«Первые залпы войны»

Николай Васильевич Аввакумов Первые залпы войны

Накануне

Шел июнь 1941 года. Наш 41-й мотострелковый полк 84-й дивизии 11-й армии в то время находился в лагере. Располагались мы на берегу небольшой речушки, притока реки Вилии. Палатки полковой школы, в которой я числился курсантом, были разбиты рядом с расположением рот второго батальона. Это не случайно. Как объявили нам еще до выезда в лагерь, во время полковых учений и в случае боя школа должна действовать со вторым батальоном на правах самостоятельного подразделения.

Но главная задача школы состояла в подготовке младших командиров. Поэтому программа боевой подготовки была обширней, чем в других подразделениях, а требования к курсантам значительно выше, чем к бойцам батальонов. В курсанты нас зачислили после двух месяцев службы в обычных ротах. В школу отбирали рослых, физически развитых ребят с образованием 6–7 классов и выше, которые за короткий срок службы сумели себя показать положительно. Для тех лет 6–7 классов средней школы считалось высоким образовательным уровнем. Были бойцы, которые с трудом писали и читали. Нам, «образованным», приходилось по их просьбе «сочинять» письма к их родным и любимым.

Помощники командиров взводов и командиры отделений школы в основном подобрались из тех, кто успел понюхать пороху в финскую кампанию, из сверхсрочников. У нас помощником командира взвода был старший сержант Бродов. Он по гражданской специальности учитель. Наверное, это и помогало ему четко, доходчиво вести занятия, находить подход к каждому, хотя все мы были разными. Авторитет Бродова был настолько непререкаем, что никто не мог ему лгать, а в случае душевных невзгод обращались не к кому-нибудь, а к старшему сержанту за советом. Он строго требовал с подчиненных, ко всем относился одинаково и при этом никого не унижал и никому не позволял смеяться над товарищами.

Командир взвода лейтенант Рожков все строевые занятия и занятия по изучению матчасти оружия поручал вести Бродову. И мы понимали почему. Лейтенант, как мы узнали, был сыном какого-то крупного военного и готовился поступать в военную академию. К тому же он прекрасно понимал, что в знаниях и умении вести занятия он не мог равняться со старшим сержантом.

Бродов был высок, широкоплеч, спортивного сложения, всегда сохранял идеальную военную выправку. Глубокий шрам на правой щеке от пули белофинского снайпера не уродовал лица, а придавал ему суровый и благородный вид. Мы с восхищением смотрели на своего командира, когда он показывал приемы штыкового боя. Казалось, нет человека, который бы смог одолеть Бродова в штыковом бою. В его руках трехлинейка мелькала словно игрушка. В строевой подготовке ему тоже не было равных. Особенно поражали нас четкость и отточенность движений, когда Бродов брал винтовку «на руку!» и шагал строевым шагом. Поднимая ногу с оттянутым носком на высоту 45 сантиметров, не сгибая колена, как требовалось тогда по строевому уставу, он четко чеканил шаг. При виде этого мы представляли, как шагали наши бойцы по Красной площади на праздничных парадах. Бродов для нас тогда был как бы сошедшим с кинокадров тех лет.

При изучении матчасти оружия старший сержант ловко разбирал и собирал винтовку, автомат и пулемет.

Его движения были доведены до автоматизма. После каждой операции Бродов делал секундную паузу, чтобы курсанты могли лучше запомнить их.

Однажды он продемонстрировал сборку и разборку винтовки с завязанными глазами. Мы засекли время и попытались повторить его скорость, не завязывая глаза. Но, увы, никому не удалось даже приблизиться ко времени, за которое наш командир собирает и разбирает оружие. Бродов разъяснил, что в этом нет ничего особенного. Надо при разборке каждую деталь класть в определенном порядке, а остальное зависит от тренировки и старания.

Дни в лагере проходили в напряженной боевой подготовке. Кроме винтовки Мосина (трехлинейки) мы изучали автомат ППД и самозарядную винтовку Симонова. Новое оружие, которое мы впервые увидели в киножурнале, показывающем парад в Москве, не пользовалось большой популярностью у старых военных. Те, кто побывал на финской, жаловались на ППД. Особенно они были недовольны пружиной диска, сделанной из тонкой проволоки. Она оказалась слабой и часто ломалась в местах, пораженных ржавчиной, отчего случалось много отказов. Капризной была и самозарядная винтовка. Ее в основном использовали как снайперскую.

Бродов отлично знал это оружие. Однажды даже показал, как можно стрелять очередями из самозарядной винтовки, защемив спичкой шептало. Но он не рекомендовал пользоваться этим способом, так как в диске винтовки всего 10 патронов и к тому же это может вызвать разные задержки.

В лагере постоянно практиковались броски по тревоге. В первое время многие курсанты не выдерживали темпов, которые задавал командир полковой школы майор Сидоренко. Мы знали, что он кадровый военный, долгое время служил в инженерных войсках. Награжден медалью «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии». Сидоренко был лет сорока, небольшого роста, с брюшком, добрейшим выражением лица. Он внешне походил больше на интенданта, чем на строевого командира. Но в пеших бросках ходил, как выражались курсанты, словно лось. Длинноногий и худой лейтенант Рожков едва поспевал за ним. А Сидоренко через каждую пару километров пути останавливался и подгонял отставших.

— Подтянитесь, подтянитесь! Не отставать, не отставать! — звонким голосом торопил он курсантов. Затем догонял голову колонны и снова взвинчивал темпы. Броски обычно заканчивались занятием обороны или исходного рубежа для наступления. Вот тут-то Сидоренко выжимал из нас семь потов. Он давал команду на занятие рубежа и окапывание, а сам засекал время. Доставалось тем, кто неправильно выбирал место для окопа или хотел «схалтурить», то есть сделать окоп мельче или уже. Командир учебной роты на глаз определял размеры окопа, но всегда имел при себе рулетку. Она служила ему для того, чтобы доказать курсанту, что тот ошибся. Когда кто-то пытался оправдаться, что у него нет такой рулетки, майор говорил, что у бойца всегда при себе имеется много средств, чтобы с наименьшим допуском определить размеры.

— Надо знать длину малой саперной лопаты, длину патрона, штыка, следа своей обуви. Тогда можно и без рулетки все разметить. Находчивость, солдатская находчивость нужна, — говорил майор.

Больше всех доставалось тем, кто неправильно выбирал себе рубеж. Помню, однажды я делал окоп в полный рост. Сидоренко несколько раз молча проходил мимо и ничего не говорил. Я постарался на совесть. Окоп делал с любовью, по всем правилам, промеряя его размеры. Когда я все закончил и обложил бруствер дерном, майор снова оказался рядом и спросил меня:

— Курсант Аввакумов, сколько вы намерены продержаться в этом окопе?

— Буду держать оборону, пока не кончатся боеприпасы, а затем отбиваться штыком.

— Не придется вам штыком отбиваться. Противник вас уничтожит в первые минуты боя. Он показал на лощинку, которая проходила в 20 метрах от окопа.

— Вот по этой лощинке противник подползет незамеченным и уничтожит тебя гранатой, — пояснил майор. Он подробно разобрал невыгодное расположение моего окопа, указал на то, что сектор обстрела из него очень узкий и связь с товарищами по отделению тоже не идеальная. И тут же приказал мне определить подходящее место для окопа и выкопать заново. Поработать мне пришлось изрядно. Но урок, полученный от Сидоренко, запомнился основательно.

— Тяжело в ученье — легко в бою, — постоянно напоминал нам Сидоренко, за что мы прозвали его Суворовым. А за его внешний вид называли еще Колобком. Но все мы уважали своего командира. Он был простой, отзывчивый, внимательный к подчиненным.

Один курсант получил письмо, где сообщалось о том, что у него заболел отец, а дом, где живет семья, требовал серьезного ремонта. Парень ходил сам не свой, ни с кем не делился горем. Это заметил майор, в беседе сумел вызвать курсанта на откровенность. Парень показал письмо. Майор попросил курсанта написать рапорт об отпуске. Хотя отпуск не был положен, Сидоренко сумел убедить командира полка отпустить курсанта домой на 15 дней. Этого времени хватило, чтобы подремонтировать дом.

Любил майор песни и сам неплохо пел. Запевал для взвода, подбирал лично и прослушивал их. У каждого взвода была своя коронная песня и своя у роты. На вечерней прогулке мы всегда пели:

Наша школа, школа командиров, Младший комсостав полка…

Трое «свистунов» сопровождали припев лихим присвистом. Командир полка не раз объявлял роте благодарность за хорошую песню. Когда усталые подразделения возвращались с полковых учений, командир полка на своей «эмке» подъезжал к нашей роте и, обращаясь к Сидоренко, говорил:

— Взбодри, майор, бойцов. Пусть твои молодцы хорошую строевую оторвут.

А Сидоренко словно ждал этого. Вместе с запевалой сержантом Федоровым он начинал:

— Распрягайте, хлопцы, коней, — или другую лихую песню.

Будет — не будет

Еще до выезда в лагерь, находясь в военном городке, мы много слышали о том, что вот-вот начнется война. Жены многих командиров уезжали в глубь страны к родственникам. Чаще и чаще стали говорить о нарушениях границы и других провокациях со стороны фашистской Германии. Хотя политработники и командиры убеждали нас в обратном, но чувствовалось, что они думали так же, как и мы. Смутная тревога и нехорошие предчувствия не покидали нас. А тут еще сержант Федоров, который не мог не петь, в последнее время чаще затягивал грустные песни. Но это не мешало ему мечтать. Он так красочно расписывал нам, как скоро вернется домой, встретится с отцом, матерью, с любимой девушкой и как заживут они после свадьбы. Мы слушали и завидовали ему. Старший сержант Бродов стал часто поговаривать, что устал от службы и скучает по своему учительскому делу.

— Нынче мои ребята уже десятый заканчивать будут. Выросли, возмужали, наверное, не узнаю, — мечтательно, с глубокой грустью говорил он.

Однажды, уже в лагере, во время самоподготовки сержант Федоров взял баян и вместо любимой «Катюши» затянул песню из кинофильма «Большая жизнь» о том, как молодого коногона несут с разбитой головой. Пел с каким-то душевным надрывом, проникновенно, вышибая слезу. Майор Сидоренко, который в лагере почти неотлучно находился в роте, подошел сзади к Федорову, положил руку на плечо и сказал:

— Хватит, дружок, больше не могу. Заводи веселую. — На глаза командира навертывались слезы. Увидев это, Федоров тут же рванул мехи и начал: «Ты сказала, в понедельник»…

Песню подхватили все. Спели лихо. Но что-то грустное, необъяснимое осталось от этой картины на душе у меня и, думаю, у других. Тут пришел дежурный, принес почту и, как водится, заставил плясать счастливчиков, которым принес весточки от родных, любимых и знакомых. Получил письмо и я. Написал его брат Иван. Вот оно: «Здравствуй, Коля! Пламенный привет тебе от всей семьи! Живем мы не хуже, чем при тебе. Я заканчиваю седьмой класс. Экзамены сдам. В этом твердо уверен. Пока не решил, что буду делать дальше. Если у родителей будет здоровье, то, может, пойду в восьмой, а нет, то в ремесленное училище, или пойду работать. У бати здоровье-то неважное, пора бы на пенсию, а он все хорохорится, говорит, что до института меня доведет, инженером с высшим образованием сделает. Конечно, учиться — дело неплохое, но и совесть надо иметь. У старика жизнь была нелегкая, сам знаешь. А мы, если надо, можем учиться и заочно. Все думаю: кем быть? Эх, если бы в шоферы попасть удалось, пошел бы, не задумываясь.

У нас часто поговаривают, что может начаться война. Правда это? Батя рассказал, что у них с конного двора стройки забрали лучших лошадей. Говорят, для армии. Со снабжением тоже похудшало. Масло сливочное стали продавать с перебоями. Дают в одни руки по 200 граммов. А так все как будто есть.

С кем же может быть война? С японцами? Неужели Халхин-Гол не пошел впрок? Снова с финнами? Не похоже. Часто поговаривают, что будто бы Германия копит силы на нас. Ты служишь там, около самой границы. Тебе, наверное, лучше знать, что к чему. Нынче картошки мы насадили много. Кроме своего огорода, разделали целину под высоковольтной и засадили там три сотки. Батя сказал, что на всякий случай это нам не повредит, а когда война, всегда голодно. Приедешь в отпуск, наговоримся досыта. А пока до свидания. Жду ответа, как соловей лета. Твой брат Иван».

Письмо, на которое я надеялся, что оно разгонит плохое настроение, наоборот, утвердило во мне мысль, что война все же будет, если уж об этом говорят даже на Урале.

В последнее время нас чаще и чаще призывали проявлять бдительность, читали лекции о том, что мы должны быть в постоянной боевой готовности. Но ответа сомневающимся в том, будет или не будет война, нам никто не давал. Даже старший сержант Бродов, который хорошо разбирался в международной обстановке и отвечал на любые вопросы, уклонялся от ответа на этот. А однажды, когда его спросили в очередной раз, он сказал, что на эту тему прочитает лекцию старший политрук Смирнов. Такая «лекция» вскоре состоялась. Старший политрук Смирнов раскрыл газету за 14 июня и прочитал нам Заявление ТАСС. В нем опровергались слухи о неизбежности войны между СССР и Германией.

— Большего я вам сообщить не могу, а сейчас спешу в штаб, — уклонился от вопросов Смирнов. По поведению старшего политрука было видно, что он не сомневается в том, что опровергается в Заявлении, но высказать, что думает, не желает.

18 июня были прерваны занятия и объявлена тревога. Старшина Яновский скомандовал: «Рота, в ружье!» Командиры взводов доложили майору Сидоренко о наличии бойцов в строю. А затем перед ротой была поставлена задача. Полковая школа должна марш-броском совершить переход в расположение военного городка. Палатки в лагере не снимать. При себе иметь только крайне необходимое.

Переход совершили за два часа с небольшим. В городке вся техника была приведена в боевую готовность. Нам приказали сжечь все конспекты и наставления. Выдали боеприпасы. После обеда все подразделения полка построились около автомашин, на которых предстояло ехать. Нам объявили, что на днях начнутся армейские учения с боевыми стрельбами и мы должны выехать в поле для подготовки. К вечеру полк выехал и часа через два-три остановился в сосновом лесу, опушкой выходившему к хлебным полям. Сразу же нам приказали рыть траншеи для укрытия от авиации.

Начались жаркие дни учебы. Постоянные пешие марш-броски, окапывание. Все, что раньше проходили теоретически, сейчас отрабатывалось на практике. Занимались по 10–12 часов в сутки. Наши командиры почти неотлучно находились в подразделениях и спали с нами по-походному, на земле, подостлав под себя нижние ветки деревьев. Верхние ветки, которые помягче нижних, нам рубить не разрешалось, их сохраняли в целях маскировки. Кроме обычных постов вокруг места, где расположился полк, велось постоянное патрулирование. Прошел слух, что группа диверсантов, переодетых в красноармейскую форму, нарушила телефонную связь соседнего с Вильнюсом района, повалив несколько столбов. Нам не разрешалось выходить за опушку леса.

В ночь с 21 на 22 июня в нашей роте была проведена игра «Ночной поиск». К рассвету мы все, промокшие насквозь, возвращались с учений. Все были веселые, впечатлений много, тем для споров, обсуждений предостаточно. Костры нам разжигать запретили, но, чтобы быстрее согреться, разрешили отдыхать на открытом месте на юго-восточном склоне холмика, за опушкой. Старшина объявил, что в связи с ночными занятиями роту поднимут на два часа позже, а воскресенье 22 июня объявляется рабочим днем.

Мы еще не успели заснуть, как со стороны Каунаса донеслись приглушенные взрывы, слившиеся в единый гул.

— Ну вот и начались армейские учения с боевыми стрельбами, прислушиваясь к взрывам, прокомментировал сержант Федоров. Но уставших ребят больше интересовал сон, и поэтому не все обратили внимание на взрывы.

Утро 22 июня началось для нас с политинформации. Старший сержант Бродов пересказывал материалы из центральных газет о наиболее важных событиях жизни страны. В это время над лесом почти на бреющем полете пролетело несколько самолетов. Поскольку деревья скрывали от нас небо, мы не увидели, что это были за самолеты. Закончив политинформацию, Бродов объявил перерыв на 10 минут. Но он затянулся почти на полчаса, так как следующие по объявленному расписанию занятия должен проводить майор Сидоренко, но его где-то не было.

Мы из леса вышли на опушку, чтобы спастись от духоты. Здесь хоть и припекало солнце, зато ветерок приносил прохладу, а воздух был суше и свежее. Вдруг, уже с той стороны, куда улетели самолеты, послышался гул моторов. Мы увидели, как низко над землей летит наш истребитель. Из крыльев и кабины выскакивали язычки огня, и за хвостом тянулся черный шлейф. Его преследовали два самолета с крестами на крыльях. Через несколько секунд самолеты скрылись за лесом, а затем раздался взрыв. Мы поняли, чем все это кончилось. А со стороны Каунаса продолжали то усиливаться, то ослабевать взрывы.

Мы окружили Бродова и засыпали его вопросами. Он ответил, что это похоже на войну, но точно мы узнаем скоро. Всех командиров подразделений вызвал к себе командир полка. И мы курили, и каждый высказывал свои догадки. Одни говорили, что это, видимо, провокация. Другие, что самый настоящий военный конфликт, который может закончиться и войной. Но большинство считало, что началось то, чего так опасались, — война.

Разговоры прервал лейтенант Рожков. Он прибежал взволнованный. Таким мы его еще не видели. Построил взвод и скомандовал: «За мной бегом — марш!» Мы выбежали на поляну, где уже выстроилась часть подразделений полка.

Когда собрались все, начался митинг. Открыл его старший политрук Неустроев. Он сказал, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз. Сейчас идут ожесточенные бои на всей протяженности границы от Балтийского до Черного морей. Врагу удалось на ряде направлений перейти границу и вклиниться на нашу территорию. Нашей дивизии предстоит встретить врага и дать ему достойный отпор. Он сказал, что только что выступил товарищ Молотов. Старший политрук заключил выступление его словами: «Наше дело-правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Выступавшие на митинге гневно клеймили врага, давали клятву уничтожить его. Было объявлено, что наш особый Прибалтийский военный округ переименован в Прибалтийский фронт.

К вечеру полк снялся с этого места и двинулся дальше, в сторону Каунаса. Ехали медленно, петляли. С наступлением темноты темпы продвижения полка замедлялись. Шоферы, не умевшие водить машины в темноте, часто въезжали в кюветы, сталкивались машины. Поэтому приходилось много останавливаться и подолгу — стоять. Наконец полк прибыл в назначенное место. Здесь уже стояли вкопанные в землю около дороги противотанковые пушки. Было видно, что артиллеристы приехали задолго до нас и успели приготовиться к бою.

Заняв оборону, мы получили приказ окопаться. Большинство из нас волновало то, что полученных в городке боеприпасов не хватит для хорошего боя. Командиры подразделений успокоили, что к утру полк будет полностью обеспечен всем необходимым. Майор Сидоренко прочитал приказ о присвоении званий сержантов выпускникам школы и сказал, что завтра часть выпускников будет направлена в другие подразделения на должности командиров отделений и помощников командиров взводов. Оставшиеся выпускники в школе будут в качестве отдельной роты воевать в составе второго батальона и одновременно выполнять роль резерва для пополнения младшими командирами других подразделений. Старшина раздал нам знаки отличия — металлические треугольники, покрытые красной эмалью. Мне приказом по полку было присвоено звание сержанта. Обычно выпуск из полковой школы раньше, как рассказывали наши командиры, проходил торжественно, как праздник. У нас он прошел как бы между делом. Это был первый выпуск полковой школы во время войны. Выпуск сержантов, которым придется принять первые удары врага.

Что мы представляли тогда из себя как воины? Мы были уверены, что наша армия непобедима. Успехи в создании индустриальных гигантов первых пятилеток, челюскинская эпопея, героические перелеты Чкалова и других летчиков, стахановское движение воспитывали в нас уверенность в том, что нам все по плечу, для нас нет преград. Вся политическая работа того времени порождала в нас жажду подвига. Я хорошо помню встречи с участниками боев на Хасане и Халхин-Голе, которые проводились в школе. Мы с интересом смотрели фильмы «Истребители», «Суворов», «Щорс», «На границе» и другие, воспевающие боевые подвиги, воспитывающие патриотизм и веру в непобедимость.

В школах того времени и среди рабочей молодежи была развита тяга к спорту, работе в оборонных кружках. Мы с гордостью носили значки ГТО (готов к труду и обороне), «Ворошиловский стрелок», ПВХО (противовоздушная химическая оборона). Девушки сдавали на значки ГСО (готов к санитарной обороне). Во всех школах действовали оборонные и спортивные кружки.

Конечно, тогда не было таких стадионов, как сейчас, кортов, плавательных бассейнов. Но массовый спорт был в большом почете. Помню, мы сами сооружали спортивные площадки, футбольные поля. Собирали металлолом и другое вторсырье, чтобы приобрести камеру для футбольного мяча. В те времена это было большим дефицитом.

Любой призыв тогда был сигналом к действию. Так, после призыва «Молодежь, на самолеты!» у нас почти весь класс пошел в аэроклуб Осоавиахима, но только нескольким счастливчикам удалось записаться, и то в парашютный кружок.

Патриотизм, стремление к подвигу поощрялись и в песнях, и в литературе, и в массовых мероприятиях. В середине 30-х годов наш земляк из Кушвы пограничник Баранов был захвачен японцами. Он отбивался от врагов до последнего. Только израненного, потерявшего сознание, его удалось перетащить через границу. Японцы зверски издевались над героем и замучили его до смерти. Во всех областных и местных газетах был описан подвиг Баранова. О нем рассказывали на школьных линейках. Вскоре появилась песня о подвиге героя-пограничника.

А какие песни тогда звучали! Взять хотя бы популярнейшую «Катюшу», «Каховку», «Я на подвиг тебя провожала». Патриотизм, любовь к Родине и призыв к действию — вот что было главной их темой.

Правда, надо сказать и о другой стороне многих песен, особенно на военные темы. Они в большинстве отражали вчерашний день. В них восхвалялась старая военная техника, старый подход к вопросам войны. Например, «Тачанка», «Винтовка», которой помогают острой саблей. Чуть ли не самой грозной силой считалась кавалерия. К сожалению, на армию мы часто смотрели с позиций времен гражданской войны.

Словом, перед вступлением в Великую Отечественную мы приобрели очень много хорошего, что нам помогло выстоять, и в то же время у нас было много ложных, порой наивных представлений о будущей войне. Так, например, мы считали, что все наше оружие лучше, чем у врага, что солдаты из рабочих и крестьян не будут стрелять в воинов Страны Советов, что война будет такой, какой мы ее видели в кинофильме «Если завтра война». За иллюзии, заблуждения и ошибки нам пришлось платить дорогой ценой, переучиваться на ходу, менять многие представления и убеждения. Вот какими были мы, солдаты, встретившие войну. Да, были среди нас и трусы, и предатели, но это единицы. В целом на защиту страны встал народ, горячо любящий Родину, до конца преданный ей, закаленный в преодолении трудностей, каких немало легло на наши плечи, уверенный в правоте своего дела и в победе. Это все мы старший сержант Бродов, сержант Федоров, майор Сидоренко и другие, то есть миллионы советских людей. Не случайно в газете, выходившей в фашистской Германии, «Фелькишер беобахтер» появилась статья, в которой говорилось: «Русский солдат превосходит нашего противника на Западе своим презрением к смерти. Выдержка и фанатизм заставляют его держаться до тех пор, пока он не убит в окопе или не падает мертвым в рукопашной схватке». (Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. — М., 1985. — Т. 2. — С. 141.)

Крещение

Я, свернувшись калачиком, спал на дне ячейки, вырытой в полный рост по всем правилам науки, которую нам преподал майор Сидоренко. На дно ячейки я постлал березовые ветки, чтобы было мягче. Спал тревожно, часто просыпался, так как духота не спадала и здесь. Вдруг слышу тяжелые шаги и голос помкомвзвода Бродова:

— Аввакумов! Аввакумов! Ты где?

— Здесь, товарищ старший сержант, — высунувшись из окопа, пробормотал я спросонок.

— Вылезай, пойдешь на задание.

Я вылез из окопа со снайперской винтовкой и шинелью, накинутой на плечи, вытащил вещмешок.

— Шинель скатай в скатку, приведи себя в порядок, — оглядев меня, сказал Бродов. Убедившись, что я готов, Бродов качнул головой, что означало: следуй за мной. Пробираясь по тылу обороны полка, мы вышли к лесу, где окопался батальон капитана Левченко. Бродов остановился.

— Вон там, на опушке, штаб. Представишься как положено. Там тебе все растолкуют. Задание будет серьезное. Желаю, чтобы все закончилось благополучно. После выполнения встретимся. — Бродов пожал мне руку и быстро исчез в направлении, где школа держала оборону. Это был последний разговор с человеком, которого я так уважал и успел полюбить, как родного отца. Ни Бродова, ни Федорова, ни Сидоренко мне больше не доведется встретить. Все мои старания после войны узнать о судьбе этих людей остались безрезультатными.

Штаб расположился недалеко от перелеска, на восточном склоне высотки. С нее была видна вся оборона второго батальона. Она тянулась по кромке березового колка, который подковой огибал высоту. Проселок, находившийся под контролем батальона, просматривался на запад на пару километров. Сам штаб представлял из себя небольшой блиндаж, сделанный наспех за ночь. Около него проходила траншея длиной метров десять, очевидно укрытие при артналете. Ну, а самое главное было на поверхности. Несколько толстых пней от сосен здесь использовались как письменные столы. Рядом около телефонной аппаратуры дежурил связист. Тут же скучали полудремавшие связные из рот. Из командиров никого не было, кроме рослого худого лейтенанта, который, подсвечивая карманным фонариком, рассматривал карту. Но за это время так рассвело, что свет фонарика был уже не нужен. Я, щелкнув каблуками, четко, по-уставному представился лейтенанту. Тот лениво, но выразительно махнул рукой. По его жесту можно было понять: «К черту эти уставные формальности».

— Значит, из полковой. Как самочувствие? Не боишься? Задание-то ведь серьезное… Значит, Аввакумов, — рассматривая мою красноармейскую книжку и сличив ее записи с бумагой, которая лежала на карте, придавленная камнем, бормотал лейтенант. По его поведению можно было понять, что он вообще не замечает меня и все, что говорит и делает, делает машинально.

Потом он резко встал и хищно взглянул на меня. Я не ожидал, что лейтенант так высок. Если бы мерялись, то я бы, наверное, своим затылком не достал его подбородка, хотя сам высокого роста. Лейтенант стоя задал мне один за другим кучу вопросов, но ответа на лих не требовал. Потом, взяв с пня одну бумажку, протянул ее мне.

— Это приказ о назначении тебя в группу разведки. Вручишь лично лейтенанту Егорову. Чеши вот туда, прямо, — показал он в направлении тыла батальона.

— Разрешите идти? — щелкнул я каблуками.

Но лейтенант или не услышал меня, или сделал вид, что не слышит, снова погрузился в изучение карты, только уже без помощи фонарика.

Лейтенант Егоров, бегло прочитав приказ, небрежно сунул его в карман гимнастерки. Как бы между прочим спросил:

— Тебя кто рекомендовал, Бродов?

— Да.

— Мы с ним вместе на финской были. Он меня, обмороженного, километров пять на себе волок, — мимоходом быстро оттарабанил Егоров. И, презрительно посмотрев на мою СВТ, сказал:

— Эту дудоргу положь вон туда, около пирамиды, а в кузове машины возьми автомат и диски. Сдай все документы старшине. Нашему старшине. И принимай третье отделение. Ребята ждут тебя, — словно из пулемета выпалил Егоров и указал на группу бойцов, которые сидели на лужайке, курили и о чем-то болтали. Сам Егоров, словно забыв обо мне, пошел к другой группе бойцов, которые готовили станковые пулеметы.

Я представился отделению. Ребята все были рослые, крепкие. Среди них особо выделялся стройный грузин с небольшими усиками, который назвался Отаром Гривадзе. Он резкими движениями, остротой взгляда и какой-то постоянной напружинистостью напоминал скакового коня. На его лице блуждала озорная улыбка, поблескивали ослепительно белые зубы, черные усики подчеркивали их белизну. Гривадзе внимательно, с озорным и хитрым любопытством осмотрел меня. Было видно, что бойцу не совсем безразлично, насколько удачно им подобрали командира.

Построив отделение в полной боевой выкладке, я скомандовал: «На месте бегом — марш!» А затем: «Быстрее, выше ногу!» На лицах бойцов выразилось недоумение, а у Гривадзе в глазах заиграли искорки гнева, но отделение выполняло мои команды.

— Отделение, стой! — скомандовал я, а затем объяснил, что в мешках бренчат патроны, а в сумках стучат диски. Сказал, чтобы бойцы потуже затянули тряпками патроны и сделали все, чтобы при передвижении не было шума. Недоумение у бойцов рассеялось, а у Гривадзе на лице снова появилась белозубая улыбка.

Повернувшись назад, я увидел, что за моими действиями наблюдает лейтенант Егоров. По выражению лица я понял, что командир доволен тем, что увидел, но сделал вид, что занят своими делами.

К середине дня к месту, где готовились бойцы к разведке боем, подъехали два танка и четыре грузовика. Из кабины автомашины вышел начальник разведки лейтенант Игнатьев. Он по-простецки, за руку, поздоровался с Егоровым. По отношениям командиров было видно, что они хорошо знают друг друга. Пока лейтенанты обсуждали свои дела, мы сгрудились у боевых машин. Это были танки Т-34, которые большинство из нас, в том числе и я, видели впервые, хотя слышали о них немало.

В то время особо популярны были тяжелые танки КВ о них ходили легенды. Говорили, что это бронированные-движущиеся крепости, равных которым нет в мире. Но, как покажет война, мы глубоко ошибались, недооценивая «тридцатьчетверку». Она-то будет признана лучшим; танком второй мировой войны. Пока танкисты маскировали свои машины, мы ощупывали броню, расспрашивали о возможностях этой боевой техники.

Помощник командира разведвзвода старшина Садыков, появившийся из кустов, предупредил бойцов, чтобы никто не расходился, что через 15–20 минут будет построение.

— Где командиры? — полюбопытствовал я.

— Да все спорят. Лейтенант Егоров настаивает, чтобы на каждое отделение выдали по два ручных пулемета, а Игнатьев говорит, что достаточно и одного, — ответил Садыков.

— Ну, и чья взяла?

— Игнатьев уступил Егорову. Хотя он и начальник разведки.

— У Егорова большой боевой опыт, — сказал Садыков и, посмотрев на часы, подал команду:

— Разведвзвод, выходи строиться!

Выстроился разведвзвод на полянке перед березняком, где впритык к деревьям стояли замаскированные автомашины и танки. Садыков доложил Игнатьеву, который подошел с Егоровым и танкистом — младшим лейтенантом Валуевым.

— Вольно. Слушайте боевую задачу, — начал Игнатьев. Говорил он, словно читал доклад. Задача разведки заключалась в том, чтобы наша группа, поддерживаемая танками, определила главное направление движения войск противника и его силы. Метод действия — бой из засады. Сейчас особое внимание мы должны уделить двум дорогам, ведущим на Каунас. Распуская взвод, Игнатьев приказал, чтобы подразделение довооружилось ручными пулеметами.

Выехали мы под вечер, где-то часов в пять-шесть. Впереди нашей колонны шли танки. В первом из них, высунувшись из люка, ехал лейтенант Игнатьев. Двигались по грейдеру в западном направлении. Кругом стояла мертвая тишина. Вся пыль, поднимаемая гусеницами танков, ложилась на нас, ехавших на грузовиках. Колонну замыкала автомашина, в кузове которой стояли бочки с горючим. Проехав километров 30, мы не встретили ни одного хутора. В сосняке, где дорога почему-то не так пылила, мы увидели впереди щуплого мужичонку с палкой в руке. Услышав шум моторов и гусениц, он остановился на обочине дороги. Головной танк остановился, Игнатьев вылез из башни и о чем-то стал расспрашивать мужичонку. К ним подошел Егоров. Минуты через три-четыре Егоров вернулся с незнакомцем к машине и вместе с ним сел в кузов. Пока мы ехали, Егоров внимательно, с явным неудовольствием осматривал незнакомца и его котомку.

— Что там у тебя? — спросил Егоров мужика.

— Харчи, пане командир, харчи, — вздрогнув, испуганно пролепетал наш попутчик. Проехав сосновый бор, мужичонка растерянно засуетился и с просящим видом обратился к Егорову:

— Пан командир, прошу вас, остановитесь! Там мой хутор. Меня детки ждут, — залепетал он скороговоркой. Егоров пару раз стукнул кулаком по кабине. Машина остановилась, и нашего попутчика словно вынесло из нее. Он торопливо зашагал в сторону густого кустарника, за которым начинался лес. Ехавший на переднем танке Игнатьев, не поняв, в чем дело, остановил колонну и, сойдя с брони, направился к машине Егорова.

— В чем дело? — спросил Егорова командир машины.

— Попутчик сказал, что там его хутор, — показал Егоров в сторону, где скрылся мужичок. И в это время с опушки леса взлетела красная ракета в сторону, куда вела дорога.

Мы молча проводили взглядом ракету. Егоров схватил у пулеметчика «ручник», заряженный диском, и почти полностью высадил его по тому месту, откуда взлетела ракета. Вернув оружие пулеметчику, он матерно выругался.

— Вот она, бдительность. Говорил, что никого не надо сажать. А мы вот какие добряки! Подвезли себе на шею, — плюнул, ни на кого не глядя, наш командир. Мы поняли, что этот упрек адресован начальнику разведки. Игнатьев направился к головному танку. Через-полчаса колонна остановилась. Командиры отошли в сторону и что-то обсуждали, тыча пальцами в карту. Чувствовалось, что разговор шел на высоких тонах. В это время послышался приближающийся шум самолета. Игнатьев скомандовал, чтобы машины загоняли в лес. Бойцам было приказано укрыться в кустарнике, в стороне от машин.

Недалеко от нас пролетела «рама» — немецкий самолет-разведчик. Он пролетел возле дороги, покрутился над сосняком, который мы миновали минут двадцать назад, и улетел, ничего не обнаружив.

— Видно, кто-то по рации передал о нашем продвижении. А ракета была условным сигналом, — как бы для себя сказал Егоров. Игнатьев виновато покосился на своего товарища и дал команду выезжать на дорогу.

К рассвету мы выехали на большак. Командиры сверили по картам местонахождение. По всем признакам это оказалась именно та дорога, по которой мы должны определить силы фашистов, двигающихся в направлении Каунаса. Игнатьев приказал танкистам выбрать позиции фронтом на запад. Автомашины сдали метров на триста от дороги и замаскировались.

По обе стороны дороги, метров на 80-100, было чисто. Дальше начинался кустарник, который постепенно переходил в лес. Егоров по левую сторону дороги расположил два отделения, усилив их тремя расчетами ручных пулеметов и двумя — станковых. Мое отделение, усиленное расчетом ручного пулемета из первого отделения, Егоров расположил по правую сторону дороги. По замыслу командиров мы должны пропустить боевое охранение немецкой колонны. По сигналу «зеленая ракета» танкисты огнем из орудий должны разделить колонну на несколько частей. Мое отделение в это время открывает огонь. Немцы, опомнившись, должны покидать машины и укрываться на левой стороне дороги, то есть спиной к позициям первого и второго отделений. Тут-то и открывают огонь «станкачи» и «ручники».

Но противник через некоторое время опомнится. Третье отделение может оказаться отрезанным от своих дорогой. Поэтому наша задача состояла в том, чтобы вести огонь не больше 10 минут, а затем лощиной, которая находилась сзади нас метров в 50 и простиралась вдоль дороги, броском достичь седловины, где дорога проходит позади позиций танкистов, пересечь ее, а дальше командиры были намерены использовать отделение согласно обстановке, которая сложится за это время.

Заняв свои рубежи, отделения окопались и замаскировали позиции. С западного направления мы услышали шум моторов. Насторожились, приготовившись к бою. Однако это были четыре наших легких танка Т-26. Игнатьев пытался остановить машины, но они пронеслись мимо, чуть было не подмяли гусеницами начальника разведки. Минуты три спустя в том же направлении проезжали три машины с людьми. Их удалось остановить. В грузовиках в основном были женщины и дети.

Это семьи командиров. От них мы узнали, что немцы недалеко. По дороге движется большая колонна мотопехоты в сопровождении танков, бронетранспортеров и: артиллерии. Предполагалось, что колонна может появиться здесь примерно через полчаса.

Егоров, проверив наши позиции, предупредил, чтобы мы не ввязывались в затяжной бой. Надо посеять у противника панику, создать пробку на дороге. Напомнил, что минут через десять после начала боя следует по лощине броском достичь обратной стороны высотки, пересечь дорогу и — к машинам.

— Промедление может кончиться плохо. Понял? — спросил Егоров и направился на другую сторону дороги. Тут я увидел, что рядом со мной расположился помощник командира взвода старшина Садыков.

«Наверное, Егоров не надеется на меня и решил подстраховать», подумал я.

Не прошло и получаса, как с запада послышался шум моторов. Мы насторожились. Там, где шоссе выходит из леса, показалась группа мотоциклистов. В каждой коляске сидел пулеметчик. Боевое охранение на небольшой скорости проехало открытое место, миновало высотку, напоминающую горб. Минуты две спустя показались три легких танка. Немцы, видимо, не заметили хорошо замаскированную засаду, и танки скрылись-за горбом. Затем показалась основная часть колонны. Впереди шел бронетранспортер, а за ним с интервалом: метров 20–30 ехали автомашины с мотопехотой, между второй и третьей — черная легковая. Немцы в кузовах автомашин осторожно озирались по сторонам.

Вдруг первая машина сбавила скорость. Немцы дали несколько очередей по сторонам, и колонна снова двинулась. Автоматные очереди срезали вершины кустарника, за которым притаилось наше отделение. Нам на голову сыпануло срезанными листьями и ветками.

И вот взвилась зеленая ракета. Первый снаряд «тридцатьчетверки» зажег бронетранспортер. Другой поднял на дыбы автомашину и поставил поперек дороги, следующая за ней машина уткнулась в кювет. Немцы стали прыгать из автомашин и разбегаться в разные стороны. Еще не показалась красная ракета, как отделение, находящееся на противоположной стороне дороги, открыло огонь из всего оружия, каким располагало.

Как после выяснилось, это отклонение от принятого плана случилось потому, что кустарник, в котором завели первое и второе отделения, находился от дороги метрах в тридцати. Когда ударили орудия наших танков, немцы бросились к кустам и могли смять засевших там бойцов. Поэтому им пришлось не медля, почти в упор расстреливать врагов. Некоторые из них стали прыгать в противоположную сторону, то есть к нам. Но поскольку мы были дальше от дороги, нам не грозило такое. Я вначале намеревался дать команду «Огонь!», когда немцы приблизятся к нам метров на полсотни, но не выдержал, скомандовал раньше и одновременно нажал на спусковой крючок автомата, когда немцы еще не дошли до вешек, обозначающих 70 метров, которые я поставил, чтобы бойцы могли лучше пользоваться прицельной рамкой.

Встретив огонь, немцы заметались, но потом опомнились, залегли и стали отвечать нам огнем. Наши танки из своих орудий били по колонне. Горело несколько машин, в том числе и легковой автомобиль, который валялся вверх колесами в кювете. Не то я растерялся, не то увлекся боем и позабыл, что должен командовать отделением. Метрах в сорока от меня выскочили трое немцев и, стреляя на ходу, бежали на меня. Я дал две короткие очереди. Только один из них остановился и, скрючившись, уткнулся в землю. Я думал, что мне пришел конец. Но тут же мой сосед с ручным пулеметом скосил их. Я израсходовал два диска и убедился, что мой огонь не очень-то эффективный. По отдельным фашистам приходилось давать по три очереди, прежде чем уложить их. Тут у меня мелькнула мысль: а как прав был Егоров, который настоял на том, чтобы каждое отделение усилить добавочным ручным пулеметом.

После того как мы отбили наседавших на нас немцев, наступило непонятное затишье, прерываемое отдельными выстрелами и очередями. Что это означало, выяснилось потом. Опомнившись и оценив обстановку, противник понял, что в засаде не так уж много сил. Уцелевшие фашисты помаленьку стали сбиваться в свои подразделения и постарались атаковать нас, постепенна приближаясь к нашей засаде. На опушку леса немцы вытащили несколько орудий, которые, кстати, вовремя заметили наши танкисты. Это помогло быстро подавить, пушки противника. Но и наш орудийный огонь стал жиже: у одной «тридцатьчетверки» заклинило пушку. Чувствовалось, что обстановка резко меняется.

Кто-то рукой стукнул меня по плечу. Я повернулся. Это Садыков подполз и, показав на часы, дал понять, что время давно вышло, надо срочно уходить. Я словно проснулся и снова почувствовал себя командиром отделения. Что есть силы крикнул: «Отделение, отходить!» И мы все бросились назад, к лощине. В это время группа немцев рванулась отсекать нам отход к холму, за которым мы должны были пересечь дорогу. Еще одна группа окружала нас с другого фланга. Но тут фланговый пулеметный огонь из танка с заклиненной пушкой отсек обе группы от наших позиций и заставил противника залечь. Не знаю, с какой скоростью мы бежали. Помню одно: мчались, не обегая кустов и не чувствуя, как ветки били по лицу. Только в машине я стал понимать что к чему.

Колонна наших автомашин отъехала назад от грейдера километров семь, свернула в лес. Лейтенант Егоров приказал заглушить машины. Мы стали ждать танки. Вскоре появились и они. Из люка поврежденного танка выскочил лейтенант Игнатьев, а за ним младший лейтенант Валуев с перевязанной рукой. Мы подумали, что он ранен. Оказалось, что командир танкистов при попытке восстановить работоспособность поворотного механизма пушки сильно поцарапал руку.

Настроение у бойцов и командиров было подавленное: четверо убиты, один тяжело и трое других легко ранены. Командиры собрались около танка и стали обсуждать, что делать дальше.

— Главная задача нами выполнена. Выполнение второй, как приказано, зависит от обстоятельств. Что будем делать? — обратился к командирам Игнатьев.

— Выполнять вторую. Силы для этого есть, — словно мимоходом скороговоркой пробурчал Егоров. Игнатьев сказал, что думает так же.

Подложив под листок бумаги планшетку, он стал писать донесение. По мнению командиров, в колонне двигалось не менее полка мотопехоты, усиленной подразделениями танков и артиллерии.

— Сколько мы уложили немцев и техники? — снова обратился Игнатьев к командирам.

— А кто считал сколько и когда было считать? — язвительно заметил Егоров.

— Ну хотя бы приблизительно, — настаивал Игнатьев.

— На той стороне дороги, где действовали первое и второе отделения, все усеяно трупами противника. В зоне действия третьего отделения — высокая трава, там и приблизительно не прикинешь. Ну а тех, кого снаряды и пули застали в машинах, поди посчитай! — рассуждал Егоров.

— Ну хотя бы приблизительно, — повторял Игнатьев.

— С убитыми и ранеными человек 120–130 будет.

Ведь почти в упор били, — вступил в разговор Валуев. Сошлись на том, что не давать цифр и написать, что уничтожена почти рота противника. О потерях немцев в технике тоже написали приблизительно. Зато свои потери были в донесении точными. Правда, Валуев настоял, чтобы его убрали из числа раненых.

— Это не рана, а царапина. Не от пули же она, не от осколков, доказывал Валуев.

Игнатьев приказал дозаправить горючим танки и автомашины. Пустые бочки выкинули из кузова. Командир разведки отдал пакет с донесением шоферу и приказал той же дорогой возвращаться в полк. С этой же машиной отправили двух автоматчиков и тяжело раненного бойца.

На краю поляны, подле трех больших сосен, бойцы заканчивали рыть могилу. Сюда на самодельных носилках принесли убитых. Носилки поставили рядом. Около одних на корточках плакал боец. Он сгонял пилоткой мух, которые назойливо осаждали лицо убитого.

— По земляку парень убивается. Из одной деревни, вместе взятые, услышал я сзади голос Гривадзе.

К убитым подошел невысокий коренастый боец, закрыл полуоткрытые глаза погибших и положил на них медные монеты. Игнатьев построил разведку. Команды он подавал вполголоса. Он кивнул головой бойцам, что принесли убитых. Вынул пистолет. Это же сделали другие командиры. Мертвых опустили в могилу, накрыли шинелями. Бойцы поодиночке прошли цепочкой мимо могилы, бросая в нее по горсти земли.

Игнатьев рукавом вытер слезы. Я, стараясь не показать своей слабости, через силу удерживался от слез.

— Простите нас, товарищи, если мы сделали что-то не так, не совсем по обычаю. Нас этому не учили. Спасибо вам за то, что вы храбро дрались за свою землю.

Пусть она будем вам пухом. Мы за вас отомстим врагу, — сказал Игнатьев.

Он еще что-то хотел добавить, но не мог, горе душило его, и он захлебывался. Командиры сделали три выстрела из пистолетов. Танкисты вырубили зубилом из железной пластины звезду, прикрепили ее к колышку, а Игнатьев химическим карандашом написал на затесанном месте фамилии и имена погибших, годы их рождения и дату гибели.

Прощание с товарищами на всех произвело тяжелое впечатление. Каждый думал, наверное, одно: кому следующему уготовит война такую кончину, сколько еще будет разбросано по стране таких скромных могилок, а сколько их затеряется навсегда? Ведь война только начинается. Нет, наверное, нет ничего страшнее неизвестности, неведения того, что с тобой будет сегодня, завтра.

Через полчаса после прощания с погибшими Игнатьев дал команду: «По машинам!» Наша колонна двинулась выполнять вторую часть своей задачи. Дорога, на которой нам предстояло установить продвижение сил противника, была изрыта гусеницами танков. На взрыхленном песке четко вырисовывались следы колес автомашин. В том месте, где мы выехали, была тишина. Видимо, немецкие части прошли по дороге давненько, и поэтому не было слышно ни шума моторов, ни голосов.

Наши командиры решили и здесь сделать засаду. На этот раз мы расположились по одну сторону дороги, там, где проселок перпендикулярно пересекает ее. Решили отрубить хвост вражеской колонны, уничтожить-его в коротком бою и прорваться к своим. Для этого метрах в трехстах западнее оставили двух бойцов. Они замаскировались и должны были наблюдать за ходом колонны. Когда хвост ее сравняется с ними, они дадут знать зеленой ракетой, а сами побегут к месту сбора.

Там, где предполагалось дать противнику бой из засады, с противоположной стороны к шоссе вплотную подходил лес, а с нашей стороны простиралась ровная поляна метрах в пятидесяти от дороги до леса. Поляна тянулась метров на сто вдоль шоссе. Мы подготовились к бою и ждали.

Прошло три часа, а на дороге ни души. Тишина стояла такая, будто все кругом вымерло. Солнце уже садилось, и вдруг мы услышали приближающийся шум техники. Пропустили боевое охранение. Проехали танки, мотопехота, несколько машин, везущих пушки, минометные подразделения. Уже стало надоедать смотреть на эту вражескую мощь. Но вот начали появляться штабные машины, летучки, полевые кухни. Мы поняли, что где-то рядом конец колонны. Со стороны нашего поста в небо взвилась ракета. В это время из леса выскочили наши танки. Один из пулемета, другой из орудия стали громить противника. Стрелковые отделения открыли огонь. Мне он показался таким густым, что из-под него едва ли кому удастся уйти живым. Немцы не оказывали сопротивления, а укрывались в лесу, изредка огрызаясь автоматными очередями. Это длилось минут пять. После этого сначала на лес, где укрывались немцы, затем на дорогу, а потом и на нас обрушились мины. Нам была дана команда сосредоточиваться на пункте сбора. Минуя бросками полосу огня, мы добежали к месту, где нас ждали автомашины с работающими моторами. Если, когда мы ехали туда в кузове, было тесновато, то сейчас в машинах было довольно просторно. Подождав три минуты, наша колонна двинулась назад. Через пять километров мы остановились, чтобы дождаться танков. Они появились только через двадцать минут. Танкисты привезли троих раненых. Среди них и лейтенант Егоров. Он тяжело стонал. Санинструктор разорвал гимнастерку, и мы увидели на груди широкую кровоточащую рану. Как рассказали танкисты, Егорова они подобрали при отходе. Он помогал идти раненому бойцу. Но рядом разорвалась мина. Бойца, которого поддерживал Егоров, сразу сразило насмерть, а лейтенанта ранило. По описаниям танкистов, сраженным бойцом был Гривадзе.

К утру разведка была уже в полку. Егорова довезли мертвым. Он скончался в тяжелых муках на руках у санинструктора.

Выгрузившись из машин, мы хотели было расходиться по своим подразделениям, но лейтенант Игнатьев потребовал до особого распоряжения оставаться на месте. Сам он пошел в штаб. После доклада о результатах разведки Игнатьев построил тех, кто вернулся. Нас стало вдвое меньше, чем было, когда только собирались на задание. Игнатьев передал нам от командования полка благодарность за выполнение поставленной задачи. Он сказал, что все мы остаемся в специальном разведподразделении, которое вскоре будет пополнено. Затем мы распрощались с лейтенантом Егоровым и еще одним бойцом, который тоже скончался в дороге, отдав им последние почести. Я несколько раз пытался вырваться в расположение школы, чтобы встретиться со своими товарищами, но обстоятельства складывались так, что все было некогда, а где-то в полдень меня свалил сон, и я вместе с другими разведчиками замертво заснул в кузове машины. Старшине Садыкову стоило большого труда растолкать нас.

— Вставайте, вставайте, надо готовиться в дорогу, — каждого в отдельности тряс он.

Командир разведки, построив нас, еще раз поблагодарил за службу и представил нам старшего лейтенанта Семенкина, который, как сказал Игнатьев, отныне будет командовать разведкой полка вместо него. Лейтенант сообщил, что ему приказано принять роту в первом батальоне. Вместо Егорова командиром взвода назначили младшего лейтенанта Сажина. Он был небольшого роста, рыжий, с лицом, густо усеянным веснушками. Вид его вызвал недоумение у бойцов: как это понять, что командовать разведвзводом поручено ему, такому внешне невзрачному командиру? Это понял Семенкин, которому Сажин был по плечо, и, обратившись к бойцам, сказал:

— Младший лейтенант Сажин участвовал в боях на Халхин-Голе, опытный разведчик, не раз с бойцами пробирался в тыл к японцам, за храбрость и боевые дела награжден орденом Красного Знамени.

Такое пояснение было необходимо. Первоначальное скептическое отношение бойцов к командиру сразу же изменилось. Они с любопытством и уважением стали приглядываться к Сажину.

Бой за станцией

Во второй половине дня 24 июня наш полк покинул оборону и отдельными колоннами направился в северо-восточном направлении. Батальоны шли медленно и осторожно. Причиной этому была не жара, а опасность попасть под обработку штурмовиков и бомбардировщиков противника. Силу их удара полк испытал еще утром, до нашего возвращения из разведки. Шли мы по балкам, оврагам и густым зарослям кустарников, по перелескам, обходя открытые равнины и поля с дозревающими хлебами. Прошло лишь два дня войны, а отступление почти без боев, казалось, тянулось вечность. Но мы не теряли надежду на крутой поворот в войне, не верили, что нас можно победить.

— Упустили наши генералы выгодный момент. Надо было ударить по немцам сразу, тогда, когда они сунулись к нам. На марше их крошить надо было. А сейчас они на хвост нам наступили. Когда еще оторвемся и развернемся для удара? — рассуждал сержант Юсупов, с которым я шел рядом.

— То, что мы дадим жару фашистам, сомнения быть не может. Но когда? — ответил я ему.

Дальше мы шли молча, погруженные в невеселые думы. Вывела нас из этого состояния команда «Ложись!». Ее заглушил свист летящего снаряда. Взвод бросился в разные стороны в тот момент, когда снаряд разорвался впереди колонны. Второй снаряд сделал перелет, а третий разорвался в середине колонны. Снаряды посыпались как горох, поднимая столбы пыли, дыма и огня. Затем огонь был перенесен на лесок, в который уже вошла часть головной колонны.

Когда огненный вал переместился за балку, на дорогу вышел обоз пароконных повозок. И тотчас же огонь противника был перенесен на обоз. Ошалевшие лошади шарахались в стороны, рвали постромки. Даже рослый березняк не мог остановить их. Кое-кому, галопом удалось выскочить из этого ада. Около меня резко остановилась повозка. Раненая лошадь, подгоняемая ошалелым ездовым, сумела пробежать метров двести и рухнула на землю. Ездовой с пышными усами спрыгнул с повозки, подскочил к животному. На глазах у лошади были слезы. Она словно просила помощи у ездового. Он растерялся и тоже плакал, глядя на верного друга.

— Ложись! Ложись! — крикнул я ему.

Только через несколько секунд он опомнился, прыгнул в сторону и упал на землю.

Когда огонь прекратился, мы помогли ездовым собрать уцелевших лошадей с повозками и двинулись дальше, туда, где предполагалась встреча с противником. К середине ночи мы вышли к железнодорожному разъезду, вокруг которого горели жилые дома. Пламя хорошо высвечивало поселок. Перейдя по плотине речку, которая дальше текла вдоль железнодорожного полотна, полк остановился в лесу. Впереди слышались разрывы снарядов, а небо беспрерывно, освещалось ракетами. Получив приказ, стрелковые батальоны выдвинулись вперед и заняли оборону. Она проходила по опушке леса, пересекая железнодорожную насыпь и левым флангом упираясь в речку, которую мы перешли. Около нашего окопа появился младший лейтенант Сажин.

— Аввакумов, сколько у тебя в отделении бойцов? — спросил он.

— Семь, — ответил я.

— Забирай всех и быстро в штаб полка для обеспечения безопасности и связи с батальонами. Чеши, — махнул он рукой в сторону обороны первого батальона.

Штаб полка разместился на левом фланге первого батальона, в сотне метров от переднего края обороны. Когда мы подошли туда, связисты суетились, спеша наладить связь, а саперы рыли траншеи. Командир полка подполковник Ивановский ставил задачу командирам подразделений. Они получали указания и тут же спешили на свои участки обороны. Из обрывков разговоров, какие я услышал, можно было представить, что полк сегодня же будет наступать совместно с другими частями дивизии. Наступление второго батальона, занимающего левый край обороны полка, должна поддержать рота легких танков. Бои должны завершиться к вечеру взятием населенного пункта за рекой.

— Вопросы есть? — обратился Ивановский к комбатам.

— Приказ ясен, только патронов и гранат маловато. До наступления остается всего ничего, а танков не видно, — посмотрев на часы, сказал комбат Левченко.

— Сейчас вам патронов и гранат немного подкинут, а вот танки меня самого волнуют. Наберитесь терпения. В запасе еще полтора часа, — ответил Ивановский, хотя по его лицу можно было понять, что он потерял всякие надежды на танковую поддержку.

В шесть часов пятьдесят минут началась артподготовка к наступлению. Но она была настолько слаба, что не могла причинить особого вреда противнику, зато насторожила немцев. Взвились вверх зеленые ракеты. Первым покинул окопы батальон капитана Левченко. Мы, находясь подле командного пункта командира полка, хорошо видели, как роты в одно мгновение скатились по крутому склону высоты и по открытому полю по-пластунски и короткими перебежками быстро продвигались к реке. Подразделения без потерь быстро прошли половину равнины, а дальше их встретил густой огонь пулеметов и автоматов. Высокая луговая трава брызнула зеленью. Но огонь был еще малоприцельным, и бойцы продолжали выдвигаться на рубеж атаки. До немцев оставалось метров триста, не более. Казалось, что вот подтянутся последние и, поднявшись в атаку, батальон смахнет противника в реку, на его плечах ворвется на противоположный берег реки и там уничтожит врага.

Но произошло неожиданное. Послышался свист снарядов и завывание мин. А затем все потонуло в сплошном гуле разрывов. Оказалось, что немцы хорошо пристреляли этот участок. После перелета первых снарядов вторые попадали прямо в подразделения батальона. Подразделения вернулись на исходные рубежи, оставив на поле боя много убитых и раненых. Там, где был зеленый луг, дымилась развороченная земля.

Наблюдая эту картину, подполковник Ивановский растерялся. Он заметно ссутулился, потеряв былую выправку, и как будто больше поседел и выглядел беспомощно. Через несколько минут командир полка обрел былую уверенность и попросил телефониста связаться с капитаном Левченко.

— Со вторым батальоном нет связи. Обрыв на линии, — ответил за телефониста лейтенант Орлов.

— Тогда сам иди к Левченко, выясни обстановку и немедленно назад, приказал Ивановский.

Батальоны трижды атаковали немцев. Казалось, вот-вот достигнут цели, но в решающий момент не выдерживали огня противника и откатывались назад, на исходные позиции. Хотя второй батальон капитана Левченко нес самые большие потери и находился в невыгодном положении, его подразделения имели значительный успех. Четвертая рота захватила мост через реку, вышла на левый берег, но дальше продвинуться не могла. Немцы оттеснили подразделения батальона, находящиеся правее моста, создав угрозу окружения и уничтожения четвертой роты. Пришлось оставить левый берег и мост.

Но подполковник Ивановский не терял надежды выполнить поставленную перед частью задачу. После возвращения и доклада лейтенанта Орлова он направил против врага все свои резервы на участок, занимаемый вторым батальоном. Командир полка, видимо, рассчитывал здесь прорвать фронт и этим облегчить положение других батальонов.

При отходе с рубежа атаки на исходные позиции группа бойцов бросилась бежать через чистое поле к лесу. Подполковник Ивановский одним прыжком выскочил из траншеи и бросился наперерез убегающим.

— Стойте! Куда? Трусы! Расстреляю! — кричал он, размахивая пистолетом. Бежавший впереди высокий боец остановился как вкопанный, несколько секунд, недоумевая, смотрел на Ивановского. А затем, повернувшись назад, махнул рукой и крикнул: «За мной, ребята!» Вся группа бойцов побежала обратно, туда, где рвались снаряды и мины.

В то время, когда Ивановский заворачивал дрогнувший взвод, на НП полка прибыл начальник штаба полковник Терещенко в сопровождении группы командиров.

— Что тут у вас происходит, подполковник? — строго спросил Терещенко Ивановского.

— Испугавшихся бойцов поворачивал, — ответил Ивановский.

— Не бойцов, а трусов, — поправил Терещенко. — После боя нужно разобраться во всем и наказать.

Не слушая Терещенко, Ивановский вплотную подошел к начальнику штаба и почти в ухо закричал:

— Танки, где танки? Когда подойдут танки, когда? Без них же всех людей уложу.

Терещенко отрешенно посмотрел на Ивановского и тихо сказал:

— Танков не ждите. Артиллерийской поддержки сегодня не будет. Но немцев надо прогнать на левый берег. Рассчитывайте на свои силы. — И группа во главе с Терещенко удалилась к машинам, на которых приехала сюда.

Наблюдая эту картину, мы, связные штаба и связисты, понимали, что полк находится в критическом положении и помощи ждать неоткуда…

Лейтенант Орлов связался с командирами батальонов и передал по телефону приказ о подготовке к наступлению. Ивановский взад-вперед прохаживался по траншее на своем НП. По его лицу было видно, что он не верит в успех наступления. Артиллерийский и минометный обстрел наших позиций все усиливался. Батальоны несли большие потери. Из штаба дивизии прибыл лейтенант. Он доставил Ивановскому пакет. Прочитав его, Ивановский позвал начальника штаба майора Удалова.

— На правом фланге обороны дивизии немцы вклинились вглубь на два километра и продолжают продвигаться вперед. Полку грозит окружение. Приказано отводить полк к реке Вилии, — сказал с облегчением Ивановский.

Приказ об отходе передавали через посыльных, так как телефонной связи не было. Мне было приказано доставить пакет в третий батальон и сразу же возвращаться назад.

Комбата третьего я застал в траншее на высотке, которую удерживала рота лейтенанта Сибирцева. Немцы около десятка раз атаковали ее, но взять не могли. Интерес противника к этой высотке был не случаен. С нее обозревалась и обстреливалась вся долина перед обороной батальона. Комбат, прочитав приказ, заключил:

— Поздновато решили. Немцы готовятся к очередной атаке. Отобьем ее и тогда отходить начнем.

Я было направился назад в штаб полка; Лейтенант Сибирцев остановил меня:

— Сейчас немцы начнут атаку, тебе лучше переждать. Я пытался доказать, что сумею пробраться в штаб, но лейтенант был неумолим. Он грубо оборвал меня и сказал:

— Ты здесь полезнее будешь. Вот займи место там. Твой автомат сейчас в самый раз пригодится. Сибирцев показал кивком головы на соседнюю ячейку рядом с ячейкой, где находились два бойца с ручным пулеметом.

Я не стал возражать и приготовился к бою. Оглядел склон высоты. Он был усеян трупами немецких солдат. И, поднявшись из-за кустарника, к высотке направилась цепь гитлеровцев.

— Без команды огонь не открывать. Берегите патроны, — пронеслась команда Сибирцева.

Как только немцы подошли к подножию высотки и торопливо устремились вперед, бойцы роты открыли огонь. Высокий офицер, который вел в атаку цепь, вздрогнул, покачнулся и свалился на землю. Атакующие залегли, а затем стали медленно отползать назад. По высотке ударили минометы. Большинство мин падало в, цель, выводило из строя бойцов. Осколком ранило и Сибирцева. Сержант из его роты предложил командиру направиться в тыл. Сибирцев оборвал его:

— Никаких тылов. Перевязывай здесь.

Как только смолк разрыв мин, немцы снова стали штурмовать высотку. Во время обстрела к ним подошло подкрепление. Цепи были гуще. Сибирцев скомандовал: «Огонь!» Но пулеметы молчали. Пулеметчик в ячейке рядом со мной был убит. Второго номера не оказалось на месте. Я отодвинул убитого и, зарядив новый диск, стал поливать наступающих длинными очередями. Через несколько минут заговорил станковый пулемет слева. Стрелял Сибирцев, а ленты заправлял тот сержант, что перевязывал ему руку. Немцы, несмотря на большие потери и плотный огонь, упорно лезли вперед по склону высотки. Сибирцев скомандовал: «Приготовить гранаты!» Немцы, приблизившись к нашим траншеям на тридцать шагов, стали срывать с ремней гранаты. Но рота Сибирцева опередила их. Плотная стена взрывов, а за ней другая остановили противника. Фашисты дрогнули и покатились назад. Наши вслед поливали их из пулемета и автоматов.

— Ну а теперь сразу не подымутся, передышка потребуется, — сказал Сибирцев. Убедившись, что соседи покинули свои рубежи, он решил отводить роту.

— С нами пойдешь или в полк? — спросил он меня.

— В полк.

— Ну, смотри, — Сибирцев покачал головой и с каким-то сочувствием посмотрел на меня.

Там, где находился штаб полка, никого не было. Мне стало жутко. Вначале я подумал, что заблудился. Но, приглядевшись, понял, что вышел правильно. Повернувшись на восток, стал прислушиваться. В том направлении, куда, показалось мне, уходила рота Сибирцева, доносился треск немецких автоматов, а направо, где, как я предполагал, должен быть поселок и разъезд, через который мы проходили ночью, слышались винтовочные выстрелы вперемешку с очередями немецких автоматов. Я побежал к станции, чтобы присоединиться к своим. Тишина здесь, где был штаб, нагоняла больше страху, чем сам бой. Я несся что есть сил туда, где стреляют, и минут через пятнадцать был уже на станции. Упав под кусты, стал наблюдать, что здесь делается. В нескольких местах горели вагоны. На уровне колес мелькали ноги, то там, то тут слышался треск автоматов, винтовочные выстрелы и виделись вспышки огня. Мне надо было определить, где наши, а где немцы, и принять решение для дальнейших действий. Около ближайших вагонов я увидел группу бойцов. Они залегли и изредка постреливали в ответ на автоматные очереди, которые слышались со стороны скопления вагонов в середине станции. По силуэтам и теням, которые трепетали в отсветах пламени горящих вагонов, можно было понять, что немцы надеются отрезать бойцам путь к дамбе, единственной дороге на тот берег. Оценив обстановку, я по-пластунски подполз к бойцам.

— Патроны в дисках есть? — спросил бойца с ручным пулеметом.

Тот посмотрел на меня удивленно, дескать, откуда ты взялся.

— Пара заряженных дисков есть, да вот полдиска осталось, — сказал он.

— Как поднимутся те, что спрятались за крайним вагоном, садани по ним погуще. А мы этих заставим прилечь и сразу же броском — на дамбу.

— Ладно, — ответил пулеметчик, уже не глядя на меня.

Как только немцы справа попытались продвинуться вперед, чтобы отсечь нам путь к дамбе, пулеметчик выпустил по ним длинную очередь. Немцы залегли и стали отползать назад, огрызаясь короткими автоматными очередями. Трое из них остались неподвижно лежать там, где скосил их пулемет. Одновременно короткими перебежками к нам приближалась группа из десятка немцев. Возглавлял ее длинноногий немец, видимо офицер. Мой сосед со снайперской винтовкой тут же сразил этого немца, как только он приподнялся, и, согнувшись, побежал в нашем направлении. Немец выпрямился во весь рост, покачнулся и упал. Остальных я полоснул тремя короткими очередями. Потеряв офицера и трех солдат, оставшиеся от группы опрометью бросились бежать и укрылись в ближайшей канаве.

— Ребята, к дамбе! — крикнул я.

Мы стрелой бросились туда, где земляной вал терялся во тьме. Замешательство и растерянность атакующих длились не больше минуты. Но мы успели добежать до места, которое не освещалось огнем горевших вагонов, и сразу же залегли. Опомнившись, немцы открыли огонь из автоматов и пулеметов. Но для нас этот огонь сейчас не был страшен, поскольку мы находились в канаве, которая проходила вдоль дамбы. Пули свистели выше нас и в стороне. Мы не отвечали немцам огнем, а они не решались сунуться в темноту.

Едва успев отдышаться, мы увидели, как немцы, постреливая в сторону дамбы, приближались к ней. Они поняли, что на самом разъезде уже нет наших, а поэтому вели себя смелее. Собирались группами, о чем-то советовались и показывали в сторону дамбы. Мы прекрасно видели немцев, поскольку весь разъезд хорошо освещался горящими вагонами. Где находились мы, немцы не знали. Вероятнее всего, они думали: те, кому пришлось оторваться, не задержались на дамбе. Мы приготовились было перейти на тот берег, но немцы решили прочесать дамбу огнем. Нам ничего не оставалось, как принять бой. Заняв хорошие позиции в углублениях и колдобинах на дамбе, мы поджидали врагов. Преимущество наше состояло в том, что немцы, освещенные пожаром, были словно на ладони, по ним можно было вести прицельный огонь, а мы спрятаны тьмой. Я предложил бойцу с двумя автоматами один отдать снайперу и поделиться дисками, а всем, кто имел гранаты, подготовить их к бою на случай, если немцы пойдут в атаку.

Едва только фашисты подошли к нам метров на 70, мы открыли огонь. Это для немцев оказалось настолько неожиданным, что они сразу же бросились назад и, добежав до вагонов, спрятались в тех кустах, где я около часа назад пытался разобраться в происходящей на разъезде суматохе. Поскольку другого случая оторваться от немцев не предвиделось, мы бегом бросились по дамбе на тот берег пруда. Правее дамбы слышались пулеметные очереди. Я понял, что над теми, кто обороняется там, нависла опасность. Немцы могут по плотине выйти им в тыл. Я приказал своим спутникам занять оборону на конце дамбы, а сам отправился выяснить, какое подразделение ведет бой и какова его задача. Метрах в двухстах от дамбы занял оборону пулеметный взвод во главе с младшим лейтенантом Борисовым. Оборона перегораживала узкую полоску в сотню метров между рекой и болотом. Борисов был удивлен, что сзади него находилась дамба, по которой немцы могут выйти в тыл. Взвод попал на этот берег по мосту, находившемуся в двух километрах ниже дамбы. О перестрелке на разъезде пулеметчики тоже ничего не знали, ибо сами вели бой с наступающими немцами.

— Давай-ка, сержант, веди меня к этой дамбе. Там надо оборону наладить, а то и в самом деле в капкан попадем, — потащил меня за рукав Борисов.

Я подвел его к месту, где заняли оборону трое бойцов. Борисов в помощь нашим направил бойца с ручным пулеметом и попросил своих поделиться с ним дисками. Пулеметчики выделили для ручного два полных диска и по паре дисков на автомат.

Взвод Борисова отбил еще три атаки. На дамбе было спокойно, потому что немцы, по-видимому, не знали, какими силами располагали здесь мы, и ждали утра. Посмотрев на часы со светящимся циферблатом, Борисов сказал своему помощнику, что взвод выполнил задачу. За это время батальон оторвался от противника не менее чем на десять километров.

— Пора рвать когти и нам. Аввакумов, снимай свой заслон. Пойдем вместе напрямую через болото. Надо использовать темноту, — сказал Борисов.

Сам первый с шестом направился налево в топь. Не прошло и пяти минут, в том месте, где взвод держал оборону, началась бешеная стрельба из немецких автоматов и пулеметов. Нам не известно, что там произошло. Вероятнее всего, немцы атаковали оборону взвода и, не обнаружив противника, начали обстрел по сторонам. Но это нас мало тревожило, мы знали, что в болото сейчас они не сунутся да к тому же, наверное, до рассвета не узнают, в каком направлении ушел взвод. Через полтора часа мы вышли на сухую лужайку. Подумали, что это уже берег. Но, осмотревшись, поняли, что это лишь островок в болоте.

— Привал на двадцать минут. Можно закурить, — скомандовал Борисов и сам повалился на спину, раскинув руки. Минут через пять он поднялся. Приказал утопить пулемет, у которого пробит кожух, а первому и второму номерам, освободившимся от этого груза, приказал в походе подменять тех, кто нес на носилках раненого сержанта. Затем, сверив свое местонахождение по звездам и компасу, лейтенант снова повел нас по болоту.

Уже начало светать. Впереди, чуть левее направления, по которому мы шли, раздалось петушиное пение. У нас, измотанных переходом по болоту, появились надежда и силы. Взвод, если им можно считать 11 бойцов и нас, четверых, что выбрались из разъезда, прибавил шаг. И так же неожиданно, как пение петуха, лес и болото оборвались. Мы вышли на берег, который полого уходил вверх, и там виднелись строения, колодец. Это был не то хутор, не то окраина деревни. В предрассветных сумерках трудно понять.

Борисов приказал мне и двум бойцам разведать, куда же мы вышли и где наши. Я взял ручной пулемет. Лейтенант предложил мне залечь за забором, откуда хорошо просматривалась дорога, ведущая к хутору. Как нам удалось разглядеть, под прицел отсюда можно взять все здешние строения. Лейтенант и бойцы подошли к колодцу. Хотели набрать воду, но не оказалось бадьи.

К изгороди подошла женщина.

— Почему сняты цепь и бадья в колодце? — спросил Борисов.

Женщина угодливо ответила, что хозяин все поснимал, чтобы этим не воспользовались захватчики. А сейчас его нет дома. Вернется только вечером. Она же ничем помочь не может.

Выслушав ее, лейтенант выругался и махнул рукой сержанту, который был с оставшимися на берегу болота. Ребята, связав ремни и прицепив к одному концу котелок, набрали во фляги воды и напились. Меня лейтенант послал разведать, куда ведет дорога с хутора. Примерно метрах в пятистах от колодца дорога выходила на проселок, с которого был свороток под прямым углом, полузаросший травой. Лейтенант Борисов, поразмыслив, решил идти этой дорогой. Я ему пытался доказать, что наш полк проходил проселком. Именно на нем остались свежие следы техники. Лейтенант сказал, что самый прямой путь — нехоженый.

— Хорошо, вы идите проселком, а взвод пойдет дорогой. Посмотрим, кто раньше догонит полк, — сказал Борисов.

Я с тремя бойцами, с которыми встретился на разъезде, пошел по большаку. Мы познакомились и узнали многое друг о друге. Трое моих спутников оказались бойцами первого взвода шестой роты второго батальона. Задача взвода состояла в том, чтобы не допустить немцев к разъезду через мост, дать возможность первому и второму батальонам отойти через дамбу. Поэтому же мосту прошел и взвод Борисова, в задачу которого входило оборонять полосу между рекой и болотом. Полк сравнительно быстро прошел через разъезд. Взводу предстояло сняться с места через полчаса, как пройдет дамбу последнее подразделение полка. Все шло по намеченному. Но на машинах к мосту подъехала группа гитлеровцев. Преодолеть им мост на машине взвод не дал. Прямо на мосту гранатами были подорваны и сожжены две автомашины, которые преградили путь другим. Когда начался бой, было еще светло. Немцы, видимо, по рации связались со своими минометчиками и довольно грамотно корректировали огонь. Так что уже в первые минуты боя взвод понес большие потеря и отошел от моста к разъезду. Раздобыв плавсредства, немцы переправились через реку и стали наступать, оттесняя взвод к месту, где скопились вагоны. Боясь зацепить своих, вражеские минометчики прекратили огонь, и в это время сюда подоспел я.

Мы медленно шли по проселочной дороге. Ночной переход, усталость и ночной бой сказывались и на нас, молодых бойцах. Казалось, час-другой, и мы обессилим. Шли мы, не соблюдая той осторожности, с которой подбирались к хутору. Вокруг стояла гнетущая и усыпляющая тишина, мы слышали только похрустывание размятого гусеницами песка под ногами.

Вдруг сзади послышался шум моторов. Это словно встряхнуло нас. Я с товарищами стремительно бросился вправо, к опушке, в густой кустарник, и мы залегли. Шум приближался, и метрах в пятистах мы увидели, как из леса выехали четыре танка — наши «тридцатьчетверки». Мы вышли из укрытия и на всякий случай помахали в надежде, что танкисты возьмут нас.

Первый танк остановился, за ним другие, и из открытого люка высунулся по пояс танкист. Из расстегнутого комбинезона виднелась гимнастерка с одной шпалой на петлице.

— Товарищ капитан, возьмите нас, — обратился я к нему.

— Садись, пехота, только крепче держитесь, — сказал он. Увидев у нас ручной пулемет и автоматы, он спросил, есть ли у нас боеприпасы. Я ответил, что в бою почти все израсходовали. Он посетовал, что для автоматов у них ничего нет, а вот для ручного пулемета могут поделиться патронами. И дал нам цинковый ящик с патронами, которыми мы тут же зарядили четыре диска. Пока мы возились с дисками, капитан исчез в танке и через несколько минут вылез с парой дисков.

— Поделимся и этим, к своим, наверное, без боя не прорваться.

Танки, проехав пару километров по проселку, вырвались на прямой большак и прибавили скорость. Через полчаса мы были перед переправой через небольшую речку. Капитан-танкист вылез наполовину из люка и сказал:

— Не могу понять, что это за речка. На карте ее нет.

Тут появился полковник Терещенко в сопровождении пехотного капитана. Он подошел к головному танку.

— Поворачивай танки к опушке, маскируйте машины и будете прикрывать переправу, — кричал он капитану-танкисту.

— У меня приказ, — ответил капитан и опустился в-башню, закрыл люк.

Я дал отмашку ребятам, и мы как горох посыпались с брони. Головная машина тронула, за ней другие.

— Стой, расстреляю! — бешено кричал полковник, вытаскивая из кобуры пистолет.

Затем он выстрелил по броне. Танки круто развернулись и помчались в северном направлении.

— Командира танкистов под суд! — в бессильном гневе кричал Терещенко капитану, который сопровождал его. Но сам он понимал, что ничего не сделает с непослушным капитаном в этой обстановке.

На берегу скопилось более сотни автомашин, много орудий на конной тяге и пароконных повозок. А транспорт все подходил и подходил. С последних прибывших машин сообщили, что приближаются немцы. Но чувствовалось, что Терещенко больше опасался не этого, а налета немецкой авиации. О результатах ее удара свидетельствовали десятки искореженных и дымящихся машин.

Терещенко снова обрел спокойствие и своими действиями навел относительный порядок. Он из разрозненных, отставших от частей бойцов создал три роты, которые объединил в батальон. Задача этого батальона состояла в том, чтобы обеспечить оборону переправы. Командиром батальона назначили молодого майора Березкина. Я со своими спутниками попал во вторую роту. Ей следовало держать оборону по центру, то есть напротив дороги, по которой двигался противник. Кроме того, требовалось прикрыть балку, по которой должен выходить батальон после окончания переправы.

Майор Березкин, выстроив заслон, поставил перед нами боевую задачу. Подразделению предстояло укрепиться на холмах западнее переправы и продержаться два-три часа, пока техника и основные части дивизии не минуют низину и переправятся на восточный берег реки.

Подразделения, обороняющие переправу, заняли свои рубежи и стали сразу же вкапываться в землю. Несмотря на то что оборона протянулась на полтора километра, Березкин несколько раз обошел ее, подсказывая командирам, как лучше выбрать позицию.

С запада подходили отдельные машины и группы бойцов, отставших от своих подразделений. Машины направляли на переправу, а бойцов оставляли для прикрытия, вливая их в роты, занявшие оборону. Вскоре подход наших прекратился.

Меня назначили командиром отделения, в которое вошли Ушаков, Ивонин, Елкин и саперы, оставшиеся от взвода соседнего полка. Командовал нашим взводом лейтенант Федоров. Посмотрев, как окапывалось отделение, Федоров похвалил нас. Грунт был песчаный, и отделение быстро справилось с задачей. За каких-то сорок минут мы сделали две короткие траншеи и пару гнезд для ручных пулеметов, замаскировали бруствер свежим дерном.

Поскольку мы располагались на холмике по левую сторону дороги, Федоров поставил задачу разорвать колонну противника.

Через пару часов из-за дальних высот донесся до нас шум моторов. Спустя несколько минут на горку выкатилось боевое охранение. Пять мотоциклистов ехали треугольником по всей ширине дороги. Въехав на высотку, мотоциклы остановились. Немец, сидевший в коляске на первом мотоцикле, выпустил очередь по кустам, что были справа и впереди. Спереди по охранению полоснули два ручных пулемета. Стрелявший из коляски немец выпустил из рук автомат, откинулся на спинку сиденья и замотал головой. Водитель кубарем скатился на дорогу, стремительно, на четвереньках, бросился к канаве. Мотоцикл остался чадить на месте. Другие из боевого охранения начали разворачивать машины назад, но длинные очереди пулеметов Ивонина и Ушакова не дали уйти фашистам. Два мотоцикла задымились, два уткнулись в канаву. На дороге остались лежать четыре немца. Один бросился бежать, но покачнулся и упал на дорогу.

Как только боевое охранение немцев заметалось в панике, навстречу поднялась еще группа мотоциклистов, а за ней несколько автомашин с пехотой. Увидев разбитые машины, мечущихся солдат, колонна остановилась и выбросила сигнальные ракеты. Из перелеска раздались, выстрелы наших орудий. Они прямой наводкой били по немцам. «Мерседес» вспыхнул ярким пламенем. Одна автомашина, уткнувшись в кювет, загорелась. Пехотинцы повыскакивали из других машин и рассыпались по склону высотки. Они отползали назад, беспорядочно отстреливаясь.

Не прошло и четверти часа, как над обороной пропели прицелочные снаряды. Они разорвались между линией обороны и переправой.

Весь пологий западный склон высотки был усеян трупами немецких солдат. Но и наши потери тоже были немалы. Половина ячеек пустовала. Недавно прибывший лейтенант Сибирцев метался от одного фланга обороны к другому, расставляя бойцов так, чтобы в линии обороны не было разрыва. Немцы подтягивали резервы. Бойцы, наблюдая за опушкой, из которой выходила дорога, различали в сумерках большое скопление противника, готовившегося к решительной атаке.

— Сейчас они нас сомнут, — вполголоса сказал Ушаков.

— Я сам тебя сомну! Не сей панику! — прикрикнул на него откуда-то появившийся Сибирцев с перевязанной рукой. Глаза командира были уже не озорные, а горели злым огоньком. Зная, что у бойцов патроны на исходе, он подал команду приготовить гранаты и сделать в окопах заступы, чтобы сойтись врукопашную. Сзади нас послышался шум моторов. К кустарнику подъехали четыре легких танка. Капитан Березкин подбежал к танкистам, поговорил с их командиром и направился в нашу роту. Он поставил перед комроты задачу — во что бы то ни стало отразить атаку.

— Продержаться как можно дольше, чтобы обеспечить отход первой и второй роте, — сказал он.

— Попробуем, — недовольно пробормотал Сибирцев.

Немцы, обстреляв полосу обороны, перенесли огонь на переправу и остервенело били по ней. Но там, где ложились мины и снаряды, уже никого не было. Началась атака. Немцы шли тремя густыми цепями в полный рост, на ходу поливая оборону из автоматов. В сумерках их автоматы не приносили нам особого вреда. Наша оборона встретила их редкими залпами. Лейтенант Сибирцев посылал в немцев короткие очереди, между которыми сыпал отборнейший мат, призывая бойцов дать больше огня. Однако от его ругани пользы не было. У многих вышли патроны, других убило или ранило. Но вот навстречу немцам вышли танки и на ходу стали срезать противника из пулеметов и бить по цепям из орудий. Немцы не ожидали такого поворота, замерли на несколько секунд и бросились бежать.

Особенно досталось врагам от машины, действовавшей на левом фланге. Танк давил немцев, а пулемет беспрерывно изрыгал красные огоньки. Видя, как противник в панике бежит, бойцы в окопах дружно крикнули «Ура!», хотя в контратаку никто не поднялся. Загнав немцев в лес, танки повернули назад. Только один из них остался догорать на поле боя.

В это время первая и третья роты снялись с обороны и за холмом спускались к балке. Бойцы несли носилки с ранеными, поддерживали тех, кто мог идти сам. Взвалив на себя стволы и станки, пулеметчики осторожно, цепочкой, спускались по склону и терялись в кустарнике балки.

Наша рота оставалась на позиции на случай прикрытия отхода, хотя и было видно, что немцы до утра не будут нас атаковать. Вот подошел и наш черед. Один за другим мы оставляли свои окопы и собирались в балке. Последним пришел Сибирцев. Повязка на его руке была красной от просочившейся крови. Это уже второе ранение в ту же руку, но лейтенант не обращал на него внимания. Его больше интересовала судьба роты.

— Что-то нас маловато стало, — сказал он, сверкнув разъяренными глазами, и повел роту балкой. Преодолев болото и речку, мы вышли на опушку большого леса. Там нас поджидало пять автомашин, хотя для оставшихся хватило бы и трех. Немцы продолжали обстреливать переправу, не зная, что там никого нет и заслон давно покинул оборону. Через час мы догнали колонну, в которой находились первая и третья роты, но до утра не могли догнать колонну дивизии. Видно, на какой-то из множества развилок мы свернули не на ту дорогу.

Ехали всю ночь. Дорога была пуста. На рассвете, проезжая поля, мы увидели слева небольшую деревню, расположенную на возвышенности. Майор Березкин, посоветовавшись с командирами и замполитом Неустроевым, решил не заезжать в этот населенный пункт. По предположению командиров, дорога вот-вот должна вывести к Вилии, но позади оставались километры, а реки так и не было видно. Майор Березкин, который с замполитом ехал в кузове нашей машины, постоянно заглядывал в карту, закрепленную на его планшете, и, недоумевая, пожимал плечами.

Наконец-то дорогу прервала река. Она оказалась намного шире, чем мы предполагали. Вилия нам перерезала дорогу, так как мост через нее был основательно разрушен. Повыскакивав из машин, бойцы и командиры устремились к реке. Майор Березкин растерянно смотрел на торчащие из воды сваи, наклонившиеся в разные стороны. Картина, представшая перед нами, свидетельствовала о том, что те, кто рушил мост, делали это так, чтобы не оставалось никакой надежды восстановить его.

— А может, попытаемся наладить здесь переправу? — как бы для себя сказал Березкин.

— Чем мы будем ее налаживать? Инструмента у нас нет. Да и был бы, понадобилось бы немало времени. А немец, поди, где-то на хвост наступает. Может, он здесь через пару часов появится.

— Предлагаю сжечь машины и идти вверх по берегу, — возражал Неустроев.

— Тебе хорошо, а я отвечаю за сохранность машин, — стоял на своем Березкин.

— Я так же отвечаю за сохранность машин и людей, как и ты. В этой ситуации всякое другое решение — гибель людей и машин, — был тверд Неустроев.

Березкин сдался. Разведчики, посланные для того, чтобы выяснить, нет ли поблизости подходящего места для переправы, ничего хорошего сообщить не могли. Они пришли с хозяином соседнего хутора, который назвался Артурасом Юранайтисом. Березкин попросил старика помочь найти плавсредства, чтобы переправить на другой берег раненых. Хозяин хутора предложил свою лодку. Он ушел и через полчаса появился. Мы увидели, как он греб к берегу. Лодка могла взять не больше четырех человек. Так что старику пришлось курсировать через Вилию более десятка раз.

— Далеко ли германец от хутора? — спросил Артурас Юранайтис.

— Если сегодня не будет, то завтра обязательно появится в этих местах, — ответил ему Березкин.

— Ой, это нехорошо. Я уж знаю этих германцев. От них добра не жди, как-то сникнув, сказал старик.

Березкин, покопавшись в нагрудном кармане, вытащил сторублевку.

— Вы лучше возвращайтесь скорее, а деньги вам еще пригодятся, замахал руками хозяин хутора и, попрощавшись с нами, медленно пошел к себе. Чувствовалось, что он был глубоко огорчен тем, что и на его хутор могут прийти немцы.

Майор Березкин приказал поджечь машины. Мы отошли в сторону, наблюдая, как горит техника. Когда стали рваться бензобаки, мы тронулись в путь вниз по берегам Вилии. С ранеными по другому берегу шла группа во главе с майором Неустроевым. Все, способные носить оружие, кроме санинструкторов и санитаров, остались с майором Березкиным. Сначала мы видели друг друга. Но те, кто был с ранеными, передвигались медленнее нас, и вскоре мы потеряли из вида группу майора Неустроева. Наша задача состояла в том, что-бы добраться до первой переправы, перебраться на другой берег и, дождавшись Неустроева с ранеными, двинуться на восток, чтобы соединиться со своей или с любой другой частью, следующей в глубь страны. Всю дорогу до нас доносились разрывы бомб. Чем дальше шли, тем они были слышнее. Бойцы догадывались, что где-то впереди идет бой за переправу.

Переправа

Во второй половине дня мы вышли к переправе через Вилию. На берегу скопилось много техники и людей, ожидающих своей очереди для прохода через игольное ушко, что представляла собой Переправа. Это были несколько баркасов, связанных тросами. Они стояли поперек реки и выполняли роль опор моста. Менаду баркасами были переброшены мостики. Чуть ниже ходил паром, взад и вперед курсировали лодки.

Всюду по берегам реки валялась покореженная техника, зеленый ковер луга иссечен следами гусениц и колес, кругом масляные и мазутные лужи, дымящиеся воронки и выброшенная из них коричневая земля. Видно, недавно немцы отбомбили переправу. Санитары сновали с носилками, подбирая убитых и раненых. Им помогали бойцы, которые сбивались в отдельные группы по частям и подразделениям, ожидая команды на переход на другой берег. Саперы копались на мосту, латая и восстанавливая то, что нарушила авиация противника.

Майор Березкин доложил молодому полковнику о прибытии батальона. Полковник, видимо самый старший здесь из командиров, как-то безразлично принял доклад. Ему и без того предстояло переправить немалое количество войск, а сюда все прибывали и прибывали новые подразделения.

Наш комбат отвел свое подразделение к опушке и объявил, что здесь можно расположиться на отдых и ждать команду на переправу. Старшим за себя оставил лейтенанта Весенина, а сам пошел выполнять какое-то поручение полковника. Мы поняли, что батальон перестал существовать.

Я со своими друзьями Елкиным и Ушаковым расположился в тени большой сосны. Мы сняли сапоги, развязали вещмешки, начали свой скудный обед. В это время заработала переправа. Мы наблюдали, как молодой полковник в сопровождении командиров с красными повязками на рукавах обошел и проверил мост, а затем они рассредоточились цепочкой. Полковник зычным голосом подал команду, чтобы первым переправлялись на тот берег повозки с ранеными.

Весенин куда-то ушел и, возвратившись, стал беседовать с бойцами.

— Шансов попасть сегодня на тот берег у нас нет. А немцы постоянно бомбят переправу. Я предлагаю всем, кто умеет плавать, перебираться на тот берег самим. Река быстрая и широкая. Даю час на отдых и на поиск вспомогательных средств. Станковые пулеметы переправим на плоту. Те, кто не умеет плавать, ждите очереди, вас перевезут на лодках, — сказал Весенин.

Что он говорил дальше, нам выслушать не удалось. Подошел лейтенант с красной повязкой и, обратив внимание на меня, Ушакова и Елкина, грубо сказал:

— Эй, вы, что развалились, как на курорте. Собирайте манатки и жмите на плот. Смените ребят, а то они уже полдня шестов из рук не выпускали. Лейтенант показал туда, где на плот загоняли трактор. Мы быстро завязали мешки, натянули сапоги и направились сменять бойцов с парома.

Трактор, загнанный на паром, был самым предельным грузом для этого плавсредства. Поэтому мы с большой осторожностью отталкивались шестами, стараясь, чтобы плот меньше колыхало, иначе машина своей тяжестью могла бы накренить плот и соскользнуть с него. Позади была середина реки, как вдруг послышалась команда: «Воздух! Воздух!»

Налетевшие немецкие стервятники сбросили бомбы повыше нас, на баркасы. Река забурлила, закипела. Бомбы посыпались и на скопления людей и техники на берегу. Там все зашевелилось, как муравейник. Самолеты на бреющем полете нещадно поливали свинцом берег. Волна от разрыва бомбы градусов на 30 накренила плот. Скользя с него, трактор пополз на мою сторону, я прыгнул вперед, и в это время что-то ударила меня по руке. Вынырнув, я увидел, как плот понесло вниз по течению, а он крутился, словно юла. На плоту не осталось ни трактора, ни людей. Преодолевая боль в руке, я едва доплыл до берега и тут же упал лицом в песок.

— Сержант, ты жив? — Кто-то тряс меня за плечо. Я привстал и открыл глаза. Это был Ушаков, рядом с ним стоял Елкин.

— Я видел, как тебя какой-то доской стукнуло. Думаю, все, хана. Меня тоже по голове чем-то. До сих пор звон в ушах и слышу что-то плохо. А вот тракториста, видно, наповал, — скороговоркой бормотал Ушаков.

Оказалось, что легко отделался от бомбежки только Елкин. Как только накренился плот, он нырнул и, поплыв под водой, вынырнул в направлении берега. Выплыл он выше нас и отыскал Ушакова, который сидел на берегу и вытряхивал из ушей воду, как это делают мальчишки после купания.

Измученные и помятые, мы добрались до рощи. Ее рассекала дорога, идущая на восток. Пройдя километра два, вышли на опушку, за которой раскинулись поля. Здесь, подальше от переправы, которую беспрерывно-бомбили, отдыхали бойцы, вырвавшиеся с того берега Вилии. Конечно, можно было уйти и подальше, но не у всех хватало на это сил.

Расположившись под кустами, мы задремали. Нам страшно хотелось есть. Но наши вещмешки с провизией, скатки шинелей, оружие снесло с плота волной. К счастью, расположившаяся рядом группа бойцов, узнав от Елкина о происшедшем с нами злоключении, поделилась с нами своими съестными запасами. Мы подкрепились и почувствовали себя бодрее.

По дороге на восток беспрерывным потоком шли неорганизованные группы бойцов и целые подразделения с техникой. Здесь же двигались повозки с домашним скарбом беженцев. Многие из них шли пешком с узелками, заплечными мешками и чемоданами. С ними — дети. У них были грязные, усталые и напуганные лица. Видимо, к этой дороге сходились и другие с других переправ. Шли люди и навстречу. Они, потеряв надежду, возвращались туда, откуда бежали, думая: будь что будет.

Мы приготовились было идти на восток, но вдруг уже не команда, а просто предупреждающий, скорее панический крик: «Воздух! Воздух!» прокатился по колонне и повторился в роще. Над колонной пронеслись самолеты, расстреливая людей из пулеметов, следующим заходом они накрыли дорогу бомбами, а затем стали бомбить рощу. Бежать некуда, и мы, уткнувшись лицом и землю, вросли в нее. Огромные сосны трещали, падали от разрывов бомб, нас осыпали щепки, откалываемые от деревьев пулями. Рядом слышался стон раненых, но нас как-то не задело. С рощи немцы перенесли бомбовые удары на переправу.

Рядом с нами, где расположилась группа бойцов, во время налета разорвалась бомба. Один из бойцов был убит.

— Петя, Петя, не умирай! Прошу тебя, дорогой! Рана ведь не смертельная! Ты будешь жить! Будешь! — причитал младший сержант, держа на руках труп бойца. В глазах командира были ужас и слезы.

— Что он так убивается? — спросил Ушаков стоящего рядом бойца.

— Будешь убиваться, ведь это его родной брат. Двойняшки они, мимоходом пояснил боец.

Подразделения, пострадавшие от бомбежки, стали собирать убитых, раненых и оружие. Наскоро сделав перевязку, раненых на повозках отправляли на восток в надежде, что встретится какая-нибудь медсанчасть, где можно оказать пострадавшим серьезную помощь. Погибших собрали в одно место и на опушке стали рыть братскую могилу. Лейтенант, знавший, о наших злоключениях, показал на кучу оружия и боеприпасов, собранных у погибших.

— Выбирайте себе что надо. Можете шинели и вещмешки взять. Кто его знает, пока найдете свою часть, может, в бой вступить придется, — сказал он.

Мы взяли все, что нужно. Ушаков выбрал себе ручной пулемет и взял три диска. Подумав, прихватил четвертый и дал нести Елкину. Мы с Елкиным взяли по автомату и по паре заряженных дисков. Нашлись для нас и гранаты.

Полностью снарядив себя, мы тронулись было в дорогу, но во ржи услышали детский плач. Подошли, и слезы накатились у каждого. На земле, раскинув руки в стороны, лежала женщина, около нее ползала и плакала девочка лет двух-трех. Она трясла мать, надеясь разбудить ее. Ушаков насилу оторвал ее от матери. Девочка отбивалась, оглядываясь назад, а Ушаков шел к дороге от этого страшного места. Наши попытки успокоить ребенка и разговорить его не давали результата. Наконец мы добились того, чтобы девочка назвала свое имя. Ее звали Надя.

В это время возвращалась повозка. На ней сидели старик и старуха, потерявшие всякую надежду уйти от опасности.

— Куда следуем, старче? — спросил деда Ушаков.

— К себе в деревню. Видно, не суждено нам от немцев уйти, — словно отмахиваясь от мух, недовольно ответил старик.

— В какую деревню? Как твоя фамилия, имя и отчество? — наступал Ушаков.

Дед насторожился и испуганно заморгал глазами. Он назвал свою деревню, имя, отчество и фамилию. А затем испуганно и вопросительно стал смотреть на Ушакова. Тот, опустив девочку с рук на землю, порылся в кармане брюк, вытащил из него комок намокшей бумаги и карандаш и сделал вид, что записывает.

— Ну, что ж, проверим, — сказал Ушаков.

— Ей-богу, не соврал, товарищ боец. Она, деревня-то, тут, рядом. Версты три, не более, — убеждал старик.

— Так вот, дед, возьми эту девочку на воспитание. У нее мать немцы убили. Вернемся, проверим. У меня твой адрес и фамилия здесь. — Ушаков похлопал по карману, куда положил бумажку.

Старуха, молчавшая до этого, запричитала, что самим есть нечего. Куда они денутся с девочкой? Но дед сказал, косясь на Ушакова, что ничего, как-нибудь сумеют перезимовать втроем, дескать, война-то не вечность протянется.

Передав девочку старикам, мы тронулись в путь. Солнце клонилось к закату, и духота стала спадать. Дорога, по которой мы шли, вывела на шоссе. Там приостановилась на короткий привал большая смешанная: колонна наших войск. Поскольку мы солидно утомились, решили тоже отдохнуть. Чтобы не затеряться в чужих подразделениях, расположились на небольшом пригорке. Только присели, как вдруг вскочил Елкин и рукой показал на приближающееся облако пыли. Мы повскакивали и увидели, что на белоснежном, словно лебедь, коне вдоль колонны гарцует старый генерал. Он был без фуражки и одной рукой периодически приглаживал седой бобрик на голове. Такого красивого коня, на котором сидел генерал, я видел только в кино и на картинках, а генерал сидел в седле так, как будто принимал парад. Подскакав к лужайке, около которой стояли четыре танка, генерал резво спрыгнул с коня, поцеловал его в лоб, снял дорогую уздечку и нежно хлопнул ладонью по бедру.

Это театрализованное зрелище никак не соответствовало обстановке. Оно больше смахивало на дешевый фарс. Генерал быстро натянул на себя поданный лейтенантом комбинезон и скрылся в люке головного танка. Взревели моторы, оставляя за собой облако пыли. Танки по обочине дороги рванули вперед, обгоняя колонну. Конь хладнокровно отнесся к прощанию с хозяином. Он, не обращая ни на кого внимания, спокойно пощипывал на лужайке сочную травку. Мы затаив дыхание молча наблюдали эту сценку. Вывел нас из состояния покоя Елкин. Он, встав на пенек, сделав артистический жест, начал декламировать:

Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хазарам…

— Заткнись, паря, а то кто-нибудь стукнет в особый отдел, что ты генерала высмеиваешь. Тогда, ой, не оберешься хлопот, — остановил Елкина худой и такой же высокий, как он, боец. Елкин торопливо спрыгнул с пня.

Пройдя с колонной пару часов, мы решили переночевать. Усталость валила с ног, а впереди ничего, кроме неизвестности. Устроились в чащобе в стороне от дороги. Дежурство устанавливать не стали, так как были уверены, что ночью туда никто не сунется. Тут я подумал, а какие бы мы неудобства испытали, если бы за переправой бойцы не снабдили нас шинелями погибших товарищей? Не стали мы и ужинать, настолько велика была усталость. Проснулся я на рассвете, услышав птичьи голоса. Солнце в нашу чащобу еще не заглянуло. Только по вершинам деревьев можно было понять, что оно уже взошло и, может, наполовину высунулось из-за горизонта. Елкин и Ушаков уже не спали и ждали, когда я сам проснусь.

Наскоро закусив, мы направились к дороге. По пути умыли лица в большой чистой луже. Колонны, с которой шли вчера, не было. Дорога стала хуже. После отдыха идти было тяжелее, поскольку ноги сильно отекли. Кругом стояла непривычная для нас тишина. Навстречу никто не попадался. А поскольку мы двигались не слишком ходко, то нас догоняли и обходили отдельные группы бойцов, называвшие себя взводами, ротами, батальонами. Мы пытались узнать у них, как идут дела на нашей переправе и далеко ли немцы, на ничего определенного услышать не могли. Эти люди, переправлялись через Вилию в других местах.

Где-то около полудня нас догнали два бойца. Одного из них я узнал. Видел его в роте лейтенанта Весенина. На вопрос, оттуда ли он, боец ответил утвердительно.

— Там, сзади, метрах в трехстах-четырехстах, Весенин идет с ротой, а мы — головной дозор, — сообщил боец.

Мы решили дождаться командира и идти с ротой. От подразделения, в котором на переправе было около сотни человек, осталось всего двенадцать. Сам Весенин осунулся и солидно поседел.

— Принимай, лейтенант, пополнение, — пошутил я. В ответ Весенин отмахнулся, дескать, не время шутить. Дорогой от бойцов я узнал, что две роты из батальона полковник взял для восстановления переправы. Рота Весенина почти ополовинилась после налета фашистской авиации. Тогда он решил немедля преодолеть реку вплавь.

Когда люди были уже в воде, начался следующий налет. Те, кто плохо плавал и попал под пули штурмовиков, утонули. С нашим пополнением в роте стало 15 человек. Рассказали, что с лейтенантом творится что-то неладное. Он постоянно обвиняет, себя в гибели людей! А ночью почти не спал.

Техника, которая прошла по дороге раньше нас, взрыхлила песчаный грунт, и сапоги глубоко вязли. Пришлось идти по обочине. Лейтенант Весенин шел впереди роты, не теряя из виду головной дозор из двух бойцов. Лес стал редеть, и впереди увидели просвет. Бойцы головного дозора, выйдя на опушку, остановились и, повернувшись вправо, о чем-то говорили. Весенин жестами показал, чтобы рота залегла. Подождав минуту, сам пошел к головному дозору, чтобы выяснить, в чем дело, а нам велел ждать. Переговорив с бойцами из дозора, лейтенант дал знать, чтобы рота следовала дальше.

Выйдя на опушку, мы увидели жуткую картину. Справа от нас чадила и тлела сгоревшая деревня. Там, где были дома, стояли печи и трубы, валялся обгоревший скот. Что это? Как бы внимательно мы ни всматривались, следов боевых действий не видели. Не оставалось сомнения, что немецкие летчики просто сожгли населенный пункт зажигательными бомбами.

Дорогой мы насчитали шесть таких деревень. У меня и других бойцов сжималось сердце от подобной жестокости. Идет война, но при чем тут мирные люди, которых лишили и крова, и всего, что они имели? Зачем жечь, разрушать и расстреливать мирных беженцев, которые никому ничего плохого не сделали, а лишь пытались уйти из тех мест, где идут военные действия? Я понимал одно, что даром, без отмщения врагу, это не пройдет. Мои товарищи молча смотрели на эти ужасные картины, и в каждом кипела злоба, рос и зрел гнев к врагу. Я тогда не понимал жестокости фашистов. И только после узнал, что все это планомерная политика гитлеровской верхушки, нацеленная на то, чтобы истребить большую часть советского народа, поработить оставшихся и расширить жизненное пространство «великого рейха». Я вспоминал оскаленную звериную улыбку летчика, который на бреющем полете поливал из пулемета свинцом повозки беженцев.

«Неужели они не понимают, что все это может обернуться против них же самих? Что придет время и им будет заплачено за все сполна?» — думал я. Да, так оно и случилось, ставка на жестокость обернулась против немцев. Кто видел и испытал зверство, тот не мог быть равнодушным к врагу. Даже те, кто вначале не намеревался сражаться с врагом, уходили к партизанам, пополняя формирования народных мстителей. Да, так вызрела подлинно народная священная война.

А потом мы осторожно и робко пробирались к линии фронта, чтобы соединиться со своими. Лес снова стал редеть. Дорога вывела на луг, в полутора километрах от которого на пригорке начиналось село. На середине луга возвышался бугор, заросший кустарником. Из-за бугра вышел нам навстречу старшина и жестом приказал остановиться.

— Откуда идете и какой части? — спросил он Весенина. Тот ответил, что из разных частей 84-й дивизии идем от переправы через Вилию. Старшина не стал больше ничего расспрашивать и сказал, чтобы лейтенант вел свой взвод к штабу и доложил о прибытии подполковнику Гурову. Сам снова ушел за бугор. Проходя мимо, мы увидели, что он покрутил ручку телефона и стал с кем-то говорить. Рядом со старшиной лежали два бойца за станковым пулеметом.

Штаб расположился в центре села, в двухэтажном доме, над которым висела вывеска «Сельсовет». Навстречу нам вышел коренастый довольно седой подполковник. Весенин доложил о прибытии.

— Как рота? Мне доложили, что взвод, — спросил подполковник Весенина.

— Это все, что осталось от роты, — ответил Весенин.

— Да тут и взвода не наберется, — разочарованно покачал головой подполковник. С минуту помолчав, он задумчиво, как бы для себя сказал:

— Да и у нас не лишку. Был полк, а сейчас не знаем, как батальон сколотить.

Из подходивших групп бойцов была создана рота. В ее задачу входило обеспечить прикрытие батальона. Подполковник задался целью собрать рассеянные подразделения разных частей и идти на прорыв к своим через линию фронта. Поскольку разведка доложила, что через пару часов к селу должна подойти немецкая колонна, он решил силами прикрытия дать ей бой.

Подполковник приказал построить батальон. Он объявил бойцам, что из отрывочных сведений, полученных по рации, картина сейчас такова: наши войска держат оборону вдоль восточного берега Западной Двины. Сплошной линии фронта нет.

— Будем искать свободные проходы или слабые места в расположении немцев. Если не удастся найти, придется вступить в бой, — сказал подполковник.

На улицах села не было видно ни одного гражданского. Вдруг стали появляться жители. Они спешили к сельсовету. Там молодой парень налаживал на столбе громкоговоритель.

— Сейчас будет передано важное сообщение. Командиры, располагайте свои подразделения ближе к столбу, чтобы слышали все, — сказал подполковник.

Через две-три минуты в микрофоне забурлило, захрипело, а затем послышались слова:

— «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!..»

— Это говорит Сталин! Сталин! — прошел шепот по толпе, а затем воцарилась тишина. Все старались уловить каждое слово. Говорил Сталин медленно, глухо, с кавказским акцентом. Я впервые слышал его голос. Когда он стал говорить о партизанском движении, раздалась команда: «Батальон, тревога!»

Командиры отвели подразделения на западный склон холма, на котором располагалось село. Подполковник кратко поставил задачу: форсированным шагом сборной роте пройти полтора километра на северо-запад и оседлать дорогу, по которой движется колонна противника, окопаться и закрепиться, замаскироваться и ждать противника. Половину колонны пропустить. Ее должны уничтожить подразделения, подготовившие оборону у подножия холма. Противник ожидается через час.

В сборной роте я был определен командиром отделения во втором взводе. Нашим рубежом стал мелкий овражек глубиной не более полутора метров, он, видимо, создан весенним паводком. Так что копать много не пришлось. Но зато сложнее оказалось с маскировкой, поскольку по эту сторону дороги не было ни кустов, ни высокой травы.

Немецкая колонна состояла из батальона, который располагался на автомашинах. Это, видимо, было какое-то вспомогательное тыловое подразделение, спешившее за далеко ушедшими основными силами. Впереди, метрах в пятидесяти, ехали три мотоциклиста. Колонну замыкали две полевые кухни, штабной фургон и легковой автомобиль. Немцы, зная, что передовые части продвинулись далеко вперед, вели себя довольно беспечно. В этом я убедился по тому, что даже при небольшой настороженности они могли бы обнаружить нас.

Когда вверх взвилась зеленая ракета, мы открыли огонь. Это было для противника так неожиданно, что немцы, выпрыгивая из машины, разбегались в разные стороны, не слушая, что кричат им офицеры. Прямо на станковый пулемет бежало несколько немцев. Они почувствовали опасность лишь тогда, когда половина из них была перебита. Не успела уйти легковая машина и фургон. Бой этот продлился не более 40 минут. Не знаю, многим ли из врагов удалось убежать. Поле боя было усеяно трупами.

Красная ракета известила об отходе. Мы почти не понесли потерь. Подполковник, выстроив батальон к колонну, повел ее километров пять дорогой, потом лесом в юго-западном направлении. Шли мы форсированными темпами, так как, по данным разведки, за этой немецкой колонной через полчаса должна подойти другая. Километров через десяток мы вышли на грейдерную дорогу, по обе стороны которой пролегало довольно глубокое и вязкое болото. Кругом стояла мертвая, угнетающая тишина. Солнце грело нещадно, в горячем воздухе ни малейшего движения, листья на деревьях даже не шелохнутся. Баня, да и только. Фронт, похоже, был далеко. Но через пару часов мы услышали гул взрывов, а затем гул моторов немецких самолетов. Они летели с востока. Значит, где-то недалеко идет бой. Как ни странно, это обрадовало нас. Появился шанс вскоре встретиться со своими.

Батальон остановился на привал в лесу. Подразделения углубились от дороги метров на сто, выставив дозоры на обочине дороги. Посыльный от командира батальона, торопливо разыскав лейтенанта Весенина, передал, чтобы тот срочно явился к подполковнику. Через полчаса командир роты вернулся. Он, собрав командиров взводов и отделений, рассказал, что у подполковника собирался совет, обсуждавший, как действовать дальше.

Многие командиры, особенно начальник штаба батальона Лидский, настаивали на том, чтобы разбиться на мелкие группы и пробиваться к линии фронта. Подполковник придерживался другого мнения: мелкие группы немцы легко перебьют и переловят, а батальон все же сила. Если вступит в бой, то какой-то урон нанесет противнику. Подполковник настоял на своем. Вариант штабников приняли только на крайний случай, когда у батальона создастся безвыходное положение.

Выслушав сообщение лейтенанта Весенина, командиры разошлись по своим подразделениям. Я улегся под раскидистой елью, постелив под себя траву, которая росла здесь по пояс. Заснул мгновенно. Вечером, когда жара стала спадать, я как будто во сне услышал: «Рота, подъем!» А потом снова уснул. Кто-то толкнул меня сапогом по ногам. Тогда я вскочил, не понимая, в чем дело. Рядом стоял Ушаков.

— Что так разоспался? Сейчас батальон тронется, — сказал он.

Эх, сколько бы я дал за то, чтобы полежать еще пару часиков! Ноги и плечи отекли, ослабели. Пришлось разминаться. Раздалась команда: «Выходи на дорогу строиться!» Бойцы не спеша, вразвалку, пошатываясь шли к дороге и как-то лениво вставали в строй. Многие из них находились в полусне. Колонна тронулась.

— Сейчас бы хорошую строевую — весь сон бы разогнало! — сказал Ушаков.

Но в нашем положении петь нельзя. Мы должны делать все, чтобы противник не обнаружил батальон. Не успели пройти и трех километров, как батальон остановился. Мы снова с дороги углубились в лес.

Вернувшись от командира батальона, лейтенант Весенин сказал, что, пока мы отдыхали, группа разведчиков выясняла, что находится впереди нас. Через семь километров по дороге расположена большая деревня, а по соседству с ней разбросано несколько хуторов. В деревне до роты противника. Немцы выставили вокруг деревни заслоны с пулеметами, видно, очень боятся подразделений, выходящих из окружения.

Комбат принял решение разгромить врага. От каждой роты приказано выделить по отделению, чтобы скрытно подобраться к заслонам и бесшумно ликвидировать их. Если это не удастся, одновременно всеми силами атаковать противника, уничтожить его и продолжать движение по дороге. Уничтожение заслона с северной стороны деревни поручили моему отделению. Те, кому предстояла ликвидация заслонов, пошли вперед. Через двадцать минут тронулся и весь батальон.

Примерно километров через семь группа для ликвидации заслонов вышла на опушку. Мы стали оценивать пути подхода к пулеметным точкам. Немцы расположили их так, что скрытно подойти было очень трудно. От опушки до точки на 200 метров протянулся луг с низкой травой. Чтобы уточнить положение пулеметной точки с северной стороны деревни, нашему отделению пришлось по лесу сделать солидный крюк.

Пулеметная точка, которую нам предстояло уничтожить, находилась на бугорке, где стояла не то часовня, не то какой-то памятник. С тыла к пулеметной точке почти вплотную подходили огороды.

— Что будем делать? — спросил я сержанта Дремина.

— А черт его знает. Их ни прямо, ни справа, ни слева не сковырнешь. Если только с тыла, с огородов, — как-то безразлично ответил он.

— Пожалуй, это единственное разумное решение, — подтвердил я.

Но как пробраться в деревню, в огороды? Правее, в километре от точки, проходила ложбинка. Видимо, раньше это была канава, а сейчас она заросла травой. Мы, посоветовавшись, решили: двое бойцов по этой канаве проползут к огородам, а там по бороздам к пулемету и уничтожат фашистов гранатами. Бесшумно покончить с точкой не представлялось возможности.

Немцы здесь по сравнению с теми, что находились на выходе дороги к деревне, вели себя беспечно. Они, усевшись в кружок, чем-то занимались, не то играли в карты, не то что-то обсуждали. Вставали в полный рост. Видно, никто из них не ждал опасности с этой стороны, поскольку трехсотметровая чистая полоса, отделявшая от леса, надежно гарантировала их от всяких неожиданностей.

Мы залегли в кустарнике и напряженно наблюдали за канавой, но не могли обнаружить, как пробираются к огородам Дремин с двумя бойцами. Правая сторона не интересовала немцев. Один из них, видимо унтер, в бинокль внимательно и долго смотрел в нашу сторону. Мы замерли, вдавливаясь всем телом в землю. Но он не увидел ничего подозрительного, подошел к группе играющих в карты и уселся рядом. И так унтер периодически через десять минут в бинокль озирал лежащую впереди местность и снова усаживался в кружок.

Через тридцать минут мы заметили, как, пригнувшись, стремительно кто-то выскочил из канавы и исчез в огороде, за ним другой и третий. Мы облегченно вздохнули и все внимание перевели на группу немцев у пулемета.

Прошло время, и унтер снова взялся за наблюдение. Мы стали волноваться: почему Дремин не действует, ведь преодолеть расстояние на бросок гранаты требуется не более трех минут, а прошло уже не меньше пяти. Но вот немцы всполошились, и один за другим раздались четыре взрыва, унтер пошатнулся, выронил бинокль и упал. Растерявшиеся немцы также были поражены осколками гранат. В это время со стороны дороги донеслось громкое «Ура», и в общем гуле слились пулеметные и автоматные очереди. Мы поняли, что батальон атакует деревню.

В то же время увидели, что из-за амбаров крайних домов в сторону атакующих выехало пять бронетранспортеров. Из домов выбегали солдаты, строились и устремлялись в ту сторону, где идет бой. Мы, выскочив из своего укрытия, побежали туда, где Дремин с бойцами разделался с немецким постом. Группа с бугра смотрела в сторону, где разворачивался бой. Увидев нас, Дремин стал махать руками, чтобы мы бежали назад, и все трое бросились в нашу сторону.

— Что такое? — спросил я, когда поравнялся с Дреминым.

— Разведка подвела. В деревне не рота, там два батальона, не меньше и много бронетранспортеров. Батальону конец, нам, пока не поздно, улепетывать надо, — сбиваясь и задыхаясь, говорил Дремин.

И тут мы увидели панически бегущих бойцов. Около десятка бронетранспортеров давили их и резали из пулеметов. Мы бросились в лес и долго бежали в северовосточном направлении. Сбавили темп тогда, когда стали доноситься с поля боя лишь редкие выстрелы. Через два часа, изнуренные до предела, мы решили отдохнуть, расположившись в густых зарослях орешника. Прислушались, вокруг мертвая тишина. Развязали свои вещмешки и поняли, что продовольствия при скудном рационе хватит дня на три, не больше. У многих уже иссякли запасы махорки. На ручной пулемет у нас осталось четыре диска, на автоматы по три и по тридцать — сорок патронов на винтовку и карабин. У меня сохранился компас. Проверили — исправен.

Экономно перекусив, мы решили выспаться. Выставили часового. Я дал ему часы, чтобы он через два часа разбудил следующего бойца. Сержант Дремин отвел меня в сторону и сказал, чтобы я на дежурство поставил двоих. На мой вопрос «зачем?» ответил, что объяснит позже.

— А лучше я сам займусь организацией охраны, — сказал Дремин и выставил в охранение двух бойцов.

Один должен охранять с одной стороны, другой — с противоположной. Мы же расположились в середине. Проснулся, а вернее, разбудили меня в шесть утра. Я с трудом поднялся. Дежурный передал мне часы. Разбудили и Дремина. Оба бойца, сдавшие вахту, мгновенно уснули. Я хотел было занять место, где дежурил боец, передавший мне пост, но Дремин остановил меня:

— Вот тут сядем. Отсюда все обозревается, — сказал он, показав на бугорок с кустами.

— А почему ты в отдельности расставил часовых? — спросил я.

— Береженого бог бережет, — как бы нехотя протянул Дремин.

Он рассказал, что на одном из привалов в их роте часовой или переметнулся к противнику, или просто сбежал. Хорошо, что немцев рядом не было.

— Когда люди друг с другом не знакомы и словами перекинуться им нельзя, да еще кто-то из отдыхающих может услышать, то они не сговорятся. Да и улизнуть незаметно тоже трудно: другой всегда видит. Мы ведь друг друга, считай, не знаем. Осторожность всегда нужна. Тебе-то я доверяю, все так же с ленивой безразличностью посмотрел на меня Дремин.

Я уже успел убедиться, что этот на вид незаметный сержант мудро смотрит на все.

Я поделился с Дреминым махоркой, и мы задымили самокрутками.

— Да, интересно, жив ли подполковник Гуров. В том, что от батальона осталась в живых лишь половина, я не сомневаюсь. А командир он был что надо, — как бы сам с собой рассуждал Дремин.

— Если бы был хорошим командиром, то батальон не попал бы в ловушку. Надо было прислушаться к штабникам, — возразил я.

— Гуров тут ни при чем. Его подвела разведка. Халатно она к делу подошла. Когда мы в огород проникли, я увидел за амбарами пять бронетранспортеров и много автомашин. Столько техники у одной роты не бывает. А сколько их всего там припрятано? Хотел было назад ползти, чтобы своим сообщить. Но понял, что все равно не успею. А тут стрельба у дороги началась. Нет, думаю, лучше выполню одно задание. Вот почему я в огороде дольше и задержался, — говорил Дремин.

— Сейчас немцы, наверное, там лес прочесывают, — сказал я.

— Не думаю. В лесу на бронетранспортере не проедешь, а от машин немцы далеко не пойдут, — заметил сержант.

Он еще долго рассуждал о том, что такое война.

— Мы ведь только учимся воевать. Да и немец только учится. Россия это не Западная Европа. Здесь другие измерения. У врага преимущество в технике. Будь у батальона хотя бы два танка, дело получило бы иной оборот.

Меня заинтересовало, кем же был до службы Дремин. На вопрос он ответил не сразу.

— Кем, ты думаешь? — задал он мне встречный вопрос. Я пожал плечами. Он помолчал и внимательно посмотрел на меня.

— Сразу не угадаешь. Я бухгалтером был. У нас в сельпо большая недостача обнаружилась. Я знал, кто воровал, но молчал. Боялся начальства. А оно, дескать, ничего не знаем. Тут, видно, бухгалтер какой-то шахер-махер делал. А я по совести и копейки казенной за всю жизнь не утаил. Председатель райпо предупредил меня: смотри, что скажешь — порешим. А молчать будешь и возьмешь на себя, поможем быстро из тюрьмы выкарабкаться. Но следователь дошлый был. До всего докопался и сказал, что, наверное, меня запугивали. Тогда я как на духу всю правду ему выложил. Меня отпустили, а воров осудили. Что-то около десятки отсидки каждому вломили. А меня вскоре в армию взяли. Вот с тех пор я трусов не терплю. Понял, что по трусости человек может всякой глупости наделать, а потом кается. Но уже поздно. Вот и сейчас наверняка многие дезертируют или к немцам с услугами идут. А ведь ответ держать все равно придется, если от присяги отступил. Того же часового, что от роты бежал, мы на одном хуторе обнаружили, когда там немецкий пост уничтожили. Он, наш-то часовой, под замком связанный и избитый лежал. Говорит, что немцы его пытали, но ничего толкового добиться не могли. Он не знал немецкого, а они — русского. Командир не стал долго рассуждать и пристрелил подлеца. А так бы еще жил, может быть, и здесь с нами горевал. А может, и до победы бы дожил и героем домой вернулся.

Я слушал Дремина и думал, сколько в нем опыта, сколько мыслей хороших в голове. Только этот человек не перед всеми открывается. А если уж раскрылся, то вся душа наружу. Много дельного за эти два часа он вложил в меня.

Мы шли в восточном направлении, сверяя свой маршрут по компасу. Но и без компаса могли выдерживать направление, ведь дни стояли солнечные, и нетрудно было определить, где юг, север и восток. Наши съестные запасы подошли к концу. К вечеру неизвестно какого числа, поскольку потеряли счет дням, мы вытрясли из вещмешков последние крошки. Затем сделали бросок километров на десяток по обочинам дорог и заночевали в лесу.

Где-то с востока до нас доносился чуть слышный лай собак и петушиное пение. Мы, голодные и измученные, решили прервать ночевку, подобраться к деревне или селу, откуда доносился лай, и попытаться там раздобыть съестное. Пренебрегая осторожностью, шли прямо по дороге. Через полчаса ходьбы лес словно оборвался. Впереди и направо, и налево были поля. На востоке, на горизонте, появилась белая полоска, предвещавшая рассвет. Пройдя еще с полкилометра, мы увидели изгородь. Залегли на кромке поля и стали наблюдать, что впереди. Светлело. Мы различали перед собой заболоченную низину, левее — дорогу, по которой пришли, деревянный мостик через высохший ручей. На другом берегу низинки кустарник, а за ним дорога поднималась в гору. В стороне от дороги стоял старый, но еще добротный дом с сараем и огородами, спускающимися вниз по склону к лощине, которая огибала строения и терялась за ними. Мы наблюдали минут десять. Снова пропел петух, заставивший нас вздрогнуть от неожиданности. Заскрипела дверь, на крыльцо вышла молодая женщина с подойником и скрылась за сараем. Понаблюдав еще с полчаса, мы посоветовались, что делать. Дремин сказал, что это, по всей видимости, окраина деревни, которая должна быть дальше, за холмами. Он предложил мне зайти в дом, а остальным остаться здесь и в случае чего прикрыть.

Я вошел во двор. Навстречу с лаем бросился лохматый пес. К счастью, он был на короткой цепи. Хозяйка, выскочив из дома, цыкнула на пса, и он, опустив хвост, виновато пошел в конуру. Я сказал, что не один, за лощиной товарищи, которые ждут сигнала. Она согласилась принять всех. Я, выйдя на крыльцо, дал знать, чтобы бойцы шли сюда. Женщина пригласила всех за стол, откуда-то достала два каравая хлеба, спустилась подпол и принесла две кринки молока.

Мы с жадностью набросились на еду. Женщина пыталась было начать разговор, но, увидев, с какой жадностью мы едим, подождала, когда мы насытимся. Она стала расспрашивать, кто мы, откуда и что намерены делать дальше. Я сказал, что среди нас есть раненый, которому нужна перевязка. Она попросила одного из двух подростков лет одиннадцати, которые с любопытством осматривали наше оружие, сбегать к тете Наташе и сказать, что ее срочно ждут.

— Это наша медсестра, она через полчаса будет, — успокоила нас женщина. Пришла Наташа, веселая девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Осмотрела рану бойца, которому пулей повредило левую руку. Обработала рану и ловко перевязала. Сказала, что рана неопасна и до свадьбы заживет.

Хозяйка долго и настороженно наблюдала за нами, а потом решила открыться.

— Ребята, кто из вас хочет идти в партизаны? — напрямую спросила она. — Нам вот как нужны опытные бойцы, которые помогли бы обучить, как владеть оружием и воевать.

Мы отказались от ее предложения, мотивируя тем, что наш долг — выйти из окружения и бить фашистов в рядах Красной Армии. Женщина рассказала, что в их деревне немцев пока не было, а в соседних они уже побывали, начинают зверствовать. В последнее время тыловые гарнизоны начали массовые поиски отрядов красноармейцев, которые попали в окружение. В это включаются и части, которые движутся к фронту. В их деревне появился один, который за всеми приглядывает. Но оставшиеся мужики пригрозили ему: «Если с кем-то что случится, то в первую очередь порешим тебя». Как будто он поубавил свою активность.

— А почему вы с нами так откровенно говорите? Может быть, мы немцами подосланы или им продались, — спросил женщину Дремин.

— Я вначале насторожилась, увидев, что у вас, кроме наших, и немецкие автоматы. Но потом поняла, что вы честные советские люди, — смущаясь, ответила она.

Тогда Дремин ей указал на промахи в конспирации.

— Ой, Мария Ивановна, вам надо убрать остатки маникюра с ногтей. Кто поверит, что вы деревенская? Походку тоже сменить надо. Вот медсестричка, та за интеллигенцию деревенскую сойдет, а вы еще многим не деревенские, да и руки-то городские, я сразу на это внимание обратил, — говорит Дремин.

— Спасибо, все это учту. Времени ведь не было подготовиться. Сегодня решение райкома, а завтра приступить к делу, когда там все продумать, оправдывалась «хозяйка».

Оказалось, что этот дом избран для того, чтобы встречать окруженцев и подходящих вербовать в партизанский отряд, а тем, кто стремится к фронту, указывать безопасный путь. У женщин мы узнали наиболее надежный и короткий маршрут к своим. Они дали нам на дорогу каравай, а один из подростков вывел нас на нужную дорогу. Нас мучило любопытство по поводу организации партизанского отряда: много ли в нем людей, как они вооружены, но ничего не добились от подростка, который сопровождал нас около часа.

Мы долго блуждали по тылам. Одежда превратилась в клочья, каравай хлеба давно съеден до крошки. Дороги, на которые мы выходили и за которыми наблюдали, были безлюдны. Словом, мы были близки к отчаянию и полному физическому истощению.

— Что дальше делать? — этот вопрос постоянно мучил каждого из нас. Я уже не чувствовал себя командиром, а мои товарищи — подчиненными. Действовали мы, можно сказать, по инерции. На третий или четвертый день, посоветовавшись, решили идти по дороге на восток: что будет, то будет. Можем принять бой и погибнуть, а может, и повезет. И не успели пройти три километра, как из-за поворота навстречу выехал десяток всадников. Мы не успели приготовиться к бою, как они окружили нас. Это оказалась наша разведка.

Командир ее, посмотрев на наш жалкий вид, сказал:

— Ничего себе воины.

Он с горьким сочувствием расспросил, кто такие, откуда и куда идем. Мы кратко рассказали о своих злоключениях. Можно догадаться, что конники не впервые встречаются с подобными нам странниками поневоле.

— Ну правильно. Тут сам черт не разберет, где чей тыл. То колесо, которое вы дали, проходит и по немецким, и по нашим тылам. А сейчас жмите по этой дороге, тут километров через пять наши стоят. Обратитесь к коменданту гарнизона, он решит, что с вами делать, — подвел итог разговора командир конников, и группа разведчиков поскакала дальше.

Снова в полымя

Мы вышли к небольшой станции. На перроне сидели и лежали группами бойцы. Скверик перед вокзалом тоже был забит расположившимися на отдых подразделениями. Наш вид привлекал всеобщее внимание. Худоба и грязь на лице, изодранное в клочья обмундирование отличало отделение от других подразделений.

— Откуда вы такие, хлопцы? — спрашивали нас.

— Из окружения пробирались, — отвечали мы. Бойцы качали головой, провожая нас сочувственными взглядами. Уставшие и голодные, мы расположились под кустом акации.

— Что будем делать? — спросил я у бойцов. — Может, доложим о своем прибытии здешнему начальству? Пусть ставят нас на довольствие.

— Пока эта канитель протянется, мы с голоду умрем. Давай вначале ушки поедим. Вымоемся и белье постираем. Вон какое озеро! — показал Ушаков на гладь воды, видневшуюся за перелеском. Его предложение было заманчивым.

Отделение стало собираться на озеро. В это время появился незаметно отлучавшийся Дремин.

— Что, сержант, расставаться придется? Я нашел свою роту. Если желаешь, присоединяйся к нам, — предложил Дремин.

— Нет, мы будем искать свой полк, — ответил я. Дремин, попрощавшись с нами, вместе с бойцами из своей роты покинул нас. Нас осталось трое: я, Ушаков и Елкин. Мы направились к озеру. Ушаков, видимо, уже искушенный в рыбной ловле таким способом, разделся догола и предложил сделать то же мне с Елкиным. Он взял гранату и бросил ее в озеро. После взрыва на поверхность вверх брюхом выплыло до десятка крупных рыб.

— А сейчас за мной! — крикнул Ушаков и нырнул в воду.

Мы разожгли костер, подвесили над ним котелки с водой и стали чистить рыбу. В это время со стороны перелеска, отделяющего станцию от озера, послышался глухой топот. Минуту спустя раздвинулись кусты. Из них вышел младший лейтенант с пистолетом в руке и несколько бойцов с винтовками наперевес.

— Руки вверх! Ни с места! — скомандовал младший лейтенант. Он одним прыжком встал между нами и оружием. Отшвырнув ногой в сторону наши автоматы, приказал одеться. Я стал объяснять, что мы только выбрались из немецких тылов и голодны. Но младший лейтенант не внимал мне.

— Одевайтесь, и живее. Там, в комендатуре, во всем разберемся, торопил он.

Комендатура располагалась в небольшой комнатке вокзала. За однотумбовым столом сидел худой высокий капитан. Младший лейтенант доложил о том, что задержанные доставлены, и вышел за дверь. Капитан строго посмотрел на нас и стал расспрашивать, кто мы такие, откуда взялись и что делали у озера. Я подробно рассказал о нашей одиссее, и, когда капитан услышал, что все это может подтвердить сержант Дремин, который здесь нашел свою роту, он как-то сразу просиял.

— Значит, Дремин жив? — встрепенулся капитан.

Он вызвал того младшего лейтенанта, который привел нас в комендатуру, и приказал, чтобы нас одели, хорошо накормили и зачислили в хозвзвод.

— А как быть с их оружием? — спросил младший лейтенант и дал знак в открытую дверь, чтобы занесли в комнату захваченное у нас вооружение. Увидев немецкие автоматы, капитан сказал, чтобы их заменили на наши. Я попытался убедить, что немецкие автоматы лучше наших. Капитан ответил, что нечего рассуждать, и я понял, что попытка доказать будет бесполезной.

— Надо воевать своим оружием. К тому же у нас нет боеприпасов к этим автоматам. — Так капитан поставил точку в разговоре об оружии.

Встретив нас, старшина с буденовскими усами оглядел каждого с ног до головы.

— Видно, хорошая прогулка у вас была, — качал он головой. — Ставлю вас на довольствие, а обмундирование выдам новое. У Михальченко всегда все есть. Недаром сам командир полка уговаривал на сверхурочную остаться. Пока вам подберут что надо из моих запасов, вы пообедать успеете.

Михальченко распорядился, чтобы повара нас хорошо накормили, а сам куда-то ушел. После нескольких дней отсутствия горячей пищи мы с упоением и жадностью хлебали теплые щи, которых отвалил нам повар по целому котелку. Ели и не могли насытиться. На второе нам дали тоже почти по полному котелку гречневой каши. Мы почувствовали, что желудки уже переполнились, но еще хотелось есть. Повар смотрел на нас внимательно, как-то по-отечески и сказал, что больше не даст. Он объяснил, что после голодовки сразу много есть вредно. Вечером повар пообещал нас накормить до отвала. Сразу после такого обеда нас стал валить сон. Но тут подошел Михальченко с каптенармусом. Они были увешаны обмундированием. Нас удивило, что все то, что принес старшина, было по размеру. Михальченко смотрел на нас и по-доброму смеялся, расхваливая себя.

— У Михальченко глаз наметан. Когда вас ко мне привели, я уже тогда понял, кому какой размер нужен. За службу я, поди, несколько тысяч бойцов одел, — говорил, словно ворковал, старшина.

Сменив свои лохмотья на новое обмундирование, мы тут же свалились спать. Вечером нас растолкал повар. Он, как и обещал, накормил до отвала. Сказал, что мы пока переходим в его распоряжение.

Утром, разговаривая с бойцами, я узнал, что мы находимся в районе Идрицы, что еще утром 6 июля в полосе 22-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Ершаков, немцы прорвали оборону, захватили плацдарм на северном берегу Западной Двины. Передовые части противника глубоко прорвали оборону и угрожают окружением. На нашу станцию все больше прибывало потрепанных в боях подразделений. Одни шли дальше, другие делали здесь привал и, отдохнувши, продолжали отход. Из рассказов бойцов можно было сделать вывод, что немцы наступают большими механизированными колоннами.

Нам суждено было пробыть в хозвзводе только одни сутки. На следующие началось спешное формирование батальонов из тех бойцов, что находились на станции. Первый батальон в середине дня ушел на восток. Второй, в который попали мы, в роту лейтенанта Ширяева, задержался на станции после ухода первого батальона на три часа. Разведка, вернувшись с задания, сообщила, что пути на восток отрезаны. После небольшого совещания командиры приняли решение пробиваться к своим через немецкие тылы, двигаясь вначале в юго-западном направлении, а затем повернуть на восток. Чем объяснить именно такой маршрут, для меня непонятно и до сих пор.

Уже на закате колонна батальона вышла со станции. Двигались мы по заброшенной проселочной дороге в надежде, что не встретимся с противником, предпочитающим хорошие дороги. Вел колонну капитан Худяков.

Мое отделение в составе первого взвода шло в колонне следом за командирами. Настроение подавленное: только успели выйти из тылов противника и снова попали туда же. Что нас ждет впереди, никто не знал, но все понимали, что будет нелегко и многим суждено погибнуть. Вместе с командирами и штабниками шел грузный майор лет пятидесяти. Он постоянно отставал и приглядывался к бойцам. Не знаю, чем я приглянулся ему.

— Товарищ сержант, я попрошу вас понести немного мою сумку, обратился ко мне толстяк. Я не отказал и взял у него противогазную сумку. Она оказалась чрезвычайно тяжелой — килограммов с десяток.

«Вот этого еще не хватало», — подумал я. Меня подмывало любопытство, что за тяжести взял с собой майор. Он, видимо, прочитал в глазах, что я подумал, и, как бы оправдываясь, сказал, что второпях собирался, а на привале повыбрасывает все лишнее. Ловя удобный момент, я ощупывал сумку. Что там было, кроме патронов, так и не понял. Майор семенил рядом, стараясь, чтобы я был все время на глазах, и уговаривал пойти к нему в ординарцы. Обещал легкую службу. Уже за первый час пути он до того мне надоел, что я насилу сдерживался, чтобы не послать его подальше.

Дорога вывела нас на поля, за которыми виднелась большая деревня. Здесь нас ждал головной дозор. Комбат Худяков остановил колонну, дал команду не выходить на открытые места. Стали наблюдать. По деревне сновали мотоциклы, курсировали автомашины с немецкими солдатами. Командиры посоветовались и решили с наступлением сумерек броском пересечь дорогу восточнее деревни.

Майор не отставал от меня ни на шаг. Я не расспрашивал, кто он, но из отдельных его слов понял, что он не из нашей части, какой-то штабник и имеет большие связи с высоким командованием.

Наш бросок через дорогу был замечен немцами. Не успели мы скрыться в лесу, как они накрыли батальон минометным огнем. Противник прочно сел нам на хвост, преследовал километров пять. Батальон круто свернул на восток и шел, а вернее, бежал, стараясь не терять из виду шоссейную дорогу. Немцы двигались по другой дороге параллельно, обстреливая нас из пулеметов. Пришлось взять круто вправо — в лес. Углубившись километра на три, мы наткнулись на болото. Капитан Хабаров приказал занять оборону со стороны дороги. Но со стороны болота послышалась стрельба. Мы поняли, что зажаты с двух сторон. Наша рота стала окапываться со стороны болота, откуда немцы наседали все сильнее. Сюда пришел и старший политрук капитан Постников. Он стал рыть себе ячейку там, где заняло оборону наше отделение. Ушаков, который быстро управился со своим окопом, предложил помочь Постникову, но тот отказался.

Мы уже четко слышали хлюпанье болотной грязи под сапогами, видели вспышки от автоматных очередей. Пули свистели над нашими головами или ложились возле нас. Командир роты Ширяев приказал без его команды огонь не открывать. И только тогда, когда среди редкого кустарника можно было увидеть силуэты солдат, идущих густой цепью, лейтенант скомандовал: «Огонь!» Этого немцы не ожидали. Они заметались на месте, затем побежали назад. Плотный пулеметный и автоматный огонь с близкого расстояния косил противника. Снова наступать немцы не решились, а стали лениво обстреливать нас из минометов. Их огонь особого вреда батальону не приносил, потому что немцы сами толком не знали, где и как мы расположились в обороне. Но некоторые случайные, как говорят, «дурные» мины наделали бед.

Так, наповал был убит старший политрук Постников. Тяжелая мина, разорвавшись между окопами моих друзей, убила сразу и Ушакова, и Елкина. Когда мне сказали, что Ушаков мертв, я не поверил. Я просто не представлял, что смерть может взять такого богатыря. Но когда увидел его безжизненное тело, белое, как полотно, лицо и чуть приоткрытый рот, я заплакал и почувствовал себя слабым, подверженным смерти, только вот не знаю, когда она настигнет меня. Я почувствовал себя совсем одиноким. Мы второпях расширили недорытый окоп Постникова и погребли в нем троих погибших товарищей, не успев отдать им воинских почестей.

Сомнений не оставалось: мы попали в плотное кольцо. Худяков, посоветовавшись с командирами, решил пробиваться на восток, к шоссейной дороге. План был такой. Первая рота завязывает бой в деревне и прорвется через нее. Противник подумает, что это основной удар батальона, и направит туда все силы. Батальон тем временем южнее дороги броском выскочит из кольца.

Немцы, прекратив обстрел батальона, были уверены, что он никуда не уйдет и с рассветом можно будет разгромить нас. Поэтому атака роты лейтенанта Ширяева на деревню оказалась неожиданной. Немцы в панике выскакивали из домов. Зарево загоревшихся изб хорошо освещало деревню. Бойцы забрасывали гранатами скопления немцев и поливали по ним из пулеметов… Ширяев, словно из автомата, с озорством сеял из «ручника» по немцам и кричал:

— Хлопцы, не рассеиваться!

За деревней он остановил роту и сказал:

— А ну-ка, ребята, дадим еще фрицу огонька на прощанье!

Рота залегла и ударила из всех видов оружия по опомнившимся немцам, которые попытались ее преследовать. Этой дерзости противник не ожидал и откатился назад.

— Искусство боя не только в атаке, но и в умении вовремя оторваться от противника. За мной, ребята! — крикнул Ширяев. И мы броском кинулись в лес, где должен был находиться прорвавшийся батальон. До рассвета оставалось достаточно времени, чтобы подальше уйти от дороги. В стороне деревни и восточнее ее еще полчаса слышались разрывы мин. Это немцы вслепую-обстреливали место, где, по их предположению, должен находиться батальон.

Уставшие, мы расположились в густом ельнике, редком для этих мест. Спали все тревожно, так как немцы в любое время могли обнаружить нас. Где-то невдалеке-запели петухи. Я встрепенулся. Протерев глаза, увидел, что светает. Метрах в двадцати от меня стоял капитан Худяков. Он потянулся, проделал гимнастические упражнения, надел гимнастерку. Выглядел он так, словно не пережил тревожной ночи с боями и бросками.

Вдруг послышались звонкие женские голоса. Недалеко от нас по тропке шли четыре девушки. Капитан подошел к ним, и долго они о чем-то говорили. Затем он собрал командиров и отвел их в сторону. Среди них был и тучный майор. Он не расставался с тяжелой противогазной сумкой, которую я протащил более 15 километров, так и не узнав, что в ней. Советовались они долго, спорили. Особенно горячился лейтенант Ширяев. Капитан Худяков поманил меня пальцем. Наверное, потому, что я не спал и сидел, а все лежали.

— Вот возьмешь с собой в разведку этого сержанта, — сказал он сутуловатому, невзрачному младшему лейтенанту. Капитан поставил задачу узнать, какими силами располагает противник в соседней деревне. Если там немцев нет, то найти председателя колхоза и попросить у него пару барашков и еще чего-нибудь из провизии.

Мы тронулись по направлению к деревне. Младший лейтенант Денисов всю дорогу ворчал про себя:

— Не могу понять, зачем ему эта разведка, если он батальон распустил.

— Как распустил? — удивленно спросил я. Денисов объяснил, что капитан предложил пробираться к своим мелкими группами, а лейтенант Ширяев был против и не хотел роту распускать.

— Вот и спорили они. Капитан грозился сдать Ширяева в трибунал. Да какой тут трибунал, в тылу у немцев. — продолжал ворчать Денисов.

Шли мы по направлению к деревне по заросшей густым кустарником балке. Она поднималась в гору и кончалась у самой деревни. Между лесом и деревней не было и километра. Наблюдать с опушки, что делается на улицах, невозможно. Хотя уже и светило солнце, у нас не попадал зуб на зуб. Мы в балке собрали на себя всю росу с кустов и вымокли до нитки. Решили подойти к деревне с южной стороны, где, нам показалось, должен быть лучший обзор. Залегли за небольшим бугорком, заросшим травой.

Глаза слипались, и страшно хотелось спать. Деревня словно вымерла. Но что-то останавливало нас, мешало войти в нее. Рядом проходила хорошо укатанная дорога. Младший лейтенант Денисов предложил мне ползком перебраться на ту сторону дороги и вести наблюдение за деревней со стороны огородов. Действительно, оттуда лучше просматривалась единственная улица. Ничего подозрительного я не увидел, и веки сами собой сомкнулись. Сколько я спал, минуту или больше, не знаю. Меня словно что-то толкнуло, и я открыл глаза. Смотрю: метрах в ста от меня, между грядок, полусогнувшись бежит немец. Я понял, что он намерен обойти меня с тыла взять живым. Саданул по нему очередью. Он споткнулся и упал. Взглянул в сторону Денисова. Вижу: к нему сзади тоже ползет немец. Он приблизился к младшему лейтенанту шагов на тридцать. Я и по нему выпустил очередь. Немец ответил мне тем же и, встав в полный рост, бросился к Денисову. Второй очередью я уложил его.

А со стороны деревни к нам уже бежало около десятка немцев. Я крикнул Денисову, чтобы он бежал к балке. Сам дал несколько очередей по бегущим. Они залегли в бороздах. Я, пригнувшись, бросился в кусты и свернул в сторону балки. Там нагнал Денисова. Оба мы тяжело дышали. К счастью, немцы не погнались за нами. Добравшись до места, где нас с командирами должен дожидаться капитан Худяков, мы никого не обнаружили. Сначала я подумал, что мы заблудились, но, осмотревшись более внимательно, понял, что это именно то место. Там, где я сидел перед тем, как меня позвал к себе капитан Худяков, валялась не докуренная мной и второпях затушенная цигарка. Мы осмотрели все вокруг, пытаясь найти записку или еще что-нибудь, что бы помогло понять, что случилось, куда ушли командиры, но ничего не нашли.

— Может быть, нас послали в разведку для того, чтобы отвязаться, мелькнуло у меня в голове. То же подумал и Денисов.

— Этак мы могли не барашков принести, а самим остаться стрижеными, сказал Денисов и матерно выругался. Больше я от него мата не слышал, хотя нам пришлось побывать в различных переделках. Да и как тут не выругаться! От поступка Худякова у нас остался нехороший осадок, словно он предал нас.

— Шкурник он, о себе больше думает, — сказал Денисов, и мы, прекратив осмотр местности, лесом прошли на восток. Дорогой младший лейтенант признался, что он не сумел справиться со сном, и, когда солнышко пригрело спину, задремал. Разбудила его очередь из автомата, которую я дал по немцу. То, что произошло, он понял только в ельнике, когда я ему рассказал, как все разворачивалось.

— В нашем положении сон не вовремя — штука опасная, — прокомментировал Денисов.

Мы решили отойти подальше в глубь леса и отоспаться. Но этого сделать не удалось. Поднявшись из низины, мы вышли на дорогу. Повернув правее, снова шли лесом и снова вышли, очевидно, на эту же дорогу, которая делала здесь крутой поворот вправо, отрезая нам путь на восток. В это время услышали шум моторов. Залегли в сотне метров от дороги, стали наблюдать из кустов. Сначала проехала группа мотоциклистов. Через пару минут — колонна автомашин с солдатами в кузове.

— Какая хорошая позиция, — сказал я, глядя на Денисова.

— Не надо шутить. У нас патроны на исходе. Их надо беречь для крайнего случая, — поняв меня, предостерег младший лейтенант.

В это время из-за поворота выехало три мотоциклиста. Меня охватил какой-то азарт, и, взяв на прицел первого, я нажал спусковой крючок. Машина дважды крутанулась на месте, подняв вверх облако пыли. Ехавшая следом машина взгромоздилась на первую. Третий мотоцикл притормозил, и пулеметчик, сидевший в люльке, дал очередь по нам, затем вторую. Мы, пригнувшись, бросились в лес. Увидев нас, немецкий пулеметчик уже не наугад полоснул вслед. Но мы успели упасть в канаву. Затем ползком в траве добрались до безопасного места. Немцы не стали нас преследовать Мы через кусты как ошалелые неслись в глубину леса. Не знаю, сколько пробежали: километр-два, но задохнулись и сбавили темп, перейдя на быстрый шаг. Я заметил, что рукав гимнастерки Денисова мокрый. Остановившись, перевязал ему рану. Пуля прошла вдоль руки выше локтя, неглубоко зацепив мякоть, но рана кровоточила, и пришлось наложить жгут. Проделав это, мы двинулись дальше. Расположились на отдых после полудня, когда жара стала спадать. Выбрали чащобу, куда с трудом проникает солнечный свет, и намертво заснули, не обращая внимания на назойливых слепней и комаров. Проснулись только на следующее утро. Чувствовали себя разбитыми и разморенными. Как хотелось горячего чаю! В моем вещмешке хотя и была заварка, но решили отказаться от соблазна. Дым от костра мог бы выдать наше месторасположение. После вчерашнего мы стали крайне осторожны.

Выбираясь к своим, несколько раз выходили на немцев. Были и очень выгодные моменты, однако мы не решались рисковать.

Но, как говорят, голод не тетка. Все съестное из наших вещмешков было вытрясено до крошки. Отчаявшись мы решили выйти к дороге, что опасались делать раньше. Выбрали подходящее место. Там дорога проходила по склону возвышенности. С одной стороны дороги, которая повыше, очень близко подходил лес. С другой — простирался луг. Залегли, стали наблюдать. Туда и сюда сновали немецкие автомашины.

— Обживаются как у себя дома, — ворчал Денисов.

Я понимал его и сам думал об этом же и о еде, которая нам только снилась. Но на дороге ничего такого не появлялось, что позволило бы нам разжиться пищей. Мы уже потеряли надежду на удачу и хотели сняться с места, как показалась повозка. Огромный битюг неторопливо вез ее. Ездовой лениво подергивал вожжами, а в самой повозке, груз на которой был прикрыт брезентом, сидел худой, длинный немец. На коленях у него лежал автомат, а он играл на губной гармошке какой-то веселый мотив, напоминающий марш. Мы прислушались. Шума машин не доносилось. Я прицелился и дал очередь. Лошадь вздыбилась, села на задние ноги и упала. Ездовой замертво свалился с повозки. Худой немец молниеносно скатился с повозки и нырнул в кювет. Автомат его упал на другую сторону дороги. Я дал еще короткую очередь в ту сторону, где скрылся немец. Подождали с полминуты и бросились к повозке. В это время немец выскочил из кювета и бросился бежать по лугу, петляя то в одну, то в другую сторону. Повозка мешала Мне видеть его, и немец использовал это. Я выпустил по нему три очереди. Немец то падал, то вскакивал. Хотел еще дать очередь, но Денисов остановил меня:

— Не трать зря патроны.

В повозке под брезентом оказался хлеб, выпеченный небольшими кирпичиками. Попробовали — черствый, но это уже еда. Мы быстро набили свои вещмешки. Наш немец в это время не спеша шел через луг к лесу. Увидев, что мы смотрим в его сторону, немец выразительно похлопал себя по заду, дескать, вот вам, и заиграл на губной гармошке тот самый мотив, который мы прервали. У меня пропало намерение дать по нему еще очередь. Мы с Денисовым расхохотались. Вместо ненависти к этому шустрому немцу появилась даже какая-то симпатия. Такого немца я не видел за всю войну.

На третий день мы вышли к озеру и встретили небольшую группу красноармейцев. Их было пятеро. Они, по всей вероятности, только вышли из болота и сушили на солнце обмундирование. Вначале мы не решались к ним подойти и наблюдали из кустов. И только убедившись, что это наши, подошли, поздоровались. Они подозрительно осмотрели нас, а потом пригласили посидеть за компанию. Чувствовалось, что наш приход прервал у них какой-то важный разговор. Расспросив нас, кто такие и куда идем, успокоились.

— Так вот, я думаю, что война к осени кончится. Немец-то, вишь, как прет. Удержу ему нет. Этак месяц-полтора, и в Москве будет. Чем скитаться и в плен попадать, лучше выйти в деревню, где нет немца, и попроситься в дом к какой-нибудь вдовушке или солдатке. Бабы истосковались по мужикам, примут. Да и рабочие руки им тоже в хозяйстве нужны. А война кончится, там видно будет, приживемся, останемся. А нет — домой. Кто как, по своему разумению, — рассуждал верзила.

— Что это, дезертиром хочешь быть? Да тебя за это, — не выдержал я. Но младший лейтенант Денисов дернул меня за рукав.

— Ты тут шибко-то не горячись. Немцы недалеко. Шуметь будешь — себя погубишь и дело испортишь, — сверкнул глазами долговязый.

И правда, издалека послышался звук губной гармошки и голоса. Денисов толкнул меня ногой, дескать, не связывайся. Долговязый бросил свою винтовку в озеро.

— Дезертиры, — с презрением процедил я сквозь зубы. Двое из пятерки тоже встали, нерешительно помялись, видимо желая идти с нами. Но длинный так взглянул на них, что те снова уселись на полянке. Мы тронулись в путь, чтобы удалиться от того места, откуда доносился звук губной гармошки. Блуждали мы и по Белоруссии, и по нашей русской земле. Ориентиром был шум боя. Подходили близко к линии фронта, но удобных моментов прорваться к своим не получалось. А у Денисова рана, которую мы вначале считали пустячной, давала все больше о себе знать. Мы уже стали терять надежду выйти из немецких тылов, но, на счастье, вышли к избушке лесника, который помог нам выбраться к своим.

Мы добрались до станции, где сошлось много бойцов, вышедших из окружения. Там находился полевой госпиталь, который готовился к эвакуации. В госпитале осмотрели рану Денисова и сказали, что не отпустят его. Дело настолько серьезное, что, возможно, придется ампутировать руку. Я присутствовал при этом, потому что военврач, майор медицинской службы, осматривал рану Денисова на крыльце длинного деревянного здания, по всей вероятности бывшей школы, до отказа забитой койками. Глаза Денисова после заключения военврача повлажнели. Я распрощался с хорошим человеком, с которым хлебнул в тылах врага немало бед и был на волосок от гибели. Пожал ему руку и пожелал выздоровления. Как ни крепился, а отойдя несколько шагов от крыльца, почувствовал, что не удержу слез. Не прошло и полутора месяцев после начала войны, а я уже встретил и потерял столько хороших друзей!

За Селигером

Распрощавшись с Денисовым в госпитале, я пошел к коменданту станции. Там зарегистрировали меня, расспросили, из какой части, почему не с нею, и сказали, что сегодня-завтра будет формироваться батальон. Я должен слушать команду капитана Дементьева. Здесь мне выписали продовольственный аттестат, по которому получил на складе сухой паек на трое суток.

В сквере станции группами располагались бойцы.

Это такие же, как я, вышедшие из окружения. Разница только в том, что многие выходили взводами и ротами, а я — вдвоем с Денисовым. Но и с ним пришлось расстаться. Поблудив по скверу и порасспросив красноармейцев о местонахождении полка, я потерял надежду найти свою часть. Настроение было неважное, и я решил еще раз навестить Денисова. Он лежал в госпитале около открытого окна, и не стоило большого труда разыскать его.

Денисов сидел на койке в новом нательном белье, успел сбрить щетину, которой оброс в скитаниях по тылам. Он выглядел бодрее. Хирург, который позже осматривал его, сказал, что руку ампутировать не будут, и обещал вернуть Денисова в строй не позднее чем через месяц. Я радовался за друга. Он успел все подробно расспросить и сообщил, что мы находимся на станции Великие Луки. Приход врача в палату прервал наше свидание. Я снова направился в сквер.

Несмотря на беспрерывные налеты немецкой авиации, люди чувствовали себя спокойно. Зенитки и патрулирующие истребители отгоняли немецких бомбардировщиков, которым приходилось сбрасывать бомбы на близлежащие поселки, деревни или куда попало. Большинство бойцов спало, подложив под головы вещмешки и оружие. Эта предосторожность оказалась не лишней, так как многие выходили из тылов без оружия и не стеснялись красть его у других.

Я сел под огромным тополем и развязал вещевой мешок. Сухой паек, полученный здесь, отличался от других сухих пайков, которые я получал раньше; горка сухарей, кусок свиного сала весом не больше двухсот граммов, десять кусочков пиленого сахара, и все. Только приготовился приняться за свой скудный обед, как послышалась команда: «Выходи строиться!» Затем эту команду повторили десятки голосов. Я сунул в рот кусочек сахара, завязал мешок и пошел в строй. Капитан Дементьев был худой, высокий, слегка сутуловатый, в старой, выцветшей гимнастерке, порванной около плеча, но аккуратно зашитой. Он обошел строй и встал перед ним там, где стояло около двух десятков средних, командиров. Поговорив о чем-то с командирами, Дементьев объявил, что сейчас строй будет разделен по ротам и взводам. Правый фланг был отделен высоким, старшим лейтенантом.

— Правый фланг по этот ряд напра-во! — отрубив рукой часть строя, скомандовал старший лейтенант.

Отведя бойцов метров на двадцать, он объявил, что это первая рота, а он ее командир — старший лейтенант Коридзе. То же сделал и другой командир, лейтенант Богданов.

Я очутился во второй роте. Капитан объявил, что списки подразделений будут составлены по прибытии на место. Он подал команду развести подразделения по-вагонам. На путях за станцией стоял состав примерно из трех десятков крытых товарных вагонов и открытых платформ. Нашей роте пришлось располагаться на открытых платформах.

Я устроился у борта платформы. Кругом незнакомые ребята. Рядом со мной разместился красноармеец богатырского сложения. Он оказался разговорчивым и компанейским. Посмотрев на мои петлицы, спросил:

— Кто ты: сержант или младший сержант?

— Сержант, — ответил я.

— А что у тебя? На одной петлице сержант, а на другой — младший сержант. — Он покопался у себя в кармане, вытащил огрызок химического карандаша и дорисовал на петлице недостающий треугольник, который. Где-то оторвался.

— Вот так будет в норме, — сказал он. А потом отрекомендовался Селивановым, рядовым. Я обратил внимание на его руки. Огромные, пальцы вдвое больше и толще моих. Словом, не ладонь, а совковая лопата. Селиванов расспросил, кто я такой, откуда родом, из какой части. Я коротко рассказал ему о своих блужданиях по тылам. Он сказал, что и ему пришлось пробираться по тылам немцев, но вышел он оттуда со своей ротой и с малыми потерями.

— Ты радуйся, что в нашу роту попал. У нас командир что надо. Я его в бою видел и по тылам с ним прошел. Не смотри, что он неразговорчивый. Это душа-человек. Он тебя насквозь видит и справедлив. Я за ним в огонь и воду пойду, — хвалил Богданова Селиванов. Разговаривая о том и о сем, мы задремали. Нас разбудил чей-то выкрик: «Станция Пено!» Поезд замедлил ход, остановился возле вокзала.

— Выходи строиться! В колонну поротно по три — становись! — скомандовал капитан Дементьев.

К нему со стороны вокзала подошел коренастый и очень крепко сбитый капитан. Дементьев представил его батальону как старшего политрука. Здесь для батальона был приготовлен обед. Он состоял из щей и каши. Для бойцов, большинство из которых давно не ели горячего, обед стал праздником. После обеда нам только удалось выкурить по цигарке. Вернувшись от начальника станции, капитан Дементьев подал команду: «По вагонам!»

От станции Пено эшелон вышел на рассвете. Шел он быстро, делая только короткие остановки, чтобы пропустить встречные составы. Ветер гнал назад дым и колючий шлак из трубы паровоза. Нам, находящимся на открытых платформах, то и дело приходилось протирать глаза. Через час мы прибыли в Осташково. Со станции колонна двинулась к пристани озера Селигер. Того самого, о котором нам еще в школе рассказывали, что это красивейшее озеро на земле русской.

Прибыли к пристани, когда солнце стояло в зените. Озеро чистое, вода прозрачная. Ветер слегка рябил ее поверхность. Но чего-то особого, что могло бы восхитить и привести в восторг, я не увидел. Здесь, на пристани, предстоял длительный привал. Те, кто ехал на платформах, первыми бросились к воде, чтобы смыть с себя копоть, которая щипала лицо, шею.

В ожидании транспорта простояли здесь до вечера. Дальше пристани никто не уходил. Рядом с причалами размещался обширный сад. Сама пристань выглядела запущенной и осиротевшей. Причалы были пусты, обслуживающего персонала не видно. Гладь озера выглядела тоже пустынной: ни парохода, ни катера, ни даже лодки.

— Ребята! — крикнул боец, показывая в сторону, откуда появился маленький пароходик.

— Эта утлая посудина не перевезет и половину батальона. Она может только рыбам обед доставлять, — рассуждали красноармейцы, глядя на старенький пароходик, который нещадно дымил и очень медленно приближался к пристани. Наконец суденышко причалило.

— Выходи строиться! — подал команду капитан Дементьев.

Он прошелся вдоль строя, вышел на середину и объявил, что через полчаса начнется погрузка. Все должны выполнять приказы капитана пароходика и его команды. Завтра, во второй половине дня, батальон должен прибыть в Демянск. Там, говорил капитан, мы получим сухой паек на всю дорогу до передовой.

Капитан и его команда до посадки тщательно осматривали пароходик. По их лицам не чувствовалось тревоги и неуверенности, хотя палуба в нескольких местах прогибалась и впечатление было такое, что при небольшой нагрузке судно рассыплется. Но уверенность моряков успокоила бойцов, которые вначале с большой подозрительностью относились к этой «лохани». Посадкой руководил сам Дементьев. Капитан судна, старичок с седыми длинными усами и потертым кителем, показывал что-то Дементьеву, дымя трубкой. К удивлению всех, батальон разместился на пароходике. Перегрузка втрое-превышала норму.

— Как поплывем? Бойцы из иллюминаторов руками достают воду, — делился своей тревогой с капитаном его помощник.

— Бог даст, доплывем. Лишь бы немецкие летуны не обнаружили нас, — как бы между прочим ответил, старый речник.

Я, стоя рядом с ними, вспоминал переправу через Вилию и представил, что бы случилось с нашей посудиной, если бы рядом разорвалась бомба. И в то же время поймал себя на том, что, зная об опасности, чувствовал себя куда спокойнее, чем в тылу у немцев. Да, не позавидуешь тому, кто был в окружении. Если на фронте противник угрожает тебе с одной стороны и ты находишься со своими, то это еще ничего, даже в том случае, когда приходится отступать. А там? Но и в тех условиях мы делали свое солдатское дело, истребляя оккупантов. Это дело вдвойне опасное, требующее большого напряжения нервов, сил, воли и невероятного терпения.

На палубе я вначале чувствовал себя хорошо. Вглядывался в берега озера. Пароход шел недалеко от берега, чтобы в случае появления немецкой авиации приблизиться к нему. В этом был смысл. Если начнется бомбежка, то часть людей, которая умеет плавать, может остаться живой. Берега, мимо которых мы плыли, были низкие, почти наравне с урезом воды, и покрытые лесом. В моих уставших глазах лес превращался в берег, и тогда казалось, что мы плывем словно в чаще с высокими краями.

Как стало темнеть, я почувствовал усталость и был не в силах бороться со сном. Развернул свою скатку, под голову положил вещмешок и автомат и незаметно заснул, словно куда-то провалился, потеряв память и сознание. Проснулся я от утреннего холодка. Небо на востоке уже посерело. Сзади слышались мерные всплески воды от колес парохода. Вода казалась черной, только сзади белела пена. Кроме всплесков и пыхтения парохода ничего не было слышно. Да и сам пароходик будто стоял на месте.

Протерев глаза, я скатал свою шинель, одел скатку и заплечный мешок, осторожно пробрался между спящими бойцами к поручням. Солнце уже приподнялось над горизонтом. Поверхность озера заискрилась розовым светом, заиграла им.

«Селигер, Селигер, — подумал я. — Как красочно описывал его в школе преподаватель географии! А какая тишина! После постоянной настороженности и опасностей находиться в такой тишине — лучший отдых». Я позавидовал команде, которая ведет этот пароходик. И услышал сзади шаги.

Ко мне подошел капитан. Старичок тронул меня за плечо и сказал, чтобы я был осторожен около поручней. Рассказал, что на прошлой неделе один боец упал в воду и его насилу спасли. А потом или от скуки, или для того, чтобы не заснуть, старичок разговорился. Ему было безразлично, с кем говорить, лишь бы говорить. Он сообщил, что в предыдущем рейсе немецкие истребители обстреляли его судно. Оно погибло бы, если бы попало под атаку штурмовиков и бомбардировщиков. От капитана я узнал, что с начала войны на его утлой посудине перевезена не одна дивизия.

В это время пароход резко дернулся, словно за что-то зацепился, а затем его затрясло. Палуба закачалась, что-то заскрежетало. Те, кто был в салоне, зашумели, повскакивали с мест. Судно снова дернулось и покачнулось направо, теряя скорость. В это время капитан скомандовал: «Без паники! Ничего серьезного не произошло». Его невозмутимый вид и голос успокоили людей. Через несколько минут корабль по-прежнему нормально шел вперед. Чем дальше плыли, тем гуще становился туман. Последние километры капитан вел пароход почти при полном отсутствии видимости. Поздним утром мы причалили к какой-то старой пристани. Оказалось, что это не Демянск. Капитан по рации получил команду высадить батальон, не доплыв до конечного пункта, так как там очень активно действует немецкая авиация.

Высадились мы на старенькой пристани. Капитан сказал, что это самая северная точка озера. От нее до Демянска дальше, чем от точки, которую планировалось достичь вначале. Капитан Дементьев повел батальон в северно-западном направлении. Карты у него не имелось, и колонна часто отклонялась от заданного маршрута. Дорогу уточняли в населенных пунктах.

Больше приходилось идти по лесам и болотам, так как немецкая авиация контролировала дороги. Батальон на три дня остановился на берегу притока реки Пола, рядом с железнодорожной станцией. Здесь батальон пополнился двумястами красноармейцами. После этого подразделение имело три роты полного состава, резервный взвод и необходимые спецслужбы. Мы получили боеприпасы и оружие. Здесь я впервые увидел винтовки с неокрашенными проолифенными прикладами. Видимо, не хватило времени довести эти изделия до конца. После войны я спрашивал многих фронтовиков, видели ли они такие винтовки. Никому не довелось встречаться с этим. Видимо, такие партии оружия были большой редкостью.

Здесь, около станции, намечалось провести учения по форсированию водных преград, так как до фронта нам предстояло преодолеть реку Полометь и болота. Но на другой день командир роты лейтенант Богданов объявил, что учения по форсированию рек отменяются, поскольку на том участке фронта, куда направляют нас, действуют танки. В роте создали несколько групп истребителей танков. Комплектовались эти группы из физически сильных бойцов. В такую группу попал и мой первый знакомый из роты Селиванов. В полковой школе нам говорили, что танк можно остановить, если под гусеницы бросить связку гранат. Можно уничтожить легкий танк, если связка попадет в моторное отделение. Но о специальных группах по отражению танковых атак нам ничего не говорили, считая борьбу с танками делом артиллерии.

На третий день, рано утром, батальон подняли по боевой тревоге. Над станцией крутился немецкий воздушный разведчик «рама». Батальон быстро снялся с места, колонна лесом форсированным маршем пошла в заданном направлении к фронту. Мы уже знали, что примерно через четверть часа над местом, где располагался батальон, появятся бомбардировщики или штурмовики. Через пару часов мы вышли к дороге, где под прикрытием деревьев и кустарников стояла колонна автомашин. Нас на автомашинах подбросили к фронту километров на тридцать. Затем пешей походной колонной двинулись дальше. Во второй половине дня 19 августа батальон вышел к одному из селений на реке Ловать. А дальше опять шли лесами и болотами, форсировав две реки. Бойцы были крайне измотаны.

— Пока до фронта доберемся, ноги протянем, — сетовали многие.

Но впереди уже все явственнее слышались взрывы и выстрелы. Фронт где-то рядом. Батальон остановился на привал. Бойцы попадали на сырую землю, траву, кое-кто поснимал сапоги. Командиры подразделений собрались у комбата для ознакомления с обстановкой и получения боевой задачи. Отдыхать пришлось недолго.

Пришел Богданов со взводными и построил роту. Он поставил задачу. Она состояла в том, чтобы занять одну из самых больших высоток холма, который находится в трех километрах, и укрепиться там. Справа от нас будет действовать первая рота старшего лейтенанта Коридзе, слева — рота лейтенанта Соболева, совсем молодого командира, принявшего это подразделение после высадки батальона на озере Селигер. Наш батальон будет находиться во второй линии обороны, и в случае надобности отдельные его подразделения могут использоваться как резерв для первой линии обороны. Выходить на позиции предстояло броском.

Когда мы заняли оборону, лейтенант Богданов дал команду срочно окапываться. Высотка, на которой мы находились, представляла вытянутый горб длиною около полукилометра. Отстоять ее было нелегко, так как противник имел танки. Лейтенант Богданов сказал, что первую линию обороны удерживает батальон, в котором осталась третья часть личного состава, а нас поддержат два взвода сорокапяток и взвод ротных минометов.

С высотки, на которой мы укрепились, хорошо обозревалась первая линия обороны. Она проходила по такой же гряде холмов, которые простирались значительно ниже наших высоток. Перед ними со стороны противника лежала открытая местность: не то поля, не то луга. Поэтому нам представилась возможность наблюдать за действиями противника и своих, находящихся в первой линии обороны. Когда мы выходили на позицию, шел бой, и, видимо, поэтому противник не заметил, как образовалась вторая линия обороны.

Батальон стойко держался за высотки. Отстаивать их помогло более выгодное положение, чем у противника. Но силы были явно неравные. Оборонявшийся батальон поддерживало только два 45-миллиметровых орудия. Противник же беспрерывно сыпал на батальон мины и снаряды. Наши отвечали ружейно-пулеметным огнем только тогда, когда немцы оказывались в зоне поражения. Командиры говорили, что весь западный склон высоток усеян трупами немцев. Нам из своих окопов этого не было видно, но по тому, что батальон отбил десятки атак, можно представить, во что это обошлось противнику.

Мы спешно окапывались и в то же время следили за ходом боя. Немецкая артиллерия перенесла огонь на седловины между высотками. Зачем это было сделано, мы догадались после: расчистить путь для окружения тех, кто дрался на высотках. Вскоре после такого обстрела группа немецких автоматчиков через седловину обогнула находящуюся напротив нас возвышенность и стала с тылу ползком подбираться к обороняющимся. Селиванов хотел было ударить по ним из ручного пулемета, но я остановил его: «Без команды командира роты ни выстрела».

Но нервы у всех были на пределе, каждый едва сдерживался, чтобы не нажать на спусковой крючок. В это время три десятка бойцов выскочили откуда-то справа и бросились к высотке. Впереди бежал командир резервного взвода сержант Иванов, которого нельзя не узнать по его огромному росту. Немцы из-за шума боя не заметили приближения взвода, к тому же они знали, что у батальона исчерпаны резервы и ждать подмоги неоткуда. Резервный взвод почти в упор перестрелял прорвавшихся немцев и, потеряв только троих ранеными, вернулся назад. Это, как мы узнали позже, было сделано по приказу капитана Дементьева, который держал резервный взвод при себе. Оборонявшие высотку только после узнали о том, что были на волосок от гибели.

Противник на наших глазах трижды атаковал первую линию обороны и откатывался назад. После третьей, неудачной атаки батальон начал отходить. Сначала выносили раненых, затем шли остальные. Не верилось, что здесь оборону держал батальон. Живыми покинули позиции не более ста человек. Для отхода обороняющихся использовали передышку после очередной атаки. Немцы посчитали, что обороняющиеся ушли. Но, опомнившись, бросились, чтобы добить наших. Было уже поздно. Вражеская пехота без поддержки танков и артиллерии, не зная, что создана вторая линия обороны из свежих сил, напоролась на такой огонь, что заметалась на открытом месте и кинулась назад, оставив десятки убитых и раненых.

— Да, здесь нам несладко придется, — потягивая самокрутку, задумчиво сказал Селиванов.

Я был согласен с ним, но ничего не ответил. Ночью противник не решился нас атаковать. Это время мы использовали на то, чтобы отрыть ячейки в полный рост, соединить их ходами сообщения и лучше замаскироваться. В задачу нашего отделения входило прикрыть огнем седловину между нашей и соседней высотками. Богданов, который успел обойти все огневые точки и окопы, определил для нас ориентиры будущего обстрела, велел подготовить связки гранат, так как все понимали, что противник обязательно применит танки, чтобы смести нас с этой гряды.

Через час после рассвета началась обработка наших позиций авиацией. Бомбы сыпались настолько густо, что высотка от разрывов шевелилась, а в окопах отваливалась глина. Казалось, что после такой обработки не останется ничего живого, но большого вреда от бомбежки рота не получила. Хорошо, что сумели вовремя и как следует окопаться. Затем начался минометный и артиллерийский обстрел.

Чувствовалось, что противник бил наугад. Он еще плохо знал наши позиции и прощупывал их огнем. Но с нашей стороны ответа не получал. В это время пехота противника скапливалась в кустарнике, который располагался у восточного подножия гряды высоток, покинутых накануне нашими войсками. Когда прекратился артобстрел, артиллеристы сорокапятки выкатили свои орудия на прямую наводку. Их позиция располагалась метрах в пятидесяти правее нас.

В воздух со стороны противника поднялось несколько ракет. Мы напряженно наблюдали за кустарником, где сосредоточилась пехота, зная, что самый сильный удар будет нанесен оттуда. Прошла минута, другая, но из кустарника никто не выходил. Вдруг из седловины выскочило пять легких танков и два бронетранспортера. Они развернулись в цепь, и тогда пехота вышла из кустарника. Под прикрытием брони она стала приближаться к нашим позициям. По ним жиденьким огнем ударили наши минометы и сорокапятки.

Но этот огонь не повлиял на противника. Цепи шли спокойно. Только один танк остановился и слегка зачадил. Но танкисты, видимо, сами затушили огонь. Машина осталась стоять на месте, но орудие ее стреляло. Вспыхнул и бронетранспортер, из которого высыпала пехота. Но все остальное продолжало двигаться на нас. Танкисты, по всей вероятности, засекли наших артиллеристов, и снаряды из танков в основном сыпались вокруг них. Одно из орудий вскоре оказалось разбито, а расчет полностью погиб.

Вторая сорокапятка перестала стрелять, так как танки и транспортер вошли в мертвую для орудия зону. Мы затаив дыхание ждали, когда немцы подойдут на расстояние прицельного огня из стрелкового оружия.

— Огонь! Отсекать пехоту от танков! — скомандовал Богданов, и шквал пуль брызнул на наступающие цепи. Немцы остановились, заметались, но офицеры быстро навели порядок, и цепи пехоты снова торопливо двинулись вперед, поотстав от танков. Селиванов и Сурков, новый боец отделения, прибывший с последним пополнением, азартно, длинными очередями били по немцам. Я медлил, ожидая, пока немцы подойдут ближе. Но вот подошел и мой черед.

— Ты что спишь! На вас танк прет! Где бронебойщики? — Кто-то сильно стукнул меня по плечу. Обернулся, сзади лейтенант Богданов. Глаза бегают, горят гневом. Я по ходу сообщения подбегаю к Селиванову и Суркову. Приказываю выдвинуться вперед и связками гранат уничтожить танк. Взяв по две связки, ребята выскочили из окопа. Пробежав метров двадцать, один из них скрылся в специально вырытой ячейке, другой прыгнул в воронку. Но воронка оказалась неглубокой и не могла полностью скрыть Суркова. К счастью, танкисты были увлечены другими целями и не заметили ребят. Одна граната, брошенная Сурковым, попала под гусеницу. Машина развернулась на месте и заглохла. Но башня повернулась туда, куда направлялся танк. Около окопа Суркова запрыгали брызги пуль, посланных немецкими пехотинцами, которых мы своим огнем прижали к земле.

«Неужели Сурков погиб?» — мелькнуло у меня в голове. Но он приподнялся из воронки и бросил гранату во вторую гусеницу. Что же бездействует Селиванов? Но вот раздались один за другим два взрыва. Оказывается, я просмотрел, как Селиванов выскочил из своей ячейки, по-пластунски подполз к танку сбоку и бросил две гранаты в жалюзи танка. Машина вспыхнула. Из люков стали выскакивать танкисты, которых сразу же срезали пулеметным и автоматным огнем.

Погода была пасмурная, и дым от горящего танка прижало к земле. Это походило на дымовую завесу, которая скрывала от нас немцев справа. Я вставил новый диск и смотрел на дым, ожидая, что оттуда выскочат немцы, воспользовавшиеся этой завесой. Но с этой стороны увидел Селиванова, он полз, волоча за собой раненого Суркова. Рана у парня была тяжелая, автоматная пуля насквозь прошила левое плечо. Две другие прошли скользом. Одна сорвала кожу на шее, другая чуть зацепила правую руку. Селиванов, уложив товарища на дно окопа, сделал, как мог, перевязку. Увидев, что группа немцев приближается к седловине, я крикнул Селиванову:

— К пулемету!

— Погоди, отдышусь, — огрызнулся он, но сам подбежал к своему ручнику и выдал фашистам длинную очередь, обратив их в бегство. Атака отбита. На поле боя осталось множество трупов неприятеля, три сожженных танка и подбитый бронетранспортер. Один из танков сожгли уже в нашем тылу. Он проскочил через седловину, и только тут истребители засыпали его связками гранат. Но и наши потери были внушительные. Мы лишились противотанковой артиллерии. В роте разбиты два ручных и один станковый пулеметы. Треть личного состава убита и ранена.

Противник, несмотря на потери, снова готовился атаковать высотки. Его пехота сосредоточилась в кустарнике, а из седловины туда шли новые и новые подразделения.

— Эх, прочесать бы этот кустарник хорошей артиллерией и тяжелыми минометами, как бы нам легче стало, — задумчиво произнес Кузиков.

— Абы да кабы, то б во рту росли грибы, — съязвил Селиванов.

В это время по ходу сообщения к нам приблизился старший лейтенант Рябинин. Он спорил с Богдановым, который густо пересыпал свою речь матом.

— Где я вам найду пополнение, у меня самого половина роты осталась, почти кричал Богданов.

— У тебя половина, а в первой и взвода не наберется. На нее основной удар немцев был направлен, и командира убило. Мне приходится и начальником штаба быть, и ротой командовать. Нам здесь только бы продержаться до утра, а потом отойдем на те высотки, — показал Рябинин на гряду небольших холмов, пролегающих за нашей обороной.

— Куда, куда? На те высотки? А эти оставлять? Да отсюда те холмики как на ладони просматриваются. Немец сразу же сковырнет нас оттуда, — горячился Богданов.

— Нам там только день продержаться, на подходе большие силы, — не уступал Рябинин.

Мы прислонились к стенке окопа, чтобы пропустить командиров. В это время противник выпустил вверх целую серию ракет.

— Начинается. Пойду в первую. Но ты не забывай хотя бы половину взвода к нам на помощь подослать, — торопливо повернувшись назад, крикнул Рябинин.

Как и перед предыдущими атаками, этой предшествовала артиллерийская обработка наших позиций. Немцы, получив подкрепление, ожесточеннее атаковали нас, а мы отвечали им слабым огнем. Танки, проводив пехоту к самому подножию высотки, повернули назад, считая, что сделали свое дело. Пехота подошла к нашим окопам метров на пятьдесят и бросилась в атаку. Но хоть не густой был огонь с нашей стороны, он заставил немцев замедлить бег. А когда полетели гранаты, то им пришлось залечь. Истребители танков, которые находились в ячейках, выдвинутых вперед, и были ближе к немцам, бросили в сторону противника несколько связок гранат. Их взрывы выглядели внушительно, и немцы стали отползать назад. Не знаю, откуда на правом фланге появился станковый пулемет. Его очереди заставили немцев окончательно откатиться.

После отражения этой атаки лейтенант Богданов по цепочке передал команду собираться за высоткой. Подобрав раненых, мы стали отходить. Вдруг откуда-то появился капитан Дементьев.

— Лейтенант, что это такое? — кричал комбат.

— Ноги уносим, пока не поздно, — ответил Богданов.

— Назад! Завтра отдам под трибунал, — грозил пистолетом Дементьев.

Перебранку капитана с лейтенантом прервал посыльный из штаба полка.

— Товарищ капитан, вам очень срочное, — махал пакетом младший сержант, Дементьев тут же разорвал пакет, прочитал и заговорил другим тоном.

— Отводи роту на те высотки. Приказ командира полка. Соседние батальоны уже отходят. — Разорвал он на мелкие клочки приказ и рассеял по ветру обрывки.

На маленьких сопках мы продержались недолго. Отбив две атаки, оставили свои позиции и пересекли шоссейную дорогу. Лесом и болотами нас вел капитан Дементьев. Куда шли, никто толком не знал. Не знали и о том, как в дальнейшем разворачивались события на участке фронта, который мы покинули. Знали одно — для фронта дорога имела большое значение, и поэтому так упорно наши командиры и личный состав отстаивали свои позиции. Делалось все возможное, чтобы остановить продвижение врага, но он здесь превосходил нас в силе.

Укороченный отдых

27 августа, в конце дня, батальон прибыл в район станции Крестцы. Колонна пересекла шоссейную дорогу, небольшую речку и по новому грейдеру углубилась в сосновый лес. Получив приказ на передышку, бойцы сбросили с себя лишний груз, раскатали шинели и, положив под головы оружие и вещмешки, мгновенно засыпали. За три дня мы по болотам и бездорожью прошли не менее сотни километров и невероятно устали. Хоть за последние пять дней боев и перехода нам пришлось довольствоваться только сухим пайком, никто не помышлял о еде. Сон для нас сейчас был самой дорогой наградой.

На время перехода наш взвод шел в боевом дозоре. Это были скорее остатки взвода — два отделения. Мы шли со штабом, выдвигая вперед поочередно то одно, то другое отделение. Во время привалов меняли их местами. Отдав приказ на передышку, капитан Дементьев обессиленно рухнул на поваленную сосну и, передохнув с минуту с закрытыми глазами, стал с большим усилием стягивать с себя сапоги. Раньше мне думалось, что этот всегда напружиненный человек не знает, что такое усталость. Сейчас он выглядел совершенно разбитым. Подремав минут пять, Дементьев снова обрел привычное состояние и обратился к старшему политруку Сухих, который расположился рядом:

— Извини, комиссар, я в доску расклеился. У меня ведь с детства ревматизм. Сейчас все ломит, а кости гудят. Я еще там, в бою, наломал ноги. Не сумел вовремя связь наладить, вот и бегал с одного фланга на другой. Дурная голова ногам покоя не дает, — сказал комбат, поглядывая на часы. — А ведь нам повезло. На четыре часа раньше пришли. Значит, четыре часа в нашу пользу — больше отдохнем.

Дементьев предложил Сухих разузнать обстановку в стране и на фронтах да закатить бойцам хорошую лекцию.

— Поверь, я, комбат, настолько оторвался, что не знаю, где что делается, а бойцы тем более. Словом, мы здесь как в темном лесу, сокрушался капитан.

— А мы и сейчас в лесу и не выходили из него, — рассмеялся политрук.

Вскоре пришел начальник штаба. Старший лейтенант Рябинин сообщил, что здесь мы будем находиться до получения оружия и боеприпасов. Полк и батальон пополнят личным составом. Утром бойцов обеспечат горячей пищей, а к 10 утра командира батальона ждут в штабе полка. После этого командиры развернули плащ-накидки и завернулись в них с головой. Уже через минуту послышался храп со свистом и с переливами.

Подошел батальонный писарь, который постоянно выполнял роль коменданта. Он организовал охрану штаба, то есть спящих командиров и мешка со штабной документацией. Что дальше было, не помню, поскольку сон свалил меня тут же. Утром я обнаружил, что не успел даже развернуть скатку.

Подошел писарь и сказал мне, что можно возвращаться в свою роту. Я построил взвод и привел его туда, где располагались наши. Рота была уже на ногах. Богданов собрал командиров взводов и отделений, показывал, где надо рыть щели для укрытия от авиации, где строить шалаши, так как палаток у нас не было. Затем рота пошла на завтрак. С каким наслаждением мы ели горячую гречневую кашу с редкими волокнами тушенки! Каждый боец тщательно выскребал остатки из котелка, правда, добавки досталось не каждому. Последним, кто просил добавки, повар доставал из котла уже не черпаком, а большой ложкой. Я как-то постеснялся попросить повара подкинуть еще немного. Но и то, что получил, доставило величайшее наслаждение. Я даже расслабился, и тут же потянуло на сон.

В это время к командиру роты подошла группа сержантов и средних командиров. Это было первое пополнение. Новички представлялись Богданову, называя свою фамилию, звание и должность, которую занимали раньше.

— Сержант Юрченко, — услышал я знакомый голос и сразу повернулся на него.

Да, перед Богдановым стоял тот самый Юрченко, который в полковой школе учился в соседнем минометном взводе. Там он был командиром отделения. Он почти не изменился: такой же широкоплечий, важный, стройный. Разве только возмужал и на лбу до самой левой брови появился неглубокий шрам. Сапоги его были в пыли. Выглядел он не так щеголевато, как в полковой школе. Тогда его сапоги блестели лучше, чем у других, подворотничок гимнастерки отличался белоснежностью. Когда мы в Вильнюсе уходили в увольнение, то девицы всегда обращали внимание на него, чем Юрченко выбывал зависть и ревность у других курсантов и за что многие недолюбливали его. Но в целом это был хороший парень и товарищ.

Юрченко доложил, что последняя его должность — командир минометного взвода.

— Вот именно командира минометчиков нам и недостает, — обрадовался Богданов и сообщил, что ему предстоит принять взвод из четырех расчетов ротных минометов, которые мы называли лягушками. Сказал, чтобы Юрченко особое внимание уделил подготовке новичков и что заместителем у него будет сержант Аввакумов.

— Аввакумов? — вырвалось у Юрченко.

— Да, Аввакумов, — засмеялся я.

Тут Юрченко сгреб меня в объятия и долго тряс. Увидев это, Богданов обрадовался и сказал, что за минометный не беспокоится.

От Юрченко я узнал, что он видел Бродова на пятый день войны. Его назначили командиром стрелкового взвода, а в тяжелом бою, когда погиб командир роты, Бродов принял командование ротой, вывел ее из окружения и в одном из боев был тяжело ранен. Кроме Юрченко нашелся еще однокашник сержант Лобода, которого назначили старшиной третьей роты. Обмениваясь новостями, мы наблюдали за теми, кто представлялся Богданову. Это было не праздное любопытство. Нам надо знать, с кем придется воевать и тянуть нелегкую солдатскую лямку.

— Старший сержант Зубков, вы назначаетесь командиром третьего стрелкового взвода. Вечером представлю вас личному составу, а сержант Аввакумов сдаст вам взвод.

— Доверие командира оправдаю, — щелкнул каблуками невысокий старший сержант с рыжими волосами, подстриженными под бобрик.

— Видно, службист, — буркнул мне под ухо Юрченко.

Я в ответ улыбнулся, дав понять, что разделяю его мнение.

Распределив пополнение, Богданов ознакомил командиров с приказом о действиях роты на время дислокации батальона в лесу и о распорядке дня личного состава. Обратившись ко всем, он спросил: есть ли вопросы? Командиров интересовало, когда прибудет пополнение, из которого подразделения пополнятся бойцами, каким оружием укомплектуют роту, сколько времени отпущено на обучение новичков.

— Пополнение прибудет не позднее 30 августа. Подразделения укомплектуем до полного состава. Стрелковое оружие, несколько ручных и один станковый пулеметы рота получит в тот же день. Боеприпасы — перед выходом на передовую. На обучение отводится десять дней, — отчеканил Богданов.

— Десять на обучение? Маловато, — пропел младший лейтенант Смирнов.

— Таков приказ, — отрезал Богданов.

Первая половина первого дня нашего отдыха была ясной и теплой. Легкий ветерок хорошо продувал просеку, рядом с которой мы расположились. Пахло разнотравьем и сосной. Но к вечеру ветер усилился, пригнал лохматые облака. Они были густыми и темными, цеплялись за вершины деревьев. Запахло осенью. Подразделения ускорили сооружение шалашей, в которых предстояло укрываться от дождей и ночного осеннего холода.

На второй день отдыха, после завтрака, Юрченко сказал мне:

— Жми скорее в особый отдел дивизии. Там тебя ждет старший лейтенант Белецкий.

— Что я там забыл? — дал я понять, что меня не разыграешь.

— Этим не шутят. Белецкий не любит, когда к нему не приходят. Не играй с огнем, — убеждал меня командир.

Я понял, что это не розыгрыш, и спросил Юрченко, что от меня нужно Белецкому.

— Я у него тоже был. Речь пойдет о твоих действиях за линией фронта. Меня, к примеру, он спрашивал, как, при каких обстоятельствах я оторвался от своей части, по какому маршруту пробирался в тылу у немцев, что делал на этом пути. Словом, кто твои родители и кем ты был до 17-го года, — объяснил Юрченко.

— Что это? Мне не доверяют? Там, на высотках, Богданов доверял отбивать атаки, а здесь стал чужаком? — вспылил я.

— Не кипятись, не раскочегаривай себя. Тебе все доверяют, но у Белецкого служба такая, — успокаивал Юрченко.

Я, ничего не ответив на это, отправился в деревню, где располагался штаб дивизии и особый отдел. Он находился в крайнем доме. Я постучался в дверь. Глухой голос ответил:

— Входите.

— Сержант Аввакумов прибыл по вашему вызову, — отрапортовал я.

Старший лейтенант Белецкий с минуту молчал, внимательно рассматривая меня, а потом взглянул на бумажку.

— Садись сюда поближе. — Он указал на большой, стол и на табуретку, которая стояла у стены.

Я пододвинул табуретку и сел. Белецкий сдвинул на край стола стопку одинаковых папок, положил перед собой чистый лист бумаги, встал из-за стола и несколько-раз прошелся по комнате, подолгу останавливаясь за моей спиной. Потом он не торопясь сел за стол, вынул из кармана ручку «вечное перо» и на чистом листе крупно вывел: «Аввакумов».

— Наша беседа должна быть откровенной и непринужденной. Долго задерживать вас здесь я не намерен. Все зависит от того, как вы будете отвечать на мои вопросы. Итак, приступим к делу. Вы, сержант, выходили-из тылов немецкой армии отдельно от полка, а точнее, потеряли его или отстали. Какие были для этого причины или обстоятельства и в каком месте и при каких условиях потеряли полк? — начал «беседу» Белецкий. Я подробно рассказывал все, что со мной происходило до станции Ионава.

— Ну, а теперь расскажите со всеми подробностями о пути движения за линией фронта. Назовите города, населенные пункты, через которые проходили, что делали, где задерживались, по каким причинам, о встречах с немцами в бою, а если были и другие встречи, о них тоже. Кстати, в районе между Ионава и Каунасом окружения не было, — холодно отчеканивал, словно диктовал ученику, Белецкий, смотря на меня неподвижными глазами.

— Не знаю, было или не было полное окружение, но в то время передовые части были уже где-то у Минска, а Двинск захвачен немцами, — растерянно отвечал я.

— Вы плохо знаете обстановку тех дней. О прорыве через хутор нет никаких документов. И, я думаю, не могло быть. Вы знаете фамилию подполковника, который вывел группу, и того, кто был с ним? — Белецкий впился в меня глазами.

— Фамилию подполковника знаю — Гуров, но он не из нашей части.

После этого Белецкий не задавал вопросов и только покачивал головой. Я так и не понял, что это значило: или согласие со мной, или это просто его манера вести разговор. Боем на грейдере под Идрицей следователь заинтересовался особо и попросил рассказать об этом еще раз. Выслушав, сказал, что этих командиров он не знает.

Прослушав о наших злоключениях в районе Пустошек, Белецкий расхохотался:

— Значит, хотели полакомиться ухой. Но вас правильно задержали. Там же стоял воинский состав, а вы еще и костер разожгли. Вас надо было сразу же под трибунал, — как бы спохватившись, следователь сделал суровое лицо.

— Об эшелоне мы ничего не знали, — оправдывался я.

— У меня создается впечатление, что вы сознательно отстали от полка. Говорите, Аввакумов, правду, и только правду. — Белецкий сделал вид, что готовится писать. — Да, не забудьте сказать, кто вас снабдил такой легендой.

— Никакой легенды у меня нет. Все, что я говорю, правда. На себя наговаривать не собираюсь, — с обидой выпалил я, почувствовав, что накатились слезы.

Белецкий встал и стал взад-вперед прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. В комнате слышались лишь его медленные шаги и поскрипывание новых ремней.

— Чем же ты можешь доказать, что все сказанное — правда? У нас вот вчера такого же молодчика изловили. Он такие легенды о своих подвигах в тылу рассказывал, хоть орденами осыпай. А потом случайно выяснилось, что это немецкий лазутчик. Вот так, — нарушил напряженную тишину Белецкий.

Я вспомнил, что свой комсомольский билет ношу при себе, хотя и не раз мог попасться в руки противника. Стал снимать правый сапог. Белецкий насторожился и, молча, с любопытством наблюдал, что же я делаю. Сняв сапог, оторвал стельку и начал отдирать билет. Он так крепко прикипел, что потребовалось вынуть перочинный ножичек.

— Что же ты такое делаешь? — не выдержал Белецкий. Я ничего не ответил и продолжал возиться с сапогом. Насилу отодрав билет, положил его на стол.

— Вот мое последнее доказательство, что говорю правду. Других нет, почти заплакал я.

Белецкий с любопытством рассматривал билет, на котором еще можно было прочитать фамилию, имя и отчество. Потом возвратил билет мне.

— Успокойся, Аввакумов. — Это было сказано тепло и сочувственно.

Потом следователь попросил подробно рассказать о том, что я знаю о деятельности комбата Худякова, о встрече с дезертирами на озере.

— Так что, они хотели к немцам переметнуться? — переспросил Белецкий.

— Не думаю. Немцы-то были рядом. Если бы хотели сдаться, не стали бы в воду бросать оружие, да и вдобавок нас бы прихватили, — рассуждал я.

— А почему вы их не арестовали? — спросил Белецкий.

— Их было шестеро, а нас двое. Да еще и немцы рядом.

— Ладно. Писать ничего не буду. До свидания, сержант. Иди в свою роту, — сказал следователь и, взяв со стола лист бумаги, на котором была моя фамилия, порвал в клочки и бросил в старое ведро, которое здесь-использовалось как мусорная корзина.

В роту я шел по заросшей, давно не езженной дороге. Там, где когда-то колеса телег оставили свой след, повылезали шляпки путиков зелено-серого цвета. Вдруг из-за кустов вспорхнула птица. От неожиданности я инстинктивно прыгнул в сторону и присел. Видно, блуждания по немецким тылам оставили свой след и выработали привычки.

«Так и собственной тени бояться будешь», — подумал; я, а затем, выругавшись про себя, пошел дальше. На лесной поляне, перед самым расположением роты, на старых пнях сидели Богданов и Юрченко. Я доложил командиру роты, что был в особом отделе по вызову старшего лейтенанта Белецкого. Богданов расспросил, о чем там шел разговор, и сказал, что в следующий раз, прежде чем идти по таким вызовам, должен докладывать командиру роты.

— Ты шибко-то на Белецкого не серчай. У него служба такая. Ему бы строевым командиром быть. Я видел, когда из окружения прорывались, он взял на себя командование батальоном вместо погибшего майора и лихо бойцов в атаку повел. Такой коридор проделали, что два полка из окружения вышли. Его командование к «Красному Знамени» представило, но пока что-то не слышно с наградой. Мужик он чуткий, внимательный, разбирается, не как другие. Был у нас один особист — майор Звягин. Вот этот оставил след. Во всех шпионов и пособников врага видел. Хорошо, что его куда-то передвинули. Как уехал, весь полк радовался. Так что не-горюй, — успокаивал меня Богданов.

День начал разгуливаться, и стало словно в июле.

Кузнечики до этого молчали, а как только последнее облачко на небе освободило солнышко из своего плена, послышался дружный стрекот.

Командир роты перевел разговор на то, что больше его тревожило. Он сказал, что завтра ожидается двадцать человек пополнения. Его тревожило, что, по разговорам в штабе батальона, многие из новичков не держали в руках винтовки, а об автоматах и говорить нечего. Тут и возникла проблема — где минометчиков брать, кому ручные пулеметы доверить.

— С минометчиками можно обойтись или из бывшего моего взвода взять Кузикова, Мухаметдинова и Селиванова. Они кое-что петрят в минометном деле. Из них неплохие наводчики будут. Да и нам помогут обучить новичков, предложил я и толкнул локтем Юрченко, дескать, поддержи.

— Да, этих ребят обязательно в минометный надо, — поддакивал Юрченко.

— А ты-то хоть одного из них знаешь? — вперился глазами в Юрченко Богданов.

— Знаю, не знаю, а на Аввакумова полагаюсь. Как-никак однокашник, да и вместе нам с ним воевать, — смутился Юрченко.

— С удовольствием я бы их вам дал, но где командиров отделений возьму? Я ведь давно сам приглядел этих ребят, — не сдавался лейтенант. В конце концов мы сумели одолеть Богданова.

— Ладно, Кузикова и Мухаметдинова вам передам. Сегодня же скажу Зубкову, чтобы отпустил ребят. А вот Селиванова не просите. Он у меня в разведку будет ходить и в атаку бойцов поднимать, — отрезал Богданов. Он встал, потянулся и хотел было куда-то идти. Но Юрченко, подмигнув мне лукаво, начал «обрабатывать» командиров.

— У вас все заботы и заботы. А ведь когда-то отдохнуть надо. Впереди еще целая война. Не искупаться ли, товарищ лейтенант? Погодка стоит что надо. Может, такой больше не будет, — пел Юрченко. Я поддержал старшего сержанта.

— Сагитировали, черти, — махнув рукой, дал согласие Богданов.

Юрченко повел нас к речке малохоженой тропой. По-его уверенности было видно, что он уже не раз хаживал на речку. Мы вышли из леса на полевую дорогу. По обе стороны ее стеной стояли хлеба, а поближе к речке, на лугу, женщины косили траву. Увидев нас, молодая женщина, которая шла первым прокосом, остановилась, сорвала с головы косынку и стала махать ею.

— Товарищи командиры, добро пожаловать в нашу бригаду. Невест для всех хватит, — озорно кричала она. Богданов остановился, а затем направился к женщинам.

— Ну что, ребята? «Раззудись, плечо, зазвени, коса», — сказал лейтенант.

Мы выбрали литовки из тех, что лежали на бугорке. Последним прокосом шла девчушка с соломенными косичками.

Она была вся красная, измученная непривычной работой, но, расходуя последние силы, не хотела отстать, от старших. Мне стало жалко девчушку, и я сказал, чтобы она отдохнула, пока буду вести ее прокос. Женщины прикрикнули на нее, чтобы пошла в тень. Командир-роты пошел первым прокосом, заставив перестроиться женщин. Было видно, что он не новичок в крестьянском деле. Богданов шел широким прокосом, трава из-под его литовки, извиваясь штопором, ложилась ровными рядами. У Юрченко дело шло похуже, но он, заливаясь потом, старался не отставать от командира. За два часа мы скосили луг, а затем, собрав руками небольшую копну, сели перекурить. Женская бригада расположилась возле нас. Во время перекура мы перекидывались с женщинами шутками. Их звеньевая Маша, та, что первая заметила нас, была остра на язык, больше всех смеялась. Вдруг глаза ее сделались серьезными, и она в упор спросила Богданова:

— Работать вы можете хорошо, а вот почему плохо воюете?

— Кто тебе сказал, что плохо? — насторожился Богданов.

— Хорошо бы воевали, немец так далеко не зашел бы. А то, вишь, до наших мест додрапали, где немец никогда не бывал. Фронт-то, поди, верст за семьдесят отсюда будет, не больше? Эх, вы… «От Москвы до британских полей Красная Армия всех сильней», — издевательски пропела она и заплакала.

— Вот что, гражданочка. Мы, по существу, не только против фашистов воюем. Гитлер против нас весь военный и промышленный потенциал Европы направил. Он Францию за две недели одолел, за несколько дней государства целые оккупировал, а вот мы стоим, — кипятился лейтенант.

— Да ладно уж. Ты нам лекций не читай, а скажи прямо: придет к нам немец в село или нет? — уже смягчившись, спросила звеньевая, утирая косынкой слезы.

— Не знаю, а врать не могу. Поверь, что все сделаем, чтобы задержать его и погнать назад в свое логово, — уткнувшись глазами в землю, говорил Богданов.

— Да не виню я вас. Но вот моченьки нет. Смотри, каждая из нас за трех мужиков работает, а ведь сами видели, хлеб еще не убран. Дома ребятишки без присмотра. Да что там без присмотра. Вон она, Верка, смотрите, ей бы в куклы играть, а она с нами косит, — показала Маша на девочку с соломенными косичками. — Война-то еще недавно началась, а сколько похоронок уже пришло! Я вот от своего Ивана ни одного письма не получила. Жив ли? Неужели детишкам нашим сиротами быть? — в полный голос заплакала Маша. Ей подвывали другие женщины. Мы заерзали, подыскивая повод, чтобы быстрее отсюда уйти.

— Извините, бабоньки, нас служба ждет, — сказал Богданов, поглядывая на часы.

— Вы уж нас извините. У баб слезы дешевые. Приходите лучше вечером в клуб, там у нас повеселее, — как бы спохватившись, заговорила Маша.

Назад в роту шли молча. Встреча с женщинами оставила тяжелое впечатление. Да, женщины, женщины военных лет! Почти все вы солдатки. И те, кто проводил своих мужей на фронт, и те, кто проводил любимых. Сколько тревог и страданий приняли ваши сердца! А сколько труда и невзгод легло и дальше ляжет на ваши плечи! Ведь все, что делали раньше ваши мужья любимые, придется делать вам, и делать вдвое, а то и втрое больше. А сколько продлится все это, мы тогда, не знали.

Думая о женщинах-косарях, я перенесся домой, на Урал. А каково моим родным и близким? Отец, можно сказать, инвалид, мать — подорванная с детства тяжелой работой, больная. Все дело в том, как поведет себя брат Ваня. Ведь ради него, младшего, они готовы на все. Я еще не знаю, как у нас на Урале. А неизвестность хуже всего.

Молчание прервал лейтенант Богданов. Он, остановившись на дороге, повернулся направо и повел нас за собой. Вышли на полянку.

— Вот тут я думаю провести учение истребителей танков, — сказал он.

Полянка диаметром метров сто была неплохим местом для тренировки истребителей танков. На краю ее возвышались три кучи из камней, собранных с поляны, которые могли бы статьобъемными макетами танков.

— Сначала мы выкосим этот лужок, высушим и соберем в стог сено, а затем начнем и занятия. Повезло ведь нам, лучшего места для этого и не придумаешь, — восхищаясь собой, говорил Богданов.

— А по ту сторону дороги, прямо на берегу речки, идеальное место для занятий по окапыванию. Все это я приглядел еще вчера.

Подходя к расположению роты, мы увидели писаря, командиров взводов и группу незнакомых бойцов. Навстречу нам спешил командир первого взвода младший лейтенант Симков.

— Товарищ лейтенант, к нам прибыло пополнение бойцов, — доложил он.

— Обещали завтра, а прислали сегодня. Это лучше, — сказал Богданов. Времени на их подготовку больше останется.

Лейтенант выстроил новичков в две шеренги и спросил, откуда они.

— Сибиряки? Отлично. Где и как обучение проходили? — обратился командир роты к правофланговому парню, у которого свисал ремень.

— На кухне. Вон у него как ремень отвис. Хозяйство поддерживает, добродушно съязвил Селиванов.

Лейтенант обернулся, строго посмотрел на своего любимца, но ничего не сказал и продолжил знакомство с новичками. Другого Богданов отчитал бы за насмешку над новичком, но у командира роты были с бойцом особые отношения. Те, кого лейтенант выводил из окружения, рассказывали, как Селиванов выручил своего командира.

Случилось это так. Рота прорывалась через окружение. Разорвавшаяся рядом мина контузила лейтенанта. Он на некоторое время потерял сознание. Два дюжих немца связали Богданова и поволокли к своим. Заметив это, Селиванов скрытно, по лощинке, пересек дорогу немцам, волокущим лейтенанта, и, выскочив неожиданно, зарубил обоих саперной лопатой. Дюжий Селиванов помог Богданову догнать роту. Лейтенант не раз называл Селиванова «ангелом-хранителем», но, при всем уважении к спасителю, спуску ему не давал. И частенько подтрунивал над ним, вспоминая, как Селиванова обгадил немец.

Эту историю хорошо знала вся рота. Ее пересказывали по-разному, но наиболее правдоподобный вариант я услышал от самого Богданова, который не любил ничего прибавлять и уважал точность.

Лейтенант с остатками своей роты пробирался по немецким тылам к линии фронта. Шли в основном лесами и болотами, чтобы не встретиться с немцами. Выйдя на дорогу, бойцы решили пойти по ней, чтобы сэкономить силы и ускорить продвижение. Но, пройдя немного, услышали сзади шум. Богданов повернул роту на тропу, уходящую в лес. У дороги он оставил Селиванова и еще одного бойца. В их задачу входило предупредить выстрелами роту, если немцы свернут на эту тропу.

Селиванов и его напарник спрятались за кустом на полянке возле дороги. По ней проходило небольшое подразделение немцев. Вдруг последний из фрицев покинул строй и неожиданно сиганул к кусту, за которым скрывался Селиванов с бойцом. Сбросив автомат, буквально сорвав с себя штаны, он присел. Тут только и понял Селиванов, зачем и почему немец, которого он уже взял на мушку, ведет себя так странно. Хотя куст был довольно густой, но брызги и зловоние достали Селиванова, напротив которого расположился немец. Как только строй скрылся за поворотом, Селиванов выскочил из-за куста, схватил в охапку немца сзади, накрыв его рот и лицо своей огромной ладонью. Другой-боец схватил автомат немца. Перепуганный фашист со спущенными штанами болтал в воздухе ногами и от страха несколько раз окропил Селиванова поносом.

Догнав роту, Селиванов заставил немца выстирать ему в луже обгаженные брюки и гимнастерку. Это для измученных ребят было зарядом смеха. Богданов недовольно спросил, зачем Селиванов прихватил с собой немца. Тот в ответ только пожал плечами.

Селиванов знаками показывал немцу, чтобы тот уходил к своим, направлял на него карабин, дескать, не уйдешь — убью, но немец в ответ только бормотал: «Наин, найн». Он так привязался к Селиванову, что не отходил от него ни на шаг. Бойцы смеялись: «Вон Селиванов со своим Бобиком идет». Пришлось ему всю дорогу по тылам делиться с немцем последним сухарем. Как только вышли к своим, немца сдали в первой же комендатуре.

Познакомившись с новичками, Богданов распределил их по подразделениям. Оставшиеся дни мы провели в напряженной учебе. С новичками пришлось немало повозиться. Их выучка и подготовка были посредственными, но желание драться с фашистами велико.

Вместо десяти дней мы пробыли на так называемом отдыхе восемь. Батальон подняли по тревоге, и мы пешим порядком двинулись к фронту. Отойдя километров пять от станции, услышали с ее стороны взрывы авиационных бомб. В это время должны прибывать составы с пополнением для других частей. Видимо, немцы разнюхали наше место отдыха и формирования потрепанных частей и решили нанести по нему удар.

Тихий участок

Участок фронта, на который направили батальон, считался тихим. Он располагался в низком болотистом и лесистом месте. Наши позиции проходили по равнине.

Это был широкий луг с небольшими холмиками и островками кустарника. Слева впереди рос мелкий осинник, а за ним, на нейтральной полосе, находилась маленькая деревня Осиповка из десятка полуразрушенных домов. Впереди, километрах в двух, на небольшой возвышенности стояло село. Перед ним проходили немецкие позиции.

Командир роты, осмотрев местность, приказал нашему взводу вырыть блиндаж на выступе по соседству с осинником, а рядом с ним оборудовать дзот, соединив его с окопами. Начали рыть. На глубине чуть более метра из земли стала выступать вода. Пришлось эти сооружения делать в стороне от намеченного, метрах в ста, на холмике. Здесь было суше. Блиндаж получился на славу. Из дзота тоже открывалось хорошее обозрение я широкий сектор обстрела.

Лейтенант Богданов с опаской относился к осиннику.

— Это будущий плацдарм для атаки наших позиций. Тут немец будет накапливать силы, если доведется ему наступать, — говорил командир роты.

Он рассчитывал, что огонь из дзота затруднит подход резервов в осинник с немецкой стороны. Лейтенант думал, что из дзота можно хорошо корректировать огонь минометного взвода. Бойцы были недовольны своим участком:

— Вода здесь болотом воняет, — говорили они.

— К воде можно привыкнуть. Зато здесь танков нет, а они пострашней, чем болотная вода, — смеялся в ответ Богданов.

От старых бойцов роты, которые вместе с Богдановым выходили из окружения, я слышал, что лейтенант, когда надо что-то разведать лично, всегда брал с собой Селиванова, которого ценил за храбрость, силу и сообразительность. На этот раз он изменил своему правилу. Для изучения переднего края обороны немцев он взял меня. Мы через проходы в минном поле проползли к осиннику, а оттуда ползком к деревне Осиповке, Осмотрели крайний дом. Он оказался пустым. Лейтенанта заинтересовал наиболее сохранившийся дом, который стоял выше других. Мы подобрались к нему, прижались к плотному забору, прислушались. Тишина. Вошли во двор и стали подниматься на крыльцо. Вдруг сзади что-то скрипнуло. Мы мгновенно присели, повернувшись, направили автоматы в сторону звука. Эта скрипнула нависшая с крыши доска. Богданов матерно выругался шепотом, и мы стали пробираться на чердак. Здесь он вынул схему местности и начал наблюдать за немецкой обороной, внося свои пометки. Мне велел наблюдать за первой линией обороны и выявлять огневые точки. Немецкие окопы были безлюдны, словно все там вымерли. Я вглядывался до рези в глазах, но ничего, что бы стоило внимания, не заметил. Только часа через полтора увидел, как по ходу сообщения проплыли две каски по направлению к небольшому бугорку. Минут через пять снова проплыла пара касок, только в обратном, направлении. Обо всем, что я увидел, сообщил Богданову. Он попросил показать где и сам долго просматривал этот участок в бинокль.

— Бугорок этот, видно, замаскированный дзот. А каски, о которых ты говоришь, — это дежурная смена или патруль. Видишь правее яму? — спросил Богданов.

— Вижу, а что?

— Ты минометчик, замечай все укрытия и неровности, за которые могут прятаться немцы, если будут наступать на наши позиции, чтобы там наверняка накрыть их, а не сеять мины по всему полю. Их у нас не лишку, — наставлял меня лейтенант. Тут я понял, почему не Селиванова, а меня взял Богданов на этот раз. Просидев на чердаке часа три, мы вернулись в роту тем же путем, каким пробирались в деревню.

Три дня ни мы, ни противник не проявляли активности. Немцы методически обстреливали наши тылы и заминированный участок. Лейтенант Богданов только хмурился, когда снаряды ложились около осинника.

— Ведь узнал гад, где у нас заминировано, и бьет туда, — ворчал он.

На четвертый день, ночью, в нашу сторону полетели осветительные ракеты. В наш блиндаж прибежал Богданов и стал наблюдать за освещенным пространством. Одна из ракет повисла ближе к осиннику. Лейтенант увидел двух немцев, ползущих по проходу в минном поле. Юрченко заметил еще двух, ползущих по другому проходу.

— Смотри-ка, сволочи, как у себя дома ходят, все тут знают, — ругался Богданов, взяв в руки телефонную трубку.

Он велел пулеметчикам из первого взвода «пошевелить гостей». Уже над осинником нависли наши ракеты. Богданов дал очередь по ближним немцам. Затем бойцы из первого взвода дали несколько очередей из «станкача». Командир роты приказал мне выпустить несколько мин по той яме, на которую обратил внимание, когда мы были в Осиповке: «Не может быть, чтобы они без поддержки ползли».

Когда я вернулся, Богданов похвалил:

— Молодцы минометчики, точно в яму мины ложились, — хлопнул он меня по плечу.

— Вы что, видели? Ведь ночь, хоть глаза выколи, — недоумевал я.

— Не видели, а крик оттуда слышали, — смеялся комроты.

Мы здесь почти неделю, а немцы не проявляют никакой активности. Над нашими позициями не пролетел ни один вражеский самолет. Что бы это значило? Комиссар Седых, который побывал в нашем блиндаже, объяснил все это так. Наши войска при отходе измотали противника, перемололи много его техники и живой силы. За это время мы научились лучше воевать и сумели сбить у врага самоуверенность.

— Если бы у немцев было достаточно сил, что, они сидели бы и ждали, когда мы перейдем в наступление? У них только-только резервов, чтобы как-то обеспечить главные направления ударов. Если мы раньше отступали, то сейчас сдерживаем врага и даже готовимся наступать, — говорил Седых.

И вот подошел срок наших активных действий. Вернувшись из штаба батальона, лейтенант Богданов обошел все взводы. У нас он пробыл с полчаса. «Завтра утром мы должны прорвать немецкую оборону и освободить село», сообщил нам лейтенант. Основная огневая поддержка роты была возложена на наш взвод. Второй роте предстояло наступать в середине. Первая и третья роты — с флангов. С вечера мы проверили минометы, заполнили лотки минами и еще раз обсудили выполнение своих задач. На меня было возложено корректирование огня. В 10 часов все, кроме часовых, легли спать.

Утром Юрченко растолкал бойцов. Взвод бесшумно, навьючив минометы и взяв лотки, пересек осинник и на окраине Осиповки занял огневые позиции. Стрелковые взводы вышли на исходные рубежи. Чуть стало светать, и рота пошла в наступление. Молча прошли половину луга. И вдруг с немецкой стороны ударили пулеметы. Огонь был настолько сильным, что роте пришлось залечь. Наш взвод ответил огнем из своих маленьких орудий. Били по огневым точкам. Били довольно точно. Пулеметы двух дзотов быстро подавили. Хотя мины и точно ложились на дзоты, но у них не хватало силы разрушить перекрытия и накаты. Три дзота на пути роты по-прежнему огрызались пулеметным огнем. Богданов на подавление этих огневых точек направил три группы по три человека. Они должны подобраться к дзотам и забросать их гранатами. Две огневые точки подавили сразу. К третьей пришлось посылать еще группу, так как первая при подходе была сражена автоматчиками. Вторая группа подавила дзот, и Богданов повел роту в стремительную атаку.

Бойцы прыгали в окопы, где завязался жестокий рукопашный бой. Дрались штыками, малыми саперными лопатками и ножами.

Богданов хотел на плечах отступающих ворваться в окопы второй линии обороны, но не смог остановить азарта боя, развернувшегося в окопах первой линии. Он бегал, кричал, матерился. Наконец люди прислушались к нему, каждый взвод оставил на добивание противника по отделению, а остальные пошли атаковать вторую линию обороны, но были встречены таким пулеметным огнем, что пришлось залечь и отползти в окопы первой линии. Здесь роту накрыл артиллерийский огонь противника. Пережидая его, бойцы втягивали головы в воротники, затем отряхивались от комков земли, которые больно и обильно сыпались на них после каждого разрыва снаряда. Богданов трижды поднимал роту в атаку, но немцы трижды загоняли нас назад.

На позицию роты приполз начальник штаба батальона старший лейтенант Рябинин.

— Богданов, что ты медлишь со взятием второй линии обороны? Ты срываешь выполнение боевой задачи! Капитан тебя под трибунал отдаст! — кричал он на Богданова.

— Вот что. Катись-ка ты отсюда со своим трибуналом. Я не намерен зазря роту губить. А ну отсюда! — наступал на старшего лейтенанта Богданов. Тот попятился и незаметно, так же как и появился, исчез.

Лейтенант махнул мне рукой, дав знать, чтобы я следовал за ним, и мы, пригнувшись, побежали к позициям минометного.

— Юрченко, что молчат твои минометы? — вплотную подступив к старшему сержанту, крикнул Богданов.

— Боимся своих накрыть. Вы же рядом, — оправдывался командир минометного.

— Вот что. Сейчас же тяните связь на первую линию немецкой обороны. Аввакумов оттуда будет корректировать огонь. Бейте гуще залпами. Понял? — блеснул глазами Богданов.

— А если как-нибудь по своим? — робко спросил Юрченко.

— Одну-две мины мы стерпим. Выполняй, что сказал! — крикнул, уходя, Богданов.

Я следовал за ним, а за нами связист разматывал катушку телефонного провода.

Первые, пристрелочные, мины не задели нас. Затем были даны залпы, а потом беглый огонь по немецкой обороне. Хоть и невелики мины ротных минометов, но они сделали свое дело. Поднявшись в атаку, рота встретила слабый огонь и ворвалась во вторую линию окопов. Немцы, оставшиеся в живых, бросились наутек, прячась в домах и дворах. Оттуда их пришлось выкуривать гранатами. Так шаг за шагом рота дошла почти до противоположного конца села. Но тут подоспели резервы противника. Немцы, прибывшие на нескольких автомашинах, повыпрыгивали из кузовов, залегли в кювете дороги и открыли по роте ураганный огонь. Нам пришлось отступить в окопы второй линии и отбивать атаки немецкого резерва.

В роте появился капитан Дементьев. Он приказал отступить в свою оборону. Лейтенант Богданов удивленно развел руками, глаза его повлажнели.

— Как так? Село почти захвачено, столько людей уложили? — вопрошал он.

Но капитан сказал, что это приказ из полка, рота может остаться отрезанной от основных сил. Задача минометного взвода сейчас состояла в том, чтобы отрезать от наседавших немцев боевое охранение, под прикрытием которого отошла рота. Поэтому мы оставались на прежних позициях, рядом с осинником и деревней. Свою задачу минометный выполнил. Мы начали было собираться, как Кузиков крикнул: «Ребята, нас окружают!» Действительно, группа автоматчиков человек примерно из десяти залегла напротив прохода через минное поле. У нас оставались три мины. Юрченко сам навел и выпустил их по немцам. Те бросились в осинник, оставив у прохода три трупа. Но в это время со стороны Осиповки на нас пошла другая группа противника. Юрченко скомандовал, чтобы мы заняли оборону в открытом месте, на холмике, ближе к наблюдательному пункту роты нашей обороны. Расчет был прост: с командного пункта увидят наше положение и окажут помощь. Нам пришлось долго отстреливаться от наседавших с двух сторон немцев. Особенно опасно действовала со стороны первой линии немецкой обороны другая, более многочисленная группа. Но то ли наши не видели, хотя и находились метрах в 400 от нас, то ли еще что, но в течение получаса нам пришлось одним отстреливаться от противника. Наверное, догадавшись, что у нас патроны на исходе, а мин вообще нет, немцы наглее и упорнее атаковали взвод. В ход пошли гранаты. И в это время со стороны нашей обороны по немцам ударили два «станкача», а затем со стороны командного пункта наперерез немцам бросился в атаку взвод младшего лейтенанта Семенова. Немцы спешно отступили, не прихватив даже раненых. Двух из них мы подобрали и сдали в штаб батальона.

Отдышавшись после передряги, взвод готовился к отдыху. В это время пришел посыльный из роты с приказом капитана Дементьева всем командирам рот, взводов и их помощникам идти немедленно в штаб батальона. Здесь проводился разбор неудачного наступления на село. Капитан Дементьев был, как никогда, раздражен. Причина в том, что во время наступления третья рота не могла прорвать оборону на своем участке, а первая рота, захватив переднюю линию немецкой обороны, дальше не продвинулась ни на шаг. В бою погиб командир роты. Заменивший его лейтенант Веревкин, который, выйдя из училища, участвовал впервые в бою, не имел опыта и растерялся.

Соседние батальоны, участвовавшие в наступлении, понесли большие потери и отступили на исходные рубежи. Этим и объяснялась причина отвода нашей роты. Лейтенант Богданов слушал все это, насупившись. Левая рука его была забинтована и висела на повязке. Его дважды ранило, когда он отводил роту. Капитан Дементьев с похвалой отозвался о действиях нашей роты. Но старший лейтенант Рябинин бросил реплику:

— Ему хорошо, у него минометный взвод.

— А у других рот было больше пулеметов. Это не в счет? — огрызнулся Богданов. Чувствовалось, что у начальника штаба и командира нашей роты отношения натянутые. Это, видимо, знал и комбат, поэтому сразу же поторопился оборвать перепалку.

— Каков вывод? — сказал Дементьев и, сделав длинную паузу, пояснил, что многие командиры и большинство бойцов вступили в бой необстрелянными, с плохой подготовкой. Он привел пример, как бойцы первой роты, вместо того чтобы броском выходить из-под артогня, залегли. На ровной местности надо было окапываться, а они просто лежали. Капитан привел данные, которые заставили задуматься всех. Из нового пополнения погибло и ранено в этом наступлении более одной трети бойцов батальона. Из «старичков», которые побывали в окружении, погибло и ранено в бою только пять процентов.

Капитан требовал, чтобы каждый командир составил план обучения бойцов владению оружием и умению действовать в наступлении и обороне. Он сказал, чтобы обучению личного состава было посвящено все свободное время. Контроль возложил на старшего лейтенанта Рябинина.

Но учиться в боевых условиях непросто. Передовая — это не поле в тылу, где можно практически закреплять теорию. Мы старались сделать все, чтобы передать новичкам свой опыт. Учеба приняла форму наставничества. Время позволяло опытным бойцам вести работу с подшефными. Тем более что противник на нашем участке большой активности не проявлял, а мы, учтя свои неудачи и промахи, не спали. Ночью заминировали обнаруженные противником проходы в минном поле, пользуясь темнотой, сделали другие проходы. Для патрулирования и при дежурствах посылали новичков с опытными бойцами.

На тихом участке мы простояли несколько недель. В одно утро к нам в блиндаж зашел незнакомый лейтенант в сопровождении начальника штаба.

— Здесь располагается минометный, — сообщил он незнакомому лейтенанту. Рябинин через амбразуру ознакомил лейтенанта с прилегающей местностью, показал на наиболее уязвимые места в нашей обороне. Лейтенант оказался человеком разговорчивым. Он расспросил, как мы живем, рассказал, что их батальон пришел сменить нас. Километрах в сорока от передовой находится деревня, где нам отведено две недели на отдых и доукомплектовку личным составом. От него мы узнали последние новости о делах на фронтах. Получив команду, мы быстро собрались и покинули уже хорошо обжитый блиндаж. До места отдыха пришлось добираться пешком. Была осень, небо хмурилось, а воздух был холодный и сырой. Чувствовалось, что со дня на день надо ждать настоящих заморозков.

Фронтовая баня

Голос командира роты за дверями сарая разбудил меня. Богданов что-то говорил часовому, но разобрать было трудно, так как лейтенант говорил вполголоса. Спустя минуту часовой объявил:

— Подъем!

Юрченко недовольно проворчал в адрес командира роты:

— Сам не спит и другим не дает, — и спустился с сена на промерзший пол сарая. Следом за ним скатился я, а затем остальные бойцы минометного взвода.

Сразу почувствовалось, как холодный сквозняк, от ветра на улице, проникающий сквозь щели сарая, свободно гуляет по полу. Стряхнув с себя сено, мы топтались у дверей.

— Приготовиться к построению! — скомандовал Юрченко и пинком распахнул дверь сарая.

— Братцы! Зима! — крикнул боец Истомин и первым выскочил из сарая. Он подбежал к наметанному за ночь сугробу, зачерпнул полные ладони пушистого снега и стал умываться им. С его разрумяненного лица стекала грязная вода. Затем Истомин вынул платок и вытер лицо.

Ровин, степенный сибиряк лет тридцати пяти, осуждающе посмотрел на Истомина.

— Нашел чему радоваться, дурень. Зима! Померзнешь в окопах по-другому запоешь. Не раз теплое летечко вспомнишь, — ворчал Ровин. Он не спеша натер руки снегом, когда с них перестала стекать грязь, старательно вытер их полами шинели и только тогда принялся за лицо.

Построив взвод, Юрченко доложил командиру роты, который стоял тут же и наблюдал, как умываются бойцы. На Богданове был новый белый полушубок, который ладно сидел на плечах и делал нашего командира моложе и молодцеватее. Он подал команду «Вольно!» н ознакомил нас с распорядком на день. Предлагалось побриться и приготовиться к бане. После помывки ждать команду, возможно, что батальон здесь долго не задержится. Минометчикам не расходиться далеко от сарая.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — пробурчал под нос Истомин. Богданов, стоявший в трех шагах от него, расслышал это, строго посмотрел на Истомина, но, ничего не сказав, ушел в другое подразделение.

Сообщение о том, что предстоит мыться в бане, вызвало оживленные разговоры. Старший из нас по возрасту Ровин смачно рассказывал, как ему у себя на родине в Сибири приходилось париться чуть не до потери сознания. Я почти дословно запомнил его рассказ.

— Бывало, в субботу натопишь баньку, что у нас в огороде, и пойдешь с женкой париться. А она у меня страсть как любила, чтобы я ее березовым веником отходил. Плеснешь на каменку шайку-другую, так запарит, что самого себя не видишь. Того и гляди, паром крышу поднимет или всю взорвет. Распаришь веник и жаришь им ее по спине и по заднице. Из сил выбиваешься, зона еще да еще кричит. Выматеришься, бросишь веник, а она за тебя возьмется. Встанешь на четвереньки, а баба тебя веником так отхлещет, что все тело огнем горит. Такое ощущение, будто в сие мгновение богу душу отдашь. Тут опрометью выбегаешь в огород. Благо всегда помнил, где дверь. А то бы стену вынес. Покатаешься в снегу и снова под веник.

Так мы с ней по три захода делали. А под конец, как говорят, на десерт пару кринок квасу в шайку вливали. Веник там попреет, и мы по очереди друг друга охаживаем. Потом окатимся холодной водой и прямо голышом босиком огородами домой чешем. Ну и, как водится в добром доме, каждый раз к бане пол-литра покупал и на стол ставил. Баба у меня от водки не отказывалась. Половину стаканчика выпьет и как свекла красная сидит, только похохатывает. Да, царское это дело — париться. После хорошего веничка словно заново на свет народился. На душе легко, по телу приятное тепло бегает. А спится как после того!

— Ты, Ровин, наверное, на венички намекаешь, что в сарае висят, прервал его Юрченко. — Разрешаю взять две пары. На взвод хватит. Больше ни одного. А то хозяин придет, плохо о нас подумает. Скажет, не красноармейцы, а мародеры какие-то здесь были. Сделав многозначительную паузу, Юрченко обратился ко всем:

— Поняли?

Подтвердив, что поняли, минометчики стали расспрашивать Юрченко, будут ли выдавать зимнюю одежду, как с бельем: выдадут новое или оставят старое после прожарки?

— Все узнаете на месте, — Юрченко дал понять, что сам толком не знает, как будет организована помывка в бане.

За последнее время мы все изрядно завшивели. Эти проклятые насекомые буквально заедали нас, не давая покоя ни днем ни ночью. Как только ни пытались избавиться от вшей! Раздевались до пояса, выворачивали над костром или перед печкой белье наизнанку, трясли над огнем. Видели, как насекомые не выдерживали жары и падали в огонь, но, увы, и этот способ не помогал избавиться от вшей. В последнее время мы нередко замечали друг у друга, как вши ползали даже на воротниках шинелей.

— Эх, сколько бы я дал, чтобы избавиться от этих тварей, — вздохнул Ровин, придавив ногтями только что вынутую из-за пазухи вошь.

— А сколько у тебя есть в наличии? — спросил Истомин, вызвав дружный хохот окружающих. Но Ровин, словно не замечая, рассуждал:

— Все это от грязи, нечистоты.

— И неправда. Не от грязи это. А от тоски, горя и забот, — встрял в разговор ездовой Никитич. Этот хилый старичок неопределенных лет был постоянно прикомандирован к нашему взводу, хотя и числился в хозвзводе. А вначале он возил кухню, но повар почему-то потребовал, чтобы дали для этого другого ездового. Наверное, потому, что Никитич был невезуч, как дед Щукарь, и страшно болтлив, всегда встревал во все разговоры. А повар был человеком молчаливым. Видно, не сошлись характерами.

— Вошь — это так же, как крыса. Она о себе дает знать, когда лихолетье. Говоришь, от грязи? Не так. До войны меня судьба кидала, приходилось в грязи жить, а вшей не видел. И не потому, что их не было. Вошь есть в каждом человеке. В хорошее время она внутри его живет, а в худое наружу лезет и грызет человека. Помрет он, и она с ним, а то к другому переберется.

— Чушь городишь, — оборвал его Юрченко.

— Не чушь. Поживешь с мое, навидаешься всего, так говорить не будешь, — обиделся Никитич, а затем, распалясь, продолжал: — У нас в деревне попадья померла. А батюшка так любил ее, как голубь голубку. Загрустил после этого, попивать стал и завшивел. Бывало, службу ведет, а сам то и дело за пазуху лезет и свирепо чешется. Потом преставился. Когда в гробу лежал, я сам видел, как из него, прямо из кожи, вши вылазили.

Юрченко брезгливо сплюнул и ушел, чтобы не слышать старика. Вскоре он вернулся и подал команду строиться.

Баня располагалась на берегу еще не замерзшей речушки. Между кустами была натянута большая палатка. Рядом, на рельсах, над ямами стояли две металлические бочки из-под бензина, наполненные водой. Верхняя часть бочек вырезана автогеном. Под бочками горели костры. Метрах в двадцати стояли две походные кухни. В их котлах тоже грелась вода. В полусотне шагов от палатки стояли две прожарки, которые мы называли душегубками.

Руководили помывкой старшина роты и начальник полковой санчасти младший лейтенант Яманаев, которого мы называли не по званию и должности, а просто — доктор. Этот маленький, щупленький командир в длинной, не по росту, шинели с путающимися в ногах полами больше походил на монаха, чем на воина. Он вечно суетился, все путал. И если бы не старшина, степенный и рассудительный мужик, с зычным голосом, то под руководством Яманаева едва ли бы состоялась помывка.

Юрченко доложил старшине, что минометный взвод прибыл на помывку. Старшина сурово взглянул на строй и поставил задачу:

— Раздеваться здесь, — указал пальцем на расчищенное от снега место. Карманы очистить, поясные и брючные ремни снять, документы и все другое взять с собой. Все снятое пойдет в прожарку. Воду расходовать экономно, по пять котелков на человека. Одеваться будете там, во все новое, — старшина указал на другую площадку, где лежали горы нового белья, обмундирования, ватников, шинелей и ботинок. Там орудовали два каптенармуса и несколько бойцов из хозвзвода.

— Это вам не пригодится. После помывки положите на место, где взяли, сказал строго старшина, холодно взглянув на Ровина, у которого через плечо было перекинуто две пары веников. Это замечание вызвало во взводе взрыв хохота.

— Итак, начинаете помыв. На взвод даю двадцать минут, — невозмутимо сказал старшина, посмотрев на часы.

Да, веники на самом деле не понадобились. И двадцати минут на помыв оказалось много. В палатке стоял густой белый туман. Сверху, обжигая холодом, падали крупные капли конденсата, а понизу ходил сквозняк, жаля ноги. Хорошо, что кто-то догадался набросать на землю соломы. Отогревшаяся земля превратилась в грязь, и только солома как-то еще спасала от нее.

Взвод помылся досрочно за какие-то десять минут. Но никто не использовал полностью норму — пять котелков. Слегка намылившись и кое-как смыв пену, бойцы опрометью неслись из палатки. Они, не примеряя, выхватывали из рук каптенармусов белье и натягивали его на себя. Испортило помывку и то, что в одной бочке была чуть теплая вода, а в другой кипяток. Ровин второпях зачерпнул котелком из бочки с кипятком и ошпарил ногу. Он взвыл, а затем разразился таким матом, что даже невозмутимый старшина прервал инструктаж очередного подразделения, прибывшего на помывку, заглянул в палатку и зычно крикнул: «Прекратить мат!»

Загвоздка произошла и с обмундированием. Большинство из нас впервые столкнулись с обмотками. Предусмотрительный старшина на каптенармуса возложил обязанности инструктора по наматыванию обмоток. Он педантично показывал, в какую руку надо брать обмотку, как ее мотать. Несмотря на инструктаж, у большинства сразу ничего не получалось. У одних обмотки выскакивали из рук и раскатывались на земле, у других наматывались неровно. Подошел старшина и снисходительно посмотрел, как мы возимся с обмотками.

— Заканчивайте одевание. Операцию с обмотками отработаете у себя в расположении. А сейчас освободите плац для следующего подразделения, — с невозмутимым спокойствием обратился он к Юрченко.

Покинув площадку для одевания, взвод собрался у речки, и бойцы рассматривали друг друга. Телогрейки под шинелями сделали нас толще, а ноги в обмотках похудели. Каждый выглядел непривычно и комично. Всю дорогу к сараю взвод смеялся над Ровиным, который, слегка прихрамывая, нес назад свои веники.

— Батальоны! Боевая тревога!

Зазвучали команды ротных и взводных. Наш батальон покинул село. Мы не знали, куда шли. По замерзшей дороге подразделения двигались быстро. На марше делались короткие привалы и перекуры. Что стало причиной непонятной спешки, никто не знал.

В воздух постоянно поднимались ракеты. В небе слышался гул пролетающих самолетов и постоянное завывание немецкого самолета-разведчика. По левую сторону виднелись зарева пожаров. Стало быть, мы шли вдоль линии фронта.

Рано утром батальон остановился в березовой роще на берегу сухого болота. Днем лейтенант Богданов провел с ротой небольшие учения. Отрабатывали тактику наступления. Под вечер на небольшой полянке командир собрал весь личный состав роты. С ним были политрук Сытников и старшина. Перед ними лежало несколько посылочных ящиков разных размеров.

Старший политрук объявил, что рабочие Ивановской области отправили подарки для воинов Красной Армии. Часть подарков пришла в нашу роту. Он зачитал письмо, в котором ивановские рабочие призывают беспощадно громить фашистов и клянутся сделать все, чтобы обеспечить фронт всем необходимым. Затем началась раздача подарков. Они были скромными: носовые платки, кисеты для табака, самодельные портсигары и другие предметы. Но все выполнено с любовью. С каждым подарком лежало письмо «незнакомому воину». К отдельным письмам приложены фотографии. Письма были написаны тепло. Девушки делились своими успехами в труде и предлагали переписываться. Мне достался кисет от девушки из Киржача с шелкомотальной фабрики.

Здесь же мы получили объяснение тому, почему так неожиданно покинули село. Оказалось, что немцы узнали о сосредоточении в нем подразделений и проявили к селу особое внимание. Это было передано по рации с немецкой стороны нашими разведчиками. Правильность сообщения скоро подтвердилась. Немецкие бомбардировщики пытались сделать налет на село, но их отогнали наши истребители.

Старший политрук сообщил, что перед нами стоит серьезная задача. На том участке, куда мы следуем, нам предстоит перейти к активной обороне. Сейчас враг стягивает силы на Московском направлении. Нам предстоит постоянно держать противника в напряжении, не давать ему возможности снимать резервы со своего участка. Сейчас, говорил он, все имеет решающее значение и нет второстепенных участков фронта. Закончилось все это тем, что старший политрук принес нам извинение от концертной бригады, которая в связи с создавшейся обстановкой была перенаправлена в другие части.

Ночевать на этот раз пришлось прямо в лесу. Костры разжигать не разрешили. Неподалеку от березняка стоял еловый лес. Каждый из нас принес оттуда по две-три охапки хвойных веток. Взвод разгреб снег, подстелил ветки, и мы вповалку, прижавшись друг к другу, улеглись спать. Тут-то поняли, как пришлись кстати телогрейки и ватные брюки. Что бы мы делали сейчас в одних шинелях?

Утром 19 октября батальон покинул лес и двинулся в юго-западном направлении. Погода стояла самая походная. Снег растаял, теплый ветерок просушил землю и дорогу. Шагать по еще не разбитой автомашинами и повозками дороге было легко и даже приятно. Единственное, что раздражало всех, обмотки. Они от неумелого заматывания часто разматывались на ходу, задние по строю наступали на них, и на этой почве возникали конфликты. Истомин получил от Ровина подзатыльник за то, что наступил на обмотку, а Ровин чуть было не упал. К середине дня, когда солнце пригрело и темп усилился, многие стали жалеть, что их одели в телогрейки и ватные брюки. К вечеру сделали небольшой привал. Откуда-то появились полевые кухни с не знакомыми нам поварами и накормили нас обедом. У всех создалось впечатление, что мы петляем. Но и сам лейтенант Богданов ничего не мог понять в направлении нашего движения и, когда мы его спрашивали, только пожимал плечами. К вечеру колонна остановилась в старом сосняке. Нам объявили, что здесь будем ждать автомашины, которые повезут нас к фронту.

Уже стемнело. Мы сидели у дороги и дымили цигарками. Вдруг послышался гудящий, не привычный для нашего уха звук. Левее от нас к линии фронта увидели, словно вспышки, какие-то мерцания, в целом составляющие дугу. Затем со стороны противника донесся сплошной гул разрывов. Мы привстали и недоумевали: что это? Политрук Сытников объяснил, что это поют «катюши», наши гвардейские минометы. Нового он о них ничего не сказал, о мощи и силе этого оружия мы много слышали, но увидели, как оно действует, впервые. Сытников рассказал, что сейчас в наших тылах налаживается выпуск нового вооружения. Он говорил, что кое-где есть уже 57-миллиметровые противотанковые пушки, которые берут любую немецкую броню на большом расстоянии. Что многие подразделения оснащаются противотанковыми ружьями. Что уже начат выпуск противотанковых гранат, которые сильнее и удобнее связок, с какими мы ходили на танки. Он был готов сообщить нам еще о разных новинках, но в это время мы заметили огни фар автомашин, петляющих по дороге. Послышался голос капитана Дементьева:

— Батальон, выходи строиться на дорогу!

В темноте капитана не было видно, но голос его слышали все: «Машин мало, усаживайтесь плотнее». Командиры построили свои роты и взводы и распределили их по машинам. Колонна тронулась. Проехали мы не более тридцати километров. Батальон покинул машины и пешим тронулся по направлению никому из нас не известного Белого Бора. Что это такое — лес, село или еще что-нибудь другое, никто не знал. Шли форсированным маршем, так как был приказ до рассвета занять оборону.

Наш взвод шел за первым стрелковым взводом. Вокруг темнота, хоть глаза выколи. Я почувствовал усталость, и невероятно потянуло на сон. Урывками я ухитрялся засыпать на ходу, даже сонным подстраиваться под темпы, которыми шла колонна на разных участках пути. Но в то же время трижды наталкивался на замыкающего первого взвода, который, потеряв терпение, пригрозил огреть меня прикладом. После этого сон как-то пропал, и я шел нормально.

Ближе к утру услышал голос командира роты. Он сейчас шел рядом со строем и все время подгонял темп: «Шире шаг! Шире шаг! Не растягиваться!» По его поведению можно было понять, что мы запаздываем к этому Белому Бору. Чем дальше мы шли, тем четче слышалась ружейно-пулеметная перестрелка, а впереди-чаще и гуще взлетали в небо ракеты. Лес стал редеть, и чаще встречались не то чистые поляны, не то поля.

По цепочке передали команду: «Батальон, стой!» Судя по теням, первая рота направилась направо, а третья, обгоняя нас под углом, пошла левее. Через пару минут прямо пошли и мы. Шли по мелколесью, которое спускалось к голой равнине. Навстречу попадали разрозненные группы бойцов, среди которых были только младшие командиры. Люди спешили покинуть эти места, но паники среди них не чувствовалось.

— Куда спешите? — спросил я пулеметчика, который сливал воду из кожуха. Тот ничего не ответил. Зато-второй номер расчета, обвешанный пустыми коробками для лент, оказался более разговорчивым.

— Вот пару раз сходите в наступление на село да полежите на чистом поле под огнем противника, тогда поймете, зачем спешим отсюда. А вы откуда? С тыла или с соседнего участка? — спросил боец.

— С соседнего, — ответил я ему вслед.

— А мы от самой границы топаем. Вот только здесь подзадержались, обернувшись, крикнул боец.

Роты, раньше времени покинувшие оборону, внесли замешательство в ряды батальона капитана Дементьева. Многие из командиров и бойцов решили, что это отступление наших частей. Спустившись в долину, мы потеряли из вида очертание села, которое просматривалось, когда еще выходили из мелколесья. Перед нами высилась насыпь осушительного рва, скрывающего село. Взвод дошел до рва и залег за ним, наблюдая за местностью, которая лежала между рвом и селом. Между нами и селом, расположенным на высоком берегу реки, проходила низкая равнина. Разглядеть в предутренних сумерках позиции, которые мы должны занять, было невозможно, так как над речкой и рядом стоял густой туман.

— Видно, немцы прохлопали отход наших, — сказал Богданов, вглядываясь в долину и село. Он приказал от каждого взвода послать вперед разведку и в самое ближайшее время скрытными путями занять оставленные блиндажи и окопы. Наш взвод благополучно добрался до передовых траншей.

Рядом обнаружили просторный, но до предела захламленный блиндаж. Юрченко осветил его фонариком. Чего только здесь не было! Валялись старые окровавленные бинты, клочки разных бумаг, гильзы от патронов, ржавый, помятый котелок, стоптанные ботинки и прочее барахло. Сориентировавшись в обстановке, Юрченко выставил в опасных местах два расчета с ручными лулеметами и боевое охранение. С рассветом взвод стал осваивать свои позиции.

Нас волновало, где расположить минометные расчеты. Вокруг все было голо: ни кустика, ни бугорка, ни балки. Да если бы они и были, то противник давно бы засек все это и пристрелялся. Видно, здесь он не проявлял большой активности. К этому выводу пришли все. Иначе как можно посылать на серьезный участок уже потрепанный и не пополненный людьми батальон? В то же время состояние батальона никак не соответствовало той задаче, о которой говорил политрук Сытников, — активной обороне. Здесь словно на ладони позиция крайне невыгодная и для обороны, и для наступления.

Первый день на новом участке прошел спокойно. Личный состав посвятил его обустройству блиндажа и позиций, а я с Юрченко занимался изучением своей обороны и позиции противника. Но без хорошей разведки трудно было узнать, как укрепился в селе немец, где и какие у него огневые точки. Наши предшественники ничего нам не оставили. Разве командир батальона располагает чем-то. У него с командирами рот почти-весь день шли какие-то совещания, и в первый день Богданов даже не побывал во взводе.

Вечером посыльный из роты принес почту. На этот раз танцевать пришлось и мне. Я тут же сел читать, долгожданную весточку.

Белый бор

Вечером в блиндаж минометного пришли Богданов и Сытников. Осмотрев, как мы устроились, они говорили с бойцами о том о сем. Мы с Юрченко насторожились. Даром комроты и политрук не придут. Мы ждали серьезного разговора. Сев за стол рядом с коптилкой, сделанной из гильзы снаряда, Сытников начал разговор о том, что на нашем участке решается задача сковать резервы немецкой армии, которые могут быть переброшены на Московское и другие направления.

— Почему немец не ведет активных действий против нас? С тех позиций, которые занимает батальон, противнику ничего не стоит сковырнуть нас. Но он этого не делает. Почему? Потому что сам занимает выгодное положение. Удержать село можно небольшими силами. Главное командование Германии скребет все, чтобы усилить основные направления. По данным полковой разведки, с соседнего участка снято до батальона пехоты, которая направлена под Москву. С нашего участка в не известном еще направлении снялась артиллерийская батарея. Дело батальона — сковать здесь войска противника и заставить его не отдавать, а просить резервы. А это можно сделать только активными, наступательными действиями. Например, немцы постараются сделать все, чтобы не потерять Белый Бор. Если им это будет угрожать, они не снимут отсюда ни одного солдата, — говорил Сытников.

После него в разговор вступил Богданов. Он говорил о конкретных вещах. Завтра должно начаться наступление на Белый Бор. Но точных данных об обороне противника нет. Поэтому наступление начнется с разведки боем. Богданов изложил план действий разведки, в котором большая роль отводилась минометчикам. Я решил до сна написать родным письмо.

За столом сидел наводчик Копылов. В последнее время он был какой-то потерянный, неразговорчивый, постоянно писал письма. Когда я подсел к столу, перед Копыловым лежала уже стопка треугольников.

— Куда это ты столько? — спросил я.

— Да всем написать надо, что я еще жив, — с какой-то грустью сказал он. Я понял, что с парнем что-то неладное.

«Может, нехорошее предчувствие?» — мелькнуло у меня. Обычно перед тем, как погибнуть, люди становятся какими-то другими, замыкаются. Это я наблюдал за последнее время не раз. Думая о Копылове, вспомнил то, что мне приснилось после бани. Не знаю почему, но у меня стало тревожно на душе: неужели и со мной что-то может случиться? Я пытался отогнать эту тревогу, думать о другом, но ничего не получалось.

— Неужели и у меня предчувствие? — тревожился я. Но постепенно сумел отогнать этот необычный для меня приступ тревожной грусти.

Написав письмо, свернув его в треугольник, я лег на нары, но не спалось. Стал размышлять о том, что говорил Сытников. Да, время сделало свое дело. Если в первые дни и месяцы войны мы просто спасались от немцев, то сейчас обстановка стабильнее. Мы нынче не бежим от противника, не зная его сил и направлений движения. Мы уже контролируем обстановку, начинаем заставлять его действовать так, как желаем. Мы далеко отступили, но теперь не катимся назад, как раньше, в предыдущих боях, и завтра будем драться, чтобы отбить занятое врагом. Мне не приходилось еще ходить в атаку при поддержке танков, я еще не видел сокрушительных ударов по врагу нашей авиации, но сам испытал, что это такое.

«Эх, если бы у нас было то оружие, о котором рассказывал Сытников недавно, то тяжко бы досталось врагу», — рассуждал я про себя и заснул.

Ранним утром нас разбудил Богданов. Он пришел в блиндаж в сопровождении группы бойцов, среди которых был Селиванов. Богданов обратился к Юрченко:

— Готовьтесь, ребята. В разведку пойдут два ваших расчета. Аввакумова я на время у вас заберу. Он будет руководить боевыми действиями минометчиков в разведке, а потом, наверное, он примет стрелковый взвод, дымя папиросой, прохаживался взад-вперед Богданов. На нем был не белый новый полушубок, а старенькая шинель с укороченными полами.

— Что это вы, товарищ лейтенант, так нарядились? — недоумевая, спросил Юрченко.

— Скоро наступит зима, так я как цыган — шубу продал. Сегодня жарко будет, так вот, чтобы драпать легче было, я и одел это, — отшучивался Богданов.

Выйдя из блиндажа, мы проползли вперед метров на сотню и, укрывшись за небольшим бугорком, стали наблюдать за селом. На землю лег густой иней, который таял под нами. Было еще темно, но силуэты домов в Белом Бору вырисовывались четко. Слева, где река огибает село, был небольшой клочок ивняка.

— Пока не рассвело, по двое пробирайтесь к этому ивняку. Установите там минометы и ждите сигнала красной ракетой. После этого открывайте огонь по краю обрыва и сейте мины перед каменным домом, который выходит прямо на берег, — сказал мне Богданов. Мы благополучно добрались до этой позиции, установили минометы и стали ждать сигнала. Наблюдая за нейтральной полосой, видели, как отделение Селиванова подползло к речке, броском вброд преодолело ее и исчезло под обрывом.

Когда чуть подрассвело, в небо взлетела красная ракета. Мы открыли огонь. Первые мины легли правее дома. Немцы ответили огнем из подвальных окон каменного дома. Стреляли они наугад, поливая нейтральную полосу. Следующие мины легли напротив дома. Один пулемет замолк, другой продолжал стрелять. Мы перенесли огонь по краю обрыва левее дома. Выпустили туда десяток мин. И вдруг откуда-то слева застрочили пулеметы. Мы прекратили стрельбу, прижались К земле. Через минуту пулеметы замолкли. Я приподнял голову и увидел в сотне метров ползущих к нам людей. Не оставалось сомнения, что это немцы. Мы ударили по ним из ручного пулемета. Те замерли и стали отползать. Пулеметы слева снова прошлись очередями по ивняку, срезая ветки. Наше положение становилось критическим. Но в это время в небо взвились две зеленые ракеты и роты пошли в наступление. Пулеметы перенесли огонь на роту лейтенанта Мишина, которая шла на село левее нас.

Мы напряженно наблюдали за действиями своей роты. На покрытой инеем равнине отчетливо было видно, как бойцы молча бежали к селу. Заговорили немецкие пулеметы. Они вели огонь из подвала дома, который ближе всех находился у обрыва на берегу, и, видимо, из замаскированных блиндажей левее дома.

Рота продвинулась метров на 150, залегла и стала окапываться. В это время раздался сильный взрыв и замолк пулемет, бивший из подвального этажа дома. Мы догадались, что это дело бойцов отделения Селиванова. Кто-то из них саданул связкой гранат по окну. Минуты через две дом уже полыхал. Нам открылась возможность продолжать вести огонь. Беглым ударили по кромке обрыва, где, как предполагалось, проходила первая линия обороны противника, и били по пулеметным точкам. Но огонь эффекта не давал. Пулеметы немцев по-прежнему продолжали держать роту прижатой к земле. Через некоторое время раздался еще такой же взрыв и замолк еще один пулемет.

Но на роту посыпались мины. Последовал рывок роты из-под огня. Бойцы достигли обрыва, где стали недосягаемыми для пулеметов. Мы усилили обработку берега минами перед ротой, но боеприпасы были на исходе.

Роту Мишина остановил сильный пулеметный огонь. Тот пулемет, который тревожил нас до наступления роты, снова занялся нами.

— Вспомнили, собаки, — скрежеща зубами, сказал наводчик Истомин. Приглядевшись, мы обнаружили, что пулеметчик противника поливает из-за куста, в каких-то двухстах шагах от нас. Кузиков послал туда одну мину, и пулемет навсегда замер.

— Вот это ювелирная работа! — восхитился Истомин. — Почему же при таком мастерстве ты не можешь подавить пулеметы на берегу?

— Может, они из дзотов бьют? А наши малявки хорошие прикрытия не разрушают, — оправдывался Кузиков.

Израсходовав последние мины, мы бездействовали. У нас был ручной пулемет, достаточно дисков, но не было целей. Обстреливать берег перед нашей ротой бесполезно, он далеко. А бить по пулеметам, которые остановили роту Мишина, мы не могли: их закрывали от нас посадки тополей, где река огибает село с юга. Не тревожили нас и немцы, которые в первое время пытались подползти к нашей позиции. Их, видно, основательно отвлекло наступление третьей роты, которая представляла большую опасность, чем мы.

Мы хотели было отойти назад, на огневые позиции взвода, но в это время противник перенес минометный огонь за обрыв в расчете на то, чтобы нанести урон нашей роте. Мины стали рваться в реке, а затем ближе к обрыву. Мы поняли, что кто-то у немцев четко корректирует огонь. Но в это время донеслось «Ура!». Лейтенант Богданов, чтобы не погубить зря под обрывом роту, повел ее в слепую атаку на село. Она была настолько молниеносной, что в течение минуты рота оказалась в окопах первой линии обороны и завязала там рукопашный бой. В это время наши минометчики прекратили огонь и замолчали немецкие минометы, опасаясь накрыть своих.

Я скомандовал, чтобы бойцы броском бежали к позициям Юрченко. Другого, более удобного момента выйти из побритого пулеметом ивняка у нас не было и не предвиделось. Где-то на полпути бежавший передо мной Копылов споткнулся и упал. Я хотел помочь ему встать, но его лицо было безжизненно. Неизвестно откуда шальная пуля попала в него. Кузиков и Истомин, подхватив под руки, бегом поволокли его.

Когда мы затащили Копылова в окоп, он еще дышал. Скончался он через несколько минут, во время перевязки. Я как-то спокойно воспринял гибель Копылова. Может быть, потому, что к этому подготовили меня его предчувствия и странное поведение накануне. Но стало тревожить другое — сон, который недавно видел в гостях у старшины.

«Неужели и меня может подстеречь что-то такое?» — думал я, а сердце тревожно стучало и готово было выскочить из груди. Только наблюдение за боем из окопа помаленьку отвлекло от тревожных размышлений. Из Белого Бора доносилась стрельба, но что там делалось, мы не могли понять. К вечеру увидели, что рота броском бежит на свои позиции. И только когда бойцы попрыгали в окопы, противник открыл запоздалый редкий минометный огонь, который не мог причинить вреда.

После того как рота перешла в оборону, мы с Юрченко заглянули в свой блиндаж. Там находились Селиванов, два бойца из его отделения, Богданов и два перепуганных немца. У одного из них под глазами синели огромные «фонари». Селиванов сидел в сторонке на нарах и поглаживал левую руку. Богданов разложил на столе схему предполагаемой обороны немцев и, тыча пальцем в нее, пытался добиться от немцев, что где располагалось. Его словесный запас немецкого языка был таков, что немцы не понимали, чего от них требует лейтенант. Это продолжалось минут десять. Вспотевший от неимоверного труда, Богданов зло выматерился.

— Если бы знал, что с этими тварями придется говорить, то в школе на «отлично» учил бы их собачий язык. Легче десять раз в атаку сходить, чем шпрехать с ними, — серчал на себя Богданов. Он велел Селиванову отвести немцев в штаб батальона и сам вышел за ними.

Бойцы подробно рассказали, что происходило с ротой в Белом Бору. Когда она была остановлена пулеметным огнем, а затем накрыта минометным, Богданов принял самое правильное в этой обстановке решение. Он броском вывел подразделение под обрыв, где для пулеметов была мертвая зона. Но немцы решили достать роту минами. Когда они стали рваться у подножия обрыва, несколько бойцов ранило осколками. И вот тогда Богданов пошел на отчаянный шаг, решив стремительной атакой ворваться в первую линию немецкой обороны. Противник такого не ожидал. Секунды растерянности решили дело. Рукопашный бой в окопах сложился не в пользу немцев. Здесь оказалось много пулеметов, которые были повернуты в другую сторону и помогли роте отбить несколько атак немцев со второй линии обороны. Однако сил атаковать самим оказалось недостаточно. Богданов надеялся, что другие роты ворвутся в село, но время шло, а потери росли, так как немцы усиленно обстреливали наших из пулеметов. Продержавшись три часа, Богданов понял, что ждать перемены обстановки бесполезно, и решил броском вывести роту в свою оборону. И это тоже для немцев было-неожиданностью, поэтому и запоздал их минометный огонь.

Немцев захватили в плен, когда ворвались на их линию обороны. Один из них бросился на Селиванова с ножом, но тот сумел перехватить руку и сильно сжать. Тогда немец вцепился зубами в руку Селиванова. Разъяренный боец стал молотить немца и наставил ему «фонарей». Если бы не Богданов, то, как говорили бойцы, Селиванов вытряхнул бы душу из немца. Тут мы поняли, почему наш богатырь поглаживал руку. Проводив немцев в штаб, он вернулся в блиндаж уже с забинтованной рукой. Ребята стали подшучивать над, ним:

— Что, Селиванов, в тыл пойдешь, в госпиталь? Хорошо тебя немец зубами уделал? — смеялись бойцы.

— Это я санинструктора попросил, чтобы он мне обработал. Так сказать, для профилактики. Говорят, что у фрицев слюна ядовитая, как у бешеной собаки, — добродушно парировал шутку Селиванов.

Поздно вечером в блиндаж зашел Богданов, а с ним какой-то старший лейтенант. Мне показалось, что я его где-то видел. Приглядевшись, узнал. Это был Сажин.

Тот самый Сажин, рота которого обороняла у станции высотку и последней в полку покинула позиции.

— Вы уже старший лейтенант? — спросил я. Сажин внимательно посмотрел на меня и вдруг расплылся в улыбке.

— Вспомнил. Как ты добрался от нас? — спросил он. Богданов строго и выразительно посмотрел на меня, дескать, кончай, сейчас не до этого. Они стали обсуждать, как завтра поведут наступление на Белый Бор. Богданов приказал Юрченко, чтобы тот, пользуясь темнотой, организовал доставку мин к завтрашнему наступлению, и сказал, что, возможно, заберет меня, так как на первый взвод нужен командир.

Сажин задержался у нас в блиндаже недолго. По разговору с Богдановым можно было понять, что они учились в одном училище. Прибыл сюда оттуда, откуда и мы. Его часть позднее была направлена на переформирование. Но, поскольку наш батальон не пополнился личным составом, в деревне была оперативно сформирована усиленная рота. Она под командованием Сажина направлена на пополнение нашего батальона. От обоих командиров попахивало водкой. Видно, они на радостях в честь встречи ухитрились выпить.

После ухода Сажина Богданова подразвезло, и он стал разговорчивым, хотя настроение его было слегка взвинченным. Оказывается, штаб батальона посетил командир полка. Он велел позвать туда командиров рот для разбора неудач в наступлении на Белый Бор. Вместо разбора подполковник устроил полный разгром. Он грозился отстранить от командования батальоном капитана Дементьева.

— Да еще этот хлюпик подпевал, — говорил Богданов.

Все понимали, что он имел в виду старшего лейтенанта Рябинина, которого и сам недолюбливал. От лейтенанта мы узнали, что усиленная рота, состоящая из четырех стрелковых и одного пулеметного взводов, ночью выйдет на исходные рубежи и будет нашим соседом на правом фланге. Сейчас эта рота находится за тем валом, через который мы перевалили ночью, выходя на свои позиции. Богданов сообщил, что наступление обещали поддержать огнем батареи 75-миллиметровых орудий, но он не шибко верит в это.

Вернулся Юрченко и доложил, что минометчики перенесли из-за вала на огневые позиции все мины, отпущенные для завтрашнего боя.

— Смотри, завтра денек погорячее будет. Надеюсь, что с огоньком опаздывать не станешь, — наставлял Богданов Юрченко.

Затушив цигарку о консервную банку, выполнявшую роль пепельницы, Богданов вышел из блиндажа.

Утром, 21 октября, поднялись задолго до рассвета. Подъем прошел тихо. Огневая позиция минометчиков была перенесена с прежнего места левее, в неглубокую лощину. Добираться до нее пришлось почти на ощупь, так как стояла густая темнота. Вскоре на огневой минометчиков появился посыльный от командира роты. Он передал, чтобы я срочно шел на командный пункт Богданова. Где он, я не знал. Посыльный взялся проводить меня. Командный пункт Богданова находился за небольшим бугорком. Лейтенант лежал за ним с биноклем в руках, рядом положил автомат. Бинокль был не нужен. Богданов покрутил его и положил в футляр. Увидев меня, он сказал, чтобы я был рядом с ним для связи с минометчиками, которым предстоит сменить огневые позиции. Посмотрев на часы со светящимся циферблатом, Богданов сказал, что до начала наступления еще полчаса. И вдруг, неожиданно для всех, по немецким позициям ударила артиллерия. По взрывам было видно, что она обрабатывала край обрыва и первую линию-обороны. Немцы не отвечали огнем.

— Эх, была не была! — скомкав шапку, Богданов встал и крикнул посыльным: — Передайте командирам взводов, чтобы броском вели взводы под обрыв, где были вчера.

Пока велся артиллерийский обстрел, рота сумела добраться до обрыва. В это время наши минометчики били по первой линии обороны противника. По всей вероятности, после вчерашней неудачи немцы думали, что мы не скоро сунемся в Белый Бор, и поэтому не были готовы встретить нас. Первую линию обороны рота заняла быстро и почти без потерь.

Вторая линия обороны огрызалась здорово. Хотя батарея и била по ней, но эффекта было мало. Огонь корректировался плохо. Рота трижды поднималась в атаку и каждый раз возвращалась назад. Богданов несколько раз матерился по адресу Сажина, от роты которого он ждал хорошей поддержки с правого фланга. Не выдержав, Богданов приказал мне вернуться и передать Юрченко, чтобы минометчики перебрались к домам, что стоят на берегу обрыва, и из-за них вели огонь по противнику.

Рота Сажина не задерживалась. Она пошла в наступление по сигналу «зеленая ракета», как было условлено накануне в штабе батальона. Поторопился Богданов, но этим он выиграл многое. Опоздай чуть-чуть, роте пришлось бы повозиться с первой линией обороны.

С новых позиций огонь наших минометчиков стал более эффективен. Взводу представилась возможность улучшить корректировку огня с обгоревшего чердака дома, из подвала которого Селиванов вчера выкуривал пулеметчиков. Минометчики сумели подавить почти все пулеметные точки второй линии обороны перед первым взводом. По команде Богданова бойцы поднялись в атаку и снова отхлынули в окопы.

Вторая линия обороны проходила по широкой улице, которая надвое рассекала село. В середине села, на площади, стоял старый каменный дом с башенкой. Это была не то старая колокольня, не то пожарная вышка. Оттуда били два пулемета. Один из них — крупнокалиберный. Они-то и не давали первому взводу поднять головы. Лейтенант Богданов снова послал меня к Юрченко с приказом, чтобы минометчики заставили замолчать Пулеметы в башенке.

Взвод сосредоточил весь огонь на доме с башенкой. Железная крыша его вся оказалась в лоскутьях, но пулеметы продолжали держать роту. Башенка имела круговой обзор. А поскольку улицы расходились веером от площади, то вражеские пулеметчики контролировали отсюда все село.

— Был бы хотя бы легкий танк, можно было бы подъехать поближе, шарахнуть, и делу конец, — рассуждал я, посылая из автомата в башенку одну очередь за другой.

— Ишь чего захотел! Танк. Беги снова к Юрченко и вместе с ним организуй огонь, — крикнул Богданов.

Я передал Юрченко приказ командира. Тот развел руками и сказал, что мины на исходе. Потом плюнул и велел вытащить один миномет в просвет между домами, откуда можно видеть дом с башенкой. Он сам стал за наводчика. Третьей миной он попал прямо в купол. Она разорвала железо на крыше, и пулеметы замолкли. Взвод поднялся в атаку и завязал бой в окопах противника. Поднялся и третий взвод справа, но в это время снова заговорили пулеметы на башенке. Юрченко опять встал за наводчика. Четвертая мина пробила перекрытие и выбросила на площадь крупнокалиберный пулемет. Другой замолчал навсегда. Увидев это, и третий взвод поднялся в атаку и ворвался в окопы второй линии обороны противника. Немцы выскакивали из окопов и откатывались на окраину села. Но они цеплялись за каждый дом, упорно отстреливались. Поэтому дальнейшее продвижение роты шло медленно. Приходилось гранатами выкуривать немцев из отдельных домов.

Мы теснили противника, и он откатывался к окраине. В это время на дороге, огибающей село, появились четыре автомашины. Из них повыпрыгивали немецкие солдаты, которые залегли в кювете. Густой автоматный огонь остановил нас. Мы залегли, а затем стали отходить назад. В это время с правого фланга послышалось раскатистое «Ура!» Это наступала рота Сажина. Немцы дрогнули, и сначала отдельные солдаты, а потом и все побежали влево, где непременно должны были напороться на третью роту. Я выскочил из-за забора, дал длинную очередь вдогонку бегущим и тут же почувствовал, как обожгло правый висок. Белый туман затянул глаза. Я схватился рукой за висок, почувствовав; что-то липкое и теплое. Ко мне подскочил кто-то из бойцов, не дал упасть. Это, как я понял, был санинструктор роты.

— Несите его быстрее в тыл и отправьте в санчасть, — услышал я голос Богданова.

В это время санинструктор перевязывал мне рану. Я попытался подняться. И только после третьей попытки встал на ноги. Я шел в тыл, поддерживаемый санинструктором. Спустившись с обрыва, почувствовал себя лучше и сказал, что могу идти без его помощи.

— А знаешь куда? — спросил он и рассказал, как добраться до санчасти.

Она оказалась далеко, за тем валом, который мы переходили ночью, несколько дней назад. У меня кружилась голова, и шатало в разные стороны. Я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Но потом снова начиналось прояснение и как будто появлялись силы. Мне показалось, что иду очень долго.

«Не заблудился ли?» — мелькнуло в голове. В это время перед глазами возник молоденький младший лейтенант, обтянутый новыми ремнями портупеи.

— Куда прешь? — кричал он мне.

— Видишь, я ранен. Где санчасть? — спросил я и потерял сознание.

Что было дальше, не знаю. В полное сознание пришел лишь в Ярославле, в госпитале. Рана, которая мне вначале показалась пустячной, на самом деле оказалась очень серьезной. До конца 1942 года я пролежал в различных госпиталях. Мучили постоянные головные боли, которые доводили до потери сознания.

Трижды отнимались ноги, и приходилось заново учиться ходить. Плохо действовали руки. Меня не оставлял вопрос: как жить дальше, что делать? Ведь у меня, взятого в армию из школы, не было никакой специальности, да к тому же я был просто инвалидом. Но медицина и молодость сделали свое дело. Постепенно стал избавляться от недугов, крепла во мне уверенность.

Из первых писем от родных узнал, что брат Иван призван в армию и стал танкистом. На своей машине он дойдет до Берлина.

А мне на всю жизнь запомнилось село Белый Бор, 21 октября 1941 года. Село, где погибли многие мои однополчане и товарищи. Это было первое село, отбитое у немцев с моим участием, — село, где так долго сопутствующая мне удача и везение неожиданно отвернулись от меня. В этом селе я закончил свой боевой путь.

Оглавление

Накануне

Будет — не будет

Крещение

Бой за станцией

Переправа

Снова в полымя

За Селигером

Укороченный отдых

Тихий участок

Фронтовая баня

Белый бор

Реклама на сайте