы.

Нафтула был одинаково благосклонен что к полякам, что к украинцам. Очевидно, эта его черта и вызвала ехидную сатиру еврейского пиита Адольфа Кичмана в журнале «Шмигус»:

Пан Мыхась для польських гостей Усы крутил вверх обеими руками, Но когда приходили сюда русины, Усы он вниз опускал, как Шевченко. «Может, що-то из мяса сделать? Гуляш раз! Ще не вмерла Україна! Айншпенер! Не пора ляхам служить! Слышишь? Пять раз малая свинина!» «Шулем алейхем!» — Мыхась меня приветствует…

После Первой мировой кнайпа перешла к пани Колонской, которая на столетний юбилей в 1926 г. устроила ужин: колбасу с капустой за… 15 геллеров, то есть за деньги, которые ходили в Австрии. Заработали на этом нумизматы паны Готтлиб и Козицкий, продав кучу геллеров, крейцеров, шестерок и крон, которые потом пани Колонская им продала, покрыв стоимость забавы.

Настоящая дата основания сильно преувеличена, чуть не на полвека.

В 20—30-е годы сюда наведывались те же художники, что к Нафтуле. Любил эту кнайпу польский поэт Станислав Роговский (1911 г., Чортков — 1940 г., Освенцим).

В этой кнайпе появился остроумный стишок «Spis do jadla» («Меню»), если это название прочитать как одно слово, то можно присутствующих дам ввести в свекольный цвет.

Веселые трафунки

1

В 1903 году, когда во Львов приехал Сергей Ефремов, Франко завел его к Нафтуле.

«С Франко было тогда у меня несколько чисто деловых вопросов, и мы сидели вдвоем в популярной в литературных кругах кофейне Нафтулы. «Нафтула имеет хороший мед: вот попробуем — веселее пойдет разговор», — предложил Франко, и веселые искорки запрыгали в серых глазах. Мед был хороший, пить было легко, и деловые беседы мы быстро закончили. И бутылка еще не была окончена, уходить не хотелось. Франко, видимо, отдыхал. Мне — как обычно перед отъездом — было как-то тоскливо: когда увидимся, и увидимся ли?.. Разговор сам собой настроился на элегический тон, обрел интимный характер…»

Но когда они допили бутылочку, и Франко кликнул официанта: «Счет!», случилась неожиданная вещь. «Мы встали. Именно тут я заметил, что вставалось не так легко.

— О, а это что с вами?

— Да что-то у меня, — говорю, — с ногами странное…

— А это мед, — улыбаясь, ответил Франко. — Я вам намеренно не говорил, что его легко пить, зато ноги сильно подкашиваются. Такую же штуку проделал я и с Доманичевским (так навеселе звал Франко покойника Василия Доманицкого), — вот бы вы увидели тогда его!..

И снова веселые искорки, как у школьника, запрыгали в серых глазах, которые еще были подернуты элегической задумчивостью».

2

— Пан Нафтула, — сказал однажды один пан, — вероятно, вы бы произвели больший интерес, если бы вместо парней официантами у вас работали девушки.

— Нет, — возразил Нафтула. — Если я буду иметь некрасивых девушек, то гости сбегут. А найму красивых — начнут влюбляться. А как вы знаете, влюбленные мало едят и мало пьют.

3

У Нафтулы дома была большая коллекция полотен. В 1907 г. он даже подарил большой сборник современной львовской живописи картинной галерее города.

Приезжают гости из Станислава[9], осматривают картины и восторженно чмокают.

— Это интересно! У львовских художников должна быть сладкая жизнь, раз в каждой семье царит такая влюбленность в искусство.

— Э, где там в каждой. Такие собрания имеют только владельцы ресторанов и особняков.

— Почему только они?

— Художники с ними рассчитываются за неуплаченный долг и за обеды своими картинами.

4

Как-то сюда зашел на обед Мордехай Гозендуфт, владелец мануфактурного магазина на ул. Краковской. Сел за столик, где сидел уже мужчина. В ожидании заказа пан Мордехай зажег папиросу, дымя своему соседу в лицо. Наконец тот не выдержал и сорвался:

— Пан, перестаньте наконец на меня дымить! Это просто хамство!

Но пан Мордехай, кроме дыма, не выпустил ни слова.

— Перестаньте наконец коптить, холера! Вы — хам без воспитания! Вы мурло и болван, на которого я плюю и харкаю!

И после этих острых слов наплевал пану Мордехаю в лицо. А тот без следа волнения вынул платок, вытер спокойно свое заплеванное лицо и флегматично сказал:

— Пан отчего-то мне незнаком — и я должен пана серьезно предостеречь, что если бы пан позволил себе повторить мне все эти безвкусные обвинения, то я должен буду, в конце концов, пересесть за другой столик!

5

Лесь Мартович писал мало для литературы, так как слишком много списывал бумаги в адвокатской канцелярии. Так же как долгие годы не мог решиться на адвокатский экзамен, не отваживался — из-за слишком большой привязанности к жизненным радостям — на роль писателя. Зато писал он легко, свободно, и нужно было только найти соответствующую минуту, чтобы «вырвать» у него очерк.

Обещал он как-то раз одному журналу рассказы и не прислал. И вот узнали в редакции — Мартович приехал во Львов. Вечером застукали его у «Нафтулы».

— Где рассказы?

— А гонорар где?

— Дадим, когда получим рукопись.

— Придите в час.

Приходят в час, а Мартович совершенно спокойно:

— Уже почти готово… но должен переписать, потому что не прочитаете…

— Ну, хорошо, — говорит редактор, — зайду позже, потому что и так должен еще пойти в кофейню увидеться с другом приезжим.

После полуночи послал редактор к Мартовичу одного своего молодого сотрудника и говорит:

— Даю вам тут три гульдена, но помните, что пока не будете иметь в своих руках рассказы Мартовича, не давайте ему денег, потому что тогда он уже не напишет.

Молодой посланник Мартовича в веселом обществе после неизвестно какого стакана пива и говорит:

— Пан редактор просил передать рукопись.

— А гонорар где? — спрашивает Мартович.

— Есть… но не могу дать, — потоптался на месте парень, — прежде чем не получу рукопись…

Тогда Мартович:

— Иди и скажи пану редактору, что он не имеет понятия, что такое литературный труд. Я пришел сюда исключительно для того, чтобы написать рассказ… и смотрите — одни бутылки с пивом и водкой, и ни бутылочки с чернилами…

«Палермо»

На углу улиц Рутовского и Каминского разместилась кофейня «Палермо», которая своим солнечно-романтическим названием обещала чудеса Юга. Манила она прежде всего картежников, потому что здесь существовал специальный «Клуб Тарока».

В глубине полутемного зала между зеркалами виднелись четыре причудливых пейзажа, созданных мастером кисти, который, вероятно, в своих учениях живописи не достигал дальше львовских рогаток. На каждом из них был изображен, конечно, Палермо с полосой кирпичного песка, из которого торчала рыжая пальма с зелеными лохматыми листьями на берегу синего моря.

Может, благодаря этим настроенческим рисункам и более чем экономному освещению эта кофейня и имела значительный успех в межвоенный период. А еще привлекала посетителей табличка «Тарок-клуб» над дверью бокового покоя, где и заседали картежники. Но, в отличие от других кнайп, которые в вечернее время превращали свой уютный локаль в бар или дансинг, «Палермо» оставалась солидной стопроцентной кофейней, напоминавшей еврейские кофеенки венского Леополыитадта.

И только слишком уж древние посетители вспоминали, какая ужасная Мордовия содержалась ранее в этом помещении. Межвоенное «Палермо» ничем не напоминало дурную славу кнайпы под красноречивым названием «Под Желтой простыней».

Ресторан Самуила Райха

Стефаник, приезжая во Львов, всегда заходил к Райху на площадь Рынок, 5, и оттуда писал на салфетке записку: «Сижу у Райха, приходите» и посылал с парнем в редакцию «Литературно-научного вестника».

В редакции уже знали, что Стефаник привез новый рассказ и ждет аванс. Но порой Стефаник просил аванс за еще ненаписанное произведение. Поскольку это было не первое произведение, за которое ему платили заранее, а произведения не получали, то иногда об этом Стефанику деликатно напоминали, но он оправдывался тем, что жить в долг — это нормальное состояние каждого писателя.

«Хоть и разрешалось ученикам ходить в рестораны и кофейни, — вспоминал Степан Шах, — но только в обществе родственников и уполномоченных воспитателей. Однако старшие ученики ходили и без родственников в рестораны и кафе, но не во все, а в специальные, где они были, так сказать, прикрыты. Ученической кнайпой был ресторан Самуила Райха, где ученики Академической гимназии имели даже свою отдельную комнатку. Там собирались Семаки и Осьмаки не только на пиво, во время таких сходок обсуждались и решались не раз важные организационные дела из сферы школьной политики. В кофейню ходили ученики не для того, чтобы там «черного» напиться, но чтобы в бильярд сыграть. Наши ученики заходили в мое время (конец XIX века) чаще всего в «скромную» кофейню Графа, которая находилась в партере углового дома на ул. Армянской и ул. Гродзицких. А поскольку желающих сыграть было много, а ученикам в распоряжение стоял там только один бильярд, перенеслись наши ученики со временем в ресторан «Винтовые сваи» на углу ул. Кохановского и ул. Панской. Летом ходили они на бильярд уже на Погулянку».

У Райха любил посидеть Михаил Яцкив. Частенько он вырывался в кнайпу и во время работы в редакции Научного общества имени Шевченко, но только тогда, когда Франко по каким-то причинам отсутствовал и не мог его унюхать. Однажды он просчитался. Франко вернулся непредсказуемо раньше, и Яцкив быстренько скрылся в шкаф. Войдя, Франко сразу уловил запах перегара и спросил у канцеляриста Кислицы:

— Где Михайло?

Тот кивнул на шкаф. Франко резко дернул дверцу, и Яцкив вывалился на пол.

Когда во Львов приехала Леся Украинка, Яцкив втолковал себе, что влюблен в нее, и решил в этом признаться. Купил цветы, но по дороге в «Жорж», где остановилась Леся Украинка, зашел в кнайпу Райха. Там уже сидело несколько молодомузовцев, которые, услышав о благородных намерениях Яцкива, посоветовали ему для храбрости выпить рома. А поскольку одним бокальчиком не ограничилось, то вскоре Яцкив имел уже настолько боевой настрой, что, не мешкая, отправился в «Жорж».

Но когда он вручал букет Лесе, то волей-неволей должен был выдохнуть напоенный алкоголем воздух.

— Михайло, твои цветы имеют подозрительный запах, — сказала поэтесса.

— Это потому, что я иду из кофейни, — пробормотал Яцкив.

Леся цветов не взяла, и расстроенный жених вернулся в кнайпу.

Другая история, которую упоминал Роман Купчинский, связана с советником Берестом. Это был низкий, толстый, с «вильгельмовскими» усами пан, который редко улыбался, но всегда был весел. А еще советник Берест имел хороший лирический тенор.

В Великую пятницю собиралась группа важных старших панов «на сельдь». Шли обычно в ресторан Райха на пл. Рынок.

Когда сельдь была уже кое-как окроплена, обращался Заячкивский к Бересту:

— Слушай, чего ты, собственно, носишь голос. Отпусти его. Спой «Адонай».

Советник давал себя просить, а когда, наконец, вставал и набирал воздуха в грудь — старый Райх придвигался ближе и готовился в молитвенном настроении слушать еврейскую ритуальную песню.

Год от года пел советник Берест «Адонай» и год от года старый Райх плакал. И год от года говорил Заячкивский:

— Что-то твой голос сегодня вроде нешлифованный.

И год от года отвечал ему советник Берест:

— Потому что нет каляфонии.

И год от года старый Райх ставил «очередь» коньяку.

Когда в конце 20-х приехал во Львов из Праги Олександр Олесь, чтобы навестить своего мецената, то устроил вечеринку у Райха. Одна пани, боготворившая поэзии Олеся, упросила мужа, чтобы взял ее с собой.

Пришли они в кнайпу, когда уже там гуляла большая компания и пила пиво. Просидели они допоздна, и в конце пани дергает мужа:

— Пойдем, я устала.

— А Олесь?

— Спасибо. Знаю твои выкрутасы. Тебе лишь бы в кнайпу добраться.

— Даю тебе слово, познакомлю тебя с ним еще сегодня. Но посиди немного.

— Хорошо. Но не более четверти часа.

Через некоторое время она потеряла терпение и снова тянет мужа за рукав.

— Пошли.

— Не так резко. Обидишь нашего гостя поэта.

— Кого?

— Олеся!

— А где же?

— А вот этот лучший, самый веселый кумпан, что сидит около тебя.

Пани не могла поверить, что это тот самый поэт, который доводил ее до слез своими стихами, а в этот вечер всю компанию доводил до слез шутками. Впоследствии она удивлялась:

— Никогда не думала, что мой муж является таким поклонником поэзии.

О кнайпе Райха вспоминал также Мечислав Опалек. «Активный мой контакт с Василием Щуратом пришелся на печальную осень 1939 г., когда несколько вечеров пришлось провести нам в ресторане Райха на Рынке и радоваться пиву, которое уже становилось дефицитом». И это были последние дни существования кнайпы.

«Рома»

Находилась эта ресторация на ул. Академической, 25, почти напротив кофейни Залесского с входом от ул. Фредра (теперь это кафе «Академическое»), а открылась в 1911 г., интерьер выполнен по проекту Г. Узембла.

С чем было связано название? Возможно, с поговоркой «все пути ведут в Рим», а возможно, с кнайпой «Рим» из легенды о польско-украинском Фаусте пана Твардовского? Известный чернокнижник пытался обмануть черта, пообещав отдать ему свою душу в Риме. Черт должен был долго ждать обещанное, ибо Твардовский и не собирался в Рим отправляться. Но однажды загулял в корчме, и там его нечистый настиг. Потому корчма, собственно, «Римом» и называлась.

Сюда наведывались интеллигенция, офицеры, писатели, актеры, музыканты начала XX в., бывал выдающийся историк Иван Крипьякевич. Здесь часто можно было увидеть элегантных дам преимущественно из еврейских сфер.

Несколько слов о кофейне сказал политический деятель Казимир Жигульский: «Кроме аудитории другим не менее важным местом контактов была кофейня. Я ходил постоянно в «Рому». Это была, так сказать, гуманитарная политическо-литературная кофейня. В «Роме» я не только встречался с коллегами и знакомыми, но также постоянно читал прессу. В этом смысле кофейня была обеспечена в совершенстве, я имел на выбор все важнейшие отечественные и зарубежные газеты немецкие, французские, английские.

В «Роме» я познакомился со многими тогдашними Львовскими литераторами. Мой отец был членом Союза и дружил с его председателем Остапом Ортвином, красочной фигурой тех времен, оригинальным литературным критиком. Он часто сидел в «Роме» и рассказывал разные анекдоты из писательской жизни. Во время войны его уничтожили немцы».

Остап Ортвин был Зевсом Львовского Олимпа. Выглядел как Платон, плечистый, аристократический и гениальный, — так его описывали современники.

Настоящая его фамилия звучала так: Катценельенбоген. Ну, и должен был взять псевдоним.

И хотя он писал мало, но зато много читал, и именно ему принадлежит честь открытия Леопольда Стаффа и Станислава Бжозовского, он вдохновлял Кароля Ижиковского, Лимона Терлецкого и Теодора Парницкого, не говоря уже о целой плеяде молодых поэтов, которыми он верховодил, и так громко выражал свое мнение о только что прочитанной статье в газете, что тряслись большие стекла кофейни. Сюда также приходили любители шахмат.

«Рому» вспомнил выдающийся австрийский писатель Йозеф Рот: «Есть литературная кофейня, которая называется «Рома». Сюда наведываются добропорядочные обыватели, и здесь стираются грани между бюргерством и богемой. Здесь засиживаются сын известного адвоката, режиссер, литератор. За соседним столиком могут сидеть их родственники. Все грани смутные, едва заметные».

«Неимоверное впечатление производили на меня официанты «Ромы», — вспоминал Юзеф Виттлин, — когда в качестве посетителей сидели за столиками кофейни «Ренессанс» и велели себя обслуживать коллегам, которые там работали. Носили крикливо яркие пиджаки и цветные галстуки. Это была праздничная одежда. Черные рабочие смокинги и фраки покоились дома и излучали из себя повседневную усталость».

Только в «Роме» подавали все оттенки кофе-капуцина (капучино) — «Shale Gold», «Shale Nuss», «Nuss-braun», «Braun», «Саро», до самого темного «Schwarzer gespritzt».

«Рома» принадлежала к редким кофейням во Львове, сохраняющим верность даже некоторым устаревшим традициям. Например, при Австрии за одним из столов всегда сидели австрийские артиллеристы, и когда они собирались уходить, то официант звал кассира словами:

— Артилерия платит!

Удивительно, но этот обычай сохранился и при Польше, когда официант давал знать кассиру, какой из столов собирается рассчитаться, несмотря на то, что там уже давно ни одна «артилерия» не сидела.

Сохранила «Рома» также и своих бывших клиентов. Эти одинокие завсегдатаи, ревниво соблюдая все свои привычки, собирались в «интеллигентском» зале со стороны улицы Фредра. Со старых времен появлялись они всегда пунктуально в какое-то время, садились за свой неизменный столик под рыцарским щитом и, попивая свой неизменный черный кофе, просматривали газеты в с годами сложившейся очередности. С регулярностью военного караула переходил из рук в руки стол с газетами, так же регулярно занимались столики с шахматами.

В большом зале «товарищеском» — со стороны ул. Академической — господствовали менее ортодоксальные обычаи. Здесь принято было кочевать от стола к столу, здесь все со всеми и обо всем говорили и жили жизнью одной семьи, взаимно обсуждаемой, и в то же время не способной друг без друга прожить.

Здесь в сопровождении пианиста Юлиуша Габля пел песни кабаре Эмануэль Шлехтер (родился 26 марта 1906 г. во Львове, 11 ноября 1943 г. погиб вместе с женой и маленьким сыном в Яновском концлагере), автор многих песен для польских фильмов и львовских шлягеров, сценария фильма «Сердце батяра». В частности, он написал песни к фильмам с участием Щепко и Тонько: «А ми двай обацвай», «Тільку ві Львові», «За ругатками ходять батяри», «Личаківське танго».

Хроника

24 мая 1923 г. Смена собственности. Популярная кофейня «Рома» перестала существовать в старом локале, потому что дом купил сенатор Гаммерлинг.

7 июня 1923 г. Кофейня «Рома», как информируют компетентные лица, существовать не перестанет. Зато владельцы в кратчайшем времени приступают к обновлению хорошего локаля.

«Сан Суси»

Появилась в 1909 г. и существовала до 1920-х годов на ул. Шайнохи, 5 (теперь здесь дом быта). В 1920—1930-х годах — кофейня «Адрия».

В кнайпу наведывалась демократическая и социалистическая молодежь. Но люди, себя уважающие, сюда не заходили, хоть и располагалась эта кофейня в центре. Любители газет находили их гораздо больше в других первостепенных заведениях. Любитель поесть также не находил здесь ничего особенного. И ночных утех, кроме слишком шумной музыки, не предлагали здесь никаких. Был дешевый бильярд, и всегда одна и та же старая бабенция за буфетом.

Из богемы заходил сюда только художник Марьян Ольшевский и постоянно что-то царапал на мраморных столешницах столиков. Заходили и оригиналы Чаудерна, печатник Гольдман, нефтяной магнат Поллер, впоследствии венский миллионер.

Приходили солдаты, даже заседал целый подпольный штаб польского войска, чертил карты, планы и составлял заговоры. Конечно же, сохраняя конспирацию и не допуская никого к своей группе. Кроме того, военные играли в шахматы и выпивали много черного кофе.

Забегал сюда поэт Казё Барановский, который ненавидел собственные вещи и всегда одевался в одолженное. У одного брал без разрешения штаны, у второго воротничок, у третьего галстук. Этот талантливый журналист и поэт, который еще много мог сказать, погиб от итальянской гранаты, после того, как его забрали в австрийский ляндштурм. По иронии судьбы, мать его была итальянка.

В углу стояла белая перегородка, исписанная вдоль и поперек афоризмами, стишками, карикатурами, диалогами, философскими сентенциями. Но после Первой мировой войны все это пропало, потому что владелец, опасаясь русских, велел все смыть.

«Сити»

Находилась в том же доме, что и гостиница «Центральная» на ул. Легионов, 11, только на втором этаже. В настоящее время этот дом объединен с соседним «Гранд-отелем», что под № 13. Здесь собирались сионисты, пела женская капелла.

Поэт Степан Чарнецкий увековечил эту ресторацию в своих произведениях: «Я остановился у Гетманских Валов… Из окон кофейни «Сити» плыла мелодия сумасшедшего вальса».

Хроника

10 апреля 1920 г. В кофейне «Сити» пропал из кухни серебряный чайник стоимостью 500 крон.

17 жовтня 1920 г. В гостинице «Сити», номер 3, комендант бригады казаков есаул Яковлев вербует докторов, ветеринаров и фельдшеров. Также призывает офицеров и добровольцев пополнить Волчанский конный полк.

12 января 1922 г. В «Сити» претерпел апоплексический удар Юзеф Целлерман, купец из Черновцов, узнав неутешительную новость с биржи.

31 января 1922 г. Во время рейда полиции в «Сити» задержан Макс Эмбль, у которого конфискован карточный банк в 18 700 марок.

1 марта 1923 г. Вчерашняя облава в кофейне «Сити» обнаружила сборный пункт неконцессионных торговцев. Обнаружены товары и боны на миллионные суммы. Зато нелегальные российские эмигранты, неплательщики налогов и азартники — постоянные гости кофейни — не обнаружены.

«Центральная»

Владельцем этой кофейни на площади Галицкой, 7, был В. Бехтльоф. Теперь здесь междугородная телефонная станция. В XIX в. здесь стояло несколько домов, а среди них так называемый «бойковский дом» и кофейня «Центральная». Бойковским называли этот дом потому, что там синевидские бойки имели составы своих товаров. В 1895 г. здесь побывала английская писательница Э. Л. Войнич. Одно время здесь жили Иван Франко и Михайло Павлик. Современное здание построено было в 1902 г. и тогда же в партере открылась новая кофейня. Стенные росписи для забегаловки в 1903 г. выполнил М. Гетьманчук.

«Центральная» считалась второй из старейших кофеен после «Венской», и развлечься здесь можно было до трех ночи. В кофейне была также библиотека и большое количество журналов на разных языках, бильярд новейшей системы и великолепный салон для дам.

Принимала у себя преимущественно офицерскую касту и чиновников высшего ранга.

В 1890-х годах сюда заходил Франко. «Если бы я жил во Львове, — писал Богдан Лепкий, — и заходил в «Централку», то, вероятно, нашел бы возможность поговорить с Франко…»

В начале XX в. в четыре часа здесь собиралась редакционная коллегия журнала «Мир» — Яцкив, Чернецкий, Карманский, Пачовский, Бирчак, Луцкий, Твердохлиб. «Это же были только поэты, умеющие жить только образами собственного воображения, — вспоминал Михайло Рудницкий. — Они чувствовали себя лучше в «Централке» за кофе, когда думу думали, как издать очередную книгу без издателей (которых не было) и без денег (которых было еще меньше). С горя шли иногда на «каменярку» за 3 крейцера; случался большой праздник, когда кто-то платил всем тогдашнюю амброзию: «черную индию» — смоляную полыновку».

Сюда приходила в 20-е годы украинская богема, которая сформировалась в одноименное общество. Здесь любил утром писать свои песни и оперетты Лев Лепкий. В частности, создал одноактную «Первый председатель ревкома» и «После равта».

«Богема» была добровольным обществом, в состав которого входили писатели, поэты, журналисты, художники, — вспоминал оперный певец Михайло Голинский. — Вокруг них собиралось много сторонников, приверженцев, желающих культурно развлечься, посетив очень интересные вечера «Богемы». Она уже имела свою славу и отборную публику. Бывать на вечерах «Богемы» считалось честью, и было престижным, приятным и полезным. Там велись дискуссии на различные темы и обильно цвели тонкие новые остроты — «вицы», которых в других обществах нельзя было услышать. Был там небольшой, но очень хороший оркестр, который мастерски играл наши народные и стрелецкие песни. Официанты в «Централке» были изысканно вежливы и хорошие психологи. Они знали каждого посетителя, его желания и капризы.

Не раз я был свидетелем такой сцены: как всегда, «богемисты» и сторонники сидели за столами, вели жаркие разговоры-дискуссии, смеялись, шутили. В это время оркестр мастерски исполнял наши народные песни. А в углу, у стены, всегда сидел наш любимый Сясь Людкевич и упорно что-то сочинял, не обращая на весь мир никакого внимания. Тогда кто-то из «богемистов», чтобы Сяся оторвать от компоновки и привлечь к своему столу, подходил незаметно к дирижеру-пианисту и просил его играть фальшиво какую-нибудь нашу песню. Чрезвычайно чувствительное ухо Сяся сразу замечало фальшивую ноту. Он вдруг вскакивал, подходил к музыкантам, стыдил их за фальшивую игру, и тогда Сяся приглашали к своему столу, и он уже оставался с нами.

Припоминаю таких членов и сторонников, которых я часто встречал в «Богеме»: Ромко Купчинский, Лёнё Лепкий, Мыхась Гайворонский, Федь Федорцив, Сясь Людкевич, Михайло Рудницкий, Ковжун, Зенко Пеленский, его жена Ластовецкая, три сестры Дудрыкивны, Мелё (Николай) Голубец, Степан Чарнецкий, отец прелат Куницкий, Петро Холодный, Кирилл Вальницкий с женой, Быць Вихняник, Сименович и многие другие, которые уже призабылись».

Юрий Тыс: «В «Централку» заходили Дмитро Донцов, Кедрин, Палиив и тогдашние «советофилы» Антин Крушельницкий и Кирилл Вальницкий, Мирон Левицкий. Еще сегодня в Канаде мало кто знает его адрес и телефон. В Львове, где якобы предстояло жить, прибил кусок бумаги с надписью: «Звонок не звонит, прошу не стучать!».

Во «Центральной» бывали изредка молодые тогда художники и литераторы, Святослав Гординский, Богдан Кравцив (если не сидел в тюрьме за подпольную работу), Богдан (Дуфта) Ныжанкивский, Зенон Тарнавский. Особняком — старшее поколение политиков из УНДО, из ФНЕ, радикалы и социалисты, те, что писали, и те, что написанное читали, те, которые горячо дискутировали, и те, которые их успокаивали, картежники и шахматисты вперемешку. Из обмена мнениями рождались газетные и журнальные статьи, новые стихи и рассказы; то, что написал Иван Кедрин, Михайло Стахив или Дмитрий Палиив, можно было услышать за день-два раньше в кофейне».

В 1934 г. кофейня переселилась в бывшие залы для завтраков Мусяловича на углу ул. Ягайлонской и ул. Третьего Мая. А в ее помещении открылся банк. Правда, при этом она не перенесла с собой своих завсегдатаев — тихих пенсионеров и скромных отшельников, которые, вероятно, неуютно стали чувствовать себя в новехоньком ярко-красном интерьере среди цветов в вазах на столиках и во всей той сладко-конфетной, трезвой, незадымленной еще атмосфере. В ярком сиянии света хотелось быть как-то особенно одетым, особенно, когда услужливый гардеробщик Виктор, который до этого работал в ресторане «Краковского» отеля, с недостижимой ловкостью высвобождал гостей из пальто и шляп. Теперь публика «Центральной» стала уже слишком неоднородной. Создавалось впечатление, что большинство посетителей — это люди, которые жили поблизости.

Одним из завсегдатаев кнайпы был Осип Назарук (1883–1940), автор романов «Роксолана», «Князь Ярослав Осмомысл». Евген Козак писал, что он «принадлежал у нас к людям, о которых говорится, что не с одной печи хлеб ели». Под карикатурой в «Зызе» 1925 г. подписан так: «Др. Осип Назарук, выдающийся член Радикальной партии».

Этим выдающимся радикалом О. Назарук долго не был. Однажды поехал в Америку с миссией от Радикальной партии, по дороге основательно изменил ориентацию и вернулся во Львов как радикальный католик.

Сразу же после этого появилась в радикальной газете новость, в которой говорилось, что некий персидский шах Куразан, уезжая в Америку, имел на корабле чудесное явление, после которого крестился и стал ревностным католиком.

О. Назарук подхватил эту новость и опубликовал в «Новой заре» длинную статью, приплев к ней много морального соуса. Притом, разумеется, не вспомнил ничего о том, что он новость взял из радикальной газеты.

На второй день после появления этой статьи встретил Назарука в кофейне Матчак, один из редакторов радикальной газеты, и спросил:

— Где вы, пан редактор, нашли эту пикантную историю о персидском шахе?

— В заграничной прессе, которую вы обычно не читаете.

— Мы тоже читаем и не только вперед, но взад.

— Великой мудрости взад начитаетесь!

— А все же. Ну, попробуйте и вы, пан редактор, прочитать обратно фамилию вашего персидского шаха Куразана».

В советском журнале «Красный путь» (1929, № 4) было опубликовано воспоминание писателя Валерьяна Полищука (1897–1937) о посещении Львова в 1927 г. «Кафе «Центральное» не отличается от всех европейских кофеен, здесь и музыка, и определенный демократизм. Вешалки и удобная мягкая мебель, столы и столики. Как и следовало ожидать, кофейня в центре, поэтому туда удобно сходиться краеугольным художникам, деятелям, культурникам и просто людям, имеющим свободное время. За стаканом кофе вы можете уладить дело, условиться, поговорить, почитать, назначить свидание, написать. Кроме того, определенный буржуазный демократизм предполагает, что представители разных группировок того же буржуазного общества могут сходиться сюда и вступать в спор, объединяться. Когда это делается в кафе, то это не сдача позиций, а наоборот, отстаивание их, «европейская культура», что позволяет двум редакциям монархической и социалистической газет жить в одном доме через стену с выходом в один коридор и даже обмениваться корректурами книг за неделю до выхода для рецензирования. Мол, все в пользу буржуазному господству, а оттенки мнения, споры — только помогают прощупывать форму нужного поведения и торговой истины.

Однако и те, которые не хотят этого буржуазного господства, тоже могут встречаться в кафе с политическими противниками, просто на правах «личных знакомых». В этом и настоящее преимущество этого «кофейного демократизма», потому что это время необходимо и для дела.

Когда в кафе «Централ» пришел я с советским вице-консулом, то мы могли свободно разговаривать за столом вместе с редактором «Дела», с представителями одного общественного издательства. С нами были писатели из «Окон», др. Щурат, Федь Федорцив (главный редактор «Дела». — Ред.) и другие представители галицкой интеллигенции».

Веселые трафунки

1

В «Централку» наведывались работники редакции «Дела». Роман Купчинский оставил, в частности, воспоминания о редакторе «Дела» Феде Федорциве, который отличался большим трудолюбием и любовью к писательству. «Бывало, говорит сотрудникам: «Вы можете все идти себе к черту, я сам число напишу!» Слово по слову и — дошло до слова. Однажды в так называемом огуречном сезоне, когда некоторые из сотрудников были в отпуске, а кто-то заболел, в редакцию пришел только Федорцив и журналист. Федорцив отослал его домой, а сам написал все «Дело». Была «вступительная» на три полосы, были другие статьи, были какие-то сообщения, новинки и даже маленький фельетон (тоже на три полосы!) под заголовком «Неудачник».

— Вот видите! — говорил потом, — обошлось без вас.

Его мелкая фигура содрогалась, остренький носик морщился, а лицо кривилось от удовольствия.

«Молё» Бэлубец прищурил за очками глаза:

— Да, обошлось без нас, но скажи мне, как «Дело» за полгода обойдется без подписчиков?

— Что значит? Почему за полгода?

— Потому что если они целых три месяца будут читать только твои вступительные, а три месяца — только твои фельетоны, то, в конце концов, откажутся от подписки.

— Но зато название фельетона прекрасное, — добавил кто-то, — отвечает целому числу.

Федорцив «упал с неба» и уже больше никогда не угрожал, что сам напишет номер.

2

Как-то раз летом вернулся редактор «Дела» Федь Федорцив из отпуска и сказал своим товарищам:

— Панове! Вы сидите здесь во Львове и не имеете понятия, какие изменения происходят на селе. Психология нашего крестьянина изменилась к земле. Новые экономические и политические процессы превращают весь состав крестьянской жизни.

И прежде чем он закончил, уже начал писать статью. Это был длиннющий так называемый «солитер» под названием «Письма из деревни», шедший в фельетонах. Члены редакции и подписчики читали, кивали головами, зевали и не могли дождаться конца.

Приехал во Львов Василь Стефаник, зашел в «Централку» на Бернардинской, где ежедневно вокруг стола так называемая «Богема» собиралась на черный кофе — украинская пишущая, рисующая и сочиняющая братия, и между прочим спрашивает Федорцива:

— Дорогие мои! Уже я давно хотел спросить, кто это такие страшные глупости выписывает в этих «Письмах из деревни»? Был ли он когда-нибудь на селе, видел ли когда нашего мужика? Помилуйте!

Федорцив захихикал своим писклявым голосом:

— Я!

Имел очень редкое качество: позволял себя критиковать, но тот Стефаников апостроф помог: Федорцив прервал свои письма ноткой: «продолжение следует».

3

Когда Вячеслав Будзиновский (политический деятель и автор многих исторических повестей из казацкой жизни) должен был жениться, его невеста, присмотревшись к его бурлацкой жизни, решила исправить немного его. Взяла с него слово, что он не будет ходить по кафе и ресторанам сам, а будет брать ее с собой.

— Охотно, — говорит Будзиновский, — но не знаю, составишь ли ты мне общество…

— Что же может быть приятнее, чем кофейная жизнь? — ответила женщина.

На второй-третий день после свадьбы выбрались Будзиновские вечером «в город». Началось скромно с кофе в «Централке», позже зашли в обществе веселых товарищей Будзиновского в какую-то кнайпу. Пришли домой на рассвете. На второй день — то же самое. На третий жена Будзиновского едва ноги тянула, а он нарочно «держал линию» — не отпускал ее домой, хотя она и просилась идти сама.

— А мой обет? Потом скажешь, что я не сдержал свое слово.

— Так я тебя освобожу от слова, — ответила жертва супружеской солидарности.

— Навсегда?

— Да.

— Рука?

— Вот.

С того времени Будзиновский ходил уже свободно сам и говорил:

— Надо уметь с женой договариваться.

4

Сидор Твердохлиб, готовя к изданию сборник стихов «В зеркале плеса», попросил Михаила Яцкива написать предисловие. Яцкив был Твердохлибу должен, поскольку когда-то свою книгу издал за деньги жены Сидорова. Итак, Яцкив отказаться не мог. Но все остальные молодомузовцы были против, чтобы такой ас, как Яцкив, афишировался на произведениях Твердохлиба, к которым они относились скептически.

Яцкив дал слово, что не будет писать. Но Твердохлиб привел кумпла в «Централку», хорошенько подпоил, и тот таки подписал предисловие, которое сам Твердохлиб и накарябал.

— Как ты мог? — насели на него друзья.

— Я был пьян… — защищался Яцкив.

— Ты был пьян, как писатель. Но как банковский служащий должен видеть, на что ставишь подпись!

— Да, да… Но водки было слишком много…

5

Владимир Бачинский — адвокат и выдающийся политик Галичины — был склонен к богемной жизни. Частенько из дома «Просвиты» или «Днестра» бежал к Райху, Мусяловичу или в «Риц».

Роман Купчинский рассказал о его отношениях с кнайпами в своих воспоминаниях: «Любил Владимир Бачинский ресторан, кофейню, общество и хороший алкоголь. Кофейня дает расслабление, — говорил политик, — общество дает настроение, а добрый напиток никогда не является плохим.

— Разве что если его много выпить, — добавлял Зиновий Пеленский.

— Нет, пан товарищ. Тогда или человек не в порядке, или напиток.

В «Центральную кофейню», куда ежедневно заходила украинская львовская богема, Бачинский редко заглядывал.

— Пан меценас, почему вы не заходите в «Централку»? — спросил его как-то раз Федь Федорцив.

— Не люблю толпы и скверных напитков, а в «Централке» — и то, и другое.

— А разве мы толпа?!

— Иногда.

— Так мы с вами никогда уже больше не пойдем.

— Очень мне жаль…

Через день, через два появлялся в «Централке», но только затем, чтобы вытащить куда-то приятных ему людей. Касательно толпы в «Централке» — может, иногда он был прав, но касательно напитка — нет. Ведь «Вишневка» Бачевского, французский «Мартель» или «Бенедиктинка» были везде одни и те же!..

В кофейне политики не любил, имел ее достаточно на вече, собраниях и заседаниях.

— Пан меценас, что слышно на политической арене?

Начинает на меня поглядывать…

— Кто? Политика?!

— Нет, та смертоносная блондинка, сидящая направо.

«Смертоносная» если и поглядывала, то скорее на редактора Кирилла Вальницкого, который, хоть и «кацап» (так называли москвофилов. — Ю. В.), любил общество украинской богемы, а был статный и красивый с лица. Бачинский красотой не грешил. Низкий ростом, пузатый и мордатый, а на широком лице светились маленькие глазки. Но был убежден, а вернее — представлял убеждение о непобедимых своих чарах и демоническом влиянии на женщин.

Хроника

В первые годы после войны азартные карточные игры запрещались, и поэтому задержание очередной компании картежников вызвало интерес газет. 4 января 1920 г. в кофейне были задержаны и привлечены к ответственности несколько лиц, принадлежавших к высшему свету и устроивших здесь запрещеную игру в «фербль». Банк и выигрыш конфисковали. А среди задержанных оказались доктора, профессора, уважаемые домовладельцы, даже один ксендз. «Хорошенький пример для молодежи!» — сетовали газеты.

15 октября 1922 г. Полиция нашла в пакете на помойке на улице Сикстинской, 12, труп младенца. Разродившуюся мамочку удалось найти. Оказалась ею Станислава Барыль, официантка кофейни «Центральная».

14 апреля 1923 г. случилась здесь авантюра. В 4.30 утра, — читаем в «Газете Львовской», — пан Е. Н. побил до крови официанта Яна Пурского. В кофейне той, днем вполне добропорядочной, после 3 ночи взяли моду собираться разные отбросы, устраивающие ежедневные авантюры, и препятствуют отдыху посетителей.

«Шкоцкая»

Эта известная кофейня была в конце Академической, там, где до недавнего времени было кафе «Десертное», а сейчас банк.

С 1910 г. залы ее были оформлены рыцарскими панно В. Белецкого в стиле романов Вальтера Скотта. Владельцем в межвоенный период был Томаш Зелинский.

Здесь собирался университетский мир, особенно корифеи точных наук. Не изменили они любимой кнайпе даже после того, как основной корпус университета переместился в теперешнее строение. Приходили сюда не только профессора, но и ассистенты, а также спортсмены — преимущественно перед полуднем, реже по вечерам. Но если уже заседали, то надолго. Заходил сюда и Михайло Грушевский.

Каждый вечер в начале столетия приходил в кофейню выдающийся философ Казимир Твардовский, который имел такую большую популярность среди студентов, что для его лекций университет должен был снять зал Музыкального общества. Из кофейни Твардовский уходил пунктуально в одиннадцать вечера домой, а жил он по соседству со своим хорошим приятелем Яном Каспровичем.

Приходили сюда на газеты и на шахматы, а еще кнайпа славилась вкуснейшим черным кофе.

Под конец 1900-х годов сюда по субботам сходился так называемый «кружок ганделесов», прозванный так за свою склонность к охоте за старыми книгами. Принадлежали к этому кругу историк Франц Яворский, редактор «Курьера Львовского» Болеслав Вислоух, журналисты Менкицкий, Штерншуе и другие. При встрече они показывали друг другу свои находки, обменивались стариной. Как вспоминал Василий Щурат, «в кружок попадал часто и Каспрович, и сильно интересовался книжными открытиями. Когда Каспровича бросила жена и ушла к Станиславу Пшибышевскому, он топил свою тоску в бокале, но друзья не оставили его в беде».

В межвоенный период кофейня принимала очень разнообразную публику. Профессора университета и влюбленные пары, старые сплетницы и одинокие читатели газет, библиофилы и игроки в бильярд, еврейская интеллигенция и студенты — все сферы, классы и расы, разных вкусов и разной веры, жили здесь дружно одни рядом с другими, заполняя обычно половину зала. Именно поэтому «Шкоцкая» и была особенно привлекательной, что здесь никогда не было слишком заполнено и никогда слишком пусто. Так как-то удачно была отмерена ее вместимость. Большую часть ее публики составляли завсегдатаи «Ромы», которые то ли из одного только оппозиционизма, то ли потому, что в «Роме» было забито, эмигрировали в «Шкоцкую», пытаясь устроить себе здесь новое независимое существование.

Между учеными, особенно математиками, шли длинные и задорные дискуссии, которые описал в своих английских воспоминаниях профессор американского университета Станислав Улям. Спортсмены обсуждали актуальные матчи. Женщины здесь бывали редко. Вечерами концертировал Артур Миллер, автор львовских опереток (в частности «Одиночки кофейного короля»).

Эту кофейню выбрали для своих встреч выдающиеся математики, создатели Львовской математической школы. Именно здесь профессор университета, академик Стефан Банах (похороненый на Лычакове) одним махом ставил студентам зачет и кофе.

Доцент Банах был высоким, худым молодым человеком, который в гранатовом пиджаке, застегнутом на два ряда пуговиц, напоминал атташе посольства. Когда увлекался какой-то математической темой, то гнал свою лекцию быстро вперед, не заботясь слушателями, которые не раз не успевали за ним. Компенсируя жизнь среди цифр, Банах любил забавы, а в те времена не было слишком много дансингов во Львове, и играли на частных балах. Иногда такие балы заканчивались на рассвете, и случалось, что пан доцент после последней мазурки спешил на лекцию. Студенты бывали, конечно, удивлены, увидев своего преподавателя, одетого во фрак и сверкающие лакерованные туфли, и думали, что, может, в тот день он будет говорить на каком-нибудь симпозиуме. Но когда однажды на лекции пан профессор подпер голову и уснул, студенты догадались о причине.

В кнайпу наведывались также его сотрудники — мировой славы ученый Гуго Стейнгауз, Юлиан Шаудер, Станислав Улям и несколько молодых профессоров: Станислав Мазур, Владислав Орлич и Стефан Качмар. Также профессора философии, связанные с математической логикой, — Казимир Айдукевич и Леон Хвистек, преподаватели Политехники Антон Ломницкий и Владимир Стожек.

Студенты в шутку задавали геометрическую задачу: «Как из простого конуса сделать конус усеченный (“сцьенты”)?» И решали так: «Пригласить его в кнайпу — и получится “сцьеты”».

Студенты обожали Стейнгауза, поскольку были с ним запанибрата. О его юморе свидетельствует, например, такой трафунок. Как-то студент поставил перед ним математическую проблему:

— Яйцо катится по плоскости, имеющей наклон 15 градусов. За какое время оно прокатится 20 метров?

— Но ты должен мне сказать, из какого пункта катится яйцо?

— Из куриной задницы, пан профессор.

На следующей лекции Стейнгаус объявил:

— Сейчас займемся расчетами призрачными, с помощью которых сможем подробно выяснить, где находится куриная задница.

В «симпозиумах» в «Шкоцкой» принимал также участие некий Авербах, который был не профессором, а… магом, и показывал по кнайпам такие карточные фокусы, «которых люди не выдумали». Он был живым компьютером. Самую трудную арифметическую задачу решал за несколько секунд.

Однажды он раздал ученым карты для бриджа так, что тот, кто объявлял игру, мог делать «большой шлем» любой масти. Удивленные профессора сразу взялись рассматривать эту тему, и таким образом появилась гордость Львовской математической школы: метод решения игр, который доморощенные мудрецы окрестили «Методом Монте-Карло».

Но еще прежде чем наступала пора идти в «Шкоцкую», в обед Стожек говорил Банаху: «Водзу, провадз!» («Вожак, веди!»), и они шли к Теличковой на водочку и паривки (сосиски) с хреном, которые, по мнению Стожка, лечили меланхолию.

Математики точно переворачивали мир вверх ногами, решая глобальные научные проблемы, и в первую очередь для записи выводов дискуссии служили салфетки, и, когда они входили в экстаз, стали исписывать белые мраморные поверхности столов сотнями теорем. После их посиделок официант снимал мраморную поверхность, или как тогда говорили «блят», и прятал его до следующего дня. А вытирали всю эту писанину только после милостивого разрешения математиков. Наконец кельнерам это надоело.

Однажды за Банахом пришла его жена Люция, официант пожаловался:

— Прошу уважаемую пани, они пачкают и пачкают по этим столешницам. И пусть бы себе пачкали, но они это делают химическими карандашами, и это совершенно невозможно стереть!

Пани Люция сжалилась, за два с половиной золотых купила в бумажной фабрике Эдварда Зымного толстую тетрадь и подарила ее профессорам. С тех пор в правую часть тетради вписывались задачи, а слева — решение. Так возникла славная «Шкоцкая книга».

7 июля 1935 г. Степан Банах сделал первую запись в «Шкоцкую книгу».

«Однажды еще перед полуднем мы сидели в «Шкоцкой», — вспоминал старый львовянин, — было людно, посетители сидели вокруг столиков из белого мрамора, на которых громоздились кипы стаканов и рюмок. Официанты с трудом протискивались между людьми, неся над головой наполненные подносы. Разговоры были оживленные, сыпались шутки, раздавался смех. Царил симпатичный бардак.

К нам приблизился хозяин заведения пан Бреттшнайдер и поздоровался с отцом, как с добрым знакомым.

— Я привел к пану моего сына, — сказал отец, — он учится в Политехнике, и я хочу, чтобы он познакомился с львовскими традициями.

— Что говорить, пан совершенно прав, — согласился хозяин. — Наша кофейня — это самая настоящая львовская традиция. Потому что мы — самое известное и часто посещаемое заведение во Львове. Когда в Стрые или Бороденке кто-то хвастается, что побывал во Львове, то его спрашивают: «А вы были в “Шкоцкой”?»

— Ха-ха-ха! Ей-богу! Пан это так красиво рассказывает! — какой-то человек из-за соседнего столика придвинулся к нам. — Это святая правда!

В глубине зала громоздилась некая особая компания, чисто мужская. Одетые в черное, в шапках, с палочками, повисшими на ручках кресел, живо жестикулируя, они решали свои вопросы. Ежеминутно вбегали посланцы и, прислонив кнут к стене, наклонялись над теми, что сидели, и шептали им на ухо. Каждый второй черкал карандашом по белому мрамору и записывал цифры, подчеркивал столбики и добавлял или умножал, сжигая при этом скрученные в пальцах сигареты, испускающие вонь махорки.

— Это торговцы скотом, — пояснил хозяин. — Сейчас торговый день. Во Львове раз в неделю проводится большая ярмарка скота, и сюда сьезжаются купцы отовсюду. Даже из Покутья и Гуцульщины. Часто это евреи и цыгане, но мы халатников (бедные евреи носили засаленные халаты) не пускаем в заведение. Древняя площадь, куда сгоняли скот, уже исчезла, ее застроили, но обычай остался, и купцы продолжают приходить сюда для своих сделок. А то, что они пишут на своих мраморных столиках, — это их счета. Вскоре они проверят свои кошельки, заплатят и попрощаются до следующей недели. А мы тогда перейдем к мытью столиков, потому что пополудни приходит сюда совсем другая публика: мир интеллектуальный, артисты, врачи, газетчики, адвокаты, и столики должны быть чистыми. Поэтому разрешаются только карандаши, а не дай бог чернила, потому что смыть их невозможно.

— А что они там пишут на столе? — поинтересовался я.

— О, это никакая не высшая математика — только поголовье скота, килограммы веса, цены в долларах…

— Как в долларах? — прервал я удивленно. — Почему не в золотых?

— Нет, нет, тут скот покупается в долларах.

— Действительно так и есть, — добавил папа. — Когда я покупаю скот в Черткове, то должен платить в долларах. Таков обычай. Наконец, не только скот, но и все важные операции производятся в долларах. Евреи не имеют доверия к золотому.

— Публика постоянно меняется, — рассказывал пан Брет-тшнайдер. — Но мрамор не знает покоя. Когда исчезают с него телята и коровы, появляются взамен некие странные символы, зигзаги и крючки. Порой так смотрю, смотрю, и ничего не могу понять. Лучше всего приказал бы этот столик выдраить, но где там — должен держать до следующего дня.

— Они еще не пришли это переписать, — сказал официант, услышав, о чем речь. — Может, это им показать, мы поставили столик в углу.

— О, прошу, — и вежливый хозяин отслонил перед нами столик, который был накрыт скатертью.

Я сразу увидел, что это не была торговая арифметика. Это были какие-то очень сложные операции — я увидел греческие символы, геометрические формулы…

— Это высшая математика, — воскликнул я. — Кто же это пишет?

— Это профессора из университета! Приходит их сюда несколько, но особенно один, такой худой, высокий. Иногда сидит без движения, пьет маленький черный и смотрит вдаль. А то внезапно что-то им встряхнет, и бросается писать. Пишет карандашом, и тут я не могу жаловаться. А тот, что запятнал мрамор чернилами так, что его не удалось вычистить, то был поэт. Но профессор, хоть и карандашом, пишет очень густо, покрывает целый стол, и еще смотрит, где есть свободное место, чтобы и его запачкать.

— Но что же это такое?

— Кто знает? Головоломки. Но был тут раз профессор Ломницкий — это уважаемый человек. Сказал, что каждый раз, когда столик вот так нам замызгают, должны этот столик отставить и держать до следующего дня. Вот так! Работы нам хватает, но кофейня должна жить хорошо со всеми. Когда утром приходят женщины, чтобы убрать зал, то они предупреждены, что столик, накрытый скатертью, мыть нельзя. Около одиннадцати приходят студенты и переписывают цифры с мрамора.

Тогда я не имел никакого понятия, что человек, который так упорно вымазывал столик формулами, — это профессор Стефан Банах, вошедший в науку как создатель пространства Банаха и целого направления, называемого Львовская математическая школа».

Награды за решение вручались в зависимости от степени тяжести и состояли в шкале от маленького пива до живого гуся. Самым частым ловцом наград бывал профессор Мазур, хотя гуся так и не добыл. Эту самую трудную задачу решил только в 1972 г. двадцативосьми летний шведский математик Пер Энфлё, которому, собственно, профессор Мазур и вручил корзину с живым гусем, наряженным в цветастую юбочку…

«Шкоцкая книга» сохранилась у сына Стефана Банаха, и то чудом. Выезжая в 1946 г. в Польшу, он прихватил и книгу. Сел в вагон вместе с Ядзей Голияс, в которую был влюблен, и вот девушка попросила дать что-то почитать в дороге. Никакой другой книги тот не имел, и предложил «Шкоцкую книгу», так как Ядзя была дочерью профессора.

По дороге чемодан у молодого Банаха украли советские солдаты. Таким вот образом книга и сохранилась.

По сегодняшний день ученики «Шкоцкой» школы занимают почетные места в группе выдающихся математиков и физиков многих стран.

В этой кнайпе в 30-х появились сценарии кабаре-представлений и чрезвычайно популярных сатирических диалогов на львовском радио, которые написал и режиссировал Виктор Будзинский. Сидя здесь первые три дня каждую неделю, выпивал невероятное количество черного кофе и писал, писал, писал, погруженный в клубы дыма. В остальные три дня перед воскресной передачей устраивал для группы «Веселая Львовская Волна» на ул. Батория, 6, пробы.

В 1934 г. кнайпа закрылась для ремонта. «После многодневного ремонта открылась кофейня «Шкоцкая» под новым руководством, — писали в газете «Волна» в 1934 г. — Она выразительно посвежела, хотя не так много здесь нового. Но пол, столы, кресла, зеркала, новые яркие обои и новые обитые кожей диваны лучатся радостным отблеском, создавая праздничное настроение. И такой же блеск исходит от официантов, отглаженных и вылизанных. Приветливыми улыбками приветствуют они любителей газет, которые должны были неделями искать убежища по чужим для себя закоулкам, а каждого нового посетителя трактуют как будущего завсегдатая.

Хотя невозможно предсказать, кто из нынешних гостей будет сюда постоянно захаживать. На глаз каждый напоминает газетную моль «Шкоцкой»: ведь она всегда была заведением с самой разнообразной публикой».

Осенью 1939 г. здесь собирались деятели Армии Крайовой, наведывались и провокаторы типа профсоюзного деятеля Михала Ланга, который рассказывал налево и направо о том, что спрятал в Яновском лесу пушку и пулеметы.

Профессор Станислав Банах был единственным в Польше, а может, и на свете профессором без высшего образования! До Первой мировой войны он был вечным студентом первого курса математики в Университете Ягеллонском. Жил, давая уроки. Однажды в Польскую академию искусства приехал сам президент Французской академии наук, предлагая сотрудничество в решении пятидесяти математических проблем, авторства Анри Пуанкаре, которые сам этот гений математики считал неразрешаемыми. После торжественной сессии Банах попросил уважаемого мастера, чтобы сходил с ним к Гавелке, потому что ему казалось, что с помощью водки он может несколько из тех проблем решить. Пожалуй, много ее выпили, потому что на мраморном столике решил целых 16. Парижский ученый купил у пана Гавелки мраморную плиту, забрал ее в Париж и в бюллетене Французской академии наук объявил: «Шестнадцать задач Пуанкаре решены». И таким образом Львовская математическая школа вышла на мировую арену!

После этого собрался почтенный Сенат Университета Ягеллонского и постановил, что зачислит все семестры Банаху, лишь был он предстал перед Сенатом и защитил докторскую. А Банах уперся, что нет! Воспользовалась этим Львовская Политехника и убедила его, что из Политехники в Маселко ближе, чем из университета к Гавелке, и именовала его профессором!

Банах за свою жизнь написал только два математических труда: «Алгебра Банаха» и «Пространство Банаха», но эти две работы составляют классику современной мировой математики.

Судьба отдельных львовских математиков была трагична: Юлиан Шаудер был замучен гитлеровцами в 1943 г., Стефан Качмар погиб в Катыни, Антон Ломницкий и Владимир Стожек замучены на Вулецких горах в июле 1941 г.

Станислав Улям вспоминал: «Значительная часть наших разговоров велась в кофейнях вблизи университета. Первая из них называлась «Рома». Через год или два Банах предложил перенести наши сессии в кофейню «Шкоцкая»… Вспоминается мне, что еда там была посредственная, зато напитков было довольно. Столы кофейни были покрыты мраморными плитами, на которых можно было писать карандашом, и что важно, быстро стирать. В наших математических разговорах часто слова или жеста без всякого дополнительного объяснения хватало для того, чтобы понять значение. Порой дискуссия состояла из нескольких слов, которые были брошены в результате длительного периода раздумий.

Свидетель этого, сидя за соседним столом, мог заметить внезапный взрыв эмоций, написание нескольких строк на столе, время от времени чей-то смех, а затем наступал период долгого молчания, во время которого только пили мы кофе и смотрели друг на друга бессознательно.

По версии Уляма, это именно Банах купил в 1933-м или 1934 г. толстую тетрадь, которая сохранялась в кофейне, и официант приносил ее по требованию».

Кнайпа Шнайдера

Кофейня Фридриха Шнайдера считалась известной во Львове и находилась сначала в Браме, то бишь пассаже Андреолли на Рынке, где пополудни и в вечернее время застать можно было всех мелких и больших писателей и художников, находившихся во Львове.

Впоследствии кнайпа переместилась в дом на углу улиц Академической и Хорунщины — ул. Академическая, 7. Сейчас на месте легендарной кофейни — Дом профсоюзов. Летом из кофейни выносили столики на улицу, от солнца и дождя посетителей защищала пестрая маркиза.

Сюда сходилась публика, желавшая почитать газеты, а их здесь было целых 200, поиграть в бильярд (было целых три стола) или в домино.

Желающие посидеть в тишине шли в бильярдный зал. «Среди гостей Шнайдера преобладали польские писатели, художники, артисты и журналисты. Хотя Франко имел среди них немало знакомых, он обычно сидел в стороне, не выказывая желания участвовать в дискуссиях, которые не имели ни начала, ни конца», — писал Михайло Рудницкий.

Вся львовская богема начала XX в. знала, что в кнайпе Шнайдера есть отдельные столики Каспровича, Стаффа, Остапа Ортвина, которые писали здесь стихи и статьи. Последний зал зарезервировали для себя «Курьер Львовский» и «Слово Польское». Сюда заходили писатели Станислав Пшибышевский, Корнель Макушинский, Станислав Виспьянский, Ежи Жулавский, Габриэля Запольская, художники Казимир Сихульский, Станислав Дембицкий, Марьян Ольшевский.

«Все, кто писал, вырезал, рисовал, играл, философствовал или бунтовал и возмущал мировой порядок, или пытался построить новый, должен был побывать у Шнайдера», — вспоминал актер Людвик Сольский.

Постоянные посетители сходились около 14 часов, а их посиделки продолжались часто допоздна, и дискуссии только в полночь достигали кульминационного пункта. Частым

Посетителем был композитор, основатель и дирижер львовского хора «Эхо». А поскольку редакция «Слова Польского» находилась на Хорунщине, то сюда наведывались также работники этой газеты. Здесь в 1900 г. впервые увидел Франко Петро Карманский. Франко здесь любил просматривать немецкие иллюстрированные журналы.

В этой же кофейне давал консультации студентам профессор университета Войцех Дидушицкий, часто произнося речи в своем кругу. Ведь граф был еще и поэтом и прозаиком, его исторический роман «Святая птица» о Древнем Египте появился почти одновременно с «Фараоном» Пруса в 1895 г. в двух томах, однако не имел того успеха и быстро забылся. После лекций по истории искусства он забирал всех студентов на семинар в кофейне.

Каспрович проводил здесь все время пополудни, а иногда засиживался до поздней ночи. Заказывал бутылку коньяка и если всей не выпивал, то бутылка оставалась до следующего дня. «Я был рад каждой следующей встрече с Каспровичем, — вспоминал Василий Щурат, — порой даже искал ее. И встречались мы часто в 1890-х годах в кофейне Шнайдера, куда Каспровичу из редакции (из Хорунщины) ближе всего было зайти с Болеславом Вислоухом или с Франко… Франко часто пил черный кофе, спорил с Каспровичем по поводу его литературных вкусов».

Постоянным кумплем Каспровича за бутылкой был художник Дамазий Котовский, который также подтверждал стихотворение:

«Пили славно тут щоразу Ян Каспрович і Дамазій».

Позже компанию для Яна составляли Леопольд Стафф и Владислав Козицкий. Во время таких посиделок часто прибегал парень из типографии, прося, чтобы Каспрович срочно дал перевод какого-то английского произведения для литературного приложения «Слова Польского», редактором которого был поэт. Каспрович знал множество различных поговорок о вине и приговаривал за каждой рюмкой.

Эрнест Лунински (1868–1931), журналист, автор исторических работ, который на переломе XIX и XX вв. находился во Львове, вспоминал: «В кофейне Шнайдера на Академической было домино. И немалое. До десяти пунктов! Само заведение подражало разнообразным венским кафегаузам, что-то до занудства шаблонное и привычное. Много газет, бильярд, уголок для карт, а больше всего клубов сигаретного дыма. Представители умственного труда тратили здесь время на разговоры о политике, переливание «из пустого в порожнее» и жалобы на беду. Иногда за столом сидел Стыка, польский художник, который сам о себе говорил, что он является Яном Вторым, то есть наследником Яна Матейки. Немного реже летом под маркизой можно было увидеть графа Войтко, как называли графа Дидушицкого. Одетый небрежно, с одной штаниной немного длиннее, сгорбленный, с кудлатым усом подковой, удивлял своими прихотями — требовал нарезать ему пирожное на четыре кусочка, или класть ему их кончиком ножа на язык.

Отдельный стол занимали художник Дамазий Котовский, Ян Поплавский, редактор «Przeglądu Wszechpolskiego», повстанец, шлиссельбургский узник Бронислав Шварц (1834–1904), которому после семи лет заключения удалось из крепости убежать, Ян Каспрович и я.

Существует легенда, будто эта веселая компания любила напиваться. Ничего подобного. Невинных две рюмки делали Каспровича безвольным, так негативно алкоголь влиял на его организм. В таком состоянии он начинал что-то мурлыкать себе под нос, а порой распевал еврейские псалмы.

Я научил их играть в домино. Сначала имел одного партнера в лице Поплавского, а вскоре приобщился Каспрович, и так втроем мы играли часами. Со временем образовалась вокруг нас галерея болельщиков, которая жадно следила за ходом игры, бросая столь остроумные замечания и советы, что все от смеха сотрясалось».

Каспрович прозвал любителей домино доминиканами, и с тех пор их собрания стали называться Клубом доминиканцев. Ставки в их играх были маленькие, но однажды Каспрович предложил весь выигрыш складывать в банку на Мыхальчаковский фонд. Где-то там на улице Святой Софии неподалеку от дома Каспровича жила очень бедная старушка, вдова сапожника Мыхальчака. Ей нечего было есть, и она ходила в лохмотьях. И вот, собрав еженедельно несколько гульденов, Каспрович относил их старушке.

Зигмунт Василевский писал, что игра в домино переродилась в своеобразный наркотик: «Никто из нас, сотрудников редакции «Слова Польского», в пять часов не мог побороть искушение, чтобы не заскочить к Шнайдеру, и обидно было, когда все партии около трех столиков были уже заняты. Злость брала, если именно в это время происходило какое-то политическое собрание — пусть даже речь шла о часе!»

Василевский увековечил для нас этих игроков. К игре с Поплавским и Каспровичем садились профессор Мартин Эрнст, писатель Корнель Макушинский, историк Равита-Гавронский. Больше всего эмоций выплескивалось тогда, когда игроки играли два на два. Горячий Поплавский, игравший в паре с Каспровичем, то и дело вспыхивал и верещал, а бедный Каспрович должен был выслушивать все обиды. Во время игры Поплавский комментировал каждый свой ход самыми разнообразными шутками и прибаутками. Наблюдая за игроками, казалось, нет важнее дела на свете.

Партии домино заканчивалась в семь. Еще минуту дискутировали, обсуждали неудачные ходы, и около восьми уже начинали расходиться, потому что в восемь кофейня закрывалась.

Ян Каспрович тяжело поднимался с плюшевого диванчика, за ним вставали его приятели, и все братство отправлялось напротив, к Полонецкому, владельцу польского книжного магазина и издателю переводов Каспровича. Квадратный, раскоряченный «сын земли», Каспрович становился перед окнами Полонецкого и, обзывая его кровопийцей, шакалом и паном издателем, требовал аванса в счет сборника стихов, который, собственно, готовился к печати. Если книжник отсутствовал или не поддавался на провокацию, тогда шли в магазин Альфреда Альтенберга на ул. Карла Людвика. Там уже не только Каспрович, но и его друзья требовали аванса, потому что Альтенберг издавал достаточно много польских книг, «Библиотеку драматическую» и серию повестей для женщин.

Полученный аванс позволял продолжить вечерние посиделки в погребке Гоффманов или ресторации гостиницы

Жоржа. Здесь Каспрович, заняв место за столиком, часто оглядывался и спрашивал: «А где Стаффятко?», имея в виду выдающегося поэта Леопольда Стаффа. И если того не было в кнайпе, то вся компания тянулась к нему домой и выволакивали его на пьянку, хоть он и очень упирался.

Когда 5 июня 1899 г. Станислав Пшибышевский приехал во Львов, его тоже привели к Шнайдеру, а остановился он у Каспровича.

Кнайпа Шнайдера перебыла до Первой мировой, потом богема перешла в другие кнайпы.

Напоследок стоит упомянуть еще сына последнего владельца кнайпы. Яков Рольляуер, который был германистом и гимназическим учителем, и автором нескольких работ на немецком языке, учась в 1905–1910 гг. в университете, увлекся фольклором. К группе, которую создали студенты, принадлежал также Адам Загорский, автор нескольких уличных песен, книжник и издатель Кароль Юффи. В 1911 г. Рольляуер под псевдонимом Стефан Вендровный издал сборник львовских песен «Поющий пригород», увековечив многие из тех песен, которые вы найдете в моей книге.

Интересно, что батярам идея распечатки их песен очень понравилась и вызвала гнев, что их «высмеивают по кабаритам». Никак им не верилось, что это должно быть напечатано «на фест».

У Шнайдера любили выставлять на продажу свои картины львовские художники. Здесь была своеобразная биржа художников, потому что приходили не только желающие приобрести картину, но и столяры, которые изготовляли рамы. И часто можно было услышать такой заказ пана рамщика:

— Имеете, пан, тут все. И полотно, новых три кисточки, краски, подрамник, рамы. И все. Пану ничего не остается, как нарисовать… Вот здесь должна быть одалиска турецкая, тут — караван в пустыне, тут — гарем султанский. И все.

«Штука»

Открылась в январе 1909 г. на ул. Театральной, 10, в доме, где на балконе изображены каменные Венера и Марс. Ее украсил сецессийными фресками Феликс Вигживальский.

Для того чтобы попасть в кофейню, надо было подняться по лестнице на второй этаж, и там, среди мрака старосветского дома можно было увидеть сверкающее светом название — «Кофейня Штука» (то есть «Искусство»). Основал ее пан, сделавший плохой бизнес на художниках и поэтах краковских и приехавший во Львов, чтобы повторить то же самое. Человек, имеющий такое грозное имя — Фердинанд Турлинский, — был маленьким, худым, поседевшим типом с засушенной улыбкой и напоминал мумию.

Но он создал действительно хорошую кофейню, полную очарования небольших асимметричных залов, украшенных на вкус, который уже вырвался из забавных орнаментов сецессийной суеты. Стены представляли собой настоящую галерею картин, совсем свежих, только что из-под кисти, писанных красочно и с размахом. Ведь рисовали их Пауч, Сихульский, Дембицкий, Блоцкий.

И никогда не скучно было смотреть на эти стены, потому что всегда находился тот, кто покупал картину, а свободный гвоздь недолго был свободным, и скоро на нем повисало новое полотно. За обозрение живописи и художников Турлинский установил цену в семь геллеров. А поскольку это было дороже, чем где бы то ни было, казалось, как раз эту кнайпу художники должны были бы обходить, однако они ежедневно сидели здесь за кофе. Это не афишировалось, но владелец выставлял им кофе бесплатно, чем неуклонно приближал упадок своего бизнеса.

Ряд столиков были забронированы сторонниками различных муз. Один из самых уютных круглых столиков был украшен таблицей с надписью:

«Niechaj się do tego kąta Nikt nie zapliąta, Bo ta nora przeklięnta Jest stale zajęta».

Старшая богема сидела отдельно и вела себя прилично, тем временем, пока молодняк устраивал перепалки, а однажды даже дошло до фехтования палками.

Вокруг этих островков творчества кипела жизнь, полная мировых событий, здесь обсасывались все свежие новости, шелестели газеты и звучала тихая интимная музыка. Глубоко за полночь кофейня, вся в дыму, утихала, свет гасили, оставались мигать только красные лампочки. Но кофейня не замыкалась, завсегдатаи продолжали сидеть, видно было, как мигают огоньки папирос. И в этих сумерках рождалось какое-то особое настроение под тихую, ненавязчивую музыку.

Когда однажды во время Первой мировой пришел в кофейню отец, чтобы забрать домой сына, который уже несколько дней искал нирваны в черном кофе, перед ним вдруг вырос какой-то военный, составлявший молодому человеку компанию. Возмущенный пан, перед которым еще недавно дрожало столько людей, попытался предостеречь:

— Я гофрат (чиновник высокого ранга)!

— Ого! А я фрайтер (один из самых низких военных чинов)!

И старик отступил, тяжело осел за соседний столик и вздохнул:

— Мир кончается… Нет, пардон, кончился!

И был прав, мир Австрийской империи подошел к концу, не пережила его и «Штука».

Это была кофейня, в которую ходили не только на «маленький черный», рассказывал мне Станислав Людкевич, но и на особое настроение, которое создавалось именно в позднее время, когда кофейню окутывали сумерки, странные жуткие ощущения овладевали тогда присутствующими, которые погружались в призрачные видения среди голубых кругов папиросного дыма.

Как-то литературная богема разыграла владельца, потребовав свежей горчицы. Тот не знал такого блюда, литераторы рассказали, как она готовится, и на следующий день на витрине появилась вывеска «Сегодня — свежая горчица».

Эта кнайпа была некоторое время в упадке, и когда Львов во время Первой мировой оккупировали москали, возникла потребность в кнайпе недорогой, где могла собираться городская интеллигенция. «Рома» и «Шкоцкая» были тогда мало кому по карману. И вот по инициативе вице-президента города Тадеуша Рутовского (президент Юзеф Нойман перед наступлением москалей дал деру, чем вызвал презрение всех львовян) «Штука» воскресла. Интересно, что роли кельнерок взяли на себя женщины из благотворительного общества. А это все были жены профессоров и художников! Сделали это за небольшие деньги, украсили со вкусом и установили там доступные цены. Сами же дамы, которые до этого никогда ничем подобным не занимались, взялись и за кухню, и за снабжение, и за бухгалтерию.

«Уютно стало и ярко в украшенных люстрами комнатах «Штуки», — писал современник. — Все искрилось изысканностью. Со стен смотрели витражные рисунки, с таблеток (витрин) — фигурки различных сказочных существ. За столиками вполголоса говорили гости, под потолком кружил табачный дым, а по залу ежеминутно прошмыгивала фигура в снежно-белом наряде — это какая-то из дам, которая взяла на себя бремя обслуживать гостей».

Вскоре «Штука» приманила спившиеся уже группы кнайповых завсегдатаев, которых удовлетворяла уютная атмосфера и скромность цен. Чай или молоко стоили 5 копеек, кофе черный — 8, белый — 10. С буфета улыбались пампушки, соломка, пирожные, бутерброды, паштеты — все собственного производства.

Новооткрытая «Штука» работала с 9 только до 22-х, потому что дольше оккупанты не разрешали. А после войны прекратила свое существование.

Где во Львове что ели

Утро львовянина начиналось с кофе с булочкой «кайзеркой», но если кому-то лень было самому кофе варить, он шел на кофе в элегантные покои для завтраков «Закопане» Антония Моора на ул. Академической, 24 (в ноябре 1934 г. Моор обанкротился, а 17 июня 1936 г. покончил с собой) или в первую молочарню Марии Комуницкой-Рапальской, которая славилась издавна изысканным сельским кофе, кофе замороженным, молоком, шоколадами, мороженым, медом и домашним печеньем. После Первой мировой здесь разместился покой «Поморянка» Яна Гурняка, где готовили очень вкусно и недорого.

Около двенадцати шли на селедочку со сметаной или печеночку с лучком к Теличковой на ул. Академическую или на знаменитые флячки к Нафтуле на Трибунальскую, в обед выбор был еще больше. Жареные колбаски на вилке («раз на виделец») подавали в забегаловке пани Гараковой, где к столам были примотаны цепочками мерки на водку — каждый мог удостовериться, не обманули ли его. У армянина Агопсовича лакомились козлиным мясом, которое львовянин И. Никорович воспел в стихах.

В частных кнайпочках на обед подавали тминный суп, а после него кармонадли — телячьи биточки, обкатанные в булке. Кармонадли ели, держа их пальцами за кость, которую намеренно с этой целью оставляли в мясе. В ресторане Дорфмана возле театра лакомились прочими вкусностями — гусиной попкой, совершенно кошерной.

Подобные этому локали принято было во Львове называть «покоями сняданёвыми», или «покоями для завтраков».

Хотя можно было там не только пообедать, но и наслаждаться ромом или бургундским. Среди мужчин был обычай потребления крепко сдобренных изысканных поздних завтраков в особых покоях, находившихся в ресторанах или позади деликатесных магазинов. Современники вспоминают эти «покои сняданёвые» как явление исключительно львовское.

Эти покои были тесно связаны с молочными и мясными заведениями, а потому и рекламировали очень конкретные изделия. Выглядели они довольно скромно, хотя и имели постоянных отборных клиентов. Поскольку попасть в такие покои можно было только пройдя магазин деликатесов, это было причиной того, что проникнуть туда мог далеко не каждый.

В отличие от элегантных кофеен, которые создавали слишком официальное настроение, в покоях господствовали отношения, как тогда говорили, фамильярные, а настроение было действительно домашнее. Во многих подобных локалях подавали посетителям холодные закуски, в других можно было получить и горячее. Обслуживание было разнообразным, это могли быть жена или дети хозяина, а иногда и официанты. В отдельных таких покоях существовал обычай, что посетитель, как и в частном доме, здоровался со всеми присутствующими, а незнакомым представлялся. В других царили такие же обычаи, как и в ресторанах, и только кивком головы приветствовали знакомых, сидевших за соседними столиками.

Еще одна существенная разница между кофейней и покоями для завтраков заключалась в том, что последние можно было посетить в обществе собственной жены или дочерей, тогда как в кофейни приходили в основном одни мужчины.

Интерьер покоев для завтраков преимущественно отмечался скромностью. И только в комфортабельных заведениях на полу лежали дорогие ковры, на стенах висели зеркала и картины, вилки были из серебра, а блюда подавались в фаянсовых или фарфоровых тарелках и блюдах.

В покоях для завтраков, как их называли, молочарнях, подавали почти исключительно молочные изделия и блюда. Но это не значит, что сходились туда исключительно только старшие паны и дамы, которым уже тяжело переваривать копченое. Молочарни часто становились местом встреч и для актеров, художников и журналистов, потому что сами знаете, как бывает утром, когда голова гудит, а душа ничего так не желает, как холодного студенистого кисляка.

Летом завсегдатаи покоев могли наслаждаться за столиками на тротуарах под полотняными крышами.

Покоев для завтраков во Львове было тьма. Только в окрестностях ул. Академической их несколько. Кроме двух учреждений пани Теличковой под № 6 (в начале века принадлежал Иосифу Пясецкому) и № 12, напротив уважаемых кофеен «Ромы» и «Шкоцкой» находился «Папа Сприцер», куда заходили студенты старого университета (на Грушевского) на пиво — именно львовское, потому что старый Сприцер другого не признавал. На его заведении даже висел старинный плакат, на котором изображен толстый пьяница в поддевке, а ниже надпись:

Выпьем все пива Львовского, пока не помрем, потому что на небе пива нет, пить не будем.

У Сприцера играли в бильярд, а игры были такие: «тацка», «фарамушка» и изобретенная хозяином игра «фирцик», заключавшаяся в том, что из пятнадцати карт вытаскивали одну и ее номер считался конечным пунктом в игре.

Неподалеку была кнайпа Яна Якоби (Хорунгцина, 6), а на Хорунщины, 9 — заведение Казимира Максимовича (впоследствии — В. Вагемана), на улице Танской, 3 — покои для завтраков «Морское око» Петра Чуперковича, а чуть дальше на ул. Академической, 18 — знаменитый локаль Владислава Мусяловича (а раньше — Яна Круликевича). Тот самый Мусялович имел еще одни покои: «На Сиктуской всегда полон был локаль Мусяловича, который перенесли впоследствии на Третьего Мая», — вспоминал Степан Шухевич. Уточним: на угол улиц Ягеллонского и Третьего Мая, то есть в пассаж Гавсмана, или Кривую Липу.

Здесь пан Мусялович принимал посетителей лично, одетый, как и положено шляхтичу, в старую чамару. Здесь были самые дорогие, но и самые большие и вкусные бутерброды — по 25 грошей. На подносах красовались «пробки» — нанизанные на тонкую палочку кусочки огурчика, помидора, селедки, лучок и рыжик. А еще Мусялович предлагал разнообразные яйца Люкульлюса:

— Пусть пан съест то второе яйко Люкульлюса.

Ну и должны объяснить, что же это за Люкульлюс. Лициний Лукулл (108—56 до н. э.) был римским воеводой и консулом, который прославился не столько своими подвигами, сколько роскошными пирами, на которых подавали изысканные блюда.

Лукулловыми яйцами Мусялович называл яйца, фаршированные грибами, селедкой, паштетом, сыром и т. д.

«У Мусяловича, — вспоминал Юрий Тыс, — играли в бридж Иван Кедрин и врачи Максимонько, Подолинский и инж. Сенишин, которого, учитывая его совершенную лысину, назвали «Кудрявым». Здесь в закрытой комнате в конце 20-х собирались члены УНДО.

На Боимов, где донедавна был кафе-бар «Хоре» (ул. Староеврейская, 5), содержался покой для завтраков Владислава Бажанта (другое его заведение было на пл. Галицкой, 7). Пан Владислав рекламировал десять видов кишки, копчености и дичь из Карпат.

На ул. Скарбковской, 3, любимой точкой молодежи стал покой Цёци (тёти). Как на самом деле звали эту пани, история до нас не донесла, но несколько современников упоминают, что ее именно так и звали — Цёця. Толстая пятидесятилетняя кобита (женщина) всегда сидела за прилавком, раскрыв счетную книгу, в которую записывала блюда, которые подавали девушки. Никогда не изменяла своему искрометному юмору и с теплой материнской улыбкой наблюдала за посетителями, которые теснились около двух длинных накрытых клеенкой столов. Это ее погожее настроение способствовало тому, что если уж кто сюда заходил, то делался постоянным посетителем. Особой любовью Цёци пользовались гимназисты, в том числе будущий писатель Корнель Макушинский.

Специальностью Цёци были пироги и белый сельский кофе, а слава этих специалитетов катилась Львовом. Большая порция пирогов состояла из 10 штук и стоила 10 центов. На столах в плетеных корзиночках стояли стопки булочек, привилегией Корнеля было то, что, сколько бы он их не съел, всегда ему считалась только одна.

Конкуренцию Цёце составляла вегетарианская ресторация пани Куликовой возле пассажа Миколяша, которая славилась голубцами из квашеной капусты и пирогами на любой вкус — и с картошкой, и с капустой, и с повидлом, и с ягодами. Пироги из творога и гречневой каши назывались золочевскими. К этим кушаньям подавалось «сьвежее кислое млико». Также был большой выбор кнедлей. В Галиции кнедли принято было готовить из грубого теста с добавлением картофеля, а поливались они маслом с тертой булкой. Для кого-то это могло выглядеть святотатством — это сочетание картофеля, ягод и масла. Потому что, скажем, в Бессарабии и на Буковине лепили кнедли из тонко раскатанного теста, которое сохраняло вкус и запах ягод. Но галичанки упорно стояли на своем, считая, что тонкое тесто, наверняка, может треснуть.

И собственно пани Куликова первой в истории Львова посягнула на устоявшуюся традицию и стала готовить кнедлики из тонкого теста. Чем и заслужила бессмертную славу.

На улице Длугоша напротив монастырских стен стоял магазин пана Макулы «Товары колониальные и деликатесные», состоявший из двух частей. В больших покоях всегда было людно от покупателей, а рядом в боковом крыле можно было перекусить стоя что-нибудь пикантное и запить пивом. Столиков здесь не было, потому что за столики надо бы было платить налог. Буфет пана Макулы производил впечатление — трудно было оторвать от него глаза. Особенно салаты — селедочный, мясной, овощной, рыбный, мадьярский. А рядом на витрине — студенина, буженина, студень из хвостов, жареное мясо, карпы, лососи, угри, банки с маринованными вьюнами, миски больших кирпичных раков; соленые грибы, сливы, брусника, огурцы, корнишоны; майонезы, татарский соус (подливка), различные хрены, муштарды, паприки; сыры — пармезан, рокфор, швейцарский, специальный зеленый сыр на травах. И конечно же — кваргли (сырные булочки). Множество видов селедки — праздничные, шкоцкие, королевские, голландские, матиасы, рольмопсы.

Буфет обслуживал зять пана Макулы — личность, известная в городе, ведь это был футболист «Погони», известный ловец женских сердец. Однажды посетители были свидетелями того, как ревнивая жена вылила ему на голову большой горшок татарского соуса. Зять пана Макулы в белом фартуке и накрахмаленной высокой шапке обслуживал молниеносно, имел движения циркового жонглера. При этом не забывал бросать женщинам комплименты, подмигивать и шутить.

На ул. Карла Людвика имел кнайпу пан Литнер, который был известным колбасником. Он угощал именно колбасой и пивом, не ограничивая при этом количество хлеба. Именно поэтому эта ресторация пользовалась популярностью у студентов, которые напихивались хлебом с одним кружочком колбасы и одним стаканом пива.

А пан Маньковский держал магазин приправ, где в соседней комнате была также популярная кнайпа 1880-х годов. Здесь подавали два десятка сыров и заморский кофе.

Ресторан и покои для завтраков известного мясника Юзефа Новака на пл. Бернардинской, 12, были местом, куда заскакивали на «шныцик» — то есть маленькое пиво с отличной закуской из ветчины или сарделек. А еще на горячую жареную колбасу. Очень вкусной была мачанка — щедро посыпанный тмином кусок свиной вырезки, который вкладывали в разрезанную булку, размоченную соусом с приправами.

Надо сказать, что Новак имел еще несколько таких забегаловок, разбросанных по центральной части города. В частности, заведение на площади Галицкой было самым старым покоем для завтраков. 18 января 1936 г. открылись его покои для завтраков еще на Пекарской, 24.

3 июня 1922 г. открылись ресторан и покои для завтраков Альберта Сковрона на ул. Коперника, 3 (другое заведение он имел еще и на площади Марийской, 7). Здесь львовские библиофилы устраивали ежегодно дружеский ужин, пересыпанный шутками, разговорами и чтением стихов. Участвовали Мечислав Опалек, Казимир Тишковский, Антони Кнот и другие «оссолинцы» (ученые, собиравшиеся вокруг научной библиотеки).

Сковрон всегда лично встречал своих постоянных клиентов, награждая широкой улыбкой. Узнавал их с первого взгляда, даже тех, которые прибывали из других городов. А когда появлялись лица, имена которых он стремился иметь в своей памятной книге — могучем фолианте с автографами знаменитостей, — тогда уж он весь прямо светился счастьем. Для каждого человека находил, что бы сказать приятного. А уже церемонию заказа никак не мог пропустить, стоял около официанта и подбрасывал советы. Посетители получали две карты — одна со списком блюд, вторая — с напитками. Но чтобы получить нечто особенное, следовало сказать такое заклинание:

— Дорогой маэстро, не будете ли так любезны, чтобы самому заказать для нас блюда и напитки на ваш вкус?

И тогда пан Сковрон возносился в небеса, загораясь, как утренняя звезда, и, смачно чавкая, говорил свое предложение.

Молочарня и ресторация Йозефа Фолта на Хорунщины, 5, рекламировала: «Всегда замечательные обеды и ужины на свежем масле. Изысканный кофе. Абонемент на обеды из трех блюд стоит в месяц 24 к. А еще ежедневно богатый выбор блюд, состоящий из четырех супов, двадцати сортов мяса и нескольких легумин (деликатесов)».

Но пану Фолту этого было мало, и он еще отправлял заказы домой.

Вся левая сторона улицы Третьего Мая, то есть там, где стоят дома под нечетными номерами, принадлежала когда-то некоему пану Майеру. Известно нам, что он был помологом и занимался садоводством. И тянулись те сады от впоследствии улицы Ягеллонского к Иезуитскому парку, а потому ничего удивительного, что улица и называлась Майеровская. Со временем ее застроили домами, а последний след старых садов еще долго оставался там, где стоит сейчас дом князей Ионинских под № 19.

В этом последнем из садов имел ресторацию и молочарню чех Индржих Рудольф, но действительной представительницей фирмы была его энергичная и хозяйственная жена, поэтому никто и не говорил иначе, как: «на обед к пани Рудольфовой». Заведение, так выгодно расположенное около Иезуитского парка, после полудня и вечером было переполнено. Сюда охотно приходили целыми семьями, особенно летом, возвращаясь с прогулки, на специалитет, называемый «пидсметанье».

А было это не что иное, как кислое молоко без сметаны. Со сметаной, конечно, было бы дороже на целый цент, но не надо забывать, что когда-то цент — это было нечто, недаром говорили: «без цента не будет гульдена». В горячие дни оно нравилось и детям, и пригожим паннам, и бравым офицерам. Пани Рудольфова подавала простоквашу в глубокой миске неразмешанной, большими крутобокими глыбами, а к ней — хлеб с маслом или картофель с луком. У меня уже слюнки текут!

При костеле Св. Софии, который построила на переломе XVI и XVII столетий богатая мещанка София Ганелёва, заложил мещанин Лукевич поместье, получившее вначале название Святая София, а впоследствии Софиевка. Долгое время это место было любимое место отдыха, и не удивительно, что здесь появилось немало покоев для завтраков под небом. И по мере наступления города они исчезали, последней исчезла молочарня, в которой помимо «пидсметанья» подавали в мисках чистую сметану с черным ржаным хлебом, который там же и пекли.

В межвоенный период появился еще один неизвестный до сих пор вид покоев — бар, куда приходили, чтобы быстро перекусить. Столики в барах были маленькие — на двоих, вместо кресел — мягкие лавочки. Характерной чертой баров было то, что там царило самообслуживание, что значительно сокращало время еды. Несмотря на элегантные интерьеры, рассчитаны они были на средне состоятельных клиентов. Благодаря тому, что здесь не принято было засиживаться, бары приносили солидную выгоду.

Малоимущие горожане, студенты и холостяки ходили к лицам, которые подавали домашние обеды. В основном это были вдовы, которые занимали достаточно просторные помещения. Понемногу такие заведения теряли характер «домашних обедов» за общим столом и превращались в обычные столовые с маленькими столиками. Одновременно вырос выбор блюд, хотя для постоянных посетителей, которые выкупили питание на месяц вперед, подавались типичные обеды.

Имел свои домашние обеды и рабочий класс, извозчики, водители, торговки. Обычно они покупали эти обеды на месяц вперед, потому что так были скидки, и потребляли все, что им подадут впопыхах. Алкоголь в таких заведениях был запрещен, а потому и не было никакой причины засидеться долго.

Рабочие на фабриках или других физических работах имели свои столовые и буфеты, в которых можно было пообедать по очень низким ценам. Подобные буфеты проверяла специальная комиссия, которая не позволяла поднимать цены и эксплуатировать рабочих. Эта же комиссия следила и за санитарией.

Мама Теличкова

1

— Мама Теличкова! — сладко вздыхает мой папа и, прищурив глаза, смачно чавкает губами. — Никакая не пани, не добродийка. Только — мама. Но что это был за локаль! Какие там бутерброды! Море бутербродов и море салатов! А копчености дух захватывали. Вестфальская ветчинка-осетр в миндале… медвежья лапа в меду… м-м… А какие там только селедки были! А яйца, начиненные икрой! А паштеты, выглядевшие как пышные торты, украшенные калиной, оливками, зелеными листьями сельдерея, дольками помидоров с белой пеной взбитого масла. Печеные куропатки и перепелки, голуби и цыплята, дикие утки и поросята… Каждый, кто подстрелил дичь, мог распродать ее у Теличковой. Поэтому там всегда хватало изысканных блюд.

А открылось это заведение под шестым номером на углу улиц Академической и Хорунщины (Чайковского) 6 ноября 1926 г.

В архипелаге львовских покоев для завтраков Теличкова была как жемчужина в короне. И прежде всего не только благодаря своей изысканности, но и доступным ценам.

Сами покои находились в глубине помещения, и сначала посетитель попадал в магазин колониальных товаров, где можно было купить чай, кофе, различные приправы и сушеные заморские лакомства. К каждой пачке чая «Липтон» прилагалась бесплатно серебряная ложечка.

Слева у входа сидела за кассой рыхлая, но всегда элегантная мама Теличкова. Поскольку заведение работало с 7 утра до полуночи, то подменяла ее дочь. В целом, небольшое заведение Теличковой насчитывало двадцать одного человека. В отделе копченостей были одни панны — Лина, Юльця и Алина. Зато в деликатесах — одни мужики — Юзько, Влодко и Филипп. Еще было четыре официанта, два повара и три буфетчицы, работавших посменно.

Понятное дело, что с таким персоналом публика ни на минуту не скучала, всех обслуживали молниеносно.

«Всем было известно, что здесь целый день большое движение, — вспоминает львовянка Елена Ольшевская. — Превосходная селедка разных видов, яйца с икрой, салаты, паштеты. Бутерброды были известны так же, как и впечатляющая фигура всегда хорошо причесанной пани Теличковой и колоссальная чуткость ее дочери, которая на смену с мамой сидела у кассы слева от входа. Здесь всегда можно было перекусить чем-нибудь вкусным и выпить чего-нибудь вкусного, а притом встретить знакомых и даже наладить важные дела с важными персонами.

Тетя Теличкова была вне конкуренции ввиду качества и выбора блюд. Обслуживание действовало исправно, быстро и вежливо».

Она изобрела «завтрак за злотовку». За один злотый можно было получить: бутерброд, бокальчик водки, литр пива и кофе.

Фирму свою София Теличко основала до Первой мировой, когда еще не жила на Замарстыновской (ул. Огродницкая). После смерти мужа Адольфа переехала на ул. Охоронок, 3 (А. Конисского). В ту пору реноме ее учреждения выросло так, что пани Теличкова открыла еще один покой на ул. Академической под номером 12 с помпезным названием «Империал».

К пани Теличковой заходила публика хоть и разная, но не простая: профессора, доктора, художники. Любил здесь бывать светоч львовской математической школы Стефан Банах. А граф Баворовский так торопился к своим любимым бутербродам с брынзой и сардинкой, что, едва переступив порог, одним движением плеча сбрасывал тяжелый мех. И пусть бы только официант не успел подскочить и поймать его!

2

Имя Теличковой неожиданно было увековечено ВО львовской балладе. А произошло это так.

В январе 1928 г. приехал во Львов акр о бат-канатоходец Стефан Полинский, который был рекламируем как человек-муха. 13 января состоялась проба его выступления на Академической, а 15 января состоялось само выступление.

Сначала он собирался вылезти на крышу отеля «Жорж», но по требованию полиции перенесся на Академическую. Собралось много людей посмотреть, как он будет ходить по канату, натянутому между двумя краеугольными домами в начале Хорунгцины (теперь Чайковского). Акробат счастливо взобрался по канату на крышу дома, в котором сейчас находится гастроном «Сквозняк», сбросил зрителям целую кучу рекламок и образцы шоколадки Гефлингера, а затем перешел по канату на крышу дома, в котором находилась кнайпа Теличковой. И тут он потерял равновесие на самом краю крыши, поскользнулся и упал на мостовую, разбил голову и сломал руки и ноги. В 19:30 акробат умер в госпитале.

Во Львове уже было традицией воспевать все знаменательные случаи в жизни города. Поэтому не удивительно, что вскоре и эта история стала фольклором.

В межвоенные годы волочился улицам Львова популярный свирк-вагабунда (то есть певучий варьят, дурак), одетый в лохмотья. Обычно садился себе в трамвай, ехал пару остановок, распевая свои куплеты, и пересаживался в другой трамвай. Прозвище его было Бывай — из-за песни, которую чаще всего пел: «Бывай ты здорова».

Все куплеты он пел на одну и ту же мелодию, но слова придумывал сам. Бывай был безвредным, не крал, не просил милостыню, а довольствовался теми деньгами, которые подавали ему за песни. Его любили и старались помочь если не деньгами, то продуктами или одеждой. Так вот, именно Бывай является автором бесконечной песни, которую все львовяне прекрасно знают:

Сів я ду трамваю, люди спуглідаю, бувай ти здорова, бу я від’їжджаю. Приїхав до Львова акрубата-муха, вліз на Тилічкову і визіхнув духа.

3

Современный исследователь львовских семей Ежи Яницкий нашел потомков пани Теличковой и выяснил для нас ее судьбу.

Пани Теличкова имела кучу детей: шесть дочерей — Олену, Стефанию, Ядвигу, Софию, Адольфину, Ванду и двух сыновей — Владислава и Станислава. Из них всех только Стасько перенял от мамы коммерческий талант, закончил Купеческую школу на Стрелецкой площади — и вскоре вся бухгалтерия уже была на его голове.

13 апреля 1940 г. семью вывезли в Казахстан в Семипалатинскую область. Пани Софья попала в поселок Барадулиха, где был кирпичный завод и швейная мастерская, в которой пожилой женщине пришлось работать.

Когда в войну полякам было разрешено сформировать дивизию, немало украинцев записались туда, лишь бы вырваться из ада. В августе 1942 г. Софья вместе с войском выехала в Иран. Но она уже не была такой, как прежде, измученная тяжким трудом, похудела на 30 килограммов. Дороги не выдержала, потеряла сознание. Умерла в Пахлеве в возрасте 62 лет, там ее и похоронили.

Вождение козы

Каждый львовянин знает, что означает фраза «водить козу». А для тех, кто не знает, объясню — это означает ходить от кнайпы до кнайпы. Иногда возникает такое желание — каждый раз менять обстановку. Скажем, весной 1939 г. по воспоминаниям Станислава Климпеля выглядело это так.

«Была пятница, одеты мы были по-рабочему, несколько дней не брились и, честно говоря, не годилось в таком виде заходить в кнайпу. Но мы не обращали на это внимания и с Юзьком Грабовским, Збышком Ульберским и с именинником Каем Веронским двинули на Академическую. Город был ярко освещен, чистый, без снега и грязи, движение особенно на Легионов, Марийской площади и Академической — большое.

У Теличковой нашелся столик, и официанту, который мгновенно появился, Каю заказал графин водки, селедку на закуску, яичницу с ветчиной и хлеб. Ждать заказа пришлось недолго. Кнайпа была полна людей, большинство сидело у барной стойки. Пани Теличкова за столом рассматривала зал, стараясь, чтобы все посетители были хорошо обслужены. За селедкой и яичницей графин опустел, тосты были произнесены, Каю рассчитался, и в хорошем настроении мы вышли на Академическую. Но Юзько решил, что хорошо было бы скрепить этот скромный ужин с помощью фиксатора, т. е. пива окоцимского в заведении Спанговой, тоже на Академической. Предложение мы поддержали единогласно. Пиво окоцимское было действительно совершенным, так что после двух гальб (кружек) мы вышли в достаточно хорошем настроении и направились на Марийскую площадь. Но когда мы уже доходили до площади, я предложил коллегам, что выставлю лучшие в Львове матиясы (сорт сельди. — Ю. В.) у Нафтулы. Сопротивления не было, следовательно, мы прошли кафедру, прошли кусок улицы Рутовского, прошли пассаж Андреолли и костел Иезуитов и оказались на Трибунальской. Там в старом доме было очень популярное заведение Нафтулы. А поскольку рыба любит плавать, то к замечательным матиасам, которые заняли целую миску, я добавил по одной чистой и, так вот подкрепившись, мы вышли на площадь Святого Духа, и уже прощались, когда внезапно Юзько отметил неоновую рекламу «Casino de Paris Bagatela» и уперся, что тоже должен поставить, и приглашает нас в кнайпу. Мы пытались ему объяснить, что с нас довольно, что утром надо идти на работу, мы не одеты для развлекательного заведения, небриты… Но Юзько уперся: «Еще раз вам говорю, если не пойдете со мной выпить за здоровье Кая, не хочу вас знать!»

На такой приговор не имели мы уже другого выхода, как только пойти в ту кнайпу. Заняли мы столик в партере, Юзько заказал графин и закуски, и началась забава. За отдельными столиками сидели фордансерки, преимущественно молодые красивые девушки, оркестр играл в совершенстве. В какой-то момент во время перерыва, когда мы обменялись взглядами относительно оттанцевавших панночек, Юзько — между прочим, замечательный танцор — сказал, что должен станцевать с той, что «не имеет плеч». Это была высокая красивая блондинка с открытыми плечами, очень грациозная, и первоклассная танцовщица. И вот, когда оркестр заиграл следующий танец, мы поднялись с кресел, но Юзькова избранница танцевала уже с кем-то другим, приличным брюнетом. Юзько подошел к ним и сказал со всей серьезностью: «Відбиваний! (Свободен!)» — совсем как на каком-нибудь фестоне или на танцах у тети Бандзюховой. Но те не обращали на него внимания, а Юзько не отставал. Один из официантов подбежал к нему, но Юзько оттолкнул его, и запахло дракой. Тогда официант подошел ко мне и стал просить вмешаться, ибо брюнет — англичанин, постоянный гость их заведения, и для них очень важен.

Я вынужден был оставить мою партнершу, подойти к Юзьку и просить его прекратить эту забаву в «відбиваного», потому что здесь не фестин и не забава в народном доме, и здесь таких обычаев не соблюдают. При помощи Кая и Збыся едва нам удалось Юзька забрать оттуда. Вышли мы на Легионов, где даже в полночь горел яркий свет. Юзько обзывал нас разными эпитетами. Чтобы его успокоить, Каю предложил пойти в «Пекелко». Это ночное заведение на Пекарской напротив Краковского отеля имело не слишком хорошую славу, но такой уже должна быть цена за успокоение Юзька.

Пришли мы в «Пекелко» и играли там до четырех ночи. И только тогда согласились с мнением, что с нас хватит, потому что в восемь должны были идти на работу».

Интересна еще такая деталь. Рассказчик этой истории взял такси, но денег ему не хватило. Он заплатил только часть, а на остальные дал водителю служебное удостоверение и обещал рассчитаться с ним на следующий день. Водитель не спорил, потому что очевидно это был не первый такой случай.

Первые цукерки

Львов не только любил есть и пить, но и лакомиться.

Еще в средние века во Львове поселились пекари, которые баловали львовян вкуснейшим печеньем. А чтобы с успехом защищать свои права, они объединились в цех и бурно праздновали свой профессиональный праздник в День святого Антония — 13 июня.

Пекари тесно сотрудничали с аптекарями, которые благодаря своим связям с восточными и греческими купцами бойко торговали заморскими приправами, настойками и порошками. Именно у аптекарей пекари закупали изюм, дактили, фисташки, миндаль, имбирь, шафран, гвоздику, корицу, лимон. А еще у аптекарей можно было приобрести разные кухонные принадлежности, незаменимые при выпечке. Но аптекари тоже кое-что выпекали — медовики и марципаны, варили варенье, сушили цукаты.

С тех пор как с 1679 г. на площади возле собора Св. Юра стали устраивать ежегодные ярмарки, которые длились две недели перед Днем святого Юра и две недели после него, с тех пор и начинают свой отсчет знаменитые львовские пряники, которые еще называли «юрашками».

Считается, что первая во Львове цукерня (кондитерская) появилась на пл. Рынок, 29, в 1803 г. Основал ее швейцарец Доминик Андреолли, от имени которого принял свое название и первый львовский пассаж — проход между воротами. Дом этот построил в 1770 г. последний комендант польских войск во Львове Фелициан Коритовский, герба Мора (когда-то на фасаде даже виднелся этот герб), привлекая к постройке четыреста пленных гайдамаков, которых прислали во Львов после подавления Колиивщины. Дом занимал так же, как и сейчас, два фронта и двое ворот — одни с пл. Рынок, вторые с ул. Рутовского. Но раньше, в XVI в. на этом месте стояли два дома — патрициев Кампианов и семьи Дибовицких. Дом Кампианов был одним из красивейших сооружений старого города. От Кампианов дом перешел в собственность бургомистру и писателю Варфоломею Зиморовичу. Рядом стоял дом известного врача Дибовицкого. Коритовский оба эти здания разобрал, чтобы на их месте поставить новый дом.

Нет ничего удивительного, что первым ЛЬВОВСКИМ кондитером стал швейцарец Доминик Андреолли, потому что Швейцария давно славилась изысканными кондитерскими изделиями. К их развитию чаще всего имел отношение шоколад, с которым ценились не только изделия, но и напитки. Для совершенных шоколадных изделий в Швейцарии сложились природные условия — горный скот, дававший идеальное молоко. Такую же роль выполнили и коровы с наших холмов — их молоку обязан своим высоким качеством львовский шоколад.

Первая во Львове цукерня открылась в 1803 г. с окнами на Рынок и быстро стала настолько модной, что проход от кондитерской до улицы Театральной стали называть пассажем Андреолли. Просуществовала она до 1880-х годов, и ни одна другая цукерня не могла похвастаться такой долгой жизнью. Менялись только владельцы. После Андреолли владельцем цукерни и дома стали братья Эрбары.

Интересная история произошла со вторым после Андреолли кондитером Якубом Леваковским по дороге в Вену. Такое путешествие в начале XIX в. должно было продолжаться двадцать дней, и наш герой прихватил в съемную бричку кучу продуктов, основную массу которых составляли копчености. В пути кондитера сопровождал француз из Петербурга, который служил при тамошнем дворе поваром. А поскольку бедняга положился на придорожные кнайпы, то скоро почти погибал от голода. Хочешь не хочешь — пришлось взять его Якубу на свой викт (питание) и всю дорогу подкармливать.

В Вене благодарный француз открыл Леваковскому тайну чудесного испанского торта, в Австрии в ту пору неизвестного. Когда после возвращения во Львов Леваковский устроил в своей цукерне презентацию этой лагомины, она вызвала сенсацию. Отныне ни один прием не обходился без «гишпана», хотя и стоил он немалых денег — 100 флоринов за тарелку. А скоро Леваковский благодаря этому подарку француза заработал значительные средства, выстроил две большие каменицы, купил несколько сел, которые со временем его сыновья успешно пропили.

Вскоре количество цукернь выросло настолько, что перегнало количество кофеен. Постепенно цукерни становились все популярнее. А существенной особенностью цукерни было то, что она всегда рекламировалась именем владельца и была не только его материальной собственностью, но и духовной. Между тем кофейня обычно теряла внутренние вехи чьей-то частной собственности и становилась общей территорией своих постоянных посетителей, типичной общественной институцией. И если конфетчик, властвующий за прилавком, производил впечатление наследного принца, который хозяйничает в своем государстве с мягким деспотизмом, кофейник, занятый в бюро или в другом директорском уголке, не так часто появлялся перед завсегдатаями и напоминал скорей премьера в парламентской республике.

В цукернях лакомились различными пирожными, шоколадом, мороженым, пили кофе, какао, чай, а также вина и ликеры. Реклама манила: «Цукерня Чеслава Шнайдера приглашает на карнавал: пончики с повидлом и кремами, сахары десертные, шоколадки в глазури, карамельки разного сорта, печенье и пасьянсы. Также принимает различные заказы на свадьбы, балы и забавы».

Клиентами цукернь были обычно богатые мещане. Перед полуднем приходили сюда дамы с детьми. В элегантных цукернях большое значение придавалось не только интерьеру, но и буфету, который обязательно должен был блестеть от серебра и хрусталя, столики имели мраморные столешницы, кресла были удобны и застелены. В конце XIX в. начала появляться такая новинка, как вентилятор.

В середине XIX века на пл. Рынок, 24, появилась цукерня Йозефа Геннеманна. На Гетманских Валах пользовалась успехом цукерня Яна Вольфа, а летний павильон его кондитерской, пристроенный к «Венской кофейне», стал любимым местом встреч золотой молодежи, несмотря на соседство Полтвы. Для удобства гуляющих были установлены здесь многочисленные киоски с лимонадом. Весной 1841 г. Валы впервые были освещены. А для тех, кто отправлялся в воскресенье на проход на Погулянку, ждала цукерня Мейсона, которая славилась роскошным мороженым.

На главной артерии города — улице Кароля Людвика — в доме № 3, принадлежавшем кредитному обществу, находилась в XIX в. цукерня Матея Костецкого, где сходился цвет интеллигенции, а среди них и шахматисты. Дело у Костецкого пошло так хорошо, что в 1888 г. он открыл еще одну цукерню на площади Бернардинской, 4.

Но он тем не менее не мог сравниться с цукерней пана Ротлендера, который открыл очень популярное заведение на ул. Кароля Людвика, 11 (угол с ул. Сиктуской) и целых четыре десятилетия портил ему нервы. В обоих этих заведениях собиралась львовская элита — артисты, журналисты и литераторы. Именно здесь репортеры вылавливали материалы для популярной в ту пору рубрики «Местная хроника», охотясь за сведениями из общественной жизни, которая в ту пору не была столь бурной, как позже, и ее было легче отслеживать. Именно здесь заседал за рюмкой коньяка известный сатирик Ян Лям. Посещение цукерни совершенно не уменьшало верности посетителей кнайпы Найсарка на пл. Рынок, 18.

Фактически все журналисты второй половины XIX века встречались в цукерне Ротлендера, скромном заведении на два покоя, которому досталась в столице Галиции очень почетная миссия. Ведь его цукерня была на протяжении десятков лет сборным пунктом львовского зажиточного света.

Сюда на пирожные заходили два оригинальных армянина, братья Ромашканы — черные низкорослые толстяки, оба холостяки. Август ходил, переступая с ноги на ногу, как утка, и было ему все по барабану, любил сплетни и вел жизнь сибарита. Зизё, вместе с тем, делал финансовую карьеру, был президентом Волостного банка, о нем говорили язвительно, что гербом ему служит шкура, содранная с бедного мужика.

Заглядывал сюда и граф Баворовский, владелец крупных поместий на Тернопольщине и Теребовелыцине, один из тех людей, которые способны за короткое время сколотить значительное состояние. Его арендатор часто говорил о нем: «Если бы ясный пан не был ясным паном, то должен бы быть евреем».

К Ротлендеру наведывались почти все гости города, хотя бы из любопытства, потому что пирожные у него были лучше даже варшавских. И Ротлендер осознавал свое призвание так же, как Нафтула или Атляс. Но не только пирожными славилась цукерня, но и конфетами, мороженым и несравненными паштетиками, о которых вспоминают современники, как о чем-то особенном. Они были такие вкусные, что молодые люди даже любили устраивать соревнования, кто сколько их съест.

Говорят, Ротлендер был последним романтиком конфетничества. И хотя происходил из швейцарской семьи, разговаривал в совершенстве на польском и был искренним патриотом — участвовал в восстании 1831 г., помогал деньгами повстанцам, дал деньги для Смольки на построение холма Люблинской унии — это тот самый холм на вершине Высокого замка, с которого мы все любим любоваться Львовом.

К клиентам относился ревностно, и мог даже сам выставить за дверь каких-нибудь подозрительных типов. Мог и вмешаться, когда видел, что посетитель уже достаточно выпил, притом его не останавливали даже графские титулы. По крайней мере, это на себе почувствовал граф Мартин Калиновский, когда однажды под мухой позволил себе повысить голос.

Но годы взяли свое, и он в 1890 г. свернул свой бизнес и переехал в Швейцарию, оставив большую часть своего имения благотворительным заведениям Львова. Большинство поздних львовских кондитеров — Шольц, Залевский, Наусер, Бенедзкий, Вельц, Миллер — были его учениками, все они в свое время вились между столами в белых сюртучках, а хозяин иногда по-отечески крутил им уши.

«Витрина Иеронима Вельца на Академической притягивала прежде всего декорацией. Все эти грибочки, цветочки, а особенно розы, ананасы и мандаринки привлекали наше внимание», — Ванда Немчицка Бабель.

Сюда наведывались поэты, а также студенты из консерватории.

Как-то тут разразился скандал, потому что эндеки и клерикалы, а среди них и типы, которые выдавали себя за графов, считали, что Стах Роговски одним из своих стихотворений оскорбил Бога:

Na pokuszenie mnie nie wуdź i odpuść mi moje winy Lesie żywicznych jodeł, ze świerkуw strzelistych lesie Ja — żołnierz czwartego pułku od dawna pod tobą płynę od lat trzydziestu co jesień Trafiony kulą stalową, nie od tej śmierci zginąłem — umarłem śmiercią jodłową,

здесь уже в защиту поэта-завсегдатая встал сам хозяин и попросил красивую и очаровательную Галыику Тышкевич, студентку романистику, чтобы объяснила значение этой поэзии. А поскольку Галыпка была единственной настоящей графиней (она была внучкой выдающегося украинского патриота, графа Михаила Тышкевича), то до драки не дошло.

Особенно людно было в цукерне в дни скачек. Тогда уже в тесном помещении места не хватало, и гости располагались на тротуаре и развлекались от души. Выфранченные пани и паны имели настоящий раут на улице, а улица к ним с завистью присматривалась.

Костецкий пережил Ротлендера, но его взлет не был продолжительным. В 1870-х гг. на противоположной стороне, на ул. Гетманской, открыл свою цукерню Фердинанд Гросс, и стала она примером верности клиентов, так как было в ней шумно так долго, как долго она находилась на том же месте и пока не переселилась. Это интересно, ведь посетители на ул. Гетманской предпочитали подниматься по лестнице в этот скромный локаль, перестроенный из обычного помещения, чем потом попадать прямо с тротуара в парадное на ул. Академической, 14. Цукерня опустела.

Гросс был городским советником, и раз уж мы о нем вспомнили, то стоит рассказать одну историю. Итак, выбрались как-то советник Гросс с советником-книжником Вильдом в Вену для решения важных дел. Выехали с важными минами на лицах, а возвратились со скисшими, потому что миссия не удалась. Этот случай стал темой для насмешек и для такого вот куплетика:

Поехали Гросс (Большой) и Вильд (Дикий, Грозный) На берег Дуная. А вернулись klein und mild (маленькие и приунылые) До нашего края.

В 1893 г. на месте цукерни Ротлендера архитектор Э. Герматник построил «Гранд-отель».

В последнюю четверть XIX века первое место на конфетном поле заняли Александер Бенецкий и Юлиан Вербицкий. Цукерня Бенецкого находилась сначала на ул. К. Людвика, 11 (там же, где была когда-то цукерня Ротлендера) и работала с 7.30 до 23.30, а по вечерам здесь играла музыка. Трудно было бы найти более удобное место для уютного проведения вечера.

Историк Марьян Тирович вспоминал: «Недалеко от гостиницы «Виктория» и памятника Яну III Собескому находилась цукерня Бенецкого, которая никогда не была переполнена. За мраморным столиком мы ели сливочное и фруктовое мороженое, очень вкусное и красивое на цвет, его всегда подавали с тоненькими трубочками, которые хрустели во рту. Сегодня в самой изысканной цукерне такого не найдешь».

Реклама обещала «самый большой выбор парижских бомбоньерок, кофе, чай, шоколад, мороженое, фрукты, коньяк, французские ликеры».

Профессор Александр Надрага вспоминал, что ходил сюда с отцом «на знаменитое сметанковое (сливочное) и малиновое мороженое».

Но пан Бенецкий был на треть кондитером, потому что, кроме этого, он еще был советником и охотником, членом ловчего общества имени Святого Губерта. Заседания в ратуше отнимали много времени, свободные минуты проходили на охоте. А охотник из него был тоже большой, потому что в 1893 г. он добыл в Сморже медведя. Так разве он мог после такого триумфа стоять спокойно за прилавком? И если персонал легко без него обходился, то клиентам это как-то не приходилось по душе.

После 1918 г. цукерня исчезла. Только через годы наследники фирмы возобновили ее на Ягеллонского, 18, где уже не было старого шика.

Цукерня Юлиана Вербицкого в 1888–1906 гг. находилась на Академической, 5, и славилась своим мороженым и пирожными, а продукцию на заказ отправляла даже в провинцию. Вербицкий, в отличие от Бенецкого, был кондитером и только кондитером. Казалось, не ел, не спал и не имел никаких потребностей вне своей любимой цукерни. Летом перед входом появлялось крылечко, из-под которого вился зеленый виноград по зеленой изгороди, а козырьком служила полотняная маркиза. В дверях всегда стоял хозяин и чутким глазом следил за порядком. Для каждого, кроме улыбки, имел еще что-нибудь — вопрос о здоровье, или какую-то новость, или шуточку. Посетители чувствовали себя здесь как дома. Сюда также сходились литераторы, чиновники, адвокаты, врачи. Это был как бы коммуникационный узел между Городским касино и Кругом литературно-художественным, находившемся в пассаже Миколяша. Сходились сюда преимущественно мужчины, дамы появлялись редко. Вечера с дамами проводили только у Залесского.

Изделия Вербицкого были первосортными. Рассказывают, произошел там трафунок. Два студента — медик и юрист — устроили поединок на пирожные: кто съест больше. Спор составлял 25 пирожных при условии, что все они будут одинаковы. Двое судей согласились быть свидетелями. Итак, медик съел своих 25 штук первым, юристу было труднее, но и он преодолел свою порцию. Кто же победил? Тогда медик предложил еще 25 пирожных с той лишь разницей, что можно было выбирать разные. Начали. Но юрист сделал ошибку, потому что когда ему уже пирожное поперек горла становилось, он начал запивать водой. После девятого пирожного должен был сдаться, но медик на том не остановился и ел пирожные до конца. Стоимость 84 пирожных оплачивал, было условие, проигравший. А пан Вербицкий долгие годы рассказывал гостям об этом пари, радуясь, что такое большое количество пирожных не повлияло на здоровье ни одного из спорщиков.

Вербицкий воспитал двух первоклассных специалистов — Чуджака и Подгалича (в межвоенный период Владислав Подгалич держал цукерню на ул. Рутовского, 4). Когда Вербицкий заболел и проводил остаток жизни в бедности и нужде, Чуджак не забыл о своем учителе и организовал ему медицинскую помощь.

Пирожные Чуджака были такие маленькие, что попадали в рот целыми, но имели один изъян — для гимназистов стоили слишком дорого, аж 5 центов. Именно поэтому они предпочитали посещать цукерни Курнаховой, где подавали большие пирожные за 3 цента.

В 1907 г. дом, где вместе с кофейней Шнайдера была цукерня Вербицкого, разрушили, а на его месте появилось здание, которое считалось первым львовским «небоскребом». Точно в том же месте открыл свою цукерню Вельч. Однако она уже не пользовалась такой популярностью, старые посетители продолжали искать в воображении зеленую веранду и фигуру пана Юлиана.

В 1894 г. прибыл во Львов из Перемышля известный кондитер Дезидерий Шольц и открыл при Краевой Выставке на территории Стрыйского парка кофейню. «Павильон Шольца» был мгновенно оккупирован сливками львовского общества и в пять пополудни производил впечатление изысканного «файф о’клок» в одном из его салонов.

Неизвестно только, кто в той кофейне был важнее — владелец или кассирша. Звали ее Элля Денстль, и стала она первостепенной достопримечательностью не только той кофейни, но и Выставки в целом. За ее благосклонность — хоть и напрасно — боролось немало поклонников, а среди них двое известных и важных сановников. Один с длинной седой бородой, как святой Николай, а второй с мощной, как у тура, шеей. Однако эти декоративные аксессуары ни на что не годились. Польза от всего была только Шольцу, потому что в кофейне гости аж роились. А поскольку Шольц был по специальности кондитером, и хорошим, не обошлось без заказа пирожных и мороженого домой и на пиры, которых в период Выставки было очень много. Нечего удивляться, что после закрытия Выставки Шольц, имея уже постоянных клиентов, переселился в центр города и устроил здесь цукерню на лучшей и самой элегантной в те времена улице Третьего Мая, 5, где впоследствии будет Земский крединый банк. Этот участок считался многообещающим, так как жили здесь люди состоятельные.

Но хотя сам Шольц и бывал там целыми сутками, чтоб удовлетворить все желания своих клиентов, цукерня уже не была такой, как во время Выставки. А главное — не было уже в ней Элли. Панночка создала собственную ресторацию «Под соловейком» на площади Бернардинской. А за шольцевским буфетом хозяйничала чуть усталая и постоянно чем-то неудовлетворенная жена либо прел толстый сонный начальник. Но, в конце концов, место, выбранное Шольцем, подвело его, потому что не было людным, на ту пору там не было ни одного магазина. В результате и сама цукерня начала засыпать, пока не заснула навеки. Одной из особенностей этой кондитерской были прекрасные папиросы в желтых тутках (гильзах) с мундштуком на удивление длинным, по крайней мере, в два раза длиннее обычного.

В доме № 5 на Марийской площади разместилось несколько магазинов и цукерня, которая переходила из рук в руки — Чуджак, Сочек, а в межвоенный период — Эдвард Дудек.

В соседнем доме под № 6 известная варшавская фирма «Э. Ведель» торговала сахаром, конфетами и шоколадом. А над домом № 7 горела неоновая реклама шоколада «Милка».

На ул. Рутовского, 8, в 80—90-х годах разместилась цукерня Мыхайля Моннэ, племянница которого Ванда Моннэ так успешно вскружила голову художнику Артуру Гроттгеру. Но эта улица не славилась слишком многочисленными прохожими, и в 1896 г. Моннэ перебрался на ул. Лычаковскую, 9, где в те времена бурлила очень оживленная торговля. Еще в начале века над входом виднелась фамилия владельца.

Когда в январе 1866 г. во Львов приехал художник Артур Гроттгер, он поселился у своего товарища Владислава Федоровича, украинского писателя, в доме на углу ул. Академической и ул. Хорунщины. Федорович отдал ему свою кровать, а сам перебрался на диван. Однажды художник выбрался на бал, который организовали на Стрильнице, а хозяин остался дома готовиться к экзаменам. Артур вернулся под утро замечтавшийся, разбудил товарища и начал исповедоваться в своем увлечении. На балу он познакомился с панной Моннэ, и с той минуты весь загорелся чувствами, и с нетерпением ждал того дня, когда увидит ее снова.

Артур узнал, что семья панны имеет дом на площади Святого Духа, и в том же доме — цукерню. Туда он и отправился с визитом. Цукерня действительно находилась на площади Святого Духа, а точнее, на Долгой (впоследствии Театральная, Рутовского и снова Театральная) под № 8. Так случилось, что цукерня превратилась в постоянное место их встреч.

Мечислав Опалек вспоминал: «Помню старшего пана, стоящего за прилавком среди пирожных, помадок, карамелек и искусственных цветов в флаконах, а звался он Моннэ. Впоследствии владелец цукерни изменился, модернизировал ее несколько и стены зала украсил двумя довольно большими пейзажами Мечислава Корвин-Петровского, который выбрал эту цукерню конечным пунктом своих вечерних путешествий по кнайпам».

Кто имел скромные требования и считался с деньгами, посещал маленькие цукерни, а было их во Львове без счета. К ним относились, между прочим, две цукерни, которые славились многочисленной клиентурой, потому что пирожное там стоило 4 цента, а не 5–6, как в других местах. Одна из них, Циммера, находилась на ул. Академической между отелем «Жорж» и Хорунщиной, вторая, Литвинского, — на ул. Крутой (впоследствии ул. Сенкевича), 11. Со временем эту цукерню перекупил Казимир Левандовский, который уже имел цукерню неподалеку под № 7.

В конце XIX века начал создаваться новый тип цукернь, так называемая «сладкая дырка». Это были преимущественно маленькие магазинчики, в которых часть помещения занимал стол, а вторую часть — маленькие столики и такие же маленькие табуретки. Иногда столики стояли также во втором помещении, в который заходили со стороны магазина. Клиентами этих заведений, имевших характер самообслуживания, были обычно школьники, которые наведывались сюда во время перерыва. Посетители подходили к буфету и здесь выбирали желанные вкусности.

Известной и любимой, в частности детьми, была также цукерня Вонсовича на ул. Ягеллонского, 16, потому что там можно было в любое время дня получить «окрушки». Это были кусочки пирожных, тортов, которые выбирали из форм и с подносов и затем продавали в бумажных пакетиках за один-два цента. Спиннетер на пл. Рынок (в начале Краковской) держал цукерню, в которой выпекались самые большие пампушки по 4 цента. Такой пампух не помещался в ладони, и было чем насытиться. Поэтому сюда чаще всего забегали студенты.

Определенной пикантной таинственностью была окружена цукерня пани Анели Курнаховой. Сначала она находилась на углу площадей Бернардинской и Галицкой, где позже были поставлены новые дома с аптекой «Под венгерской короной», позже ее цукерня появилась на пл. Рынок, 33, и в конце концов — на ул. Доминиканской, 9.

Наведывались туда не только на толстые пампушки, но и на толстые остроты. Владелица сама напоминала пампушку, была кругленькая, с рубенсовскими формами и фиглярной улыбкой. Ей нравилось, когда на ее формы обращали внимание, она любила кокетничать, а порой и с головой нырять в какую-то любовную историю.

В 80-х годах XIX века городское гражданство получил чешский еврей Франтишек Стафф, отец двух львовских поэтов — Леопольда и Людвика Стаффов. Он открыл цукерню на ул. Скарбковской, 11, а когда в 1914 г. умер, его жена перенесла цукерню на ул. Пекарскую, 1. В юности Леопольд Стафф даже подменял своего отца за прилавком, что вызывало среди гимназистов небольшой ажиотаж, потому что уже читали его стихи в журналах, а также первый поэтический сборник «Сны о мощи».

На ул. Ягайлонского, 5, открыл в 80-х г. цукерню Каэтан Крушинский вместе с Д. Кнаппом, в 1890 г. он отделился и уже сам вел свой локаль до 1910 г.

Только на одной ул. Городоцкой, кроме Дезидерия Шольца, имели цукерни Марьян Левандовский и Руперталь (№ 9), Эдвард Рога (№ 10), Марцелий Грамски (№ 17), Казимир Пьётровский (Городоцкая, 52, 60). Эта последняя цукерня была соединена с покоями для завтраков и славилась пирожными, лирниками (медовиками) на липовом меду, десертными сахарами, печеньем, подавали там также кофе, чай, шоколад и мороженое. А еще — горячие закуски, ликеры, коньяки, вина, пиво. «Должен сообщить, — обещал в рекламе владелец, — что организовал музыку, которой в целой Галиции не слышно было и не видано».

Ванда Немчинская вспоминала: «Часто в воскресенье, после обеда, мы шли в маленькую цукерню Соботницкого в начале улицы Кохановского сразу перед угловым домом «с витыми столбами». Помещение цукерни было невелико. Слева стойка, перед ней один больший продольный столик с тяжелой мраморной поверхностью, окруженный длинным диваном с деревянной опорой и креслами, рядом еще один такой же столик меньшего размера.

Когда мы вшестером заходили внутрь в эту раннюю пору, нас приветствовал владелец цукерни пан Соботницкий, слегка склоняясь в поклоне. На круглом лице виднелись коротко подстриженные усики. Он сразу начинал суетиться, подсовывая кресла, чтобы мы могли удобно разместиться.

А потом наступала и важнейшая минута: «Что будете заказывать?»

Обычно мы заказывали бабки, увенчанные искусно скрученной в форме башни пенкой из розы, а еще замечательные трубочки, начиненные взбитыми сливками или квадратики с макагиги.

А когда речь шла о мороженом, я всегда выбирала малиновое, ореховое или кофейное, которые производил сам кондитер, оно имело продолговатую форму.

Пан Соботницкий ставил перед каждым привлекательный серебряный поднос с выбранными пирожными, тарелочку с мороженым и маленький графин с нашей лучшей львовской водой добростанской».

Львовские цукерни не выветрились и из детских воспоминаний Станислава Лема: «Я любил халву Пясецкого и Ведля (в маленьких коробочках), а впоследствии открыл вблизи Большого театра цукерню «Югославия», где были самые вкусные во Львове сладкие деликатесы Востока: разнообразные рахат-лукумы, макагиги, экзотические нугаты, хлебный квас и много других вкусных вещей, ведь не зря я весил тогда на несколько килограммов больше, чем сейчас». С особой ностальгией Лем и другие авторы упоминают халву Жоржа Кавураса, которая продавалась в киоске возле «Венской» кофейни.

В газете «Навстречу» я наткнулся на веселую историю, связанную с известным кондитером. «Анекдот этот повествуєм по случаю неординарного события. Самая известная украинская цукерня во Львове — продана. Прежний ее владелец, Даниил Стецкив, один из самых пристальных читателей нашей прессы, попросил на тризну нескольких журналистов. Делился своими печалями и болями: как так, что наши земляки являются сильнейшими столбами чужих кнайп, а не умеют поддержать такого благородного и здорового учреждения, как цукерня. Ведь сахар — важный элемент для здоровья.

Пан Д. Стецкив известен своим широким жестом и добрым сердцем. Знают об этом девушки; даже такие, которых он не знает. Как-то два года назад одна из них подала на него в суд. По алиментам. Обвиняемый заверил своего адвоката, что в глаза ее не видел, и дальше видеть не хотел. Даже на слушание не явился. Замещал его др. Эвин. Судья поверил адвокату, что его клиент невиновен, и обращается к истице:

— Ну, вы узнаете этого пана? — показывая на др. Эвина.

— Конечно, узнаю… о, даже так же смеется, как тогда…

— Как я разумно сделал, что не пошел на это слушание, — обрадовался п. Стецькив.

— Конечно, разумно… ибо вы не выдержали бы, и на суде с гордостью признались бы в отцовстве, если бы увидели, какая это красивая девушка, — сказали мы ему, когда он уже оплатил в ресторане счет».

Цукерня Даниила Стецкива находилась на ул. Николая, 9.19 декабря 1937 г. владелец был убит мраморной плитой.

2

У отдельных кондитеров дела пошли так удачно, что они открыли и свои собственные кондитерские фабрики, где изготавливался шоколад, печенье, конфеты. Правда, «фабрика» звучит слишком громко, потому что в действительности эта фабрика была кондитерским цехом, который находился в самой цукерне. Вместе с этими карликовыми фабриками в начале 1880-х годов появились и крупные фабрики с большим объемом производства.

Старейшей кондитерской фабрикой была паровая фабрика сахара и медовиков Маврисия Брандштадтера на ул. Шептицких, 26, которая гордилась современной техникой и была в Галичине самой мощной, с 1921 г. она изменила свое название на «Фабрику сахаров, шоколада и какао “Бранка”».

В начале 1930-х г. на фабрике работало 450 рабочих и 32 администратора. Шоколад и конфеты «Бранки» получили большую известность, вскоре фабрика на ул. К. Людвика, 47, открыла свой фирменный магазин.

В 1874 г. на ул. Замарстыновской, 21, появилась паровая фабрика шоколада, какао, десертов и печенья Яна Рикера, в 1903 г. она превратилась уже в фабрику сиропов и сахаров.

С 1883 г. на пл. Марийской, 7, заработала фабрика Генрика Третера, который открыл свой фирменный магазин на ул. Сиктуской, 1. Когда в 1906 г. дом снесли, то в новом здании открылась кофейня «Авеню» и фабрика кондитера Чеславы Шайер.

В 1919 г. Ян Гефлингер выкупил у Моннэ цукерню на ул. Рутовского, 10, и превратил ее в фабрику сахаров и шоколада, но производил там также компоты, восточные сладости и бишкопты (бисквит). Гефлингер (1856–1909) был очень известным мастером, и его много раз избирали председателем кондитерского цеха, после его смерти производством занялся его сын Тадеуш Марьян.

А паны Гаммер и Циманд (Zimand) открыли на ул. Св. Мартина, 10, в 1910 г. фабрику под названием «Газет» — название состояло из первых букв их фамилий Н і Z. Здесь работало около двухсот рабочих и администраторов. И хотя фабрику совет конфисковал, но название фирмы еще некоторое время существовало, пока ее не переименовали в «Большевик». Под этим названием фабрика работала до 1962 года.

Выдающийся писатель Ян Парандовский, вспоминая свое львовское детство, писал: «Даже скромный магазин с конфетами манил издалека красным или голубым светом, из которого выходил святой Николай в окружении ангелов, неся мешки с шоколадом, а рогатый чертик крался сзади, грозя позолоченными рожками. Но только от улицы К. Людвика начиналась страна чудес. Большие цукерни превращали свои витрины в заколдованные леса, магические замки, заклятые пещеры. Деревья из шоколада родили сахарные фрукты, в аквариумах, игравших радужным ликером, плавали блестящие золотые рыбки, из сталактитового грота высовывал красную пасть дракон с миндальными зубами. А святой Николай тогда спускался по горной крутой тропинке, а то ступал Млечным Путем или заглядывал в маленькие домики, где сквозь освещенное окошко было видно спящего ребенка».

3

Между тем украинцы признавали только свою фабрику «Фортуна Нова» на ул. Кордецкого, 23. Ее создала Климентина Авдиковичева.

После смерти писателя, профессора перемышльской гимназии Ореста Авдиковича, в октябре 1918 г., молодая вдова Климентина осталась в Вене без средств к жизни.

«Осталась я с двумя малолетними детьми, их надо было накормить, одеть и позаботиться о том, чтобы им дать какое-то образование, — пишет она в своих воспоминаниях. — Некоторое время приходилось зарабатывать на пропитание заведованием украинскими общественными учреждениями в Перемышле, но были и такие времена, что мы жили с продаваемых за бесценок одежд и книг покойного мужа. Не было никаких надежд на лучшее завтра.

И вот весной 1922 г. зародилась у меня мысль продать швейную машину начать с полученных денег производство и продажу помадок. Задумала и скоро решилась, потому что мое положение не позволяло долго задумываться.

Портниха заплатила и забрала из дома машину, а на полученные деньги я купила первый мешок сахара…

На маленькой железной кухоньке варила я сахар, растирала затем сироп на тарелке, красила, добавляла вкусы, украшала сверху, складывала в коробки, подносы сама разносила по буфетам и сахарным магазинам. Когда все распродавали, начинала варить заново».

Таковы были первые шаги украинской фабрики сахара, помадок, шоколада, печенья и фруктовых продуктов «Фортуна Нова».

Вскоре Климентина Авдикович сняла под свой «сладкий промысел» соседнее помещение, взяла на работу нескольких девушек и стала фабриканткой. Ассортимент состоял из десятка названий, расходился среди нескольких цукернь, буфетов и будок на рынке.

«Надо было и название фирме придумать. Я хотела назвать ее «Фелицитас», потому что душевное счастье мне все больше улыбалось, как материальные блага. Радовалась мыслью, что недавно сама сокрушалась о куске хлеба для своих детей, а теперь даю работу и заработок уже пятерым людям.

В мечтах видела я сотни занятых рабочих и гордость по поводу украинского начинания, потому что тогда моя фабрика была одной из первых украинских цукернь в области. Знакомые убеждали меня и убедили, что нашим крестьянам, моим будущим отборщикам, будет трудно выговорить такое сложное слово. В конце концов моя фабрика получила название «Фортуна».

Фабрика развивалась даже лучше, чем прежде надеялась владелица. Но ее товар знали и покупали только в Перемышле. Область о фабрике или ничего, или мало знала.

«Первые удачливые шаги добавляли мне охоты к дальнейшей работе и развитии фабрики, и тогда я начинала задумываться, не начать ли рекламировать свои изделия, узнает о них область, украинское население станет их покупать, как свое, родное, увеличатся обороты, и тем самым будет расти и само учреждение. Я сама дивилась на свою смелость, когда прочитала объявление: «Первая украинская фабрика конфет и помадок “Фортуна”».

Однажды, было это в бюро «Народной торговли» во Львове, преподнес директор Нагорный банку моей начиненной малины и крикнул: да здравствует «Фортуна»! Слезы встали у меня тогда в глазах».

Климентина Авдикович уже осенью 1922 г. решила перенести фабрику во Львов. За умеренную цену нашла помещение на улице Павлинов, 16 (боковая ул. Лычаковской), где во время недавних военных действий была расквартирована воинская часть.

«Застала я там выбитые окна, развалившиеся двери, заваленный двор, засоренные бумагами и соломой полы в комнатах, продырявленные крыши и стены и сильно распространенную сырость в доме…

Несмотря на непогожую пору, приступила я сразу к благоустройству одного дома. Ремонт был окончен в течение трех недель… вывезены горы мусора, исправлены и выбелены стены, поправлен пол, заново инсталлирован уничтоженный свет, забетонирована пивная, обведено пространство оградой и выровнена почва перед ним. Гости и соседи просто диву давились метаморфозе, которую претерпела недавняя руина.

…Наконец наступил день перенесения фабрики. Чтобы загрузить все свое добро, надо было взять железнодорожный вагон. Один момент из этого переселения глубоко укоренился в моей памяти. В лунную ночь тяжелый экспедиционный воз тянул мое добро с Железнодорожного вокзала на улицу Павлинов; вдруг, среди Лычаковской улицы, встали лошади, и ни ногой вперед… Неужели умные животные почуяли бедствие и невольно задержались, мелькнуло тогда в голове».

Она довольно быстро почувствовала давление конкурентов, которые считали себя во Львове хозяевами кондитерского производства. В прессе даже появились провокационные публикации.

«Впрочем, развитие «Фортуны» продолжалось. С полгода обслуживала она собственную, невзрачную, зато очень чистенькую лавочку при улице Русской. Кроме бухгалтера, продавца, ключника и 2–3 мастеров, работало на фабрике пятнадцать девушек и парней… Посылки расходились по всей Галичине. Работало также два заместителя. Изделия имели высокий спрос, что было решительным доказательством их высокого качества и доверия к способу переработки первосортного сырья.

…Это были годы начинаний. Это была большая проба сил, которые должны были любой ценой сделать дело постоянным. Проба нервов и терпения… Это время останется в памяти навсегда приятным и радостным. Одно счастье, которое чувствовала при виде роста предприятия, при осознании себя, что в украинском предпринимательстве имею возможность давать другим бедным труд и заработок».

Перечень изделий фабрики «Фортуна Нова» от 30 марта 1925 г. составлял 47 названий сладостей.

В 1924 г. при финансовой помощи митрополита Андрея Шептицкого переорганизовывает эту свою мастерскую помадок в настоящую паровую фабрику. Сначала учредителями фирмы были Климентина и брат митрополита игумен Климентий Шептицкий, но в 1934 г. Авдиковичева становится единственным собственником. Дела ее идут настолько хорошо, что она ассигнует Женский конгресс в Станиславе.

К праздникам Николая и Рождества Христова в 1935 г. «Фортуна Нова», например, снарядила в Нью-Йорк «богатые транспорты, которые могут удовлетворить всю требовательную публику как в смысле вкуса, так и видов товаров. Знаменитые помадки с разными начинками, в прекрасных коробочках, украшенных украинскими рисунками», — читаем в журнале «Женская судьба» (ч. 43). В 1938 г. появились четыре магазина под названием «Фортуна Нова» во Львове и по одному — в Стрые и Дрогобыче.

Фабрика расширилась уже на производство шоколада, мармелада, сладкой выпечки и мороженого. В это время Климентина Авдикович выходит замуж второй раз за инженера-экономиста Феофана Глинского, происходившего из Залещиков; он помогал вести предприятие, которое быстро достигло высокого технического уровня.

Уже в первый год существования фабрики за один только день в цукерне «Русалка» на ул. Русской, 1, продавали 200–250 кг конфет и помадок. А вскоре по соседству на ул. Русской, 18, открылся фирменный магазин, который мог похвастаться несколькими десятками видов конфет.

На фабрике работало уже 125 сотрудников и шесть агентов-представителей, которые собирали заказы по городам. Годовой оборот составлял два миллиона золотых (1 амер. доллар стоил тогда 5 зол.). Магазины «Фортуна Нова» устроены на европейском уровне. Вкус конфет «Сянка», «Тарас», «Одарка», «Степан», «Маруся» старые львовяне вспоминают и поныне.

На фабрике производили также целую серию шоколадок под названием «Сладкая история Украины», где каждая шоколадка имела на обертке портрет одного из наших властителей, начиная от Владимира Великого и до последнего гетмана. Надо признать, что это был очень остроумный способ научить детей истории.

На работу на фабрику конфет Авдиковичева принимала девушек после матуры, или с высшим образованием, которые в Польше не могли найти подходящей работы. Вся фабрика «Фортуна Нова» светилась чистотой, дисциплина там царила образцовая, а сама пани Авдиковичева была образцом элегантности и трудолюбия.

Рисунки для кондитерских изделий «Фортуны Новой» делали такие известные художники, как Гординский, Бутович, Левицкий, Новаковский, Ковтун, а Михайло Бумба из Сколе производил для помадок деревянные кассеты. На праздник Святого Николая фирма делала подарки украинским школам.

В своей рекламе пани Авдикович призвала соблюдать следующие заповеди:

«Не вкушай других конфет и сладостей, кроме одной украинской фабрики «Фортуны Новой».

Не ходи никогда к панночке без конфет «Фортуны Новой», если не хочешь ее потерять.

Если кому-то жизнь горьковата, посоветуй ему, пусть подсластит себе его изделиями «Фортуны Новой».

В новогодних и святочных пожеланиях пиши родным и знакомым: «Пусть вам сладко в жизни будет, как после конфет «Фортуны Новой».

Не угощай никого чужими изделиями сладостей, потому что в них очень часто всякая дрянь — и тем самым не порть никому здоровье.

Детям, внукам и правнукам запиши в завещании, чтобы они не забывали никогда о «Фортуне Новой» и советовали ее «всем и вся».

Знай, что каждый украинец без учета его партийной принадлежности должен принадлежать к одной всеукраинской партии поклонников изделий “Фортуны Новой”».

С приходом большевиков фабрику национализировали без никакого вознаграждения, немцы захватили ее, как военную добычу. К сентябрю 1939 г. фабрика, где было занято 750 рабочих, производила 160 000 кг продукции ежемесячно. При советах большинство кондитерских фабрик были закрыты, и на «Фортуну» легла большая нагрузка, теперь она производила уже 12000 кг продукции ежедневно.

«При ул. Кордецкого, 23, есть фабрика сладостей «Фортуна», — писала газета «Львовские вести» во время немецкой оккупации 24 декабря 1941 г. — Она производит теперь только конфеты, хотя перед войной занималась тоже продукцией андрутов (вафель) и шоколада. На фабрике везде образцовый порядок, машины блестящие, все орудия и оборудование чистенькое. При изделии конфет работают работницы, в день продуцируют более 1500 кг конфет».

В 1943 г. Авдиковичева выезжает снова в Вену, где становится вдовой во второй раз. Умерла она 10 октября 1965 г. на 81-м году жизни в Вене. Сын стал магистром права, а дочь Стефания вышла замуж за испанского художника Герасси, стала профессором университета в Филадельфии, о ней упоминает в своих воспоминаниях Симона де Бовуар, с которой они подружились.

4

Вообще даже дух захватывает от количества кондитерских фабрик, существовавших во Львове. Фабрика карамели «Ядзя» на ул. Яновской, 11, фабрика шоколада «Дерби» (пл. Бильчевского, 3) и «Львовянка» (ул. Кобылянской, 2), Марьяна Кохмана (ул. Ягеллонского, 15), К. Юста (ул. Узкая, 6–8), фабрика медовиков Юзефа Циммера на ул. Лычаковской, 6.

А еще была фабрика халвы и восточных лакомств Жоржа Гавураса (ул. Шпитальная, 42). Халву Гавураса любил покупать Станислав Лем в фирменном киоске возле «Венской» кофейни. В его цукерне производились помадки в фирменных бархатных бонбоньерках с наклейкой на поверхности, изображавшей кувшин с цветами. Но перед Рождеством можно было купить помадки в форме заснеженных домиков. А перед Пасхой — в форме обсыпанных позолотой крупных яиц.

5

Во время немецкой оккупации во Львове действовало несколько кондитерских предприятий, объединенных в трест «Staatliche Getreide — und Industrie Werke Krakau — Lemberg».

Во время советов создано кондитерское объединение, куда вошли фабрики им. Кирова, «Большевик», № 1 (ул. Асника, 9 — бывшее предприятие Тадеуша Гефлингера), № 2 (ул. Зиморовича, 14 — ранее производство Людвига Залевского), № 3 (ул. Кордецкого, 23 — до того «Фортуна Новая»), № 4 (ул. Павлинов, 16).

Предприятия были в плачевном состоянии, лучшее оборудование было вывезено. 15 октября 1944 г. возобновила работу фабрика им. Кирова (директор Г. Кузьминская). До конца года все кондитерские фабрики треста должны были дать готовую продукцию в количестве 1450 тонн.

Хроники

«Как-то с утра вошел в цукерню при улице Сиктуской, — писало «Дело» 4 февраля 1899 г., — некий незнакомый, который, кажется, прибыл из провинции на какую-то забаву, ибо был совершенно пьян. Через минуту, когда сел и получил заказанный кофе, заметил официант, что незнакомый достает из кармана револьвер, заряжает вполне хладнокровно и целится себе в висок. На крик официанта сбежалась вся служба, и гость был доставлен в полицейскую инспекцию. Здесь также нельзя было от него ничего узнать, ибо был без сознания. Был арестован, чтобы немного выспался, а затем выпущен на свободу. Вот такие последствия пьянства».

11 марта 1920 г. Из цукерни пана Залевского (ул. Академическая, 22) украдено большое количество кофе, шоколада, ванили, ореховой массы и орехов. Вред составил 12000 крон.

16 марта 1920 к цукерне пана Дереня при площади Мытной, 7, вломились воры, но их ждало большое разочарование, потому что в локале никаких припасов не было. Единственный вред в 600 крон за вырванную решетку и окна.

На Панской, 18, ограблена цукерня Леона Беняша.

18 января 1921 г. В цукерню на ул. Панскую пришел 17-летний ученик семинарии Ярослав Алексиевич в обществе младшего товарища Изидора Гохбергера. Когда последний сдал плащ в гардероб и сел за стол, Алексиевич велел ему отнести письмо по указанному адресу, мол, не обязательно надевать плащ, потому что тепло и адресат живет в соседнем доме. Гохбергер послушался и вышел, а потом Алексиевич забрал плащ своего товарища и хотел оставить кондитерскую. Это привлекло внимание владельца цукерни, который задержал ловкого воришку и передал его полиции.

15 сентября 1922 г. Полиция арестовала в молочарне Эркера на ул. Св. Станислава Самуэля Штерна, при котором найдено 104 штуки серебряных рублей. Тот выдал своего сообщника Каца, беглеца из России, который жил при Резницкой, 9. В жилище Каца задержали еще несколько российских эмигрантов еврейского происхождения, занимавшихся валютными махинациями и контрабандой, а также найдены вещественные доказательства.

15 сентября 1922 г. Вчера отобрал себе жизнь 20-летний фармацевт Чеслав Ульберский из Калуша при весьма оригинальных обстоятельствах. Зашел в цукерню на ул. Академической, 22, сел за столик и сделал заказ, но ждать его не стал, а вместо этого вытащил револьвер и выстрелил себе в висок. Поводом самоубийства, как свидетельствуют найденные в вещах потерпевшего записки, могла быть безграничная бедность.

5 октября 1922 г. Не мог нахвалиться добросовестной служанкой владелец цукерни на ул. Батория Генрик Фляйшер, как вдруг она сбежала со службы, прихватив 35 тысяч марок.

8 марта 1923 г. На ул. Академической при выходе из цукерни Залевского на доктора Игнатовича и инженера Дрегевича напал какой-то тип и начал драку с Игнатовичем. Чтобы положить конец, Дрегевич выстрелил из револьвера в землю, чем привлек внимание постового. Поскольку Дрегевич не имел разрешения на оружие, револьвер был конфискован.

5 июня 1934 г. Отравились мороженым. Владислав Тота, 31-летний учитель Бибрки, прибыл с ученицами во Львов на школьную экскурсию. После съеденного мороженого в цукерне на Казимировской учитель и пять учениц тяжело заболели, терпя сильные боли. Особенно плохо чувствовал себя сам пан Тота и 16-летняя ученица Фрида Гробель. Озаботилась ими «скорая».

27 июня 1934 г. Вчера отравился мороженым в цукерне «Кришталевка» 21-летний Абрахам Неснер. «Скорая» предоставила ему первую помощь на месте и отвезла домой.

8 февраля 1935 г. Случай в цукерне. Вчера в полдень в цукерне Дудка, находящейся в Марийской галерее, на головы адвокатов др. Стендлера и др. Батлера, которые спокойно пили кофе за столиком, упал стеклянный кафель вместе с массой снега, который покрывал крышу галереи. Стендлер потерял сознание и, залитый кровью, упал на землю. Часть разбитого стекла поранила также др. Батлера. На месте был врач Сасовер, который обследовал раненых и предоставил первую помощь. На известие о катастрофе прибыла комиссия магистрата, провела следствие и обнаружила причину падения крыши — недопустимое накопление значительного количества снега.

Вкус детства

У каждого вкус детства свой. Мой отец вынес из детства одну из характерных достопримечательностей старого Львова — запах и вкус изделий знаменитого кондитера Людвика Залевского.

Его кондитерская находилась на ул. Академической под номером 22, именно там, где теперь «Свиточ», и каждый ребенок, попадая во Львов, сразу тянул родителей на Академическую, то бишь на Корсо, чтобы, став перед витриной, жаждущими глазами впитывать в себя тот удивительный, чарующий мир конфетного искусства, который манил, пленил и не выпускал из своего плена уже никого.

Папа помнил запах конфет и пирожных, помнил их вкус и, пересказывая мне свои впечатления, чмокал губами. А мне казалось, что там, на устах, еще остались отдельные моменты того вкуса и он хочет передать его мне, но не хватало слов.

— Там были яблоки в глазури и такое маленькое печенье размером с 10 копеек… а еще пирожные в виде картофелин, из которых торчали белые побеги из миндаля… выглядело, как проросший картофель… или еще «муринки» — пирожные, политые шоколадом со взбитыми сливками.

Не отпускала кондитерская воспоминаний и Станислава Лема:

«В те времена меня влекла кондитерская Залевского. И имел я, пожалуй, хороший вкус, поскольку с той поры не приходилось мне видеть конфетных витрин, украшенных с таким размахом, нигде в мире. Фактически это была настоящая сцена, оправленная в металлическую раму, на которой несколько раз в год менялись декорации, составляли фон для изумительных статуй и аллегорических фигур из марципана. Какие-то большие натуралисты, Рубенсы кондитерства воплощали свои величественные видения, особенно на Рождество и Пасху за стеклами оживали чудеса, залитые в массу миндальную и шоколадную. Сахарные

Николаи мчались на санях, а из их мешков текли лавины вкусностей. На глазированных тарелках покоилась ветчина и рыба в желе, но на самом деле тоже из марципанов и с кремовой начинкой. Даже ломтики лимона, просвечивающиеся сквозь желе, были произведением кондитерского искусства лепки.

Помню стадо розовых свинок с шоколадными глазами, все, какие только могут быть, виды фруктов, грибы, копчености, растения, какие-то пещеры, скалы и обрывы. Казалось, что Залевский способен целый космос воспроизвести в шоколаде, украсив солнце очищенным миндалем и звезды — глазурью. Каждый раз в новый сезон умел этот мастер над мастерами захватить мою душу, жаждущую, беспокойную, с какой-то новой стороны, поразить меня совершенством своей марципанной скульптуры, аквафортами белого шоколада, везувиями тортов, которые извергали взбитые сливки, в которых, как в вулканической лаве, тонули засахаренные фрукты.

Пирожные Залевского стоили 25 грошей, и это было не дешево, если учесть, что большая булка стоила пять, цукаты — около десяти. Но очевидно стоило платить за эти роскошные панорамы, за сладкие праздничные батальные сцены».

Ванда Немчицка Бабель: «В кондитерскую Залевского входили все с благоговением, так как здесь сверкали мраморные крышки, стеклянные витрины, за которыми возвышались горы вкусных пирожных, выпечки и тортов, а на Пасху витрина превращалась в большой праздничный стол из марципановых изделий, имитирующих все освященные блюда — куличи, пасхальные яйца, ветчину и свиные ноги с костями, а еще зайчиков и барашков из шоколада — больших и маленьких — в корзиночках, украшенных зеленым барвинком. А на Рождество в марципановую ветчину и колбасы добавлялись марципановые голубцы и пироги с желтыми шкварками. Была даже миниатюрная марципановая голова и марципановый поросенок. Стояли также на столе маленькие бутылочки с ликером, имевшие на своих длинных шеях привязанные рюмочки. И этот чудесный запах миндалей, пунша, жареных орехов заставлял всех вдыхать воздух полной грудью. А для детей это уже был настоящий праздник, который притягивал сотни глаз.

Из всех пирожных, которые я больше всего любила, были «муринки» — два бисквитных кружочка, склеенных массой снежно-белого сливочного крема, облитые толстым слоем роскошного шоколада, и еще конечно пампушки, которые стали настоящей легендой и визитной карточкой этой кондитерской».

Завоевание Львова

Изделия Залевского были очень известны. Ежедневно самолетом их вывозили в Варшаву, Париж, Вену.

Залевский родился в 1868 г. в Ляшках Завязаных около Рудок в имении графа Дрогойовского, где его отец Матяш Залевский был шеф-поваром. Своего сына пан Матяш готовил на учителя, но когда тот в Самборе увидел в кондитерской, какие конфетные чудеса можно творить, сразу записался на учение в Кракове к известному мастеру Михалику.

Атмосфера краковской богемы привела к тому, что молодой парень увлекся не только сладостями, но и искусством, уже тогда продумывал свой будущий бизнес. Но конкурировать в Кракове с Михаликом было безнадежно. И Людвик отправился завоевывать Львов.

В 1903 г. вместе с каким-то Солецким он основал свою первую кондитерскую на ул. Гетманской, 10. Его напарник был обычным работником и не понимал идей Людвика, которому и дальше виделась карьера его учителя. И тогда Людвик переселился в кондитерскую на площади Марийской, 5, в «Французскую» гостиницу. Но вскоре покинул и этот локаль и перебрался в бывшую кондитерскую Гросса на ул. Академической, 14. Здесь он уже не на шутку разошелся, все перестроил и устроил роскошную витрину, какой еще Львов не видел, и сделал там склад сахаров, а кондитерскую свою перенес еще дальше.

На ул. Академической под номером 22 находилась на то время мастерская Якубьяка и Доманского, занимавшихся позолотой рам, зеркал, изготовлением церковных предметов. Именно их помещение понравилось Залевскому и, одолжив денег у своего приятеля из Перемышля, Эразма Росевича, который тоже был кондитером, он выкупил мастерскую.

Своим видом кондитерская Залевского копировала краковские заведения Михалика.

Сначала посетитель попадал в большой зал со шкафами и крышками из красного дерева. Далее — еще три длинных узких зала, обшитых панелями. Со двора находилась трехкомнатная мастерская, а на втором этаже жила семья Залевского. Тогда уже он был женат на Еве Марии Корнецкой.

Людвик мечтал, что так же, как и в Кракове у Михалика, будет собираться у него богема. И надежды его оправдались. Первым завсегдатаем кондитерской стал поэт Ян Каспрович.

Понемногу фирма приобретала популярность, и пан Людвик скоро стал меценатом искусства. Детей водил на художественные выставки, покупал картины. У Казимира Сихульского заказал несколько декоративных панно в стиле ампир для большого зала. Какой вес имел Залевский, свидетельствует то, что перед наступлением русских войск в 1915 г. магистрат Львова, эвакуируясь в Вену, вывез также и городскую кассу. Но чтобы не оставлять жителей без денег, выпустил боны, гарантами которых выступили известные фирмы. В том числе и Залевский.

После Первой мировой старший сын Людвика Владислав основал свою фабрику шоколада и конфет на ул. Зиморовича, 14, а вскоре еще два магазина собственных изделий, в частности на ул. Академической, 10.

Владислав также любил искусство, и именно в его доме состоялись первые репетиции ревю Щепко и Тонько «Веселая львовская волна». Сюда приходили известные актеры, художники, журналисты и писатели. Постоянными посетителями кондитерской были историки искусства, университетские профессора, которые имели здесь свои постоянные столики с четырех часов — Владислав Подляха, Мечислав Гембарович, Казимир Тишковский.

Об этой маленькой слабости своих преподавателей хорошо знали студенты и не раз подстерегали профессоров за поеданием пирожных и распитием ликеров, чтобы подсунуть им зачетки. Даже были случаи, когда преподаватели принимали в кондитерской за столиками экзамены.

Сюда наведывались Ян Каспрович, Станислав Лемпицкий, Тадеуш Лер-Сплавинский, в воскресный полдень приходили Герник Збежховский и Корнель Макушинский. Любили здесь пить кофе с пирожными профессора университета, которым частенько мешали студенты с зачетками.

Весь Львов знал о Залевском так же хорошо, как и сейчас о «Свиточе». По городу кружила эффектная бронзовая фургонетка с золотым автографом владельца.

Горькие дни шоколадного короля

28 сентября 1939 г. фирма Залевского перестала существовать. Зато появился кооператив «Труд инвалидов» во главе с Иваном Дмитерком, простым человеком, который до сих пор занимался таким интеллектуальным трудом, как варка шоколадной массы. Его место у котла занял Владислав Залевский. Согласно документу, он теперь числился «кондитерским рабочим» со ставкой 312 руб. 50 коп. Интересно, что советы, стремясь поразить львовян чем-то особенным, привезли на самолетах из самой Москвы пирожные величиной с тарелку.

Знаменитый конфетник должен был не только сменить профессию, но и помещение, перебравшись из просторной квартиры на ул. Кадецкой к сестре Ядвиге на ул. Грюнвальдскую.

Еще был жив буржуй Людвик Залевский, и НКВД искало его. Старый Залевский, пережив стресс и психический надлом, скрывался в госпитале своего приятеля доктора Яблонского, где и умер 17 февраля 1940 г. Отец львовских кондитерских похоронен на Лычаковском кладбище в скромном склепе его тещи (район 2-В, поле 16, могила 57).

Владислав с семьей пережил немецкую оккупацию (тогда кондитерской руководил немец Майнл), но когда солдаты вошли во Львов во второй раз, они решили Залевского арестовать. Произошло это 7 января 1945 г.

В тюрьму на ул. Городоцкой жена носила передачи.

«Начальнику Дома Заключения

Заявление

Прошу передать мужу моему Залевскому Владиславу Людвиковичу следующие пищевые продукты: мясо, каша, деруны картофельные, хлеб целый, мармелад, табак, кофе, лук».

11 февраля Залевский ответил:

«Вчера получил все. Жестяную банку оставил себе вместо ночного горшка. Пироги дрожжевые были вкусные, как никогда, потому что сладкие, а по сладостям я пропадаю. Скучаю по тебе, хочу быть уже у тебя и верю, что это наступит через несколько дней. Оба допроса были того же содержания: чья фабричная собственность? Кем был при немцах? Сколько людей нанимал отец до войны? Каковы были выгоды и обороты?»

Человек, который удивлял своими изделиями Варшаву, Вену, Париж, писал: «Любимая, можешь ли прислать больше хлеба, рубашку и кальсоны? Спрячь в рубашке иглу и немного черной нити. Зашей в воротник, я найду. Был снова на допросе, и опять то же. А что при немцах я был только техническим руководителем, а директором был Шмидт, и этому свидетелей много, то должны меня освободить, так как другого обжалования нет».

Не тут-то было — 5 апреля 1945 г. Залевского вывезли в лагеря в Карелию, а далее в Тюмень. Только оттуда пришло письмо. «Я здоров. Работаю в Речном судоходстве, сначала на земляных работах, а теперь как художник вывесок и лакировщик. Эта работа мне подходит полностью, за три месяца я стал прекрасно владеть кистью. После работы я нарисовал масляный пейзаж на продажу, но пока не удалось найти покупателя, так висит над моей берлогой».

Тонкий ценитель живописи, меценат, который покупал картины, сейчас сам искал покупателя для своих работ.

Со временем надежда на скорое освобождение блекла, настроение падало и охватывало отчаяние.

«Я исчерпан болезнью и должен теперь отживляться и одеваться, я дословно обносился, в лохмотьях и почти босой. Поэтому должен просить тебя выслать мне телеграфом 605 рублей на еду и валенки, которые стоят 150 рублей. Город Тюмень напоминает Перемышль, но не видом, а по величине. Я здесь должен находиться до конца срока ссылки, пять лет, т. е. до 7 января 1950 г.»

Последнее письмо, которое Екатерина Залевская получила во Львове по адресу: ул. Мохнацкого 2, кв.1, было написано другой рукой.

«Уважаемая пани, с искренним сожалением сообщаю, что муж ваш Владислав, который в последнее время работал на обслуживании тяжелых машин, умер вчера 28 декабря 1947 г. При случае добавляю, что был мне должен 125 рублей, которые я ему одолжил…»

Письма Залевского опубликовал недавно Ежи Яницки. Отдавая должное львовским увлечениям автора, должен привести характерный абзац, который относится к 1993 году и демонстрирует некоторую агрессивность автора: «Сегодня, когда за витринами «Свиточа» толпятся закутанные в платки бабы с банками молока, мужики в брезентовых фуфайках, и разгоряченным взглядом выискивают на полках сухари и печенье, не «выбросили» ли их в ту пору, так уже даже не слеза в глазу крутится, а жалость и тревога — какую-то теперь сладкую жизнь устроили себе современные львовяне».

Повторяю, написано это в 1993 г., и каждый читатель может сам оценить, что руководило автором: ностальгия по старому Львову или неприятие настоящего.

Эпилог

Ни Станислав Лем, ни мой отец ничего не знали о трагедии Залевского. В их памяти остался только сказочный мир витрин и сладкий вкус детства. Вкус, которого нам не испытать никогда, потому что каждый имеет свой. Никакие описания не воссоздадут его. Он умирает вместе с целым поколением.

Шахматисты кофеен

Шахматная жизнь Львова была тесно связана с кофейнями. Там собирались любители и мастера шахматного искусства. Более широкий интерес к этому виду спорта во Львове замечен в 1850–1852 годах. В Cafe Heinike на шахматных турнирах столы были заняты полностью, а сами игроки окружены такой тесной толпой болельщиков, что просто потом исходили.

В начале 1870-х годов по инициативе профессора Лавровского шахматисты, среди которых были также юристы Юлиуш Клееберг и Юзеф Кон, стали собираться в кофейне Миллера. А под конец 70-х — в кондитерской Матея Костецкого, куда сходился цвет интеллигенции.

Благодаря тому, что тесть доктора права и шахматного магистра Александра Лории (р. в 1868 г.) был владельцем «Венской», для шахматистов здесь отвели отдельную комнату. Тут собирались как сами игроки, так и болельщики. Оригинальным посетителем был глухонемой учитель труда школы глухонемых, сын священника, Эмилиян Пелех, который, наблюдая за игрой, всегда энергично размахивал руками, хлопал себя то по лбу, то по ноге, по несколько раз за вечер стремился уйти, но так и оставался до самого конца.

В 1893 г. во Львове организовали Клуб шахматистов, а первое их заседание состоялось 25 ноября в Гранд-отеле. Церемония увенчалась показательной партией и двумя корреспондентскими матчами с краковским и варшавским клубами. Ходы сообщались телеграммами. Клуб в ту пору имел 45 членов.

После того как Лория в 1899 г. утонул во время купания в Балтийском море, шахматисты перебрались в другие кофейни.

На переломе XIX–XX столетий деятельность клуба угасла, единственный турнир мастеров состоялся в 1904 г. Деятельность клуба восстановилась в 1912–1914 годах благодаря тому, что «Gazeta Wieczorna» ввела на своих страницах шахматный уголок. Тогда же в кофейне «Американская» (на ул. 3 Мая) состоялся турнир на первенство города.

Во время войны вновь наступил перерыв в деятельности клуба, а восстановился он уже в 1922 г. «Со дня на день видим большой интерес к шахматам у львовян, — вспоминал мастер спорта и многократный чемпион Генрик Фридман (погиб в немецком концлагере). — Кофейни, валы, сады, парки и замки точно переполнены роями шахматистов».

Осенью 1922 г. организуется группа шахматистов в «De la Раіх», которые становятся инициаторами создания нового Клуба шахматистов. Его центром стала кофейня «Варшавская». В середине 1920-х годов для шахматистов открыли свои двери «Лувр», «Мираж», «Рома», «Удзялова». В ту пору членов клуба уже было несколько сотен. В 1920—1930-х годах во Львове издавалось пять журналов, но кроме того почти каждая ежедневная газета имела свой шахматный уголок, и не только польская, но и украинская и еврейская.

В 1939 г. Советы закрыли буквально все клубы. Не спасло Клуб шахматистов даже то, что он опубликовал свое поздравление для шахматистов СССР, которых «объединила Красная армия».

Львовские гостиницы

В конце XIX в. в каждом городе Галичины начали появляться большие и маленькие гостинички, которые обычно имели очень скромные интерьеры. Но даже в самом скромном отеле должно было быть хотя бы несколько солидных комнат, которые предназначались для состоятельных посетителей.

Количество гостиниц в больших городах было большим, хотя преимущественно это были маленькие скромные домики. В 1902 г. в Галичине (и западной, и восточной) насчитывалось 935 гостиниц, в которых работало около 2900 человек, то есть по три человека на одно заведение. Больших отелей, имевших шесть и более работников, было около 9 %, а таких, где работало более двадцати, — только 0,5 %. Для сравнения: Краков в том году имел 18 отелей, Варшава — 32, а Львов — 48.

Как правило, в таких гостиницах в партере были кофейни или ресторанчики. Следуя моде, идущей с Западной Европы, возникали также так называемые пансионаты, в которых как отдельные лица, так и целые семьи снимали меблированные покои на длительное время. Пансионаты были меньше отелей и занимали только один небольшой домик или один этаж дома. Отличались они от отелей специфическим домашним настроем. Жители пансионата пользовались совместным салоном и совместной столовой, это способствовало их сближению.

Репутация таких заведений была разнообразной. Одни из них содержались уважаемыми вдовами, и попасть в такой пансионат можно было только по соответствующей рекомендации. Иногда под видом пансионата прятались нелегальные публичные дома, а панянки, которые снимали отдельные покои, занимались проституцией.

Так же было и с гостиницами. Некоторые из них оказывались скрытыми публичными заведениями, где панянки легкого поведения или их клиенты снимали покои почасово.

Довольно много было небольших скромных гостиничек, предназначенных для средне состоятельных клиентов — разного рода коммивояжеров, людей интереса, прибывавших из провинции. Иногда гости снимали не весь покой, а только кровать в многоместных комнатах. Умывались в мисках, а в клозет выходили во двор. Были и гостинички, которые славились высоким общественным мнением, имели изысканную мебель.

В крупных львовских гостиницах, кроме ресторанов и кофеен, были также погребки и парикмахерские. Холлы и лестницы устилались коврами, а на стенах висели картины. Ясно, что в таких отелях существовали и соответствующие санитарные условия — ванные, души. Цены на такие покои были очень высокими. Недаром была популярной поговорка:

Три вещи съедают человека: Любовь, отель и аптека.

В одной веселой песенке поется об отеле, который не отличался чистотой. Но именно так выглядело большинство отелей во Львове, и только некоторые из них предоставлялись для того, чтобы принять порядочных клиентов. Чтобы приманить посетителей, при отелях открыты были кофейни и рестораны, которые имели преимущественно те же названия.

«Английский отель»

Первым львовским отелем после отеля в касино Гехта был отель «Под Римским Цезарем», расположенный на ул. Карла Людвика, 15, в трехэтажном доме, который в середине XVIII в. соорудил предприниматель Иоганн Прешель. Дом был собственностью кастеляна Юзефа Потоцкого. В 1800–1839 гг. дом занимала генеральная военная комендатура. После перестройки, которую совершил Вильгельм Шмидт, 1 ноября 1840 г. здесь вновь открылся отель, но он уже назывался «Английским». Открыл его предприниматель Феликс Ланге из Брно. Гостиница имела сто номеров. Годовой налог для города составлял 3200 золотых гульденов, а в 1865 г. — уже 9200.

В 1870 г. была попытка разработать проект нового «Английского» отеля, и состоялся даже конкурс, но в конце концов здание в 1888 г. разобрали, и новый отель «Английский» перебрался под номер 21, где до сих пор был отель «Под Белой Лошадью». А на том месте построили Галицкую сберегательную кассу (теперь это Музей этнографии), которая до сих пор существует в арендованном здании на углу Третьего Мая и Ягеллонского.

Преподаватель Петербургского университета Антоний Мухлинский побывал во Львове в июне 1841 г. В своих записках о путешествии он писал: «Я остановился в уютном отеле «Английском», хотя едва нашелся для меня свободный номер, но и то плохой, потому что влажный. Плата за сутки — два с половиной цванцигера. Сразу же появился еврей-фактор (посредник) и предложил свои услуги, потому что в каждом отеле при входе есть швейцар и несколько факторов. Сейчас как раз время контрактов, и все отели переполнены. Лучшие из них — «Английский», «Европейский» и «De La Rus». В «Английском» более ста номеров, и все заняты».

В этом отеле останавливался также выдающийся польский художник Ян Матейко.

«Бельлевью»

Прежнее название — «Элит», находился в доме на ул. Карла Людвика, 27, принадлежал семье Циппер и был построен в 1896 г. 3. Кендзерским в позднеренессансном стиле — с львиными мордами на фасаде. Отель славился своим концертным залом, в котором гастролировали различные маги, гипнотизеры и астрологи, а впоследствии крутились первые фильмы.

«Бристоль»

Дома № 19 и 21 на ул. Карла Людвика всегда служили отелями, находясь в собственности семьи Барончи в XIX веке, а в XX в. — 3. Зенгута. С 80-х гг. позапрошлого века здесь находился отель «Под Черным Орлом», а с 1906 г. — «Бристоль». В партере в 1907 г. открылся один из первых кинотеатров «The Empire Vio».

В 1930 г. здесь открылся в роскошном зале танцевальный бар «Palais de Danse — Bristol». При советах здесь был ресторан «Первомайский».

Здесь сразу после войны композитор Кос-Анатольский играл на пианино, не раз сетуя:

— Я должен этим москалям играть, а они ничего не понимают!

Жаловаться было бесполезно, так как в ресторан хоть и ходила публика денежная — торгаши, партийные боссы, — но все они разговаривали по-московски.

«Ванда»

Владельцем был Лёвенгек, а находился отель в 1891–1927 годах на Трибунальской, 4. Как писал Денис Лукиянович в повести «Филистер», от отеля «близко к знаменитому Нафтуле и на базар. Там останавливались чаще всего те, кто мало знают Львов».

Здесь 26 января 1904 г. состоялась свадьба Василия Стефаника и Ольги Гаморак, где гостями были Франко, Мартович, Черемшина, Шухевич.

«Варшавский»

На пл. Бернардинской, 5. Это был один из лучших отелей города рядом с «Жоржем» и «Краковским», с пятьюдесятью покоями.

В декабре 1923 г. сначала в «Империале», а затем в «Варшавском» останавливался эмигрант из России Владимир Смирнов — знаменитый водочный король.

«Гранд»

На месте, где сейчас известный «Гранд-отель», в 1830-х гг. стоял двухэтажный дом Франца Вайгля, в котором в 1845 г. открылось касино. В этом доме родился славный украинско-австрийский писатель Леопольд фон Захер-Мазох. В 1893 г. здесь построили новое здание на заказ Ефроима Гаусмана по проекту Эразма Герматника, а скульптурами украсил Леонард Маркони.

Отель «Гранд» открылся в 1893 г. на ул. Карла Людвика, 13. В партере разместились магазины, а на этажах — 48 отельных номеров и ресторан. Интерьеры оформили в необарокковом стиле, мебель имела шелковую обивку голубого цвета. Это был один из самых шикарных отелей во Львове. В ресторане собирались ростовщики. Отель удостоился даже оперетки «Приключения в Гранд-отеле», где примадонной выступила известная певица Нина Кульчицкая.

Российский чиновник Г. Воробьев посетил Львов в конце XIX в.: «От вокзала до «Гранд-отеля» пришлось ехать более получаса. Несмотря на то, что был только 9-й час вечера, улицы поражали своим безлюдьем, прохожие и экипажи встречались редко, только освещенные окна магазинов да еще одинокие газовые фонари словно оживляли безлюдную улицу. Только когда наш экипаж достиг Гетманских Валов, картина изменилась. Здесь и электрическое освещение, и толпы гуляющих, и электрический трамвай, и множество экипажей.

«Гранд-отель» оказался недорогим и в то же время европейским отелем, с подъемной машиной, электрическим освещением в номерах, выдрессированной прислугой и безупречной везде чистотой. Одно меня поразило, что прислуга «Гранд-отеля» охотнее и чище разговаривала по-немецки, чем по-польски… Здание отеля выходит своим прекрасным фасадом на Гетманские Валы — центральную улицу, поэтому отсюда мы и начали осмотр Львова. На том месте, где теперь Гетманские Валы, всего несколько лет назад протекала узенькая, вонючая река. Над ней построили свод, и таким образом вышла широкая площадь, середину которой заняли скверы».

При советах — отель «Львов», затем — «Верховина».

«Европейский»

Это был один из самых старых отелей, открытый в 1804 г. на пл. Марийской, 4. В 1820 г. построен двухэтажный отель, который перестроили в 1870 г. До 1895 г. — собственность семьи Альзнер, а у них его перекупил Альберт Шковрон. При строительстве отеля открыты следы древнего островка, который образовывала Полтва. На этом островке некогда стояла часовня Матери Божьей, называемая Лоретто.

В этом отеле останавливался в 1822 г. русский ученый-географ Петр Кеппен, автор первой этнографической карты Европейской России и «Списка населенных мест Российской империи в 65-ти томах».

Российский историк Антоний Мухлинский, остановившись в июне 1841 г. в «Английской» гостинице, на завтрак ходил в «Европейский» в ресторан Зарванского, где собиралось более 300 человек. «Здесь хорошая кухня и подают только польские блюда, и все надписи на польском языке. Когда я отправился туда на завтрак, то увидел, что поляков там столько, что обслуга едва успевает, и должны они ждать с полчаса, прежде чем подадут им блюдо. Цена за четыре блюда составляет два и пол до трех цванцигеров, то есть полтинник или четыре золотых. Отель стоит у бульвара в красивейшей части города».

В 1865 г. здесь останавливался писатель Александр Конисский с женой и жил здесь несколько месяцев.

В 1880-х годах вызовы на дуэль были явлением обычным, в отличие от самих дуэлей, которые часто так и не происходили. Местом постоянных тщеславных переговоров был отель «Европейский», а великолепная кухня способствовала тому, что собственно там охотно праздновали примирения. И когда какое-то очередное тщеславное дело висело в воздухе, то все столы были заняты, а все взгляды направлялись к большому столу налево от входа, за которым заседал Стась Пеньчиковский, выполнявший роль третейского судьи в этих делах. Это был несравненный знаток всех запутанных узлов тщеславного кодекса чести.

«Остановился я в «Европейской» гостинице, — записал в своем дневнике украинский историк Александр Кистяковский в августе 1880 г., — проспал ночь прекрасно, пил кофе в Венской кофейне».

В 1881 г. здесь останавливалась известная актриса Сара Бернар вместе со всей труппой в 30 человек и реквизитом в 68-ми сундуках. А в октябре 1883 г. — выдающийся польский поэт Корнель Уэйский, который приехал во Львов по случаю празднования своего 70-летия. Зимой 1891 года в отеле поселились Олена Пчилка с дочкой Лесей Украинкой.

В 1934 г. архитектор Ф. Касслер построил новый отель на 65 номеров, а в 1939 г. в пристройке во дворе открыта кофейня «Штука».

«Империал»

В 1906 г. находился на ул. 3 Мая, 3, а в 1914-м на ул. Легионов, 5, владельцем был Станислав Боровский.

Весной 1915 г. здесь останавливался американский журналист Джон Рид. «Это был большой старый дворец, — писал он. — Наша комната была площадью 28 футов на 30, а высотой 9 футов. Мы завтракали, потерянные в пустыне этих просторных апартаментов».

«Краковский»

В конце XIX века отель на площади Бернардинской, 7, выглядел, как «старый двухэтажный дом с длиннющим двором и широкими въездными воротами, — вспоминал известный адвокат Степан Шухевич. — В отеле проживали приезжие гости, а на дворе стояли многочисленные повозки и сельские телеги, или запряженные лошадьми, или без упряжки, в зависимости от того, было в конюшнях отеля место для всех лошадей или, может, места не хватило. На дворе было много конского навоза, где копалось стадо кур. На телегах, накрыв лица шляпами, спали фирманы (возницы)».

Здесь останавливался Пантелеймон Кулиш в конце 1881 г.

На месте старого здания в 1913 г. архитектор М. Лужицкий построил новое.

В 30-х годах в отельный танцевальный зал начала захаживать художественная публика, приводя за собой компанию снобов и модниц. Владелец Шеффер ловко окрестил кофейню в гостинице «Циганерия», то есть «богема», чтобы, учитывая присутствие незначительного количества пластиков и актеров, собрать как можно больше богатых снобов. Наибольшей симпатией славился среди официантов некий Валюсь, который в баре угощал гостей водкой с фасолью, а каждое утро после ночной работы бегал в костел бернардинцев, где стоял на коленях в молитве перед одним из алтарей.

Оркестр здесь был небольшой и ненавязчивый, руководил им студент-химик Рудка Крупы.

За два или три года до второй войны Шеффер отказался от «Циганерии», и в пассаже Миколяша устроил с помощью талантливого пластика Сташка Микулы «Голубятню».

28 марта 1920 г. после ремонта состоялось громкое открытие ресторана гостиницы «Краковский». Имела характерные ступени, которые соединяли покои. Здесь собирались литераторы и актеры, университетская молодежь. Владелец был известным гегельянцем, и поэтому здесь часто проводились философские диспуты. Это был приятный старичок, который любил молодежь, а та, в свою очередь, тоже его уважала. Здесь, кроме карт, играли в бильярд, варцабы, шахматы, домино, потому что это была преимущественно домашняя забава.

Известный певец Михайло Голинский описывает в своих воспоминаниях, как не удалось ему пригласить в Харьков Василия Стефаника по просьбе Николая Скрыпника. «Зная характер Стефаника, я решил пригласить его на приличный ужин и выпивку. Я встретил его в Народной гостинице, где он жил, и пригласил в гостиницу «Краковскую» на ужин, на что он с радостью согласился. Пригласил я на этот ужин редактора Василия Мудрого. При этом я ему рассказал, что хочу с Стефаником поговорить и уговорить, чтобы приехал на Украину в Харьков, там хотят его пышно принять, как Москва приняла Горького после возвращения с Сицилии. Редактор Мудрый одобрил этот план, но посоветовал поговорить об этом со Стефаником только после ужина и хорошей выпивки. Я тоже был такого мнения, потому что тоже знал эту слабую сторону Стефаника.

Ужин тянулся долго. Стефаник был в прекрасном настроении. Много интересного рассказывал, а я все следил, чтобы его рюмка не пустовала, хотя сам я очень мало пил. Редактор Мудрый пил также очень мало. Когда уже ужин заканчивался, я, обращаясь к Стефанику, сказал: «Пан посол (ибо так я его всегда величал), я очень благодарен, что вы согласились быть моим гостем. А теперь прошу милостиво выслушать. Как вам, вероятно, известно, Москва восторженно приветствовала Горького после его возвращения с Сицилии, где он лечился. Ко мне обратились харьковские писатели, поэты, ученые, зная, что поеду в Галицию на каникулы, чтобы я вас, пан посол, спросил, не захотели бы вы приехать в Харьков? Там хотели бы вас так же встретить, как москали Горького».

Это мое предложение заинтересовало подвыпившего Стефаника. Он немного подумал, а потом выпалил: «Знаете, что я сделал бы, придя с визитом к Скрыпнику? Поблагодарил сначала за приглашение, а потом сказал: «Николай Алексеевич, почему у вас на высоких должностях так много евреев?»

Мы с Мудрым переглянулись, Мудрый извинился перед нами, что хотел бы уже уйти домой, так как должен закончить большую статью для завтрашнего номера “Дела”».

Обоим стало ясно, что если Стефаник, который все время жил в деревне и евреев не любил, скажет то же харьковским чиновникам, он будет иметь проблемы. И на этом идея с визитом классика в Советский Союз лопнула.

В декабре 1926 г. Стефаник вновь побывал в этом отеле. На этот раз уже на ужине после своего юбилейного вечера.

«Отель Куна»

Один из старейших отелей, существовал еще в конце 1820-х годов на улице Людвика (впоследствии Легионов) напротив Оперного театра. Это был любимый отель бедной шляхты и чиновников. Играл много десятилетий роль схрона для польских повстанцев, эмиссаров и заговорщиков.

В октябре 1862 г. прибыл во Львов российский писатель Николай Лесков. Он писал: «В город мы въехали около 11-ти часов. День был пасмурный, и моросил мелкий дождик. Долго ездили по разным гостиницам и ни в одной не могли найти трех номеров вместе. Двух номеров тоже нигде не было, и фирман повез нас в какой-то тернопольский заезд. Здесь оказалось очень много номеров, но все они такие грязные, что не было никакой возможности в них остановиться. Слуга, из евреев, все уговаривал нас остаться, перечисляя различные выгоды помещения; однако мы не соблазнились этими выгодами, сели в бричку и велели везти себя снова на улицу короля Людвика, решившись разместиться отдельно в двух соседних отелях. Садясь в экипаж, я хотел посмотреть на часы и остолбенел. Шнурок от часов был перерезан, и золотого ключика уже не было. Со страхом я схватился за карман, но часы были на месте. Спасением моих часов я, очевидно, был обязан тому, что жилет накрепко был стянут сзади и не позволил их вытащить. У нас, под воротами, стояла толпа молодых еврейчиков очень подозрительных. Когда я показал лакею и нашему кучеру обрезанный шнурок от моих часов, ни лакей, ни кучер, ни евреи не сказали ни слова. Толковать было нечего.

На улице Короля Людвика нашли, наконец, два номера в отеле Куна. Номера темные, грязные и страшно сырые, стоят по одному гульдену. Недорого и плохо. Ни чернильницы, ни воды, ни необходимой посуды».

Чуть дальше писатель возмущался тем, что в европейских отелях неведомо такое российское изобретение как «умывальник со стержнем, и Европа сделала бы очень хорошо, если бы усвоила себе наше второе изобретение. Чай здесь пить невозможно, потому что его варят в кофейниках; но это еще ничего: не единым чаем человек жить может; но как жить, не умываясь? А умываться здесь русскому человеку решительно невозможно.

Во всех отелях дают продолговатую фарфоровую или глиняную лоханку, а к лоханке графин с водой, и больше ничего. Из графина наливают воду в лохань, и таким образом полощут в ней свою физиономию. Очень хорошо было бы, если бы поляки обзавелись нашими калужскими умывальниками».

«Метрополь»

Кофейня и гостиница на Барской, 1.

12 декабря 1918 г. «Gazeta Lwowska» рекламировала: «Чайная для польского солдата. В локале кофейни «Метрополь» — угол ул. Пекарской и ул. Барской. По низким ценам чай и закуски только для польских солдат. Закуски — хлеб с бужениной или мармеладом, пирожные. Вкусный кофе и прохладительные напитки. Чрезвычайный бильярд фирмы Зейфарта до трех ночи».

«Нью-Йорк»

Построен на ул. Карла Людвика, 45, в 1875 г. по проекту Эммануила Галля, а в 1909–1914 гг. перестроен фирмой М. Уляма в стиле модерного классицизма. В 1914–1939 гг. здесь была гостиница, владелец Йоэль Кац. С 1945 г. — отель «Днепр».

«Под Тигрисом»

Этот заезд на месте современного кинотеатра «Украина» в глубине двора появился в 1822 г. и занимал весь второй этаж отеля Дрезнера, где останавливалась самая последняя клиентура, потому что это был необычно дешевый и грязный отель. Любили здесь останавливаться русские[10] священники и сельские чиновники и хозяева, которые отличались своей экономичностью.

При отеле была ресторация, где в 50—60-х годах встретились львовские литераторы — Валерий Лозинский, Юзеф Дзержковский, Ян Захарьясевич, Зигмунт Качковский. Именно здесь и произошла роковая драка между Лозинским и известным в те времена журналистом Яном Добрянским. Драка завершилась громким на весь Львов поединком в 1860 г., на котором Лозинский заработал первые шрамы. А годом позже в следующем поединке с журналистом Каролем Цишевским молодой 24-летний писатель, автор исторических произведений о Львове и казаках, погиб.

Здесь в 1882 г. поселился украинский поэт Владимир Самойленко.

Впоследствии отель разрушили и построили в 1872 г. ипотечный банк, часть первого этажа занимал с 1937 г. кинотеатр «Европа».

«Под Тремя Муринами»

Основанный в начале прошлого века, находился на ул. Краковской, 69. В 1912 г. в доме Саломона Фридмана на ул. Краковской, 9, нанял какой-то Туртельтауб сорок покоев, на что получил разрешение магистрата, и открыл отель под тем же названием. А тем временем Фридман увидел, что дела у Тур… как его там… идут хорошо, и быстренько в 1914 г. сделал в магистрате такое же разрешение на открытие отеля. Началась судебная тяжба, и только в 1920 г. магистрат признал это право за Тур… как его там. Фридман получил за ущерб 10 дней ареста и удрал в Румынию. В 20-х годах владельцем был Гертрих.

«Саксонский»

«Gazeta Lwowska» разместила такую информацию об отеле. «Тайна гостиницы «Саксонской». Во Львове на ул. Батория, 20, расположена гостиница, известная тем, что находят здесь временное убежище различные проститутки с любителями, охочими до их прелестей. В этом дневном отеле портье был некий Дмитро Вовк, русин, 48 лет, который, пользуясь должностью, склонял девушек к разврату, с чего имел весьма значительные выгоды. Специальностью Вовка были малолетние девушки, половину своего заработка они должны были отдавать Вовку, иначе он не предлагал девушек своим клиентам. В придачу устойчиво держал у себя 16-летнюю Александру Гайдаш. Она была его товаром, который имел у мужчин большой спрос, поэтому Вовк зарабатывал на ней ежедневно достаточно большие квоты. Полиции стало известно, что покои в отеле сдаются различным панам на час в эротических целях, поэтому провела в этом направлении следствие и напала на след Вовка. После сбора соответствующих доказательств полиция вчера арестовала Вовка, против которого дальше ведется следствие. Одновременно арестована Леля Аксен, 33 лет, замужем, которая жила на ул. Шимона, 2, вблизи отеля. Она также занималась склонением к разврату и была помощницей Вовка».

«Французский»

Основан в 1804 г. как отель Ланге на площади Марийской, 5. Владельцами позже были Вильгельм Вебер, Людвик Штадтмиллер, Иона Шпрехер. В отеле содержалась также кондитерская Казимира Сочка.

Когда 27 августа 1886 г. прибыл во Львов болгарский князь Александр Баттенбергский, он «заехал во «Французский отель», — писали газеты, — на площади Марийской. Перед отелем и на площади собралась толпа народа, который беспрестанно выкрикивал в честь князя. Овации эти прервал ливень… Весь полдень толпы заливали площадь».

В 1914 г. здесь останавливался Марко Черемшина, призванный на военную службу. «Мы все еще в гостинице «Французской» сидим со Стефаником, что будет — не знаю», — писал он жене.

«Центральный»

Открылся в 1891 г. на ул. Карла Людвика, 11 (на углу проспекта Свободы и улицы Дорошенко). В 1910 г. был реконструирован строительной фирмой Эдмунда Жиховича в английском стиле модерн. На втором этаже открылась кофейня «Сити», с тех пор есть еще балюстрада балкона с лиственным рисунком.

Здесь останавливалась в 1991 г. Леся Украинка, возвращаясь из Черновцов.

«Швейцарский»

Находился на ул. Резницкая, 7, когда в 1892 г. здесь остановился выдающийся польский писатель Стефан Жеромский. Он писал: «но уже по этому отелю, достаточно дешевому, можно судить, по самому отелю можно судить, что это порядочный город. Даже лакейства краковского нету. Люди вежливые, не так что «целуют ручки» и “падают в ноги”».

«Штадтмиллера»

Отель и ресторан на Рынке. Сюда заходил Ян Каспрович.

«Остановились в отеле Штадтмиллера и пришли на ужин в столовую отеля, — вспоминал Богдан Лепкий, побывав во Львове с отцом и Андреем Чайковским на юбилее Котляревского. — Там было движение. Гости из дальних сторон приехали различными поездами. Здоровались и радовались, потому что встречались и такие, которые встретиться надеялись разве что на Иосафатовой долине… (то есть в мире ином. — Ю. В.) Всех их стянул во Львов не кто иной, как Иван Котляревский».

«Нет лучше пильзенского пива Штадтмиллера», — писал журналист Ян Лям.

Штадтмиллер славился замечательной кухней и «слепым Геником» — пианистом, который был настолько близорук, что едва мог заметить бокальчик водки на пианино, но играл как по нотам. У Штадтмиллера Александер Баумгардтен создал песенку, которая очаровала всю Польшу: «Пять ребят из “Альбатроса”». И Гень играл ее по несколько раз в течение вечера.

Хроника

11 июля 1919 г. В отеле «Ванда» из чемодана пропал гардероб стоимостью 2000 кр.

31 июля 1919 г. Умственно больная Стефания Волковская, 24 г., дочь старшего комиссара стражи сокровигцной в Ходорове ушла из гостиницы «Ванда», где жила с отцом, и исчезла. Блондинка, лицо округлое, среднего роста, одетая в черное платье и зеленый свитер. Без шляпки. Сообщать в отель «Ванда».

18 июля 1919 г. Вчера перед полуднем в гостинице «Варшавской» 19-летний подмастерье Рудольф Симон Урбан убирал комнату, где жили двое солдат, Станислав Збышевский и Ян Янкевич. Парень нашел среди их вещей патроны и зарядил один из карабинов. Случайный выстрел попал в спину служанки Кристины Дякив, которая убирала с ним комнату. Пуля пробила грудную клетку, пробила дверь, раму от люстры в коридоре и засела в стене. Дякив вскоре умерла. Урбан под арестом. Выходя рано из комнаты, солдаты предупреждали портье, что оставили в номере карабин и патроны.

1 августа 1919 г. В отеле «Бристоль» изъято у Адольфа Тенненбаума 5 кг табака и передано депозитам полицейским.

6 августа 1919 г. Отель «Корзо» — у купца Вольфа Киршенбаума из закрытых покоев украдены 6 метров гранатовой материи, 4 дюжины шпулек шелковистых нитей, 2 метра шелка и летний гранатовый плащ. Подозрение пало на портье, но задержание его не дало никакого результата.

6 августа 1919 г. В отеле «Под Золотым Медведем» украден у подхорунжего Пятковского из Перемышля во время сна пулярес (кошелек) с 2440 кронами и важными военными бумагами. Портфель позже подбросили в комнату, но уже без бумаг.

7 августа 1919 г. В покое № 9 отеля «Под Золотым Львом» комиссар Кандзяк обнаружил корзину с крадеными вещами — салфетки, скатерти, дамское белье с монограммами. За корзиной пришли гости отеля — 4 израелита. Происхождение вещей так и не раскрыли, потому что евреи ссылались друг на друга. Гости отеля утверждали, что они купили вещи у Натана Собля из Снятина, тот утверждает, что у какого-то купца в Вене, и так без конца.

10 августа 1919 г. В отеле Бреннера в одном из покоев в закрытом шкафу найдены разнообразные предметы из кражи: белье, покрывала, серебряные вилки и подносы с надписями «Гостиница “Краковская”», «Отель “Зипнера”», кофейня «Ривьера», «Genauer».

10 августа 1919 г. 4 карманных вора арестованы в гостинице «Корзо» на ул. Легионов. При тщательной ревизии найден целый воровской арсенал, необходимый для изменения вида, — наряд, шляпы, шапки, даже золотые очки, которые один из шайки, Шпигл, надевал «на работу», когда резал сумки в трамваях. К тому же 3000 крон наличными. Карманные воры оказались международными преступниками, которых разыскивают полиции Варшавы, Кракова, Лодзи.

10 августа 1919 г. Подпольный отель — тайник воров. Отель Альстера на ул. Казимировской, 5, основан Пинкасом Адлером — в покоях 16 кроватей. Воры могли проживать за хорошую оплату без всяких документов. Позже отель купила Дебора Зиммер, продолжая «славное» дело дальше. Не спрашивала ни документов, ни фамилий. Убежище разоблачено во время расследования дела о краже сукна.

15 августа 1919 г. Веселая забава. Канцелярист магистрата, обрадованный возмещением за ущерб, причиненный в войне с украинцами, весело забавлялся в соответствующем обществе в гостинице «Под Золотым Медведем». При забаве и не заметил, как из пуляреса вытащили у него 160 крон. После кражи задержан официант Гебгардта, у которого нашли платок пана К. и только 30 крон. У проституток, которых угощал веселый канцелярист, не нашли ничего. Веселые дамочки и официант — на ул. Батория (то есть в тюрьме).

28 августа 1919 г. У Абрахама Герша, винокура, в гостинице «Ориент» сломан замок чемодана и украдены 12 пар ботинок. Арестован официант Грубер Вольф, который уверял гостя, что оставлять вещи в комнате вполне безопасно.

5 сентября 1919 г. У подпоручика Францишека Горовцича украден в гостинице «Метрополь» из закрытой комнаты кожаный чемодан с бельем, щетками и фунтом баварского табака. Ущерб — 750 крон.

12 сентября 1919 г. Еще один подпольный отель. Инспектор Бонцё обнаружил на ул. Соняшной, 14, ночлежку, которую держала на 1 этаже локаторка Ребекка Бубер, которая занимала 2 комнаты с кухней. В одной Ребекка жила с семьей, во второй — 5 коек и диван для «приезжих». Нескольких «приезжих» захватила полиция. Все они находились в розыске.

20 февраля 1920 г. По приказу Минздрава проведены санитарные ревизии в львовских отелях. На улице Фурманской санитарно-полицейской комиссией закрыта гостиница «Под Золотым Медведем», «Альстера», «Романия» и «Под Львом», потому что помещения требуют немедленной реставрации. К тому же закрыта молочарня в гостинице «Под Львом», которая не соответствовала требованиям и работала без разрешения городского правительства.

1920 г. Драка за отельных гостей. По улице Каминского, 3, находится почасовая гостиница, называемая «Народной», владельцем которой является некий Израэль Парнес. В гостиничке этой различные проститутки имели временное убежище. Возле этой гостиницы с некоторых пор стал неподвижно пан Симон Гроссман, житель улицы Берка Йосельовича, 1, который отговаривал гостей от занятия развратом, а очень упрямых не пускал в гостиницу Парнеса. На этом фоне вчера между обоими выше именуемыми дошло до авантюры, во время которой Гроссман серьезно побил Парнеса палкой, отчего все дело заметила полиция.

30 января 1923 г. В отелях и пансионах Львова проведена санитарная ревизия. Местные врачи из 60 отелей только 38 сочли отвечающие санитарным нормам. В остальных 22-х — это в основном локали II и III класса — страшная грязь, тараканы, клопы, блохи. Владельцев предупредили, что если не наведут порядок, будут оштрафованы, а гостиницы будут закрыты.

11 ноября 1934 г. Согласно приказу Дирекции почты и телеграфа во Львове основана почта при отелях «Жорж», «Краковский», «Варшавский», «Бристоль», «Нью-Йорк». Отельные почты будут продавать марки, телеграфные бланки, принимать бандероли и телеграммы в пределах области и за границу. Почты будут работать круглосуточно без перерыва, и будут доступны не только для гостей готелей, но и для широкой публики.

29 августа 1935 г. Врач уездный Бродского староства провел вчера контроль в гостинице «Венской» на ул. Перацкого, 6, в результате чего опечатал 11 покоев по причине несоответствия санитарным предписаниям.

Отель «Жорж»

Единственным серьезным зданием, которое закрывало Хорунщину со стороны города, был отель «De La Rus». Такое название получил он потому, что был главным постоялым двором для всех путников с востока на запад и наоборот. Построен он был в 1796 г. на месте заезда «Под тремя крюками».

Именно здесь останавливался каждый раз по дороге в Верховню Бальзак, и отсюда он писал письма своей любимой Эвелине Ганской. Здесь останавливались героические генералы «Весны народов» Бем и Двирницкий, а впоследствии композиторы Рихард Штраус, Игнаций Падеревский, Артур Рубинштейн. Здесь австрийская власть вылавливала участников восстания 1863 г.

В 1838 г. здесь побывал немецкий путешественник Иоганн Коль: «Мы открыли для себя отличный отель, очень хорошо оборудованные комнаты, великолепный многолюдный общий стол для гостей, более чем достаточно прислуги, одним словом, все было так же хорошо, как в лучших отелях любой другой австрийском столицы, и при этом очень умеренные, даже дешевые цены. Нам вполне хватало здесь целых пять дней, которые мы посвятили ознакомлению с Львовом, и мы с благодарностью потом попрощались с нашими приветливыми хозяевами, которым мы обещали их везде восхвалять в песнях. Яичница-болтушка «ра polski» (по-польски), телячий мозг с луком, карпы с польским соусом наряду с бутылочкой чистой как слеза венгерского вина было тем, что мы сразу же в первый вечер вычитали из длинного напечатанного меню, а в роскошных кроватях — я сейчас говорю как пришедший из степей — приятно виделись сны о Карпатах, горалах, гуцулах, преодоленные трудности и о наслаждении, которое мы еще надеялись получить, и это виделось во сне, пока поздним утром нас не разбудило львовское солнце к новой деятельности и позвало соблазнительно за город».

Позже отель стал называться «Отелем Жоржа» по имени основателя Жоржа Гофмана. Это была постройка с двумя въездными воротами со стороны Марийской площади и с просторным садом со стороны Хорунщины. Сад этот впоследствии застроен домами. Во флигеле (дворе) отеля содержалось несколько лет общество «Фрогсинн» в специально для него построенном в 1875 г. здании. Здесь в марте 1876 г. играли пьесу И. Франко «Три князя на один престол» в присутствии автора, а в 1898 г. Франко отмечал здесь 25-летие творческой деятельности.

29 апреля 1881 г. львовские газеты поместили сенсационное сообщение: «Политехническое общество устраивает 29 апреля в доход больницы Св. Софии в зале общества «Фрогсинн» телефонный концерт между Львовом и Жовквой с усовершенствованным телефоном инж. Махальского, с участием Музыкального общества под художественным управлением п. Микулы. В программе: I. Шопен, Тринадцатая прелюдия (дамский хор), вариации из «Дон-Жуана». II. Телефонная продукция: 1. Пояснение. 2. Разговор Львова и Жовквы. 3. Музыкальная часть».

Можно только представить, какая толпа царила в тот вечер в зале. На эстраде был установлен специальный рупор, через который должны были вести разговор с инженером Махальским, который с группой артистов ожидал в Жовкве соответствующего момента. Разговор прекрасно слышала вся аудитория. По знаку, посланному через рупор из Львова, зазвучала из Жовквы песня. Люди слушали, затаив дыхание. После последней ноты воцарилась такая тишина, будто кто-то маком засеял. Это действительность или сон? Казалось, что поет кто-то в соседнем покое. И вот наконец взрываются аплодисменты и возгласы восхищения.

Но еще больший восторг овладел присутствующими, когда из трубы зазвучало пение Мишуги. Сначала была ария из «Гальки», а когда овациям не было конца, знаменитый тенор добавил еще украинскую песню. После этого звучал дуэт, играла флейта, а все это звучало в мельчайших деталях, за исключением самых низких тонов.

Успех техники был впечатляющий. Тем более что понятие телефона существовало недавно, ведь впервые послать голос на расстояние удалось только в 1876 г. По оценке знатоков, усовершенствование Махальского было значительным шагом вперед. Для усиления голоса он применил батареи и графит. А вскоре на технической выставке в Париже львовский инженер получил медаль.

Известный львовский драматург Фредро, рисуя тип тогдашнего ростовщика, поселяет его в «Жорже». Из окон отеля показывает Латка своей жертве городской пейзаж:

— Откуда это отчаяние? Посмотри только, какой веселый мир! Посмотри на эти облака, на эти горы, на улицы, на костелы, на эти фиакры, на эти будки! Это все красота природы!

В «Жорже» останавливались и подолгу жили любители балов и разнообразных забав. В 1880-х годах жил там Ян Розеншток, младший сын подольского еврея, который разбогател на крымской войне. Ясь больше всего любил гулянки и охотно выставлял шампанское, благодаря чему подружился со всей тогдашней золотой молодежью. Чем очень гордился и не раз говорил:

— Мой брат Мавриций — выдающийся человек в парламенте, мой брат Бернард имеет большие деньги, мой брат Изидор имеет большой успех у женщин, а я… ну, я имею высокую товарищескую позицию.

Однако была в этой позиции своя спичка, которая язвительно колола — Ясь Комарницкий, который тоже жил в «Жорже». Врожденный шляхтич, он тоже имел свой гонор (гордость) и часто его изливал на бедного Розенштока. Встречая его на лестнице, кричал во весь голос:

— Не пускайте евреев в гостиницу, где паны живут! В ответ Розеншток швырял ему в лицо перчатку и вызывал на дуэль. Наступала очередь совещания секундантов, придирчивого выбора оружия, места и времени поединка, пока в конечном счете не завершалось все тщеславным протоколом и обязательным обедом в «Жорже», после которого наступало нескольконедельное перемирие. А потом — опять все сначала.

Две большие гостиницы Жоржа Гофмана и Гехта служили для многочисленных приезжих и путников. В отеле «Жорж» находилась также первостепенная ресторация «Под тремя крюками», где завсегдатаи горячо дискутировали на темы актуальных проблем, заливая их мадьярским вином. А еще одна часть ресторана называлась «поместье», там заседали помещики и землевладельцы.

В ресторане «Под тремя крюками» официантом был авантюрист Балицкий. Происходил из богатого шляхетского дома, но разорился и должен был наняться кельнером в гостиницу. На этой должности и застал его князь Франц С., который имел странные вкусы и сам был авантюристом, а приметив в бедном кельнере непосполитую ловкость и высокую образованность, взял его с собой. Выйдя из нужды с помощью благотворительного князя, Балицкий получил затем славу Казановы. Стал графом и владельцем огромных богатств, объехал всю Европу и поражал всех очарованием таинственности, своим впечатляющим видом, а великолепием своего собственного собрания безделушек и драгоценностей слепил глаза высших аристократов.

Старый «Жорж», это последнее наследие немцев во Львове, перестал существовать в 1894 г., но в зале Общества продолжали происходить различные торжественные мероприятия. Здесь давал свои спектакли театр «Беседа», а в конце октября 1898 г. в этом зале выступал Франко перед участниками празднования сотой годовщины возрождения украинской литературы. «После концерта совместный ужин в театральной зале в гостинице Жоржа, — вспоминал Богдан Лепкий. — Произнесено немало речей, литературных и политических… Тогда впервые услышал нашего знаменитого тенора Менцинского. Пели «Ще не вмерла». И не пели так, как надо. Тогда молодой теолог сказал: «Панове, не так! Послушайте, как надо петь наш национальный гимн». И громогласно звонким, чистым голосом спел «Ще не вмерла». Это был Менцинский, и уже тогда можно было сказать, что он станет когда-то знаменитым певцом».

Новое здание на пересечении улиц Сенкевича и Таиской начали строить в 1899 г. Проект разработали архитекторы Гельмер и Фельнер, которые десять лет назад спроектировали оперный театр в Одессе. В память о старом строении остался на фронтоне барельеф патрона отеля св. Юрия (он же Жорж). Отель открылся в первые дни января 1901 г. Отель «Жорж», по меткому выражению Станислава Василевского, был главной мебелью в салоне города.

Здесь останавливался Антон Чехов в сентябре 1894 г. и записал: «Был я во Львове (Лемберг), галицийской столице, и купил здесь два тома Шевченко. Евреев здесь видимо-невидимо. Говорят по-русски».

В начале XX в. пришла мода на встречи в отеле. Сюда приходили элегантные посетители из интеллигентных кругов — помещики, офицеры кавалерии.

Почти вся городская интеллигенция без политического или профессионального разделения заполняла зал от ул. Танской, а также так называемую горку, то есть возвышенную часть просторной ресторанной залы. На стакан вина сходилась сюда редакция «Газеты Львовской» и «Слова Польского». Сюда приходил и угощал супом из раков молодых литераторов Владимир Масляк, профессор польской гимназии и украинский писатель. Поэтесса Христина Алчевская с мамой, тоже Христиной, выдающимся педагогом, находясь в 1906 г. во Львове, останавливалась в «Жорже», где их навещал Франко.

Анна Пивоварска писала в статье «Товарищеская жизнь артистической братии»: до Первой мировой «весь Львов был полон кнайп, ресторанчиков, которых трудно было не заметить! Все они манят к себе, чтобы присесть хоть на минутку, чтобы за кофе или другим напитком познакомиться с новым компаньоном для всенощного разговора, или в компании друзей тряхнуть стариной».

Лучшим и самым важным местом в столице была гостиница «Жорж», называемая львовским «Мариоттом». Отель находился в центре, принимал великих личностей мира политики, культуры и музыки.

Под оркестр венских ритмов веселилась львовская театральная элита. Утонченная кухня привлекала гостей как из области, так и из-за рубежа. Шампанское лилось реками в «Жорже» каждый вечер. Здесь частым гостем был Корнель Макушинский, знаменитый организатор и основатель банкетов в «Жорже». Он был заводилой в литературных кнайпах и ресторанах. Гостиница имела также винную лавку Гофмана, где многочисленные толпы энтузиастов вин провели много незабываемых вечеров и ночей. Любил эти гулянки Ян Каспрович, которого Альфред Высоцкий на рассвете всегда провожал домой: «Каспер хватал меня своей железной рукой под руку и был убежден, что это он должен меня провожать, а не я его».

В газетах писали: «Всем, кто прибывает во Львов, рекомендуем первостепенный комфортабельный отель «Жорж».

Он имеет 93 покоя, из которых 32 — это апартаменты с ванными, устроенные на самом современном уровне. Все номера с водой холодной и горячей, центральным отоплением, телефоном и светосигналами. Цены комнат вполне доступные: покой одноместный от 6 зол. за сутки, покой двухместный — от 12 зол. Цена покоя с ванной — 13 зол., двухместного с ванной — 24 зол. В отеле есть первоклассный ресторан и изысканная кофейня, в мраморном зале каждый вечер концерт салонного оркестра».

Вечером 13-го июня 1905 г. во Львов приехал шах Ирана Мозаффер-эд-Дин. И сразу львовская пресса запестрела высокопарными эпитетами из «Тысячи и одной ночи»: «король королей», «сын солнца». Но еще до того шаха приветствовали в Подволочиске, Тернополе и Золочеве. Во Львове «на железнодорожном перроне появились репрезентанты всех властей, — писало «Дело», — а всю дорогу от станции через город до гостиницы «Жорж» заняло войско, вставленное с обеих сторон в ряд». Здесь была и конница, и пехота, и даже артиллерия. Весь львовский гарнизон был на посту. За войском собрались толпы народа, а с Цитадели несколько десятков раз выстрелили из пушки. А поскольку свита шаха состояла из 96 человек, то ехал он в 17 бричках.

На протяжении этого триумфального въезда не звучит никаких возгласов, только в самом центре города прорвали стражу несколько шалопаев и начали кричать.

После восьми вечера шах подъехал к отелю. На входе встречал его владелец отеля п. Бжезицкий с горящим канделябром в руке и отправил гостя в его апартаменты на втором этаже. Там поздравила его на французском языке жена владельца и вручила букет.

Оставшись один в покоях, шах сначала искупался, а затем пожелал квашеных огурцов. В Иране ему их кушать не приходилось, и шах ими прямо-таки лакомился. После огурцов шаху и его сыну и внуку подали обед из двенадцати блюд. После этого состоялся обед из пятидесяти блюд, в котором приняла участие свита шаха, наместник Львова, комендант корпуса и несколько других высоких особ. Челядь шаха обедала в ресторане внизу, сидя за столами в тюрбанах. Полиция стояла у окон и отгоняла зевак, чтобы не препятствовали персам потреблять львовские деликатесы.

А на стол подали крупник (крепкая сладкая настойка), лосося в майонезе, яйца «vive le roi», зразы телячьи по-парижски, цыплят по-венски, мизерию (салат из огурцов), каляфйоры (цветная капуста), суфле из абрикосов, фрукты в тесте и компот из свежей клубники.

Интересно, что шах и вся его свита питались из отельной кухни, а не готовили сами, как было сначала решено.

В девять вечера шах вышел на балкон, а толпа, собравшаяся на площади, поздравила его радостными восклицаниями. Шах в ответ помахал рукой. Народу перед отелем собралось столько, что полиция конная и пешая не могла с ним сладить, и только после полуночи наконец могла отдохнуть, когда толпа разошлась. Только перед воротами отеля осталась стоять.

В тот же вечер случилось досадное происшествие. Один из приближенных к шаху вышел на балкон покурить, а потом, как в Иране, видимо, принято, выбросил окурок, и тот попал прямехонько на маркизу над магазином пана Адамского. Владелец, заметив огонь, бросился его тушить, при этом загорелся его наряд. Но виноватые в поджоге сразу согласились, чтобы им прислали счет на возмещение ущерба, и таким образом инцидент был исчерпан.

Вся персидская делегация заняла 76 покоев. Для самого шаха приготовили три покоя: гостиную в сецессионном стиле, столовую — в персидском, а кровать установили низкую, широкую и квадратную. Потому что, видимо, во сне любил шах вертеться. Здание отеля украсили флагами Польши и Персии. Шах родился в 1853 году, а вступил на престол в 1896-м.

Обед шаха в дальнейшем должен был состоять из восьми блюд, каждая порция которого должна была быть рассчитана на пять человек. Шах имел отменный аппетит, но не мог себе позволить выедать все до остатка, что-то всегда должно было оставаться на тарелках. Стоимость такого обеда в день составляла 1000 крон.

При этом шах обедал в своей столовой, а сын и внук вместе с министрами и свитой ели в отдельном салоне.

Запланированный визит шаха в театр был отменен якобы из-за смерти ары князя Иосифа. Хотя, пожалуй, шаху просто неинтересно было смотреть спектакль на непонятном языке.

На следующий день на завтрак шах ел яйца и пил чай с разовым хлебом, который ему очень понравился. На второй завтрак шах ел блюдо из баранины. Вообще баранина должна была быть ежедневно, а для приготовления блюд для шаха и его сопровождения работало ежедневно 12 поваров.

Купание шаха выглядело своеобразно, потому что купался он в своей ванне, которую возил с собой. Наполняли ее холодной водой, но душ был горячим. При этом составлял компанию шаху его придворный врач.

После завтрака шах разослал кучу открыток с видами Львова и вышел на балкон. На площади снова приветствовала его толпа народа.

А после полудня шах попросился инкогнито в бричку по городу, нарядившись так, чтобы его не узнали.

16 июня после полудня шах покинул Львов. Проводы шаха прошли не менее пышно, чем его приезд. После трехдневного пребывания шаха и его свиты отелье выписал счет на 48 тысяч крон. Ответственный за расчет возмутился и сказал, что это очень дорого, и если пан Бжезицкий будет так считать, то не получит от шаха никакой награды. На это пан отелье ответил, что в заднице видел любые награды, а предпочитает живые деньги, тем более, что с того счета ему мало что достанется. Спор дошел до того, что отелье обещал, если шах с ним не рассчитается, то он станет вместе с женой в воротах и пожалуется самому шаху. В конце концов, сторговались, и Бжезицкий получил 44 000 крон.

Однако, как выяснилось, пану Адамскому так и не заплатили за маркизу, и он подал в суд.

Волынский граф Игнатий Радивилл безоговорочно верил в величие своего рода и в силу рубля. Однажды он выехал с дочерью и единственным сыном во Львов, нанял в первоклассном отеле целый этаж и дал бал. Несмотря на врожденную бережливость, которая иногда переходила даже в скупость, стремился на этот раз показать: родовой гонор берет верх над всеми другими чувствами. И добился своего. Местные дневники заполнили описанием забавы целые полосы.

Рассчитываясь, граф не протестовал, приняв все счета, хотя и были они существенно взвинчены, его только до живого достала стоимость свечей — по гульдену за штуку.

Идея мести родилась мгновенно. Приказав вынести вещи в карету, он вытащил все огарки свечей из подсвечников, сложил их по порядку на столе и позвонил в отельную службу. Слетелся целый легион слуг, горничных, лакеев, официантов и т. д.

— Очень я был доволен всем, — начал свою речь граф перед просветлевшими от этих слов лицами. — Поэтому хочу всех вас на прощание одарить. Вам, пан кассир, я жертвую пять гульденов, — и ткнул в руки неподвижному от удивления кассиру десять дорогущих огарков. — Пани — пять гульденов…

И так далее по порядку всех «одарил». А служба, вытянувшись длинным шнуром, представляла с окурками свечей в руках единственную в своем роде картину.

Карета понесла графа Игнатия на вокзал.

В 1914 г. покои в отеле стоили 4 кроны. Для сравнения: в «Европейской» (пл. Марийская, 4) — два с половиной золотых. А перед Второй мировой столько уже стоил черный кофе с пирожным.

В партере отеля имелось несколько богатых элегантных магазинов: парфюмерный салон и парикмахерская Рудольфа Пертцля, галантерея А. Териха, а еще известнейшая галантерея Берты Старк, которая торговала бельем для женщин, трикотажем, чулками и перчатками.

В кофейне, вход в которую был с ул. Танской — напротив большого магазина Бернарда Полонецкого, — встречался изысканный свет, хорошо одетый, со спокойными манерами. Никто в те времена не пришел бы в кофейню в свитере или спортивной рубашке. При Австрии элита лож и партера Оперного театра шла после спектакля в «Жорж», где небольшой оркестр играл только венские мелодии и повторял мелодии, которые звучали в Оперном.

Однако надо сказать, что ни одна из львовских кофеен венского типа, подчиняясь неуклонной «варшавизации», не казалась настолько варшавизованной, как кофейня в «Жорже». Это было самое европейское заведение Львова, а точнее — новоевропейское. Полная противоположность «Европейской» кофейне во Львове, зато верная копия «Кофейни Европейской» в Варшаве. Но если последняя принадлежала к самым презентабельным кофейням столицы, была несовершенной имитацией венской кофейни, то кофейня в «Жорже» была имитацией имитации.

От истинной венской кофейни отличалась прежде всего тем, что это был единственный локаль во Львове чисто и исключительно светский. Очень редко там можно было увидеть человека одинокого, который пришел, чтобы погрузиться в себя. Сюда обычно приходили не ради себя, а ради других, поэтому одиночество здесь воспринималось как отшельничество, и не воспринималось с пониманием, как в других заведениях.

Внешним признаком светского характера «Жоржа» было то, что, в отличие от кофеен венского типа, здесь все столики были круглые. Отшельник за круглым столом выглядел бы смешно.

Публика, которая прибыла во Львов из Варшавы, внесла в город свой стиль и свои обычаи, соответственно и в «Жорже» она стала задавать свой тон. В обед и в первые полудневные часы «Жорж» делился на две отдельные ячейки в двух разных залах. Зал налево от входа служил залом для условленных встреч от случая к случаю. Зал направо служил для случайных встреч, то есть таких, о которых не договариваются заранее, но на которые обязательно приходят. Завсегдатаи этого зала приходили ежедневно всегда в один и тот же час, однако это не означает, что это были постоянно одни и те же люди. Время от времени появлялись новые, а кроме мужчин заходили сюда и дамы, так что на глазах заинтересованной публики возникали свежие романы. О «Жорже» говорили, что здесь, как в пасьянсе, никогда не известно, кто с кем выпадет.

Вместе с тем компании между собой никогда не пересекались, и никто не интересовался тем, какие изменения произошли в соседней группе. Кофейня в «Жорже», как никакая другая львовская кофейня, была наименее монолитная. И если бы в «Европейской» кофейне старый пенсионер, который до сих пор пил гарбату (чай) с молоком, и вдруг пожелал бы «капуцина», то это вызвало бы куда большую сенсацию, чем завсегдатай «Жоржа», который предал свой вкус и свое общество.

Ресторанный зал был просторным и весь блестел от белых скатертей и серебряной утвари.

На углу с полудня до вечера всегда стоял слепой катериняр, он играл на катеринке, на которой стояла клетка с белыми мышками.

Когда бориславские нефтяные бизнесмены приезжали во Львов пропивать деньги, то преимущественно шли в «Жорж». А поскольку они любили изысканное общество, то радостно поили богему; особенно им пришелся по душе веселый Корнель Макушинский, которого они просто заливали шампанским.

В 1912 г. Бой-Желенский написал такое стихотворение:

Вже другий тиждень тут забава п’яна, Де нафта міниться в шампана. (Уже второй день тут забава пьяная, Где нефть превращается в шампанское).

Владельцы отеля Гоффманы часто пропивали вместе с посетителями весь свой заработок.

В 1923 г. в отеле остановился польский писатель, будущий нобелевский лауреат Владислав Реймонт. По случаю приезда издатели и сторонники устроили прием в ресторане. Реймонт пытался убедить издателей издать четыре тома его нового романа «Мужики», за который, собственно, и получил впоследствии премию. Издатели колебались, ведь речь шла о четырех томах.

4 августа 1923 г. здесь остановился Ю. Пилсудский.

В мае 1927 г. во Львов приехал классик английской литературы, знаменитый автор криминальных рассказов о патере Брауне Джилберт-Кейт Честертон. Поселили высокого гостя, конечно же, в «Жорже», и он провел очень насыщенные дни. Точнее — пресыщенные, потому что возили его в гости к одним только крупным магнатам и в великопанские усадьбы. Наконец писателю это надоело, и он свой визит прервал, но перед тем 18 мая в Кругу литературно-художественном состоялся его авторский вечер.

Иногда в отеле происходили драматические сцены. Как-то в начале двадцатых годов в одном из покоев был найден пан, утонувший в ванне, полной шампанского. Перед тем он в этом шампанском купал актрису, но напился так, что захлебнулся.

Интересный случай произошел с известным украинским оперным певцом Адамом Дидуром, который останавливался здесь в 30-х годах. «После совместного ужина в отеле «Жорж» мы пошли спать в апартаменты на первом этаже (то есть на втором), — вспоминала Ева Дидушицка, выдающаяся львовская путешественница, автор нескольких книг. — Дидуры (Адам с женой Анелей и дочерьми) занимали почти всю правую часть этажа. И как только мы начали раздеваться, как раздался грохот в дверь и крик Дидура:

— Влодзю! Влодзю! Спрячь меня! Она меня убьет!

Влодзь (муж Евы, Владислав Дидушицкий) открыл дверь, и перепуганный Дидур влетел в комнату.

— Она меня убьет! Бегает за мной со стилетом! Спрячь меня, Влодзю!

Едва успел Дидур скрыться в ванной, как в дверь снова застучали, и раздался голос Анели:

— Я его убить! (она была немка) Убить! Он соблазняет горничную! Уже его нет долгое время!

— Но успокойся, — объяснял мой муж, — вероятно, он вышел прогуляться на свежий воздух. Сейчас найдем.

И Влодзь вышел из комнаты в коридор, взял Анелю под руки и вывел из комнаты на поиски мужа, а мы с Адамом быстренько вниз — в открытую всю ночь ресторацию. Сели себе в «Фильварке» и зовем официанта:

— Подайте нам что-нибудь, но сразу! Такое, что не надо готовить!

Зима, на дворе 20 градусов мороза, два ночи — а официант приносит огромную порцию мороженого!

— Но если я это съем, то не буду петь до конца жизни! — ужаснулся Дидур.

— Должен есть, — сказала я, — а то если придет Анеля и увидит, что мороженое непочатое, то догадается, что я тебя привела сюда минуту назад! И убьет!

И действительно через минуту появляются мой муж с Анелей.

— Видишь, — говорит ей, — наделала такого шума, а они спокойно сидят вместе и едят мороженое!

На это Анеля вдруг бухнулась перед Дидуром на колени:

— Прости! Прости! Я думала, что ты мне изменяешь, а ты самый верный муж на свете!

И, как потом рассказывал Дидур, та поздно начатая ночь была самой пьянящей в его жизни».

Как выглядела эта ресторация в 1920-х годах, можем представить по описанию А. Загаевского:

«Я остановился у входа, присматриваясь к суете портье, который подбегал к фиакрам и автомобилям, открывал и закрывал двери, сгибаясь пополам и снимая шапку, помогал высаживаться, нес зонты и палочки, восклицая:

— О! Уважаемый пан граф! К услугам пана помещика! Ах, ясная пани баронесса! Какая честь! Что пан ординат прикажет? Прошу! Для пана тайного советника двора всегда найдется место!

Через минуту заметил, что я намерен войти, и крикнул:

— А вам чего, пан коллега?

Я объяснил, что меня пригласил дядя, и назвал имя.

— О, это совершенно другое дело, — его поведение мгновенно изменилось, и, открывая передо мной дверь, он добавил: — Пан маршал шляхты уже вернулся и вероятно ждет уважаемого пана.

В половине второго ресторационный зал был уже полон. Издали узнал я усы и бороду дяди. Я протиснулся между столиками и после приветствий семьи сел на предложенное место. Без колебаний я определил публику как помещичью. Ежеминутно кто-то отодвигал кресло и вставал, чтобы поздороваться, мужчины целовали ручки женщинам, угощались папиросами, кричали за пепельницами, разговаривали о мерах поля, озимых и инвентаре. Дамы повязывали салфетки детям, накладывали на тарелки, шпыняли мужчин: «Ох, Влодзю, не много ли куришь?» Молодые графини, одетые в льняные светлые платья и белые чулочки, скрученные под коленями в бублик, склоняли головы над тарелками, стреляя одновременно глазами по сторонам. Дядя развернул меню и стал советовать, что стоит заказать. А на меня вдруг накатила злость на этот искусственный чопорной мир.

— А мамалыги нет?! — воскликнул я с вызовом. — Хочется мне мамалыги с брынзой.

Дядя сник, тетя бросила на меня недовольный взгляд:

— Говори тише. Разве не понимаешь, что тебя могут Вишневецкие услышать?

— Ни Черешневецкие, ни Черемховецкие меня не интересуют, — произнес я, заметив, как некая Вишневечанка (вполне хорошенькая) присматривается ко мне. — Хочу мамалыгу!

Смущенный официант топтался за плечами дяди, теребя меню в руке.

— Если пан маршал позволят, — предложил несмело, — я спрошу на кухне… У них есть мамалыга, правда, для служащих.

Дядя позволил, и через минуту официант принес какую-то желтую глыбу. Но, едва ее попробовав, я отодвинул решительным движением от себя:

— И это, по-вашему, мамалыга? В Бессарабии свинья бы этого не ела! Здесь что, нет ничего в этой ресторации, что можно было бы есть? Я хочу чего-нибудь простого, но хорошо приготовленного. Но с этим, как видим, здесь трудно.

Тетя буркнула:

— Я всегда слышала, что это самая лучшая ресторация.

Ну и вместо мамалыги должен я был выбрать стереотипные кармонадли (телячьи биточки с косточкой) — Львовский ключик для открывания любого аппетита».

В 1938 г. отель стал сценой необычного происшествия. «Мы для рекламы придумывали разные истории, — вспоминал Богдан Чайковский, который с Романом Шухевичем организовал рекламное агентство «ФАМА». — Например, сообщили в польскую и еврейскую прессу, что в 10 часов утра женщина отнимет у себя жизнь, прыгнув с крыши гостиницы «Жорж». И сбрасывали большую куклу с рекламой и фотографировали ее. Так что «ФАМА» стала очень популярна».

В сентябре 1939 г. в кофейне отеля собирались польские писатели и журналисты, которые сбежали перед наступлением немцев. В покое № 31 имел свой кабинет Александр Корнейчук, и сюда приходили к нему на прием. Здесь, как показал в воспоминаниях Вадим Собко, Корнейчук познакомился с Вандой Василевской, которая как раз бежала из Варшавы, а вскоре они поженились.

С 1940 г. «Жоржа» передали «Интуристу». Именно тогда начали во Львов наезжать разные советские деятели и писатели, все они останавливались в этом отеле. Останавливалось много известных советских писателей и артистов: Александр Корнейчук, Петро Панч, Алексей Толстой, Амвросий Бучма, а после войны Остап Вишня.

Как свидетельствуют записные книжки Петра Панча, осенью 1939 г. после появления в отеле советских граждан появилась на спинке крышки унитаза надпись: «На нее садятся, а не встают ногами».

Пожалуй, Максим Рыльский слышал о том, что в «Жорже» останавливался Бальзак. Одной ненастной ночью 1940 г. Рыльский написал здесь жуткий стих: «О, будь ты проклят, черный кофе, похабно не допил тебя Бальзак». Но имел в виду, очевидно, не напиток, а то тяжелое душевное состояние, которое окутывало его в атмосфере львовских ночных арестов, уничтожения и вывоза людей.

В воспоминаниях Анатолия Димарова описано происшествие, которое произошло с ним и с Николаем Жулинским:

«Львовская писательская братия поселила нас в шикарном комфортабельном номере гостиницы «Жорж», построенном еще во времена «той» Польши. Мы с чисто научным интересом исследовали кнопки, которые блестящей строкой спускались над кроватью Жулинского. На кнопках была записана многочисленная обслуга отеля от официантов до горничных. А на последней под кроватью было написано «Bladz».

Димаров вышел чистить зубы, возвращается, а ботинки Жулинского торчат из-под кровати.

— Да не давите вы так на ту кнопку, она уже не действует, — засмеялся Димаров.

Жулинский вылез красный как рак и пробормотал:

— Запонки искал.

— Да. Так я вам и поверил. Кнопку мучили. Вы, Николай Григорьевич, если вам так уж приспичило, берите десятку в зубы и — под гостиницу. Которая выпрыгнет, ту и тяните в гостиницу».

История эта, конечно же, фантастическая. Ведь во времена «той» Польши слово, приведенное Димаровым, не только не употреблялось, но и известным не было, и если действительно там оставалась от старых времен кнопка вызова проститутки, то на ней должно было быть написано что-то другое.

Интересные истории

1

Выдающийся польский актер Людвик Сольский рассказал об интересном трафунке, который произошел в «Жорже» 20 июня 1898 г. во время пира в честь завершения гастролей краковского театра. После официальных речей и поздравлений актеры, журналисты и другие приглашенные угощались и обсуждали спектакли. Каспрович пытался объяснить какому-то пьяному в доску журналисту, в чем величие краковского театра. Но представитель прессы совершенно не мог понять закрученных, слишком высокого полета фраз поэта. И здесь Мархольт, одаренный медвежьей силой, решил журналиста привести в чувство.

— Должен ты, братец, все прекрасно понять, чтобы завтра мог не погрешить против истины и эстетики.

Говоря это, он схватил его в свои лапы и швырнул в большую бочку с водой. Когда все бросились спасать его, не подпускал никого, утверждая, что следует подождать, прежде чем тот басурманин вытрезвеет. С трудом удалось извлечь из бочки деликвента. Оперся он на бочку, отряхнулся, как пес, после чего, глядя блуждающим взглядом, пролепетал:

— Ничего не понимаю.

2

Н. Богословский в книге «Забавно, грустно и смешно» (М.: Изд-во Эксмо, 2003) записал такое приключение: «В 1939 году, когда наши войска вошли в Западную Украину, писатель Юрий Олеша поехал во Львов навестить своих родителей, которых не видал со времен гражданской войны. Он остановился в гостинице «Жорж», шикарном международном отеле. Вот один из его рассказов о тамошном пребывании.

— Номер у меня был роскошный — командировка за счет Союза писателей. Таких «люксов» мне у нас видеть не приходилось. Что меня поразило — в ванне вода из крана шла нежно-голубого цвета. Но еще больше я заинтересовался сценкой, которую наблюдал в вестибюле отеля.

Надо сказать, что тогда в Западной Украине новыми городскими начальниками стали хозяйственники, присланные даже не из Киева, а из провинциальных украинских городов. И директором «Жоржа» стал товарищ Клиенко, бывший ранее директором партийной гостиницы в Житомире.

Клиенко собрал в вестибюле весь персонал отеля и произнес тронную речь:

— Дорогие товарищи! Теперь, когда советская власть сделала наконец свободными вас, наших западных братьев, вы сможете начать работать дружно, по-советски, забыв все ваши буржуазные невзгоды. А я, со своей стороны, буду требовать от вас железной дисциплины. Вот ты, старик, — обратился он к седобородому лифтеру в ливрее. — Если во время твоего дежурства неожиданно будет останавливаться идущий лифт — спрос будет с тебя, уж не обессудь!

Закончив речь, он спросил у испуганно молчавшего персонала: «Вопросы есть?»

Тогда встал лифтер, работавший в «Жорже» со дня его основания, и робко обратился к оратору:

— Пан директор! Имам до вас пытания.

— Давай, товарищ, высказывайся.

— Ясновельможный пан директор! Я не розумию: а для чего должен зустревать лифт?»

Хроники

11 мая 1919 г. Реклама в газетах: «Грандиозный полдник в гостинице «Жорж». Гвоздь сезона. Кроме артистической программы — фантастическая кулинария — на предвоенном уровне. Первая такая встреча целого Львова с военных времен, которая призвана развеять атмосферу последних лет».

5 ноября 1919 г. В ресторане гостиницы «Жорж» известный мошенник Маркус Фершейн выманил у гостя отеля Ромуальда Чайковского 200 крон задатка за 150 кг белого сахара. Результат — ни «купца», ни сахара, ни задатка.

23 января 1920 г. После кражи плаща стоимостью 800 крон у гостя Натана Буса был арестован челядник гостиницы «Жорж».

28 января 1920 г. В отеле «Жорж» украден у Яна Врубля из чемоданчика гардероб стоимостью 2800 крон и наличные 2000 крон.

20 марта 1920 г. По дороге из «Жоржа» к Главной почте украдены у комиссионера отеля Павла Бродиша из кармана 400 тыс. марок, принадлежавшие отелю.

25 февраля 1921 г. В парке Килинского арестован Ян Янк, когда распродавал серебряные ложечки с выгравированной надписью гостиницы «Жорж».

13 сентября 1929 г. Сенсационное ограбление отеля «Жорж». Вчера утром владелец магазина дамской одежды, что в гостинице «Жорж», Якоб Постамент обнаружил, что украдено у него много дорогих нарядов, в том числе меха. Следствие выявило, что вор дал себя закрыть в магазине вечером и ночью успел разбить кассу, в которой было 4100 румынских лей, украсть бриллиантовый перстень, большое количество бобровых шкурок, плащ на меху стоимостью 1500 000 марок и несколько дорогих дамских плащей. Общий ущерб составляет около 10 миллионов марок.

По заключению полиции, воров было двое. Упаковав вещи, они разбили железные двери из магазина во внутренний двор и выбрались из отеля через лабиринт пивных закоулков на улицу.

26 июля 1929 г. Бесстыжий официант. Долгое время кто-то воровал деньги в ущерб владельцу гостиницы «Жорж» Мечиславу Боровскому. Наконец вчера схвачен на горячем 18-летний помощник официанта Валериян Вильчинский.

29 января 1933 г. Вода залила подвалы гостиницы «Жорж». Вчера ночью лопнула водопроводная труба на ул. Академической. Все пивные «Жоржа» оказались внезапно на глубине около двух метров. Водопроводная служба перекрыла воду на всей Академической. Возле кофейни «Жоржа» был раскопан тротуар с намерением исправить поврежденную трубу.

26 апреля 1934 г. «Безработный под отелем «Жорж». Адам Цихоцкий, выселенный из жилища на Подзамче, 9, после безуспешных поисков крова разместился вчера около гостиницы «Жорж» вместе с кроватью, постелью и несколькими предметами мебели, вызвав, таким образом, большое сборище. Полиция устранила его вместе с семьей и поселила в казенных бараках.

31 апреля 1936 г. Полиция арестовала Михаила Корицкого, гардеробного гостиницы «Жорж», за систематическую кражу вина из погреба ресторана отеля на сумму 590 злотых.

«Народная гостиница»

Своим появлением «Гостиница» обязана выдающемуся культурному деятелю, архитектору Василию Нагирному. В своих воспоминаниях он писал: «В 1899 г. основано по моей инициативе общество с ограниченным поручительством под фирмой «Народная гостиница». Этим обществом задумал я постичь такую цель: 1) дать нашей молодежи возможность выучить гостиничный промысел, кофейный и кабацкий; 2) создать институт, чтобы заботился о расширении любви к ведению гостиничного промысла, кабацкого и кофейного, который до сих пор пока полностью в еврейских и немецких руках. Хотя наше общество приняло это дело довольно симпатично, но уделы влияли довольно лениво.

Первая проба ведения ресторацийного промысла сделана в Микуличине во время летнего сезона. Этот интерес продолжал директор Николай Заячкивский. После был двухлетний перерыв в жизни этого общества. Именно в это время занялся я приобретением имения во Львове, для открытия гостиницы и ресторана».

Однако с нашими болванами делать бизнес — дело не такое простое. В последний момент они перестраховывались и отказывались от выгодной покупки того или иного дома, а затем выходило, что был прав Нагирный, ибо дома за два-три года проданы были намного дороже.

«После таких неудач предложил я дирекции и Наблюдательскому совету «Нар. гостиницы» заключение условия на построение дома на углу ул. Сикстуской и Костюшки, следовательно дома, где теперь «Н. Г.».

Дня 30/9 1906 г. состоялось посвящение дома и открытие отеля, кофейни и ресторана. Кофейня и ресторация отданы в аренду немцу Брайтмаеру, а после — еврею Вольману, а отель ведется собственными силами».

Интерьер в народном стиле спроектировал Филемон Левицкий.

«В 1912 г. предложен за «Народную гостиницу» миллион крон, — писал Нагирный в воспоминаниях. — В тот же год докуплена вторая часть дома и благодаря этому гостиница получила дом с тремя фронтонами, а именно к улицам Сиктуской, Костюшко и Св. Михаила».

Однако дела шли не слишком розово. В1912 г. решено было порвать с еврейским арендатором, но это привело к тому, что доходы упали. Ведь завсегдатаями кофейни были преимущественно зажиточные евреи, а украинцы наведывались реже и в значительно меньшем количестве. «Наши важные Львовские фигуры, такие как послы, политики, редакторы, советники и другие пересиживали обычно у Лясоцкого, Кучка и кофейнях «Штука», «Народная» и тому подобных чужих. Кофейня «Нар. гостиница» наполнялась русской публикой разве что во времена больших съездов, СДВИГОВ СОКОЛЬСКИХ, и то публикой из провинции». Львовяне приходили сюда после очередных университетских беспорядков, когда украинцев не обслуживали в чужих кофейнях. «Но когда успокаивалось, наши патриоты возвращались снова к чужим локалям и там, как рабы, удовлетворялись любой обслугой», — с горечью писал Нагирный.

Здесь собиралась украинская интеллигенция. Каждую субботу сюда приходили молодые украинские писатели, читали свои произведения. С 1912 г. сюда перебрались «молодомузовцы» после того, как было снесено здание «Монополя». Но, не имея денег на свиное жаркое с капустой, которым охотно лакомились священники и купцы, ели только дешевые салаты.

Как писал Петро Карманский, «в ту пору центром всей нашей патриотической жизни была новооткрытая кофейня в ресторане «Народной гостиница». Здесь вся общественная элита, от молодых до самых старших, день и ночь работала на славу Украины, кто языком за чаем, кто карманом за картами, кто за пивом или водкой».

Когда во Львов приезжал отец Михаил Свитенький, то останавливался в «Гостинице» и охотно угощал богему. «Бывало, собрав всех «молодомузовцев» вокруг своего стола за рюмкой, звал к себе прислугу и давал поручение всем присутствующим в кофейне поставить кому пиво, кому водку, кому чай, а Вацю (Вячеславу Будзиновскому) сразу две «бомбы» пива, Павлику же — стакан молока. Все удивлялись, что прислуга сама угадывала предпочтения каждого и без поручений спешила с услугами».

17 сентября 1911 г. Франко в «Воскресенье» написал о молодом парне Евгене Юринце, покончившим с собой в «Гостинице», а перед смертью давшем тетрадь стихов Франко под названием «Первые и последние звуки».

В 1914 г. здесь останавливался Марко Черемшина.

В апреле 1918 г. здесь останавливался выдающийся общественный деятель и историк Дмитро Дорошенко.

В 30-х здесь собиралась группа «Богема», в которую входили С. Людкевич, В. Барвинский, редактор «Дела» Федь Федорцив. А еще каждую субботу — литературная группа «Двенадцать» — Богдан Нижанкивский, Анатоль и Ярослав Курдыдыки, Иван Чернява, Зенон Тарнавский, Василий Ткачук и другие. В «Гостинице» им даже выделили отдельную комнату для встреч. Но наведывались они также в «Де ля Пэ», «Риц» и «Варшавскую».

«В Народной гостинице можно было съесть колбасу с капустой или телячьи ножки — фирменное блюдо этого заведения, и здесь играли в бридж или преферанс бывшие военные, а в те времена члены «Красной Калины», — вспоминал Юрий Тыс 1930-е годы. — Однако нельзя сказать, чтобы между двумя поколениями, которых разделяла разница едва ли в десять лет жизни, было много общего. Молодежь жила своей жизнью, и то, что делали старшие, ей было безразлично».

В 1940 г. здесь поселился Владимир Сосюра со своей воспетой в стихах Марией. Как отметил в своих воспоминаниях Остап Тарнавский, «это был признак неуважения к писателю, ибо все знатные гости из Украины заселялись в гостиницу «Жорж»… Правда, для нас это было исключением, потому что «Народная гостиница» — единственный во Львове украинский отель, и мы в нем чувствовали себя свободнее». Всех советских писателей, которые приезжали во Львов в 1939–1940 годах, специально снаряжали, а Сосюру обошли вниманием, и он приехал в новом костюме, но без пальто. «Но тут же в комнате Сосюры мы заметили, что у него и пижамы не было (был ранний час и он еще почивал в постели), ни ночной рубашки. Однако мы нашу встречу отметили бутылкой хорошей водки, еще с давних запасов известной во Львове водочной фабрики Бачевского».

А еще здесь в 1940-м поселился Андрей Малышко, во второй раз он здесь жил в августе 1944-го, а затем появилась его поэма «Львовские мелодии», где были такие строки:

«В «Народній Гостиниці» килим і ліжко, і кухоль з водою на тім же столі. І грубка з зеленої кафлі, й усмішка Катрусі чи Єви. Які ми малі В потребах миттьових…

Веселый случай

Художник Сенюта и кондитер Стецкив

«Пат и Паташон, — вспоминал их Роман Купчинский. — Сенюта — высоченный казак, с длинными усищами, с выдающимся носом, всегда в длинной черной пелерине или в широком плаще, в большой шляпе, с огромной палкой в руке. Был художником комнатным и добрым гражданином. Шел по улице — земля дрожала.

А возле него то справа, то слева вертелся его приятель, кондитер Стецкив, маленький, будто улыбающийся, будто искривленный, в «кастрюльке» — то есть в твердой черной шляпе, всегда одетый «как с иголочки».

Частно — дружили, но на собраниях, совещаниях или заседаниях стояли часто на противоположных сторонах. Как-то были сборы в «Народной гостинице», и было две партии на собрании: молодые и старые. Стецкив держался с молодыми, Сенюта — со старыми.

То один, то второй брал слово, и они атаковали друг друга, но в приличном тоне. Только когда Сенюта закончил свою речь предложением: «Здесь нам пан Стецкив наплел паленых дубов, но этого не надо брать во внимание», сорвался Стецкив, как ошпаренный, и ответил:

— Должен, к сожалению, применить польский стих, потому что он мне в эту минуту больше подходит: «Пада де-щик, пада рувно, Раз на квятек, раз на… Сенюту».

К счастью, Сенюта сидел слишком далеко и его большой костыль не достал до приятеля. Возникло движение, разъяренного Сенюту задержали между креслами и успокоили исполина.

После собрания постарались, чтобы один и второй вышли отдельно. Но напрасно, Стецкив догнал Сенюту на улице и… пошел с ним в направлении Рынка.

Хроника

15 января 1919 г. Реклама. Обеды для малоимущей интеллигенции в локале Русской кофейни (гостиница) — угол ул. Костюшко и ул. Сикстинской.

2 октября 1929 г. В «Народной гостинице» арестован редактор украинской газеты «Народная Воля», что издавалась в Америке. Ярослав Чиж, бывший львовянин, приехал в отпуск во Львов после восьми лет отсутствия. Польская пресса писала о сенсационном аресте, потому что, оказывается, Чижа полиция разыскивала с 1921 г. как одного из организаторов покушения на Пилсудского и воеводу Грабовского. После неудачного покушения он бежал в Америку.

28 декабря 1923 г. Загадочное самоубийство врача в «Народной гостинице». В первый день зимних праздников лишила себя жизни россиянка др. Анна Калюс. Богатая дама жила в «Гостинице» более полугода, имела любовные отношения с одним провинциальным врачом. После бурной сцены с любимым впрыснула себе в участок сердца огромную дозу стрихнина и до прибытия спасательной помощи скончалась. Оставила 2 письма, написанные на русском языке, много шикарного гардероба, врачебные принадлежности и большое количество различных валют.

Балы и забавы

Львов гулял в любые времена, хоть бы и не самые подходящие для забавы. Карнавальный бзик захватывал львовян обычно зимой. Время от Рождества до первого дня Великого поста назывался запустами, или карнавалом. Запусты завершали три воскресенья: старозапустное, мясопустное и запустное. Но только два дня отмечались наибольшей карнавальностью — последний четверг и последний вторник, ведь в среду уже начинался пост. Народ как будто в тот момент спохватывался, что уходит веселый период перед началом серых дней Великого поста, и устраивали в те дни лучшие забавы. Поэтому-то прозвали их «останками». За все годы не набиралось столько забав, гуляний и других торжеств, щедро политых напитками, как, собственно, в этот торжественный зимний период.

Такое понятие, как «бал» — это название происходит с французского, — в XVI в. было у нас неизвестным.

Первые публичные балы во Львове начали устраивать в 60-х годах XVIII в. антрепренеры Гемпель и Девилье, которые прибыли к нам из Варшавы. Их балы проходили в частных домах. Когда Львов заняли австрийцы, забав стало еще больше. На пл. Рынок, 22, и на ул. Русской, 10 и 12, происходили очень популярные балы антрепренера Бусси. А вскоре за право устраивать балы началось настоящее соревнование. В 1775 г. за такое право боролись братья Синьи, или, как их перекрестили в Львове, Сигни, когда у них отняли его потому, что на их забавах на пл. Рынок, 13, не только танцевали, но и морды разрисовывали. И так те драки прославились, что если кто появлялся на улице с синяками или имел завязанную голову, то львовяне шутили, что он «заработал три сигна». Отсюда происходило также название трехногих стульев, на которых сидели гости Сигнов, и какими зачастую вооружались спорщики. Итальянцам также принадлежало имение под Львовом, которое получило название Сигновка.

Многочисленные балы появились в Львове только после того, как сюда пришли австрийцы. Новые чиновники и военные, прибывшие из Вены, Праги или Будапешта, сразу почувствовали потребность в публичных балах, а от них полюбили свежую забаву и местные аристократы и мещане. Наконец, балы были прекрасной возможностью познакомиться с чиновниками.

Правда, на первых порах при таком скоплении разношерстной публики порядка было мало. Доходило и до потасовки во время установления порядка танцев. Особенно часто это случалось, когда в одном зале играли местные и австрийцы. Иногда случались забавные случаи: один из гостей заказал польку, другой — вальс. Музыканты пробовали играть то и другое одновременно, и в конце умолкли. Все танцующие пары затоптались на месте, тогда только оба спорщика вышли в коридор и вернулись, лишь завершив дискуссию.

Наконец 29 декабря 1791 г. в это дело вмешались власти и объявили предписания, по которым должны были происходить балы в Львове. Таким образом, до полуночи должны были танцеваться попеременно польские и немецкие танцы, дальше, до половины второго — английские, после них в три наступала очередь снова польских и немецких танцев, а от трех до четырех — английская кадриль, и в конце снова до конца бала звучали польские и немецкие танцы. Было даже определено два получасовых перерыва: один в полночь, а второй в четыре. На всех балах за порядком должен был следить офицер полиции, он также следил, чтобы в танцевальный зал не заходили с оружием и со шпорами на сапогах. Во время религиозных праздников балы запрещались.

Редуты

Развернем пожелтевшие страницы львовского двухнедельника «Lemberg КК privilegirtes Inteligenzblatt», выходившего под редакцией уважаемого п. Миллера, каждый четверг и воскресенье, с 1796-го до 1811 г.

Европа тогда жила наполеоновскими войнами — Ульм, Иена, Аустерлиц. А что происходило во Львове, «императорском королевском городе», который после 1772 г. лежал далеко на обочине больших дорог истории? А Львов — играл. И не было на всю Западную Украину веселей города, чем Львов. Ведь на львовский редут (карнавал) приезжали гости не только из-под Кременца и Бердичева, а даже из самого Киева, пересекая границы двух цесарств.

На гравюре Герстенберга, изображающей львовские контракты, видим купцов, факторов, адвокатов, помещиков, которые толпой тиснутся в зал, освещенный жирандолями. Через минуту начнется бал, один из тех, которые начинались в контрактовых касино 5 февраля и продолжались до 2 марта.

После того, как австрийская власть ликвидировала францисканский монастырь, в монастырском костеле Св. Креста стал работать театр Богуславского. В 1792 г. этот костел выкупил энергичный предприниматель, директор немецкого театра, Генрих Булла и через три года под руководством архитектора Мерца пристроил на площади Каструм возле городского театра редутовые залы, которые должны были служить для ежегодных галицких контрактов. Именно Булла получил в благодарность за это право на пятнадцать лет организовывать забавы на время львовских контрактов.

Контракты проходили в течение трех недель после праздника Трех Королей (6 января), а с 1798 г. — с 1 февраля. На контракты съезжались купцы и шляхта со всей Польши. Как вспоминал Ян Дуклян Охоцкий, «не было такого дня во время контрактов, чтобы не было редута, бала или карнавала». Эти забавы получили громкую славу, хотя билеты были и недешевые — 15 крейцеров. В редутовых залах был, конечно же, буфет с бутербродами, закусками и напитками. А поскольку редуты проходили также и в театральном зале, то благодаря этому была получена огромная арена для забавы.

В течение зимних контрактов проходило два десятка, а то и больше, балов. Так, в 1806 г. с 26 января по 18 февраля в редутовых залах прошло тринадцать балов, девять — в «Русском отеле» Жоржа Гофмана, три — в касино Гехта, и еще немерено в локалях не столь престижных. 26 января было на балу более 900 человек. Гражданские лица платили 40 грейцаров, военные — 24.

«Едва пробили часы начало забавы, как зал начал наполняться толпой масок, — писал современник. — На всей улице и боковых переулках царил шум любопытных зевак. По улицам двигались самые многообразные маски, сновали общины расфранченных элегантов, мчались бесчисленные кареты и брички, везя на бальный зал роскошно маскированных дам. Казалось, что Львов оказался над Адриатикой и стал на соревнование с классическим отечеством игр.

В обоих редутовых залах представился вид ослепительной яркости красок и света. Залы пышно декорированы, а несметное количество канделябров и светильников-пауков разливали по ним море света. А по этому яркому морю света расплывались целыми радугами красок пышные костюмы, проплывали, как парусники, роскошные дамские фигуры, большинство красавиц появились полуобнаженными в греческих туниках. По залам сновали чуть ли не все мифологические богини и классические гетеры. Целыми роями — Венеры, Дианы, Психеи, Аспазии. Казалось, будто Олимп спустился в тот день во Львов. Другие красотки одевались в не менее экзотические костюмы, а точнее, раздевались».

С тех пор происходит стишок из сборников Иеронима Полянского:

О Lwowie, niegdyś zabaw wszelkich wynalazku! Pełno w nim było ludzi, pełno wszędzie wrzasku, Dawniej, gdzie czas przepędzie, gdzie pieniądze stracić, Nigdzie, tylko we Lwowie, choćby i przepłacić. Lecz minął już czas dawny, niema w nim tej chluby, Znikneły owe stroje i fioki i czubу.

Гравюра Герстенберга от 1806 г. показывает нам гротескные типы в разных одеждах, красочные и фантастические, представляющие разные символы и нации. Хватало даже негров. Всевластно царил венский вальс, появившийся во Львове впервые в 1787 г. Еще в 1806 г. считался он танцем «ухудшающим». Но львовянки, упорно следившие за модой, и не только в смысле греческих платьев, были влюблены в вальс.

Танцевали до упаду, до головокружения, и солнце стояло высоко над Корняктовой башней, когда львовяне возвращались, стоптав ботинки, домой. Несколько приуныли импресарио веселого Львова в 1806 г., когда губернатор приказал отдавать каждый восьмой входной билет в пользу местного школьного фонда. Занимались этим три редутовых контролера — Эрих, Ведэн и какой-то Веселый, которые обнаружили, что за весь карнавал 1806 г. вытанцевали ножки львовских барышень 1151 флорин и 37 крейцеров в пользу галичского образования.

После того, как в 1808 г. контракты перенесли на летнее время, начался резкий спад гостей города, ведь помещики не могли летом покинуть хозяйство. Последний редут в касино Гехта состоялся 8 февраля 1842 г.

В 1848 г. по редутам ударил кризис, но они не исчезли. Сначала переселились на бойницы на ул. Курковой, потом в театр, затем в ремесленную «Звезду» на ул. Францисканской и в конце концов в помещение филармонии. «Хотя редуты и дают прибыль на содержание театра, но уже они выходят из обычая и из девяти только три удались, принеся незначительную прибыль», — сетовала газета в 1850 г.

«На одном из редутов, — писала «Газета Народова» 16 февраля 1868 г., — появилась компания, переодетая в бедуинов, которые во главе со своим эмиром пренебрегли правилами Корана и выпили двадцать с лишним бутылок вина, и то крещеного. Маски были остроумные, а кому не хватило остроты, пользовался грубостью».

Касино

Никаких клубов в английском стиле, знакомых нам из романов Голсуорси, ни Львов, ни Польша не знали. Зато роль клубов выполняли касино. Касино — это вовсе не казино, как позволяют себе часто писать самодеятельные львовские историки, а клубы. В касино проходили громкие забавы и карнавалы.

В конце XVIII в. касино Гехта стало любимым местом отдыха львовян. Не существующее ныне двухэтажное здание стояло там, где сейчас Львовский университет. В касино была гостиница и две залы — контрактовая и бальная. Это был первый отель, который предлагал посетителям обслугу и покои с умывальниками.

Здесь проходили празднования различных торжеств по поводу юбилеев уважаемых горожан и приема высоких достойных лиц, а еще карнавалы, или, как их называли, редуты. Со временем касино стало славиться не слишком хорошим общественным мнением среди гражданства, так как собирались там картежники и шулеры, а влюбленные прятались от людских глаз в Гехтовых закоулках.

Причины для громких гуляний были различными. В сентябре 1782 г. галичская шляхта провела на балу целых пять дней, получив право у Станового сейма. Зимой 1795 г. князя Адама Понинского офицеры армии Костюшко обвинили в измене во время войны с москалями и устроили суд чести, но князь доказал ложность этих обвинений и по этому случаю закатил бал, на котором гости выпили более тысячи бутылок шампанского.

Происходили балы также в честь прибытия во Львов высоких гостей — императоров Иосифа II, Франца I, Франца-Иосифа, владык Сицилии — Марии Каролины и Фердинанда IV, князя Кароля Радзивилла, графа Карла де Нассау — Зигена или в честь славного Ференца Листа или английской оперной певицы Каталани.

«Во вторник танцевали везде с одинаковым жаром, а однако нашлось, кроме того, еще около пятисот человек, которые, не имея ничего лучшего, посетили редут, — писал немецкий чиновник фон Краттер о забавах, происходивших в XVIII в. — На всех трех последних редутах меньше было обязательных краковяков и дебардеров, составляющих неизменную завязь на каждой такой забаве. Зато можно было увидеть домино и другие маски, которые прибыли в зал с различными специальными злобными и остроумными намерениями и преследовали незамаскированных людей.

Широко рассказывали при этом, как одна пара в масках не узнала друг друга и устроила сладкое рандеву, и таким образом нехотя сохранила супружескую верность.

Наряды наших дам позволяют, при всей своей изысканности, осматривать отдельные формы далеко подробнее, чем это делала древняя мода».

2 марта 1850 г. «Gazeta Lwowska» рассказала о забавах на запусты. «Мало известных домов было таких, где бы не устраивались забавы. Уже в этом году произошло сорок три бала, и если на каждой из таких забав собралось хотя бы двадцать пять человек, то это означает, что по крайней мере 66 процентов львовян предались веселым минутам. А ведь были и такие балы, которые в среднем насчитали до ста человек! Кроме того, было немало публичных балов, не привязанных к хозяину. Так называемых «заведенческих», где то или иное заведение или общество в доход своих институтов расписывали карты, прошло двадцать один. «Заработанных», где организаторы зарабатывали, распродавая билеты, — шестьдесят семь. На этих последних собралось много щедрых людей, поэтому шампанское лилось реками, хоть и венгерское.

А еще было четыре бала для бедных в Стрелецкой зале, но они не купились и едва покрыли расходы. 17 февраля бал устроило Общество слепых, где присутствовал наместник. Танцмейстер Вильгельм устроил на Стрильнице такой удачный детский бал, что поощрил им и старших. Танцмейстер Костринский во дворце Потоцких организовал четырнадцать балов, где гуляла одна молодежь. Танцовщица Риза провела бал в театре для театральных подруг.

Многие балы давали кабатчики. На этих балах играли в фанты, в пастора и танцевали «подушечного». Кабатчик Скалинский открыл бал для приблуд — то есть для непредвиденных гостей, Бауэр дал бал для официантов, Сиротинская — для ремесленной челяди. Лучше повел себя Вальслебек, который восемь раз принимал у себя поварих, челядь, лакеев и низших чинов военных. Но всех заткнул за пояс трактирщик Гофлингер, который организовал одиннадцать балов в залах Иезуитского парка для поварих и горничных. А балы эти собирали по триста — четыреста человек».

«Нынешний карнавал еще проявит себя несколькими последними судорожными танцами, — писали в газете, — прежде чем, посыпав наши головы пеплом, мы можем отдохнуть и подвести итог достижений и расходов запусных… Но еще целых двое суток отделяют нас от жирного вторника, а во время, когда «Газета» выходила из печати, только заканчивался на Стрильнице бал Мещанского касино. Еще наверняка произойдет два редута, вечеринка в Мещанском касино и несколько частных забав. Наплыв гостей, прибывающих из провинции, такой значительный, что за самые большие деньги невозможно найти комнату ни в одном отеле. Немного привел к этому съезд делегатов Хозяйственного общества, но больше прибывает гостей с целью потанцевать. Видно, что провинция слишком желает танцевать в этом году, потому что есть и такие, что с самых концов области прибывают во Львов, чтобы лишь только натанцеваться вволю».

О забаве, которая состоялась в зале швейцарского домика в Иезуитском парке, Ян Лям писал 23 февраля 1868 г.: «Эту забаву устроили чехи, а на заманчивом приглашении указывался порядок танцев: трясак, страшак, четверилка, полька и снова страшак, напоследок квапик (так чехи попереводили названия популярных танцев. — Ю. В.). Мы не дошли еще до такого пуризма и танцуем просто: польку-тремблянте, кадриль, галоп. Страшак — это танец исключительно чешский и называется так потому, что дансер и дансерка кивают друг на друга, будто испугались. Зато в чешском порядке танцев нет ни упоминания о вальсе».

«Важнейшим случаем целой недели, бесспорно, был конец карнавала, — писал Лям 1 марта 1868 г. — Конец его достоин был той замечательной жизни, которая на протяжении шести недель держала нас ночью на ногах. Прежде всего, от субботы вечером до воскресного утра. А для некоторых и пополудни длился последний и самый многочисленный из всех бал Мещанского касино. На следующий день, кто еще мог сяк-так переплетать ногами, обладал способностью к проявлению своей выносливости на балу у пана наместника, на вечеринке в касино, на нескольких забавах в частных домах или на редуте».

На отдельных забавах случались конфузы. Ян Лям язвительно советовал распорядителям балов считать, чтобы аристократические пары не оказывались в очень близком соседстве с «канальей». Однако случалось и такое. На одном из балов одна графиня оказалась рядом с еврейкой, кстати, еврейкой благородного воспитания и такой, что говорит по-польски лучше сиятельной пани. Но, очевидно, графиня имела впервые возможность рассматривать вблизи создание нехристианское, которое танцевало кадриль, и, вынув лорнетку, начала ее мерить с ног до головы. Между тем еврейка не растерялась и, вспомнив, что еще не видела никогда графини настолько любопытной, сама начала разглядывать графиню с помощью лорнетки. И взаимная инспекция происходила в двух шагах. Неизвестно, чем бы эти осмотры закончились, если бы фордансер не отделил их какой-то нейтральной парой.

Надо сказать, что львовский карнавал имел свои особенности, которых не было в карнавалах других городов. Отличался он, прежде всего, выразительной компактностью товарищеских группировок города (когда речь идет об интеллигенции и зажиточном мещанстве), а также выразительным выделением определенных ремесленных специальностей. Товарищеские группы объединялись на больших балах независимо от специальности: купцы с врачами, адвокатами, университетским и литературным миром. Старые мещанские семьи, которые поколениями врастали в жизнь города — Ридли, Гефлингеры, Гойнацкие, Уверы, Товарницкие, Траппы, Гетцы, — задавали специальный тон балам, которому подчинялись все остальные участники забав.

Вихрь зимних карнавалов в 80-х годах XIX века проносился не только по касино и общественным помещениям, но и по частным домам. Громкие балы потрясали дворец на ул. Курковой графа Владимира Дидушицкого, старый дворец на ул. Зеленой графа Мавриция Дидушицкого, дома графини Павлины Лосевой из дома Баворовских, графа Валерия Борковского, графини Марии Борковской, графа Станислава Бадени, графини Цецилии Калиновской, графа Владимира Руссоцкого — и не счесть их. На таких балах съезжались паны и из Кракова, и с Подолья. Даже пост не прерывал этих забав. «Файф о’клок» как раз только входили в моду, но оживленное львовское общество быстро к ним привыкло. Уже около четырех движение фиакров на улицах Львова приобретало особое оживление, паны делали визиты дамам, которые в тот день принимали.

Дворец графа Владимира Дидушицкого гостеприимно открыл свои двери для новогоднего карнавала 1888 г. Сразу две группы — «свадьба краковская» и «свадьба гуцульская» — бушевали в его салонах. Для этого театрализованного действа целый месяц проходили репетиции, ведь недостаточно было проявить себя только в «краковяке» или «аркане», но и в перепевах. К тому же, «гуцульская свадьба» была новинкой и до тех пор никогда не ставилась, а разыгрывали ее более тридцати пар в настоящих гуцульских нарядах. Интересным фактом этой забавы оказалось то, что пара молодых с этой театрализованной свадьбы через год стала перед алтарем.

На львовские карнавалы молодежь обычно приходила в масках и находилась в них до полуночи. Только после этого наступало время для демаскировки. Забава в масках позволяла выйти из устоявшихся рамок банальных салонных разговоров, попасть в водоворот интриг и любовных заигрываний. Одновременно важно было следить, чтобы не выдать себя преждевременно. Поэтому панны появлялись не как обычно — в сопровождении мам, которые масок не надевали, а сами, поскольку, увидев «маску» с родителями, легко было ее распознать. Парни же перед тем, как зайти в салон, проходили проверку в отдельном покое, где снимали на секунду свою маску перед кем-то из хозяев. Это предостережение было совсем не лишним, ибо случалось, что тот, кто не приглашен, мог попасть среди гостей.

Преимущественно балы заканчивались под утро, а сигналом для окончания бала было появление горячего борща в горнятках (чашках).

Приемы во дворце известного пивовара п. Кисельки на Подзамче отличались большой пышностью. Начав свою карьеру очень скромно — работником пивоварни, вскоре он стал миллионером, а его знаменитое пиво пили не только во Львове, но и по всей Восточной Галиции. Пан Киселька был счастливым отцом трех симпатичных дочерей и братом трех менее симпатичных сестер не первой молодости. Во дворце на Подзамче любила гулять молодежь, приданое трех дочерей никого не оставляло равнодушным, потому-то и каждое появление семьи Киселек в Городском касино как магнит притягивало толпы золотой молодежи из мещанских сфер. Танцуя с дочерьми, парни должы были уделять внимание также и тетям, которые отличались неисчерпаемой энергией в танцах.

Поражали своей численностью рауты. Многие дома, где не устраивали балов по таким уважительным причинам, как траур, устраивали вечерние приемы. Ясно, что такие посиделки при отсутствии танцев навевали скуку на молодых людей, но отказаться от них было невозможно. Особенно, когда принимала вдова графа Агенора Голуховского в салонах своего дворца, украшенного великолепными гобеленами. Буфетик бывал традиционно скромным, сетовал современник, но считалось большой честью быть сюда приглашенным.

На раутах не только танцевали, но и играли в любительский театр и так называемые «живые образы», темами для которых были обычно исторические события.

Встречи Нового года в XIX в. не относились к семейным праздникам, редко ждали двенадцати, чтобы, встретив Новый год, наконец пойти спать, а новогодние поздравления делали на следующий день утром. Однако происходили «сильвестровые» новогодние балы, которые приходились на День святого Сильвестра.

Самыми прославленными балами, которые остались в воспоминаниях современников, были те, что происходили во дворце Львовского наместника во время каденции графа Альфреда Потоцкого (1817–1889), которая длилась с 1875-го по 1883 год. Патронессой этих балов была жена Альфреда Мария из Сангушков Потоцкая (1830–1903), которую в обществе называли по львовской привычке Альфредова. Она даже в своем распоряжении имела черного как смоль сенегальца, которого привез ее муж в 1880 г. с африканской охоты. Ровно в двенадцать сенегалец, одетый в богатый восточный костюм, ударял с жаром в гонг, возвещая торжественный момент.

У хозяйки дворца «Под Кавкой» было подробно спланированное время. Для чиновников приемы устраивались в среду и воскресенье. Вторник между 12.00 и 13.00 — это время для приезжих. Вечера по вторникам — пора для исключительных лиц по специальному приглашению Альфредовой.

После того как каденция наместника Альфреда Потоцкого закончилась, Потоцкие жили во Львове только в зимнее время, наняв дом на ул. Костюшко, 14, в котором теперь забурлил жизнью новый салон пани Альфредовой.

Ремесленники имели свои локали, бальные представления и танцы, и прежде всего собственный стиль поведения. В этих локалях в предместье больше всего танцевали польку, но также куявьяк, оберок, гуцулку, голубку, которые не были известны завсегдатаям элитных бальных залов.

Плиточники отмечали Новый год в своем цеховом помещении на Зеленой, почтальоны — на Японской, печатники — в собственном «Костре» на ул. Пекарской, железнодорожники — на Шопена, пожарные (по-львовски «помпари», потому что возили с собой водяную помпу) — на Клепарове или Замарстынове.

На таких забавах пили преимущественно пиво, потому что это был напиток дешевый и легкодоступный. Закуска специфическая львовская: флячки (мелко порезанный свиной или телячий желудок), тушеная с мясом капуста, кишка, вареники с разнообразной начинкой, жареная рыба, раки.

Поскольку музыка там играла с особым рвением, то неудивительно, что влекла к себе любителей забавы прямо с улицы. А это вызывало громкие авантюры, воспетые во множестве песен.

Студенты и другая молодежь танцевали на паркете Дворца спорта на ул. Зеленой, в «Звезде» на ул. Францисканской и в залах «Сокола» на углу улиц Зиморовича и Сокола.

Общество «Стрельница» собиралось на забавы в собственном дворце в парке на ул. Курковой, где происходили карнавальные действа, любительские спектакли и политические собрания. Стрельница имела только одну залу, которая заканчивалась сценой, где играл оркестр. Своим убранством Стрельница отражала мещанские вкусы.

«Не считая двух редут и балов публичных, прошло несколько больших забав в частных домах, не считая меньших танцевальных вечеринок, — писал Ян Лям в «Газете Народовой» в начале января 1868 г. — Надеемся, что и нынешний музыкальный вечер в Мещанском касино изменится в танцевальный и забава пойдет бойко. А вообще у нас играют лучше при меньшей толпе, состоящей из знакомых, чем на забавах публичных. Львов с этой точки зрения имеет мало от большого города. Не умеем развлекаться с людьми незнакомыми, а уж на редутах так и очень скучаем».

На каждой такой забаве верховодила какая-нибудь пани протекторка, которая занимала трон на эстраде и подавала знак к началу танцев. До ее появления никакие танцы начинаться не имели права.

Важную роль исполнял также танцмайстер, или фордансер, который проводил несколько десятков пар в танцах, потому что дело это было нелегкое, особенно если такой фордансер затевал какие-то новые комбинации мазурки.

В день визита императора в 1879 г. роскошный бал состоялся в городской ратуше. Император лично прибыл на забаву в обществе очаровательной пани Альфредовой. Сразу после его прибытия несколько десятков пар исполнило мазурку. При этом выбраны были только красивейшие дамы, чтобы император мог полюбоваться львовскими красавицами. А пан Верига— Даровский, который ту мазурку проводил, так разгулялся, что нечаянно врезался в императора, воскликнул «Пардон!» и поскакал дальше. Император ответил улыбкой, но в душе, наверное, выругался, потому что это был единственный трафунок, когда не пожелал представить ему фордансера.

Император обладал феноменальной памятью и, общаясь с львовянами, вспоминал многих по предыдущим своим визитам. Особенно заводил речь на тему, которую затевал с собеседником несколько лет назад. Внимание его величества привлекли две светловолосые евреечки, красота которых напоминала картины Гейнсборо. Император поинтересовался у пани Альфредовой, что это за крали. Пани Альфредова подошла к панянкам и поинтересовалась, как их зовут. Одна из них сказала:

— Клерман.

Но произнесла это так, что пани Альфредова услышала «Клермонт». И, удивленная, спросила:

— Пани полька?

— Да, полька, но израелитка.

Этот ответ удивил пани Альфредову еще больше, и она только буркнула:

— Ниц не шкодит (не страшно).

Император всегда, когда попадал на бал в какой-то новый дом, получал подробный план апартаментов и любил ними прогуливаться.

На следующий день император навестил бал в Городском касино, где собрались аристократы и помещики. Настроение здесь царило уже не такое официальное, император охотно общался как со старыми, так и с новыми знакомыми, хорошо понимая польский язык. Но наибольшее удовольствие оказывал ему прием презентаций панянок их же матерями. Он обладал особым даром сказать каждому что-нибудь приятное и уместное.

В львовском обществе было тогда так много красивых женщин, а туалеты были такие изысканные, украшения такие замечательные, что глаза высоких гостей разбегались. «Ах, — вспоминал Игнат Богданович, — какие же там были замечательные пани! Сколько их живет теперь только в воспоминаниях, а сколько я встречаю уже как бабушек или даже прабабушек».

После отъезда императора бал продолжался до самого утра.

На улице Мицкевича, 6, во дворце графа Бельского славился популярностью Клуб землевладельцев, который называли шляхетским. А в народе его прозвали Конским, потому что наведывались туда любители лошадей. Вступить в этот клуб имели право только помещики. То был древнейший товарищеский клуб, основанный 1845 г. членами Галицкого общества скачек, и сначала он находился в помещении театра Скарбко, где в просторных комнатах в венском стиле разместились бильярд, столики для газет, шахмат и карт.

Просторную веранду с помощью цветов и кустов превратили в искусственный сад, посреди которого разбили две палатки. На балконах собиралась публика пить кофе и другие напитки. Клуб насчитывал около сотни человек из высшего офицерства, чиновников и более богатой шляхты и был закрытым для кого-либо вне высоких сфер. Однако различные аферы и слухи о скандальных картежных играх все же проникали наружу. В частности, сплетничали, что представитель одного из старейших галицких родов граф Цетнер за одну ночь проиграл в касино три дома.

В 1840 г. был основан Клуб скачек, членами которого были сначала только те, кто брал уроки верховой езды. Клуб, таким образом, служил канцелярией — четыре столика, несколько десятков соломенных кресел и бильярд — это была вся его мебель. Постепенно в клуб начала вписываться шляхта, и в 1848 г. он стал называться касино Народовым, или Мещанским. В 1880 г. касино, по свидетельству Людвика Яблоновского, уже ничем не отличалось от первой попавшейся кофейни. Здесь стали проходить балы профессиональных групп. Касино в 80-х годах находилось на ул. 3 Мая в здании Общества страхования.

В 1839 — 1840-х годах в Доме австрийского наместничества устраивал пышные приемы военный генерал-губернатор края Фердинанд д’Эсте. Начинались они в 7 вечера, а заканчивались ровно в полночь. С тех пор это переросло в традицию

Балы в верхних салонах наместничества в конце XIX века проходили каждый вторник. Лицо, попадавшее на такой бал, сразу же оказывалось среди высших сфер и становилась членом своеобразного общества. Приглашение на эти балы получали не все желающие, а только избранные, потому-то на плацу перед дворцом между двенадцатью и часом дня громоздились десятки фиакров — это львовская и приезжая знать спешила с поклоном к наместнику. Опытный глаз мог сразу распознать, кто из тех, что выходили из дворца, услышали заветное «Принимаю во вторник, очень прошу», а кто получил только карточку с надписью «Цисарский королевский Наместник и графиня Мария Потоцкая просят…» — дальше указывалось лишь несколько дат, когда в течение зимы можно было попасть на бал.

Большие публичные балы были фактически единственным местом, где встречались аристократические и помещичьи семьи с львовским мещанством. Последние гордились традициями, которые достигали средневековья. Правда, большие роды Бонеров или Боимов уже не существовали, но им на смену пришли другие, которые пытались сохранить обычаи львовских патрициев.

Евреи собирались в касино Израильтянском на ул. Сиктуской, 23, чиновники — в правительственном на Рынке, 9, военные — в касино Офицерском или Военном на ул. Фредра, 3. Атмосферу этого касино описал Иван Франко в повести «Для домашнего очага»:

«Почти сам не зная, как и когда, капитан оказался на улице Фредра перед домом Офицерского касино.

Было едва ли шесть часов. В касино не было еще почти никого, только в бильярдном зале два молодых офицера запаса играли в бильярд, громко выкрикивая числа сделанных карамболей. Когда вошел капитан, они салютовали по-военному и сейчас же начали вновь свою игру, хотя уже без громких криков. Какой-то пустотой дохнуло на капитана от тех обширных пустых зал с шаблонно расставленными креслами, с газетами, сложенными на столах, как трупы в большом морге, с лакированными софитамы, закопченными табачным дымом. Только перед самым входом капитана слуга касино зажег там две-три газовых лампы, так что углы этой обширной залы утопали в полусумерках.

Освободившись от плаща и сабли, капитан сел у стола и начал читать журналы, хватая прежде всего львовские, которых почти не выдавали вот уже пять лет.

Понемногу касино начало наполняться военными. Приходили мерным шагом, вытянутые после прусского образца, позвякивая саблями и шпорами. Здоровались салютуя и короткими словами вроде «Сервус! Как дела?» Большая часть толклась в столовой, а отсюда переходили кто в бильярдный зал, кто в узкую и длинную картежницу, полную зеленых столиков и кресел. В читальню не многие заглядывали».

Корпус Ветеранов Военных, организация под патронатом войска, объединяла офицеров в отставке, которые гуляли в локале общества на ул. Охоронок, 1 (боковая ул. Кохановского), где устраивали популярные воскресные забавы, прибыль с которых шла в бюджет организации.

В забавах участвовали воины, подофицеры, ремесленники, рабочие, батяры, студенты, служанки, швеи, проститутки… Однажды общество устроило воскресную забаву в годовщину битвы под Ольшинкой. В результате возникла авантюра, воспетая в балладе «Там на балу…», созданной до Первой мировой войны.

Веселые бальные трафунки

1

Случались на балах и веселые розыгрыши, над которыми потом хохотал весь город. Как-то приехал на львовский карнавал пан Мечислав Юревич из Подолья со своей красивой молодой женой, у которой он был под надежным каблуком. Каждое утро получал от жены пятьдесят крейцеров, шел к известному кондитеру Ротлендеру, клал их на прилавок и напихивался пирожными, попросив перед тем, чтобы ему дали знак, когда исчерпает сумму.

Пан Юревич, будучи человеком доверчивым и добрым, становился зачастую объектом шуток и насмешек. Для одного такого розыгрыша устроен был настоящий заговор. Когда на одном из балов он дремал по своему обыкновению в кресле, несколько панов подсели к нему и, осыпая комплиментами, беспрестанно пили за его здоровье, а он должен был отвечать, и в конце сильно набрался. Тогда его и отвезли в дом Иосифа Дрогойовского, сообщив, что везут его на самом деле в публичный дом. Хозяйку веселого заведения несравненно сыграла пани Каспрович, в полном порядке были и панночки, которые притворялись курвочками и были одеты в греческие хитоны.

После нескольких рюмок шампанского пан Мечислав был уже вне себя от восторга:

— Уверяю вас, что бывал я в Париже в «Мезон де Цитеру» (известный публичный дом), но ваш дом не в пример! Это шикарное место! Никогда не поверил бы, что Львов имеет подобное заведение и то на таком уровне, если бы этого собственными глазами не видел!

Некоторое подозрение вызывали у него порядочные шляхетские портреты, которых немало висело в зале. Но ему объяснили, что это память после клиентов из высших сфер, поскольку дом этот очень старый и ведет свою родословную с восемнадцатого века.

Пани Каспрович раз за разом принимала телеграммы, которые ей приносили, и громко зачитывала:

— «Прошу принять заказ на комнату и даму. Ваш Альфред».

— Какой такой Альфред?

— Какой же еще — Потоцкий!

— Что за изысканная клиентура!

Через минуту другая телеграмма:

— «Комнату и две девки. Влодзё».

— Какой Влодзё?

— Руссоцкий.

А надо сказать, что графу Руссоцкому было под восемьдесят.

— Ну, знаете, — не удержался пан Мечислав, — это уже превосходит всякое воображение. Такой почтенный человек!

Утром еще перед возвращением жены с бала отвезли его домой и отдали в руки верному камердинеру, где он провалился в сладкие сны, так никогда и не узнав, как его одурачили. Да и жена ничего ему не рассказала, потому что, говорят, и сама воспользовалась отсутствием старого пня.

2

В 80-х годах XIX века львовские сливки прекрасно знали заведение, которое называлось «тетя Боньковская».

Старая графиня Боньковская, у которой родни начислялось пол-Львова, уже немало лет как овдовела и занимала в Судовой Вишне имение с хорошим дворцом. Неизмеримо набожная и благотворительная, а при этом очень гостеприимная, всегда искренне радовалась гостям со Львова. Мнение, что этих гостей манила не только привязанность к любимой тете, никогда даже не появлялось в ее праведной головке. Благодаря этому веселые компании чувствовали себя совершенно безопасно под ее тепленькой крышей.

А забавы те организовывал ее кузен граф Кароль Коморовский, прозванный Карлосем. После бурных приключений и скандального развода с Ольгой Политыло осел у своей родственницы. Достойные старшие пани называли его, возведя глаза к небу в немой просьбе спасти его грешную душу, только так — «этот развратник».

Ну и были правы, потому что он таки был им. А при этом, имея немалый опыт, умел так расположить гостей, что целомудренный богобоязненный дом старой графини стал желанным схроном всех парочек, для которых встречи во Львове были невозможны.

Заведение «тети Боньковской» спасало влюбленных.

А когда утром после ежедневного обеда и Святого причастия и после визита к монахиням и в приют возвращалась графиня домой, заставала за коллективным завтраком только самые улыбчивые и довольные лица. Причин этой радости, различных шуток, намеков и прозрачных взглядов почтенная дама не понимала.

Единственным существенным недостатком ее апартаментов было отсутствие клозетов, которые заменял «слупик» — путешествующая лавочка с ведром. Утром этот «слупик» обносили по всем покоям, что вызывало немало шуток.

— Еле получила этот вожделенный «слупик», — говорила пани Вероника Лончинская, — а уже лакей под дверью извещает: «Прошу пани графиню поспешить, потому что пан граф Левицкий уж очень ждет!»

3

В это же время славился салон пани Рипсины Захариясевич, которую все называли тетя Рипся. Это была вдова Марцелия Захариясевича, очень состоятельная и очень уродливая, но отличавшаяся добрым сердцем и несравненным гостеприимством. К ней приходили даже вполне незнакомые лица, которых приводил кто-то из постоянных посетителей. Имела такую своеобразную речь, что при ее шепелявости это вызывало неожиданные эффекты. Не выговаривала половину алфавита, даже того не осознавая. Как-то утешала одну матушку, которая жаловалась на дочь, которая нечетко говорила:

— Да сево пефалисся? Не пефалься! Такая ли эфо беда? Когда я быва мавенькой, то тофе фефевявия.

В другой раз в благодарность за роскошный прием сказала:

— Э-э, пвошу пана, фто там фейчас! Пви фокойнике Мавфелии я и публифно давала, а тепевь токо дома даю!

Часто какая-то мама, увидев, как ее дочь неистово вальсирует в объятиях незнакомого молодого человека, интересовалась у тети Рипси, кто это. Но тетя только плечами пожимала:

— Да я фто, внаю? Пвововатые.

— Кто, кто провожал?

— О, ты бы хотева, чтобы я ефе и это знава?

Когда она представляла хирурга Шрамма, то прозвучало это в ее устах столь катастрофически, что покрыло румянцем щечки всех присутствующих дам.

4

Осенью 1883 г. львовская аристократия устроила банкет в честь наместника графа Альфреда Потоцкого, чьи полномочия как раз в то время закончились. На том прощальном банкете напротив графа сидел граф Владимир Руссоцкий, который по возрасту и важности начальствовал на собрании и умиленно ждал, когда наконец шампанское запенится в бокалах, чтобы произнести поздравительную речь.

Наконец торжественный момент настал, и его превосходительство, позвонив в бокал, встал и произнес:

— Ваше превосходительство! Панове!

Пан Альфред с вежливо-скучающей улыбкой приготовился уже было слушать длинную речь, когда внезапный звон в другой бокал обратил глаза присутствующих к старому батяру графу Антину Голеевскому, который отличался иногда слишком смелым юмором. Он поднялся с кресла и с несравненным пафосом начал:

— Извините, но есть один чисто формальный вопрос. Когда лицо такое всеми уважаемое, как и его превосходительство граф Владимир Руссоцкий, пьет за здоровье такого достойного и так всеми нами любимого его превосходительства графа Альфреда Потоцкого, вношу формальное предложение, чтобы для большего почтения этого выдающегося момента пан граф Руссоцкий спрятал свой бомбончик в панталоны.

Общее остолбенение. Пан Альфред, залившись хохотом, почти падает с кресла, граф Влодзё озадаченно бросает взгляд на свои панталоны и с ужасом убеждается, что в состоянии возбуждения засунул кончик салфетки между пуговиц, и когда, стоя, с ораторским покачиванием, начал свою речь, то качалась вместе с ним и свисающая с панталонов салфетка.

Торжественное настроение и чары пафоса рассеялись. Об окончании спича и произнесения следующих, которые должны были два часа заставлять скучать присутствующих, не могло быть и речи. Вместо этого возобладала очень веселая и непринужденная атмосфера.

5

Куда более сенсационная ситуация создалась в салоне графини Потоцкой, знакомой уже нам Альфредовой, на ул. Костюшко, 14. Каждый вечер здесь толклись гости, двери не запирались.

Графиня в своем салоне не выносила никаких новомодных веяний и держала общество в узде традиционных канонов. Когда ее сын Иосиф, вернувшись из Лондона, предстал перед гостями в неизвестном еще у нас смокинге, графиня сказала твердо:

— Прошу, когда приходишь ко мне, наряжаться так, как мои гости, очень прошу.

И молодой граф без слова вышел, а через минуту вернулся уже во фраке и белом галстуке.

В другой раз высокомерный Тадеуш Козибродский, начинающий дипломат, был приглашен на обед, опоздал и пришел, когда гостям уже подали суп. Здороваясь с хозяйкой, не нашел иного объяснения, как вынуть часы и сказать:

— Досадно мне, но мои часы опаздывают.

— Думаю, что это скорее воспитание пана несколько запоздалое, — сказала графиня.

Среди частых гостей была также баронесса Мария Гаген, которую прозвали Каноничкой, потому что она всегда бурно реагировала на каждую сальность, хотя никогда и не обижалась. Все ее любили, и везде ее было много.

Как-то представили ей прибывшего из Вены графа Гуйно. По обычаю, по-французски:

— Chanoinesse — le comte Huyn.

Возможно, при этом слишком приглушенно зазвучала последняя буква, но если вы знаете, как поляки произносят букву «Г», то поймете, почему Каноничка вскочила красная, как свекла:

— Вам известно, что я люблю шутки, но эта превзошла все допустимые рамки!

Австриец ничего не понял, а ни одного желающего ему это истолковать не нашлось. Но потом, заняв важный пост во Львове, наверное-таки познакомился с отдельными простецкими выражениями.

6

Досадный трафунок случился со шляхтичем Владиславом Чайковским на одном из балов 1887 г., где он безнадежно влюбился в Олену Коморовскую, дочь графини Теофилы Коморовской.

Ее мама, пани Теося, высокая, полная, с голосом иерихонской трубы, умела справляться со всем, за что бралась, — поместьем, слугами, детьми и мужем, которого, в конце концов, никто не видел. Все поместье графиня решила отдать своему сыну Олесю, второго сына готовила для духовной карьеры, а потому дочерей решила выдать только за тех, кто не будет рассчитывать на приданое.

Пан Владислав был лет на тридцать старше дамы своего сердца, но зато богатым и желанным кандидатом как зять для практичной пани Теоси. Однако панна Олена об этом даже слышать не желала, и ежегодно повторяющиеся признания принимала с твердым «нет».

Бедный Владзё не имел покоя. Наконец, распаленный своим безнадежным увлечением, где-то добывает ее снимок и посылает львовскому художнику Генриху Семирадскому, который в ту пору жил в Риме. В письме просит нарисовать портрет своей возлюбленной.

Семирадский как раз увлекся Древним Римом и работал над циклом картин, в которых изображал бурную, распутную жизнь императоров. Когда портрет прибывает во Львов, Владзё отправляется за ним лично фиакром во дворец, а оттуда — прямо в дом к своей любимой. И хотя ему хочется распечатать пакет и хоть краем глаза взглянуть, что там нарисовано, он мужественно сдерживается, чтобы продемонстрировать все печати и наклейки с красочными веревочками.

Появление его неожиданно, но поскольку у пани Теоси как раз гости, то Владзё легко вливается в группу, пакет ставит под стеной и на заинтересованные реплики бросает только одно слово — «Сюрприз!» Далее он нервно ожидает появление своей мечты. Вот, наконец, и она. Пан Владзё ловит торжественный момент и ставит пакет на видном месте. Заинтригованная публика снова засыпает его вопросами.

— О! — радуется Владзё. — Это портрет пани Олены кисти великого мастера — Геня Семирадского.

Под острыми ножницами опадают веревки, сползает плотная бумага, и вот перед изумленными глазами присутствующих появляется образ юной пани Олены. Замечательное ангельское личико в ореоле золотистых кудрей, пухлые надутые губки цвета вишни и карие глазки. Панна как живая!

Но почему с ее уст слетает крик ужаса? А с уст ее матушки — крик возмущения? А с уст всех присутствующих — гул удивления?

Даже сам Владзё хватается за голову и клянет все на свете, а больше всего Геня. Хотя с таким же успехом мог бы проклинать и самого себя, потому что это он, заказывая портрет, ни словом не уточнил, что именно ему нужно, а Гень, погруженный с головой в образы развратного Рима, изобразил невинную панночку раздетую, как к рассолу. Такую себе вакханочку на скомканных простынях.

Бедному Владзю не оставалось ничего другого, как быстренько сгрести свой сюрприз и улизнуть без лишних слов.

7

В 1894 г. во время императорского визита во Львов балы происходили ежедневно, и на каждом из них присутствовал император. Перед началом бала у панов Семенских, заранее перестроивших свою виллу на ул. Пекарской, случилось веселое приключение. Хозяйка Софья имела двух любимых мопсиков, которых в тот день велела стеречь горничной, чтобы озорные мопсики не выскочили под ноги государю императору. Но так случилось, что горничная, услышав шум, который раздавался со двора, потому что как раз прибыла австрийская карета, вышла из комнаты в коридор, чтобы выглянуть из окна. Этим моментом и воспользовались мопсики и стрелой вылетели во двор в поисках хозяйки. Ну и нашли ее именно в ту минуту, когда она приветствовала императора, а император взял ее под руку и оба двинулись к вилле. Мопсики радостно выпрыгнули на длинный шлейф своей пани и удобно устроились с высунутыми языками. Шлейф волочился по земле, а на нем ехали радостные мопсики. Хозяин пан Вильгельм был в отчаянии и только охал, заламывая руки:

— О, Боже! О, Христос! О, Мать Небесная! Что это будет! Что это будет!

Пробовать ловить собачек даже не пытались, поскольку они так просто в руки бы не дались, а, наоборот, могли наделать еще большего шума, бросившись императору под ноги. Только когда император и Софья приблизились к группе гостей, и император был сосредоточен на приветствии, собачек удалось схватить и забрать.

Император так ничего и не заметил, а Софья позже говорила:

— Мне действительно в одно время казалось, что шлейф словно стал тяжелее. Какое счастье, что Вилюсь не разболелся по такому случаю.

Салоны

Частные салоны культуры Львова значили очень много, ведь проходили в домашней атмосфере, не стесненные официозом. Салонные традиции дошли до конца восемнадцатого века, и с течением времени приобрели большую популярность.

1

Салон поэтессы Мары ли Вольской в 1900–1930 гг. находился под Цитаделью на ул. Калечей, где потом было кафе «Купол». Этот старый дом, окруженный ясенями, с большой верандой, заросшей плющом, и четырехугольной башней с деревяной балюстрадой, на переломе XIX и XX вв. назывался Засвитьем, с намеком на свою удаленность от центра, и был в течение нескольких лет львовским литературным салоном, святыней муз.

Дом этот в 1900 г. купил для своей жены Марыли из Млодницких Вацлав Вольский, известный галицкий промышленник.

Хозяйка увидела назначение здания в том, чтобы оно стало прибежищем для молодых литераторов. Это было тихое, уютное место. Беата Обертинская — дочь Марыли — описала его так: «Дом этот лежал действительно вне мира. Со временем город подполз к нам так близко, что мы оказались в его центре. Весь дом находился на развилке двух сногсшибательно крутых улиц, Цитадельной и Калечей, которая называлась так не потому, что здесь ноги калечат, а по имени какого-то заслуженного львовского врача».

В салоне ежедневно собирались местные патриоты, ветераны восстания, интеллектуальная элита, студенты и художники, здесь даже возникла литературная группа «Планетники». Кроме дискуссий и декламаций, проходили также игры и забавы, на Рождество пелись хором коляды, во время зимних карнавалов неистовствовали танцы.

Из известных львовских писателей сюда наведывались поэты-классики Корнель Уэйский, Ян Каспрович и Леопольд Стафф, литературный критик Остап Ортвин, украинский и польский поэт и журналист Платон Костецкий, Мечислав Верига Даровский, известный романист и поэт, профессор университета Эдвард Порембович, романист и адвокат Станислав Антоний Мюллер, поэт Юзеф Руффер (1878–1940), ровесник Леопольда Стаффа, которого считали в те времена равным Стаффу, а за его необыкновенную доброту называли Санта Джузеппе.

После смерти в 1930 г. «поэтессы серебряных снов» салон пришел в упадок, хотя родители еще долго сохраняли своеобразную атмосферу дома и кабинет поэтессы. Появление на Засветье Стаффа стало началом группировки молодых поэтов, которые называли себя Планетниками; название произошло от персонажей славянского фольклора, умевших заклинать облака. Стафф покорил всех завсегдатаев салона и стал бывать там очень часто.

Завсегдатаи салона любили также общаться на свежем воздухе, в саду, восхищаясь красотой окружающей природы. Доставали бутерброды с маслом, какую-нибудь закуску, фрукты, ягоды и вино. Частенько выезжали в Карпаты. Притягивала их личность самой хозяйки, ее небудничная красота, оригинальный поэтический талант.

2

Салон Генрика Збежховского, куда любили приходить актеры, музыканты и художники, объединенный вокруг Станислава Василевского, находился в парке на Кайзервальде. Свою виллу популярный поэт и песенник получил в приданое от жены Ирины Подгородецкой, которая под псевдонимом Ина Задора пела песни своего мужа.

После 1912 г. это общество переместилось в ателье художников Бланки Рейс в центр города в дом на углу улиц Фредро и Батория. Чердак на пятом (когда-то четвертом) этаже гремел от пения, шума и игры на фортепьяно, на котором аккомпанировал жене Збежховский в бархатном пиджаке а-ля Монмартр. Именно там в 20-х годах родилось много стихов Геня, в том числе и о водке «Перла» к 15-летию фабрики Бачевского.

В межвоенное время отдельные семьи имели свои журфиксы (jours fixes), которые проходили в четко определенные дни и зачастую превращались в танцевальные вечера, которые завершались далеко за полночь.

Салон Михаила Терлецкого

Василий Лев вспоминал о львовской богеме в военное время: «Во время между двумя войнами каждый львовянин, в частности украинец, знал аптеку Терлецкого на Рынке (ныне аптека-музей. — Ю. В.), принадлежавшую к старейшим аптекам во Львове. Но не каждый знал владельца этой аптеки, человека солидного, делового, вежливого, честного, который каждого обслужил быстро и солидно, когда за аптекарским прилавком не было никого из фармацевтов. Еще меньше знали аптекаря Михаила Терлецкого как деятеля и мецената украинской культуры и друга поклонников украинских муз тогдашнего времени. Его дом на третьем этаже этого дома был открыт для каждого, кто нуждался в культурном развлечении и товарищеской встрече с художественным миром. Там, наверху, по субботам вечером сходилось общество, его можно было бы назвать украинской богемой между двумя войнами. Здесь литераторы, ученые, художники были постоянными гостями, здесь обменивались своими взглядами на политику, культуру, искусство, литературу, язык. Побывал здесь и Олександр Олесь, приехав из Праги. Привыкший к стакану пива в Праге, не мог все время задерживаться в гостеприимном доме Терлецких, где поселился, а выходил на «свежий» воздух в ресторан Вовка «Говерла» на Русской улице. Там родилась у него идея написать историю Украины в стихах. Следствием этого стала поэма «Прошлое Украины в песнях» или «Княжеские времена в Украине», напечатанная все же на средства М. Терлецкого. Появление на свет некоторых произведений Мыколы Голубца тоже обязано щедрой руке М. Терлецкого, который давал деньги, но не хотел, чтобы знали об этом люди. Между прочим, он также финансировал еженедельник «Воскресенье», за его деньги появилась «Пролегомена» Канта в украинском переводе и т. д.

Заходил туда Петро Холодный, который умел рассказывать интересные темы из художественной техники и любимого его предмета — химии.

Помню, как однажды вечером зашел в Терлецкие мастерские художник Иван Труш, принес и расставил в гостиной и комнате десять образов с одним только сюжетом: выкорчеванный пень в Брюховицком лесу. Художник ездил туда и осматривал корчевание леса. Один выкорчеванный пень привлек его внимание. Художник смотрел на него в разное время дня и года: и в результате имел десять картин, свойственных колористике и спокойствию Труша. Его объяснения к каждой картине, а потом рассказ о различных наблюдениях из мирового искусства (не без острой критики других художников) за столом во время ужина были настоящим симпозионом.

В доме Терлецких задерживался на время не один украинский деятель проездом из-за границы Здесь собирались также разные эмигранты, которые, покинув свои земли, занятые большевиками, и вырвавшись из разных польских лагерей, оседали в украинской среде.

А уж самые интересные были субботние богемские встречи. После ужина за хорошим вином начинались разговоры на различные темы. Почти вся тогдашняя стрелецкая богема сходилась здесь на развлечение при разговорах и, никуда не денешься, при картах. Верховодили «цивилы» — известный Базь Весоловский, шутник, рассказчик, и композитор Сясь Людкевич, который вне музыки с картами, казалось, света не видел. В доме Терлецких он тоже проявил больше внимания к картам, чем к музыке. В картах имел счастье. Обыгрывал общество, когда бы ни сел с ним к столу. Не удавалось ему лишь тогда, когда Роман Купчинский и Лёнь Лепкий, напевая разные песни на игре, намеренно начинали детонировать. Тогда музыкальное ухо Сяся не могло стерпеть «фальша», и он проигрывал. Так прерывалась игра. Сясь был сердит хотя бы на минутку, потому что сейчас же заслушался повествованием Янця Иванца о его военных приключениях на степной Украине и о каком-то барашке, который, словно чертик, являлся среди степи некоторым старшинам, предвещая неизбежное приключение. В этих рассказах секундировал ему врач Гаванский, называемый «Здруфцё», который тоже, как постоянный гость Терлецких, был несравнимый говорун.

От рассказов о военных приключениях переходили к планам написания мемуаров, подачи критики о плюсах и минусах строительства нашего государства. С уважаемыми событиями перепутывали веселые, а редактор «Красной калины» Л. Лепкий собирал тематику для этого издательства, обязывая соучастников разговора к написанию или рисованию каждый раз новых материалов об истории освободительной борьбы. Записывал также шутки для своего сатирического журнала «Зыз».

Но не все шло гладко, потому что склонный к сатире Р. Купчинский не раз сводил рассказчиков-энтузиастов с вершин фантастики до низовья реализма и торжественного заявления горькой правды о недавнем прошлом.

Приходил туда и С. Гординский. Хотя не мог принимать активного участия в разговорах, но отвечал на вопросы, написанные на бумажках, так как он говорил, только не слышал. Он давал интересные объяснения на различные запросы из области искусства, поэзии или из жизни Парижа.

Бывал также художник М. Осинчук, мечтатель, дели-берант, всегда в раздумьях, какой-то словно озабоченный, а по сути, углубленный глазами в художественный мир, в частности, в церковную живопись и иконографию.

Большое оживление в разговоры и дискуссии вносил Павло Ковжун, который, реже с женой, чаще сам приходил на субботние вечера. Любил он и в рюмку заглянуть, любил подпевать под аккомпанемент гитары, мог взять слово в дискуссии на самые разные темы, охотно говорил о художниках и искусстве, однако не любил теорий на художественные темы. Здесь он отказывался не раз подать основное пояснение или хоть бы обозначение какого-нибудь художественного направления. Однако жил искусством и, несмотря на тяжелый труд зарабатывания кистью, который в результате давал несравненные виньетки, плакаты, рекламные картины, росписи церквей и т. д., был душой объединения художников «Анум» и главным организатором и редактором художественного журнала, органом этого объединения и других изданий из этой области. Разумеется, что ни этот художественный журнал, ни издания, ни репродукции художественных работ Ковжуна не увидели бы свет, если бы здесь не действовала щедрая рука владельца аптеки М. Терлецкого. В доме Терлецкого была редакция всех этих изданий. Не раз велись горячие дискуссии по подбору материала и статей, в основном между Ковжуном, известным импрессионистом и оригинальным графиком, носившим на себе пятно школы Нарбута, и Иванцом, заядлым баталистом на практике и поклонником баталиста Перфецкого, и симпатиком фаталистических картин (в основном с лошадьми) Л. Лепким.

Ловкий Ковжун интересовался также экслибрисом, таким близким его графике. Он задумывал серийное издание украинского экслибриса. Не имея времени, а еще больше денег на сбор материалов, он пригласил на корреспондентскую работу над изданиями жену Михаила Терлецкого, п. Марийку, которая помогала ему в переписке с нашими и чужими художниками экслибриса и в комплектовании материалов этой части искусства.

С началом Второй мировой войны и приходом большевиков прекратились богемные вечера в доме Терлецких. Как владелец дома и аптеки, Михайло Терлецкий должен был покинуть эту аптеку и перейти на работу в другую, должен был также уступить половину своего проживания диспозиции домоправительства, но не хотел выезжать за Сян, оставшись в своем любимом Львове. Чудом удалось ему переждать времена первой оккупации Галичины большевиками. А когда в 1944 г. надвигалась на Галичину новое большевистское нашествие, М. Терлецкий хотел уже выезжать, и в последнюю минуту остался.

Из области подоспело недавно известие, что его уже нет в живых. Что случилось с его женой и с теми ценными коллекциями из разных областей искусства, которые покупал всю свою жизнь не раз только, чтобы помочь художнику или издательству, или сделать подарок какому-то украинскому музею, неизвестно. Известно только то, что собирались на субботние богемные встречи у Терлецких, где и я тоже бывал, что аптекарь Терлецкий остался в истории украинской культуры как меценат наших художников и искусства, щедро давал деньги на различные благотворительные цели и поддерживал не одну организацию, а то и различных нуждающихся, причем делал это тайно, без огласки, «чтобы не знала левая, что делает правая».

Народный дом

На том месте, где стоит сейчас Народный дом, был монастырь тринитариев. В 1783 г. австрийцы отменили орден, а здание передали для нужд университета. Но в 1848 г. во время бомбардировки Львова здание сгорело дотла, и в следующем году император Франц-Иосиф подарил своим верным русинам руины бывшего университета. Сразу тогда бросились священники, чиновники, учителя, простые мужики делать складчину. Последнее отдавали. «Мне показывали одного старенького чиновника, — писал русский путешественник Кельсиев в конце XIX в., — имевшего 300 гульденов ежегодно. Всю жизнь собирал этот человек крейцеры себе на старость, 500 гульденов собрал, а как стали делать складчину, то все до остатка отдал. Священники по 1000 гульденов давали, оставляя дочерей своих без приданого. Не было русина, который бы не внес своей лепты. И так вырос Народный дом, этот вечный памятник русского патриотизма нынешнего поколения галичан. В этом доме находится русская гимназия, бурса для бедных учеников, матица и «Русская Беседа» с их касино, то есть клубом, театр и библиотека… В музее много есть старых русских нательных крестов, бронзовых, очень больших, похожих на норманские… Два бронзовых меча».

В 1851 г. за народные деньги построен был Народный дом, в котором вскоре открылось касино, занявшее три комнаты. Первая — бильярдная, вторая — читальня, третья — общая. Собираться начинали в касино в пять вечера, читали, разговаривали, играли в карты и бильярд. «Вот уже две недели, — писал Кельсиев, — с тех пор я каждый вечер сижу в этом касино, и все, что могу сказать о нем, это то, что я ни в одном другом клубе не встречал такого братства, равенства и свободы среди посетителей, как здесь. Директор гимназии и учитель приходской школы, соборный протоиерей, член консистории.

Его члены платили по гульдену в месяц на его содержание. В 60-х годах насчитывалось 127 членов. «Здешний русин, — писал Кельсиев, — пожалеет себе денег на новый сюртук. Но для русского народа последний гульден отдаст… Завели они это касино для того, чтобы был у них свой центр, чтобы сближаться друг с другом, поддерживать друг друга. А за год уже и театр Бачинского выписали, потому что польский театр, весь пропитанный польским патриотизмом, пагубно действовал на молодежь».

В протоколе «Русской Беседы», который всегда лежал на газетном столе касино, было написано: «Заведение принимает как основы своей (в каждом взгляде и отношении) деятельности и продвижения: а) династичность, б) народность, в) недопускание и удаление всяких зацепок и споров обрядовых народных и языкославных».

В конце XVIII в. львовские балы еще не имели отчетливого национального характера, бальные костюмы не отличались от венских. Но уже в середине XIX в. на балах Австрийской империи начинают появляться национальные признаки.

Венгры на своих балах демонстративно предпочитают чардаш, поляки — полонез и мазурку. А с 1849 г. к этому движению присоединились и украинцы и организовали свои «русские балы».

Сначала они выглядели слишком по-семейному, так организовывали их священники. Это была в ту пору единственная национально-сознательная сила. И при отсутствии национальной аристократии взяла на себя все ее функции. Уже в 1830-х годах проходили зимние балы во Львовской греко-католической семинарии. О. Клим Вахнянин, отец писателя и композитора Анатоля Вахнянина, вспоминал, что: «в мясницы аранжированы в семинарии «балы», на которых гуляются «гуцульские танцы» и «чардаш».

Эти балы играли одну очень важную функцию — будущие священники находили себе подругу жизни, а без этого священника не посвящали. Леопольд фон Захер-Мазох даже написал на эту тему рассказ «Бал русских богословов». Ясно, что на таких балах не было того, что на других львовских балах.

«Главная Русская Рада» 18 февраля 1849 г. организовала первый «русский бал», который состоялся в Митрополичьей палате на Святоюрской горе. Среди гостей были члены правительства Львовского магистрата, высокие австрийские гражданские и военные чины, наместник Агенор Голуховский и военный комендант Галиции генерал Эдуард Вильгельм Гаммерштайн.

На забаву «из села прибыли священники со своими женами и семьями». Ясно, что танцевала только молодежь, а старшие лица угощались и разговаривали. Около полуночи уже все садились за стол и пили в честь императора и высоких гостей.

Следующие «русские балы» проходили еще два года подряд, а потом наступил перерыв до 1861 г. С тех пор балы организовывало львовское общество «Русская Беседа».

А время для балов они выбирали такое, чтобы как можно сильнее досадить полякам, которые как раз находились в национальной скорби по погибшим в варшавских демонстрациях в 1861 г. Позже произошло Январское восстание 1863 г., и в знак его поражения поляки и дальше находились в трауре вплоть до 1866 г. Проводить в это время бал считалось недостойным. К сожалению, украинцы не нашли ничего умнее, чем устроить полякам обструкцию, а те, конечно же, эти балы бойкотировали. Между тем австрийские чиновники и офицеры постоянно чествовали их своим присутствием.

«Русские балы» с 1862 г. проходили в «редутовом зале» театра Скарбко. 4 февраля сюда съехалось около 600 человек, следующий — 21 февраля — собрал уже почти 900.

Особенностью «русских балов» были украинские танцы, а самыми популярными среди них — «коломыйка» и «казак».

Так же, как и на польских балах, украинские балы открывались полонезом, но украинцы его игнорировали. Бал начинался только тогда, когда звучала коломыйка.

После коломыйки наступала очередь «казака» с тем, что эти танцы повторялись в течение вечера несколько раз. С 1862 г. начали танцевать «аркан», но не слишком удачно. В 1850 г. о коломыйке «с различными фигурами» писали в «Заре Галицкой»: «танец этот, танцующийся львовской молодежью с различными фигурами, очень красно удался, пленив сердца всех тем более, что красавицы наши сельские, которые и надобностью (красотой), и хорошими одеждами очень отличались, в природной его красоте представили». Интересно, что «казака» танцевали даже австрийские офицеры.

В 1862 г. уже сформировалась последовательность танцев: коломыйка, вальс, казак, мазурка, кадриль, полька. Чтобы отплясать танец, как положено, молодежь брала специальные уроки. А перед вели на балах обычно актеры театра «Русской Беседы». Молодежь приходила на балы в национальных костюмах, старшие надевали привычные фраки, но цепляли сине-желтые ленты. В «Слове» 1862 г. писали: «костюмы видели мы народные и французские. Несколько красавиц показалось в костюмах народных, то есть в синих корсетиках золотом вышитых с коралями (бусами) на шее, с которых золотые свисали кресты, с синими запасочками (фартуками), — совсем по-народному, очень красиво выделялись. Юношей заметили мы многих в казацких костюмах с широкими шароварами и красными поясами. Дамы, появлявшиеся на балу в французских одеждах, показали приверженность народному в подборе синих и желтых одеяний, стяжек и кокардок, а мужчины были большей частью в чамарах».

Еще одной особенностью этих балов было то, что здесь все демонстративно употребляли украинский язык. Дома могли говорить и на польском или немецком, но здесь — только на украинском.

Даже гости таких балов пытались тоже разговаривать на украинском.

В «Заре Галицкой» при описании бала 1849 г. указано, что «сам пан Голуховский с русинами не иначе как по-русски беседовал, так чисто, как врожденный русин». А на балу 1862 г. украинское слово «от пригласительного билета до стихотворения на конфетах можно было везде читать и в каждой группе лиц говорящих услышать… Беседа велась по-русски, при танцах дирижировали по-русски, — даже и поляков заметили мы, что красно говорили по-русски… Пленяли зрителя наши красавицы в народных костюмах, их милейший разговор родным русским словом».

Об атмосфере Народного дома 1872 г. оставил воспоминания Михайло Драгоманов. Он отметил церемониал, который здесь царил. Каждый покой был прописан за конкретной публикой, и хотя Драгоманов льнул к студенчеству, так ему и не удалось с ним пообщаться. В той комнате, где собиралось уважаемое сообщество, не все ему понравилось. «В том доме была одна такая вещь, от которой мне душу воротило: столы с картами, к которым почти немедленно садились мои собеседники… Сейчас же обрывался и разговор о разных вещах, интересующих меня, ради которых я и заехал в Галичину, и, думалось мне, интересные и для галицких моих знакомых, которых я узнал из газеты. А надо сказать, что моя жизнь смолоду развила у меня немного даже ригористический взгляд на карты. У нас в Гадяче во времена моего детства паны и чиновники картёжили. «Ну, господа, не будем терять драгоценного времени, пожалуйста за преферанс», — говорит было хозяин гостям после первого стакана чая. Но у моего отца картёж бывал не часто.

В Полтаве первый светский круг, куда я вошел, был кружком либеральных учителей, так там карт не было, потому что считалось, что карточный стол — это свидетельство духовного убожества. Во времена, когда поднялось дело эмансипации, не раз говорили, рассказывая о какой-то вечеринке: «Не узнаешь Полтавы! Без карточного стола целый вечер прошел». В Киеве во времена моего студенчества видел я только два-три раза карты между товарищами, а потом, проживая среди гимназийных учителей и профессоров университета, я тоже карт почти не видел и так и привык думать, что они остались только среди уездных панков и чиновников.

Когда вдруг вижу в Львове, в университетском городе, в столице более свободной части нашей Руси столы с картами, и за ними сидят известные патриоты, профессора, литераторы, политики, ради них бросают всякий разговор о самом горячем деле патриотическом, народном, литературном… «да ведь это старый Гадяч. Уездный город николаевской эпохи! — думалось мне, когда я возвращался в свой отель после первого вечера в «Беседе». — Вот куда я возвратился, объехав столько мира».

Так нам Драгоманов утер высокомерный нос. Впоследствии то же увидел выдающийся этнограф Федор Вовк.

А вот русский писатель Николай Лесков в 1862 г. писал, что «русский клуб управляется очень хорошо. Прислуга вежливая, стол дешевый, пиво прекрасное».

Но даже еще в 1935 г. в газете «Навстречу» Мелания Нижанкивская писала: «Одна большая болячка нашего бального зала это те, кто пришли на бал в карты играть. То ли они все уже действительно так устали от жизни, так ли совершенно узнали ее, что ни танец, ни общество их не развлекает? Если так, то чего ищут они в бальном зале?»

В 80-х годах XIX столетия в этом помещении проходили балы украинской общины. Описание одного такого бала дала сестра жены Франко Антонина Трегубова: «Зал занимал три небольшие комнаты. В большей у стен стояли стулья, там сидели матери. Посреди комнаты стояли девушки, хорошо одетые, в белых платьях, парни — у дверей, кто-то играл на пианино вальс. Кавалер подходил к девушкам, стоявшим посреди комнаты, кланялся какой-нибудь. Делал тур вальса вокруг, закончив, отводил ее в группу, а сам или шел к двери, или выбирал другую. Танцы были — вальс, венгерка. Вечеринка тянулась до двенадцати часов, и все время девушки стояли посреди зала. Я была ужасно удивлена: как это — здесь все свои, а ведут себя совсем как чужие! Никто и пары слов не сказал друг к другу. Франко объяснил мне, что у них такой обычай: «Нельзя разговаривать за танцами, потому что сейчас скажут, что ухаживаешь!»

«Забава с танцами, данная «Академическим кружком» в залах Народного дома, выпала достаточно хорошо, — писало «Слово» 1 февраля 1879 г. — Собранные гости развлекались до пяти утра… Что касается материальной стороны, то забава выпала менее славно, поскольку число гостей было около 130 человек. К кадрили становилось лишь 28 пар».

А через несколько дней там же устроило забаву Русское касино, на которой уже собралось около 300 человек, а к кадрили становилось 70 пар. «Между гостями видно такую искренность и согласие, которых мы долго уже не только на наших, но и вообще на всех танцевальных вечерах не замечали. Каждый считал себя равным, а не выше или ниже другого».

Бывали там балы не только украинские, но и польские или смешанные. Один из таких балов описал Иван Франко в повести «Лель и Полель».

«Большой зал «Народного дома» пылал богатством газовых огней, которые золотистым песком отражались от свежо навощенного паркета. На галерее военная музыка строила инструменты из прилегающих к главному входу покоев, переоборудованных в гардероб для дам и в буфет, доносился протяжный шум и гул, скрип лякерок и шелест тяжелого шелка или легкой тарлатаны. Оттуда же, из теплого гардероба, шел и шел непрерывный поток замечательных нарядов, обнаженных бюстов, изящных фризур (причесок) и слегка зарумяненных лиц и личек, смешанный с не менее богатой струей черных фраков, глянсованных перчаток и усатых, бородатых или гладко выбритых мужских физиономий. Через минуту должен был начаться один из роскошных «академических» балов, которые пользовались такой славой во всей Галичине и составляли в те времена одно разве свидетельство — еще не вымерла наша упорная и многообещающая молодежь.

Вдоль стен просторной залы стояли кресла плотно один к другому. Распорядители, дородные парни в фраках с белокрасными кокардами на груди сновали как осы, провожая дам в зал, группки незанятых юношей стояли вдоль входа под галереей, бросая завистливые взгляды на распорядителей, словно на счастливых владельцев таких богатых сокровищ красоты и грации, и бросая критические взгляды на каждую даму, которая появлялась. Легкий шепот удивления, пересыпанный насмешками, как полупрозрачный туман поднимался над ними.

Буфет еще стоит одинокий, как сирота. Старшее и самое старое поколение пока его обходят, проводя дам в зал под опеку знакомых парней, мужья и родители спешат в комнату для курения, устроенную с большим комфортом в двух небольших заликах за буфетом. Для комфорта помимо непосредственной близости буфета и двух официантов устроена также целая шеренга зеленых столиков с картами и коробочка жетонов для преферанса, тарока и других разрешенных игр.

Именно здесь начиналась привычная бальная жизнь тех панов, которые в настоящем балу не участвовали, а ограничивались разве тем, что в течение ночи несколько раз глядели сквозь буфетные двери, как там молодежь по залу носится, а потом поскорее возвращались к своему любимому гнездышку, душному и темному от дыма, но которое содержало сильный для них магнит — зеленый столик, окруженный учтивыми лысинами.

Но вот из зала донеслись мощные аккорды прелюдии Тимольского к его волшебной коломыйке. Это был обычай, перенятый от украинцев, как концессия от русинской земли — начинать бал украинским народным танцем. В сале началось движение, и пары выступили вперед, образовав большой красочный круг, пустой внутри. Волна ожидания, во время которой нервы в напряжении, а мускулы сжимаются в такт со звуками зажигательной коломыйки. Вдруг из неподвижного круга вырывается одна пара: мужчина в легкой припрыжке похож на серну, а дама плывет легко. Медленно, наклонив набок голову и поддерживая руками фалды платья. Подплывают на середину круга: мужчина каждый раз живее в прыжках забегает то с той, то с этой стороны, приближается — дама отворачивает лицо и двигается в грациозных мелких прыжках, он удаляется, опустив голову, — дама возвращается к нему. Приближается, как под властью какой-то магнетической силы…

А вскоре уже весь зал бурлит и кипит, как всклокоченная поверхность озера, пенится тысячей волн, брызг и водоворотов. Внезапно раздается голос аранжера: голубец! — и пары объединяются и пускаются в танец, а когда в конце музыка смолкает, один большой вздох наполняет зал, будто вздох сожаления, что этот сон волшебный длился так коротко и ушел безвозвратно. Коломыйка закончилась.

Кавалеры провожают дам к креслам. Низко кланяются, начинают разговоры, на которые во время танца не было ни места, ни времени. Некоторые приносят своим дамам холодные напитки. Многочисленные пары дам, взявшись за

руки, ходят по залу, разговаривая с кавалерами во фраках и шапокляках под мышкой.

Между тем заполнился и буфет. За столами расселись паны, уплетая котлеты, бифштексы и попивая вино или бутылочное пиво».

После Первой мировой здесь была открыта при комитете помощи бесплатная кухня для бывших украинских военных. Во время таких бесплатных обедов часто на кухню заходили новые бедняки просить еды. Пани, заведовавшая кухней, при появлении этих бедолаг любила не раз пошутить:

— Когда кто новый стучит в кухню, мне все кажется, может, это сам Петлюра, который будет просить еды. Вот наши довоевались!

В первые годы после войны в жизни Народного дома были и тревожные моменты.

«В Доме народов, — сетовала «Gazeta Lwowska» 26 января 1921 г., — постоянно воруют плащи из гардероба».

А 17 августа 1922 г. произошло «Нападение на свадьбу. В залах Народного дома гуляла громкая еврейская свадьба. Когда общество из более ста человек хорошо забавлялось, заявились несколько непрошеных и крепко подвыпивших мужиков, которые повели себя провокационно. Завязалась драка, во время которой сломаны столы, кресла и буфет, избиты несколько десятков участников забавы. У одного из них, сильно контуженного Арнольда Кляйнстейна, в дополнение украдена золотая цепочка от часов».

Знаменитые балы устраивало общество «Основы» в начале 1900-х годов. Для каждого бала готовили специальные декорации в различных орнаментах, которыми покрывали все стены бальных залов, декорации были ежегодно в другом стиле и изображали то Древний Египет, то Ассирию, то Индию. Бывало, что декорации одалживали из городского театра. В один год основяне так хорошо нарисовали яремчанский мост, который занял своими размерами всю залу, что директор театра после бала купил ту декорацию.

Средства и труд, вложенные в декорации, полностью оплачивались, так как делали эти основянские балы бесподобными и вне конкурса. При свете цветных рефлекторов участникам забавы казалось, что они действительно попали в какую-то фантастическую страну. К тому же знаменитый военный оркестр в составе 30 человек под руководством главного капельмейстера поднимал настроение и зазывал на танец молодые пары.

Балы «Основы» проходили под протекторатом самых именитых граждан из научных, политических и даже духовных кругов, и это придавало им особого уважения.

Масса зелени, пихт и цветов провожали гостей в украшенный бальный зал, где при входе приветствовали их члены комитета.

Балы «Основы» проходили, как правило, в «Народном доме» или в филармонии. Три сотни или больше пар становились в кадрили или лансьере, и это давало прекрасный, живописный образ гостям, а в частности тем, кто присматривался на забаву с балконов. Для всех панов без исключения обязателен фрак и белые глясе перчатки, для дам — нарядное бальное платье. С ударом 10:00 вечера главные аранжеры К. Гутковский, Братко Шухевич, Дигдолевич, д-р Волошин, дир. Гилярий Чапельский и другие давали знак оркестру, и бал начинался традиционной коломыйкой. Потом шли элегантные кадрили, лансьер, переплетенные вальсами, бостоном, польками, но «клю» бала — это был котильон в наводнении разноцветных лучей рефлекторов, одаривание дам живыми розами, а панов во время «вальса дам» блестящими орденами для выражения симпатий, — вносило много эмоций, а все вместе это оставляло после себя незабываемые воспоминания.

Устроение такого бала стоило много — свыше 1000 австрийских крон, но оно оплачивалось «Основе», потому что из денег, собранных за вступления, и с прибыли, которую давал буфет, после уплаты всех обязательств оставалось еще в кассе около 1000 крон, которыми после целый год поддерживалась деятельность «Основы». Посещение бала «Основы» был очень дорогим — по 5 крон с лица.

В «Украинской Беседе» в 20—30-х годах проходили каждую субботу товарищеские встречи, на которых, вспоминал Лев Лепкий, кроме пожилых, бывало немало молодежи, большинство из них — бывшие военные. Пожилые при буфете политизировали, на столиках играли в преферанс, а молодежь танцевала выученные из-за Збруча танцы, которыми в то время увлекались. На переменах пел обязательный импровизированный хор.

Галактион Чипка. В водовороте карнавалов

(«Дело», 10.02.1931 г.)

Карнавал! Магическое слово, на звук которого бьется живее сердце, зажигаются огоньки в глазах, начинают подскакивать ноги. Имело это слово влияние и на меня, но действительно уже очень давно, потому что еще перед войной. Во время войны не имел я карнавалов, а после войны карнавалы были уже не для меня. То, что росло со мной, не очень спешило в танец, а то, что потом выросло, не слишком торопилось в танец со мной. А сам я… Ни одежды, ни денег.

Припоминаю… бал медиков, бал «Основы» стряхивал дремоту с глаз предвоенной Галичины. Во всех селах и городках готовились Всечестнейшие и Всеуважаемые к выезду во Львов с семьей. Так значилось на приглашении, так было и в действительности. Дочери для забавы, мама для опеки и конечных информаций, отец для подмоги безгрешным соколикам при буфете.

Все потом происходило согласно программе.

Дочь развлекалась до бела дня, потому что хоть и тогда бывали неинтересные девушки, но развлекательный комитет заботился о том, чтобы никто не простаивал. Как только какая-то барышня не дождалась добровольного дансера, подбегал комитетчик и дело улаживали. После такого бала дочь имела что вспоминать, а мама хвасталась: «С Люсечкой самые красивые ребята танцевали»…

Когда же девушка была красивая, то также имела воспоминания, а мама — право на гордость: «С Нусечкой не было нужды комитету танцевать. Ребята сесть не давали!»

Под стенами — два ряда кресел. На тех креслах — опекуны, сначала молчаливые — потому что осматривали, позже разговорчивые — потому что познакомились и уже осмотрели, под утро опять молчаливые — потому уже дремали. Будила их на рассвете коломыйка, которая вытаскивала последние жилы из музыкантов, последние силы из танцующих и последюю пыль с пола. Резкие звуки национального танца, громовой голос аранжера и жизнерадостный голубец прерывали даже сильный сон. Наступал тогда последний просмотр «завершальных» и тех «на завершение», короткие, но солидные вздохи к патрону семейного очага и… бал кончился.

За это время живитель семьи орудовал в буфете. Ни один из них не выбирался на посиделки без лишнего грейцера (пшеница — по 20 крон!) и без охоты поговорить то с этим, то с тем.

Поэтому раз уже приехал, было этих «разговоров», пока был буфет. Встретились давние товарищи после долгой разлуки, завязывались новые знакомства, но и молодежь время от времени заглядывала сюда. Узнав дочь и маму, узнавала еще главу семьи и нередко вдруг решалась на почтенный шаг в направлении алтаря.

Во время перерывов в танце наступала вокальная точка в буфете и тогда нередко отец семейства вспоминал свою молодость. «По синему морю», — когда был тенор, «А в другу, другую-у-у ту-гу-гую дивчи-ги-ги-ну…» — когда был баритон. А потом «Над Прутом у лузі» — для сентимен-та. «Крилець, крилець!» — для ободрения и «Кришталева чаша» — для поддержания сил.

Недолго это все продолжалось, стоустый и стоногий аранжер не мог позволить, чтобы женщины скучали.

— Прошу гостей к лансиеру! — гремел, забегая в каждую комнату.

Молодежь считала это за приказ, и быстро исчезала из приветливых буфетных комнат. На месте оставались только старшие чины, но и те время от времени подходили взглянуть, «как теперь забавляются». Убедившись, что так же, как в их время, возвращались на свои насиженные места.

Разве что какой-то очень праздничный кадриль привлек и этих засиженных в зал. Одни становились танцевать, другие под стены, и происходило одно из важнейших действий бальных.

Лансиер, кадриль, галопка, мазурка, полька — все это ныне покойники. Играли им над преждевременной могилой саксофоны, банджии и другие удивительные инструменты. За гробом шли фокстроты, кеммельтроты, тустепы, остепы и танка, а похоронную речь произнес мурин из страны доллара.

Коломыйка и вальс еще не умерли, но уже чуть живут. Первую спас национальный сентимент, второй живет надеждой на лучшие времена. Верит, что люди снова вернутся к человеческим мелодиям и человеческим движениям.

Сегодняшние балы вовсе не похожи на предвоенные ни публикой, ни музыкой, ни танцами и настроением. Когда зал «Народного дома» вмещал не только львовян, но и всех гостей из Галичины и Володомырии, а еще если бы их всех немного сжать, то влезли бы и все сознательные украинцы из-за Збруча. После войны «Народный дом» во Львове был мал и для самых львовян.

Провинция редко показывается на львовских балах, и то только в одиночку или вдвоем. Убедилась, что в своем уголке можно гораздо лучше развлекаться, а главное — дешевле. Не те теперь времена, чтобы можно было позволить себе поездку в Львов, да еще и с семьей. Когда-то двух мерок пшеницы и какого-то там теленка хватало на один солидный бал. Сейчас разве что надо продать целую копну и весь молодняк.

А с танцами! Училась дочь прошлого года модных танцев, а поедет в этом году — крышка. Ни одного шага не знает. Бостон, танго, фокстрот или иной фокстерьер так быстро меняются, что невозможно их догнать. Почти ежемесячно меняются, а почти каждый год какой-то умирает. Радуются одни маэстро танца, ибо кто раз начал учиться, того разве что паралич похитит из объятий танцевального искусства. Сторонник танца не может ни на минуту прервать наук, так как при первом карнавальном экзамене стыдно перепадет.

Послевоенная музыка тоже не такая же. Когда-то звуки вальса или иного танца поощряли, подбадривали, нежили или убаюкивали. Теперь музыка толкает, бьет, кусает, выкручивает вас, растягивает на колесе, качает, даже кровавый пот с глаз капает.

Бывшее настроение на балу с нынешним настроением сравнивать никак нельзя. Когда-то было сердечное, веселое и свободное — ныне напускное, скучное, искусственное. Соберется несколько чужих людей в одной зале и остаются чужими до конца забавы. Нынешние танцы не привлекают их в большие группы, а наоборот, рассеивают на пары, на маленькие кружки. Член одного кружка редко танцует с членом второго и наоборот. Чтобы парень шел пригласить на танец какую-то незнакомую — это сейчас такая редкость, как возвращенный долг. Панночки из кружка развлекаются только тогда хорошо, если на балу присутствует целый кружок. Горе такой компанейской, когда выберется на забаву сама. Недавно заметил я таких опрометчивых — всю ночь простояли».

Студенческий «гусак»

В начале XX в. возродилось среди студентов так называемое корпоративное движение. В Восточной Европе зародилось оно еще в XIX в., но наибольший размах получило после Первой мировой войны и сразу стало очень динамично развиваться.

Корпорации — это немногочисленные студенческие объединения, призванные питать патриотизм, отвагу и дисциплину. Создание корпорации и обычаи, которые в ней господствовали, походили несколько на обычаи масонов или любой другой тайной организации. По крайней мере, принадлежность к такой корпорации считалась честью, и не каждый студент мог на нее претендовать. Возникли они в Германии во время освободительных войн и высоко развили понимание чести с обязательными поединками за оскорбление. Вместе с тем корпоративная жизнь связывалась с веселыми забавами в кабаках, приключениями и путешествиями.

Украинские и польские корпорации равнялись на немецкие «буршеншафты», а отсюда — и выразительно националистическую направленность корпораций. Среди украинского студенчества корпорации начинались в 1906 г., но получили широкий размах в межвоенный период, в частности среди молодежи, которая училась за рубежом. Их лозунгами были — «честь, свобода, родина».

Бурши, бурсаки, или корпоранты, надевали маленькие разноцветные шапочки, которые прилегали к голове и назывались «деклями», а также стяжки, то бишь «банды», такого же цвета, которые препоясывали грудь наискосок от правого плеча.

Это бурсацкое, как его называли украинцы, движение, было тесно связано с кнайпами, потому что любимым развлечением бурсаков было организованное выпивание пива, сопровождаемое шумными песнями. Эти забавы назывались «коммерсами». Модным было также среди бурсаков упражняться в фехтовании, а также и практически использовать приобретенные знания. Для такого случая всегда хватало «дел чести», а в результате повод для гордости — замечательный роскошный прекрасный ровный шрамик на левой щеке. Случались и поединки на пистолетах. Но исключительно старинных. Поэтому-то смертельные трафунки бывали редко.

Подражанием немецких студентов была также иерархия и организационное разделение членов корпорации. Новичок, который вступал в корпорацию, попадал, по крайней мере, на год в круг «фуксов», то есть кандидатов. Следующей ступенью к моменту окончания обучения был «комилитон». После учебы и до конца жизни бывший бурсак принадлежал к «филистрам». Кроме филистров действительных существовали также филистры почетные, к которым относились прежде вскего профессора, способствовавшие движению корпорации, а порой также и какие-то выдающиеся личности, если давали на это свое согласие.

Мой отец вспоминал из корпоративной жизни прежде всего расположение, веселую беззаботную жизнь. Принадлежность к организации ИЗБРАННЫХ возвышала, но и придавала дополнительные обязанности, потому что такой бурсак уже волей-неволей должен был вести себя как мушкетер короля. Дело в том, что число лиц, которые могли принадлежать к корпорации, было ограничено пятидесятые. Это было как раз то количество, когда все могли хорошо познакомиться, сблизиться и даже сдружиться. То ограниченное количество действительных членов, при общем стремлении среди студентов к нему принадлежать, было причиной появления все новых корпораций, которые отличались между собой только цветом.

В 1930-х годах она уже имела какие-то определенные традиции, доказательством чего служило внимание к году рождения той или иной корпорации. Эти даты в каждой университетской ячейке были хорошо известны, и уже вошло в обиход, что член младшей корпорации должен кланяться первым члену старшей корпорации, независимо от того, были ли они между собой знакомы. Конечно, это было возможным только тогда, когда они появлялись в «цветах».

Среди польских ячеек самой культовой корпорацией была «Полония», созданная в Вильно в 1828 г. После нее появились две корпорации варшавские — «Аркона» и «Велеция», а четвертой по старшинству была самая старшая на территории Львова «Лютико-Венедия», основанная в 1878 г. в Тартуском университете. Цвета имела голубо-амарантово-серебряные и в ее состав входили исключительно студенты Академии ветеринарии.

Вторая львовская корпорация «Леополия» была основана в 1923 г. и имела цвета города — красно-голубо-золотые. «Леополию» основали студенты-юристы, но позже стали в нее вступать и студенты с других университетских факультетов, а также из Политехники. Далее по порядку шли «Знич», «Гаскония», «Аквитания», «Загончик», «Оботриция», «Славия» и «Кресовия».

Из украинских корпораций древнейшими были «Запороже» (1906–1940 гг.) и «Черноморе» (1913–1940 гг.), зародившиеся в Черновцах, с 1924 г. берут свое начало корпорации вольного города Данцига — «Черноморе», «Галич», «Зарево». Оттуда они распространились на украинские организации Львова, Вены, Праги, Берлина, Рима, Варшавы, Познани и Кракова.

Перед началом Второй мировой войны во Львове было двенадцать польских корпораций, принадлежавших к межкорпоративному Союзу, восемь украинских, а также несколько так называемых христианских, которые были связаны прежде всего с католическим движением и отличались большой скромностью относительно общих забав и гуляний.

В 1931 г. во время наибольшего организационного развития корпораций (а всего их было уже двадцать) произошло несколько корпоративных съездов.

Кроме ограниченного количества членов на близкие взаимоотношения корпорации влияла также процедура принятия новичков. Принятие должно было быть единогласным. Хотя бы одного голоса против, даже без объяснений, хватало, чтобы кандидат был вычеркнут. Таким образом устранялись внутренние конфликты и создание антагонистических групп. Каждый новичок имел своего опекуна, который его внедрял и считался для него корпоративным отцом.

На официальных собраниях, называемых «конвентами», где решались какие-то дела, участвовали только «комильтоны». Но в развлечениях уже участвовали все члены без исключения. Коммерсы обычно происходили в кафешках, и самой популярной кнайпой у бурсаков считалась ресторация Нафтулы. Вдоль столов, расставленных подковой, сидели все члены в деклях и шарфах, ели чаще всего флячки, пили пиво, пели песни студенческие и корпоративные и рассказывали разные фривольные шутки. А еще играли в какие-то традиционные игры.

Официальная часть «коммерса» начиналась с пения межкорпоративного гимна, затем звучала «песня открытия», далее гимн конкретной корпорации и «песня к цветам». Каждая корпорация имела свой отдельный гимн и свою «песню к цветам».

Авторитета корпорациям добавляла гроздь почетных «филистров», некоторые из них даже принимали живое участие в забавах. К ним, в частности, принадлежал ученый мировой известности Чекановский, который на «коммерсы» у Нафтулы появлялся в декле и банде.

Выйдя из кнайпы, бурсаки шли через город «гусаком», или как его еще называли, «бумлем», в направлении Стрыйской, где под № 24 жил профессор Чекановский. Высокий гость при этом возглавлял процессию даже тогда, когда уже стал ректором. Не проходили при этом ни одной кофейни, но не для того, чтобы там посидеть, а чтобы пройтись ужом между столиками, пошалить и выйти обратно на улицу.

Но «гусак» приобрел популярность не только среди корпорантов, но и среди обычных студентов. С началом нового учебного года в наибольшей, четырнадцатой, зале старого университета на ул. Святого Николая собирались вечером студенты. После выступлений ректора и кого-то из деканов все присутствующие выстраивались один за другим в студенческого «гусака». И вот этот «гусак», достигавший после своего развертывания от ворот университета до отеля «Жорж», начинал в девять вечера двигаться с громким смехом, шутками и песнями через весь город, извиваясь ужом. Впереди шла управа Студенческой читальни, что гарантировало отсутствие хулиганских выходок.

Сначала «гусак» отдавал поклон старому Фредро, который, вырубленный из камня, сидел на кресле там, где теперь сидит Грушевский. Пока весь «гусак» обходил вокруг памятника, проходило достаточно времени, голова «гусака» могла уже входить в кнайпу Шнайдера, заполненную так, что приходилось очень осторожно пробираться между столиками. По давней традиции, владелец уже готовил на большом столе полные стаканы, закуску, которыми поживиться надлежало на ходу, без задержки. «Питаться на лету» назвал книгу стихов Леопольд Стафф, который также некогда участвовал в этих студенческих «гусаках».

Причем выбор кнайпы, которую должен был посетить «гусак», проходил на конкурентной основе. Многие кнайпы добивались, чтобы и к ним «гусак» заходил, но студенты бойкотировали кнайпы с отрицательной репутацией.

И вот «гусак» двигался дальше. Дорогой студенты устраивали веселые шутки. Увидев группу прохожих, которые спешили к десяти домой, потому что в десять все ворота в домах замыкались и приходилось давать чаевые шимоновой (консьержке), «гусак» окружал их плотной цепью. Прохожие должны были добрую четверть часа потерять, выпутываясь из свитков студенческого «гусака».

Обежав по кругу Оперный театр, студенты рассыпались по кнайпам. С началом войны 1914 г. студенческие «гусаки» прекратились и возродились в 1920-х годах, но уже не имели такого размаха.

Языковед Юлиан Редько вспоминал: «А вместе с тем студенческая молодежь любила забавляться. Студенты были организаторами вечеринок и балов, которых ежегодно происходило по нескольку как во Львове, так и по другим, даже совсем небольшим городкам. Очевидно, наиболее репрезентативными были львовские балы, организованные центральными студенческими обществами: Бал юристов, Бал техников, Бал медиков, Бал «Красной Калины». Этот последний бал студентов — бывших офицеров УГА. На эти балы съезжалась украинская интеллигенция со всей Галичины. Проходили они, преимущественно, в большом зале «Народного дома» (теперь «Дом офицеров»). Балы были блестящие: «паны» выступали в смокингах или фраках, девушки — в бальных платьях. Спросите: откуда фраки у бедных студентов? Они своих не имели, но были во Львове такие еврейские магазинчики, где можно их было взять «напрокат» за небольшую плату. Все молодые панночки приезжали под опекой если не мамы, то тети или иной старшей дамы, которая по-польски называлась «пшизвоитка». Таков был изначальный обычай. Кавалер, закончив танец, провожал свою даму к тому креслу, где сидела ее опекунша.

Скромнее были вечерницы в уездных городах. Но и на них собиралась интеллигенция со всего уезда. Вечерницы проходили преимущественно зимой, начиная от «Маланки» (день перед Новым годом) до Великого поста, но также летом, во время каникул. В каждом случае инициативу студентов поддерживало старшее гражданство, среди которого избирали «почетный комитет». Старшие дамы организовывали стол, чаще всего «в складчину», пекли торты, пирожные, делали бутерброды и т. д. Вход на бал и вечерницы был только для приглашенных гостей. Эстетически выполненные приглашения комитет рассылал заранее, чтобы приглашенные гости успели подготовиться. Вход был платный. Деньги из поступлений и прибыль с буфета были заранее назначены на какую-то цель: на УВШ, на Родную школу и т. д. При такой организации и при отсутствии алкогольных напитков никогда не было скандалов или неприятностей. Вечерницы заканчивались на рассвете. На вечерницы не приглашали поляков, и украинцы не ходили на польские вечерницы. Во Львове и больших городах проходили подчас и «балы» для маленьких девочек, так называемые «балы смотриков», где самые молодые «дамы» танцевали с такими же, как они, «кавалерами». Здесь уже и «кавалеры» имели своих опекунш. В устроении этих балов студенты не принимали участия. Студенческая молодежь 1930-х годов устраивала «ревю», то есть веселые вечера, подобные нынешним КВН.

Надо ли сравнивать жизнь этой студенческой молодежи (ей сейчас по 80—100 лет!) с жизнью нынешних студентов?

Городское касино и Круг художественно-литературный

Весь Львов с нетерпением ждал новогодних балов и карнавалов. Залов, где проходили балы и пиры, было немало, но наибольшей популярностью пользовался бал в Городском касино на ул. Академической, 13. Там организовывались концерты и театральные представления. Кроме Городского касино, были конференц-воеводства на углу Чарнецкого и Кармелитской и Стрильницы на Курковой, где находилось Стрелковое общество.

В меню такой забавы входили: борщ в чашках, вареный карп с маслом, печеный индюк с брусникой, французский компот-салат, шарлотка a la Russ, бутерброды, ну и, наконец, водка, пиво, вино, черный кофе, ликеры. Гости могли танцевать, а могли играть в карты или смотреть ревю (эстраду). А все это удовольствие стоило три золотых с лица. Достаточно дешево.

Те балы, проходившие в помещениях воеводства в присутствии львовского воеводы и правительственных лиц, были по своим настроениям слишком официальными и церемониальными. Но для деловых лиц считалось престижным попасть именно туда.

Городское касино было хорошим двухэтажным домом с двумя танцевальными залами и буфетом на втором этаже, партер занимала библиотека с читальней и залом, где происходили чтения. Марьян Тирович вспоминал, что в 20– 30-е годы уже в дверях приветствовал гостей старшего возраста портье, который, выпуская их ночью, прощался самодельными стишками.

Балы проходили в просторных апартаментах второго этажа с окнами, выходящими на тополиную аллею. Зал поражал богато украшенным потолком с бледно-кремовой резьбой, освещенной кинкетами на потолках. Попадали туда через вестибюль, обставленный креслами и диванами. Из бальной залы вел проход к меньшей танцевальной зале, а из нее в буфет с холодными закусками. Во второй буфет со столиками вело несколько ступенек, тут уже подавали горячее.

В буфете водочку, винцо или пиво можно было закусить бутербродами, борщиком в чашках или жареным карпом или индюком, запеченным с брусникой, на десерт — шарлотка из риса и яблок, кофе и ликеры.

Партер касино занимали бюро Круга литературно-художественного и читальня. Главная танцевальная зала благодаря бледно-кремовой окраске стен имела особенно торжественный вид, здесь часто на карнавалах играл большой военный оркестр. Но какие бы оркестры в касино не играли, репертуар всегда был связан с традиционной программой танцев. Здесь выступали лучшие в городе ансамбли, порой в сопровождении известного хора «Эряна» (Яна Эрнста) или эстрадной группы «Наше очко» под руководством Виктора Будзинского.

На различные карнавальные действа, на балы прессы, юристов, архитекторов, техников, железнодорожников, врачей, армян, дубленцев (т. е. воспитанников Полеводческой академии в Дублянах, которые преимущественно происходили из помещичьих семей), забаву Музыкального общества попасть можно было только по именным приглашениям, которые при входе проверялись. Еще большей закрытостью отмечались балы с участием представителей официальных и военных сфер, зажиточного львовского патрициата.

Вот как звучало газетное объявление от 9 октября 1930 г.: «С 16 октября начнется литературно-художественный сезон в казино и Кругу литературно-художественном, который продлится до конца апреля. По четвергам будут выставки на актуальные темы вперемешку с камерными концертами и авторскими вечерами композиторов. Субботы в касино приходятся на каждую последнюю субботу месяца. Вход по приглашениям. По воскресеньям дансинги с 19.30 до 24.00. Карты участников выдает комиссия. Для этого нужно подать заявление и паспорт или удостоверение с фотографией. Комиссия оставляет за собой право отказать в членстве без опровержения. Без членской карты ни купить билет, ни попасть в зал нельзя. Исключительно для членов касино и их семей от 20 октября будут студии салонных модных танцев. Запись уже началась».

Самой оплаты было мало, потому что должен был быть еще и бальный костюм. Пани надевали роскошные длинные платья и настоящую бижутерию. Вечерние платья по колено вошли в жизнь в начале 30-х и имели успех у молодых женщин стройных и высоких. Паны должны были быть во фраках с орденами, с белой бабочкой на чопорном воротничке рубашки. Все это тщательно проверялось в гардеробе. Те, кто появлялся в смокингах, должны были иметь черную бабочку. Белая бабочка при смокинге означала официанта. Военные приходили в парадных мундирах. Панны — не сами, а только в обществе родственников или по крайней мере одного из родителей, который должен был находиться здесь до самого конца забавы, сидя чаще всего на темно-вишневых бархатных диванах, стоявших в ряд под зеркалами вдоль стен большой залы касино. Родители часто отлучались в ресторан или в буфет, оставляя матерей следить за дочерьми. И видно, мамочки справлялись с этой задачей очень хорошо, если чувствительные танцовщики прицепили им злобное прозвище «бабозверь диванный».

Когда это был маскарад, то гости появлялись переодетыми согласно своему состоянию, но так же были определенные ограничения, касающиеся приличия. Ничего такого, как в Англии во времена Байрона, когда дамы поражали наготой персей и бедер, здесь быть не могло.

Особенно бурные забавы проходили под Новый год, или, как тогда говорили, на Сильвестра, и на так называемые «Останки», во время которых в полночь вешали сельдь, означавшую начало Великого поста.

На карнавалах касино удостаивало наград за лучший наряд. В течение двух лет награждался самый толстый человек во Львове, доктор Линк. Ходил он всегда с моноклем, в один год переоделся Нероном, а в другой Урксом, героем романа Сенкевича «Камо грядеши».

Президент Круга литературно-художественного, а затем вице-президент города Тадеуш Рутовский в карнавале 1885 г. организовал бал Сенкевича, посвященный трилогии, которая в ту пору стала бестселлером. Эта идея очень понравилась патриотически настроенной аристократии, патроном этого бала выбрали Альфредову. Организовывал Рутовский также другие костюмированные балы, например «коломыйскую ярмарку».

Во дворце Владимира Дидушицкого на Курковой балы происходили ежегодно, а среди них и костюмированные. Однажды две большие группы энтузиастов разыграли две свадьбы — краковскую и гуцульскую. Это были настоящие театрализованные представления, в которых участвовали абсолютно все присутствующие. В то время как краковская отмечалась большой шумностью, гуцульская поразила всех своим высоким стилем и серьезностью.

По древнему обычаю до прихода советов провозглашались все танцы в карнете (нечто вроде музыкального меню), каждый такой небольшой карнетик был рисован от руки и перевязан шелковым шнурочком с бомбончиком, а на шнурке висел маленький карандашик. В эти дамские карнеты кавалеры вписывались на тот или иной танец, и каждая панна имела расписанным весь вечер. Но товарищеские перемены быстро отвергли и карнеты, и резервирование партнерши на танец.

Балы начинались полонезом, первые пары которого формировались из лиц, определенных патронами бала. Потом шли вальсы, после которых наступала очередь новых танго, фокстротов, английских вальсов и чарльстонов. В первые годы после Первой мировой войны наряды были довольно скромными, блюда в буфете не отличались изысканностью, но забава зато была исполнена юмора. Однако нашлись и противники даже таких скромных балов. 19 января 1921 г. «Gazeta Lvovska» поместила обращение Объединения христианских женских обществ в Львове «Против насилия»:

«Краткий прошлогодний карнавал преподнес охоту танцевальную. Хватало ее нам всегда, а ныне, как реакция военной скорби, выступает она с удвоенной силой. Бороться с этим — дело бесполезное. Но от скромной, дешевой, домашней или даже товарищеской забавы до роскошных приемов и балов — шаг слишком большой и действительно неуважительный. Перед этим шагом мы хотели предостеречь общественность. Потому что не годится шумно развлекаться, когда еще столько траура вокруг границы. Государственность еще не завоевана, враг один и второй только и ждут момента, валюта досадно низкая, интеллигенция и свободные профессии в крайней нужде, голод скалит зубы. Каждый грош, потраченный легкомысленно на богатые костюмы, на шикарные блюда, на роскошь, — гвоздь в гроб, в который враги силятся снова вложить наш едва воскресший край. Помним же о том всегда — пусть молодежь забавляется, однако в домашних стенах, пусть мамы и отцы носят более скромные туалеты, простота, скромность, чистота, мысль ясная и высшая, чем мимолетное неистовство — это наш лозунг на ближайшие дни и вечера».

Но ничто не могло остановить желание львовян устроить себе веселую забаву. И хотя в начале 20-х годов еще достаточно популярными были фигурные танцы, вроде кадрили, или котильона, или лансьера, медленно начали уже появляться на паркете фокстрот, танго, английский вальс, тустеп. Фокстрот имел тогда целых шесть фигур, и, чтобы не сбиться, кавалер шептал партнерше номер той фигуры, которую собирался выполнить. Исключительную точность в воспроизведении фигур фокстрота проявляли известные профессора математики Гуго Стейнгауз и Евстахий Жилинский. После фокстрота появилась ява, которую танцевали с руками, поднятыми вверх, и чарльстон. Под конец 30-х стал модным в Польше порывистый и фиглярный английский танец — ламбет валк. Танцевали его сначала в кофейнях, на дансингах, но очень быстро внедрили и на паркет касино.

Надо сказать, что появление каждого нового танца вызывало немедленную реакцию морализаторов. И если в 20-х они нападали за безнравственность танго, за сто лет до того их раздражал вальс. Речь шла, прежде всего, о том, что танцевальная пара держала друг друга в объятиях, чего не было в других старосветских танцах салонных — кадрили, лансиере или гавоте. Отдельные святоши даже пустили слух, будто танго зародилось в публичных домах Буэнос-Айреса. Между тем танго в том виде, в котором оно пришло в Польшу, было таким усложненным, фигурным и сложным, что безнравственность могла просматриваться разве что с точки зрения зрителя, а не исполнителя.

Танго во Львове появилось сначала на сценах театров и кабаре, а уже оттуда сошло на пол кофеен и гостиниц. В то же время владельцы локалей решили, что поскольку в зале есть место для танца, то нет причины ограничивать игру оркестра вечером или ночью. Таким образом, вошли в моду так называемые «five o’clock tea», которые на самом деле начинались в четыре.

Посредине бала аранжер объявлял мазурку. Правду говоря, не много человек, кроме офицеров 14-го полка уланов Язловецких умело ее правильно исполнить. От аранжера зависело управление парами, чтобы исправить недостатки в хороводе, который извивался ужом через все залы, и в фигурах, которые быстро менялись.

Огненную мазурку танцевали дважды в течение вечера. Тот, второй танец назывался «белой мазуркой» и завершал под утро забаву. Однако хорошим тоном считалось оставить бал еще задолго до его окончания. Особенно это касалось панночек на выданье, которых забирали с собой родители.

После первой мазурки наступал длительный перерыв, проходящий в шумных буфетах, после чего шла забава до самого утра уже с современными танцами.

К аттракции каждой забавы принадлежал выбор королевы бала, то есть особы, которая танцевала лучше всех, но победу определял не столько сам танец, сколько наряд и ненавязчивая агитация, не говоря уже о престиже мужа.

В определенный момент возникла традиция, когда аранжер командовал «Ронде!», и образовывалось нескольких танцевальных кругов, а дамам вручались небольшие букетики. Выполняли такую задачу младшие офицеры. Но прежде чем это должно было произойти, в зал заводили двух породистых жеребцов, навьюченных корзинами цветов. Дамы в благодарность должны были подойти к жеребцам и погладить их. А на выходе жеребцы получали кусочки сахара.

Композитор Ян Эрнст вспоминал один из таких балов, который, собственно, начинался с дарения цветов: «Пунктуально в десять часов вечера командир XIV полка Уланов Язловецких полковник Кунахович появился в бальном зале, а за ним ввели красивого серого коня. По обе стороны жеребца висели корзины с букетами роз. Полковник, обходя всю залу, вручал женщинам пучки, которые добавляли еще большей прелести их замечательным туалетам… Однако конец забавы оказался для меня достаточно печальным. В шесть утра, когда зал уже опустел, полковник вместе с группой высших офицеров пожелал расслабиться и отдохнуть после организационных усилий, так как уже устал столько часов «держать фасон», и пригласил нас на завтрак. Меню было довольно специфичное: чистая водка и копчености, а вместо рюмок — «литератки», как назывались во Львове стограммовки. Мне до этого не приходилось пить водку из таких больших сосудов и, когда я отказался выпить стаканчик, то полковник объявил, что авансирует меня на подхорунжего, и поднял тост в мою честь. Ну, и я должен был душком опорожнить этот «пугар», а уже дальше шло каждый раз легче. Около полудня всех нас в мизерном состоянии развезли на фиакрах по домам». Ежи Яницки дополнил рассказ тем, что лошадь, оказывается, имела на ногах «фильцовые пантуфельки», а по бокам коня висели не корзины, а литавры, и были там не розы, а гвоздики, причем в одном красные, а во втором белые.

Касино «Круг художественно-литературный» в 80-х находился на пл. Марийской, 9. Здесь можно было угоститься кофе с пирожными, но это заведение не пользовалось симпатией тех журналистов, которые любили хорошо выпить. С началом Первой мировой войны, когда немало ресторанов и касино пришло в упадок, благодаря дамам из благотворительного общества появилась в Круге чайная, которая быстро завоевала симпатии львовян.

Ежедневно пополудни локаль наполнялся посетителями, а в праздничные дни роилось здесь так, что шум стоял, как на ярмарке.

Конечно, чай был определением условным, здесь можно было выпить и кофе с пирожными и пампушками.

Просторная зала с полукругами балконов сохранила еще остатки сцены с декорациями последнего предвоенного бала в виде беседки, увитой красочными фестонами зелья и цветов. В 6 час. посетителей ждал вкусный и недорогой ужин.

Члены касино сходились в читальне, и называлось это «проходом на газеты» и для многих считалось ежедневным ритуалом. Но приходили также любители игры в карты. В читальню и в кабинет игры женщины не имели доступа, но на балах и художественных вечерах присутствие женщин было значительным. Брали они участие также в любительских спектаклях и исторических сценках к конкретным датам.

На литературные вечера приглашали афиши, помещенные по обеим сторонам ворот касино.

После Первой войны Круг переселился на второй этаж пассажа Миколяша, но впоследствии перебазировался на ул. Академическую, 13.

Когда в 1893 г. тайные организации призвали новый 1893 г. объявить годом траура в память сотой годовщины второго раздела Польши, то большинство львовян не восприняли призыва серьезно, и первого января поход разозленной молодежи двинулся через Рынок на улицу Францисканскую к дому «Звезды», где проходил бал, и сорвал забаву, а затем дальше на ул. Академическую под Городское касино, где выбиты были в партере и на первом этаже стекла в знак протеста против новогодних гуляний.

Чтобы сорвать другие частные забавы, применяли самые разнообразные средства. Случалось, посреди разгара бала в зале появлялась похоронная процессия с гробом и пением траурного марша. В другом случае разбросали в зале стеклянные пробирки, специально привезенные из Вены. Когда эти пробирки разбивались, из них вырывался противный запах, вызывавший рвоту.

Зимние балы

«После скоропуста, во время мясоеда устраивали по субботам вечера, карнавальные вечерницы — танцы, — вспоминал Скоцень. — Они продолжались всю ночь, до белого утра под звуки оркестра, дирижером которого был отец нашего пластуна М. Малюха. Неслись мелодичные, волшебные песни, танго, фокстроты, слов-фоксы, вальсы. Не один парень отдал там сердце своей красивой избранной балерине.

«Прогуляємо ніч до ранку, а на білому світанку

Скажу словечко тобі, що довіку ти моя!» — звучало пение одного из музыкантов. То опять, на смену, при участии присутствующих в зале неслись звуки танго: «Несется танго мечтательный чар, вливает в душу любви жар», — и так до часов 11.30 вечера. Когда часы показывали без пятнадцати минут двенадцать, внезапно раздавался голос аранжера Михаила Пасеки: «Прошу панов выбрать себе кралю и подготовить дам к кадрили!»

В двенадцать часов ночи все гости традиционно танцевали французский танец «кадриль», который в тогдашние времена завоевал себе на украинских галицких ночных вечеринках право горожанства. Кадриль начинали все пары маршем и продолжали танцы фигурами под умелым ведением аранжера. Все его приказы-команды, выражения и обороты были на французском языке, точнее сказать, это были украинизированные французские выражения: «Адроа! Соль-балансе! Анавал! Турдиме! — Паны кланяются, пани уклоняются». При этом паны делали глубокие реверансы, а пани низко, с большим уважением склоняли свои головы. «Шенжете! — звучало непрестанно — Ансамбле! Шассе! Анаер! Глиссад!» — паны делают мостик, пани проходят под ним.

И пары проходили, танцевали, развлекались долго… И, наконец, последний приказ:

— В финале паны целуют руки своих красавиц, благодарят ласково дам за участие и приглашают их в буфет.

После кадрили музыка имела одночасовой перерыв, а после отдыха начинались народные танцы, которые продолжались до утра: арканы, коломыйки, гопаки и тому подобное. Кульминационной точкой были танцы «вприсядку» — гопак. Здесь соревновались все парни на выносливость, упорство, красоту и исполнения танца. Коллегия судей присуждала награду за первое и второе место. Тот, кто получил первую награду, становился «героем танцевального вечера» и в течение недели ходил, как павлин».

Добавлю здесь, что мастером гопака был мой папа, и даже в преклонном возрасте не отказывал себе в удовольствии на забавах пойти вприсядку. И меня с детства научил, и я даже победил на каком-то детском конкурсе. Но передадим дальше слово Скоценю:

«В зимнее время украинский Львов жил своей настроенчески-веселой праздничной жизнью. В настоящее время приезжали во Львов театральные ансамбли Карабиневича, Когутяка, Стадника, театры Тобилевича, «Заграва». Украинский Львов в то время уже не мог жаловаться на недостаток всяких представлений. Особо проводили громкие балы, Маланкины вечера, встречи Нового года. Карнавал стягивал во Львов из провинциальных городов и окрестностей украинскую молодежь и старшее общество. Была возможность повеселиться, а то и жениться.

Под звуки капели незабываемого «Ябця» — Яблонского кружили грациозные элегантные пары в вихрях вальса и настроенческих танго до самого белого утра. Объединялись молодые сердца, звучало пение «старой войны» — «Ой, там в Ольховке, там девушка была», то снова на перемену — «А там у Львові музики грають, танець жваво йде, дівочі очі як зорі сяють, любка всім перед веде»… Львов оживал, Львов забавлялся. Карнавальные вечеринки во Львове имели свою известность и состаявшуюся традицию. Особенно отличались балы «Красной Калины», которые из года в год проходили в просторном зале Украинского Народного дома на улице Рутовского (там, где и находился филиал Академической гимназии), или в прекрасных помещениях на ул. Японской».

Иногда таким балам не хватало культуры, и об этом написала Мелания Нижанкивская в фельетоне «Ах, эти бальные воспоминания» («Навстречу», 1935 г., № 5)

«Удивили меня, попросту поразили богатство и требовательность женских бальных нарядов. Тогда я верила, что каждая из дам может себе действительно заказать такое замечательное платье. Но впоследствии узнала, как это делается. Всякие ежедневные счета попросту не платятся, это все идет на бальное платье, и то на первоклассное.

Действительно ли только поверхностный вид одежды удовлетворяет — начала я сомневаться. Не должны ли мы этот наряд составлять своим лицом, походкой, тем всем, что называем прелестью женщины? Не является ли само собой разумеющимся долгом каждого культурного человека показать себя в приличной, даже в очень элегантной одежде, но быть хорошо одетой — значит ли в то же время дорого одетой?!

Сколько прегрешений против хорошего вкуса находим именно в тех, дорогих костюмах! Первый и важнейший принцип — уметь носить свой туалет. Или не заметили мы, что артистки всегда хорошо выглядят? Это разъясняется в большой степени их талантом носить свой костюм. И что с того, что матушка приобретет дочери лучшее платье, когда эта дочь попросту не умеет в нем двигаться, ходит как опутанная, а красота тяжело заплаченного костюма пропадает.

Вот где задача для нас, женщин, — вводить культуру поведения — культуру ходьбы, улыбки в нашу повседневную жизнь. Будем приятными не только для гостей, но и для самих себя — тогда будем иметь успех даже в очень скромном платье — зато платье должно быть не только модным, но и индивидуальным.

Уже и имеем пережиток с давних времен, что наши панночки должны выжидать, пока их кто-то милостиво из сильного пола на танец пригласит. Теперь уже приходят со своими танцорами, как в военные времена в Вене. Но когда и тот танцор любит больше буфет и карты, чем соседку, то что тогда?! Не забывайте, что в нынешние твердые и трезвые времена девичьи мечты не перевелись».

Клуб интеллигенции

Этот клуб был создан с приходом советов, и разместился он в 1939–1941 гг. на ул. Ягеллонского, 7. 22 января 1940 г. здесь произошло досадное происшествие, сыгравшее для многих известных польских писателей трагическую роль, а вскоре обросшее слухами и легендами. Все началось с того, что Владислав Дашевский, известный театральный сценограф, пригласил в ресторан, который был одновременно и клубом, несколько польских литераторов, а среди них Владислава Броневского, Тадеуша Пейпера, Александра Вата, Анатоля Стерна, Шемплинскую, Леона Пастернака и нескольких актеров.

По свидетельствам современников, которые не были очевидцами, события развивались так. Где-то хорошо за полночь известный поэт Владислав Броневский начал читать свой известный стих о шпике, и тут его арестовал советский офицер. Поднялась суматоха, которая переросла в драку. Появилась милиция и НКВД-исты. Большинство мужчин были арестованы. Выглядело это все как спланированная провокация. Подтверждал эту версию и тот факт, что этой же ночью были арестованы литераторы, которых в клубе не было.

По версии профессора Стейнгауза, который тоже свидетелем не был, все выглядело иначе: «Когда они сидели за столиками и уже выпили несколько водок, пришла актриса Орановская с советским офицером и села напротив Броневского и начала с ним кокетничать. Офицера это возмутило, и он дал ей пощечину. Броневский бросился на офицера».

От легенд перейдем к свидетельствам очевидцев. Поэт Александр Ват, между прочим, вспоминает, что один знакомый, которого он подозревал как сексота, предупреждал его не идти на ту забаву в ресторан. Но Ват, который ожидал ареста, как и остальные львовяне, в любую минуту, решил, что посещение ресторана не должно внести какие-то особые изменения в его судьбу.

«Мы сидели в кабинете за очень большим столом. В том же кабинете был еще один небольшой столик в углу. Через некоторое время пришел некий лысый тип и сел за тем столиком с актрисой польского театра, о которой было известно, что она путается с советами и не советами, хорошая такая блондинка… Я несколько раз спросил Дашевского, по какому случаю он собрал нас, но он только потирал руки и говорил: «Увидишь! Увидишь!» Потом спросил нас, позволим ли, чтобы к нашей компании присоединился известный советский историк искусства, и показал на лысого. Мы, конечно же, не были против… Лысый садится в конце стола, имея за собой дверь, заслоненную шторой, с одной стороны сидит актриса, а с другой Скуза… И вот я вижу, как Скуза наклоняется к этой актрисе, что-то ей говорит, а между ним и актрисой сидит этот советский. И тут неожиданно советский дает Скузу в морду, стаскивает скатерть, все летит со стола…

Вероятно, что это был сигнал, потому что в тот же миг вылетели из-за шторы двое атлетов с квадратными рожами и трах направо, трах налево — бьют! В какой-то момент вижу, что один из них борется с мужем Шемплинской, потом получаю удар в зубы и падаю. Меня залила кровь… Теряю сознание на короткое мгновение, жена отливает меня водой… Повсюду паника, крики уже и из других залов. Моя жена видит, что Дашинский хочет исчезнуть, ловит его у гардероба: «Влодку, что здесь происходит?» А он бежит, не осознавая, не отвечает, схватил пальто и вылетел. И Оля видит, что на лестнице стоит милиция, сплошь лестницы обставлены милицией, а его пропускают».

По воспоминаниям Леона Пастернака, события происходили совершенно иначе. Прочитав их, будете иметь яркий пример, как об одном и том же событии могут рассказывать разные люди, и можно ли к мемуарам относиться на полном серьезе.

«Когда все сидели за столом, появился Броневский, и все его поздравили аплодисментами и усадили рядом с какой-то рыжей актрисой (заметьте — не блондинкой, и к тому же сидела она, оказывается, не за соседним столом. — Ю. В.). Броневский уже был слегка под газом и сразу начал ухаживать за актрисой. Делал это очень элегантно, поскольку всегда к женщинам относился со старосветской галантностью. Актриса, между прочим, ничего не имела против. Между тем официанты накрыли стол, подали водку в графинах и закуски, зазвучали первые тосты.

В эту минуту я заметил, что между гостями, сидевшими за соседним столиком, и Влодком разгорелся спор. Влодко встал и сделал движение рукой, словно пытался закрыть актрису от стычки. Тогда я мельком посмотрел на наших соседей. Было их четверо, разговаривали на русском, что в те времена не было ничем странным, поскольку многие пришельцы с востока наведывались в комфортабельные локали, и никто на это не обращал внимания. Один из них был порядочно под мухой и ежеминутно вскакивал из-за стола, коллега придерживал его за руки, оглядываясь вокруг, как бы ожидая помощи. Когда я проследил за их взглядом, то в глубине залы заметил два столика, за которым сидели, вероятно, их кумплы (приятели). Они не сводили с нас глаз и что-то выжидали. Обеспокоенный, я перевел взгляд на Влодка. Он стоял, склонившись над столиком наших соседей, и что-то спокойно объяснял. Шум в зале царил такой, что невозможно было понять, о чем речь. Никто за нашим столом не обращал на это внимания. Вдруг раздался громкий визг! Пьяный из-за соседнего столика опять сорвался, отскочил назад и схватил обеими руками кресло. Это был высокий, крепко сложенный тип. В выражении лица было что-то отвратительное. И наш, и соседние столики следили за сценой в напряжении. Влодко стоял неподвижно. Внезапно пьяный швырнул кресло в него, тот мигом уклонился, кресло пролетело в воздухе, ударилось об пол и разлетелось на куски. Рыжая шмыгнула под стол, потянув рукой скатерть, — полетели миски и стаканы.

Дальше… дальше помню только то, как оказался под стеной с графином в руке. Женские крики, визг, на отдельных лицах кровь. Над моей головой пролетает ножка от стола, летят столешницы столов, бутылки под ногами, звон стекла. Сплошная суета… передвигаюсь к следующей зале. Вижу, сидит Ват с платком у губ, а под стеной вяжут того пьяного здоровяка, он тяжело дышит, в уголках губ пена. Не защищается. В шкафу, стоявшим за баром, разбиты стекла, полно разбитой посуды, запах разлитого алкоголя. Владелица в отчаянии вызывает по телефону милицию. Я подаю Вату воду, руки у него дрожат, и слезы в глазах. Показывает мне свои передние зубы — шатаются в деснах… Оглядываюсь. Из наших никого нет. А самое главное, нет нигде Влодка. В прихожей, которая находится на противоположной стороне зала, куча людей жмется к выходу. Какой-то игомость (священник) шумит, дергает ручку на лестничную клетку. Через минуту дверь открывает солдат с голубым околышем на фуражке, смотрит, но не выпускает никого. При этом я замечаю, что там уже есть немало солдат».

Леону вместе с женой удается выбраться из мышеловки и, притаившись у ворот напротив, они наблюдают, как выводят арестованных писателей, в том числе и Броневского.

Еще той же ночью арестован был ряд писателей, которых на вечеринке не было, — Леопольд Левин, Теодор Парницкий, Анатоль Стерн — всего около пятнадцати. Но арестовала их уже не милиция, а чекисты. Среди них и Неглерову, жену шефа жандармов Варшавы.

Задержанных держали в тюрьме на Замарстынове. Некоторые, как например Войцех Скуза, так и погибли в лагерях. А еще через несколько дней начались аресты среди польских и украинских социалистов и коммунистов.

Газета «Червоны Штандар» об этом инциденте писала: «В ресторане, называемом Очаг Интеллигенции, группа проправых типов устроила пьянку и пьяную драку… Среди задержанных милицией оказались Скуза, Броневский, Стерн, Ват, Пейпер, Балицкий и другие». Каждый из них характеризовался очень едко. Скуза — «кулацкий писатель, сотрудник хулиганского журнала «Прямо с моста», откровенный шовинист», Броневский — «горький пьяница, автор националистических стихотворений» и т. д.

В записках Петра Панча тоже есть об этом происшествии: «Броневского, Вата, Скуза, Пайпера и Штерна милиция арестовала «за хулиганство». Ведется следствие. Сегодня (25.1.1940 г.) было у меня шесть женщин, и все просили за своих мужей.

— Они были совсем трезвые. Нам не то что было весело, а даже скучно».

Литературный клуб 1939–1944 гг.

Располагался во дворце Бельского на ул. Коперника, 42, где сейчас Дом учителя. Здесь проходили не только собрания Союза писателей, но и балы и банкеты.

Новый 1940 год отмечали в достаточно драматической ситуации. Граф Бельский продолжал жить над клубом, пока его не вывезли в апреле 1940 г., и лично приветствовал гостей и содействовал забаве. Даже радовался, что у него поселились писатели: «ведь говорили, что когда придут большевики, то поставят у меня лошадей во дворце». «Это была особая ночь, — вспоминал писатель Генрик Фоглер. — На первый взгляд, все имело традиционный порядок и ритуал, но на самом деле было чем-то неимоверным. Каждое движение и жест, казалось, имели символическое значение. В нескольких просторных залах установлены поперек и накрест длинные деревянные столы… Буфет был щедро заполнен. Вокруг танцевала густая толпа, среди известных создателей сновало немало неопределенных типов…»

«Клуб имел просторную столовую, — вспоминал Михаил Бажанский. — Это очень скромно можно назвать — столовая. Это была кузница мыслей творческих умов. Именно за кофе или за тарелкой чего-нибудь теплого вели беседы. Плыли воспоминания, разливалось пение. Вы могли увидеть отца прелата Куницкого, Станислава Людкевича, Ивана Багряного, Тодося Осьмачку, Василия Софронова-Левицкого, Николая Шлемкевича… Вы видели, как два приятеля — Остап Тарнавский и Богдан Нижанкивский — строили свои литературные терема, как Шерех с Людмилой Коваленко обсуждали все драмы, как толпились, чтобы подступить к столу, за которым Аркадий Любченко рассказывал что-то интересное…» А Станислав Людкевич «вытаскивал из своего плаща всякие корешки, спрятанные, как клад, еще перед войной, и готовил себе бульон или винегрет».

При немцах Литературно-Художественный клуб сначала помещался на ул. Академической, где был и при Польше, но через несколько дней его заняли немцы, и он переместился на Пидвалля, 3. В ноябре 1941 г. переместился в бывший Масонский клуб на ул. 29 июня (при Польше — ул. Третьего Мая), 8, и был здесь до июля 1944 г.

«Понятное дело, самым популярным местом встреч писателей был клубный ресторан с флигелями, — вспоминал Остап Тарнавский. — В столовую можно было войти отдельным входом, не входя в главное помещение клуба. Сюда заходил каждый — то во время полдника, или на ужин. Клуб получал специальний надел пищи, поэтому была возможность для всей художественной братии хоть раз в день неплохо поесть. Приходили сюда, разумеется, все те наши коллеги, которым удалось перейти во Львов из Украины. В клубе постоянно было людно и шумно. Директором харчевни был актер Василий Сердюк, который считался также работником театра, кухню вела его жена Л. Сердюкова, которая выступала в театре. Официантками были члены какого-то из союзов, среди них — Слава Ласовская. Плата за полдники или ужины были невысокими. Так клубная харчевня стала также и местом встреч художественного мира и пользовалась большой популярностью. В клуб заходили иногда и представители полиции (контролировавшие всю жизнь в стране), особенно шеф СД во Львове д-р Вальтер Шенк, который имел самый высокий ранг подполковника, или капитаны Кольф или Кнорр. Шенк был коллегой с университетских времен Ростислава Ендика (писатель, автор книги о Гитлере. — Ю. В.), который перед войной изучал антропологию в Берлине».

Хроника

3 января 1917 г. Несмотря на военное лихолетье, на Сильвестра в касино и Круге литературно-художественном была пышная забава. Полная зала и прилегающие салоны. Пение, балет, чтение. Забава продолжалась до 3 утра. Оркестр играл вальсы. В конце — лотерея, в которой разыгрывались предметы искусства, а также ветчины и колбасы.

3 января 1917 г. Спокойный Львов. Ночь на Сильвестра выпала на редкость спокойная. В предвоенные времена это была очень горячая пора для полиции, так как била рекорд по количеству скандальных трафунков, нарушений порядка и недоразумений. Зато в этом году было спокойно. Полицейские протоколы зафиксировали лишь 4 случая. Львова просто не узнать.

Январь 1917 г. Отказ от карнавализации. На последнем заседании «Объединения женских христианских обществ», представляющего 50 женских обществ Львова и провинции, принято предложение отменить традиционные карнавалы и балы зимнего сезона: «Когда в прошлом году кобиты (женщины) Кракова с болью и горечью призвали отказаться от традиционных зимних забав, Львов воспринял это с удивлением. Но теперь понимаем, что недопустимо играть во время войны, среди могил и руин».

3 января 1930 г. Прошедшая ночь Сильвестрова была очень нефортунной для владельцев ресторационных локалей. Выручка просто смехотворной. Даже в первостепенных локалях большинство столиков пустовало. Так что и счета были значительно скромнее по сравнению с прошлым годом. Минувшая ночь была на удивление спокойной для Львова, скорой помощи было всего 17 вызовов, из них 13 легко избитых обывателей и 4 мелких автомобильных случая.

15 января 1930 г. Мандаринковый дансинг. Завтра зал Городского касино заполнят тысячи молодежи, стремящейся к веселой и раскованной забаве. В тот день состоится оригинальный «Мандаринковый дансинг». Большинство танцовщиц будут выступать в оранжевых костюмах, а паны обошьют лацканы смокингов материей цвета мандаринки. Доход будет передан для бедных детей и молодежи. Комитет старался, чтобы первая эта карнавальная забава была наилучшей. Два оркестра пана Кордика будут играть до утра. В полночь заангажировано «японское танго» с участием оригинальных японцев. Салоны касино украшены цветами мандаринок и апельсинов. Кто еще не получил приглашение, записывайтесь во вторник и среду с 5 до 7 часов в касино.

10 января 1931 г. Карнавальный календарик.

10 января. Костюмированный вечер с котильоном Круга им. Борелёвского в залах городской Стрильницы по ул. Курковой.

10 января. Бал Братской помощи Высшей школы торговли заграничной в залах касино и Круга литературно-художественного.

10 января. Карнавальный вечер академической секции на Вознесение в зале Педагогического общества (ул. Зиморовича, 17)

10 января. Бал Семьи военной в залах Офицерского касино 40 пехотного полка.

17 января. Армянский бал на доход заведения им. Торосевича в залах касино и Круга литературно-художественного. 17 января. Репрезентационный бал в Стрильнице по ул. Курковой.

17 января. Вечер карнавальный Связи ремесленных цехов в собственных залах по ул. Костельной, 8.

17 января. Раут чиновников городской сберегательной кассы в репрезентационных салонах Ратуши.

18 января. Забава танцевальная общества низших судебных функционеров в Народовом доме.

21 января. Репрезентационный бал корпорантов при Львовском круге международной корпорации в залах касино. 24 января. Бал в залах касино.

3 января 1935 г. Ночь Сильвестровая. Традиционный Сильвестр был во Львове удивительно веселым. Публичные локали были заполнены публикой. Большим интересом пользовались забавы в кино Аполло, Касино и Коллозеуме. Большинство людей все же праздновали Сильвестр дома.

12 января 1935 г. Ярмарка послепраздничная с танцевальной забавой Круга им. Пилсудского состоится 3 января между 14 и 21 час. в залах гостиницы «Империал» на ул. 3 Мая. Вход 10 грошей. Много призов, приятные неожиданности.

16 марта 1932 г. Вечер русской песни. Сегодня в верхних залах «Жоржа» стараниями городского гражданского Комитета по делам безработицы в 18 и 21 час состоятся 2 больших концерта хора русских эмигрантов под управлением Семенова, известного по пластинкам звуковых фильмов и с радио. Песни будут звучать на русском языке, ревю — на польском. Вход 1 зл. 50 гр. Доход пойдет на безработных. Вход через кофейню на ул. Барской.

24 апреля 1935 г. Праздничная масакра. Одним из проявлений популярности изделий спиртовых монополий и темперамента львовских обывателей был целый ряд больших или меньших авантюр, которые записала полицейская хроника в дни праздников. Много лет врачи «скорой» не помнят таких «тяжелых» праздников. Было обследовано или завезено в госпиталь несколько десятков человек. Из тяжелых случаев отметим самоубийство Альфреда Бреннера на ул. Яблоновских, 35, тяжелое избиение и ранение электротехника Приставского на стадионе «Чарных», мотоциклетный случай Марьяна Юркевича на ул. Пекарской, самоубийство служанки Стефании Черной на ул. Красицких, 7, самоотравление Качмариковой и многие другие. Кроме того, «скорая» озаботилась несколькими лицами, которые получили раны во время праздничной стрельбы. Под колесами трамвая погибла на ул. Лычаковской 15-летняя Дора Баган. Под колеса автобуса выскочил на ул. Лычаковской Зигмунт Шмелихт, 50 лет.

Шинки, корчмы, мордовни

Не бросай меня, моя чарочка!

1

Когда-то корчма галичанину заменяла и радио, и телевизор, и газету. Сюда стекались все новости не только с окраины, но и с чужбины. В корчме праздновали рождение и поминали покойников, гуляли свадьбы и проводили гулянки.

Старый Львов был полон небольших ресторанчиков, кнайпок и кабаков. Встретить их можно было прямо на каждом углу, на каждой улочке, и окружающие жители ходили в них, как к себе домой. Забегаловки выполняли роль участковых клубов, где за кружкой хорошего львовского пива можно было поиграть в домино, варцабы (шашки), шахматы, карты (самая популярная игра — «айненцванциг», то есть «двадцать одно») или в бильярд. Кнайпы, находившиеся на окраинах, не пользовались хорошей славой, из-за чего их называли «мордовнями»[11]. Потому что здесь легко можно было получить «гнипак в бандзюх» (нож в живот).

Первые корчмы появились в Галичине еще в XI в. неподалеку от торговых площадей, около мостов и бродов через реки, что было связано со сбором в них пошлины. В трактирах также совершались торговые операции. А с XIII в. корчмы распространились и в селах, здесь встречались со знакомыми, покупали соль и ремесленные изделия, устраивали танцы и свадьбы. Сначала подавали в трактирах мед и пиво, реже вино, водку только с XVII в., а также простую пищу, которую готовила жена корчмаря.

17 июня 1356 г. король Казимир III предоставил Львову привилегию: «даем этому городу право, чтобы ни один из помещиков, дворян или духовных и городских лиц не строил кабаков в пределах одной мили от города». А в 1387 г. советники постановили, что никто не имеет права шинковать вином вне подвалов Ратуши, где город только вправе шинковать. Но на Подзамче за стенами города действовали свои законы, и именно там появилась первая корчма «Брага».

Первое упоминание о ней связано с тем, что в 1424 г. армянин Атабэ перенес свою баню на место, где была до сих пор корчма «Брага» — «между двумя улицами, одной, по которой идут от костела Пресвятой Девы Марии в костел Св. Иоанна. И второй большей улицей, которая идет от городских ворот на Пидгорай». Как определил Крипьякевич, улица от костела Марии Снежной до Св. Иоанна на Старом Рынке — это примерно ул. Рыбная, вторая — от краковских ворот — или теперешняя Жовковская, или Костельная. Принадлежала эта корчма вместе с садом и двором армянскому войту. Сюда прибывали купцы с караванами с Волынского пути.

Вскоре трактиров открылось столько, что в 1509 г. король, побывав во Львове, решил как-то урегулировать процесс и запретил корчмы на краковском предместье.

2

Сначала корчмы отличались демократичностью, так как за столом встречались и бедные и богатые, но постепенно начали разделяться на более дорогие и дешевые. Учитывая предписание, которое запрещало шляхте заниматься торговлей под угрозой потери титула, корчмы отдавали в аренду жидам. Уже в средневековье начал действовать принудительный пропинационный закон, предписывающий подданным пользоваться только корчмой своего пана под страхом наказания кнута или гривны. Закон этот соблюдался со всей строгостью. При этом двенадцать плетей получал не только мужик, но и хозяин, если он посмел торговать чужой водкой. Открывая свой локаль, каждый хозяин должен был принять присягу, что другой водки, кроме панской или церковной, не смеет брать на продажу, при этом приговаривал: «Так мне помоги, пан Бог и невинная мука нашего Иисуса Христа».

Причина такой строгости была существенная, потому что чужая водка была часто и дешевле, и лучше, но случались корчмари, которые старались держать в доме свой алембик (утварь для самогона), гнать сивуху и украдкой торговать.

Корчма всегда принадлежала помещику вместе со связанным с ней правом выторга. Однако сам он этим правом никогда не пользовался, а сдавал в аренду обычно еврею, так называемому арендатору, который, хозяйничая в корчме на протяжении нескольких поколений, превращался в очень важную персону в деревне. Постепенно он овладевал всей мелкой сельской торговлей, скупал яйца, кур, масло, а взамен торговал водкой, пивом и табаком, предоставляя мелкие, но опасные, безумно растущие кредиты. Арендатор был лицом, презираемым крестьянами, но по сути дела царил над ними и безжалостно эксплуатировал, концентрируя в корчме всю жизнь села или окрестности.

Корчмы не часто могли предоставить ночлег, ибо были слишком тесные, но летом путники могли расположиться и на телегах под открытым небом. Придорожные корчмы, особенно при подвижных трактах, с XVIII в., когда распространился обычай путешествовать и стали в Галичину прибывать иностранцы и расцвела торговля, строились уже просторнее, служа своеобразными гостиницами. Теперь уже кроме собственно корчмы, кладовой и маленькой комнаты для корчмаря и его семьи, появлялись там покои для гостей и конюшня с помещением для возов. Вокруг Львова и каждого галицкого городка вскоре от таких трактиров аж роилось.

Чужакам эти наши «гостинички» не приходились по душе, так как они были примитивные и неудобные. В них не только не отдохнешь, но еще после них должен требовать отдыха. Английский путешественник Тенд сетовал в XVII в., что в целой Речи Посполитой невозможно найти порядочного дома, и путник просто обречен на корчму, содержащуюся в деревянном помещении вместе с лошадьми, коровами и курами. Бочка с квашеной капустой немилосердно воняет, а окна здесь не открывают даже летом, и царит внутри ужасная духота, и постоянно атакуют рои мух. Англичанин советовал своим землякам брать с собой постель.

Ситуация улучшилась только в середине следующего века, хотя и тогда хватало жалоб чужеземных путников.

Поскольку завсегдатаями корчмы было местное население, в корчме только пили, а ели дома, и хозяин даже не пытался делать какие-то пищевые запасы, потому что неизвестно было, будут ли гости, а главное — заплатят ли. Тот самый англичанин писал, что шляхта, как правило, не платит, поэтому хозяин по требованию перекусить преимущественно отвечает: нету. Практический англичанин дает советы и в таких случаях — брать с собой запас вина или пива, корзину с хлебом, копченостями и свечами, наконец овес для лошадей и жир для смазки колес, и запасы эти обновлять в каждом городе.

Но не только иностранцы, но и магнаты и состоятельная шляхта путешествовали обычно с собственной кухонной утварью, постелью и едой, особенно тогда, когда отправлялись в путь всей семьей. Ибо они не доверяли чистоте еврейских учреждений, а все же должны были в них останавливаться, потому что выбора не было.

3

«Ни один человеческий дом на свете не имеет на своей совести столько жертв нужды, как корчма, — провозглашал священник села Бобьятина Перемышльской епархии Эмилиян Криницкий в начале XX в. — Это пиявка, которая питается человеческой кровью, это кузница несчастий для тех, кто пьет водку, это бездонный колодец, где люди затапливают все свое благосостояние, всю свою судьбу. Тот, кто идет в корчму, входит в нее с умом в голове, с деньгами в кармане и с Богом в сердце. Разум топит в водке, деньги забирает трактирщик, а Бога из сердца прогоняет грех пьянства… Имеем в Галичине двадцать две тысячи трактиров, платит за них наш народ сто миллионов крон. О, бедный народ! Когда пробудишься и отряхнешься от своей беды? Твои дети из-за водки идут в криминал, а дети корчмарей — в школы».

Корчмы строились из дерева, но часто стены выплетались наспех из тычек, облепливались глиной, а на зиму обкладывались снопами. Крышей служила соломенная стриха, которая со временем сырела и обрастала мхом. Тусклый свет в корчму едва проникал сквозь маленькие задымленные окошки. Рядом обязательно должна была быть конюшня, а еще ива.

Корчмы имели свои характерные названия, которые происходили или по их виду, или от имени владельца, но чаще корчму крестили каким-то остроумным именем: Перерыв, Смена, Прислуга, Утеха, Жди, Выгода, Выпас, Гулянка или Погулянка, Веселая, Забава, Потеря, Лапайгриш. Зачастую от названия корчмы происходило затем и название поселения.

Вечный жид — усталый, худой, с длинной бородой и грустью на лице, в длинном черном сарафане с ермолкой на голове, сновал туда и сюда с мелом в руке. Мелом он черкал на доске черточки, которые должны были означать, кто сколько выпил. Часто при этом и мухлевали: буравили в мелу ложбинку, и на доске появлялось вместо одной две черточки. Но кто бы им это ставил в вину? Им пришлось так делать из-за большого оброка, который платили пану.

Что было неизменным в корчме — водка и соль. Это то, чего всегда и везде не хватало в любое время дня и ночи. В трактирах, особенно пригородных, путник редко мог получить это к еде, но напитки были значительно дешевле, чем в городе, так как не облагались налогами. Лишь в некоторых можно было заказать сметану, масло, хлеб, бульон из телятины и ту же телятину со свеклой, ленивые пироги и селедку.

Разные авторы описывали корчмы по-разному. «Зайди внутрь и увидишь кучи грязи и разгильдяйства, выбитые стекла, завешенные тряпками, на которые противно взглянуть, вместо пола глина, — сетовал один. — Полная мусора и нечистот, из поцарапанной печи торчат кучи пепла, несколько грязных кастрюль, атмосфера влажная, пропиталась запахом гнили, несколько лавок и никогда не мытый стол-стойка, на котором стоят несколько ржавеющих жестяных кубков и банка с водкой».

В трактирах каждый мог найти себе утешение, ведь недаром и говорилось: «Як біда, то до жида». Святой день воскресенье начинался с того, что мужик заходил в церковь, а заканчивался тем, что выходил из корчмы.

В журнале «Разнообразия» (1842 г., № 32) писали, что сельская шляхта не была слишком требовательной ни дома, ни в дороге. Поэтому в корчме довольствовалась чем угодно: «Еврейка испечет яичницу или даст холодную рыбу, вишняка стакан, несколько охапок соломы расстелет на полу — и этого достаточно, чтобы удовлетворить потребности путника».

«Ай, прошу пана, — жаловался жид, — тот, что почтой приехал, приказал дать себе вина и кофе. Пусть пан по милости своей скажет, что это не Бельгия, что у нас нет фабрики вина, а кофе надо шварцевать (перевозить контрабандой)».

Положительной чертой придорожных трактиров было то, что они были дешевыми. А ночлег не стоил ничего.

Стены в трактирах были совершенно исписаны разнообразными афоризмами, стишками, шутливыми благодарностями и насмешками.

4

«Корчмы и кабаки держат обычно разбогатевшие лакеи и кабацкая челядь, женатая на кухарках и горничных, — писал русский путешественник Кельсиев в XIX веке. — Вокруг стен стоят лавки такие широкие, что на них можно спать. Ночлег можно получить даром, но без подушек, без матрасов, без одеял. Перед лавками стоят небольшие столики, накрытые клеенкой. На стойке различные водки, ром, арака, колбаса, сыр, мясо, студень и т. д.

Если вы войдете в такой кабак около двух часов, то застанете его завсегдатаев за обедом, в девять вечера они там ужинают, утром они забегают выпить чашечку кофе или опрокинуть натощак по маленькой. В субботние и праздничные вечера вы застанете их там за пивом, за картами, за разговорами. Все это происходит тихо и смирно. Если галицкий ремесленник выпьет, то редко случится, что он будет устраивать кавардак — он становится только веселее или более разговорчивым, чем всегда. Заходят туда и женщины — это горничные без места работы, кухарки, модистки, знакомые шинкарки, ее соседки. Они ведут себя тоже очень порядочно, хотя надо отметить, что польки гораздо развратнее русинок, и слишком уж беззастенчиво выслушивают такие вещи, от которых русинка, одинакового с ними общественного положения, покраснела бы и убежала.

Словом, эти кабаки не что иное, как своеобразные клубы, где посетители знакомятся, дружат, ссорятся, убивают время, где женятся, откуда берут себе сватов и кумовьев, и откуда также уходят в восстание… Закрыть их было бы бессмысленно — это значило бы разозлить и оскорбить вконец городской пролетариат, это все равно, что ударить камнем приятеля, чтобы согнать муху. Тем не менее, корчмы же вредны, даже не в политическом, а в моральном отношении. Ремесленники в них отвыкают от постоянной работы, и они, как многие образованные люди, приучаются к клубной жизни. Потребность в обществе, в переливании из пустого в порожнее побуждает в них, опять же, отвращение к постоянной работе, так же как и у шляхты. А между прочим, общество все же обтесывает человека, особенно когда там присутствует женщина. Кабаки — это обоюдоострый меч, они рассеивают одинаково и добро и зло.

В спокойную пору жизнь в кабаках проходит мирно и тихо, но политика никого из гостей лично не затрагивает, и они и относятся к ней, как к чему-то постороннему. Но наступает пора демонстраций, и настроения кабака мгновенно меняются.

«Сидели мы, пан, и ни о чем таком не думали, — рассказывали Кельсиеву крестьяне. — Вдруг приходит этот каретник Адольф и кричит, чтобы нам налили пива. С чего бы это — думаем, — он так расщедрился? Вот поставил нам пива, а дальше встает и говорит: пора, панове, показать, что хоть мы и простые люди, но стоим своих предков. Пора, говорит, надавать по шее москалям, да так надавать, чтобы проклятые больше к нам не совались… И пошел, и пошел, пан, — и никто, прошу пана, и не думал, что он такой мастер говорить. Когда это дверь настежь — и заходит пан граф. А я его знал, у него замки поправлял. Такой был магнат — го-го-го! Бывало, и глазом не кинет на тебя. А тут заходит в конфедератке, в чумарке. «Здравствуйте, панове, говорит, я пришел за вашей помощью. Вся Польша встает, и Русь встает, шляхта, мужики друг другу руки подали, дайте же и вы нам на помощь ваши загрубевшие, но честные руки. Теперь конец, теперь мы все должны быть равны — я первый отрекаюсь от предрассудка неравенства». И руки нам, пан, жал, ей-богу! Даже теперь не могу это вспомнить без слез. «Пойдем, говорит, ко мне — я вас угощу пивом куда лучшим здешнего, и за все, что вы сейчас выпили, я плачу хозяину». А мы: «Пусть здравствует наш пан граф!» — и за ним».

5

С появлением настоящих гостиниц и заездов корчмы стали служить только для забав. Особенно это касалось пригородных кабаков, куда после работы и в праздничные дни стекался люд. Новейшие кабаки существенно отличались от старых трактиров. Были не столь запущены и даже использовали достижения техники.

Именно к таким локалям принадлежал вблизи центра кабак Маркуса Граффа на Коллонтая. Спокойное заведение без скандалов. Возможно потому, что рядом на пл. Смолы, 4, находилась Дирекция полиции.

А в пассаже Гаусмана, для привлечения посетителей, установили техническую новинку. «Автоматический кабачок должен вскоре открыться во Львове в пассаже Гаусмана, — писали 5 декабря 1898 г. в «Деле». — После опускания определенной денежной квоты в отверстие машины аппарат подаст пиво и закуски. Львовский магистрат, давая концессию на сей «интерес», предостерег, что надписи на автоматах должны быть польские, а аппараты, кроме пилзенского пива, должны подавать также местные напитки. Неимоверный прогресс!»

6

Почти все эти кабаки держали потомки Моисея, предлагая своим завсегдатаям простые непритязательные блюда и дешевые напитки. Все, что можно выбрать на закуску, виднелось за витриной на стойке: маринованные селедочки с лучком, тоненькие печеные колбаски, залитые жиром, яйца с чесноком и укропчиком, бутерброды с колбасой, шпиком, шкварками или салом. К пиву — кваргли, маленькие округлые сырки со специфическим душком, исходившим даже из-под стеклянного колпака. Рядом высились несколько крупных банок с маринованной селедкой, солеными огурцами, яблоками и капустой. Но здесь речь о кабаках высшего ранга, ведь встречались и такие забегаловки, которые ограничивались закуской по минимуму.

Стойка была покрыта железом, из нее соблазнительно торчала вверх «пипа» — мосянжевая (латунная) трубка, из которой текло пиво. Бочки находились в пивной под кнайпой. За стойкой на полках красовались бутылки с водкой, ромом, вином и медом. Под стеной на маленькой газовой плите с двумя горелками жена трактирщика готовила флячки, жарила яичницу на сале или тушила квашеную капусту с колбасой. В помещении царил стойкий запах жаркого и лука, соленых огурцов и капусты, маринованных сельдей, пива и водки, а еще — запах пропитанной многолетним табачным дымом стен забегаловки. Дым клубился над головами пьяниц и стелился под потолком.

Каждый кабак состоял из двух комнат. В первой никто надолго не засиживался. Здесь пили, закусывали и быстренько убирались. Зато вторая комната имела характер клуба. Здесь уже никто никуда не торопился, гости удобно усаживались и кружка за кружкой пили пиво. Посреди этой комнаты красовался своей важностью большой зеленый бильярд. Трактирщик записывал на круглых картонных подставках для кружек, кто сколько выпил, чтобы пьяница мог иметь перед глазами сумму. Платили всегда только перед тем, как уходить.

Шумный фон кабака состоял из бильярдных ударов, постукивания домино, шелеста карт, жужжания и хруста старого расхлябанного патефона или игры на гармошке, а еще здесь гудели голоса десятков людей, которые порой срывались на песню, когда музыка начинала играть какую-нибудь известную мелодию штаерка или вальса.

Частыми завсегдатаями кабаков были актеры. «Пьянка, карты у актеров, «спацеры», романсы, проституция у актрис — это жизнь дружины (труппы) вне театра, — писал Михайло Яцкив. — Актеры постоянно находились в трактирах, стоило лишь только визитку приделать на дверях. Улаживали там свои дела, споры, интриги и задирали нос перед пьяницами. Спектакли проходили на час — два позже, чем было назначено на афишах, потому что директор или некоторые из старших «артистов» не закончил еще своих сделок. Посылали за ним в корчму, а когда его там не было, то лежал полумертвый дома. Отрезвляли его, а если мертвечина не оживала, то заменял роль первый попавшийся из дружины, или выходил режиссер на сцену и сообщал «светлой публике», что по причине слабости пана X. сыграют другую пьесу».

В межвоенный период количество кабаков значительно-уменыпилось, но не потому, что закрылись, а потому, что переродились. Слово «кабак» стало синонимом притона для пьяниц, и его как-то уже не годилось помещать на вывеске. Таким образом, на месте кабаков начали появляться ресторации, которые фактически ничем от бывших шинков не отличались. Постоянными клиентами этих «ресторанов» и далее были беднейшие слои населения, которые приходили сюда на пиво и водку с жареной колбасой.

Мордовии

Мордовии принадлежали к последнему классу львовских кнайп.

Находились они на удаленных улочках львовских пригородов, где-то в окрестностях Замарстынова, Клепарова, Городецкой, Лычакова. Именно здесь собирались знаменитые львовские батяры.

Когда все другие кнайпы уже были закрыты, здесь всё только-только начиналось. Весь тот цвет из-под темной звезды, которым гордился Львов, сползался сюда: бандиты разного ранга, воры самых различных специализаций, разные маньяки и лунатики, отбросы высших классов, спившиеся интеллигенты, искатели приключений И ЛЬВОВСКОГО фольклора и, конечно, те, кто испытывает жажду именно среди ночи и под утро.

На улице Соняшной находилась Мордовия Ицика Спуха. Какой была его настоящая фамилия — никто не знал, кроме разве что полиции. А вот своим прозвищем он обязан огромному пузу. Интересно, что эта его припухлось не мешала ему справляться с самыми отъявленными заводилами и бандитами.

Ели там рубцы, кваргли, еврейскую рыбу (с добавлением небольшого количества сахара, большого количества чеснока и кайзервальдского майорана), кровянку и гусиные потроха. Когда в кабачке делалось тесно, лучших людей Спух приглашал в комнату, которая служила ему жилищем. Здесь они рассаживались на покрытой покрывалами замурзанной постели и смаковали те лагомины (вкусности), которыми их угощал хозяин.

Значительно скромнее была кнайпа Кноблоха, а с едой было совсем плохо — подавали здесь только лук, редьку, соль и сумер (по-замарстыновски — хлеб). Зато здесь собиралась только своя компания, и такая, с которой бы никто не хотел иметь дело. Внутри было словно в каком-то погребе, где обычно держали картофель. Стойкой была обычная крышка без украшательств, без утвари, которая недолго в таком заведении оставалась бы целой. Ничего удивительного, что хозяин употреблял только жестяные миски и тарелки. Все вокруг свидетельствовало о постоянных в этом помещении михиндрах, шпаргах и кампах, а по-нынешнему — драках.

Именно поэтому столы у Кноблоха поражали своей массивностью и тяжестью, а их ножки углублялись в доски пола на пару сантиметров. Поверхности столов были изрисованы и изрезаны, и вычитать на них можно было имена завсегдатаев, часть из которых уже покоилась на кладбище. Вдоль столов стояли такие массивные лавки, что трое батяров едва одну могли сдвинуть. И в этом заключалась глубокая мудрость трактирщика. Иначе этими лавками уже давно бы выбили все окна и двери.

Как вы можете догадаться, не было здесь ни стаканов, ни рюмок. Кноблох ввел оригинальный способ питья напитка из чвертьлитровых жестяных кубков, которые были еще и приделаны к столам цепочками, длины которых хватало только на то, чтобы кубок достал до физиономии. Владелец также завел железное предписание касательно своих гостей — платить вперед.

В обоих упомянутых кабаках собиралась львовская батярня: «Именно здесь собирались самые настоящие батяры, — вспоминал Анджей Хцюк, — то были батяры наиболее львовские в целом Львове — сам цвет, квинтэссенция всех забегаловок и в балаке (львовский жаргон), и в стиле, и в жестах, и в минах. К Ицику Слуху сходились альфонсы, каждый со своей здзирой, дзюней или цизей (здзира, дзюня, цизя — это все означало девушку), бандюки разного покроя, и каждый имел в кармане гнип (нож) и был скор на гудз (затеять драку), воры, отбросы высших классов, маньяки и просто пьяницы».

Юзеф Виттлин вспоминал так: «Локали низкого сорта: кабаки с громкими оркестронами, пивные, где встречались извозчики и ножовщики и где в страхе перед гостями, которые воруют, металлические кубки были прикованы на цепи, как псы. Цветными вывесками, с видом преподобия, который вкусно лакомится толстый гусем, влекли кабаки, манили голодных и жаждущих. Предлагали сримскую сливовицу, горячий крупник и знаменитые львовские розолисы. Нарисованные на жестянке пьяницы, бородатые короли Гамбринусы с коронами набекрень сидели верхом на бочках и лопались со смеху». Такое пойло из жестянки заедали редькой или луком с даровой солью, которая щедро белела в металлической миске.

Освещение здесь тоже было своеобразное: три кладбищенских фонаря, свисающие на цепочках с потолка. По заказу Кноблоха их когда-то сперли могильщики с львовских мест вечного покоя. Это тусклое кладбищенское освещение очень хорошо соответствовало атмосфере забегаловки, которую облюбовали лучшие сыновья преступного мира. Зато любого, кто заявлялся сюда впервые, охватывал метафизический ужас.

Мордовия «Под Желтой Простыней» на углу улиц Рутовского и Каминского получила свое название по очень важной причине. Итак, хозяин, разбитый многолетней болезнью, желая следить за интересом, лежал в главном зале, завернутый в не слишком чистые простыни. Несмотря на болезнь, он пристально следил за посетителями, знал всех в лицо и лично вел все счета. Когда ему припекало, и он, кряхтя, вытаскивал из-под кровати ночной горшок, публика деликатно отводила глаза, но продолжала пить пиво. В горячие дни его переносили с кровати под буфетом на бильярдный стол. Удушье, царившее в помещении, в сочетании с острыми запахами, могло поразить любого, кроме пьяниц, привыкших уже ко всему, приходя сюда каждый день. Впоследствии эта Мордовия закрылась и на ее месте появилась вполне порядочная кофейня с экзотическим названием «Палермо».

По субботам и воскресеньям пригород Львова гудел от музыки и песен. Это в трактирах под открытым небом и в танцбудках под шатрами устраивались забавы. Для танцев подыгрывал простенький оркестр, иногда военный. Лилось реками пиво — самый дешевый напиток, так как эти сады открывали часто владельцы пивных.

До Первой мировой в доме на ул. Казимировской, 17, как раз на углу с ул. Резницкой содержался знаменитый трактир Бомбаха, в котором происходили особенно бурные забавы. Почему знаменитый? Да потому, что был он воспет в уличных песнях и балладах.

Кожен з нас в серці ту надію хова, Жи іно прийде субота, Тішитись буде Бомбах і Вангова, Втішиться львівська голота.

Как видим, кроме Бомбаха прославилась и пани Вангова, которая тоже имела еврейскую кнайпу на той же улице. Но был еще и другой вариант этой песни, где уже радовалась шимонова. Шимоны — это добрые духи каждого дома, их обязанность заключаясь в том, чтобы следить за спокойствием жителей. Во Франции шимонова — это консьержка — постоянный герой романов Сименона. Шимонова имела больше всего оснований для радости каждую субботу и в праздничные дни, ведь после десяти вечера все ворота должны были закрываться и каждому, кто опоздал, приходилось платить чаевые шимоновой. Без пятнадцати десять все прохожие меняли свободную походку на спортивную и изо всех сил спешили успеть проскочить в открытые ворота.

Самые дешевые корчмы содержались за пределами города, то есть за городскими рогатками, за которые платилась пошлина.

Кабаки под открытым небом

Во время, когда старый Львов был заперт стенами и когда после вечернего звонка ворот даже городские калитки замыкались, еще не было обычая путешествовать в пригород для поисков забавы и приключений. Кнайпы под открытым небом укоренились у нас с появлением австрийцев. Не прошло и полвека, а этот обычай настолько прижился, что вскоре не было улочки в предместье, где бы не появились садики-кабаки. Мещанам понравилось делать загородные вылазки. Потянулись туда и рабочие, которым хотелось после недельной работы развеяться за кружкой пива. Сады влекли к себе еще и качелями и кренгельнями (кеглярнями).

Отдельные садики занимали свои собственные сцены, где проходили представления или ревю. Такое сочетание гастрономии и театра давало иногда юмористические эффекты. Поэтому что часто, когда на сцене доходило до трагического момента, вдруг раздавался громкий крик: «Кельнер! Пиво!» или неожиданно раздавался выстрел бутылки шампанского. Сатирики насмехались над примитивными рестораторами, которые, не имея никакого понятия об искусстве, превращались в меценатов, диктующих руководителям трупп, какой должна быть программа.

— «Риголетто» мне не подходит, потому что как вещь неприятная, отпугивала бы клиентов, — говорил один такой ценитель. — «Норму» не люблю, потому что публика должна платить сверх нормы, «Еврейка» хорошо пошла бы на Лычакове, а у нас лучше начните с «Прекрасной Елены».

Ну, потому что чего-чего, а «прекрасных елен» за несколько крейцеров в таких садах хватало.

Бурные забавы происходили на Лычакове, на ул. Жовковской за рогатками, где играл военный оркестр и подавали раков из Полтвы, на улицах Стрыйской, Городоцкой, Яновской, Клепаровской, Зеленой. Всюду жаждущие забавы львовяне добирались пешком, потому что хоть во Львове в конце XIX в. и было пару двухконных карет и несколько фиакров, но цены были такие, что средней руки служащий не мог себе позволить ими воспользоваться. Пригород был тогда соединен с центром города примитивной дорогой и жители одного пригорода редко выбирались в другие.

На Байках (ул. Широкая, сейчас ул. Коперника) известным был один из древнейших садов, заведение Прохазки, который имел там же и свою пивоварню и варил пиво. Здесь в 1837 г. в течение нескольких месяцев Франц Смолька прятал поэта Северина Гощинского, члена Общества польского народа, которого австрийская власть могла выдать России за участие в восстании.

На Вульке (Голубиная) находилось «Касино Панянское». На ул. Голубиной и ул. Калечей, где стоит вилла Уют, был также сад Huhnergarten. А на ул. Городоцкой было только два садика «Под Ружей», там, где улица Головацкого, и «Под Козликом». Сад на ул. Зиморовича, 17, хотя и назывался «Под братским соглашением», но зачастую становился территорией громких побоищ.

Вокруг Замковой горы расположилось несколько садов. Со стороны ул. Замковой — большой и привлекательный локаль Флерко со старинными деревьями, где были не только качели, но и огромная карусель с деревянными лошадьми. В выходные дни здесь роились дети, которые за два цента катались на лошадях. Была там также особенные «русские» качели высотой метров десять. Именно они и стали причиной упадка этого сада: случилось несчастье — одна парочка не удержалась и, выпав, разбилась. После этого случая на карусели больше никто не желал кататься, к тому же вечерних гуляк пугали привидения погибших. Тогда публика перешла на карусели на Высоком замке.

На другом склоне горы около пивоварни Кисельки стоял просторный шалаш с крышей на столбах. Здесь еженедельно играла музыка и военные и служанки устраивали танцы. Там же проходили горячие драки с ломкой ребер и выбиванием зубов.

К самым любимым локалям местных австрийцев принадлежали Veteranische Hohle и Steinernes Wirthshaus. Первый, известный позже как кабак Тира, был назван в честь австрийского генерала Ветерани, прославившегося своим героизмом при обороне какой-то пещеры во время последней турецкой войны, а находился он на улице Курковой. В народе его называли «шегеля», беря последний слог первого слова и второе. Летом посетители выпивали море пива и поглощали кучи кварглей в саду, который отделял кабак от улицы, а зимой танцевали до упаду в просторном, но темном и низком помещении ресторана. Когда-то сад Тира занимал всю нижнюю часть нынешней ул. Курковой, где теперь дома № 1,3, 5. Это место неоднократно было свидетелем кровавых драк. После того, как ресторан закрылся, находилось в том помещении в 1877–1884 годах общество «Сокол» в котором проходили каждое лето стрелковые упражнения на Стрильнице.

С 1884 г. эти помещения выкупил Тир, и кабак этот просуществовал до начала XX века, служа рестораном и бальным залом для низших слоев населения.

Здесь зимой устраивали танцевальные вечера для горожан, называвшиеся бургербалами и не имевшие доброй славы, потому что наведывались сюда лычаковские батяры, которые любили устраивать драки. Зал был большой, но темный и с низким потолком. На эти забавы сходились низшие чины австрийской армии и чиновничество, австрийские ветераны, инвалиды семилетней и турецкой войн, офицеры львовского гарнизона.

Напротив кабака на скарпе, который представлял часть Кармелицкого взгорья, был манеж Лисневича, куда наведывались любители верховой езды. Они принадлежали к завсегдатаям забегаловки.

Второй локаль — Steinernes Wirthshaus (Каменная корчма) — находился на Збоигцах. Он также играл весомую роль в развлечениях тогдашнего населения, сюда в воскресенье львовяне отправлялись в путешествие. Но больше сюда наведывались немецкие интеллигенты, ибо это заведение имело для них определенную историческую прелесть. Там была своеобразная реликвия — шар для кегельбана, который бросал император Иосиф, и кегли, которые он собственноручно опрокинул. Император, находясь во Львове и посетив семинарию, увидел, что целая вереница бричек движется в одном направлении. На его вопрос, куда эти люди спешат, ему объяснили, что на Збоигца, куда любят каждое воскресенье наведываться львовяне на отдых в тамошнем шинке. Император пожелал тоже увидеть этот кабак, и оказалось, что он о нем не раз слышал в Вене. Застал он там компанию австрийцев, игравших в кренгли, или кегли, взял из рук жены советника Альбрехта шар и завалил короля и семь кренглей. Пан Фогетцер, владелец заведения, сразу тот шар схватил, выкрикивая: «Этого шара не получит уже никто в руки, а этого короля никто не свалит! Я оправлю его в серебро и передам детям и внукам в память о нашем великом императоре!»

Со стороны улицы Театинской стояло здание Ягермана с танцевальной залой. Сюда тоже любили заходить военные, и зачастую между ними и рабочими вспыхивали выяснения отношений с потерей зубов. Случались и убийства.

Стрыйский пригород имел сады на Железной воде у Цес-левичей и на Софиевке у Яворского. В книге Станислава Лемпицкого «Золотые полоски» упоминается, как гимназические ученики любили посещать старую белую корчму на Железной воде возле пруда Каминского: «В воскресенье и праздники корчма имела всегда свою многочисленную постоянную публику и музычку к пиву. Поэтому заходили мы туда вечером в будние дни после работы на пиво, хлеб с маслом, сыр и редьку. Тогда здесь было почти пусто, едва ли несколько посетителей. Медленно всходила луна, летучие мыши летали у нас над головами».

За Жовкивской рогаткой танцевали в садах «Под Сорокой» пана Стенгля, у Кисельки и у Фляйшмана. «Киселькой» в народе называли модную ресторацию пана Кисельки на свежем воздухе под Высоким замком. Здесь также действовали летние купальни, играл оркестр, а по пруду плавали лодки. Ресторан просуществовал до 1880 г., пока здесь не открыли гидропатическое лечебное учреждение. А в сентябре 1921 г. здесь был штаб Юрка Тютюнника.

Именно в Жовковском предместье проходили наиболее яркие забавы с мордобоями. Об этом читаем в «Курьере Львовском»: «В саду на Жовковской, 10, частенько происходили авантюры. Весной 1908 г. здесь забавлялся мясник Шимон Яролин вместе со своим сыном Марьяном. Сильно надравшись, потребовали еще пива, но трактирщик отказался им наливать. Тогда оба пьяницы перевернули бильярдный стол, побили лампы, поломали стулья, но на этом не успокоились, ибо все равно не дал пива, и тогда избили трактирщика и его сына».

Поскольку в кнайпах преобладали мужчины, то в ресторационных садах и на дансингах именно от присутствия женщин зависела забава. За Стрыйской рогаткой такой сад имел Рудский. Среди деревьев и лампионов здесь пили, ели и танцевали. Расположенный на холме, он позволял ночью видеть издали освещенный город.

На трактир в Иезуитском парке сетовал Ян Лям в 1868 г., потому что владелец уничтожил самый красивый газон и место, предназначенное для цветов, заставив все столами и скамейками, которые портят целый сад. Затем для выравнивания этого покатого места засыпал его частично гравием, причем на высоту несколько стоп были засыпаны деревья.

Владелец сада «Под Сорокой» Стенгель устроил сцену и приглашал певцов и музыкантов, актеров театра. Сатирик

Ян Лям в конце XX века смеялся, что вскоре эта кнайпа станет колыбелью второго львовского театра.

Особенно прославился сад «Под Козликом» на ул. Казимировской, 44 (так называлась первая половина ул. Городоцкой), владельцем которого был Герман Зальцберг. О нем упоминает Мечислав Опалек, как в 1890-х годах, еще ребенком завел его с сестрой слуга в этот кабак. «Мы уселись за квадратный столик, а ловкий жидок в белом пиджачке поставил на стол пузатую флягу, тарелку с медовиками и небольшие стаканчики. Наполнили мы их темной пахучей жидкостью, а был это сладкий напиток из известной медоситни Блавта в Янове. Владельцы подобных учреждений могли рассчитывать на большое количество гостей, потому что эта форма развлечения была дешевой, и хозяева заботились о заказчике, всегда милые и улыбчивые, приглашали отведать пива, кланяясь в пояс: Мориц вытри стол, Якуб зажги газ, Адольф подай стулья. Пилось хорошо, но после выхода из локаля странно у нас детей плелись ноги».

Степан Шухевич называет эту кнайпу «Под Черным Козликом» и пишет, что сюда наведывались студенты. «Не знаю, откуда пришла такая мысль, чтобы ходить после ужина в какой-нибудь кабак на пиво и упражняться в питье пива, до совершенства кто доведет… Не знаю, как долго те «соревнования» продолжались. Помню только, что в какой-то день я пришел к девяти стаканам пива за вечер, когда другие доходили уже даже до двенадцати стаканов. А пиво было дешевое: по 12 сотиков большой стакан, а по 6 сотиков маленький стакан. Мы «соревновались» маленькими». Под большим стаканом Шухевич имел в виду пол-литровую кружку.

Трактир действовал уже на переломе веков. Сюда ходили актеры Большого театра, а также такие известные батяры, как славный Юзько Мариносский или агент полиции Базюк, который был до Первой мировой ужасом батяров, ибо преследовал их за драки и различные мелкие преступления.

Нельзя не упомянуть также один шинок под открытым небом в центральной части. Сад «Под Соловейками» располагался во дворе дома на площади Бернардинской, 1 до конца XIX в. Там росли четыре каштана, в тени которых и гуляла публика.

В самом доме размещалась аптека «Под Венгерской Короной» с роскошной витриной, на которой виднелось изображение короны св. Стефана в обрамлении гирлянды водяных лилий. Это была самая красивая витрина во всей Галичине, но однажды вечером пьяницы, которые вывалились из кабака, разбили ее.

«Пекелко» («Преисподенка»)

Знаменитый кабак «Пекелко» Иосифа Добровольского существовал с 1848 по 1902 г. на ул. Краковской, 8. Но со временем кабак обветшал и, скатившись до уровня примитивной забегаловки, в 1902 г. закрылся. Когда же после Первой мировой в подвалах гостиницы «Метрополь» был открыт локаль «Севилья» на ул. Пекарской, 2, то прозвали его тоже «Пекелком». Отсюда и недоразумения среди современных авторов, которые называют именно последний адрес, хотя восстановленному «Пекелку» далеко до своего предшественника.

Пошли мы себе под «Пекелко», Чтобы выпить пива шкелко (стакан). По три пива мы всадили, А фраера заплатили, —

пели батяры.

Описание «Пекелка» оставил нам Франц Яворский. Кабак работал круглосуточно, постоянно был переполнен шумом и криком, здесь разыгрывались типичные кофейные сцены, которыми так богат ночной город.

«За одним окном с надписью на вывеске «Кофейня Добровольского» разместились две комнаты со старинными сводами, закопченные и задымленные. Первый зал, длинный как кишка, служил читальней, пройдя который и спустившись по лестнице к залу буфета, можно было заказать себе угощение. Кофейня производила впечатление коридора, голову которого составлял буфет, наполненный бутылками, а хвост шелестел подшивками журналов.

Среди голубых прядей дыма, дрожащего блика лампочек на лакированных стенах проходила здесь на протяжении полувека жизнь шумная и крикливая, без границ и меры, широкая, как свободная человеческая натура, а однако… пустая и глупая….

Кто помнит кофейню Добровольского в последнее время, тот никогда не сможет представить, чем было «Пекелко» в древности, какую оно сыграло роль в товарищеской кофейной жизни Львова с 1848 г. Потому что в последние годы Кофейня Добровольского была только последней стацией пьяниц и разнообразной ночной голытьбы, которая после всенощного путешествия по кабакам спасалась там черным кофе или удовлетворяла еще другие свои потребности во дворе кофейни.

Но еще прежде чем клиенты что-то успевали заказать, они считали своей святой обязанностью нечеловеческим рыком наполнить весь локаль, а поскольку каждый залитый тип имеет свои бзики, то не раз летали в воздухе стаканы с «мелянжем» (кофе с молоком) и раздавалось громкое хлопанье пощечин во время выяснения дел чести, и не один таким образом укрощенный, с цилиндром, поломанным в гармошку, вылетал под аккомпанемент пинков на улицу…

Словом, «Пекелко» было Мордовией, рублем на ребра и кости своих клиентов, своеобразной консерваторией для охрипшего пьяного пения, которое тоном своего фортиссимо поражали не раз спокойных прохожих с Краковской улицы.

Но было время, когда «Пекелко» было первостепенной во Львове кофейней и свысока смотрело на другие Мордовии типа «Под Желтой Простыней» или «Под Циранкой».

Сходились посетители «Пекелка» из окружающих ресторанов Зигно с Краковской, Гетца, или Штадтмиллера (раньше на ул. Доминиканской, а впоследствии на Рынке). Преимущественно полуденной порой, несмотря на переполненность, была там гробовая тишина. Все гости погружались в чтение газет, которых эта кофейня имела самое большое количество, и изучение новейших политических событий, так что тихая беседа вызывала там настоящую сенсацию».

«Во львовском кабаре «Пекелко», — писала газета, — несколько пьяниц подняли авантюру, которая закончилась кровавой дракой и арестом братьев Функелыптайнов».

Как-то там сидел почтенный здоровяк, когда в приоткрытой двери появился тип и стал с подозрением оглядываться по залу. Увидев его, здоровяк вскочил, схватил его за воротник и закричал:

— Вы имели наглость появиться во Львове? Но если бы на свете даже сухой ивы не хватило, я бы тебя повесил на своих плечах!

Оказалось позже, что это был шпик, который во время восстания 1863 г. прислуживал полиции.

И как оказалось, крепышу не пришлось выполнить своей угрозы, так как типа схватили другие посетители и так отоварили, что он едва вырвался из их рук. Сюда в те времена наведывались бывшие революционеры и повстанцы, ветераны «Весны народов», преисполненные боевыми воспоминаниями и милитаристскими фантазиями.

Любила «Пекелко» и богема, которая в ночное время начинала свои кофейные посиделки среди шума, крика и множества напитков. Здесь стали заседать польские и украинские писатели Лям, Стебельский, Подгорский, Хохлик-Загорский, Владимир Шашкевич, Федор Заревич, Ксенофонт Климкович. Они здесь часто запевали песню Владимира Стебельского «Дай, дівчино, нам шампана». Автор песни ежедневно выпивал в «Пекелке». Когда редакторы газет «захватили его где-то в шинке или кофейне в релативно трезвом состоянии, — вспоминал Франко, — и выдавили из него стих, это хорошо… В 1878 г. в большой компании молодежи мы зашли ночью в кабачок, куда, как сказал нам один товарищ, любил заходить Стебельский. И действительно, не успели мы посидеть полчаса, явился Стебельский, уже под мухой, и, не оглядываясь ни на кого, направился к пустому столу в углу, сел на диванчике и крикнул официанту, который приблизился к нему:

— Напитков! Море напитков!

Одной рюмки, как мы позже узнали, он не заказывал никогда, любил, чтобы перед ним выстроился целый ряд полных рюмок, и он понемногу выпивал их одну за другой. Опорожнив несколько, начал оглядываться вокруг, а увидев нашу громадку за соседним столом, полудобродушно-полуиронически улыбнулся и кивнул головой».

Яворский одной из лучших черт этой забегаловки считал то, что здесь никогда не свивали себе гнездышка шулеры. Но со временем, когда пооткрывались роскошные кофейни, залитые электрическим светом, и, кроме мужчин, наконец зачастили в кофейни дамы. «Пекелко» потеряло свою клиентуру и скатилось до уровня третьразрядной забегаловки, а потом по причинам конкуренции и последних пьяниц утратило, просто перестало существовать. 19 сентября 1928 года «Пекелко» закрыли, потому что соседи жаловались на ночной шум и драки.

Шинок «Селедка на цепи»

Об этом кабаке оставил воспоминания Остап Тарнавский. В центре торговой площади Брестской унии (теперь Лыпневая) был кабак, который отличался постоянно большой клиентурой уже благодаря тому, что рынок был каждый день людный, и всякий на базаре не отказывался от рюмки. Кабак этот получил в аренду в 1942 г. студент Василий Найда и скоро сумел сделать из него прибыльное предприятие, в которое не только заходили торговцы с площади, но и актеры и писатели, и даже представители власти. Сам Найда не успевал администрировать свое предприятие, и ему на помощь пришли друзья: один из них студент Политехники и в то же время обладатель хорошего баритона, благодаря которому попал солистом на сцену Оперного театра, Иван Вересюк, и Тарас Мигаль, который учился в медицинской школе. Вересюк был человек деловой, закончил курсы агрономии и начал свою карьеру в театре, давно был членом организации националистов. Это благодаря ему в кабаке начало собираться художественное общество, в котором бывали актеры, дирижер оперы Лев Туркевич, директор театра Владимир Блавацкий.

Сначала Мигаль получил в аренду кабак Винда, но поскольку сам любил выпить и угостить коллег, то и бизнес не удался. Тогда перекинулся в трактир на площади Брестской унии.

Писатель Тарас Мигаль был очень колоритной личностью. О нем вспоминают, что он постоянно носил с собой папку, а в папке должны были непременно быть бутылочка и какая-то закуска. После немецкой оккупации Мигаль быстро нашел дорогу в комитет питания, в котором контролировали продуктовые карточки. Использованные карточки, которые продавцы лепили на листе и возвращали в комитет, должны были уничтожаться. И чиновники нашли дорогу, чтобы эти карточки перепродать на черный рынок, их отклеивали с листов, использовали вторично при покупке продуктов в магазинах, предназначенных для немцев, и таким образом процветал черный рынок. У Мигаля всегда были эти карточки, и он знал, как их выменять у знакомого мясника — владельца мясной лавки Масюкевича по улице Стефана Батория.

Как выглядел кабак, можно узнать из повести Мигаля «Селедка на цепи»: «На каждом углу площади находился кабак. И хотя назывались эти забегаловки по-разному — «Завтраки», «Закусочная», «Пиво — воды», «Буфет», — ни одна комиссия мира не нашла бы ни малейшей даже разницы в меню, способе обслуживания. Подавались здесь те же сорта пива, и селедки выглядели как из одной бочки, единственная фирма — «базар» — поставляла и яйца, и кур, и соленые огурцы для всех четырех заведений общественного питания».

До войны под десятым номером был когда-то кабак Абця, который все называли «Под селедкой». Восстанавливая при немцах заведение, Мигаль и его друзья оставили это название с добавлением «на цепи», хотя современники утверждают, что ни одной сельди на цепи там не было.

«У пивного аппарата стояли Рома и Ванда, — читаем в повести, — они о чем-то перешептывались. Десяток посетителей недовольно вертелись на стульях возле столиков, некоторые из них нетерпеливо били вилкой по пустой кружке, другие шумели в очереди перед стойкой, их пытался успокоить глупый Франь-калека. У него ноги были отсечены ниже колен, и он ползал на коленях, отталкиваясь обрубками кулаков от земли — пальцев на руках у него тоже не было. Мастер Процайлик пошил Франю твердый кожаный конверт на ноги, и ему даже удобно было передвигаться; по гладкому, натертому полу он мог развить незаурядную скорость. Тогда калека широко раскрывал рот и кричал: «Ранё, Ране!» Это значило — давайте дорогу, потому что Франь едет. Несчастный и говорить не мог внятно, да и не очень хочел. В советское время его раз пять забирали в дом инвалидов, но он после нескольких дней исчезал таинственным образом и снова появлялся на базаре. Раз, незадолго до войны, завезли Франя куда-то под Харьков, но через месяц он уже снова ползал по Брестской. Еще и объяснял, как мог, что его самолетом, как румынскую королеву-маму, везли, со всеми почестями.

Франь наводит порядок в шинке, когда за пивом стоит большая очередь. Он с разгона влетает между ног, одной рукой отбивается от стойки, второй бьет людей по коленкам. Пиволюбы отступают назад, и теперь Франь, шаркая сюда и туда, контролирует этот освободившийся коридор между буфетом и людьми: никто уже не сможет стойку перевернуть.

И сейчас довольный Франь гордо показывает знаками директору кабака, что порядок наведен, и он рассчитывает на то, что его работа будет соответственно оплачена.

Юрко холодно здоровается с Ромой и становится у пивного аппарата, наливает кружки. Роман заходит за буфет, осматривает закуски, крутит носом. Наконец и Ванда бросилась обслуживать гостей; делает это быстро, квалифицированно, но шероховато.

— Неужели такие бутерброды берут? — удивляется Роман. — Будто пугала за кустом.

— Еще как берут, — надула губы Ванда, недовольная критикой ее продукции. — А ты, когда голодный, не ел бы? Не забывай, что уже месяц — война.

Роман притихает. Он вчера одну корочку от этого бутерброда лакомством признал бы. Действительно, уже месяц — фашистская оккупация и голод. Как время летит!»

Шинок Найды — Вересюка — Мигаля не был одним из немногих кабаков, связанных с жизнью львовской литературной и художественной богемы во время войны.

Шинок пани Иосифовой

Одной из старейших студенческих точек была кнайпа пани Иосифовой, существовавшая еще с 1860-х годов на ул. Академической. Среди студентов и холостых служащих славилась пани Иосифова тремя вещами: вкусными и недорогими обедами, впечатляющей тушей и тем, что держала мужа под каблуком. О последнем можно было догадаться сразу же. Пан Иосиф, маленький, худенький, тихий человечек, выглядел возле своей крикливой и пухлой половины, как мальчик.

Но пани Иосифова, несмотря на свою боевитость, имела доброе сердце для людей и животных. Кроме стаи псов и котов, держала грязного аиста и домашнего журавля, которого звали Ясь. Оба птицы жили вместе у нее во дворе. Пока этот журавль еще был юным, то ко всем ластился, как котенок, но как только ему исполнился год и он насадил на голову «красную шапочку» — то есть появилось у него на темени красное пятно, признак мужского пола, — как сразу стал неучтивым. Иногда, особенно весной, становился себе у входа в ресторан в боевой позиции, вытягивал грозно клюв и не давал прохода. Уважал только двух человек: пани Иосифову, к которой был привязан, и сторожа, которого боялся.

Когда Ясь был без настроения, посетители должны были звать на помощь собственно этих двух уважаемых журавлем лиц, иначе никто в кнайпу не мог ни войти, ни из нее выйти. Осенью и зимой, когда его обуревала тяга к путешествию, Ясь был печальный и беспокойный, пытался трепать крыльями, но взлететь не мог, так как они у него были повреждены.

Когда над городом пролетал журавлиный ключ и курлыкал на прощание, тогда Ясь на этот отзыв родных голосов наклонял голову то в одну, то в другую сторону, тоскливым взглядом провожал исчезающий в небе треугольник и в конце вторил им жалобным голосом. Затем как бы впадал в какую-то задумчивость, которая длилась несколько дней.

Шинок Винда на Коперника

Еще в начале XX в. здесь под № 30 имел кабак Саломон Винд.

«У Винда, — вспоминал Остап Тарнавский, — была красивая дочь-подросток, и мы, гимназисты, часто заглядывали туда, что вызывало беспокойство у Винда. Он загонял свою дочь за стойку мыть стаканы. Однажды я решил отомстить Винду. Мы жили в доме как раз напротив его шинка. На первом этаже нашего дома были бюро учреждения, в котором я часто помогал их чиновникам в отправке почты или других делах бюро. Вот я и использовал эту возможность и решил позвонить Винду. Телефон был тут же у окна так, что я мог видеть Винда, как он отвечает.

— Это пан Винд?

— Да.

— Я хочу спросить, какой длины у вас телефонный провод.

— Довольно длинный.

— Но конкретно, в метрах, это нужно для статистики.

— Около трех метров.

— Так можете на нем повеситься!

Сквозь окно я вижу, как Винд бросает от злости трубку, сразу подбегает к дочери, и я почти слышу, как он кричит:

— Это твои кавалеры, я тебе…

Но в 1942 г. «Винда уже не было, а за стойкой стоял Тарас Мигаль и наливал клиентам пиво. Шинок он получил в аренду от хозяйственного правительства, которое не очень-то заботилось о соответствующем персонале, а только о налогах. Но недолго держал этот кабак Мигаль. Он сам любил выпить и угостить коллег, да и не очень-то точен был в расчетах, и бизнес не пошел».

Шинок Циммермана

Несмотря на то, что не известно, где он находился, обойти его невозможно хотя бы потому, что о нем дошла до нас песня с 1905 г. Автором этой песни был один из ее героев — Петро Лямпика. Другим героем выступает знаменитый батяр Юзько Мариносский, прославившийся огромной силой. Сам он не пел, но его кумплы (друзья) воспели его в песнях и легендах.

«Под Смоком» («Под Драконом»)

Что за кнайпа, и где она находилась, не знаем. Но вспоминает о ней Альберт Вильчинский в своей повести «Соломенный вдовец», изданной во Львове в 1879 г. В повести есть стишок, который написал то ли сам Вильчинский, то ли кто-то другой.

«Под Стрелком»

Шинок напротив городского театра в начале XIX в. Здесь собиралась университетская молодежь, ибо это было недалеко от университета. Здесь они играли в бильярд, а их игру мог прервать только возглас коллеги: «Пан профессор уже начал читать каталог», — то есть список студентов. Услышав это, студенты мгновенно исчезали, словно ветром сдуло.

Шинки под…

Во Львове в начале XIX в. с целью облегчения ориентации для людей неграмотных магазины и ресторации помещали рядом со своим названием еще и специфические опознавательные знаки. Вследствие этого аж зарябело на всех улицах и площадях от разрисованных «генералов», «золотых львов и тигров», «черных и белых медведей», «лошадей», «петухов», «козлов», «псов», «сорок», «рыб», «голубей», «раков» и т. д. Отсюда и пошли названия многих кнайп.

Отдельные названия вызывали смех, особенно надписи на еврейских учреждениях, поскольку их владельцы не справлялись с польской грамматикой, и потому выходило: «pod fejkom» (fajką) или «pod spiewającem rybiem». Случались цели стишки на вывесках кнайп:

Черный кокош с белой кокошкой[12] вельможных панства на пиво прошутъ. На тім древі словік співа І ту мож дістати пива[13].

Таким образом, самые распространенные названия кабаков начинались со слова «Под», а было их десятки. Одни исчезали, другие появлялись, и не всегда можно было определить их местонахождение.

«Под генералом Шликом» (в 1880-х на углу улиц Панской и Кохановского, сюда приходили гимназические ученики и устраивали коммерсы, то есть вечеринки), «Под Железными Путями» (ул. Карла Людвика, 3), «Под Зеленым Слоном», «Под Золотой Грушкой»(Краковская ул., 7, владелец Людвик рекламировал горячую кухню, а в пивной — вина 70-летней выдержки), «Под Каноном» (ул. Армянская, этот кабак имел очень плохую славу), «Под Короной», «Под Красной Еленой» (пл. Рынок, сюда стекались клиенты из ужасного трактира «Под Каноном»), «Под Тщательной Мерой» (в народе назывался zweiundvierzig на Рынке), «Под Поляком», «Под Гуралем» (кабак, который был своеобразным клубом фиакров возле гостиницы «Жорж»), «Под Тремя Крюками» (в начале XIX в. принадлежал Жоржу Гофману), «Под Циранкой» (ул. Валовая, здесь, кроме дешевого обеда, можно было получить по роже, попав под руку какому-либо авантюрнику).

Винные погреба

Кого не привлекал кофе и сладости, искал радости в винодельнях.

Уже в XVI веке записали хроники славу львовских винных погребов, а самой знаменитой была винодельня известного мецената, члена и пана Ставропигии — Константина Корнякта, который благодаря женитьбе на украинской шляхтянке Анне Дидушицкой получил шляхетство.

Грек по происхождению — с острова Кандии — Константин Корнякт обогатился на узаконивании пошлины в Галичине и на торговле рыбой и другими товарами, а главное вином.

Находился этот винный погреб на самой пл. Рынок в доме Корнякта. Уже со двора приглашал в винный погребок зеленый венок, который колебался на ветру над воротами.

В просторный зал со сводом вели массивные дубовые двери. Здесь, под четырьмя светильниками, которые были прикреплены массивными крюками к потолку, с утра до вечера царили шум и пение. А сходились сюда различные важные лица, которым кувшин вина позволял весело провести время. Во время ярмарок наведывались чужеземные купцы, и тогда здесь звучали экзотические языки. Часто именно здесь, за дубовыми столами, приходилось им заканчивать свой торг, заливая вином уставшие от ярмарочного крика глотки.

Подавала вино гостям стройная гречанка София, которую они жадно поедали глазами. Была в том погребке своя особенность — вино из погреба подавалось на лифте. А вина Корнякта могли удовлетворить самые взыскательные вкусы: и кипрские, и греческие, и крымские, и итальянские, и венгерские, и греческие, и даже французские.

С годами дом Корнякта несколько раз менял владельцев. В 1908 г. его купил город и учредил музей. В зале, который до сих пор называют «корняктовским», начали происходить научные заседания.

На ул. Русской, 4, где теперь стильная кофейня «Под Синей Бутылкой», с давних пор торговали винами с Кипра, Греции, Румынии и Болгарии. В этот погребок наведывались заморские купцы. Впоследствии настоящей достопримечательностью заведения стал призрак первого владельца, который любил тарахтеть бочками в подвалах. Студенты нередко держали пари — переждать здесь всю ночь, — и происходили с ними интересные и драматические приключения.

Значительное развитие винных погребов началось в австрийские времена, импортеры венгерских, французских, итальянских вин основали фирмы, существовавшие до 1939 г.

Союз хорватов «Дидолич и Прпич» рекламировал в своем локале на ул. Чарнецкой, 3, далматинские вина. Как вспоминал Юзеф Виттлин, «и снова вдыхаю благородный аромат далматинских вин в магазине фирмы «Дидолич и Прпич», дидолилось там и прпилось злотоперую златарицу и мечталось о солнечном Дубровнике».

Но вскоре винные погребки превратились в магазины вин, потому что древняя австрийская традиция приходить на бутылочку вина исчезла довольно быстро.

Семья Штадтмиллер имела два погребка — на ул. Доминиканской, 2, и на Рынке, 34, где, кроме вин, выставлялись меды и хорошее пиво. На Рынке в доме Авенштоков винный погреб существовал с 1847 г. Здесь в зале на втором этаже, куда вела винтовая лестница, были расставлены тяжелые дубовые столы в форме подковы, а желающих попеть ожидало фортепиано.

Сюда наведывались богатая богема. В сатирическом стихотворении о москвофилах о ней вспоминает Владимир Самой ленко:

Дело спешное, пан! Так пойдемте в ресторан, У Штадтмиллера за пивом Мы в синод составим план.

Когда Денис Сембратович стал издавать иллюстрированный журнал «Русская Хата», он рассчитывался с сотрудниками и авторами вином и гуляшом в этом погребе, где он имел кредит. Надо сказать, что вскоре журнал самоликвидировался и Сембратович так никогда и не рассчитался с Штадтмиллером, но тот ему простил.

В погребке Перонтони собиралась молодая богема, румынские вина рекламировал Зигмунт Зенгут на ул. Карла Людвика, 21. На ул. Собеского, 32, до Первой мировой открыта была в подвалах винная лавка «Под Старой Башней», теперь там бар «Под Башней». Анна Нейпауэр рекламировала свою винную лавку на ул. Кохановского, 6, с токайскими винами.

Хроника

19 сентября 1919 г. Нефортунная покупка. Антонина Сметана, дозорная, купила себе довольно дешево теплую бумазейную блузку у молодой евреечки при пл. Сольской. Замешкалась, чтобы купить еще и теплую юбку, и вдруг перед ней появилась Хана Валик из Роздола, у которой полчаса назад эта блузка была украдена в шинке Цукра на ул. Ризни, пока та перекусывала. Вмешалась полиция, и бедная дозорная добровольно вернула блузку владелице.

5 октября 1919 г. Дорогая приятельница. Служанка Екатерина Леваш крепко подружилась с пани Юнгмановой, рестораторшей при Замарстыновской, 4, часто посещала колежанку (подругу), и при этом воровала разные вещи. В последнее время это была плюшевая скатерть стоимостью 100 крон. Выдал Левашову случай. Юнгманова, проходя по площади Сольской, увидела приятельницу, которая продавала ее вещи. Ревизия в жилище Левашовой выявила кучу награбленного.

15 октября 1919 г. Ревизия в шинке Озиаша Тенненбаума при Вишневецкой обнаружила 110 пар ботинок и одно одеяло военное. Все конфисковано.

26 января 1921 г. Пошел на пиво. 37-летний жестянщик Фр. Ковайский, проживающий на ул. Лещинского, 38, вышел на днях в трактир на пиво и не вернулся. Жена Ковайского умоляет отозваться всех, кто имеет хоть какую-то информацию о ее муже.

2 марта 1921 г. 13-летнему Стефану Пастернаку удалось незаметно спрятаться в кабаке на ул. Соняшной. После закрытия локаля парень выбрался из тайника и устроил себе грандиозный пир. Хорошо угостившись, прихватил папиросы, шоколад, и убежал. При этом оставил пробку от бочки с медом открытой, так что напиток весь вытек. Сейчас юный гурман под замком.

9 января 1922 г. В кабаке Кручко развлекались три кумпла — извозчик Марьян Рушкевич, владелец публичного дома Ян Зелинский и известный разбойник Влодзь Шмайда.

В это время мимо кнайпы проезжали сани, в которых ехали дети предпринимателя Яна Творека. Когда кумплы увидели эти сани, то подумали что это кто-то занял их сани, на которых они приехали, и выскочили на улицу.

Пан Творек как раз вышел из дома встретить детей и, увидев незнакомцев, которые подскочили к его саням, не долго думая, так как будто это было в Техасе, а не на Замарстынове, вытащил браунинг и выстрелил. Пуля пробила грудь Шмайды.

Поднялась потасовка, сбежались люди и полиция. Интересно, что полиция не могла потом забрать у семьи труп, потому что весь Замарстынов собрался толпой. Оказалось, что Шмайда — это гордость окрестности и почти что народный герой. Замарстыновцы так и заявили: «Не дадим резать такого героя!»

Только ночью полиция выпросила у семьи тело, чтобы сделать вскрытие, а 14 января весь Замарстынов провожал останки славного разбойника на Лычаков.

4 февраля 1922 г. Часто отмечаемый в полиции Мехль Гаверсток вчера в кабаке Мандля при Жовковской при авантюре порезал битым стаканом своих товарищей Ледера и Шнайдера. У Ледера при этом вытек глаз. Им занимается «скорая помощь».

12 августа 1922 г. Два карточных клуба разоблачены полицией. Один из них — известный воровской притон «У Коптика», где играли в так называемый «густ». Банк держал известный карманник Равнер Вольф, а играли с ним одессит Абрахам Дикеш, который приехал во Львов на бандитские гастроли, и еще несколько карманников.

Второе «казино» обнаружено в чайной при улице Собеского. Игроками также были известные полиции воры. Конфискована 51 колода и 2000 марок.

12 октября 1922 г. Шереговец Александр Кизиньский пришел с товарищем в публичный дом при Шпитальной. Выбирались мужики «на широкую забаву». В борделе какие-то цивилы завязали с Кизиньским авантюру, кто-то поранил его ножом в бок. Защищая клиента, получила ножевую рану в руку одна из веселых дам. Полиция арестовала поножовщиков, а также владелицу люпанария Софию Мрозинскую и ее «воспитанниц» Сальку Храпливую и Юстину Маташкевич. Раненый Кизиньский находится в военном госпитале.

3 мая 1923 г. В кабаке Рыбака на ул. Зибликевича, 52, украден у Юзефа Михалевича, налогового урядника львовского магистрата, портфель с одним миллионом 300 тысяч марок.

Там на Лычакове есть прекрасный обычай

Из всех пригородов Лычаков слыл участком, где было больше всего кабаков и садов для забав под открытым небом.

Цивилизация заканчивалась перед костелом Святого Антония, и именно до этого пункта можно было затемно провожать передмещанских панянок. Проникать на дальнейшую территорию было уже опасно. А между тем и нижний, и верхний Лычаков манят к себе львовян особой романтиком — в этой окрестности начиналось созвездия роскошных алкогольных заведений, где забавлялось наше мещанство.

Брусчатка на ул. Лычаковской доходила только до церкви Св. Петра и Павла, а дальше продолжалась уже битая дорога. Здесь начинались одноэтажные, или, как тогда говорили, партерные, домики древних коренных лычаковских семей.

«Левый ряд домиков опирается на Лычаковские холмы, верха которых сверкают золотой стерней скошенных полей или зеленью муравы, — писал львовский еврейский писатель Носсиг. — Перед некоторыми домиками трепещет веха из сосновых ветвей — это знак, что здесь кабак. На зеленых шильдах (вывесках) поблекшими желтыми буквами написано, какой здесь можно получить напиток и имя трактирщика — жида. Тут Мордко, дальше Юзько, а выше — Юрко. Перед их домиками на всегда мокром плацу, покрытом овсом, сечкой и конским навозом, густо стояли сельские фуры, дядьки, утолив свою жажду, поили лошадей или ставили перед ними в мешках овес, смешанный с соломенной сечкой.

На каждом шагу встретишь здесь «грайзлерню», как на немецкий манер назывался продуктовый рынок. Сообщают об этом шильды, на которых художники изобразили разнообразные продукты. Внизу виднелись мешки со снежной мукой, коричневым кофе или желтыми зернами кукурузы, сверху возвышались корзины яиц, золотистых цитрин (лимонов) или румяных булок. А над ними свисают венки чернявых грибов, розового лука, матовых фиг или блестящих колбасок. Хватало также сверкающих сахарных голов, обернутых внизу черной бумагой. А рядом топки соли в виде пирамиды. Шильды языков соревновались между собой в оригинальности: на одном художник изобразил вязанку сальных свечей, свисающих на связанных в узел фитилях, на другом — пару сельдей, возложенных накрест, или коробку спичек, разноцветные головки которых создают шахматную доску».

Каждый львовский участок имел свой гимн. Для Лычакова таким гимном было «Лычаковское танго».

Одним из первых кабачков на нижнем отрезке Лычакова была кнайпа «Под Звездой» (Лычаковская, 2).

Сюда наведывалась молодая богема, которая искала не слишком дорогое заведение, и которой такая художественная кнайпа, как «Атлас», была не по карману.

Владельцем забегаловки был старый хромой украинец Свистун, имевший немалые амбиции сравниться с «Атласом». И в этом своем стремлении зашел так далеко, что вскоре стал жертвой остроумных посетителей. Молодые литераторы нашли веские аргументы, чтобы убедить Свистуна, что благодаря именно им он быстро станет известным так же, как и его кабачок. Ведь все они, по их словам, будущие звезды, и это сейчас только они страдают от безденежья, а вот завтра… О, завтра все может поменяться.

Свистун соревновался с «Атласом» во всем. Молодой скульптор Тоегель разрисовал стены карикатурами на всю богемную компанию, ориентируясь на те рисунки, что украшали стены «Атласа». Устраивая в кабачке различные забавы, художники наполняли гордостью владельца, и он уже видел себя знаменитым меценатом, опекуном талантов. С этой благородной целью зачастую поил своих гостей бесплатно.

В пивную забегаловки Свистун завез вино и хвалился:

— Пан! И здесь есть художественная кнайпа! Глянь на те карикатуры, от софита до полу, а Эдзё Атляс четыре образка на крестец (накрест) называет «Выставкой карикатур».

— А вино есть, пан Свистун?

— Есть.

— А есть Шантеклер?

— Пан, ну кто у Свистуна попросит Шантеклера. Здесь только вонгра пьется. Хочешь, пан, Шантеклер, так иди, пан, к Атлясу, он тебя так заговорит, что даст, что имеет. Там просишь схаб (ребра), а он тебе дает шницель, потому что он у него есть.

Фигура «папы Свистуна» так очаровала Вильгельма Винда (после крещения — Ежи Корабьёвский), что он изобразил его в образе «советника Стронько» в спектаклях кабаре.

Среди завсегдатаев были известные впоследствии писатели Тадеуш Банась, Теодор Парницкий, Тадеуш Голлендер, Станислав Роговский и Ян Кручковский.

Свистуну удалось даже при немцах спасти свою кнайпу.

Выше «Звезды» подстерегала прохожих кнайпа «Под Раком». Название забегаловки «Под Турком», находившейся в дряхлом доме Гофлихов, придумал сам ресторатор, более того — разместил ее на поперечной цветовой вывеске над входом. Вывеска представляла собой улыбающегося турка, который с выражением невероятного блаженства подносил к губам чашечку кофе.

На углу ул. Лычаковской и ул. Гоффмана (Чехова) была кнайпа Энгелькрайса, где собирались профессиональные пьяницы. Перед улицей Гавснера (Сковороды) была кнайпа Магенгайма с музыкальным шкафом, который играл венские вальсы.

А напротив в доме на углу улиц Лычаковской и Гловинского (Лычаковская, 40) был очень популярный кабак Шулима Шонфельда, который какой-то остряк окрестил «Под Трупиком». Это он так тонко намекал на Общий госпиталь, к которому вела улица Гловинского, творя одновременно пародию на кафе «Под Турком». В начале XX века домик снесли.

За домом Гофлихов на улице Солодовой стоял желтый домик, в котором находилась пивоварня Гибнера «Под Голубками».

Там, в тени каштанов, под фальшивое пение чешских арфисток менее требовательный слой публики смаковал пенистый «плюцер» (подпивок, то есть молодое пиво) или играл в кренгли.

Садись на «їдинку» — гуляй на Лычаков

Поднимаясь в воскресенье на верхний Лычаков, прохожий слышал все больше и больше шума, музыки и песен. Казалось, гуляет каждая улица, каждый маленький переулок и каждый дом.

Напротив церкви Петра и Павла на возвышении дома Щеблёвских (Лычаковская, 97) находилась известная корчма «Слепого Мацка» (по другим источникам — «Лысого Мацка»), в которой часто завсегдатаи ломали столы и скамьи. Когда кто-то уж чересчур гоношился, ему говорили: «Если ты такой муровый (сильный, крепкий), то пойди вечером к “Слепому Мацку”». Каждый знал, что там новичка могла ждать только большая драка с потерей зубов. Впоследствии, в конце XIX века, здесь разместился полицейский участок.

На ул. Крупьярской в кафе Драйфингера естественно завсегдатаями были именно крупьяры (производители круп), а дальше на ул. Лычаковской, 145, была уютная кнайпа «Под Выверкой» («Под Белкой») Макса Шайнингера, который вместе с женой и дочерью держал кабак.

Рассказывают, что однажды сидел здесь сосед Макса, владелец тапицерии (мастерской по обивке мебели) Бенон Шацман и, низко склонившись над своим кошерным котлетиком, заливался обильными слезами. Удивленный и тронутый, Шайнингер в конце концов не выдержал и спросил:

— Пан Бень, что с вами? Что случилось? Почему вы так плачете над моей котлетой?

— Ай, па-а-а н Макс, мо-мо-жет мо-мо-и слезы ее растрогают, и она немножко размякнет?

Жители верхнего Лычакова, как писал А. Краевский, составляли как бы единую семью. Считалось, что в семейных забавах должны были участвовать не только родственники, но и соседи. Столы накрывали в садах или на лужайке под домом. «Такие угощения, начавшись рано, после возвращения из церкви, продолжались порой круглые сутки — соседи переходили из дома в дом и поглощали неизмеримое количество колбас, кишок, печенки и капусты, а заливалось это бочками пива и озерами водки».

Под водочку шла «загриха прима-сорт» (закуска первый клясс) — дивный борщ, любимый шпондерок, чудесная кишка с квашеной тушеной капустой, картошка со шкварками. А старшие паны дули из-под седых усов подогретое пиво. Но и не пили просто так, потому что так не интересно, и тогда вспархивали в воздух стихотворные тосты. И не обычные, а со здоровым чувством черного юмора:

А я тобі на то зное: Аби-сь був, як бик, здоров. Живи многі літа, брате, Де на вікнах густі грати. [14]

Популярными на Лычакове были кабаки Лернера, Подловского, Фридмана, но на верхнем Лычакове известными были два шинка: один с претенциозным названием «Hotel de Laus», а второй — владение Отавихи — по имени хозяйки.

«Hotel de Laus» содержался на ул. Святого Петра и Павла (Мечникова), владелец которого, немец Винер, славился гостеприимством и всех посетителей приветствовал словами: «Ich habe die Ehre, mein Kompliment, ergebener Diener». Как раз до этой улицы доходила мостовая на Лычакове и вместе с мостовой заканчивалась цивилизация. Посетители развлекались как внутри кабака, так и в саду, но садик не освещался, и, как только смеркалось, пустовал. Но изнутри еще долго раздавался шум с неумолкаемыми тонами двухрядной гармоники, которая протяжно заводила львовские штаерки и трамбли (польки).

По воскресеньям здесь любили выпить пива гуляющие, которые либо шли на Чертовы скалы и Медовую пещеру, или возвращались обратно.

В «Hotel de Laus» обмывали помолвки, здесь подавали винниковское пиво и «плюцер» в керамических кружках, играли в кегли. А что в том пылу треснула пара кружек об пол, или какой-то мигцух получил в лоб, то можно это записать только на счет темперамента лычаковских парней, среди которых наибольший заводила рос в глазах местных жителей скорее как звезда, чем как разбойник.

В последний вторник месяца проходили в «Hotel de Laus» похороны баса. На забаву собирались в полночь. Сначала угощались пивом и водкой, после чего открывали стойку и вкладывали в него бас, при этом произносились комические проповеди, пелись хором веселые канты. «Поминки» продолжались до утра, танцы проходили при музыке, но уже без баса.

На закуску подавали здесь чаще куликовский хлеб или винниковский с маслом и кварглями.

По некоторым кабакам играли по вечерам на арфах чешки. К обеду они путешествовали по львовским дворам и распевали там слезливые романсы.

Одна такая арфистка завывала также и в «Hotel de Laus». Но, в конце концов, не выдержала конкуренции с гармоникой и бубном и перебралась в другую кнайпу.

Львовский историк Садок Баронч писал, что любимой кнайпой в 1820-х годах был кабак на Лычакове «Отель де Ляус», или по-народному «Отель де Бас», потому что там на цимбалах и басах играли. «Были там также два каплана Бахуса: Батюшка и отец Флёрус. Оба не только убежденные пьяницы, но и ярые противники. Каждый из них имел крепкую сучковатую палку, и частенько били друг друга по лбу. Друзья Батюшки разговаривали на украинском, то бишь по-гаврильски, как тогда говорили, а сторонники отца Флёруса — по-польски. На стороне Батюшки был Сольский, каплан Меркурия, который учил молодежь играть в карты, в фарини, в кучки и т. д. Был там также Дечук — твердая голова — который без системы все мешал. На стороне отца

Флёруса был Пекас, Каплан Венери, который отвратительно издевался над бедными женщинами, лупя их палкой, закованной в железо. Поэтому неудивительно, что почти каждый вечер раздавался по улицам визг этих попавшихся под руку женщин: «Пекас! Пекас! Шельма Пекас!»

Был также Кировский, который представлял из себя большого паныча и порой из-за большой фантазии трубку банкнотами разжигал».

За рогаткой гранд-забава

Львов славился не только кофейнями, но еще и садами за городом, куда наведывалась молодежь летними вечерами и откуда возвращалась пешком в хорошем настроении не раз на рассвете.

Сады — это те же шинки, только под открытым небом.

Вверху ул. Лычаковской за рогаткой можно было посетить самые дешевые шинки и сады, там алкоголь не облагался акцизом. Кроме того, в отдельных садах, называвшихся по австрийской традиции тингель-танглями, были эстрадные площадки, с которых выступали популярные юмористы Л. Людвиковский и И. Старушкевич. Они развлекали публику куплетами и батярскими песнями. Фольклорные ревю стали особенно популярны со времени, когда Т. Павликовский в 1902 г. поставил пьесу Доманика «На Лычакове», в которой появились лычаковские герои Юзько Чухрай, Гжесек Долиняр, Гусьцё Люфцик, Вилюсь Комбинатор.

За рогаткой уже на территории Кривчиц была так называемая дзядовня, то есть нищенский кабак. Сюда сползались нищие со всей окрестности, создавая нечто вроде нищенской республики. Здесь они были в безопасности перед полицией. Но когда нищенские оргии перешли разрешенную меру, их выгнали, и нищие перебрались на Снесение.

Тем не менее, некоторые хозяева Лычакова именно на Рождество устраивали нищенские пиры в кабаках. С этой благородной целью кололи кабана, коптили ветчину, колбасы и шпики, тушили квашеную капусту и приглашали двенадцать нищих или просто из-под церкви или из дома бедных, и начинался бал, во время которого обслуживали сами хозяева. Обычно нищие так дорывались до угощения, что за пару часов уже все вповалку валялись на полу в бессознательном состоянии к удовольствию очевидцев.

Ежедневно в полночь выбирались крупьяры за Лычаковскую рогатку, чтобы закупить гречку, которую привозили крестьяне из Винников и близлежащих сел. Своеобразная гречневая биржа находилась в трактирах Вайсмана и Бериша Юкля.

Здесь же запивали магарыч, после чего крестьяне ехали себе домой, а крупьяры везли крупу своим женам, которые сразу же начали засыпать ее в крупорушки.

В конце ул. Лычаковской под холмом, по которому бежала колея в направлении Бережан, была когда-то корчма, а впоследствии пивоварня Петра Кияка, которую называли «За дрючком» («За палкой»), так как находилась за рогаткой. В этом доме, который утопал в зелени, заложили свое гнездо библиофилы, делясь книжными новостями.

Богема победнее сюда приходила изредка, потому что здесь к пиву приходилось брать еще и закуску. Но тогда Кияк спас положение тем, что предложил дешевую закуску и вскоре прославился своими вкуснейшими шкварками. Итак, если кто-то говорил «пошли на шкварки», то это означало пойти на рюмку.

Однако порядочная публика в позднее время в этой кнайпе не засиживалась, потому что тогда уже начинали сползаться сюда батяры и воры. Кто-то из них, вероятно, и воспел кнайпу Кияка.

Одынка — это была первая трамвайная линия, соединявшая Лычаков с главной станцией, которую открыли в 1894 г. по поводу Краевой выставки.

Кнайпа «Под Краткой» в саду под открытым небом приманивала веселой музыкой, бурными развлечениями и доступными ценами. На дворе разжигали очаг, на котором жарились колбаски на спичках, кишка, сало, в глубине сада была качалка, а на случай дождя натягивали крышу.

На Ялевце был кабак «У Танненбаума». Мы бы о нем и не вспоминали, если бы не одна интересная деталь. У трактирщика был целый букет созревших дочерей, из которых одна имела замечательные волосы с блеском меди. Собственно она и стала впоследствии матерью блестящего юмориста и актера Фогельфангера, который создал образ Тонько в знаменитом дуэте «Тонько и Щепко». В репертуаре этой пары были и песни о славной шинкарке Бандзюховой, которую они даже сделали постоянной героиней своих диалогов.

По дороге на Винники гуляющих подстерегало немало соблазнов. Первым из них была корчма «Приманка» на перекрестке дорог в Винники и Лисиничи. Держали ее евреи, сюда заходили преимущественно фирманы, извозчики и крупьяры. А чуть дальше — «сад здоровя» пана Кносефа.

Пройдя два километра от Лычаковской рогатки в направлении Винников, попадали в пивную Грунда, куда заходили все, кто отправлялся на прогулку на Чертовы скалы. По воскресеньям играла здесь музыка и проходили танцы.

Пойдем ли к Грунду? Будет ли фунда? —

пелось в песенке. Ведь упоминание о фунде (угощении) не случайно, потому что пан Грунд любил устраивать такие сюрпризы и порой угощал пивом бесплатно. Рядом находилась летняя ресторация и танцбудка, где подавали отличное пиво и закуски. После войны пивоварня перестала существовать, осталась действующей только фабрика дрожжей.

Сюда любили приходить львовяне, не только ради роскошной природы, но и ради замечательного черного пива. А возвращаясь назад, обычно заходили в ресторан, прозванный Лесничевка (Jagerhaus — Охотничий дом).

Тингель-тангли

Гордостью Львова были тингель-тангли, или же ночные кнайпы. Крупнейшими из них был «Palais de Danse» над великолепной кошерной ресторацией Зенгута. Играл здесь на танцах известный во всей Европе крупнейший польский трубач Эдди Рознер.

Но настоящая забава царила на соседнем углу у «папы Буркера», известного тем, что у него были самые красивые девушки. Постоянным клиентом Буркера был доцент университета Казимир Михаловски.

Однако эти учреждения вызвали у некоторых глубокое возмущение в прессе тингель-танглями, «которые являют собой удивительную комбинацию театра и борделя и у которых под бдительным оком представителя полиции процветает отвратительная, грубая порнография». Прозвучали также требования, чтобы песенки, звучавшие со сцен тинглей, подвергались цензуре.

В кофейнях пригорода, устроенных наподобие венских и парижских, действовали варьете, которые назывались театрами разнообразия. К старейшим принадлежал «Орфей Клинсберга» на ул. Зиморовича, 17, в котором выступали немецкие и венгерские артисты. Популярным среди зрителей-богачей и золотой молодежи было «Варьете Бристоль» Зигмунда Зенгута (Variete Bristol) на ул. Кароля Людвика, а также «Casino de Paris» Францишка Мошковича на ул. Рейтана, 9. Публика победнее приходила в «Колизей» Германна на Соняшной. «Колизей» имел просторный театральный зал, где можно было поставить большие зрелища. Здесь изюминкой были сольные выступления звезд из Европы: танцовщиц и певиц, юмористов, акробатов и жонглеров и дрессированных собачек и диких зверей. Как писала исследовательница львовских кабаре Мариоль Шидловская, экзотические фамилии или артистические псевдонимы не были залогом развлечения высокого уровня, а скорее наоборот — элегантные помещения чаще были местом, где могли себя показать непризнанные артисты. Однако, с другой стороны, там получали опыт актеры, которые позже становились известными.

Летом заполнялись сады под Высоким замком, у Фляшмана на Жовковской, 66, на Лычаковской и «за кругом», то есть за рогатками города. Под звук скрипки или гармоники здесь пели и танцевали до самого рассвета. В таких садах действовали маленькие театрики, имевшие своих артистов божьей милостью. Среди них властвовал Людвик Людвиковски (Гальски). Мастер импровизированных куплетов и политических шуток, он почти каждый год разбивал свои палатки на львовском Пратере или под Высоким Замком.

«Там на углу, на Яновской, на улице Клепаровской»

Клепаров при Австрии был отдельным селом, имел свою собственную гмину, войта и только при Польше был присоединен к городу. Это было замечательное солнечное поселение, полное маленьких одноэтажных зданий и цветущих садов, которое все-таки напоминало село, а не пригород Львова. На Клепарове жили земледельцы-огородники и садоводы, которые когда-то вывели знаменитую клепаровскую череху (черешню), отличающуюся мясистыми ягодами.

Однако жители предпочитали спать ночью в душных покоях за закрытыми окнами, чем быть ограбленными, потому что здесь, как и в каждом пригороде, случались досадные происшествия

А вместе с тем Клепаров, как и Замарстынов, был известен как среда общественной обочины, дна, гнездо преступлений и убийств. Оба пригорода воспеты в уличных балладах, которые известны были во всем городе. В этих песнях изобиловала атмосфера пьяной романтики, культ отважного героя-батяра, который каждому давал в морду. А однако, как свидетельствовал бывший львовянин Альфред Ян, именно на Клепарове эти песенки были малоизвестны. Пели их в львовских кнайпах, особенно охотно студенты, но очень редко клепаровская молодежь, потому что клепаровской батяр совсем не занимался созданием региональной культуры, его язык был абсолютно нецензурным. Вместо того, чтобы отдаваться пению, он чаще занимался кражами, дрался и хватался за нож. Частыми здесь были кровавые масакры. Ян рассказывал, что должен был стесняться, когда университетские коллеги, происходившие из интеллигентных семей, гораздо лучше него знали это народное творчество.

На Клепарове жили целые семьи, которые известны были своей преступной деятельностью, гнездились они в ужасных дырах, однако сохраняли чувство сообщества с остальными жителями, потому что не трогали «своих».

Та кнайпа, которая находилась на левом углу Клепаровской, была известна на весь город. Владелец нанимал специально отобранных батяров и проституток, которые умышленно разыгрывали батярские сцены, чтобы приманить публику, а публика, не рискуя забредать в пригород, чтобы полюбоваться романтикой батярской жизни, получала ее суррогат недалеко от центра.

Об этом кабаке пели популярную песенку «Там на углу, на Яновской, на улице Клепаровской, там хорошо пиво пьется, там хорошо морда бьется». А была еще и целая баллада.

При немецкой оккупации этот кабак арендовал известный писатель, автор интереснейших воспоминаний о повстанческом движении на Украине, Юрий Горлис-Горский, которому удалось бежать из Союза в Польшу.

«Помню, — вспоминал Остап Тарнавский, — с каким вниманием мы читали еще до войны его рассказ «Холодный яр». Горлис-Горский (настоящая фамилия Лисовский) был неуловим, и редко кто имел возможность его встретить. Именно в 1941 г. вышла его книга «Аве диктатор», и тогда же он появился во Львове, да еще и в роли трактирщика в известном во львовском мире шинке. Поэтому когда коллега Ярослав Шавьяк предложил как-то после полудня посетить Горлис-Горского, я с радостью согласился. Шавьяк, который был репортером судебных дел украинских националистов до войны, когда-то имел возможность встретить Горлис-Горско-го, и теперь у него было больше отваги пойти на эту встречу.

В кабаке на углу этих двух знаменитых улиц, ведущих в два не менее знаменитых пригорода — Яновский и Клепаровский, было не только шумно, но и людно. Каждый столик, каждое кресло были заняты, стояли разные типы и под стенами. Недалеко от шинка, на Клепаровской, была львовская пивоварня, поэтому наверняка не было трудностей с доставкой пива. Впрочем, здесь решала дело фигура Горлис-Горского. Он расхаживал по кабаку в черной рубашке с отложным воротником и в таких же черных штанах. Из-за ремня у него торчал большой револьвер. Действительно макабрический вид. Сам Горлис-Горский не советовал нам искать здесь место и заказывать пиво.

«Это не для вас, — сказал спокойно, — я вас в другой раз возьму на хороший ужин в другой ресторан».

Шавьяк только расспросил у него, сознательно ли он здесь находится, или задумывает написать какую-то сенсационную историю. Горлис-Горский улыбнулся: «Возможно, но не сейчас». Не знаю, что с ним произошло, потому что после войны мы ничего не слышали о Юрии Горлис-Горском. Он мог написать интересные воспоминания о том времени».

Остап Тарнавский не знал, что в 1946 г. Горлис-Горского убили в лагере беженцев спровоцированные чекистами наши же украинцы.

Чуть дальше по Клепаровской находилось еще несколько кабаков, о которых нам сообщает газетная хроника.

14 ноября 1930 г. Жертвой любителей выпить и неплохо закусить стал нынче ночью ресторатор Филипп Анер, владелец популярного локаля при Клепаровской, 21. Из локаля украдены 15 бутылок водки, 10 банок сардинок и 500 штук папирос разного сорта. Общая стоимость украденного — 120 злотых. Интересно, что благородные воры не взяли ни вещей владельца, ни наличных денег из кассы. 13 пустых бутылок, несколько пустых коробок из-под сардин и много окурков найдено утром недалеко от ограбленного локаля — в кустах на Горе Страчення.

Под № 25 был популярный кабак Бернанского, где прошла легендарная свадьба Маньки Прыщ, очень ловкой воровки, которая удивляла всех своим мастерством.

На Замарстынове файная (прекрасная) забава

В начале столетия Замарстынов был вторым крупнейшим после Лычакова кабацким участком, который выглядел так, как можно воссоздать по воспоминаниям Степана Шухевича.

«По обе стороны улицы тянулись шинки, называемые ресторанами, с большими заездными дворами, среди которых стояли срубленные колодцы с «журавлями» и корытами для поения лошадей, потому что здесь люди оставляли свои повозки с лошадьми, а сами шли пешком в город, чтобы не оплачивать на рогатке «копытковый», то есть оплаты за использование мостовой. И хотя была это пятница, но во Львов ехало множество телег, спешило множество пешеходов с молочными бидонами в руках и с узлами на плечах, а еврейские покупатели подходили к телегам, спрашивая, нет ли чего на продажу; а продать можно было здесь все и каждую минуту. Поэтому мой отец тогда выразился: «Львов — будто прожорливый змей, проглотит все, что кто сюда привезет». А дядя добавил: «Еще и хорошо заплатит».

Мы заехали на заезжий двор передрогаткового коршмара Леона Роттера, который был для наших мещан центральней всяких возможных информаций и как будто мужем доверья. На его слово можно было полагаться, потому что и он с наших мещан жил и до имения доходил. Кучер остался с лошадьми на подворье, а мы, поздоровавшись с вездесущим Леоном, поспешили пешком в город. Перед самой рогаткой, выглядевшей как большие ворота из железных коробок и двумя железными калитками — для пешеходов, протянулась по левому боку на широкой территории фабрика водок Бачевского, дед которого имел на том месте когда-то корчму».

Славились на Замарстынове шинки Бернарда Печника (ул. Замарстыновская, 50), Юнгмановой (ул. Замарстыновская, 4), Бернарда Келля (ул. Соняшная, 29), Каца (ул. Соняшная, 25). А еще кабак Фляйшмана — в воскресенье целые толпы шли на Замарстынов на раки в эту ресторацию под открытым небом.

Рассказывали, что в одном из еврейских кабаков на ул. Соняшной сидели себе за столиком два адвоката и обсуждали процесс, в котором принимали участие, но на каком-то пункте не могли прийти к согласию, и, зная обычай львовских кнайп держать у себя журналы и даже книги, позвали официанта:

— Прошу нам подать уголовный кодекс.

Через несколько минут официант вернулся, низко поклонился и шепнул в ухо:

— Прошу пана меценаса, уголовного кодекса не имеем, но хозяин говорил, что паны сегодня не должны платить за обед.

Но наибольшую славу имела корчма Кижика, о которой существовала отдельная баллада.

Погулянка

По дороге на Погулянку прохожие заходили в сад Маколёндры на Рурах. Считается, что древнейшими кабаками были именно локали на Погулянке, известной своими рощицами, зелеными лугами и прудами, которые еще помнят времена австрийского парка Венглинского. В начале прошлого века адвокат Венглинский построил здесь виллу, где проходили бурные забавы и гулянья, от которых и пошло название окрестности.

Когда в 1821 г. от адвоката Францишка Венглинского выкупил Погулянку ресторатор Ян Дистль, то заложил в дворце пивную и общественный парк, пустил на пруд флотилию челноков, оставив лесок для гуляющих. Публика, а это были преимущественно австрийцы и чехи, охотно каталась на лодках, попивая вино и пиво.

С 1848 г. Погулянка стала собственностью семьи Кляйн. Новый владелец поднял древние строения на холме и в долине, а на месте высушенного пруда поставил дом и перед самым лесом пивоварню. Благодаря этому Погулянка стала намного привлекательнее. Появился также большой ресторан с просторной террасой, на которой собиралась еженедельно толпа отдыхающих. Сходились разные люди, а после захода солнца за столиками рассаживалась шумная братия. Пиво Кляйна длительное время занимало первое место. Здесь было дешево и вкусно. Еженедельно толпы горожан приходили сюда на пиво. Гуляющие рассаживались за столиками на улице и заказывали преимущественно сельский полдник — пироги со сметаной, редьку, цыплят, а с 1853 г. наведывались на мороженое в летний павильон кондитерской Майсона.

Ресторан около старой, уже не действующей пивоварни открыт был еще в начале XX века. После Первой мировой большая терраса этого локаля была полна только по воскресеньям. Сюда охотно наведывалась молодежь, студенты, гимназические ученики, в частности старшие ученики украинской Академической гимназии, где они даже имели свою отдельную комнату. Как вспоминает С. Шах, приходили сюда не только на пиво, потому что «во время таких встреч обсуждались и решались не раз важные организационные дела из области школьной политики».

Львовское акционерное общество пивоваров выкупило у Кляйна пивоварню, но только для того, чтобы закрыть ее, оставив только ресторацию.

Хроника кофеен

Криминальная хроника

24 января 1917 г. Полиция выслеживает лиц, профессионально осуществляющих торговлю заграничными монетами, а именно — рублями и немецкими марками. Сегодня около полудня проведена облава в районе кофеен, которые являются гнездами спекулянтов. Полиция изъяла несколько тысяч рублей и марок, привлечены к ответственности лица, причастные к запрещенной торговле.

17 августа 1917 г. Основные точки валютчиков — кофейни в гостиницах «Нью-Йорк» и «Гутман».

12 января 1919 г. Полиция вышла на след международного бандита Станислава Паляча. В последней облаве в ресторане Косского при ул. Леона Сапиги задержан главный разбойник Станецкий. Он сдал Паляча, который вместе с соратником Крулем — ужасом Львова последних лет — арестован и 23 января расстрелян на Цитадели.

24 января 1919 г. При последней полицейской облаве задержаны в кофейне «Авеню» и «Центральной» игроки в карты.

31 января 1919 г. Шулерша во Львове. Дирекция полиции, проводя профилактику с любителями азартных игр, издала приказ закрывать все рестораны и кофейни до 12 ночи. Вчерашняя ревизия выявила, что кофейня «Сан-Суси» была открыта до 12.45. За это у владельцев отобрано право работать до полуночи и они принуждены будут закрывать локаль в 10 вечера. Упрямых нарушителей Дирекция полиции будет карать как можно строже.

19 сентября 1919 г. В отеле «Сплендит» на ул. Иезуитской пойманы спекулянты Якоб и Иуда Мейер Терсагоферы, которые скупали во львовских магазинах различные зимние товары: трико, бумазею, платки, теплое белье, чтобы затем создать искусственный дефицит и продавать одежду по высоким ценам. Купцы из Тернополя еженедельно останавливались в отеле и делали интерес во Львове, а также в Лодзи, где закупали на фабриках зимние товары.

10 января 1920 г. Облавы в кофейнях по поводу валютчиков. «Запятнанную» площадь «черной гелды» (биржи) на ул. Св. Станислава плотно окружили полицейские участки, а также кофейни «Нью-Йорк», «Империал», «Абазия». Ревизия длилась несколько часов, изъято более миллиона крон. Начато дело против виновных.

23 февраля 1921 г. Еженедельные полицейские облавы в кофейне «Нью-Йорк» всегда имеют богатый улов. Некоторые валютчики пытались бежать через окна, но не очень это им помогло, потому что локаль был плотно окружен полицией. При «птичках» найдены доказательства валютных махинаций.

Ян Туркевич, кузнец с Блищинец, поменял 100 долларов индивидууму с черной биржи, обещал ему за доллар по 2360 марок, то есть должен был заплатить 236 тысяч марок. Трансакция состоялась в ресторане отеля «Нью-Йорк». Туркевич посчитал полученные деньги и спрятал в карман, а утром обнаружил, что в кармане лишь 51 000 марок.

17 июля 1921 г. В отеле «Империал» арестован гость из Ровно, 29-летний Ян Барановский, бывший волонтер большевистской кампании. После завершения боевых действий Барановский посетил матушкино имение, где прихватил 200 000 марок, и ездил по разным городам, проводя время в отдыхе. Находясь во Львове, обратился к извозчику, не знает ли тот кого-то, кто бы купил 5 мешков сахара. Извозчик привел своего знакомого еврея. Договорились поехать за сахаром в село возле Городка, где Барановский должен был получить деньги и заплатить извозчику.

Когда выехали из Львова и проехали какое-то село, Барановский остановил извозчика, заставил его с покупателем сойти с брички, вытащил «браунинг» и застрелил обоих. Бричку с лошадьми кинул в поле и пешком вернулся во Львов. В отеле привлек внимание персонала странным поведением. Находясь под арестом, заявил, что не знает, для чего убил двух человек. Это тем более удивительно, что деньги оставил при трупе покупателя.

7 июля 1922 г. Контрабанда золота. Во Львове длительное время действовала большая шайка контрабандистов золота. Недавно в отеле «Сплендит» арестованы несколько евреев из Коломыи, которые закупали у воров драгоценности и переплавляли их в золотые слитки. Через них вышли на некоего Сейба, в жилище которого обнаружена плавильная мастерская и большое количество золотых и серебряных слитков. Из Львова золото перевозили в Германию и Швейцарию. Посредниками в контрабанде были приличные и красивые паннуси, которые при случае могли сделать таможенникам персидский глазик и переправить запрещенный товар.

29 июля. Следствие по делу контрабанды золота продолжается. Оказалось, что контрабандисты перевозили не только драгоценные металлы, но и валюту, которую прятали в ремне на животе. Во Львов ценные изделия попадали в основном с советской Украины. При арестах найдено большое количество обрядовых предметов — крестов, чаш, дароносиц и т. д., происходящих из ограбленных большевиками церквей. А также фамильные драгоценности, которые «реквизировала» по украинским имениям конница Буденного.

Оказалось, что экспортом таких вещей многоуважаемых фирм занимаются вполне официально.

1 февраля 1923 г. Весьма загадочная история. В отеле «Американский» играли абсольвенты гимназии Ребхум и Розенбиттем. Вдруг зашел человек, который назвался комиссаром полиции Чайковским из XI комиссариата, вытащил револьвер и приказал присутствующим сдать доллары. Ребхум имел при себе 91 доллар, которые вез сестре, Мисте Гласнер, жене геометра из Винников. Розенбиттем имел при себе 100 долларов, которые они под прицелом отдали незнакомцу. Этот загадочный грабеж вызвал подозрение у полиции. Когда Ребхума приперли к стене, он признался, что его родители заняли у сестры деньги без ведома ее мужа, а вернуть не смогли. Поэтому они с сестрой спланировали фиктивный грабеж, чтобы объяснить Юзефу Гласнеру недостачу долларов. Сестра при допросе отрицала, что причастна к делу. Ребхум арестован, а следствие по этому загадочному делу продолжается.

1 марта 1923 г. Францишек Волянин, чиновник депозитного банка из Лодзи, имея 750000 казенных марок, проиграл их в «ваши-наши» в кофейне «Ривьера» на ул. Городоцкой.

26 марта 1923 г. Анеля Зелинская с Клепарова заявила в полицию на своего мужа Яна, ибо тот полученные от нее на праздничные закупки деньги проиграл в карты. В аресте Ян Зелинский признался, что 170 тыс. проиграл некоему Вейсу в кофейне «Музеум» на ул. Легионов. Вообще владелец кофейни Раднер позволяет в локале азартные игры, а чтобы защитить игроков от неожиданной полицейской облавы, дает гостям бляшки, которые заменяют банкноты. За час игры Раднер берет с посетителей по 5000 марок.

24 апреля 1923 г. В кофейне «Шкоцкая» процветает азарт. Агент полиции Туркевич в 3 утра увидел сквозь отодвинутые занавески посетителей, упорно играющих в «фербля», а на столиках кучи денег. После получасового настойчивого стука агента наконец пустили внутрь, но ни игроков, ни денег он уже не увидел.

18 ноября 1923 г. Картежная афера в «Венской». Вчера вечером сел за карты богатый купец из Подволочиска с Ецилем Скоморовским, известным шулером львовской мостовой. При игре присутствовала любовница и помощница Скоморовского Стефания Тустанивская, которая всегда садилась за спиной жертвы и подавала тайные знаки. Таким образом, шулер ограбил купца на 250 долларов, 50 рублей золотом, 50 миллионов марок и с выигрышем бежал в Сопот. А любовница уехала на три дня в Варшаву, где хорошо развлекалась, а после возвращения была арестована.

11 декабря 1923 г. Игроков в азартные игры отныне ждет суд и штраф в 25 миллионов марок.

14 марта 1930 г. Следственный отдел узнал, что в кофейне «Земянская» на Св. Николая, 10, постоянно проводят азартную игру в карты. Игра начиналась после полуночи, после закрытия локаля. Обороты игроков доходили до нескольких тысяч долларов. Владелец Якуб Шреер имел с тех игр солидную выгоду. Поскольку кофейня имеет малую выручку, главный доход был с азарта. В ночь с 8 на 9 марта полиция добралась до локаля, а поскольку был закрыт, наблюдала за игроками сквозь щель в двери. Это длилось 3 часа. За столиками играли в «баккара» со ставками до 60 злотых. При игре владелец время от времени собирал с игроков по 20 золотых. Наконец полицейские постучали в дверь и вызвали хозяина. Тот предостерег игроков и только после открыл дверь. Полицейские увидели игроков, которые сидели уже на другом месте с невинным видом. После проверки документов и описания всех присутствующих полицейские составили донесение в городской суд.

20 января 1931 г. Не каждый позволит себе стать членом товарищеского клуба и в свободные от работы минуты играть в бридж или покер. Тот, кого на это не хватает, идет в трактир или кофеенку, подсаживается к столику и играет во что попало: в «дирдымалку», «наши-ваши» или другие не менее «благородные», но запрещенные азарты.

Следственному отделу издавна было известно, что азарт на широкую ногу поставлен в кофейне «Полония» на ул. Легионов. Владелец только тем и поддерживает свой локаль. Функционеры следственного отдела заявились вчера в нужный момент в «Полонию», чтобы прихватить благородное общество, но кассир кофейни Якуб Шерер встал на пороге и крикнул: «Разве что через мой труп!» За героическое, но предусмотренное уголовным кодексом сопротивление действиям стражей порядка мужественный Шерер поехал к аресту.

6 декабря 1931 г. Следственная полиция разоблачила в кофейне «Мираж» на ул. Рейтана локаль азарта. Доступ к малым покоям, что находился в общем зале, героически защищал официант Оскар Кац. Когда устранили это препятствие, то накрыли общество, собранное при столиках. Рассмотрев пришельцев, общество сорвалось с мест и пыталось спастись через боковой выход. Однако все были схвачены. Среди них — совладелец магазина Норберт Раппопорт, купец-мебельщик Михал Франкон, служащий Отто Торн, абсольвент права Мауриций Дикер и пятеро других типов. Роль «импресарио» выполнял совладелец «Миража» Вильгельм Нелькен, известный еще под прозвищем Зильберштейн. В карманах его найдены фальшивые шулерские карты с пометками на обратной стороне. Имел еще и револьвер, который носил без разрешения, очевидно, чтобы успокаивать проигравших. Шестеро из постоянных гостей, несмотря на уважаемую в обществе профессию, были профессиональными шулерами, остальные набирались из наивных, которых в «Мираже» обдирали до нитки. Все задержанные находятся за решеткой.

9 мая 1932 г. Клуб «фербля». В ресторане Германа Парнеса на ул. Городоцкой, 109, процветает азарт. Визит полиции спровоцировал в локале понятную панику. Жена владельца пыталась спрятать гостей и вывести боковым коридором, однако всех арестовали. Среди них: кондукторы трамвая, железнодорожники, водители, рабочие.

28 января 1936 г. Массовое гнездо азарта. В кофейне «Трокадера» на Легионов полицейский патруль прихватил на горячем за игрой около 40 человек одновременно. Часть из них задержаны, остальным удалось спастись бегством.

Хроника самоубийств

1 ноября 1919 г. Самоубийство молодоженов. В гостинице «Под Золотым Львом» на Фурманской поселилась пара молодоженов — Ян Зелеп и София Лапанивна. Они наняли покой на два дня, никуда не выходили. В последний раз их видел живыми покоевый (слуга) в 9 утра, когда принес им кофе. После десяти официант отеля шел по коридору и вдруг услышал стон из их покоя. Постучал — не открыли, вошел и увидел мертвую женщину в луже крови и мужчину, который сидел на полу, истекая кровью. Имел глубокие раны на горле и на груди, близко от сердца. Комиссия судебно-полицейская нашла письмо самоубийц, где указана причина такого решения — отсутствие материальных средств на обустройство семейного очага.

3 февраля 1920 г. Самоубийство под музыку. В кабаке Чарака в Рынке под числом 12 перерезал себе бритвой горло 31-летний официант Юзеф Гречовский. Свидетели утверждают, что перед выполнением страшного действия он приказал сыграть себе «Траурный марш». «Скорая помощь» отвезла окровавленного любителя музыки в госпиталь.

В воскресенье 1 января 1922 г. пополудни в отель «Европейский» на площади Марийской прибыл гость, отрекомендовал себя как Владимир Ортынский, служащий банка в Быдгоще, хотя на самом деле был работником львовского банка и жил на Коперника. Сразу пошел в комнату, объяснив, что идет отдохнуть, хотя был очень раздражен. Когда он к полудню во вторник так и не объявился, обеспокоенная служба отеля после бесполезного стука открыла дверь силой. Их глазам открылось страшное зрелище. На диване лежал мертвый человек.

На место происшествия явился полицейский агент Собель и доктор Коляновский, которые подтвердили, что тот принял большое количество веронала.

Ортынский оставил письмо, в котором писал, что мир слишком убог, чтобы дольше в нем находиться, и поэтому он покидает его добровольно. Из документов следует, что имел 31 год.

10 января 1922 г. в ресторан на Святого Мартина, 61, пришла какая-то старуха и, сев во втором покое за столиком, приняла очень сильную отраву и через несколько минут умерла.

13 января 1922 г. В отеле «Краковском» пытался отравиться Н. Й., пятидесяти семи лет, приняв морфин. Нашли его в бессознательном состоянии, но когда промыли желудок, то удалось спасти.

8 июня 1923 г. Загадочный самоубийца. Вчера в половине 23, выйдя из кофейни «Рома» на Академической к скверу напротив локаля, выстрелил себе из браунинга в висок некий неизвестный юноша. В безнадежном состоянии перевезен в госпиталь. Никто из завсегдатаев «Ромы» его не опознал, при самоубийце не было никаких бумаг, только бумажка с надписью: «Я ребенок всего мира, прощаюсь со всем миром».

22 августа 1923 г. Самоубийство 18-летней девушки в аресте. За тайный разврат была арестована сегодня утром Мария Ш., пекарь из кофейни «Европейская». А вечером, находясь в аресте, девушка приняла несколько ядовитых пастилок. По дороге в госпиталь умерла.

26 августа 1923 г. Работница отеля «Сити», восемнадцатилетняя Аполония М., приняла вчера в 7 утра большую дозу сублимата. Повод — несчастная любовь.

20 октября 1923 г. Самоубийство в отеле «Рояль». 25-летний инвалид, помощник фризиера (парикмахера) Маркиян Черняк напился соляной кислоты. Вызвана «скорая помощь» и промыт желудок. Повод для самоубийства — нехватка средств для жизни.

28 декабря 1923 г. Загадочное самоубийство врача в «Народной гостинице». В первый день зимних праздников лишила себя жизни россиянка др. Анна Калюс. Богатая дама жила в «Гостинице» более полугода и имела любовные отношения с одним провинциальным врачом. После бурной сцены с любимым впрыснула себе в участок сердца огромную дозу стрихнина и до прибытия спасательной помощи скончалась.

Оставила 2 письма, написанные на русском языке, много шикарного гардероба, врачебные принадлежности и большое количество различных валют.

1929 г. Покушение на убийство и самоубийство в украинском «Соколе». В здании на ул. Городоцкой, 85, находится украинский «Сокол», в зале которого часто проходят танцевальные забавы. Такая забава проходила и вчера. Был там 21-летний русин Мирослав Беляк, торговый помощник, вместе со своей невестой Екатериной Опецькивной. Во время забавы, когда танцевали коломыйки, Беляк внезапно выстрелил из револьвера в танцующую с другим знакомым Опецькивну. К счастью, выстрел был мимо, пуля пошла боком и даже никого не ранила. После этого выстрела, когда в зале воцарилась паника, Беляк направил револьвер на себя и выстрелил во второй раз. В результате его расстройства пуля попала в его правую ногу. На место прибыла «скорая помощь», которая осмотрела Биляка и завезла в больницу. Выстрелы последовали на фоне любовного недоразумения.

30 января 1931 г. Киоск инвалида Рабия рядом с Венской кофейней на Гетманских Валах известен был в широких кругах завсегдатаев кофейни, здесь можно было всегда получить ссуду под хороший процент. Сегодня, когда увидели гости «Венской» на киоске посмертную карточку Анны Рабиёвой, молодой дамы, которая насчитала от силы 28-ю весну жизни, клиенты Рабия не поверили своим глазам. Ведь еще вчера встречала она папиных клиентов с улыбкой на устах. Ночью пани Анна отобрала себе жизнь, глотнув большую дозу стрихнина. Власть еще не узнала причины самоубийства. Очевидно, что она совершила это не из-за финансовых хлопот.

28 апреля 1931 г. Вчера ночью выстрелом из револьвера в висок лишил себя жизни Саломон Бренгольц, 41-летний помещик Золочивского уезда. Прибыл он позавчера во Львов и поселился в отеле «Краковский». Целый день находился в городе и вернулся незадолго до полуночи. Поскольку утром не подавал признаков жизни, слуга вошел в комнату и застал там труп. Бренгольц оставил семь писем: к жене, сестре, теще, адвокату д-ру Юлиушу Ашкенази и для полиции. Следствие установило, что покушение он учинил стоя напротив зеркала. Имел долгов 100 тысяч долларов и не смог договориться с кредиторами.

15 июля 1931 г. Смертельный эпилог семейной распри. Владелец ресторана Изидор Галыптон сорока трех лет после серьезной ссоры с женой застрелился из автоматического револьвера в своем жилище на ул. Замарстыновской, 45. Пуля вошла в правый и вышла из левого виска. Вызванная «скорая» забрала его в больницу, но по дороге он умер.

19 февраля 1932 г. Вчера в ресторане «Грот» на Шайнохи Казимир Годованский вытащил браунинг и выстрелом в грудь пытался положить жизни конец. В тяжелом состоянии его отвезли в больницу.

Два дня назад девушка легкого поведения Кристина К. во время веселой забавы глотнула черный кофе с большой примесью йодина в кофейне «Оар».

28 февраля 1932 г. В отеле «Бульвар» повесился на крюке от лампы 25-летний столяр из Кривчиц Марьян Лис. Крюк не выдержал его веса и вырвался из софита, а Лис упал. Тогда скрутил из простыни новую петлю и повесился на двери. Поводом для отчаянного шага были родственные недоразумения.

15 марта 1932 г. Гостиничка на Резницкой пережила вчера пополудни минуту высокого напряжения. В одном из покоев, где поселились 28-летний рабочий Иван Лисецкий и его безработная двадцатилетняя подруга София Прусак, послышались револьверные выстрелы. Когда напуганные горничные осмелились приоткрыть дверь, то застали влюбленных, истекающими кровью.

Они спланировали двойное самоубийство. Лисецкий выстрелил сначала в любовницу, а потом пытался застрелиться сам. Серьезно раненого Лисецкого и легко раненую Зоню забрала «скорая помощь».

Через месяц во время расследования стали известны детали. Лисецкий оказался женатым, но завел тесные отношения с Софией Прусак. Поскольку жена Лисецкого смотрела на эту связь искоса, решили влюбленные покончить самоубийством. В гостинице «Полония» за дверью их покоя испуганные горничные услышали выстрелы и женский голос: «Янцю, плохо попал, буду мучиться». Рана Прусакивны была поверхностной, у Лисецкого пуля задела участок сердца. Стрелял он в любимую с ее согласия. 7 мая предстал он перед судом за запланированное убийство и получил 6 месяцев тяжелого заключения.

5 апреля 1932 г. В субботу утром в 8.30 выскочила из окна второго этажа гостиницы «Reunion» молодая кобита (женщина) и понесла при этом тяжелые телесные повреждения. Оказалась она 24-летней девушкой легких обычаев Ритой Домин, которая жила под фальшивыми документами на фамилию Горич. Панна Рита поссорилась с гостем и, вырвавшись из его объятий, выскочила из окна.

23 апреля 1932 г. Вчера в скором поезде Варшава — Львов перерезал себе жилы обеих рук 30-летний Адольф Туртельбаум, руководитель ресторана «Гигиена» на ул. Третьего Мая, хорошо известный в Львове под именем Адася. Карьеру в «Гигиене», владелицей которой является его тетка, начал от служащего, официанта, затем стал руководителем. Осенью не согласился на скидку платы по причине экономической депрессии и безработицы и оставил работу. Некоторое время играл во Львове, потом искал работу в Сопоте, где начал играть в рулетку. Скоро проигрался до нитки и не имел средств для жизни — вот и повод для самоубийства.

9 сентября 1934 г. В ресторане «Криница» на Хорунщине, 6, застрелился пенсионер Юзеф Н. Но перед тем заказал сытный обед, съел его со вкусом, запил дорогим вином и прежде чем подошел к нему официант с расчетом, пустил себе на десерт в рот пулю.

21 февраля 1935 г. В отеле «Кресовом» на ул. Жовковской совершил вчера самоубийство выстрелом из револьвера в висок Иосиф Ковальчик, прокурист текстильной фирмы из Варшавы. Как оказалось, Ковальчик прибыл во Львов по поручению своей фирмы и должен был снять локаль и открыть магазин во Львове. На средства, связанные с этой миссией, Ковальчик получил 3000 золотых. Перед выездом из Варшавы Ковальчик потратил часть суммы на личные нужды, а приехав во Львов, с небольшой уже суммой, промотал ее до остатка. В состоянии душевной депрессии познакомился с безработным кельнером, с которым проводил все время за выпивкой в разных кабаках. Наконец увидел, что выхода из ситуации нет, и застрелился в отеле.

12 апреля 1935 г. 30-летний Евгениуш Берверк из Дрогобыча совершил недавно покушение на свою жизнь в «Народной гостинице», но был спасен. Через несколько дней Берверк оставил госпиталь и, вернувшись в гостиницу, принял 40 таблеток веронала и умер.

25 июня 1935 г. Ночью из четвертого этажа отеля «Виктория» на Краковской выскочила Регина Цукерберг, 22-летняя маникюрша из Борислава. Предварительно облила себя спиритусом, подожглась и живым факелом вылетела на мостовую, понеся очень тяжелые увечья. Была перевезена в госпиталь, где сегодня утром умерла. Повод для самоубийства неизвестен.

16 июля 1935 г. Страшная сцена у отеля. Двое молодых людей, Иосиф Сваричевский, 23 лет, и Стефания Баляс, 20 лет, не могли пожениться, потому что Сваричевский не нашел работы. Тогда влюбленные решили умереть. Закупив 90 порошков «Ковальскин», пошли в гостиницу «Бельгия» на пл. Бернардинцев. Там развели порошки в воде и выпили. Проснулись утром с сильной головной болью. От отчаяния, что «Ковальскин» не дал желаемой смерти, решили, что Сваричевский сначала задушит невесту, а потом повесится сам. Но при сжатии глотки девушка начала кричать. Тогда Сваричевский нашел какой-то шнурок, прицепил на шею и повесился. Шнурок не выдержал тяжести и оборвался. Упрямый самоубийца извлек пояс из штанов, повесил на ручку и повесился снова, на этот раз окончательно. Девушка долгое время наблюдала его медленную смерть, и наконец потеряла сознание. Двумя часами позже отельная служба сломала двери и нашла Сваричевского без жизни и в обмороке Балясивну. Когда ей вернули сознание, девушка описала ход макабрической сцены. По подозрению, что она способствовала самоубийству жениха, Балясивна арестована.

10 сентября 1936 г. Во время забавы в ресторане Иосифа Котовича на Рынке пытались покончить с собой Казимира Козакова, разведенная, и Францишек Петрас, механик.

Причина решительного шага — невозможность легального брака. Казимира приняла 30 «когутков» (таблетки для сна), а Петрас выпил значительное количество прусской кислоты. Благодаря своевременной помощи Козаковой не угрожает никакая опасность, а Петрас должен какое-то время побыть в госпитале, где, вероятно, вылечат его от мании самоубийства.

2 апреля 1938 г. Вчера пополудни Францишек Орель, подмастерье печника, в обществе своего коллеги забавлялся в нескольких ресторанах в обществе девушек из «четверти мира». Около десяти вечера после посещения ряда кабаков веселое общество засело в конце концов в ресторане на Коперника, 32. После нескольких водок и пива Орель объявил обществу, что сейчас отберет у себя жизнь. Коллега, думая, что это шутка, крикнул Орелю: «Перед тем глотни еще пива!» В эту минуту Орель приложил револьвер к виску и выстрелил, падая трупом на месте. Вызванная «скорая» была уже не нужна. Тело перевезено в заведение судебной медицины.

Хроника мошенничества

В 1908 г. писали в «Деле»: «Во Львов приехал из Лавочного какой-то пан в среднем возрасте и поселился в гостинице «Савой». В тот же вечер начал гость играть по ресторациям на широкую скалу. Ставил музыкантам ужин, разбрасывал деньги на все стороны так, что обратил на себя внимание полиции. После его ареста найдены при нем 410 крон, но при ревизии в гостинице найдены еще 5 тысяч 160 крон наличными, золотые часы, булавка с бриллиантами и два кольца, а также браунинг.

На слушании этот панок заявил, что его зовут Андрей Дрекслер, является мясником в Будапеште и имеет там свое имение. Полиция в Будапеште на запрос из Львова ответила телеграфично.

Там о таком никто не знает. Итак, вся история пойманного является вымышленной. Может быть, что эта птичка принадлежала к союзу повстанцев, которые тогда напали на Коммерческий банк в Будапеште, а в любом случае совесть мнимого Дрекслера нечиста».

4 января 1917 г. Ловкие обманщики Густав Возинько и Игнаций Липинский ходили от лавки к лавке, придирались к «непорядкам», угрожая купцам суровыми карами. Оба мошенника называли себя «панами официалами». Им мало было содрать с купца штраф в 300 крон, так еще и требовали пожертвования 20 крон на нужды Красного Креста. Возинько и Липинский выполняли такие манипуляции длительное время, пока их достала рука справедливости. Оба находятся в полицейском аресте.

5 января 1917 г. Испорченное вино. В ресторане Якоба Брейтмана на ул. Ягеллонского, 17, обнаружено значительное количество испорченного вина, которое он распродавал жаждущим посетителям. Вино конфисковано полицией. Дело передано в суд.

26 февраля 1918 г. В ресторацию Шемингера на ул. Казимировской, которую облюбовали солдаты, заявился фальшивый жандарм и проверял у военных бумаги. Жандарм арестован.

7,10 июля 1919 г. В молочарне Леона Ожги при Паненской, 11, задержали хозяйку с Сихова Марию Гранат, которая продавала молоко наполовину с водой по цене 3 кр. 20 гал. за литр. Гранатова в аресте призналась, что воды в молоко долила ее мамаша еще дома.

7 сентября 1919 г. Владельцы кофейни «Абазия» Самуэль и его сын Израэль Гефтнеры арестованы за мошенничество. Они брали задатки у наивных, обещая поставить сахар по выгодной цене. 200 крон выманили у Самуэля Кюрнбергера, причем при трансакции назад пропал портфель с наличными 800 крон. А также у доктора Клингофера выманили задатку 200 крон. Сахара, конечно, так никто и не увидел.

21 сентября 1919 г. Картежник-авантюрист. В кофейню «Империал» заявился со своим инструментом и пачкой билетов счастья, напечатанными на украинском, Петр Куркаж, житель Замарстынова. После исполнения нескольких эмоциональных отрывков начал раздавать билеты присутстующим, в дополнение цепляясь к публике с «задушевными» беседами. Управляющий кофейни попытался избавить публику и хотел вывести наглеца, тогда тот устроил такую авантюру, что должны были вызвать полицию. Наказанный арестом за попрошайничество и скандал замарстыновский меломан охлаждается в арестах.

9 октября 1919 г. Нефортунная покупка. В ресторане на Леона Сапиги, что напротив школы Конарского, играли два железнодорожных машиниста Эйхельбергер и Соболевский. Воспользовавшись их тяжелым состоянием, сторож Бляхарчук продал пьяным машинистам фальшивую цепочку от часов из американского «дубля», как золотую, за 1200 крон. Вечером жена Эйхельбергера прибежала с жалобой в полицию, потому что дома рассмотрела приобретение пьяного мужа.

22 января 1920 г. Обман в кофейне. В кондитерскую Курка при Пекарской заявились вчера двое элегантных мужчин, которые заказали кофе, а также 100 пирожных, которые приказали послать в адрес известного львовского врача, который живет на Ягеллонской. В расчет подали 20-долларовый банкнот с просьбой разменять и дать сдачи. Курек, не имея мелких, отправил парня с банкнотами в магазин Блясбальга на пл. Бернардинцев, чтобы поменял доллары на злотые. Здесь оказалось при ближайшем рассмотрении, что банкнот является фальшивым. Об этом сообщается полиции, а между тем оба типа исчезли без следа. Следствие по загадочному делу в процессе.

В начале января 1922 г. в гостинице «Империал» собрались известные картежники. Бывший царский жокей Мыкола Каращук, владелец пекарни на ул. Котляревского, 12, Йоахим Брандт, Отто Торн и его зять Саломон Альтер. В компанию пригласили богатого эмигранта из России.

Играли в баккара. А поскольку они были в сговоре, то быстро очистили эмигранта на 380 тысяч марок. А тот, хотя и не имел больше денег, играл дальше, пока проигрыш не достиг пяти миллионов. Тогда он заложил бриллианты своей жены с тем, что поедет в Варшаву за деньгами и потом выкупит драгоценности.

Между тем четверка мошенников заложила бриллианты у купца Хаима-оглы Лазарсуфа, персидского подданного. Перс дал за них миллион семьсот тысяч марок.

7 января эмигрант прибыл во Львов и стал требовать бриллианты, а когда Каращук отказал, отправился в полицию. Полиция, в отличие от нынешней милиции, которая бы только руками разводила, всю компанию арестовала. Пострадавший выкупил у перса драгоценности и при этом не за полную сумму, потому что картежники, увидев, что пахнет жареным, вернули часть денег персу.

Каращуку грозит изгнание из страны и в связи с этим он просится во Францию, потому что в России большевики его бы повесили. Другие картежники будут отвечать перед судом без ареста.

В воскресенье 29 января 1922 г. служанка Розалия Ш. была в пассаже Миколяша. И здесь ее задержал некий мужчина, который назвался комиссаром полиции. Арестовав доверчивую Рузю, он привел ее в отель «Эдисон» и там в комнате изнасиловал. Потом он вышел, а вместо него зашел другой человек, назвавшийся директором полиции, и также изнасиловал Рузю. После этого он отправил девушку к ее дому на улицу Гофмана и, конфисковав из ее сумки 2000 марок, толкнул ее в снег и убежал.

А уже на следующий день арестовали Петра Краевского (42 г.), торговца стариной, и Казимира Брося (21 г.), механика. Оба венерические больные.

16 февраля 1922 г. Полиция сделала облаву в ресторане Гринберга на ул. Резницкой, где содержалась настоящая мошенническая нора. Мошенники начали выбрасывать деньги под ноги.

«Среди кварглей и селедок на буфете найдены четыре рулона серебряных монет, из щели в витрине добыты 100 серебряных гульденов, из шкафчика с молитвенными еврейскими книгами вытянут целый пакет серебряных гульденов. На запрос о владельце прозвучали вздохи, но никто не признался».

2 июля 1922 г. Павло Брощак, рабочий с Поможин, зашел сегодня в ресторан на площади Ризни, 4, где встретил Менкеля Перетца и Пинкаса Шрейберга, которые предложили купить разные вещи. Брощак вытащил из пуляреса 5000 марок и положил на стол. Только на минуту отвернулся, как деньги исчезли. Двое «птичек» отведены в полицию, они оказались часто арестуемыми мошенниками. При них найдены и депонированы 22 000 марок.

5 октября 1922 г. К греко-католическому священнику Мыколе Менчишину из Новосельцев Бибрецкого уезда заявилась старшая женщина, которая назвалась украинской эмигранткой из Америки, и сказала, что имеет сорок тысяч долларов и хочет купить землю в Новосельцах или в Черемхово. Она попросила священника быть посредником. Заранее радуясь заработку, Менчишин принял бабу очень гостеприимно. Она жила у него около недели, затем оба поехали во Львов менять доллары на марки. Все было за счет игомостя, потому что у бабы марок не было. Сначала пошли в первоклассную ресторацию Франкля, где Менчишин угостил бабу приличным обедом. Во время трапезы она на минуту вышла из-за стола и уже не вернулась. Через несколько часов игомость понял, что его обманули. Заявил в полицию, а дома обнаружил, что пропало у него из кассетки золотых и серебряных предметов на 600 тысяч марок. Ловкую бабу разыскивают везде.

25 октября 1922 г. Михал Дорлих, любитель веселой жизни, назвался в кофейне «Земянской» Исидору Вурму владельцем лесопилки в Перемышле и взял с него 400 тысяч крон задатка за дерево. Обязательства своего не выполнил и вскоре бежал из Львова. Отец Дорлиха коротко и ясно заявил, что не собирается платить долги сына.

9 июня 1923 г. Печальный конец гастролей. В «Соколе» в течение недели успешно гастролировал знаменитый факир Бен Али (настоящее имя Станислав Мейховский из Варшавы). Поскольку полиция запретила дальнейшие выступления, то факир волшебным способом испарился, прихватив деньги за 200 проданных билетов. Вечером в «Соколе» было шумно, потому что обманутые зрители энергично пытались вернуть свои деньги. Волшебника разыскивает полиция.

25 июля 1923 г. Мошенник под отелем «Жорж», чтобы вызвать жалость у прохожих, обвязал здоровую руку тряпками и изображал из себя калеку. Затем забылся и начал «больной» рукой считать выпрошенные деньги. Это не понравилось постовому, который пригласил «инвалида» составить оздоровительный визит в полицейский арест.

Октябрь 1929 г. Что и как фальсифицируют? Городским заведением контроля за продуктами потребления осмотрены в августе и сентябре 2856 продуктовых товаров, из чего 382 дела переданы в суд для наказания.

Молоко контролировалось в 1753 случаях, причем в 12 пробах содержало добавление воды до 85 %, а в 241 случае молоко было собранное. Сметаны взято 210 проб, из которых 53 не содержали надлежащего количества жира. Сыр был без замечаний. Масло вообще улучшилось в последнее время, но в сентябре 8 проб выявили примеси маргарина. В гусином жире в 3 случаях выявлен кокосовый жир. На 16 проверенных яиц 3 было испорченных. На 198 проб контролируемых копченостей в 11 случаях в колбасе обнаружено приложение муки. Чай и какао не давали повода для замечаний, и только кофе в 18 случаях из 31 проб содержал воду для отягощения.

В этом году не было ни одного случая отравления мороженым, что следует приписать бдительности контроля. Вино также улучшилось благодаря суду, который беспощадно наказывает фальсификаторов.

9 октября 1923 г. Арестован мошенник. Роман Козловский давно вел темные дела, приглашая состоятельных людей на ужин в «Империал», где предлагал купить задешево несколько вагонов сахара. Деньги за сахар принимал заранее. Так был обманут директор Промышленного Банка пан Кшиштонь и староста Завитовский, у которых Козловский выманил более миллиона марок в долларах и фунтах, большинство из которых пропил в том же «Империале», а затем бежал за границу.

21 августа 1929 г. Кокаиновая афера. В Варшаву пришло сообщение, что в определенном львовском локале почти открыто распродают и принимают кокаин, а именно назван был локаль «Багатель» и соседний с ним отель «Бельведер». Главная Команда Полиции делегировала во Львов инспектора Желинского, который в полночь в обществе комиссара Федунишина, руководителя следственного отдела, провел ревизию в локале «Багатель» и в покоях «Бельведера», где живут артистки «Багателя», среди которых обнаружены основные распространители и потребительницы кокаина.

5 апреля 1935 г. Что и как фальсифицируют? Заведение контроля за живностью и потребительскими товарами выполнило в марте 326 анализов, из исследований которых 84 направлены в суд.

В марте значительно ухудшилось качество масла. На 263 пробы 38 содержало маргарин. Брынза содержала приложение кокосового жира. Кошерные копчености в 2 случаях имели добавление муки и были сильно крашенные.

Из сахарных изделий было много зацветшего шоколада. В 4 случаях в шоколаде была пережженная мука и кокосовый жир. Касательно ванильного сахара, то много сомнений по поводу его названия, потому что не содержал ванили, только ванилин.

Мед в одном случае имел приложение картофельного сиропа. Мармелад также приготовлен на картофельном сиропе. Малиновый сок был искусственно изготовлен из красителя, эссенции и сахара. Вместо солодового кофе продавали жженый ячмень низкой стоимости. В одном случае ячмень был сильно глазирован канифолью.

В молотом перце обнаружены примеси гороховой муки. Вин контролируемо 73, из них 15 были фальшивыми плодовыми винами, хотя на бутылках были французские этикетки. Выявлено 4 бутылки с палестинскими винами, которые не содержали ни капли вина. Соль, использованная для маринованного мяса, была денатурированной глауберовой солью.

Хроника трафунков

1917 г. Без контрольных карточек и разрешения магистрата нельзя продавать продукты питания и предметы первой необходимости. Все конфискованное передавалось в госпитали для раненых и больных детей.

100 белых булок конфискованы полицией у торговки Камлеровой на площади Збожовий. Булочки переданы в госпиталь Красного Креста для раненых, Камлерова наказана 48-часовым арестом.

11 марта 1917 г. Урегулирование цен. Мука ржаная — 48 галлеров за кг, морковь, свекла, петрушка, кольраби, сельдерей — 60 гал. за кг, чеснок — 7,5 крон за кг. Брынза искусственная — 3 кроны, сыр бочковой — 2 кр., сливы сушеные — 1, 66 кр., повидло — 1,72, сахар — 113 кр. за 100 кг. Пиво чешское, моравское, австрийское и венгерское — 1, 68, местное — 1,60, пилзенское и черное — 1,72. Рыбы: щука — 10 кр., линь — 9, окунь и карась — 8, белая рыба — 6 кр.

11 декабря 1919 г. Сибирь в отеле. Многочисленные жители отеля «Краковский» жалуются на истинно сибирский мороз, который там царит. Трудно выдержать хотя бы час в покоях, которые не отапливаются уже несколько дней. Не помогают даже жалобные вопли французов, итальянцев, румын и других зарубежных гостей. Да и сам хозяин пан Стрелецкий, известный своей любезностью и гостеприимством, является беспомощным. Из 98 покоев ЛЬВОВСКИЙ магистрат непонятным образом занял для военных до 68, что является колоссальной потерей для отеля. Магистрат не хочет понять этого положения и задерживает важные квоты, за которые пан Стрелецкий мог бы купить топливо. Каждый офицер платит за сутки только 70 галлеров, тогда как магистрат должен доплачивать 4,50 галлеров ежедневно. Отопление обходится ежедневно в 800 крон. А магистрат закрыл карман и молчит. Добиться угля через военные власти также невозможно, так как наши славные воины мерзнут вместе с остальными гостями хуже, чем в овчарнях. Нужно ли кому-то, чтобы лучший наш отель был уничтожен?

16 декабря 1919 г. Якуб Каннер, официант ресторана на Жовковской, 14, нес кружку с пивом гостю и вдруг упал в открытый подвал. Разбитое стекло разрезало ему жилы на бедрах и правой руке. Находится в тяжелом состоянии в больнице.

23 апреля 1921 г. Ядовитая американская фасоль. В потребительских магазинах появилась белая американская фасоль, употребление которой приводит к сильным отравлениям. Фасоль эта содержит прусскую кислоту (гликозид) в опасных для человека дозах — на 100 г 11 мг. При неправильном приготовлении этот яд вызывает сильную головную боль, удушье, расстройство дыхания и сильную слабость. В больших дозах возможна смерть. Американскую фасоль надо перед употреблением вымачивать не менее 24 часов, воду обязательно сливать. Отвар также нужно выливать, кормить им домашних животных не стоит.

25 ноября 1921 г. Внезапный взрыв газа в пивной ресторации Югера, что на ул. Св. Николая. Взрыв произошел по неосторожности слуг. Вылетели витрины, локаль значительно поврежден. Начался пожар, но пожарная охрана вовремя его погасила. Целое счастье, что нет человеческих жертв.

1 июля 1922 г. Извозчик Юзеф Констанович, спуская бочки с напитком в пивную ресторации Хараха на Рынке, был тяжело поврежден в голову, руки и ноги. В тяжелом состоянии в больнице.

4 ноября 1922 г. Екатерину Греб, 45-летнюю жену портье отеля «Бристоль», мать пятерых детей, переехал насмерть шоферский помощник, 16-летний Юзеф Надай, который без разрешения водителя взял авто и повез своих приятелей «на шпацир» (прогулку), но не справился с управлением и на ул. Краковской выехал на тротуар, где в эту минуту проходила Гребова.

27 января 1923 г. В редакцию принесли хлеб из пекарни Нелькена на ул. Возный. Под кожицей обнаружен свиток грязной бумаги.

24 февраля 1923 г. В отеле «Сандомирский» на Жовковской остановился известный вор Францишек Ковальский и девушка легкого поведения Леля Мигисток. Воровская парочка нанюхалась кокаина до такого состояния, что «скорая» должна была возвращать их к жизни.

11 марта 1923 г. Полицией разоблачена на ул. Рейтана, 6, тайная фабрика поддельных вин. Найдены 10 бочек вина низкого качества, кучи бутылок, а также большое количество фальшивых этикеток для разнообразных вин. Локаль опечатан. Следствие продолжается.

4 апреля 1923 г. Петро Хомяк, владелец мясной палатки на пл. Краковской, подловил вчера Евдокию Горбай с Гаев на краже куска колбасы. Борясь за справедливость, Хомяк дал бабе трижды в морду, причем в полиции показал, что собирался убить ее на месте.

10 апреля 1923 г. Львовян неплохо порадовали плакаты, которые запестрели на углах львовских улиц: «Спасите! Погибаем!» Таким образом местные мясники откликнулись на общий двухдневный съезд торговцев мясом в Варшаве. Неимущему львовскому интеллигенту трудно понять, что этим красным, как пионы, обвешанным толстыми золотыми цепями панам грозит голодная смерть. Однако на Резницком съезде поставщики мяса горько сетовали на то, как тяжело работают для публичного добра, а выгоды пшик. Жаль, что так и не выдали, почему во время общего падения цен на скот цены на мясо постоянно ползут вверх.

13 июня 1923 г. В танцевальном зале Избы ремесленнической играли вчера ночью свадьбу. Вдруг в окно залез совершенно раздетый человек и вызвал среди гостей панику и конфуз. «Скорая помощь» устранила незваного гостя, который оказался душевнобольным.

24 июля 1923 г. Оригинальный рецепт борьбы со спекуляцией. Очередной скачок цен вызвал тучу демонстраций против дороговизны. Толпа демонстрантов двинула к базару на Пидзамче и дорогой окружила торговку, которая продавала яйца. На требование снизить цену, торговка ответила в стиле торговок всего мира — красочной бранью. Тогда несколько демонстрантов обездвижили торговку, а другие залили ей в горло несколько разбитых яиц. После 18 штук та получила рвоту. Через минуту отдыха ее угостили еще тузином (двенадцатью) яйцами. В результате торговка раздала целую корзину яиц даром и поклялась больше не спекулировать.

29 августа 1923 г. Владелец отеля «Под Золотым Львом» Н. Цукеркандель без разрешения магистрата тайно перестроил отель в товарный склад. Для отвода глаз подавал в полицию перечни фиктивных гостей. Между тем верхние этажи он сдал купцам и дер с них большие деньги, выступая как совладелец их фирм. Ловкачом заинтересовалась полиция.

30 августа 1923 г. Ночью на площади Бернардинцев началась колоссальная авантюра. 48-летний Юзеф Гуртейн из Ярослава пытался затянуть в отель на Бернардинцев, 6, и изнасиловать собственную дочь, 22-летнюю панну Розалию. Вмешалась полиция и арестовала негодяя. Оказалось, что он уже отсидел полтора года за разврат и 6 лет за сообщничество в фальсификации денег. Пару недель назад оставил тюрьму в Висниче.

1929 г. Полицейский пенсионер отравился колбасой. В имении на ул. Кохановского, 8, находится ресторан Штерна. Сюда пришел недавно вечером Станислав Кохановский, постовой на пенсии, 51-го года. Кохановский был полон здоровья и веселья, поэтому выпил в ресторане бокал водки, съел с булкой 100 граммов колбасы, затем выпил два пива. Подкрепившись этим после дневного труда, в хорошем настроении отправился домой и лег ко сну. Утром Кохановский почувствовал сильную боль и рвоту, причем свело ему руки и ноги.

Приглашенный врач др. Пилецкий подтвердил у Кохановского отравление, вызванное употреблением колбасы. То же подтвердил и врач Терлецкий. Кохановский заболел очень сильно. Хотя жизнь, благодаря лекарским стараниям, ему спасли, но прежнего здоровья не чувствует. Делом ведает полицейским комиссариат, который после следствия составил акт в суд. Ресторатор Штерн спихивает вину на Казимира Литнера, в мясницкой которого была закуплена колбаса. Против Литнера также начато уголовное следствие.

4 ноября 1929 г. Кровавый поцелуй во Львове. Панна Мария Юдивна, семнадцати лет, которая живет при Охоронок, 7, является танцовщицей в кофейне. Донесла она полиции, что ее жених и подмастерье мясника Францишек Паркет, по поводу ревности, а именно по подозрению, что изменяет она ему с другими мужчинами, допустил преступление, состоящее в тяжелом повреждении ее тела. Обманом во время свидания под предлогом поцелуя, схватил ее внезапно руками за голову и полностью откусил нос. Первую помощь несчастной танцовщице предоставила «скорая», которая перевезла ее в госпиталь, где Юдивна осталась для дальнейшего лечения. Кроме того, Паркета препроводили в полицию. Показал он для протокола, что имел с Юдивной интимные отношения, в результате чего панна Мария является матерью его двухмесячного ребенка. В последнее время начала она изменять Паркету с другими мужчинами, а просьбы оставались вне ее внимания. С целью последнего разговора Паркет назначил ей свидание, где просил, чтобы оставалась верной и поменяла свой образ жизни. Когда Юдивна отказала ему, Паркет так разнервничался, что отгрыз ей нос. Исходя из того, что повреждение тела является тяжким, Паркет предан аресту, откуда идет на суд.

12 марта 1930 г. К ресторации Юзефа Котовича на пл. Рынок, 26, заявились вчера Войцех Козловский и Казимир Ролинский, которые после употребления различной снеди не хотели оплатить счет. Участковый доставил упрямцев в комиссариат полиции.

13 марта 1930 г. Вчера в 21 часа в кофейне «Реклама» на ул. Шайнохи, официант Адольф Гальперн выстрелом из револьвера пытался лишить жизни гостя Зигмунта Гольдгабера. К счастью, пуля пролетела мимо. Агрессивного официанта арестовали участковые 5-го комиссариата.

4 апреля 1930 г. Отравление несвежими копченостями. Вильгельм Кобилевский, житель улицы Пьястив, 23, съел в знаменитой ресторации Бернарда Печника при Замарстыновской, 50, порцию копченостей, а после возвращения домой тяжело заболел. Врач Энгелькрайц после обследования пана Кобилевского подтвердил отравление желудка несвежими копченостями. В тот же день получены еще несколько жалоб на несвежую продукцию в локале Печника.

26 апреля 1930 г. На ул. Клепаровской, 25, есть популярная ресторация Бернанского. Вчера Иосиф Волчанский устроил здесь колоссальную авантюру, выбивая стекла и разбивая буфет. Поводом для скандала был отказ в стакане пива.

6 июля 1930 г. Вандал в малом стиле. Этакий Владислав Ореховский, 28-летний «кавалер» с Клепарова, скучал, проходя по Зеленой и Зибликевича, и чтобы хоть как-то развлечься, систематически выбивал камнем стекла во встречных ресторанах. Жертвой забавы Ореховского стали ресторатор Грубер (Зеленая, 4) и Вальдбаум (Зибликевича, 19).

7 марта 1931 г. Дикая выходка. Станислав Макаревич донес полиции, когда находился в кофейне «Севилья», что Владислав Торивчак подложил ему под кресло какой-то взрывчатый материал, который взорвался и ощутимо обварил Макаревича.

10 апреля 1931 г. Львовский воевода запретил праздничную стрельбу, петарды, калиево-хлорные лягушки и другие опасные игрушки. Аптеки получили распоряжение не продавать без рецепта взрывчатые материалы, такие как калия хлорид, бертолетовую соль и изделия из них. Наказание за нарушение — 500 золотых или арест до 14 дней.

20 февраля 1932 г. Приключения провинциалки. Берта Шурель из Дрогобыча прибыла вчера во Львов. А поскольку была голодна, то пошла в ресторан на ул. Городоцкой, 7, где познакомилась с симпатичным мужчиной. Незнакомец оказался джентльменом и предложил провести панну Берту на улицу Королевы Ядвиги, на что панна охотно согласилась. Как-то получилось, что, вместо указанного адреса, вышли они на кульпарковские поля, где панну Берту ожидал неожиданный эпилог. Новый знакомый вырвал из ее рук сумку, выхватил оттуда три золотых и убежал. Жаль денег, но, по крайней мере, панна Берта спасла сокровища, которых за деньги не купишь.

25 апреля 1932 г. Как развлекался сын мясника. Неделю назад львовский мясник Петро Гаут с Замарстынова ехал надолго из Львова и передал сыну Станиславу 4 тыс. золотых для матери Белены Гаутовой. Сыночек в момент об этом забыл, а забрал деньги себе. Вечером пошел в известный бар «Эльдорадо» (бывший «Грот») на ул. Шайнохи, 2, и в обществе дам начал громкую забаву. Шампанское лилось ручьями. В забаве участвовал и владелец локаля пан Гель. К утру Гаут заплатил за гулянку 1500 злотых и пригласил общество продолжить пир в Янове. Поехали туда машинами. Тут ночью внезапно вернулся старый Гаут. Когда узнал, что денег нет, то вместе со вторым сыном Францишком отправился на розыски гуляки. В «Эльдорадо» они получили нужную информацию и двинулись в Янов. Здесь накрыли целое общество и сдали его полиции, а у сына старый Гаут отобрал оставшиеся 2500 золотых. После следствия все выпущены, кроме Станислава. Его ждет суд. Отец просит строжайшей кары для сына.

23 мая 1932 г. Две жены одного мужа. В Мокротине вспыхнул пожар в имении Марии Дузлёвой, который уничтожил несколько домов. Убыток составляет 15000 злотых. Как поджигатель арестован портье отеля «Народная гостиница» Ян Дуэль, сын потерпевшей, который хотел получить страховую премию. При следствии вылез на свет и второй грех портье. Будучи женатым и живя с одной женщиной на ул. Марии Магдалены, женился во второй раз на служанке «Гостиницы» Анне Прибышивне, которой назвался вдовцом. Со второй женщиной снимал жилье в другом участке, деля себя между двумя женами, которые и понятия не имели друг о друге.

1 октября 1934 г. Бабы — это страшно. Одна торговка — это обычная ведьма, но двадцать пять торговок с площади Брестской Унии — это уже хуже, чем ад. Поняла это вчера на себе их подруга Евгения Курабова, которую подруги обвинили в краже весов. Бедная кобита предпочла прыгнуть со второго этажа на ул. Львовских Детей, чем стать жертвой толпы ошалелых баб, которые гнались за ней. Курабову в тяжелом состоянии доставили в госпиталь.

18 апреля 1935 г. Во время похорон Козака толпа грабила и крушила магазины и кофейни. На Марийской площади и улицы Легионов не осталось ни одного целого стекла. Особенно пострадала ресторация Зенгута — из нее выгребли все алкогольные запасы. Толпа крушила фонарные, рекламные киоски и стекла на газовых лампах. Не пожалели даже стекла в Большом театре и аптеке, в которых оказывалась первая помощь раненым демонстрантам. Затем толпа двинулась Городоцкой от Анны к Эльжбете, также по улицам Сапиги, Висьневского и Баек. Здесь не пожалели даже стекол в частных домах. Ко всему еще и сожгли деревянные склады. Полиция унимала демонстрантов до полуночи.

4 декабря 1935 г. Отвратительный сводник в «Де Пари». Портье отеля «Де Пари» (ул. Резницкая, 18), Ян Сувалек коварным способом заманил в один из покоев Янину Маховскую и запер ее на ключ с неким неизвестным гостем. Девушка сделала колоссальную авантюру, благодаря чему спасла свою честь. Сувалек арестован.

Воровские трафунки

2 августа 1919 г. Любитель сладкого. Служитель кондитерской Залевского на ул. Академической, 22,16-летний Михал Сардинский устроил себе райскую жизнь. Ежедневно, идя с работы, насыпал полные карманы сахара. Владелец передал сладкоежку полиции.

15 августа 1919 г. Пятнадцатилетний Францишек Фенер запланировал ограбление ресторана Феллеров (пл. Стрелецкая), для чего заранее спрятался в доме. Ночью залез в ресторан, где выпил несколько стаканов молока, закусил несколькими пирожными и хотел выйти, прихватив свиток белого полотна и пачку спичечных коробков. Два сына владельца увидели с улицы свет внутри ресторана и схватили парня на горячем.

25 августа 1919 г. Из ресторации пана Кордияка (парк Костюшко) в неизвестном направлении сбежали два официанта, прихватив дневную выручку. Бернард Бодек — 87 крон, а Валериан Бадановский — 169.

20 сентября 1919 г. Случилось событие, достойное восхищения. Пан В. С. забыл за столиком в кофейне «Мираж» (пассаж Миколяша) пулярес с несколькими тысячами крон. Когда вернулся через несколько часов, управляющий кофейни вернул ему бумажник и категорически отказался от вознаграждения.

12 марта 1920 г. В кофейне «Рояль» какой-то ловкач пытался распродать краденую серебряную утварь. На одном из подносов была надпись: «Любимому Владзю от мамы. 9.04.1915». Остальные предметы украшены монограммами «S.W.». О происхождении товара «купец» промолчал, а когда администрация кофейни пригрозила конфисковать серебро и вызвать полицию, бросил товар и убежал.

22 марта 1920 г. В кофейню «Новый Свет» зачастила Гелена Витковская, которая ловко крутилась возле столиков и заигрывала с гостями. Витковскую давненько подозревали в кражах, но никак не могли схватить за руку. Пока вчера она не украла серебряную папиросницу стоимостью 1000 крон у пана Казимира Пигинского. Витковскую задержали, хотя она клялась, что не виновата. Но через полчаса схвачен ее «жених», который продавал папиросницу в «Аббазии» уже за 170 крон.

27 марта 1920 г. Матильда Копчак длительное время посещала общественную кухню, что в театре Скарбко, а с обеда взяла моду прихватывать с собой тарелку. Схвачена с поличным, призналась в похищении 30 тарелок стоимостью 450 крон.

27 марта 1920 г. В отеле Стокера на ул. Казимиривской, 29, долгое время жил Леозес Лейб Роттер. Подмастерья привыкли и не обращали на него внимания, благодаря чему в одно прекрасное утро он смог вынести 2 гостиничных наволочки и 2 простыни, которые продал на площади Сольской. На следующий день Роттер хотел повторить поступок, однако был задержан.

13 апреля 1920 г. Обокрадена ресторация пана Шепы, что на площади Повыставовой во Дворце искусств (Стрыйский парк). Из локаля вынесли все, что только можно: кресла, столы, зеркало с буфета, большое количество посуды, электрические часы и 12 стекол из окон. Благодаря стеклам воров и поймали. Полицейский патруль задержал молодого человека, который нес по улице Снопковской шесть стекол. Тот долго доказывал, что стекла его собственные, однако был арестован. Оказался дезертиром Антонием Лещаком, благодаря которому полиция вышла и на остальную банду.

22 мая 1920 г. Лампочки были дефицитом, стоили дорого, и их очень воровали. Так, в кино «Коперник» народ, выходя с сеанса, успевал выкручивать все лампочки в зале и коридорах. Воровали их также в кнайпах. Наконец фирма «Витковский и Пешак» (ул. Скарбковская, 5) во Львове изобрела лампочки, которые украсть очень трудно. Когда такую лампочку выкручивают, независимо от того горит она или нет, раздается громкий звонок. Кофейни, кино, бюро, владельцы домов, госпитали уже сделали крупные заказы.

3 августа 1920 г. Анна Чекайло, служанка, обокрала ресторатора Франкля (ул. Сапиги, 60). Ганьку подговорила к краже и дала ключ от пивной смотрительница дома Мария Дзюжинская. Та залезла в подвал и украла 10 банок конденсированного молока. Нефортунное выступление Ганьки завершилось арестом.

28 мая 1921 г. Сенсационное ограбление. Панна Гизеля Шаба приехала со своей мамой Елизаветой из Дрогобыча и остановилась в гостинице «Империал». На следующий день посетила купца Самуэля Анкраута с целью занять у него полмиллиона марок. Купец передал ей 30 000 лир — эквивалент желаемой суммы, которые панна Гизеля положила в конверт, а конверт — в корсет. По дороге в гостиницу деньги бесследно исчезли. Полицейские поиски не дали никакого результата.

14 сентября 1921 г. Вторжение в ресторацию Осиаша Адлера в пассаже Гаусмана. Воры спрятались вечером у ворот и дождались, пока ворота закроют на ночь, тогда вытащили окошко в окне ресторана и украли столового белья, мясного и ликеров на 46400 марок.

В июле 1922 г. Ян Петух, 17-летний служитель ресторации Бернарда Келля (ул. Соняшная, 29) совершил дерзкое вторжение в ущерб своему работодателю. Ночью влез в подвал, потом, высадив двери, вошел в ресторан, где украл 5 бутылок водки, 5 банок сардинок, шоколад, конфеты и серебряные часы, принадлежавшие хозяину. К тому же прихватил 2 бумажника, в которых были одни документы и едва ли 300 марок наличными. Вор радовался недолго, потому что утром, упаковав краденое, решил сделать ноги из Львова и отправился на станцию, где попал в руки энергичных постовых из комиссариата главного вокзала.

29 июля 1922 г. Адольф Тухманн, портье гостиницы «Бельведер», донес в полицию, что неделю назад из отеля, прихватив ключ, вышел гость Лейзор Раснер и до сих пор не вернулся. В покое остались дорогие наряды, белье и постель, которые полиция передала на хранение владельцу отеля. Свидетели утверждают, что Раснер имел при себе большое количество наличных. Выдвинута версия, что он попал в лапы бандитов.

18 августа 1922 г. В отеле «Эдисон» арестован Юзеф Веселовский, фризиер (парикмахер), по подозрению в ограблении гостиничной кассы. По этому же делу задержаны официантки отеля Фелиция Зелинская и Розалия Вовк.

23 августа 1922 г. Долгое время воровал пальто по кафе Эрнест Михлер, умственно больной студент права. Вчера задержали его при краже накидки у д-ра Ашкенази в кофейне «Рома». На его же совести кражи пальто в кофейне «Центральная» у Альфонса Уверы.

17 сентября 1922 г. Интересное происшествие произошло вчера с паном Бернштайном, студентом IV г. медицины. Подыскав себе подходящую подругу, выбрался с ней в кофейню «Мираж». Только дошел от входа до буфета, как констатировал отсутствие бумажника с миллионом марок. Бернштайн погрустнел, подруга его оставила, а за его счет теперь развлекаются другие.

14 октября 1922 г. В магазине деликатесов и ресторане «Закопане» долгое время пропадали деньги. Полиция присоединилась к делу и вчера арестовала кассиршу Гелену Муджейтовскую. Та воровала значительные суммы и фальсифицировала квитанции, вытирая одни и подставляя другие цифры. Всего из-за ее афер фирма потеряла 2 миллиона марок. На украденные деньги кассирша купила себе меха и дорогие платья, они найдены в ее жилище на Оболонях, 44.

4 февраля 1923 г. Ревизия обнаружила в порядочном отеле «Савой» в покое 16-летнего Мехля Нудельберга и 17-летнего Мейера Авенштерна из Варшавы ворованные из магазина вещи, среди которых 55 электрических фонариков, 4 коробочки бритвочек и т. д., всего на сумму 181 000 марок. Гостиничные слуги показали, что ребята приехали вполне ободранные, а теперь вылизаные до последней пуговицы. Арестованные не умели объяснить происхождение вещей.

10 марта 1923 г. Владелица кофейни «Ренессанс» Филиппина Губер отправила сегодня своего парня (служащего) Михала Курдыбу в коптильню на ул. Казимировскую, вручив ему 550 тыс. марок на закупку копченостей. Курдыба с деньгами скрылся.

20 апреля 1923 г. В отеле «Венский» на Оболонях, 2, арестован Чеслав Решерт, с ним двое товарищей и женщина. В их покое найдены спрятанные в постели воровские причиндалы: ключи, отмычки, железный прут и т. д. По дороге в тюрьму «птички» пытались выбросить дорогую бижутерию. Решерт с приспешниками никак не могли объяснить, с какой целью прибыли из Варшавы во Львов.

18 мая 1923 г. Воровство в «Монополи». Герман Готесман из Туринки, приехавший вечером и ночевавший в гостинице, утром выбрался в город. Но за ночь вид гостя так разительно изменился, что пораженный портье не узнал его, а потому задержал и обыскал. На госте выявлены шесть отельных постелей, которые он хотел вынести и распродать в городе, чтобы, мол, было за что ехать домой. Но трюк не удался, и Готесман пешком поплелся в тюрьму.

20 июня 1923 г. Воровство в отеле «Краковский». В ущерб совладельцу фирмы «Галлия» из Варшавы украдена из комнаты машинка для писания, 2 браунинга и гардероб на сумму 15 миллионов.

(Печатные машинки в 20-х гг. — вожделенная добыча для вора. Воровали их постоянно, откуда только можно, и продавали на черной бирже. Газеты часто печатали номера украденных машинок, предостерегая народ от покупки краденого, но это, очевидно, мало помогало).

29 июня 1923 г. Большая кража в гостинице «Империал». Юлия Гольдберг из Дрогобыча, которая выехала вчера со Львова, где жила в гостинице «Империал» на улице 3 Мая, после возвращения домой заметила, что из чемоданов исчез ее гардероб стоимостью 16 миллионов марок. По подозрению арестованы гостиничные горничные.

22 июля 1923 г. Хитрый вор пристал на вокзале к двум наивнячкам из села, которые прибыли из Гданьска, пригласил в город, поставил кофе в «кофейне под открытым небом» на пл. Краковской, в конце взял подержать их вещи стоимостью 20 миллионов марок и исчез бесследно.

15 апреля 1930 г. Саксофон является инструментом, тон которого похож на голос грустного, даже плачущего мужчины. Тон конкретного саксофона подобен вскрику пани Гали Ленке, танцовщицы из кофейни «Альгамбра». Панна оплакивает потерю саксофона, украденного из ее гардеробной. Стоимость саксофона 2170 злотых.

15 апреля 1932 г. Страшная ночь ресторатора. Около 2 ночи воры выломали замок в ресторации на ул. Кохановского, 91, откуда начали выносить табак, водку, шоколад и сардинки. Шум разбудил владельца Зигмунта Баумвурля, который жил при ресторане. Выскочил он с револьвером и трижды выстрелил в воров, но не попал. Воры убежали с добычей в 500 злотых.

12 мая 1938 г. Гостиничный слуга обокрал подругу. В гостинице «Нью-Йорк» занят был в качестве слуги дезертир румынского войска Якуб Урсу, который добился разрешения проживать во Львове. Вчера Урсу прокрался в комнату для службы и после раскрытия чемоданчика украл в ущерб одной из служанок 125 золотых, после чего скрылся в неизвестном направлении. Урсу в поисках.

Юзеф Майен (1896–1978 гг.) родился во Львове, в Вене изучал философию и историю искусства. Выступал как актер во львовских театрах, основал театр «Семафор». В 1927–1939 гг. работал в газете «Chwila», органе львовских евреев, издававшейся на польском языке. Свои впечатления о львовских кнайпах опубликовал 18 июня — 9 июля 1934 г.

Послесловие

Первое издание разлетелось так быстро, что пришлось готовить второе — существенно дополненное и исправленное.

Учитывая объем, не подаю длинный список книг и журнальных публикаций, в которых я искал сведения о Львовских кнайпах. Больше всего информации я почерпнул из мемуарной литературы, как польской, так и украинской. Иногда, просмотрев толстенную книгу, я вылавливал только одно какое-то предложение, но радовался и этому, потому что, составляя вместе эти маковые зернышки, я получал уже значительно более полную картину. Конечно же, помогали мне в этой работе многие. Это коллектив отдела украинистики ЛНБ им. В. Стефаника во главе с заведующим Евгением Наконечным, директор университетской библиотеки Богдан Якимович, директор ЛНБ им. В. Стефаника Лариса Крушельницкая, работники отдела литературы на иностранных языках Областной Универсальной Научной Библиотеки, пылкие сторонники истории Львова Ирина и Игорь Котлобулатовы, которые любезно позволили воспользоваться не только своей библиотекой, но и коллекцией открыток, фотографий и путеводителей. Всем им выражаю свою искреннюю благодарность.

Использованная литература

1. Вахнянин А. Спомини з житя / Зладив К. Студинський. Львів, 1908. С. 133.

2. Гронський Й. Будні середньовічного Львова // Літопис Червоної калини. 1991. № 1, 2, 3.

3. Захер-Мазох Л. Баль руских богословів // Зоря. 1880. Ч. 22. 27.

4. Інкін В. Ф. Нариси економічного розвитку Львова у XVIII столітті. Львів, 1959.

5. Кісь Я. П. Промисловість Львова у період феодалізму (XIII–XIX ст.). Львів, 1968.

6. Котлубулатова І. 280 років львівського бровару // Галицька брама. 1995. № 7.

7. Котлубулатова І. Бачевський, Бачевський… // Галицька брама. 1998. № 7.

8. Нариси історії Львова. Львів, 1956.

9. Карманський П. Українська богема. Львів, 1996.

10. Іван Крип’якевич. Історичні проходи по Львові. Львів‚ 1991.

11. О. Надрага. Серед львівських парків. Львів‚ 2004.

12. Богдан Нижанківський. Вирішальні зустрічі. Київ 1995.

13. Михайло Рудницький Письменники зблизька. Т. 1–3‚ Львів, 1958‚ 1959‚ 1964.

14. Спогади про Івана Франка. Львів, 1996.

15. Остап Тарнавський. Літературний Львів. 1939–1944. Спомини. Львів, 1995.

16. Іван Франко. Твори у 50-ти томах. Київ‚ 1976–1988.

17. Balaban M. Dzielnica żydowska, jej dzieje i zabytki. Lwуw, 1909.

18. Balzer O. Historia ustroju Austryi w zarysie. Lwуw, 1908.

19. Baracz S. Pamiętnik dziejуw polskich z aktуw urzędowych Lwowskich i z rękopismуw. Lwуw, 1855.

20. Baranowski B. Życie codzienne małego miasteczka w XVII i XVIII wieku. Warszawa, 1975.

21. Białynia-Chołodecki J. Z cyganeryi lwowskiej przed pуł wiekiem. Lwуw, 1913.

22. Białynia-Chołodecki J. Lwуw po Kongresie Wiedeńskim(1815–1823). Lwуw, 1930.

23. Białynia-Chołodecki J. Lwуw w czasie wojen Napoleona Wielkiego w latach 1809–1814. Lwуw, 1927.

24. Baumgardten Aleksander. Zielone czasy. Katowice: Wydawnictwo Śląsk, 1958.

25. J. Berezowski. Ten stary Lwуw. Warszawa, 1995.

26. Bezłuda Mirosław (Ferdynand Neumauer): Akademia Jуzka. Toruń—Warszawa — Lwуw: Pomorska Spуłka Wydawnicza, 1932.

27. Bogdanowicz-Rosko M. Wspomnienia. Krakуw, 1959.

28. J. Brzoza. Moje przygody literackie. Katowice, 1967.

29. Braiter B. Dawny Lwуw. Lwуw, 1937.

30. Charewiczowa Ł. Historiografia i miłośnictwo Lwowa. Lwуw, 1938.

31. Charewiczowa Ł. Lwowskie organizacje zawodowe za czasуw Polski Przedrozbiorowej. Lwуw, 1929.

32. Charewiczowa Ł. Kłęski zaraz w dawnym Lwowie. Lwуw, 1930.

33. Chodynieckiej J. Historja stołecznego Krуlestwa Galicyi i Lodomeryi miasta Lwowa od założenia jego aż do czasуw teraźniejszych. Lwуw, 1865.

34. Chrzanowski T. Karczmy i zajazdy polskie. Warszawa, 1958.

35. Chciuk A. Atlantyda. Londyn, 1969.

36. Chciuk Andrzej. Pamiętnik poetycki. Melbourne, 1961.

37. Chciuk Andrzej. Ziemia księżycowa. Londyn: nakładem Polskiej Fundacji Kulturalnej, 1972.

38. Cieczkiewicz Jadwiga. Moja mała uliczka. Maszynopis, wydanie prywatne, bibliofilskie, 1988.

39. Czołowski A. Historia Lwowa od założenia — do roku 1600. Lwуw, 1925.

40. Czołowski A. Obraz dziejowy Lwowa. Lwуw, 1896.

41. Czołowski A. Wysoki Zamek. Lwуw. 1910.

42. L. Dzięgiel. Lwуw nie każdemu zdrуw. Wrocław, s. 45–52.

43. Ernst Jan. Dwie linie życia. T. 1. Ja i mуj Lwуw. Lublin: Wydawnictwo Lubelskie, 1988.

44. Wiktor Frantz. Odłamki wspomnień przez przetak pamięci przesiane. Krakуw.

45. S. Frybes. W krainie groteski. Wrocław, 1979.

46. Fryling Jan. Złote litery, srebrne litery. Londyn: nakładem Polskiej Fundacji Kulturalnej, 1974.

47. Ganszyniec R. Pas magiczny. Lwуw, 1922.

48. Gaszyński S. Gry i karciarze. Lwуw, 1858.

49. Gieryński J. Lwуw nie znany. Lwуw, 1938.

50. Golębiowski Ł. Domy i dworki. Warszawa, 1830.

51. Grodzicki S. W krуlestwie Galicji i Lodomerii. Krakуw, 1976.

52. Grzybowski K. Galicja 1846–1914. Historia ustroju politycznego na tle historii ustroju Austrii. Krakуw, 1959.

53. Gieryński Jan. Lwуw nie znany. Lwуw: nakładem księgarni A.Krawczyńskiego, 1938.

54. Habela Jerzy, Kurzowa Zofia. Lwowskie piosenki uliczne, kabaretowe i okolicznościowe

do roku 1939. Krakуw: Polskie Wydawnictwo Muzyczne, 1989.

55. Hollanek A. Ja z Łyczakowa, Krakуw, 1991.

56. M. Inglot. Polska kultura literacka Lwowa lat 1939–1941. Ze Lwowa i o Lwowie. Antologia. Wrocław, 1995.

57 Jahn A. Z Kleparowa w świat szeroki. Wrocław, 1991.

58. U. Jakubowskа. Mit lwowskiego batiara. Warszawa, 1998.

59. J. Janieki. Nima jak Lwуw. Warszawa, 1990.

60. J. Janiсki. A do Lwowa daleko aż strach… Alfabet lwowski, t. 3.Warszawa, 1996.

61. Jaworski F. Lwуw stary i wczorajszy. Lwуw, 1910.

62. Jaworski F. O szarym Lwowie. Lwуw, 1910.

63. Jaworski F. Ratusz Lwowski. Lwуw, 1907.

64. Kaczkowski Z. Mуj pamiętnik z lat 1833–1843. Lwуw, 1899.

65. Kaltenbergh Lew. Odłamki stłuczonego lustra. Warszawa, Czytelnik, 1991.

66. Karpiński F. Pamiętniki od 1741 do 1822. Poznań, 1844.

67. Krajewski A. Lwowskie przedmieścia. Obrazki i szkice z przed pуł wieku. Lwуw, 1909.

68. Kurka A. Dzieje i tajemnice policji lwowskiej z czasуw zaboru austriackiego. 1772–1918. Lwуw, 1930.

69. Kratter F. Briefe iiber den itzigen Zustand von Galizien. Ein Beitrag żur Staatistikund Menschenkenntnis. Leipzig, 1786. Th. l—2.

70. Kruczkowski Jan. Ballady lwowskie. Lwуw, Wydawnictwo «Książka», 1937.

71. Kulczycki Zbigniew. Ucieczka myśli (1929–1945). Lubeka, Wullen-wever Druckverlag, 1946.

72. Z. Kurzowa. Polszczyzna Lwowa i kresуw poludniowo-wschodnich do 1939 r. Warszawa, 1985.

73. T. Krzyżewski. Księga humoru lwowskiego. 1800–1944, Warszawa, 1995.

74. Lem Stanisław. Wysoki Zamek. Warszawa, Wydawnictwo MON, 1966.

75. Łoziński B. Szkice z historyi Galicyi w XIX wieku. Lwуw, 1913.

76. Łoziński W. Galiciana. Kilka obrazkуw z pierwszych lat historyi Galicyjskiej. Lwуw, 1872.

77. Łoziński W. O towarzystwie Łwowskim przy schyłku XVIII wieku. Lwуw, 1872.

78. Łoziński W. Patrycyat i mieszczaństwo Lwowskie w XVI i XVII wieku. Lwуw, 1890.

79. Łoziński W. Prawem i lewem. Obyczaje na Czerwonej Rusi. Lwуw, 1903.

80. Łoziński W. Życie polskie w dawnych wiekach. Lwуw, 1912.

81. J. Lwowczyk (Jacek Mokrzycki). Polski Lwуw. Warszawa, 1990.

82. Machowski S. Bernardyński mijam plac. Wrocław, 1989.

83. Małańczak R.J. Wspomnienia o Lwowie i refleksje. Toronto, 1981.

84. Makuszyński K. Kartki z kalendarza. Krakуw, 1985.

85. Masior Jerzy. Z Łyczakowa — z bliska i z daleka. Nowy Sącz, 1991.

86. Masior Jerzy. Tyle cię wszędzie. Wiersze lwowskie. Krakуw, 1992.

87. B. Mękarska-Kozłowska. Mozaika wspomnień. Londyn, 1994.

88. J. Michotek. Tylko we Lwowie. Warszawa, 1990.

89. Miasto Lwуw w okresie samorządu (1870–1895). Lwуw, 1896.

90. S. B. Nahlik. Przesiane przez pamięć. Krakуw, 1987.

91. Kazimierz Juliusz Nahlik. We Lwowie i na Pokuciu. Ścieżki mojej młodości. Krakуw, 2002 (t. 1).

92. We Lwowie i na Pokuciu. Moje miasto utracone. Krakуw, 2003 (t. 2).

93. H. Nicieja Stanisław. Cmentarz Łyczakowski we Lwowie w latach1786—1986. Wrocław, 1988.

94. J. Nerczyński. Wspomnienia starego Łwowiaka. Łyczakуw, «BKL», nr 26 z 1974 r.

95. Niesiołowski T. Wspomnienia. Warszawa, 1963.

96. Ochocki J. D. Dziennik. T. l—4. Wilno, 1857.

97. M. Opałek. Obrazki z przeszłości Lwowa. Lwуw, 1931.

98. Opałek M. O Lwowie i mojej młodości: kartki z pamiętnika. 1881–1901.Wrocław, 1987.

99. Ordyńska Z. To już prawie sto lat. Pamiętnik aktorki. Wrocław — Warszawa — Krakуw, 1970.

100. Osadziński Janusz. Ulica moich wspomnień. Dziennik Polski (Londyn) z 11. V. 1990.

101. Papee F. Historja miasta Lwowa. Lwуw, 1929.

102. Parandowski Jan. Niebo w płomieniach. Warszawa.

103. Parandowski Jan. Luźne kartki. Wrocław, 1967.

104. Parandowski Jan. Akacja. Warszawa, 1967.

105. J. Parandowski. Zegar słoneczny. Warszawa, 1959.

106. Piosenki lwowskiej ulicy. Wrocław, 1987.

107. Reychan S. Pamiętnik dziwnego człowieka. Ze Lwowa do Londynu. Krakуw, 1992.

108. «Rocznik Lwowski», 1995–2005.

109. Same hece, czyli Wesoła Lwowska Fala. Opole, 1991.

110. Schleyen Kazimierz. Lwowskie gawędy. Londyn, 1967.

111. L Seiffert. Dawny dialekt miejski Lwowa. Wrocław, 1993.

112. E. Skorupa. Lwowska satyra polityczna. Krakуw, 1992.

113. Schneider A. Encyklopedya do krajoznawstwa Galicyi pod względem historycznym, statystycznym, topograficznym. T. l—2. Lwуw, 1868–1874.

114. Schnur-Pepłowski S. Cudzoziemcy w Galicji. Krakуw, 1898.

115. Schnur-Pepłowski S. Obrazy z przeszłości Galicyi i Krakowa (1772–1858). Lwуw, 1896.

116. Schnur-Pepłowski S. Z przeszłości Galicyi (1772–1862). Lwуw, 1895.

117. Skoczek J. Studia nad patrycjatem lwowskim wiekуw średnich // Pamiętnik Historyczno-Prawny. Lwуw, 1928.

118. Skoczek J. Ze studiуw nad średniowiecznym Lwowem // Pamiętnik Historyczno-Prawny. Lwуw, 1928. T. VI. Z. 3.

119. Stupnicki H. Galicia pod względem topograficzno-geograficzno-historycznym. Lwуw, 1849.

120. Szolginia W. Tamten Lwуw. T. 1–6. Wrocław, 1992–1994.

121. Szolginia Witold. Krajubrazy syrdeczny. Bytom. 1985.

122. Szolginia Witold. Kwiaty lwowskie. Bytom. 1987.

123. Szolginia Witold. Dom pod Żelaznym Lwem. Warszawa, 1989.

124. Szolginia Witold. Na Wesołej Lwowskiej Fali. Warszawa, 1991.

125. Szolginia Witold. Tamten Lwуw. T. 1–6. Wrocław, 1993.

126. Ta Jуzku. Humor i satyra dawnego Lwowa. Wrecław, 1990.

127. Terlecki Tymon. Papierowa magia. Pismo, R. 1983, nr 5.

128. Thulli T. Wspomnienia // Pzewodnik naukowy i literacki. Т.ХХШ. Z. 4.

129. Tomkiewicz M., Tomkiewicz W. Dawna Polska w anegdocie. Warszawa, 1961.

130. Tyrowicz Marian. W poszukiwaniu siebie. T. 1. Pod lwowskim niebem. Lublin, 1988.

131. Wajda Kazimierz (Szczepko), Vogelfanger Henryk (Tońko): Dialogi radiowe z «Wesołej Lwowskiej Fali». Wrocław, 1988.

132. Wasylewski Stanisław. Lwуw. Poznań, 1931.

133. S. Wasylewski. Na końcu języka, Wrocław, 1957.

134. S. Wasylewski. Niezapomniany stan służby. Wrocław. 1957.

135. Wasylewski S. Czterdzieści lat powodzenia. Przebieg mojego życia. Wrocław, 1959.

136. J. Wasylkowski. Obyś żyl w ciekawych czasach. Warszawa, 1991.

137. S. Wędrowny. Śpiewające przedmieście. Lwуw, 1911.

138. J.E. Wilczur. Do nieba nie można od razu. Warszawa, 1991.

139. Wittlin Jуzef. Mуj Lwуw. Warszawa, 1991.

140. Stanisław Wodzicki. Wspomnienia z przeszłości od roku 1768 do roku 1840.Krakуw, 1874.

141. Wasylewski S. Bardzo przyjemne miasto. Lwуw, 1921.

142. Wasylewski S. Sprawy ponure. Obrazy z kronik sądowych wieku Oświecenia. Lwуw, 1922.

143. Wawel-Louis J. Okruszyny historyczne. Krakуw, 1898.

144. Wiczkowski J. Lwуw, jego rozwуj i stan kulturalny oraz przewodnik po miastu. Lwуw, 1907.

145. Wybranowski A. Gawędy z minionych lat. Lwуw, 1909.

146. Żubrzycki D. Kromka miasta Lwowa. Lwуw, 1844.

147. Zbierzchowski Henryk. Kariera pana Franciszka. Lwуw, 1939.

148. Zieliński Zdzisław. Przeżyte na Grуdku. Semper Fidelis R. 1991 nr l.

149. Zawadzki Władysław. Obrazy Rusi czerwonej. Poznań, 1869.

Пресса:

150. «Діло», 1880–1939.

151. «Жіноча Доля», 1925–1932.

152. «Зиз», 1924–1933.

153. «Комар», 1933–1939.

154. «Краківські Вісті», 1940–1944.

155. «Львівські Вісті», 1941–1944.

156. «Назустріч», 1934–1938.

157. «Напередодні», 1937–1938.

158. «Неділя», 1928–1939.

159. «Нова Хата», 1925–1939.

160. «Новий Час», 1930–1939.

161. «Овид», Чикаго, 1960–1967 р.

162. Червоний Шлях, 1927–1934.

163. «Chwila», 1920–1939.

164. «Gazeta Lwowska», 1941–1944.

165. «Herold Polski», 1914.

166. «Kabaret», 1929.

167. «Karykatury», 1902.

168. «Komik Polski», 1934.

169. «Pocięgiel», 1911–1930.

170. «Rуżowe Domino», 1882.

171. «Słowo Polskie», 1946.

172. «Stańczyk», 1880.

173. «Szczutek», 1895.

174. «Wiek Nowy», 1920–1939.

175. «Zagłoba», 1894‚ 1895.

Примечания

1

Игра слов: кава (укр.) — кофе; кавун (укр.) — арбуз (здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

2

Трафил шляк — выйти из себя, разозлиться (пол.).

(обратно)

3

от лат. attrahere — притягивать.

(обратно)

4

болван, человек со странностями (гал.).

(обратно)

5

мавританка (укр.).

(обратно)

6

Авантюра — шумиха, драка, эксцесс (пол.).

(обратно)

7

плут, прощелыга, разгильдяй (гал.).

(обратно)

8

гауптвахта, караульные помещения.

(обратно)

9

Старое название Ивано-Франковска.

(обратно)

10

Здесь и далее в смысле также языка, одежды и традиций имеется в виду не русский, а «руський» — старое обозначение украинского.

(обратно)

11

мордувати — мучить (укр.)

(обратно)

12

черный петух с белой курицей.

(обратно)

13

На этом дереве соловей поет, здесь можно получить пиво.

(обратно)

14

А я тебе на это опять: чтобы ты был, как бык, здоров. Живи многие лета, брат, где на окнах густые решетки.

(обратно)

Оглавление

Львовских кофеен чары

Кофе

Первые кофейни

Кофейни начала XX века

Кнайпы во времена первой мировой войны

Кофейни в период между двумя войнами

Пригородные кофейни

Варшава-Берлин-Париж

Межвоенная богема

Хроника кофеен

Кофейни во время оккупации

Самые известны кнаипы

  «Аббазия»

  «Альгамбра»

  «Американская»

  «Багатель»

  «Банзай»

  «Бауркер»

  «Бристоль»

  «Вулій»

  «Голубятня»

  «Гродзицких»

  «Грот»

  «Земянская» («Помещичья»)

  «Кришталева» («Хрустальная»)

  «Кручені слупи» («Винтовые сваи»)

  «Людвиг»

  «Лясоцкий»

  «Мираж»

  «Найсерек»

  «Несподіванка» («Неожиданность»)

  «Нитуш»

  «Палас де Дане»

  «Пегас»

  «Республика»

  «Ройяль»

  «Севилья»

  «Папа Бизанц»

  «Театральная»

  «Италия»

  «Харап»

  «Хлибкевич»

  «Японская»

  «Атлас» — пуп Львова

  «Варшава»

  «Венская»

  «Виктория»

  «Гранд»

  «Европейская»

  «Империал»

  «Карлтон»

  «Cafe De la Раіх»

  «Cafe Rouge»

  «Козел»

  Кнайпа Кучка

  Кнайпа Кребса

  «Лувр»

  Кнайпа Маселко

  Кофейня Миллера

  «Монополь»

  Кнайпа Нафтулы

  «Палермо»

  Ресторан Самуила Райха

  «Рома»

  «Сан Суси»

  «Центральная»

  «Шкоцкая»

  Кнайпа Шнайдера

  «Штука»

  Где во Львове что ели

  Мама Теличкова

  Вождение козы

Первые цукерки

Вкус детства

Шахматисты кофеен

Львовские гостиницы

  «Английский отель»

  «Бельлевью»

  «Бристоль»

  «Ванда»

  «Варшавский»

  «Гранд»

  «Европейский»

  «Империал»

  «Краковский»

  «Отель Куна»

  «Метрополь»

  «Нью-Йорк»

  «Под Тигрисом»

  «Под Тремя Муринами»

  «Саксонский»

  «Французский»

  «Центральный»

  «Швейцарский»

  «Штадтмиллера»

  Отель «Жорж»

  «Народная гостиница»

Балы и забавы

  Редуты

  Касино

  Веселые бальные трафунки

  Салоны

  Салон Михаила Терлецкого

  Народный дом

  Галактион Чипка. В водовороте карнавалов

  Студенческий «гусак»

  Городское касино и Круг художественно-литературный

  Зимние балы

  Клуб интеллигенции

  Литературный клуб 1939–1944 гг.

Шинки, корчмы, мордовни

  Не бросай меня, моя чарочка!

  Мордовии

  Кабаки под открытым небом

  «Пекелко» («Преисподенка»)

  Шинок «Селедка на цепи»

  Шинок пани Иосифовой

  Шинок Винда на Коперника

  Шинок Циммермана

  «Под Смоком» («Под Драконом»)

  «Под Стрелком»

  Шинки под…

  Винные погреба

  Там на Лычакове есть прекрасный обычай

  Садись на «їдинку» — гуляй на Лычаков

  За рогаткой гранд-забава

  Тингель-тангли

  «Там на углу, на Яновской, на улице Клепаровской»

  На Замарстынове файная (прекрасная) забава

  Погулянка

Хроника кофеен

  Криминальная хроника

  Хроника самоубийств

  Хроника мошенничества

  Хроника трафунков

  Воровские трафунки

Послесловие

Использованная литература Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg