«Над Бугом-рекой»

П. И. Марценюк Над Бугом-рекой

«Над Бугом-рекою

Росли мы с тобою

…………………….

Над Бугом пришлось умирать»

Из песни А.Клименко

Предисловие

Мой отец, Марценюк Пантелей Иванович прожил долгую и насыщенную историческими событиями жизнь. Он родился девятого августа одна тысяча девятьсот четырнадцатого года – года, когда началась первая империалистическая война. Еще маленьким ребенком он пережил за подолом матери бурные события лет революции, рождение и падение Украинской народной республики, гражданской войны. Во времена новой экономической политики и в годы коллективизации он видел как перемены к лучшему в экономике Украины, так и беспощадную эксплуатацию и развал села большевистской властью. Пережил голод тридцать третьего года и четыре года немецкого плена в Великую Отечественную войну. Он был свидетелем, как бездарного начала войны, так и триумфального ее окончания. Не обошли отца и послевоенная «война без фронтов» на западной Украине. Он умер двадцатого мая двухтысячного года, дождавшись появления Украинского государства и, прожив достойную и честную жизнь. Вечная память и пусть земля будет ему пухом.

Марценюк Валерий Пантелеймонович

Часть первая: В Колюховських тернах

1.1. Моя семья

Родился я в селе Колюхов, которое находится в Тивровском районе Винницкой области. Родители мои, как и другие предки, были коренными жителями этого села. Родителей отца и матери я не помню, так как родился уже после того, как почти все они умерли (кроме деда Павла). Знаю только, что в молодости они были крепостными, а потом, после реформы одна тысяча восемьсот шестьдесят первого года, получили небольшие наделы земли и хозяйничали на них. Семьи в них были большими, поэтому приходилось проживать в беде и нужде.

Мой отец Иван Павлович Марценюк, родился в 1870 году в крестьянской семье бывших крепостных села Колюхов. В семье было трое сыновей – Григорий (звали его по народному – Рыгорко), Прокоп, Иван и две сестры. Семья была малоземельной, а потому, чтобы выжить, приходилось повседневно и тяжело работать в имении местного пана Врублевского. Сызмала отец пас господские свиньи, а когда немного подрос – коровы. Потом работал погонщиком коней в поле при пахоте. Плата за эту трудную крестьянскую работу была крайне мизерной. Помещик Врублевский был малопоместным, а потому старался выжать из крестьян все возможное и невозможное. Он был недобрым человеком и эксплуатировал крестьян беспощадно. Дед Павел не всегда подчинялся прихотям помещика, поэтому тот оказал содействие, чтобы его сына Ивана взяли в войско. К тому времени моему отцу было 23 года.

Так отец в одна тысяча восемьсот девяносто третьем году попал на службу в царскую армию. Служба его проходила в разных местах России. Наиболее долго пришлось служить на Кавказе, в частности, в Азербайджане и Грузии. Неграмотному крестьянину было тяжело на этой службе, тем не менее, судьба дала ему там возможность научиться читать, писать и считать. Одновременно с крестьянами службу проходили и просвещенные мещане, которые помогли получить это начальное образование. В дальнейшем отец своими силами продолжал обучение, исходя из своей возможности согласовывать это образование с трудной крестьянской жизнью. Возвратился он из армии после пяти лет службы и в 28 лет вступил в брак с семнадцатилетней местной жительницей Александрой (Филимоновной), тоже из многодетной семьи. В них родилось восемь детей, однако выжили и стали взрослыми только пятеро, три сестры – Елизавета (1900 года рождения), Лариса (1904 года), Вера (1908 года), брат Федор (18 апреля 1910 года) и я – самый младший. Родила меня мать во время жатвы на снопах девятого августа одна тысяча девятьсот четырнадцатого года. В то время имена новорожденным давали священники и поскольку девятое августа – это день святого Пантелеймона, то и имя дал мне поп соответствующее. Отец был очень недоволен таким именем и даже подрался по этому поводу с попом. По рассказам сестер и матери знаю, что отец не очень обрадовался моему рождению. Семья была многодетная, отец тоже уже не молодой, имел сорок четыре года и ему, да и другим членам семьи, было не до грудного ребенка. В начале жизни почти никто за мной не присматривал, я одиноко лежал в люльке под присмотром роя мух. Люлька стояла во дворе, недалеко от ограды для скота и свиней, и потому мухи прямо измывались надо мною.

Тем не менее, в год моего рождения умерли за одну неделю трое старших детей (Яков, Анастасия и Тодось), заболев на дифтерию. Сначала заболел Яков, который учился в гимназии в городе Немиров. Затем, заразившись от него, заболела Анастасия, а затем и шестилетний Феодосий (Тодось). После этого за мой уход взялись более тщательно.

Время было очень трудное и, чтобы выжить, моим родителям со старшими детьми приходилось настойчиво работать. Девчатам учиться почти не приходилось. Их после одного-двух классов сельской школы отдавали в науку к портнихам. Такую науку прошли сестры Елизавета и Анастасия, которые смогли дальше самостоятельно шить женскую одежду. А от них научились этому ремеслу Вера и Лариса. В летнее время они занимались роботами в поле и по хозяйству, а зимой шили разнообразную одежду. Одежду изготовляли как из фабричного холста, так и из домашнего. Для изготовления одежды повседневного употребления пряли пряжу, из которой в дальнейшем изготовляли домотканный холст.

После моего рождения мать часто болела. Несмотря на это ей вместе с отцом постоянно приходилось беспокоиться о нас детей, чтобы мы были всегда накормлены и одеты. Мать так и осталась неграмотной, тем не менее, за чуткость и заботу о нас мы всегда любили ее и уважали.

1.2. Село Колюхов

Наше село находится на расстоянии приблизительно около полутора километров от речки Южный Буг. В эту речку впадает маленькая речушка по обоим берегам которой и раскинулось село Колюхов. Речушка начинается в центре села из небольшого родника. На пути протекания речушки, в направлении к реке, в селе построили плотины, вследствие чего образовалось целый ряд прудов. На сегодняшний день таких прудов можно насчитать уже шесть, хотя в начале двадцатого столетия их было только три.

Название нашего села «Колюхов», судя по всему, происходит от слова «колюхи». Так от села к речке Южный Буг направляется дорога, возле которой еще на моей памяти росли густые заросли дикого боярышника всыпанного колюхами к такой степени, что продраться через него было почти невозможно. С течением времени эти заросли понемногу стали исчезать и в наше время уже тяжело найти даже их следы. Через речку, в ее наиболее узкой части, была налажена переправа в направлении соседнего села Никифоровцы с помощью парома. Где-то в восьмидесятые годы паром заменили на понтонный мост. В этом месте есть довольно глубокое озеро-старица, которое соединяется небольшим протоком с речкой. Вода в озере такая прозрачная, что местами можно увидеть дно.

Через паромную переправу крестьяне ездили в направлении городка Немиров и к центру уездного городка Брацлава. Для того чтобы не приходилось долго ждать на переправе, там находился постоянный паромщик. Оплату за свою работу он получал от людей, которых переправлял через речку. На холме был выкопан земляной шалаш, в котором оборудовали печку, и это разрешало паромщику находиться на переправе в холодные осенние и весенние месяцы. Зимой речка перемерзала, через нее ездили санями и ходили пешком. Шалаш и переправа находились со стороны села Никифоровцы, недалеко от очередной небольшой речушки, одной из безымянных притоков Южного Буга.

Паром приводился в движение паромщиком и людьми, которые переправлялось через речку. Для этого на металлический трос, который закреплялся на столбах с противоположных берегов реки и проходил через столбы на одной из сторон парома, надевался специальный привод. Этот привод был в виде деревянной рукоятки с отверстием, через которое проходил трос. Привод легко передвигался по тросу при перпендикулярном положении к нему. Если привод заворачивали под углом к тросу, то его сцепление с тросом становилось настолько жестким, что можно было тянуть паром по воде в нужном направлении. Паром имел вид большого деревянного квадратного корыта. Размеры его сторон достигали десяти метров, что разрешало перевозить не только людей, но и скот, телеги, а с течением времени даже и автомобили.

На окраине села со стороны, которая вела к речке, находилась усадьба профессора Николая Попова. Дом профессора стоял на въезде к усадьбе, которая вокруг была обсажена дубами, опоясана рвом и ограждена колючей проволокой. Усадьба была хорошо благоустроена и занимала площадь где-то около десяти гектаров. Половина этой площади была засажена садом, а вторая половина использовалась под овощи. Профессор работал в Одессе в одной клинике с известным хирургом Филатовым. Он практически в усадьбе не проживал и приезжал только на отдых. Если все же находился в усадьбе, то по просьбе жителей села, как его не уговаривали, к больным не ходил. Ходила его жена, которая почти постоянно проживала в усадьбе, а также экономка Антонина Вертальская. Они, как умели, лечили сельчан, получая за свои услуги признательность продуктами. Перед самой революцией в конце усадьбы был возведен новый двухэтажный дом. К новому дому от старого со стороны села была проложена дорога, обсаженная с обеих сторон молодыми липами. После революции этот дом развалили и растянули на стройматериалы.

Почти в центре села находился дом местного помещика Врублевского. Он стоял на холме возле пруда. Дом этот был небольшим одноэтажным из кирпича. Перед домом росла старая сосна метров тридцать высотою и метра четыре в обхвате. Во время революции помещик из села исчез, а вот его дом и до сего времени находится на своем месте и в нем размещается сельская школа. Сосну ту с течением времени срезали.

На противоположной к Бугу стороне села находится кладбище. Перед кладбищем на довольно большой площади стоит деревянная церковь, в которой местный люд как начинал свое странствие у жизни обрядом крещения, так и заканчивал ее по пути на погост.

Село принадлежало к Брацлавскому уезду и до революции, а также длительное время после нее, славилось выращиванием табака. Табак – теплолюбивая культура, поэтому высаживали его в землю весной рассадой, которую получали из парников. Высаживали рассаду табака рядами на расстоянии с полметра в междурядьях и до двадцати сантиметров в ряду. Высота растений была около двух метров. Листья на растениях вырастали роскошные, фикусоподобные в несколько рядов. Их срывали, развешивали на солнце и сушили. Потом высушенные листья складывали в стосы и резали. Табак у крестьян оптом скупали евреи, которые держали табачные фабрики. До революции за табак платили золотыми рублями. Эти рубли крестьяне понемногу прятали на черный день, как универсальную валюту. Помню, один раз отец при мне вытягивал из тайника такие монеты. Куда они исчезли после его смерти неизвестно, хотя догадки по этому поводу были.

1.3. Революция

Начало войны в 1914 году я, конечно, не помню – был грудным ребенком, тем не менее, некоторые моменты из революции 1917–1920 лет иногда возникают в памяти. Наше село часто переходило из рук в руки разных враждующих частей и отрядов. То его занимали петлюровцы, то появлялись части Красной армии, то хозяйничали казаки из отряда местного атамана Артема. Между ними периодически возникали стычки и бои. Победители забирали у крестьян продовольствие, иногда одежду, скот и реманент (телеги, упряжь и другое).

Атаман Артем Онищук был родом из соседнего села Соколинцы. Там у него проживала сестра Софья, а вторая сестра – Татьяна жила в нашем селе Колюхов. До революции она служила прислугой у профессора Николая Попова. Когда профессор во время революции подался во Францию, Татьяна возвратилась домой и вышла замуж за Ивана Кулибабчука. Татьяна и Иван Кулибабчуки были родителями Константина Кулибабчука первого мужа моей двоюродной сестры Анастасии Григорьевны (дочь брата отца Рыгорка).

До революции Артем Онищук работал сельским учителем. Во время событий 1917–1921 лет он принимал активное участие в организации и действиях отрядов местных атаманов Волынца, Солтиса, Гальчевского, Лыхо. Потом на некоторое время он порвал с ними и вместе с большевиками занимался ликвидацией отрядов некоторых из этих атаманов. Однако введение продразверстки вызвало у него неприятие политики большевистской власти, и он организовал из крестьян свой повстанческий отряд, который действовал на территории Тывровщины, Летичева, Каменец-Подольского. Атаман выступал за то, чтобы предоставить крестьянам больше прав и за отмену продразверстки. В отряде повстанцев под командой Артема было до семисот казаков при легкой артиллерии, и они доставляли много неприятностей советской власти.

Об отношении советской власти к повстанцам свидетельствует хотя бы такая выдержка с «Обращения Подольского губернского исполнительного комитета Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов к крестьянам Подолья об уплате продовольственного налога» от 21 июля 1921 года.

– «…Еще одно слово к вам трудовые крестьяне. У Советской власти еще немало тайных врагов. Они приходят к вам, эти ненавистники трудовой власти, эти волки в овечьих шкурах народолюбства, они наводят клевету на вашу власть, они позорят ее. Наймиты помещиков и фабрикантов, агенты Петлюры, польского холопа, который продается попам за их проклятое золото, говорят вам не платить налога, так как налог есть та самая продразверстка.

Не верьте им, это наизлейшие враги ваши, они сбивают вас из правдивого пути, они вносят смуту в вашу трудовую жизнь.

Даже темные, опутанные Петлюрой бандиты со дня на день начинают понимать, что Советская власть – власть работающих масс. Они выходят толпами из лесов и звериных логовищ и, прощенные народной властью, мирно возвращаются к честной работе.

Сдались Мордалевич, Грозный, Лисица, сдался Онищук, сдадутся и другие.»

По распоряжению Харьковского правительства Артем и его отряд были ликвидированы Подольской ЧК зимой одна тысяча девятьсот двадцать первого года. Сам Артем поддался на обманчивые обещания начальника информотдела Винницкой ЧК Ельзы Грундман, которую он хорошо знал со времен ликвидации отаманов. Он поехал в Винницу на переговоры с председателем Подольской ЧК и оттуда не возвратился. В это же время на Винничине подобными методами были ликвидированы отряды и других атаманов.

Когда набегала очередная власть, то сестры прятались в дом, а мы вдвоем с братом Федором бегали за матерью, которая старалась не допустить ограблений. Помню, как-то солдаты забирали из сарая сено, припасеное для коня и коровы. Мать плакала и просила солдата оставить что-то и для нашего скота, а тот, чтобы отцепилась, замахивался на нее шаблей.

В то бурное время невинно погибли некоторые из наших односельчан. Таким примером была трагедия семьи Карпенко. В семье было пять сынов. Два старших сына служили в царской армии, во время войны четырнадцатого года попали в плен, и после окончания войны остались проживать в Франции. Один даже там женился и затем приехал в Колюхов с женой-француженкой на постоянное место жительства. Однако жена не смогла выучить наш язык, и они снова возвратились назад во Францию. Второй сын тоже жил во Франции по паспорту иностранного рабочего. Третий сын Антон во время революции учился в Немировской гимназии и на каникулы приезжал в село к отцу. Семья была не из бедных, так как ему даже купили велосипед, что в те времена считалось большой роскошью. Катаясь на этом велосипеде, Антон вместе с товарищем подъехал к дому помещика Врублевского. На то время там была расквартирована часть сводного отряда армии УНР под командованием куренного Артема Онищука. В кладовке этого же дома содержали пленных красноармейцев. Антон ходил себе с велосипедом в гимназической шинели возле дома помещика, и мало чем отличался от петлюровских служивых.

Когда после каникулов он возвратился в Немиров для обучения в гимназии, то там уже были красные. Как-то по дороге из гимназии на свою квартиру Антону попался навстречу красноармеец, которому удалось убежать из под ареста в Колюхове. Тот его узнал, Антона арестовали, как пособника петлюровцев и посадили в тюрьму. Когда об этом аресте узнал отец Антона, он бросился в Немиров выручать сына, пробовал все объяснить, тем не менее, посадили и его. Потом в неразберихе революционных событий, когда город переходил из рук в руки, их обоих расстреляли.

Четвертый сын, Василий Карпенко, остался в селе, и определенное время был там даже председателем сельского совета. Однако в начале периода установления в стране культа Сталина, он, предвидя, что и его тоже могут арестовать, вспомнив отца и брата Антона, расстрелянных за пособничество петлюровским войскам, переехал в Донбасс. Оттуда он пошел в армию, воевал и закончил войну полковником. Жил в Москве. В Колюхове у него остались две дочери. Одна из них состояла в браке с Петром Ткачуком (на прозвище Пущ), который после войны длительное время (практически вплоть до своей смерти в 2002 году) был председателем сельского совета.

Самый младший брат Антона, Павел Карпенко, был первым мужем моей сестры Веры. Однако в тридцать четвертом году, наверное, снова же через своего брата и отца, он был арестован и выслан в Сибирь. Оттуда он писал сестре, чтобы и она приехала к нему. Вера таки собралась и доехала до Москвы, однако там заболела на тиф и возвратилась домой. После нее тифом заболел я, мать, отец, а также брат отца Рыгорко и его жена.

1.4. После революции

В двадцатом году вышла замуж за односельчанина Ребрика Григория самая старшая моя сестра Елизавета, и в дальнейшем уже жила своей семьей. Империалистическая и гражданская война опустошили не только наши города, но и села. Из этих войн не возвратились много мужчин, остались вдовами женщины и сиротами дети. Ощущалась, в особенности в двадцать первом году, недостаток самых необходимых для жизни вещей – одежды, обуви, мыла, соли, спичек и другого. Люди искали способы им замены, как-то – белье вываривали, посыпали его печным пеплом. Вместо утюга использовали, так называемую, магильницу (грубую палку, вокруг которой обертывали белье).

Для того чтобы выжить и удовлетворить бытовые потребности на продажу выращивались не только продовольственные культуры, но и технические культуры как-то конопля и табак. Конопля использовалась крестьянами для изготовления домотканного холста. Летом и осенью с конопли изготовляли волокно, а зимой из него пряли пряжу и ткали холст. Из домотканного холста шили рубашки, полотенца, покрывала на кровать и стол, мешки и прочее.

Помню, как моя мать после дневных работ по хозяйству и на кухне, до поздней ночи пряла пряжу для холста. Иногда просыпаясь среди ночи, я слышал шум прялки и видел, как при тусклом свете керосиновой лампы мать прядет и напевает, чтобы не заснуть, свою любимую песенку.

С наступлением весны все готовились к посеву и возделыванию земли, закладывали парники для выращивания рассады табака и капусты. Парники закладывались с использованием лошадиного навоза, для чего выкапывалась прямоугольная яма глубиной до одного метра. На дно этой ямы укладывался пласт навоза до шестидесяти сантиметров. На слой навоза насыпали удобренную землю, в которую в дальнейшем сеяли семена. Парники накрывали рамами со стеклом. Рассаду табака нужно было выгнать к наступлению теплых майских дней, когда прекращались ночные заморозки. Эту рассаду высаживали в грунт после посева зерновых культур и посадки картофеля. Табак высаживали на площади до полгектара. Эта культура, хотя довольно трудоемкая и требовала ухода на протяжении всего лета, давала основную денежную прибыль для семьи. Из зерновых культур сеяли на парах пшеницу и рожь. На меньших площадях сеяли также гречку, просо, овес, кормовую свеклу, высаживали картофель. На пойменных участках возле речки Буг выращивали капусту, сеяли коноплю, свеклу, арбузы.

С малых лет я любил ездить с отцом на весеннюю пахоту, в особенности возле речки. Там любовался природой – зарослями татарского зелья, развесистыми ивами вдоль берегов, чистой прозрачной водой и великим множеством маленьких рыбок, которые слонялись в ней. На этих пойменных участках, которые весенними наводнениями затапливало водой, выращивали капусту и сеяли свеклу. Помню один случай, когда все взрослые окучивали капусту, а мне маленькому отец поручил давить гусеницы (химии же еще не было), внимательно пересматривая каждый куст. Мне же не очень хотелось бороться с гусеницами, было значительно интереснее побегать около речки, полюбоваться роскошными зарослями рогозы и ивы. Из-за этого я небрежно выполнил свою задачу, оставив на капусте много вредителей, за что и получил от отца хорошую взбучку розгой по заднице.

Капуста на этом поле возле речки (его называли пологом) родила дородная. Часть ее мы засаливали в большой бочке на зиму, часть оставляли свежей в кочанах, а часть отвозили на базар на продажу.

1.5. Новая экономическая политика

Только в двадцать третьем – двадцать четвертом годах с внедрением НЕПа рынок продовольственных и бытовых товаров потихоньку стал наполняться. Часто, когда отец ехал с капустой на продажу в Немиров, он брал меня с собою. Я этому был очень рад. Было интересно ехать на телеге через поля, плыть паромной переправой через Буг, проезжать другие села. На рынок собиралось много люда на своих телегах запряженных лошадьми. Чего только не привозили на продажу. Казалось, что здесь можно было купить все, что только выращивалось и вырабатывалось в селах и городах. После продажи капусты отец делал покупки, мы обедали и возвращались домой.

Летний период для жителей нашего села был насыщен заботами о будущем урожае. Наиболее напряженной была жатва, когда нужно было своевременно и без потерь убрать хлеб. К жатве тщательно готовились. В кузнице готовили серпы, косы, ремонтировали телеги, жатки и другой реманент. На поле выезжали еще к восходу солнца, чтобы собирать посевные культуры пораньше, когда еще есть влага и зерно не осыпается. Снопы вязали исключительно ночью, после появления росы. Выезжая в поле, брали с собою и маленьких детей. Если у кого были грудные дети, то колыбели с ними вешали под телегой, или в тени за полукопнами из снопов.

Мне, как наименьшему в семье, выпадало носить воду из родников, которые находились в ложбинках на полях. Иногда старшие поручали смотреть за лошадьми, также помогал составлять снопы. В полдень, когда солнце поднималось над горизонтом и начинало невыносимо пригревать, семья садилась в тени возле телеги полдничать. Пообедав, отдыхали и, когда солнце опускалось ниже к горизонту, снова брались за работу.

Ярые культуры косили на широкие укосы. Когда эти укосы просыхали – их вязали в снопы. Старались собрать урожай как можно скорее, чтобы не помешала плохая погода. Ведь всем было известно, что добрый урожай не тот, который в поле, а тот, что в амбаре.

После жатвы полученное зерно распределяли, часть его шла на семенной запас, часть выделяли для кормления животных и птицы, а часть мололи для выпечки хлеба. Чтобы смолоть зерно отец иногда ездил на мельницу в большое село Сутиски, которое находилось на расстоянии около десяти километров от Тиврова. Ехать приходилось сначала через село Звониху, к которому от Колюхова было шесть километров. В этом селе раньше был имение, довольно известного на Подолье, помещика Ярошинского. Он имел земли в нескольких окружающих селах, был довольно богат, сравнительно с другими помещиками, и жил на широкую ногу. До самого начала революционных событий Ярошинский ездил по своим имениям не на лошадях, как другие, а на иностранном автомобиле. Для этого была проложена от Звонихи к Тиврову мощеная камнем дорога длиной больше шести километров. Чтобы попасть к дому помещика, нужно было опуститься в глубокий овраг с мостиком через небольшую речушку, а затем, поднявшись, повернуть налево. Дом поражал своими размерами, при сравнении с незавидными жилищами крестьян и был накрыт черепицей. После революции дом помещика превратили на сельский дом культуры.

С другой стороны дороги на Тивров были возведены хозяйственные строения. Еще до этого времени эти строения поражают своей надежностью и монолитностью. Построенные на каменном фундаменте, на склоне крутого оврага, который разрезает село пополам, они хорошо сохранились и до наших времен. Эти хозяйственные постройки с течением времени передали местному колхозу.

На въезде в Тивров мы тоже сначала опускались в довольно большой овраг, проезжали через небольшой мостик через речушку, а затем также поднимались на гору. Тивров расположился на горах и оврагах, которые с обеих сторон опоясывают реку Буг.

На самой реке рядом с мостом в годы НЕПа построили небольшую электростанцию. Ее плотина разделяла течение речки на две части и направляла меньшую его часть на турбины электростанции.

Мельница в Сутисках была довольно старой и стояла на горе, которая возвышалась над Бугом. Жорна мельницы крутились длинным приводом от водяной турбины. Мельница располагалась на горе, а водяная турбина внизу на речке и от ее привода к приводу жорна мельницы шел металлический канат, имеющий около пяти сантиметров в диаметре. Меня всегда поражала длина этого привода и живописный вид старой мельницы.

После осени приходила зима. В зимнее время, непродолжительные дни и длинные вечера, коротали за подготовкой пряжи, изготовлением холста, подготовкой табака для продажи и хлопотами по уходу за хозяйством – коровами, лошадьми, свиньями. Больше работы, конечно, приходилось на, старшего от меня на четыре года, брата Федора. Зимой отец нанимался вывозить свеклу на сахарный завод в поселке Гнивань и на другие работы.

Приближалось Рождество и Новый год. Припоминаю празднования Рождества и Нового года в кругу нашей семьи. К этим праздникам родители готовились заранее, за всеми традициями глубинного украинского села. К родителям сходилась вся семья – приходила сестра Елизавета с мужем и детьми, родственники со стороны отца и матери. Это для всех были очень радостные и праздничные дни, дни воспоминаний событий ушедшего года, дни построения планов на следующий год, который принесет благосостояние и обогащение семьи в материальном и духовном планах.

В эти дни происходила божественная служба в церкви. Хотя после революции власть не очень приветствовала церковные традиции, тем не менее, в особенности на Рождество, все село собиралось на божью службу, внимательно слушали проповеди священника и перепевы певчих. От этих небесных звуков, от сизоватого дыма ладана, который стлался по всей церкви, распространяясь среди людей, которые стояли на коленях, становилось хорошо и легко на душе.

Мы, дети, использовали вечер перед Рождеством Христовым для того, чтобы обойти всех близких родственников, развлечься и напосевать всякого объедения и немного денег. Мы собирались у ватаги надевали одежду и маски разных животных, например, козы, волка, Кощея Бессмертного и шли по селу засевать, петь песен и колядки. В руках несли украшенное игрушками, лентами и колокольчикам дерево, так называемую коляду. Село было не очень большое и за час – полтора мы обходили всех родственников и других знакомых, засеяв их входные помещения отборным пшеничным зерном. Вплоть до утра по селу раздавались разговоры, песни, восклицания, смех – село гуляло.

Рождественские праздники переходили в Водохреще. Для этого на одном с прудов вырезали изо льда бруски и составляли из них крест, обливали тот крест водой. Когда мороз крепко-накрепко соединял бруски между собой, их красили настойкой из красной свеклы, и крест приобретал праздничный вид. Потом священник освящал воду в проруби. После освящения каждый набирал из проруби в сосуд воду и приносил ее домой. С окончанием праздников охотники расстреливали коляду из ружей.

Получив, в период НЕПа, дополнительные земельные наделы за счет земель помещиков и ослабление поборов, вследствие отмены продразверстки, крестьяне трудились на этой земле, не покладая рук. Появилось изобилие продуктов и товаров первой необходимости. Родители уже имели возможность покупать нам одежду, обувь и прочие вещи. Средства для покупок получали, в основном, за счет выращивания и реализации табака.

Некоторые семьи в нашем селе имели намного больше земли, сравнительно с нашей семьей. Размеры наделов достигали шести-десяти гектаров. Тем не менее, не все они имели при этом достаточный уровень жизни, что объяснялось небрежным отношением к возделыванию земли. Такие хозяева собирали низкие урожаи и с течением времени их стали относить к беднякам. К сожалению, власть уважала таких «бедных» людей и защищала их интересы.

В большинстве семей таких «бедняков» с утра до вечера процветало пьянство, безделье и разбазаривание. Вследствие этого к весне они оставались без семян и продуктов, отдавая землю для возделывания в аренду другим. В дальнейшем коллективизация, к сожалению, была ориентирована именно на таких «бедняков», а по отношению к зажиточным крестьянам проводилась политика преследования.

1.5. Коллективизация

Практически политика коллективизации в нашем селе началась в двадцать восьмом году, когда начали организовывать колхозы. Крестьянам было тяжело расставаться с приобретенными потом и кровью землей, реманентом для ее возделывания, лошадьми. Это лишало крестьян личного источника благосостояния. Такая политика порождала несправедливость в подходах к перераспределению общественно выработанного продукта. В некоторых, в особенности вчерашних «бедняков» возникало желание поменьше работать, но побольше получать. Порождались подхалимство, пьянство, желание попасть в ряды руководящей партии, что давало возможность получения руководящих постов и гарантий дальнейшего безделья.

На это время сестра Лариса тоже вышла замуж в соседнее село Никифоровцы за местного жителя Василенко Кирилла. В них в дальнейшем родилось двое детей – сын и дочь Раиса (сын погиб на фронте во время Великой Отечественной войны, а дочь Раиса умерла 23 июня 2003 году в возрасте семидесяти пяти лет). На хозяйстве работали брат Федор и сестра Вера. Я же в это время до тридцатого года учился в школе в Тыврове.

Колхоз в нашем селе организовался на базе хозяйства профессора Попова. Заявления о вступлении в колхоз подало тринадцать семей крестьян. Первым из нашей семьи подал заявление в колхоз брат Федор. В колхоз он вступил один, а родители определенное время продолжали работать в своем хозяйстве.

Новообразованному колхозу дали в кредит трактор «Фордзон» американского производства. Первым трактористом на этом тракторе был наш далекий родственник Марценюк Порфир Несторович. Хорошо помню, с каким любопытством встречали в селе появление Порфира на тракторе. Посмотреть на эту новость сбегались жители всего села. Дети, опережая друг друга, бежали впереди трактора, а за ним гурьбой шли взрослые. Тот, кто был в доме, выходил на дорогу и присоединялся к толпе.

Где-то через год, после появления трактора, Федор вместе с Василием Карпенко (братом Антона) пошел на курсы трактористов и в дальнейшем работал на этом тракторе, обрабатывая колхозную землю. Иногда я выносил брату в поле обод и имел возможность покататься на том тракторе. Для меня это приносило невиданное до сих пор удовольствие.

На начальном этапе коллективизации желающих вступить в колхоз было немного. Люди не очень радушно реагировали на агитацию уполномоченных райкомов и сельского актива. Чтобы заставить подавать заявления о вступлении к колхозу выгадывали разнообразные поощрительные мероприятия в виде дополнительных налогов зерном и деньгами. Если первый раз это не действовало, то накладывали дополнительные налоги вторично, в третий раз… А если и это не помогало – выдворяли из жилья, раскрывали крышу из жести или черепицы и конфисковывали, или выселяли в Сибирь.

Я сам процесса выселения не видел, но мне рассказывали очевидцы о том, как выселяли одного из так называемых «кулаков». Он попал в список тех, кто подлежат выселению только за то, что имел добротный дом, покрытый металлической жестью. На то время это считалось довольно большой роскошью. Когда поступило распоряжение о выселении к его дому пришли сельские активисты, которые начали заглядывать во все уголки, брали на испуг семью и наконец приказали всем забираться прочь из дома.

– Забирайтесь. Это дом уже не ваш! – кричали они.

Жена этого «кулака» сопротивлялась и со своего дома выходить не хотела. Тогда ее взяли под руки и вывели во двор. Она кричала:

– Дайте нам здесь перезимовать! Куда же нам деваться с маленькими детьми и старыми родителями? Дети, не выходите из дома!

Дети уцепились руками у скамьи, кричали и отказывались выходить. Тогда милиционеры и активисты начали их выносить во двор, одного за другим, сначала детей, потом и стариков. После этого всех посадили на подводы, разрешив взять с собой только самое необходимое, и отправили в уездный городок Брацлав для переселения в Сибирь.

В Сибирь выселяли и тех крестьян, которые было просто сильными хозяевами, имели по восемь-десять гектаров земли и удачно ее обрабатывали. Их часто тоже относили к «кулакам». Здания, скот, реманент и землю забирали в колхоз, а семьи высылали. К таким изгнанникам попали наши односельчане Платон Ковальчук, Кирилл Марценюк и некоторые другие. После проведения такой наглядной агитации вступление в колхоз стало массовым.

Для проведения коллективизации и контроля за ее ходом в село периодически присылали уполномоченных уездного (а потом районного) комитетов большевистской партии. Они же давали указания относительно сроков посева, возделывания и сбора урожая. Среди уполномоченных были и такие, что не имели малейшего понятия в деле обработки земли. Поэтому часто – густо, сеяли в неподготовленный, или не прогретый весенний грунт и соответственно получали низкие урожаи. К выполнению функций таких уполномоченных привлекали и актив села – заведующего сельским клубом, председателя сельского совета, медицинских работников, учителей, и т. п… Они должны были проводить агитационную работу среди крестьян в пользу коллективного метода возделывания земли и распределения результатов. Тем не менее, такая агитация была малоэффективной вследствие того, что оплата работы в колхозе была мизерной. В то же время крестьяне должны были платить налоги натурой (мясо, молоко, яйца) из своего подсобного хозяйства.

Мои родители вступили в колхоз только в тридцатом году. К тому времени отцу было уже шестьдесят. Они отдали реманент, телеги, коня. Я, закончив Тывровскую семилетнюю школу, тоже начал работать в колхозе ездовым. Вывозил навоз на поля, пахал землю, сеял. За каждый день работы получал от бригадира запись «1» в книжке колхозника. Эту единицу мы называли палочкой. Не припоминаю, чтобы за заработанные трудовые «палочки» я получал деньги, или что-то другое. Когда заканчивались жатва и обмолачивали хлеб, то его почти весь из села вывозили, и ничего было выдавать на трудодни. Если что-то и выдавали, то это ограничивалось сотней – второй граммов на трудодень. Такую колхозную барщину я отбывал к лету тридцать первого года. Отсутствие какой-либо перспективы в такой работе заставила брата Федю, а потом и меня призадуматься над своим будущим.

Часть вторая: В людях

2.1. Годы больших ожиданий

Работая в колхозе, от своих товарищей-ровесников услышал, что в уездном городке Брацлав открыто фабрично заводское училище (ФЗУ) от Макеевского коксохимического завода, который на Донбассе. В этом училище готовили автомехаников. Посоветовавшись с родителями, я решил продолжить свое образование по этой специальности. Курс обучения должен был составлять три года. Однако проучились мы в том училище лишь один год. За это время нас учили слесарному делу, работе на фрезерном и токарном станках.

В середине тридцать второго года учеников собрали и объявили, что завод, который финансировал училище, отказался от его содержания и обучение на этом заканчивается. Нам провели аттестацию из пройденного курса, присвоили рабочие разряды, выдали соответствующие документы и направили на этот завод на работу.

Не все поехали по направлениям, так как это было довольно далековато от дома, да и специальности, на которую пришли учиться, мы не получили. Однако часть учеников решили поехать, собрался и я. К тому времени, это было единственной возможностью вырваться из того своеобразного закрепощения, которое возникло в сельской местности после начала коллективизации.

Приехали мы в Макеевку. Город был для нас новым, раньше не виданным миром с его черным воздушным смогом, заводским гамом и человеческой суетой на улицах. Город был металлургическим, заводы имели великое множество сталеплавильных и коксохимических печей. Все это горело, плавилось и выбрасывало у воздуха тучи черного угарного дыма. Такая обстановка была очень непривычна для сельского парня и оказала на меня неприятное и печальное впечатление.

Однако деваться было никуда и пришлось вступить в ряды рабочего класса. Поселили нас в заводское общежитие барачного типа. В том бараке, где мы проживали, стоял посредине длинный деревянный стол и вокруг него до десяти железных коек. Кормили нас в заводской столовой.

Работать пришлось на строительстве нового коксохимического цеха. Выполняли мы подсобные работы по монтажу трубопроводов. Для этого набивали трубы сухим песком, нагревали отдельные их участки до красного состояния и сгибали в этих участках. Потом нарезали резьбу на концах труб и соединяли по предоставленным чертежам. Для нас, еще почти подростков это была утомительная и скучная работа. Главное же было в том, что на нас никто не обращал внимания, как на детей, которые впервые столкнулось с такой работой и в таких условиях.

Приблизительно через месяц после приезда наша группа потихоньку по два, по три человека начала уменьшаться. Появилось соответствующее расположение духа и у меня. Получив очередную зарплату, мы вдвоем с таким же парнем из Брацлавського уезда незаметно собрались, взяли билеты на поезд и поехали домой. Это была осень тридцать второго года.

Отец не очень был доволен моим появлением и тем, что я возвратился снова к рабской работе в колхозе. Это была действительно, как в годы барщины, только теперь не господский, а колхозный есаула Ребрик Иван ежедневно подходил под наши ворота и кричал, чтобы идти на работу. Я ждал возможности, чтобы снова оставить эту барщину.

Такая возможность появилась, когда ввели обязательное четырехкласное образование и начали набор на курсы учителей начальных классов. У меня было семилетнее образование, а потому я полностью подходил под требования к таким курсантам, иначе сельский совет не выдал бы необходимых документов. А без бумажки, ты букашка, как говорит народная мудрость.

Я успешно сдал вступительные зачеты и был зачислен на трехмесячные курсы учителей начальной школы при Немировской педагогической школе. Закончив эти курсы, в конце тридцать второго года, получил назначение на работу в начальную школу села Ярышивка. Село это находится где-то за пятнадцать километров от города Винницы, рядом с железнодорожными путями Юго-Западной железной дороги. Школа находилась в центре села, и размещалась, как и в моем родном селе, в помещении бывшего помещичьего дома. Проработал я в этой школе всего два месяца и в дальнейшем решил продолжить обучение.

В то время при Тульчинском педучилище открылись одногодичные педагогические курсы. Я снова сдал экзамен и был на них зачислен. Наступал голодный тридцать третий год.

2.2. Голод тридцать третьего года

Учась на педагогических курсах, я постоянно поддерживал связь с родителями, помогал им в работе, они помогали мне продуктами, хотя их возможности были уже ограничены вступлением в колхоз. Мой отец был против поголовной коллективизации, он говорил, что она разрушит село, что большевистские уполномоченные не имеют понятия о том, как вести сельское хозяйство. Даже бывшие помещики, типа Врублевского, вели хозяйство намного лучшее, чем советские чиновники.

Однако властью вопрос было поставлено так – или крестьяне вступят в колхозы, или их выселят из домов и депортируют из Украины, как классово вражеский элемент «кулаков». На середину тридцать второго года три-четверти крестьянских индивидуальных хозяйств были принудительно-добровольно влито в коллективные хозяйства. Дополнительно была внедрена паспортная система, которая к минимуму ограничивала свободу передвижения. Крестьянам паспорта выдавали только в случае необходимости их переселения, выезда на работу, или обучения. Получить паспорт на селе в других случаях было крайне тяжело.

В тридцать втором году возникли довольно неблагоприятные погодные условия и задачи государства по хлебозаготовке крестьяне недовыполнили. Сталин обвинил руководителей Украины, в том, что они покрывают крестьян в пику интересам пятилетки. «Борьба за хлеб – это борьба за социализм», – говорил «большой» вождь. По его распоряжению в августе тридцать второго года был повышен натуральный налог для колхозов. Его увеличивали еще дважды – в октябре и в начале тридцать третьего года. Выполнить этот налог было практически невозможно, хотя из колхозных амбаров выгребли все полностью.

В некоторых селах местные безголовые холуи-активисты решили выполнить этот налог за счет запасов местного населения полученных из подсобных хозяйств. Они ходили от дома к дому и забирали продовольствие – муку, пшеницу, ячмень и все другое. Забирали даже картофель и свеклу из погребов. Людям не доверяли, искали везде, переворачивали все, долбили ямы в полах, разрушали печи. И так от дома к дому, выметая все чисто.

Инструкция этим активистам ЦК Компартии Украины устами Станислава Косиора была такая: «Кулаки хотят уничтожить наше советское правительство костлявой рукой голода. Мы обернем эту костлявую руку на горло кулаков». По распоряжению ЦК районные и сельские агитаторы собирали собрания, на которых говорили:

– Несите зерно! Отдавайте продовольствие! Рабочим нечего кушать! Гитлер воцарился в Германии. Японцы наступают на Маньчжурию! Наша родина окружена врагами.

Они кричали это на собраниях, ходили по домам и грозили:

– Любой, кто не сдаст зерно, пусть приготовится к тому, что его не минет карающая рука диктатуры пролетариата.

Забирали все подряд, за утаивание хлеба и другого продовольствия наказывали. Наказание применяли даже к детям, так бывало, что активисты ловили на полях детей, которые срезали колоски пшеницы, чтобы съесть недозрелые зерна. Приказ сталинского правительства был такой: наказывать любого, даже смертью.

К счастью наше село обошла костлявая рука голода – наверное, активисты села оказались немного с умом и поняли, что в дальнейшем их ждет. Тем не менее, в некоторых селах нашего уезда совершались страшные дела. Страшнее всего голод прошелся по селу Пылява. Здесь вымерло почти все население.

О событиях тридцать третьего года в селе Пыляве мне рассказывала моя жена Мария, которая в то время жила в соседнем селе Ярышивка. В их семье и в самом селе тоже не было значительного голода. Кое-что удалось спрятать, многие из жителей села работали в соседнем совхозе и получали пайки. Село Ярышивка находилось на расстоянии где-то около пяти километров от села Пылява. Так вот там творилось что-то невероятное. Когда людям не стало что есть, они разбрелись по окружающим селам и шли устраиваться на работу на Ярышивский совхоз. Тем, кто работать уже не мог, отвечали отказом, и они умирали возле входа на территорию – опухшие от голода и страшные. Те, кто не дошел, умирали прямо на дороге. Очевидцы рассказывали, что в этом сели люди съели даже листву на деревьях. Не было слышать лая собак, их тоже съели на пару с кошками. Дело неминуемо дошло до людоедства. Однажды по дороге из совхоза домой за Марией, когда она проходила через небольшой лесок, побежало двое мужиков с намерением зарезать и съесть. Однако они были настолько опухшие и без сил, что не сумели ее догнать.

Люди вымирали целыми селами, в особенности в тех, где были наиболее активные приспешники – активисты. Те, кому хватало сил добраться к городам, толпами бросились туда спасать свою жизнь. Однако в городах выдавали продовольствие по продуктовым карточкам, поэтому купить что-то в магазинах тоже было невозможно. Кто не смог устроиться на работу и получить карточку, ходили по городу и просили хлеба. Большей частью это были подростки и дети.

2.3. Педагог

После окончания педагогических курсов меня направили работать в село Изабеловку Вороновицкого района (с 35 года уезды реорганизовали в районы). Это село в то время носило очень пышное название Изабеловка, которое с течением времени заменили на историческое – Жабеливка. В начальной школе этого села я проработал с сентября одна тысяча тридцать четвертого до марта тридцать восьмого года. В Жабеливской школе, кроме меня было еще двое учителей, супруги Сопливый и Загородня. В штатном расписании школы еще была одна вакансия. После первой четверти я встретился со своим другом Федором Бондарчуком, с которым мы учились вместе на курсах в Тульчинском педучилище, и предложил ему перейти на работу в Жабеливку. Он в то время работал секретарем сельского совета в Колюхове и радушно согласился на мое предложение. С приходом в школу Бондарчука облегчилось мое пребывание в чужих местах. Вместе мы решали школьные проблемы и проблемы бытовой жизни.

Одновременно с работой в Жабеливской школе я продолжил обучение уже заочно в Немировской педшколе. Учиться стационарно я не мог, родители имели уже пенсионный возраст и помогать, как раньше, не имели возможности.

Проживали мы с Федором на одной квартире, так как за свою мизерную зарплату, где-то немного больше семидесяти рублей на месяц, большего себе разрешить не могли. На эту квартиру со столованьем мы тратили по сорок рублей. За остальные деньги старались хотя бы немного пристойно одеться, и делали это в складчину. Так одного месяца складывались на костюм одному, а в другом месяце – другому. В складчину мы купили велосипед и ездили на нем поочередно за тридцать километров к родителям в Колюхов.

В тридцать четвертом – тридцать седьмом годах жизнь постепенно улучшалась. Колхозникам постепенно стали выдавать оплату зерном и деньгами, прибавили зарплату и нам. При школе была пара лошадей, с помощью которых можно было обработать огороды, которые выделяли учителям для ведения подсобного хозяйства. Выделяли такой огород и мне. Однако, не имея семьи, этот огород я засевал зерновыми, а урожай отдавал на село родителям.

Нужно отдать должное брату, он регулярно ежемесячно присылал родителям не менее чем сто рублей. К тому времени для села, это были немалые деньги и они разрешали родителям жить без особых трудностей.

Наш педагогический коллектив был молодой, и мы принимали активное участие в кружках при сельском клубе. Этот клуб находился в конфискованном у американца дому. Этот мужчина в свое время был в Америке на заработках, а, возвратившись, построил довольно красивый и современный дом. Вот пожить в нем ему не пришлось, но для того времени такая участь ожидала многих наших соотечественников.

При клубе были хоровой, музыкальный и драматический кружки. Лично я принимал участие в музыкальном и драматическом кружках. Коллектив была молодой, зажигательный и потому работа нам удавалась. Школа имела хорошие успехи в подготовке учеников, которые после окончания наших четвертых классов в дальнейшем могли учиться в семилетней школе соседнего села Оленевки.

2.4. Борьба с врагами народа

Начиная с тридцать шестого года в городах и селах пошла волна арестов, так называемых «врагов народа». Почему-то в Изабеловке (Жабеливке) аресты начали с крестьян польского происхождения. Их в селе была довольно значительная часть, и они даже имели свою польскую начальную школу. В этой школе один учитель вел одновременно все классы, от первого до четвертого.

В скором времени дошла очередь и до моего квартирного хозяина по фамилии Маньковский. Это был немолодой мужчина лет пятидесяти, который работал простым ездовым в колхозе. Он ежедневно ходил на работу, был добрым и порядочным человеком, не был связан с политическими деятелями и событиями – такой себе простой рядовой колхозник.

После его ареста я перестал верить официальной пропаганде, которая широко велась как в печати, так и среди населения агитаторами. Однако было очень жестокое время, когда свою мысль нужно было держать при себе, чтобы также не попасть за граты, или под расстрел.

Прошли аресты и по учительской братии. Так в соседнем селе Гуменном был арестован заведующий школой по фамилии Тесленко. Не знаю, что ему там приписывали, однако школа осталась без руководителя. Нужно было как-то пополнять потерю кадров от этих арестов, то вышло так, что меня назначили в марте тридцать восьмого года на должность заведующего начальной школой села Гуменное. Было мне к тому времени двадцать четыре года.

2.5. Федор Марценюк

Во времена коллективизации в селах периодически проходили наборы комсомольцев на строительства и на шахты. Вот одним из таких наборов в тридцать втором году мой брат Федор по комсомольской путевке выехал работать на шахты Донбасса. На подземных роботах он отработал семь месяцев и по совету своего мастера вступил в авиашколу. Тот ему сказал:

– Ты молодой, имеешь образование (Федор тоже закончил семилетку в Тыврове). Для чего тебе нужна эта шахта? Это я уже здесь застрял, наверное, навсегда. Там висит объявление о приеме в летное училище. Иди и поступай!

Федор, не долго думая, так и сделал. В то время образование за семь классов было немалым, и ему удалось сначала получить специальность авиатехника, а потом и летчика. По этой специальности был призван на службу в Красную Армию. Воевал на Халкин-Голе. Летал на тяжелом бомбардировщике ТБ-3 с экипажем в одиннадцать человек. Поступил на заочное обучение в воинскую академию, имел звание майора. Федор служил на Далеком Востоке под городом Ворошилов в городке Воздвиженка. Вступил в брак с местной жительницей по имени Клавдия, и имел от нее двух дочерей (Тамару – умерла в возрасте двух месяцев и Валентину). Погиб, выполняя задачи по поиску экипажа Гризодубовой. Вот как это произошло.

Двадцать четвертого сентября тридцать восьмого года в восемь часов двенадцать минут утра за московским временем известные летчицы Валентина Гризодубова, Полина Осипенко и Марина Раскова вылетели в беспосадочный перелет из Москвы на Далекий Восход на двухмоторном самолете. Самолет поднялся у воздуха с Щелковского аэродрома возле Москвы.

Известно, что летчицы знали о тяжелых метеоусловиях на трассе перелета – сильный грозовой фронт над Уралом, еще более сильный на Байкале, Хабаровск тоже закрыт тучами. Решение о вылете приписывают настойчивости Гризодубовой. Она сумела буквально с боем добиться разрешения на вылет, зателефонировав почти всем членам Политбюро.

Однако, на самом деле рискованное решение было принято исходя из того, что типографские машины комбината «Правда» уже начали печать номера газеты за двадцать пятое сентября, где сообщалось об этом перелете. Печать еще не была закончена, когда стало известно, что радиосвязь с самолетом «Родина» прервалась. В то время радио считалось довольно капризным делом и потому, на первых порах, была надежда на счастливое их приземление где-то в районе северной части озера Байкал. Там в районе поселения Душкачан специально для этого перелета установили радиомаяк, чтобы он указывал самолету правильный путь.

Однако обнаружить самолет ни в воздухе, ни в эфире не удалось, и двадцать шестого сентября все газеты опубликовали сообщение ТАСС: «На протяжении всего дня двадцать четвертого сентября штабом перелета беспрерывно поддерживалась радиосвязь с самолетом „Родина“. В семнадцать часов тридцать четыре минуты самолет, находясь на высоте пять тысяч метров, сообщил по радио свои координаты (г. Карат) и в дальнейшему регулярно передавал по радио сведения о полете. Полет протекал успешно.

Потом самолет вошел в зону метеофронта со снегопадом и дождем. Весь дальнейший маршрут к озеру Байкал выполнялся в сложной метеорологической обстановке и связь с самолетом была нерегулярной… Место посадки не установлено. Ведется беспрерывное наблюдение за эфиром и организованы поиски самолета.»

По своему назначению самолет, на котором осуществлялся перелет, был дальний бомбардировщик ДБ-2. Этот бомбардировщик был разработан конструкторской группой под руководством П.О.Сухого в КБ Туполева. Главный образец машины летом тридцать пятого года потерпел аварию. Из-за вибрации горизонтального оперения во время полета начал распадаться фюзеляж. Машина – дубль с усиленным фюзеляжем показала неплохие результаты, тем не менее, для бомбардировщика периода тридцать шестого года, имела ограниченные параметры по скорости и бомбовой нагрузке. Однако дальность полета машины Сухого (пять тысяч километров) была большей, чем у других машин.

Третий экземпляр машины Сухого (АНТ-37бес) представлял собой, переработанный по заказу правительства для установления рекорда, самолет с дальностью полета семь-восемь тысяч километров, с более сильными моторами и средствами упрощенного управления, которые давали повод другим летчикам называть эту машину «дамской». Дело в том, что в то время ряд операций управления самолетом во время полета требовал от летчиков значительных физических усилий. Например, на истребителе И-16 нужно было сделать сорок оборотов ручкой лебедки, чтобы убрать шасси. Это было довольно сложно для мужчин, а для женщин тем более. На АНТ-37бес эта система была уже кнопочной от электропривода. Крыла и оперение имели не гофрированную поверхность, а гладенькую с кольчугоалюминия. Размах крыльев составлял тридцать один метр. Машина очень понравилась летчицам, тем не менее, наличие семнадцати бензобаков и их переключение принесло много переживаний во время перелета.

За десять дней перед перелетом был арестован начальник связи, который отвечал за радиоподготовку. Он не успел предупредить штурмана Раскову, что состоится изменение частот и позывных. И это стало одной из причин потери радиосвязи.

Несмотря на потерю связи и обморожение Осипенко и Расковой, перелет был проведен успешно. И только на обратном пути не хватило нескольких литров бензина, чтобы дотащиться до Комсомольского. Вынужденная посадка была осуществлена в районе бассейна речки Амгунь. Перед посадкой по приказу Гризодубовой Раскова выскочила с парашютом.

На поиски самолета «Родина» были мобилизовано больше пятидесяти самолетов, сотни пеших отрядов и отдельных групп. В этот поиск вылетел и экипаж тяжелого бомбардировщика ТБ-3 под командованием майора Федора Марценюка. Площадь поиска была определена в треугольнике Хабаровск – Аян – Козачинское. Поиски начались двадцать шестого сентября и продолжались до четвертого октября включительно.

В номере газеты «Правда» от четвертого октября одна тысяча тридцать восьмого года сообщалось: «Сегодня в четыре часа тридцать три минуты утра командующий воздушными силами второй армии комдив Сорокин сообщил по прямому проводу в Москву следующее:

– Самолет „Родина“ находится в четырнадцати километрах от речки Амгунь. Для экипажа самолета сброшен горячий кофе в термосах, теплые носки, сапоги и одежда. Сняли также карту с указанными координатами местонахождения самолета. Экипаж все собрал… Сейчас еду на аэродром для подготовки воздушного десанта…»

Федор со своим экипажем вылетали в поиск два раза. На второй раз место посадки «Родины» было зафиксировано и координаты сообщили комдиву Сорокину. Тот решил лично посмотреть на место аварии и вылетел туда на самолете типа «Дуглас». Этот самолет летел над тучами, а ТБ-3 под командой Федора летел во встречном направлении, возвращаясь на базу, под тучами. Когда «Дуглас» начал снижаться он вышел из туч прямо на бомбардировщик ТБ-3. Из экипажа Федора удалось спастись только одному из одиннадцати человек. На «Дугласе» погиб весь экипаж – комдив Сорокин и его летчик. Это произошло четвертого октября одна тысяча тридцать восьмого года. В то время Федору исполнилось двадцать восемь лет. Он был полон планов на будущее, и желанием жить. Приведу для примера одно из его последних писем ко мне (стиль письма полностью мной сохранен):

«Добрый день братик Паня!

Извини, братик, что опоздал с ответом. Письма твои получал и очень благодарю за твое волнение о моих делах. Только одно мне не понятно из твоих писем – это об адресе. Ты, когда приехал с Ливадии писал не Жабеливку, а что-то другое. Я размышлял, размышлял и так не понял этого слова. Ты братик писал, что ты надумал женится на одной с черными бровями. Читал твое письмо и вспоминал о былом, как мы были дома, в школе и самому не понятно, неужели так много времени прошло, как я уехал из дома. Мне кажется, что ты такой же, как и был. Все это в прошлом. Я знаю братик, что ты желаешь учится и закончить институт, это хорошее дело и для этого надо много работать над собою, к тому же ты еще только-только, как цветочок, так что мой совет с этим не торопится, может я ошибаюсь ты мне напишешь. Скажу о себе. Мне уже 27 лет – 18 апреля были, как раз мои именины, и я учусь, много работаю над собою, желаю ехать в академию. А если вступишь в брак, то уже не то.

Паня не сердись на меня, что я так пишу. Я пишу, как братику. Ты мне напиши как твои дела по службе, как проводишь свободное время, как учишся на дому. Обо всем пиши, буду очень рад.

У меня есть такое сообщение. Тяжело об этом писать, но напишу. Несколько дней как у нас умерла дочь Тамара. Братик поверь мне, как тяжело об этом вспоминать, Тамаре было 2 месяцы, такая красивая дочь была. Что же делать? Если бы я был врачом я бы ее спас.

Более нет ничего нового, все по старому. Думаю осенью приехать к Вам в гости, это будет, надеюсь, так что встретимся. Когда я вспоминаю, о наших встречах, о родных, отце, маме, сестрах, то мне кажется, что это был сон. Поверь, братик, что мне стыдно об этом вспоминать. Это было так неожиданно и для меня и для вас.

Пиши про родителей, как они поживают, ничего не пишут. Я послал им 150 рублей. Не знаю, получили они? Скоро, через дней 3–4 вышлем с Клавой посылку …. Хоть скромная будет посылка, то извините. На этом буду кончать. Пиши братик обо всем, как там дома, как в селе, какие новости есть. Еще несколько слов о климате.

13 апреля увидели и покупались в дождик. После трех дней выпал снег, потом солнце появилось, снег пропал. Одно плохо, что большой ветер каждый день 15–18 метров в секунду, только этим плохо.

Пока братик, бывай здоровый и счастливый. 19.04.37 г. Брат Федя (подпись).

Адрес: ДВК, г. Ворошилов (Никольск Уссур.), Михайловское почтовое отд. Воздвиженка-городок, корпус № 4. Марценюк Ф.И.»

2.6. Бракосочетание

На время назначения заведующим школы в село Гуменное я уже был состоящим в браке человеком, и даже тридцатого августа тридцать восьмого года у меня родилась дочь Светлана. Тяжело мне что-то конкретное рассказать о том бракосочетании, так как прошло оно неожиданно и не так как надеялось. И вдобавок были определенные причины, которые помогли привести к такому.

Во время работы в селе Жабеливка я познакомился с красивой девушкой – сиротой. Отец ее умер, мать вышла замуж за другого, а ее взяла к себе на воспитание тетка. Эта тетка работала бухгалтером в Жабеливском совхозе и своих детей не имела. Звали ту девушку Зоя. Мы часто встречались, и она мне очень нравилась. Я ощущал ее внутреннюю доброту, порядочность и честность, без наигрывания и ухищрений. Мы шли к тому, чтобы вступить в брак и неоднократно вели об этом разговор. Срок бракосочетания был назначен на мои летние каникулы.

Однако нашим надеждам не судилось сбыться. Произошло так, что ее мать нашла ей жениха у своих родственников, почти силой забрала от сестры и вывезла из Жабеливки. В дальнейшем Зоя написала мне письмо, в котором просила простить мне это событие и сообщила, что родственники силой заставили ее выйти замуж за другого. Ну, конечно, девушка, которая только что закончила семь классов не сумела устоять перед настоянием матери и родственников. Я был очень огорчен этой историей, и из-за этого втянулся в историю, которая потом оказалась явной ошибкой в моей жизни.

Анна работала водителем на грузовом автомобиле и иногда подвозила меня к поселку Вороновица, где располагался на то время районный центр. Анна тогда возила свеклу из Жабеливки на Степановский сахарный завод. Однажды она пригласила меня вместе с Федором Бондарчуком зайти к ним в гости. Ну, конечно, молодые ребята склонны искать приключения на свою голову. Так и мы поддались на приглашение.

Нас хорошо приняли, выпивки было много. Не помню, как это произошло, но Федор поехал себе домой, а я остался ночевать. Было воскресенье. Утром сошлись родственники и гостеприимство пошло по новому кругу. Снова было много выпивки, и снова я остался ночевать. А в понедельник, когда в очередной раз все сошлись, то снова же таки после доброй выпивки организовали нам с Анной свадьбу с регистрацией. Руководила всей той гостеприимностью и последующей регистрацией сестра Анны – Мария.

Таким образом, я изменил свой социальный статус и стал главой семейства. Определенное время мы жили с Анной в отдельности, а потом уже сошлись и жили вместе. Постепенно я смирился с таким положением, а затем в ноябре тридцать девятого года мне выдали повестку в Красную армию. После увольнения с должности заведующего начальной школой села Гуменне, и я начал ждать призыва. Однако призыв почему-то перенесли на неопределенное время и это время мы жили у родителей Анны в Вороновице.

Часть третья: Война

3.1. Перед войной

Призвали меня на воинскую службу по месту работы из Вороновицы. Ожидая призыва в январе сорокового года, я устроился в среднюю школу райцентра учителем первых-четвертых классов. Школа находилась в помещении дома, который в свое время принадлежал семье помещиков Можайских. Эти Можайские были довольно близкими родственниками известного русского самолетостроителя. Он часто бывал у своих родственников в Вороновице и даже на их даче в селе Потуш проводил испытания первых моделей своих самолетов.

К тому времени мне исполнилось двадцать шесть лет, я закончил курсы при Тульчинском педагогическом училище и Немировскую педагогическую школу. Работал в школах сел Жабеливки, Гуменного и Вороновицы, где пользовался отсрочкой от призыва. Моя отсрочка завершилась в ноябре 1940 года, и в составе группы винницких призывников я попал в Латвию на морскую базу близ города Лиепая. К тому времени вследствие пакта Молотова-Рібендроппа Прибалтийские республики были присоединены к составу СССР. На их территории были образованы воинские базы, одна из которых и находилась в Лиепае, на расстоянии около полукилометра от порта.

Служба моя началась в 94 артиллерийском полку во второй учебной батарее первого дивизиона. Учебная батарея выполняла функции подготовки младшего командного состава. Туда направляли призывников, которые имели среднее и высшее образование и которые, после двух лет подготовки, должны были аттестоваться на звание младших лейтенантов – командиров батарей. Служба в учебной батарее проходила в довольно напряженном темпе путем физической подготовки, изучения материальной части пушек, организации артиллерийской службы, тренировочных стрельб. Следует сказать, что начало службы в армии оказалось для меня очень трудным и лишь с наступлением весны 1941 года начало становиться немного легче.

Наступил май 1941 года. Ежедневно, кроме воскресенья, шли военные учения на тренажерах, где мы отрабатывали привычки стрельбы по открытым и закрытым целям. Вел занятия лейтенант Луидзе, грузин по национальности. Он был довольно неплохо подготовлен по артиллерийскому делу и старался передать нам, будущим командирам батарей, свои знания. Дисциплина в батарее была жесткой, а время заполнено разнообразными занятиями и тренировками. В особенности изнурительными были ночные тревоги и марши с боевой техникой на десятки километров, с разворачиванием боевых позиций и со стрельбами. Каждый из курсантов должен был освоить порядок действий всех номеров прислуги пушки, от заряжающего до наводчика. Пушки в батарее были на лошадиной тяге, хотя автомобили-тягачи в полку тоже были. Тем не менее, они стояли выкрашенные и на колодках. В процессе обучения мы осваивали маневрирование конной упряжью в закрытых местах и подачу упряжки к выбранным позициям. К задачам также относилось умение ухода за лошадьми (кормление, чистка, верховая езда). Так за правило было, что после утренней зарядки больше часа шло на чистку материальной части и кормление лошадей. Тем, кто имел наряды за какие-то проступки, приходилось часто дежурить на конюшне, чистить конюшни и лошадей. Даже и в свободное время не разрешалось отлучаться от казармы более как на сотню метров. Если нужно было сходить к воинскому магазину, то необходимо было получить разрешение дежурного командира.

Где-то перед 11 мая 1941 года на имя командира 94 артполка поступила телеграмма из моего родного села Колюхов, которое находилось в Тивровском районе Винницкой области. В телеграмме родственники сообщали о внезапной смерти моего отца на семьдесят первом году жизни. Командование части предоставило краткосрочный отпуск на десять дней для поездки домой. Мне выписали отпускные документы, проездной билет, денежное содержание и я отправился в это печальное путешествие. Из Лиепаи поездом я доехал к городу Рига, где сделал пересадку на Киев. Нужно было купить домой материи, а с чемоданом носиться не хотелось. Камеры хранения тогда на Рижском вокзале не было. Кто-то мне посоветовал:

– Поставь его здесь, никто не возьмет.

Так я и сделал, ходил по Риге почти полдня, а когда пришел назад, то чемодан стоял на том же самом месте. Домой я приехал 11 мая и, хотя добрался почти без задержек, на похороны все же не успел. Отца уже похоронили, и пришлось прощаться на кладбище уже только с его могилой. Она стала последним его пристанищем для отдыха после многих лет трудной крестьянской работы.

Причиной смерти отца была затяжная болезнь от простуды. Произошло так, что он зимой погнал на рынок в Немиров продавать корову. Продав, возвращался назад домой. Однако, когда проходил через лес, то увидел на дороге мужчину рядом с которым на земле лежал мешок. Этот мужчина попросил тот мешок ему поддать на плечо. Когда отец наклонился, чтобы поднять мешок, то из леса выбежало и набросилось на него еще несколько мужчин. Отца связали, забрали деньги и бросили на дороге. Где-то только под утро подошла какая-то женщина и развязала беднягу. Такое долгое возлежание немолодого уже мужчины на холодной земле даром не прошло.

В родительском доме осталась только моя старенькая мать. Сестра Вера к тому времени жила со своим мужем в селе Витава того же Тывровского района, а сестра Лариса в селе Никифоровцы Немировского района. Отъезжая из дома, я просил сестру Веру чаще наведываться к матери, помогать ей.

В часть я возвратился двадцатого мая сорок первого года, и служба продолжалась в том же темпе со всеми ее сложностями и трудностями. Часто бывали ночные тревоги и переходы с полным вооружением на расстоянии тридцать-сорок километров. Бывали полигонные занятия по несколько суток со стрельбами из пушки. Разве же я мог подумать тогда, что от начала войны нас отделяет менее чем один месяц. Тем более, что обстановка, которая сложилась в расположении 94 артиллерийского полка, совсем не указывала на опасность войны. Так, например, мы аккуратно и ежедневно чистили хвосты и гривы тяговой силе – лошадям, до блеска чистили материальную часть 76 миллиметровых пушек. В то же время другая, такая же блестящая материальная часть – автомашины, стояла себе спокойно на колодках без скатов и бензина.

Такая спокойная обстановка продолжалась где-то к десятому июня 1940 года. После этого начались некоторые перегруппировки, формирование специальных подразделений, которые направлялись в укрепленные районы на границу. Граница же находилась от нас на расстоянии около двадцати пяти километров. Спустя некоторое время очередь дошла и до нас. Из нашей учебной батареи отобрали десять человек. Эту группу, в которую попал и я, отправили в Лиепаю, где она вошла в формирование из 200 человек. Указанное воинское формирование поселили в казарменное помещение, которое находилось недалеко от морского порта. Казарма нашей группы находилась на третьем этаже казарменного помещения, из окон которого весь порт было видно, как на ладони. Нас ежедневно выводили на плац и проводили строевые занятия.

Формирование отрядов для укрепленных районов проводилось с фантастической нелогичностью, абсолютно без учета предшествующей специализации. Так меня зачислили в эту воинскую группу связистом, в то время как в учебной батарее я приобрел привычки наводчика пушки и связью никогда не занимался. Нам выдали винтовки, противогазы и боеприпасы, не вспоминая о возможности боевых действий ни одним словом. Уже после войны, обсмотревшись во времени, у меня сложилось такое впечатление, словно какая-то неведомая нам сила делала все, чтобы дезорганизовать армию и максимально ослабить ее перед началом войны. Вот так проходила моя воинская служба последние две недели перед началом военных действий.

3.2. Война

Война началась для нас неожиданно. Как мне теперь кажется, неожиданностью она оказалась и для всех командиров нашего отряда. Это было воскресенье 22 июня. В выходной день подъем нам делали в шесть утра, на час позже будних дней. Где-то около четвертого часа нас разбудил сильный взрыв, все повскакивали со своих кроватей и бросились к окнам. Моя койка была рядом с окном, которое выходило в сторону морского порта, а потому возле него я был первый. За окном уже светало. В районе порта раздавалась стрельба. Над портом кружили какие-то самолеты и тарахтели зенитки. Все, кто собрался возле окна, начали строить догадки. Большинство пришла к мысли, что там проводятся какие-то учения. Нам и на мысль не приходило, что это началась война.

Так прошел почти час, и только тогда в казарме объявили тревогу. По тревоге нас вывели из казармы, выдали оружие, посадили в грузовик и отправили в сторону аэродрома. Только теперь нам сказали, что немцы высадили десант, и стало понятно, что это уже идет война.

Наши машины проезжали через город, который был окутан дымом. Над городом кружили самолеты со свастиками на крыльях, сбрасывали бомбы на город и на порт, стреляли из пулеметов. К счастью нам посчастливилось проехать городом без потерь и выехать на его окраину. К аэродрому шел путь, обсаженный деревьями. Не имея препятствий в воздухе, немецкие самолеты периодически пролетали над этой дорогой и обстреливали наши машины из пулеметов. Несколько раз нам приходилось останавливаться и прятаться за деревьями. При этом мы также обстреливали самолеты врага из своего оружия. Вследствие такого обстрела один из немецких самолетов задымил и начал падать. Этот случай дал нам понять, что и немцев можно бить. Таким образом, мы добрались к аэропорту, но немцев оттуда уже выбили другие части.

В аэропорту мы узнали, что защищать нас из воздуха уже некому. Самолеты стояли на аэродроме без горючего и летчики не смогли взлететь у воздуха. Немцы же, воспользовавшись этим, почти полностью уничтожили как самолеты, так и другую аэродромную технику. В результате в наши части влилось новое пополнение – пилоты разбомбленных самолетов.

В дальнейшем наш отряд присоединили к одному из артиллерийских полков. Было приказано возвращаться в Лиепаю и занять круговую оборону города. За это время передовые немецкие войска обошли город и двигались в сторону Риги. Сама же Лиепая, которая была укреплена из восточной стороны обводным каналом, с северной части омывалась морем, а из западной и южной сторон укреплена дзотами, оказалась в кольце. Руководить, образовавшейся круговой обороной, было никому, так как командира полка убили в один из первых дней с начала боев. Он выехал перед позициями на танкетке. В эту танкетку было прямое попадание вражеского снаряда, и она развалилась на глазах у бойцов. В дальнейшем полк получил приказ отдельными группами прорывать кольцо немцев.

На это время в порту оказалось много моряков, которые по тем или иным причинам не смогли попасть на свои корабли, покинувших порт в первый же день войны. Из них были организованы боевые группы. Эти группы велели бой вдоль берега моря и истребляли боевые подразделения немцев. Для их огневой поддержки наша группа с двумя 120 миллиметровыми пушками двигалась вдоль дороги в направлении Риги. По команде мы разворачивали пушки и уничтожали пулеметные гнезда немцев. Оттуда было видно море, на котором плыли на плотах кучки моряков, чтобы морским путем попробовать вырваться из окружения. До этого времени у меня перед глазами стоят морские волны с темными пятнами плотов, которые двигаются в направлении Риги. А сколько из них не достигли берега, и нашли свое последнее пристанище в водах Рижского залива?! Немцы, которым тоже было хорошо видны эти живые мишени, интенсивно обстреливали их из минометов. Мы видели, как один за другим эти плоты исчезали из поля зрения.

Боевые группы нашего отряда уничтожали живую силу врага, а пушки применялись там, где находились укрепленные пулеметные и минометные гнезда. К сожалению, наши усилия по уничтожению огневых точек врага не всегда увенчивались успехом. Кроме того, не всегда эти точки были открытыми, или имели известные координаты размещения. Таким образом, мы два дня понемногу продвигались вперед.

На третий день мы ощутили, что сопротивление врага ослабело, тем не менее, иногда нас обстреливали из зданий и из леса. Как оказалось потом, это были боевики латвийской националистической партии айсаргов. Однако не все население относилось к нам враждебно. Большинство латышей, которые жили в хуторах по 10–15 хозяйств, встречали нас доброжелательно, помогая хлебом, молоком, другими продуктами. Более зажиточные жили на отдельных хуторах и относились к нам открыто враждебно. Двигались мы в сторону Риги почти без отдыха, голодные, ощущая недостаток боеприпасов, бессонными ночами. Если отдавалась команда «привал», то через несколько минут все, кроме наряда, спали мертвым сном. Засыпали бойцы даже во время движения, падая сонными на землю. Их поднимали, и движение продолжалось.

Во время сна были случаи когда исчезало оружие, то ли выбирали лучшее, то ли существовали какие-то другие причины, но однажды, проснувшись, я не нашел на плече своего автомата (артиллеристам выдавали автоматы ППШ). Пришлось одолжить в такого же сони автоматическую винтовку, которая очень часто выходила из строя при попадании в ствол песка. Пушки тянули тракторами, но с течением времени горючее закончилось и снаряды тоже. Получили приказ – пушки подорвать, тракторы испортить, артиллеристов прикомандировать к основному отряду. До Риги нам оставалось где-то около шестидесяти километров, но там уже были немцы.

В дальнейшем группами мы начали двигаться восточнее к своим, преимущественно ночью. За продуктами приходилось обращаться к местным жителям. Между ними были и такие, которые ненавидели советскую власть и помогали немцам. Поэтому мы разбивались на маленькие группы и отдыхать становились днем в облесенных местах. Если на пути встречался зажиточный хутор, то мы туда не заходили. Однако, зная, что хуторяне хранят молоко в колодцах, вытягивали его и этим кормились. Так произошло, что нашу группу, которая остановилась в небольшом леске, кто-то из латышей выдал немцам, и те начали нас обстреливать из пулеметов и минометов. Мы, залегли вдоль рва, который охватывал этот лесок и, экономя боеприпасы, понемногу отстреливались. Мины раз за разом разрывались вблизи, одна из них упала почти рядом со мной и в глазах вдруг потемнело……

3.3. Плен

Пришел я к памяти, лежа на небольшой тележке запряженной одной плюгавой лошаденкой. Этой лошаденкой управлял латыш лет тридцати пяти с редкой бородкой. Увидев, что я поднял голову, он ехидно спросил:

– Что ожил, горемыка?

– Где это я?

– А глянь-ка сзади телеги.

Я взглянул и увидел там трех своих однополчан, с которыми выходил из окружения, а за ними, не спеша, шли двое немцев с автоматами. Это плен, молнией промелькнуло в голове, на глаза навернулись слезы. Однако, слава богу, я был цел! Разорвавшись, мина только контузила меня, что на определенное время привело к полной потере сознания.

Доставили нас на какой-то большой хутор. Он имел широкий хозяйский двор, окруженный плотным забором. В этом дворе был уже человек с пятьдесят, таких как и я, пленных-окруженцев. Едва я слез с той тележки и со стоном прилег на землю. Двор днем и ночью тщательно охранял немецкий наряд с автоматами, поэтому о бегстве было надо забыть и думать. Кроме того, был я еще совсем слаб для этого. Попал я в окружение в начале августа 1941 года.

Через два дня нас погнали в лагерь военнопленных. По дороге, когда колона проходила через населенные пункты, местный люд выносил нам пищу. Однако, та пища не всегда к нам попадала, поскольку немцы препятствовали людям приближаться к колонне. Если же все-таки кому-то удавалось что-то взять, то это сразу же делилось с другими пленными. Лагерь находился неподалеку железной дороги и был огражден несколькими рядами колючей проволоки. Там раньше, очевидно, были армейские продовольственные склады, уничтоженные бомбовыми налетами самолетов в начале войны. Несколько дней нам совсем не давали кушать и, чтобы хотя как-то удовлетворить голод, мы ковыряли песчаный грунт, в котором иногда можно было найти крошки хлеба, кусочки галет и зерно. Очень мучила жажда. Воды нам тогда тоже не давали.

Территория лагеря была разделена двумя рядами колючей проволоки на зоны. В каждой зоне находилось по сто пленных. Через несколько дней нам начали выдавать на два дня по одной буханке хлеба на восемь человек. Один раз в день давали пустой суп-баланду, такой, что наш дворовой пес Дружок и нюхать бы не захотел. Беда была еще и в том, что у нас не было ни ложек, ни котелков. Разыскивали пустые консервные банки и из них ели. А было и такое, что те, кто не нашел сосуда, наставляли под баланду пилотку и на ходу выпивали из нее тот суп. В противном случае был риск остаться не только без баланды, но и без воды.

За пищей подходили строем по одному. Нужно было быстро и исправно подставлять сосуд, чтобы пища попала у него, а не на землю. При раздаче стоял немецкий солдат и палкой подгонял тех, кто медлил. Бывало, что палка опускалась на спину быстрее, чем пища оказывалась в сосуде. Помню один такой случай. Возле бидона, из которого повар черпал баланду, стоял немецкий солдат. Этот солдат вместо палки использовал винтовку с одетым штыком. Он периодически тыкал этим штыком в спину тех пленных, которые, по его мнению, задерживали строй. Вот один из этих бедняг своевременно не подставил свою коробку, и суп вылился на землю. Наверное, он задержался возле повара, прося, чтобы тот налил другу пайку. Эту сцену увидел немец-надзиратель с винтовкой. Он схватил винтовку за ствол, желая, наверное, ударить прикладом провинившегося, однако не рассчитал сил и полоснул себя штыком по горлу. Видно все-таки бог есть на свете, так как этот палач подверг наказанию себя своей же рукой. Брызнула кровь, и он упал мертвым на землю. Пленные разбежались в разные стороны, боясь мести. Однако немцы видно хорошо видели, как все случилось, так как никого не привлекли к ответственности. С того времени винтовки в лагере они носили без штыков.

В этом лагере мы пробыли где-то около одного месяца. Потом нас группами начали выводить из лагеря и вели под конвоем к железнодорожной станции. Там отбирали новое обмундирование и выдавали старое. В таком виде нас загнали в закрытые товарные вагоны. В большинстве из этих вагонов раньше перевозили уголь. Набивали вагоны людьми так, что даже сесть не всегда была возможность. Когда поезд начинал движение, в вагоне снималась туча угольной пыли, которая забивала нос и горло, вызывая удушающий кашель. Окна вагона были забиты досками, и мы руками отрывали их, пуская свежий воздух вглубь. Выбраться из такого вагона было невозможно. Нужно было иметь хотя бы какой-либо примитивный инструмент, чтобы проделать дырку в толстых досках. Тем не менее, в некоторых вагонах были дефекты, и кое-кому из пленных удавалось выпрыгнуть из них на ходу поезда. Об этом мы узнавали по автоматным очередям, которые выпускала охрана по таким беглецам. Удалось ли кому-то убежать и сколько таких было, я не знаю.

Так день за днем поезд двигался в сторону Германии. На больших станциях он останавливался, и охрана открывала двери. Мы толпились возле этой двери, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха. Вымученные, обессиленные в дороге без воды и пищи, в старом, черном от угольной пыли, обмундировании, мы имели страшный вид. Но для немцев, которые приходили на вокзал, чтобы посмотреть на русских воинов, это было довольно приятным развлечением. Во многих из них на лицах появлялись пренебрежительные улыбки. Однако были и другие лица – на таких ощущалась тревога, а иногда и жалость. Они же понимали, что и их солдаты гибнут на фронтах и попадают в плен.

Через двое суток поезд прибыл к пригороду Берлина. Нас вывели из вагонов и под сильной охраной строем повели к походной кухне. Там дали по миске супа и по куску хлеба и повезли к центральному лагерю военнопленных. Этот лагерь был комплексной, здесь были зоны для французов, англичан и военнопленных других государств. Для них были построены отдельные бараки, и им разрешалось даже получать посылки. Для наших же было отведено обычное песчаное поле, обнесенное высокой изгородью из нескольких рядов колючей проволоки. На некотором расстоянии одна от другой по этой изгороди располагались вышки охраны с часовыми.

3.4. Лагерь смерти

Лагерь вызывал у нас гнетущее впечатление. Он был разделен на отдельные части, в любой из которых размещалось где-то около двухсот человек. Нас предупредили, что каждый из нас будет получать питание в конкретной части лагерной зоны. И, если на время его получения кого-то там не будет, пищи он не получит. Таким образом, из указанной зоны можно было выходить на территорию всего лагеря, однако во время получения пищи обязательно нужно быть на месте. Если не будешь, то без пищи пропадешь.

Кушать давали один раз в день, где-то в двенадцать часов дня. Приносили к нашей изгороди бачки с баландой из брюквы. Раздачей руководили патрули – немцы с дубинками в руках, а распределяли полицаи из наших. Порядок раздачи был такой, как и в предшествующем лагере, кто не успел подставить сосуд – оставался без порции. Полицай не очень и смотрел, куда он льет баланду, лишь бы из рук. За таким порядком не один оставался голодный до следующего дня. Выдавали один литр баланды и одну буханку хлеба на восемь человек. Такая порция позволяла едва поддерживать жизненные силы, и поэтому все свободное время наши мысли были заняты мыслями о пище. Люди бродили по зоне, как тени.

Периодически нас выстраивали на плацу и раздевали догола. Так мы стояли по несколько часов, а эсэсовцы ходили по шеренгам, вглядываясь в лица и, выискивая командный состав. Периодически они рылись в одежде, и если там что-то находили, то выводили таких в отдельную шеренгу. Вырваться с того ада было практически невозможно. От постоянного недоедания силы нас постепенно оставляли.

В этот период второй половины августа и весь сентябрь шли непрерывные дожди. Мы лежали под открытым небом отданные на откуп ненастью, полураздетые и голодные. Дожди преимущественно шли во второй половине дня и ночью. Спасались от того несчастья, кто как мог. Чтобы было теплее, наталкивали под гимнастерки сухой травы. Для укрытия от дождя рыли ямы с навесами и под ними прятались. Такие ямы часто обваливались, присыпая спящих землей.

Кое-кому удалось сохранить от обысков плащ-палатку. И если начинался дождь, то под ею собиралось до пятидесяти пленных, которые прислонялись один к другому, сбиваясь в круг. Тот круг под палаткой все время двигался, так как крайние старались, хотя как-то спрятаться внутрь под палатку, отодвигая один другого наружу. Таких кругов на зоне было всегда несколько, и они словно бы танцевали по плацу целую ночь.

С наступлением холодов и, вследствие постоянного недоедания, постепенно стали распространяться разнообразные болезни. Началось массовое вымирание пленных. Люди умирали десятками и сотнями за сутки. Администрацией лагеря была создана специальная лагерная команда из пленных, которым давали немного больше еды. Эта команда занималась уборкой мертвых, которые голыми лежали утром по всей территории лагеря. Лежали они голыми потому, что те, которые числились еще в живых, ночью из них снимали одежду и натягивали ее на себя. Мертвых подвозили к воротам и складывали в штабеля. От ворот их отвозила на кладбище уже другая команда под охраной эсэсовцев. Больше всего умерло людей в ноябре, когда началось резкое похолодание. Для тех, кто не мог выносить такой жизни, как высшая стадия цинизма, были построены специальные кабинки, в которых можно было повесится. И действительно находились пленные, которые шли в эти кабинки, чтобы навсегда прекратить свои мучения в этом нацистском аду.

Думаю, что мне удалось в этот период выжить только потому, что я не разрешал себе терять надежду и прибегать к таким средствам выживания, которые использовали многие другие. Я не менял свою пайку хлеба на папиросы, не рылся в помоях возле кухни, собирая очистки из брюквы, иногда уже гнилые, не падал духом от безысходности.

Передо мною, как и перед другими пленными, стоял вопрос, как вырваться из этого ада. Просто убежать отсюда было невозможно. Лагерь был обнесен несколькими рядами колючей проволоки. На вышках круглые сутки стояла охрана, которая стреляла у любого, кто приближался к изгороди. Были случаи, когда гражданские немцы, то ли сочувствуя, то ли ради развлечения бросали нам через изгородь ломти хлеба. Голодные люди бросались за теми ломтями, а из вышки их расстреливали из пулемета. Тем не менее, при повторном броске ломтя, пленные снова бежали за тем хлебом, несмотря на пули. Вот к чему может приводить человека голод.

Надзирателями в лагере были капо с пленных, которые согласилось работать на гитлеровцев. Они имели резиновые дубинки и часто применяли их к другим пленным. Эти предатели выискивали среди нас пленных еврейской национальности, коммунистов и командный состав. Таких поселяли в отдельный спецблок. Каждым утром этот спецблок, дополнительно к дождю, поливали холодной водой из шлангов.

Спустя некоторое время в лагере стали набирать на разные работы команды пленных, из тех, кто еще был способен что-то делать. Это стало, наверное, возможным из-за того, что самых немцев, вследствие воинских неудач на фронтах, начали усиленно мобилизовать в вермахт. Эта новость быстро распространилась лагерем, и мы узнали, что набор ведется периодически возле центральных ворот. Основное условие, для того чтобы быть отобраным на работу, состояло в том, что нужно было пробежать сто метров между рядами солдат к месту сбора. Если добежал, то становись в команду, а если не смог добежать, то получал град дубинок по спине и возвращался назад. Тем не менее, нужно было рисковать, оставаться здесь было смерти подобно.

Вот нас три человека, которые остались в живых от бывшей полковой группы, договорились между собою попробовать счастья во время набора новой команды. Мы старательно готовились к этому дню, берегли свои силы и вот как-то узнали, что скоро будут набирать на работы отряд из ста пленных. Нам было все одно, какие то будут работы, главным было вырваться живыми из этого лагеря смерти. Желающих попасть в эту команду набралась много, однако почти половина из них к воротам так и не добежала. Из нашей группы добежало только двое. На ту стометровку мы израсходовали все силы, тем не менее, добежали и вот мы в строю команды.

3.5. Пленные рабы

В сопровождении усиленной охраны нас вывели за ворота, посадили в автобусы и повезли в неизвестность. Ехали мы довольно долго и прибыли на электростанцию, которая работала на угле. Была уже зима, мороз достигал 8-10 градусов, но на этот раз нас поселили уже у помещения. Была это старая конюшня, в которой на полу положены соломенные матрасы, покрытые шерстяными одеялами. Нам выдали старые шинели, пиджаки и армейские штаны. За обувь у нас служили войлочные тапки на деревянных подошвах. Помещение не отапливалось, однако после лагерной жизни мы очень были рады матрасам, одеялам, какой-то одежке и крыше над головой. Здесь нас кормили уже лучше, чем в лагере, так как нужно было много работать. Работали мы по сменам. Я, еще с двумя товарищами, попал на конвейер, который подавал уголь в бункер печи. Наша задача состояла в расчистке заторов на конвейере. Здесь уже было тепло и мы, работая, отогревались после холодной конюшни. На этой электростанции мы работали до весны сорок второго года.

Весной сорок второго года нас снова посадили в автобусы и повезли на другую работу. Это были уже железнодорожные составы. Нас снова разместили в лагере из бараков. Лагерь был также обнесен колючей проволокой. На следующий день погнали работать на железную дорогу. Работа состояла в разгрузке вагонов. Хотя нам немного и удалось оправится от предшествующего лагеря, сил все-таки было еще мало, а работа была трудной. Чтобы разгрузка шла быстрее конвоиры часто приводили в действие палки. Работа продолжалась от шести часов утра и до темноты, без выходных.

Так мы работали до осени сорок второго года. Осенью нас отправили на сахарный завод. Везли почти целый день машинами, кушать не давали. Когда привезли к заводу и выгрузили, то многие из пленных бросились собирать свеклу, которая валялись на дороге, и грызть ее. Я не поддался этому порыву и терпеливо сносил голод. Может меня и спасло то, что я не бросался на всякую суррогатную пищу, от которой очень много людей умерло.

Поселили нас в дом, который стоял рядом с заводом. В нем были поставлены пружинные кровати с матрасами и одеялами. На следующий день нас повели на работу. Меня, еще с одним товарищем, снова поставили на конвейер, который подавал уголь в печи. Пища здесь была такая, что мы почти всегда чувствовали себя голодными. Тем не менее, можно было вдоволь поживитися сахаром. Мы не имели к нему доступа, но те, кто работал на сушке, приносили его в жилое помещение. Употребляя сахар, мы чуточку стали живее. В то же время мы не имели возможности помыться и попрать белье. Появились вши, и несколько человек заболело. Немцы забили тревогу, боясь заразиться. Заставили вынести матрасы и сожгли их, продезинфицировали одеяла и одежду, после чего повелели нас в душ. С того времени уже каждую неделю нас водили у душ и выдавали чистое белье.

На сахарном заводе мы проработали до окончания сезона переработки свеклы. Весной сорок третьего года нас в очередной раз посадили в автобусы и повезли в город Десау на завод «Бамак-4». Там пришлось работать в две смены по двенадцать часов. Робота была разная и тяжелая, в основном погрузка и разгрузка. Если не хватало немецких рабочих, которых периодически отправляли на фронт, то к станкам ставили пленных. Так и меня периодически ставили к работе на фрезерных станках под надзором мастера.

3.6. Бегство из плена

Начиная с осени сорок четвертого года город и завод стали периодически бомбардировать американцы. Однажды бомба упала рядом с цехом. Она образовала воронку глубиной около десяти метров и развалила стенку цеха. После этого в лагерь привезли деревянных колод и нас заставили рыть зигзагоподобный ров высотой в рост человека посреди лагеря. Тот ров накрыли деревянными колодами, и образовалось бомбоубежище, в которое нас заводили во время бомбардировок.

Однажды ночью в марте месяце сорок пятого года город бомбардировали беспрерывно. От этих бомбардировок наш лагерь из деревянных бараков сгорел полностью. Бомбами разнесло здание конвоя и ворота вместе с изгородью. В это время мы сидели в защитном рве и периодически гасили напалмовые бомбы, которые падали на наш бункер и рядом. Кое-кто не выдерживал такого напряжения и выбегал из-под укрытия. Однако далеко отбежать им не удавалось, осколки бомб настигали их. Благодаря Богу, в наше хранилище прямого попадания бомб не было. Были и такие, кто не вышел из казармы в бункер, а спрятались под койками. Там они и сгорели.

Большая бомба попала и в немецкое бомбоубежище на заводе. Все, кто там был погибли, а бомбоубежище залило водой. Об этом мы узнали утром на следующий день, когда увидели, что ни конвоиров, ни других немцев возле нас не появилось. Вокруг все было разрушено. Все то, что могло гореть – сгорело. В пожарище бараков мы видели останки тех, кто не пошел в хранилище, а остался внутри. Они не смогли спастись, так как дверь была заперта, а на окнах граты. По территории лагеря лежали тела тех, кто выскочил из хранилища и попал под шквал осколков от бомб. Кое-кому из них посчастливилось остатися в живых, и они возвращались в лагерь. Начали возвращаться и те, кто работал в ночной смене. Этих пленных, на время бомбардировки вывели за город на окраину в небольшой лесок. В свете осветительных ракет из самолетов их увидели и, наверное, считая за немецких, солдат, обстреляли из пулеметов и начали бомбить. Из ночной смены тоже мало кто уцелел. В том числе погиб и мой друг Сергей Осипенко, с которым мы длительное время работали в одной смене и делились чем Бог пошлет, вечная ему память.

Все пленные, кто остался в живых, собрались и начали обсуждать, что дальше делать. Мы были встревожены и в то же время свободны, так как вокруг уже не было изгороди и охраны. Однако эта воля была относительная, так как находились мы в центре Германии и ждали того, что вот-вот немцы возьмут нас снова под охрану. В то же время периодически вечерами мы слышали звуки пушечных выстрелов и понимали, что это приближается фронт. Большинство решила разойтись отдельными группами и пробираться к своим войскам.

С двумя товарищами я пошел по руинам домов в поисках одежды и обуви, чтобы поменьше быть похожими на пленных беглецов. В одном из подвалов мы наткнулись на одежду, которая была присыпана обвалившимися камнями. Там мы нашли пиджаки, брюки, головные уборы. Свою одежду с надписью белой краской на плечах SU (Soviet Union – Советский Союз) мы забросали штукатуркой из обваленных стен. Обувь мы нашли в другом подвале. Таким же образом мы находили пищу и сделали ее запас на дорогу. Немцев в этом поселении не было. Наверное, те, кто выжил после бомбардировок, оставили его.

Блуждая по руинам домов, мы разыскивали все то, что может стать полезным в дороге, после чего отправились на восток. Двигались мы ночами и окраинами, подальше от дорог. Нам было известно, что те беглецы, которым раньше удавалось вырваться на волю, долго там не задерживались. Где-то через неделю – две их возвращали в лагерь по зверски побитых и чуть живых, а несколько от побоев умерло. Власти давали премию в пятьдесят и больше марок за выдачу каждого беглеца. Поэтому мы были очень осторожны и старались не попадаться на глаза немцам. Однако тем было уже, наверное, не до нас. Военные части немцев почти в панике отступали на запад, чтобы не попасть у руки россиян. Гражданское население тоже было в движении и оставляло свои дома при приближении фронта. Так мы блуждали почти две недели – голодные, обросшие, измученные ночными переходами, стараясь быть похожими на гражданских немцев. При случае мы делали привалы, прячась в руинах домов.

На одном из таких привалов где-то двадцатого марта сорок пятого года мы увидели бойцов в советской форме. Радости не было границ – это были разведчики 280-й стрелковой дивизии. Нас отвели в штаб дивизии. Каждого из нас подвергли допросу, кто мы, где служили в армии, как попали в плен. Между нами даже оказался один, кто не успел начать службу в армии, а сразу попал в плен. После такого допроса мне еще с одним товарищем выдали воинскую форму и направили в отдельную зенитную роту, которая охраняла вместе с ротой автоматчиков, штаб 280-й стрелковой дивизии.

3.7. Фронтовые будни

Дальнейшая моя служба в армии до окончания войны проходила в прислуге крупнокалиберного четырехствольного зенитного пулемета, который был размещен в кузове автомашины немецкого производства. Таких машин в охране штаба было две. Еще одна – третья машина транспортировала боевые и прочие припасы. Наша задача состояла в защите штаба дивизии от нападений с воздуха, а также вместе с автоматчиками от нападений с земли. К тому времени немецкая авиация нас уже практически не беспокоила, а вот от нападения пехоты приходилось периодически отбиваться.

Помню один случай, когда штаб дивизии, который разместился в небольшом городке, старалась захватить довольно значительная группа немецких разведчиков. Они прорывались к штабу, который находился в подвале полуразрушенного дома. Нам пришлось организовать отпор, использовав наши пулеметы в наземном бою. В дальнейшем в атаку пошли автоматчики, забрасывая немцев ручными гранатами. Получив значительные потери раненными и убитыми, те отступили.

Раненные были и с нашей стороны. Так в нашей пулеметной прислуге один солдат тоже был ранен в руку, тем не менее, идти в госпиталь он отказался. К концу войны в поредевших подразделениях на счету был каждый боец, а потому никто и не принуждал легко раненных оставлять боевую часть.

В апреле месяце сопротивление немцев начало слабеть. Наша часть находилась на расстоянии сто – сто двадцать километров от Берлина и двигалась навстречу американцам. Встреча с ними состоялась 20–24 апреля на Эльбе. На месте встречи был разрушенный мост, который немного починили и наши солдаты ходили в гости к американцам, а те к нам. Общались мы на немецко-русско-английском диалекте, тем не менее, довольно пристойно понимали одни других. Для нас война уже закончилась, однако она еще шла в Берлине и Чехословакии. Лишь пятого мая нам сообщили, что война полностью закончилась.

Победу мы встретили в городе Шмидеберг. Наше отделение было расквартировано в особняке немецкого гауптмана (капитана). Его семью выселили из особняка, но хозяйка периодически наведывалась к своему двору и даже предлагала готовить нам пищу. Однако мы отказались от ее услуг, не зная наверное, ее намерений. Комнаты в особняке были хорошо обставлены мебелью и застелены постельным бельем. Но за месяц нашего проживания они стали просто неузнаваемы. Солдаты отвыкли от комфортных условий проживания и в комфортабельном особняке жили, как на фронте. Когда понадобилось написать лозунги к Дню Победы, то просто брались пуховые матрасы из красной материи, из них вытрясали перо и писали белой краской надписи.

Я не имею намерений обвинять их в том, к чему их приучила война и те же немецкие учителя, которые ее начали. Намного больше хочется мне вспомнить «незлым тихым словом» тогдашних руководителей, которые поставили нас в начале войны заложниками своих амбиций. Мало того, что к войне почти не готовились, было сделано все, чтобы, не дай бог, Гитлер не подумал, что мы к ней готовимся. Тягачи и танки на колодках, самолеты на открытых аэродромах без горючего. Физическое уничтожение командного состава, который имел опыт гражданской войны. Все это открыло путь Гитлеру в начале войны к легким победам. Возникает простой вопрос – неужели военные части кадрового состава, которые имели соответствующую боевую подготовку, не могли воевать в сорок первом лучше мобилизованных гражданских, которые получали ощутимые победы в сорок третьем – сорок пятом годах.

После окончания войны началась демобилизация бойцов старшего поколения. Младшие же продолжали службу, и я был в их числе, так как по годам еще не подходил для демобилизации. Войска начали передислокацию на территорию Советского Союза. Пехотные части двигались пешим маршем, мы же передвигались на своих машинах. По дороге в Союз мы прошли через Польшу. Если по дороге встречался какой-то город, или городок то мы сходили с машин и строились в пеший строй. После чего под марш духового оркестра проходили через него. Все население таких городков выбегало с цветами нас приветствовать. Иногда накрывали праздничные столы, ну а там, где музыка там и танцы. Так мы достались к городу Стрый, где я прослужил ко дню демобилизации – осени сорок пятого года.

Часть четвертая: На Западной Украине

4.1. После демобилизации

Демобилизовался я глубокой осенью сорок пятого года. Нас отправляли по домам в той одежде, которую мы были одеты. На мне была старенькая гимнастерка и воинские галифе. Правда, сапоги были не рваные, так как некоторые бойцы поехали домой в рваных сапогах. При мне были также два пары белья и немецкая шинель, из которой дома сестра пошила мне полушубок. Вез домой я также немецкий радиоприемник, однако по дороге он упал на рельсы и разбился. Там я его и оставил.

Вот с такими пожитками я и приехал домой. В родительском доме я нашел старенькую мать, которая жила в одной половине, и жену Анну с дочерью Светланой в другой. Анна переехала в родительский дом после смерти моего отца. Когда я приезжал на похороны, то просил ее наведываться к матери и помогать ей. С течением времени Анна решила переехать к ней на проживание.

Сначала, как рассказывала мать, Анна относилась к ней довольно хорошо. Однако после начала войны, когда от меня перестали приходить письма (из лагерей нам писать, конечно, не разрешали), то ее отношение изменилось в худшую сторону. Сначала они жили вместе, а потом Анна отделилась от матери в лучшую половину дома и продолжала вести самостоятельную жизнь.

Моей одежды, которая была оставлена перед мобилизацией, в доме уже не было. Оказалось, что Анна отдала все своему любовнику, с которым я когда-то учился в одном классе. Этому сельскому ловеласу удалось в свое время увильнуть от призыва в армию, и он во времена оккупации находился дома в селе. Каким-то образом завязались отношения и он начал учащать к моей жене. Когда мать категорически запретила ему появляться в нашем доме, то он уже тайком залезал ночью через окно. Светлана это видела, а потом и мне рассказала. Такого я простить не мог. С того времени мы с Анной развелись и перестали жить вместе.

Семьи у меня уже не было, и я в это время почти не держался дома, только иногда наведывался к матери. Большей частью я бывал у сестры Веры в городке Гнивань и у сестры Ларисы в Никифоровцах. На работу по своей профессии я не пошел. Учителю нужно было хотя бы немного пристойно приодеться, а я такой возможности тогда не имел.

Сестра Вера имела знакомую, жену офицера, и та порекомендовала мне заняться перепродажей канцелярской бумаги, чтобы этим заработать деньги на приличную одежду. Эта знакомая приносила пачки канцелярской бумаги, а я распространял ее по организациям и заводам. Такая моя деятельность продолжалась до второй половины сорок шестого года. За это время я сумел заработать немного денег и купить приличную одежду, в которой можно было появиться перед учениками.

Часто бывая в разъездах, я по дороге заезжал в те села, где раньше работал, чтобы взять справки о восстановлении довоенного стажа. И вот однажды пришлось в Вороновице встретиться с матерью Зои. Она очень обрадовалась такой встрече, пригласила меня в буфет, где взяла бутылку, а я взял закуску. Мать рассказала мне о том, что Зоя не живет с мужем. Тот работал кассиром в сбербанке, и во время денежной реформы, когда шел обмен денег, допустил какие-то нарушения. Теперь сидит в тюрьме, а Зоя с дочерью сама. Она рассказывала, что Зоя часто вспоминает меня, и, если я желаю, то мы можем встретиться. Я на те предложения ответил, что встретиться мы, конечно, можем, однако это будет не та встреча, которая была бы между парнем и девушкой. А если по вашей вине произошло между нами то, что есть, то знайте, что ваша дочь не нашла счастья в жизни, да и я его утратил. Так мы еще долго разговаривали, и по тому разошлись.

Так к тому времени встретиться с Зоей мне не удалось. Однако после того, как мы возвратились из Западной Украины такая встреча состоялась. Мы поговорили о былом, погоревали, что так нам сложилось в жизни, да и разошлись навсегда. К тому времени она уже вышла вторично замуж за какого-то милиционера и, по всем видно, была тем замужеством довольна.

Сестра Вера работала официанткой в столовой Гниванского сахарного завода. Периодически там бывая, я познакомился с заведующей этой столовой. Звали заведующую – Мария, и она, в дальнейшем, стала моей второй женой.

4.2. Вторая семья

Нужно было устраиваться на работу. Я долго обдумывал, куда мне податься. Мария рекомендовала устроиться на один из сахарных заводов, на что для начала я согласился. И даже решил поехать на сезон в Тернопольскую область на такой завод. Там мне давали пункт по приему сахарной свеклы. Но расспросив местный люд об обстановке в этом районе и о деятельности отрядов ОУН я решил отказаться от этой работы и искать ее по своей профессии учителя.

Такая возможность случилась, когда я встретился со своим родственником Приймаком Феодосием Дмитриевичем. Он работал в Подволочиском районе Тернопольской области ветеринарным врачом. Прислушавшись к его совету, я поехал в Подволочиское райвно. Места в школе села Качанивки, где проживал Феодосий не было, а потому мне дали направление в соседнее село Ивановку учителем начальных классов.

Работу в школе я начал с конца июля сорок шестого года. Жить мне пришлось на квартире у свекра бывшего заведующего школы, которого к тому времени арестовали за связь с подпольем ОУН-УПА. Платил за квартиру с питанием сто рублей в месяц. Старый хозяин держал корову, и у нас на столе часто были молочные кушанья. Со временем мой хозяин переехал во Львов, в котором жили его дети.

Во время работы в Ивановке, я ездил в Гнивань на выходные и там встречался с Марией. Меня тянуло к ней. С течением времени эта тяга переросла в любовь. Я ощущал, что и она ждала меня, и с течением времени эти отношения переросли в желание создать новую семью. Осенью сорок шестого года Мария вместе со своей дочерью Тамарой переехала ко мне в Ивановку.

Я был очень рад, что у меня снова появилась семья, и мы будем жить вместе, преодолевая трудности, которых к тому времени было немало. Мы с Тамарой ходили в школу, она на обучение, а я на работу. В школе сначала я вел первый класс, а когда ввели обязательное семилетнее образование, то имел уроки в пятом и шестом классах. Это позволяло немного больше зарабатывать и тратить этот заработок не только на пищу, но и на одежду.

Мне выделили дом с усадьбой. В то время много поляков выехало в Польшу и оставили свое жилье. На этой усадьбе был дом, хлев и погреб, были плодовые деревья – груши, вишни, яблони. По соседству жила хорошая семья пожилых людей с дочерью. У нас с ними сложились неплохие отношения, которые были очень важны, учитывая то время на Западной Украине.

Мария вела наше нехитрое хозяйство. С течением времени мне выделили огород и мы выращивали там овощи, даже сеяли на поле зерновые. Держали свинку, купили корову. С этой коровой поначалу вышла даже некая интересная оказия. Поехали мы ее покупать в городок Золочев, там скот был более дешевый. Купили в том Золочеве мы сразу две коровы – одну для себя, а другую, чтобы возвратить деньги, израсходованные на дорогу. Одна из коров почему-то Марии сразу не понравилась, так как стояла спокойно и совсем не интересовалась подножной травой, как другие коровы. Но я настоял, и мы эту корову все же купили.

Гнать коров пришлось далековато – километров с девяносто. Когда к вечеру мы их пригнали, то ноги прямо таки отваливались. Упомянутая корова так и не паслась. Выгоним ее в стадо, а она себе станет столбом и стоит. Так и простоит или проходит весь день. Видимо у предшествующих хозяев она тоже не паслась, а ее только кормили. От этого она почти внезапно похудела, и нужно было ее как-то сбыть. Погнали мы ее на рынок продавать уже поближе – в Подволочиск. Все кто к этой корове подходил почти сразу же и отходил с загадочными словами «полреберка». Заготовители ее тоже не брали, так как была она худая. Пришлось гнать ее на рынок еще раз. И здесь можно сказать повезло. Какие-то люди договорились за корову, да и пошли за деньгами. Когда они возвратились, то ту корову уже продали. Это были молодые люди и, наверное, не знали, что такое «полреберка». А молоко у той коровы было очень хорошее. Вот они его попробовали да и купили. А что означало это «полреберка», я до этого времени не знаю.

Школа находилась почти рядом с нашим домом, где-то на расстоянии около ста метров. Условия обучения того времени были очень трудными. Не хватало учебников, канцелярских принадлежностей, почти не было тетрадей. Нужно заметить, что уровень развития местных детей значительно отличался от развития детей Центральной Украины. Это, наверное, можно было объяснить тем, что только в тридцать девятом году сюда пришла советская власть, и началось постепенное развитие образования. Кроме того, большим и не всегда прогрессивным было влияние на местных крестьян местной униатской римо-католической церкви и ее священников. Несмотря на все это наш учительский коллектив, основываясь на тяге детей к знаниям, упорно работал, что давало неплохие результаты. В сорок седьмом году наша начальная школа перешла на прогрессивную форму образования с дальнейшим созданием семилетней школы. Был открытые сначала пятый, а потом шестой и седьмой классы.

Времена были трудные, в особенности сорок седьмой год. В этот год был собран очень плохой урожай, и это привело к голоду в некоторых центральных регионах Украины. В Тернопольской области к тому времени особого голода не было, но цены на продукты тоже были значительные. Так пуд картофеля стоил триста пятьдесят рублей при заработной плате учителя пятьсот – шестьсот рублей. Чтобы как-то сводить концы с концами, мне приходилось работать в две, а иногда и в три смены. Это стало возможным, в связи с тем, что открылся вечерний класс. На селе было много детей, которым не пришлось учиться во время войны. Некоторые из них имели знания на уровне первого – второго классов. Однако нужно отдать им должное, эти дети регулярно посещали школу и учились при свечах и ночниках, которые приносили с собою. На класс была только одна керосиновая лампа, и ее света всем не хватало.

В то время я решил вспомнить свое бывшее увлечение в студенческие годы – фотографию. Купил фотоаппарат ФЕД со штативом, пленки и химические материалы. Начал делать снимки, выходило довольно неплохо. Сфотографировал своих домашних и соседскую девушку. А та побежала с этими фотографиями к своим подругам. После этой рекламы к нам во двор начала приходить молодежь, возвращаясь после воскресной службы в церкви. Все желали сфотографироваться, а оплачивали фотографии частично деньгами, частично продуктами. Я фотографировал, а Мария получала оплату за эту работу. С этих пор нам стало немного легче с продуктами.

4.3. Война без фронтов

Все время нашего пребывания в Тернопольской области там велась постоянная борьба между советскими структурами, внутренними войсками и подпольными организациями ОУН-УПА. Эта борьба образовывала постоянную тревожную обстановку, в которой приходилось работать. Нужно отдать должное повстанцам – они не трогали учителей, которые занимались только своей профессиональной деятельностью. В то же время к представителям советских органов применялись жестокие меры.

В нашем селе тоже периодически проводились акции УПА. Однажды в зимний вечер Мария вышла из дома. У нас в это время была на сносях корова, а потому приходилось периодически ходить в хлев. И вдруг Мария услышала скрип снега под сапогами нескольких людей, которые шли по улице и разговаривали вполголоса. Она притаилась за грудой навоза, желая остаться незамеченной. Шаги стихли возле нашей калитки – «Это к нам», промелькнуло в ее голове. Однако голоса возле калитки, а были между ними, судя по русскому говору некоторых, и власовцы, расспрашивали у кого-то, где разместился на квартиру финагент, который прибыл из района. Получив ответ, группа пошла дальше.

На утро в окно дома тихо постучали. Это пришла нас проведать соседка:

– Вы си еще живые?

спросила она. А потом, когда мы открыли дверь, промолвила:

– Вовну убили!

Вовна – это была фамилия финагента. Убили также и заведующего сельским клубом, молодого местного парня, у которого Вовна остановился на ночлег.

Второй случай произошел тоже зимой сорок седьмого года. Был убит работник райкомунхоза, который приехал из районного центра Подволочиск. Его раздели и положили прямо посреди сельской улицы, вырезав на груди ножом пятиконечную звезду. Он лежал недалеко от школы. Когда дети утром пошли на занятия, то увидели на улице мертвого голого человека с вырезанной на коже звездой. Конечно, все с ужасом возвратились домой. В тот день занятий не было, так как в школу никто не пришел.

Население настолько было запугано этим террором, что боялось сказать лишнее слово. Лишь за одно подозрение в нелояльности к подпольной власти ОУН-УПА можно было лишиться жизни. Крестьяне исправно платили дополнительные налоги этой власти деньгами и продуктами. Те, кто имел польское происхождение иногда из собственного желания, а чаще всего под давлением структур ОУН-УПА массово выезжали в Польшу. Таким переселенцам разрешалось забирать с собою все имущество, но зданий и земли ведь не вывезешь! В свое время главный проводник ОУН Степан Бандера провозгласил – «Наша власть будет страшной». Она, хотя и подпольная, такой, по моему наблюдению, стараниями местных проводников и была.

Не могу здесь не упомянуть о гибели моего двоюродного брата по матери Приймака Феодосия, который пригласил меня в это пекло и проживал в соседнем селе Качанивка. Феодосий работал в этом селе ветеринаром, был коммунистом. Как член партии, он исполнял определенные обязанности по контролю за сдачей крестьянами продовольственных налогов в своем селе. Подпольная организация ОУН-УПА, которая действовала в Подволочискому районе, не желая, наверное, оставлять село без ветеринара, поначалу присылала ему письменные предупреждения с требованием отказаться от этих своих непрофессиональных обязанностей. Тем не менее, Феодосий на эти предупреждения не реагировал и продолжал рьяно выполнять партийные поручения.

После письменных предупреждений, ему на первый раз сожгли сарай. Второй раз, возвращаясь вечером из сельского совета, он был обстрелян и ранен в ногу. Имея при себе автомат (членам партии и советскому активу выдавалось оружие для самозащиты), он на тот раз отбился. Я тоже ему не раз советовал отказаться от обязанностей собирателя налогов и заняться только своим профессиональным делом. Однако он говорил – «Пусть только кто попробует. Я его, гада, из автомата!»

Со времени первых предупреждений прошел почти год. И вот летом сорок восьмого года кто-то из местных крестьян принес весть с Качанивки – «Вашего родака убили». Не знаю, откуда они узнали, что он мой родственник, я об этом никому в селе не рассказывал. Оказалось, что Феодосий шел днем по улице с двумя односельчанами и этот, как он говорил, «гад» запросто подошел к нему сзади и выстрелил из револьвера в затылок.

В дальнейшем, я узнал, что это был исполнен приговор специального районного суда УПА. Документы с этим приговором были с течением времени выявлены в одном с схронов возле села Мыслова Подволочиского района.

Это коротко о той обстановке, которая властвовала вокруг в период нашего пребывания в селе Ивановка. Можно догадаться, как влияла та обстановка не только на меня, но и на мою семью.

4.4. К родному дому

Восемнадцатого марта сорок девятого года у нас с Марией родился сын. Назвали мы его в честь знаменитого летчика Чкалова – Валерием. К тому времени моя мать по старости совсем ослабела и стала часто болеть. Присматривать ее дома было никому. Хотя Анна с дочерью еще проживали в родительском доме, ей уже совсем не было дела к моей матери. И перед нами стал вопрос, как присмотреть мать. Простейшим решением было забрать ее к себе. Однако, она не соглашалась на переезд, желая умереть в родных краях, а не на чужбине.

Я обращался в областное управление образования, а потом и в Киев с просьбой о переводе в родные места. Однако с обеих инстанций мне ответили – «Забери мать к себе». Учитывая обстановку в том регионе и на то время такой ответ был абсолютно понятным – война закончилась и никто не хотел больше рисковать жизнью. А потому кадры здесь были на вес золота. Но такой ответ меня не устраивал.

В начале лета нашу школу с инспекцией посетил заведующий районного отдела образования. Ночевал он в нашем доме, мы его хорошо угостили и за этим угощением выложили наши проблемы с матерью. А потом я поехал с ним в Подволочиск. К тому времени мы закололи кабанчика, имели мясо и сало. Вот Мария упаковала мне вместительную сумку и дала установки, как эту сумку передать нашему гостю. Я же все сомневался, как я вручу эту сумку районному начальству. Мария сказала:

– Он же где-то проживает. Вот когда он приедет домой, то ты иди с ним в дом и оставь эту сумку там.

Так я и сделал и после этого появился соответствующий приказ заведующего райвно, в котором мне давалось открепление с места работы. Спустя некоторое время по тому мне удалось договориться с попутной машиной, которая ехала в сторону Винницы. Загрузили мы в эту машину свои нехитрые вещи, и даже корову, простились с учителями, соседями, да и выехали на Колюхов. Перед тем как выехать, по просьбе Марии, одна из учительниц демонстративно начала записывать номера автомашины. Шофер и его сопровождающий были не совсем довольны такими действиями, даже спросили – зачем она это делает? На тот вопрос назойливая учительница ответила, что хочет знать – благополучно ли мы добрались до места назначения.

Часть пятая: На Тывровщине

5.1. В отчем доме

Возвратились мы в село Колюхов к родительскому дому в начале сорок девятого года. Работы к тому времени в начальной сельской школе не было. Штат школы был полностью заполнен. Поэтому пришлось оставить Марию с детьми в Колюхове возле старенькой матери, а самому искать рабочее место где-то в другом месте.

В конце июля сорок девятого года Мария через своих родственников Татьяну и Ивана, которые проживали в городке Гнівань нашего района, помогла мне устроиться воспитателем в Гниванской санаторно-лесной школе. Школа находилась прямо в лесу и предназначалась для детей, которые проходили санаторную реабилитацию после болезни. Проживать приходилось прямо при школе, так как обязанности воспитателя требовали почти постоянного присутствия возле детей. Такой режим работы меня мало устраивал, так как нужно было периодически бывать в Колюхове.

Потом освободилось место завуча первых-четвертых классов в соседнем селе Сутиски и с начала апреля пятидесятого года я переезжаю к новому месту работы. Кроме выполнения функций завуча я преподавал в четвертом классе, а также в пятых – седьмых классах естественные дисциплины.

В начале переезда нашей семьи к родительскому жилью пришлось решать проблему с Анной. Она продолжала жить в одной из половин этого дома и не очень собиралась ее освобождать. В переговорах прошел почти год и вот, в конце концов, Анна решила возвратиться к своим родным в Вороновицу. Там кто-то из ее родственников продавал половину старенького дома, и нам пришлось взять взаймы денег лишь бы внести задаток, а потом и полностью уплатить стоимость этого дома. Этот дом был оформлен на дочь Светлану. Анна перебралась в Вороновицу, а Светлана еще некоторое время жила с нами. Со временем добросердечные женщины начали ей нашептывать:

– Что же ты ребенок мать родную покинула! Разве так можно?

Вследствие этих разговоров Светлана (смотри фото ниже) с течением времени тоже перебралась в Вороновицу к Анне. Там закончила школу, вышла замуж, построила с мужем новый дом на месте старого, родила двух сыновей. Жизнь ее не баловала – трудная работа, преждевременно из жизни ушел муж Михаил, которому к тому времени не было еще и пятидесяти лет.

И только в августе пятьдесят первого года мне удалось перевестись на работу в родное село к семье и матери. В то время в Колюхове школа с начальной стала семилетней и там появились новые вакансии учителей. Я был принят на должность учителя пятых – седьмых классов. Сначала меня послали в Винницу на курсы украинского языка. Потом я стал преподавать украинский язык, ботанику и зоологию, вел физкультуру, уроки труда. Работать приходилось в две смены методом самоподготовки, так как полученных прежде знаний уже не хватало.

Колюховская школа обслуживала еще два соседних села Канаву и Соколинцы, где была только начальная школа. Бытовые условия в школе были сложные. Отопление осуществлялось печками и только в классах, а коридор был холодный. Катастрофически не хватало классных комнат, учебников, научных пособий. К тому времени такое положение было почти во всех школах района.

Коллектив в школе был небольшой и довольно слаженно работал. Наиболее дружные взаимоотношения у меня сложились с Олексюком Степаном Петровичем и с Коржаном Андреем Степановичем. Степан Петрович тоже был уроженцем нашего села Колюхов и имел здесь свой дом. Дом и находился на церковной площади прямо при выезде из нашего села в направления соседнего села Соколинец.

Заработная плата в школе к тому времени была не очень большая. Поэтому приходилось постоянно поддерживать домашнее хозяйство. Обрабатывали огород, высаживали картофель, кукурузу, свеклу, сеяли пшеницу. Огород у нас был чистый от сорняков, только местами на нем рос хрен. Этот хрен мы выкапывали на зиму и делали из него приправу к праздничным кушаньям.

А вот у соседей, буквально через межевую тропу, огород прямо таки был усеянный хреном. Те, у кого растет хрен знает, что вывести это растение практически невозможно. Корень его достигает глубины нескольких метров. В селе рассказывали о соседском огороде интересную историю. В свое время на этом огороде хрена не была совсем и наша соседка Наталья часто обращалась к моим родителям за корнем хрена. С течением времени ей это надоело, и она посадила несколько корешков у себя на огороде. Однако хрен почему-то не прижился. Женщина часто жаловалась на эту проблему односельчанам. В ответ кто-то посоветовал ей этот хрен освятить в церкви, а уже потом посадить. Наталья так и сделала. Хрен принялся на чудо и через несколько лет заполнил весь огород.

На хозяйстве мы держали корову, свиньи, куры, утки. В начале у нас была еще та корова, которую привезли с Ивановки. Однако перевозка в кузове машины более чем на триста километров не пошла ей на пользу. Корова значительно уменьшила надои, а поэтому со временем пришлось ее продать и купить другую.

5.2. Смерть матери

Так прошло еще два года, и вот двенадцатого марта пятьдесят третьего года умерла моя мать. Она уже к тому имела слабое здоровье, а здесь ей вдруг захотелось проведать дочь Ларису, которая проживала в соседнем селе Никифоровцы. Зная, что мы ее саму не отпустим, она как-то тихо собралась, и ничего никому не говоря, подалась туда. Когда мы бросились на поиски, то какие-то дети розказали, что видели бабушку, которая шла в сторону парома через Буг, перекинув черную курточку через руку.

У сестры она пробыла около недели, там заболела. И, чтобы доставить ее назад, уже пришлось нанимать конную упряжь. Это была ранняя весна и, видно, перегревшись в ходу, она разделась больше чем нужно, да от этого и простыла. Мать и раньше не отличалась в особенности крепким здоровьем, а здесь сказался немолодой возраст и простуда. Было матери к тому времени семьдесят два года (родилась она в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году). Для меня и для сестер Ларисы и Веры это была большая потеря родного человека, которая нас родила, вырастила и воспитала, отказывая себе во всем. Умирая, она уговаривала меня не плакать, так как это событие неминуемо приходит в свое время к каждому из нас, живущему на этой грешной земле. Последними ее словами, которые я запомнил на всю жизнь, было:

– Не забывай сын меня, свою мать!

Мать с отцом прожили в браке сорок три года и еще двенадцать лет она прожила после его смерти. Мать была глубоко верующим человеком с искренним и добрым сердцем. Когда после революции церковь в селе закрыли, верующие люди начали искать утешения в разнообразных сектах. Образовалась такая секта евангелистов и в селе Колюхов. Эта секта проводила свои богослужения в одном из домов на нашей улице. На одну из таких молитв мать пригласила хозяйка этого дома на имя Маринка. И с того времени она туда зачастила.

На почве посещаемости этих молитв между отцом и матерью в последние годы их общей жизни возникло жесткое противостояние. Отец запрещал матери посещать секту, но она не обращала на то внимания и продолжала это делать. Причина, которую называл отец, была совсем не в том, что мать молилась Богу, а в том, что люди, в доме которых проводились моление, были, за его утверждением, ворами. Так муж этой материнской подруги, которую звали Маринка, как-то похитил у нас из амбара муку и сало.

Отец, которому не удавалось убедить мать словами, даже стал применять более жесткие методы. Ради большей убедительности он иногда брал в руки ремень. Однажды после такой очередной науки отец загнал мать ремнем на печь, а сам лег на полушубке перед порогом. Спустя некоторое время сон победил пожилого уже мужчину (было ему около семидесяти) и от порога начало раздаваться храп. Мать это услышала, потихоньку слезла из печи, переступила через сонного мужа, пошла в молитвенный дом и там помолилась. Когда она возвратилась, то снова тихонько переступила через отца и залезла на печь. Тот, видимо от этого шума проснулся, но увидел ее на печи и только сказал:

– А, ты еще здесь?!

Понимая мать в ее искренней тяге к Богу, я вместе с тем понимал и отца. Тем более, что уже после его смерти наши проблемы с этой «искренне» верующей Маринкою не закончились. Раньше я упоминал о выращивании в нашем селе табака, от продажи которого у отца были спрятаны в тайнике на черный день золотые монеты. Я знал, где тот тайник, так как один раз видел, как отец что-то там брал, или туда ложил. Однако после его смерти тайник оказался пустым, и в разговорах родни звучала ссылка на Маринку, которая, так говорили, его почистила. Кроме того, после войны мать получала неплохую, как на то время для довольно глухого села, пенсию за сына Федора. Тем не менее, та пенсия к семье не доходила и почти вся шла на благотворительные пожертвования в секту, снова же таки в дом Маринки.

Такие мои личные наблюдения над глубокими и искренними верованиями одних и использованием этих верований в своих корыстных интересах другими. Может поэтому и я, из внутренних убеждений (довольно для этого было посмотреть на пример наших сельских партийных активистов) и не был в партии, однако и к церкви и в другие молитвенные дома (или иначе – дома пожертвований) никогда не ходил. На мое глубокое убеждение Бог един и его основные заповеди (не убей, не укради, не позавидуй ближнему своему) должны быть в души и в действиях каждого человека, а не в словах, какими красивыми они бы не были. И намного лучше вспомнить Бога и помолится ему за внутренним порывом, например, над прозрачной водой красивой речки, а не в роскошной церкви, или в другом, так называемом, молитвенном доме.

5.3. Колюховские будни

После смерти матери мы продолжали потихоньку жить и работать в Колюхове. Я в школе, а Мария по домашнему хозяйству. С течением времени в селе открыли приемный пункт от Шершнянского плодоконсервного завода. Вот она некоторое время работала приемщицей на этом пункте, который находился у нас прямо во дворе. Люди несли сюда вишни, яблоки, сливы, груши и прочие дары природы. Все это насыпалось в ящики и раз, или два в неделю вывозилось машиной на завод.

По этому поводу, как-то возник даже конфликт между нами и сельским председателем Ткачуком Петром. Он был лет на десять моложе меня, образования особого не имел, тем не менее, был членом партии (конечно, коммунистической, так как других на то время просто не существовало). Ну и, как почти все сельские партийные функционеры, получил такую себе небольшую должность председателя сельского совета. Ну, а должность, как говорят, и обязывает. И хотя уважаемый, как на то время, Петр Владимирович был неплохим человеком, как-то он решил устроить приемщиком плодоконсервного завода своего родственника, такого себе Андриенко. Этот Андриєнко проживал на окраинной улице села, которая называлась усадьбами, и тоже имел большое желание устроиться на эту работу.

Узнав об этом непреодолимом желании местной власти (а в селе шила в мешке никак не утаишь) Мария срочно собралась и поехала на завод. А там пошла прямо к директору. Директору завода уже звонил по телефону сельский председатель Колюхова с соответствующим предложением, мотивируя его тем, что люди недовольны работой приемщицы и есть другая кандидатура. Тем не менее, директор не совсем был удовлетворен таким поворотом дела. Какой-то там сельский председатель совета сует нос не в свои дела и хочет им руководить. Однако сориться с местным советским, хотя и маленьким, «боссом» он не имел желания. Вот и принял такое себе соломоново решение:

– А мы примем вас на работу обеих, а там увидим – кем люди удовлетворены, а кем нет?!

Мария уже была несколько лет приемщицей от завода, а потому знала, что людей в селе интересуют живые деньги, а не обещания. Поэтому она сразу же написала заявление на работу (работа та была сезонная) и взяла в кассе завода аванс на оплату сырья. А Андриенко такого аванса не получил и был вынужден принимать ягоды и фрукты на запись. Конечно, результат был известен – к новому приемщику люди почему-то не шли. Он даже прибегал к нам с претензиями, но, то пустое.

Еще один конфликт с местной властью возник у нас сразу после смерти матери. Она, как колхозница-пенсионерка, пользовалась земельным наделом площадью где-то около сорока сотых. Этот надел находился сразу же за нашим домом, и часть его была засеяна пшеницей, а часть использовалась под картофель и другие овощи. Пока мать жила, то я не брал отдельного надела. Однако после ее смерти в сельском совете возникло желание эту землю забрать. Не знаю, кто там был инициатором, может и не Ткачук, тем не менее, все делалось с его согласия. Ну, конечно, отказать мне в моих двадцати пяти сотках они не могли. В то время была установлена такая норма земельного надела для ведения подсобного хозяйства сельскими учителями. Но еще пятнадцать сотых оставалось и их кому-то очень хотелось забрать (кому конкретно я уже не помню).

Вот пришли на участок представители земельной комиссии сельсовета, а там засеяна озимая пшеница.

– Как это?! Почему это?!

Пришлось объяснять, что мать еще не планировала в предыдущем году умирать, а потому пшеницу и засеяла (или разрешила нам засеять, что дела не меняет). Хотели ту пшеницу перепахивать, но не успели. Я срочно написал письмо в районную прокуратуру, а оттуда пришел официальный ответ: «Кто мать похоронил, тот и собирает урожай». Тогда этот вопрос на некоторое время снялся, потом тем участком кто-то с год таки пользовался. После переезда к нам на проживание Марииной сестры Леониды, которая устроилась в школу уборщицей, этот участок выделили ей. Ну, о Леониде, семье родителей Марии и ее жизнь до встрече со мной я расскажу позже в отдельном разделе.

Время шло, вот уже в пятьдесят шестом году Валерий пошел в первый класс нашей сельской школы. Первой учительницей у него была моя двоюродная сестра Надежда Григорьевна, дочь отцовского брата Григория (Рыгорка). В этой школе он закончил пять классов (смотри выше фото).

Часть шестая: На веку, как на длинной ниве

6.1 Снова на Западной Украине

Так проходила моя жизнь в школьных и домашних проблемах. Но в декабре одна тысяча пятьдесят восьмого года пришлось мне в очередной раз изменить местожительство. Вышло это из-за несогласия с действиями директора школы. В то время работал у нас директором Лещенко Владимир Фомич. Вот он почему-то решил однажды посетить мой урок без предупреждения. Не знаю, что этому было причиной, или кто-то пожаловался, или что-то другое, но мне это не понравилось. У нас завязался спор, и я подал заявление на увольнение.

В школах района к тому времени посреди учебного года свободных мест не было, и я решил снова поехать на Западную Украину, но уже в Ивано-Франковский район Львовской области. Там после окончания Тульчинского культпросветительного техникума, работала сельским библиотекарем дочь Марии – Тамара. Однако именно в ее селе, которое носило название Гуляй-Поле, места в школе не было, и меня направили в одно из соседних сел района, которое носило название Лозино.

К тому времени на Западной Украине установился относительное спокойствие. Украинская повстанческая армия фактически прекратила свое существование после ареста генерала Чупринки (Романа Шухевича). В свое время этот генерал имел очень большое влияние на оуновское подполье, и только благодаря его руководству это подполье, продержалось на Западной Украине почти семь лет, из середины сорок четвертого вплоть до пятидесят первого года.

В селе Лозино была на то время семилетняя школа. Работал я с младшими классами, где вел комплексный класс (второй объединенный с четвертым). Хотя, это были фактически два класса в одном, с которыми работать намного тяжелее, ученики учились неплохо. Это подтверждали на открытых уроках и проверяющие из райвно.

Село Лозино расположилось в очень живописном месте рядом с лесом. Через село протекает небольшая речушка, в которой водилась неплохая рыба. Из хищников в этой речке, кроме окуней была и щука. Вот идешь, бывало, через мостик к школе и видишь через прозрачную воду, как в зарослях притаилась зубатая щука, карауля на беспечных карасей. А карасей и плотвы в речушке было видимо-невидимо. Еще не вытравили ее к тому времени, как в дальнейшем, химикалиями и нечистотами.

Любил и я после работы да по выходным дням, начиная с весны, посидеть с удочками над этой речушкой и половить рыбку большую и маленькую. Чтобы поймать большую рыбину приходилось подниматься очень рано поутру. Вот во дворе только начинает светать, а я уже разматываю удочки под развесистой ивой и надеваю червячка на крючок. Он сопротивляется, вьется во все стороны, наверное, очень не хочет стать наживкой для рыбы. Но никуда не денешься, как говорят – каждому свое. В начале рыбалки забрасываю одну из удочек и измеряю глубину речки в этом месте. Потом выставляю эту глубину на всех удочках – поплавок должен чуточку лечь на сторону. Затем тихонечко забрасываю удочки и замираю, потупив взгляд в поплавки. От такого отдыха на души становилось легче вдали от родных мест и, кроме того, смотри и похлебку вкусную сваришь и поешь.

Наша школа находилась почти на окраине села, а недалеко от нее, на высоком холме, была построена церковь. Церковь была деревянная с двумя высокими баням, которые высились вместе с холмом над сельской местностью. Место для построения церкви было выбрано кем-то в свое время очень удачно. Только одним своим расположением церковь навевала сельскому люду мысли о вечности и величии духовной власти.

На этот высокий холм между деревьями змейкой вела к церкви неширокая дорога, по которой в воскресный день шел весь сельский люд. На Западной Украине как в то время, так еще и до сих пор существует очень сильное влияние местной униатской греко-католической церкви. Поэтому в церковь ходили почти все жители села. Исключение составлял сельский советско-партийный актив и учителя, для которых это тоже не рекомендовалось властью.

Я устроился на квартиру для проживания недалеко от школы. Дом находился на окраине села возле леса и рядом с речушкой. Моими хозяевами были пожилые уже люди. Они предоставили мне отдельную комнату, в которой была печка-плита. Этой печкою можно было не только отапливать комнату, но и готовить себе пищу. Отапливать комнату приходилось дровами и хворостом, которые раздобывалось прямо в лесу. На первых порах пищу мне готовила хозяйка, но та пища не шла почему-то на аппетит. Наверное, это потому, что местные кушанья значительно отличались от наших на Винничине. Поэтому в дальнейшем от столованья я отказался и готовил пищу себе сам.

Таким образом, я прожил до весны пятьдесят седьмого года. Весной мне работы добавилось, так как пришлось работать еще в одной школе в другую смену за учительницу, которая пошла в декрет. Эта школа находилась за два километра от села Лозино на безымянном хуторе. Детей в двух классах той школы было мало. Проработать там пришлось только месяц, так как эта декретная учительница, наверное, испугавшись, что я займу ее место вышла на работу.

Весной ко мне приехала с сыном жена. Валерий уже был во втором классе и до конца учебного года ходил в школу села Лозино. А вот по окончанию учебного года мы решили возвратиться назад в Колюхов. Там на это время уже сменился директор школы. Владимира Фомича освободили, а на его место заступила приятная женщина – Софья Дмитриевна.

6.2. Возвращение блудного сына

Я снова начал работать в школе родного села. Как и раньше вел разные предметы в пятом, шестом и седьмом классе. В свободное время ходил рыбачить на речку Буг. Любил я посидеть над прозрачной водой с удочкой в руках. Эта страсть, рассказывали мне родные, перешла мне в наследство от деда Павла. Тот тоже был упорным рыбаком. Деда я не помню, он умер, когда я еще был маленькой, однако страсть рыбачить осталась на все жизнь.

Была у меня своя деревянная лодка, которую я привязывал возле паромной переправы через Буг. К тому времени важность этой переправы для крестьян Колюхова уменьшилась, так как и в районный центр и на рынок они ходили за двенадцать километров в городок Тивров. Однако с нашей стороны Буга имел часть земли колхоз села Никифоровцы. Там они посадили лесную посадку и завели пастбища для колхозного скота. Поэтому паромная переправа поддерживалась в хорошем состоянии.

Часто мы со старым сельским фельдшером Приймаком (он к тому времени уже был на пенсии) рано утром шли к речке, садились на лодки, да и плыли себе рыбачить. Иногда выходили на ночную рыбалку, а зимой на подводный лов. Ловились нам кленичи, лещи, лини, окуни, плотва, караси. Иногда попадалась щука, а на глубоких местах и сомы.

Однажды зимой, были значительные морозы, и речка Буг полностью перемерзла. Кто-то из рыбаков сделал проруби для подводного лова напротив речушки, которая впадала в Буг возле парома. Со временем в тех прорубях стали появляться усатые головы сомов. Они выскакивали из воды, чтобы ухватить немного воздуха и затем исчезали. Все, кто увидел это явление, побежали по домам за вершами, побежал и я. Так за день на том месте мне удалось поймать вершою до ста килограммов сомов, каждый весом от одного килограмма до десяти. Пришлось потом нанять в селе конную упряжь, чтобы довезти тот улов домой. Конечно, это было определенного рода браконьерство, но удержаться от того процесса ловли было очень тяжело. Сомов весом больше килограмма поймать на удочку почти невозможно. Они, поймавшись, не разрешают себя вытянуть и обычно освобождаются, порвав снасти.

В середине шестидесятого года произошло у нас неприятное приключение – в нескольких наших родственников попала молния. Был в этом обществе и Валерий. А произошло это следующим образом.

Из России в гости к моей сестре Вере, которая в это время жила в городке Гнивань, приехал со своей женой Екатериной ее сын Денис. Денис закончил ветеринарный институт в городе Одессе и был направлен работать в Алтайский край. Там он работал ветеринаром в одном з немецких поселений Славгородского района. Женился на девушке на имя Екатерина, которая работала учительницей, и остался на постоянное проживание.

Спустя некоторое время они решили посетить нас в Колюхове и сестру Ларису, которая жила в Никифоровцах. В то время к нам также приехала внучка Ларисы – Людмила. Как всегда в таких случаях приезд родственников отметили хорошим застольем. А на следующий день они – сестра Вера, ее сын Денис, невестка Екатерина, в сопровождении Людмилы и Валерия решили идти в Никифоровцы. Нужно было идти пешком около пяти километров и переправлятся паромом через Буг.

Вышли они, позавтракав около десятого часа, и пошли по тропе через наш огород в направлении Никифоровцев. В конце нашего огорода тоже была тропа, которая разделяла огороды нашей улицы от огородов противоположной улицы, носившей такое себе народное название «Усадьбы». Только что эта группа людей вышла в конец нашего огорода, как появилась темная грозовая туча. Им бы возвратиться назад к дому. Но, думая, что это ненастье ненадолго они решили идти дальше. Грозовая туча двигалась быстро с громом и молниями и была надежда где-то под деревом ее переждать.

Однако не так, то было как ожидалось. Буквально через сотню метров от нашего огорода, в эту группу из пяти людей ударила молния. За рассказами Валерия разряда грома он не услышал, но от удара молнии потерял сознание. Перед глазами что-то сверкнуло, ноги задрожали, подкосились, и он упал на землю. Через некоторое время пришел в себя и увидел, что все остальные лежат тоже на земле без движения. Потом с земли поднялся Денис. Однако все другие – Вера, Екатерина и Людмила, продолжали лежать без движения.

Видно увидав, куда упал этот грозовой разряд, на то место прибежали люди с соседней улицы. Кто-то из них дал команду прикрыть пораженных молнией людей землей, чтобы охладить. Валерия послали за сельским фельдшером. Фельдшером к тому времени работала Лидия, жена председателя сельсовета Петра Ткачука. Когда Лидия прибежала на место приключения, то сразу же распорядилась пострадавших откопать и начала делать им массажные и дыхательные процедуры.

Екатерина отошла от того шока за какой-то час, но Вера с Людмилой пролежали в больницы около месяца. В них на голове были места, в которых волосы прямо выжгло грозовым разрядом. К счастью все участники этого приключения остались живы, а с течением времени стабилизировалось и здоровье.

6.3. Новое жилье

В одна тысяча шестьдесят первом году мы решили изменить место жительства. Валерий уже подрастал, и нужно было думать за его будущее. Мария все порывалась возвратиться в городок Гнивань, да и я был не против этого, так как у меня там проживала сестра Вера. Вот в одну из поездок в Гнивань Мария с Верой пошли в гости до одной знакомой по фамилии Вербовая, которая проживала в селе Витава. Это село в то время граничило, а с течением времени и вошло в состав города Гнивань. В разговорах Вербовая розказала, что недалеко от нее недорого продается старенькая избушка. В том доме, говорила она, еще можно некоторое время жить и одновременно строиться. На участке даже был вывезен для этого угольный шлам, из которого в то время выбивали стены на известковом растворе.

Мария договорилась с хозяевами дома о его покупке за семьсот рублей, а Вербовая даже одолжила семьдесят рублей на задаток. К тому времени более дорогого дома мы не смогли бы купить, да и таких свободных денег у нас не было. Однако мы их одолжили, и дом таки купили. Уже с осени шестьдесят первого года я перевелся на работу в Витавскую восьмилетнюю школу. Через два месяца нашелся покупатель на наш дом в Колюхове, и мы перебрались в село Витава на постоянное местожительство.

Школа в селе Витава находилась в центре села и состояла из двух отдельных зданий. С течением времени там построили еще один корпус, столовую и школьные мастерские. Директором в школе на то время был отставной офицер, поэтому и дисциплина в школе была почти воинская. Я преподавал естественные дисциплины, вел трудовое обучение, некоторое время даже был завучем.

Дом в селе Витава был очень старенький, и почти сразу возник вопрос срочного строительства нового. Того же шестьдесят первого года мы вывезли камень на фундамент, купили комплект деревянных материалов финского домика, приобрели лесоматериал на крышу. Это стало возможным благодаря деньгам, полученным от продажи родительского дома.

Следующей весной шестьдесят второго года мы начали строительство нового дома. Я сам сделал разбивку фундамента, выкопал котлован и забутовал его. Котлован выдался сложным, так как в двух местах попались глубокие ями, наверное, там были когда-то погреба. В каждую из этих ям пошло по машине камня.

Все это приходилось делать после работы и по выходным. Когда пришла весна, я договорился с мастером за кладку, и вдвоем за неделю мы сделали фундамент нового дома. Летом самостоятельно выбили шлакобетонные стены, и осенью, с помощью Марииного родственника Ивана, выбросили верх и покрыли дом шифером. Зимой я сделал в новом доме простенки и потолок. А в шестьдесят третьем году мы завершили все внутренние работы, и перешли из времянки в новый дом.

В этом доме мы прожили до семьдесят четвертого года, когда переехали в город Николаев. В одна тысяча шестьдесят четвертом году Валерий закончил Витавскую восьмилетнюю школу и прошел по конкурсу в Львовский политехникум связи. На это время ему исполнилось пятнадцать лет. Техникум он закончил в шестьдесят восьмом году и был сразу же призван на воинскую службу. На этом я и закончил бы свой рассказ, но уже раньше пообещал розказать о семье жены моей Марии, к чему и перейду.

Часть седьмая: Семья Табачнюков

7.1. Родословная Марии

Мария родилась первого (четырнадцатого по новому стилю) марта одна тысяча девятьсот тринадцатого года в селе Ярышивке. Раньше я уже упоминал об этом селе, там началась моя трудовая биография на должности учителя сельской школы.

Среднее за размерами и количеством жителей село Ярышивка, как и большинство сел полесской Украины (не исключение и мое родное село Колюхов), раскинулось по обе стороны неглубокого оврага. Этот овраг был перегорожен в нескольких местах плотинами, между которыми образовались небольшие водоемы – сельские пруды. За селом овраг упирался в высокую железнодорожную насыпь колеи Юго-Западной железной дороги на участке Винница – Жмеринка. Дорога эта давала работу некоторым жителям села, однако на то время не играла особенно большой роли в жизни крестьян.

Родители Марии были, как и мои, обычными крестьянами. Отец Табачнюк Филипп Кузьмович, одна тысяча восемьсот девяностого года рождения, отвоевал две войны – империалистическую и отечественную. Пришлось нему побывать на войне четырнадцатого года и попасть в плен к немцам. Возвратился из плена уже после революции в восемнадцатом году. Сын Тимош, который родился уже без него в одна тысяча девятьсот четырнадцатом году, отца не признавал. Он говорил матери, ее звали Ксения (Ивановна, девичья фамилия Сницар, 1890 года рождения):

– Прогони этого дядька!

Марии, как старшему ребенку в семье, приходилось присматривать Тимоша, хотя она и сама еще была ребенком. Однажды она взяла брата за руку, и пошла с ним на пруд стирать белье. В те времена стирка в селах происходила, как правило, на водоемах – сельских прудах, речушках, озерах. Для этого строились специальные кладки, на которых поочередно подоткнутые молодицы стирали и полоскали свое белье и прочие вещи. Насмотревшись на такую стирку, маленькая Мария и себе решила помочь матери. Собрав такое-сякое белье и взяв брата за руку, она побрела с ним на пруд. Наверное, к тому времени она совсем забыла приказ отца, который запрещал детям самим бывать на воде и далеко отходить от дома. Родителям Марии, как и многим крестьянам, приходилось периодически оставлять детей самих дома, чтобы обрабатывать свои земельные наделы. Кто-то из сельчан, увидев детей на пруду, сказал Филиппу, и тот срочно прибежал лошадью на пруд их забрать. Чтобы проучить, он дома привязал обеих бечевками за ноги к столу.

Тимош умер от тифа в двадцатом году еще маленьким, когда ему исполнилось только шесть лет. В этот же год умерли от тифа оба деда Марии, как с материнской стороны дед Иван, так и из отцовской стороны дед Кузьма. В семье родилось семеро детей, однако выжило только трое – старшая Мария (родилась первого марта по старому стилю, четырнадцатого по новому стилю в одна, тысяча девятьсот тринадцатом году), средний сын Анатолий (родился в одна тысяча двадцать четвертом году) и самая младшая дочь Леонида. Другие трое детей, кроме Тимоша, умерли еще грудными. Когда 7 мая тридцать девятого года родилась Леонида, Марии было уже двадцать шесть лет. Мать родила Леониду в возрасте сорока девяти лет.

Улица, на которой жила Мария, имела уклон вниз, и зимой по ней дети съезжали на санках. Марии тоже хотелось покататься, но мать этого не разрешала. Тогда Мария прибегала к ухищрению, говорила матери, что идет по воду, а сама несколько раз и спустится с соседскими детьми. Когда она несла домой ведра, то набирала их полные, а сама же маленькая. Вот соседские девчата ей часто говорили:

– Ты глупая, не вырастешь.

Они ошибались – выросла. Хотя отец Марии был довольно, как для села того времени, просвещенным человеком в школу Марию пустил только на один год. Он говорил, что девушке образование не нужно.

В послереволюционное время Филипп Табачнюк занимал активную сторону большевиков, был членом партии. Некоторое время, работал, то председателем сельского совета, то председателем колхоза. За это несколько раз и поплатился – первый раз местные «кулаки» сожгли ему дом, а потом три раза отсидел в тюрьме (третий раз уже после войны). Первая тюремная отсидка была за связь с «кулаками», вторая за растрату, а третья (месяц после войны) за халатность, проявленную при краже сахара на свеклоприемном пункте.

В двадцать шестом году началось раскулачивание. К кулакам отнесли и брата Филиппа – Илька. Тот был мастеровым мужиком, имел свою маслобойню, молотилку и прочие сельскохозяйственные машины. Филипп посоветовал ему все самому добровольно сдать в колхоз, так как иначе выселят в Сибирь. Он знал, что говорил, так как и сам проводил те раскулачивания и выселения, будучи председателем сельского совета. Брат так и сделал, чем избег наказания власти диктатуры пролетариата. После добровольного раскулачивания он пошел работать механиком на совхоз, который находился километра за два от села.

Однако не все, так называемые «кулаки», хотели добровольно отдавать в колхозы горбом и годами нажитое добро. Среди них были и такие, что то добро наживали кражами и знали некоторые методы борьбы с властью. В начале двадцать шестого года они и сожгли дома председателя комнезама и председателя сельсовета.

7.2. Пожар

Филипп Табачнюк ехал верхом, пустив повод. Лошадь выбирала дорогу сама, не ожидая приказов хозяина. Этой дорогой ей приходилось проходить уже десятки раз, поэтому ступала она уверенно, не сбиваясь из шагу и не сворачивая в сторону. Путь всадника и коня лежал домой, где на Гнедого ждало уютное стойло с охапкой сухой овсянки, а Филиппа выглядывала жена Ксения с двумя детьми. Старшей Марии уже исполнилось тринадцать, а младшему Анатолию было всего только два года.

Так вот постепенно, но и не очень медленно, всадник двигался в направлении родного села Ярышивка, где Филипп уже несколько лет был председателем сельсовета. Вокруг дороги мир заступила довольно теплая, но еще с послезимним холодком весенняя ночь. Из-за леса несмело начинал потихоньку выставлять свои серебристые рога молодой яркий месяц. Он, то заходил за темное покрывало туч, словно хотел спрятаться от человеческих глаз, то шутливо раздвигал эти тучи своими крутыми рогами и светил, светил, светил.

Филипп придержал коня, переезжая железнодорожный путь. Вдали на холме завиднелись темные очертания Пурпуровцев со светлыми пятнами хат выбеленных белой глиной. Эту глину копали здесь же на холме возле села, и за ею приезжали крестьяне из всех окружающих сел. Ездили и с Ярышивки. Под холмом заблестел плес пурпуровецкого пруда с нависшими над ним развесистыми ивами. За час такого бега после станции Тюшки появится и родная Ярышивка.

Голова Филиппа клонилась к гриве коня от нелегких дум. Не совсем было ему по сердцу то распоряжение, которое он получил сегодня в городском комитете. Председатель комитета требовал еще к зиме очистить село от кулаческих элементов. А кого же отнести к тем элементам? Где та мера, за которой можно четко сказать – «Это кулак, а это – нет!». Можно, конечно, записать в кулаки тех, кто имеет пару лошадей, исправный реманент и дом покрытый железом. За то, что, хотя бы пару дней на неделю, детей кормят борщом с мясом. Если всех таких записывать в кулаки, то придется четверть села переписать. А сколько среди этих исправных хозяев таких, кто достиг этого благосостояния своей тяжелой работой и горбом не раз политым соленым потом. И вдобавок среди них много его ровесников и товарищей, с которыми он пас коров и лошадей, ходил к девчатам и сидел в окопах империалистической. Как он сможет зайти к ним во двор, глянуть в глаза и сказать:

– Мы решили тебя раскулачить!

В то же время как доказать в том комитете, что его же брат Илько не кулак, если у него своя маслобойка, молотилка да и скот во дворе водится. И не только уездному начальству, но и своим в сельсовете это придется доказывать. А среди них есть и такие, кто к работе не очень быстр, но к чужому добру прибегут скоро. Придется брату тихо посоветовать как можно быстрее сдать все добро в колхоз, а то и до Сибири недалеко.

Ну, конечно, в Ярышивке найдется несколько таких живоглотов, которые нажили свое благосостояние всеми правдами и неправдами. Они и батраков держат, и других сельчан крепко за горло долгами жмут. Вот они и есть настоящие кулаки. С них необходимо начинать, а с другими, наверное, следует подумать и потянуть время (если бы Филипп тогда знал, чем – это решение для него в дальнейшем обернется).

Взять хотя бы Циганчуков. Живут они на отшибе, почти что на хуторе, под лесом. Живут в селе недавно, но как-то очень по отшельнически. Кажется, промышляют кражами, так как не раз уже люди видели, как появляются в них новые коровы и лошади, а через несколько дней исчезают. Цинганчуков он первыми и предложит внести в список на раскулачивание. В этом он, наверное, найдет поддержку у своего давнего товарища – председателя комсомольской ячейки и комнезама Ксенича (они даже живут рядом на одной улице), а за ним и другие проголосуют. А как быть с другими – решим вместе. Вот приеду к дому, вздремну час-другой, а завтра соберем партийцев и членов сельсовета. Пусть составляют список.

Лошадь ступала размеренно, и за такими думами Филипп не ощутил, как задремал. Пришел в себя только тогда, когда Гнедой остановился возле своего двора и начал, завернув голову, тыкаться мордой Филиппу в руку.

– Вот мы и дома, Гнедой. Давай я распрягу тебя и поставлю в стойло. Там есть овес – то и заморишь червячка.

Филипп открыл ворота, завел Гнедого в сарай, наложил ему корма. Управившись, закрыл ворота и пошел к дому. Жена с детьми уже спала. Тихо, чтобы не разбудить их, Филипп разделся и лег на топчан.

Второго дня селом пошел порученец Савва созывать на общее заседание членов партячейки и сельсовета. Савва был такой себе средних лет невысокий человечек не совсем ясного ума и речи. На трезвую голову все поручения он выполнял довольно добросовестно. Однако, если по дороге Савва попадал в какую-то хлебосольную кумпанию, где ему за добрую (ли недобрую, но нужную) весть приподносили рюмку горькой, то словно бы перерождался. В другое время слова из него нужно было вытягивать, а здесь у Саввы прорезался язык и он выбалтывал им все, что знал и даже то, чего не знал.

А знал он сегодня очень интересную причину, по поводу которой шел по сельским активистам – будут составлять списки на раскулачивание. Об этом шел при нем разговор в сельсовете между председателем сельсовета Филиппом Табачнюком, который и привез такое распоряжение из уезда, и председателем комнезама Александром Ксеничем. И первым в этом списке будет записан Циганчук.

Сегодня Савве явным образом не везло – никто не пожелал поставить ему рюмку, да и не было за что. Здесь не только то, что он отрывал активистов от горячей весенней работы, но и принесенная им весть была не из лучших.

Обойдя всех, кто был в списке для оповещения, Савва шел себе не спеша по улице, и здесь в его голову неожиданно пришла такая себе мысль:

– А не зайти ли мне к Циганчукам? Вот они, наверное, не поскупятся на хорошее угощение за мою весть. Хотя и недобрая весть, а для них на вес золота.

Подумав немного, Савва развернулся на месте и подался в сторону хутора под лесом.

Циганчуки уже не раз угощали Савву, им было интересно, что о них говорят в селе, да и от новостей сельской власти не отказывались. Вот и сегодня, как только Савва зашел во двор, его сразу же пригласили за стол. Семья как раз ужинала. На видном месте за столом чинно сидел седой глава семьи, напротив его двое зятьев, лет обоим было около сорока и трое подростков. Двое из них – это сыны зятьев и дочерей, старшему уже пятнадцать, младшему четырнадцать. Третий – был товарищ синовей, соседский Николай. Всем, а также и Савве налили по рюмке. Хозяйки поставили посреди стола большие тарелки с борщом и с варениками, дали всем ложки. И ужин начался.

Употребив первую, затем и вторую рюмку и попробовав вкусного борща с мясом и вареников, Савва развязал языка и начал рассказывать принесенную новость хозяевам. Недобрая весть тех явным образом не обрадовала, тем не менее, при Савве они вели себя сдержанно, без паники. А потом потихоньку Савву из дома выпровадили.

Когда за Саввой закрылись двери старый Циганчук загремел:

– То быдло, Табачнюк с Ксеничем, захотели нас отправить в Сибирь. Они просто не знают, с кем имеют дело. Они нас в Сибирь – а мы им красного петуха пустим, может и раздумают. Собирайтесь ребята, да и Николая с собою прихватите, пусть приучается. Как только потемнеет, чтобы дворы председателя комнезама и председателя сельсовета развеяло по ветру.

Сказано, сделано. Водки уже больше не пили, не к тому было. Приготовили спички, намочили керосином клоки конопляной пакли, оделись в темную одежду. И как только хорошо стемнело, отправились на дело.

– Мариню, вставай! Где-то, наверное, в селе пожар, вон как отблески идут в окнах. Беги во двор и посмотри.

Мария еще хорошо не проснувшись, только что задремала, вскакивает с лежанки, впопыхах натягивает на себя платье и выбегает в сени. Громыхает надворная дверь и оттуда слышно ее сдавленный вопль.

– Мама, мама! Это не в селе, это горит наш сарай. Быстрее поднимайтесь, так как огонь уже из-под крыши выбивается.

Ксения резко вскочила с кровати, долго не могла найти обувку, которую вчера неизвестно куда задела. Непослушные руки не лезли в рукава. И вот впопыхах, в конце концов, одевшись, она выскакивает во двор. О боже, действительно горит не где-то там, на селе, а горит их овин покрытый соломой. Огонь так и брызгает тучами искр из под крыши, и ветер рассыпает их по всему двору.

– Дочка, дочка! Зови людей, беги по соседям, а я пока подниму Толю.

Мария побежала по улице, созывая людей. Однако те уже и сами спешили на пожар с ведрами в руках. Люди бежали к усадьбам Табачнюков и Ксеничей, так как горело и там и там. В особенности сильно горело в Табачнюков, так как в сарае было полно клевера, а под его стенами лежал заготовленный на новый дом материал.

Мария начала выносить из дома одежду и бросать ее в погреб (чтобы не украли). Потом люди остановили ее, так как крыша на погребе была тоже из соломы. В дальнейшем она носила одежду уже в сад. Филипп в это время был еще в сельсовете. Когда прибежал оттуда и узнал, что часть одежды в погребе, то бросился оттуда ее вытаскивать. Верх погреба, как и верх дома уже тоже горел. В погребе Филипп от дыма утратил сознание, едва его оттуда вытянули. Пожар потушили, но сарай сгорел полностью, а на дому и на погребе сгорели крыши.

Однако и поджигатели попались на горячем. В тот вечер по улице из клуба шел соседский парень и видел подростков, которые убегали огородами от подожженного сарая Табачнюков. Они зашли из долины и сразу подожгли сарай Ксенича, а затем, перейдя улицу, и сарай Табачнюка. Этот парень розказал об увиденном председателю сельсовета, а тот вызвал милицию из Винницы. Милиция приехала на следующий день с собакой. Собака с места, где пробегали ребята, взяла след по клочку штанов, который разодрал один из них на ограде из колючей проволоки. По следам беглецов собака привела милицию к дому Циганчуков. Застали там их за пьянкой, наверное, поджигатели думали, что теперь сельской власти будет уже не до раскулачивания и обмывали это событие.

На суде старикам дали расстрел, зятьям присудили по десять лет, а подросткам – по три года. После апелляции приговор стариком смягчили, заменив расстрел на десять лет. Один из зятьев во время войны возвратился в Ярышивку, служил там полицаем и зверствовал. Однажды он привязал к лошади одного из сельских комсомольцев – Петра Ткачука, и тянул его верхом до соседнего села Гриженцы (где-то около десяти километров) пока тот не отдал Богу душу.

Филиппу Табачнюку предлагали, взамен сгоревшего, взять дом поджигателей. Это был хороший дом, под железом, обшитый досками. Однако здесь засопротивлялась Ксения, она боялась родственников поджигателей и семья так и осталась в старом доме, который пришлось восстанавливать.

7.3. Тюрьмы Филиппа Табачнюка

Как говорят в народе: – «Одна беда никогда не ходит, а всегда другую за собою водит». В начале лета того же двадцать шестого года посадили в тюрьму и отца Марии – Филиппа Табачнюка. За что же посадили Филиппа? Оказывается за связь с теми же «кулаками»!!! Такая была судьба сельских активистов того времени – с ними тоже диктатура пролетариата не давала слабину. Наверное, здесь и брата Илька ему не забыли.

История здесь вышла такая. Однажды после окончания заседания сельского совета один из его членов, который работал продавцом в кооперации, пригласил Филиппа к себе. Выяснилось, что у него был день рождения. Филипп долго отказывался, но другие члены сельсовета взяли его под руки, да и привели к имениннику. В дом, где шло застолье, зашел и сосед, который считался к тому времени кулаком, так как имел пару лошадей, хороший сад и дом, крытый железом. Он с собою принес дополнительное угощение. Наверное, тот «кулак» хотел уговорить председателя сельсовета, чтобы его вычеркнули из «кулаческого» списка. Однако, по моему мнению, то была кем-то специально задуманная интрига, чтобы подставить председателя сельсовета Филиппа Табачнюка.

Ну, скажите мне добрые люди, как так может совпасть, что под окном дома продавца кооперации ту пьянку весь вечер наблюдал местный «комсомолец». Потом он сразу же сообщил в Винницу, что председатель сельсовета связался с кулаками и пьет вместе с ними. Не верится мне, что этот сопляк – «комсомолец» проявил просто таки свою личную инициативу и при том точно знал, что члены сельсовета после заседания того дня пойдут куда-то праздновать, что именно туда может прийти этот «кулак». Кроме того, комсомолец очень точно знал, куда потом нужно обратиться с доносом, так как эта информация была в Виннице уже на следующее утро. Здесь явным образом Филипп Табачнюк перешел кому-то дорогу, и его снисходительность к сельским «кулакам» сыграла свою решающую роль в этом деле.

Состоялся суд, на котором Филиппу Табачнюку за связь с «кулаками» дали один год тюрьмы общего режима. Ксения в то время была в очередной раз беременна, однако ездила на тот суд, чтобы хотя бы этим уменьшить приговор. Возвращалась она назад к селу вместе с «комсомольцем»-доносителем и с того горя его прокляла.

Проклятие Ксении таки сбылось. Такие люди, которые доносят, как правило, руководствуются не своей совестью, а каким-то корыстным интересом. Вот так и оказалось, что этот доноситель со временем стал грабителем. Он попался на этом вместе со своим братом в тридцать третьем году. Получил несколько лет тюрьмы, а потом, видно по пьянке, попал под поезд, который отрезал нему одну ногу. Спустя некоторое время он снова попал под поезд, да и совсем отдал богу душу.

Марии во время отсутствия отца приходилось выполнять всю работу по хозяйству, хотя тогда ей исполнилось только тринадцать лет. Как-то ей нужно было привезти домой с поля снопы скошенного хлеба. Она запрягла лошадь в телегу и поехала на поле, которое находилось далеко за селом. Пока нагружала подводу снопами, то пустила лошадь на выпас. Потом снова стала запрягать, однако лошадь чего-то испугалась, и сгоряча брыкнула ее копытами по голове. Чуть не убила. Хорошо, что поблизости случился соседний мальчуган, который Марию привел в чувство и помог привезти тот хлеб домой.

Филипп Табачнюк отсидел в тюрьме первый раз девять месяцев и вышел прежде срока за хорошую работу. Он разбирался в машинах, так как некоторое время работал с братом на его машинах, а потому его использовали в тюрьме по этой специальности.

Второй раз Филиппа посадили уже после голодного тридцать третьего года. На этот раз – за растрату. Он снова работал председателем сельсовета (ну таки тянуло же отца Марии на руководящие посты) и периодически брал на личные расходы из кассы сельсовета некоторые деньги. Так он набрал тех денег где-то около четырехсот рублей и дождался ревизии. В Ксении в сундуке необходимые деньги были (заработанные тем же Филиппом), однако она их оттуда забрала и убежала из дома, чтобы не давать. Мария к тому времени уже работала в совхозе и насобирала какие-то деньги на сапоги. Эти деньги она отдала отцу, но это таки не помогло – отца посадили. Снова дали год общего режима. Сидел он в Стрижавской колонии, и Мария периодически его там посещала. Ксения же, видно ощущая свою вину, к мужу не ходила. Пошла она только тогда, когда узнала от Марии, что Филиппа скоро отпустят.

7.4. Перед войной

После совхоза Мария некоторое время работала в магазине на станции Тюшки. Практически не имея образования, только естественный ум, она неплохо справлялась со своими обязанностями. Спустя некоторое время в тридцать шестом году ей предложили принять магазин в селе Демидовка. Там она впервые вышла замуж.

Замужество то было чем-то очень похожим на мою первую женитьбу. Поженили ее с братом председателя Демидовского сельсовета. Тот часто заходил в магазин, что-то там заговаривал с продавщицей, но никакой речи о бракосочетании не было. Видимо она ему очень понравилась, однако боялся в этом признаться, чтобы не получить в подарок тыкву.

Однажды председатель сельсовета взял для регистрации паспорт Марии, а когда та пришла его забирать, то оказалось, что она уже состоит в браке с братом председателя – Николаем. Ну что было делать одинокой девушке – уговорили таки. Стала она жить с Николаем и свекровью в его доме. А двадцать первого сентября тридцать шестого года в них родилась дочь Тамара.

Жизнь в одном доме со свекровью с течением времени стала невыносимой и через год Мария уговорила Николая переехать у Гнивань на сахарный завод. Там он начал работать в охране. Жили они в общежитии на территории завода. Мария работала в заводском магазине.

В том магазине Мария получила болезнь суставов, которую пронесла через все жизнь. Часто по тому поводу она потом вспоминала старичка-бухгалтера, который говорил:

– Дочка! Положи на цементный пол какие-то доски и по них хода. Простудишь ноги.

Она же, смеясь, отвечала:

– Ну, да что мне будет!

В тридцать восьмом году Тамара каким-то образом обожглась кипятком. Нужно было где-то ее лечить. Узнав об этом к Марии в магазин зашел отец Филипп, и предложил забрать Тамару в село. Он сказал:

– Давай я ребенка заберу к нам. Буду каждый день носить к тетке на лечение.

Тетка была женой брата отца Илька и одновременно сельской знахаркой. Она лечила травами людей со своего и окружающих сел. В одно время тетка служила в Виннице у профессора медицины, помогала тому собирать травы, готовить из них отвары, мази и лечить. Выйдя замуж за Илька, она стала применять свое знание для лечения односельчан.

Однако Николай был очень против того, чтобы отдать Тамару в село. Он сказал:

– Увижу, что ты забрала ребенка – застрелю.

Однако Мария здесь проявила свой характер и одним ранним утром, когда Николай был на дежурстве, собрала ребенка и понесла в Ярышивку. Выходила она не через главную проходную, на которой стоял Николай, а через другую, на противоположном конце завода. К восьмому часу утра Мария уже возвратилась на свою работу. После того случая они разошлись.

В конце тридцать девятого года Мария вышла замуж вторично за мужчину по фамилии Понятовский. Он работал на том же заводе заместителем начальника охраны. Долго вместе они не жили, так как началась война, и Марию с ребенком эвакуировали в Караганду. Там она сначала работала официанткой в столовой при одной из шахт, а потом в хлебном магазине. Самого Понятовского направили в другой город начальником охраны шахты, и там он нашел себе новую жену. Развелась Мария с тем Понятовским после войны, уже после того как мы с ею встретились и сошлись для общего проживания.

7.5.Анатолий Табачнюк

Брат Марии Анатолий родился в двадцать четвертом году и был пятым ребенком в семьи. После Марии родилось еще трое детей, двое умерли грудными, и только Тимош прожил до шести лет. Перед войной в тридцать девятом году, когда мать Марии Ксения родила седьмого и последнего ребенка Леониду, Анатолию было уже пятнадцать лет.

На это время Мария уже была замужем и имела от этого брака дочь Тамару. Отец Филипп где-то на работе похвастался, что его жена скоро снова родит, и это передали Марии. Она немного была взволнована и задала Анатолию, когда тот зашел к ней на работу у Гнивань, вопрос:

– Что, у мамы скоро будет ребенок?

Тот сразу не ответил, так как видимо не знал, что сказать. Однако спустя некоторое время он зашел снова, но был не в расположении духа. На вопрос, что произошло, ответил:

– У мамы пальто на животе не сходится.

Перед войной Анатолий был в Ярышивке секретарем комсомольской организации. На войну его не взяли, так как годами не вышел – имел только семнадцать лет. Не взяли Анатолия в Красную армию, то взяли немцы на сельхозработы в Германию. Пробыл он там где-то около года и возвратился по болезни руки. У него одна рука была на тех роботах повреждена и начала сохнуть.

Его мать Ксения не очень обрадовалась возвращению сына, так как во время работ в Германии она получала за сына денежную помощь в девяносто марок и четырнадцать килограммов крупы на месяц. Она все время наседала на сельского старосту Петра Яремчука, чтобы тот снова забрал сына на работы. Однако тот, хорошо зная Ксению, пропускал ее просьбы мимо уха.

В окружающих селах в то время начал действовать партизанский отряд Петра Белокурского, непосредственное участие в котором принимал уже известный нам, Александр Ксенич. Анатолий, по свидетельству одного из подпольных членов этого отряда Бориса Завальнюка, был у них связником и разведчиком. Он часто возвращался ночами домой в женском платье. Платье он, наверное, брал у своей подруги – девушки по имени Вениамина (звали ее в селе по простонародному – Венка), проживавшей в соседнем селе Студеница. До начала войны Анатолий дружил с другой девушкой – Стасей Гуменюк и уже собирался на той жениться, однако когда возвратился из Германии, то стал навещать Венку. Та жила в родительском доме сама, так как маму посадили за спекуляцию, а отца вывезли на работы в Германию.

Ксения, как говорили люди, приходила к старосте Петру трижды с просьбой, или требованием – забрать Анатолия. Не верится мне, что родная мать хотела выдать при этом сына, как партизана. Она, наверное, просто хотела снова получать паек, который в те военные времена было значительным подспорьем. Однако третий раз пришла она очень несвоевременно – у старосты сидел какой-то полицейский чин вместе с немецким офицером.

– Петр, сколько раз я буду к тебе ходить?! Когда же ты, в конце концов, заберешь того партизана?!

Немец и полицай сразу же ухватились за эти слова женщины. Они и приехали с село с целью активизировать борьбу сельской полиции с местными партизанами. Вот приезжий полицейский чин сразу же заорал:

– Какого такого партизана? Почему ты Петр до этого времени не арестовал его и других известных тебе комсомольцев и не подверг допросу?! Не может быть, чтобы они ничего не знали о расположении партизанского отряда.

Пришлось таки Петру срочно отправлять за Анатолием полицая, чтобы привести «того партизана» на допрос в старостат. Привели его туда, но перед тем арестовали еще одного сельского комсомольского активиста – Петра Ткачука. Пока Петра подвергали допросу, Анатолий, подумав, что полиции стало известно о его похождениях в женской одежде, выскользнул через окно. Он огородами начал удирать в направлении железнодорожного пути. Когда полицаи обнаружили его отсутствие, то сразу же послали за беглецом конную погоню. Эта погоня поехала к железнодорожной насыпи, с которой увидела Анатолия, который бежал в сторону соседнего села Студеницы. Вместе с путевой охраной из венгерских солдат они начали страшную стрельбу и таки достали беглеца. Попал в сердце Анатолия его же хороший знакомый – венгр из путевой охраны. После того, как он увидел, кого убил, этот солдат рвал из отчаяния на себе волосы, но если бы это могло уже помочь.

В том же сорок третьем году немцы сожгли в селе Селище дом Елены Бурковской, а в нем несколько партизан. Говорили, что в том доме погиб Александр Ксенич и большая часть партизанского отряда Петра Белокурского.

7.6. После войны

Отец Марии в начале войны в возрасте пятидесяти одного года был призван в Красную армию. Отвоевал всю войну без царапины, возвратился домой. Дома работал на свеклоприемном пункте при железнодорожной станции Тюшки. Эта станция находится на расстоянии где-то около трех километров от села Ярышивка, и из нее отправляли свеклу на сахарные заводы вагонами. На этом свеклопункте Филиппу Табачнюку удалось получить свой третий тюремный срок. Однако это было уже не по политическим мотивам, а просто за обычное халатное отношение к своим обязанностям. На это раз он отсидел только один месяц. Посадили его за то, что свеклопункт во время его заведования обворовали. За сданную свеклу в то время рассчитывались сахаром. Вот тот сахар с приемного пункта и похитили, а Филиппа за то, что не обеспечил охрану – посадили.

Умер отец Марии двадцать седьмого декабря одна тысяча пятьдесят второго года, всего на три месяца раньше от моей матери. Одного дня он хорошо поужинал вареным горохом и у него открылся аппендицит. Нужно было срочно ехать в больницу, но он отказался. Было ему тогда только шестьдесят два года.

Иметь Марии умерла в шестьдесят восьмом году, когды мы жили уже в селе Витава и строили там дом. Было ей к тому времени семьдесят восемь лет.

Послесловие

На этом я завершаю скромный рассказ о своей жизни, жизни близких мне людей и событиях с ними связанными. К сожалению, жизнь промелькнула незаметно и очень быстро в бурных событиях лет революции, обучения, войны. Завершая жизненный путь, я вынужден констатировать, что нам в этом мире отведен слишком маленький временной отрезок в общей космической бесконечности. И только с приближением вечности начинаешь понимать, что все когда-то заканчивается и нужно оставить после себя, хоть какую-то память для потомков. А иначе возникнет и растает в этой бесконечной вечности вопрос – а кто ты был, для чего ты жил, что ты сделал, какая цель твоей жизни? Удалось ли мне хотя бы немного ответить на этот вопрос исповедью своей жизни, судить придется вам мои уважаемые читатели.

Все, что произошло в дальнейшей моей жизни хорошо известно сыну моему Валерию, и я имею надежду, что он в свое время продолжит эту нехитрую историю семьи Марценюков.

Оглавление

Предисловие

Часть первая: В Колюховських тернах

1.1. Моя семья

1.2. Село Колюхов

1.3. Революция

1.4. После революции

1.5. Новая экономическая политика

1.5. Коллективизация

Часть вторая: В людях

2.1. Годы больших ожиданий

2.2. Голод тридцать третьего года

2.3. Педагог

2.4. Борьба с врагами народа

2.5. Федор Марценюк

2.6. Бракосочетание

Часть третья: Война

3.1. Перед войной

3.2. Война

3.3. Плен

3.4. Лагерь смерти

3.5. Пленные рабы

3.6. Бегство из плена

3.7. Фронтовые будни

Часть четвертая: На Западной Украине

4.1. После демобилизации

4.2. Вторая семья

4.3. Война без фронтов

4.4. К родному дому

Часть пятая: На Тывровщине

5.1. В отчем доме

5.2. Смерть матери

5.3. Колюховские будни

Часть шестая: На веку, как на длинной ниве

6.1 Снова на Западной Украине

6.2. Возвращение блудного сына

6.3. Новое жилье

Часть седьмая: Семья Табачнюков

7.1. Родословная Марии

7.2. Пожар

7.3. Тюрьмы Филиппа Табачнюка

7.4. Перед войной

7.5.Анатолий Табачнюк

7.6. После войны

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg