«Поколение убийц»

Поколение убийц (fb2) - Поколение убийц (пер. Надежда Пустовойтова) 317K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Эван Райт

-1-

Познакомьтесь с морпехами из роты Браво – самодовольными, закаленными профессионалами, которые занимаются самым специфическим видом американского экспорта: сверхнасилием. Это правдивая история о пулях, бомбах и взводе разведчиков морской пехоты на войне в Ираке.

Оккупанты едут в HMMWV «Хамви» через иракскую пустыню на север. Они едят конфеты, жуют табак и распевают песни. На горизонте горят нефтяные пожары, вспыхивающие у очагов концентрации ожесточенных иракских солдат во время перестрелок с американскими силами. Четыре морпеха в машине – из первых американских частей, пере­секших границу с Ираком – возбуждены от комбинации кофеина, недосыпа, волнения и скуки. Осматривая про­странство на предмет возможного огня противника и одновременно горланя песню Avril Lavigne “Я с тобой”, двадца­тидвухлетний водитель, капрал Джошуа Рэй Персон, и руководитель группы Hitman-2-3, двадцативосьмилетний сер­жант Брэд Колберт – оба ветераны афганской войны – уже достигли глубокомысленного вывода об этой кампании: о том, что зона боевых действий, которой является Ирак, напичкана этими “чертовыми даунами”. В их батальоне есть даун-командир, который неправильно повернул рядом с границей, задержав вторжение как минимум на час. Есть еще один офицер, классический даун, который уже начал прочесывать пустыню в поисках сувениров, брошенных бегущи­ми иракскими солдатами: касок, фуражек Республиканской гвардии, винтовок. В отделениях технической поддержки батальона есть безнадежные дауны, которые напортачили с радиостанциями и не взяли достаточно батарей для тепло­визионных устройств морской пехоты. Но, по их мнению, есть один даун, который переплюнул всех остальных – это Саддам Хусейн. “Мы уже как-то надрали ему задницу, - говорит Персон, сплевывая через окно плотную струю та­бачного сока. – Потом оставили в покое, и весь следующий год он еще больше парил нам мозги. Мы не хотим быть в этой сраной стране. Мы не хотим в нее вторгаться. Что за чертов даун”.

Война началась двадцать четыре часа тому назад серией взрывов, которые прогремели в пустыне Кувейта около ше­сти утра 20-го марта. Морпехи, спящие в окопах, вырытых в песке в двадцати милях южнее границы с Ираком, садят­ся и всматриваются в пустое пространство, вслушиваясь в отдаленный грохот с лицами, лишенными всякого выраже­ния. В зоне ожидания в пустыне разбили лагерь 374 солдата, все они – бойцы первого разведбатальона, которому предстоит прокладывать путь на значительных этапах вторжения в Ирак, часто действуя за линией врага. Морпехи с нетерпением предвкушали этот день с того момента, как покинули свою базу в Кемп Пендлтон в Калифорнии, более шести недель тому назад. Их боевой дух зашкаливал. Позже в тот первый день, когда над их головами проревели несколько боевых вертолетов Белл AH-1 Кобра, уносясь на север, предположительно к месту сражения, морпехи вскинули в воздух кулаки и прокричали: “Даа! Порви их”! (Kill Him!)

“Порви их”! – это неофициальный одобрительный возглас морской пехоты. Его выкрикивают, когда собрат-морпех пытается побить свой личный рекорд в фитнесс-тесте. Им прерывают ночные истории сексуальных похождений в публичных домах Таиланда и Австралии. Это крик возбуждения после стрельбы очередью из пулемета M2 “Ma Deuce” калибра 0.50' дюйма. “Порви их!” в двух простых словах выражает восторг, страх, ощущения власти и эроти­ческого возбуждения, которые возникают в результате соприкосновения с предельными физическими и эмоциональ­ными нагрузками под угрозой смерти, что, несомненно, и является сутью войны. Практически все морпехи из тех, кого я там повстречал, надеялись, что эта война с Ираком даст им шанс порвать их.

Преувеличенные выражения энтузиазма – от выкриков “Порви их!” и размахивания американскими флагами до нане­сения татуировок на свои тела – морпехи называют “мотиваторами”. Вам никогда не застукать сержанта Брэда Кол­берта, одного из самых уважаемых морпехов в первом разведбатальоне и руководителя группы, с которой я проведу войну, за демонстрацией каких-либо “мотиваторов”. Колберта называют Полярником. Он – мускулистый и светлово­лосый, и делает саркастические замечания гнусавым подвывающим голосом, который очень напоминает Дэвида Спейда (David Spade). Несмотря на то, что он считает себя “убийцей из Корпуса морской пехоты”, он – еще и зануда, который слушает Barry Manilow, Air Supply и практически всю музыку 1980-х, кроме рэпа. Он увлекается разными устройствами – собирает винтажные игровые видеоприставки и носит массивные наручные часы, которые можно правильно настроить, только подключив их к его компьютеру. Он – последний человек, которого вы можете себе представить на острие вторжения в Ирак.

Подавляющая часть войск доберется до Багдада, взяв курс на запад, чтобы попасть на современную супер-маги­страль, построенную Хуссейном как памятник самому себе, и доехать по ней, не встречая никакого особого сопротив­ления, до самых окраин иракской столицы. Группа Колберта из первого разведбатальона достигнет Багдада, пробивая себе путь через самые убогие, самые вероломные части Ирака. Их работа будет состоять в том, чтобы прикрывать продвижение боевых сил морской пехоты – полковой боевой группы один (Regiment Combat Team 1) численностью в семь тысяч бойцов – по сельско-городскому коридору длиной 115 миль, который тянется между городами Эн-Наси­рия и Эль-Кут, кишащими тысячами хорошо вооруженных партизан-федаинов. Во время большей части этого продви­жения первый разведбатальон, организованный в группу из семидесяти легковооруженных Хамви с открытым верхом и грузовиков, будет мчаться впереди группы RCT 1, обнаруживая позиции и точечные засады врага, буквальным об­разом заезжая прямо в них. После того как эта фаза операции будет закончена, соединение переместится западнее и продолжит выполнять свою роль охотников на засады во время нападения на Багдад.

Морпехи-разведчики считаются самыми подготовленными и выносливыми в Корпусе. Генерал-майор Джеймс Мэт­тис, командующий наземными силами морской пехоты в Ираке, называет этих ребят из первого разведбатальона “дерзкими, надменными ублюдками”. Они проходят примерно такую же подготовку, как морские котики и армейские специальные силы. Это физически одаренные люди, которые способны пробежать двенадцать миль, нагруженные рюкзаками весом в сто пятьдесят фунтов, затем прыгнуть в океан и проплыть еще несколько миль, не снимая ботинок и камуфляжа, при оружии и с рюкзаками. Они обучены прыгать с парашютом, погружаться с аквалангом, ходить в снегоступах, лазать по скалам и спускаться по веревке с вертолетов. Многие из них закончили школу выживания по программе S.E.R.E. Level C (Survival, Evasion, Resistance and Escape) – программу обучения на секретной тренировочной базе, где морпехов-разведчиков, пилотов истребителей, морских котиков и другой военный персонал на работах с высоким риском помещают в импровизированный лагерь военнопленных и запирают в клетки, избивают (в предусмотренных пределах) и подвергают психологическим пыткам под надзором военных психиатров. Все это делается с целью обучить их оказывать сопротивление при захвате в плен. Парадоксальным образом, несмотря на все боевые курсы, которые проходят морпехи-разведчики (чтобы пройти весь цикл требуемых курсов во всех школах, у них уходит несколько лет), практически никто из них не умеет управлять Хамви и воевать в них всем подразделением. Традиционно их работа заключается в том, чтобы маленькими группами незаметно пробираться за линию врага, издалека вести наблюдение и избегать контакта с противником. То, чем они теперь занимаются в Ираке – отыскивают засады и с боем идут напролом – это нечто новое, чему их начали обучать где-то с Рождества, за месяц до того, как отправить в Кувейт. У капрала Персона – основного водителя группы – даже нет военной лицензии оператора Хамви, и он всего пару раз пробовал вести машину ночью в конвое. Генерал Мэттис, у которого в распоряжении были другие бронированные разведподразделения – обученные и снаряженные, чтобы прорываться через засады врага на специальной бронированной технике, – говорит, что выбрал первый разведбатальон для одной из самых опасных задач во всей кампании потому, что “то, что я ищу в людях, которых хочу видеть на поле боя – это не какие-то особые названия должностей, а смелость и инициативность”. К тому времени, когда будет заявлено об окончании войны, Мэттис похвалит первый разведбатальон за “ключевую роль в успехе всей кампании”. Морпехи-разведчики будут сталкиваться со смертью практически каждый день на протяжении месяца и убьют много людей – о смертях некоторых из них сержант Колберт и его сослуживцы, несомненно, будут вспоминать и, возможно, даже сожалеть всю оставшуюся жизнь.

Первое впечатление Колберта об Ираке – это то, что он выглядит как “гребаная Тихуана”. Это через несколько часов после того, как его группа на рассвете пересекла границу с Ираком. Мы едем через отвалы мусора в пустыне, изредка испещренной глинобитными хижинами, маленькими отарами овец и кучками тощего, костлявого скота, пасущегося у низкорослого кустарника. Иногда мы видим покореженные машины: выжженные остовы автомобилей, возможно, оставшихся здесь со времен Войны в заливе, и лежащий на осях грузовик Тойота без колес. Время от времени нам

попадаются люди – босые иракские мужчины в платьях. Некоторые стоят у дороги и рассматривают нас. Один или два нам машут.

“Эй, уже десять утра! – орет Персон в сторону одного иракца, мимо которого мы проезжаем. – Не пора ли переодеть пижаму?”

Голова у Персона почти квадратная, а его голубые глаза расставлены так широко, что собратья-морпехи называют его рыбой-молотом или камбалой. Он из Невады, штат Миссури – маленького городка, в котором “NASCAR2 – все равно что государственная религия”. Он говорит с акцентом – не совсем южным, а скорее, просто сельским, и гордится тем, что его воспитала мать-одиночка и он – выходец из рабочего класса. “Мы несколько лет жили в трейлере на ферме моего дедушки, и мне раз в год покупали пару обуви в Вол-Марте”. В школе Персон был пухлым мальчиком и не

занимался спортом, зато состоял в команде, которая участвовала в дебатах, и играл на всех музыкальных инструмен­тах, которые ему попадались – от гитары до саксофона и пианино.

То, что он стал морпехом, было для него разворотом на 180 градусов. “Я планировал получить стипендию в Универ­ситет Вандербильта и изучать философию, - говорит он. – Но однажды у меня случилось прозрение. Я хотел вершить свою жизнь хотя бы какое-то время, а не думать о ней”.

Часто кажется, что движущей силой за решением этого некогда пухлого, неспортивного паренька вступить в Корпус и войти в одно из самых элитных мачо-подразделений была возможность глумиться над ним и над всем окружающим. За несколько дней до того как его подразделение должно было выдвинуться из лагеря в пустыне Кувейта и начать вторжение, бойцам вручили письма от американских школьников. Персону досталось письмо от девочки, которая пи­сала, что она молится за мир. “Эй, крошка, - прокричал Персон. - Что написано на моей рубашке? Американский мор­пех! Я родился не в коммуне хиппи-педиков. Я – убийца и имею дело со смертью. На досуге я отжимаюсь до крови на костяшках пальцев. А потом точу свой нож”.

Пока конвой продвигается на север по пустыне, Персон поет песню группы “A Flock of Seagulls” “Я убежал (так дале­ко)”. Он говорит: “Когда я выберусь отсюда, – (он увольняется из морской пехоты в ноябре), – то сделаю стрижку как у “Flock of Seagulls” и стану рок-звездой”.

“Заткнись, Персон”, - говорит Колберт, напряженно всматриваясь в запыленные просторы с выставленным в окно ка­рабином М-4. Колберт и Персон разговаривают друг с другом словно старая супружеская пара. На звание ниже, чем Колберт, Персон вынужден обуздывать свою злость в его адрес, но иногда, когда Колберт слишком резок и ранит чув­ства Персона, траектория Хамви внезапно становится непредсказуемой. Персон делает резкие повороты и без причи­ны бьет по тормозам. Такое случается даже в боевых ситуациях, и тогда вдруг можно увидеть, как Колберт вновь пы­тается завоевать расположение своего водителя, отказываясь от своих слов и принося извинения. Но, в общем и це­лом, кажется, они испытывают взаимную симпатию и действительно уважают друг друга. Колберт высоко ценит Пер­сона, в чьи обязанности входит обеспечение работы радиосвязи – поразительно сложная и жизненно важная работа для группы, - называя его “одним из лучших радиооператоров в разведке”.

Завоевать уважение Колберта не так-то просто. Он сам придерживается высоких стандартов в личном и профессио­нальном поведении и ожидает того же от окружающих. В этом году его выбрали руководителем группы года в первом разведбатальоне. В прошлом году он заслужил Медаль Благодарности ВМФ за помощь в уничтожении вражеской ра­кетной батареи в Афганистане, где руководил одной из первых полевых групп морпехов. Он опрятен, аккуратен и проворен абсолютно во всех мелочах. Он вырос в ультрасовременном доме, построенном по проекту его отца-архи­тектора. В той части гостиной, где располагался мягкий уголок, был ворсистый ковер. Он рассказывает, что одно из самых его любимых воспоминаний – о том, как родители позволяли ему приводить в порядок этот ковер специальны­ми граблями. Колберт – это ходячая энциклопедия радиочастот и протоколов шифрования, и может рассказать вам во всех подробностях практически о любом оружии в арсенале США или Ирака. Однажды он чуть не купил излишний британский танк – даже договорился о ссуде через кредитный союз, – но потом передумал, когда осознал, что одна его парковка может пойти вразрез с правилами районирования в его родном штате – “коммунистической республике Калифорнии”.

Но есть еще одна грань его личности. Его спина покрыта кричащими татуировками в стиле Хеви-метал. Он выплачи­вает около $5000 в год за авто-мотострахование из-за вопиющих штрафов за превышение скорости и регулярно гоня­ет на своем скоростном мотоцикле Yamaha R1 на скорости 130 миль в час. Он признается, что в нем есть глубоко уко­ренившаяся, но контролируемая бунтарская жилка, которая побудила его родителей отправить его в военную акаде­мию, когда он учился в школе. Он говорит, что его жизнь подвластна простой философии: “Никогда нельзя

показывать страх или отступать, чтобы не позволить себе осрамиться перед стаей”.

С места пассажира спереди Колберт контролирует ситуацию с правой стороны машины, безопасность слева обеспе­чивается капралом Гарольдом Тромбли – девятнадцатилетним парнем с пулеметом SAW на заднем пассажирском си­денье. Тромбли – худой, темноволосый и бледноватый паренек из Фаруэлла, штат Мичиган. Он говорит мягким, но звучным голосом, который плохо сочетается с его мальчишеским лицом. Один глаз у него сильно покраснел из-за ин­фекции, вызванной постоянными песчаными бурями. Последние несколько дней он все время пытался это скрыть, чтобы его не исключили из группы. Технически он – “морпех-разведчик на бумаге”, потому что до сих пор не закон­чил базовый разведкурс. Но не только молодость и недостаток опыта держат Тромбли в аутсайдерах, дело скорее в его сравнительной незрелости. Он гладит свою пушку и говорит что-то вроде: “Надеюсь скоро пустить ее в ход”. Дру­гие морпехи смеются над этими его фразами из военных фильмов категории “B”. Они также с подозрением относятся к небылицам, которые он травит. Например, он утверждает, что его отец был сотрудником ЦРУ и что большинство мужчин из семьи Тромбли умерли насильственной смертью при загадочных обстоятельствах – подробности этих ис­торий очень расплывчаты и каждый раз меняются. Он с нетерпением ожидает начала боя “словно одну из тех фанта­зий, которые, как ты втайне надеешься, рано или поздно сбудутся”. В декабре, за месяц до своей отправки в Ирак, Тромбли женился. (Он говорит, что отец его невесты не присутствовал на церемонии, потому что незадолго до этого погиб под огнем случайной “уличной перестрелки”). В свободное время он составляет списки возможных имен для сыновей, которые должны у него родиться, когда он вернется домой. “Только я могу продолжить род Тромбли”, - го­ворит он. Несмотря на сдержанное отношение других морпехов к Тромбли, Колберт чувствует, что потенциально он может стать хорошим морпехом. Колберт всегда дает ему какие-нибудь наставления – учит его, как пользоваться разными средствами связи, как лучше всего сохранять в чистоте свое оружие. Тромбли – внимательный ученик, ино­гда – почти любимчик своего учителя, и изо всех сил старается тихо оказывать маленькие услуги всей группе, напри­мер, каждый день набирать всем воду во фляги.

Еще один боец группы в машине – это капрал Габриэль Гарса. Ему двадцать один и родом он из Себастьяна, штат Те­хас. Он наполовину высунулся из машины – его тело находится в башенном люке, от талии и выше. Он управляет ав­томатическим гранатометом Mark-19 – самым мощным оружием на этом транспортном средстве, установленном сверху Хамви. Его работа – вероятно, самая опасная и требовательная во всей группе. Иногда он на ногах по двадцать часов подряд и должен постоянно следить за горизонтом для выявления возможной угрозы. Морпехи считают его од­ним из самых сильных бойцов во всем батальоне, – хотя по его внешнему виду этого не скажешь, – а физическая сила среди них высоко котируется. Он скромно поясняет свою репутацию человека сверхъестественной силы шуткой: “Да, я силен. Как умственно отсталый”.

Группа Колберта входит в состав взвода из двадцати трех бойцов в роте Браво. Имея в распоряжении две других ли­нейных роты первого разведбатальона – Альфа и Чарли, а также вспомогательные подразделения, задача батальона – разыскивать в пустыне иракское оружие, пока остальные морпехи захватывают нефтяные месторождения на востоке. Во время этих первых сорока восьми часов вторжения, группа Колберта не обнаруживает никаких танков и встречает сотни сдающихся в плен иракских солдат – которых Колберт всеми силами старается избегать, чтобы на него не воз­ложили бремя их поиска, задержания и раздачи им провианта – его подразделение совсем для этого не подходит. Сол­даты-дезертиры – некоторые из них до сих пор с оружием, - а также группы гражданских семей вереницей проходят мимо машины Колберта, припаркованной у канала на время второй ночевки его группы в Ираке. Колберт дает указа­ния Гарсе, который остается на страже со своим гранатометом Mark-19: “Ни в коем случае не стреляй в гражданских. Мы – армия вторженцев и должны быть великодушны”.

“Велико-что? – спрашивает Гарса. – Что это к черту значит?”

“Горделивыми и царственными”, - отвечает Колберт.

Гарса обдумывает эту информацию. “Не вопрос, – говорит он. – Я – хороший парень”. Колберт и Персон большую часть времени отслеживают грехи, совершаемые офицером разведки по кличке Капитан Америка. Колберт и другие морпехи в подразделении обвиняют Капитана Америку в том, что он бросает людей на сумасбродные затеи под при­крытием разумных миссий. Капитан Америка – довольно приятный парень. Если вы попадетесь ему в лапы, он вам все уши прожужжит о бесшабашном времени, которое провел в колледже, работая телохранителем в таких рок-груп­пах, как U2, Depeche Mode и Duran. Его люди чувствуют, что он пользуется этими историями в жалких попытках их впечатлить, а кроме того, половина из них никогда не слышали о Duran.

Еще до завершения кампании первого разведбатальона Капитан Америка потеряет контроль над своим подразделени­ем и попадет под следствие из-за того, что склонял своих людей к совершению военных преступлений против враже­ских военнопленных. Следственная комиссия батальона оправдает его, но здесь, в зоне военных действий, некоторые из бойцов мечтают о его смерти. “Одного тупицы в руководстве достаточно, чтобы все разрушить, - говорит один из них. – Каждый раз, когда он выходит из машины, я молюсь, чтобы его пристрелили”.

Помимо заскоков Капитана Америки, в группе Колберта присутствует неизбывное ощущение, что это будет унылая война. Все меняется, когда они добираются до Насирии в свой третий день в Ираке.

23 марта группа Колберта в конвое со всем первым разведбатальоном съезжает с захолустных пустынных троп и направляется на северо-запад к Насирии – городу с населением около 300 тысяч жителей на реке Евфрат.

К вечеру батальон вязнет в массивной пробке из машин морской пехоты примерно в тридцати километрах южнее го­рода. Морпехам ничего не говорят о том, что происходит впереди, хотя для них кое-что проясняется, когда перед захо­дом солнца они начинают замечать постоянный поток вертолетов медэвакуации, летящих в Насирию и обратно. В конце концов, всякое движение останавливается. Морпехи выключают двигатели и ждут.

Последние четыре дня бойцы группы спали не более двух часов за ночь, и ни у кого не было возможности снять бо­тинки. На всех надеты громоздкие костюмы химзащиты и все экипированы противогазами. Даже когда им удается поспать – в окопах, которые они роют на каждой стоянке, – им не разрешается снимать ботинки и защитные костю­мы. Они питаются сухими пайками (готовой к употреблению пищей), которые упакованы в пластиковые пакеты раз­мером где-то с половину телефонного справочника. В них входит примерно полдюжины обернутых фольгой упаковок с основным мясным или вегетарианским блюдом – например, мясным рулетом или пастой. Более половины калорий в сухом пайке содержится в батончиках и нездоровой пище вроде сырных кренделей и полуфабрикатной выпечки. Многие морпехи дополняют эту диету большими количествами лиофилизированного кофе – часто они едят кристал­лы прямо из пакета, при этом жуя табак и продаваемые без рецепта стимуляторы, включая эфедру.

Колберт постоянно долдонит своим людям не забывать пить воду и пытаться прикорнуть при любой возможности, и даже допрашивает их о том, желтая или прозрачная у них моча. Когда он возвращается из туалета, Тромбли отвечает ему тем же.

“Хорошо просрались, сержант?” – спрашивает он.

“Отлично, – отвечает Колберт. – Просрался что надо. Не слишком твердым и не слишком жидким”.

“Паршиво, когда жидкое и нужно пятьдесят раз подтираться”, - говорит Тромбли в поддержание разговора.

“Я не об этом, - Колберт принимает свой строгий тон наставника. – Если оно слишком твердое или слишком жидкое, значит что-то не в порядке. И, возможно, у тебя какая-то проблема”.

“Оно должно быть слегка кислотным, - говорит Персон, вставляя свое собственное медицинское наблюдение. – И немного жечь, когда выходит”.

“Может быть, из твоего блудливого заднего прохода, после всего того, что там побывало”, - отрезает Колберт.

Услышав этот обмен репликами, другой морпех из подразделения говорит: “Черт побери, морпехи такие гомоэротич­ные. Это все, о чем мы говорим”.

Другая большая тема – это музыка. Колберт пытается пресечь любые упоминания кантри-музыки в своей машине. Он утверждает, что от одного упоминания кантри, которое он считает “паралимпийскими играми в музыке”, ему стано­вится физически плохо.

Морпехи глумятся над тем, что многие танки и Хамви, которые стали вдоль дороги, украшены американскими флага­ми или слоганами-мотиваторами вроде “Сердитый американец” или “Порви их”. Персон замечает Хамви с расхожей фразой 9/11 “Вперед!3”, нанесенной по борту.

“Ненавижу эту слащавую патриотическую чушь”, - говорит Персон. Он вспоминает песню Аарона Типпина “Где звезды и ленты и орел летает”. “Вот поет он на фоне всех этих видов страны в духе белой швали. ‘Где орлы летают’. Дерьмо! Они и в Канаде летают. Как будто там их нет? Мама

пыталась поставить мне эту песню, когда я вернулся из Афганистана. А я говорю: ‘Что за хрень, ма. Я – морпех. Мне не нужно цеплять флажок на машину, чтобы показать, что я - патриот’”.

“Эта песня – это чисто гомосексуальная кантри-музыка, параолимпийский гей”, - говорит Колберт.

Группа Колберта проводит ночь у шоссе. Поздно ночью мы слышим грохот артиллерии далеко впереди, в направле­нии Насирии. Когда мимо проезжает массивная колонна танков M1A1, – в нескольких футах от того места, где отды­хают морпехи, – дрожит земля. Прямо из темноты кто-то кричит: “Эй, если лечь ничком, членом на землю, это так приятно”.

Через несколько часов после восхода солнца 24 марта они настраиваются на ВВС на коротковолновом радио, которое есть у Колберта в Хамви, и слушают первые сообщения о боях в Насирии, впереди по дороге. Чуть позже лейтенант Натан Фик, командир взвода Колберта, проводит брифинг для трех других руководителей групп во взводе из двадцати трех человек. Фик, которому двадцать пять, имеет приятную внешность бывшего служки у алтаря, которым он, и правда, когда-то был. Он – сын успешного балтиморского адвоката и после Дартмута закончил офицерскую кандидат­скую школу. Это его второй срок на войне. В Афганистане он командовал пехотным взводом морской пехоты. Но так же, как Колберт и шесть других морпехов во взводе, которые тоже служили в Афганистане, он видел очень мало пере­стрелок.

Фик говорит своим людям, что морпехи понесли серьезные потери в Насирии. Вчера объявили, что в городе безопас­но. Но затем на армейское подразделение снабжения, которое передвигалось вблизи от города, напал иракский парти­занский отряд верноподданных Саддама Хуссейна под названием федаины. По словам Фика, эти боевики одеты в гра­жданскую одежду и обустраивают свои позиции в городе среди обычного народа, ведя обстрел из минометов, реак­тивных гранатометов (РПГ) и пулеметов с крыш домов, квартир и переулков. Они убили или захватили в плен двена­дцать солдат из армейского подразделения снабжения, в том числе женщин. Ночью боевая группа морской пехоты из оперативной группы “Тарава” попыталась войти в город по главному мосту через Евфрат. При этом девять морпехов погибли и семьдесят были ранены.

Первому разведбатальону приказали переместиться к мосту для оказания поддержки оперативной группе “Тарава”, которая с трудом контролирует подход с юга. Фик не может точно сказать своим людям, что они будут делать, когда доберутся до моста, так как планы до сих пор еще обсуждаются на высшем уровне. Но говорит им, что правила их действий изменились. До этого они позволяли вооруженным иракцам проходить мимо, иногда даже раздавали им еду. Теперь, говорит Фик, “любой, у кого есть оружие, считается врагом. И если от вас отходит женщина с оружием на

спине, стреляйте в нее”.

В 13:30 374 морпеха из первого разведбатальона распределяются по дороге и выдвигаются на север, в направлении города. Учитывая новости о тяжелых потерях за последние сутки, разумно предположить, что у всех бойцов в маши­нах шансы погибнуть или быть ранеными в Насирии – выше средних.

Воздух отяжелел от мелкой, рассыпчатой пыли, которая повисла, словно густой туман. Кобры тарахтят прямо над го­ловами, устремляясь вниз с изяществом летающих кувалд. Они облетают конвой первого разведбатальона, тычась в бесплодный кустарник по обе стороны дороги в охоте на вражеских стрелков. Вскоре мы остаемся один на один друг с другом. Вертолеты отзывают, потому что горючее на исходе. Большая часть конвоя морской пехоты удерживается на месте, пока иракские силы впереди не будут подавлены. Один из последних морпехов, которого мы видим у дороги, вскидывает свой кулак, когда мимо проезжает машина Колберта, и выкрикивает: “Порви их!”

Мы заезжаем на ничейную землю. Горящий склад горючего изрыгает пламя и дым. По обе стороны дороги, везде, куда достигает взгляд, валяется мусор. Конвой замедляет ход и крадется, и в Хамви залетает черный рой мух.

“Вот теперь это похоже на Тихуану”, - говорит Персон.

“И на этот раз я займусь тем, чем всегда хотел в Тихуане, - отвечает Колберт. – Выжгу все до земли”.

Совсем рядом, справа от машины нас оглушает серия взрывов, от которых стучат зубы. Нам досталось поровну с рас­положенной у дороги батареей тяжелой артиллерии морской пехоты, которая стреляет по Насирии, в нескольких ки­лометрах впереди. На дороге видно покореженный Хамви. Ветровое стекло изрешечено дырами от пуль. Рядом – погнутые обломки военных транспортных грузовиков США, дальше – взорванный бронетранспортер морской пехо­ты. По всей дороге разбросаны рюкзаки морпехов – из них вываливаются одежда и скатанные постельные принад­лежности.

Мы проезжаем череду иссушенных фермерских дворов – грубые квадратные хибары из глины, с голодающим скотом у порога. Местные жители сидят рядом как зрители. Мимо проходит женщина с корзиной на голове, словно не заме­чая взрывов. За десять минут никто не произнес ни слова, и Персон не может удержаться от глупой реплики. Он с улыбкой поворачивается к Колберту: “Эй, как ты думаешь, я наездил достаточно часов, чтобы получить водительские права на Хамви?”

Мы добираемся до моста через Евфрат. Это длинная, широкая бетонная конструкция. Он простирается примерно на километр, а арки изящно закругляются ближе к середине. На противоположном берегу виднеется Насирия. Спереди город выглядит как сумятица из разноформенных двух- и трехэтажных строений. Сквозь дымку дома кажутся лишь набором неясных, косых очертаний, похожих на ряд сгорбленных могильных надгробий.

Насирия – это ворота в древнюю Месопотамию, “Плодородный полумесяц”, лежащий между Евфратом, прямо перед нами, и Тигром, в сотне километров севернее. Эта земля была постоянно населена на протяжении 5000 лет. Именно здесь человечество изобрело колесо, письменность и алгебру. Ученые полагают, что Месопотамия была тем местом, где находились Сады Эдема. После трех дней в пустыне морпехи с изумлением оказываются в этом оазисе тропиче­ской растительности. Вокруг нас – пышные рощи из пальмовых деревьев, а также поля, где растут высокие травы. В то время как рядом рвутся артиллерийские снаряды морской пехоты, Колберт неоднократно повторяет: “Вы только посмотрите на эти чертовы деревья”.

Пока две роты первого разведбатальона получают указания закрепить позиции на берегах Евфрата, рота Браво ожида­ет у подножия моста, в двухстах метрах от кромки воды. Не успеваем мы обосноваться, как территорию начинает прочесывать продольный пулеметные огонь. Летящие на нас снаряды издают свистящий звук, точно как в мультфиль­мах про Багз Банни. Они попадают в пальмовые деревья поблизости, измельчая листья и окутывая стволы облаками дыма. Морпехи из оперативной группы “Тарава” справа и слева строчат из пулеметов. Роты Альфа и Чарли из перво­го разведбатальона начинают подрывать цели в городе из тяжелых орудий. Вражеские мины теперь разрываются по обе стороны машины Колберта, не далее чем в ста пятидесяти метрах от нас. “Будьте готовы к тому, что эта заваруха выйдет из-под контроля”, - говорит Персон, и в его голосе слышится обычное раздражение. Он добавляет: “Знаете это чувство перед дебатами, когда вам нужно в туалет и у вас появляется такое странное ощущение в животе, а потом вы заходите и даете всем чертей?” Он улыбается. “Сейчас я этого не ощущаю”.

Вертолеты морской пехоты летят низко над пальмовой рощей через дорогу, стреляя ракетами и ведя пулеметный огонь. Выглядит так, будто мы попали в кино о Вьетнамской войне. Словно по сигналу, Персон начинает петь песню Creedence Clearwater Revival. Он говорит мне, что этой войне нужна своя собственная музыкальная тема. “Этот педик Джастин Тимберлейк напишет для нее саундтрек”, - говорит он, добавляя с отвращением: “Я как раз недавно прочи­тал, что все эти слащавые гомики поп-звезды вроде Джастина Тимберлейка и Бритни Спирс собираются записать ан­тивоенную песню. Когда я стану поп-звездой, я буду петь песни только в поддержку войны”.

Прерывая речь Персона, рядом происходит массивный взрыв. Отклонившийся артиллерийский снаряд морской пехо­ты попадает в линию электропередач и детонирует сверху, отбрасывая шрапнель в машину перед нами. Осколки так­же попадают в группу из шести морпехов. Двоих убивает сразу; четверо других ранены. Сквозь дым мы слышим, как они зовут медика. Все пытаются найти укрытие в грязи. Я прижимаюсь к земле как можно теснее. Смотрю вверх и вижу, как ругается и извивается морпех, пытаясь выбраться из своего костюма химзащиты. На штанах спереди нет молнии. Нужно сначала отцепить подтяжки и стащить их с себя, что особенно непросто, если ты лежишь на боку. Это морпех из взвода Колберта, один из его самых близких друзей – тридцатилетний сержант Антонио Эспера. Эспера вырос в Риверсайде, штат Калифорния, и, по его собственным словам, был самым настоящим “паршивым ублюдком” – участвовал во всех насильственных потасовках, доступных для юного латиноса из распавшейся семьи, частично воспитанного в государственных учреждениях. С обритой головой и глубоко посаженными глазами, он – один из са­мых устрашающих морпехов во всем взводе, но Эспера не устраивает представления, пытаясь прикрыть смехом свой страх. Он с трудом извлекает из штанов свой

пенис, чтобы пописать, лежа на боку. “Не хочу обоссаться”, - бормочет он.

Все морпехи до войны прошли курс по боевому стрессу. Инструктор говорил им, что двадцать пять процентов бойцов под обстрелом обычно теряют контроль над мочевым пузырем или кишечником. До начала военных действий многие бойцы из первого разведбатальона попытались достать подгузники Depend – не только для конфузных боевых инци­дентов, но и на тот случай, если им по двое суток придется носить костюмы химзащиты после реальной атаки. Под­гузники так и не доставили, поэтому они исступленно писают и испражняются при любой возможности.

Другой парень рядом со мной – еще один руководитель группы из роты Браво, двадцативосьмилетний сержант Ларри Шон Патрик из Линкольнтауна, Северная Каролина. Он пользуется примерно таким же уважением, как и Колберт. Я спрашиваю его, какого черта мы здесь просто ждем, пока вокруг падают бомбы. Его ответ меня отрезвляет. Он гово­рит, что взвод вот-вот отправят на самоубийственную миссию. “Наша работа – это как камикадзе входить в город и учитывать потери”, - говорит он.

“А какие там потери?”- спрашиваю я.

“Потери? – говорит он. – Так их еще нет. Мы – сила реагирования для атаки через мост. Мы заходим в город во время боя, чтобы подобрать раненых”.

Не знаю, почему, но сама идея ожидания потерь, которые еще только предстоят, поражает меня и кажется более жут­кой, чем мысль о потерях реальных. Но все равно, несмотря на то, как здесь паршиво – у этого моста, под тяжелым огнем – это еще и будоражит. Я почти презирал то, как морпехи кичились своими мотиваторами, как кричали “порви их”, и с нетерпением рвались в бой. Но дело в том, что каждый раз, когда происходит взрыв, а ты после этого оста­ешься цел, это однозначно вызывает бурное чувство радости. А другая радость заключается в том, что мы бок о бок друг с другом переживаем одинаковый огромный страх: страх смерти. Как правило, смерть вытесняется за пределы того, чем мы занимаемся в гражданской жизни. Большинство людей сталкиваются со смертью в одиночку, если пове­зет – в окружении нескольких членов семьи. Здесь морпехи сталкиваются со смертью вместе, в свои юные годы. Если кому-то суждено погибнуть, это случится в окружении самых близких и дорогих друзей, которые, по убеждению че­ловека, когда-либо у него будут.

Вокруг нас все так же рвутся мины, и я замечаю, как Гарса роется в своем сухом пайке. Он достает пакетик карамелей Charms и швыряет их в прямо в огонь. Для морпехов Charms – это почти что адский талисман. Несколько дней назад, когда мы ехали в Хамви, Гарса увидел, как я достаю Charms из своего сухого пайка. Его глаза загорелись, и он предложил мне обменять карамельки на пакет популярных сырных кренделей. Причины такой щедрости были непо­нятны. Я думал, ему просто очень нравятся Charms, пока он не вышвырнул упаковку, которую только что выменял, через окно. “В нашем Хамви нет места для Charms”, - сказал Персон, на редкость абсолютно серьезным голосом. “Точно, - подтвердил Колберт. – Charms – это чертово невезение”.

Над нами пролетает пара подоспевших тяжеловооруженных вертолетов морской пехоты, стреляя ракетами по близле­жащей роще из пальмовых деревьев. Когда один из вертолетов выпускает противотанковую ракету BGM-71 TOW, ко­торая вздымает в деревьях огромный оранжевый огненный шар, морпехи роты Браво вскакивают на ноги и орут: “По­рви их!”

Уже около шести часов мы прижаты к этому месту огнем, в ожидании предполагаемого штурма Насирии. Но после заката планы меняются, и первый разведбатальон отзывают от моста на позицию в четырех километрах южнее горо­да, посреди усыпанной мусором пустоши. Когда конвой останавливается, в относительной безопасности и на доста­точном расстоянии от моста, морпехи разбредаются от машин в приподнятом настроении. Рота Альфа первого раз­ведбатальона уложила как минимум десять иракцев на противоположном берегу реки от нашей позиции. Они подхо­дят к машине Колберта, чтобы развлечь его группу россказнями о бойне, которую учинили, особенно хвастаясь од­ним убийством – толстого федаина в ярко-оранжевой рубахе. “Мы прямо изрешетили его нашими снарядами 0.50 калибра”, - говорит один.

Это не просто хвастовство. Когда морпехи говорят о насилии, которое учиняют, они испытывают почти головокружи­тельный стыд, неловкое торжество от того, что совершили поступок, максимально табуированный обществом, и сде­лали это с разрешения государства.

“Ну что же, неплохо справились”, - говорит Колберт своему другу.

Персон писает у дороги. “Черт, я спустил штаны, а оттуда пахнет горячим членом. Этот потный запах разгоряченного пениса. Как будто я только что занимался сексом”. Несмотря на простуду, тридцатиоднолетний сержант роты Браво Руди Рейес из Канзас-Сити, штат Миссури, сбросил рубашку и протирает грудь детскими салфетками – каждый его мускул блестит в мерцающем свете горящей неподалеку нефти.

Рейес не совсем вписывается в образ брутального мачо. Он читает журнал Опры и обрабатывает воском ноги и грудь. Другие бойцы подразделения называют его “смачный Руди”, а все потому, что он такой красивый. “Если тебе кажется, что Руди – горячий парень, вовсе не значит, что ты – гей. Просто он – такой красивый, - говорит мне Персон. – Мы все думаем, что он – секси”.

Морпехам из разведбатальона говорят, что на рассвете они будут продвигаться на север через Насирию, по шоссе, ко­торое они нарекли “снайперским проездом”. В полночь мы с Эсперо выкуриваем на двоих последнюю сигарету. Мы находим укрытие под днищем Хамви и лежим на спине, передавая друг другу сигарету.

“У меня сегодня так скакало настроение, - говорит Эспера. – Наверное, так обычно себя чувствуют женщины”. Он очень волнуется из-за того, что через несколько часов придется ехать через Насирию и даже признается, что у него есть сомнения насчет того, стоило ли вообще приезжать в Ирак. “Я спрашивал у священника, можно ли убивать лю­дей на войне, - говорит он. – Он сказал, можно, если ты не получаешь от этого удовольствия. До того как мы зашли в Ирак, я ненавидел этих проклятых арабов. Даже не знаю, почему. Но как только мы оказались здесь, это все куда-то исчезло. Мне просто их жаль. Я так скучаю по своей девчушке. Я не хочу убивать ничьих детей”.

После полуночи артиллерия морской пехоты громыхает в городе. Вернувшись в Хамви, Тромбли снова говорит о своих надеждах на то, что у него с молодой женой родится сын, когда он вернется домой.

“Никогда не заводи детей, капрал, - поучает его Колберт. – Один ребенок обойдется тебе в 300 тысяч долларов. Тебе и жениться не стоило. Это всегда ошибка”. Колберт часто заявляет о тщетности брака.

“За женщин всегда приходится платить, но брак – это самый дорогостоящий способ. Если хочешь платить за это, Тромбли, езжай в Австралию. За сто баксов там можно заказать шлюху по телефону. Через полчаса она приедет к тебе прямо по адресу, свежая и горячая, как пицца”.

Несмотря на все его обидные заявления о женщинах, если поймать Колберта в момент, когда он не начеку, он призна­ется, что однажды любил девушку, которая его бросила – это была его возлюбленная еще со школьных времен, с кото­рой он встречался десять лет с периодическими перерывами и даже был обручен до тех пор, пока она не бросила его и не вышла замуж за одного из его ближайших друзей. “И мы до сих пор все вместе дружим, - говорит он каким-то свирепым голосом. – Они из тех пар, которые любят фотографировать себя на досуге и увешивать этими снимками весь свой чертов дом. Иногда я прихожу к ним в гости и разглядываю фотографии, на которых моя бывшая невеста веселится и развлекается так, как когда-то делали мы вместе. Приятно, когда у тебя есть друзья”.

Сразу после восхода солнца конвой первого разведбатальона из семидесяти машин пересекает мост через Евфрат и заезжает в Насирию. Это один из тех расползающихся городов третьего мира из глины, кирпича и шлакоблоков, кото­рые, наверное, выглядят довольно раскуроченными даже в свой хороший день. В это утро над разрушенными строе­ниями клубится дым. Большинство зданий у дороги выщерблены и изрыты воронками. Над нами пролетают Кобры, выплевывая пулеметный огонь. По развалинам бродят собаки.

Конвой останавливается, чтобы подобрать морпеха из другого подразделения, которого ранило в ногу. Несколько ма­шин обстреливают из пулеметов и РПГ. Морпехи из разведбатальона открывают ответный огонь и заново отделывают жилой дом примерно дюжиной гранат из Mark-19. Через час мы выезжаем за пределы города и направляемся на се­вер. Мертвые тела разбросаны по обочине дороги – в основном, мужчины, вражеские бойцы, некоторые до сих пор с оружием в руках. Морпехи прозвали один труп Помидорщиком, потому что с расстояния он похож на ящик раздав­ленных помидор на дороге. Также попадаются расстрелянные легковушки и грузовики со свисающими через борта телами. Мы проезжаем мимо разбитого и сгоревшего автобуса, с обугленными останками человеческих тел, как и прежде сидящими у некоторых окон. На дороге – обезглавленный мужчина, а рядом на спине лежит мертвая девочка – лет трех-четырех. Она – в платье и у нее нет ног.

Мы едем дальше, через несколько километров делая остановку, пока батальон вызывает вертолет для удара по ирак­скому бронетранспортеру впереди. Сидящий рядом со мной Тромбли вскрывает свой сухой паек и украдкой вытаски­вает пакетик Чармс. “Только никому ни слова”, - говорит

он. Он разворачивает конфеты и набивает ими полный рот.

В десять утра первый разведбатальон получает приказ покинуть шоссе № 7 – основную дорогу, ведущую на север из Насирии, и свернуть на узкую грязную проселочную дорогу, чтобы охранять по флангам основную боевую силу мор­ской пехоты. В месте, где мы сворачиваем с шоссе, в канаве лежит мертвый мужчина. Через двести метров после тру­па мы видим фермерский дом с семьей на пороге – люди машут нам, когда мы проезжаем мимо. Перед следующим домом две старушки в черном подпрыгивают, радостно вопят и хлопают в ладоши. Группа бородатых мужчин выкри­кивает: “Хорошо! Хорошо! Хорошо!” Морпехи машут им в ответ. За считанные минуты они переключились из режи­ма убивать-всех-кто-выглядит-опасно на улыбки и приветственные взмахи, словно катятся на платформе во вре­мя парада Роуз Боул.

“Оставайтесь хладнокровными, джентльмены, - предупреждает Колберт. – Не важно, что у вас перед глазами, мы сей­час находимся в самой глуши и совсем одни”.

Дорога слилась в один узкий проселок. Мы крадемся со скоростью несколько миль в час. Через каждые пару сотен метров нам попадаются сельские дома. Морпехи останавливаются и швыряют ярко-желтые гуманитарные пакеты с едой в места скопления гражданских. Когда дети вырываются вперед и хватают их, Колберт машет им рукой: “На здо­ровье! Голосуйте за республиканцев”. Он засматривается на “оборвышей”, бегущих за сухими пайками и говорит: “Вот уж слава Богу, что я родился американцем. Серьезно – иногда даже заснуть из-за этого не могу”.

Внезапно поведение гражданских, мимо которых мы проезжаем, меняется. Они перестают нам махать. Многие вооб­ще отводят от нас взгляд. По радио передают, что боевая группа RCT 1 вошла в контакт с силами врага в городе в нескольких километрах севернее. По мере того как мы продвигаемся вперед по проселку, мы начинаем замечать, что сельчане на другом берегу канала бегут в противоположном направлении. Двое местных приближаются к Хамви, сле­дующему за машиной Колберта, и при помощи жестов предупреждают морпехов, что впереди нас ожидает что-то плохое.

Конвой останавливается. Мы находимся на повороте дороги, а слева от нас – уступ высотой пять футов. Прямо перед нами летят снаряды. “Это стреляет противник”, - объявляет Персон.

“Черт побери, - говорит Колберт. – Придется принять это дерьмо на себя”.

Вместо этого, Колберт берет гранату 203 – для подствольника, целует её в нос и закладывает в камору своего оружия. Он открывает дверь и взбирается на насыпь, чтобы взглянуть на небольшую кучку домов на другой стороне. Он пода­ет сигнал всем морпехам выйти из машины и присоединиться к нему на уступе. Морпехи из другого взвода стреляют по селению из винтовок, пулеметов и гранатометов Mark-19. Но Колберт не разрешает своей группе стрелять. Он не различает никаких целей. Через два километра дальше по дороге, в месте, где остановилась рота Альфа из первого разведбатальона, предполагаемые федаины открывают огонь из пулеметов и минометов. Альфе удается избежать по­терь. Батальон вызывает артиллерийский удар по позициям федаинов.

Группа забирается обратно в Хамви. Тромбли усаживается на заднее сиденье и ест спагетти прямо из фольги, выдав­ливая его в рот из надорванного в уголке пакета. “Я чуть не застрелил человека”, - говорит он возбужденно, имея в виду фермера в хуторе по ту сторону насыпи.

“Рано еще, - говорит Колберт. – Держи свое оружие на предохранителе”.

Минут десять все молчат. Поднимается свирепая песчаная буря. Ветер скоростью пятьдесят-шестьдесят миль в час наносит удары по борту машины. Видимость ухудшается, и воздух наполняется желтой пылью. Батальон окружен на узких проселочных дорогах с вражескими стрелками поблизости.

Группа RCT 1 теперь ожидает на подходах к городу где-то в шести километрах впереди. Ее командующий сообщил, что их обстреливают из города, и первый разведбатальон планирует пойти в обход. Колберт объясняет ситуацию своим людям.

“Почему мы не можем просто пройти через город?” – спрашивает Тромбли.

“Я думаю, тогда нас укокошат”, - говорит Колберт.

Через пятнадцать минут мы начинаем перемещаться на север. Все в машине Колберта полагают, что мы движемся по маршруту, который огибает вражеский город, Эль-Гарраф. Затем по радио передают, что планы меняются. Мы поедем напрямую.

Машина Колберта едет вдоль стен города, который походит на уменьшенную копию Насирии. Улица, на которую мы выехали, - теперь мощеная, - уводит налево. Когда Персон поворачивает, стена дома по правую сторону и не более чем в трех метрах от моего окна взрывается дульным

пламенем и треском пулеметного огня. В машину попадает двадцать две пули, пять из них – в мою дверь. Легкая бро­ня, которая покрывает Хамви почти полностью (восьмидюймовые стальные пластины приклепаны поверх дверей), отражает большую их часть, но окна открыты и в броне есть щели. Пуля пролетает мимо головы Колберта и вонзает­ся в корпус за Персоном. Другой снаряд частично пробивает мою дверь.

Мы едва заехали в город, и нам предстоит еще два километра пути через него. Впереди нас пуля попадает в руку мор­пеху из роты Браво, который едет в открытом Хамви.

Перестрелка с двух сторон продолжается. Менее получаса тому назад Колберт рассуждал о реакции на стресс в бою. Кроме конфузной потери телесного контроля, через которую проходит двадцать пять процентов солдат, другие симп­томы включают растяжение времени, то есть ход времени замедляется или ускоряется; четкость зрения, чрезвычайно повышенную чувствительность к деталям; хаотичность мышления, фиксацию мысли на несущественной связке со­бытий; потерю памяти; и, несомненно, инстинктивные ощущения безраздельного ужаса.

В моем случае слух практически полностью отделился от зрения. Я продолжаю видеть дульное пламя рядом с маши­ной, но не слышу его. Рядом со мной Тромбли выпускает триста снарядов из пулемета. Обычно, если кто-то стреляет из пулемета так близко от вас, это оглушает. Мне кажется, что его пулемет шепчет.

У Колберта практически безмятежное выражение лица. Он согнулся над своим оружием, высовываясь из окна, напря­женно изучая стены домов, давая очереди из своего М-4 и стреляя гранатами из подствольника М-203. Я вижу, как он заряжает новую гранату и думаю: “Готов

поспорить, Колберт счастлив, что наконец-то стреляет гранатами 203 в бою”. Мне вспоминается, как он недавно по­целовал гранату. Хаотичные мысли.

Я изучаю лицо Персона, пытаясь обнаружить признаки паники, страха или смерти. Я опасаюсь, что его застрелят или он съедет с катушек, и мы застрянем прямо на этой улице. Но, кажется, Персон в порядке. Он ссутулился за рулем и смотрит в ветровое стекло с почти безразличным

выражением лица. Единственное, что в нем изменилось – это то, что он перестал болтать о Джастине Тимберлейке или каком-нибудь другом фееричном отсталом гомике, который его занимает.

Тромбли отвлекается от своей стрельбы из окна и оборачивается к нам с триумфальной улыбкой. “Я прикончил одно­го, сержант!” – орет он.

Колберт игнорирует его. Тромбли бодро возвращается к стрельбе по людям из окна. Серый объект “наезжает” на вет­ровое стекло и вонзается в крышу. Хамви наполняет царапающий звук металла по металлу, который я слышу. Чуть раньше в тот день Колберт обменял Гарсу на стрелка из гранатомета Mark-19 из другого подразделения. Парня зовут Уолт Хессер, капрал, ему двадцать три и он из Тейлорстауна, штат Виргиния. Ноги Хессера поворачиваются боком. На машину упал или бросили стальной кабель. Еще один падает сверху и царапает по крыше.

Колберт кричит: “Уолт, ты в порядке?” В ответ – тишина. Персон оборачивается, снимая ногу с педали газа.

Машина замедляет ход и слегка отклоняется влево. “Уолт?” – зовет Персон.

“Я в порядке!” – говорит он почти бодрым голосом. Персон перестал следить за движением машины вперед. Мы практически ползем. Позже Персон говорит, что волновался, что один из кабелей, которые упали на машину, мог опу­тать Хессера. Он не хотел, чтобы получилось так, что он разгонится, а Хессер останется висеть с петлей на шее на ка­ком-нибудь фонаре в центральном Гаррафе.

“Жми на газ, Персон!” – орет Колберт.

Персон увеличивает скорость, а снаружи застыла тишина. Мы все еще в городе, но, кажется, по нам никто не стреля­ет.

“Черт возьми! Вы это видели? Вот это мы отожгли!” Колберт вне себя, смеется и качает головой. “Черт возьми!”

Тромбли поворачивается к Колберту, снова ища его одобрения. “Я завалил одного, сержант. Его колено взорвалось, а потом я разрезал его пополам!”

“Ты разрезал его пополам? – спрашивает Колберт. – Молодец, Тромбли!”

“Погодите друг друга поздравлять, - говорит Персон, - мы еще отсюда не выбрались”.

Мы проезжаем мимо покореженной, сгоревшей машины по правую сторону, затем Персон поворачивает налево, и нас снова обстреливают. Чуть подальше от дороги мы видим несколько приземистых шлакоблочных строений, похожих на промзону. Я вижу, как от них отходят белые клубы дыма: еще больше вражеского огня. Персон вдавливает педаль газа в пол. Колберт и Тромбли снова начинают стрелять.

“Я еще одного подстрелил!” – кричит Тромбли.

Вдали мы видим белую дымку: конец города. Мы вылетаем на песчаное поле, которое выглядит почти как пляж. В воздухе носится столько песка – скорость ветра все еще около шестидесяти миль в час – очень сложно что-либо раз­глядеть. Со всех сторон раздаются оружейные выстрелы. Хамви проезжает около двадцати метров по песку, а затем вязнет. Персон дает полный газ, и колеса пробуксовывают. Хамви увязает в битуме по самые дверные створки. Это сопочное поле. Сопка – это свойственный Ближнему Востоку геологический феномен. Сверху это поле выглядит как пустыня с твердой коркой из песка толщиной где-то с дюйм, по которой человек может ходить, не проваливаясь, но стоит проломить эту корку и под низом обнаруживаются смоляные ямы Ла Бреа – зыбучие пески из смолы.

Колберт выпрыгивает наружу и бежит к другим машинам разведбатальона, которые сейчас выстроились по прямой и ведут стрельбу по городу. Он бежит вдоль линий оружия с криком: “Прекратить огонь! Оценить ситуацию!”

У Хамви Колберта кто-то из вышестоящих офицеров стучит по крыше и кричит: “Покиньте Хамви!” Он добавляет: “Термитим радио!” Имеются в виду термитные гранаты, которые используются для уничтожения важного военного оборудования в случае, если приходится его бросать.

За спиной его вырастает Колберт. “Черта с два! Я не буду ничего термитить. Мы выбираемся отсюда на машине!”

Он ныряет под днище с резаком для болтов, рассекая закрученные вокруг оси стальные кабели – подарок от защитни­ков Гаррафа. Пятитонный вспомогательный грузовик дает задний ход, его водителя обстреливают, а морпехи цепляют буксирные тросы к оси нашей машины. Хамви Колберта вызволяют за полчаса, и мы плетемся в лагерь разведбата­льона в нескольких километрах отсюда, чтобы стать на ночь.

Морпехи Браво полчаса подробно обсуждают каждое мгновение засады. Не считая водителя из другого взвода, ране­ного в руку, никто не пострадал. Они громко гогочут, вспоминая все дома, которые взорвали. В частной беседе Кол­берт признается мне, что абсолютно ничего не почувствовал, когда мы проезжали через город. Кажется, это его почти что тревожит. “Это было как на тренировке, - говорит он. – Я просто заряжал и разряжал свое оружие по мышечной памяти. Я даже не думал о том, чем заняты мои руки”.

В ту ночь мы вознаграждены наихудшей песчаной бурей за все время в Ираке. Под черным как смола небом песок и галька, подброшенные в воздух ветрами со скоростью шестьдесят миль в час, обрушиваются на спальные мешки словно град. После этого начинается дождь. Молния вспыхивает попеременно с артиллерийскими снарядами морской пехоты, летящими на город. Перед тем как вырубиться, я ощущаю тошнотворно-сладковатый запах. Во время подго­товки по химическому оружию перед войной нас учили, что некоторые нервные агенты издают необычные, аромат­ные запахи. Я надеваю свой противогаз и двадцать минут сижу в темном Хамви, пока Персон не сообщает мне, что то, что я учуял – это дешевая сигарилла Swisher Sweets, которую Эспера курит под своим Хамви.

На рассвете следующего утра лейтенант Фик говорит своим морпехам: “Хорошая новость заключается в том, что сегодня мы перемещаемся с большими силами поддержки. Группа RCT 1 будет перед нами почти весь день. Плохая новость – то, что нам предстоит проехать через четыре таких города, как тот, который мы атаковали вчера”.

Вдоль шоссе повсюду бродят дикие собаки. “Нам нужно их слегка отстрелять”, - говорит Тромбли.

“Мы не стреляем по собакам”, - говорит Колберт.

“Я боюсь собак”, - бормочет Тромбли.

Я спрашиваю его, не нападала ли на него собака в детстве.

“Нет, - отвечает он. – На отца как-то раз напала собака. Она его укусила, а отец схватил ее за горло и вспорол ей брю­хо. На меня один раз бросилась собака, когда я шел по тротуару. Я просто отшвырнул ее набок, вышиб из нее дух”.

“Где мы взяли этого парня?” – спрашивает Персон.

Мы едем дальше.

“Я люблю котов, - вворачивает Тромбли. – У меня был кот, который дожил до шестнадцати лет. Однажды он когтем выцарапал глаз у пса”.

Мы снова проезжаем мимо трупов на дороге – мужчин бок о бок с оружием, затем мимо дюжины сгоревших грузови­ков и легковых автомобилей, дымящихся на обочине. У многих из них – сгоревшие тела одного-двух иракских солдат, которые умерли после того, как отползли на пять или десять метров от машины и там испустили дух – их руки по-прежнему тянутся вперед по асфальту. Немного севернее, во время другой остановки, морпехи из машины Фика расстреливают из пулемета четырех мужчин в поле, которые якобы к нам подкрадывались. Это ничего особенного. После начала перестрелки в Насирии сорок восемь часов назад, стрельба из оружия и вид мертвых людей стали для нас практически рутинным явлением.

Мы останавливаемся у зеленого поля с маленьким домом в стороне от дороги. Морпехи из другого подразделения подозревают, что стреляли из этого дома. Морпех-снайпер из роты Браво сорок пять минут наблюдает за домом. Вну­три он видит женщин и детей, и ни у кого из них нет оружия. По какой-то причине кучка морпехов из другого подраз­деления открывает по дому огонь. Почти сразу морпехи по соседству подключаются к ним с тяжелым оружием.

Один из офицеров разведбатальона, которого морпехи прозвали Человек-дуб, потому что телосложением он похож на обезьяну, выходит из командной машины. Кажется, он так рвется в бой, что даже забыл снять наушники радиосвязи, и голова его дергается назад, когда натягивается провод, все еще подключенный к устройству на панели. Колберт, кото­рый считает, что в доме находятся только мирные жители, начинает кричать: “Господи Иисусе! В этом доме одни чер­товы гражданские! Прекратить огонь!” Человек-дуб выпускает гранату 203, которая падает, не долетая до дома. Кол­берт, как и другие морпехи из роты Браво, невероятно зол. Мало того, что, по их мнению, этот офицер из разведбата­льона стреляет по гражданским, так он еще и не знает дальнобойности своего М-203.

Колберт сидит в Хамви, пытаясь дать рациональное объяснение событиям снаружи, которые явно вышли из-под его контроля: “Просто все находятся в напряжении. Какой-то морпех выстрелил, а все остальные последовали его приме­ру”.

До того как этому событию будет дано полное объяснение – некоторые морпехи настаивают на том, что из дома стре­ляли, - первый разведбатальон отправляют на несколько километров дальше по дороге, к черте другого города – Эль-Рифаи. Группа Колберта останавливается в тридцати метрах от внешней стены города. Ветра замерли, но пыль в воз­духе настолько густая, что это напоминает сумерки в полдень. Рядом с машиной Колберта горит электрическая подстанция, добавляя в воздух собственный едкий дым. Из города стреляют, и группа Колберта отстреливается.

Но через несколько машин от нас назревает другой кризис. Человек-дуб, который час назад попытался выстрелить по дому, в котором, по убеждению Колберта, находились одни гражданские, совершает то, что, по мнению его людей, яв­ляется еще более опасным промахом. Действуя в

убеждении, что рядом – группа федаинов, Человек-дуб пытается вызвать артиллерийский удар по месту, практически вплотную примыкающему к позиции Браво. Несколько морпехов-срочников из роты Браво противостоят офицеру. Один называет Человека-дуба “тупым ублюдком” прямо в лицо.

Фик пытается вмешаться на стороне рядовых морпехов, и офицер угрожает ему дисциплинарными мерами. Артилле­рийский удар так и не состоялся. Но инцидент усугубляет растущее напряжение между офицерами первого разведба­тальона и рядовыми бойцами, которые начинают опасаться, что некоторые из их лидеров угрожающе некомпетентны.

После того как у стен Рифаи спускается ночь, еще один плохой день в Ираке заканчивается новым неожиданным по­воротом: инцидентом в виде обстрела со стороны своих. Военный конвой США, продвигающийся по дороге в кро­мешной темноте, по ошибке открывает огонь по машинам первого разведбатальона. Из своего Хамви сержант Кол­берт видит “дружественные” красные трассирующие снаряды, летящие со стороны подъезжающего конвоя, и прика­зывает всем броситься на пол. Один снаряд прорезает заднюю часть Хамви – за сиденьем, где сидим мы с Тромбли.

Позже мы узнаем от Фика, что по нам стреляли хирурги-резервисты ВМС, которые собирались установить мобиль­ный пункт для оказания помощи при ударных травмах дальше по дороге. “Это были чертовы доктора-извращенцы, которые втыкают куда попало”, - говорит Фик своим людям.

Через полчаса после инцидента с огнем по своим позициям первому разведбатальону приказывают немедленно проехать сорок километров по проселочным дорогам до аэродрома Калъат-Сикар, глубоко в тылу врага. “Сдается, сегодня нам поспать не придется”, - говорит Колберт.

На переезд уходит около трех часов. По пути бойцов информируют, что им нужно будет установить в поле наблюда­тельный пункт, чтобы подготовиться к парашютному десанту, который британские войска собираются осуществить на рассвете. Но с восходом солнца планы снова меняются. В 6:20, после того как морпехи проспали где-то полтора часа, Колберта будят с сообщением, что у его людей есть десять минут, чтобы перебазироваться на аэродром, в шести километрах отсюда, и начать его штурм.

В 6:28 группа Колберта в Хамви едет в колонне из тридцати других машин разведбатальона по дороге, которую они даже ни разу не видели на карте. По радио им передают, что впереди – танки врага.

“Всё и все на аэродроме нам враждебны”, - говорит Колберт, передавая прямой приказ от своего командира.

Рядом со мной на заднем сиденье Тромбли говорит: “Я вижу бегущих людей”.

“Они вооружены?” – спрашивает Колберт.

“Что-то есть”, - говорит Тромбли.

Я выглядываю в окно Тромбли и вижу стадо верблюдов.

“Здесь все объявлено враждебным, - говорит Колберт. – Подрежь их”.

Тромбли дает один или два залпа из своего пулемета SAW. “Круто – так стрелять по ублюдкам”, - говорит он, позаба­вив сам себя.

Хамви залетает на аэродром и обнаруживает, что он заброшен – одни только взлетные полосы, изрытые воронками от снарядов. Тем не менее, морпехи опередили в этом деле британцев. Посадка отменяется.

“Джентльмены, мы только что захватили аэродром, - говорит Колберт. – Прямо таки в стиле ниндзя”.

Через час морпехи разбили лагерь на краю аэродрома. Им говорят, что они останутся здесь как минимум на день. Этим утром сияет солнце, и в воздухе нет пыли. Впервые за неделю многие морпехи снимают ботинки и носки. Они развертывают камуфляжные сетки, чтобы создать тень для отдыха рядом с Хамви. Несколько морпехов-разведчиков подходят к Тромбли и подкалывают его насчет стрельбы по верблюдам.

“Кажется, я подстрелил одного из тех иракцев. Я видел, как он упал”.

“Да, но, кроме того, ты убил верблюда и еще одного – ранил”.

Очевидно, морпехи его задели.

“Я не хотел, - говорит Тромбли, защищаясь. – Они ни в чем не виноваты”.

Через несколько часов у периметра роты Браво появляются две бедуинские женщины. Бедуины – это кочевое племя, которое скитается по пустыне, живет в палатках, пасет овец и верблюдов. Одна из женщин одета в алое платье, и на вид ей – лет тридцать. Она тащит какой-то тяжелый предмет, обернутый одеялом, в сопровождении пожилой женщи­ны с синими племенными татуировками на морщинистом лице. Они останавливаются сверху насыпи где-то в двадца­ти метрах от нас и машут руками. Роберт Тимоти Брайан, санитар ВМС, который выполняет функции взводного ме­дика, подходит к ним. Позже он скажет, что не уверен, почему вообще подошел к женщинам. В последние дни морпе­хов стали утомлять иракские мирные жители, которые стали приставать к ним, выпрашивать еду, сигареты, иногда даже напевая одно-единственное английское слово, которое все они выучили: “Деньги, деньги, деньги”. Когда он при­ближается к ним, то замечает, что молодая женщина находится в крайнем смятении, жестикулирует и двигает губами, не произнося ни звука. Ее грудь неприкрыта – покрывало сползло вниз и распахнулось, когда она тащила свой тюк по полю. Когда подходит Брайан, она неистово разворачивает его, чтобы показать содержимое, которое оказывается окровавленным телом мальчика, по виду лет четырнадцати. Затем мальчик открывает глаза. Брайан опускается на ко­лени и видит четыре маленьких отверстия – по два с обеих сторон его живота.

Брайан начинает немедленно оказывать ему помощь. На поле появляется еще несколько мужчин – они ведут семна­дцатилетнего парня, у которого по правой ноге струится кровь. В двух бедуинских мальчиков попали снарядами из пулемета SAW морской пехоты. Тромбли – единственный морпех,

который стрелял в это утро из SAW. На расстоянии двадцати километров вокруг других морпехов не было. Брайан оценивает состояние мальчика, громко ругаясь, когда приближаются другие морпехи. “Эти чертовы болваны, - гово­рит он. – Ублюдки, которым бы только с оружием поиграться”.

Женщина в алом – мать – становится на колени, вздымает вверх руки, продолжая говорить, не издавая ни звука. По­жилая женщина, которая оказывается бабушкой, как и прежде стоит - с губ ее свисает сигарета, - и только прикрывает грудь своей дочери, когда подходит все больше морпехов. Никто из бедуинов – человек восемь, сидящих поблизости и наблюдающих за тем, как Брайан осматривает мальчика, - не проявляет ни малейших признаков злости. Когда я под­хожу, бабушка предлагает мне сигарету.

Младшего мальчика зовут Наиф. Его брата с простреленной окровавленной ногой, который хромает рядом – Латиф. Мальчики вышли присмотреть за семейным стадом верблюдов, которые бросились наутек, испугавшись машин Хам­ви морской пехоты. Мальчики побежали вслед, когда по ним стали стрелять. У одного из них в руках была палка.

Каждое из четырех отверстий на теле Наифа – это место, где вошла пуля, а это значит, что четыре пули прошили его худой живот и грудную полость, разрывая внутренние органы.

Брайан продолжает проклинать своих собратьев-морпехов. “Мы – морпехи-разведчики, - говорит он. – Нам платят за то, чтобы мы наблюдали. Мы не стреляем в безоружных детей”. Морпехи из роты Браво сейчас кружат вокруг, пыта­ясь чем-нибудь помочь. Они держат над двумя ранеными

мальчиками плащи-палатки, укрывая их от солнца. Пожалуй, это – единственное, чем они могут помочь. Брайан опре­деляет, что если младшего мальчика сейчас же не эвакуировать на медицинском вертолете, жить ему осталось несколько часов. Но лейтенант-полковник Стив Феррандо, командующий батальоном, присылает морпеха с ново­стью, что в просьбе отказано. Как раз в этот момент над нашими головами пролетает беспилотный самолет-развед­чик. “Мы можем позволить себе чертовы Predators, - говорит Брайан, - но не в состоянии позаботиться об этом

мальчике?”

В эту минуту на холм поднимается Колберт. Он видит мать, мальчика, его брата с окровавленной ногой, семью и мор­пехов, которые держат плащи-палатки.

“Вот, что наделал Тромбли”, - говорит Брайан. Морпех, который ехал впереди конвоя, говорит, что проезжал мимо тех же пастухов и ему было очевидно, что они не представляют опасности. “Двадцать морпехов проехали мимо этих ре­бят, и никто не стрелял”, - говорит он.

“Не говори так, - отвечает Колберт. – Не сворачивай все на Тромбли. Я несу ответственность за это. Это был мой при­каз”.

Колберт опускается на колени рядом с мальчиком и начинает плакать. Он не теряет контроль над собой, не ведет себя драматично. Просто из его глаз текут слезы, и он произносит: “Чем я могу здесь помочь?”

“Абсолютно ничем, твою мать”, - говорит Брайан.

Через несколько минут морпехам из разведбатальона приходит в голову план. Они кладут мальчика на носилки, что­бы перенести его в лагерь. С Колбертом и Брайаном во главе носилок, они проводят всю свиту из морпехов и людей из бедуинского племени под камуфляжными сетками прямо в штаб батальона. “Что здесь к черту происходит?” Под­ходит сержант-майор Джон Сикста - самый старший по званию из бойцов-срочников в первом разведбатальоне. На голове его пульсируют вены, когда он сталкивается с тем, что кажется таким бунтарским нарушением военного по­рядка.

“Мы принесли его сюда умирать”, - говорит Брайан вызывающе.

“Уберите его отсюда к черту”, - рычит сержант-майор.

Через десять минут после того, как они уносят бедуинского мальчика, у Феррандо меняется настроение. Он приказы­вает своим людям перевезти бедуинов в пункт оказания помощи при ударных травмах в двадцати километрах южнее. Некоторые морпехи думают, что Феррандо изменил свое решение, чтобы затянуть растущую трещину в отношениях между офицерами и бойцами-срочниками в батальоне. Когда Брайан забирается в кузов открытого грузовика с ране­ными мальчиками и большей частью их клана, к нему подходит морпех и говорит: “Эй, док. Порви их”.

Колберт отходит от машины, стараясь не показывать, как он безутешен. “Мне придется взять это с собой домой и с этим жить, - говорит он. – Пилоты не видят, что происходит, когда они сбрасывают бомбы. А мы видим”. Он возвра­щается в Хамви, усаживает перед собой Тромбли и говорит ему, что он не виноват в том, что произошло: “Ты выпол­нял мой приказ”. Уже поползли слухи о возможном судебном преследовании в связи со стрельбой. “А все будет нор­мально – я имею в виду, с расследованием этого дела?” – спрашивает Тромбли Колберта.

“С тобой все будет в порядке, Тромбли”.

“Нет. Я имею в виду, для вас, сержант, - Тромбли усмехается. – Если честно, мне все равно, что произойдет. Я-то че­рез пару лет уволюсь. Я имею в виду, для вас. Это же ваша карьера”.

“Со мной все будет в порядке, - таращится на него Колберт. – Можешь не волноваться”.

(В результате расследования, с Тромбли и роты “Браво” снимают все обвинения).

Что-то беспокоило меня насчет Тромбли день или два, и я не могу не думать об этом сейчас. Я никогда не был уверен в том, стоит ли мне верить его утверждению о том, что он подрезал тех двух иракцев в Гаррафе. Но он попал в двух пастухов, один из которых был невероятно мал, больше чем с двухсот метров, из Хамви, который подбрасывало на ухабистой дороге на скорости сорок миль в час. Какими бы ни были ужасными результаты, его работа была пулемет­ной стрельбой по учебнику, и дело в том, что отныне, каждый раз, когда мне доводилось ехать в машине с группой Колберта, я чувствовал себя намного лучше, если рядом со мной сидел Тромбли с пулеметом SAW в руках.

-2-

Из ада в Багдад

Неважный день для бога в Ираке. Капитан-лейтенант Кристофер Бодли, капеллан в первом разведбатальоне, пытается читать проповедь боевым морпехам, которые наконец-то в первый раз отдыхают после начала вторжения в Ирак бо­лее недели назад. Они разбили оборонительный лагерь у аэродрома рядом с Калъат-Сикаром, в центральном Ираке. После своего посвящения в премудрости партизанской войны в городских условиях в Эн-Насирии на юге и трех дней непрерывных боевых действий против врага, которого они на самом деле редко видели воочию, тремстам семидесяти четырем морпехам из элитного батальона позволили сорок восемь часов бездействия, чтобы прийти в себя. Их лагерь растянулся на два километра по местности, которая выглядит как фантастический марсианский ландшафт из иссу­шенных, красноватых грязевых равнин и пустых каналов. Каждая из групп по четыре-шесть человек живет в ямах, вырытых под камуфляжными сетками, расставленными вокруг их Хамви. Весь день Бодли бродит по лагерю и пыта­ется читать проповеди своей пастве из тяжеловооруженных молодых людей. И хотя морпехи из первого разведбата­льона уже убили несколько десятков врагов, случайно ранили гражданских и понесли потери в виде одного раненого (водителя, которому попали в руку), капеллан практически не встречает никого, кого бы беспокоила война. “Многим молодым людям, с которыми я разговариваю, удается вытеснять из сознания ужасные вещи, которые они повидали, - говорит он. – Но многие из них сожалеют о том, что им ни разу не удалось выстрелить. Они волнуются, что плохо вы­полнили свою работу морских пехотинцев”.

Бодли – новичок в первом разведбатальоне, и признается, что ему тяжело давать советы этим морпехам. “Рвение, ко­торое эти юноши испытывают к убийству, удивляет меня, - признается он. – Когда я впервые услышал, как легко и какими похабными словами они говорят о лишении человека жизни, это наполнило меня чувствами неверия и бешен­ства. Люди здесь думают, что Иисус – это коврик, о который можно вытирать ноги”.

У Хамви сержанта Брэда Колберта морпехи бездельничают под камуфляжной сеткой, наслаждаясь несколькими лени­выми часами в жаркое послеполуденное время. Капрал Джошуа Персон, водитель группы, снял рубашку и загорает, пытаясь свести с кожи “чакни” – фурункулы на груди – под палящим иракским солнцем. Сержант артиллерии Майкл Уинн, старший по званию боец-срочник во втором взводе роты Браво, проходя мимо, останавливается, чтобы пере­сказать последние слухи. “Говорят, - произносит он с мягким техасским акцентом, - что нас могут отправить на иранскую границу для сдерживания наплыва контрабандистов”.

“Черт, нет! – говорит Персон. – Я хочу ехать в Багдад и убивать там людей”.

Несколько бойцов от нечего делать вспоминают имена знаменитых бывших морпехов – Оливера Норта, Капитана Кенгуру и Джона Уэйна Боббита. “После того как ему обратно пришили член, он снимался в порнофильмах, где тра­хал карлицу, да?” – спрашивает кто-то.

Уинн, которому тридцать пять, и он почти как отец для многих бойцов взвода на десять-пятнадцать лет его младше, светится от гордости: “Да, скорей всего. Морпех может трахнуть все что угодно”.

На то, чтобы добраться до аэродрома, у этих морпехов ушла почти целая неделя, и им осталось меньше чем полпути до пункта своего назначения: города Эль-Кута, в шестидесяти милях севернее, который является штаб-квартирой ди­визии Республиканской гвардии. Кроме того, морпехи нащупывают свой путь по не размеченной моральной плоско­сти, охотясь на врага, который не вышел из своего укрытия и одет в гражданскую одежду, ведя по нему стрельбу в на­селенной местности. Временами будет казаться, что убийства безоружных гражданских превосходят по своему разма­ху убийства настоящих боевиков.

Среди офицеров ходит афоризм, что “сварливый морпех – счастливый морпех”. По этому стандарту, никто из офице­ров не делает морпехов из первого разведбатальона счастливее, чем их командир – лейтенант-полковник Стив Фер­рандо. Морпехи обвиняют Феррандо в том, что он набрал в офицерский корпус людей, которые им кажутся некомпе­тентными, в частности – командира взвода, которого они иронически прозвали Капитан Америка – именно его вскоре будут подозревать в том, что он издевается над вражескими военнопленными. Они обвиняют Феррандо в том, что два дня назад в Эль-Гаррафе он завел их в засаду, где одного морпеха ранило, а многие другие почти чудом, совершенно случайно избежали смерти. Они винят Феррандо за то, что он в последнюю минуту отправил их в атаку на аэродром Калъат-Сикара, во время которой капрал Гарольд Тромбли из группы Колберта по ошибке ранил двух юных пастухов. Они ненавидят Феррандо за его непреклонную одержимость тем, что он называет “стандартом выправки” – его на­стойчивость в том, чтобы даже во время боевых действий все бойцы носили определенные нормами стрижки, как по­ложено брились и тщательно следили за чистотой своего обмундирования.

В моменты наибольшей паранойи несколько морпехов считают, что их командир пытается их убить. “С точки зрения психопатологии, - говорит сержант Кристофер Уасик, - существует вероятность, что командир хочет, чтобы кто-то из нас погиб, а когда он садится вместе с другими

руководителями, они почему-то не подшучивают над ним и не интересуются, в каком дерьме он только что побывал. Да, такое у нас есть подозрение”. (В ответ на вопрос о таких настроениях бойцов Феррандо говорит: “Жаль, что неко­торые из них испытывают такие чувства. Если вызываешься на войну, будь готов к тому, что в тебя будут стрелять”).

Часто кажется, что эти нарекания по поводу Феррандо служат своеобразным стравливающим клапаном для накопив­шегося у морпехов раздражения, о котором они замалчивают. Никто из них не спал более трех часов подряд с тех пор, как они покинули Кувейт на прошлой неделе. Еще хуже – их продовольственный рацион сократился где-то до одного с половиной приема пищи в день (после инцидента, в котором иракцы подорвали один из снабженческих грузовиков с сухими пайками). Точно так же они не жалуются на постоянную нехватку воды, которая, по мнению Колберта, на вкус и запах – словно “грязная задница”. Многие морпехи, которые впервые за неделю сняли ботинки, когда разбива­ли лагерь, обнаружили, что из-за грибковой инфекции кожа на их ногах гноится и отслаивается полупрозрачными бе­лыми полосками, похожими на ленточных червей. Они не жалуются на мух, которые наводняют лагерь; постоянный кашель, текущие сопли и слезы, опухшие глаза из-за непрестанных пыльных бурь; или приступы рвоты и диареи, ко­торые донимают около четверти из них. Вместо того чтобы жаловаться на эти страдания, морпехи хохочут.

И мало кто из них признается в каких-либо глубоких опасениях, не говоря уже об откровенном страхе. “Хватит с меня этого дерьма в духе крутых парней, – говорит сержант Антонио Эспера. – И в бою мне ничего не нравится. Я не люблю стрельбу. Я терпеть не могу боевые действия”.

Эспера, как и многие другие, поступил в морскую пехоту, чтобы что-то кому-то доказать. Он вырос в бурной семье в неблагополучном районе пригорода Лос-Анджелеса и, после того как ему стукнуло двадцать, четыре года еле сводил концы с концами, изымая за неплатеж автомобили в южно-центральном районе. Он ненавидел свою работу и од­новременно наблюдал за тем, как его друзей и одного близкого родственника посадили в тюрьму за насильственные преступления, которые были в их мире практически обычным явлением. Хотя Эспера – на четверть англосакс по ли­нии матери, преимущественно он – латиноамериканец и американский индеец, и говорит, что был воспитан в ненави­сти к белым.

Он утверждает, что несколько лет назад умышленно уклонился от получения диплома местного колледжа, хотя ему не хватало всего нескольких баллов, чтобы его заработать, потому что, по его словам: “Мне не нужен был какой-то кло­чок бумаги от белого ректора, говорящий о том, что я

пригоден к тому, чтобы функционировать в его мире”. Но после четырех лет изымания автомобилей в беднейших райо­нах Лос-Анджелеса у Эсперы наступило прозрение: “В меня стреляли, и я зарабатывал смешные деньги, всего лишь защищая имущество кучки богатых белых банкиров”. Тогда он поступил на службу в морскую пехоту. Служить белым можно, рассудил он, но делать это нужно с “честью и достоинством”.

Эспера был среди первых морпехов, которые вступили в Афганистан, и провел там сорок пять дней в окопе, но в ту войну в него едва ли стреляли. По его словам, сейчас он сожалеет, что повторно завербовался на службу после Афга­нистана. “И о чем я тогда думал, приятель? – вопрошает он. – Каждое утро мне кажется, что я сегодня погибну. Ради чего? Чтобы какой-то полковник мог стать генералом, бросив нас в очередную перестрелку?”

В следующую ночь самолет-разведчик сообщает, что к периметру лагеря первого разведбатальона якобы приближает­ся вооруженная колонна иракцев, и морпехи рядом с позицией Колберта утверждают, что насчитали 140 иракских ма­шин, у которых почему-то включены фары. Колберт, который также следит за огнями, высмеивает это донесение. “Это огни деревни”, - говорит он своим людям.

Другие его мнение не разделяют. На высших уровнях дивизии передается тревога – на первый разведбатальон вот-вот нападут крупные иракские вооруженные силы. Военная доктрина США в таких ситуациях трактуется довольно недвусмысленно: если существует вероятность непосредственной угрозы – бомбить ее на хрен. Один из офицеров первого разведбатальона, капитан Стивен Кинцли, говорит об этом так: “По нам делают несколько разрозненных вы­стрелов, а мы стреляем в ответ с такой ошеломляющей силой, что сравниваем их с землей. Я называю это приструни­ванием хаджей”, - говорит он, употребляя распространенное среди военнослужащих США прозвище для иракцев.

В следующие несколько часов волны реактивных штурмовиков и бомбардировщиков сбрасывают вокруг лагеря около 8000 фунтов снарядов. На утро разведбатальон отправляет пеший патруль для оценки повреждений от бомбардиров­ки. Бойцы видят множество воронок рядом с деревней, но не

обнаруживают никаких признаков оружия. Сержант Деймон Фосетт из роты Альфа первого разведбатальона, который руководил одним из патрулей, говорит: “Мы могли пойти дальше. Мы не добрались до всех мест, куда упали бомбы, но я полагаю, они и не хотели, чтобы мы слишком глубоко в этом копались и возможно обнаружили, что нанесли по­вреждения домам или мирным жителям. Или вообще ни во что не попали”.

30 марта первый разведбатальон отходит от аэродрома и воссоединяется с основной боевой силой морской пехоты в центральном Ираке – Полковой боевой группой один, которая разбила лагерь у шоссе 7 – основной дороги между Эн-Насирией и Эль-Кутом. Группа RCT 1, которая состоит примерно из 7000 морпехов, где-то в двадцать раз больше пер­вого разведбатальона, и намного лучше вооружена, имея в распоряжении около 200 танков и бронированных машин. Очевидно, чувствуя себя в безопасности с таким большим количеством бронетехники поблизости, командование ба­тальона разрешает бойцам лечь спать просто так, а не в окопах, которые, как правило, защищают их от осколков сна­рядов в случае нападения.

Около полуночи меня будит серия взрывов, которая превращает поле по ту сторону выстроенных в ряд батальонных Хамви в нечто, похожее на море из сине-оранжевого сплава. Пытаясь закатиться под Хамви и там спрятаться, я наты­каюсь на Персона, который спит по соседству. “Не волнуйся, – кричит он поверх грохота. – Это наша артиллерия. Просто ведут обстрел по близкой цели”. После этого он снова засыпает.

На следующее утро бойцов информируют о том, что им повезло остаться в живых – их почти разбомбила иракская артиллерия, а вовсе не американские снаряды, стреляющие по “близкой цели”. Лейтенант Натан Фик, командир вто­рого взвода роты Браво, сообщает новости с отталкивающе довольной улыбкой: “Эта иракская ракетная система уни­чтожает все живое в целом квадрате сетки” – квадратном километре. “Они знали наши координаты, и промахнулись всего на несколько сотен метров. Нам опять повезло”.

Фик также говорит своим людям, что батальон возобновляет движение на север. “Мы следуем вдоль канала Эль-Гар­раф, цель перемещения – вступить в соприкосновение с врагом”. Он снова улыбается с мрачным удовольствием. Это значит, что батальон будет перемещаться по открытой местности в направлении предполагаемых засад, пытаясь та­ким образом “выкурить” врага. Первый разведбатальон возьмет на себя западную сторону канала и будет двигаться впереди группы RCT 1, которая будет ехать по противоположному берегу. Пункт назначения первого разведбатальона – это Эль-Хай, город с населением около сорока тысяч человек. Это штаб-квартира партии Баас и место расположе­ния крупного подразделения Республиканской гвардии.

Около восьми утра я отправляюсь в путь вместе с группой Колберта – снова в одном Хамви с Тромбли с пулеметом SAW слева, капралом Уолтом Хессером у гранатомета Mark-19 в башне, Персоном за рулем и Колбертом, который ко­мандует с переднего пассажирского сиденья. Батальон передвигается единой колонной в конвое по извилистой доро­ге, которая пролегает через маленькие, обнесенные стенами деревни, травянистые поля, пальмовые рощи и иссушен­ные болотистые равнины, изрезанные траншеями – отличным укрытием для вражеских стрелков. Через двадцать ми­нут после того, как мы пересекаем канал и сворачиваем на узкую грязную тропу, по морпехам начинают время от вре­мени хаотично стрелять из стрелкового оружия, пулеметов и минометов, но никто не может разглядеть никаких пози­ций врага. Несмотря на этот периодический огонь, пастухи, женщины и дети высыпают из домов, приветственно вз­махивая руками и улыбаясь.

К середине утра морпехи останавливают несущийся через поле грузовик. В грузовике – около двадцати иракцев, ко­торые одеты в гражданскую одежду, но при этом вооружены. Они утверждают, что они – фермерские работники и но­сят с собой оружие только потому, что боятся бандитов. Во время преследования некоторые из них выбрасывали из грузовика мешки. Когда морпехи подбирают эти мешки, они обнаруживают военные документы и форму Республи­канской гвардии, все еще пропитанную потом. Они берут иракцев в плен, надевая на них пластиковые на­ручники на застежке-молнии и сажая в один из транспортных грузовиков батальона.

Все еще подвергаясь эпизодическому обстрелу из стрелкового оружия и минометов и безуспешно пытаясь выявить хоть одного стрелка, морпехи выбираются из машин и прочесывают деревни, передвигаясь от дома к дому. Колберт проводит своих людей через обнесенную стеной группу из семи домов, в то время как Эспера удерживает под стра­жей местных жителей. Мужчин заставляют лечь животом на землю, сцепив на затылке руки, а примерно двадцать женщин и детей гонят к дороге. Мины начинают разрываться в опасной близости. Когда снаряды падают не далее чем в пятидесяти метрах, взрывы вызывают временный всплеск атмосферного давления, от которого дыбятся волосы на теле, как будто вас поразило небольшим ударом электротока. Старуха в черном начинает кричать и трясти кулаками в сторону морпехов, которые удерживают ее под стражей. “Как это напоминает мне дни, когда я отбирал автомобили, – говорит Эспера. – Женщины всегда самые агрессивные. И не важно, кто это – черная сучка из южно-центрального района или белая богатая сучка из Беверли Хиллз. Они всегда бросаются на тебя с криками”.

После шести часов поисков ускользающего врага, бойцы из Хамви Колберта обессилены, а их нервы на пределе. Треп, сквернословие и подтрунивание друг над другом прекратились. Даже Персон, который начал это утро с беско­нечного повторения припева антивоенной песни кантри Джо Макдональда “Раз-два-три, за что мы воюем?” – теперь безучастно уставился в окно. Тишину нарушает необычный новый звук, повторяющийся пронзительный свист. Крас­но-оранжевые трассеры проносятся в воздухе и врезаются в грязную насыпь спереди и сзади Хамви.

“Персон, вон из машины”, - приказывает Колберт.

Все до единого выскакивают из машины и прячутся за насыпью. Морпехи из сорока других машин следуют их при­меру. “Черт возьми, да это же ЗУ!” – говорит Колберт, имея в виду мощную счетверенную русскую зенитную уста­новку. Определить, где она находится, невозможно. Эти бойцы, которые, как правило, высмеивают все другие виды орудийного огня, сейчас зарываются лицом вниз в ближайший подходящий клочок матери-земли –

все, кроме Тромбли, который выпрыгивает из машины с биноклем и словно суслик взметается вверх на насыпь, осматривая горизонт. Он садится высоко, возбужденно оглядываясь вокруг, жадно впитывая этот ошеломляющий но­вый опыт.

“Как это круто, – низким голосом говорит он, когда раздается еще один свистящий залп из ЗУ и снаряды пролетают мимо. – Мне кажется, я вижу ее, сержант”.

Колберт и Персон теперь возвышаются над насыпью – несколько осторожнее, чем Тромбли. Они смотрят в ту сторо­ну, куда он с самого начала указывал, и замечают огневую позицию врага на расстоянии километра. Колберт приказы­вает Хессеру открыть огонь из гранатомета Mark-19 и, в то время как ЗПУ продолжает стрелять, группа методично направляет свой огонь в ее сторону. Подключаются вертолеты огневой поддержки Кобра и попадают в стоящий по­близости пикап с людьми внутри, которые, очевидно, загораются. Огонь из ЗУ прекращается.

Позже я спрашиваю Тромбли, почему он вел себя так бесстрашно и был так удивительно спокоен, когда сидел сверху на насыпи и искал место расположения орудия, которое навело такой ужас на всех остальных морпехов в батальоне. “Я знаю, что это прозвучит странно, - говорит Тромбли, - но в глубине души мне было бы интересно узнать, что я по­чувствую, когда меня ранят. Не то чтобы я хотел, чтобы меня подстрелили, но, честно говоря, я нервничаю гораздо больше, когда смотрю дома какую-нибудь телевизионную игру, чем здесь, делая это”.

Он разрывает свой пластиковый пакет с сухим пайком и ухмыляется. “Вся эта стрельба жутко возбуждает аппетит”, - говорит он с бодрой улыбкой.

“Из-за всей этой глупости удавиться хочется”, - мрачно противоречит Персон, практически впервые проявляя уныние в Ираке.

Несмотря на триумф от уничтожения ЗПУ, батальон из сорока машин все еще подвергается минометному обстрелу. Мины, выпускаемые залпами из трех-шести снарядов с интервалом в пять минут, подбираются все ближе и ближе, следуя за движением конвоя. Упорядоченный ход обстрела говорит о том, что где-то поблизости засел вражеский на­блюдатель, который следит за батальоном и наводит мины. Тот, кто стреляет из миномета, вероятно, находится на уда­лении четырех-восьми километров, а наблюдатель, который ему помогает – скорей всего, в пределах километра. Мор­пехи рассредоточиваются по близлежащим уступам и высматривают связного среди пастухов и фермеров на окружаю­щих полях.

Двадцать военнопленных, которых первый разведбатальон взял ранее, – подозреваемые солдаты Республиканской гвардии – теснятся в кузове транспортного грузовика, сидя там на скамейках. Морпехи связывают иракцев по запя­стьям парашютными стропами. Во время нападения с ЗПУ, когда захватившие их в плен морпехи прятались за бли­жайшими насыпями, пленных бросили в грузовике, и они перегрызли свои пластиковые наручники словно крысы. Иракцы толкаются на своих сиденьях, со связанными за спиной руками. Они похожи на маленький передвижной цирк, который состоит из одних клоунов. Некоторые отчаянно гримасничают, чтобы показать, что веревки им больно жмут. Некоторые выводят американцев из себя своими злыми взглядами. Другие корчат рожи, пытаясь завоевать рас­положение американцев юмором. Один ухмыляющийся иракец, надеясь выслужиться, неоднократно выкрикивает: “FuckSaddam!”

Сержант Ларри Шон Патрик, руководитель группы и снайпер из взвода Колберта, заметил белый пикап с иракцем, припаркованный в нескольких сотнях метров. Кажется, это и есть наблюдатель. Правила доказывания в зоне боевых действий несколько более размытые, чем дома, а это значит, что иракец зарабатывает себе смертный приговор за пре­ступление, которое состоит в том, что нам кажется, будто он держит в руках бинокль и радиостанцию. Патрик делает один выстрел, еще несколько секунд наблюдает через прицел и говорит: “Мужчина уничтожен”.

Это второе убийство Патрика в Ираке. Другой снайпер в первом разведбатальоне, который называет свою винтовку Лила, сокращенно от “LittleAngel2” – ласкового имени своей дочери – в живописных подробностях может описать кровопролитные обстоятельства каждого убийства, которое он записал на свой счет. Патрик практически не говорит о своих убийствах. Кажется, они не приносят ему большого удовольствия. Сержант говорит, он с удовольствием бросил бы войну, если бы ему, как по волшебству, выпал такой шанс, и при этом добавляет: “Но вместе с тем, я хочу остаться с этими парнями и делать все, что от меня зависит, чтобы помочь им выжить”.

После выстрела Патрика из миномета больше не стреляют. Очевидно, он убил того, кого нужно. Фик говорит, что те­перь батальону предстоит выполнить последний этап сегодняшней миссии: обогнуть Аль-Хай с западной стороны, затем через мост въехать в город, переместиться по его

северному краю и захватить главный мост на шоссе за городом. Основная идея – это отрезать отходной путь из города на север до того, как на рассвете начнется нападение группы RCT 1. Учитывая, что последние восемь часов морпехи батальона провели под обстрелом южнее города, Фик отнюдь не рад перспективе заезда в Эль-Хай – в составе перво­го разведбатальона теперь менее трехсот морпехов, а им предстоит вступить в город с населением сорок тысяч чело­век. После короткого инструктажа своих людей, он говорит мне один на один: “Сейчас займемся дерьмом в духе ‘Па­дения ‘Черного ястреба’’”.

Когда конвой трогается, сопровождающие его Кобры выпускают ракеты и стреляют из пулеметов по пальмовой роще по ту сторону реки, Колберт говорит: “Эта страна – грязна и отвратительна, и чем быстрее мы выберемся отсюда, тем лучше”.

Хотя практически никто никогда не говорит о религии, некоторые морпехи тихо повторяют молитвы. Капрал Джейсон Лилли, водитель Хамви, который следует за машиной Колберта, сжимает руль. Он смотрит прямо вперед, не мигая, его губы двигаются. Позже он говорит мне, что, хотя и не считает себя набожным христианином, просто несколько раз повторил: “Господи, дай нам пройти”.

С точки зрения возможной засады, мы проезжаем по наихудшей местности, какую только можно представить. Дорога уводит вниз и вьется между деревьев, что растут по краю деревушек, в стены которых заезжает колонна Хамви. По нескольким транспортным грузовикам разведбатальона стреляют. Одному пробили две шины, но он продолжает ехать на ободе. Мы пересекаем первый мост и заезжаем в промзону с приземистыми домами из шлакоблоков на краю Эль-Хайа. Хамви из роты Чарли попадает под интенсивный пулеметный обстрел. Морпехи перед нами забрасывают зда­ние, из которого ведется вражеский огонь, тридцатью гранатами из Mark-19, снося огромными кусками фасад и по­давляя огонь врага. Когда мы проезжаем мимо руин, Персон орет: “Чертовы засранцы!”

Через дорогу от здания на дороге лежит араб. Он все еще жив и одет в испачканное белое платье, прижатое грудами булыжника. Мужчина лежит на спине, закрывая руками глаза, в каких-то пяти футах от места, где проезжают наши колеса. Проведя весь день под огнем врага, мы испытываем прилив какого-то нездорового триумфа при виде другого человека, возможно вражеского боевика, лежащего на спине и беспомощно съежившегося. Это в какой-то степени придает нам сил, но также угнетает. Все проезжающие мимо морпехи, наводят на него оружие, но не стреляют. Он не представляет никакой угрозы, по-детски пытаясь прикрыть лицо руками.

Несколько минут спустя первый разведбатальон достигает своей цели: шоссейного моста, который ведет через не­большой канал на выезде из города. Мост представляет собой еще одну странную по контрасту композицию, типич­ную для Ирака. Целый день проезжая мимо сбившихся в кучу глинобитных домов в окружении тростниковых изгоро­дей, напоминающих о библейских временах, сейчас морпехи стоят на пролете моста, который легко мог бы оказаться немецким автобаном. Это длинная, изящная бетонная конструкция. Морпехи бегут на середину и растягивают ар­мированную колючую ленту. Группы Колберта и Эсперы, а также два других Хамви из взвода паркуются у гребня мо­ста и ждут.

Усмехаясь, подходит Фик. Даже в свитере, бронежилете и громоздком костюме химзащиты, как сейчас, он умудряется сохранять свою размашистую, прыгающую, такую юношескую походку. А сегодня он сияет даже больше, чем обыч­но. “Сдается мне, мы впервые завладели инициативой”, - говорит он, осматривая блокпост. Все как будто слегка пока­чиваются, когда ходят по мосту. После двух недель с ощущением постоянного преследования, морпехи наконец-то со­вершили то, что нужно: преодолели сопротивление и достигли цели. Этот небольшой отряд, оказавшийся сейчас в двадцати километрах от любых дружественных американских сил, контролирует ключевой выезд из города с сорока­тысячным населением.

Но единственное, к чему не готовили морпехов и что они даже не продумали как следует – это управление блокпоста­ми. Основная идея довольно проста: установить на дороге препятствие наподобие колючей ленты и направить на него оружие. При приближении автомобиля делать предупредительные выстрелы. Если автомобиль не останавливается, стрелять по цели. Вопрос в следующем: понимают ли иракцы, что происходит? Когда стемнеет, смогут ли иракские водители действительно разглядеть колючую ленту? Даже морпехам случалось проезжать через колючую проволоку ночью. Другая проблема – это предупредительные выстрелы. В темноте предупредительный огонь – это просто серия громких хлопков и оранжевых вспышек. Это отнюдь не международный код, который говорит “Остановить машину и развернуться”. Оказывается, многие иракцы реагируют на предупредительные выстрелы, прибавляя скорость. Воз­можно, они просто паникуют. Следовательно, много иракцев погибает на блокпостах.

Первые убийства случаются сразу после наступления темноты. Несколько машин приближаются к мосту с включен­ными фарами. Стрелки роты Браво

сверху моста дают предупредительные залпы. Машины разворачиваются. Затем появляется грузовик, его дизельный двигатель рычит. Морпехи делают предупредительные выстрелы, но тягач продолжает ехать.

В этот момент никто не может наверняка утверждать, что это автопоезд. По звуку похоже, но это запросто может ока­заться иракская броня или федаин, который экспроприировал гражданский грузовик и загрузил его оружием и солда­тами. Бойцам известно лишь то, что они здесь совершенно одни в темноте. Первый разведбатальон продвинулся дальше всех на север в центральном Ираке, и между его позицией на этом мосту и механизированной дивизией из 20 тысяч иракцев, которая базируется в двадцати километрах севернее, нет ничего. Только позже станет ясно, что основ­ные иракские регулярные силы сложат оружие; в ночь на 31 марта это еще не известно. Даже хуже, в результате тех­нического сбоя первый разведбатальон потерял связь с силами воздушной поддержки. Если на батальон нападут, ему придется отбивать атаку самостоятельно.

Через несколько секунд после того, как грузовик не реагирует на второй предупредительный залп, свет его фар дости­гает позиции роты Браво, ослепляя морпехов. Такое впечатление, что скорость грузовика – не менее тридцати-сорока.

“Расстреляйте его на хрен!” – кричит кто-то.

Согласно правилам ведения боевых действий, машина, которая не останавливается на блокпосту, считается враждеб­ной, и всех, кто в ней находится, можно обоснованно застрелить. Почти весь взвод открывает огонь. Но по какой-то причине этим морпехам, которые снимали вражеских стрелков практически с хирургической точностью, не удается даже загасить фары на грузовике после нескольких секунд интенсивного огня. Красные и белые трассеры и вспышки дульного пламени устремлены на грузовик. Везде вокруг него взрываются гранаты из Mark-19. Грузовик продолжает ехать, громко сигналя.

Слегка не доезжая до колючей ленты, машина резко стопорится и ее со скрежетом заносит. Водителю отстрелили го­лову. Тем временем, из кабины выпрыгивают трое. Эспера видит их в очках ночного видения и, согнувшись, стреляет по ним из автомата М-4, методически выпуская по каждому из них серии из трех пуль, целясь в грудь. Словно вспо­мнив о каком-то забытом деле, морпехи расстреливают последнюю фару на грузовике, которая все еще отбрасывает неровный свет.

Времени, чтобы осматривать место стрельбы, нет. Батальон отходит на несколько километров назад и занимает более защищенную позицию. Ощущения триумфа, которые зашкаливали полчаса назад, теперь исчезли. Внезапно стано­вится холодно, Хамви застревает в грязи, а где-то в одном километре на запад возникает полоса из света фар. При по­мощи приборов ночного видения морпехи наблюдают за объектами, которые выезжают из города по другой дороге и оказываются грузовиками с оружием. “Черт возьми, они обходят нас с фланга!” – говорит Фик. Они видят, как один грузовик останавливается напротив позиции первого разведбатальона, оттуда появляются люди и разгружают обору­дование, возможно, оружие. Первый разведбатальон запрашивает артиллерийский удар для уничтожения грузовиков.

Взвод Колберта отходит назад для защиты позиции первого разведбатальона с восточного края. Бойцы роют несколь­ко рядов окопов в твердой, глинистой земле, которая, в придачу ко всему, подтоплена. Перед тем как задремать в ко­роткой “боевой отключке”, несколько морпехов из роты Браво собираются у своих влажных ям, чтобы перекусить в темноте скудным сухим пайком. “Я был хладнокровен как ублюдок, когда стрелял по тем парням, что выпрыгивали из грузовика, – говорит Эспера, угрюмо описывая подробности каждого убийства. – Если и было во мне хоть что-то че­ловечное до того, как я сюда приехал, я все это растратил”.

В одном километре севернее с блокпоста, который контролируется ротой Чарли, постоянно доносятся предупреди­тельные выстрелы. Мы слышим очередь, а затем рев автомобильного двигателя. Морпехи выкрикивают приказы открыть огонь, за которыми следует мощный оружейный залп. Шум двигателя приближается к нам в темноте. Снова стрельба, затем – протяжное визжание шин. В наступившей тишине кто-то произносит: “Кажется, его остановили”. Почему-то, все начинают смеяться.

Морпехи на блокпосту смотрят, как из машины, махая руками, бегут мужчины. Они безоружны. В ответ на крик мор­пехов, они покорно падают на землю на обочине.

Двое морпехов осторожно приближаются к автомобилю. Он расстрелян, дверцы широко распахнуты, до сих пор го­рят фары. Сержант Чарльз Грейвз видит маленькую девочку, лет трех на вид, которая свернулась калачиком на заднем сиденье. На обивке видно немного крови, но у девочки открыты глаза. Грейвз нагибается, чтобы вытащить ее, – как он скажет позже, думая о том, какие могут понадобиться медикаменты, чтобы оказать ей помощь, – когда ее макушка съезжает набок, и наружу выпадают мозги. Когда Грейвз отступает назад, он чуть не падает, поскользнувшись на моз­гах девочки. Проходит не меньше минуты, пока Грейвз может вымолвить хоть слово. Такую ситуацию он способен описать разве что простейшими словами. “Сквозь дыру в черепе я видел ее горло”, - говорит он.

Оружия в машине не нашли. Переводчик спрашивает отца, который сидит у дороги, почему он не отреагировал на предупредительные выстрелы и не остановился. Тот просто повторяет: “Извините”, а затем смиренно просит разре­шения подобрать тело своей дочери. Последнее, что видят морпехи – это то, как он уходит по дороге прочь, неся ее тело на руках.

Тем временем, снаряды артиллерийской поддержки, которую рота Браво вызвала сорок пять минут тому назад, начи­нают падать на шоссе с запада – там, где был замечен поток машин, покидающих город. Снарядами 155-мм стреляют из гаубиц морской пехоты, спрятанных где-то в шестнадцати-двадцати пяти километрах южнее. Они оставляют в небе дугообразные оранжевые следы. На расстоянии, огненные взрывы выглядят красиво и завораживающе, как любое пристойное шоу на четвертое июля. 164-мм артиллерийские снаряды падают вдоль шоссе, но кровавая расправа над машинами, деревнями и фермами у дороги остается невидимой в темноте.

Разрушения продолжаются и после восхода солнца. Неспешные штурмовики A-10 Thunderbolt (“Удар молнии”) обле­тают Аль-Хай по северному краю, изрыгая пулеметный огонь. Корпус самолета, по сути, построен вокруг семист­вольного пулемета длиной в двадцать один фут – одного из самых больших пулеметов этого типа. Когда он стреляет, раздается рвущийся звук, будто кто-то разрывает небо напополам. А-10 заканчивают свое представление, сбрасывая на город четыре фосфорные бомбы – химические зажигательные устройства, которые разрываются в небе, посылая длинные белые усы искрящегося пламени на цели внизу.

Когда конвой первого разведбатальона выстраивается утром в колонну, у дороги толпятся гражданские. Батальон направляется на юг, обратно к Эль-Хайю, а затем – на север, по другой дороге к следующему городу – Эль-Муваффа­кия. Большинство в толпе – это мальчики, от двенадцати до пятнадцати лет. Утренняя демонстрация американской воздушной силы привела их в нездоровое возбуждение. Они приветствуют морпехов так, словно они – рок-звезды. “Привет, друг! – кричат некоторые из них. – Я люблю тебя!” Кажется, не имеет никакого значения, что эти юноши только что стали свидетелями частичного уничтожения своего города. А, может, быть в этом и заключается вся при­влекательность морпехов. Одно из обещаний президентской администрации Буша перед началом войны гласило, что иракские массы будут усмирены кампанией воздушной бомбардировки “шок и трепет”. Странное дело – судя по все­му, эти люди ей забавляются. “Они думают, что мы круты, - говорит Персон, - потому что у нас хорошо получается взрывать всякое дерьмо”.

Конвой первого разведбатальона тормозит на дороге у моста. Детишки, собравшиеся у тракторного прицепа, расстре­лянного накануне ночью, скачут вокруг и машут руками, не обращая никакого внимания на валяющиеся у их ног тела пассажиров. Чуть дальше – еще одна расстрелянная машина, рядом с которой в грязи валяется труп мужчины. И сно­ва вокруг останков побоища пляшут дети, показывая американцам поднятый вверх большой палец и выкрикивая: “Буш! Буш! Буш!”

Я останавливаюсь у машины Эсперы – Хамви с открытым верхом. Уставившись на ухмыляющихся нищенских детей с грязными ногами, он говорит: “Меня тошнит от того, как живут эти люди”. Капрал Габриэль Гарса, стоящий у гра­натомета 0.50 калибра в своей машине, говорит: “Да они живут ничем не хуже, чем мексиканцы в Мексике”. Гарса улыбается детям и бросает им конфеты. Его бабушка из Мексики и, судя по тому, как он усмехается, становится по­нятно, что мексиканцам не так уж плохо живется.

Эспера с отвращением отворачивается. “Поэтому я на хрен терпеть не могу Мексику. Ненавижу страны третьего мира”.

Несмотря на резкую критику, которую высказывает Эспера в отношении белого человека, – он высмеивает англий­ский как “господский язык” – его мировоззрение отражает самопризнанную роль слуги в империи белых. Это что-то, чем он, очевидно, наслаждается с одинаковой долей гордости и цинизма. “Эти люди живут как в аду, - говорит он. – США просто нужно войти во все эти страны, здесь и в Африке, установить американское правление и наладить ин­фраструктуру – с МакДональдсом, Старбаксом, Эм-ти-ви, – а затем просто передать это им. Если нам придется убить 100 тысяч, чтобы спасти 20 миллионов – это того стоит”. Он зажигает сигару. “Черт, США делали то же самое дома на протяжении 200 лет – убивали индейцев, использовали рабов, эксплуатировали труд иммигрантов, чтобы по­строить систему, которая сегодня для всех одинаково хороша. Как это называет белый человек? Предопределение судьбы”.

Через полчаса конвой первого разведбатальона снова ползет на север по проселочной дороге среди полей. Когда Хам­ви Колберта проезжает мимо затененной деревьями деревушки с левой стороны, там раздается серия взрывов. По зву­ку это похоже на выстрелы из миномета, возможно, откуда-

то из деревенских домов. Если десять дней назад тот факт, что позиция врага находится всего в нескольких сотнях метров, не на шутку встревожил бы группу, этим утром никто не произносит ни слова. Колберт устало берет свою ручную радиостанцию и передает информацию о расположении предполагаемой позиции врага.

Как только проходит первоначальное возбуждение, вторжение в страну становится обыденным и стрессовым делом, словно работа на допотопном

заводском сборочном конвейере: задания редко отличаются друг от друга, но если ненароком отвлечься, то можно по­лучить увечье или погибнуть. Группа останавливается в поле у канала, в нескольких сотнях метров от выезда из де­ревни. Работа батальона этим утром – наблюдать за шоссе со стороны водоема. Это другая дорога, ведущая из Эль­-Хайа, и первый разведбатальон должен стрелять по любым вооруженным иракцам, которые попытаются сбежать из города. В этот момент в город вступает группа RCT 1.

Половина группы Колберта растягивается на траве и засыпает. Здесь красиво. Поблизости от нас находится роща из пальмовых деревьев с синими и зелеными птичками ярких расцветок, которые наполняют воздух громким, музыкаль­ным щебетанием. Тромбли пересчитывает уток и черепах в канале, за которыми наблюдает при помощи бинокля. “Мы – как на сафари”, - говорит Колберт.

Чары нарушены, когда подразделение разведки в пятистах метрах от нас открывает огонь по грузовику, выезжающе­му из города. Мужчина с АК выпрыгивает из машины вдалеке. Он бежит через поле по другую сторону канала. Мы лениво наблюдаем из травы, как его расстреливают другие морпехи.

Птицы как прежде поют, когда мужчина по ту сторону канала возникает снова, прихрамывая и шатаясь словно пья­ный. Никто в него не стреляет. У него больше нет автомата. Правила ведения боевых действий соблюдаются неу­коснительно. Несмотря на это, вряд ли они способны прикрыть всю безжалостность этой ситуации.

В нескольких машинах от Хамви Колберта, другая взводная группа наблюдает за местностью, откуда, предположи­тельно, стреляли из миномета часом ранее. Эта группа, возглавляемая снайпером, сержантом Стивеном Ловеллом, наблюдает за деревней при помощи биноклей и через прицел снайперских винтовок. Никаких признаков вражеской активности не заметно, видно только группу гражданских – мужчин, женщин и детей, – которые занима­ются своими делами у кучки из трех хибар. Но вполне возможно, что минами стреляли оттуда – федаины часто заез­жают в поселок, делают несколько минометных выстрелов и едут дальше.

В любом случае, в этом месте тихо, когда около одиннадцати утра единственная тысячефунтовая бомба, сброшенная со штурмовика F-18, разносит его вдребезги. Взрыв настолько мощный, что Фик перемахивает через насыпь, пытаясь уклониться от летящих во все стороны обломков, и приземляется прямо на вышестоящего офицера. На месте хибар возникает черное грибовидное облако безупречной формы, и из дыма несется опаленная собака, делая сумасшедшие круги. Ловелл, который видел, как упала бомба, смертельно побледнел: “Я только что видел, как на моих

глазах семь человек превратились в пыль!” В конце колонны машин Хамви, командиры, которые вызвали воздушный удар, курят сигары и смеются. Позже они скажут мне, что минометный обстрел, несомненно, вели из деревни.

К полудню первый разведбатальон возобновляет свое движение, направляясь к Муваффакии – городу с населением около 5 тысяч человек. В нескольких километрах южнее города конвой останавливается в фермерской деревне, где местные жители говорят нам о том, что у моста при въезде в Муваффакию нас поджидает засада. Это еще одна сцена, которая сбивает с толку. Деревенские жители с энтузиазмом приветствуют морпехов – отцы водружают детей на пле­чи, юные девушки нарушают религиозные правила, выбегая на улицу с непокрытыми головами, хихикая и привет­ственно взмахивая руками. Но совсем недалеко от них по той же дороге, их соседей только что стерли с лица земли разрывом тысячефунтовой бомбы.

Первый разведбатальон разбивает лагерь в четырех километрах восточнее моста. Перед заходом солнца легкоброни­рованная разведрота из группы RCT 1 пытается пересечь мост и встречает ожесточенное сопротивление. Рота теряет как минимум одного человека и отступает назад. По предполагаемым позициям врага вызывают артиллерийский удар.

Около восьми вечера Фик проводит брифинг для руководителей групп в своем взводе. “Плохие новости – поспать нам сегодня не придется, – говорит он. – Хорошие новости – мы будем убивать людей”. Это редкость для Фика говорить такими “мотиваторами”, вознаграждая своих людей исполненными энтузиазма речами об убийстве. Дальше он пред­ставляет своим людям спонтанно созревший амбициозный план командира батальона переместиться севернее Му­ваффакии и расставить засады на дороге, по которой, судя по всему, интенсивно перемещаются федаины. “Наша цель – терроризировать федаинов”, – говорит он, оглядываясь по сторонам и выжидательно улыбаясь.

Его люди настроены скептически. Сержант Патрик неоднократно спрашивает Фика о ситуации с расположением вра­га на мосту. “Их весь день обстреливала артиллерия, – отвечает Фик, отбрасывая любые возражения, даже немного бойко, словно торговый агент. – Думаю, что шансы серьезной угрозы невелики”.

Фик ходит со своими людьми по тонкой грани. Хороший офицер должен быть готов пойти на разумный риск. Несмот­ря на жалобы бойцов на полковника Феррандо за то, что он завел их прямо в засаду в Эль-Гаррафе, тогда пострадал только один морпех, а планы врага остановить продвижение морпехов были сорваны. В частной беседе Фик призна­ется, что несколько раз действительно сопротивлялся отправке своих войск в миссии, потому что, по его словам: “Мне небезразличны эти ребята и не нравится идея отправки их в какую-то дыру, откуда кому-то не суждено вернуть­ся”. Действуя в соответствии с этими чувствами, возможно, он и становится лучшим человеком, но, не исключено, что при этом страдают его офицерские качества. Сегодня он готов рискнуть, и ведет себя довольно несвойственно, как будто борется со своей склонностью проявлять чрезмерную заботу. Он укоряет руководителей своих групп, гово­ря им: “Я не слышу той агрессивности, которую хотел бы услышать”. Его голос звучит неискренне, словно он и сам не убежден в своей правоте.

Люди, у которых, в конечном итоге, нет выбора в этом вопросе, неохотно выражают поддержку приказам Фика. После его ухода Патрик говорит: “Люди, которые всем этим руководят, вольны как угодно облажаться. Но до тех пор, пока нам везет, и мы проходим через все это, оставаясь в живых, они будут повторять одни и те же ошибки”.

Уверенности не прибавляется, когда иракская артиллерия, - которая считалась к этому времени уничтоженной, - вса­живает несколько снарядов в близлежащее поле. Как бы красиво не выглядели артиллерийские снаряды, когда они ду­гообразно летят по небу на позиции врага, когда они направлены на вас, это звучит так, будто кто-то с силой швыряет вам в голову товарняки. Морпехи бегут к ближайшим окопам, чтобы укрыться.

Во время ночной миссии группе Колберта достается честь возглавить конвой, который проедет по мосту. Мы выезжа­ем около одиннадцати в кромешной темноте. Луны почти не видно, что делает очки ночного видения практически бесполезными, к тому же у батальона закончились специальные батареи, на которых работают тепловизионные при­боры – ключевой инструмент для обнаружения позиций врага в темноте. Пилоты вертолетов Кобра, которые сопрово­ждают нас по воздуху, замечают вооруженных мужчин, которые прячутся под деревьями слева от подножия моста. Но связь обрывается, и эта информация так и не доходит до группы Колберта.

Мы видим, как Кобры стреляют ракетами через мост, в нескольких сотнях метров от машины Колберта. Взрывы осве­щают небо. Но никто в машине и близко не представляет, по какой цели стреляют Кобры. Колберт приказывает Пер­сону продолжать ехать в направлении моста и взрывов.

Жизни всех и каждого зависят сейчас от Персона. Он согнулся над рулем, лицо его закрывает аппарат ночного виде­ния, свисающий с каски. Очки ночного видения напоминают оптический прибор. Две линзы, по одной над каждым глазом, крепятся на едином цилиндре, который выдается вперед на пять дюймов. Ночью очки дают яркое серо-зеле­ное изображение, но ограниченное, словно туннельное, видение, без восприятия пространства. Чтобы суметь ве­сти в них машину, нужно предельно сосредоточить внимание. “На мосту препятствие”, - говорит Персон глухим мо­нотонным голосом, в котором при этом слышится неотложность.

У въезда на мост лежит на боку взорванный грузовик. Мы останавливаемся где-то в двадцати метрах перед ним. Сле­ва, в пяти метрах от края дороги – роща из высоких эвкалиптовых деревьев. За нами – большой фрагмент сточной трубы. Минуту назад Персон объезжал трубу, думая, что это

– случайный кусок развалин, но теперь становится ясно, что труба и покореженный грузовик перед нами были наме­ренно брошены в таком виде, чтобы направить машину по пути, который в военной терминологии называется “зоной поражения”. Мы оказываемся в самом центре засады.

Все в Хамви – кроме меня – уже об этом догадались. Они сохраняют необычайное спокойствие. “Разверни машину”, - мягко говорит Колберт. Проблема в том, что остальная часть конвоя последовала за нами в зону поражения. Все пять машин Хамви из взвода сбились в кучу, а сзади подъезжает еще двадцать. Персону удается частично развернуть Хам­ви; эвкалиптовые деревья теперь справа от нас. Но труба не дает машине продвинуться дальше. Мы останавливаемся, а Колберт связывается по радио с остальной частью взвода и говорит им отвалить назад.

Одновременно он смотрит в окно через прицел ночного видения. “В деревьях – люди”, - говорит он и повторяет те же слова, чтобы предупредить остальных во взводе. Затем он склоняется над прицелом винтовки и открывает огонь.

Под деревьями прячутся от пяти до десяти вражеских бойцов. Еще несколько находятся за мостом, имея в своем рас­поряжении пулемет, и еще больше – на другой стороне дороги. Они окружили морпехов с трех сторон. Почему они не открыли огонь первыми – загадка. Колберт полагает, что они просто не разгадали всех возможностей американской оптики ночного видения.

Но преимущество морпехов – хрупкое. Как только Колберт начинает стрелять, враг поливает зону поражения огнем из винтовок и пулемета. Кроме того, боевики выпускают как минимум одну гранату из РПГ, которая перелетает через капот нашего Хамви. Двух морпехов из взвода – Патрика и капрала Эвана Стаффорда – ранят почти мгновенно. Стаф­форд падает – ему попали в ногу, а Патрику – в лодыжку. Оба перевязывают свои раны жгутом (который морпехи-раз­ведчики носят в жилетах) и возобновляют стрельбу.

Учитывая, что Хамви стоят так близко друг от друга, вести беспорядочный огонь нельзя. Каждый боец аккуратно вы­бирает свою цель. Командный медик Роберт Брайан в Хамви за машиной Колберта убирает двух людей выстрелами в голову. Когда над нашими головами раздается очередь из пулемета 0.50 калибра, вибрирующая ударная волна на­столько мощная, что у Брайана из носу начинает литься кровь. Эспера видит вражеского бойца, который уже ранен в грудь и пытается отползти, и заваливает его очередью из М-4 в голову. Сержанту Руди Рейесу, которого часто подка­лывают за то, что он – взводный красавчик, едва удается уклониться от пули, которая разбивает ветровое стекло и проходит в дюйме от его красивой головы. Фик выпрыгивает из машины и бежит прямо в центр потасовки, для того чтобы вывести Хамви, до сих пор жмущиеся в зоне поражения, в безопасное место. Создается впечатление, что он танцует по дороге с 9-мм пистолетом в руке, когда струи пулеметного огня скользят у его ног. Позже он говорит, что ему казалось, будто он попал в перестрелку в “Матрице”.

В нашей машине Колберт как будто ушел в себя. Он напряженно всматривается в окно, дает очереди из автомата и, по какой-то необъяснимой причине, напевает “Sundown” – депрессивный гимн 1970-х Гордона Лайтфута. Между тем, Персон, раздраженный затором в движении, открывает свою дверь, в то время как вокруг трещат выстрелы, и орет: “Отъезжайте, на хрен, назад!” В пылу битвы его миссурийский акцент еще больше выдает в нем деревенщину. Он снова выкрикивает то же самое и забирается внутрь – его движения кажутся едва ли не апатичными.

У взвода уходит от пяти до десяти минут на то, чтобы вытащить себя из зоны поражения, уничтожив или обернув в бегство большинство из сидящих в засаде. Следующие пять часов уходят на новую попытку продвинуться к мосту и осуществить нападение с участием танков и дополнительных вертолетов. На другой стороне, успели сравнять с зем­лей около трех кварталов Муваффакии, прежде чем мост объявлен безопасной зоной, при этом в процессе захвата мо­ста морпехами один из взрывов пробивает в нем огромную дыру, делая пролет практически непреодолимым.

На рассвете морпехи впадают в полусонное состояние. После шести часов боя и второй ночи подряд без сна, им дают несколько часов отдыха перед выездом. Они паркуют свои Хамви в пересохшем грязевом поле в нескольких километ­рах от моста. Несколько человек собираются у машины Колберта, пьют воду, распечатывают свои сухие пайки, чистят и перезаряжают оружие, которое, скорее всего, им снова придется использовать в этот же день.

Все они совершенно по-разному справляются с боевым стрессом. Во время затишья в боевых действиях Колберт ста­новится неумеренно бодрым. В это утро он указывает на птиц, которые пролетают над нашими головами, и восклица­ет: “Смотрите! Как красиво!” Не то чтобы он испытывал заряд бешеной энергии оттого, что избежал смерти. Скорее, он переживает более глубокое и тихое удовлетворение, как будто воодушевлен тем, что поучаствовал в чем-то очень стоящем. Он ведет себя так, будто только что разгадал сложный кроссворд или выиграл шахматную партию.

Когда подходит Эспера, чтобы предложить одну из своих вонючих сигар, он гримасничает Колберту и говорит: “Вы только посмотрите на этого тонкозадого пижона. Вы бы никогда не подумали, какой он плохой ублюдок”. Эспера го­ворит, что, когда они познакомились несколько лет назад, ему стало жалко Колберта. “Я думал, у него нет друзей – та­кой он одиночка, – говорит он. – Но он просто не выносит людей, даже меня. Я – его друг ровно настолько, насколько вывожу его из себя. Но он – безупречный воин”.

Кажется, Тромбли бой интересует только в его самые напряженные моменты – когда по нам стреляют. После этого он часто проваливается в глубокий сон. Во время второго нападения группы на мост, когда мы ехали в сторону пере­стрелки, окруженные по флангам танками и бронетехникой, на фоне громыхания орудий, Тромбли повис на сво­ем пулемете и захрапел, а проснулся, только когда его растолкали.

Я реагирую на страх более традиционным образом. После недавней засады, когда мы отъезжали от моста, у меня сту­чали зубы, а тело так тряслось, что ноги стучали по полу машины. Брайан позже говорит мне, что, скорей всего, это была физическая реакция на избыточное выделение адреналина, который накачивается в кровь до предельного уров­ня, что нарушает кровоток и приводит к переохлаждению организма. В поведении Персона никаких перемен не за­метно. “Когда я попадаю в засады, - уверенно говорит он, - я не волнуюсь о том, что могу умереть”.

Эспера, который после боя всегда выглядит так, словно его глаза запали еще глубже в глазницы, а кожу на обритом черепе натянули чуть потуже, говорит: “Нам промыли мозги и натренировали для участия в бое. Мы должны повто­рять “Убей!” три тысячи раз в день в лагере для новобранцев.

Вот почему это так легко”. Затем он добавляет: “Тот чудак, который отползал вчера – я его заметил и выстрелил ему в башку. Я видел, как снесло верхушку его черепа. Это было неприятно. Меня от этого тошнит”. Брайан, на счету кото­рого два подтвержденных убийства в засаде, говорит, что не чувствует никакого огорчения из-за того, что лишил двух человек жизни. “Это странный парадокс, – говорит он, имея в виду свою исступленную попытку спасти жизнь гра­жданского мальчика, раненного морпехом. – Я на все был готов, чтобы спасти того паренька. Но мне совершенно наплевать на тех парней, которых я только что уложил. Вроде как после убийства людей ты должен чувствовать расстройство. А я не чувствую”.

Фик, который видел, как эвакуируют раненного в ногу Патрика, пребывает в болезненном состоянии внутренних раз­думий. Он прохаживается среди своих морпехов и почти все время молчит. Они обосновались в нескольких километ­рах за мостом и собираются маленькими группками вокруг Хамви, обсуждая боевые действия предыдущей ночи во всех подробностях. Некоторые из них хлопают Фика по спине, подсмеиваясь над храбростью, которую он проявил, когда в самый разгар засады вышел в зону поражения, чтобы проруководить Хамви. Фик отбрыкивается от их похва­лы, говоря: “Я просто не до конца осознавал ситуацию”. Он говорит мне: “Нам нельзя больше попадать в такое поло­жение. Это плохая тактика”.

Капитан Америка – командир взвода, которого презирают почти все без исключения бойцы-срочники, – судя по все­му, справляется со стрессом, при помощи нечленораздельного трепа. У моста под эвкалиптовыми деревьями валяют­ся трупы четырех убитых бойцов врага рядом с кучами оружия и боеприпасов – РПГ, АК и ручными гранатами. Капи­тан Америка бегает туда-сюда, подбирает их оружие, швыряет в канал поблизости и изо всей силы орет. Никто не зна­ет, зачем и почему он орет, но по заключению другого офицера, который попал на это представление чуть позже: “Чем бы он ни был занят, он себя не контролировал”.

Четверо убитых – это первые бойцы, которых морпехи из первого разведбатальона видят так близко. На мертвых – складчатые брюки, мокасины и кожаные куртки. Офицер наклоняется и берет одного из них за руку. Между большим и указательным пальцем у него вытатуированы по-английски слова: я тебя люблю. Офицер читает их вслух для дру­гих морпехов, которые стоят поблизости, и говорит: “Эти ребята выглядят как иностранные студенты какого-нибудь университета в Нью-Йорке”.

Самый большой сюрприз – это обнаружение у мертвых бойцов сирийских паспортов. Ни один из них не является иракцем. Двадцатитрехлетний сержант Эрик Кочер – руководитель группы во взводе Капитана Америки – одним из первых замечает пятого вражеского бойца, который ранен, но все еще жив, и, приподняв голову, наблюдает за амери­канцами.

Кочер опускается рядом с ним на колени и прощупывает его на предмет наличия оружия. Мужчина воет от боли. У него пулевое ранение в правую руку, а из правой ноги вырван кусок мяса размером в два дюйма. Он имеет сирийский паспорт на имя Ахмеда Шахады. Ему двадцать шесть, а в графе “адрес в Ираке” у него указана гостиница “Палести­на” в Багдаде – по местным меркам, один из лучших отелей, где останавливаются иностранные журналисты и евро­пейские сотрудники гуманитарных миссий. В кармане рубашки у него 500 сирийских фунтов, пачка обезболивающих по рецепту и въездная виза в Ирак с датой въезда – 23 марта. Он приехал всего неделю назад. В разделе иммиграци­онной анкеты, где указывается цель поездки в Ирак, у него от руки написано “Джихад”.

Новости об иностранной принадлежности вражеских бойцов будоражат морпехов. “Мы только что сражались с на­стоящими террористами”, - говорит Брайан. После почти двух недель в полном неведении относительно того, кто в них стреляет, морпехи наконец-то могут взглянуть врагу в лицо. Офицеры разведки из первой дивизии морской пехо­ты позже прикидывают, что около пятидесяти-семидесяти пяти процентов всех вражеских боевиков в центральном Ираке были иностранцами. В основном, это – молодые палестинские мужчины с сирийскими или египетскими пас­портами. “Саддам предложил этим мужчинам землю, деньги и жен в обмен на то, что они приедут сюда и будут за него сражаться”, - говорит офицер разведки.

Оказывается, война за будущее этой страны преимущественно ведется между двумя армиями вторженцев.

2 апреля, незадолго до полуночи, батальон достигает окраин Эль-Кута. Эль-Кут – самый крупный город в северо-цен­тральном Ираке, и расположен в 110 милях севернее Насирии. Что еще важнее, это – штаб-квартира дивизии Респуб­ликанской гвардии. Но предполагаемая решающая схватка в Эль-Куте так и не происходит. Вскоре после достижения городских окраин, батальон получает приказ направиться в Багдад. Захват Эль-Кута никогда и не был истинной це­лью.

Вся эта кампания была уловкой – обходным маневром, задуманным для того, чтобы убедить иракское правительство, что основное вторжение США осуществляется через центральный Ирак. Стратегия была успешной. Иракцы оставили ключевую дивизию и другие силы в Эль-Куте и окрестностях, для того чтобы препятствовать вторжению морской пе­хоты, которого так и не произошло. Учитывая, сколько иракских сил было здесь сконцентрировано, Багдад оказался относительно не готовым к отражению предстоящего нападения объединенных сил Армии и морской пехоты. Генерал Джеймс Мэттис, командующий первой дивизией морской пехоты – ключевой архитектор этого обманного маневра, позже хвастается мне: “Иракцы думали, что мы пойдем напрямую через Эль-Кут – что “тупые морпехи” будут проби­ваться в Багдад напролом через самую опасную территорию”. И хотя план блестяще сработал, Мэттис добавляет с присущей ему скромностью: “Не такой уж я талантливый генерал. Я просто сумел дать отпор другим генералам, ко­торые ни черта в этом не понимают”.

Два дня уходит на то, чтобы достичь предместий Багдада. Наспех сооруженные нефтяные трубопроводы тянутся зиг­загом вдоль ведущего в город шоссе. Они были построены Саддамом, чтобы залить в прилегающие траншеи нефть и поджечь ее. Теперь повсюду висит дым. Саддам задумывал эти пылающие нефтяные траншеи как некое подобие обо­ронительных сооружений, но они всего лишь вносят дополнительный вклад в общее загрязнение окружающей среды и отчаяние. У некоторых канав валяются разбухшие в двойном объеме мертвые коровы. Над взорванными зданиями клубится дым. Вдалеке грохочет артиллерия. Каждые несколько километров можно видеть разбросанные небольши­ми кучками человеческие тела. Это обычное жуткое зрелище страны, где идет война. На подъезде к последнему лаге­рю морской пехоты у самого Багдада, машина Эсперы резко виляет в сторону, чтобы не наехать на человеческую го­лову, которая валяется на дороге. Когда машина поворачивает, он выглядывает из окна и видит, как собака грызет тело человека. “Что может быть отвратнее этого?” – спрашивает он.

Как бы там ни было, Персон реагирует совсем иначе. Чуть поодаль от шоссе, поблескивая словно какое-то религиоз­ное сооружение, стоит современное стеклянное здание с яркими пластиковыми вывесками спереди. Это иракский ва­риант 7-Eleven. Разоренное и разбитое, это здание вселяет в Персона надежду. “Черт! – говорит он. – Здесь видно даже какие-то признаки цивилизации”.

Первый разведбатальон останавливается в поле с высокой травой рядом с взорванными промышленными зданиями. Багдад еще слишком далеко, чтобы разглядеть, что там происходит, но достаточно близко, чтобы слышать круглосу­точное громыхание артиллерии и взрывов американских бомб. Бомбежка бухает словно монотонный ритм стереоси­стемы с усилителем басов в припаркованном под окнами автомобиле.

В первый же вечер под Багдадом я подсаживаюсь к Капитану Америке. В Кувейте, когда Капитан Америка еще носил усы, он был как две капли воды похож на героя Мэтта Диллона из комедии “Все без ума от Мэри”– туповатого жули­ка-обольстителя. Сейчас он производит впечатление одного из самых вдумчивых и красноречивых людей в батальо­не, и я начинаю гадать, не обманываются ли на его счет рядовые бойцы. Он очень приятен в общении, но ему свой­ственна какая-то рассеянная напряженность, одновременно харизматическая и изматывающая. Он смотрит на вас в упор немигающим взглядом, и при этом кажется, что зрачки его слегка вибрируют. Он подкрепляет категоричное и неожиданное политическое наблюдение – “в этой части света было бы куда лучше без нас” – ницшеанским размыш­лением о смертоносной природе битвы. “Мы можем погибнуть прямо сейчас, в любой момент, - говорит он, наклоня­ясь вперед. – Из-за этого легко потерять рассудок. Рассудок отступает перед страхом смерти”. И добавляет: “Но сохранять спокойствие и оставаться там, где тебя ожидает верная смерть – это еще и признак безумия. Чтобы выжить в бою, нужно сойти с ума”.

Когда я заговариваю с ним о том, что люди жалуются на него – на его склонность время от времени втравливать их в ребяческую, но опасную “охоту за сокровищами” – иракскими военными сувенирами, он начинает подробно описы­вать относительные достоинства иракского и американского оружия, открыто признавая, что брал иракские АК. Он даже хвастается тем, что однажды убил из этого оружия одного вражеского бойца. “Это хорошее оружие ближнего поражения, подходящее для ведения стрельбы из машины”, - говорит он, и с этим вряд ли поспоришь.

Сержант Кочер – один из подчиненных Капитана Америки – замечает нас вместе и позже подходит ко мне, чтобы рассказать кое о чем, что его беспокоит. Кочер – ветеран Афганистана, где служил в одной группе с Колбертом. Как и Колберт, Кочер считает себя чрезвычайно опытным профессионалом. Мальчишкой он “носился по лесам Пенсильва­нии”, и имеет крепкое телосложение. После увольнения из корпуса морской пехоты он планирует стать профессио­нальным бодибилдером. В ситуациях, когда Капитан Америка демонстрирует лишь мерцательное присутствие, Кочер полностью сосредоточен. Теперь он возглавляет свою собственную разведгруппу, и утверждает, что три ночи тому на­зад во время патрулирования у Аль-Кута Капитан Америка пытался заколоть штыком вражеского военнопленного. По словам Кочера, его группа действовала в полной темноте – морпехи были в очках ночного видения, когда наткнулись на вражеского бойца, который стоял на коленях в окопе, пытаясь от них спрятаться. Он с двумя морпехами прибли­зился к иракцу, наставив на него оружие. “На самом деле, - говорит Кочер, - мы все были сами не свои, потому что ра­нили сержанта Патрика, и я хотел пристрелить этого парня. Но это бы выдало нашу позицию”. Двое его людей разо­ружили иракца, а Кочер грубо

заломил ему руки за спину. В этот момент, по словам Кочера, Капитан Америка набросился на пленного из темноты с выставленным вперед штыком. (Задолго до этого инцидента я слышал, как рядовые бойцы допекают Капитану Аме­рике за то, что он с напыщенным видом расхаживает со штыком – это что-то вовсе несвойственное другим морпехам в батальоне. “Он просто чрезмерно все драматизирует, чтобы почувствовать себя героем”, - говорит один морпех.) Ко­чер говорит: “Он перепрыгивает через меня и всаживает штык ему в грудь. Он превратил ситуацию в сплошной хаос”.

Как говорит Кочер, у пленного на груди были пристегнуты магазины для винтовки, которые отразили удар штыка. Ко­чер, Капитан Америка и пленный мужчина повалились на землю. На то, чтобы восстановить контроль над плен­ным ушло несколько моментов борьбы. Кочер утверждает, что как только он усмирил пленного, скрутив ему руки за спиной, Капитан Америка снова бросился на него, пытаясь ударить его в живот. “Его удар в живот

достался мне”, - говорит Кочер.

Сержант ведет дневник. “Я называю его ‘журналом своей горечи’, - говорит он. – Если со мной что-то случится, я хочу, чтоб моя жена знала правду. Потому что из-за таких парней, как Капитан Америка, мы сражаемся как дауны”.

Капитан Америка оспаривает версию событий, которую излагает Кочер. По его словам, когда он появился, пленного не контролировали. В его версии событий, он взмахнул штыком, когда мужчина оказывал сопротивление захвату в плен. “Я ткнул его штыком, - говорит Капитан Америка. – Если бы я хотел его убить, я бы его застрелил. Ранив его, я спас ему жизнь”.

В этом случае подробности кажутся слишком смутными, чтобы делать какие-либо неопровержимые выводы. Тем не менее, скоро станет ясно, что этот инцидент – всего лишь зловещий предвестник одного из самых сомнительных эпи­зодов кампании, когда, несколько дней спустя на подходах к Багдаду во время захвата пленного снова будет драматич­но фигурировать Капитан Америка со штыком. И на этот раз, по иронии судьбы, там опять будут присутствовать Ко­чер и еще один рядовой, критично настроенный по отношению к Капитану Америке.

В эту ночь все выглядит неплохо. Феррандо наносит визит группе Колберта и говорит бойцам такую редкую похвалу. “Я слышал, что о первом разведбатальоне высоко отзывались в штабе дивизии, - говорит Феррандо. – Генерал думает, мы убиваем драконов”.

После того как он уходит, Эспера высказывает свою собственную оценку ситуации. “Ты понимаешь, что за дерьмо мы здесь натворили, сколько убили людей? Дома на гражданке за такое сажают в тюрьму”.

-3-

Битва за Багдад

Лошадиную голову убили. Всеми любимый бывший первый сержант из первого разведбатальона, крепкий афро-аме­риканец весом 230 фунтов по имени Эдвард Смит, был ранен 4 апреля под Багдадом вражеской миной или осколком артиллерийского снаряда, когда ехал на бронетранспортере. Он умер в военном госпитале на следующий день. Лоша­диную голову, которому было тридцать восемь, до начала войны перевели из первого разведбатальона в пехотное подразделение. Новости о его гибели серьезно расстраивают бойцов разведбатальона. Сержант Руди Рейес – один из первых, кто об этом услышал. Он обходит лагерь под Багдадом по периметру, пересказывая новости. “Привет, бра­тишка, - мягко говорит он, - я просто подошел сказать, что Лошадиная голова скончался прошлой ночью”. Теперь, несколько дней спустя, после короткой заупокойной службы на закате вокруг винтовки М-4, воткнутой вертикально в грязь в честь их павшего товарища – морпехи из второго взвода роты Браво собираются под своими камуфляжными сетками, чтобы поделиться друг с другом историями о Лошадиной голове. Рейес повторяет фразу, которую Лошадиная голова не раз говорил дома в Кемп-Пендлтон в Сан-Диего. Перед тем как одолжить кому-нибудь свой грузовик с мощным эква­лайзером, он говорил: “Можешь кататься на грузовике. Только держись подальше от моих громкостей”. Почему-то, повторяя эту фразу, Рейес хохочет почти до слез.

Сегодня 8 апреля. Армия и морская пехота начали свою финальную атаку на Багдад несколько часов назад. Однако для первого разведбатальона еще не время направиться в иракскую столицу. Существуют опасения, что подразделе­ния иракской Республиканской гвардии перегруппируются для контратаки в городе под названием Бакубах, в пятиде­сяти километрах севернее Багдада. Первый разведбатальон получает приказ выдвинуться на север и атаковать эти силы. Сержант Бред Колберт, группу которого я сопровождаю, и остальные морпехи прерывают свои воспоминания о Лошадиной голове и рассаживаются по Хамви.

На это задание выделено около двухсот морпехов. Если наихудшие страхи их командования оправдаются, они будут противостоять нескольким тысячам иракцев на танках. При самом лучшем сценарии, им придется пробиваться вперед по шоссе на Бакубах через тридцать километров вероятных засад. “Мы снова окажемся на самом острие атаки и вступим на неизведанную территорию”, - говорит лейтенант Натаниэль Фик, информируя своих людей перед самым выходом на задание. Большинство морпехов – в приподнятом настроении. “Это лучше, чем сидеть на месте и валять дурака, когда все остальные развлекаются нападением на Багдад”, - говорит капрал Джошуа Персон, перед тем как за­нять свое место на водительском сиденье в Хамви Колберта. Тем не менее, сам Колберт просто уставился в окно на угасающий свет и бормочет что-то невнятное, что я не могу разобрать. Я прошу его еще раз повторить свои слова, но он лишь отмахивается. “Ерунда, - говорит он. – Я просто думал о Лошадиной голове”.

Хамви Колберта, во главе колонны первого разведбатальона из пятидесяти машин, выезжает за пределы колючей лен­ты лагеря и направляется в восточные предместья Багдада. Мы проезжаем мимо освобожденных иракцев, переживаю­щих муки торжества. Хотя центр города продержится еще сутки, в воздухе витает дух свободы, вместе со смрадом неубранного мусора и забитых канализационных стоков. По обе стороны дороги валяются кучи мусора и стоят зловонные лужи. Иракцы тянутся вереницей сквозь дымовую завесу и тащат на себе случайное награбленное добро – потолочные вентиляторы, детали машин, флуоресцентные лампы, разрозненные картотечные ящики.

Бедлам продолжается до тех пор, пока первый разведбатальон не огибает город с севера, чтобы соединиться с легко­вооруженной разведротой, вместе с которой будет осуществляться нападение на Бакубах. Радиопозывной этой примыкающей роты, которая состоит где-то из ста морпехов на

двадцати четырех легкобронированных машинах – “Военная свинья”. Бронетранспортеры LAV – это шумные, вось­миколесные машины с черной броней, по форме напоминающие перевернутые ванны с установленными сверху ско­рострельными орудиями. Иракцы называют их “Великими разрушителями”.

Несмотря на то, что группа Колберта более двух недель практически ежедневно проезжала через засады, первый раз за все время эти морпехи выехали на задание с бронированным конвоем. “Черт! Да это просто охренительно, – гово­рит Персон. – С нами едут Великие разрушители”.

“Нет, конвой – это не охренительно, – говорит Колберт. – Наоборот, это говорит о том, как опасно там будет”. Когда мы отъезжаем, угрюмо-задумчивое настроение Колберта сменяется на неестественно-бодрое. “И снова большой при­вет и спокойной ночи”, - говорит он фальшивим сценическим голосом, а затем цитирует строку из “Юлия Цезаря”: “криком грянет: ‘Пощады нет!’ – и спустит псов войны”.

Согнувшись за рулем, слегка склонив голову под весом прибора ночного видения, Персон говорит: “Черт, когда я вер­нусь домой, я затрахаю свою подружку вусмерть”.

“Контакт с врагом, – говорит Колберт, повторяя слова радиосообщения из наушников. – Броневики LAV передают – впереди контакт с врагом”.

Военная свинья растянулась по шоссе – ближайшая машина примерно в ста метрах перед Хамви Колберта, а самая дальняя от нас – где-то в трех километрах впереди. Автоматические орудия стреляют трассирующими снарядами, по­хожими на оранжевые шнуры. Они расходятся во всех направлениях – оранжевые линии колышутся и подрагивают над окружающим ландшафтом. Другие оранжевые линии, потоньше – от вражеских пулеметов – устремляются в сто­рону броневиков LAV.

Войска иракской Республиканской гвардии окопались в траншеях по обе стороны дороги. Вражеские бойцы вооруже­ны всеми мыслимыми видами переносимого оружия – от пулеметов и минометов до РПГ. Конвой останавливается, когда между Военной свиньей и иракцами впереди начинается перестрелка. Рядом рвутся вражеские мины, падая с неба хаотичным узором. Бойцы разведроты за взводом Колберта открывают огонь из всего имеющегося у них оружия. Это морпехи-резервисты, они приехали в Багдад накануне и состыковались с первым разведбатальоном всего несколько дней назад. Они постарше, многие из них на гражданке – бывалые копы или агенты Управления по борьбе с наркотиками. Это их первый

значительный контакт с врагом, и создается впечатление, что их беспорядочный огонь – в том числе, в направлении Хамви Колберта – вызван паникой.

“Не вижу целей! Не вижу целей!” – повторяет Колберт, перекрикивая орудийный огонь, но капрал Уолт Хессер, стре­лок в башне, который управляет гранатометом Mark-19, открывает стрельбу по ближайшей деревне.

“Прекратить огонь! – орет Колберт. – Полегче, приятель. Ты стреляешь по деревне. Там у нас женщины и дети”.

Резервисты, которые едут за нами, уже забросали небольшое скопление домов у дороги как минимум сотней гранат. В окне одной из хибар светится лампа. Через прибор ночного видения Колберт может различить только группу женщин и детей, которые прячутся за стеной.

“Мы не стреляем по деревне, ладно?” – говорит он. В такие моменты, как сейчас, Колберт часто принимает тон школьного учителя, который объявляет тайм аут во время бешеной драки на игровой площадке. Мины разрываются так близко, что чувствуется, как всплески давления ударяют по Хамви. Но Колберт не позволит своей группе поддать­ся этому всеобщему бешенству и открыть беспорядочный огонь, пока не обнаружит четкие цели или не увидит дуль­ное пламя врага.

По батальонному радио слышится голос Капитана Америки, вибрирующий и потрескивающий, когда он возбужденно передает сведения о возрастающем огне противника. Этот офицер разведки, – который заслужил свое презрительное прозвище из-за нелепых и рискованных выходок, – по радио кажется подростком с ломающимся голосом. “О Боже! – говорит Персон. – Он что, плачет?”

“Вовсе нет”, - говорит Колберт, пресекая вероятную горестную тираду по поводу Капитана Америки. В последние дни Персон словно позабыл свою прежнюю ненависть к таким поп-звездам, как Джастин Тимберлейк, который рань­ше был его любимым объектом для долгих и нудных разглагольствований о том, что не так с Америкой, и теперь жа­луется почти исключительно на Капитана Америку. Недостаток уважения к этому офицеру проявляется среди рядо­вых бойцов настолько, что кое-кто из его собственных людей открыто называет его “засранцем” – иногда прямо в лицо. “Он просто нервничает, - говорит Колберт, и не то чтобы он защищал офицера. – Все сейчас нервничают. Каж­дый пытается делать свою работу”.

Следующие двадцать бессонных часов морпехи из первого разведбатальона и Военная свинья методично продвига­ются вперед по шоссе, едва проезжая пятнадцать километров, пешком прочесывая деревни, взрывая вражеские грузо­вики и схроны оружия, и уничтожая очаги скопления иракских солдат, которые прячутся в траншеях или укрываются в домах мирных жителей.

С точки зрения страха, в его чистом виде, наихудшие моменты сражения происходят после полудня 9 апреля. Внима­ние всего мира приковано к телевизионной картинке американских морпехов в центре Багдада, свергающих массив­ный памятник Саддаму Хусейну. В это же самое время, севернее города, вражеские мины начинают рваться примерно в тридцати метрах от расположения роты Браво.

Когда лейтенант Фик докладывает по радио о минометном обстреле своему командиру, ему приказывают оставаться на месте. “Замрите и умрите, джентльмены”, - говорит сержант Антонио Эспера, бывший агент по изъятию автомоби­лей из Лос-Анджелеса и один из руководителей группы Хамви, которая работает в связке с группой Колберта. Два­дцать два морпеха из взвода сидят в своих машинам с включенными двигателями, согласно приказам, в то время как вокруг них взрываются мины. Разговоры очень редки. Все смотрят на минные взрывы в небе и на окружающих по­лях. Один из взрывов происходит в пяти метрах от Хамви с открытым верхом сержанта Эсперы, и в результате него в земле образуется четырехфутовая дыра.

Я выглядываю и вижу, как Эспера согнулся над своим оружием, его взгляд мечется под ободом каски – он ждет следую­щего взрыва. За ним – его двадцатитрехлетний водитель, капрал Джейсон Лилли – он схватился за руль, его лицо приобрело пепельный оттенок. За несколько часов до выезда на задание Лилли сидел вместе с ребятами из взво­да и рассказывал о том, как когда-то ел рыбу-клоуна – просто так, ради хохмы, – когда подрабатывал в Уол-Марте в школе. Лилли записался в морпехи, чтобы вырваться из своего родного города Вичита, штат Канзас, и завязать с

бесконечными тусовками. “Мой мозг словно поджарили на сковороде”, - говорит он.

От собратьев-морпехов Лилли получил прозвище “Космический призрак”. Это высокий, неуклюжий парень с блед­ной кожей. У него, как правило, отрешенный, задумчивый вид, словно ему осталась одна затяжка до какого-то глубо­комысленного, космического прозрения. Он долго ломал голову над прозвищем для девятнадцатилетнего капрала Га­рольда Тромбли, которое придумывали общими усилиями. Одиннадцать дней назад Тромбли случайно ранил из пуле­мета двух юных иракских пастухов. “Я буду звать его Whopper, - объяснил мне Лилли, - потому что их продают в Burger King”. Когда я смотрю на него непонимающим взглядом, он качает головой, пораженный моим невежеством. “Ну, сандвичи Whopper, Burger King, BK – Бейби Киллер. Теперь сечешь?”

Перед тем как выехать на задание, многие бойцы из взвода Колберта попрощались, пожав друг другу руку или даже обнявшись. Формальные прощания казались странными, учитывая, что им предстояло ехать бок о бок в тесноте Хам­ви. Это ритуальное расставание казалось своеобразным признанием тех превращений, которые происходят в бою. Друзья, которые в свободное время расслабленно сидят и болтают о музыкальных группах, аппетитных попках своих подружек и рыбе-клоуне на обед, становятся совсем другими людьми, как только попадают на поле боя.

Прежде всего прочего, в бою сразу бросаются в глаза физические перемены. Скачок адреналина в крови происходит с той минуты, когда вылетает первая пуля. Но, в отличие от всплесков адреналина на гражданке – во время автомобиль­ной аварии или прыжка с банджи, когда они длятся всего несколько минут, – в бою это может продолжаться часами. Порой кажется, что тело выгорело изнутри, а, может быть, так иссякают запасы адреналина. В любом случае, спустя какое-то время вы практически утрачиваете физическую способность испытывать страх. Взрывы продолжаются.

Но вы больше не прыгаете и не дергаетесь. В этот момент все сидят неподвижно, тупо наблюдая за тем, как поблизо­сти падают мины. И только зрачки находятся в движении.

Это отнюдь не значит, что страх уходит. Он просто оставляет судорожно подрагивающие мышцы и нервы вашего тела и перебирается в мозг. Если вы питаете его нездоровыми мыслями обо всех ужасных способах, которыми можете по­калечиться или погибнуть, все становится еще хуже. Он также усугубляется, если думать о приятном. Хорошие воспоминания или планы на будущее лишь напоминают вам, как вам не хочется умирать или быть раненым. Лучше всего – это отсечь любые мысли, заблокировать их. Но чтобы достигнуть такого состояния, нужно буквально поте­рять себя. Именно поэтому, как мне кажется, все они попрощались друг с другом. Они все равно останутся вместе, но какое-то время не увидят друг друга, так как каждый из них по-своему перестанет быть собой.

Спустя где-то двадцать минут минометный обстрел на сегодня прекращается. Сопротивление врага начинает угасать под напором объединенных усилий морпехов, которые продвигаются по земле, и ожесточенных авиаударов. Если бы иракцы подтянули свою бронетехнику немного ранее, когда тяжелая облачность препятствовала нанесению воздуш­ных ударов, они могли нанести нам серьезный урон. Но, по неизвестной причине, они упустили свой шанс. Под жар­ким солнцем тучи рассеялись, и волны реактивных самолетов и вертолетов Кобра стали одновременно сбрасывать бомбы, стрелять во всех направлениях ракетами и пулеметным огнем. Бомбят и поджигают грузовики, бронетехнику и целые деревни. Одновременно с повышением огневой мощи в воздухе, первый разведбатальон и Военная свинья прорываются на север, преодолевая последние десять километров до Бакубаха за пару часов. Когда иракцы наконец отправляют нам навстречу несколько броневиков, наши штурмовики и морпехи с РПГ делают из них мокрое место.

Иракцы, которые ранее оказывали ожесточенное сопротивление, теперь либо сбежали либо зверски убиты. Обезглав­ленные трупы – свидетельства прицельных выстрелов из крупнокалиберного оружия – тут и там валяются в траншеях у дороги. Другие обуглены до неузнаваемости и лежат за колесами выжженных остовов грузовых автомобилей. Единственное ранение среди американских сил происходит, когда в морпеха из роты Альфа попадает осколок летя­щей шрапнели из танка Т-72, после того как этот танк подрывает его приятель с ракетной установкой на плече. Его каска дает трещину, но останавливает шрапнель. Этот морпех почувствовал только ужасную головную боль.

С каждой воздушной атакой, группы разведбатальона продвигаются дальше в пламя и дым, охотясь на бегущих вра­жеских бойцов. Единственные люди, которых встречает группа Колберта – это перепуганные селяне – полдюжины мужчин и одна маленькая, охваченная ужасом девочка, которая прячется в окопе, в то время как их дома, поля и под­порки под виноградник горят в результате штурма Кобры. Мужчины, которые боятся за свою жизнь, кричат: “Нет Саддаму! Нет Саддаму!” – когда приближается группа Колберта, с наставленным на них оружием. После того как Колберт и Фик хлопают мужчин по плечу, чтобы заверить их в том, что их не казнят, деревенский старейшина начи­нает рыдать, хватает лицо Фика в ладони и покрывает его поцелуями.

Тем временем, сержант Эрик Кочер во главе группы из третьего взвода роты Браво осуществляет прочесывание на ближайшем поле, где сталкивается с другой группой морпехов из резервного подразделения разведки. Около шести резервистов окружают мертвого вражеского бойца – молодого мужчину в окопе, который лежит в луже собственной крови, все еще сжимая свой АК. Пока они размышляют над трупом, Кочер – очевидно, единственный, кто все еще смотрит по сторонам, – замечает живого иракца, который вооружен и прячется в траншее рядом.

Когда Кочер подает резервистам сигнал, что прямо среди них находится живой иракец, все как один наставляют свое оружие на мужчину и кричат ему, чтоб он встал и бросил оружие. С момента сражения в Ан-Насирии неделю назад, где иракцы атаковали и убивали морпехов, заманивая их в

засады, притворяясь, будто сдаются в плен, захват врагов в плен стал очень напряженным делом. Один из морпе­хов-резервистов на месте событий – первый сержант Роберт Коттл, тридцатисемилетний инструктор штурмовой группы SWAT из лос-анджелесского отдела полиции – достает пару наручников на застежке – это такая сверхпрочная версия пластмассовой ленты, которой завязывают мешки для мусора, – и связывает руки иракца за спиной.

Коттл так туго затягивает эти наручники на запястьях пленного, что позже у него на руках появляются фиолетовые полосы от подкожного кровоизлияния до самых плеч. Пленный – доброволец Республиканской гвардии невысокого звания лет под пятьдесят. Он имеет лишний вес, одет в гражданскую одежду – майку и грязные брюки – и носит сви­сающие усы в стиле Саддама. Кажется, он настолько потерял форму, что не смог бы работать и таксистом в час пик. Окруженный морпехами, мужчина начинает выть и плакать. Теперь им занимается Кочер. Кочеру двадцать три, он – бодибилдер-любитель и служил вместе с Колбертом в Афганистане. Ему свойственны проявления тихой агрессии, и он любит быть главным. Он передает свою винтовку другому морпеху, надевает резиновые перчатки и достает 9-мм Беретту. Он швыряет иракца на землю, приставляет пистолет к его голове и орет: “Только двинься, и я снесу твою башку на хрен!” По словам Кочера, через несколько минут резервист Коттл пожал ему руку, поблагодарил его за то, что он заметил иракца, и сказал: “Вероятно, ты только что спас нам жизнь”.

Кочер ведет иракца тридцать метров по шоссе и снова сбивает его с ног. Но ничто не предвещает беду, пока на месте событий не появляется Капитан Америка. По рассказам большинства, Капитан Америка приблизился к пленному, ко­торый лежал вниз лицом, крича и размахивая штыком. Иракец заплакал и стал умолять не убивать его. По словам нескольких присутствовавших там морпехов, Капитан Америка начал колоть пленного штыком и глумиться над ним, угрожая перерезать ему горло.

Капитану Америке тридцать один и он женат. Он говорит, что никому не угрожал. “Я просто приказал парню за­ткнуться на хрен”, - рассказывает он позже. Он также говорит, что никогда не колол иракца штыком. Он утверждает, что держал штык в руках исключительно потому, что “когда подходишь к врагу вплотную, это самый лучший способ с ним сладить, не прибегая к стрельбе”.

По словам Кочера, он волновался, что ситуация вышла из-под контроля. Он приказал одному из морпехов в своей группе – двадцатидвухлетнему капралу Дэну Рэдману – охранять пленного. Рэдман наступил ботинком на шею ирак­ца и наставил на него автомат М-4. “Мы пытались разрядить ситуацию, – говорит Рэдман. – Я не пинал его и не бил. Черт побери, мы просто хотели убрать оттуда Капитана Америку”.

На следующий день сержант Коттл – резервист, который сначала пожал Кочеру руку и поблагодарил его, – подал от­чет, обвиняя Кочера, Рэдмана и Капитана Америку в грубом обращении с пленным. Позже Коттл говорит мне: “Мне жаль рядовых. Проблема была вовсе не в них. Проблема была в офицере”. Один из резервистов-сослуживцев Коттла, старший рядовой, который тоже был свидетелем событий, говорит: “Из того, что я видел – этот офицер ненормаль­ный. С ним что-то не в порядке”. Капитан Америка отрицает любую провинность. Он думает, что его обвинители просто недостаточно знакомы с реалиями зоны боевых действий. “В тот день они увидели зверя и не знали, как с ним обращаться, – говорит Капитан Америка позже. – С пленным обращались, как положено, пусть даже им не понрави­лось, как это выглядело”.

Моя первая встреча с вражеским военнопленным происходит у заднего отсека Хамви лейтенанта Фика, спустя час по­сле инцидента. Время вечернее, и второй взвод роты Браво обустраивает блокпост с южной стороны Бакубаха. Плен­ный ерзает на платформе джипа, только теперь на его голову надет мешок. Несколько морпехов собрались вокруг и глумятся над ним. “А что бы ты с нами сделал, если бы взял нас в плен?” – говорит, набычившись, девятнадцатилет­ний морпех.

Подходит Фик. “Эй, только не надо военных преступлений в багажнике моего грузовика”. Он бросает эти слова лег­комысленно. Он еще понятия не имеет о возникших разногласиях вокруг захвата пленного. “Развяжите его и дайте ему воды”.

Когда морпехи срезают с мужчины наручники на застежке, они видят, что его руки опухли и покраснели. Сердитый девятнадцатилетний морпех дает ему бутылку воды и кекс из сухого пайка. Пленный утирает слезы, секунду подозри­тельно смотрит на подношение, а затем с жадностью начинает есть.

“То, что мы даем тебе пожрать, вовсе не означает, что я перестал тебя ненавидеть, – говорит молодой морпех. – Я не­навижу тебя. Слышишь?”

Когда я беседую с пленным, я уже наслышан о грубом обращении с ним во время захвата в плен. На нем не видно следов от уколов штыка. Самые худшие следы на его теле – это ужасные синяки от наручников на руках. Он довольно неплохо владеет английским и говорит мне, что его зовут

Ахмед Аль-Хирджи. Время от времени, он хватает себя за плечи и вздрагивает от боли. Несмотря на все его страда­ния, есть в нем что-то шутовское и одновременно хитрое, как в сержанте Шульце из старого сериала “Герои Хогана”. Он пытается убедить меня, что он вовсе не воин. “Вам только кажется, что я солдат”, - говорит он. Когда я говорю ему, что его обнаружили в засаде врага с военными документами и заряженной винтовкой, в конце концов, он признает, пожимая плечами и поглаживая свои усы в стиле Саддама: “Я очень мелкий солдат”.

Аль-Хирджи рассказывает, что ему сорок семь, у него двое сыновей и пять дочерей. Он утверждает, что раньше был сапожником и вступил в Республиканскую гвардию совсем недавно. Один из морпехов указывает ему на то, что мно­гие другие иракцы бросили оружие и сбежали. “А ты поджидал нас, чтобы убить, – говорит морпех. – Ты не сложил свое оружие, пока мы не заставили тебя это сделать”.

“Это неправда, – протестует Аль-Хирджи. – Я боялся. Если бы я бросил оружие, пришла бы полиция и избила нас“. Он говорит, что он и другие люди в его отряде не получали никакой информации о том, что происходит в мире. Их ко­мандиры говорили им, что Ирак выигрывает войну. “При Саддаме все молчат, – говорит он. – Если Саддам скажет, мы воюем с Америкой, мы говорим “хорошо”. Если скажет, мы не воюем с Америкой, мы говорим “хорошо”.

Морпехи, которые так сердились на него секунду назад, теперь подобрели. “Нам тоже нельзя бросать оружие. Он про­сто делал свою работу”. Теперь они улыбаются ему и дают еще один кекс.

Аль-Хирджи не улавливает нового праздничного настроения. Он наклоняется ко мне и шепчет: “Как мне теперь вер­нуться домой? А что если мой сержант найдет меня?”

Примерно полчаса назад по BBC сообщили, что Багдад пал. Я пересказываю ему эти новости.

Он начинает плакать. “Я так счастлив!”

Новости теперь все лучше и лучше. Подходит Фик и говорит Аль-Хирджи, что отвезет его сегодня вечером в Багдад.

“Бесплатно?” – спрашивает он, не в силах поверить своему везению.

На Хамви Колберта мы возвращаемся в темноте в Багдад. Персон заводит песню: “Мамы, не дайте вашим детям превратиться в ковбоев”.

“Погоди-ка, приятель!” - кричит Колберт.

После сорока часов без сна, больше половины из которых были проведены в сражении, нервы у всех на пределе, а Персон только что нарушил важнейшее правило Колберта, установленное им как руководителем группы: музыка кан­три на этой войне запрещена.

“Это ковбойская песня”, - говорит Персон.

“Мне не хочется рушить твои иллюзии, но ковбоев не существует”.

“Неправда, - говорит Персон, одновременно с безразличным и вызывающим выражением лица. – Существует мил­лион ковбоев”.

“Ковбой – это тебе не штырь в огромной шляпе и с бляхой величиной с тарелку на ремне. Уже лет сто, как и в помине нет настоящих ковбоев. Разведение лошадей – теперь наука. Выращивание скота – индустрия”.

По радио передают, что враг открыл огонь по колонне. “Подожди, – говорит Колберт, с неохотой отрываясь от спора. – Я хочу послушать, что там с этой перестрелкой”.

Военная свинья и первый разведбатальон, которые едут на юг по тому же шоссе, по которому прорывались вперед предыдущие тридцать часов, снова подвергаются обстрелу. Я замечаю дульное пламя врага в каких-то пяти метрах от нас с правой стороны машины – прямо напротив моего окна. Колберт начинает стрелять, его автомат тарахтит. Если прошлые действия Колберта являются в этой ситуации хоть каким-нибудь показателем, существует большая вероят­ность, что он попал в цель. Я представляю себе вражеского бойца, истекающего кровью в холодном, темном окопе и не испытываю никакого сожаления.

Следующие десять километров они едут практически в полной тишине, ища другие цели, пока не выезжают за преде­лы зоны засады. Колберт отводит оружие от окна и возобновляет разговор с Персоном. “Дело в том, Джош, что люди, которые поют о ковбоях – надоедливые и глупые”.

Рано утром на следующий день первый разведбатальон пересекает понтонный мост через реку Диала и заезжает в черту Багдада. Встреча в Саддам-Сити – пункте назначения первого разведбатальона на северной стороне Багдада – это знакомая комбинация энтузиазма с примесью бешенства. В Саддам-Сити живет три миллиона иракцев. Это беспо­рядочная застройка из низких, безликих многоквартирных домов советского типа, которая тянется на несколько кило­метров. Когда конвой первого разведбатальона объезжает квартал, на улицы высыпают тысячи людей. Хамви Колбер­та тормозит, и к нему тотчас устремляются молодые люди в поношенной одежде, которые прилипают к окнам словно зомби. Многие улыбаются, но смотрят на нас голодными, рассеянными взглядами. Некоторые протягивают руки и пытаются что-то схватить, например, фляги или снаряжение, свисающее по борту Хамви.

Конвой снова ползет по улицам. Иракцы стоят на обочине и скандируют: “Буш! Буш! Буш!”. Морпехи сворачивают в ворота промышленного комплекса, некоторые секции которого до сих пор догорают после американских бомбежек. Наш лагерь сегодня ночью – это гигантская сигаретная фабрика на краю Саддам-Сити. Сотни тысяч, если не миллио­ны, горящих сигарет выбрасывают в воздух чуть ли не самое огромное в мире облако вторичного дыма. Обустроив позиции у погрузочной платформы, морпехи набивают карманы сигаретами “Sumer” и ложатся, чтобы насладиться завоеванной добычей. “Я думаю, здесь вполне безопасно, – говорит Фик своим людям в свете угасающего дня. – Нам всем нужно сегодня хорошо отдохнуть”.

За пару минут до захода солнца морпехов сотрясает мощный взрыв – бомба, заложенная в автомобиле, на расстоянии около ста метров. Повсюду в городе с крыш домов стреляют трассерами. Ко мне с улыбкой подходит Фик. “Я ошибся”, - говорит он. Через мгновение с неба падает случайная пуля и отскакивает от бетона, вспыхивая за спиной Фика. Он смеется. “А это и вовсе плохо”.

Это сражение между иракскими группировками, и оно длится всю ночь. В минуты затишья в городе воют сирены ско­рой помощи. Большинство морпехов все равно крепко спит. Сержант Эспера использует свободное время, чтобы до­писать письмо жене в Лос-Анджелес. Она работает в конструкторском бюро и воспитывает их восьмилетнюю дочь. “Я узнал, что люди в Ираке бывают двух видов, - начинается его письмо, которое он зачитывает мне, - те, которым очень хорошо, и те, которые мертвы. Мне очень хорошо. Я сбросил двадцать фунтов, обрил голову, начал курить, мои ноги наполовину сгнили, и я каждую ночь перемещаюсь от одной грязной дыры к другой. Я повсюду вижу мертвых детей и взрослых и действую в полной апатии. Воспоминания о тебе и дочери я храню в дальних закоулках памяти и стараюсь туда не заглядывать”. Эспера замолкает и смотрит на меня. “Как ты думаешь, это не слишком резко?”

На рассвете орудийный огонь в Багдаде прекращается. Группу Колберта, вместе с остальной ротой, отправляют па­трулировать район к северу от Саддам-Сити.

Такое впечатление, что здешние жители рады видеть морпехов. Оказывается, это район, в котором проживает средний класс. Немощеные дороги ведут к большим оштукатуренным домам, которые и в Сан-Диего смотрелись бы неплохо. Люди на улицах приветствуют морпехов почти сразу же при

их появлении и обращаются к ним на английском, с трудом подбирая слова, но при этом предельно вежливо. “Доброе утро, сер”, - говорят они.

Морпехи останавливаются. Иракцы собираются вокруг Хамви, курят и жалуются на жизнь при Саддаме. Большинство их жалоб связаны с экономической ситуацией – нехваткой рабочих мест, взятками, которые нужно платить за самые базовые услуги. “Нам нечего делать, кроме как шмалить, трепаться и играть в домино, - говорит мне поджарый мужчина лет под сорок, который непрерыв­но курит. – Саддам был засранцем. А жизнь – очень тяжелая”. Он спрашивает, не дадут ли ему морпехи немного ва­лиума. “Я не сплю по ночам, а магазин, где можно было купить выпивку, закрыли еще вначале войны”. Помимо жа­лоб праздно шатающихся мужчин, другая особенность этого района, которая бросается в глаза – это тяжелый труд, который выполняют женщины. Облаченные в черные платья, они сидят на корточках в пустых садах, срезая ножами урожай, в то время как у их ног ползают дети. Другие устало бредут мимо, взвалив на голову мешки с зерном. Разде­ление труда существует даже среди детей. Мальчишки носятся по улице и играют в футбол, а девочки таскают воду. “Черт возьми, женщин здесь используют словно мулов”, – говорит Персон.

“Если бы нам пришлось сражаться с этими женщинами, а не с их мужчинами, – замечает другой морпех, – еще неиз­вестно, кто бы кому надрал задницу”.

В первые же несколько дней патрулирования, морпехи поражены масштабом социального бедствия в Багдаде. Элек­тричества и питьевой воды нет. Улицы затоплены нечистотами. Дети умирают от болезней. Ночью по городу шастают бандиты. Больницы разграблены. Единственный товар, в котором не ощущается нехватки – это АК. Местные жители утверждают, что из-за грабежа на складах с оружием и в полицейских участках в конце войны, АК теперь стоит при­мерно как несколько пачек сигарет. Каждую ночь между шиитами, суннитами, бандитами, упорными федаинами и даже курдскими “бойцами за свободу”, которые наводнили город, намереваясь истребить сторонников Саддама, раз­гораются жаркие бои. Перестрелки настолько ожесточенные, что морпехам запрещают выходить в город после на­ступления темноты.

Сади Али Хоссейн – обходительный мужчина лет за пятьдесят, который раньше помогал управлять одной из основ­ных городских электростанций, а сейчас предлагает морпехам свои услуги в качестве переводчика – мрачно смотрит на будущее Ирака. “Это бомба, – говорит он о разладе между религиозными фракциями суннитов и шиитов. – Если она разорвется, это будет больше чем война”. У сержанта Эсперы свое мнение на этот счет. “Дайте этим ублюдкам попользоваться недельку американским туалетом, и они сразу забудут обо всей этой суннитско-шиитской галиматье”.

Несмотря на общий энтузиазм иракцев по отношению к американским захватчикам, многие из них говорят о каких-то странных теориях заговора. Они считают, что Буш и Саддам втайне заодно. Иракцы подходят к морпехам и спраши­вают их, правда ли, что Саддам теперь живет в Вашингтоне. Хоссейн утверждает, что девяносто процентов иракцев верят в эту историю. Те, кого я спрашиваю об этой легенде – в том числе образованные люди с профессией – уверены, что это правда. “Мой хороший друг видел, как Саддам улетел с американцами на вертолете”, - говорит мне один муж­чина, озвучивая распространенную городскую байку.

В следующие несколько дней первый разведбатальон переезжает с сигаретной фабрики в разрушенную больницу, а затем на ограбленную

электростанцию, и все это время морпехов преследует растущий внутренний раскол из-за инцидента с пленным под Бакубахом. Первый морпех, действия которого расследуют в связи с происшедшим – это сержант Эрик Кочер, которо­го исключают из группы. Капрал Дэн Рэдман, который придавил ботинком шею пленного, тоже подпадает под след­ствие. Капитана Америку временно лишают права командования.

После нескольких дней дознания и желчных бесед с бойцами, командир первого разведбатальона лейтенант-полков­ник Стив Феррандо снимает все подозрения с трех людей, обвиняемых в грубом обращении с пленным, и восстанав­ливает Кочера и Капитана Америку в их правах. Позже я встречаюсь с Феррандо в его временном, частично разру­шенном офисе. Это подтянутый сорокадвухлетний мужчина, который разговаривает скрипучим шепотом после пере­несенного рака горла. Из-за этого голоса все называют его Крестным отцом. Кроме того, он использует это прозвище в качестве радиопозывного. Феррандо говорит мне, что, по его мнению, его люди были на грани, но все-таки не нару­шили правил допустимого поведения. Но он добавляет: “Я думаю, если спускать такое поведение с рук, это может за­кончиться резней в Май-Лаи”. Затем он перегибается через стол и спрашивает, не считаю ли я, что ему надо было жестче разобраться с Капитаном Америкой.

По правде, я не знаю, что ему ответить. Я был рядом, когда морпехи этого сравнительно небольшого подразделения убили немало людей. Я лично видел, как застрелили трех гражданских – одного из них насмерть, прямым попаданием в глаз. И это только верхушка айсберга. Морпехи убили десятки, если не сотни людей в бою, ведя огонь прямой на­водкой. И, вероятно, никто никогда не узнает, сколько людей погибло от 30 тысяч

фунтов бомб, сброшенных во время воздушных ударов по наводке первого разведбатальона, или от ударов артилле­рии по городам и шоссе, часто ночью – несколькими сотнями снарядов, расстрелянных по вызову батальона. И в дополнение к этим возможным сот­ням смертельных случаев, сколько других – тех, кто остался без ног или глаз, или других частей тела? Я не могу пред­ставить, как человек, который в конечном итоге отвечает за все эти смерти – по крайней мере, на уровне батальона, – все это объясняет и проводит черту между беспричинным убийством и цивилизованным военным поведением. Навер­ное, если бы от меня что-то зависело, я бы оставил Капитана Америку в должности, но забрал бы у него винтовку и штык, и дал бы ему взамен игрушечную пукалку.

Последнюю ночь в Багдаде – 18 апреля – первый разведбатальон проводит на футбольном поле стадиона, который когда-то принадлежал сыну Саддама Удею. Этой ночью обычные перестрелки между местными группировками начи­наются еще до захода солнца. Морпехи разведбатальона, которые стоят в дозоре высоко на трибунах, вдруг попадают под обстрел. В то время как рядом свистят снаряды, один из бойцов, для которого все это стало большой неожиданно­стью, оступается, пытаясь вытащить из ограды свой пулемет и спрятаться в укрытие. В попытке восстановить равно­весие он машет в воздухе руками. Снова раздаются выстрелы. Морпехи, которые наблюдают за этим снизу, лежа на траве, начинают хохотать. Кажется, будто война превратилась в комедию.

Позже, несколько морпехов из другого подразделения собираются в темном закутке стадиона, чтобы выпить за одно­рукого иракца, у которого был куплен джин местного производства по цене пять американских долларов за бутылку. В целом, чтобы избавить морпехов от комплексов, не нужен никакой алкоголь. Когда они поднимают тему “боевой дрочки” – кто больше всех мастурбировал с момента попадания в зону боевых действий – никто и не думает скры­вать, как, например, дрочил на вахте, чтобы не заснуть и убить время. Пройдя через свою первую засаду в Аль-Гарра­фе, несколько морпехов даже признались, что испытывали чуть ли не маниакальную потребность снять боевое напря­жение посредством мастурбации. Но теперь, когда джин однорукого иракца льется рекой, морпех поднимает тему, на­столько табуированную и по-своему почти что порнографическую, что я сомневаюсь, что он когда-либо заговорил бы об этом со своими приятелями на трезвую голову. “Знаете что, - говорит он, - я стрелял гранатами М203 по окнам и однажды в двери. Но есть кое-что, что я так бы хотел увидеть – я так бы хотел увидеть, как граната попадает кому-то в тело и разрывает его. Понимаете, о чем я?” Другие морпехи просто молча слушают его в темноте.

С первыми лучами рассвета батальон покидает Багдад по пустынной супер-автомагистрали и разбивает лагерь в ше­стидесяти километрах южнее от города. В пасхальное воскресенье капеллан проводит специальную службу на голом и бесплодном поле. “У меня хорошие новости”, - начинает он, объявляя толпе из пятидесяти человек, что морпех из группы обеспечения разведбатальона выбрал этот день, чтобы принять крещение. Когда Колберт слышит эти хоро­шие новости, он не может скрыть ярость. Для него религия, как и музыка кантри – это проявление коллективного идиотизма. “Да ладно вам, - говорит он. – Морпехи крестятся? Раньше это было место для мужчин с незамутненным воинским духом. Капелланы здесь вовсе ни к чему”.

На следующий день в первом разведбатальоне случаются четвертое и пятое ранения, когда сержант артиллерии Дэвид Дж. Дилл – сапер, прикомандированный к батальону – наступает на мину. Ему отрывает ногу, а осколок шрап­нели попадает в глаз стоящему поблизости морпеху. В путанице, которая следует далее, кроется горькая ирония. Трое морпехов, которых оправдали в связи с инцидентом с пленным, теперь сообща работают над спасением раненых. Ко­чер бежит на минное поле, чтобы помочь Диллу. Погрузив его в Хамви, Капитан Америка приказывает морпехам, во­преки их бурному протесту, ехать коротким путем, и машина увязает в болоте. “Черт, это было ужасно, - говорит Рэд­ман, - когда мы толкали этот Хамви, с Диллом без ноги на заднем сиденье”. В конце концов, они перенесли Дилла в другую машину, и ему оказали медицинскую помощь. Через несколько часов его ногу ампутировали ниже колена – это случилось бы и без задержки, вызванной желанием Капитана Америки сократить путь.

Первый разведбатальон переезжает в свой последний лагерь в Ираке – на бывшую иракскую военную базу у города Ад-Дивания, в 180 километрах южнее Багдада. Рота Браво в итоге обустраиваются в одном из самых паршивых мест лагеря. Бойцы размещаются на открытой бетонной площадке рядом с траншеями, где находится сортир, и ямами, в которых сжигают мусор. Песчаные бури не прекращаются. Большинство морпехов были в душе всего один раз за по­следние сорок дней. Мужчин донимают мухи и дизентерия. Исследуя этот последний адский лагерь почти что с удовлетворенной улыбкой, капрал Майкл Стайнторф – пулеметчик из второго взвода – говорит: “Куда бы нас не зане­сло во всем мире, единственное, что остается неизменным в корпусе морской пехоты – это то, что мы обязательно за­канчиваем в какой-нибудь случайной, богом забытой дыре”.

Старшие офицеры, которые разместились в лагере в казармах поприличнее, окружены ореолом победы. Первый раз­ведбатальон – один из самых маленьких, легко вооруженных батальонов в корпусе – большую часть времени возглав­лял блицкриг морпехов с конечным пунктом в Багдаде. “Ни одна другая армия в мире не способна сделать то, что сде­лали мы, - говорит мне Феррандо. – Мы – американские шоковые войска”. Генерал-майор Джеймс Мэттис, у которо­го я также беру интервью в Ад-Дивании, не может нарадоваться на мужество и инициативу, проявленные бойцами первого разведбатальона. Победный успех в этой войне он в значительной мере приписывает им. “Они должны гор­диться собой”, - говорит он.

Когда я возвращаюсь в лагерь второго взвода и передаю бойцам похвалу генерала, они стоят в пыли и размышляют над этими радужными замечаниями. В конце концов, капрал Габриэль Гарса говорит: “Да? Но мы все равно наделали кучу глупостей”.

Несмотря на успешный прорыв через дюжину засад и перестрелок, морпехи-разведчики не выполнили работу, для ко­торой их готовили: засекреченную, потайную разведку. “Как правило, в нашей работе, - говорит Колберт, - если в нас стреляют, это значит, что мы провалились. Враг не должен нас обнаружить. Мы – самые обученные морпехи во всем корпусе. А то, как нас использовали в этой войне – это все равно, что взять Феррари и пустить в расход в гонках на выживание. Мы неплохо справились, но это не наша работа”.

Даже если так, большинство морпехов не скрывают восторга от боевых действий. “Это ни с чем не сравнится, - гово­рит капрал Рэдман. – Сражение – это предельный всплеск адреналина. В тебя стреляют. Ты отстреливаешься, все во­круг взрывается в хлам. Все чувства восприятия перегружены. Это единственное, что не преувеличивают военные”.

Несмотря на все неурядицы и дискомфорт, настроение в этом адском лагере приподнятое. Морпехи снова спят по но­чам – впервые за несколько недель, каждое утро варят кофе на огне, разведенном при помощи взрывчатки С-4, после обеда бегают по несколько миль при 110-тиградусной жаре (по Фаренгейту), играют в карты, непрерывно закладыва­ют за губу табак Copenhagen и часами делают жимы с импровизированной штангой, которую они соорудили из ше­стерен и маховиков разбитых иракских танков. “Черт возьми, да это же просто потрясающе, - заявляет как-то утром капрал Джеймс Чеффин, двадцатидвухлетний морпех-разведчик, подогревая свой кофе шариком взрывчатки С-4. – Поверить не могу, что мне платят за то, что я качаюсь, потягиваю табак и зависаю с самыми крутыми в мире парня­ми”.

Сержант Эспера все так же пишет длинные письма жене и иногда делится с морпехами помладше мудростью, кото­рой набрался на улицах Лос-Анджелеса. Как-то вечером он говорит, что если бы писал мемуары о тех днях, когда за­нимался конфискацией машин, еще до вступления в морскую пехоту, то назвал бы их “Всем похуй”. По словам Эспе­ры, идеальные место и время, чтобы изъять или даже украсть автомобиль – это среди бела дня на забитой парковке. “Запрыгивай и вали, и пусть орет сигнализация – никто тебя не остановит, никто даже не взглянет в твою сторону, - говорит он. – И знаешь, почему? Всем похуй. Для моей работы, это был ключевой момент. Наколоть тебя могут толь­ко те, кто любит делать добро. Терпеть не могу этих благодетелей. Слава Богу, их не так уж много осталось”.

Многие морпехи, с кем я общаюсь, скептически настроены по отношению к целям, которые служат оправданием для этой войны – борьба с терроризмом, изъятие оружия массового уничтожения (которое мы так и не нашли). Немало из них признают, что, скорей всего, эту войну развязали из-за нефти. Осматривая из лагеря взорванные здания на гори­зонте, медик роты Браво Роберт “Док” Брайан говорит: “Война ничего не меняет. Все здесь было хреново, еще до того как явились мы – хреново и сейчас. Лично я не верю в то, что мы “освободили” иракцев. Время расставит все по своим местам”. Колберт – один из немногих, кто каждый день продолжает следить за ходом войны в новостях ВВС. Когда по ВВС показывают репортаж о подразделении Армии США, которое случайно расстреляло мирных жителей, он гневно вскакивает и проносится мимо своих сослуживцев-морпехов, мирно дремлющих на бетоне.

“Они только все портят, - говорит он. – Идиоты чертовы. Неужели они не понимают, что мир и так уже нас ненавидит?”

“Расслабься, Адский пес, – говорит Эспера, называя его универсальным прозвищем морпехов. – Единственное, о чем нам стоит волноваться – это чертовы благодетели”.

Generation Kill, Evan Wright, 2004

Перевод Надежды Пустовойтовой специально для Альманаха "Искусство Войны"

Generation Kill is a 2004 book written by Rolling Stone journalist Evan Wright chronicling his experience as an embedded reporter with the 1st Reconnaissance Battalion of the United States Marine Corps during the 2003 invasion of Iraq.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg