«Дневник белогвардейца»

Будберг Алексей Павлович Дневник белогвардейца

Об авторе:

Будберг Алексей Павлович (1869-1945) - выходец из дворянского рода Будбергов. Военное образование получил в Пажеском корпусе и 1 Павловском военном училище. Участник Русско-японской войны. Генерал-майор (1908), впоследствии - генерал-лейтенант. В Первую мировую войну был начальником Штаба 10 армии, командовал армейским корпусом. В феврале-апреле 1918 г. жил в Японии, затем до марта 1919 г. - в Харбине. 29.03.1919 получил назначение на должность Главного начальника снабжения Сибирской армии. С 27.08.1919 по 20.10.1919 был на посту военного министра. С ноября 1919 г. жил в Маньчжурии. В апреле 1920 г. атаман Семенов назначил его командующим Владивостокской крепостью. Впоследствии оказался в эмиграции. Активно участвовал в деятельности эмигрантских организаций. До 1939 г. был начальником 1 Северо-Американского отдела РОВС. Умер в США. (Звягин С.П. Автор "Дневника белогвардейца". // Гражданские войны. Политические кризисы. Внутренние конфликты. История и современность. Материалы Всероссийской научно-исторической конференции. Омск. 1998.) \\\ Hoaxer

О роде Будбергов

Будберги - дворянский и баронский род, происходящий от Теодорика Будберга, жившего в 1136 г. в Вестфалии, откуда Будберги в XIII в. переселились в Ливонию, Курляндию и Швецию. Обер-лейтенант и ландрат лифляндский, Леонард-Густав Будберг, в 1693 г. был пожалован Карлом XI в баронское достоинство.

В числе первых офицеров русской службы были: барон фон Будберг Готтхард Вильгельм (1766-1832), дипломат, гражданский губернатор Эстляндии (1818-1832). Образование получил в Страсбурге. В 1790 уволился из русской армии в звании секунд-майора и поступил в Коллегию иностранных дел. В 1795-1796 временный управляющий посольства России в Стокгольме. В 1800/01-1812 временный поверенный в делах в Неаполе; Теодор-Отто (Оттон) Будберг (1779-1840), участник войны 1812 и 1813 годов, и Людвиг-Карл Будберг (1774-1830), генерал-лейтенант.

Далее известны: барон Александр Иванович Будберг (1798-1876), генерал-лейтенант и генерал-адъютант; барон Андрей Яковлевич Будберг (1750-1812), старший сын барона Якоба-Фридриха фон Будберг и его жены Марии Елизаветы, урожденной фон Белов. Генерал от инфантерии. Наблюдал за занятиями Великих Князей Александра и Константина Павловичей, с 1806 министр иностранных дел; барон Андрей-Людвиг-Карл-Теодор (или Андрей Федорович) Будберг (1817-81), сын барона Теодор-Отто фон Будберга и его жены Елены Андреевны, действительный тайный советник (1867), в 1862-1868 посол в Париже, уволен с должности за дуэль с русским подданным бароном Мейендорфом. Член Государственного Совета; барон Богдан Васильевич (1766-1832), эстляндский губернатор, дипломат и писатель; барон Рейнгольд (Роман) - Фридрих Будберг (1816-58), стихотворец; барон Леонард-Георг-Готлиб Будберг (1785-1831), педагог, автор учебников; инженер барон Александр Андреевич Будберг (1865-1914), в 1893-1895 начальник Канцелярии прошений, на Высочайшее имя принимаемых. Член Государственного Совета (1905). Обер-егермейстер (1914).

По владетельному дому в Вестфалии Беннингаузен некоторые из Будбергов прозываются Беннингаузен-Будберги. Первоначально, в 1620 г., род Будбергов, записанный в матрикул курляндского дворянства, потом, по владению имением, был внесен и в родословные книги губерний Московской, Новгородской и Тульской.

Фамильный девиз Будбергов: "Fortiter in re, Suaviter in modo!" ("Храбрый в деле, приятный в обхождении!")

Hoaxer

1917 год

7 Октября.

 Ездил в штаб армии на освидетельствование для того, чтобы получить право на причисление к Александровскому Комитету о раненых; последствия двух тяжелых контузий дают себя знать все сильнее и сильнее; надо подумывать о будущем, так как дальше служить уже немыслимо, и вопрос об обеспечении оставшейся жизни делается сейчас страшно серьезным. По дороге, как всегда, масса расхлястанных солдат. При освидетельствовании нашли волосную трещину черепа - воспоминание о той немецкой шестидюймовой бомбе, с которой пришлось познакомиться на позиции первой батареи около фольварка Леоново; признали право причисления к третьему классу о раненых, а временно даже ко второму. Сейчас все мои мечты сводятся к тому, чтобы попасть в члены военного Совета; думаю, что имею на это право и принесу туда очень солидный военный опыт и строевой, и административный, и военного, и мирного времени.

Здесь на фронте я, как и множество нас начальников, совершенно бесполезен, и это-то больше всего меня терзает и расстраивает; работа всегда меня удовлетворяла только тогда, когда приходилось видеть, чувствовать или сознавать, что она приносила полезные результаты, а не была простым толченьем воды в ступе; сейчас же все мы, несчастные уговаривающие разных рангов, продолжающие судорожную работу и пытающееся что-то спасти и что-то предотвратить, напоминаем каких-то фанатиков, которые своими телами хотят остановить сорвавшуюся огромную колесницу, летящую с крутого откоса в глубокую пропасть; мы судорожно цепляемся за что-то, молим о каком-то чуде, но большинство понимает, что спасения уже нет; армия, у которой выбили ее душу дисциплину, давно уже перестала существовать; осталась одна видимость, полная уже внутри такого гноя и разложения, что только одно великое чудо могло бы нас спасти; ну, а чудеса встречаются только в преданиях, да в книжках, а в реальной действительности царят непреложные законы природы; раз нет средства для остановки начавшегося разложения, будь то физическое или нравственное, значит крышка и весь вопрос только в температуре и сырости, которые могут задержать или ускорить разложение; сейчас температура лезет вверх не по дням, а по минутам, и трупные пятна расползаются все гуще и гуще.

В Двинске узнал от одного из офицеров оперативного отдела штаба армии о том, что штаб Главнокомандующего фронтом разрабатывает какой то проект о новом наступлении. Это при теперешнем то настроении наших товарищей, думающих только о безопасности своей шкуры и о том, как бы побольше сорвать с казны и при теперешней непролазной грязи, сделавшей почти невозможным дальнейший подвоз дневного продовольствия, и при современном состоянии лошадей, которые дохнут как мухи. Ведь со всем этим не справиться никакими завываниями советов и комитетов, никакими митингами и резолюциями.

Уже июньское наступление достаточно ярко показало, что по боевой части мы безнадежно больны и что никакие наступления для нас уже немыслимы; немцы с искусством Мефистофеля использовали свое знание современной русской души и при помощи Ленинской компании вспрыснули нам яд, растворивший последние жалкие корочки, в которых еще наружно держалась русская армия; уничтожение дисциплины, проклятый принцип "постольку-поскольку" и пораженческая пропаганда обратила нас в опасные для всякого порядка вооруженные толпы, которые пойдут за тем, кто посулить им побольше вкусного и давно уже вожделеемого, побольше прав и наслаждений при минимуме обязанностей, работы и неприятностей. Тот же, кто только заикнется о бое, с коим связаны такие жупелы, как усиленные работы и возможность страданий, ран и смерти, будет самым ненавистным врагом. Ну а с врагами, несмотря на их положение, уже перестали считаться. Сейчас брошенный на фронт лозунг "долой войну" привлек к себе сердца и симпатии всех шкурятников (а их, с приходом последних укомплектований, у нас стало больше 80%) и сорвал последние удерживающие крепи с тех, у которых шкурятнические побуждения сдерживались когда то дисциплиной, боязнью суда и расстрела, а отчасти старой рутиной повиновения и обрывками втолканного когда-то сознания обязанности защищать родину. Немцы, видимо хорошо знали, какими подпорками внутри держится грандиозное снаружи здание русской военной мощи; они знали, насколько уже подгнили эти подпорки, и какой смертельный удар был нанесен им всеми этими господами Гучковыми и Керенскими, с великой развязностью и самомнением проделавшими над русской армией свои дилетантские эксперименты; немцы нашли зловещее средство повалить все это окончательно и сделать это русскими же руками под руководством подготовленных quasi русских инструкторов; для этого против нас и было пущено то средство, которое оказалось гибельнее всяких цианистых ядовитых газов - пораженческая пропаганда и большевизм.

Я плохо знаю теперешнее состояние Германии, но мне кажется, что немцы должны были быть очень уверены в патриотизме и разуме своего народа и в его иммунитете от выбрасываемой на нашу гибель заразы, когда решались на такое исключительное средство, видимо последнее, что у них оставалось, чтобы вывести из строя своего наиболее опасного по естественным ресурсам врага. Еще в 1905 году юмористический журнал князя Волконского "Плювиум" доказывал, что наиболее распространенной в России партией являлись С. С. (сукины сыны) с девизом "поменьше работы, побольше денег". Теперь этот девиз пущен в самое широкое обращение и перевернул все вверх тормашками, ибо, неперевариваемый и в мирное время, он во время войны, да еще такой, как настоящая, хуже самой смерти. Он нас быстро и бесповоротно слопал, ибо не было у нас против него противоядия: здорового, сердцем и головой рожденного патриотизма, разума и просвещения народных масс и дельных и прозорливых политических вождей; не было и необходимых при такой заразе дезинфекционных и асептических средств: силы и железа власти.

Июньско-июльские опыты главковерха из адвокатов помогли немцам не менее чем Ленин со "товарищи"; шкурников силой погнали на бойню и реально показали всю колючую сторону войны и все ее ужасы; шкурники воочию увидали, что может случиться с их шкурой, если слушаться самого даже наидемократичнейшего и сладкоглаголивого начальства; они поняли, что при таких наступательных неприятностях можно и шкуру продырявить и не получить своей доли в сладких приобретениях российской революции каковых они с большим нетерпением и не меньшей жадностью ожидали.

Товарищ Керенский вообразил, что армии можно поднять на подвиг истерическими визгами и навинчиванием толпы пустопорожними резолюциями; он так привык к словесным победам над слабыми головами русских судей, над настроением публики больших политических процессов путем многоглаголания и сбивания всмятку мозгов у слушающих, что считал, что эти методы применимы и при воздействии на те вооруженные толпы-массы, который именовались армией. Штатский Главковерх, вероятно, искренно и убежденно думал, что обладает такой силой глагола, которая способна произвести тот же, как и на митингах и словопрениях, эффект в применении к тому Великому Ужасу, который именуется войной, да еще и в современном ее воплощении с ее невероятно грандиозными и цепенящими даже и не робкие души средствами истребления и великого душевного потрясения. Я до сих пор помню тех сошедших с ума солдат-немцев, которых мы взяли в плен после 48 часового обстрела немецких окопов; а, ведь, у нас был только 6-дюймовый калибр. Я помню присланные нам выписки из дневника убитого при обратном взятии Вердена немецкого капитана, отметившего, что расположение его соседа уже седьмой день обстреливается непрекращающимся ни на минуту огнем 28-сантиметровых орудий, и что почти все защитники этого участка сошли с ума.

Быть может, в окопах мы еще как-нибудь отсидимся, но мечтать сейчас о наступлении могут только совершенно безумные люди. Четыре месяца тому назад моя 70 дивизия была еще способна на порыв и на наступление, а теперь нельзя об этом и заикнуться; о таких же отбросах, как 120 и 121 дивизии, и говорить нечего. Малейший разговор даже о подготовке к каким-нибудь наступательным действиям сразу швырнет войска в руки тех, которые им говорят, что продолжение войны нужно начальству, чтобы получать побольше денег и побольше наград, и сделает нас для наших солдат врагом бесконечно более опасным и ненавистным, чем сидящие в окопах немцы; последние очень умело бубнят в ежедневно нам бросаемых "Товарищах" и "Русских Вестниках", что они друзья русского народа и совершенно не хотят с ним воевать; если же нет мира, то вся задержка только в русском начальстве и в русских офицерах.

Неужели же Псков не знает и не понимает всего этого, особенно после уже бывшего печального опыта июньского наступления, которое самым кричащим образом доказало, что даже тогда, при несравненно более разумном настроении частей фронта, они оказались неспособными даже на небольшой порыв, необходимый для того, чтобы наступлением пехоты закрепить результаты, добытые двухдневной и очень продуктивной работой огромной артиллерии, в небывалых еще здесь на фронте размерах. И это было четыре месяца тому назад, состояние частей было бесконечно лучше, стояла чудная летняя погода, дороги были в отличном состоянии, в порядке были и лошади. Теперь три недели сплошных дождей обратили дороги Двинского района в непролазные топи (сегодня по дороге в Двинск, на главной магистрали я видел несколько парных экипажей, затонувших в грязи и так и брошенных; выпряженные лошади отдыхали на ближайших пригорках). Весь конский состав от тяжелой работы и плохого подвоза фуража, а также от "революционной" халатности товарищей доведен до отчаянного состояния; обозные и парковые смотрят только за теми лошадьми, которых они решили взять с собой при ожидаемом ими конце войны домой (это они считают своим законным не подлежащим никакому оспариванию правом).

Все эти условия относят все мечты о наступлении в разряд совершенно несбыточных и в то же время очень опасных утопий, в которых нам очень легко "утонуть". Но наши Ставки и Главкоштабы живут на луне, в полном забвении действительности, с местом и временем не считаются, войск, их состояния и условий их жизни и службы совершенно не знают; очевидно, что при такой обстановке возможны идиотизмы и нелепости всякого сорта или калибра.

Какие либо возражения или убеждения тут бессильны; в этом отношении революция ничего не изменила и Главкоштабы по прежнему гордо восседают на старых тронах, окруженные атмосферой беспрекословного послушания и воспрещения "сметь свое суждение иметь". Мы обязаны по рабски все принимать; нам только приказывают и приказывают к исполнению то, что сами приказывающие осуществить не в состоянии, причем они не могут не знать, что войска этих распоряжений все равно не выполнять и что ни комитеты, ни начальники не располагают уже теперь средствами для того, чтобы заставить неповинующаяся части выполнить отдаваемый им приказания. И ведь чем дальше, тем хуже, ибо по той дорожки, по которой мы катимся вниз, уже нет возврата.

Получается идиотская, невыразимо мрачная и бесконечно опасная нелепица продолжаем думать или притворяться, что представляем из себя еще что-то в то время, когда мы уже ничто и бесповоротно ничто, или во всяком случае очень близко к этому пределу. Уже поздно; поздно и позорно становиться теперь в грозные позы и греметь громами, более смешными и бутафорскими, чем громы Калхаса; никто уже не верить в поверженных и развенчанных богов и в их силу, никто уже не боится их громов; а если и продолжают иногда еще слушаться, то это "последние тучки рассеянной бури". Все же хочется думать, а временами даже и варится, что несмотря на всю мрачность нашего положения, не все еще окончательно потеряно, и что приняв немедленно самые исключительные и не останавливающаяся ни перед какими экстравагантностями меры, можно было бы продолжать вести оборонительную войну эти меры - отказ от наступления, переход на добровольную службу за большое вознаграждение, а главное прекращение той подозрительности, с которой относятся к нам строевым начальникам правительство и разные комитеты, особенно после Корниловской истории. Все мы, сидящие на самом фронте, у самого солдата, бесконечно далеки от тех заоблачных фантазий, от которых пухла голова ставочных восстановителей, и в этом отношении нас бояться нечего, а нам надо поверить и нам помочь; как бы ни далеки были мы от согласия с тем, что установилось сейчас на Руси, но мы думаем только о фронте, о возможности продолжать войну и победить врага; потом мы уйдем или будем, может быть, бороться против того, чего не сможем признать, но сейчас для данного порядка вещей нет никого более ему лояльного, чем огромное количество строевого командного состава.

Бояться нас глупо; подозревать в желании взорвать существующий порядок нелепо; ведь это так ярко доказано нами и в марте, и в августе, когда чувство ответственности за фронт властно заглушило в нас все остальное.

Но для спасения вверху нужны иные лица, иные решения, иные методы, а им, видимо, уже не бывать. В тылу опустошительным пожаром разливается пораженческая волна; немецкий яд проникает все глубже. Все чаще и чаще случаи решительного отказа частей идти на смену стоящих в окопах; отказаться в открытую еще зазрят последние, еще не рассосавшиеся остатки старой совести, и поэтому выдумывают самые пестрые, подчас, невероятно нелепые причины своего отказа; члены армейского комитета носятся как угорелые, уговаривая, усовещивая, убеждая и иногда даже грозя, и с великими усилиями вытаскивают упирающихся на фронт. За полдня, что я провел сегодня в Двинске в штабе армии и в армейском комитете было получено три донесения об отказе частей идти на смену, причем в 19 корпусе один из полков 38 дивизии заявил, что он вообще больше в окопы не пойдет.

Во всех резервах идет сейчас бесконечное митингование с выносом резолюций, требующих "мира во что бы то ни стало"; старые разумные комитеты уже развалились; и вожаками частей и комитетов сделались оратели из последне прибывших маршевых рот, отборные экземпляры шкурников, умело замазывающие разными выкриками и революционной макулатурой истинный основания своей нехитрой идеологии: во что бы то ни стало спасти от гибели и неприятностей свою шкуру и, пользуясь благоприятной обстановкой, получить максимум плюсов и минимум минусов.

Bсе, мы начальники - бессильные и жалкие манекены, шестеренки разрушение машины, продолжающие еще вертеться, но уже неспособные повернуть своими зубцами когда то послушные нам валы и валики, Ужас отдачи приказа без уверенности, часто и без малейшей надежды на его исполнение, кошмаром повис над русской армией и ее страстотерпцами начальниками и зловещей тучей закрыл последнее просветы голубого неба надежды. Штатские господа, быть может и очень искренние, взявшие в свои руки судьбы Poccии и ее армий, неумолимо гонят нас к роковому концу.

Что могу сделать я, номинальный начальник, всеми подозреваемый, связанный по рукам разными революционными и якобы демократическими лозунгами и нелепостями, рожденными петроградскими шкурниками так называемых медовых дней революции; никому нет дела до того, что все эти явные или замаскированные пораженческие и антимилитаристические лозунги недопустимы во время такой страшной войны; но их бросили массам и они стали им дороги, и в них массы увидели свое счастье, избавление от многих великих и страшных зол, и удовлетворение многих вожделений, - жадных, давно лелеянных, всегда далеких и недоступных, и вдруг сразу сделавшихся и близкими, и доступными. Горе тому, кто покусится или даже будет только заподозрен в покушении на целость и сохранность всех животных благ, принесенных этими лозунгами и сопровождавшим их общим развалом. И все эти лозунги и патентованные непогрешимости направлены против войны, против дисциплины, против обязанностей и всякого принуждения. Как же начальники могут существовать при такой обстановке, те самые начальники, от которых смысл их бытия требует как раз обратного, то есть напряженного ведения войны, поддержания строгой дисциплины, надзора за добросовестным исполнением всех обязанностей и применения самых суровых и доходящих до смертной казни принуждений. Я уже не раз говорил об этом председателю нашего армискома, но он уверяет, что все пройдет, и что вскоре должен появиться в армии новый здоровый революционный дух и новая революционная дисциплина. Это у наших-то товарищей!

Верхи требуют от нас решительных мер и поднятия дисциплины, а рядом терроризированные вооруженными толпами суды оправдывают вдохновителя и руководителя бунта, Лейб Гренадера Штабс-Капитана Дзевалтовского и его товарищей героев Тарнопольского погрома и Тарнопольского позора.

В тылу начался грабеж уходящими с фронта дезертирами товарных поездов с продовольствием, идущим в армии; получено распоряжение армискома отправить в тыл вооруженные конвои для сопровождения наших поездов; дезертирство разливается повсюду; только у меня еще держатся 18 и 70 дивизии. в которых, если и есть дезертиры, то только из недавно пришедших пополнений самого гнусного состава, и без того растерявших в пути от 50 до 90%.

Расстройство подвоза грозить самыми неприятными последствиями, так как теперь не 1915 год и "товарищи" не примирятся с теми недостатками в довольствии, которые так молчаливо и терпеливо переносили "солдаты". Мрачно, тяжело и безнадежно; продолжаю наружно бодриться, бурно работаю и тащу за собой других, глубоко запрятывая от подчиненных то, что сидит в голове и грызет сердце, так как не имею права никого заражать своим пессимизмом.

Кошмарно работать, не веря уже в успех, и не имея надежд на будущее; сколько работы, энергии и нервов я вложил в подготовку и исполнение июньского наступления, а чем все это кончилось и все успехи 70 дивизии были уничтожены трусостью и развалом соседей.

Ничего не понимаю в поведении союзников; говорил по этому поводу в штабе армии, но и там ничего не знают. Неужели же союзников не тревожит то, что с нами происходит; не знать они не могут, ибо весь фронт набит тысячами их представителей, долженствующих видеть и понимать, что делается сейчас с русской армией и чем все это может для них кончиться. Неужели они не видят, на какие подводные камни несется русский корабль под руководством присланных из Германии лоцманов и их вольных и невольных, явных и тайных помощников, сотрудников и приспешников.

Ведь союзники должны понимать, что то, что у нас происходить, постепенно выводит нас из игры и снимает нас с боевых счетов; должны же они наконец понимать, что Россия гниет, а историческое и социальное гниение также опасно и заразительно, как и всякий гнойный процесс. Сейчас нам нужны во что бы то ни стало иностранные ледники для понижения температуры и остановки гнилостного процесса.

Несколько хороших дивизий, во время нам присланных, явились бы теми крепями, которые остановили бы происходящее крушение русской военной храмины, особенно, если это были бы американские войска, по сущности своей безопасные от каких либо реакционных подозрений. Они дали бы устойчивость фронту и явились бы нравственной, а когда понадобилось бы, то и материальной поддержкой того правительства и той военной власти, которые, не будучи одурманенными туманами революционной белиберды, понимали, что демократия, реформы и отказ от старый скверны это одно, а общий развал, гной и самые грозные перспективы для всего будущего Poccии это нечто совсем иное, порядка уже анархично-разбойничьего, а никак не революционного.

Комитеты болтают и резолируют; лучшие из них пытаются что то делать. Российское пустобрехство расцвело во всю; один из полковых комитетов вынес резолюцию не ходить на занятия, так как от этого портится обувь; в другом тоже потребовали отмены занятий, но уже по другой причине, ссылаясь на то, чтобы воины не уставали и сохраняли всегда свежие силы на случай внезапного нападения неприятеля; дивизионные комитеты не осмелились сами отменить эти постановления и передали их в корпусный комитет; последний их отменил, но ведь никто с его решением не станет считаться, предпочитая занятиям игру в 66.

Разложение распространилось и на державшуюся так долго в полном порядке 70 дивизию, которую подсек перевод ее за Двинск; она впервые попросила пока отсрочить заступление ее в окопы на смену 18 дивизии, измыслив в качестве предлога необходимость переизбрать все комитеты. Красная черта всех постановлений это отмена каких либо обязанностей, при соответственном оправдательном или объяснительном соусе только что указанных рецептов.

Все более и более углубляюсь в своем убеждение, родившееся у меня впервые в мае, что единственная лазейка из создавшейся разрухи это немедленный, как говорят - в пожарном порядке, переход к добровольческой армии и разрешение всем нежелающим воевать вернуться домой. Все не уйдут, а если бы ушли, то это было бы ярким показателем того, что дальнейшее продолжение войны невозможно. А то, что уйдут не все, показал опрос произведенный недавно дивизионными комитетами 18 и 70 дивизий, причем готовность остаться заявили в первой около 1000 ч., а во второй около 1400; в 120 и 121 дивизиях не опрашивали, ибо там наверно все захотят домой, и я был бы счастлив, если бы судьба меня избавила от этих навозных куч, составленных из собранных отовсюду отбросов, обильно залитых самым большевистским жидким удобрением; 120 дивизия уже и так выделила в батальон смерти все, что в ней было порядочного, и этот батальон несет всякую службу в десять раз эффективнее всей дивизии.

Лучше иметь 4000 отборных людей, чем 40 тысяч отборной шкурятины; нужно только установить, чтобы оставшиеся на фронте получали двойное натуральное довольствие плюс все причитающееся на полный штатный состав части денежное; я говорил по этому поводу с двумя командармами и двумя главкосевами, писал в главное управление генерального штаба, но всюду мое предложение сочли чересчур экстравагантным, последнее время эта мысль получила широкое между строевыми начальницами распространение, но, как говорят, против нее стоят все комитеты и все петроградские Цики; считается, что останутся только самые реакционные элементы, которые и повернут все направо кругом.

У Ревеля совсем плохо; по-видимому, архипелаг островов потерян; из сообщаемых оттуда сведений не известна судьба наших судов.

8 Октября.

 Ночью получил чрезвычайно неприятное донесение начальника 70 дивизии, что 277 Переяславский полк отказался идти из резерва на смену частей 18 дивизии; таким образом завершился весь цикл разложения корпуса и перестала существовать, как настоящая боевая единица, еще одна часть несчастной русской армии; очевидно, порядок в дивизии доживал свои последние остатки, и стояние в резерве за Двинском и вся гнилая атмосфера Двинского района ее доконали. Как ни умолял штарм не трогать дивизию, Двинск настоял на своем, и вот каковы результаты; если бы мне разрешили сделать по моему, то есть поставить все три дивизии в линию и установить такой порядок смены, чтобы по одному полку от дивизии стояло в окопах, а остальные в резервах разной очереди, то я уверен, что дивизии не только бы не разложились, а получилась бы даже возможность попробовать начать их втягивать понемногу в службу и порядок, и тогда все зависело бы только от того, не развалятся ли соседи и не вспыхнет ли сразу весь тыл. С таким порядком смены согласились даже большевистские комитеты 120 дивизии, но все пошло насмарку благодаря упрямству штаба армии, или вернее, начальника штаба генерала Свечина, измыслившего какую-то невероятно сложную операцию-маневр, на случай наступления немцев севернее Двинска и вытащившего туда части моего корпуса в армейский резерв.

В вынесенной Переяславским полком резолюции причиной отказа идти на смену частей, стоящих уже месяц в окопах, выставляются отсутствие полных комплектов теплой одежды и требование немедленно заключить мир. Очень характерна смесь этих требований: первое пущено для увлечения инертных масс, и как упрек незаботливому начальству, а второе сейчас является разливающимся по всему фронту лозунгом.

И в такое время главкоштабные младенцы мечтают о каких то наступлениях и стратегических маневрах "с внутренними осями захождения" и "вливанием кавалерийских масс в произведенные прорывы фронта". Прочитали бы лучше помещаемый ежедневно в "Русском Слове" отдел телеграфных сообщений со всех концов России, очень красочно передающих, что там делается. Картина потрясающая, но заставляет ли она "бдеть наших консулов?" Имеется там же донесение комиссара с южного фронта о том, что какой то корпус прошел через Сорокский уезд и оставил за собою пустыню: все разграблено, все жилое сожжено, женщины изнасилованы; по данным армейского комитета эти сведения составляют только часть донесения комиссара об отводе в резерв 2 гвардейского корпуса, проделавшего такую операцию не в одном, а в одиннадцати уездах, где на несчастие всюду были местные запасы вина.

Неужели же нам суждено дойти до средневекового: Morte nihil melius, vita nihil pejusи Вот когда показались спелые плоды "бескровной" русской революции.

Газеты принесли нам манифесты Стокгольмского сборища и наших советов по части окончания войны; какое надругание над Poccией! все заботы сводятся главным образом к тому, чтобы не пострадали интересы Германии. Монархические Метернихи, Нессельроды и Ко. через сто лет обрели достойных, хотя и революционных преемников по части утопления русских интересов; это у нас должно быть в крови с тех пор, как после Петра нас немецкая нянька по темячку ушибла. Давно Россия не читала таких откровенных и циничных документов; авторам стесняться нечего, так как по части этических задержек они химически чисты, что при надлежащей оплате золотым эквивалентом их старательности снимает с них всякую удержь. Кухари германского происхождения или германской подготовки работают умело, поднося все гибельное и смертельное для России под искусно приготовленными соусами мира, покоя и освобождения от неприятных тягот и обязанностей.

Железные дороги фронта опять затрещали под напором масс отпускных и вовсе уволенных от службы, стихийно стремящихся домой; в перегруженных до отказа вагонах ломаются рессоры, проваливаются полы; происходить масса несчастий, но на такие пустяки перестали обращать внимание. Никакая власть yжe не в силах остановить этот двигающейся на восток ураган. А еще недавно это было возможно, но надо было сразу же, ни перед чем не останавливаясь, установить железный порядок на станциях главных посадок, наказывая всех неповинующихся отставлением от посадок и поощряя всячески спокойных и слушающихся; затем надо хоть теперь осуществить тот проект, который я, начиная с 16 года, несколько раз предлагал Главному Управлению Генеральная Штаба и который состоял в том, чтобы двигать отпускных солдат особыми маршрутными поездами, снабженными обязательно вагонами кухнями, кормящими солдат только своего эшелона; от такого поезда не отстал бы ни один солдат; солдаты бы не разносили станции и станционные поселки в поисках продовольствия; главное же - правильность движения дала бы массам полную уверенность в том, что дело налажено, что до каждого дойдет очередь и что ехать этим предлагаемым и организованным начальством способом удобнее и скорее. Потеряв право надеяться на силу приказа, приходилось измышлять новые способы, чтобы хоть чем-нибудь сдерживать массы. Главное Управление признало идею моего проекта правильной, но проект совершенно неосуществимым вследствие технической трудности. Проклятая, убивающая нас лень и нежелание шевелить мозгами и беспокоиться больше, чем то нужно для отбывания расписания и очередных номерков! Я самым неприличным образом выругался, получив такой подлый ответ, рекомендовал обратиться за помощью к союзам Городов и Земств, но без результата; равнодушие не позволило понять всю огромность психологического значения сохранить на железных дорогах порядок и заставить страну и солдат почувствовать, что и над ними есть власть, способная "заставить" ехать в порядке и не своевольничать. Тут то и была такая обстановка, при которой все это исполнялось бы довольно легко, ибо едущие не были сорганизованы, невооружены, а главное большинство состояло из готовых слушаться всякого, кто обеспечит им скорый отъезд, беспрепятственный проезд и кормежку в пути.

Все очень трудно, когда не хочется вообще ничего делать. Побеспокоиться во время не захотели; подобрать вожжей в то время, когда надо, не сумели, а теперь ахают, что железные дороги являются ареной неописуемых безобразий, заставляющих служащих убегать со станций при приближений воинских поездов.

9 Октября.

 Сумбурный и тяжелый день; усталый, как выжатый лимон, я свалился поздно ночью на свою походную кровать, и целые полчаса Петр возился со мной, отхаживая меня от сильного сердечного припадка. Весь день провел в уговорах полков 70 дивизии, которые присоединились к резолюции Переяславцев и отказались идти на смену 18 дивизии; эмиссары Переяславцев два дня ездили по полкам, митинговали и сманили на свою сторону всю дивизию; всем показалось, конечно, очень заманчивым отбрыкаться от возвращения, - да еще в такую отчаянно скверную погоду,- в неприютные окопы и расстаться с привольной, без работ и занятий стоянкой по деревням, с вечной днем и ночью игрой в карты, с хороводами и гулянками и прочими наслаждениями.

Промотался на автомобиле целый день; начал с 280 Сурского полка, который за последнее время был в относительном порядке и очень умело управлялся молодым командующим Полковником Мисюревичем при очень благожелательном содействии разумного и дельного полкового комитета, помогавшего командиру, где это было надо, и не мешавшегося, куда не следует. Застал собрание всех комитетов полка, выругал их основательно за присоединение к общему выступлению и пристыдил, что такие выкидки равносильны измене. Отвечая на заданные вопросы, обстоятельно объяснил, почему сейчас не может быть мира, и что мы все должны делать для того, чтоб он был поскорее и такой прочности, чтобы нашим детям и внукам уже не пришлось бы больше воевать. Пригрозил, что если будут упираться, то придется употребить силу - теперь жалею, что это сорвалось, так как такие бессильные и немогущие быть приведенными в исполнение угрозы совершенно бесцельны, да и всегда кроме того считал, что пугание угрозой наказания недостойно власти. Застал уже комитеты нового выбора и нового состава; впечатление скверное: старые разумные солдаты забаллотированы и их сменили мрачные серые субъекты из последних тыловых пополнений, демагоги из большевистских вожаков в запасных полках с злобными сверлящими глазами и волчьими мордами. От таких "товарищев" можно ждать чего угодно; двинские большевистские заправилы умело добились смены старых комитетов, которые в этой дивизии являлись для них камнем преткновения в разрушительной деятельности. Я уверен, что при старых комитетах дивизия никогда бы не закинулась даже при условиях стоянки в резерве за Двинском.

Сейчас же все внутреннее, интимное и реальное руководство массами в руках тех, которые, как черт ладана, боятся окопов, стрельбы и прочих жупелов, тылом рожденных: мин и ядовитых газов. Два комитетчика злобно, на самых визжащих тонах выкрикивали, что они уже три года погибают и мучаются в окопах, а когда я спросил сначала их, а после их заминки, их соседей, как давно эти оратели в полку, то оказалось, всего третья неделя. Но во всяком случае мне удалось добиться пересмотра решения и перед отъездом из штаба полка меня заверили, что полк после обеда выступит. Затем проехал в 277 полк; там тоже собрание всех комитетов, состав их новый, такой же злобный и ожесточенный, владеющей массами, которые, хвативши вольного и ленивого стояния в резерве, совершенно не желают месить снова придвинские грязи, лезть в запущенные окопы, работать, нести oxpaнение, ходить в секреты и рисковать своей жизнью, когда впереди столько сладких перспектив.

Какой же я начальник при таких условиях? приказать и заставить я уже не могу; я должен убеждать и уговаривать, чтобы на время замазать то, что лезет изо всех щелей; и для чего все это? ведь успех уговора так же непрочен, как и все остальное. Я базируюсь на долге, требую напряжения и подвига, тащу туда, где раны и смерть, а мои противники сулят блага и наслаждения, спасают от смерти и разрешают от всех неприятных обязанностей.

Говорил до сердцебиения, убеждал, рассказывал и разъяснял; чувствовал, что по-видимому победил данное сборище, но сознавал, что впечатление от моих слов рассеется сейчас же, как люди вернутся в свои роты и начнут рассуждать, слушаться ли командира корпуса и идти в окопы или упереться на своем и продолжать сидеть в деревнях и веселиться.

Жалобы раздавались самые слезливые: и устали мы, и рядов в ротах мало, и босые все, и от голода пухнем; одним словом, обычные завывания русского попрошайки, когда он хочет выпросить побольше. Я по пунктам разбивал все жалобы; заставил сознаваться, что ни босых, ни голодных нет, да и быть не может; цифрами доказал, что на фронте 10 корпусов нет таких так обильно во всем обеспеченных частей, как полки 70 дивизии; большинство возражавших смолкало и исчезало в толпe; старики стали зыкать на клянчивших, уличая их недавнее пребывание в полку и полную неосновательность жалоб на довольствие, но несколько мрачных типов самого зловещего вида продолжали бубнить про сапоги, про прогорклое масло, как про самый законный повод к тому, чтобы не идти на смену. Общий вид вновь выбранных комитетов очень напоминает теперешний Петроградский хлеб - такая же серая мразь; старые разумные солдаты, говорившие о долге, тpeбoвавшие службы и сами показывавшее, как надо служить, всюду забаллотированы, как "корниловцы и старорежимники", а на их место в комитеты пробрались крикливые, прыщавые с зелеными мордами юнцы.

Приехавшие со мной председатель дивизионного комитета 18 дивизии Фашер (очень разумный и стоящий на здоровой почвe солдат) и представители других полков пытались всячески уговорить эту серую, трусливую гущу, но их доводы ударялись как в подушку.

После двухчасовых разглагольствований толпа начала сдаваться; послышались заявления, что их не так поняли и что идти в окопы они не отказываются; вперед полезли остатки старых солдат, и дело начало принимать совсем неожиданно благоприятный поворот. Но все было сорвано одним из наиболее энергичных вожаков, по-видимому, только одетым в форму полка, который, видя, что почва ускользает из под их ног, бросил в самой вызывающей форме обвинение по адресу начальника дивизии генерала Беляева, что он де грозил им, что, если они не пойдут в окопы, то их погонят штыками.

Настроение было мгновенно сорвано, толпа зарычала и с этого времени положение стало безнадежным. В это время в толпе произошло какое-то движение, и один из членов комитета унт.-офицер Морозов, сославшись на какое то заседание, уговорил меня уехать. Только в автомобиле я узнал от шоферов, что в разгар последнего моего успеха большевистские коноводы решили меня пристрелить, но, так как на собрании все были без оружия, то это меня спасло; пока послали за винтовкой, старые солдаты узнали и, когда назначенный для моего истребления комитетчик взял винтовку, чтобы застрелить меня сзади, то старики у него ее вырвали; я же в пылу дебатов ничего даже не заметил.

Вернулся домой совсем разбитым; промотался на автомобиле и в экипаже около 200 верст, да четыре часа говорил и убеждал среди самой напряженной атмосферы.

Дома был ошеломлен и ошарашен получением директивы о предстоящем не позже 20 октября наступлении. Удивляться давно уже перестал, но все же поставил себе вопрос: "каким местом - головой или седалищем думают в Пскове и в Двинске". Возвеличенный южными успехами и революционными лаврами Черемисов и окружающие его идиоты, очевидно, только и способны на то, чтобы родить такую нелепость; ведь, они не могут не знать, что делается в армиях, так как, если наши донесения туда не доходят, то не могут не доходить прямые донесения корпусных комиссаров, которые не скрывают правды, особенно в нашей армии, где на три четверти они офицеры и притом весьма здравомыслящие. Я думал, что в Штарме шутили когда вчера говорили о каком то предстоящем наступлении; ведь, не говоря уже об отвратительном настроении и совершенно развальном состоянии фронта, мы не в состоянии подвозить даже ежедневную трату снарядов и расходуем пока линейные запасы, оставшееся от летнего наступления. Части отказываются идти в окопы для простой смены, а кто то фантазирует приказать им вести напряженную и кровавую операцию наступления; да о последнем и заикнуться сейчас нельзя, так как при современном настроении это может кончиться избиением всех офицеров. Сейчас приходится уговаривать и поднимать все комитеты только для того, чтобы уговорить роту или команду перейти из одной халупы в другую, а тут Псковские Mapcианe требуют наступления.

Я не понимаю совершенно командующего армией, бесстрастно, как автомат, передающего нам к исполнению подобные нелепые и, как он сам отлично знает, абсолютно невыполнимые приказания. Несомненно, что тут часть вины лежит на начальнике штаба генерале Свечине, помешанном на разных стратегических выкрутах вне времени, пространства и всей наличной обстановки.

Несмотря на усталость, набросал короткий, но вразумительный доклад о невозможности исполнения и с офицером отправил в Двинск.

10 Октября.

 Утром срочно вызвали в Штаб армии на совещание всех корпусных командиров. Как обыкновенно, много пустяковых разговоров на нестоящие выеденного яйца темы; длиннее и скучнее всех мямлил и бубнил командир 19 корпуса генерал Антипов, имеющий удовольствие командовать архибольшевистским корпусом; он же высказывался за наступление и уверял, что может занять Иллукст, чему придавал, неизвестно по какой причине, огромное значение. Остальные командиры, из недавно назначенных, видимо боялись скомпрометировать себя на счет "паничности", и поэтому в вопросе о наступлении не говорили ни "да", ни "нет". Болдырев держал себя очень решительно, разрубал все Гордиевы узлы; на заявление командира 27 корпуса, что лошади падают и не на чем подвозить снаряды, Болдырев выпалил: "ну и пусть падают".

На подобные нелепости способны только такие верхогляды и быстролетные карьеристы, которые никогда на своей шкуре, на своих нервах и совести не испытали всех ужасов и всех тяжестей таких положений.

Когда очередь дошла до меня, то я резко, определенно и решительно заявил, что сейчас даже и заикнуться нельзя о наступлении; юлить и молчать не приходится, и мы, стоящие у войск и знающие их настроение, обязаны твердо сказать верхам правду и заявить о необходимости раскрыть глаза и перестать играть в какие-то прятки. Мы тяжко больны, неспособны к боевой работе, и нам нужно спокойствие и отсутствие потрясений; в этом весь оставшийся у нас шанс на то, чтобы справиться с надвигающейся на нас лавиной развала. Никакими самыми грозными приказами и решительностью теперь уже не помочь; сломанной во многих местах палкой нельзя наносить сокрушительных ударов; наша же командирская палка сломана так, что рассыплется на куски при первом ею размахе.

Мое мнение сейчас сводится к тому, что надо распустить армию и оставить только добровольцев, обеспечив их во всех отношениях самым лучшим образом; я, считаю, что останется около миллиона, а этого вполне достаточно, чтобы продолжать оборонительную войну при тех технических средствах снабжения, которые теперь у нас есть. Образовавшиеся кое-где ударные батальоны служат отлично, дерутся геройски и на них надо базироваться; действия этих батальонов во время июльского наступления и при рижском прорыве, где такой батальон 38 дивизии буквально спас все положение, безупречная служба ударного батальона 120 дивизии дают полное право надеяться, что с этими частями мы удержим фронт, особенно если нас не будет трогать и губить тыл. Ведь в этом последний шанс и единственный исход, так как с войсками, в том состоянии, в котором они сейчас находятся, мы не только не можем наступать, но не выдержим даже более слабого удара, чем то было под Ригой и Якобштадтом.

Мне истерически возражал Антипов на тему "не разрушайте организации". Я ему ответил, что как же можно говорить о спасении организации, когда она вся сгнила и сгнившее заражает последние остатки здорового; в катастрофические времена нельзя жить ответами шаблончиками и прогнившей рутиной. Преступно закрывать глаза на происходящее: язва расползается, она захватила последние еще державшиеся части: мой корпус и кавалерию, и я официально докладываю, что мой корпус к бою неспособен, приказов не слушает.

Остальные командиры корпусов одобрительно мне поддакивали, но когда надо было решительно высказаться, то замолчали, и в результате все совещание свелось к толченью воды в ступе.

Болдырев произвел на меня отрицательное впечатление; какой то усугубленный момент былых времен под густым академическим соусом, важен, категоричен, больше, чем надо, хвастается своим опытом, а какой это опыт, мы все в действительности знаем очень хорошо: все больше по части верхоглядного летания по штабам; у него даже нет привычки к огню, что он показал, когда был у меня на участке и шарахался от каждого выстрела. Своего мнения у него нет, болтается, как флюгер на слабой оси.

Пришедшие с тылу газеты совсем скверные; шансы большевиков идут, по-видимому, быстро в гору; для этого теста присланы из Германии хорошие дрожжи и опара на них поднимается чудесная; развал последних остатков государственности идет в тылу на всех парах; дерзость и преступление подняли голову и пируют. Анархия и погромы разливаются по стране широкой волной; реальной власти нет, ибо разговоры и резолюции это не власть; сил и средств борьбы с анархией нет и им неоткуда явиться. Клетки раскрыты, дикие звери выпущены и их поводыри обречены нестись впереди и давать зверью все новые и новые подачки; ни остановить, ни, тем паче, вернуть в клетки уже нельзя. Происходит крах еще небывалого в истории размера, трещат и разрываются все связи, рушатся стены и сыпятся камни повторяется сон Навуходоносора.

Положение так плохо и катастрофа надвигается так стремительно, что теперь и варяги уже не успеют нас спасти, если бы даже и захотели сделать. Понимают ли они хоть сейчас, какими последствиями грозит им их слепота и нерешительность; их представители носятся всюду как потревоженные пчелы, нюхают, соболезнуют, высказывают надежду, что все образуется ...

Филькина грамота, данная товарищу Скобелеву, служить благодатным материалом для издевательства газет; особенно ядовита статья Пиленко, остроумно доказывающая, что первоначально этот наказ был написан по-немецки, а потом уже переведен на русский язык.

11 Октября.

 Первая бригада 70-й дивизии окончательно закинулась: оба полка наотрез отказались исполнить приказ по дивизии о переходе к Двинску для последующей смены стоящих на позиции полков 18 дивизии. Сегодня им повезли приказы и увещевания армейского комиссара, но какая может быть надежда на успех, если товарищи не хотят работать, не хотят подвергать свою жизнь опасности, и знают, что никто уже не может силой заставить их подчиниться приказу. Полгода продержалась моя старая дивизия, но и ей пришел неизбежный конец - воинская часть умерла, а осталось только одно название.

Донес командующему армией и сообщил армейскому комитету, добавив, что в моем распоряжении нет средств заставить эти полки повиноваться. Посылая это донесение, пережил тяжелые минуты, так как тут не только факт крушения огромной полугодовой работы, но и мане-текелъ-фарес для всего будущего, исчезла последняя ничтожная иллюзия на возможность задержать летящую вниз колесницу, и теперь весь вопрос только в том, насколько далеко до дна и что окажется там на дне. Конечно, все это было давно неизбежно, но со свойственной человеку слабостью, я продолжал цепляться за возможность какой то передышки и чуда.

Погрузился в текущие письменные дела и весь день был терзаем интендантом, контролером и прочими бумажными скорпионами; приходится продолжать махать крыльями, хотя душа от нас давно уже отлетела. Чувствую себя отчаянно плохо; видимо, невероятное нервное напряжение дает себя знать: появились те же симптомы полного surmenage нервной системы, что свалили меня с ног и чуть не свели в могилу в феврале 1915 года.

Вечером несколько отдохнул и забылся на мысе Илга, куда ездил на окончание первого выпуска корпусной офицерской школы; школы эти в виде дивизионных были учреждены по моему проекту, который я послал в штаб I армии еще весной 1916 года; я считал, что это было единственным средством разрешить вопросы об офицерах и исправить те огромные недостатки, которыми болели наши офицерские тыловые школы, выбрасывавшие нам десятки тысяч абсолютно неготовых к войне офицеров; эти школы заботились о внешней выправке, о зубрежке теоретических данных и ничего не давали на практике; выяснилось, что армия не может существовать на офицерах четырехмесячного курса обучения или, как их называли между собой солдаты, на четырехмесячных выкидышах; офицеров этих надо было доделывать, и это можно было осуществить только на фронте; их надо было воспитать, и это могли сделать только сами части, но не прямо в боевой, а в смеси из боевой и прибоевой обстановки. В 70-й дивизии я провел два выпуска дивизионной школы и с отличными результатами. Сейчас кончили курсы офицеры первого выпуска корпусной школы, так как при общем ослаблении нельзя было роскошествовать на несколько школ в корпусе.

Этой школе я дал отличный состав руководителей и преподавателей, и полученные результаты дали мне большое нравственное удовлетворение. В школу шли с неохотой, с предубеждением, а кончили с благодарностью и с глубоким сознанием вынесенной пользы и огромного значения приобретенных практических знаний; в школе под руководством опытных боевых офицеров они прошли все отделы настоящей работы взводных и ротных командиров, стрельбу из винтовок, пулеметов, орудий, бомбо- и минометов; основательно и практически ознакомились со всеми видами и образцами ручных гранат (а их у нас легион, я даже изумляюсь, как можно так хорошо разбираться во всем этом калейдоскопе французских, английских и доморощенных систем и образцов); проделали строевые и тактические ротные ученья и практически прошли весь полевой устав, все основы окопной войны и службы; ознакомились с основаниями войскового хозяйства, войсковой санитарии и разной мелочью - все это основательно пройдено, усвоено и знания проверены. Если бы все это было начато весной 1916 года и начато однообразно по всему фронту, то мы встретили бы революцию с иным составом офицеров, чем тот суррогат, которым мы сейчас располагаем. Конечно, нет оправдания тем, кто ведал подготовкой офицеров в тылу и занимался с юнкерами тонкостями отдания чести и показной белибердой мирного времени.

В 70 дивизии я с самого начала обратил внимание на нравственное совершенствование и на специальное обучение прибывавших молодых прапорщиков и думаю что дивизия держалась так долго в порядке только благодаря лучшему составу офицеров.

Приятно было провести два часа среди офицеров школы, нравственно приподнятых сознанием практической и профессиональной ценности приобретенных ими боевых знаний; прапорщик 280 полка Новиков высказал, что он не знал и одной двадцатой того, что он узнал в школе.

На Рижском фронте немцы не только прекратили наступление, но даже отошли назад на подготовленные позиции, предоставив нам залезть в болота и в совершенно опустошенный район, где развал пойдет несомненно более быстрым темпом; мы бы и полезли туда, если бы не современное состояние фронта, делающее невозможным отдать какое либо распоряжение, связанное с движением вперед в сторону противника. Все пережитое ничему не научило наши командные верхи; а ведь невозможно даже подсчитать те моральные и материальные потери, которые мы понесли за полтора года сидения на идиотских позициях только Придвинского участка, а таких участков по всему фронту были многие десятки (Нароч, Стоход и т. п.).

Рожденная в невоюющих штабах хлесткая фраза, "ни шагу назад с земли, политой русской кровью", пролила целые моря этой крови и пролила совершенно даром. Если бы не лезли за немцами, как слепые щенята за сукой, и вместо того, чтобы барахтаться, гнить и гибнуть в болотах западных берегов той линии озер, которая тянется от Двинска к Нарочу, - остались бы на высотах восточных берегов, то могли бы занимать фронт половиной сил, сохранили бы войска физически и не вымотали бы их так нравственно. Немцы же засели на хороших и сухих позициях, отлично их укрепили, держали на них одну дивизию против наших 3-4; мы сидели внизу, не видали ни кусочка немецкого тыла; наш тыл был у немцев, как на ладони; доставка каждого бревна, подача каждой походной кухни были возможны только ночью, люди лежали в болотах, пили болотную воду. Положение наше было таково, что если бы немцы захотели или получили возможность нас долбануть; то никто из боевой части не ушел бы с своих участков и мы были бы бессильны им помочь, так как все сообщения были по гатям, отлично видным немцам и сходившимся к двум узким озерным перешейкам, прицельно обстреливаемым немецкой артиллерией. Сколько бумаги я исписал на доклады о невозможности нашего положения и о необходимости отойти за озера; помню тот переполох, который произошел в штабе моего теперешнего корпуса, когда я по должности начальника 70 дивизии, вскоре после приема боевого участка дивизии, подал доклад, весьма ярко характеризовавший весь ужас нашего положения; на меня стали смотреть, как на какого то опасного еретика, и очень боялись, чтобы в штабе армии не узнали, что в корпусе есть субъект, позволяющей ceбe исповедовать такие преступные идеи. Но меня это мало тревожило, и в каждом докладе о положении дивизии и боевого участка и при каждом посещении разных высокопоставленных контролеров и гастролеров я неизменно и упрямо бубнил и доказывал необходимость бросить заозерные позиции. Но на все мои доводы я получал один ответ: "ни пяди земли назад", и целый год мы затрачивали невероятный усилия для того, чтобы справиться с теми трудностями, которые давили нас на наших позициях; затрачивали при этом совершенно бездельно, ибо держаться мы могли только в том случае, если немцы нас не трогали (им нужно было спокойствие на этом участке, и они умело водили нас за нос).

12 Октября.

 Дождь и слякоть; неремонтированные дороги напомнили осень 1915 года и обратились в непроезжие топи; какой разительный контраст с 1916 годом, когда в самый разгар осенней непогоды я ездил по своему участку на автомобиле, и когда непроезжими оставались только те немногочисленные, к счастью, у меня участки дорог, на которых работали разные тыловые дорожные организации, умело закапывавшие в землю казенные миллионы и делавшие непроезжими весьма сносные дороги.

Сохранились только дороги, сплошь вымощенные крупным накатником. Настроение отчаянно скверное; 70 дивизия кончена и подошла к общему пределу полного развала, порвав последние, жалкие остатки надежды, за которую я еще цеплялся.

Продолжаются уговоры с посылкой в полки присяжных уговаривателей из армейского комитета, но без результата.

В 120 дивизии 477 полк, находящийся всецело в руках тайного большевистского комитета, отказался идти на смену стоящего на позиции батальона смерти и заявил, что будет стоять за фронтом только до двадцатого октября, после чего все пойдут по домам, так как "довольно быть дураками". При этом полк заявил и нам начальникам, и всем комитетам, чтобы никто и не пытался приезжать их уговаривать, так как все такие "будут немедленно пришиблены". Хорошенькая армия, в которой возможны безнаказанно такие заявления; платные немецкие разрушители могут только радоваться на быстрые и роскошные результаты своих трудов и просить прибавки за успешное выполнение своей изменнической работы. Но неужели верхи не понимают, к чему все это ведет; неужели союзники не видят, что недалеко то время, когда русского фронта не будет и им придется стать лицом к лицу с этой страшной катастрофой.

Всюду идут перевыборы комитетов и всюду проходят только большевики и пораженцы, сделавшиеся идолами всей фронтовой шкурятины; таким образом исчезает последняя ниточка, на которой мы еще держались до сих пор, авторитет выборных комитетов. Мои предчувствия самые мрачные: написал жене, чтобы она ликвидировала немедленно все имущество и уезжала с детьми на Дальний Восток, пока путь еще не завален и не смят теми толпами, которые в ближайшем будущем бросятся домой.

Разбираясь в происходящем, вижу, как умело были выбраны немцами лозунги, брошенные на наш фронт, и основанные на отличном знании нравственного состояния русского народа; такие понятия, как "родина, патриотизм, долг и т. п.", существовали у нас для казенного употребления en masse и для частного в очень ограниченном размере.

Народ, из которого состояла распухнувшая до невероятных размеров армия, был взят в плен теми, кто сумел заманить его обещаниями; русская власть пожинает ныне плоды многолетнего выматывания из народа всех моральных и материальных соков; высокие чувства не произрастают на таких засоренных нивах; забитый, невежественный и споенный откупами и монополией народ не способен на подвиг и на жертву, и в этом не его вина, а великая вина и преступление тех, кто им правил и кто строил его жизнь (и это не Цари, ибо они Россией никогда не правили).

Что могла дать русская действительность кроме жадного, завистливого, никому не верящего шкурника или невероятного по своей развращенности и дерзновению хулигана. Вся русская жизнь, вся деятельность многочисленных представителей власти, прикрывавших Царской порфирой и государственным авторитетом свои преступления, казнокрадство и всевозможным мерзости; литература, театры, кинематографы, чудовищные порядки винной монополии, - все это день и ночь работало на то, чтобы сгноить русский народ, убить в нем все чистое и высокое, схулиганить русскую молодежь, рассосать в ней все задерживающие центры, отличающие человека от зверя, и приблизить царство господства самых низменных и животных инстинктов и вожделений. Все это сдерживалось, пока существовал страх и были средства для сдержки и для удержа. Война положила начало уничтожению многих средств удержа, а революция и слепота Временного Правительства доканчивают это злое дело, и мы несомненно приближаемся к роковому и уже неизбежному концу, к господству зверя. Руководители российского государственного курса забывают, с каким материалом они имеют дело; нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке или чтением им евангельских проповедей или социалистических утопий.

Керенский и вытащенный им на пост Военного Министра Верховский (весь ценз которого состоит главным образом в том, что его выгнали когда то из пажей) распластываются перед входящими все в большую и большую силу петроградскими советами и уверяют, что в армиях все обстоит вполне благополучно, что там произошла полная демократизация и что, если и остались кое-где темные места, то все это скоропроходящие пустяки. Так читаем мы в газетах и дивимся или слепоте, или бессовестной лжи тех, которые это говорят. Неужели же не достаточно примеров того, к чему приводить ложь, скрывание истины и зажмуривание глаз дабы не видеть правдыи

В Биржевке помещено интервью с комиссаром Северного фронта Войтинским, уверявшим, что в армиях наступил спасительный перелом и что угроза Петрограду исцелила армии и они готовы исполнить свой долг.

Кого хотят надуть эти революционные подражатели Царских Министров; те хоть на этом строили свое благополучие и умножали свои награды, ну а их наследники ради чего стараются? Ведь жизни не надуешь, и обстановка не такова, чтобы ложь была во спасение..

Ведь товарищ комиссар Войтинский врет заведомо, так как я знаю, что на нашем фронте не только начальники, но и корпусные комиссары посылают все время очень правдивые и ужасные по своему содержанию донесения о действительном состоянии и настроении фронта. Товарищ комиссар Войтинский во всех подробностях знает, что целый ряд дивизий и полков отказывается идти на позиции и работать, и, не краснея, говорить газетному корреспонденту, что армии готовы исполнить свой долг.

Чем такие интервью лучше той лжи, которую наши подлецы министры и царедворцы подносили несчастному и слепому Николаю II?

13 Октября.

 Утром случайно вспомнил, что сегодня день первого производства в портупей юнкера в Михайловском артиллерийском училище; 29 лет тому назад мы получили наши первые нашивки и надели офицерские темляки; как далеки и невозвратны теперь все эти времена. 120 дивизия совсем разваливается; полки обратились в кучи митингующей сволочи, руководимой отборными большевиками, и перемежающей свое время митингами и игрой в 66; сегодня они устроили первое на фронте моего корпуса братанье с немцами; к счастью, артиллерия еще держится, батареи открыли огонь и разогнали братающихся; но такие поступки артиллеристов, по-видимому, тоже последние ласточки, так как с одной стороны угрозы пехоты перебить артиллеристов, а с другой заманчивость объявленных большевиками лозунгов сильно поколебали твердость артиллеристов, и те уже начинают говорить своим офицерам, что им невозможно идти против большинства и общего настроения; пока же всем наблюдателям приходится ходить на свои посты вооруженными до зубов на случай нападения хулиганов из состава своей же пехоты.

Приезжал начдив 70, генерал Беляев; у него тоже создается, по-видимому, уже безысходное и ничем не поправимое положение; 277 полк, руководимый присланными со стороны агитаторами, уперся окончательно и отказался слушать уговоры присланных к нему корпусных комиссаров и представителей армейского комитета; на завтра назначена последняя попытка уговорить выступить на занятие позиции наиболее податливый на убеждения 280 полк, сманив его перевозкой на позицию в вагонах, а не походным порядком; надеются, что быть может тогда и другие полки тронутся с места. Хороша армия, в которой воцарились такие порядочки управления! А Псков продолжает возиться с какими то химерами по части наступления; возвеличенный революцией главкосев товарищ генерал Черемисов состязается с товарищем комиссаром Войтинским по части бессовестной лжи и вдохновенно болтает в Петрограде на темы о том, что армии "жаждут наступления и что немцы под давлением наших авангардов начали уже отходить". Каким негодяем надо быть, чтобы дойти до такой лжи!

Развал окутывает нас густым смрадом; каждый час приносит новые, ужасные по своему цинизму сведения об отказах, неисполнении приказов, о требованиях, постановлениях, удалениях и все это на coycе шкурятины, лени. Вся войсковая жизнь стала: солдаты едят, курят и до полного одурения режутся в шестьдесят шесть и в разные азартные игры, проигрывая и деньги, и одежду, и даже продовольствие (преимущественно сахар и хлеб); многие даже не ходят обедать к походным кухням. Говорят, что в одном из предместий Двинска есть школа для подготовки шулеров, где опытные преподаватели за 25 рублей обучают основным приемам своего искусства, а по особой таксе открывают и более прибыльный тайны.

Окопы разваливаются, ходы сообщений заплыли; всюду отбросы и экскременты; комитеты разрываются в попытках внести хоть какой-нибудь санитарный порядок, но без всякого результата, так как солдаты наотрез отказываются работать по приборке окопов; блиндажи обратились в какие то свинушники; страшно подумать, к чему все это приведет, когда наступить весна и все это начнет гнить и разлагаться. Нет возможности даже предохранить людей помощью прививок, так как от последних все отказываются.

Комиссары, видя свое бессилие, начали под разными предлогами избегать поездок в части; их авторитет очень быстро отцвел; пока они говорили приятное, им делали триумфы, но как только им поневоле пришлось заговорить об обязанностях и пытаться прибегать к мерам понуждения, им сразу пришел конец, и они это чувствуют; сейчас их положение не лучше нашего.

Теперь повелителями разнузданных толп будут те, которые будут давать им вкусные подачки и всячески потрафлять их прихотям и вожделениям, но только до тех пор, пока будут давать. Кумиры таких развальных времен очень скоротечны: и от триумфов до "распни его" их отделяют только мгновения.

Большинство комиссаров офицеры из мартовских революционеров, выдвинувшихся на митингах горячностью своих орательств и хлесткостью обличений; многие из них искренно хотят остановить развал, но уже поздно, и не им справиться с разнузданными инстинктами темных толп фронтовых товарищей. Все они доживают последние дни, ибо назначивший их армейский комитет эс-эровского состава кончил свое существование, и несомненно, что на днях мы получим новых комиссаров иного состава.

14 Октября.

Ну и денек! выехал из Шенгейда в восемь часов утра, а вернулся в два часа ночи; начал свой мученический объезд с 120 дивизии, заявившей, что через неделю она уходить с фронта и что никаких поисков и военных действий на своем участке она не допустить вооруженной силой. Отправился с приятной перспективой ехать в части, который вчера официально через свои комитеты заявили, что "пришибут" каждого, кто явится их уговаривать; отправился именно в ответь на это постановление, оставив начальнику штаба наказ, что делать в случай, если мне не суждено будет вернуться, и просьбу предупредить немедленно петроградских приятелей о постигшей меня судьбе, чтобы они приняли меры, чтобы жена не узнала об этом из газет. И едешь на все эти кошмарные издевательства и потрясающие переживания руководимый чувством долга и обязанности бороться до конца, но с опустошенной душой, без надежды на прочный и длительный успех и на как-нибудь положительные результаты.

В лучшем случае минутная победа, временная задержка в стремительном полете вниз, не способная уже спасти общего положения.

В 120 дивизии начал с собрания полковых комитетов; рассказал им, почему сейчас нельзя заключить мир и почему мы сейчас не в состоянии сменить полки дивизии и дать им отдохнуть в резерве; рассказал причины некоторых недостатков в продовольствии и одежде и сообщил, какие меры уже приняты для устранения и когда и каким образом они будут осуществлены; просил внимательно все продумать, повременить, потерпеть и не губить всего непомерными и фактически все равно неосуществимыми требованиями. Говорил много, старался убедить, но чувствовал себя в положении миссионера, трактующего гиенам и шакалам о любви и самоотречении.

Возражать мне по существу было трудно, ибо я научился уже говорить с массами, но управляющее дивизией большевики подстроили целую махинацию, чтобы сорвать влияние моего приезда (пришибить меня они, видимо, не решились, боясь возмездия со стороны 70 дивизии); со всех сторон начали выступать ораторы и вопрошатели с самыми острыми и заранее написанными и розданными вопросами. Началась яростная борьба, и на меня набросились все большевистские силы, так как ясность и правдивость моих слов несомненно подействовала на большинство собрания и это было ясно видно и по лицам, и по общему настроению, как то потерявшему ту напряженную остроту и враждебность, которые я застал, когда вошел в большую комнату господского двора Анисимовичи, в которой происходило соединенное заседание всех комитетов.

Первым был выпущен какой то ярый оратель, отрекомендовавшийся убежденным анархистом и перешедший сразу в стремительное нападение по моему личному адресу; начал он с того, что раз командир корпуса говорит, что недостаток продовольствия является результатом беспорядков, происходящих в тылу и на железных дорогах, то он этим пытается натравить фронт на тыл, a сие есть явная провокация, контрреволюция и корниловщина, которые надо немедленно пресечь; затем товарищ анархист усиленно стал вопить о том, что командир корпуса говорил о необходимости продолжать войну и делать изредка поиски, a сие доказывает, что он жаждет солдатской крови, ибо все генералы и помещики сговорились, чтобы перебить побольше русских солдат и овладеть их землей. Затем посыпались самые дикие и нелепые обвинения об отдаче мной вредных для солдат приказов по армии, о вредной "иностранной политике" и т. п.

Было очевидно, что оратор был выпущен специально для того, чтобы взвинтить толпу и вызвать ее на самосуд и на расправу со мной. Все это происходило уже на дворе, куда вышли все комитеты, и где собралась толпа солдат в несколько тысяч человек; настроение создалось такое, что все офицеры куда-то исчезли и я остался один.

Пришлось спокойно все это слушать; я невозмутимо, как будто бы меня это не касалось, дал оратору высказаться, а затем спокойно по пунктам, взвешивая каждое слово, разбил все его обвинения и доказал полную их нелепость. Напряжение нервов было огромное; надо было говорить так, чтобы ни единым дуновением не затронуть толпы и не дать того последнего толчка, который нужен был руководителям, чтобы бросить всю толпу на меня. Нужно было победить, ибо ставкой была жизнь. Я говорил так, как вероятно не говорил и не буду говорить никогда; напряжение было таково, что в самом себе я не сознавал и не слышал, что говорю, а слышал свою речь, как будто ее говорил кто-то другой. В конце концов, я победил и настроение толпы резко переменилось в мою пользу; кое-где поднялись кулаки, но уже по адресу моего обвинителя, который сразу потерял весь свой апломб.

Тогда я сам перешел в наступление и добился того, что председатель собрания тут же принес мне извинение за то, что их товарищ позволил себе так увлечься, чтобы оскорбить меня своими неверными обвинениями. Минутно я победил: собрание решило поговорить со всеми ротами и командами и сообразно результатам переговоров вынести решение. Уехал, исполнив то, что требовали мой долг и мое положение, но с отчаянием в душе, ибо все, что услышал, увидел и испытал, убедило, что спасения уже нет, что шкурные интересы нас слопали и что те толпы, которые ошибочно называются войсковыми частями, уже не оживут. Мир во что бы то ни стало; уход из окопов в глубокие резервы; ноль работ и занятий; жирная кормежка и побольше денег; все начальство изменники, кровопийцы и корниловцы; все неудачи на фронте умышленно подстраиваются генералами, дабы уничтожить ненавистных им пролетариев; никому не верим и никого слушать не желаем; сами выберем себе начальство, войны не допустим и уничтожим всех, кто задумает продолжать войну - вот сумма выводов сегодняшней беседы, занявшей четыре долгих, временами трагических часа моей "революционной жизни".

Все разумные доводы убедить эту толпу действенны только моментами, по случайным капризам настроения.

Очень красочно сказал на этом собрании представитель батальона смерти 120 дивизии (батальона этого вся дивизия боится, как черт ладана), заявивший, что все ораторы бессовестно лгут, придумывая разные оправдания своим требованиям, и что все они трусы и шкурники, продающие Россию. Говоривший был простой крестьянин-солдат; толпа зарычала под бичом его слов, но за смертником стояло, молча, но грозно десятка два его товарищей, и в их глазах было что-то такое, что сразу успокоило толпу и заставило ее ограничиться недовольным рычанием.

Я медленно, с двумя остановками, разговаривая с солдатами, прошел к своему автомобилю, и только отъехав с полверсты, понял, чего я только что избежал.

Из дивизии проехал прямо в Двинск, чтобы доложить командующему армией, каково настроение частей и насколько возможно говорить теперь о наступлении и о поисках; высказал Болдыреву полную для меня нелепость числиться командиром корпуса, раз у меня нет никаких средств заставить себя слушаться и исполнять мои приказы; просил, чтобы была произведена, хотя бы и под руководством комитетов и комиссаров последняя попытка очистить части от завладевших ими агитаторов большевизма, ибо иначе положение совершенно безнадежно и недалек тот день, когда армия перестанет существовать; просил отнестись к моему докладу с должным вниманием, ибо мой корпус до сих пор по части сохранения порядка считался счастливым исключением. Болдырев кое-что обещал, но к несчастью он в радужном и воинственном настроении, подогретом уверенностью в надежности стоящих в Двинске ударных частей и кавалерии; я пытался его разубедить, так как знаю хорошо, как непрочно такое настроение частей, особенно когда они чувствуют себя одинокими и когда обстановка складывается так, что им приходится выступать активно против своих. Но все мои убеждения разбились о розовый оптимизм очень малоопытного и специфически штабного командарма. Он, например, до сих пор надеется, что ему удастся оздоровить армию путем активного воздействия частей первого кавалерийского корпуса на неповинующиеся части пехоты; вероятно, это насвистано ему командиром этого корпуса генералом князем Долгоруковым, весьма легкомысленным и поверхностным, мечтающим только о том, когда ему удастся избавиться от всей надвинувшейся со всех сторон грязи и "отдохнуть под голубым небом и горячим солнцем Ривьеры".

Входящие в состав моего корпуса 15 гусарский и 3 уральский казачий полки настроены бесконечно лучше и прочнее полков конного корпуса, и несмотря на это начальник 15 дивизии генерал Мартынов конфиденциально мне доложил, что полки убедительно просят избавить их от исполнения ролей усмирителей и жандармов; а эти полки до сих пор в полном порядке, беспрекословно исполняют все приказы, великолепно вели себя на усмирении 138 дивизии, некоторых частей 13 корпуса, но их так травят названием корниловских жандармов, что это отразилось в конце концов на их настроении.

Я не понимаю совершенно Болдырева и его оптимистической компании; неужели они не видят, что армия больна ползучей гангреной, получившей уже такое распространение, что прижигания больных мест каленым железом уже не помогут; напрягая последние усилия, мы справляемся с заразой в незначительных точках, а болезнь захватывает в это время целый площади и въедается внутрь, поражая самые жизненные органы, разрушая нервы и центры и уничтожая последние остатки сопротивляемости всего организма.

По поводу псковского проекта наступления Болдырев донес то заключение, к которому пришло последнее совещание корпусных командиров, и получил лаконический ответ начальника штаба фронта, что "таково приказание Главнокомандующего фронтом и оно должно быть исполнено".

Из разговора с Болдыревым узнал, что до меня у него были командиры 19 и корпусов с докладами о безнадежном состоянии их корпусов; даже с Антипова соскочил его оптимизм. Заехал к армейскому комиссару поручику Долгополову (бывший офицер 70 арт. бригады) и просил его самым решительным образом осведомить командные и комитетские верхи о действительном состоянии армии.

Вернулся в штаб грязный, утомленный, вымотанный нравственно и физически до полной пустоты.

15 Октября.

Штаб армии продолжает приставать с разными распоряжениями по поводу разработки выдуманного Псковом наступления; не выдержал и написал армейскому комиссару Долгополову частное письмо с просьбой избавить нас от этих приставаний, так как все равно никакого наступления быть не может но : то постоянные о нем толки бросают части во власть тех, кто обещает избавить их от такой грозной неприятности, и дают богатую пищу для агитаторов, волнующих солдат рассказами о том, что начальству вновь захотелось попить солдатской кровушки.

Утром получил постановление полковых комитетов 18 дивизии, решивших идти на усмирение 70 дивизии и силою оружия принудить ее выступить на занятие боевых участков. Передал все это в армейский комитет и армейскому комиссару пусть раскусывают своими демократическими зубками эти послереволюционные орешки.

Пока что наш армейский комитет отправил в Петроград телеграмму о том, что штыки V-ой армии готовы привести тылы государства в порядок; все это только бахвальство и сотрясение воздуха; ведь все, кто не ослеп и не оглупел окончательно понимают, что под предлогом усмирения тыла все готовы сняться с фронта, но когда они туда придут, то надо будет думать о том, как и кем их усмирить; несомненно что привилегированное положение частей, захвативших в свои руки власть над Петроградом и Москвой и объявивших себя несменяемыми стражами завоеваний, революции, вызывает острую зависть остальных частей, каждая из которых готова немедленно же занять столь безопасное, властное и жирное положение.

До сих пор, несмотря на долгую тренировку в самых сложных и опасных положениях, не могу забыть тяжелых переживаний и впечатлений вчерашнего дня! нахальных, зверских рож передних рядов вчерашней толпы, уже предвкушавших истребление стоящего на их пути командира корпуса. В средних и задних рядах толпились обыкновенные серые и безразличные солдаты, бессознательное валящие за тем, кто сумеет бросить в их толщу подходящий к данному настроению лозунг который сегодня может быть архиреволюционный, а завтра архиреакционный, но оба могут быть приняты с одинаковым навалом и стремительностью. Но то, что вылезло вперед и больше всех галдело и визжало, это не скоро забудется, ибо в эти рожи и глаза воплотилась ненависть и жадность долголетнего и темного рабства, гарнированного наследственным пьянством, ядовитой желчью грызущих, но неудовлетворенных вожделений и жгучей ненавистью ко всему, что выше поставлено и лучше обставлено. Веками лежавшие и обросшие мхом камни сброшены со своих мест, и придавленные ими много лет гады и темные звери ожили; они не только ожили, но и поняли, что камни назад уже не вернутся и что настали новые времена, когда сила уже на стороне тех, кто был под этими камнями. Теперь они сами лезут на давно желанные верхи, давя и сокрушая все, что только мешает по их мнению или может помешать им дорваться до власти и денег, до баб и возможности в волюшку насладиться глумлением, издевательством и муками над тем, чего они до сих пор рабски боялись, перед чем униженно пресмыкались, чему так жадно завидовали и что так остро ненавидели.

Скверное осеннее время усугубляет ту скверность, которая гнетет душу и слизким комком ложится на сердце. Впереди никакого просвета, никакой надежды на спасение родины. Хотелось бы очень знать, что думают теперь все эти Львовы, Гучковы, Родзянки, Керенские и иже с ними; неужели они не поняли до сих пор, в какую пропасть они направили расшатанную колесницу российского государственного бытия и какими грозными и чреватыми последствиями все это грозить? Ведь теперь ни у кого не должно уже оставаться сомнений в том, какой характер приняла эта Революция и какие лозунги она выдвинула и крепить.

Остановить то, что идет сейчас у нас, уже никто не в силах; могут быть только мимолетный задержки; случайные удары о тот или иной подвернувшийся по дороге камень; лишний переворот кругом себя или новая поломка летящей вниз громады, но судьбы мира надолго предопределены тем, что началось на берегах Невы в последние дни февраля месяца 1917 года.

Лунные люди, политические марсиане, совершенно не знающие русского народа, продолжают мечтать, что повторяется 1906 год и что под давлением остроты положения надо было что то дать, а затем можно будет опять закрепить. Но дело в том, что с революцией началась смертельная для государства дизентерия и закрепительных против нее средств в нашем распоряжении уже нет; нашептываниями и убеждениями такие поносы не останавливаются. Размах революции сейчас совсем иной и она подперта совсем иными лозунгами, чем все ее предшественники; наши же книжники и революционные фарисеи продолжают кувыркаться в кабинетных измышлениях, кропотливо отыскивая детали идентичности нашей и французской революции и пытаясь по опыту прошлого предсказать будущее.

В газетах характерна покаянная передовица Известий С. и Р. Депутатов, подвергнутых уже херему грядущих к власти большевиков. Очень хороша речь казака Агеева и разумна речь Гольдштейна; но что теперь в этих речах, кои уже не в силах ни остановить, ни изменить ход событий, управляемых властью освобожденной от всяких уз и препон толпы. Кто то очень удачно сравнил вождей нашей революции с неосторожными людьми, выпустившими из за решеток своры диких зверей и вынужденных теперь нестись во весь дух впереди этой своры и все время бросать им какие-нибудь подачки, ибо иначе их нагонят и разорвут в клочья.

Пока выпущенные на свободу зверьки наслаждались новизной нового положения и пока у них не разыгрался аппетит, они довольствовались малым и пустяковым, но сейчас они вошли во вкус и им нужно существенное и с жирком, и с вкусными корочками. A сие им и в весьма обольстительной форме сулят товарищи большевики, которые и будут несомненно очередными новыми лидерами этой бешеной скачки-погони, до тех пор, пока не выбросят все, что только смогут; тогда свора разорвет и их.

В статье Homo Novus удачно переделаны слова Гейне о том, что "мир есть греза богов", в русской действительности это "греза самоедского бога, нажравшегося на ночь жирной свинины и притом не свежей".

Дедушка русской революции Чайковский вопит: "вы аппелируете к разуму, а ответь получаете шкурный..." Все это так; все это ужасно своей непреложной правдой; но за то также верно и также ужасно, что все вы революционеры и quasi народники абсолютно не знали своего народа; сами создали своего гомункулуса, сами облекли его в измышления собственной фантазии, опоэтизировали, разукрасили, преклонялись, восторгались... и ныне доехали до настоящего положения, которое в скором будущем сожрет и вас самих. Мозговики, утописты, фантазеры, вы в вашей борьбе с монархией в пику ей создали воображаемый русский народ, не понимая даже невозможности для него быть при его историческом прошлом тем, чем вы хотели его изобразить и чем он никогда в действительности не был да и быть не мог. Дедушка обижается, что ему отвечает шкура, а не разум; а где же взяться этому разуму, и как ему победить веления этой самой шкуры, ощущениями и потребностями которой народ только и жил; дедушка обижается, что народ живет, думает и чувствует только шкурой. Проглядел дедушка русскую действительность; не понял во время и не учел того, что русская жизнь не могла дать иных результатов и что негде было родиться настоящему разуму в кошмаре русской деревни. Господа экспериментаторы русских революционных эпох воображали русский народ по quasi народным романам и повестям, да по показаниям тех экземпляров русской интеллигенции, которая, опростившись по наружности, самоотверженно шла "в народ" и, потершись там, начинала воображать, что она тоже народ и в совершенстве знает народную душу, и судила о народе по собственному принесенному извне внутреннему содержанию, распространяя его совершенно ошибочно на актив всего народа.

Икс в формуле был подложный, а потому и выводы получились неверные, фальшивые. Только Меньшиков пророчески указал на грозное предостережете, данное замечательной книгой Родионова: "Наше преступление". Автора нарекли тогда черносотенцем, хулителем русской деревни и русского народа, ну, а теперь достаточно развившиеся экземпляры Родионовского зверинца вылезли на свободу и, ничем не сдерживаемые, показывают свой высокий класс. Пока их кое в чем сдерживают уцелевшие остатки плотин разрушенной государственности; но за то каким потоком он разольются потом, когда исчезнуть последние следы страха перед тюрьмой, полицией плетьми и прочими судебными неприятностями.

Вечером один из членов корпусного комитета старили унтер-офицер 47-го полка К. принес начальнику штаба письмо, случайно к нему попавшее по одинаковости его фамилии с фамилией настоящего адресата. Писано на машинке, подпись Миша; даются какие-то таинственные распоряжения явно большевистского характера но очень ясна фраза: "вчерашнее собрание показало, что власть и влияние командира корпуса еще слишком велики и поэтому командира "надо убрать", для чего в Боровку посылаются двое надежных ребят, которым надо помочь в исполнении этого поручения".

Бедный К., старый и очень разумный солдат, пришел ко мне совсем растерянный меня же это письмо страшно обрадовало, ибо было оценкой моей тяжелой работы и воочию доказывало, что я мучусь, терзаюсь и рискую не даром и своим телом все еще сдерживаю кое что; это больше всяких наград вознаграждает меня за все пережитое и переживаемое; значить, я все еще фигура, достойная своего места и положения и мешающая изменникам и мерзавцам творить свое злое и гнусное дело; значить, все мои поездки и весь расход нервной энергии и последних остатков здоровья не бесполезны.

Письмо это страшно облегчило мое нравственное состояние; оно сняло с меня долю той тяжести, которая меня давила; я сознаю, что, все равно, спасти всего положения я, конечно, не могу, но на своей стрелке я еще не лишний и останусь на ней стоять, пока буду в силах.

Ну, а выступлений и покушений я не боюсь; лишь бы смерть, пришла сразу и без мучений; такой смерти в бою я всегда хотел. Больше двух месяцев я езжу по частям, не имея при выезде уверенности, что вернусь живым, и по этой части на моей чувствительности наросли толстые, претолстые мозоли.

Во всяком случае большое спасибо товарищу Мише и ошибке почты; третьего дня я просил Болдырева подыскать мне заместителя, ибо тревожные признаки по части здоровья заставляли опасаться возможности сразу свалиться и выйти из рабочего строя, но теперь я буду держаться, пока стою на ногах и пока не почувствую, что дальнейшее мое пребывание здесь бесполезно или вредно. Пока могу, не дам товарищам Петровым и Федотовым радоваться, что с их пути ушел тот, кто им мешает и кого они боятся открыто уничтожить.

16 Октября.

 Ясный день и настроение, особенно после вчерашнего Мишиного письма, самое радостное, даже мало подходящее ко всей обстановке. Быть опасным для этих господь - большая заслуга.

Газеты полны описаний ужасов, творимых на фронте и в стране войсками и запасными частями; на юго-западе товарищи солдаты, по донесениям товарищей комиссаров, своими "мирными подвигами заставляют вспоминать нашествия гуннов и иных варварских полчищ и орд". Потрясающее письмо прислали офицеры Л. Гв. Петроградского полка на имя Керенского; письмо спокойное, корректное, но ужасное по своему могильному спокойствию и по заключенной в нем правде.

Брусилов в Москве и громит демократию; удивительный хамелеон этот главковерх из бывших берейторов при Царских и высокопоставленных особах. Никогда не забуду его первого приезда в Двинск только что назначенным Главковерхом, когда на армейском съезде он молился о мирe без аннексий и контрибуций (Алексеев только что слетел за противоположное) и в конце речи схватил откуда-то взявшейся красный флаг и стал махать им над головой. Недурное занятие для недавнего генерал-адъютанта, готового, очевидно, на все, лишь бы добиться у толпы популярности и триумфа. Я совершенно понимаю, что для того, чтобы сохранить власть над толпой таким лицам, как старшие начальники командных верхов, необходимы многочисленный и серьезные уступки из старого обихода, но этому есть пределы. Я пока довольно прочен по части своего авторитета (вчера получил на это аттестацию от своих врагов), но никогда еще я не уступил толпе ни в чем существенном, серьезном; я давал ей по ее требованию только пустяки; без ее требования я осуществить очень многое, но дал это добровольно, предупредив неизбежные в будущем требования. Я не позволил, например, в корпусe никаких грязных выпадов против Царской семьи, потребовал в этом деле поддержки комитетов, сумел их убедить в непорядочности и неблагородности таких выпадов, и меня до сих пор слушаются.

Но то, что говорил и делал Брусилов, не вызывалось никакой необходимостью и было весьма сугубым уклонением в сторону дешевой демагогии.

Кадеты, кадетоиды, октябристы и разномастные революционеры старых и мартовских формаций чуют приближение своего конца и верещат во всю, напоминая мусульман, пытающихся трещотками предотвратить затмение луны.

Рабы фраз, успевающие фигляры митингов, хлесткие авторы трескучих резолюций, но кастраты настоящего, живого дела, они пустили в ход все запасы и все виды своего обветшалого и бессильного уже оружия, гремят и разливаются истерическими выкликами на красивые, но никого уже не трогающие темы, и требуют того, что когда, то еще могло помочь, а теперь является только подливанием масла в огонь.

Товарищи большевики должны быть им бесконечно благодарны, ибо все эти вопли и резолюции дают большевикам самые яркие доказательства, чтобы пугать ими насторожившихся на фронте н в тылу массы призраками грядущей контрреволюции и угрозами возможности опять потерять нос то сладкое и жирное, к чему протянулись и до чего дорвались многие жадные руки.

Ведь, как ни пытаются маскировать все эти резолюции всякими сладкими демократическими и quasi революционными соусами, но из них, как из дырявого мешка во все стороны торчать давно знакомые и для масс острия, жала и скорпионы, неизменные спутники тоски по потерянным правам, преимуществам и привилегиям и по сдохшему или перешедшему в другие руки казенному воробью.

Ездил в 480 полк, второй по состояние развала в 120 дивизии; езжу на эти дискуссии, как на томительную каторгу; изображаю того же Керенского; только он главноуговаривающий, а я корпусоуговариватель. Настроение солдатской толпы сегодня много лучше; большевики держатся в задних рядах; их главари совершенно не выступали и только ядовито улыбались. По дороге в полк меня встретил офицер, посланный командиром полка с предупреждением, что на меня готовится покушение, но я привык к тому, что когда предупреждают, то обыкновенно ничего не случается. Когда видишь солдатские толпы в спокойном состоянии и вне взвинчивающего влияния разных подстрекателей, то временами в души появляются голубые кусочки надежды, что если бы сейчас очистить части от большевистских главарей и гарантировать солдатам, что никакого наступления не будет, то героической работой командного состава, офицеров н разумных комитетов на нашем фронтe можно еще было бы удержаться от полного и окончательного развала; в такие времена хочется верить, что мы не отравлены еще так, что нет надежды на спасение.

Иное дело, судя, конечно, по газетам, в тылу и на юго-западе, где распустившаяся солдатские орды дорвались до сладости грабежей, насилий и убийств и где возможность спасения только в возможности массового применения каленого железа, которого нет и негде взять.

Вечером получил телеграмму о сокращении хлебной дачи до полутора фунтов новый и весьма больной повод к обострению агитации и к вящему ухудшению солдатского настроения; наши верхи до сих пор не понимают или же умышленно не желают понять, что все регуляторы солдатского настроения и все возбудители разных неудовольствий помещены в солдатском брюхе.

Не считаясь совершенно с состоянием продовольственных запасов, мальчишки военные министры, богатые только революционным стажем, выбросили на фронт миллионные пополнения и этим сорвали всю систему оборота и подвоза запасов, что стало особенно острым при воцарившихся на железных дорогах развале и беспорядках. Навезли нa фронт трусливые, не желающие воевать и работать рты, которые, помимо того, что усилили общий развал, усугубили давно уже надвигавшуюся на фронт продовольственную катастрофу.

Невеселые на завтра перспективы; сколько запросов и сколько обвинений вызовут эти несчастные полфунта хлеба; убеждений и разъяснений никто слушать не будет, а все свалят на контрреволюцию и злостные подвохи начальства.

17 Октября.

Весь день провел в Двинске на томительнейшем совещании по вопросу о расформировании третьеочередных и ненадежных дивизий. Мы всегда запаздываем: два три месяца тому назад все это было бы очень кстати, но тогда на наши просьбы о необходимости этой меры верхи не обращали никакого внимания; теперь же это не пройдет, ибо это невыгодно для тех, для кого выгоден скорейший и полнейший развал русской армии, и теперь все это будет свалено в общую кучу карательных и контрреволюционных мер и никто из товарищей не позволит провести в жизнь эту меру; ведь в этих дивизиях сейчас вся сила большевиков и они напрягут все старания, чтобы их сохранить; конечно, все подлежащие упразднению и обращению в небытие комитеты этих частей явятся самыми деятельными сотрудниками большевистских заправил. Это надо было делать, пока на нашей стороне была сила; когда, например, всевозможными посулами и уговорами тащили на фронт уже и тогда совершенно безнадежные по своему состоянию 120 н 121 дивизии, тогда была полная возможность осуществить это расформирование. Сейчас же все это ушло в невозвратное прошлое; того, что упущено, уже вернуть нельзя. Весь фронт покрыть любезными большевистскому и немецкому сердцам, гнойными нарывами в виде совершенно разложившихся, в большинстве преимущественно третьеочередных, дивизий. Помню, как я молил тогдашнего командарма Данилова не губить меня присылкой этих дивизий; и несмотря на все мои просьбы их мне прислали и ими погубили до тех пор очень стойко державшийся корпус.

138 дивизия 47 корпуса только три дня постояла в районе нашей 18 дивизии и сразу же внесла полное разложение в ближайший батальон Белевского полка. Все это было непонятно совершенно оторванным от войск командным верхам; на мои доводы о причинах отказа от 120 и 121 дивизий, начальник штаба армии Свечин недоуменно меня спрашивал, чем же я буду развивать свое наступление, и никак не мог усвоить моих разъяснений, что наступление можно развивать настоящими дивизиями, а не разнузданными в конец бандами, которых никак не могут уговорить согласиться идти на фронт и которые уже и так искусились в том, что можно не исполнять неприятных для себя приказаний начальства, ибо у последнего нет никаких реальных средств для того, чтобы заставить неповинующихся выполнить такое приказание.

На совещании корпусных командиров я определенно высказал свое мнение, что с расформированием мы уже опоздала и что теперь эта мера ничего кроме новых скандалов и новых ударов но остаткам власти не вызовет, и нам придется только лишний раз пережить унижение быть безмолвными и бессильными свидетелями неисполнения наших распоряжений.

Сейчас время крутых распоряжений уже миновало; ныне единственный шанс это полный покой и бережное устранение всего, могущего вызвать острое воспаление и сопровождающие его эксцессы; надо этим путем дотянуть до последней оставшейся ставки - выборов в Учредительное Собрание (ставки очень ничтожной, так как надо, чтобы за ней стояла реальная сила, а не одни только воззвания, декларации и резолюции).

Большевики развернулись сейчас во всю и, если они победят, то последние остатки армии и государственности будут неизбежно сметены.

Мое мнение о несвоевременности расформирования. ненадежных дивизий и о невозможности осуществить теперь эту меру было поддержано армейским комиссаром. Болдырев недовольно молчал, мнения своего не высказал, но согласился включить мое и комиссара мнения в свой доклад Главнокомандующему, но я уехал без уверенности, что он это сделает; вообще, мне его тактика не нравится: он очень прозрачно ругает при нас Черемисова, выставляет себя гонимым и всячески хочет свалить всю вину на Псков, но в то же время срывается иногда на мелочах, из которых явно выпирает его заискивание в сношениях с Черемисовым и желание путем двойной игры быть удобным и подходящим и вверх и вниз; для большого начальника это очень скверная политика и на таком двухцветном россинанте далеко не уедешь.

Я просил также настоять на том, что, если расформирование дивизий будет решено, то пусть приказ об этом будет из Петрограда и исполнение его будет возложено на какие-нибудь особые комиссии такого состава, который исключал бы всякую возможность заподозрить эти комиссии в контрреволюционности. Я все время повторял, что положение фронта сейчас чрезвычайно острое, и ради спасения фронта мы обязаны говорить вверх только правду, как бы остра и неприятна она там ни была. Меня поддержал только командир 45 корпуса генерал Суханов, а остальные дипломатически молчали.

На совещании присутствовали все корпусные комиссары; настроение их очень неважное, так как они ставленники уходящего состава армейского комитета и знают, что их дни кончены; по их мнению, настроение солдатских масс очень озлобленное и им надоела кормежка их обещаниями; солдаты убеждены, что главным препятствием к миру и немедленному уходу по домам являются начальники и офицеры, которым выгодно продолжать войну, и поэтому всюду идет самая оживленная агитация, подуськивающая массы к поголовному истреблению начальников и офицеров. Руководство агитацией построено очень умело; одна и та же мысль одновременно, как по телеграфу, в одинаковых даже выражениях бросается и впрессовывается в солдатские массы от Риги до Нароча; те же мысли муссируются одновременно большевистской "Правдой" н немецкими газетами "Товарищ" и "Русский Вестник", печатаемыми в Вильне и очень аккуратно разбрасываемыми по всему фронту в особых почтовых минометных бомбах, отличающихся от обыкновенных тем, что их головные части окрашены в красный цвет. Один из начальников дивизий утверждает, что на фронте 19 корпуса братаньем и так называемыми поцелуйными встречами заведовал немецкий майор Менеке, специально натаскивавший наших товарищей на тему о том, что главным препятствием к миру были русские начальники.

За обедом у командарма пришлось сидеть опять рядом с командиром 1-го кавалерийского корпуса князем Долгоруковым, который опять начал распространяться на несомненно излюбленную им тему о том, что все его желания сводятся к тому, чтобы поскорей очутиться в Ницце подальше от здешней мерзости. Это было настолько цинично, что я очень невежливо спросил князя, что он наверно во время спас за границу все свои капиталы; ответ был самодовольно утвердительный. И таково большинство нашей так называемой аристократии, объедавшейся около Трона, обрызгивавшей его грязью своих темных дел; укрывавшейся часто под сенью Царской Порфиры от ответственности за разные гадости, и в минуту опасности так позорно покинувшей и предавшей своего Царя. Как подходят к ним бичующие слова Лермонтова: "Вы, жадною толпой стоящие у Трона..."

Из Пскова сыпятся десятки телеграмм и приказов об усиленных занятиях, маневрах и военных прогулках; вспомнили старые мирные привычки и требуют представления в штаб фронта подробных программ занятий и заданий для маневров. Как это затхло, непроходимо глупо и даже цинично! Что они лунножители или прирожденные прохвосты, пытающееся по старой привычке спрятать свои пустые головы и выхолощенные сердца под страусовое перо разных циркулярчиков, и отделаться от ответственности знакомыми словами: "мы приказывали"

Вчера начался армейский съезд для перевыбора армейского комитета. Трудно было выбрать худшее время; нет и сотой доли процента шансов на то, чтобы удержался теперешний очень дельный и здравомыслящий состав, так как он потерял всякий авторитет среди разваливающихся частей; он требовал исполнения долга, работы и занятий, он твердил об обязанностях, настаивал на продолжении войны и применял силу и репрессии против неповиновения. Он был ненавистен для большевиков, ибо его силами и его вмешательством был сорван июльский большевистский заговор, был занят Петроград и арестованы все главари большевизма.

Случилось неизбежное: как только комитету пришлось стать на неизбежную для всякой власти дорогу, сейчас же кончилось время оваций и наступило мрачное, а потом и злобное молчание, перешедшее теперь в крики: "Распни его". Правительство и Петроград были неспособны учесть огромного для них значения состояния 5 и 12 армий и не приняли во время мер, чтобы сохранить эти важнейшие для них армии в возможном порядке и не допустить, чтобы они сделались главным оплотом большевизма. Сейчас все части северного фронта за самыми ничтожными исключениями во власти большевиков и через несколько дней мы будем иметь большевистский комитет, большевистских комиссаров и все вытекающие из этого последствия.

В 12 армии то же самое.

На сегодняшнем совещании помощник армейского комиссара сообщил, что имеются сведения о том, что глава армейских большевиков доктор Склянский получил уже из Петрограда инструкции немедленно по вступлении во власть большевистских комитетов и комиссаров объявить о прекращении на всем фронте армии каких бы то ни было военных действий. По сообщении того же помощника положение в Петрограде самое напряженное; там назревают решающие события; правительство растеряно и бессильно, и его министры, ложась спать, не знают, проснутся ли они на завтра в постели или в тюрьме.

Сердечные боли все сильнее; появились позывы на обморок; все ближе подхожу к условиям 1915 года, когда в начале февраля не мог уже стоять; повторяется по-видимому полный surmenage нервной системы, как определил тогда мою болезнь профессор Карпинский. Невероятное нервное напряжение последних месяцев не могут пройти даром.

И как все это не во время: обстановка, как никогда, требует сил и бодрости, а я по физическому состоянию приближаюсь к состоянию разбитой клячи.

По сведениям с юга, полученным в корпусном комитете, многие солдаты старых сроков службы, получившие по приказу Керенского право вернуться домой, отказались от пользования этим правом и предпочли остаться на фронте, продолжать получать жалованье, продовольствие и разные недоеды и недодачи, и в то же время ничего не делать, ничем не рисковать и заниматься торговлей, сейчас очень выгодной. Петроград, Москва, Киев, Одесса и главные города тыла переполнены старыми "дядьями" и молодыми подсосками, торгующими на улицах едой, папиросами, одеждой, награбленным имуществом и т. п. За последнее время появились немецкие модные товары, галантерея, ботинки, вымениваемые у немцев во время братаний. Какой дурак променяет такую жизнь на тяжелую работу в деревне; ведь, и до революции многие солдаты отказывались от отпуска, зная, что когда они придут в деревню, то выбившиеся из силы бабы заставят их исполнять тяжелые полевые и домашние работы.

18 Октября.

Ездил опять в штаб и полки 120 дивизии; не хочу лишать товарищей возможности проявить свое искусство по части уничтожения неугодного им корпусного командира. Кроме того надо продолжать начатое мной подтягивание хозяйственной части и интендантства этой дивизии, так как, как и всегда и везде, сильное разложение полков находится в сильной зависимости от плохого довольствия и от беспорядков по хозяйственной части.

Приходится переживать тяжелый продовольственный кризис; общий революционный развал разрушил довольно сносную раньше систему сбора запасов и подачи их на фронт; первое время нам помогали накопленные раньше всюду войсковые запасы, но им теперь пришел конец и всюду начинается недохват и недовоз. Я думаю, что если бы верхи фронта к тыла более чутко понимали бы все значение для армий продовольственных вопросов, то и при развале все же можно было не допустить дело дойти до критического положения; но, к сожалению, наши ставочные и тыловые Юпитеры очень мало интересуются вопросами довольствия и начинают беспокоиться только тогда, когда надвигается катастрофа и всюду начинается гвалт. По продовольственной части первые годы войны приучили смотреть на все походя, все де обойдется; по этой части низам скулить не разрешалось, и все урезки, недохваты и даже голодание считались мелочами, недостойными высокого юпитерского внимания, справляться с которыми обязаны были полковые командиры и начальники дивизий. Всюду прежде царило: "мало ли что нет; молчать!" Ну, а теперь молчать не хотят, и все, касающееся брюха, властно вылезло наверх; справляться же со всеми недохватами предоставляют нам; верхи остаются в стороне, и весь ответ, и вся злоба солдатских масс, объясняющих все только злым умыслом начальства, падает на нас.

Даже офицеры не желают понять стихийных причин, влияющих на продовольственное снабжение армий, и так же, как и солдаты, валят все на ближайшее начальство и на его нераспорядительность; что же тогда требовать от солдат, которых все время науськивают специальные по развалу армии агитаторы, и которые уже научились применять не только жалобы, но к физическое воздействие против тех, кого они считают или на кого им указывают, как на виновника всех недодач и урезок; агитаторы отлично знают, какую остроту имеют все вопросы по довольствию и какое стихийное и чисто звериное озлобление они вызывают.

Сейчас нужны какие то совершенно исключительные меры, чтобы обеспечить довольствие фронта; все пpиxoдящие из тылу сведения показывают, что дело сбора запасов идет все хуже и хуже; первое, что надо, это сократить армию в несколько раз и оставить на фронте только то, что надо для обороны. Иначе мы очень скоро придем к голодным бунтам на фронте.

Сейчас дача хлеба сокращена уже до полутора фунтов, подвоз мяса почти прекратился, с жирами совсем слабо, а с фуражом еще хуже. 70 дивизия еще держится благодаря развитой при мне системе заготовки кое каких запасов в ближайшем тылу собственным попечением войск, но в молодой и бесхозяйной 120 дивизии все недостатки по довольствию сказываются особенно остро. Приказал не жалеть никаких денег, чтобы покупать муку и сало; нельзя доводить войска до голодного бунта; усмирение всех беспорядков, возникающих на почве требований брюха, были всегда очень трудны, ну, а при современной обстановка это может быть смертельной и окончательной катастрофой. Ведь, если бы в феврале этого года в Петрограде была бы мука, было бы мясо и был бы уголь, и их во время дали бы населению, то мы не сидели бы теперь у того полуразбитого корыта, которым является Россия.

120 дивизия прислала постановление соединенных комитетов с требованием немедленного заключения мира и отвода дивизии в резерв; но вместе с тем полковой комитет 477 полка уведомил меня, что он исключил из своего состава того товарища, который на последнем собрании в господском дворе Анисимовичи наговорил дерзостей по моему адресу. Вечером же в почте я нашел письмо на мое имя с приложением утвержденного какой то пятеркой смертного мне приговора (письмо с пометкой на конверте почтового вагона, так что отправлено кем то с пути). Засчитываю себе это еще в одну очередную награду за хорошую службу.

Вечерний доклад начальника штаба и председателя корпусного комитета принесли целые вороха самых безотрадных известий и донесений; волна большевизма все захлестывает; развал перебросился на артиллерию и специальные команды; все средства связи уже всецело в руках большевистских комитетов. Вообще гангрена расползается с поражающей быстротой; армия гниет, как кусок уже тронувшегося мяса в очень жаркий день.

Трещат и лопаются одна за другой последние связи, везде разинутые пасти, полные слюны вожделения; отовсюду только требования прав, льгот, уступок, отмены обязанностей. С каждым часом толпа все более и более сознает свою силу и становится все дерзче. Вечером в штаб корпуса явилась депутация от рот 8 инженерного полка и заявила, что роты не желают ждать никаких разъяснений по поводу выдачи зарабочих денег за окопные работы в 1915 и 1916 годах и грозят разбить денежные ящики и удовлетворить свои претензии собственным попечением. Способов противодействия у меня никаких; для спасения последнего авторитета власти пришлось прибегнуть к передержке, заявив, что разъяснение в пользу выдачи только что получено, и что, хотя я и считаю сделанные мне заявления дерзкими и неуместными, но разрешаю претензии удовлетворить, как уже утвержденные контролем.

Какой я жалкий начальник, раз приходится прибегать к таким непристойным уловкам; разве я корпусный командир? я только потрепанное огородное чучело, которого никто уже не боится, но которое все еще для какой то видимости продолжает торчать на своем месте в своих жалких отрепьях и погремушках. Написал Болдыреву письмо, в котором изложил всю нелепость нашего положения и просил найти мне заместителя, который считал бы возможным современное положение начальника.

От газет становится тошно на душе: всюду звери, звериные дела, звериные морды и жадность, кое-где и звериная жестокость. Жалкая, бессильная власть что-то лопочет и пытается громкобрехом и высокопарными сентенциями остановить сокрушающуюся громаду российской государственности. Все эсеры, попавшие в министры и приявшие на свои плечи ответственность, цепляясь за последние средства спасения, разражаются такими мерами, перед которыми задумывались даже самые крутые реакционеры Царских времен.

Незыблем по-видимому мой закон политической баллистики, формулируемый так: "всякая революционная морда, ударившаяся о государственность, сворачивает вправо". Брехать и валить существующую власть это одно; охранять и отвечать за результаты нечто совсем иное, сидящее на противоположном конце диаметра.

Немцы и aвcтpийцы обрушились на Италию, итальянский фронт трещит и макаронникам приходится плохо; французы бросают свои резервы на спасение Италии.

Впервые сказывается наш выход из боевого строя; у немцев развязаны руки и они могут теперь дерзать на решительные и грозные для наших союзников операции. Надо только удивляться, чего они медлят. Как я завидую теперь немецким генералам, которым судьба дает счастье быть творцами, участниками и свидетелями побед и видеть реальные результаты разработанных планов и осуществленных предположений.

Нам судьба этого не дала, и за все перенесенное и за все великие труды мы получили только ужас современного положения и еще более ужасное и мрачное будущее.

20 Октября.

Получил от Болдырева письмо, полное комплиментов и уверений в невозможности найти мне достойного заместителя по командованию корпусом; ответил, что остаюсь при старом решении, так как помимо того, что считаю свое бессильное и бесправное положение архинелепым, состояние здоровья не позволяет служить с тем напряжением, которого требует наличная обстановка; после каждого нервного напряжения мне приходится отлеживаться по несколько часов; при такой изношенности я не имею права продолжать цепляться за свое место.

В Двинске на съезде идет ожесточенная борьба между большевиками и эсерами, борьба не на живот, а на смерть; положение эсеров, однако, безнадежное; они потеряли весь былой авторитет, и повелители солдатских масс теперь уже большевики и их главные представители в нашей армии Склянский, Седякин и Собакин (три с. с.).

Исполняя приказ, послал в штаб армии проект наступления для прорыва немцев на Тыльженском участке; при этом поставил непременным условием увести с фронта 120 дивизию, так как ее товарищи способны открыть огонь в спины своих наступающих частей; донес также, что наступление возможно только при помощи ударных частей и добровольческих команд, обеспечив заранее нейтральное поведение остальных частей; тогда при полной для немцев неожиданности (конечно если их не предупредить приятели большевики) такое наступление может иметь успехи

21 Октября.

 Ночью вернулся с армейского съезда председатель корпусного комитета прапорщик В.; по его словам впечатление от съезда отчаянно скверное; эсеры упорно защищают свое положение, объединились с остальными умеренными партиями, но на стороне большевиков уже несомненное большинство, поддерживаемое облепившими съезд массами солдат Двинского района, почти поголовно шкурятниками, для которых все будущее в победе большевиков. Но все же при обсуждении поведения полков 70 дивизии съезд вынес им единогласно полное порицание и послал приказ немедленно выступить на смену частей 18 дивизии; сомневаюсь, чтобы и этот приказ была исполнен.

Весь день провалялся; слабость, перебои в сердце и изнуряющее отсутствие сна; когда закроешь глаза - то в них стоит какая-то желтая муть.

Происходящая на съезде борьба является последней битвой эсеров, которые с самого начала революции без соперников царили во всех комитетах V армии и царили разумно, с большим здравым смыслом, но не особенно дальновидно и слишком по штатски; они долго мечтали править массами при помощи убеждений и красивых фраз и резолюций; в начале, пока все это было внове и пока массы еще сдерживались старыми привычками и врожденной боязнью власти, наши милые эсерики имели большой успех; теперь же их песенка спета; их время ушло; их средства потеряли всю силу, и выпущенные из за решеток революционные звери их неукоснительно скушают.

Все это неизбежно и крайне печально; руководители старого комитета Ходоров и Виленкин очень умные, очень нешаблонные люди, и в пределах им доступного много сделали хорошего и немало задержали разложение армии; но у них не хватило размаха зорко разобраться в грядущем и во время настоять, не боясь никаких попреков, перед старшим командованием и самим Керенским о принятии самых исключительных мер, способных остановить начавшееся с марта разложение армии. В этом отношении они оказались людьми слишком мелкого калибра и слишком недостаточного дерзания; они плыли по течению, пока оно было для них благоприятно; ловко спаслись от многих подводных камней, но прозевали, когда течение примчало их к водопаду, которому видимо суждено их поглотить. У них, скованных партийными наглазниками не хватило мужества во время потребовать (и настоять на своем требовании) восстановления дисциплины, понимая, что это еще очень далеко от реакции; они не сумели прозреть необходимость добиться уменьшения состава армии и очистки ее от шкурного и опасного для порядка и духа войск элемента; у них не нашлось прозорливости понять всю гибельность и безнадежность июльского наступления и, не боясь никаких упреков, властно потребовать его отмены.

Близость V армии к Петрограду придавала деятельности нашего армейского комитета исключительно важное значение; в тле комитет сыграл огромную роль в деле ликвидации первого большевистского выступления и создал такую обстановку, которая давала все возможности подобрать упущенные в марте государственный вожжи, все сорвала никчемность и актерская ходульность товарища Керенского, у комитета же не хватило размаха подняться до высоты положения и, презрев все упреки в реакционности, настоять тогда на осуществлении тех мер, который так властно требовались обстановкой.

Но во всяком случае нам строевым начальникам было возможно работать при этом комитете, который очень тактично не вмешивался не в свои дела и во многом нам помогал; стоявшие во главе его эсеры очень скоро свернули в разумную правую сторону и охотно шли на то, от чего шарахалось в сторону даже Царское правительство.

22 Октября.

По газетам и по сведениям, полученным комитетами из Петрограда, там совсем плохо; большевики, при поддержке солдат дезертиров, заполонивших в последнее время обе столицы (в Петрограде их свыше 200 тысяч), матросов и распропагандированных частей местного гарнизона, собрали все свои силы и на днях должно последовать какое то решительное с их стороны выступление. Правительство совершенно растерялось, мечется в уговорах и компромиссах, видимо, не понимая, что сейчас идет последняя ставка на существование какого-нибудь порядка и сейчас уже глупо и преступно деликатничать и разбираться в средствах; пора забыть про разные якобы демократические и quasi революционные пустобрехи, на которые большевики весьма плюют; демократия не есть анархия. Слепота, легкомыслие Керенского спасли большевиков от июльского разгрома; теперь они оправились и открыто лезут на Правительство, чтобы его свалить, a сие последнее рассыпает цветы демократического красноречия и что-то мелет, вместо того, чтобы или пустить в ход, пока еще не совсем поздно, каленое железо и раз навсегда выжечь грозную и отнюдь не демократическую язву, или же сознать свое бессилие и самому убраться от власти, ведь, всё повадки большевиков ясно показывают, что они церемониться не будут, и будут действовать так, как то следует при столь ожесточенной и непримиримой войне. Неужели не ясно, что никаких соглашений быть не может, что уговоры бессильны и что каждая потерянная минута увеличивает силы врага. Быть может, уже поздно, но попытаться надо; несомненно, что сейчас положение Правительства бесконечно хуже и слабее, чем то было во времена июльского выступления большевиков; армии ушли из рук правительства и находятся под властью большевистских главарей и под чадом большевистских обещаний: находящиеся в Петрограде части исполитиканствовались, разложились и перестали быть той осью, на которой три месяца тому назад можно было вывернуть наизнанку весь Петроград, дезинфекцировать его от всех антигосударственных и наемных немецких элементов и сделаться настоящим, а не бумажным и словоизвергательным правительством. Вместо дела и энергии была фраза и дряблость; хотели всем нравиться и всем потрафить и очутились у разбитого корыта; растеряли и влияние, и авторитет, обмякли и мечутся, как крысы на тонущем корабле.

Но рисковать надо, ибо иного исхода нет, и рисковать во всю, не останавливаясь ни перед чем - победитель в такой обстановке всегда бывает прав. Но двуликий, длинноязычный и убожески нежизненный Керенский, - судя по тому, что известно в армейском комитете, - мечется во все стороны и делает только то, на что способен, то есть болтает, сыпет красивые слова, актерствует, хочет и демократически революционную невинность соблюсти, и правительственную власть - капитал сохранить; он работает языком и уже совершенно выдохшимися уговорами там, где только дерзость, решительность, жестокость могут спасти положение; он пытается входить в компромиссы с теми, которые ни на какие компромиссы не способны.

Русское кривое зеркало, выставило на историческую сцену времен революции так называемого диктатора, у которого, вместо диктаторских качеств, ухватки и истерия Душки адвоката из знаменитостей сенсационных процессов политического или амурного свойства, а вместо диктаторских громов - пустопорожние словоизвержения.

Время слов в ожесточенной борьбе за власть уже кончилось; медовый месяц революции прошел; облетели цветы, догорели огни... начинается грозная борьба масс, поднятых на дрожжах самых звериных инстинктов, и тут резолюции, голосования и увещевания уходят в невозвратное прошлое. Мы это ярко видим на том, что творится сейчас у нас на фронте, в подчиненных нам частях, а ведь армия сейчас является зеркалом, в котором отражается настроение всей страны.

Власть есть действие, а не разговоры; чаще принуждение, чем приятность. Хорош

Диктатор, у которого все время уходит на речи и выступления! Где же тут заниматься настоящей творческой работой. При истрепанных постоянной политической борьбой Червах, при переутомленном словесными турнирами мозге невозможны спокойная логика, уравновешенный здравый смысл, продуманность и систематичность решений и поступков; все рождается в атмосфере нездорового возбуждения; многое делается под гипнозом взвинченных и разболтанных нервов, утомленных мозгов, оваций толпы, острого желания сломить сопротивление и покорить себе массы, все равно какой ценой. Ясно, что при такой обстановке неизбежны решения и поступки больные, абсурдные, нелогичные, бессвязные, нелепые, болтающиеся, довлеющие минутному на строение масс... Разве настоящая государственная работа может вестись таким образом и в такие грозные времена; разве так должно идти государственное, на новых началах строительство. Даже в Думе было бесконечно лучше, ибо там параллельно с орательством в общих заседаниях работали. и часто работали весьма дельно и продуктивно многочисленный комиссии. Сейчас же вся работа уходит на митингования; все стараются кого то уговаривать, кого то перетаскивать на свой меридиан; работа идет без всякого плана и без системы, по результатам случайных голосований, изменчивых, как цвета хамелеона. Деятельность большевиков обещает, что, когда они дорвутся до власти, то заведут иные порядки; их наиболее откровенные главари, типа товарища Федотова, прямо заявляют, что ни с нами, ни с мартовскими и прочими мягкотелыми революционерами они церемониться не будут.

Только сегодня появились первые признаки, что наши верхи поняли невозможность сохранить армию в ее теперешнем положении и что необходимо перейти на добровольческие ударные части. К несчастью, все это уже поздно и то, что 1-2 месяца тому назад дало бы прекрасные результаты, сейчас уже фактически неосуществимо и даже не будет допущено к исполнению. Разложение перебросилось уже на артиллерию, затронуло конницу и специальные команды; авторитет начальства, который все, начиная с правительства, распинали и топтали в грязь, убит до полной невозможности его восстановить; последние крепи войскового порядка, - солдаты старых сроков службы, - уволены домой и вернуть их назад уже немыслимо; наконец, много охулиганившихся и наиболее опасных на фронте товарищей, хвативших всей сладости службы на современном фронте, не захочет идти в деревню для того, чтобы там работать; большевистские же комитеты не допустят образования добровольческих частей, так как в этом их смерть.

Наша судьба - во всем запаздывать. Запоздали мы и в образовании разумно построенных и разумно руководимых крестьянских организаций в стране и в армии. Уверяют, что Керенский и Советы были главными врагами настоящих крестьянских организаций и создали их подделку, в которой не было крестьян, а заседали и верховодили такие же далекие от жизни народа мозговики-интеллигенты, как и везде. Мои личные попытки сорганизовать у себя в корпусе настоящих кондовых крестьян разбились сначала о глухое, а потом уже о сердитое противодействие армейского комитета; когда я спросил Виленкина о причинах, то он, несколько замявшись, ответил, что, вообще, комитеты опасаются возможности реакционного влияния на крестьян наших генералов.

23 Октября.

Судя по пришедшим сегодня из Петрограда газетам, положение там с каждым часом становится все хуже и хуже; растерявшаяся, многоглаголивая, пустопорожняя по содержанию и импотентная власть беспомощно несется, куда тащат ее события, и испуганно таращит свои демократические глазки на действительные и фальшивые подводные камни, которые ободрали с нее весь ее авторитет.

В Правительстве, произошел какой то крупный скандал с революционным военным министром Верховским, который уволен в отпуск; если верить помещенному в газетах разоблачению Бурцева, то Верховский в закрытом заседании Совета Министров предложил заключить мир с Германией. Правительство и сам Верховский отрицают, но неожиданный и скоропалительный отъезд Верховского показывает, что произошло что-то экстраординарное. С точки зрения верности слову предложение, конечно, коварное, ну а с точки зрения эгоистических интересов России быть может единственное, дающее надежду на спасительный исход; для масс мир это козырный туз, и его хотят взять себе большевики, и возьмут, как только станут у власти.

По сообщению армейского комитета настроение большевиков боевое и решительное; они чувствуют, что массы на их стороне, и открыто подняли голову и поставили свои лозунги. Комитет отправил часть своих членов в Петроград, видимо для подкрепления потерявшегося Правительства, но все это запоздало, ибо сам комитета уже кончен и все армейские массы против него. По-видимому, даже иностранные послы наконец то расчухали, что грядет что то очень грозное и чреватое самыми неприятными последствиями, и начали беспокоиться.

Не поздно ли спохватились, Ваши экселленции? Сколько денег вы тратили на разные миссии и разведки, и все же не сумели разобраться в течение целых шести месяцев, что такое русская революция, что такое наше Правительство, что такое делается на Фронте и стране и какими результатами все это вам грозить.

У вас не хватило разума, предвидения и совести, чтобы во время побеспокоиться о нас и нам помочь. Вы слишком уже привыкли полагаться на толстую шкуру северного медведя и на то, что она все выдержит и выполнить все то, что нужно для ваших интересов. Вы привыкли к тому, что наша армия всегда самым решительным броском отвечала на ваши просьбы о помощи. И, однако, вы прозевали, что всего этого уже не будет. Наступила пора, когда вам надо думать уже о собственной безопасности.

С нашего фронта немцы убирают одну часть за другой и, судя по данным разведки, отправляют их на Итальянский фронт; там, где стояли прежде дивизии, остались только полки; из тяжелых батарей осталась только самая заваль, да и то в очень ограниченном размере. Эх, если бы теперь иметь две хороших пехотных дивизии и хорошую конницу, то можно было бы учинить немцам катастрофический разгром.

Смешно читать груды воззваний, которыми все политические партии засыпают население и армии; бумажными пальцами уже не остановить той лавины, которая над нами висит. Большевистская агитация уже использует уход Верховского, разжигая солдат указанием на то, что вот де появился военный министр, который понял, что воевать не надо, и собрался дать им мир, а буржуи и генералы немедленно его ликвидировали, так как он был помехой удовлетворению их империалистических вожделений и желаний пролить побольше солдатской крови. И эта версия принята в частях очень сочувственно, ибо толпа верит всему, что отвечает ее настроению и ее желаниям.

Сегодняшний день принес нам новый состав армейского комитета с полным преобладанием в нем большевиков; в президиум попала большевистская пара главных вожаков 19 корпуса доктор Склянский (еврей) и Штабс-капитан Седякин (из бывших мордобоев, сделавшийся в марте ярым революционером, а затем перекинувшийся в большевика).

Воображаю, что теперь начнется и какие жирные обещания посыпятся в темные солдатские массы; но зато будет интересно, когда сила обстоятельств заставит большевистский комитет прибегнуть к мерам физического воздействия, чтобы заставить эти толпы делать то, что тем не нравится. Пока все данные за то, что большевики не постесняются снять белые демократические перчатки и пустить в ход самые реакционные приемы, когда то им понадобится.

Таким образом сегодня кончился эсеровский период комитетского управления 5 армией и начался новый большевистский, несущий в себе массу неожиданностей. Правительство и вся партия эсеров жестоко поплатятся за то, что отдали во власть большевизма наиболее важную по своей близости к Петрограду армию.

24 Октября.

В Иваново-Вознесенском районе рабочие захватили фабрики и выгнали вон владельцев; почти то же самое произошло и в Донецком угольном районе. Некоторые железные дороги близки к полной остановке вследствие истощения запасов угля и массового заболевания паровозов. Показываются первые крупные ягодки - наследие революционной весны и демократического цветения. Неужели и теперь союзники не разберут, чем все это пахнет, и будут оставаться в прежнем созерцательном атитюде.

На фронте мертвое затишье; перестрелка почти совсем прекратилась; замолкла и наша артиллерия, боясь репрессий и насилия со стороны пехотных товарищев; даже ночное освещение ракетками немецкого фронта почти прекратилось очевидно, немцы получили достаточный гарантии того, что им нечего опасаться. Я уверен, однако что немцы только ждут окончательных результатов сделанной нам большевистской прививки и, когда мы уже совсем развалимся, то они толкнуть нас и добьют без каких либо особых расходов и затруднений.

В Двинске определенно говорят, что на участков 19 корпуса есть кабель, соединяющий штаб стоящей против нас немецкой apмии с каким то местечком в тылу где сидит штаб большевистской организации и руководит по указке немцев всей пораженческой пропагандой и разложением. Братание идет по всему фронту; под прикрытием братания немцы увозят отсюда все лучшие батареи и снимают отдохнувшие части, отправляя их на французский и итальянский фронты.

Настроение отчаянное; ночи не сплю напролет, пытаясь изыскать какие либо способы справиться с развалом корпуса; внутри едят какие то грызущие боли; временами совершенно слепну, особенно когда начинаются огненные боли в контуженной части головы. В Петрограде происходить что-то совсем неладное; новые большевистские комитеты все время секретно собираются и что-то готовят.

25 Октября.

Главковерх подарил нас новым законом, от своевременности которого у всех глаза на лоб полезли; я по прочтении сообщавшей его телеграммы уперся лбом в стекло и довольно долго рычал и мычал по звериному единственный исход для поднявшегося чувства изумления перед невероятной глупостью отдаваемого распоряжения. Закон этот восстанавливает условную дисциплинарную власть начальников (это тогда, когда от всякой нашей власти даже и фигового листа не осталось). Устанавливается, что, если дисциплинарный суд в течение 48 часов не накладывает на виновных взыскания или войсковая часть совершенно не желает выбирать у себя состава дисциплинарная суда, то вся дисциплинарная власть переходить целиком в руки соответствующих начальников.

Такие приказы могут писать при настоящей обстановке или сумасшедшие, или квалифицированные, как говорили у нас в артиллерийском училище, концентрированные идиоты.

Ведь, не может же товарищ Керенский не знать, что делается на фронте, в каком состоянии войска и что такое ныне вообще власть начальника. Никакие силы, а не то, что жалкие бумажные приказы, не могут уже восстановить умершую власть начальников, а тем более власть дисциплинарную, наиболее ненавистную для масс, которую раньше и основательнее всего постарались с корнем уничтожить те, кому нужно было развалить русскую военную силу. Ведь, в самой сущности приказа кроется самый идиотский абсурд: часть не хочет выбирать состава дисциплинарного суда, то есть определенно нарушает закон и проявляет нежелание слушаться приказов начальства. Положение власти при этом такое, что заставить подчиниться и исполнить приказ у ней нет ни средств, ни способов. Тогда прячут голову под крыло, изображают. что ничего не видят и что ничего не произошло, и пробуют пугнуть непокорных, но ничего уже не пугающихся товарищей тем, что неугодное им средство принуждения будет передано опять в руки ненавистного им начальства.

Спрашивается, какими же способами и при помощи каких средств это несчастное, ободранное как липка и неизвестно для чего еще существующее начальство сможет осуществить предоставляемое ему право, то есть сделать то, чего не в состоянии выполнить ни сам Главковерх, ни самые архиреволюционные армискомы, исполкомы, совдепы, цики и комиссары всех рангов и оттенков, и отдельно взятые, и всем своим скопом.

Не хочется думать, что все это чья то скверная провокация, имеющая своей целью родить еще один повод для поднятия новой острой и злобной войны солдатской ненависти против несчастного строевого начальства, показав темным и чрезвычайно подозрительным массам, что это самое столь ненавистное им начальство измышляет всякие способы и пускается на разные подвохи, чтобы опять захватить в свои руки дисциплинарную власть, вернуть свои кровопийные привилегии и разрушить "все завоевания революции".

Подобные меры напоминают мне ошалелое завертывание в мертвую всех тормозов в то время, когда слетевший уже с рельс поезд летит кувырком с высокой насыпи; польза от них такая же.

Далее этим приказом все части, не исполняющие приказов начальства, объявляются штрафными, переводятся на старые оклады жалованья и на арестантское довольствие и т. п.

Кто же теперь в состоянии все это осуществить? Ведь сейчас 90% всех частей уже давно заслужили такой перевод. Неужели же товарищ Главковерх и его борзописцы думают, что весь фронт состоит из потомков Гоголевских унтер-офицерш, жаждущих заняться самосечением, или что на свете существуют такие лошади, которые сами бы себя запрягали.

Читая такие приказы, вспоминается чья-то думская фраза: "что это глупость или измена?", ведь все это в руку большевикам, ибо ярко к выпукло показывает товарищам, что верхи наконец то спохватились и пытаются вместо революционных пустобрехов применить более реальные методы восстановления порядка и души всякой армии - дисциплины. В ответь на эти запоздалые меры товарищи пропоют: "нет этот номер не пройдет и штуки все мы ваши понимаем". Пользы не может быть никакой, но за то злобы, подозрительности и принятия мер для предотвращения самой возможности таких неприятностей прольется целое море.

Скверные пришли газеты, а еще более скверные слухи ползут к нам и по телефону, и по радио из Двинска; сообщают, что на улицах Петрограда идет резня, к что часть Правительства захвачена восставшими большевиками. Новый армейский комитет, состоящий преимущественно из большевиков насторожился, засел в своем помещении, окруженный со всех сторон часовыми. Пока все слухи и сплетни, а, что делается на самом деле, никто не знает, что еще более увеличивает напряженность положения. Настроение в частях приподнято-настороженное; я очень опасаюсь большевистского взрыва в 120 дивизии.

Послал в штаб армии и армейскому комиссару телеграммы с просьбой ориентировать нас в происходящем так как иначе части обвиняют нас, что мы знаем, что делается, и умышленно, в своих интересах скрываем; нельзя нас держать в потемках; лучший способ бороться с ползучими сплетнями и слухами говорить правду.

Несомненно, что развязка приближается, и в исходе ее не может быть сомнений; на нашем фронте нет уже ни одной части (кроме двух-трех ударных батальонов, да разве еще Уральских казаков), которая не была бы во власти большевиков.

Заброшенная немцами петля затягивается все сильнее и сильнее. Но что же грядет в будущем? ведь по тому, что мы видим сейчас в поведении большевистских вожаков, России суждено обратиться в звериное царство и быть таковым, пока кулаки испуганных союзников не водворять в ней порядка; ведь, эти все разжижающие и уничтожающие лозунги являются полным отрицанием какой-нибудь государственности. Ну, а что будет, если съедающая нас гангрена перекинется и на союзников?

В 9 часов вечера прямо во все части передана телеграмма нового председателя армейского комитета, что сегодня вся власть перешла в руки советов; призывают войска оставаться спокойными и держать твердо порученные им боевые участки. Начало, как будто даже и совсем приличное, но так бывает всегда при всех переворотах - ягодки вылезают потом, по надежном закреплении.

Через два часа пришла телеграмма старого армейского комиссара поручика Долгополова, что сведения армейского комитета преувеличены и что вопрос о передаче власти еще решается. Обычная картина нашего безвременья: две враждебный инстанции бросают в настороженные массы неясные и возбуждающие сведения, а всю белиберду, которая из этого получается, приходится расхлебывать нам, которые ближе к войскам и на которых все косится и рычит. По соглашению с соседними корпусами приказал для выручки несчастного строевого начальства, чтобы на всех телеграфных, и телефонных станциях установили дежурство членов соответствующих комитетов дабы большевистские агитаторы не могли натравить товарищей на свое начальство под предлогом, что последнее что-то скрывает и что-то затевает; приказал начальникам дивизий направить сугубое внимание на свои боевые и войсковые обязанности, а всю политику во всем передать установленным на сие лицам и учреждениям - пусть в ней барахтаются.

26 Октября.

Рано утром вызван в Двинск на совещание к командующему армией. Болдырев предполагал ехать в Псков по поводу уменьшения численности армии, но обстановка создалась такая, что оказалось не до отъезда. Из сведений, полученных штабом армии и армейским комиссаром, ясно, что вчера вся власть над Петроградом перешла в руки большевиков и досталась им, по-видимому, даже легче, чем то было в мартовской революции. Все произошло в тепло-холодных тонах, без всякого энтузиазма; победили те, которые напали первыми и которые были более резки и решительны. Керенский и Правительство, как всегда, опоздали; это обычный недостаток людей слова, а не дела; пока они выбирали лучшие способы решения, прикидывали, анализировали и спорили, волна событий их нагнала, покрыла и опрокинула и их, и все их решения. Ведь, если бы во время июльского выступления большевиков правительство приняло решительные и суровые меры, властно требуемые обстановкой, то мы не переживали бы ни августовских потрясений, ни сегодняшних событий.

Определенно известно, что правительство разогнано и что Керенский удрал из Петрограда в Псковском направлении (вчера он еще патетически взвизгивал, что "умрет на своем посту"); власть перешла в руки советов, из которых вышли все эсеры и часть меньшевиков. Больших беспорядков в Петрограде, по сообщениям по прямому проводу, - нет, население относится к борьбе довольно безучастно и вся борьба идет между малочисленными военными частями правительства и обольшевиченным совершенно гарнизоном; такова общая характеристика положения в Петрограде, сообщенная находящимися там членами нашего старого армейского комитета. Телеграф и радио работают во всю; получается невероятная мешанина в перемежку получаются приказы Керенского и разогнанного правительства, перебиваемые распоряжениями новой власти, установленной большевиками, военно-революционных комитетов армейских, корпусных, дивизионных и полковых. По телеграфу всюду назначены, и вступили в должности новые комиссары, а старых приказано немедленно отстранить; строевых начальников пока не трогают.

У Болдырева встретил только что приехавшего в Двинск нового комиссара Временного Правительства "товарища" Пирогова; сей муж только что узнал о разгоне аккредитовавшего его правительства и имел вид достаточно перепуганный и мало внушительный; временами можно было подумать, что у товарища комиссара начинается паралич зада. Новый армиском ведет себя пока очень сдержанно; он даже согласился на настояние меньшинства выкинуть из телеграммы Петроградского Совета слова "всех офицеров, не присоединившихся к революции, арестовать и смотреть на них как на врагов". Несомненно, что только попади эти слова в переданную во все части телеграмму, то это разразилось бы массовым избиением неугодных товарищам офицеров.

Болдырев в нерешительности и, как мне сам сказал, "боится остаться между двумя стульями"; при его осторожности надо было быть очень взволнованным, чтобы так разоткровенничаться. Я ему ответил, что, если не пускаться в политику, то нам егозить нечего, ибо стул у нас один - это наша ответственность за удержание своих боевых участков; с этого поста мы уйти не можем, а борьба партий, в которой нам нет и не может быть доли, не наше дело; сейчас мы только профессионалы, охраняющие остатки плотины, прорыв которой немцами может погубить Россию.

Есть, конечно, другой исход: ударными частями арестовать армиском и вмешаться в борьбу за власть; но при данной обстановке это бессмысленно по соотношению сил и гибельно для интересов фронта, так как немедленно увлечет его в эту борьбу.

Единственный исход в том, что, быть может, миражи мира и беспечального житья, сулимые большевиками, скоро рассеются; тогда наша задача состоит в том, чтобы постараться сохранить, собрать и организовать все благоразумные и все инертно-пассивные элементы для того, чтобы, когда наступит подходящее время, начать борьбу с известным шансом на успех. Сейчас же мы обязаны твердо и определенно стать на боевую точку и потребовать от всех политических организаций, каковы бы они ни были, самой энергичной поддержки порядка и боевой способности наших частей, то есть того, за что мы отвечаем; советы же, комитеты и комиссары пусть занимаются политикой и пасут, как умеют, свое бурливое стадо. Сам я мало верю в успех всего этого, но такая линия поведения единственно для нас возможная; наша командирская песня все равно спета и скоро мы перестанем быть даже тем, чем есть теперь, то есть осколками формы без всякого содержания. Сейчас надо быть особенно осторожным, когда выбивающиеся к власти низы несутся бурным потоком, которого нашими бессильными щепочками уже не остановить. Я, не стесняясь, высказал Болдыреву, что, будь я на его месте, я бы или пошел на пролом, начав с ареста армискома, или же вызвал к себе большевистский его президиум и, изложив свои обязанности, предъявил им, что они должны сделать для сохранения фронта.

Болдыреву мои слова страшно не понравились; ему несомненно страшно хочется решительным броском разрубить все гордиевы узлы и вылететь сразу на очень большие верхи в качестве хозяина положения. В своих рассуждениях он временами был очень близок к правому берегу и даже вспоминал Бонапарта и церковь св. Роха. Он как то до сих пор не сознает всей серьезности происходящего; он до сих пор еще носится с своим проектом оздоровления армии репрессивными мерами при помощи сохранившихся частей против бунтующих и неповинующихся. Но сейчас это невероятный абсурд, ибо ко власти уже подобрались большевики, а затем бунтующих тысячи, а сохранившихся ничтожные единицы, да и последние не согласны на экзекуции, не желая подвергаться упрекам за мучительство своих же в угоду начальству.

Я высказал Болдыреву, что со времен Бонапарта и с того дня, как картечь изувечила порталы церкви св. Роха прошли года такого размаха и таких последствий, что старые способы и нормы отошли в прошлое и теперь не применимы. Время применения к распущенным массам силы давно уже утеряно; гангрена расползлась не только по армии, но и по всей стране, захватила жизненный глубины народного существования и его больной души. Ведь, все мы остро чувствуем, что столь заботящий нас Фронт держится еще только каким то чудом и что еще несколько ядовитых вспрыскиваний и все эти массы неудержимо хлынут на восток, сметая все на своем пути.

В моем корпусе сейчас положительно уже невозможно применение какой либо силы или принуждения; мы, благодаря безумным распоряжениям наших верхов, все растеряли, а массы за это время сорганизовались (дико, своеобразно, но все же сорганизовались), почувствовали, что сила на их стороне, что грозное когда то начальство- бессильное чучело, и напрактиковались не только в том, чтобы плевать на все его распоряжения, но и рвать его в клочья, разбивать ему головы и избавляться от него всякими мясницкими способами.

Вернувшись в штаб корпуса, застал там нового корпусного комиссара, назначенного большевистским комитетом; этим комиссаром оказался председатель дивизионного комитета 180 дивизии солдат Зайчук, именующей себя коммунистом-интернационалистом, а в действительности представляющей из себя довольно безобидного пустобреха; я его не видел с июля, когда 180 дивизия вышла из моего корпуса, и за это время он перегорел, многому научился и стал понимать абсурдность многих , которым раньше верил.

Я ему заявил, что не принимаю на себя никаких политических обязанностей по жизни своего корпуса, но требую от него, как от комиссара, самой энергичной помощи по поддержанию в корпусе боевого порядка, по несению боевой службы и по устранению из обихода частей всего того, что могло бы отразиться на исполнении корпусом поставленной ему боевой задачи.

По телефону сообщили, что наши большевистские премьеры за свое усердие получили назначения: доктор Склянский в революционный петроградский штаб, а Позерн главным комиссаром в Псков; всюду разослан приказ об аресте Керенского. Пришлось в спешном порядке спасать начальника 70 дивизии; он своим сухим педантизмом настроил против себя все части дивизии, но пока она держалась все обходилось; теперь, при галопирующем развале, его положение сделалось отчаянным. Вчера в совершенно обольшевиченном Переяславском полку состоялся митинг, на котором было решено убить начальника дивизии, заставив его предварительно выкопать себе могилу на высоте 72 (в расположении полка); полк сегодня двинулся к штабу дивизии для исполнения этого постановления, и только благодаря находчивости председателя дивизионного комитета удалось через сад увести Беляева, отправить в Двинск и вывезти его оттуда на первом поезде.

На фронте происходят невероятные безобразия: Переяславцы, которые, на радостях победы большевиков, согласились, было, сменить стоявший на позиции Ряжский полк, ушли совсем с своего участка и на смену не пошли; тогда Ряжцы бросили свой боевой участок и сами ушли в резерв; всю ночь целый полковой участок занимался одной ротой Сурского полка и оставшимися офицерами, но без всяких средств связи, снятых ушедшими с позиций телефонистами. Вообще, при общем развале Сурский полк ведет себя отлично; много значит отличный подбор ротных и батальонных командиров, которые везде и всегда подают пример добросовестности исполнения своих обязанностей. За то Переяславцы побивают все рекорды разложения; председатель дивизионного комитета 70 дивизии пытался вчера говорить с этим полком; пока он нес им обычную митинговую вермишель, то его восторженно приветствовали ("как будто бы им золото на грудки клали", по образному выражению присутствовавшего на митинге члена корпусного комитета). Но как только оратор начал говорить о том, что надо идти на смену полков 18 дивизии и стать на защиту своего боевого участка, то его речь была покрыта криками "долой" и матерщиной, а потом страсти так разгорелись, что оратора еле спасли от смерти.

Сейчас все части во власти пришедших из запасных полков пополнений. Как будто нарочно, держали в тылу орды самой отборной хулиганщины, распустили их морально и служебно до последних пределов, научили их не исполнять никакие приказания, грабить, насиловать и убивать неугодное им начальство, а потом этой гнусной гнилью залили наши слабые кадры. Когда эти орды сделались невыносимыми для тех городов, в которых они стояли, то были посланы особые партии уговаривателей-ораторов, с такими гастролерами как Лебедев, Чхеидзе и др., дабы убедить запасные полки отправиться на фронт; некоторые города заплатили огромный деньги товарищам, за то, что те согласились сесть в вагоны и уехать.

Неужели Керенский не понимал, что он делал, выбрасывая эти разнузданные банды на фронт, где они сделались грозой для мирного населения и гибелью для последних остатков надежды восстановить на Руси закон, порядок и государственность.

Все звериное, так роскошно взрощенное русской жизнью и ничем не сдерживаемое, вылезло наружу и рвет на куски все чужое и все жирное и вкусное. Ведь уже и теперь кое-где превзойдены ужасы Журдана и Авиньонской бани; что же будешь дальше, когда эти начинающее гастролеры сделаются настоящими мастерами в деле истребления людей.

Невероятно тяжело и трагично сейчас положение начальников и офицеров-мучеников, расплачивающихся за чужие грехи и находящихся a la merci любой кучки хулиганов; жизнь и честь этих страстотерпцев отданы на поток толпе.

Во всех частях великое ликование по поводу свержения Керенского (как недолговечна слава всех революционных кумиров!) и перехода власти к советам. Но несмотря на всю большевистскую обработку, большинство солдат против того, чтобы власть была большевистская, а стоить только за то, чтобы власть была отдана Центральному исполнительному Комитету Совета С. и Р. Депутатов.

Появление во главе нового правительства товарища Ленина ошарашило большинство инертных солдат; эта фигура настолько одиозна своим германским штемпелем, что даже большевистская агитация оказалась бессильной заставить с ней помириться. В нашем корпусном комитете лидер наших большевиков ветеринарный фельдшер взволнованно заявил начальнику штаба: "да неужели же Ленин? да разве это возможно? да что же тогда будет?" Истинное чувство пробилось в этих словах через корку разных насвистанных с чужого голоса пустобрехов.

Это назначение так повлияло на корпусный комитет, что он большинством 12 против 9 уклонился от того, чтобы обсуждать резолюцию, сочувственную Петроградским Советам.

27 Октября.

 Идет полная каша и самый пестрый дивертисмент из самых разноцветных распоряжений; проволочный телеграф работает беспартийно, передавая распоряжения обеих правительств и их органов; зато радио в руках большевиков. Ночью получили телеграммы из Ставки, от юго-западного фронта и из 2 армии, что большевики преступные авантюристы и что их нельзя допускать к власти. Все взывают, негодуют, но силы нет ни у кого, а большевики пока что действуют; они разъяснили солдатам, что вышеуказанные телеграммы это личные взгляды комиссаров прежнего правительства и, конечно, мнений и взглядов солдат не выражают.

Получили из Ставки воззвание правой части Цика Совета С. и Р. Депутатов и от исполнительных комитетов парии эсеров, меньшевиков, народных социалистов и военной секции. Все эти голубчики прозевали власть, а теперь пытаются спасать положение резолюциями и воззваниями; да разве эти средства действенны ныне для воздействия на те темные и разнузданные массы, которые называются русской армией.

День прошел в общем спокойно; настроение в частях выжидательное, все ждут, как разовьются в дальнейшем события. В эти дни ясно видно, что, если бы не дряблость и никчемность правительства душки Керенского со всеми его зигзагами, то, несмотря на все исключительные условия обстановки, можно было бы не допустить большевиков сделаться повелителями армии. Как ни заманчивы и хлестки большевистские лозунги, все же нужно было много ошибок и непоправимых глупостей для того, чтобы так ухудшит положение и заставить забыть все то негодование и искреннее презрение, которое еще летом окружало имена пассажиров запломбированных вагонов, присланных разлагать и добивать Россию.

Какая разительная перемена произошла в настроении армии за последние три месяца; с каким энтузиазмом отозвалась 5 армия на призыв против большевиков в начале июля, а сейчас она оплот большевизма. У Керенского и Ко. не хватило мозгов сообразить, какое огромное значение имеет 5 армия по отношению к Петрограду и всему там происходящему; у них были когда то и время, и способы незаметно очистить 5 и 12 армии от ненадежных частей и подобрать сюда такой состав, который обеспечил бы им непоколебимую и непререкаемую власть над Петроградом и над страной. Владея настоящей властью можно было спокойно осуществить все дальнейшие Реформы. Но для всего этого надо было быть людьми дела и сильного характера, большой действенности, а не рабами фразы и жрецами митинговых успехов; надо было Думать широко о будущем и трезво подсчитывать все pro и contra, а не изнемогать и задыхаться в атмосфере политической борьбы, интриг, компромиссов, торговли разными уступками и вечного болтыханья между необходимостью применения власти и боязнью потерять свой демократический авторитет и затронуть "приобретения революции". С таким здравомыслящим армейским комитетом, каким был наш Первого состава, можно было сделать очень и очень много.

В 70-й дивизии очень неспокойно. Поручик Шлезингер и унтер-офицер Хованский, много поработавшие над развалом 277 полка, с воцарением большевиков потеряли сразу весь свой авторитет и престиж и ночью были принуждены бежать из расположения полка, спасая свою жизнь от неминуемой расправы; такова судьба всех подобных демагогов, случайно выскакивающих во временные повелители толпы на подыгрывании ее животным интересам; недавний кумир полка Хованский был спасен членами большевистского комитета в то время, когда его, совершенно избитого, тащили, чтобы утопить в соседнем озере.

Старый солдат Комяков, член нашего корпусного комитета, очень образно обрисовал наше положение следующими словами: "совсем плохо Ваше Превосходительство; какие не плохонькие были на нас обручики, но все же держались; а теперь все посбили так что и клепка рассыпалась и вода разбежалась; боюсь, что теперь и не собрать..."

На вчерашнем митинге 277 полка было сделано предложение убить и меня - это желание новых вожаков полка, которые очень боятся моего влияния на оставшихся в полку старых солдат; но предложение не прошло, так как старики так окрысились, что авторы предложения поспешили перейти на другие темы; главным козырем моих защитников была моя заботливость о солдатах и те знаменитые валенки и сухие шинели, которые я подвез полку во время мартовских боев 1916 года и избавил солдат от обмораживания; этот факт уже несколько раз сокрушал все попытки активного против меня выступления.

Кто-то в тылу признал нашу армию ненадежной (по отношению к кому, неизвестно), и благодаря этому остановлены все идущие к нам поезда с довольствием; это совсем скверно, ибо запасов у меня дней на десять, а у соседей только на 4-5 дней; на этой почве может случиться много неприятного, так как при настоящем положении настроение масс зависит очень много от того, дают ли 1,5 или 2 ф. хлеба и в каком размере дают сахар (последний очень высоко котируется в азартной игре, скупается спекулянтами и вывозится на продажу в голодающий по части сахара тыл).

Из пришедших сегодня газет узнали, что некоторые армии не послали своих представителей на съезд всех советов; все войсковые резолюции последних дней высказываются за передачу власти советам, но считают, что власть должна принадлежать всем советам, а не одним только большевикам.

Штаб армии и штаб фронта молчат как зарезанные. Только вечером передали без комментарий и даже без передаточной подписи телеграмму из Гатчины от Керенского на имя всех частей Петроградского гарнизона о прибытии его в Гатчину с верными правительству войсками и о предложении немедленно отстраниться от кучки изменников, захвативших в свои руки власть. Этим языком надо было говорить три месяца тому назад, когда престиж Керенского был так свеж и силен; сейчас же имя его ненавистно для всех, и правых, и левых, и партийных, и беспартийных. Мы бессильны чем либо ему помочь, ибо распоряжением армискома частям войск запрещено исполнять приказы начальников, если бы таковые попытались снимать с фронта или из резервов какие либо части и отправлять их по направлению к Петрограду; зато в наиболее обольшевиченных частях идут какие-то таинственные приготовления по сбору наиболее приверженных большевизму команд и вытягивание их в тыл; очевидно, готовится какая-то экспедиция в тыл войскам Керенского. Как бы все было иначе, если бы наша армия не была отдана на съедение большевикам и их пропаганде. Ведь, если бы сейчас можно было бы расправиться с Петроградским осиным гнездом и раз навсегда его отдезинфекцировать, то это могло бы стать поворотной точкой для всего положения России. Для того, чтобы расправиться с бандами Петроградского гарнизона больших сил было не надо; это шкурное стадо очень трусливо и, если бы оно увидело настоящую власть, то быстро бы стало лизать у нее руки так же усердно, как до сих пор распинало.

По эсеровскому бюллетеню, выпущенному в Двинске, войска в Петрограде перепились, идет грабеж и резня; по Владивостокским воспоминаниям 1905 года хорошо представляю себе картину того, что происходить сейчас в былом Петербурге.

Несомненно, что там идет еще какая-то борьба; совершенно неизвестно, какими силами располагает Керенский; скверно то, что борьба затянулась; такие нарывы надо кончать сразу, ибо всякая затяжка не в пользу власти, особенно теперь.

Ходят слухи, что Дон поднялся против большевиков и во главе донцов стал Каледин; дай Бог, чтобы это не оказалось уткой.

Наш новый армиском, уже торжествовавший большевистскую победу, потеряв связь с Петроградом, как то растерялся, лебезит перед эсерами и предлагает им коалицию. Правительственные комиссары повылезли из щелей, подбодрились, пытаются сорганизовать остальные социалистические парии, одним словом, начинают кормить собак, когда давно пора ехать на охоту.

Решение положения теперь под Петроградом, - если Керенскому удастся разгромить тамошний большевистский центр, то и у нас может наступить просвет; но у меня нет надежды на успех Керенского: по его телеграммам видно, что он начал вилять, взывать к благоразумию и т. п.; такими жалкими средствами бунтов не заливают.

28 Октября.

Положение продолжает оставаться неясным, борьба за власть и за Петроград продолжается; известно только, что Керенский занял Гатчину, причем защищавшие ее измайловцы и матросы сдались. В Луге собрался какой то Комитет Спасения, который объявил, что принимает на себя всю власть над государством впредь до созыва Учредительного Собрания.

В Петрограде же свое Правительство с Ленином во главе и с какими-то большевистскими эфиопами на ролях министров. Из Петрограда пришли все газеты за исключением буржуазных; из них видно, что Петроград в руках большевиков, причем положение очевидно так скверно, что даже "Новая Жизнь", этот подлейший и вредоноснейший подголосок большевиков, вдруг поправела и кричит "караул" от того режима, который завернули ее друзья.

После полдня наши радиостанции перехватили радио военнореволюционного комитета Петроградского гарнизона, который просит помощи и нападения с тыла на Керенского, занимающего Гатчину; тон радио очень неуверенный, но получение ее имело здесь очень серьезные последствия; большевики подбодрились и армиском принял сразу твердый тон.

Вечером получили первую за четыре дня телеграмму из Пскова от Главнокомандующего Черемисова, что политика армии не касается.

Новое правительство товарища Ленина разразилось декретом о немедленном мире; к другой обстановке над этим можно было бы только смеяться, но сейчас это гениальный ход для привлечения солдатских масс на свою сторону; я видел это по настроению в нескольких полках, которые сегодня объехал; телеграмма Ленина о немедленном перемирии на 3 месяца, а затем мире, произвела всюду колоссальное впечатление и вызвала бурную радость. Теперь у нас выбиты последние шансы на спасение фронта. Если бы Керенский лучше знал русский народ, то он обязан был пойти на что угодно, но только во время вырвать из рук большевиков этот решительный козырь в смертельной борьбе за Россию; тут было позволительно, сговорившись предварительно с союзниками, начать тянуть какую-нибудь туманную и вихлявую канитель мирного свойства, а за это время провести самые решительные реформы и прежде всего с доверием опереться на командный состав армии.

Теперь, когда большевики швырнули в солдатские массы эту давно желанную для них подачку, то у нас нет уже никаких средств для борьбы с теми, кто дал ее массам. Что мы можем противопоставит громовому эффекту этого объявления? Напоминания о долге перед родиной, о необходимости продолжать войну и выполнить свои обязательства перед союзниками... Да разве эти понятия действенны хоть сколько-нибудь для современного состава нашей армии; нужно быть безнадежно глухим и слепым, чтобы в это верить. Сейчас это не только пустые, но и ненавистные для масс слова.

В газетах сообщают, что союзные послы уложились и заявили, что, если у власти останется это босяцкое правительство, то они покидают Петроград, поздновато господа дипломаты разобрались в том, что делается в России и весь ответ за то что теперь будет, должен пасть на их очень неумные, слепые и легкомысленные по их близорукости и беспечности обязаны будут страны, доверившие им блюсти интересы, за все то, что принесет России и Mиpy воцарение у нас большевизма made in Germany; эти господа, окруженные сотнями разных представителей, обязаны знать Россию, знать состояние армии и страны, и заранее принять меры, чтобы не приходилось так спешно укладывать свои чемоданы.

Керенский, по-видимому, выдохся. Вся надежда теперь на то, что образовавшийся центральный исполнительный комитет сумеет взять всю власть в свои руки и уничтожит и большевиков и Керенского; только это и сможет предотвратить начало той всеобщей и кровавой свалки, в которой неминуемо погибнет российская государственность.

Что такое верхи большевизма, говорит ясно их наемное немецкое происхождение; ну, а что их подслаивает, мы хорошо знаем по таким типам, как Склянский Cедякин, как руководитель 120 дивизии Федотов, главарь белевского полка Петров и другие.

После обеда посыпались разные телеграммы от всевозможных союзов, которые довольно решительно отмежевываются от большевиков; как бы было хорошо, если бы все это говорилось раньше, а, главное, подтверждалось бы соответствующими действиями, а не было бы сотрясением воздуха. Железнодорожники и почтово-телеграфные чиновники заявили, что, если большевики не остановят начатое ими восстание, то будет прекращена всякая связь с Петроградом. А большевики на все это плюют и отвечают декретом о мире, который действеннее всех заявлений.

Большевики самым энергичным образом используют бегство Корнилова выступление Каледина, расписывая товарищам, какие страшные опасности таит для них вся эта комбинация, грозящая все вернуть в старое русло и вновь начать кровавую войну; по сообщениям командиров частей все разговоры солдат вертятся около мира и около выступления Каледина и Корнилова.

Армиском заседает весь день и кряхтит над исполнением приказа Петрограда выслать ему на помощь надежные в большевистском смысле части 5 армии; неопределенность положения сдерживает даже большевистский президиум армискома, и вопрос трактуется только с точки зрения посылки к Петрограду нейтрального отряда который только прекратил бы происходящую там борьбу.

Предложения на эту командировку сыпятся со всего фронта; одна из самых паршивых и трусливых дивизий,183-я, заявила о своем желании в полном составе идти в Петроград.

Вечером вернулись посланные мной в Петроград разведчики и заявили, что особых беспорядков там нет, и что вся борьба между Керенским и большевиками идет в районе Гатчины.

29 Октября.

 Армиском довольно хитро выскочил из двусмысленного положения решив войск на помощь петроградским большевикам не посылать, ибо посылать много не позволяет безопасность фронта, а посылать мало не стоит. Все это показывает, что вожаки наших большевиков очень трусливы и боятся выявить свое настоящее нутро. Телеграф и радио продолжают засыпать нас самыми разноречивыми сведениями, и сообразно их характеру меняется настроение писарей и телефонистов; если ночью, подавая мне срочную телеграмму, дежурный писарь тянется и называет меня Ваше Превосходительство, то я уже знаю, что в телеграмме сообщается об успехах Керенского; если же дежурный развязно кличет меня господин генерал то, значить, произошло что-то приятное для большевиков.

Колебательное настроение частей сделалось резко большевистским только вчера после обеда; до этого положение было пестрое и большевизм вспыхивал как бы пароксизмами.

Доходящая до нас обрывочные сведения подтверждают только, что Верховный главноуговаривающий по обыкновению мямлит и фиглярничает.

Напряженно хочется, чтобы на нашем горизонте появилась какая-нибудь гигантская рука, которая забрала бы всех этих Керенских, Родзянок, Скобелевых, Лениных, Троцких, Черновых, Гоц-либер-данов и всяких иных венчанных и развенчанных авторитетов и краснобайных пустобрехов и вышвырнула бы их из обихода русской действительности; по их деловой пустопорожности они абсолютно никому не нужны, а по всей своей кислотной дрянности они вызывают острые воспаления всюду, где только внедряются и поэтому чрезвычайно вредны для русского здоровья.

После обеда получено радио, что Петроград уже окружается войсками Керенского и что ими заняты окрестности Царского села; далее пришла телеграмма от образовавшегося в Пскове Комитета Спасения Родины и Революции (довольно сложное и сумбурное название), составившегося из союза организаций северозападной области, Совета С. и Р. Депутатов города Пскова и армейского комитета 12 армии.

Повсюду комитеты, отовсюду телеграммы и воззвания и ни откуда известия о решительных действиях, о направлении сил и т. п.

30 Октября.

 Образовавшийся в Двинске большевистский военнореволюционный комитет решил отправить на помощь своим петроградским товарищам шестнадцать тысяч войск.

После принятия этого решения из комитета вышли вошедшие туда сначала эсеры и меньшевики - довольно бесполезный жест умывания рук при невозможности предотвратить происходящее.

После обеда получили первую за пять дней телеграмму выскочившего откуда-то на свет Божий правительственного комиссара 5 армии (прежнего правительства), что Петроград взят войсками Керенского.

В корпусе настроение самое гнусное и развальное; то же и у соседей в 27 и 45 корпусах. На заседании нашего корпусного комитета представители всех частей заявили прямо, что солдаты хотят только немедленного мира и ухода домой, хотя бы ценой покорения сразу трем Вильгельмам (заявление представителей 120 дивизии); представители войсковых комитетов заявили, что их положение стало отчаянным, на них плюют, их ругают и грозят расправиться самосудом.

Разболелся до того, что нужны огромные усилия, чтобы заставить себя встать; два раза свалился в полубессознательном состоянии; головной рубец болит нестерпимо, временами рычу от боли. Несколько взвинчиваюсь при ежедневном объезде частей, но зато потом наступает ужасная по своему настроению реакция. При возвращении из 120 дивизии подвергся обстрелу из леса из двух винтовок - очевидно, стараются присланные в Боровку для моего истребления товарищи.

31 Октября.

 Осмелевший правительственный комиссар обрадовал нас сообщением, что уже весь Петроград занять правительственными войсками, а бунтовщики укрылись в Петропавловской крепости и в Смольном; Ленину удалось, однако, бежать. Корпусный комиссар уверяет, что все это неправда и что по их сведениям наоборот - Керенский потерпел неудачу.

Наш военно-революционный комитет не смог исполнить своего намерения подать войска на помощь петроградским товарищам, так как местные железнодорожники, находящиеся под влиянием эсеров, заявили, что на Петроград они никого не повезут, ни для помощи большевикам, ни против них.

В полдень нашим телефонистам передали из Двинска, что утренние сообщения о взятии Керенским Петрограда оказались ложными.

Старшие штабы и комиссары как будто бы куда-то провалились; бурно бившие фонтаны приказов и нелепых распоряжений как-то сразу иссякли; офицеры штаба и штабные машинки отдыхают, ибо вся работа ограничивается срочными донесениями, очень краткими, так как на фронте мертвое затишье; о политических же скандалах доносят, комиссары и комитеты.

Вообще, по части старшего управления и ориентировки сверху сейчас налицо такая же потеря связи и такая же неразбериха, какие бывали во времена катастрофических отступлений в 1914 и 1915 годах.

Я несколько раз телеграфировал командующему армией и армейскому комиссару просьбу установить выпуск срочных бюллетеней с правильной и правдивой ориентировкой, о чем умоляют командиры частей и просить войсковые комитеты, но не удостоился даже ответа; все растерялись, не знают, что будет и что делать, и поэтому им не до низов.

Как на грех, все радио в большевистских руках, работают все 24 часа и перехватывают все радиограммы: правительственные, большевистские, немецкие, соседние армейские и без всякой системы и поверки, не указывая иногда и источников получения, разбрасывают их по всем частям, вызывая этим невероятный сумбур в и без того распухнувших и взбудораженных солдатских головах.

После обеда пришло радио какого-то полковника Муравьева, именующего себя Главнокомандующим, с объявлением, что "войска Керенского и Корнилова на голову разбиты под Царским Селом, а потому все призываются на помощь новому Главнокомандующему для истребления остатков авантюры Керенского".

К вечеру во все части стали передавать какие-то распоряжения армискома с приказанием держать их в секрете от строевого начальства. Днем исчезла куда-то команда разведчиков 278 полка при двух пулеметах; из полка по секрету сообщили, что она уехала куда-то на присланных из армискома автомобилях.

В 120 дивизии идет формирование какого-то отряда для отправки на помощь Петрограду. Если Керенский не разбить (в телеграмму какого-то мифического Муравьева, разбивающего Корнилова, которого не может быть под Петроградом, мы все не особенно верим), то отряд 120 дивизии ему не опасен, он гораздо страшнее для жителей тех районов, по которым будет проходить.

Части войск разваливаются с возрастающей быстротой; надежда на скорый мир съела последний удержь. 17-я дивизия 19 корпуса заявила, что стоит на позиции только два дня, а затем уходит в тыл; кавалерия тоже трещит по всем швам. Большие комиссары куда-то исчезли; многоглаголивый в прежнее время командарм безмолвствует, да и что ему теперь говорить!

Комитет Ставки сообщает, что известие о бегстве Корнилова не верно, и что все Быховские заключенные находятся на своих местах; очевидно, что слух о бегстве Корнилова был пущен большевиками нарочно, чтобы поглубже дискредитировать революционный престиж Керенского и напугать товарищей появлением грозного для них призрака Корнилова и всех связанных с его именем скорпионов.

1 Ноября.

 Получили первую официальную сводку Петроградских событий 28 и 29 октября. С ужасом и негодованием прочел подтверждение ранее циркулировавших слухов о разграблении Зимнего Дворца. Проклятый адвокатишка и его жалкие министришки, когда стало жутко, залезли под прикрытие того трона, который так усердно помогали валить. Ведь если бы Керенский не зазнался до того, чтобы залезть в апартаменты Зимнего Дворца, то Дворец, конечно, остался бы нетронутым. Но, что было вчера и позавчера, до сих пор неизвестно. Наши большевики или, как я их называю, немцевики хвастаются, что дни 30-го и 31-го были для них очень благоприятны, и они уже покончили с Керенским.

Весьма неприятно известие, полученное от 12 армии, о том, что латышские части ушли по направлению к Петрограду; эти части совсем обольшевичены, и вместе с тем хорошо организованы и снабжены, внутри по своему дисциплинированы, не стесняются с нашими товарищами и могут дать Петроградским большевиикам серьезную помощь; ведь Россия для них враг и в ее горе они видят свое спасение.

В 70-й дивизии целый ряд происшествий, как будто бы она пытается догнать остальные части по числу произведенных безобразий; 279 полк, попавший в последнее время в руки группы молодых хулиганов-большевиков, отказался занимать боевой участок; 277 полк совершенно взбунтовался и заявил, что будет стоять только в Двинске и, если понадобится, то силой займет необходимый для него помещения; батальон 278 полка получил какое-то секретное распоряжение военно-революционного штаба и самовольно ушел в Режицу.

Пришел к заключению, что пора кончать комедию изображения из себя начальника и корпусного командира; позорно считаться начальником, а в действительности быть поваленным огородным чучелом, которого никто не боится, а скоро все начнут пинать. Если ближайшие дни не дадут каких либо положительных результатов по части улучшения, то я сложу с себя обязанности, выполнять который я не в состоянии. Пока еще теплится кое-какая надежда, буду нести эту муку, но если надежда погаснет, сейчас же уйду.

Приходили депутаты от батальона смерти 120-й дивизии; их никто не хочет сменить на занимаемом ими уже больше месяца боевом участке, они выбились из сил; больные не уходят в госпитали, а остаются на участке, чтобы помогать здоровым нести дневную службу и давать им отдых для более напряженной ночной службы. Участка они ни за что не бросят и готовы на нем умереть, но просят помощи у меня, как у старшего представителя командной власти. Редко приходилось чувствовать себя так гнусно, как чувствовал себя я, слушая это заявление представителей последних остатков умирающей русской армии, пришедших ко мне за помощью Я, тот, к которому они пришли, должен был нанести последний удар остаткам их веры, и заявить, что я уже не начальник, а бессильное чучело, и все что я могу для них сделать, это еще раз начать распластываться перед товарищами и пытаться их уговорить.

Братанье с немцами идет во всю; на фронте 19 корпуса исчезли всякие признаки войны и началась оживленная меновая торговля; дивизионный комиссар 120 дивизии рассказал, что сегодня утром по всему фронту дивизии разбросаны немцами письма-прокламации, в которых уговаривают наших товарищей отказаться от всякой смены и потребовать, чтобы в окопы была поставлена 15 кавалерийская дивизия. Немцы очевидно очень хорошо осведомлены и в наших настроениях и в нашей дислокации; требование касающееся 15 кав. дивизии очень ярко подтверждает тесную связь немецкого командования и наших большевиков, так как последним надо посадкой в окопы сделать для себя безопасной последнюю еще сохранившую порядок воинскую часть. Вообще смена частей на боевых участках стала каким-то кошмаром для нас, строевых начальников, продолжающих отвечать перед своей совестью за безопасность фронта. Сменяться и идти в резерв хотят все, а идти на боевые участки - никто не хочет и нахально об этом заявляет.

Пускаются в ход разные комиссары и особые уговариватели; получается что-то невероятно нелепое и, казалось, абсолютно невозможное в обиходе того, что по какому-то недоразумению продолжает называться армией.

За весь день не получили ни одной телеграммы и ни одного радио; очевидно, что в Петрограде и в тылу идет такая завируха, что всем не до посылки телеграмм. Судя по последним газетам, демократические организации, как собравшиеся в Пскове, так и оставшиеся в Петрограде, вступили с большевиками в какие-то компромиссные переговоры. Это очень плохо, так как показывает, что силой с большевиками не справились; а раз это так, то все поведение большевиков показывает, что, чувствуя свою силу, они ни на какие компромиссы не пойдут.

В Москве идет кровопролитная резня; особенно пострадало Алексеевское военное Училище и кадетские корпуса; злодеи не пощадили несчастных офицерских детей, у одной половины которых отцы уже легли за родину, а у другой - отцы и братья несут смертные муки, изображая начальство и офицеров в прогнившей и засмердившей орде, носившей в былые времена доблестное имя русской армии.

Когда подбираешь все последние сведения, то грезится, что на нас надвигается настоящая черная Пугачевщина, усугубленная всем ядом хулиганщины 20 века, а когда к ней присоединится неизбежный при общем развале голод, то на Руси получится ужас, которого, вероятно, еще не видала старушка-земля, ибо все ранее бывшее не было сдобрено так обильно усовершенствованными ядами и вытяжками современной цивилизации, придающими особую гнусность и свирепость всякому насилию, ныне чинимому.

Дикари, грубые язычники, гунны и средневековые ландскнехты, сподвижники Пугачева и Стеньки Разина, кровожадные садисты разных времен должны найти себе достойных и далеко превосходящих их последователей в лице тех хулиганских орд, что нависли над Poccией.

В Двинске назревает острый конфликт между большевистским армискомом и командующим армией. Армиском со вчерашнего дня резко поднял свой тон, и занял положение хозяина. Болдырев заявил ряд протестов против распоряжений армискома, начавшего отдавать приказы частям непосредственно и направившего некоторые войсковые части к стороне Петрограда.

Не понимаю, для чего эти протесты; это что-то в роде особого мнения подсудимого на вынесенный ему смертный приговор. Я считаю, что все мы должны заявить требование, чтобы нас убрали, а распоряжение войсками в их современном состоянии отдали тем, кто считает себя достаточно сильным и компетентным, чтобы быть начальниками этих распущенных орд.

Вечером начальник 70-й донес, что 277 полк окончательно решил завтра двинуться на Двинск и силой оружия добыть себе там квартиры; на все уговоры и приказы армискома и большевистского армейского комиссара товарища Собакина решено наплевать.

Сообщил это гнусное известие начальнику штаба армии с унизительной добавкой, что в моем распоряжении нет никаких средств и способов воспрепятствовать этому гнусному решению, в конце добавил, что еще раз считаю себя обязанным заявить, что при такой обстановке наше пребывание на занимаемых должностях является позорной и унизительной комедией.

2 Ноября.

 Ночью и утром никаких известий; проскочило только радио петроградского Главкома Муравьева, что он занял Гатчину и что казаки Керенского отступают и мародерничают.

В 10,5 часов утра получил донесение, что 277 полк в боевом порядке двинулся в сторону Двинска и что ему на встречу выехал для уговоров армейский комиссар.

В 12 часов дня получена телеграмма, что Керенский окончательно разбит и бежал, а его казаки перешли на сторону Советов (под этим псевдонимом преподносится пока власть большевиков).

В Штарме думают, что эта телеграмма провокационная и сфабрикована большевиками, но я иного мнения; Керенский должен был победить немедленно же в первые дни восстания, ибо всякая задержка была не в его пользу; очевидно, он сорвался, прибавив лишний номер к числу быстролетных падучих звезд революционных времен.

Прежним губернаторам следовало бы прочитывать ежедневно по одной главе из "истории одного города", а нашим революционным заправилам следовало бы почаще вспоминать судьбу Дантона и Робеспьера.

Сейчас даже для большевиков предстоит решить вопрос, как они будут управляться с тем чудовищем, которое представляет армия. Ведь очевидно, что продолжать войну мы все равно не можем; чем дольше мы будем держать эти миллионы в атмосфере митингов, ничегонеделания, дерзости и пропитывания сознанием собственной силы и бессилия власти, тем безнадежнее и грознее будет будущее. И не дай Бог, если под напором внутреннего разложения лопнут последние обручи и эти орды шарахнутся стихийно по домам. Горе тогда прифронтовой полосе и железным дорогам, ибо им на себе придется испытать, на что способны товарищи, набившие руки в Тарнополе, Калуше и других районах стихийного бегства-погрома.

Хоть бы теперь начали отпускать домой наиболее шкурные и тянущие домой контингенты. Довольствие войск становится все труднее; железнодорожное движение идет через пень в колоду; возможность реквизиций и принудительных поставок отошла в область Царского прошлого; сейчас бывают дни, когда хлеба и муки, да и то по уменьшенным дачам, остается на 2-3 дня и приходится прибегать к самым экстраординарным мерам, до покупки зерна у населения по самым невероятным ценам; нельзя допустить, чтобы шкурные и политические беспорядки обратились в голодные бунты.

Интересно будет дожить до того, когда история разберется в событиях последних дней и выяснить, кто виноват в том, что нас слопали без остатка товарищи большевики, еще так недавно quantite negligeable. Неужели же не было иного, менее чреватого своими последствиями исхода?

Ведь и большевики не могут стать действенной и реальной властью; они могут держаться только посулами мира и разных жирных подачек; но ведь посулам придет конец.

Что будет со страной с 180 миллионами населения, без власти и в том состоянии полного государственного и военного разложения, остановить которое уже никто не в силах. Над всем этим висит развалившаяся совершенно 12 миллионная армия без начальников и без дисциплины, не слушающая ничьих приказаний, не желающая воевать и обуреваемая одним только стремлением, поскорей уйти домой.

3 Ноября.

 Утром вызвали в Двинск на совещание старших начальников; все, что нам осталось, это совещаться, болтать и разъезжаться, убедившись еще раз в полной нашей импотентности. Болдырев настроен решительно, требовал от нас сопротивления всяким уступкам и сохранения наших прав. Не понимаю, к чему все эти сотрясения воздуха; ведь, господин Болдырев знает отлично, что сам он ни одного распоряжения отдать не может, и что его согласия на уступки давно уже никто не спрашивает; он знает точно также, что от его и наших прав остались только жалкие отрепья. Если он хочет продолжать рядиться в эти отрепья, то ему это еще возможно, так как он во время вывел, из Двинска все ненадежные части и сосредоточил туда ударников и более сохранившиеся конные части.

Но и им он уже бессилен что либо приказать, ибо и эти части заявили, что выступать активно и усмирять они не будут. Ну, а что будем делать мы среди своих давно вышедших из всякого повиновения частей? Заявлять протесты, но кому и для чего; разве протесты способны хоть на иоту помочь делу. Ведь только очень скорбные главой или же зашибленные мамкой идеалисты могут верить в то, что существуют какие-то "революционные" порядки, "революционная" дисциплина; все это существует, да и то очень относительно, в подпольный период революции, а когда она победила, то всему этому наступает конец - всякому хочется вознаградить себя за долгое воздержание и посуществовать и вне порядка, и вне дисциплины.

Лично я настроен чрезвычайно пессимистически и впереди кроме мрака, освещенного заревом великих пожаров и оглашаемого воплями великих убийств, ничего не вижу и не слышу. Сознаю, что это не 1906 год (как думают многие) и что уже нет возврата после того смертельного прыжка в бездну революции, которую больная Россия сделала восемь месяцев тому назад.

Те судорожные усилия, которые делаем и мы, носители старых идеалов, и те революционные гастролеры-правители, которых судьба заставила понять, что разрушать это одно, а охранять и создавать другое, - все это мгновенные задержки, бессильные остановить произошедший обвал.

С точки зрения сегодняшнего дня еще можно тешить себя какими-то иллюзиями, как то делает наш командарм; но если смотреть на все то, что происходить сейчас и в армиях, и во всей стране, то это суть первые буквы великой и ужасной главы новой истории человеческого рода.

На розовые и геройские речи Болдырева три командира корпуса (14, 27 и 45) еще раз доложили ему обстановку в их частях и современное положение начальников. Ведь сейчас в армии нет никакой уже власти; вчера наибольшевистский армейский комиссар товарищ Собакин отправился уговаривать товарищей Переяславцев... только разведчики спасли его от утопления в Двине, куда его потащили уговариваемые. И после этого бунтующий полк пришел и расположился в Двинске, бросив боевой участок и наплевав на все приказы самых наиреволюционных лиц и учреждений.

Товарищи заявили, что воевать не хотят и не будут, они желают мира, все равно на каких условиях, и желают идти домой делить землю, фабрики и наслаждаться завоеваниями революции. "На кой черт эта революция, если тут убьют и ничем от нее не поживишься", сказал вчера на корпусном совещании депутат от 479 полка и в этих словах, одобрительно принятых двумя сотнями присутствовавших, сказалась вся идеология солдатских масс.

Сейчас массы относительно спокойны, так как им обещан мир и война de facto уже прекратилась; добрая половина даже перестала теперь торопиться домой так как там и голодно, и холодно, и сахара нет, и жалованья не дают, да и работать придется. Сейчас все заботы солдат о продовольствии, и в этом отношении наш строевой авторитет стоить сейчас выше комиссарского, ибо солдаты понимают что тут нужны специальные знания и сноровки, который есть только у нас; но все же настроение островраждебное и как бы выжидательное; с разных частей фронта идут сведения о происшедших убийствах начальников. Пропаганда усиленно копается в прошлой деятельности начальствующих лиц, стараясь подкопаться под авторитет тех, кто еще сохранил какое-нибудь влияние.

Сегодня ночью едва успели спасти от солдатской расправы командующего 180 дивизии генерала Бурневича (заботливый и влюбленный в солдата начальник, бесстрашно храбрый, но не способный на уступки); штабные шоферы отказались его везти, и ему пришлось спасаться верхом; едва избег такой же участи и командующей 183 дивизией генерал Литот Литоцкий; очевидно, что это только первые цветочки.

В общем, на совещании узнали еще раз то же самое, что было известно уже давно, а именно, что армии уже нет, и что мы сами какое то недоразумение. Разъехались так, как расходятся к шлюпкам в момент крушения корабля.

Полученные из Петрограда и Москвы газеты рисуют картину всеобщей резни, начавшейся во многих местах России; инде режут большевиков, инде большевики истребляют всех инакомыслящих. Общее везде только то, что остановить резню и водворить порядок некому. В Москве по городу и Кремлю работает большевистская тяжелая артиллерия и пущены в ход даже восьмидюймовки. В Петрограде разгромлены все военные училища; говорят, что в Владимирском училище уцелело только четыре юнкера.

У нас в армии хлеба и сухарей на четыре дня, а затем никакого подвоза не предвидится; армия и интендантство заявили, что они бессильны что-либо сделать. Приказал корпусному интенданту вызвать к себе представителей местного еврейства и председателей волостных управ, рассказать им, что может угрожать местному населению, если в войсках вспыхнет голодный бунт, к предложить им продать нам по любой цене те скрытые запасы зерна, муки и картофеля, которые несомненно имеются у населения. Кое как наскребли муки на 2 дня, но дальше выяснилось полное бессилие управ что либо приказать, и тупое непонимание населением своих же собственных интересов.

Приказал на всякий случай скупать консервы, рыбу, галеты и даже конфеты (на замену сахара).

В соседней 4 особой дивизии товарищи организовали массовое братанье с немцами; мои батареи 70-й бригады открыли по братающимся огонь, за что товарищи сильно избили артиллерийских наблюдателей (на батареи не сунулись, ибо там по 2 пулемета на батарею).

4 Ноября.

 Временно тихо; ночь и, утро прошли без особых происшествий; удалось даже уговорить 479 полк сменить на боевом участке 478 полк; новые большевистские комиссары расстилаются во всю, чтобы показать свое влияние на части и свою лояльность во всем, что касается пассивной охраны фронта.

Ко мне в корпус назначен новый комиссар, он же член военно-революционного комитета солдат Антонов; первое впечатление от него совсем приличное, так как, по-видимому, это один из немногих идеалистов большевизма и притом очень разумный и умеренный. Когда я ему высказал, как я смотрю на наши взаимоотношения и какой помощи от него ожидаю, то он сейчас же сообщил подчиненным ему комиссарам и комитетам об обязательности исполнения частями боевых приказов и просил повторить приказ по корпусу, устанавливавший смену полков 70 дивизии обязавшись заставить, если понадобится, силой выполнить этот приказ.

Конечно, все это очень горячо и естественно в порядке первого дня своего медового месяца власти, но очень мало шансов в возможности реального осуществления всего обещанного.

Приезжали французские офицеры, организующие у нас военно-голубиную почту. Напомнили мне парикмахеров специалистов по бритью покойников; говорят, что все желания союзников сводятся к тому, чтобы наш фронт продержался до мая месяца, а тогда они в два месяца справятся с немцами и кончат войну, так как к этом времени у них будет на фронта 800 тысяч американцев и двадцать пять тысяч бомбоносных аэропланов. Относительно возможности заключения большевиками сепаратного мира с Германией, французы считают, что немцы на этот мир не пойдут так как боятся переброски большевизма к ним самим, и поэтому и говорят не о мире, а о перемирии, что дает им возможность перебросить войска на французский фронт, и в то же время не пускать русских товарищей переходить демаркационные линии и этим оберегать себя от заноса большевистской заразы.

В этом разговоре характерна откровенность г. г. союзников: мы по-прежнему им нужны для спасения их от грозного немецкого крокодила; мы должны существовать столько, сколько им нужно для замены нас американцами; мы за это время можем гнить и разваливаться, сколько угодно, но только продолжать выполнять свою роль горчичника на немецком затылке. Когда же мавр сделает свое дело, то ему предоставляется право окончательно развалиться, ибо сие после предвкушаемого, - но ничем еще не гарантированного, - уничтожения Германии будет для союзников и не безвыгодно, так как одновременно с немецким крокодилом будет сброшен со счетов и русский медведь, очень нужный во время войны, но совсем лишний, когда придется кушать плоды победы.

Если бы только не Америка и внесенные ею в актив союзников неисчерпаемые материальные ресурсы, то я считал бы десять шансов против одного, что союзные шахермахеры очень ошибутся в своих расчетах.

Искупительной жертвой Петроградской авантюры явились юнкера военных училищ. Керенский вызвал их для спасения собственной власти и связанной с ним собственной безопасности, но как только дело приняло скверный оборот, то позорно удрал, бросив на пожрание большевиков всех тех, кто за него стал.

Все эти митинговые божки из надрывчатых и истеричных пустобрехов, очень храбры только на словах. Керенский клялся умереть за революцию, а на деле занялся спасением собственной жизни, предоставив другим умирать и платить своей кровью за его слепоту, дряблость и абсолютную негодность.

Сегодня вступил в свои обязанности новый корпусный комитет, причем в нем нет ни одного офицера; интересно, как он будет справляться с сложными юридическими и хозяйственными вопросами, попадающими в сферу его ведения при разборе разных жалоб и заявлений.

5 Ноября.

Относительно сносный день; товарищи как то успокоились, что ничто им не угрожает, и до одури играют в карты, братаются и ждут мира; кое-где приноравливаются, сколько придется на брата, когда станут делить казенные денежные ящики. Новый корпусный комиссар Антонов вернулся с своего первого дебюта по уговариванию полков 120 дивизии идти на занятие назначенных им боевых участков; вернулся совсем растерянный и обескураженный, так как в Даниловском полку ему не дали говорить и заявили, что на позицию не пойдут, а когда он попытался взлезть на комиссарские ходули и пригрозить, то только быстрота шофера, успевшего выскочить из толпы, спасла товарища комиссара от "народного помятия ему боков".

Судя по Московским газетам огнем тяжелой артиллерий повреждены Кремль и Храм Христа Спасителя; озверевшие мерзавцы громят единственные в мире памятники русского прошлого и русского искусства.

Пришли Петроградские газеты, напоминающие своим внешним видом какие-то серые слизни. Характерно сейчас направление газеты "Новая жизнь", старательно и усердно поработавшей над распространением в массах идей большевизма (не максимализма, а именно русского большевизма).

Сейчас ее издатель Максимушка Горький и иже с ним сами испугались тех результатов, к которым пришла русская революция и в своей газете, единственной не закрытой большевиками, громят и поносят во всю новых повелителей Петрограда и России.

Остальные исключительно большевистские газеты наполнены гимнами во хвалу "небывалого еще героизма Пулковских героев, одержавших исторические победы", Несомненно, что если и не победы, то стычки у Пулкова, окончившиеся для большевиков успешно, могут действительно иметь историческое значение, так как могут знаменовать решающие минуты для начала периода массовых разрушений и длительного, кровавого, полного ужасов периода жизни не только несчастной нашей родины, но и всего человеческого рода.

Для ориентировки прочитал всю эту серую газетную слякоть и дошел до состояния нравственной тошноты; правда, что по тому, что мы видели от большевиков на фронте, трудно было бы ожидать от их петроградских товарищей чего либо более приличного и культурного.

Физически развалился; не сплю ночи, и даже веронал перестал действовать; нервы развинчены до того, что, мучаясь бессонницей, отчетливо слышу стук телеграфных аппаратов в довольно далеко отстоящем от штаба флигеле.

6 Ноября.

Приезжал новый армейский комиссар товарищ Собакин, коему приказано разрешить вопрос о смене полков 120 дивизии. Поведения весьма хамского, ввалился ко мне в кабинет, не снимая шапки и не представляясь. Я его очень спокойно, но внушительно заставил, снять фуражку и представиться. Из дальнейшего разговора убедился, что товарищи большевики решили применять, когда надо, самые старые приемы; так, в данном случае Собакину приказано узнать и переписать всех агитаторов, подбивающих полки отказываться от выступления на позицию, и затем секретным образом изъять этих агитаторов из частей.

Не знаю, сумеют ли большевики это осуществить, но решительность и метод мне нравятся; нет, по крайней мере тех демократических фиглей-миглей, под которые кривлялся Керенский и его приспешники. Эх, если бы такая же решительность и откровенность были бы проявлены сразу Временным Правительством, как бы далеки мы были от того разбитого корыта, над которым сидим.

Неужели же немцы, создавшие большевистскую обезьяну, передали ей также и свои знания качества наших масс и научили их, какими способами ими надо управлять. Беженцы из Риги, прожившие там некоторое время под немецким владычеством, очень картинно рассказали, как немцы в трехдневный срок привели город и наших товарищей в образцовый порядок и единым махом вышибли из товарищей все демократические бредни и революционные вольности.

Получили целый букет выпущенных большевистским правительством очень заманчивых для масс декретов, назначенных по-видимому сдобрить те приемы, которыми начала править новая власть. Редакция и решительность декретов, разрубающих самые сложные вопросы государственной и общественной жизни, очень напоминают толпу папуасов, дорвавшихся до совершенно незнакомых им вещей и распоряжающихся ими с ухватками и пониманием дикарей. Ведь большевикам важно бросить и бросить возможно скорее эти призывные, приветные, заманчивые, жирные и вкусные лозунги, а что из всего этого получится, авторов и вдохновителей этих редкостных документов интересует очень мало.

По сообщению газет левые эсеры и интернационалисты повздорили с большевиками и вышли из состава Советов; большевики не обращают на это никакого внимания и назад ушедших не зовут. По всей Руси идут погромы и льется кровь - Вильгельму и немцам есть над чем порадоваться; им только на руку, что Россия дошла до такой грани, - и еще не последней, - что у ее сынов поднялись руки, чтобы громить сердце старой России Кремль, наши соборы, гробницы русских царей, святителей и чудотворцев.

На рассвете батальон смерти чувствительно потрепал немцев, которые, как говорят по сведениям, данным ими братающимся, решили, что выбившиеся из сил ударники не в состоянии удержать свой участок (вдававшийся в немецкое расположение) и предприняли поиск для захвата его двумя ротами. Ударники, очень аккуратно и добросовестно несущие все отделы службы, во время заметили немецкое выступление, подпустили их к проволочным заграждениям, а затем огнем 14 пулеметов буквально смели наступавших; спаслись, по-видимому, очень немногие.

Разозленные немцы прервали свое артиллерийское молчание и весь день громили наши окопы огнем своих батарей; батареи эти по наблюдениям наших артиллеристов преимущественно двухорудийные, а есть и одноорудийные.

7 Ноября.

Немцы под прикрытием заградительного огня всю ночь убирали своих раненых и трупы убитых. Вчерашний урок, данный ударниками немцам, вполне подтверждает правильность моей масли о возможности распустить армию, оставив только добровольческие части; (конечно, не теперь, когда у власти оказались большевики которые осуществления такой меры не допустят, ибо в ней их гибель).

Ведь, если бы у меня вместо наличных 70 тысяч разнузданных и не желающих воевать шкурников были бы шесть-восемь батальонов таких отборных людей, как ударники 120 дивизии, я был бы совершенно спокоен за оборону своего участка; наступать с такими силами я, конечно, не мог бы, но с утопическими проектами наступления надо было давно уже покончить. Если бы Керенский нашел в себе достаточно ума и мужества, чтобы в июне решительно сказать союзникам, что мы наступать не в состоянии, то он до сих пор сидел бы в Петрограде и большевики не были бы хозяевами России.

С формированием ударных частей запоздали; а когда начали, то сразу ударились в бахвальство и вместо дела вышла карикатура; эти части надо было формировать по принципу отбора и добровольчества, как образовался ударный батальон 120 дивизии, куда ушли все офицеры и солдаты, заявившие, что в таких разнузданных бандах, какими стали их полки, они служить не могут. Наименование же частями смерти огулом целых полков было пустым бахвальством, модным временно снобизмом, увлечением белыми кантами, мертвыми головами, черно-красными аксессуарами и прочей бутафорией; при том составе, в котором части были с мая 1917 года, они не могли быть частями смерти в настоящем значении этого слова.

Получено распоряжение об уменьшении дачи хлеба до одного фунта; это сразу отразилось на настроении товарищей и на ряде мелких вспышек, заявлениях разными митингами острого неудовольствия против всех видов начальства, как остатков Царского режима, который по объяснению большевиков виноват во всем, что не нравится солдатам или не дает им всего того, что им хочется. Меня еще выручает то, что я во время успел образовать очень большие запасы картофеля и могу заменить им недодачу хлеба и набивать им товарищеские животы.

Продовольственный кризис, наметившийся уже в конце октября, навис над нами грозной тучей. Весь день занимался подготовкой открытия второго курса своей просветительно-культурной школы в Креславке и второго курса офицерской школы в Илге. Делаю это старательно, но без малейшей надежды на то, что все эти начинания доживут до конца, ибо все декреты новых хозяев показывают, что скоро у нас заведутся иные порядки.

Мне очень жалко, если погибнуть мои креславские курсы, но думаю, что судьба их предрешена, ибо они назначены укреплять в солдатах сознание государственности и здорового патриотизма, и воспитывать в них чувство долга и обязанностей, то есть все, что противоположно бредням интернационала и его подголосков. Уже даже наш прежний армиском косился на мои курсы за их политическую беспартийность и мне стоило больших усилий спасти первый выпуск от преждевременного роспуска.

Если же судьба позволить проскочить еще одному выпуску, то тогда на Руси будет на полторы тысячи больше людей, понимающих здоровые основы общественного и государственного сожительства и устройства.

Собираю новый состав офицерской школы; делаю все по-старому, как будто бы ничего не случилось. Результатов я уже не увижу, так как решил бесповоротно через несколько дней эвакуироваться в тыл по болезни, если за это время мне не назначат заместителя, как я о том просил Болдырева. При современном положении начальников, считаю свое пребывание в корпусе абсолютно бесполезным, а для себя лично убийственным, ибо мириться с происходящим я не в состоянии, а изменить его не в силах.

Ужасно положение ударного батальона 120 дивизии; все остальные части корпуса отказались сменять его на занимаемом им боевом участке, где он стоит уже второй месяц в самых тяжелых условиях позднего осеннего времени; число здоровых людей в ротах дошло до 20-25.

Последняя встрепка, заданная немцам, усугубила и без того остро-враждебное отношение к батальону всех остальных частей дивизии, которые прямо боятся идти на этот участок, который немцы два дня подряд наказывали ожесточенным огнем легкой и тяжелой артиллерии.

С большим трудом выхлопотал у командарма приказание ударному батальону 38 дивизии сменить на позиции батальон 120 дивизии; но ударники 38 дивизии были таковыми только до тех пор, пока с этим было связано квартирование в Двинске в качестве охраны штаба армии и проистекавшие из этого милости и льготы; как только они узнали, что им надо идти на боевой участок, батальон сразу растаял, quasi-ударники разошлись по своим частям, а большинство удрало в отпуск.

А на этом батальоне Болдырев строил разные усмирительные и восстановительные планы.

Сидим без газет; новая петроградская власть завернула цензуру а 1а Плеве. Положение с продовольствием отчаянное, без надежды на улучшение; мой корпусной интендант невероятными усилиями набрал и накупил муки на 10 дней, но дальше и наши горизонты кончаются.

8 Ноября.

Поздно ночью получили телеграмму армейского комитета с приказанием всем войсковым комитетам собраться и не расходиться, ожидая какого-то решения чрезвычайной важности.

Ждали всю ночь и все утро; разгадка получилась только после полдня, когда наша радиостанция перехватила радио Совета Народных Комиссаров (так называется, по-видимому, новая власть, заменившая Временное Правительство), коим Верховному Главнокомандующему приказывалось немедленно приступить к мирным переговорам с властями враждебных государств.

Этим началась расплата большевистских главарей со своими немецкими хозяевами и с нашими товарищами по выданным векселям. Карты раскрыты; начинается возмездие союзникам за слепоту и дряблость их представителей в России. Отныне большевики непоколебимые повелители всей фронтовой и тыловой шкурятины и всего русского хулиганства; они пошли с козырного туза, бить которого сейчас нечем. Россия, как военная союзница, потеряна для союзников.

Из разговоров радиотелеграфистов узнали, что Ставка со вчерашнего дня все время пыталась передать что-то в армии, но сидящие на всех станциях и аппаратах большевистские комиссары этого не допустили.

Теперь мы имеем право сказать: "Ныне отпущаеши раба Твоего..." Идут какие то слухи о восстании на Дону и надо туда пробираться. А, может быть, союзники опомнятся и примут на свою службу тот офицерский состав, которому немыслимо и невтерпеж оставаться под эгидой большевистских товарищей. До сих пор все наши попытки устроиться на иностранную военную службу, начатые еще в сентябре, не увенчались успехом. Капитан Ринк по моему поручению был в Петрограде, толкался во всех миссиях и всюду получил отказ или условия принятая иностранного подданства; все отговариваются тем, что обязались перед Керенским не принимать наших офицеров на союзную службу.

Но сейчас же должны союзники опомниться и спасти русское офицерство из того невыносимого положения, куда его загнала судьба; ведь доходят последние секунды старого и начинается что-то новое, ужасное и позорное. Мы готовы идти солдатами в иностранные легионы; мы готовы на все, но нам нужна помощь и прием; пусть в Хапаранде, на Кавказе, в Японии устроят такие пункты, куда мы можем явиться, и мы рискнем на все, чтобы туда попасть и там продолжать бороться и за Россию, и за союзное дело.

До ужаса трагично сейчас положение Духонина, на которого перелагается выполнение предложения мирных переговоров; петроградские жулики понимают, что с ними не станет разговаривать ни Вильгельм, ни Карл и их правительства; поэтому они и прибегают к небывалому еще приему начала мирных переговоров через Верховного Главнокомандующего; тут адская мефистофелевская смесь гарантий для себя на будущее время, сваливания грязного и позорного дела на своих естественных противников и шанс при неповиновении сразу разделаться с опасной и остававшейся до сих пор незыблемой инстанцией старого порядка.

Одурь берет при виде той отвратительной трясины, в которую гонят Россию, трясины безысходной и смертельной. Теперь, ведь, уже и союзники бессильны помочь.

Большевики сообщают о захвате ими Пуришкевича с какими-то важными документами; воображаю, какую контрреволюцию они разведут по этому поводу; ведь, им надо все время пугать массы призраком реакции и возвращения "старого прижима".

Решительность и прямолинейность большевиков поразительны; поистине у них цель оправдывает средства. Сегодня в Известиях С. и Р. Депутатов помещен декрет военно-революционного штаба, коим вся ответственность за продолжение внутренней борьбы возлагается на имущие классы и объявляется, "что богатые классы и их приспешники будут лишены права получать продукты, a все запасы у них будут реквизированы, а имущество конфисковано".

Первая статья, лишающая права на продукты для питания, равняется огульным присуждениям всех к голодной смерти, ибо вся страна быстрым темпом несется к общей голодовке.

К надзору и сыску за богатыми и к применению к ним вышеуказанных мер призываются все рабочие, солдаты и крестьяне. Этим в массы бросаются такие воспламеняющие лозунги, при применении которых жизнь должна стать сплошным ужасом, ибо все, что вне большевизма, отдано на разграбление всей хулиганщине.

Не пришлось бы в скором времени и нашим союзничкам испить такую же смертную чашу; провозглашенные большевиками лозунги так аппетитны, что против них может не устоять западноевропейский пролетариат; средства же противодействия требованиям толп всюду достаточно поослабли.

9 Ноября.

Духонин удален от должности с провокаторским обвинением в совершении великого преступления перед трудящимися всего Mиpa. Это очень искусный ход, чтобы безвозвратно оторвать солдатские массы от последних остатков старого порядка и подчеркнуть, что их спасение только в поддержке власти большевиков.

Верховным Главнокомандующим назначен прапорщик Крыленко, известный по 1905 году товарищ Абрам; он сын мелкого чиновника в г. Люблине, физический и нравственный урод; был учителем в городской школе и, будучи сыном крещенного еврея, отличался жестокостью гонения бедных еврейских детей (эти данные даны мне чинами 18 дивизии, стоявшей в Люблине и до сих пор числящей в своих списках этого прапорщика).

Это назначение является вершиной позора, до которого дошла русская армия. Несомненно, что в лице большевиков Россия получила такую власть, которая ни перед чем не остановится.

Назначение Главковерхом Керенского было уже достаточно позорно, но то, что случилось сегодня, превосходить все границы. Я послал командарму рапорт, что при слагающейся обстановке считаю для себя позорным оставаться на занимаемой должности, но не желая нарушать установленных законов, оставляю должность на правах эвакуации, и передаю командование корпусом инспектору артиллерии генералу Власьеву.

Первым распоряжением нового Главковерха или, как ею сразу наименовали, Верхопрапа было радио, приказывавшее "каждому полку самостоятельно заключить на своем участке перемирие". В этом распоряжении вылилось все военное, политическое и умственное убожество этого ублюдка российской действительности.

У него не хватило мозгов, чтобы понять, что по ту сторону фронта стоить настоящая армия и что на подобное предложение оттуда даже и не ответят.

Из сообщения Ставки выяснилось, что Духонин даже не отказался прямо начать мирные переговоры, а только запросил, какими путями можно осуществить присланное ему распоряжение, так как ему известно, что на подобное заявление, обращенное полторы недели тому назад к союзникам и к врагам со стороны "Правительства", никакого ответа не последовало.

Опять приезжали французы; из разговоров с ними убедился, что союзники совершенно не понимают того ужасного состояния, в котором находятся и армия, и вся страна. Французский майор из состава военной миссии разливался на тему, что они не имеют права вмешиваться в наши внутренние дела из чувства деликатности, и что они глубоко уверены в том, что то, что сейчас у нас происходить, это лишь временное явление, так как несомненно, что Россия скоро опомнится, и наши солдаты поймут недопустимость сепаратного мира.

По обстановке было совершенно бесполезно говорить этому слепому, глухому и, очевидно, очень легкомысленному представителю французской армии, как глубоко и безнадежно он ошибается, да я и не вправе пускаться в такие откровенности. Сказать все это давно и сказать громко, резко, ничего не скрывая, должна была Ставка, к, если не хотел Керенский, то обязаны были сделать начальник его Штаба и Главнокомандующие фронтами (так же точно, как они обязаны были в конце 1916 года сказать всю правду Государю и не морочить его уверениями в полном спокойствии и верноподданности). Но неспособные сказать правду своему Царю, они не сумели развязать своих языков и тогда, когда каждый день и час грозно кричал о том, куда катится их страна и руководимые ими армии.

Все утро провел в корпусном комитете при многолюдном участии представителей от всех частей, "защищая" разработанный мной проект последовательной смены дивизий на боевых участках, на началах абсолютной справедливости; все было изложено так ясно, что все комитеты приняли его единогласно и обещали привести его в исполнение.

Но ни у комитетов, ни у сидевшего тут же корпусного комиссара нет никаких средств заставить полки выполнить эту схему в том случае, если какой либо из полков закинется и не захочет повиноваться.

В радио Крыленки о немедленном заключении перемирия имеется пункт, приказывающий арестовать всех генералов; однако, этот пункт до сих пор не выполнен.

Радио и декреты сыпятся, как из мешка; даже большевистские комитеты ошалели и временами становятся в тупик над получаемыми распоряжениями и их удивительной редакцией.

10 Ноября.

Заключение перемирия возложено Петроградом на военно-революционный комитет пятой армии, как, вероятно, на наиболее надежный.

В своих заявлениях Ленин и Троцкий договорились до того, что "законы" и "парламентская техника" это "выдумки буржуазии". Конечно, это все условности известного порядка человеческого сожительства, но, ведь, надо же хоть чем-нибудь отличаться от зверей.

Хлеб на фронте подходит к концу; какой может быть подвоз в стране, охваченной анархией и междоусобицей? Большевики обещают, что хлеб будет, и накоротке, вероятно, что-нибудь и сделают, ибо решительности им занимать ни у кого не приходится. Но никакая держимордовщина не поможет там, где при массовых потребностях может выручить только система сбора, налаженность подвоза и вообще отчетливая работа всего аппарата снабжения.

Сейчас мы перешли в довольно привычный для истории, но необычный по размаху период владычества штыков - штыкократии; впереди грядет какая-то смесь спартаковщины, крестьянских войн, пугачевщины, засилья преторианцев новой красной формации и все это под густым, пряным и дразнящим все звериные инстинкты соусом переоценки всех ценностей и переворачивания социальной лестницы верхними ступеньками вниз.

Много раз эта опасность грозила и цивилизации, и положению правящих и имущих классов, но до сих пор в их руках было и золото, и вооруженная сила, и они всегда выходили победителями; сейчас золото по-прежнему в их власти, но вооруженной силой сделался весь народ, что и является серьезнейшей угрозой для исхода начавшейся борьбы пролетариата и социальных низов против аристократии всех сортов.

11 Ноября.

Наконец то проснулись дремавшие девы союзных миссий; проснулись тогда, когда помочь нам уже поздно. И проснувшись, все же не поняли, с кем имеют дело, и вместо самых внушительных действий разразились грозным по внешности протестом против нарушения договоров и начала мирных переговоров, с предупреждением, что нарушение принятых Россией обязательств перед союзниками вызовет для нее самые тяжелые последствия. Неужели же все союзные представители до того слабоумны, что не понимают всей практической бесцельности своего протеста. Пустопорожние теперь это, сэры, мистеры и мусье, слова; разве они могут произвести какое либо впечатление на Петроградских товарищей, случайных захватчиков всей власти, исполняющих с одной стороны волю своих немецких нанимателей и хозяев, а с другой стороны стремящихся заразить своей пропагандой весь мир и разрушить все существующая формы жизни.

Что этим жуликам старые договоры; что им Россия; что им все эти угрозы! Ведь такие дипломатические ходы могут быть действенны для тех, у кого есть Родина, есть перед ней святые обязанности; есть перед кем то ответственность; для кого обязательно данное слово договоры, условия; для кого существуют слова: честь, традиция, порядочность...

В России же власть попала в руки шайки самой грязной смеси разных элементов, в которой, если верить тому, что про них говорят, есть 1-2% сумасшедших маниаков, убежденных маниаков, для которых все вышеуказанные понятия - круглый ноль, гнилые пережитки ненавистного им буржуазного строя; остальные же 98-99% состоят из совершенно беспринципных авантюристов самого гнусного сорта! нанятых немецких агитаторов и всевозможных выкидышей подонков пролетариата, преступной улицы и каторги, для которых столь случайно и неожиданно доставшаяся им власть нужна, чтобы за ее счет попировать вволюшку. Сейчас для сохранения их власти им очень кстати дерзкие и тешащие звериные инстинкты масс лозунги большевизма; ими они только и держатся и только под их сенью могут жить, наслаждаться, жрать и пить. Терять этой банде нечего; патриотизм, родина, честь и совесть для них пустые слова. Договоры им ненавистны, ибо исполнение их лишить их основы их существования - поддержки темных и загипнотизированных масс, а потому к черту все договоры и неудобные обязательства.

Угрозы союзников для них не страшны, ибо взобравшись на верхи власти, они сидят все время под другими, бесконечно более близкими и реальными угрозами. Они играют и будут играть до конца свою каторжную игру со смелостью и упорством каторжников, которым все равно нечего терять, и которые всегда готовы к возможности так же фейерверочно улететь в ту грязь, из которой они вылезли. Их идеология нам близко знакома по тем экземплярам комитетчиков, комиссаров и демагогов, подстрекателей солдатских толп, с которыми нас познакомили последние полгода нашей кошмарной жизни.

Что им союзные угрозы; это все равно, что пугать евангелием какого-нибудь закоренелого язычника или убедительными надписями защищаться от волков и гиен. Такие бандиты признают только грубую реальную силу, когда та возыметь их за шиворот и так тряхнет, что глаза на лоб выскочат; такую сволочь или гнут в бараний рог или... покупают. Лучше, если бы союзники прямо умыли бы руки вместо того, чтобы делать столь бесполезные глупости.

Совсем иное было бы, если бы вместо протеста к Москве во время были бы двинуты от Архангельска и со стороны Сибири союзные войска - единственное средство остановить развал армии и страны; тогда и протесты произвели бы везде совсем иное впечатление, ибо товарищи знали бы, что дальше стоит - и стоить близко и реально кулак, за коим последует немедленно соответственный и очень неприятный жесть. Если бы союзники не были слепы, то всегда имели бы возможность подкрепить восточный фронт несколькими американскими дивизиями в его северной части и японскими на юге. А при таких ледниках гниение фронта сразу бы остановилось.

Теперь все это уже поздно; события летят с быстротой урагана и теперь союзные контингенты не могут уже поспеть на наш погибший и конченный фронт.

Борьба идет неравная; старая власть разбежалась; ее авторитет безвозвратно потерян; она изжита и стала ненавистна тем, кого ее же дряблость, нежизненность и ошибки сделали силой; ее сторонники рассеяны, неорганизованы, запуганы и забиты и для спасения своей шкуры, достояния и привилегий (не все конечно, но к сожалению большинство) готовы на всякие уступки, компромиссы, жертвы и даже подлости. Организация сохранившихся здоровых элементов сейчас уже очень трудна; все ненадежное с точки зрения новой большевистской власти уже взято под подозрение и под неослабный надзор.

Новая власть народных комиссаров находится сейчас в совершенно иных условиях: она переживает медовый месяц своего существования и, прилещивая к себе толпы, расточает им самые заманчивые обещания и жирные посулы; она гарантирует им немедленное избавление от всех реальных неприятностей войны и сулить самое широкое осуществление всех давно накопившихся вожделений. Она повелительница масс и всей вооруженной силы страны; она ничем не связана, ничего не боится (потому что нечего терять) и дерзка до последних пределов.

Ее сторонники сорганизованы, захватили все рули и средства управления; они дерзки, жадны и готовы отчаянно защищать то, что приобрели и что уже начали пожирать.

Ясно, условия борьбы и силы сторон слишком неравны; несомненно также, что и обаянию власти товарищей комиссаров тоже наступить конец, ибо неизбежные законы жизни заставить их скоро начать принуждения и воздействия (что они кое в чем уже и начали), а когда это произойдет, то массы поднимутся против них также охотно, как они поднялись и против Царя, и против Временного Правительства, против Керенского. Трудно свалить первую власть, первые авторитеты, а потом это делается к легко, и охотно; наша интеллигенция очень постаралась, чтобы сделать возможным первый опыт и подрубить те суки, на которых сама сидела; ну, а теперь разные товарищи и руководимый ими массы будут повторять этот опыт с каждым, кто захочет наложить на них ярмо принуждения.

Играть в дудку инстинктов толпы большевики большие мастера: достаточно почитать большевистские газеты, наполненный заманчивыми декретами и еще более сулящими обещаниями, и умело поданными и раздутыми восхвалениями всего уже якобы сделанного новой властью для солдат, народных масс и трудящихся.

Соседний 27 корпус объявил, что будет всемерно поддерживать власть народных комиссаров и начинает переговоры о мире; наши комитеты все присоединились к этому решению. Задерживаю свой отъезд, желая дождаться приезда заместителя; оставаться и изображать какую-то гнусную пародию на Корпусного командира не могу и не хочу. После обеда получены две телеграммы, достаточно ярко показывающие в какие руки попала Всероссийская власть и какой курс она принимает; первая телеграмма за подписями новых дуумвиров Ленина и Троцкого, призывающая к беспощадной борьбе против буржуев, помещиков и чиновников; ко всем инакомыслящим приказывается применять ни перед чем не останавливающийся террор, с заключением в Петропавловку и на Кронштадтские форты. Вся горечь современной действительности, все грехи прошлого и вся ответственность и за прошлое, и за будущее очень искусно сваливается на буржуазию и на контрреволюционных генералов; по-видимому, мы уже не только в преддверии, но уже в сенях самой черной коммуны, но уже не в парижской, а в чисто русской редакции.

Другая телеграмма из противоположного лагеря от еще уцелевшего где-то Комитета Спасения Родины и Революции (тошнота берет от одного этого названия) с призывом к массам одуматься и понять, к чему ведет Россию сепаратный мир и соглашение с немцами. Неравная опять борьба: у красных дерзкая, чисто каторжная решительность, оглушительное действие и самые крайние средства террора; а у их противников жалкие уговоры, искание тех струн, которых у слушателей нет, и попытки заставить понять головой и почувствовать сердцем тех, у которых эти органы к таким операциям не приспособлены. По прежнему интеллигентные классы пытаются разговаривать с массами своего собственного измышления и не замечают всей бесполезности такого занятая; неужели восьми месяцев было мало для того, чтоб убедиться, что все эти нежные средства не по адресу направлены и совершенно негодны.

Тот рейс, которым несутся события, заставляет бояться, что всех нас ждут впереди еще более ужасные дни, еще более тяжкие испытания. Временное правительств не сумело приручить зверей; большевики же спустили зверя с цепей, и начинается его царство; пока его не запрут опять (на что мало надежды) или он сам не подохнет, до тех пор будет мрак и ужас, стоны, смерть и кровь.

Нужны великие муки и страшные испытания для того, чтобы массы постигли, что людям нельзя жить по звериному.

Вечером получили телеграмму армискома, что в его составь возвратились ушедшие ранее социалисты и что армиском принял на себя поручение начать с немцами мирные переговоры; корпусные представители умеренных социалистов говорят, что им пришлось изменить свою тактику в виду безвыходности создавшегося положения и для того, чтобы, приняв участие в переговорах, постараться побольше спасти и выторговать в пользу России, не давая большевикам сделать все это единолично и в крайних, несомненно крайне вредных для нас тонах.

Погода стоит, как нельзя быть хуже; дороги стали совершенно непроезжими в окопах, блиндажах и бараках-землянках невероятно грязно и мерзко, ибо ни чистить, ни поправлять никто из товарищей не хочет; крутости окопов обвалились половина окопов залита жидкой грязью; под нарами навозные кучи; товарищи отправляют все естественные потребности тут же в соседних ходах сообщения и рядом с землянками; все помещения обратились в какие то свалки соломенной трухи, подсолнуховой шелухи, костей, консервных банок, корок хлеба и т. п.

Конский состав валится сотнями. С продовольствием отчаянно плохо; некоторые части отправили в тыл целые вооруженный экспедиции добывать муку и мясо.

Товарищ Луначарский разразился каким-то весьма нелепым обращением к новоявленной опоре большевизма красной гвардии и выражает уверенность, что в будущем красногвардейцы "создадут невиданные еще шедевры ослепительной красоты". Видимо, в припадке красного кликушества можно договориться и до таких вещей! Одно можно только сказать, что Mиpy не поздоровится от этих шедевров и свет померкнет от этой красоты.

12 Ноября.

Мелкий, как сквозь сито, дождик с примесью снега. Осень в этой местности всегда мерзкая, но в этом году природа как будто бы решила побить все рекорды мерзости.

Телеграмма из Вашингтона сообщает, что Правительство Северо-Американских Соединенных Штатов решило остановить отправку всего заготовленного там для России (а заготовлено не более, не менее, как на 8,5 миллиардов рублей); вместе с сим делается предупреждение, что если у власти останутся большевики и будет заключено с немцами перемирие, то всякие отправки из Америки будут окончательно воспрещены.

Распоряжение совершенно естественное, ибо было бы глупо отправлять в Россию боевое снабжение, которое в ближайшем будущем попадет в руки немцам и будет обращено против тех же американцев.

Но только все это поздно, ибо ничем этим наших командующих товарищей уже не испугать. Обидно узнавать про эти запоздалые попытки остановить Россию в ее безумном прыжке в темные глубины самых изуверских экспериментов.

Боевая и командная деятельность начальников совершенно атрофировалась; исчезла даже последняя тень, возможности влиять на события попытками объяснить войскам происходящая события и этим удерживать от крайности совершенно бессознательное и бродящее за вожаками стадо; при современном составе частей раз говорить генерал, значит или врет, или отводить глаза с какой-нибудь контрреволюционной целью: Сейчас, напр., пропаганда в частях убедила солдат, что французские и английские солдаты на их стороне, требуют того же самого, но пока еще сдерживаются своим империалистическим начальством. Еще в июле я несколько раз просил нашего командарма выхлопотать присылку нам в прикомандирование к каждой части по несколько французских и английских солдат (из крестьян и рабочих), которые от себя ознакомили бы наших с условиями военной службы в иностранных армиях и жизни заграницей; к сожалению, верхи очевидно не поняли глубокого практического значения этой меры и она осталась неосуществленной.

Троцкий начал печатать в Известиях С. и Р. Депутатов документы из секретной переписки Министерства Иностранных Дел; ничего особо секретного и сенсационного в опубликованных документах нет; только самый факт печатания характеризует всю гнусность власти, которая этим занимается, торопясь расплатиться с немецким генеральным штабом за полученные когда-то серебренники. Стараются, развернуться сразу во всю ширь своей подлости. Им не важно, что для людей, способных разобраться во всех этих документах, их значение очень ничтожно; они бьют на скандал, на щекотание темных масс волнующей и очень выгодной по результатам сенсацией; материал умело приготовляется опытными по этой части человечками, знающими, что надо пропустить, а что так оттенить, загримировать, а в случае надобности и подделать, чтобы било в нос и подкладывало бы свинью и союзникам, и старому режиму, и Керенскому со товарищи.

Для меня некоторые из опубликованных документов, очень интересны, так как ярко показывают до какой степени было слепо Временное Правительство и как оно не знало и не понимало ни положения, ни настроения страны и армий. Терещенко рассылал нашим послам самые розовые и успокоительные телеграммы в то время когда все уже трещало и разлезалось по всем швам.

Выходит, что и при революционном Правительстве все оставалось по старому, как было при Царях; по старому продолжалось бессовестное втирание очков, замазывание самых кричащих прорех и безобразий; по старому всюду кипели, пресмыкались и творили свое злое дело такие же прохвосты, жулики и лжецы, как та придворная клика, которая погубила Царское Село.

Теперь становится более или менее понятно, почему союзники были так плохо осведомлены об истинном положении России; многочисленные военные миссии, несмотря на свою распространенность по всему фронту, видимо, тоже питались информацией из казенных источников, сидели при больших штабах и прозевали то, что творилось в стране, в правительстве и в армии.

С ночи вся власть над пятой армией передана в руки военно-революционного комитета и все наши командные распоряжения отданы под контроль комиссаров.

Послал телеграмму в штаб армии, что с сего числа не считаю себя больше командиром корпуса, и в виду неприсылки заместителя, прибегаю к способу эвакуации передал командование инспектору артиллерии генералу Власьеву, очень спокойному и равнодушно на все смотрящему человеку.

В заседании Цика один из большевиков назвал приказ Крыленки о перемирии величайшей бестактностью и легкомыслием - оценка очень правильная, но по выражениям слишком мягкая по отношению к этой квинтэссенции военной безграмотности.

Вечером получена телеграмма Троцкого, сообщающая товарищам, что заявления начальников союзных военных миссий - ложь, и что все воюющие народы жаждут заключить мир, но этому мешают империалистические правительства и контрреволюционные генералы, а потому товарищи солдаты призываются к самой беспощадной борьбе за мир.

Тошнотворно противен весь этот набор специально митинговых фраз и терминов, обычной бутафории дешевеньких демагогов-орателей, рожденных из грязной пены современной хулиганщины и quasi-революционных кругов.

Весь актив этих любезных толпе словоизвергателей состоит в привычке скоро, туманно и по книжному говорить, уснащивая свою речь множеством заученных (подчас смутно понимаемых самим оратором) иностранных слов, часть которых уже приобрела для толпы значение жупела и сделалась лозунгами и любимыми поговорками.

Собираюсь в отъезд. Бог весть, удастся ли когда-нибудь вернуться; еду искать в России или за границей ряды тех, кто будет продолжать бороться за Россию с навалившейся на нее бедой. Бесконечно тяжело уезжать; три года тяжких испытаний, радостно переносимых ради родины во исполнение того, чему была отдана вся жизнь, - окончились ужасом, горечью и позором последних восьми месяцев. Прошлое погибло; будущее черно. Куда идти? что делать и что ждет впереди? Полтора года напряженной работы над 70 дивизией сделали ее когда-то в двух армиях образцом порядка, благоустройства и воинской доблести; это была моя гордость, и все развалилось.

Я никогда не был оптимистом, но невероятно быстрый развал частей явился и для меня слишком неожиданным. Позор и горечь всего пережитого за последнее время и те черные перспективы, которые грезятся мне впереди, заставили как то отупеть и потерять способность остро чувствовать, изумляться и негодовать. С таким чувством отупения я подписал последний приказ (приказ какого-то огородного чучела, которого никто не слушается) по корпусу и сижу в своей маленькой комнате Шенгейдского помещичьего дома, с чувством безразличного равнодушия, подобно человеку, все уже потерявшему, все испытавшему.

Поздно вечером полковник Гейдеман из штаба армии передал, что в Двинск прибыль Главковерх (с позволения сказать) Крыленко и дважды требовал к себе командующего армией генерала Болдырева, но тот категорически отказался это выполнить, заявив, что он такого Главнокомандующего не знает. Простил за это Болдыреву многие его ошибки и вихляние; ему тоже надо было лавировать в надежде выиграть время, но когда пришел час, то он поступил так, как то обязывало его положение, и, когда надо было сказать прямо "да" или "нет", то он сказал: нет.

13 Ноября.

Собираясь ехать в Двинск на вокзал, узнал об аресте Болдырева; узнал также, что утром Власьев выехал в Двинск, куда Крыленкой вызваны все командиры корпусов. Решил отложить свой отъезд, чтобы не могли сказать, что я спешно, в виду происшедших событий, удрал из корпуса.

Власьев вернулся поздно вечером; на вызов Крыленки приехали все корпусные командиры армии, за исключением командира 27 корпуса генерала Рычкова.

По мнению Власьева Крыленко не ожидал такого успеха, и это его подбодрило до неспособности скрывать свою радость; он был необычайно любезен, рассыпался в уверениях самого глубокого уважения к командному составу, цену и значение которого он, Крыленко, отлично понимает; уверял, что побеспокоил командиров только из желания ознакомиться с положением дел и проливал крокодиловы слезы по поводу того, что генерал Болдырев "не пожелал исполнить его покорнейшей просьбы заехать к нему в вагон".

Свой приказ о заключении перемирия полками Крыленко признал ошибкой, вполне естественной в той лихорадочной обстановке, в которой он отдавался; свои угрозы по адресу генералов просил понимать ограничительно и только по адресу тех, кто бунтует против власти Совета Народных Комиссаров.

Утверждал, что ни о каком сепаратном мире они не думают, а говорят об общем мире, так как знают, что мира хотят все воюющие; пытался доказать, что их не так понимают и что союзников они нисколько не боятся, а от японцев уже получили гарантию полного нейтралитета в восточных делах.

Относительно сопротивления Ставки и Духонина Крыленко заявил, что "им надоела кровь", а поэтому они не двигают на Могилев свои Петроградские войска, - которые де в один день могут смести всю Ставку, - так как уверены, что сопротивление ликвидируется само собой, как только Ставка увидит, что она одинока.

Такова, в передаче Власьева, суть беседы; командиры корпусов, по словам В., говорили с Крыленкой резко и правдиво, особенно же командир 47 корпуса генерал Суханов. При прощании Верхопрап был утонченно вежлив, благодарил за откровенное изложение своих мыслей и высказал, что считает, что прибывший к нему командный состав действительно любит свою родину, так как пошел навстречу его протянутой руке.

Тут он заявил, что смещает с должности генерала Болдырева и назначает его начальником дивизии, а поэтому просит посоветовать, кого назначить командующим армией, а также и Главнокомандующим фронтом на место удаленного от командования генерала Черемисова.

Бывшие на совещании комиссары стали выдвигать мою кандидатуру, и Крыленко поручил корпусному комиссару Антонову спросить меня согласен ли я на такое назначение. Я ответил, что при современном положении не желаю командовать ни одним солдатом, а не то, что армией или фронтом.

По-видимому, наша армия единственная, куда новоявленный Главковерх мог проехать беспрепятственно; нам очень напортило сиденье на прямом сообщении Двинск - Петроград при исключительном удобстве распространения по тылам и резервах всякой нечисти и пропаганды; даже 12-я, худшая по составу и заболевшая большевизмом ранее, армия в конце концов обольшевизилась не так скоро, как мы.

14, 15, 16 Ноября.

Довольно тяжелый переезд в Петроград; пришлось пройти все эвакуационные мытарства. В Петрограде спокойно; улицы переполнены толстомордыми и отлично одетыми углубителями революции. Немедленно по приезде домой стали собираться ехать на юг в Новороссийск; говорят, что на казачьих землях большевизм не может получить широкого развития.

17 Ноября.

Большевики все более и более раскрывают свои карты; эпоха правления наступает, кажется, самая крутая, так что и Держиморда позавидует, но по всему видно, что большевистская дубинка идет впрок; российскому народу веселие не только в том, чтобы пити, а и в том, чтобы быть биту. Мирные переговоры направлены очевидно к сепаратному миру, но все это идет ступеньками; за то на союзников большевики определенно плюют.

18 Ноября.

Был в Главном Управлении Генерального Штаба; старшие чины сидят в постоянном, ожидании ареста, однако, работа идет по прежнему руслу. Узнал, что на заключение мира заставили ехать в качестве военных экспертов Полковников Генерального Штаба Шишкина и Станиславского. Вся задача Главного Управления сводится сейчас к тому, чтобы всеми мерами задержать разрушительную работу большевистских военных верхов и направить реформаторскую деятельность Смольного в хоть сколько-нибудь осмысленное и не вредное для России русло; делаются попытки получить право редакции декретов, касающихся армии, для того, чтобы облекать их в грамотную форму. Все надеются на то, что большевизм долго не продержится, и стараются сохранить старые учреждения и всю систему для будущего; я не разделяю здешнего оптимизма, ибо не вижу того, что отняло бы власть у комиссаров, заключающих мир, развязывающих от всех обязанностей и сулящих массам всякие приятности. Очень жаль всех старших чинов управления; положение их действительно каторжное и хуже нашего фронтового; конечно, для текущих дней они делают серьезную работу, но вся трагедия в том, что работа-то бесполезна, никакие мягкие эволюционные приемы с большевизмом не сладят; по всей же системе, принятой комиссарами, для меня ясно, что сейчас они выбирают тех, кто пойдет к ним служить, и налаживают свои аппараты военного управления; когда последние будут готовы, то они разобьют все старое и вышвырнут всех тех, кто не будет с ними.

19 Ноября.

Приехал с фронта мой денщик; по его рассказам состояние войны с немцами фактически прекратилось; братанье идет по всему фронту немцы ходят по окопам, забираются в наши тылы, но к себе наших товарищей не пускают; дезертирство увеличилось до невероятных размеров и роты тают.

Большевики продолжают показывать свои отточенные немцами коготки: аресты разгоны, реквизиции, воспрещения, угрозы сыплются из Смольного непрерывным потоком; массы пока рукоплещут, ибо их шкурки и животики все это пока еще не затрагивает, а отдается на чужой спине. Но одно можно сказать, что такого "тащить и не пущать" не было и при первоклассных Угрюм Бурчеевых.

20 Ноября.

Большевики закрыли все даже социалистические газеты; все молчат и покоряются, а с насильниками ничего не делается. Силой разогнали городскую думу и посмеялись над ее протестами.

Ставка арестована; туда отправился Верхопрап Крыленко с новым начальником штаба -Верховного Главнокомандующего товарищем Шнеуром (поручик, выгнанный судом офицеров из какого то гусарского полка); для пошло-опереточного Верхопрапа нашелся подходящий Наштапрап; умершую русскую армию ничто уже оскорбить не может.

Представителями "России" на заключение мира назначены "чисто кровавые" русские, товарищи Иоффе и Розенфельд-Каменев; есть ничтожное облегчение в том, что на исполнение этого позорного, гнусного и предательского акта пошли не русские люди.

Ходят слухи, что Корнилов под охраной 400 Текинцев спасся из Быхова и пробивается на юг. Легко вздохнулос при этом известии, так как судьба Быховских заключенных все время висела мрачным кошмаром; теперь, по крайней мере, есть надежда, что они пробьются на Дон или, если погибнуть, то честно, в бою, а не под лапами и муками красных палачей.

Похоже на то, что под впечатлением захвата общероссийской власти, Россия расколется на свои составные части: Украина уже объявила себя самостоятельной, Западная Сибирь тоже, какое то движение идет на Дону...

21 Ноября.

Сидим в полной неизвестности; газеты закрыты, и большевики сообщают только то, что им выгодно. Городская милиция, укомплектованная старыми солдатами, распущена, и город управляется красногвардейцами и матросами - встретили на Кронкверкском проспекте трех таких товарищей с мордами хоть сейчас в альбом Сахалинских типов Дорошевича.

Объявлено, что Ставка занята войсками Крыленки и что Духонин убит; вот же и "нам надоела кровь"!

22 Ноября.

Ввиду невозможности выбраться на юг без какого-нибудь официального документа, отправился на эвакуационный пункт и получил разрешение на отправку на Кавказ для лечения. Арестованы военный министр Маниковский и начальник генерального Штаба Марушевский и увезены в Смольный; за что арестованы - неизвестно. Крыленко в газетах изливает свое негодование по поводу убийства Духонина и пытается умыть руки. Конечно, физический убийца не товарищ Абрам, а те солдаты, которые разорвали на куски последнего Верховного Главнокомандующего Русской Армии и которые были натравлены на погибшего теми обвинениями, которые возвели на него Крыленко и Ко.

На фронте во исполнение декрета народных комиссаров о выборном начальстве идет выбор начальников; Петроград наполняется толпами низверженных командиров всех рангов; эти еще счастливые, ибо им разрешили уехать; куда хуже положение тех, которые силой оставлены на фронте и разжалованы на должности кашеваров, конюхов и т. п. и погружены в невероятнейшую атмосферу брани и насилий.

23 Ноября.

На мирные предложения большевиков немцы ответили с гордым снисхождением и заявили, что согласны на сепаратный мир при условии полнейшей покорности с нашей стороны, они великолепно учитывают наше положение, знают, что мы воевать не можем и сдерут с присланных ими на управление Россией товарищей, сколько им захочется.

Большевики сконфуженно молчат; они не так еще окрепли, чтобы воочию показать наложенный на их сердца, совесть и воровские руки немецкие клейма. Те обрывки донесений о мирных переговорах, которые им пришлось опубликовать, дают достаточную картину унижений, которые испытывают их представители, ведущие эти переговоры (вернее сказать, должны испытывать).

24 Ноября.

Свидетельствовался на распределительном пункте, пока еще старым порядком без товарищей и комиссаров. Свидетельствовалось 70 человек и с ними управились в два часа; в общем одна комедия и отличный путь для уклонения от службы разных симулянтов и шкурников. Много приходилось ранее слышать о наших эвакуационных нравах и порядках, но я никогда не думал, что все это может делаться столь откровенно и бесцеремонно.

Выпущен декрет, коим упраздняются Сенат, все суды и мировые судьи, - еще новая подачка всем тем, у кого остались счеты с этими неприятными для свободных товарищей учреждениями.

За эти дни испытал стояние в разных продовольственных хвостах; какое, это должно быть мучение для людей одиноких, старых, слабых, занятых службой или работой. Перешли на дачу хлеба по три восьмых фунта в день, причем половина состоит из соломы; солома эта с непривычки ранит горло, и я принял эти раны за заболевание ангиной. Когда удается купить картофель, то перепекаем наши дачи хлеба в немецкий К. К. брод.

Цены растут не по дням, а по часам; у кого есть деньги, тот может все покупать у товарищей солдат, добывающих себе все в большом избытке при помощи угрозы разными колющими и стреляющими инструментами.

25 Ноября.

С ночи и весь день толпы черни, солдат, матросов к набравшейся в Петроград хулиганщины громили винные погреба Зимнего Дворца; шла перестрелка, трещали пулеметы, временами доносилось пьяное ура.

Народные комиссары оказались не в силах справиться с бандами товарищей, решившихся поживиться запасами царских погребов.

26 Ноября.

Осчастливлены декретом, отменяющим права собственности на дома, которые переходить во власть местных советов.

Вернулась с фронта мирная депутация; предложения немецкого командования держатся в строгом секрете; на ушко в Главном Управлении сообщили, что они настолько позорны и унизительны, что даже большевики стесняются их опубликовать, боясь, что остатки национального стыда еще не успели окончательно заглохнуть.

В большевистских верхах очередной скандал: начальник штаба Верхопрапа товарищ Шнеур оказался бывшим агентом одного из охранных отделений; в этом нет ничего удивительного ибо 90% таких агентов представляли из себя самых отборных мерзавцев, за деньги готовых на что угодно и химически чистых от всяких убеждений и принципов; люди они бывалые, смелые и тем, кто избежал регистрации, предстоит большое плавание в большевистских морях; они это хорошо сознают, что и объясняет, почему и в марте и в октябре так старательно уничтожались архивы охранок и сыскных отделений: многим крупным шишкам революции надо было уничтожать следы своих близких и платных отношений с этими мало почтенными с революционной точки зрения учреждениями.

27 Ноября.

Большевики продолжают привлекать к себе расположение и поддержку всех низов решительностью своей расправы с правами верхов и стремительностью раздачи низам разных благ; они сумели даже расколоть крестьянство на его общем съезде. Среди офицеров ходят слухи, что на юге началось антибольшевистское восстание, и что казаки и хохлы поднимаются против петроградских большевиков.

28 Ноября.

После первого периода ошаления от захвата власти большевиками, начинается какая-то реакция против совершившегося, но, к сожалению, только на почве болтологии; на улицах устраивают манифестации в пользу Учредительного Собрания, в котором видят единственное спасение от власти комиссаров. Много речей, но разве в речах сила? ведь, если за Собранием будут стоять только слова, резолюции и вздохи, то, если оно не будет большевистским, оно не проживет и часа - комиссарская решительность тому порукой.

29 Ноября.

Говорят, что вчера собралось что-то вроде Учредительного Собрания: сошлись, открылись и закрылись. Завтра ожидается декрет об уничтожении чинов и орденов; низы и чернь рукоплещут этому событию, видя в том великую победу. Не рано ли радуешься многоликая, безголовая, гульливая, бурливая и глупая толпа? Не придет ли время, когда начнешь стонать и жалеть о прошлом?

30 Ноября.

Становятся несомненным, что юг России восстал против Петрограда; большевикам сейчас это кстати, так как дает им богатый материал, чтобы пугать товарищей грозным призраком надвигающейся контрреволюции, которая только и идет за тем, чтобы отнять у них то, чем большевики набили их рты, животы, карманы.

Всякому ясно, что большинство населения не на стороне большевизма; но ясно также, что большевикам дали столько времени, чтобы овладеть симпатиями масс, что с ними теперь уже не справиться в столичных, набитых товарищами и фронтовых районах, где все антибольшевистское приравнивается немедленно к самой черной контрреволюции.

Говорят, что против Дона двинуть Черноморский флот и направлены какие-то надежные части 5 армии. Замерла война на немецком фронте; загорается на новом, и загорается надолго, ибо большевики власти не отдадут, а значительная часть с их главенством не помирится.

Вся надежда теперь на казаков и украинцев; туда даже по частным сведениям спасаются с фронта офицеры, старые солдаты, часть служебной интеллигенции. Все дело теперь в разумных и талантливых вождях, которые отбросят гадости и старого, и нового порядков и сумеют овладеть искренним доверием всей страны; тогда наш полет в глубины анархии и пугачевщины 20 века может быть скоро остановлен. Я не знаю совершенно Каледина, но говорят, что он может быть таким вождем.

1 Декабря.

По городу все время идет редкая перестрелка; товарищи ходят толпами или разъезжают на автомобилях и громят оставшиеся частные винные склады и погреба; на улицах масса пьяных и идет открытая продажа награбленных редких вин.

В Бресте застрелился Скалон, принужденный комиссарами отправиться туда в качестве председателя комиссии по заключению перемирия. Трудно себе представить, что пришлось ему пережить на своем скорбном крестном пути.

Получил письма из корпуса; всюду вступили в должности выбранные начальники; у нас в 70 и 18 дивизиях эта процедура прошла еще достаточно разумно, но рядом творятся всякие безобразия; в артиллерии старых дивизионеров посадили коренными ездовыми (самая трудная служба), ротных командиров назначили кашеварами и уборщиками нечистот. Где-то южнее были случаи продажи нашими товарищами немцам своих пулеметов и орудий. Чудовищно все это, но при наших товарищах, к ужасу, не невозможно.

2 Декабря.

По сведениям союзных миссий немцы уже увезли с нашего фронта около сорока дивизий. Союзникам скоро придется на собственной шее испытать последствия своей близорукости, позволившей разложиться и погибнуть нашей армии.

Выбиваюсь из сил в попытках достать билеты для проезда на юг; надо заплатить большие комиссионные, а денег нет. Все стремления направлены к тому, чтобы уехать куда угодно, во только подальше от Петрограда; фронт как-то поблек в памяти; вспоминаю о нем, как о далеком покойнике.

Брат горничной семьи генерала К., солдат какой-то артиллерийской бригады с очень длинным номером, только что дезертировавший с фронта, хвастался сестре, что ему перепало несколько сот рублей от дележки суммы, полученной его батареей с немцев за проданные им орудия; когда сестра (лично мне это рассказывавшая) стала его ругать за такую мерзость, то он несколько смутился и возразил: "чего же было свое терять, когда соседи продали и разделили; чем мы хуже?"

При таком скотском мировоззрении возможны самые невероятные мерзости.

По городу ползают пущенные кем то слухи, что вся работа большевиков направлена в пользу восстановления у нас монархии, и что таково приказание Вильгельма; многие охотно верят этой нелепости.

3 Декабря.

Троцкий заявил, что ввиду начатой против них борьбы, они дают месяц, чтобы одуматься, а затем переходят на систему настоящего террора и введут гильотину для всех врагов народа. Крепко, но по крайней мере определенно и не воняет дряблостью.

В Петроградском гарнизоне началось антибольшевистское движение; поздненько спохватились товарищи присяжные охранители завоеваний революции. Использовав гарнизон для свержения Керенского, комиссары отлично учли ту опасность, которую представляли эти распустившиеся и привыкшие уже свергать правительства войсковые части; они ввели в Петроград латышские полки и после этого начали понемногу гнуть товарищей. Особенно не нравится новое положение Семеновцам, Преображенцам и Волынцам, игравшим до сих пор роли первых революционных любовников.

Большевики уже начали решительную игру, указав войскам Северного фронта, требующим смены, что таковая вполне возможна при помощи частей Петроградского гарнизона, все время стоящих в тылу и не нюхавших еще пороха.

4 Декабря.

Немцы предлагают комиссарам купить у нас оставшуюся у нас материальную часть и боевые запасы. Приехал с южного фронта полковник М.; разговаривал с ним по поводу июньского наступления; он согласен с моим мнением, что наступление было крайне несвоевременно, безнадежно и сыграло весьма серьезную роль в усилении в войсках большевизма. Спросил у него, можно ли было у них рассчитывать на поддержку частями войск Корниловского выступления; оказалось, что так же, как и у нас на фронте, - нет, нельзя было.

Очевидно, что мы, строевые начальники северного фронта, были правы, считая это выступление совершенно безнадежным и несвоевременным; его надо было делать или ранее июньских авантюр, или же попозднее, когда массы познают, что такое большевизм.

Вечером выпущены бюллетени о заключении перемирия, о приезде в Брест Кюльмана и Чернина и о выезде туда же Троцкого.

В пять недель большевики обделали одно из крупнейших событий текущего века, сбросили с боевых счетов 10 миллионов русских штыков и развязали немцам руки на всем восточном фронте.

Союзникам предстоит горячая баня и только помощь американской техники может их спасти; один из моих сегодняшних собеседников высказал мысль, что Брестское перемирие может быть гибельно и для самих немцев, так как известие о том, что русские прекратили воевать и будут пользоваться всеми благами мира может вредно отразиться и на воинственности настроения германских войск.

По городу все шире распространяются слухи о предстоящем восстановлении монархии; думаю, что здесь прежде всего сказывается затаенное желание большинства пришибленных "завоеваниями революции" обывателей, которые, под ужасом всего переживаемого, забыли все, чем прежде попрекали Царский режим, и готовы целовать вновь появившегося городового, если бы он воскрес.

5 Декабря.

Все время идет редкая перестрелка, продолжается грабеж винных погребов; около Биржевого моста воздух напоен запахом шампанского от разгромленных складов, бывших под зданием биржи; вечером впечатление такое, как будто бы находишься на фронте и идет перестрелка секретов. Большевики приняли суровые меры против винных погромов, но пока бессильны с ними справиться; на этой почве происходят острые конфликты между солдатами гарнизона и красноармейцами.

Петроград сейчас залит дезертирами и всевозможными отбросами фронта, торгующими, жиреющими и благоденствующими.

Вечером по городу распространилось сенсационное известие о занятии японцами Владивостока и о предъявлении союзниками какого-то ультиматума. Занятие Владивостока может иметь огромное значение для спасения всего Приамурья от распространения там большевизма; природного большевизма там быть не может, но опасен большевизм привозной, специфически городской, подслоенный каторжными и хулиганскими элементами.

Что же касается ультиматумов, то в данном случае союзнички не на тот крест молятся; хоть бы теперь пора мистерам и мусью разглядеть, с кем приходится вести дело.

6 Декабря.

Получил письмо из корпуса; демократизация и развал летят там бешеным темпом. Товарищи заняты преимущественно торговлей; немцы платят за съестные припасы и за мыло огромные цены (кто-то из телефонистов штаба 70 дивизии получил золотые часы в обмен за два куска мыла).

Комиссары объявили войну Украине; быть может, на этом они расквасят свои морды; украинцы, как в 70 дивизии, так и в частях 21 корпуса (почти целиком украинизированного) резко выделялись среди остальных товарищей своей разумностью и уравновешенностью и держались особняком, не поддаваясь большевизму; одно время я даже думал основать на них закрепление порядка в 70 дивизии, но по революционной неопытности ждал разрешения и опоздал; надо было, не ожидая никаких разрешений, украинизировать полки, и тогда наверно они удержались бы (хотя бы потому, что тогда я не получил бы для дивизии те ужасные хулиганские пополнения, которые гноем залили дивизию в августе и сентябре).

По тому, что я видел в частях, имевших преимущественно состав из украинских губерний, думается, что никакого народного сепаратизма у хохлов нет; это учение городское или зарубежное и для интересов России безопасное.

Казаки шевелятся; получено известие, что Каледин занял Ростов и разгромил тамошних большевиков; с этим именем связывают большие надежды; говорят, что это человек идеи, твердый, решительный, способный на подвиг; дай Бог, чтобы это было так; хочется хоть где-нибудь искать просвета и надежды.

Объединенная Украина и казаки могут сыграть решающую роль в деле спасения России; только бы не рассорились, по славянскому обычаю, из за каких-нибудь мелочей и не забыли, что сейчас главное свалить большевиков.

Местная анархия в Петрограде разрастается; синодик разгромов, грабежей и всевозможных насилий ширится. Большевики объявили осадное положение - довольно смешной с их стороны жест (должно быть отрыжка старых времен, когда объявление этого положения считалось ultima ratio для прекращения всяких беспорядков); вед осадное положение это отмена законных гарантий и установление крутой военно-административной диктатуры, ну а что же установлено большевиками с конца октября, как не самая дикая диктатура, во много раз крепче и беспардоннее любого осадного положения прежнего времени.

Интересно также, какими силами располагают сейчас комиссары для обуздания революций, Керенским и ими сугубо распущенных товарищей; пока что - только латышскими полками, которые со смаком и с холодной жестокостью расправляются со своими недавними господами и хозяевами; помогает комиссарам и посеянная ими вражда между солдатами и красноармейцами. Отдувается же за все ошалевший от страха и наведенных новой властью порядков обыватель.

7 Декабря.

Стрельба и погромы, несмотря на все комиссарские угрозы продолжаются; измываюсь в попытках достать билеты для проезда на Кавказ; хочется удрать всей семьей; все вещи отправили в Новороссийск. Бесконечное стояние в разных очередях и хвостах выматывает все силы, но за то приучает к терпению.

8 Декабря.

Ответ украинской рады большевикам великолепен: что ни словечко то перл хохлацкого остроумия и злой удар по заправилам Смольного; в то же время видно, что авторы не лишены понимания наличной обстановки и чувства разумной государственности. Хорошо бы Репину написать картину на тему "ответ Украинской Рады Смольному". Характерно то, что в ответе подчеркнуто, что Украина стремится к федерации, а не к самостийности.

Сейчас самое опасное это вмешательство украинцев австрийской ориентации, что несомненно будет поощряться немецким командованием, коему не с руки все, что может свалить его петроградских ставленников.

Наконец то, газеты подняли животрепещущие вопросы о грядущем голоде, о неизбежном при принятом большевиками курсе экономическом крахе и о катастрофическом состоянии транспорта со всеми вытекающими из сего последствиями. Этим специально занялась "Новая Жизнь"; ее сводки дают ужасные картины того, что творится на Руси: товарищи на железных дорогах творят великие безобразия, избивают служащих, и дороги корчатся в последних судорогах. Заводы и фабрики постепенно закрываются, ибо никакая производительная работа невозможна при современных расценках и при ничтожной работоспособности. Одна из петроградских фабрик, занимавшаяся во время войны постройкой деревянных частой для аэропланов, захотела перевести свои деревянные мастерские на выделку ходовой мебели; после выделки первой, партии обыкновенных письменных столов, стоивших прежде 40-45 рублей, произвели подсчет себестоимости и оказалось, что материал и работа стола обошлись в 1800 руб.

И так везде и во всех отраслях производства.

9 Декабря.

Верхопрап Крыленко не на шутку собрался воевать с Украиной. Троцкий объявил, что им дано разрешение формировать особые отряды из военнопленных, сочувствующих углублению русской революции и диктатуре пролетариата; несомненно эта попытка направлена к образованию особых частей, чтобы справляться с непокорными товарищами. Товарищ Троцкий торопится и не боится делать то, что боялся сделать товарищ Керенский.

Вообще по всему тому, что говорят в Главном Управлении Генерального Штаба про работу военного комиссариата, очевидно, что комиссары понимают, что товарищи были хороши для того, чтобы свалить старую власть, но что надо возможно скорее завести свои специальные большевистские части и на них опереть свое влияние. Троцкий отлично сознает, что приходить час, когда надо иметь надежные скорпионы, чтобы погонять и обуздывать эти слишком разошедшиеся звериные кучи; латышей едва хватает для Петрограда.

10 Декабря.

Судя по газетам, на юге образовался новый внутренний фронт и началась настоящая война; туда спешно отправляются части красной гвардии; комиссары убивают одновременно двух зайцев, так как этими отправками очищают Петроград от наиболее активных и опасных элементов. Пытаюсь достать какие-нибудь товарищеские документы, чтобы пробраться на юг, так как при данной обстановке открытый проезд с документами на командира корпуса, генерала и барона совершенно не возможен; так говорят все пробравшиеся с юга к своим петроградским семьям. Красноармейцы отправляются на юг с воинственными манифестациями; они еще не ошпарены впечатлением войны.

Идет приготовление общественного мнения и петроградского населения к подошедшему уже вплотную продовольственному краху со взваливанием всей вины на буржуев и на старый режим. Большевики в объяснениях вообще не стесняются: ведь объявили же они, что пьяные погромы последних дней организуются кадетской партией с целью ухудшить общее положение и использовать для контрреволюции пьяное настроение толпы. Ведь говорил же Троцкий, что, если Учредительное Собрание пойдет на непочетный для России мир, то большевики уйдут из собрания и пойдут против него. Разве слова теперь к чему-нибудь обязывают.

Пока что несомненно только то, что к нам пришел Царь Голод, а с ним экономический и промышленный крах.

11 Декабря.

 Первый день, прошедший без новых декретов; или материал для них истощился, или южные события слишком отвлекли внимание комиесаров.

По части продовольственного кризиса комиссары призывают рабочих справиться с ним "своими средствами"; как сие понимать в обращении к рабочим не поведано, но, при выяснившемся уже арсенале большевистских способов, средства должны быть весьма решительные и для нас буржуев, контрреволюционеров и старорежимников достаточно колючие.

В газетах сообщается о занятии Харбина китайскими войсками и помещена грозная телеграмма Троцкого, посланная им в Харбин, об аресте там всех, способствовавших этому событию русских властей. Товарищи комиссары, самым бесцеремонным образом тяпающие по головам всех попавших под их лапу русских, вообразили, что право этого тяпания распространяется чуть ли не на весь мир, Троцкий не соображает, что если Харбин занять китайцами, то кто же из его комиссаров или сподручных окажется в состоянии произвести требуемый им арест.

12 Декабря.

Сообщение с югом прекратилось; решил пробираться на Дальний Восток; весь вопрос в том, как добыть средства на дорогу; все наши несчастные сбережения мы по чувству долга обращали в военные займы, погибшие под декретом большевиков.

Голод надвигается во всю, так как Украина и Дон остановили весь подвоз с юга; остаются только далекие запасы хлеба в Сибири, но как их подать при хромающих на все колеса железных дорогах? Большевистский режим, распуская все низы, уничтожает даже надежду на то, что грядущее Учредительное Собрание окажется в состоянии восстановить какой-нибудь порядок.

13 Декабря.

Получил в Главном Штабе последние воспоминания об Императорской России - звезды и ордена за время этой войны; прежде была бы радость, а теперь только одна горечь всего пережитого.

Официально объявлено, что подвоз хлеба из Сибири и с юга прекратился, а потому надо ожидать настоящего голода "со всеми его последствиями"; не надо быть пророком, чтобы догадаться, что все эти последствия обрушатся на нас, так как товарищи голодать не хотят. Сейчас голод даже с руки большевикам, ибо оставаясь повелителями распределения наличных и притекающих запасов продовольствия, они владеют средством привлечения к себе единомышленников и вольных и невольных прислужников, несравненно более сильным, чем декреты, пропаганда, убеждения и т. п. "Хочешь быть с нами, дадим есть а не хочешьпеняй на себя", таков сейчас лозунг большевистской политики по отношению ко всему населению. А ведь ради прокормления семьи и просящих есть детей к большевистским ногами, склонятся очень многие непреклонные при других обстоятельствах шеи.

Остановка многих заводов и фабрик увеличивает толпы безработных и бродяг. Невеселые впереди перспективы.

14 Декабря.

Газеты наполнены перечнями грабежей и убийств в городах и беспорядков и разгромов, учиняемых товарищами на железных дорогах. Объявлено, что хлеба в Петрограде осталось на пять дней и что на восток посланы особые отряды добывать хлеб и продвигать его к красной столице.

Вспоминается проклятие Петрограду раскольников, гибших при Петре Великом на работах при осушке здешних болот, и их предсказание, что "через два ста лет быть этому проклятому месту пусту".

16 Декабря.

Сегодня узнали, что большевики заняли все частные банки и объявили их национальной собственностью; в городе по этому случаю полная паника, так как многие, боясь держать ценности дома, положили их в сейфы и теперь разом потеряли все.

Лично я всегда был настроен против банков и считал их жадными пауками и родителями всевозможных спекулянтов и узаконенных грабителей, но принятая большевиками мера бьет по всем без разбора и погубит только Россию; не нам корчащимся в анархии и нищете, предписывать миру столь сногсшибательные новшества да еще по финансовой части; эксперименты в экономике во много раз опаснее таковых же в политике, ибо экономические волны распространяются глубже, дальше, проникают больше во внутрь и разводят за собой массу мелких зыбей и волнений. Особенно остро разразился над обывателями декрет о реквизиции всех металлических ценностей, находящихся в сейфах; спокойно чувствуют себя только те ловкачи, которые во время перевели свои капиталы заграницу.

Сегодня же объявлено о прекращении выдачи пенсий и о разрешении всем офицерам старше 43 лет выйти в отставку.

Французы просили вернуть им только что присланные нам двести орудий, но получили отказ.

16 Декабря.

Положение офицеров, лишенных содержания, самое безвыходное, а для некоторых равносильное голодной смерти, так как все боятся давать офицерам какую-нибудь, даже самую черную работу; доносчики множатся всюду, как мухи в жаркий летний день и всюду изыскивают гидру контрреволюции.

Придет время, и недолго его ждать, когда все, радующиеся нашему офицерскому несчастью, сами восплачут и возрыдают.

Сегодня объявлено, что если подвоз хлеба прекратится, то буржуи будут лишены и тех 3/8 фунта, которые им выдают; это распоряжение равносильно огульному присуждению к голодной смерти. Вот тебе и egalite, над которой захлебывалась наша интеллигенция.

17 Декабря.

Манифестация по поводу заключения перемирия, причем приказано показать во всем блеске мощь российского революционного пролетариата. На улицах можно было обозревать великолепнейшие коллекции самых хулиганских рож и каких-то человеческих обмылков, ползавших по петроградским стогнам во всеоружии красного тряпья разных размеров. Несмотря на все административные и спиритуальные вспрыскивания, настроение толпы серо-слизкое и совсем нерадостное; думаю, что у большинства еще не совсем исчез стыд, или, вернее сказать, его остатки, за совершенное и совершаемое.

Временами между манифестантами проявлялась пугливость стада, делающего что-то не совсем хорошее, и еще не отрешившегося от старой привычки трусливо ждать неизбежного за то нагоняя и вздрючки; при малейшем гаме, а тем более при случайном выстреле, толпа с воплями рассыпалась и бросалась прятаться по подъездам и воротам, а вооруженные натопорщивались и начинали стрелять вверх.

На сии процессии взирали, - не знаю с каким чувством, - почетные гости на этом позорище не только России, но и всей цивилизации, мирные послы Вильгельма Кейзерлинг, Мирбах и Ко., осчастливившие Петроград своим посещением.

Немцам, строящим свое благополучие на славянских костях, или, по их выражению, на славянском навозе, должно быть было радостно видеть, до какого разложения дошел их восточный сосед.

18 Декабря.

В Главном Управлении Генерального Штаба сообщили, что вчера вечером в заседание демобилизационной комиссии приехали Крыленко, Ленин и Троцкий и заявили, что положение с миром почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов; поэтому совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало восстановить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну.

Представители Генерального Штаба заявили, что восстановление боеспособности существующей армии совершенно невозможно, и что единственный исход это переход немедленно на добровольческую армию небольшого размера, содержимую на принципе строжайшей военной дисциплины.

Крыленко с этим принципом согласился, но при условии, что добровольцы должны принадлежать обязательно к их партии.

Твердость немецкого положения показывает, что они учли развал нашей армии и понимают отлично, что, что ни делай теперь комиссары, все равно русские воевать уже не могут. Комиссары же хорохорятся только для виду, а, может быть, и потому, что, как говорят, Смольный получил какие-то определенные требования от своих заграничных единомышленников о необходимости продолжать войну для разрушения немецкого империализма, до тех пор пока немецкие товарищи не усилятся настолько, чтобы заставить свое правительство с ними считаться.

Над офицерами совершили последнее надругание, лишив их семьи всякого содержания и сделав это без всякого предварения; в довольствующих учреждениях сегодня происходили потрясающие сцены, так как некоторые жены и вдовы приехали из пригородов на занятые деньги и им не на что вернуться домой, где сидят некормленые дети; положение многих такое, что в управлении воинского начальника писаря не выдержали и, забыв про контрреволюцию, собрали между собой некоторую сумму денег и роздали наиболее нуждающимся.

19 Декабря.

Сегодняшний тон "Правды" подтверждает, что между немцами и большевиками пробежала черная кошка; газета наполнена горькими упреками по адресу империалистических немецких генералов, тормозящих заключение мира; очевидно, Смольному предъявлены такие требования, что даже тамошние диктаторы не в состоянии на них согласиться.

Верхопрап Крыленко выступил на митинге товарищей в Морском манеже и показал там всю свою настоящую подоплеку; его речь - это рекорд подлой злобы против офицеров, бесшабашного хвастовства завистливого неудачника, пробравшегося наконец в люди, и великого убожества мысли и собственного внутреннего содержания; это какая то сгущенная квинтэссенция классовой ненависти интеллигентного разночинца, изжившего свою молодость в едкой атмосфере неудовлетворенной жадности, злобной ненависти, ко всему, что выше, лучше и счастливее и зависти; должно бить тяжелая учительская лямка большевистского Главковерха здорово его исковеркала и сделала из него настоящее уксусное гнездо.

Депутация офицерских жен целый день моталась по разным комиссарам с просьбою отменить запрещение выдать содержание за Декабрь; одна из представительниц, жена полковника Малютина спросила помощника военного комиссара товарища Бриллианта, что же делать теперь офицерским женам, на что товарищ со столь ослепительной русской фамилией, сквозь зубы процедил: "можете выбирать между наймом в поломойки и поступлением в партию анархистов".

20 Декабря.

 Прочитал в газетах, что в Томске образуется автономное управление Сибири под главенством Потанина; порадовался этому известию, так как уверен, что настоящие кондовые сибиряки большевизму не поддадутся и сумеют отстоять от него свою Сибирь. Встретил есаула Перфильева который сообщил, что среди сибиряков идет секретная организация и отправка в Сибирь офицеров и сохранившихся солдат, чтобы потом сразу образовать Уральский фронт и положить предел распространению большевизма на восток. Совершенно неожиданно получил предложение от Главного Управления Генерального Штаба ехать на Дальний Восток для временного исполнения должности военного агента в Токио. Несмотря на всю завидность этого предложения, дающего мне возможность на законном основании удрать из Петрограда и получить даровой проезд, отказался, так как неудобно принимать какие-нибудь назначения от Главного Управления, сидящего между двумя стульями. Вечером у меня был М., называл Дон Кихотом и уговаривал согласиться, как для себя лично, так и ради спасения военной агентуры, которую большевики хотят уничтожить. Я по своему дальневосточному цензу единственный кандидат, которого можно отправить, не вызывая комиссарского подозрения. Но я все же отказался.

Газеты заговорили о неудаче мирных переговоров. Большевистская "Правда" наполнена угрозами по адресу немецких империалистов.

21 Декабря.

Большевики продолжают бить по головам буржуев; даже неудачу мирных переговоров взвалили на этих несчастных козлов отпущения, обвинив их в соглашении с немецкими генералами и во внушении последним неприемлемых для Смольного требований. Большевистский официоз внушительно сообщает, что ввиду задержки в ходе мирных переговоров товарищ Крыленко "отбыл на фронт к своим армиям".

Несомненно, немцы умрут от страха и откажутся от всего своего империализма как только до них дойдет грозная весть, что сам "Наполеону равный" товарищ Абрам, специализировавшийся за время сидения в разных обозах и тыловых убежищах на стратегическом вождении армий, принимает на свою гениальную голову руководство военными действиями и становится во главе непобедимых разнузданных банд, продающих врагу свои пушки и пулеметы, и способных только на грабеж населения, да на убийства и измывания над отданными на их произвол офицерами.

Конечно, вся эта комедия проделывается по взаимному соглашению с немцами для того, чтобы постепенно подойти к неизбежности принятия немецких условий; ведь и Троцкий, и Крыленко знают, что армия воевать не может, и направляют свои воинственные громы только для одурачения населения.

22 Декабря.

Меня усиленно убеждают согласиться на японскую командировку, затянуть, насколько возможно, разгром большевиками нашей военной агентуры. Щ. и другие сослуживцы считают, что было бы глупо отказаться от такой возможности, которая ни к чему не обязывает, так как с момента выхода из сферы власти комиссаров, откроется возможность и получить полную свободу действий; это даже будет очень эффектно удрать из под большевистской лапы за большевистский же счет. Один из народных комиссаров Склянский упорно настаивает на том, чтобы или уничтожить военных агентов совсем, или временно заменить их партийными работниками (он тоже не расчухал, что никто его партийных работников и на границу к себе не пустит).

Обещал подумать и завтра пойти в Главное Управление для окончательной там ориентировки и решения.

В виде очередной бутафории большевики грозят объявить немцам священную войну и призвать к оружию все мужское население. Все это сказки для детей младшего возраста, ибо комиссары знают, что при всей их аракчеевской решительности они не чудотворцы и воскресить умершую русскую военную мощь они не в силах; да и не для этого они присланы сюда немецким генеральными штабом.

23 Декабря.

 Ввиду полной невозможности пробраться на юг, даже по Волге, пошел на уговоры своих друзей и дал свое согласие на командировку меня в Японию; иного способа уехать из Петрограда и вывезти свою семью у меня нет. Сегодня узнал, что причиной увольнения большевиками наших военных агентов в Лондоне, Риме и Tокио явилась присылка Ермоловым, Энкелем и Яхонтовым телеграмм с изложением чувств негодования по поводу захвата власти большевиками; телеграммы эти попали в руки комиссаров и очень усложнили и без того корявое положение Главного Управления, продолжающего вести еще все официальные сношения с союзными миссиями и в то же время исполнять распоряжения военного комиссариата. Представители союзных миссий продолжают бывать в Управлении и даже очень хлопочут о получении русских орденов согласно ранее имевшихся на этот счет предположений; Главный Штаб занят разверсткой этих орденов и при мне там был разговор о какой-то замене орденов старшими для одного из японских генералов и для нескольких французских и итальянских офицеров. Все эти награждения проводят задним числом, как бы за время состояния Военным Министром Генерала Верховского. Военный Комиссариат, очевидно, об этом знает, так как всюду сидят его комиссары, но смотрит на все это сквозь пальцы. Характерная Российская каша: большевики заключают мир с немцами и плюют на союзников, а союзные миссии приходят в Главный Штаб за получением русских орденов.

24 Декабря.

 Сильный мороз и снежная метел; ко мне заходили солдаты, приехавшие с фронта, поздравить с наступающим праздником (как будто бы может быть какой-нибудь праздник при теперешней обстановки; рассказали, что на фронте совсем тихо в ротах остались только те, кому идти некуда или не охота возвращаться домой - человек по 20-25 в роте; это сразу облегчило продовольственный вопрос, и едят сейчас на фронте обильно и хорошо.

В городе распространился слух, что Крыленко решил объявить священную войну всему миру. Положение народных комиссаров сейчас очень неважное: совершили самые отборные подлости, отдали на поругание все национальные святыни, сманили на свою сторону товарищей, суля им немедленный мир, а вместо этого и на внешнем фронте что-то не клеится, да и в самой стране получились новые внутренние фронты, где придется воевать и воевать серьезно, ибо оттуда поднимается волна на уничтожение комиссародержавия и большевизма.

25 Декабря.

Печальное, небывало грустное Рождество; сидим во мраке; электричество дают вечером от 9 до 10 часов, а свечи не по карману. Праздничное довольствие выразилось в даче еще одной восьмой фунта хлеба.

Вспоминается прошлое Рождество среди частей 70 дивизии, в расцвете боевых надежд, когда такой близкой казалась возможность скорой победы над врагом, когда и в мыслях не могло быть, что придется встречать следующее Рождество в такой ужасной обстановке.

26 Декабря.

 Был в Главном Управлении у генерала Рябикова, ведающего всей агентурой; он сообщил, что принципиально моя командировка решена, но надо как-нибудь получить согласие военных комиссаров, в каком направлении дело сейчас и ведется. Управление Генерал-квартирмейстера пока еще держится по старому, ведет все заграничные сношения.

Все концы приходится делать пешком, так как трамваи не ходят; утром натыкаешься иногда на трупы убитых ночью или на лужи крови; по последним все проходят также равнодушно, как если бы это были лужи воды. По утрам на улицах бредут массы офицеров в штатском, самом разношерстном одеянии; сегодня попался один в наспех перешитой женской шинели и в папахе с выпоротым галуном; из под шинели торчали высокие сапоги.

27 Декабря.

 Утром вышли разрешенные большевиками газеты; содержание обычный винегрет из воплей эсеров об Учредительном Собрании и из пережевываний вопроса о заключении мира. Заходил приехавший с фронта телефонист 70 дивизии; говорит, что сейчас в частях стало совсем сносно, ибо самые отъявленные трусы и шкурники дезертировали, а главные и наиболее едкие агитаторы устремились или в Петроград, или домой в надежде, сделать там большевистскую карьеру и проскочить в комиссары; на фронте же остались наиболее инертные и по сути спокойные солдаты; войны нет, службы нет почти никакой, кормят сносно, деньги дают, чего же еще больше желать. Когда уходили по домам, то растаскивали полковые запасы (делили "чихаусы"), а часть обозных и артиллеристов уехали на долгих, запрягши в казенные повозки облюбованных и сохраненных лошадей.

28 Декабря.

 Был у Управляющего Военным Министерством генерала Н. М. Потапова (мой сослуживец по Л. гв. 3 артиллерийской бригаде); по внешности все по старому, тот же кабинет начальника Генерального Штаба, тот же секретарь, тот же порядок приема.

Не завидую я всем, застигнутым большевизией на петроградских постах и вынужденным продолжать работу и тянуть ставшую каторжной лямку в надежде, что случится какое-то чудо; это не служба, а какой-то мрачный и невыносимый винегрет из уступок собственной совести, компромиссов, ухищрений, выторговываний, подделываний под тон комиссаров, в надежде спасти хоть какие-нибудь осколки здорового старого.

29 Декабря.

 Нас перевели на фунта хлеба; спасаемся только картофелем, но и тот дошел до 30 руб. за пуд, да чтобы его достать приходится с 2-3 часов ночи становиться в хвосты и отчаянно мерзнуть. По сведениям газет, во многих частях России начался свирепый голод, а в Туркестане убивают стариков. Здесь начинают чертобродит именующие себя анархистами, а в действительности отборные подонки тюрьмы и хулигашцины.

Приехал мой бывший начальник штаба корпуса полковник Беловский; по его словам, никакой армии нет; товарищи спят, едят, играют в карты, ничьих приказов и распоряжений не исполняют; средства связи брошены, телеграфные и телефонные линии свалились, и даже полки не соединены со штабом дивизии; орудия брошены на позициях, заплыли грязью, занесены снегом, тут же валяются снаряды со снятыми с них алюминиевыми колпачками (перелиты в ложки, подстаканники и т. п.). Немцам все это отлично известно, так как они под видом покупок забираются в наши тылы верст на 35-40 от фронта; наших товарищей немцы к себе не пускают, держат их в струне и позволяют торговать только у особо поставленных рогаток. Видел бывшего командира 27 корпуса ген. Кузьмина-Караваева, только что приехавшего из Тифлиса от Главнокомандующего Кавказской армией; ехать сейчас, по его словам, хуже всякой каторги; он сам видел нескольких пассажиров, в том числе двух дам, которые были втиснуты в разрушенные уборные, завалены там солдатскими вещами, и ехали так 10 дней, покупая дорогой ценой приносимую им товарищами воду.

Беловский, между прочим, рассказывал, что оставшийся в последнее время корпусным комиссаром старый солдат приходил к нему по вечерам и тихонько шептал на тему, что теперь все спасение в том, чтобы Царя назад вернуть.

30 Декабря.

 Всячески, но пока бесплодно пытаюсь достать себе не внушающие подозрения документы, чтобы, при неуспехе комбинации с японской командировкой, пытаться пробраться на юг; ругаю себя за малую революционную опытность: надо было еще при старом корпусном комитете и комиссаре заручиться несколькими бланками за печатями; можно было достать тоже и из армейского комитета.

31 Декабря.

 Последний день рокового для России года; за этот год прожиты многие сотни лет, а результаты его отразятся на жизни многих десятков грядущих поколений. Сидим в самом мрачном настроении, так как все попытки достать необходимые для отъезда документы провалились.

Черноморский флот разразился зверским истреблением своих офицеров. Большевики хорошо понимают, что на их пути к овладению Россией и к погружению ее в бездну развала, ужаса и позора главным и активным врагом их будет русское офицерство и стараются во всю, чтобы его истребить.

Через часа перелезаем в Новый год; несмотря ни на что, хочется на что-то надеяться, но пусто отзывается это в сердце; слишком мрачны и неприкрашены те пучины русской действительности и те звериные инстинкты водителей темных масс русского народа, которые "обло, стозевно, лаяй и иский кого бы поглотити" вылезли наружу и своим гноем залили все прошедшее и погубили всякие надежды на будущее.

1918 год

1 Января.

Трамваи не ходят; газет нет; электричество не горит; в животе пусто, а в голове и на душе какая-то серая слякоть. По истине прав я был, ответив на прошлую Пасху на поздравление Жилинского об избавлении меня от большой опасности (снаряд хватил между ногами моей лошади, и я отделался только контузией) что, быть может, я был бы счастливее, если бы снаряд попал несколько ближе и выше. Умирать все равно когда-нибудь надо.

Спасительный картофель все лезет вверх, сегодня фунт его стоит уже один рубль, а сам он мерзлый, тяжелый, да земли на нем еще на гривенник.

2 Января.

 Сидеть в темноте при теперешнем настроении - это кошмар, хуже голода; ни читать, ни заниматься; завидуешь тем квартирантам, которые по наряду домового комитета сторожат входные подъезды и ворота и в распоряжение которых дается фонарь. Кругом вооруженные грабежи, кражи; вчера толпа расправилась самосудом с двумя пойманными около нас ворами; вообще самосуд начинает прививаться; очевидно, он сродни нам, а сейчас, кроме того, дает хоть какой-нибудь ответ на общий вопль найти где-нибудь защиту. Интересно, что в самосуде принимают участие многие интеллигентные по виду зрители, и даже дамы; нервы у всех так взвинчены, что большинство бессильно противостоять заболеванию эмоциями толпы в их острых проявлениях.

3 Января.

 В Главном Управлении считают, что наша командировка прошла, так как, по-видимому, удалось изменить или преодолеть желание военного комиссара Склянского похерить всех военных агентов; говорят, что помогло неопределенное положение с заключением перемирия, и родившаяся из того тенденция повременить открытым разрывом с союзниками; говорят также, что, давая согласие на командировку трех офицеров генерального штаба, (меня, Водара и Гудим-Левковича) Склянский сказал: "пусть едут, но только обязуются нас не ругать".

Положение Главного Управления с каждым днем тяжелее и невыносимее; на днях один из чиновников, желая подслужиться к большевикам, донес Смольному, что не все заграничные телеграммы докладываются начальником Генерального Штаба; последовал обыск, отобрание всех шифров и полная невозможность дальнейшей секретной ориентации наших агентов и послов.

Вечером видел телеграмму генерал-квартирмейстера Западного Фронта подполковника Соллогуба, очень ярко рисующую картину разложения всех армий фронта, разрушения всей организации; доносится, что армии даже нельзя тронуть с места и отвести назад, так как все, еще оставшееся, немедленно рассыпется, ринется домой и уничтожить все прилегающее к тылам армий районы.

Повседневная административная работа замирает, ибо старые цензовые работники разогнаны, а выбранные на их места крикуны, весь ценз которых только в глотке и ни перед чем не останавливающейся дерзости, ни уха, ни рыла не понимают в том деле, вертеть которое взялись.

4 Января.

Вызывали в Главное Управление Генерального Штаба; несколько человек наших офицеров судорожно пытаются спасти положение, сохранить организацию и всячески тормозить работу большевиков на разрушение, в надежде, что царство зверя продолжится недолго. Я высказал им свое мнение, что их самопожертвование бесполезно, ибо комиссары очень хорошо понимают, как к ним относятся, и спешно работают над созданием собственного аппарата военного управления, составленного из своих или из надежно купленных людей; то, что делается сейчас в военном комиссариате и в штабе красной армии, куда перетягиваются целые отделы Главных Управлений, показывает достаточно убедительно, к чему стремятся большевики. Намеки на это я слышал еще в Двинске незадолго до своего отъезда, когда кто-то из большевистских комитетчиков, только что вернувшийся из Петрограда от Склянского и Подвойского, разболтался по поводу грядущих реформ, желая этим показать, очевидно, свою близость к высоким сферам; он тогда прямо сказал, что старые Учреждения будут щадиться до тех пор, пока на их место не построятся комиссарами свои собственные.

Собираю в генерал-квартирмейстерствах все данные о действительном положении фронта и страны, чтобы иметь возможность по приезде на Дальний Восток ориентировать наши посольства в Токио и Пекине; захват шифров лишил Главное Управление возможности делать это телеграфом. Приходится все накапливать в памяти, так как при современном положении брать с собой какие-либо документы невозможно. Общее настроение в Главном Управлении очень оптимистическое; надеются на здравый смысл народа (они не были на фронте) и уверяют, что ко времени прибытия командируемых, заграницу на места обстановка резко изменится к лучшему.

Сегодня вышло новое положение об окладах содержания; Главный Штаб и Управления выдержали страшную борьбу, но умудрились внести в это положение много здравого смысла; самое главное, что абсолютное равенство окладов признано абсурдным и вся реформа свелась к тому, что младшим прибавили, а старшим убавили и сделали это разумно, так как высшие оклады военного времени были у нас непомерно велики; после удачной войны можно раздавать особо отличившимся денежные награды, дарить дома и земли, но бессмысленно в тяжелое время войны рассыпать миллионы на выдачу таких окладов, которые по своим размерам ведут или к невероятно роскошной жизни или к накоплению состояний.

Город в ажитации по поводу предстоящего открытия Учредительного Собрания; слухи ползают самые пестрые и разнообразные; большевики готовятся во всю, чтобы остаться хозяевами положения, и несомненно не остановятся ни перед чем. В Неву привели линейный корабль, два крейсера и несколько миноносцев, а состав гарнизона усилен латышами и надежными матросскими отрядами. Что могут противопоставить сему товарищи эсеры и прочие говорливые, но мало действенные сторонники Учредительного Собрания.

5 Января.

В нашем районе день прошел спокойно; в стороне Литейного и Таврического Дворца была стрельба; пришедшее оттуда говорят, что есть убитые и раненые; обыватель пришипился и только собирает слухи. По улицам ездят вооруженные автомобили и ходят патрули, с самыми хулиганскими мордами.

Состоялось ли открытие "Учредиловки", как ее вульгарно теперь называют, неизвестно; большевики ведь все равно власти не отдадут: не для того они ее захватывали; кому охота лишаться всех материальных и честолюбивых сладостей, связанных с нахождением у власти, и уходить в небытие под пяту нового властелина или прятаться в подполье и начинать вновь голодное нелегальное существование.

Сами комиссары не уйдут, а прогнать их силой в распоряжении Учредительного Собрания нет средств; болтать за него языком охотников много, а поработать руками почти никого; все будто очень довольны, если придет какой-то дядя и прогонит скверного буку, но никто не желает прогнать его сам, боясь опасности и неприятных последствий.

Робкий и трясущийся обыватель способен только на жалобы (да и то больше шепотком), на тайные мольбы о приходе избавителя, на громкие иногда резолюции, но не более. Достаточно подходящего количества матросни и красноармейщины, чтобы обывательщина забралась в свои мурьи и, обливаясь от страха холодным потом, была готова лобызать любые лапы, лишь бы сохранить прикупленные запасы и свои обывательские животишки.

Тряслись перед опричниками, тряслись перед голубыми ангелами и гороховыми пальто, теперь трясутся перед товарищами комиссарами.

В бесформенности, слякотности и трусости нашего обывателя главным образом и кроется та нелепость, которая позволяет уголовно-хулиганской шайке уже второй месяц верховодить Россией, являя миру гнуснейшие образцы охлократии.

Вчера накануне созыва "Учредилки" большевики выстрелили в массы весьма сумбурной декларацией прав.

Вообще векселей и обязательств подписано и выброшено во всеобщее употребление целая куча; расплачиваться за них ведь не комиссарам, а России; время же расплаты комиссары постараются оттянуть насколько возможно, а, если кто подумает торопить, то покажут латышские и матросские штыки.

6 Января.

Оказывается, что открытие Учредительного Собрания состоялось, но окончилось его разгоном. Суть недолгого заседания свелась к руготне двух враждующих сторон. Преобладание в собрании эсеров, на которых большевики смотрят как на срочных и наиболее опасных врагов, предрешило его судьбу. Большевики слишком ценят власть, чтобы потерять ее только на основании голосований и резолюций; они дадут говорить пулемету, штыку, кулаку и дубине основным инструментам их оркестра.

7 Января.

Вышел большевистский декрет о роспуске Учредительного Собрания; как явно контрреволюционного - в ярлыках и терминах комиссары не стесняются и берут образцы позабористей и похлеще. Теперь очередь за учреждением российского конвента.

Можно себе представить какие вопли поднимут теперь эсеровские газеты и какое море негодования будет ими разведено по поводу этого неизбежного события.

Эсеровские вожди должны были давно уже прозреть, кто такой их противник, на чем он базируется и в чем его сила; тогда они обязаны были подумать, чтобы ко времени решительного столкновения противопоставить силу - силе, а не ораторские надрывы Чернова и Ко. латышскому штыку и матросскому кулаку.

Эсеровские вожди обязаны были понять, что перед ними стоит враг, несравненно более решительный, чем былой Царский режим, а кроме того несравненно более беспринципный, жестокий и способный на все. При Царях, наравне со многими, рожденными придворным болотом недостатками, стояло благородство аристократической расы, сострадание, подчас величие души и всегда те сдерживающие стимулы, которые отличают цивилизованного человека от гориллы и звероподобного дикаря. Ныне же все попало под власть больной, патологической и звериной похоти и прихоти изуверов-маниаков, подкрепленных бандами негодяев, преступников и хулиганов, случайно выбившихся на верх и напролом идущих к намеченной цели.

Большевики не постеснялись позавчера встретить пулеметами толпы народа, попытавшиеся манифестировать в пользу Учредительного Собрания, а когда Собрание оказалось неподходящего состава, то его в два счета разогнали латышскими стрелками (последних не трудно понимать, так как чем хуже России, тем больше честолюбивых надежд у разных мелких народностей).

Стрельба 5 Января все же очень "недемократична", и поэтому всю вину и ответственность за нее комиссары валять опять на буржуев, этих новоявленных мальчиков для сечения за все вины большевистской власти. Направляя толпы на буржуев, большевики чужими руками расправляются с опасными для них элементами и в то же время дают направление для разряда неудовольствия и ненависти, накапливающихся и против них самих в тех массах и подонках населения, которым они столько обещали, но удовлетворить во всю ширину их вожделений не могли, и которым также хочется дорваться до власти и попировать вволюшку.

8 Января.

 Был в Главном Управлении Генерального Штаба, где застал интересное заседание: из Бреста приехал член мирной депутации ген. штаба Капитан Липский и привез на разрешение целую кучу вопросов, на которые сегодня же надо дать ответь; узнал, что немцы решили провести будущие границы России по линии современного фронта, и что одним из условий мира поставлена немедленная демобилизация русской армии; Курляндия и Польша остаются занятыми немецкими войсками, так как эти страны уже "самоопределились и, по заявлению немцев, желают находиться под немецким протекторатом (после большевистских экспериментов запросишься под любой протекторат, лишь бы избавиться от комиссаров!)

Предлагаемая немцами граница отбрасывает нас на сотни лет назад и ставить Россию в невероятно невыгодное стратегическое положение, так как все главные железнодорожные узлы остаются вне этой границы, и все что сделано по постройке стратегической сети наших пограничных районов в корне уничтожается.

Кроме того по проекту договора Эзель и Даго отходить от России и входы в Финский залив находятся не в наших руках. Все эти требования, по словам Липского поставлены немцами в самой ультимативной форме, а вопрос о границах южнее Бреста будет решаться с украинцами самостоятельно.

Прямо одурь берет от того, какой ценой расплачиваются большевики за предоставление им возможности захватить власть над Россией; ведь даже проиграй мы прямо войну, условия не были бы хуже и позорнее.

Видел своего старого врага по крепостным вопросам, бесталанного, но влиятельного евнуха нашей военно-инженерной техники генерала Величка; он изображает что-то в роде Инспектора по инженерной части и приехал из Ставки, управляемой Бонч-Бруевичем, мерзейшей памяти "Маскоттой" старичка Рузского. Величко уверяет, что представители союзников до сих пор торгуются с большевиками по части сохранения на русском фронте призрака состояния войны и отказа от идеи заключения сепаратного мира; при этом большевики ничего определенно не говорят, но ставят первым условием официальное признание союзниками их власти.

Ночью красноармейцы убили в Мариинской больнице перевезенных туда из Петропавловской крепости Кокошкина и Шингарева; последний был крупной и очень симпатичной политической фигурой чисто практического характера.

9 Января.

 Весь день прошел в беготне по получении права на выезд из Петрограда; порядок или, вернее, беспорядок такой же, как и раньше, но без присущей прежнему режиму деловитости и определенности (даже в необходимых смазках): новые чины ничего не понимают в своем деле, но строго соблюдают все внешние формы, что еще более затягивает всю процедуру их делопроизводства. Всюду надписи, "просят не оскорблять швейцаров и курьеров предложением чаевых", но берут так же, как и прежде. Надо получить какой-нибудь паспорт для себя и для жены, взамен наличных генеральских, дабы избежать по пути всяких неприятностей.

Комиссар Главного Управления Генерального Штаба положил свою печать и подпись на удостоверении личности, данном этим управлением, но у жены паспорт на имя жены генерал-лейтенанта.

10 Января.

 Заходил в кредитную канцелярию, чтобы узнать нельзя ли получить некоторое количество валюты в обмен на рубли; оказалось, что в самом начале большевистского хозяйничанья вся наличная в канцелярии валюта куда-то исчезла, остались только греческие драхмы и румынская леи. Порядки в канцелярии самые современные: никто не знал, что у них имеется по части валюты, а затем принесли ящик и стали считать сваленные туда иностранные деньги, разделяя их тут же по категориям.

С паспортами еще хуже, так как после трехдневных мытарств заявили, что без разрешения Троцкого не выдают паспортов лицам, уезжающим заграницу, и что поэтому мне надо отправляться в Смольный Институт и хлопотать о разрешении.

На такую поездку я совершенно не способен, даже если бы она и дала мне право на выезд. Решил попробовать еще раз достать паспорт в бывшем Градоначальстве, а если не удастся, то пытаться пробраться на Дальний Восток и при одном удостоверении Главного Управления.

Скверно то, что по всем этим мытарствам приходится ходить пешком с Петроградской стороны, да еще в полуголодном состоянии.

11 Января.

 Пускаюсь на всякие ухищрения для добычи паспорта, данного советской властью; получил необходимые квитки от домового комитета и от комиссара Петроградской части. Но в Градоначальстве опять налетел на требование доставить разрешение от кого-нибудь из военных комиссаров, старые служащие градоначальства относятся ко мне очень сочувственно, но комиссар сама непреклонность. Мои сотоварищи по командировке пытались добыть паспорта через министерство иностранных дел и сначала была надежда на успех; но затем товарищ комиссара Легран, обещавший "дать", поссорился с товарищем комиссара Залкиндом, который приказал "не давать", заявив, что он постарается похерить все заграничные командировки и посылать туда надежных товарищей, а не контрреволюционных генералов,

12 Января.

 После трехдневных и трехночных стояний в хвостах достал билеты на сибирский экспресс, отходящей 23 Января; решил ехать без советских документов; говорят, что достаточно проскочить за Урал, а там досмотры и поверки значительно реже. Очень боюсь, что за это время комиссары разберутся в никчемности наших командировок и нас всех здесь прихлопнут.

Начали ходить трамваи, но на них можно попасть при наличии крепкой головы и увесистых кулаков; давка в вагонах такая, что у одной дамы вырезали спину каракулевого пальто, что она заметила только после того, как вылезла из вагона.

Встретил только что вернувшегося из Киева полковника Станиславского; по его словам песня Рады уже спета, так как на ее стороне осталась только интеллигенция, а солдаты и крестьяне уже перешли на сторону большевиков, ослепленные полученными ими заманчивыми посулами.

С Дона тоже идут невеселые вести; по-видимому, и там начались какие-то внутренние раздоры на почве борьбы за власть, вопроса о подчинении и т. п.

13 Января.

 Большевики скушали Учредительное Собрание и животик у них от этого не заболел. Встретил нескольких эсеров, членов старого армейского комитета и разогнанной Учредиловки. Спросил их почему они не применят против комиссарской власти тех приемов, коими они подрывали и терроризировали монархию; получил ответ, что такие приемы недопустимы в демократической борьбе и что они желают бороться в открытую.

В городе постреливают; по ночам ходить не безопасно, так как появились шайки грабителей, которые не только обирают все ценное, но и раздевают, снимая все платье и обувь.

14 Января.

 Скороспешная свадьба дочери; в первый раз надел все ордена, включая и полученные за эту войну; положение было рискованное, так как в церкви Ксениинского приюта, где происходило венчание, пели певчие Семеновского полка и если бы кто-нибудь сообщил ближайшему комиссару, что в церкви собрались генералы и офицеры в погонах и орденах, то нам была бы разделка и всех нас забрали бы в узилище.

15 Января.

 Троцкий на съезде заявил, что требования немцев невыносимы, но воевать мы не можем; поэтому он не в состоянии гарантировать заключения "честного демократического мира". Весьма пустозвонный и малопонятный набор слов; думается, что и сам оратор не в состоянии объяснить в чем должна заключаться "честность" и "демократичность", тем более что оба эти понятия в большевистском обиходе совершенно неизвестны.

В общем одна из последних сцен комедии, разыгрываемой под немецкого режиссера, умелое сдабривание скверного блюда, подносимого бараньему стаду покорных слушателей.

16 Января.

 С паспортом потерпел полное фиаско; комиссар градоначальства изволил "демократически рассердиться" и приказал мне сказать, чтобы без разрешения военного комиссариата я не смел являться.

Приходится пускаться в обильный поверками путь с довольно ненадежным документом.

17 Января.

 В Главном Управлении видел интересное секретное сообщение из Парижа, передающее интимные подробности Бернской социалистической конференции; из слов немецких социалистов видно, что Германия не надеется на окончательную победу и считает колонии и влияние в Сирии и Месопотамии потерянным; поэтому-то и надо получить свободный рынок в России и тут возместить и наверстать все свои колониальные потери.

Вообще, на возможный исход войны смотрится почти исключительно с коммерческой точки зрения; знаменательно то, что интересы Турции и Болгарии совершенно игнорируются и за их счет проектируются разные расплаты и компенсации.

18 Января.

 Весь день провел в разных хвостах; 2 часа простоял у кассы переводов Государственного Банка, чтобы получить присланные из корпуса 400 рублей, - за все это время удовлетворили только одиннадцать человек.

19 Января.

 Начались обыски квартир в поисках скрытых и накопленных запасов разных продуктов. Советские газеты оповещают о каких-то замечательных успехах своих войск на внутреннем южном фронте и о том, что в Германии вспыхнула революция; последнюю сказку мы слышим уже не в первый раз: вспоминаю, как бесновалась на Невском толпа, кажется, 2 Марта, когда по улицам носились автомобили, выкрикивали и разбрасывали плакаты с объявлениями об убийстве Вильгельма и ранении Кронпринца.

Заходил Перфильев; говорить, что Сибиряки усердно работают и готовить для грядущего Сибирского Учредительного Собрания проекты по всем отраслям государственного устройства, экономической и общественной жизни, дабы сразу же приступить к созидательной работе.

20 Января.

 Усилились пьяные погромы; в районе Вознесенского проспекта и Екатериненского канала происходят целые бои между бандами погромщиков и латышскими стрелками; рассказывают, что после одной экзекуции несколько больших грузовиков вывозили на взморье трупы убитых в течение целых суток. Сидим на голодной даче; радуемся уже и 3/8 фунтам хлеба, ибо чаще получаем только четвертушку.

Товарищи торгуют во всю; у них можно доставать хлеб, сало, ветчину, отличное масло, сахар и всевозможные спиртные напитки; посредниками служат обыкновенно швейцары.

21 Января.

 Большевики захватили Александро-Невскую лавру, причем убиты священник Скипетров; это вызвало сильное возбуждение среди всех слоев населения. Завтра предполагается грандиозный крестный ход и провозглашение анафемы всем покушающимся на церковь. Конечно, по своим нравам Александро-Невская лавра учреждение малопочтенное и весьма коммерческое, но здесь затронуты религиозные чувства, очень эмоциональные и способные вызвать взрывы действенности даже и слабых волей.

22 Января.

 Крестные ходы состоялись и кончились благополучно; картина была очень внушительная и чувствовалось, что тут затронуты весьма чувствительный струны. Комиссары поняли, что есть такие отделы жизни, где не надо доводить настроение толпы до опасной точки кипения, и не только не препятствовали крестному ходу, но и приказали своей опричнине не задевать участвующих и вести себя корректно.

23, 24, 25 Января.

 23-го вечером тронулись в далекий путь в родные сибирские места. При посадке украли чемодан со всеми моими документами, старыми фамильными бумагами и всеми фотографиями родных и детей. Судьба как бы хочет показать, что прошлому полный конец; душа так обмозолилась, что я довольно тупо, с чувством уже оглушенного животного перенес эту потерю, которая в былые времена нанесла бы мне жесточайший удар. После того, что потеряно за время с 1 Марта 1917 года, чувствительных потерь быть уже не может.

Но все же дорогой ценой пришлось заплатить за расставанье с проклятым Петроградским болотом.

Едем прилично; коридоры вагонов заполнены товарищами, которые ведут себя прилично, в купе не лезут и даже стараются услужить, исполняя разные мелкие поручения; объясняется это отчасти пожилым составом едущих (старые солдаты срока службы 1901-2 годов), а также и строгими мерами, принятыми комиссарами, противопоставившими солдатам красную армию и красную милицию.

Едем медленно, так как впереди идет воинский поезд, перегнать который товарищи никому не позволять. Чем дальше от Петрограда, тем больше на станции продуктов и тем ниже цены. На станциях полное безлюдье, так как железнодорожные служащие прячутся от товарищей, требующих отправки поездов вне всяких правил и творящих при отказе самые жестокие насилия (кладут на рельсы и давят паровозами; засовывают в локомотивные топки и т. п.

Торговки съестными припасами сидят за толстыми деревянными решетками послереволюционное новшество, которого прежде не было.

Среди едущих с нами товарищей никаких политических разговоров не слышно; все мысли направлены к дому и семье, а затем к покупке хлеба и добыче кипятку на станциях.

На второй день пути в поезд стали лезть отставшие от впереди идущих воинских эшелонов; этот сорт товарищей много похуже - расхлябанные, нахальные и многие вполпьяна, с постоянной матерщиной на языке, типичные представители городской и деревенской хулиганщины. Часть из них едет с винтовками и ручными гранатами, довольно неприятное соседство, так как гранаты недостаточно тщательного изготовления склонны к самовзрыванию.

Когда подходили к станции Шарья, то там происходило побоище между прибывшим на станцию эшелоном и местными милиционерами; побоище окончилось восьмью убитыми и несколькими десятками раненых.

26 Января.

 Только утром добрались до Вятки, где нас угостили форменным обыском с выворачиванием всех вещей; у меня даже откупорили все бывшие у меня шесть бутылок Боржома; искали оружие, спиртные напитки и драгоценные металлы; едва успел спрятать часы и уцелевшую у меня золотую медаль. При производстве обыска была видна опытная рука, но наружно были утонченно вежливы, сами ничего не трогали, а все заставляли делать самих владельцев.

Вагон-ресторан у нас аннексировали для какого-то чрезвычайного комиссара Северной Области, носящегося в великолепном поезде из царских вагонов и творящего суд и расправу; на станции рассказывали, что сегодня утром он нагнал эшелон, устроивший побоище на ст. Шарья, и расстрелял тут же на полотне всех зачинщиков.

Увидав в нашем поезде вагон-ресторан грозный комиссар решил, что буржуи могут обойтись и без этого вагона, и перевел его на свой меридиан; нам это все равно, ибо мы им не пользуемся, но зато в отчаянии опиопровозители, составляющие половину пассажиров: оказывается, что у них в стенках вагона-ресторана заделано восемь пудов опиума, стоимостью свыше полумиллиона. Один из них остался в Вятке, очевидно для того, чтобы выручать свой товар.

Купил "Вятскую Правду" (все "Правды" большевистские); хроника сообщает, что 23-го Января у Александровского Собора расстреляно пять грабителей; отмечено, что высшая мера наказания - расстрел применена потому, что при грабежах они именовали себя "большевиками".

27 Января.

 Подвижной составь нашего поезда совсем расхлябан, чинимся чуть ли по пять-шесть раз в день. Двигаемся очень медленно, зато отъедаемся во всю; хлеб всюду отличный, а главное, покупай его сколько тебе захочется. Едем под угрозой, что дальше Екатеринбурга не пустят, так как железнодорожные комиссары решили уничтожить буржуйные экспрессы.

Разговорился с едущими в наших коридорах солдатами, преимущественно с западного фронта; на революцию они смотрят с точки зрения перехода к ним земли, а поднявшегося беспорядка в большинстве не одобряют; социализм в земельном отношении понимают в том смысле, что земля должна быть отдана им и затем делается их неотъемлемой собственностью с правами наследства и т. п.; представления о том, что получится, если раздать все церковные, государственные и помещичьи земли, не имеют никакого; когда я спросил, сколько же по их мнению придется на брата, то они замялись, а потом один нерешительно вымолвил, а другие подхватили, что по сотни две десятин, наверно, придется. Когда я им объяснил действительное положение, то на меня посмотрели недоверчиво и хорошая отношения, бывшие между нами уже несколько дней, сразу потускнели.

То же самое было и у меня в корпусе; главной задачей моей Креславской школы и было дать солдатам крестьянам реальные знания по основам государственной, общественной и деревенской жизни

28 Января.

 За сутки проехали только 300 верст, много остановок из-за поломки подвижного состава. Встречные пассажирские поезда без стекол, с выломанными дверями; в мягких вагонах вся внутренность выдрана. Подсаживающееся к нам, отставшие от эшелонов товарищи, уходя, тащат с собой коврики, занавески, оконные ремни, даже медные гвоздики, но страдают только коридоры и уборные.

Опять попали в голодный район; на станциях пусто, нельзя достать ни хлеба, ни молока.

В поезд село несколько уральских общественных деятелей, пробирающихся в Томск; по их словам всюду на заводах идет полный развал, и если так будет продолжаться, то весь Урал скоро станет; будут продолжаться работы чисто местного, полукустарного характера. Всюду идет страшное воровство, а где можно и грабеж складов; кое-где начали разворовывать заводское оборудование.

29 Января.

 Въехали в страну с обилием плодов земных; Екатеринбург проскочили благополучно и едем по линии Тюмень-Омск; станционные лотки завалены гусями, поросятами, бараниной, сыром, сливочным маслом, калачами и белым хлебом; цены очень низкие, и оголодавшие пассажиры жуют целый день.

В Тюмени к нам сел Барнаульский городской голова; по его словам в Сибири идет уже большевистское движение, но не такое резкое и радикальное, как у нас в России. Настроение деревни пестрое: там, где много солдат вернулось с фронта, там большевистское, а где поменьше - там спокойное. Города, за исключением Семипалатинска, Кургана и Ирбита, махрово-большевистские и в руках приезжих (по-сибирски "навозных") большевиков самого каторжного типа; с развалом власти, много уголовных и каторжных перекрасились в политические мученики и вылезли в крупные политические дамки.

Сейчас в Сибири кипит большая работа по предстоящему переустройству всей сибирской жизни, стиснутой раньше давлением Петрограда и Москвы; перспективы пока самые радужные, особенно в промышленном и торговом отношениях. С довольствием вообще хорошо; хуже в городах. Алтайский край переполнен хлебом, но население не хочет его продавать из ненависти к городам. Сибирь за время войны очень разбогатела, продавая свое сырье.

30 Января.

 Проехали Омск; здесь узнал, что большевики арестовали весь состав Сибирской Областной Думы, и что заключен мир с Германией. Значит вся Сибирская работа пошла насмарку; и здесь государственно настроенные элементы опоздали организацией, не сумели во время создать реальную силу и на нее опереться; инертное население их не поддержало, и они рухнули под напором городского большевизма. Всюду то же самое; всюду одни и те же ошибки. Страшно обидно за Сибирь; я очень надеялся, что она станет оплотом против большевизма, и что на ней можно организовать спасение всей России; ведь природного большевизма здесь нет.

Мира, собственно говоря, не заключили, а "прекратили состояние войны"; новое международное, очень хитроумное понятие.

Вышли декреты об аннулировании всех займов и о национализации пароходных предприятий.

Коридоры вагонов, опустевшие около Екатеринбурга и Тюмени, опять наполнились солдатами местного сообщения; многие из них жалуются, что деревню заедает самогонка, разводящая небывалое еще пьянство; оттого и хлеба мало, потому что много а зерна идет на приготовление самогонки; пуд зерна дает этим путем до ста рублей чистой прибыли; аппаратов же для гонки сколько угодно, так как ими были полны склады разгромленных акцизных управлений, в которых хранились отобранные в прежние времена у населения самогоночные аппараты.

31 Января.

 Едва выскочил, да и выскочил ли еще из очень скверного положения. В Ново-Николаевске при проверке документов какой-то прыщавый товарищ обратил внимание на паспорт моей жены, написанный на имя генерал-лейтенанта и уже почти перед отправлением снял меня с поезда и отправил в местный совдеп; там заседало несколько прапорщиков и старых солдат под председательством какого-то интеллигентного субъекта докторского или учительского типа. Выслушав доклад взявшего меня товарища, председатель коротко распорядился "снять с поезда и отправить на гауптвахту". Я пытался указывать на свою официальную командировку; А заявил, что я еду с чрезвычайно серьезным поручением в Японию и что задерживающие меня рискуют ответить перед советом народных комиссаров.

На последнее председатель очень резко буркнул, что они очень мало беспокоятся, как отнесется к ним Москва; выручила меня добавочная фраза председателя "много вас тут едет со всякими документами; чем вы докажете, что вы тот, за кого себя выдаете". На мое счастье в помещении совдепа оказался ехавший на Дальний Восток назначенный туда комиссаром поручик Левицкий, бывший гимназист Владивостокской гимназии, знавший меня по отношению к бойскаутским организациям, который и заявил, что знает что я действительно то лицо, которое означено в имевшихся у меня документах.

В мою судьбу вмешались бывшие в совдепе солдаты и в конце концов решили арестовать меня в поезде и отдать под надзор комиссара Левицкого, а за эти время запросить Петроград и решить мою судьбу уже в Иркутске. Председатель долго упирался, настаивал на том, что если бы у меня действительно было важное поручение в Японию, то мои документы были бы за подписью Троцкого и военных комиссаров, и только под давлением членов солдат, стоявших за необходимость пропустить меня скорее в Японию, сдался на предложенный компромисс. Причину ярости председателя я усматриваю из его интереса, не брат ли я прокурора Красноярского окружного суда; вероятно, с тем у него остались какие-нибудь счеты по старой судимости. Перед возвращением в поезд долго допытывались, не знаю ли я по Дальнему Востоку какого-то казачьего есаула Семенова.

1 Февраля.

Везде на станциях уже 14 февраля, так как большевики декретировали переход на новый стиль. Еду под вагонным, так сказать, арестом. Наш поезд медленно ползет в хвосте пачки из пяти эшелонов демобилизованных солдат, которые никого вперед не пускают. Жена спросила одного начальника станции, почему они не пропустят экспресса вперед во время остановки товарищей на продовольственных пунктах, на что тот ей ответил: "сударыня, разве охота кому умирать раньше времени и насильственной смертью".

Наши опиоторговцы от Вятки в угнетенном состоянии; едущий с нами владивостокский купец Попов рассказывает, что опиоторговля за последнее время получила прочную организацию и имеет целую сеть контор и агентов; наиболее дорогой опиум везется из Персии и Туркестана в Петроград, там заделывается в стенки экспрессных поездов и переезжает в Харбин. Главная агентура состоит из очень нарядных, но также очень развязных дам, умеющих в нужных случаях быть дамами, приятными во всех отношениях, для тех агентов власти, кои могут мешать торговле; зарабатывают они по несколько десятков тысяч рублей в рейс и потому швыряют деньгами во всю.

2 Февраля.

 Встретил в коридоре соседнего вагона нескольких старых солдат своего бывшего корпуса, едущих с фронта; очень жалуются на то, что по дороге им не было житья от красноармейцев, занимающих большие станции; солдат всячески притесняют, бьют и даже расстреливают. Быстро рассчитываются комиссары с теми, при помощи кулаков и темноты которых они вылезли на верхи Российской власти. Цейхгаузы на фронте все поделили, а кто поближе, ушел домой с конями и с повозками.

3 Февраля.

 Попадающиеся по дороге сибирские газеты дают достаточно яркую картину захвата Сибири большевиками; центр большевизма по-видимому Иркутск, томские же областнические организации совершенно разгромлены. Местные большевики считают себя автономными и связанными с Петроградом только партийными интересами; мне это очень не улыбается ввиду предстоящего решения моей судьбы в Иркутске.

Был испытуем везущим меня комиссаром Левицким по поводу тех поручений, с которыми я еду в Японию; ответил, что до проезда на место, это совершенно исключительный секрет начальника Генерального Штаба и не может быть никому сообщен. Узнал, что для комиссаров проезд на Харбин закрыт, так как в районе Читы сидят казаки какого то есаула Семенова, которые расстреляли попавшегося им в поезде товарища морского комиссара, а его спутникам матросам всыпали по 150 нагаек и вернули их обратно в Иркутск.

Отпуск выпоротых товарищей обратно не особенно умен, так как они начнут мстить, отчего будут страдать тe офицеры, которые с большими опасностями и лишениями пробираются на Дальний Восток, пытаясь там найти убежище от комиссародержавия. На них уже и сейчас идет ожесточенная охота; в эшелонах осматривают руки и всех с белыми нерабочими руками сажают на гауптвахты.

4 Февраля.

 Проскочил Иркутск благополучно; там происходил какой-то большевистский съезд и какие-то внутренние осложнения и мой гардиен-комиссар, которому было очевидно не до меня, умчался в город. Поезд скоро двинулся дальше и я, считая себя арестованным при моем вагоне, отправился дальше; хотя надо проскочить еще за Читу, но шансы попасть в руки товарищей в отместку за выпоротых матросов стали много меньше. Только к вечеру догадался, как был неосторожен, продолжая эти дни везти при себе письма и две тетради дневника.

5 Февраля.

 За Иркутском, пошли с приличной скоростью; везде тихо и порядок; на платформах благообразные милицейские, в буфетах чисто, столы накрыты скатертями, одним словом все по хорошему, по старому. Пугали обысками в Чите, где, как говорят, пришедшие с фронта казаки арестовали офицеров и собираются грабить город, чтобы получить обещанные кем-то деньги. Проехали, однако, благополучно; в Чите видны только разбитые окна магазинов и следы уличных погромов. Зa Читой царство большевизма кончилось и впервые за четыре дня я вздохнул свободно и почувствовал, какой меч висел надо мной это время; попади я на Ново-Николаевскую гауптвахту, там бы мне и крышка; спасибо, что судьба бросила на мою дорогу этого Левицкого.

6 Февраля.

 Проехали станцию Маньчжурию, новоявленную штаб-квартиру антибольшевистской организации есаула Семенова; на вокзале большой порядок, ходят офицерские патрули; произвели поверку документов и багажа очень вежливо и предупредительно; почувствовал себя опять человеком, а не бесправной пешкой, доступной произволу всякого штыкократа.

Говорят, что большевики начали наступление на передовые части Семенова; когда мы были на станции Даурия, то ее гарнизон садился в вагоны, чтобы отходить к границе.

Положение на станции Маньчжурия обеспечивается китайскими войсками, которые заявили, что никого через границу не пустят; по-видимому, китайцы ведут себя умнее других союзников, показывая большевикам кулаки и зубы, то есть применяя одинаковое с противниками оружие; так было ими сделано несколько недель тому назад при разоружении Харбинских большевиков.

С нашего поезда сняли двух матросов с "Андрея Первозванного", причем тут же их избили; хотя вид у них самый углубительный, но это не может оправдать их избиения; нам нельзя опускаться до тех приемов, коими отличается большевистская сволочь; надо сохранить порядочность и законность; можно расстреливать по суду сотни, но нельзя тронуть пальцем ни одного виновного, как бы ни горьки и ужасны были прошлые переживания.

Наружная сторона на ст. Маньчжурия мне не особенно понравилась; я вообще большой скептик на счет того, что можно создать что-либо прочное из так называемых офицеров военного времени; обвинять их самих в этом нельзя, так как не они в том виноваты, но считаться с этим приходится. Ротмистр, начальник пропускного пункта, рассказал, что среди местной организации очень развит картеж и выпивка, и очень мало внутренней дисциплины.

Надо всю эту молодежь собрать и засадить в самые тяжелые условия службы и работы и настоящей духовной дисциплины; тогда через год из них может получиться нечто надежное и устойчивое; сейчас же эта смесь прапорщиков, юнкеров и кадет своим распущенным (внутренне; по внешности они утрированно, по юнкерски подтянуты) видом и бьющим в глаза нравственным разгильдяйством очень меня огорчила.

Типы современного молодого офицерства мы видели достаточно на фронте; встретились с ними даже и в нашем поезде, в котором, скрываясь от комиссаров, ехало несколько молодых офицеров, переодетых солдатами; мы их напоили, накормили, и прятали их в купе при осмотрах, собрали им несколько сот рублей денег. Как стало несколько безопаснее, они уже предложили себя в качестве партнеров в карты (игра шла по крупной) и были очень обижены, когда удивленные пассажиры отказались их принять.

Проехав ст. Маньчжурию, эти типы совершенно распустились, обнаглели и едва узнавали тех людей, которые их спасали и снабдили деньгами.

7 и 8 Февраля.

 Добрались до Харбина. Здесь нет большевиков, но порядки неважные, особенно для меня, старого Амурца, свидетеля и участника того, как создавалась здесь русская мощь и какой высоты она достигала. С одной стороны меня сразу резнуло несомненное засилье китайцев, которые сразу вернули многое из того что они постепенно уступали и теряли, начиная с 1900 года; они, как никто другой учли слабость русского медведя, сваленного с ног революцией и ее постепенным углублением.

Обольшевичение русских войск, стоявших в полосе отчуждения (ополченские части и железнодорожная бригада), слепо допущенное центральной и местной властями, как нельзя лучше сыграли в руку китайцев; декабрьские беспорядки среди харбинских войск дали китайцам повод обезоружить, запереть в вагоны и вышвырнуть из пределов Маньчжурии все остатки русских вооруженных сил, и после этого стать на почву основного договора, допускавшего здесь только охрану дороги особыми охранными, но не воинскими частями. То, чего мы добивались так долго, когда ввели наши регулярные войска в пределы дороги и создали Заамурский Округ Пограничной Стражи, было потеряно в несколько дней. Было огромной ошибкой то, что увели пограничный корпус на войну, не сформировав вместо него Ersatz-части. А теперь возврат к старому, по-видимому, уже невозможен. Другой скверной стороной здешнего положения является то, что сюда набились разные спасители отечества, которые думают создать целую армию из офицеров и добровольцев и двинуться против большевиков; основанием для этой армии хотят взять Семеновский отряд. Город набить темными авантюристами и очень разболтанными офицерами. Все жаждут хороших штатов и назначений, достойных тех, кто первыми подняли знамя борьбы с большевиками (пока что борьба идет китайскими руками, под крылом китайского дракона; без этого здесь прочно сидели бы большевики и правили комиссары); психология у большинства та же комиссарская, только под другим соусом; все считают себя вправе сделаться высоким начальством, решительно распоряжаться и быть щедро оплачиваемым; заниматься же грязным делом борьбы на фронте предоставляется экзальтированной молодежи, кадетам и юнкерам, а также немногим сохранившимся офицерам старой закалки, готовым за идею все отдать и всем пожертвовать.

Ожидают прибытия из Никольска сидящего там бывшего командира 1 Сибирского корпуса генерала Плешкова, выдвинутого для возглавления всех образовавшихся здесь организаций, никого не слушающих и друг на друга топорщащихся.

По моему трудно было сделать более неудачный выбор, так как Плешков это типичная фигура старого командования, добродушный, обходительный барин, ничем остро не интересующейся, любящий спокойную и без волнений, ровнотекущую жизнь высокого военного начальника довоенного времени, - одним словом, совершенно не то, что нужно сейчас, чтобы собрать и организовать всю эту разношерстную и несомненно очень распустившуюся толпу, забрать ее в ежевые рукавицы и заставить работать и учиться, ибо только труд, внутренняя дисциплина и воспитание в духе жертвенного подвига и бескорыстного служения идее может дать то, что сейчас так остро и спешно нужно России, то есть корпус добровольцев, рыцарей Белого Креста, чистых подвижников, ничего себе не ищущих, и все готовых отдать на служение великому и святому делу.

То, что мы видели на фронте; то, что я видел и слышал по дороге и что узнал в Харбине, убеждает, что для достижения такой цели нужна железная рука, великий организаторский талант, большие военные знания и огромный житейский и служебный опыт; ведь все сейчас так разболталось и отвыкло от идеи повиновения и принуждения; огромное большинство неустоявшейся, больной переживаниями войны и революции, молодежи недалеко ушло от большевизма, только другого цвета; желания у него самые большевистские: побольше наслаждений и поменьше испытаний; побольше денег и вкусных прав и поменьше работы и неприятных обязанностей; исполнение приказов и распоряжений только постольку, поскольку они приятны исполняющему, и вообще поскольку он намерен и расположен их исполнять.

Протест против принуждения, склонность к произволу, лени у всех нас в крови и достаточно малейшего послабления, чтобы мы все раздрессировались; кроме того, все мы слишком привыкли к тому, что обязанности внизу, а права и вкусные вещи наверху, а потому всем хочется наверх.

Противно то, что все эти, собственно говоря, звериные, перешедшие от первобытных предков вожделения прикрываются фиговым листом любви к отечеству, борьбы за идею, борьбы с большевизмом, а по секрету и под пьяную руку огнедышащею преданностью монархии (на неприятные воспоминания память коротка, и все забыли, как спокойно предали они эту монархию год тому назад).

По-видимому, правый большевизм расцвел здесь махровым цветом, ободрился и хозяйничает; все, что против него и с ним несогласно, наименовывается красным большевизмом, а далее возможны эксцессы и насилия до убийства включительно; так говорят, по крайней мере, встреченные сегодня знакомые и сослуживцы самого беспристрастного и правого лагеря.

Сейчас все усилия этих белых товарищей направлены к тому, чтобы свалить начальника охранной стражи генерала Самойлова, здраво смотрящего на существующее положение, успевшего спасти от расхищения серебряный запас бывшего Заамурского Округа и упорно отстаивающего от разграбления довольно солидное имущество этого округа; зная Самойлова очень давно, я уверен, что он хочет победы над большевиками и спасения России больше чем тысячи этих господ, но он, как старый и опытный служака, понимает, что такие нешуточные цели достигаются организацией, дисциплиной и тяжелым трудом, а не бахвальством, распущенностью, ленью, развратом и насилием.

Говорят, что спасители недовольны и Хорватом; последний по обыкновению играет роль двуликого Януса; он поддерживает образовавшиеся отряды деньгами, а на убеждения Самойлова в опасности этих организаций, разлагающих и без того неустойчивое офицерство, ответил: "да, разумом я с Вами, а сердцем я с ними".

Казалось бы, что приказчику случайно уцелевшего старого русского учреждения, вознесенному сейчас в положение высокой ответственности, следовало бы руководиться в своих действиях головой, а не сердцем; последний орган может превалировать только у неограниченных монархов или у частных лиц, играющих на свой личный счет. В большой политике сердце и прекраснодушие приводит всегда или к катастрофе, или заводят в безысходные, часто темные и грязные тупики. Лицу, на долю которого, видимо, выпадает доминирующая роль в судьбах восстановления здесь государственности, следовало бы понимать, что нельзя базироваться на истерические и авантюристические пузыри типа народившихся здесь организаций; в сути последних есть много хорошего, но родились они в больное время и их состав почти весь болен нашими общими и хроническими старыми, и случайными новыми болезнями. Посему государственному человеку необходимо приложить всю свою власть, средства и уменье для того, чтобы исцелить образовавшиеся антибольшевистские организации от всех их зол и болезней и направить их на истинный, здоровый путь.

В этом отношении я, только что приехавший, совершенно сошелся во взглядах с сидящим здесь Самойловым и несколькими старшими офицерами, сохранившими умственное равновесие и понимающими, что образовавшиеся отряды принимают вредное и ничего доброго не сулящее направление. Это бесконечно печально; не зная совершенно, что творится в полосе отчуждения, как по части сохранения здесь всей силы русской власти, так и организации здесь антибольшевистских сил, надеялся, что здесь можно будет образовать безопасное убежище для всех уходящих от большевизма русских людей, отсортировать их по качествам и начать организацию тех кадров, которые через несколько времени понадобятся, чтобы начать организованную борьбу против севших на голову России комиссаров и их банд. Я надеялся именно на полосу отчуждения, так как наше положение здесь давало полную гарантию против агрессивных действий большевиков и предоставляло огромные удобства для организации антибольшевистских сил; казармы и запасы Заамурского округа казались мне отличным основанием для размещения и первого обзаведения.

Вместо этого, по-видимому, наверх здесь выплыла кучка авантюристов, почуявших, что настали такие времена, которые позволяют дерзать, и жаждущих дорваться до власти; идеи у них внутри никакой, кроме плача о потерянном, злобной, личной - а не мировой -ненависти к насильникам и острой жажды реванша (тот же, но только паршивенький и не красочный Кобленц с полупочтенными дельцами, авантюристами и разночинцами вместо маркизов и петиметров французской революции).

За идею стоят, гибнут и готовы гибнуть только кучки старых офицеров и их детей - кадет, гимназистов, юнкеров, - представителей старых идей долга и служения государству за совесть; но их очень немного.

Все эти организации помимо денежной помощи от Хорвата поддерживаются каким то комитетом из Харбинских и Иркутских купцов, трясущихся при мысли о господстве большевиков и готовых пожертвовать крупицами из нажитых миллионов, чтобы найти руки и сердца, готовые на борьбу с этим страшным для них чудовищем.

Из рассказов узнал, что до 13 декабря здесь сидели большевики, поддержанные стоявшими в Харбине на линии дружинами ополчения; 13-го же декабря китайцы разоружили дружины, посадили их в вагоны и вывезли в пределы Забайкалья; туда же вывезли затем расформированные и разоруженные батальоны Заамурской железнодорожной бригады. В один день китайцы сделались военными хозяевами полосы отчуждения.

Жизнь здесь дорога, но за то все имеется в изобилии; дороговизна же происходит только вследствие падения курса нашего рубля.

Вечером экстренные выпуски телеграмм поведали нам, что немцы с 7 февраля объявили вновь состояние войны и перешли в наступление по всему фронту; нашим войскам комиссарами приказано оказывать всюду сопротивление (интересно, какое сопротивление может оказывать теперь тот жалкий остаток того, что было когда-то русской армией, который остался на фронте). Идиотский проект заключения мира, рожденный свихнувшимися утопистами и несвихнувшимися Иудами, разразился совершенно неожиданным финалом; обессиленная и искромсанная подлыми руками Россия отдана на волю немцев. К сожалению, современные Иуды не последуют примеру своего Кариотского предшественника и не удавятся, так как вероятно и этот немецкий ход входит в условленные тридцать сребренников (только последующая история узнает, какой курс был при переводе сребренников на марки).

Прибыв в Харбин, послал Главному Управлению Генерального Штаба заявление об отставке; после многих колебаний решил все же проехать в Японию для того, чтобы ориентировать нашу миссию в том, что творится в России, что затевается в Харбине, и просить нашего военного агента сделать что-нибудь, чтобы облегчить спасение нашего офицерства, закупоренного в России и обреченного там на сожрание большевиками. Хотя теперь и очень поздно, но все же можно еще многое сделать, помогая нам в районе Румынии, Дона, Кавказа, Финляндии и на Дальнем Востоке. Мы столько сделали для союзников, что имеем право рассчитывать на то, чтобы и они помогли нам в столь тяжкие времена.

Ехать в Японию мне очень неприятно, так как по телеграммам из Петрограда сидящие там господа, не понимающие нашего положения, могут подумать, что я еду в командировку от большевиков. Но ехать надо, ибо письменно не рассказать того, что делается с армией и Россией, и что надо сделать, чтобы нам помочь; ведь я, вероятно, первый, кому удалось так скоро продрать сюда из Петрограда.

Был на вокзале, смотрел, как провожали Хорвата, уезжавшего в Пекин по делам дороги и охранной стражи. Было больно видеть хозяйничанье на вокзале китайцев, постановку всюду китайских часовых, колотивших прикладами непонимавших их окриков русских пассажиров.

Все, чему мы отдали все лучшие годы своей жизни, все пошло прахом!

Харбин живет и дышит спекуляцией и темными делами; спекулянты очень огорчены прекращением правильного сообщения Харбина с Западом, так как приходится распрощаться с отправкой в Россию вин, водки, кожи и разных товаров, дававших баснословные барыши и сделавших недавних санкюлотов и мелких комиссионеров миллионерами.

Курс нашего рубля неизменно ползет вниз, на что влияет, как общее положение, так и введение в обращение разных суррогатов денег в виде керенок, почтовых марок, кредитных билетов старых образцов и т. п. Надо знать китайский рынок и быть очень осторожным при введении новых для него денежных знаков, так как китайцы очень недоверчивы.

9 Февраля.

 Газеты сообщают, что Украинская Рада, угрожаемая большевиками, обратилась за помощью к Германии и что немцы двинулись на Режицу, Полоцк и Витебск по путям на Петроград и Москву, и на Киев. Думается мне, что так далеко немцы не пойдут; им в первую голову важно захватить всю укрепленную полосу фронта и сосредоточенные на ней огромные запасы боевого снаряжения, и этим навсегда обеспечить себя от возможности какого-нибудь рецидива на нашем фронте.

Впечатления от Харбина тяжелые; не то ожидал я здесь увидеть; на улицах шатаются и носятся на извозчиках совсем разболтавшиеся офицеры (очень много в нетрезвом виде); по вечерам это явление усиливается; настроение у этих господь очень воинственное, с готовностью обнажать оружие и стрелять по первому подвернувшемуся под руку поводу. Иногда харбинские улицы начинают напоминать нам то, что месяц тому назад мы видели в Александровском саду и на Кронверкском проспекте: те же малостесняющиеся парочки, та же развинченная походка, те же кудлы волос...

10 Февраля.

 Приехал новый председатель правления Восточно-Китайской дороги генерал Го (китайцы впервые осуществили свое право иметь председателем дороги китайца), собрал старших агентов дороги и очень решительно указал им, что внутренние беспорядки России не должны отражаться на продуктивности работы этой очень важной для всего Китая железной дороги, и что они, китайцы, примут все меры к, тому, чтобы дорога работала как следует.

Сейчас жe, по мнению Го, на дороге очень много разговаривают и занимаются совершенно посторонними делами; надо работать, а кому такой порядок не нравится, тот может получить заштатные деньги и уезжать в Россию; на работе дороги это не отразится, так как если уйдут pyccкие служащие, то в распоряжении Го имеется до тридцати тысяч китайцев, которые готовы занять все могущие освободиться места.

Речь очень деловая и определенная. Сейчас в руках Хорвата задача огромной важности сохранить дорогу в руках России и не дать китайцам стать полными хозяевами положения; прежде всего, надо изгнать из обихода служащих политику; ведь сейчас при бегстве из России масс интеллигенции и технических сил, можно подобрать для дороги редкий состав отборных служащих; всех смутьянов и политиканов отсортировать и отправить их наслаждаться порядками комиссародержавия, а их места занять дельными, честными и далекими от политики людьми, которые будут осчастливлены получением обеспеченного заработка; я, например, с величайшей радостью пошел бы на место начальника какой-нибудь скромной станции, чтобы получить приют и кусок хлеба, и был бы добросовестным и полезным для дела служащим; а таких, как я, целые сотни и ими было бы можно заменить и то жулье, и тех съежившихся и притаившихся товарищей, которые сидят и в управлении, и на линии.

Вечером был у Самойлова и слушал про бесчинства, чинимые Семеновым и его отрядом; приехавший недавно пограничник генерал Чевакинский был свидетелем, как на ст. Даурия Семеновские офицеры убили взятого ими с поезда пассажира за его отчаянные протесты по поводу отобрания у него законно ему принадлежавших 200.000 рублей; этого пассажира пристрелили тут же на платформе и тело его выбросили за перила, ограждавшие платформу.

И таких случаев десятки. Меня это не удивляет; я слишком хорошо познакомился с тем материалом, из которого состоит наше офицерство военного и революционного времени, и знаю, до чего они могут распуститься в обстановке полной свободы и безнаказанности. Революция распустила нас всех, а молодежь par excellence. И я вполне уверен, что большая часть тех ужасов, про которые украдкой рассказывают в Харбине и которые творятся в "Даурских сопках", куда уводят снимаемых с поездов пассажиров, не преувеличена.

Несомненно, что наравне с красным большевизмом здесь мы имеем дело с настоящим белым большевизмом.

Особенно шумит и безобразничает здесь генерального штаба генерал Доманевский; судя по рассказам об его деяниях, это совершенно спившийся алкоголик, распустившийся до полной потери офицерского достоинства, и которому место только в больнице для алкоголиков и нервнобольных. А он играет здесь какую-то роль государственного и военного деятеля. Все потешаются над его пьяными и дикими выходками, но нет власти, которая положила бы предел таким безобразиям, он кутит по кабакам, не платит, награждает орденами лакеев, рубит шашкой пальмы, делает из них букеты и, перевязав снятой с шеи Владимирской лентой, отправляет их певицам на сцену, посылает ресторанные счеты обратно с надписью "Китайскому генералу Ма, рассмотреть и доложить"... и т. п. Харбин скалит на все это зубы, не понимая, какой печальный ужас для будущего заключается в самой возможности наличия в нашей жизни таких явлений.

Очень невесело здесь; на тех организациях, которые здесь создались, можно установить или белобольшевистскую диктатуру разболтанного офицерства, или же самую мрачную реакцию, и при том только здесь, так как с такими силами безнадежно идти на спасение России; ведь прошли те времена, когда группе вооруженных людей можно было держать в страхе целые народы.

Психологически явление таких организаций неизбежно, как бурная реакция против совершившегося в России, как протест против надругания над заветами и святынями прошлого, но в своем настоящем проявлении оно не может послужить основанием для восстановления разрушаемой уже целый год государственности; ведь по сути своей оно также противогосударственно, ибо зачато и растет в атмосфере презрения к закону, разрушения всех неприятных ограничений и допустимости произвола и насилия по отношению ко всему, что не их лагеря и обычая; необуздываемое ничем, это разлагает, развращает, охулиганивает последние остатки русской молодежи, приучает их к лени, произволу, пренебрежению к долгу и обязанностям, приучает к жизни не по средствам и к добыванию средств для всяких наслаждений, не стесняясь ничем в способах добывания, одним словом, делает с нашей белой молодежью то же, что делает с красной комиссарщина и красная армия.

11 Февраля.

 Официально сообщается о занятии немцами Вендена, Двинска и Луцка. Украинская рада заключила самостоятельный мир с центральными державами. Комиссары объявили какую-то сумбурную мобилизацию, сдобрив ее террором против буржуев. Кого хотят обмануть комиссары своими мобилизационными громами? Разве возможна какая-нибудь мобилизация в то время, когда толпы ушедших с фронта и покончивших со всякой войной и мобилизациями товарищей стихийно расползаются по домам!

Верхопрап Крыленко испустил истерический приказ - прокламацию, в которой требует победы или смерти; прокламация написана, как то и подобает хулиганскому Главковерху, самым хулиганским стилем.

Здесь появился какой-то самочинный штаб Дальневосточного Корпуса Защиты Родины и Учредительного Собрания (удивительное название! кого только они хотят им надуть?). Штаб сей объявляет, что все офицеры обязаны записаться в подчиненный ему войска; редакция приказа по стилю очень недалеко ушла от Крыленковской, так как вышла из лавочки того же сорта, но только с правой стороны улицы: тем не менее среди офицеров некоторое смущение, так как более порядочные боятся объявления уклоняющимися от исполнения долга, а более трусливые боятся реальных воздействий.

Вечером встретил знакомого по Владивостоку полковника Ходановича, бывающего на заседаниях этого комитета (состав его до сих пор не объявлен), и спросил, из кого же состоит этот комитет. Получил ответ: "из жуликов, хулиганов, авантюристов и купцов, жаждущих спасти свои застрявшие в большевизии капиталы"...

Таково общее мнение об этом комитете; если это верно, то не поздоровится ни Родине, ни Учредительному Собранию от таких защитников.

Вечером узнал, что китайцы присылали к Хорвату узнать, что это за корпус, указывая, что по договору в полосе отчуждения может стоять только вольнонаемная охрана; Доманевский ездил после этого объясняться к генералу Ма и дело кончилось каким то скандалом.

12 Февраля.

 В городе много разговоров по поводу активного проявления деятельности Дальневосточного Комитета и рожденного им корпуса (пока только из одного начальства, но без войск); думают, что это - попытка создать в Харбине повторение Семеновского отряда со всеми вкусными для антрепренеров последствиями. Приверженцы комитета распространяют слухи, что работают по указанию союзников, которые де отпустили уже комитету 40 миллионов, и с отеческого благословения Хорвата.

Опубликованы условия мира, продиктованные немцами и принятые вчера комиссарами; в главных чертах Россия теряет все, что западнее Двины и Бреста; восстанавливается старый торговый договор, преимущества которого, как говорили, были так велики, что окупали немцам все содержание их армии; затем Россия обязуется демобилизоваться и разоружиться.

В Петрограде царство террора; издан декрет, разрешающий расстреливать контрреволюционеров на месте; выходит - стреляй, кого хочешь.

Условия мира приняты Циком большинством 116 против 85; нашлись еще и в царстве комиссаров люди, не убоявшиеся голосовать против.

15 Февраля.

 Все три харбинские газеты обрушились на Дальневосточный Коматет, требуя опубликования его состава и объяснения прав, на основании которых он распоряжается; при этом комитет обвиняется в желании установить режим палки.

Получено известие, что из Иркутска идут эшелоны красных войск, -двинутые комиссарами для ликвидации Семенова; последний разобрал путь между станциями Борзя и Оловянная и таким образом железнодорожное сообщение с западом прекратилось. Харбинские спасители настроены очень воинственно, но я не вижу оснований, чтобы оптимистически смотреть на исход возможных столкновений Семенова с красными; если бы даже у Семенова и было достаточно сил, то, не имея ни артиллерии, ни обозов, ни обеспеченного интендантского и артиллерийского подвоза, базируясь на точку - ст. Маньчжурия и будучи привязан к железнодорожной линии, проходящей очень невыгодно (в облическом к границе направлении), он не в состоянии ни держаться в Даурском районе, ни двигаться вперед. Общие законы войны непреложные, а малая война, да еще в условиях гражданской войны, вещь очень деликатная.

14 Февраля.

 Был у Самойлова; слушал рассказы участников про вчерашнее собрание офицеров Харбинского гарнизона для выяснения отношений к родившемуся из пены харбинской Дальневосточному Корпусу; судя по рассказам, вышел самый бестолковый кавардак самого митингового характера с руганью, попреками и прочими аксессуарами таких собраний; подполковника генерального штаба Акинтиевского, сказавшего собравшимся горькую правду, чуть не избили. Впрочем, трудно было ожидать уравновешенности, спокойствия и деловитости от случайного собрания самых разношерстных элементов, большею частью издерганных, распустившихся, многое потерявших, много испытавших, жаждущих мести, отвыкших от истового исполнения тяжелых обязанностей и, в большинстве, очень и очень далеких от подвига; устроиться хочется почти всем, но работать и рисковать не особенно много охотников.

Неделя Харбинской жизни, личные наблюдения и рассказы беспристрастных людей дали самую безотрадную картину того, чем живет большинство собравшейся здесь молодежи, захваченной революцией и ее последствиями в самый опасный для нее период полной неустойчивости и нахождения на острие ножа, с возможностью свалиться и на одну и на другую сторону. Судя по рассказам обывателей, по вечерам во всех местных кабаках-шантанах все столы заняты спасителями родины разных рангов, вино льется рекой, кутеж и разврат идут во всю; кто успел награбить и нацапать, тот жарит на наличные, а кто не успел, должает, лупит в кредит и жадными глазами и всей силой звериного желания ищет где бы схватить, где бы поживиться и получить такие же, как у некоторых счастливцев, средства для пьяной, беззаботной жизни и удовлетворения животных наслаждений. Сейчас Харбин это помойница, в которой гноятся и безвозвратно погибают последние остатки русской молодежи, той самой, из которой, попади она в другую обстановку и в другие руки, могли бы выйти целые рати героев подвижников, истинных спасителей гибнущей Родины. Конечно, и сейчас здесь есть и идейные борцы за Россию, и добросовестные, скромные работники, но их капля сравнительно со всем остальным.

Во главе всей местной чепуховидной оперетки на государственно-военные темы взгромоздился ничтожнейший господинчик из бывших консульских чиновников, ныне исполняющий обязанности русского здесь консула - Попов, изображающий сейчас что-то в роде местного Главковерха, жалкая пародия на жалкого Керенского.

Все виденное заставило меня считать себя обязанным проехать в Японию, рассказать про виденное и пытаться убедить во-первых в необходимости назначить какое-нибудь компетентное и с авторитетным именем лицо для сбора, организации и муштровки русского офицерства, как необходимейших кадров грядущей антибольшевистской борьбы, а во-вторых изложить мои взгляды на срочную необходимость союзного вмешательства и союзной оккупации Дальнего Востока для спасения его от разложения, неизбежного спутника большевизма, и для предотвращения учинения над населением обид и беззаконий, откуда бы они ни шли. Оккупацию я представляю себе в виде занятия главных центров и железных дорог союзными войсками, назначения которых восстановить действие старых законов, судебные, земские и финансовые учреждения, потребовать от всех соблюдения строжайшего порядка и усекать каждого, кто сего не исполнит; борьбу с большевизмом предоставить русским, дав им только военно-технические средства и обеспечив снабжение; при порядке в тылу и на железных дорогах больших сил, чтобы справиться с красной сволочью, не требуется, но надо, чтобы свои силы были бы настоящими русскими войсками, а не бандами белых большевиков.

15 Февраля.

 С тяжелым чувством тронулся в дальнейший путь.

На западе немцы крепят свои условия мира неизменным продвижением в наши пределы. Комиссары вопят, что все войска двинуты для защиты Петрограда. Продали всю Россию, а теперь только и думают о спасении своего большевичьего гнезда.

На станции Чан-Чунь пересели в японский экспресс, представляющий разительный контраст с теми свинушниками, в которых ехали по нашей южной ветке от Харбина; душа ноет и плакать хочется, когда видишь, что у чужих так хорошо, а у нас все разваливается.

Еду под тяжелым гнетом Харбинских впечатлений; на наше великое горе здесь нет никого, кто бы мог взять на себя великое дело восстановления армии, администрации и государственного устройства; какое счастье было бы, окажись здесь, на Дальнем Востоке, сейчас Лечицкий или Нищенков.

Многоликий Хорват, способный только на ловкие компромиссы и на искусную лавировку среди самых разнообразных течений, несомненно умный, умеющий обходиться с людьми и к себе их привлекать, но абсолютно неспособный к решительным активным действиям, не знающий армии, совершенно не подходящий к тому, чтобы идейным, величественным утесом подняться среди общего развала и безлюдья и громовым, безотказным кличем собрать все уцелевшее и властно, железной рукой, повести его на великий жертвенный подвиг спасения гибнущей родины... Опереточный консул Попов, случайный прыщ вроде Семенова, алкоголик, скандалист Доманевский, полусумасшедший авантюрист Потапов - вот действующие персонажи маньчжурского Кобленца.

16 Февраля.

 Несемся дальше на юг; чистенький и аккуратненький японский экспрессик проносится через мосты и туннели; дорога очень походить на нашу Амурскую и на восточную ветвь Китайской.

Проехали Антунг, бывшую корейскую деревушку, а теперь солидный город с каменными домами, фабриками и заводами. Грустно думается о том, что и этому начало положено нами; мы первые разбудили пустынную Маньчжурию, внесли в нее культуру, уложили многие миллионы русских денег, потеряли сотни тысяч русских людей и в конце концов сделали ее источником великих благ и доходов, но только не для себя; нажилась Япония, приобрел многое и готовится приобрести еще больше Китай, мы же по исторической привычке добыли себе только горе, убытки и позицию у разбитого корыта.

Переехали р. Ялу; вспомнился 1904 год и тяжелые апрельские дни здешних боев и ужас первого поражения; на северных берегах еще видны остатки наших траншей, в которых, по отсутствию у старших начальников способности говорить правду, погибли бесцельно лучшие люди третьего сибирского корпуса; только генерал Трусов доложил правду, за что и был с ошельмованием удален от командования шестой сибирской дивизией.

От едущего в экспрессе директора Владивостокского отделения Сибирского банка узнал, что во Владивостоке все трещит и внешний порядок охраняется только нажимом со стороны иностранных консулов, грозящих, в случай беспорядков, запретить ввоз продуктов из-за границы.

17 Февраля-2 Марта.

 Решил перейти на новый стиль - за границей двойственность сугубо путает. Рано утром мы в Фузане; поезд подходит прямо к пароходу. Везде очень усердно допрашивают японцы, прилично говорящие по-русски. В Симоносеки пересели в чисто японские вагоны.

Из Кобеских газет узнал, что союзники упрашивают Японию выступить на Дальнем Востоке, но Япония отказывается на том основании, что ее интересы не затронуты; между строчек читается, что японцам не охота ради других таскать горячие каштаны из большевистской печки. Тяжкодумы японцы не понимают, что пожар у соседа надо тушить, пока не поздно.

Те же газеты сообщают очень горестное известие о занятии немцами Ревеля и Пскова.

3 Марта.

Весь день любовался японскими пейзажами, всюду образцовый порядок чисто до подлости; вот куда надо пригнать наших российских лежебоков и показать, каким каторжным трудом зарабатывается здесь каждая пригоршня риса. На станциях полный порядок; нигде нет праздной толпы, а ожидающие поезда спокойно ждут за тонкими перилами, пока им разрешат садиться в вагоны.

Поражает также малое количество видимых на станциях служащих и удивительная точность движения.

Местные газеты обсуждают вопрос о выступлении Японии для водворения порядка на Дальнем Востоке; общее настроение отрицательное, ибо Японии, де, непосредственно ничего не угрожает и торопиться ей не зачем. Не хочется думать, что за этим уклончивым ответом, кроется скрытое желание дать России побольше развалиться и этим скинуть с будущих счетов на Азиатском материке наиболее опасного конкурента.

Все это очень огорчительно, ибо из этого ясно, что здесь, как и у союзников, никто не понимает того, что совершается сейчас в России и какими результатами это грозит всему миру.

Некоторые газеты заявляют, что Япония ожидает, как выскажется по этому вопросу Америка, зорко и ревниво следящая за каждым шагом Японии, особенно на азиатском материке.

4 Марта.

Приехали в Токио; в отель ехал на рикше и думал о том резком контрасте, который пришлось пережить: за шесть недель тому назад на нас ездили, а сегодня самому приходится ехать на упряжном человеке.

В полдень приехал Яхонтов; конечно, у него ни на одну минуту не могло быть мысли, что я принял назначение от большевиков; он сразу понял, что это было для меня единственным способом удрать из Петрограда; но посланник, по его словам, дуется и сомневается, не приехал ли я от большевиков. Просил Яхонтова доложить послу, что уже 8 февраля я послал заявление о своей отставке из российской военной службы настоящего порядка, и что я приехал исключительно для того, чтобы: первое - рассказать, что сделали с нашей армией; что делается вообще в России и рекомендовать бить большую тревогу, ибо делается нечто очень ядовитое, ползучее и грозное по своим последствиям; второе - кричать о необходимости скорейшего вмешательства (если уже не поздно) союзников для того, чтобы спасти ошалевший русский народ от власти одурманивших его насильников и обеспечит работу, безопасность и спокойствие тех, кто будет создавать разрушенный государственный строй; и третье - умолять подумать о гибнущем в красных тисках русском офицерстве, столько положившем на союзное дело, устроить для них пути и убежища для спасения и помочь им сорганизоваться в кадры для будущей русской армии. Главное же, по моему мнению, это то, чтобы союзники поняли, что борьба с большевизмом это не узко русское дело, а дело мировое, одинаково для всех необходимое.

По словам Яхонтова вмешательство Японии в наши Сибирские дела, по-видимому, неизбежно, но едва ли она пойдет дальше Забайкалья; наибольшее затруднение пока представляет резкий протест Америки, несогласной на такое японское выступление. Китай же сам напрашивается, чтобы союзники поручили ему эту миссию (дожили до того, что люди собираются водворять у нас порядок, которого у них у самих нет). Одно время намечалась идея общесоюзного вмешательства, но была погашена заявлением Японии, что она обязалась поддерживать сохранение порядка на Дальнем Востоке и одна желает выполнить такое свое обязательство.

Союзники дебатируют, а мы все разваливаемся, да разваливаемся; ведь и то, что творится сейчас в Харбине тоже развал, и очень грозный по своим последствиям.

Здесь ходят слухи о попытке образовать в Пекине новое Сибирское правительство (вместо разогнанного большевиками в Томске); в справедливости слухов заставляет сомневаться сумбурность сообщаемого состава этого правительства: председатель Князь Львов, военный министр Брусилов, министр финансов Путилов и т. п.

5 Марта.

Отдыхаю без работы и обязанностей; непривычно чувствовать себя никуда не торопящимся и ничем не связанным. Временами стыдно, что живешь так покойно и ешь так обильно в то время, когда другие, там ущемленные, страдают, голодают и ведут существование аналогичное каторжным гребцам, прикованным на галерах к веслам.

Сегодняшние газеты наполнены слухами о выступлении Японии и Америки, о поездах разных послов к премьеру и о длительных совещаниях.

Сообщают, что Китай уже назначил 40.000 войск для Сибирской экспедиции.

Утром ездил к послу, - это один из многочисленных Крупенскихъ; рассказал ему, что делается в России, в каком ужасном положении находится русская интеллигенция и pyccкие офицеры, и всячески старался охарактеризовать серьезность положения, усиленно подчеркивая, что сейчас не повторение 1906 года и что болезнь бесконечно опаснее и так уже прогрессировала, что может являться опасение, не опоздают ли доктора.

Такие господа, как местный посол и многие наши представители за границей, знают что такое революция только по газетам, да по розовым телеграммам Терещенко и Ко.; они ничего не испытали, обеспечены на долгое время прекрасными окладами в золотых рублях и очень горды тем, что могут, сидя в полной безопасности, рядиться в ризы ярых и непримиримых ненавистников большевизма и грозно размахивать руками. Все те, кто ущемлены, мучаются и погибают в России, ненавидят большевизм сильнее и острее, но что они могут сделать, разрозненные, беспомощные... Ведь для многих - только тот исход, который нашел в Бресте генерал Скалон. Посмотрел бы я на всех этих заграничных синьоров, если бы они попали в комиссарские лапы.

Высказал также послу свой взгляд на интервенцию и на острую потребность возможно скорее положить предел прогрессирующему разложению последних остатков осмысленного человеческого существования.

Вечер провел в отчаянном настроении, все те мечты, с которыми я стремился сюда, оказались очень далекими от возможности осуществления; вдобавок, начитался газет, перенесся мыслями в Россию и мучился неспособностью хоть чем-нибудь помочь тем, кто там остался.

6 Марта.

Газеты продолжают обсуждать вопрос о вмешательстве Японии в русские дела; появились кое-какие намеки на возможность общего союзного выступления с участием Америки.

Прочитал сообщение, что за время последнего продвижения вглубь России немцы захватили 3000 орудий, несколько десятков тысяч пулеметов и необозримое количество всевозможных боевых и технических запасов, и плакал от боли и стыда; минутами вторгалась в голову мысль: "а, быть может, даже лучше, что все это брошено, чем если бы было продано, все равно кем, товарищами или комиссарами; результаты одни, но позора меньше".

Вспомнилось, как страдали мы; не имея ни орудий, ни пулеметов и снарядов; какой радостью было для нас получение этих средств борьбы и постепенное их накапливание и улучшение; какие надежды мы связывали с тем временем, когда, наконец, у нас будут средства бороться с врагом равным оружием... И когда все это пришло, когда состояние материи поднялось, развалился дух, и через 8-9 месяцев на месте русской армии остались какие-то кучи нравственного навоза-дезорганизованные банды товарищей, продающих немцам пушки и пулеметы и позорно бегущих перед наступающими церемониальным маршем немцами. Как счастливы те, кому судьба была благосклонна и не дала им увидеть всего этого позора!

7 Марта.

Яхонтов хотел мне помочь прикомандированием меня, как знатока Дальнего Востока, к военной миссии, но наткнулся на сопротивление Крупенского, заявившего, что так как я принял командировку от изменнического Управления Генерального Штаба, то он не только не разрешает моего прикомандирования, но требует, чтобы я уехал из Японии.

Все доводы Яхонтова были безрезультатны.

Интересно знать, кто больше изменники: те, кто, попав в красный плен, своим телом, кровью и переживаемым ужасом тормозит, сколько может, поступательное движение большевизма и, находясь под постоянным страхом мучений, издевательств и смерти, напрягает невероятные усилия, чтобы выиграть время, пока придет помощь (ибо там в России все еще надеются, что союзники не бросят нас на комиссарское съедение), - или те, кто, сидя по безопасным заграничным и далеким от России и революции местам и кушая многотысячные оклады, брезгливо отворачивается от всего русского и пальцем не шевельнет, чтобы спасти гибнущих на Руси.

Трудно было ожидать чего либо более порядочного и человеческого от такого типичного представителя нашей дипломатии, каким является Базиль Крупенский. Heдаром говорили про наше "иностранное" ведомство, что русский дипломат и сны видит, и бредит во сне только на французском языке.

Имел с Яхонтовым длинную беседу о состоянии нашей армии и положении офицерства; рассказал ему подробно, что делается в Харбине и подчеркнул, что в этой помойной яме молодежь воспитывается только на мести, на идее реванша и сведения личных счетов, то есть на таких лозунгах, на которых России не восстановить.

Просил Яхонтова взять на себя хлопоты по организации с помощью союзников русских добровольческих легионов, которые и будут продолжать борьбу и за общее союзное, и за русское дело на началах великого воинского и гражданского подвига, о себе лично не думая, ничего не требуя, и никому не мстя.

По мнению Яхонтова мои надежды на возможность искренней и бескорыстной помощи со стороны Японии весьма утопичны: японцы очень хитры и еще более жадны; сейчас они полны вожделениями как бы выгоднее использовать наши несчастья и извлечь из этого наибольшую для своей страны пользу; польза же эта рисуется в легком захвате всего русского Дальнего Востока и наложения своей лапы на крайне нужные для них естественные богатства этого края (горные и рыбные). Пока что Япония сдерживается и косится в сторону Америки своей непримиримой соперницы во всем, что касается эксплуататорских экспериментов на азиатском континенте.

8 Марта.

Газеты сообщают, что три дня тому назад Америка дала свое согласие на выступление Японии на русском Дальнем Востоке; говорят, что из Цуруги вышли уже транспорты с войсками, но военные японцы это отрицают.

9-14 Марта.

Отдыхаю. Вопрос о сибирском вмешательстве Японии продолжает оставаться в положении дебатируемого вопроса, интерес к которому с каждым днем становится все слабее.

15 Марта.

Яхонтов уезжает в отпуск; сговорился с ним по поводу организации помощи русским офицерам; проектирую, чтобы он попробовал обратиться к Рузвельту - это человек кипучий, военный и с огромным общественным и нравственным весом. Надо только торопиться, пока помойные ямы Харбинского типа не сгноили совершенно нашу молодежь.

По словам Яхонтова японцы охотно готовы вмешаться в наши дела, но только на средства союзников и с тем, чтобы не идти дальше Владивостока, Харбина и Камчатки. Условия чересчур прозрачные, и союзники совсем не охочи на то, чтобы давать деньги на осуществление за их счет чисто японских задач, и требуют гарантий, что при исполнении не будут преследуемы узко эгоистические цели.

Харбинские писаки продолжают муссировать Семеновщину, представляя Семенова, как единственную величину, способную спасти Россию от власти большевиков. За деньги и в чаянии разных благ от реванша наши продажные перья способны на все.

Разве на ненависти и мести можно восстановить разрушаемую Россию, особенно если ненависть направлена огулом по адресу всего народа? Следовало бы вспомнить и прочесть о том, что было во времена Вандеи и Кобленца; фон ведь тот же самый, только краски и углубления куда резче, чем сто двадцать лет тому назад.

16-17 Марта.

Лунножитель Вильсон, разразился посланием к русскому народу; совсем никчемушная история, так как 3/4 русского народа никаких посланий не читает и очень мало, если не совсем, осведомлены о том, что такое Соединенные Штаты и где они находятся; милый профессор истории продолжает пребывать в неведении того, что с выпущенными на чисто звериную свободу дикими и темными массами нельзя беседовать ни воззваниями, ни идущими даже от искреннего сердца убеждениями.

В нашей острозаразной болезни нужны или операция, или прижигание; вернее сказать - были нужны, так как теперь время, по-видимому, уже упущено.

18 Марта.

Съезд советов в Москве утвердил мирный договор с Центральными державами; ничего иного и не могло сделать специально собранное для этого случая голосовальное стадо. Подтверждена только сделанная именем России подлость, ибо ведь все равно самая Россия усердными стараниями комиссаров уже несколько месяцев фактически выведена из строя воюющих держав, потеряла всю свою армию, лишилась всех боевых запасов и приведена к экономическому коллапсу.

Союзная пресса продолжает жевать вопрос об оказании помощи России и о Сибирской экспедиции; каждая строка каждой статьи доказывает глубочайшее непонимание того, что совершилось и продолжается сейчас на нашей несчастной, ополоумевшей Родине.

19-22 Марта.

Сообщается о переносе резиденции народных комиссаров в Москву; совдепщики рискнули на то, чего боялись Керенский и Временное Правительство и что им надо было сделать в Марте прошлого года. Столица "бывшей России" перенесена в "бывшую столицу" России.

Газеты поместили интервью с послом Учида, который высказал уверенность, что время нахождения большевиков у власти будет очень скоротечно, но что власть советов останется. Учида впадает в общее всем заблуждение относительно скорого конца большевиков, так как для этого конца надо, чтобы кто-нибудь прогнал этих гадов и прогнал силой: сами они от власти не уйдут, будут защищать ее по волчьи, а подходящих охотников прогонять их силой - пока не видно; союзнички только болтают, да совещаются, ну а такие помойницы, как Семеновщина, опасны только для тех, у кого есть деньги, и вообще для всякой государственности и порядка.

На юге немцы захватили Бахмач и быстро ползут на восток к хлебным, угольным и нефтеносным районам.

Из разговоров Учида с корреспондентами ясно, что Японии сейчас мешаться в сибирские дела невыгодно, в японских газетах прямо говорится, что Японии сейчас не к чему трепать свою армию, которая ей очень понадобится, когда начнутся настоящие разговоры о мире.

23 Марта.

Получены первые сообщения о начавшемся наступлении немцев на западном фронте, причем главный удар направлен, по-видимому, на англичан. Как хотелось бы, - вместо того, чтобы томиться здесь в бездействии и ждать, пока китаец портной сошьет платье, - быть сейчас на этом фронте, где надолго решаются судьбы мира и закладываются основания жизни народов на грядущие времена.

Как обидно, что слепота и нерешительность союзников не дала возможности использовать те ценные запасы личного состава русской армии, которые уже погибли и продолжаюсь гибнуть под красным террором. Сейчас союзники, своим непротивлением большевизму и своим холодным равнодушием к нашей судьбе, довели очень многих русских до того, что у них появилась острая злоба по отношению к союзникам и желание победы немцам, которые сумеют свернуть головы комиссарам, обуздать товарищей и навести на Руси полный порядок. Тяжело все это слышать после всего того, что перенесено, пережито и потеряно благодаря этой войне.

24 Марта.

Бон на западе развиваются; немцы несут большие потери, но имеют частичный успех; главный удар направлен на англичан, которым приходится иметь дело с лучшими частями немецкой армии. Наступают решительные для судеб мира дни; очевидно, что это будут последние напряжения обеих сторон. Немцам некогда ждать прибытия всех американских войск; все шансы пока на их стороне, так как они перебросили с нашего фронта на западный несколько десятков дивизий и огромную артиллерию, что дает им возможность иметь большие резервы и долго питать людским материалом ту колоссальную, решительную и чудовищно прожорливую операцию, которую они начали.

Но зато на стороне союзников огромные преимущества обороны, дающие им возможность использовать для истребления врага все накопленные ими ужасающие средства современной военной техники; этим путем они смогут сравнять шансы численного превосходства немцев; резервы же у союзников тоже очень почтенные.

25 Марта.

Немцы ценой огромных потерь прорвали английский фронт у С. Кентена, и по их донесениям взяли 25000 пленных и 400 орудий. Положение союзников признается очень серьезным; сказывается во всю значение гибели русской армии, при существовании которой едва ли было бы возможно теперешнее немецкое наступление.

26 Марта.

Газеты принесли весьма сенсационное известие, что немцы начали обстреливать Париж с расстояния 120 километров; очевидно, этот чудовищный рекорд современной артиллерийской техники был специально подготовлен к настоящему наступлению, как Uber-средство для того чтобы хватить по нервам населения столицы центра жизни неприятельской стороны.

На фронте немцы продолжают ломить вовсю, направляя теперь удар в разрез между англичанами и французами - любимый немцами прием бить по стыку крупных соединений, где связь и сила сопротивления, благодаря руководству разных центров, и слабее, и менее однородны, и эффективны.

Очень серьезно сообщение немцев о том, что первая стадия наступления окончилась и окончилась для них с большим внешним успехом; значить, наступает перерыв в операции, а это очень похоже на то, что положение немцев не так уже хорошо, как они выставляют. Принесенные ими жертвы должны были дать более существенные результаты, а тогда остановки быть не могло: "порыв не терпит перерыва", так говорит старая военная практика; частные же успехи, достигнутые за это время, куплены слишком дорогой ценой; моря немецкой крови прорвали союзные плотины, но последняя успели починить и начинается новая еще более решительная эпопея. Французское командование держится, по-видимому, очень осторожно и не тратить резервов, предоставляя немцам исходить кровью на проломе всего того, что так долго готовила для этого союзная техника. Общая картина такова, что уже можно ставить на союзников.

В Японии идет особо сильная струя дружбы по отношению к Китаю и заявляется о страстном желании помочь континентальному соседу справиться со всеми своими болезнями; говорят, что Япония выступает примирителем между Севером и Югом, и что японские капиталисты гитовы заняться пробуждением промышленности и развитием естественных богатств Китая. Во второй части, я думаю, никто никогда и не сомневался, ну а в первой - это басенки для грудных детей, ибо вся задача Японии в том, чтобы поддерживать в Китае беспорядок и пытаться раздробить его на составные и враждующие части.

Здоровый и могучий Китай это конец Японии, как промышленной и военной силы, ибо что такое микроскопическая Япония рядом со своим соседом, чудовищным по размерам своего населения, по своим богатствам и по природным данным своего народа, гораздо более богато одаренного. Эксплуатировать разрозненный, грядущий, самопожирающий и неспособный стать на свои дряблые государственный ножки Китай, это под силу Японии, но иметь его рядом здоровым и могучим, это ее конец или, во всяком случае, полное затмение и переход на третьи роли.

Интересны сообщения газет о начавшемся в Англии рабочем движении, причем там выдвинуты тоже очень крайние социалистические лозунги, но только рассредоточенные для осуществления на долгие периоды и разумно практически разработанные. Очевидно, что социальная революция расползается по всему миру таково неизбежное наследство всех великих войн.

27 Марта.

Несомненно, что начатое немцами грандиозное наступление не дало им того, на что они рассчитывали, то есть решительного разгрома союзных армий; будь у меня немецкие ценности, я бы их немедленно ликвидировал. При современном размахе больших битв и при несомненном coxpaнении союзниками мощных резервов, немцам придется в скором времени встретить контрудар союзников и притом в очень неблагоприятном для обороны положении, то есть не на линии старого, отлично подготовленного фронта, а на только что занятых случайных позициях, которые невозможно в несколько дней приспособить для обороны так, как того требуют современные условия боя; там не будет ни надежных убежишь и наблюдательных пунктов, ни надлежащих средств связи, ни достаточно сильных препятствий.

Встретил нескольких русских, только что приехавших из Шанхая, Тянь-цзина; всюду к русским относятся, как к каким-то зачумленным; во всем отказывают, помощи никакой; наши дипломатические представители брезгливо прячутся от соотечественников, считая каждого или большевиком, или жуликом, или попрошайкой. Резкий контраст представляют поляки и евреи, организовавшие свои комитеты, деятельно помогающие своим соплеменникам и единоверцам.

При таком настроении мне нечего тратить деньги и ехать в Пекин с теми же целями, с которыми я приехал сюда; не стоит еще раз изображать Дон Кихота Ламанческого.

28 Марта.

Немецкое наступление медленно продвигается вперед; местные немце-филы и союзникофобы ликуют; я их охлаждаю напоминанием про судьбу клина который не расколол бревна сразу, а застрял и продолжает вбиваться уже ослабленными мелкими ударами в то время, когда стенки раскола сохранили могучую силу сопротивления и готовы энергично сжаться и выбросить клин вон. Большинство здесь считает дело союзников проигранным и искренно радуется; скрытое немце-фильство бурно выбивается наружу. Горькое им предстоит разочарование, когда выяснится, что ценой огромных потерь и частичных тактических успехов немцы близки уже к стратегическому поражению, и теперь весь вопрос в том, как им удастся вылезти из начатой ими операции, успеют ли они унести свои хвосты и отстояться за основными линиями, цельность сопротивления которых не могла быть не нарушена с началом наступления. Конец немецкой наступательной волны должен быть началом контр волны союзного перехода в решительное наступление-такова, по-видимому, идея верховного союзного командования.

29 Марта.

Отчаянное немецкое сопротивление продолжается; несомненно, что главная цель немцев заключается в том, чтобы отрезать англичан и припереть их к морю; возвещаемое же наступление на Париж это только для отвода глаз и, как говорят юнкера, для "наведения дранжа" на очень чувствительных во всем, что касается Парижа, французов.

Немцефилы японцы (их оказывается очень много) и очень многие русские вожделенно смакуют грядущую победу тевтоно-австрийских армий, от которых ждут затем энергичных действий по восстановлению порядка на Руси и возвращению всех потерянных прав, преимуществ и капиталов; во всем этом так и сквозит то, что именуется русским патриотизмом.

30 Марта-4 Апреля.

Томлюсь в ожидании возможности двинуться в обратный путь в Харбин без заезда, как раньше думал, в Пекин. Немцы все еще ломятся вперед под ликованье местных милостивых государей с бердичевского и кобленцского фронтов; у многих слюнки текут от предвкушения будущих жареных рябчиков и прочего благоухания былых времен. Утром продолжительная беседа с японским жандармом; выяснилось, что наше посольство все время волнуется, скоро ли я уеду, и представляет меня японцам, как большевика; от столь подлого учреждения трудно было ожидать чего либо другого; подлость усугубляется тем, что посол знает, что это неверно; знает причины моего отъезда из Петербурга и причины, побудившие меня приехать в Японию. Я рассказал жандарму причины моего прибытия, показал ему документы; тот рассыпался в любезности и уговаривал не уезжать из Японии, так как скоро цветение вишен и много удовольствий и развлечений. Поблагодарил его, сказав, что русским сейчас не до развлечений и что мне надо ехать в Харбин искать работы.

1919 год

3 Августа. Тяжело быть полным мрачными мыслями, не верить в возможность благополучного исхода, и в то же время по наружности и перед подчиненными сохранять бодрость, разводить всем розовую воду, подбадривать всех сотрудников и поднимать уровень и качество их работы, дабы в пределах своего ведения выполнить максимум полезной и созидательной работы.

Обидно за невозможность высвободить адмирала из под власти окруживших его влияний; я сделать этого не могу, ибо я и мои доклады не нравимся адмиралу; я всегда могу вырвать у него нужное мне решение, но то же и одновременно могут сделать лица совершенно противоположного направления; нет никакой гарантии в том, что принятое решение не будет отменено или разбавлено и добавлено так, что лучше бы ничего не делать.

Все зло в полной бессистемности, в калейдоскопической смене настроений и решений, в метании без руля и ветрил под сомнительным влиянием разномастных советчиков, в бесплодных поисках лучших решений и спасительных средств.

И чем искреннее, убежденнее и энергичнее эти советчики, тем хуже, ибо самая посредственная система лучше той каши, которая получается от постоянной смене решений и от извилистого болтания нашего курса.

Сейчас адмирал крепко захвачен казачьей коалицией и примазавшимися к ней омскими политиками и разными честолюбцами, родителями всевозможных панацей по спасению положения.

Ночью арестован главный начальник военных сообщений Ставки и тыла генерал Касаткин и несколько железнодорожных служащих; последним предъявлено обвинение во взяточничестве, а Касаткину в бездействии власти.

Сенсация в Омске по этому поводу огромная, но нездоровая.

Говорят, что вина Касаткина состоит в том, что ему было доложено, что комендант станции Омск поручик Рудницкий берет взятки, но К. не принял по этому докладу соответственных мер.

Подробности неизвестны; как то странно привлечение к ответственности одного из старших чинов Ставки и предавать его военно-полевому суду за то, что пятистепенный агент брал взятки; ведь, между Касаткиным и Рудницким имеется целый ряд промежуточных начальников. Кроме того, вся деятельность Касаткина, его редкая энергия, добросовестность и борьба со всякими злоупотреблениями резко противоречат предъявленным ему обвинением; это один из лучших и честнейших работников Ставки.

Приходил Хрещатицкий; очень долго и нежно журчал о необходимости послать авторитетное и пользующееся доверием японцев лицо (читай его самого) в Токио для ведения там всех сношений по отпуску нам снабжений; доказывал, что ведение переговоров через некомпетентных лиц уже привело к тому, что Такаянаги вошел в прямые сношения с Моррисом и на некоторые вопросы X-го, ответил ему, что все будет решено по соглашению непосредственно с представителем Соединенных Штатов.

Несомненно, что вся эта интрига заведена самим Хрещатицким, которому до зарезу хочется попасть в Токио на хорошее содержание и праздное ничегонеделание; он бегает по разным лицам и миссиям, обхаживает всячески адмирала и в производимой мути думает ухватить заветную рыбку.

Ушел от меня очень недовольным, так как я высказал полное несогласие с бесцельным назначением какого-то особого представителя, раз мы имеем в Японии своих агентов, военного и министерства финансов, с целым штатом приемщиков.

Журчал про непригодность Розанова, про ошибочность политики Иванова-Ринова и видимо хотел попасть мне в тон; очевидно, он ведет какую-то махинацию по самоустройству и боится моего противодействия. Едва ли сегодняшний визит окрылил его надежды.

На дороге ряд крушений; каторжный труд личного состава железнодорожников, невероятно напряженный за время эвакуации, очевидно, всех вымотал и переутомил. Ведь, выполнена по истине гигантская работа, так как в течение одной недели, при самых тяжких условиях, мы успели угнать по двум одноколейным путям сорок семь тысяч вагонов, составляющих две ленты поездов в триста семьдесят верст длины.

Особенно тяжела служба ночью, так как нет керосина для паровозных фар и поезд летит в полной темноте, на авось.

С нетерпением жду приезда генерала Головина; с личной точки зрения это освободить меня от должности, на которой я не в состоянии приносить пользу, а в интересах общих дел, быть может, Головину удастся приобрести здоровое влияние на адмирала, освободить его из Омского и казачьего плена, и сделаться настоящим руководителем нового курса. Я никогда не видал Головина, но отзывы о нем слышал всегда самые благоприятные.

Чем скорее он приедет и чем скорее я уйду, тем будет лучше для дела, так как я совсем не подхожу к характеру адмирала и всей Омской обстановки, а тогда мое движение против общего течения бесполезно, а для общей системы, - вернее бессистемья, даже вредно.

Я слишком резок для адмирала; его уверили, что я мрачный пессимист; что моя окраска всегда сгущена; что я вижу всегда только скверное; что я вздорен и неуживчив и т.п. Я вижу, что к моим докладам он относится с осторожкой, не умея иногда скрывать предубеждения; он уступает силе доводов и искренности убеждения, порывисто переходит на мою сторону, но все это мимолетно, непрочно и только до чьего-нибудь доклада, который разобьет мои доводы и может привести к новому, совершенно иному решению.

Я знаю, что те, кому я мешаю в их честолюбии и личных делах и которые боятся моей резкой критики и прямолинейности, пользуются всяким случаем, чтобы показать, что я желчный и завистливый брюзга, которому хочется во все совать свой нос и который по неуживчивости характера и неудовлетворенному честолюбию на все ворчит.

При умении потрафить адмиралу и при подтасовке фактов доказать это не трудно, ибо вся моя деятельность идет вразрез со всем остальным, причем в оценках, критике, выражениях, характеристиках, а иногда и распоряжениях я действительно не стесняюсь, но делаю это не по тем причинам, которые выставляются моими противниками, а потому, что иных способов воздействия нет, а иногда сугубой резкостью хочется обратить внимание верхов на совершающееся в заставить их призадуматься, присмотреться и покопаться.

Лично мне безразлично, что мой, так называемый, пессимизм и мое отчаяние от предвидения будущего вся эта темная компания оценивает, как озлобленность честолюбца и зависть; им, по их существу, не дано понять, что могут быть иные более чистые чувства и побуждения, которые вызывают эти пессимизм и отчаяние.

Быть может, мой крупный недостаток в том и заключается, что во мне мало честолюбия, мало заговорщической энергии, мало желания разметать всю эту кучку и самому пробраться на более решительные амплуа.

4 Августа.

 Дело с арестом Касаткина возмутительно по своей поспешности; все это проведено с черного крыльца, с очень темным участием контрразведки и под несомненным влиянием адъютантской передней, использовавшей вспыльчивость адмирала и его желание реально и круто показать свою силу в борьбе со служебными злоупотреблениями. Быть может, и искренно, но по мальчишески задорно и умело, ближайший антураж адмирала подбил его громово хватить по взяточничеству и казнокрадству; провели все очень секретно, при деятельном участии контрразведки, постаравшейся потрафить начальству, на что ее дельцы большие мастера.

Казалось бы, что при замятом деле Зефирова с его возмутительной покупкой чая за тройную цену, при лежащем без движения деле Омского Военно-Промышленного Комитета, при грабительском режиме атаманов и при темных порядках в деятельности некоторых агентов Министерства Снабжения можно было давно найти десятки случаев, чтобы показать силу и грозность власти, готовой испепелить все зло и всех, кто его творит.

Вместо этого, адъютантская передняя выследила одну из мелких компаний местных взяточников и, не понимая, что творит, настроила адмирала грохнуть по всей этой воробьиной куче сразу из Царь Пушки.

Касаткина примазали к сенсации, ради пущего эффекта и показательности беспристрастия власти, не останавливающейся перед положением виновных; бедного Касаткина заставили играть роль того украшения из овощей, которое прибавляется в плохих ресторанах к разным блюдам, чтобы скрасить порченный материал и плохое приготовление.

Все, знающие Касаткина, возмущены его арестом; Устругов ездил к адмиралу по этому поводу; адмирал как-то сконфужен, но приказ о предании суду уже отдан и дело идет.

Написал Бурлину, как заместителю наштаверха, официальное письмо и, как старший офицер Генерального Штаба, прошу осведомить о причинах ареста генерала Генерального Штаба и выражаю уверенность, что это какое то очень печальное недоразумение и что наштаверх примет необходимые меры, чтобы впредь оградить наш корпус от таких неожиданных, обидных и печальных недоразумений.

В ответ получил только приказ Верховного Главнокомандующего о предании Касаткина военно-полевому суду за бездействие власти, обычное умывание рук и спасение за приказ и за букву.

Сидели, зевали, мямлили, покрывали миллионные хищения Зефирова и Ко. Военно-промышленников и т. п. и, вдруг, по наущению адъютантской челяди из дворцовых передних, начинают гвоздить без всякого разбора. Ну, как же тут не быть пессимистом.

Приехал с фронта начальник 1 кавалерийской дивизии Генерал Милович (настоящий генерал, участник большой войны); рассказал про творящиеся на фронте безобразия, про безграмотные распоряжения юнцов командармов и комгрупп, впереди всех удиравших от возможных неприятностей слишком близкого соседства с красными; по его словам, под Челябинском уложили лучшую часть офицерской и инструкторской школы.

Смотрю на карту и наизлющим образом злюсь; если бы, вместо преступной авантюры Лебедева, мы стояли бы теперь за укрепленной линией Тобола, сохранив все резервы, подняв материальное и моральное состояние отдохнувших войск и предоставив красным нападать, - как бы выгодно было наше положение. А сейчас наше положение много хуже того, что было год тому назад, ибо свою армию мы уже ликвидировали, а против нас, вместо прошлогодних совдепов и винегрета из красноармейской рвани наступает регулярная красная армия, нежелающая, вопреки всем донесениям нашей разведки, - разваливаться; напротив того, она гонит нас на восток, а мы потеряли способности сопротивляться и почти без боя катимся и катимся.

Весь ужас в том, что гонит нас не красная армия, не искусство ее вождей, а результаты профессиональной безграмотности нашего наштаверха, его мальчишеского задора и самомнения; нас гонит неуменье сорганизовать настоящую армию, поставить на ответственные места опытных и знающих исполнителей; нас убивает превалирование честолюбия над подвигом, задора над опытом, авоськи над расчетом, усмотрения над законом, безвластие и общий нравственный развал.

Год тому назад население видело в нас избавителей от тяжкого комиссарского плена, а ныне оно нас ненавидит так же, как ненавидело комиссаров, если не больше; и что еще хуже ненависти, оно нам уже не верить, от нас не ждет ничего доброго.

Весь тыл в пожаре мелких и крупных восстаний и большевистских и чисто анархистских (против всякой власти) и чисто разбойничьих, остановить которые силой мы уже, очевидно, не в состоянии. Вот годичные результаты работы Ставки на фронте и Правительства в стране; от таких итогов можно не то, что пессимистом сделаться, а выть от отчаяния. Стоим опять перед разбитым корытом, с задачей начинать все снова, в самых тяжелых условиях.

Омские оптимисты кричат, что вот де поднимется Сибирское казачество и красные посыпятся, как чурки; очередные выкрики на тему, "шапками закидаем". Если бы это было правдой! и ведь, верить этому может только тот, кто неспособен ни к какому подсчету и учету всего происходящего и способен жить в атмосфере трескучих фраз, пускания мыльных пузырей и построения маниловских воздушных замков.

Я считаю, что наше спасение в Деникине и в том, чтобы нам удалось продержаться до зимы, приступив немедленно к самым коренным и решительным реформам, как в армии, так и во всей системе государственной работы. Надеюсь, что приезд Головина и командование Дитерихса успеют тогда внести систему в организации, сократить усмотрение, ликвидировать или сузить влияние атаманщины, поставить на верхи опытный командный состав и упорядочить снабжение; тогда к весне 1920 года можно будет иметь небольшую, но надежную и хорошо управляемую армию и готовые резервы за ней, т. е. то, что нужно, чтобы быстро, как говорится, в два счета, покончить с красной армией. Одновременно надо добиться занятия тыла союзными гарнизонами и введения там законности и здорового порядка.

Разведка сообщает, что нажим красных должен ослабеть, так как имеются де данные, что большевики собираются, в случае развитая успехов Деникина, отходить на Туркестан, Индию, Персию и Китай, чтобы зажечь там такой красный пожар, который спалит всех союзников. Наши оптимисты готовы строить на этом самые радужные планы.

5 Августа.

 Отход фронта продолжается; остатки третьей армии с огромным трудом выкарабкиваются из того катастрофического положения, куда завело их честолюбие Лебедева и его желание спасти свою валящуюся репутацию. Все положение теперь зиждется на том, что сделает Дитерихс; пока, он отдал весьма дельные распоряжения самым спешным порядком отвести за Тобол наиболее расстроенные части армий и дать им отдышаться; не нравится мне только то, что, как заявлено, это делается для последующего перехода в наступление, т. е. для того, на что мы совершенно сейчас неспособны. Эта нелепая привязанность к наступлению во что бы то ни стало и боязнь "подлой" обороны составляют лейтмотив нашей Ставки, где главные места по оперативной части заняты преподавателями нашей военной академии, помешавшейся после 1905 года на идее наступления; у нас, ведь, даже уничтожили самое слово "оборона" и подвергли херему всякого, кто осмеливался даже мыслить, что на войне бывают, - и нередко, - такие случаи, когда оборона является лучшим способом действия.

Бывая в Ставке, отдыхаю, глядя на работу Полевого Инспектора Артиллерии генерала Прибыловича, выполнившего и продолжающего выполнять огромную и планомерную работу по восстановлению нашей артиллерии; сам Прибылович это редкий талант по организации, подвижник идеи и долга, поразительный пример для всех подчиненных в отношении добросовестности, работоспособности и выполнения идеала быть первым среди подчиненных по работе и последним на отдыхе; все у него систематизировано, налажено, находится у него в руках и дает блестящие результаты.

Вечером заседание Совета Министров; перед заседанием обычный в таких случаях доклад о положении на фронте, делаемый, по вступлении в должность первого генерал-квартирмейстера генерала Андогского, лично им самим; доклад оставил на мне самое неприятное впечатление своим оптимизмом и замазыванием очень тяжелого положения; вместо того, чтобы сказать членам Правительства правду Андогский очень цветисто, с апломбом опытного лектора повествовал об "оздоровлении армий", о возможности скоро опять перейти в наступление и о том, что в Челябинской операции наши войска показали блестящие способности маневрировать; такие вещи можно докладывать только по незнанию и по неспособности понять положение армий или же с заведомым намерением скрыть правду и выгородить Ставку.

Быть может, вполне допустимо нисколько вуалировать подобные доклады особенно в деталях, которые, не будучи существенными, способны навести ненужное уныние на малопонимающих военное дело членов правительства, жены, друзья и подчиненные которых немедленно растащат панику по всем стогнам столичного града Омска; но такая разумная осторожность бесконечно далека от того благополучия, хвастовства и славословия, коими журчал сегодня сладкоглаголивый академист.

Вместо чрезвычайно опасного гашиша такого лживого оптимизма, представитель Ставки, уполномачиваемый осведомлять Правительство о состояния фронта и ходе боевых действий, обязан сказать членам Правительства правду, показать им опасность положения, убедить их в необходимости сильных решений, одним из коих должен быть немедленный отъезд правительства и адмирала из Омска, что очень легко объяснить, включив Омск в армейский район, что делает пребывание правительства в нем недопустимым и по логике и по положению о полевом управлении войск.

Ведь, таково желание фронта, Дитерихса, командующего войсками Омского округа и тех немногих лиц, которые понимают, что прочность правительственной власти не может зависать от пребывания ее в Омске; французское правительство не хотело оставлять Париж в самые тяжёлые минуты немецкого навала на фронте, но было бы по детски глупо и смешно равнять нашу растрепанную казачью станицу и факт переезда из нее довольно безразличного для населения правительства с фактом переноса французской столицы куда-нибудь на юг Франции.

Третьего дня, в кабинете председателя совета министров я очень осторожно начал разговор о своевременности подумать о переезде на восток, но на меня накинулись так, как будто я говорю нечто недопустимое; особенно горячился искренний, решительный и импульсивный Пепеляев; сегодня, после доклада Андогского, наши оптимисты совсем расцвели и, подойдя ко мне, говорили: "вот видите, как вы ошибались, говоря о положении фронта". Ответил им, что остаюсь при старом мнении, так как считаю, что лучше переехать заблаговременно, чем в обстановке общего пожара; это будет только умная гарантия от всяких случайностей и об этом нужно думать так же, как и о том, чтобы бросить бредни о наступлении, а перейти к обороне на укрепленных позициях до тех пор, пока не укрепимся настолько, чтобы иметь действительное право на наступление.

Вечером заседание у адмирала с приглашением всех старших генералов; надеялся, что наконец то все обсудим и примем сильные решения а вышло, что только поболтали и разменялись на самые жалкие мелочи.

Очень много бубнил Иванов-Ринов, настоящий митинговый оратель; адмирал слушал его с удовольствием, потому что тот подавал материал, приходившийся по душе адмиралу.

Бесконечно долго жевали вопрос об организации белой гвардии, ставшим очередным, модной nouveaute, в которой видят спасение от всех зол. Иванов-Ринов с наслаждением старой полицейской ищейки смаковал вопрос об облавках в Омске на офицеров и о постановке по Иртышу постов для ловли дезертиров с непременным их расстрелом; казалось бы, что столь высокому и собранному для важной цели совещанию совершенно неуместно заниматься такой дрянью, но на ней проболтали больше часа.

Едва добился слова и высказал, что спасение не в создании насильственно белой гвардии, не в сугубых карательных мерах, а в установлении крепкой и реальной власти, приказы и распоряжения которой беспрекословно исполнялись бы ее агентами и были бы для населения не только жупелом и писаной бумагой; надо покончить с атаманщиной на фронте и в тылу и с разными автономными организациями; надо, чтобы власть была освобождена от тлетворного влияния разных кружков, партий, сословных и классовых организаций.

Немыслимо существование такой власти, которой приходится гадать на пальцах исполнять или нет отданное распоряжение и при неисполнении делать вид, что она это не замечает.

С военной точки зрения дряблая власть не мыслима и все атаманствующие элементы должны быть сокрушены во что бы то ни стало, ибо это белый большевизм язва, гангрена, которая нас слопает.

Нужны героические меры по сокращению армий, по уничтожению расплодившихся обозов и по расформированию дивизий в 400 штыков при 6-7 тысячах нестроевых и штабных чинов. На командные должности надо поставить настоящих начальников, умеющих распоряжаться боем и войсками; нужно, чтобы начальники и штабы "колыхнулись и своим примером показали, как надо служить родине в столь тяжкие времена. Надо открыто глядеть в лицо опасности от развала офицерства, потерявшего те кадры героев, которые простыми бойцами поднялись против господства красных мучителей своей родины и своего народа.

Нужно все это сознать, оценить всю его важность и грозность, поставить на очередь текущего часа целый ряд неотложных организационных реформационных вопросов и властно их осуществить; полицейские же меры, облавы и пр. предоставить усмотрению командующего войсками округа и его комендантам.

Затем я коснулся вопроса о резервах, о несоответственных способах их подготовки и выразил сожаление, что фронт израсходовал наши последние резервы, причем было нарушено обещание не трогать их ранее середины Августа.

Адмирал был очень рассержен моим докладом, не дал мне кончить, а, когда я хотел впоследствии возражать Иванову-Ринову, то сделал вид, что не слышит моей просьбы дать мне слово.

Меня решительно, но одиноко поддержал один только генерал Матковский, заявивший, что вполне присоединяется к словам управляющего военным Министерством. Моя горячая речь осталась только сотрясением воздуха; вместо ее обсуждения, занялись вновь полицейскими измышлениями Иванова-Ринова. Только старая дисциплина удержала меня от того, чтобы встать, извиниться каким-нибудь предлогом и уйти из этого заседания.

Вернувшийся с фронта Лебедев выглядит по прежнему важно, беззаботно и весело, его пустая голова и ничтожное сердце, очевидно, не понимают, что его честолюбие проложило армии и родине длинную тропу бед и испытаний; что, благодаря его профессиональной безграмотности сведены на нет все успехи прошлого года и что сейчас наше спасение только в том, чтобы немедленно выгнать из Ставки его и его никчемушных сотрудников по погублению сибирских белых войск и начать все снова.

Лебедев со свойственной ему ревностью и надменностью набросился на Матковского за то, что подчиненный последнему округ не сумел приготовить во время 11, 12 и 13 дивизии, сказав, что начальники дивизий и командиры полков оказались никуда не годны, так как управляли боем по телефону.

Чем виноват Матковский, все время докладывавшей, что дивизии для боя не готовы, в том, что эти дивизии были жульническим образом уведены на фронт, где их погнали в бой, не считаясь с тем, что они не умели маневрировать и не кончили курсов стрельбы. При этом погнали в бой чуть ли не из вагонов, поставили сложнейшие боевые задачи; одна из дивизий была пущена в бой после 62 верстного перехода, причем последние 16 верст ее гнали форсированным шагом; такихъ преступных экспериментов не выдержали бы и многие дивизии старой кадровой армии.

Вечером заседание Совета Министров. Общая грозовая атмосфера развязала языки и начались взаимные попреки и уязвления. Преображенский очень ядовито сказал, что доправительствовались до того, что даже грудные дети нас ругают. Раздрайка выяснилась капитальная.

Хотели по примеру всех запутанных и катастрофических времен и положений образовать совет обороны с участием в нем министров.

Как представитель военного ведомства, решительно высказался против, заявив, что в обычное время это было бы вполне целесообразно, но сейчас нужна сильная и единая на фронте власть и одна доверенная голова, и связывать их разными советами не время; пользы от этого никакой, а всякой проволочки и возможного вреда сколько угодно.

В городе сплетничают, что некоторые дальновидные министры достали, на всякий случай, пролетарские костюмы.

Адмирал опять уехал на фронт, убеждаемый близкими советниками, что в этом что-то магическое, способное выправить положение.

Тюмень накануне перехода к красным. Дитерихс пытается произвести реорганизацию армии, но сейчас это почти неосуществимо в обстановке общей разрухи.

Иностранцы под разными благовидными предлогами начинают отбывать на восток - зловещий признак того, что мы "взвешены" и найдены "легкими".

Вечером потерял несколько часов в безнадежной теперь комиссии по снабжению предметами первой необходимости населения местностей, освобождаемых от большевизма; как это характерно для нашей правительственной работы вне времени и пространства; неужели же нет ничего более срочного и реального?

В довершение словесного потопа, на заседание прибыли новые члены из состав Гос. Экон. Совещания, пожелавшие отличиться; они томительно заливали нас потокам красноречия на разные темы о выеденном яйце.

7 Августа.

 Лебедев пытается проявлять кипучую деятельность; собрал, как военный заместитель адмирала, продолжение последнего совещания. Просидели около шести часов, занимаясь невероятными пустяками. Началось с создания белой гвардии и первым оратором выступил сам наштаверх, понесший какую-то детскую околесицу. На этот раз не выдержал, перебил его доклад и коротко выявил всю его несостоятельность.

Важный наштаверх натопорщился и попробовал стать в положение повелевающего, но я закусил удила; единодушная поддержка большинства участников заседания мне выявленная, сбила Лебедева с гордой позиции.

Вглядываясь все чаще во внутреннее содержание этой большой по наружности, но ничтожной по содержанию фигуры, завидуешь удаче большевиков и неблагосклонности к нам фортуны, выбросившей во главу распоряжения сибирскими войсками такую безнадежную ограниченность.

Бетонноголовый, но очень решительный Сахаров пытался опять наступать, причем окончательно расквасил последние сохранившиеся остатки своей армии. При этом произошла какая-то частичная катастрофа, которую усердно скрывают. Дитерихс занялся приведением в порядок армейских тылов; сейчас это легче сделать, так как многочисленные штабы, управления и хозяйственные склады, спасая свои шкурки и достатки, в паническом стремлении удрать подальше от фронта проскочили за Омск, лишились непосредственного заступничества своих командармов и их сейчас не трудно ущемить и ликвидировать. Дитерихс послал несколько полномочных комиссий, чтобы все это разобрать.

В Барнаульском районе начались крупные восстания - результат хозяйничанья разных карательных экспедиций и отрядов особого назначения; к Вологодскому приезжал из Славгорода какой-то крестьянин, из бывших членов Государственной Думы и жаловался, что в их округе нет деревни, в которой по крайней мере половина населения не была перепорота этими тыловыми хунхузами (очень жидкими по части открытой борьбы с восстаниями, но очень храбрыми по части измывательства над мирным населением).

Предлагал Пепеляеву внести совместно проект об установлении для чинов милиции и особых отрядов тройных окладов пенсий и жалованья, дабы привлечь туда более здоровые элементы.

Он мне ответил, что очень бы хотел улучшить их материальное положение, но боится переобременить средства государственного казначейства; я разозлился и сказал, что эта боязнь доведет до того, что и казначейства не будет, да и боящихся тоже.

8 Августа.

 Продолжительное заседание Совета Министров с вызовом туда Лебедева и всех генерал-квартирмейстеров. До начала заседания поднял вопрос об эвакуации Омска, указав, что таково общее желание фронта, Дитерихса, окружного начальства. Получил ответь, что зато категорически против сам адмирал и все союзники, которые де считают, что отъезд Правительства из Омска это его гибель, и что таково мнение всех знающих настроение Сибири.

Что касается ссылки на население, то это форменная ложь, ибо правительством настолько не интересуются, что 90% не обратит даже внимание на такое перемещение; использует этот факт, конечно, большевистская пропаганда и антиправительственная агитация, но этой прелести на нашей шее и за нашей спиной столько, что никакой новый добавок не ухудшит общего положения.

Тон совещания был дан Михайловым, который с огромным пафосом, звенящим голосом и в очень красивых фразах заявил, что отъезд Правительства из Омска невозможен и что оно должно оставаться здесь до самого конца.

После этого начала, многие члены Совета, напоминавшие до начала заседания мокрых куриц, взбодрились и полились речи в духе Мининых и Пожарских, вплоть до выхода всех министров с винтовками в руках, когда придется защищать Омск.

Слушал в полном недоумении; какой злой рок отнимает у очень неглупых и по своему дельных людей здравый смысл в таком серьезном деле?

Лебедев и бывшие с ним генквары расписали полное благополучие на фронте и быстрое возрождение или, как выражается Андогский, "оздоровление армий".

Я деликатно спросил, проверены ли Ставкой эти оптимистические, а для меня лично сомнительные сведения, и получил ответ Лебедева, что были посланы генералы и чины разведки, которые подтвердили правдивость утешительных донесений штармов и штабов групп.

Такой определенный ответь должен лечь на совесть его дающих. Я ему не верю, так как я видел десятки прибывших с фронта настоящих, понимающих дело офицеров и большинство их говорить другое и столь ярко и определенно, что даже с поправкой на неизбежны пессимизм, выводы получаются не только неутешительные, но почти что безнадежные. По заявлению фронтовых офицеров, главная болезнь наших скороспелых формирований: "не хотят воевать, не хотят ходить, не хотят терпеть", ну а с этим ничем, кроме чисто комиссарских и нам неподходящих средств, уже не справиться.

Как никак, а Лебедев очень твердо заявил Совету Министров, что армии через две недели перейдут в новое решительное наступление; к этому блюду быль преподнесен соус из сфабрикованных, несомненно, в разведке сведений о полнейшем разложении красной армии. Как это мало вяжется с тем, что было под Челябинском, когда мы, употребляя выражения Андогского, великолепно маневрировали и войска проявили высокие боевые качества, и все же ушли с разбитыми носами, не будучи в состоянии разбить "разлагающиеся красные войска". Хотелось спросить Лебедева, кто же врет, он сам или квартирмейстер, заведывающий операциями, или квартирмейстер, ведающий разведкой.

В концов заседания получена телеграмма Верховного Правителя о немедленной эвакуации из Омска всех министерств; я облегченно вздохнул и мысленно поблагодарил Дитерихса, под влиянием которого было принято это благое и умное решение.

Это было полной неожиданностью, так как только что Совет Министров, успокоенный заявлением Лебедева, решил из Омска не уходить и Омска не эвакуировать.

Начались новые дебаты, в результате которых превозобладало решение Михайловского большинства, всецело поддержанного представителями Ставки, и Совет Министров, не обращая внимание на телеграмму Адмирала, постановил из Омска не уважать, а только свернуть министерства до последней возможности с тем, чтобы их легче было потом эвакуировать.

Вместо дела, решили заняться взывательной и рекламной шумихой и "показа стране и населению, что Правительство бодро смотрит на будущее, что оно сильно, решительно и перешло к властной, энергичной работе на устройство страны и на ее защиту. Что может быть пустопорожнее этих трескучих фраз после годовой деятельности, реально показавшей, что сумело дать стране это самое правительство во время расцвета своей силы и кульминационного положения. Кто поварить теперь трескучке, которой завтра оклеят все Омекие заборы и плакатные доски на больших станциях. Ведь, население ценит нас не по величине плакатов и не по звучности взывательных фраз, а по делам нашим.

Вообще, к концу заседания пар поднялся очень высоко, но я видел, каким он был в начале заседания, а то, что так быстро поднимается, падает в минуты испытаний еще быстрее.

Сначала хотел подать особое мнение, но видя, что михайловское правительство победило, и что решения об эвакуации Омска не изменить, махнул рукой; вышло кстати, так как при голосовании оказалось, что при присутствии Лебедева я права голоса не имею.

Вторая часть заседания ушла на обсуждение вопроса о создании Комитета обороны; Тельберг, ярый сторонник этой идеи поднес ее под умело составленным соусом и получил одобрение Лебедева и Ко. Решение запоздалое; существуй комитет раньше, быть может, при его помощи можно было парализовать неумелую деятельность Ставки и справиться с беспорядками по Министерству Снабжения; сейчас же - уже не до комитетов.

Получил неприятное известие, что вагоны, отправленные мной для южной армии, туда не проскочили; произошло это потому, что офицеры приемщики не поехали вместе с эшелонами и последние, никем не опекаемые, болтались по станциям и попали в Челябинск уже ко времени его очищения и их погнали назад в Курган. Сообщил об этом командарму южной с просьбой расстрелять немедленно этих приемщиков, если те к нему явятся.

Положение южной армии трагическое; она всегда была каким-то пасынком сначала у западной армии, а потом у фронта; у ней не было собственной этапной линии и ей перепадало только то, что благоволила пропустить западная армия. Между тем, судя по всем распоряжениям и действиям, у командующего этой армией генерала Белова хорошо сделанная голова, правильно поставленное мышление, хорошее знание дела, понимание значения тыла и заботливость о войсках.

При наличии в наших операциях здравого смысла, южной армии должно было принадлежать преобладающее значение, как ближайшей к Деникину, но этого (причины, Господи, Ты веси) не произошло.

Сейчас наши ставочные стратеги сначала привели эту армию на край гибели, обеспечивая ею Челябинскую авантюру с юга и задерживая ее своевременный отход, а потом валят на нее, такие несосветимые по своему идиотству задачи "обязательного прикрытия дороги на Ташкент, для чего ей разрешается постепенно отходить, скользя левым флангом вдоль Ташкентской железной дороги". Только протухшие мозги могут родить такую задачу, очень эффектную в академической аудитории или в диссертации, но нелепую в современном положении южной армии.

Беспокоюсь очень за Уральцев и их снабжение; то, что слышу про этих этических борцов против красных, сделало их моей слабостью, и я готов на все, чтобы им помочь. Сам теперь уже бессилен продолжать что-нибудь им посылать и усердно просил Нокса взять их снабжение на себя подачей всего необходимого по Каспийскому морю на Гурьев. Отзывчивый, как всегда, Нокс обещал сделать все возможное.

9 Августа.

 Маленький проблеск приятного в виде надежды наладить собственную выделку хирургических инструментов, гигроскопической ваты и лигнина; нашел машины и знающих дело людей; во всем этом огромная нужда и возможность стать на собственные ноги очень приятна.

Вернулся домой в три часа утра; так долго тянулось заседание совета министров, в котором большинством семи голосов против шести одобрен проект совета обороны, для фронта совершенно не приемлемый. Я долго боролся против этого решения, но видя свое бессилие, написал записку-протест и передал ее Бурлину с просьбой доложить адмиралу мое мнение.

Вот, если удержимся до зимы, то тогда надо обязательно создать такой советь, но не в Тельберговской или советской редакции, а как помощь адмиралу в его работе и как корректив Ставки и Снабжений. У Тельберга получается очень скверная копия гофкригсрата, да еще из штатских людей.

Вчера состоялась публичная лекция полковника Котомина, бежавшего из Красной Армии; присутствующие не поняли горечи лектора, указавшего на то, что в комиссарской армии много больше порядка и дисциплины, чем у нас, и произвели грандиозный скандал, с попыткой избить лектора, одного из идейнейших работников нашего национального Центра; особенно обиделись, когда К. отметил, что в красной армии пьяный офицер невозможен, ибо его сейчас же застрелить любой комиссар или коммунист; у нас же в Петропавловске идет такое пьянство, что совестно за русскую армию.

10 Августа.

 Новая серия картин Омского кинематографа. Лебедева решили убрать, а на его место по должности Наштаверха и Военного Министра назначается Дитерихс, остающийся вместе с тем и Главнокомандующим Восточным фронтом; сначала вздваивали должности, а теперь начинают их встраивать; неужели же думают, то единство и стройность управления достигаются сваливанием в одну кучу трех совершенно несовместимых должностей - командной, штабной-оперативной и административно-тыловой. Нет людей, чтобы хорошо справиться с каждой из этих трех должностей в отдельности, и в то же время валят на одного человека все их три.

Лебедева назначили командующим южной степной группой, выдумав это абсурдное ненужное новое соединение только для того, чтобы спустить куда-нибудь ставшего уже невтерпеж всем наштаверха. Нам надо уничтожить десятки ненужных штабов и управлений; мы комичны с нашими бесчисленными штабами, и, несмотря на это создаем новый штаб армии, т. е. целое грандиозное по личному составу учреждение только ради того, чтобы устроить золотой мостъ выгоняемому по негодности и принесшему столько вреда ничтожеству.

Иванов-Ринов развертывается все шире и шире, гребет деньги и материалы обеими лапами, грозно машет руками и сулится не только все выручить, но и неукоснительно покорить под нозе всех противящихся.

Был вызван к новому Военному Министру Дитерихсу; видел его впервые; впечатление унес смешанное; есть какое-то "но", в котором еще не разобрался. Первые распоряжения до нельзя странные, так как упраздняются только что сформированные штабы фронта и управления главного начальника снабжений фронта и снабжение армий возлагается непосредственно на Главное Управления Военного Министра, то есть что то весьма импровизированное и противоречащее всему духу положения о полевом управлении войск; вместе с тем заявляется, что вся эта реформа только на 4-6 недель, а когда начнется уже решенное наступление и фронт пойдет вперед, то управления главного начальника снабжений будут опять восстановлены.

Из этих распоряжений лезет какое-то непонятное мне легкомыслие и подозрение, что новое трехглавое начальство совершенно не представляет себе, как производятся и что значат такие преобразования и реформы. Это напоминает горизонт очень мелкого paдиyca; даже странно, что бывший генерал-квартирмейстер настоящего фронта не понимает, что такое значит сформировать и расформировать десяток очень сложных отделов, составляющих управление снабжений.

По сообщенному же плану выходит, что для Дитерихса эти сложные, требующие многих недель времени переделки, представляются тем же, что переложить поводья из одной руки в другую.

Ведь, даже при отлично налаженной общей организации, все такие реформы очень болезненно отзываются на войсках, перебивают обычный уклад их существования, вызывают разлаженность снабжения и всевозможные задержки.

Едва войсковые штабы и управления к чему-нибудь привыкнут, мы все ломаем и подносим им новое; все это вызывает в нашей скрипучей системе такие мертвые ходы, что у нас вверху идет вторая или третья перестройка, а низы продолжают жить по позавчерашней первой.

Исследование удравших в район Новониколаевска и даже Красноярска армейских и войсковых тыловых учреждений дало ничуть меня не удивившие открытия в виде 30 тысяч пар сапог в одном эшелоне, 20 тысяч пар суконных шаровар в другом, 29 тысяч пар белья в третьем и пр. и пр.; нашли вагоны с револьверами, биноклями и разным снаряжением, над которым мы распластывались, стараясь возможно скорее подать его войскам; все это попадало в руки разных начхозов, не в меру заботливых о будущих нуждах своих частей, и складывалось ими про запас на будущее время. А фронт и армии вопили, что у них ничего нет, не пытаясь даже заглянуть в хранилища своих же частей и учреждений.

Случай на почте дал мне возможность познакомиться с какой-то таинственной бухгалтерией между чехами и Жаненом; ко мне попал конверт, шедший от какой-то чешской комиссии к Жанену с требовательной ведомостью текущих ассигнований. Дежурный офицер вскрыл конверт и положил мне в очередную почту. Я наткнулся на эту бумагу, удивился, почему она ко мне попала, но, пробегая ради любопытства ведомость, узрел что, вслед за разными рубриками на разные виды довольствия, указывается к зачету круглая сумма в девять миллионов франков "за спасете для русского народа Каслинского завода".

Выходить, что чехи не только нагребли у нас сотни вагонов нашего имущества и разбогатели на нашем несчастии, но и ставят на какой-то таинственный счет разные "спасения", связанные с их вооруженным выступлением против большевиков.

Отправил эти ведомости по назначению, штаб Жанена поднял целую бурю требовал сурового наказания начальника полевой почтовой конторы; очевидно эта бухгалтерия составляет пока секрет ходких на разные приобретения чехов и их покладливого шефа и не подлежит оглашению до тех пор, пока не будет предъявлен при надлежащей обстановке общий счет за чешские услуги.

11 Августа.

 Родилась новая организация Ставки: Дитерихс в тройной короне своих должностей с тремя помощниками Андогским, Бурлиным и мною, причем опять заявлено, что это только на несколько недель, до начала наступления, которое назначено в начале Сентября.

Затем, все будет так, как решить едущий сюда генерал Головин, назначаемый начальником Штаба Верховного Главнокомандующего. Наступление будут вести Сахаров и Лебедев, причем последнему дадут всех казаков. Совершенно не понимаю, какое наступление возможно с остатками наших развалившихся армий и при полном отсутствии каких-либо резервов.

Имел двухчасовой разговор с Дитерихсом; он понимает недостатки существующей организации фронта, но недостаточно решителен в вопросе сокращения старших штабов; к сожалению, он усвоил себе сибирскую точку зрения на то, что гражданская война требует старших начальников, ходящих в атаку с винтовкой в руке. Положение армий он учитывает неправильно, но считает себя непогрешимым авторитетом, подчеркивая, что все последнее время он провел в самой гуще войск и отлично знает их состояние и настроения.

Такое неправильное знание хуже незнания, ибо, при уверенности в правильности взгляда поведет Дитерихса на решительные шаги по части наступления. Он самым решительным образом отверг мое мнение, что армии уже неспособны к наступлению и рассказал мне идею предстоящей операции; наступление решено вести в пространстве между Тоболом и Ишимом, нанося главный удар своим левым флангом, на котором предположено сосредоточить все конные части. По идее план совсем хороший, но по состоянию войск и неимению резервов для развития длительной и напряженной операции, неосуществимый.

На мое замечание о том, что по моим сведениям солдаты, да и часть офицеров не хотят воевать, Дитерихс очень сухо заметил, что все это очень преувеличено и искажено разными болтунами, и затем все время держал меня в рамках разговора о снабжении; выходило на манер "сапожник, знай свои сапоги".

Тем не менее я спросил Дитерихса, какие же у него планы на случай неудачного наступления, на что он ответил: "разобьемся на партизанские отряды и, как в 1918 году, начнем снова". Это уже полный абсурд, ибо трудно представить себе обстановку, более отличную от 1918 года, чем настоящая; тогда мы боролись с разрозненными толпами местной красноармейщины, а сейчас против нас регулярная армия, руководимая военными спецами из нашего же брата; тогда население было за нас, а теперь оно против нас; все это делает партизанскую войну для нас почти невозможной.

Приходил сияющий и торжествующий Иванов-Ринов, плавающий в блаженстве разведенной им шумихи, торжеств, речей и похвальбы разгрома красных поднимаемой им казачьей силой.

Идет печальное повторение поднять настроение надрывом и угаром трескучих фраз; пользы от этого никакой, а вреда очень много, ибо туманить глаза, застилает правду, смягчает остроту положения и настраивает на неуместный оптимизм.

Поднимать настроение не мешает, но это надо делать умело и не словами, а делами; когда же тумань застилает дорогу "консулам, которым надо зорко смотреть далеко вперед", то немудрено свалиться в яму.

В нашей гнилой атмосфере очень успешно зарождаются разные песьи мухи: прибывший с юга генерал Лебедев 2-й, приняв, вместо Касаткина, должность главного начальника военных сообщений, выговорил себе право немедленного возвращения обратно в Екатеринодар для выбора себе там помощников и состава служащих, ибо местные, по его заключению, никуда не годны.

Ну, что все это он написал в докладе, это еще понятно, ибо со времен революции все обнаглели; но то, что Дитерихс дал свое согласие на эти условия, прямо умопомрачительно; трудно сказать, что больше: наглость просившего или абсурдность давшего.

Выходит, что явился из за морей некий гусь, отказался ехать на фронт, ухватил кстати подвернувшееся и подходящее по цензу место, признал всех неучами, повертел носом, и, вместо того, чтобы работать и учить нас неучей, отбывает опять на юг примерно на 5-6 месяцев, предоставляя неучам за него работать.

Написал письмо наштаверху с протестом против такого нелепого назначения; в былые времена в генеральном штабе такие случаи были органически невозможны.

Приходил ко мне порядочно выпивший Иванов-Ринов и в пьяной болтливости высказал несколько весьма характерных мыслей из своей системы управления: 1) предать суду и публично расстрелять некоторое количество спекулянтов (конечно, жена Его казачьего Превосходительства, привозившая с Дальнего Востока товары вагонами, ничего не платя за провоз, а потом публично продававшая их в Омске по кубическим ценам, к числу спекулянтов не относится).

2) Устраивать постоянные облавы на офицеров и чиновников, причем известный процент захваченных тут же расстреливать.

3) Объявить поголовную мобилизацию, ловить уклоняющихся и тоже расстреливать

Симпатичная идеология, непредвиденная даже Щедриным, изобразившим в "истории одного города" самые разномастные типы российских помпадуров; несомненно, что в лице этого отставного Держиморды совнарком потерял замечательного председателя чрезвычайной комиссии, который затмил бы славу Дзержинского и К°.

И, однако, этот городовой вылез на амплуа общего спасителя и на него с надеждой и упованием взирает вся посеревшая от страха буржуазная слякоть, и ждет, что сей рыкающий лев наверняка избавить ее от красного кулака.

12 Августа.

 Лентяи и трусы заволновались, засуетились; все стали проявлять суматошливую, хаотическую деятельность, особливо по части советов и спасительных рецептов; по диагнозу болезней государственно-общественных организмов это очень скверные признаки.

Сейчас омские канцелярии и приемные напоминают потерявшие регулировку машины или кинематографические ленты, летящие с двойной быстротой; обычная картина работы ленивых рабов, трясущихся перед надвигающейся грозой и пытающий в минуты наверстать то, что потеряно в часы и дни.

Поздно крепить паруса, когда от лени и недосмотра треснули мачты, а вся корабельная снасть сгнила.

Вся эта суматоха только усугубляет общий сумбур и отражается на обычной текущей работе; в одно русло сливаются часто самые противоречивые распоряжения, сталкиваются друг с другом, отменяют друг друга.

Масса охотников быть спасителями; появились прожектеры с первосортными и безотказными по части спасения рецептами; как и полагается всегда в такое время, появились изобретатели особоистребительных пушек, чудодейственных аэропланов, бомб и пр. и пр., - неизбежное явление - спутник случайного нервного подъема толпы, сопровождающего всегда критические периоды военного счастья.

Аппетит Иванова-Ринова по части денег и материалов не знает предела; от чувствует себя полновластным хозяином положения и не стесняется; хватка у него по этой части настоящая казачья. Сначала говорилось, что казакам нужны только одни винтовки, но это было повторением рассказа о приготовлении щей из топора; за винтовками посыпались требования, подкрепляемые весьма недвусмысленными угрозами на случай неисполнения, и ко вчерашнему дню сибирскому войску выдано: 102 миллиона рублей; все снабжение летнее и зимнее на 20 тысяч человек, седла, упряжь, значительная часть обоза и обозных лошадей.

Все наличие идет казакам; снабжение полураздетой и потерявшей свои запасы армии фактически приостановлено; на мои заявления получаю приказания прежде всего удовлетворить казаков.

Исполняю приказы, и вспоминаю рассказы свидетелей такого же поголовного выхода Оренбургских казаков, получивших всякое пособие и снабжение, a потом расплывшихся по своим станицам.

Кроме казны, Иванов-Ринов не забыл и буржуев; биржевым комитетам Сибири почти что приказано дать деньги для вспомоществования казакам.

Смотря на Ринова, думаю, что он временами даже искренен во всей деятельности и воображает что действительно из его шумихи что-нибудь выйдет; он одурманен честолюбием, головокружительным успехом своей затеи и увлечением веры в возможность повести людей на лишения и подвиг, взвинтив их минутное настроение шипучими словами.

13 Августа.

 Вернулся домой в 4 ч. утра; в 11 часов ночи началось знаменательное закрытое заседание Совета Министров; грозность положения смыла сразу весь глянец искусственно дружеских отношений и началась грызня, обвинения и уязвления.

Гинс обрушился на заместителя председателя Совета Министров Тельберга на Совет Верховного Правителя с яркими обвинениями в олигархии, в проведении указов задним числом и т. п. Это развязало языки. 10 месяцев совет министров был только фиктивной властью, исполняя все то, что было угодно Михайлову, Сукину и Ко., все насущные вопросы государственной жизни решались в секретных заседаниях пятерки министров-переворотчиков, членов Совета Верховного Правителя, причем остальные члены Совета Министров совершенно не знали, что делается в этом Совете и какие решения там принимаются; это была настоящая дворцовая камарилья, пленившая представителя верховной власти, помыкавшая им по своему желанию и управлявшая его именем.

В своем нападении Гинс воспользовался тем, что Тельберг, недовольный, что Совет Министров не принял его редакции проекта Совета обороны, а утвердил его в иной, неугодной Тельбергу, редакции, добился подписания адмиралом указа, утверждающего Совет в Тельберговской редакции, причем для получения права первенства и преимущества над оставшейся, таким образом за флагом редакцией Совета Министров, указ Верховного Правителя был помечен задним числом (7 Августа) по сравнению с днем соответственного заседания Совета Министров.

Трудно найти название этому поступку, совершенному заместителем Председателя Совета Министров, Министром Юстиции и Генерал Прокурором ради удовлетворения своего самолюбия и ради того, чтобы настоять на своем; (при этом очень характерно, что по Тельберговской редакции права Совета обороны передавались Совету Верховного Правителя, т. е. той же олигархической пятерке).

Я вполне разделил мнение Преображенского и других уважающих себя министров о необходимости всему составу Совета Министров немедленно же подать в отставку, ибо происшедшим Совет Министров доведен до последней степени унижения и дальше идти некуда.

Тельберг всячески вывертывался, но факт настолько ясен, что было неловко слушать эти жалкие оправдания.

Гинс поставил на голосование, доверяет ли Совет Министров Совету Верховного Правителя, который ведет свою собственную политику, не считаясь совершенно со всем Правительством; это предложение, конечно, не получило большинства, ибо за Михайловым всегда стоит квалифицированное большинство в нашем Совете.

Предложение Преображенского о выходе правительства в отставку было также смазано под предлогом, что это отразится на настроении страны и фронта; думаю, что и та, и другой встретили бы наш уход с ликованием, хотя бы потому, что в этом крылась бы надежда на перемену неудачного курса и на улучшения.

Государственный Контролер внес предложение обратиться непосредственно к Верховному Правителю с запросом по поводу участившихся за последнее время единоличных указов, выпускаемых по таким случаям, в которых нет ничего спешного чрезвычайного, и что может быть проведено нормальным порядком через Совет Министров; предложение это также большинства не получило.

Постепенно страсти разгорелись, свалились все фиговые листы; во всей безнадежности представилась разрозненность, хилость и дряблость Правительства, пестрота его членов, искусственность состава, ничтожество председателя...

Начались бесчисленные голосования разных резолюций и предложений; результаты семь против пяти, шесть против шести и т. п. На голосовании, не помню, какой по счету резолюции я наотрез отказался голосовать (не воздержался, а отказался), заявив, что все сегодняшнее заседание слишком ярко показывает, что никакого объединенного Кабинета у нас нет, а при таком положении я считаю недопустимой профанацией голосование серьезнейших и животрепещущих вопросов государственного бытия и судьбы нашей родины. Не стоить тратить времени, чтобы голосованием доказывать всю пестроту и нашу разноголосицу по основным вопросам нашей общей деятельности. Сегодняшнее заседание открыло мне глаза, поставило точки над всеми i; сегодня я потерял право более сомневаться и поэтому я официально отказываюсь голосовать.

Вологодский совершенно растерялся, прекратил голосование и закрыл заседание, заявив что иного исхода у него нет.

Вообще, заседание было на редкость колючее: в начале его Устругов заявил предъявив документальный доказательства, что Сукин передал союзным комиссарам, как уже подписанный всеми русскими представителями официальные копии им самим Сукиным составленного протокола совещания по железнодорожным делам, в котором, - вопреки нашим интересам и вопреки известного ему несогласия тех лиц, подписи которых он поместил, - союзному комитету предоставлялось полное право распоряжения всеми нашими железными дорогами.

Сукин нагло вывертывался, но видя, что против очевидности идти дальше нельзя и, даже не покраснев, самым нахальным образом заявил, что протокол уже в руках союзников, изменить его нельзя и поэтому надо искать какой-нибудь компромиссный выход.

Хорошо правительство, в котором возможно наличие милостивого государя способного в угоду иностранцам совершить такой проступок, пожертвовать основными нашими интересами, и дойти до такой наглости, чтобы решиться на рассылку союзникам не подписанного нашими представителями протокола под видом подписанного и нами принятого, поставив перед нами дилемму: или согласиться на заведомо невозможный для нас договор, или же объявить, что наше министерство иностранных дел способно на такие удивительные ошибки, как внесете подписи своих коллег на документы кои эти коллеги, как ему известно, не подпишут.

Я стал бы, конечно, за второе, ибо раз обнаруживаются такие факты, то с ними надо расправляться беспощадно, к чему бы это ни привело; раз внутри рак, его надо вырезывать,

Заявление Устругова замяли, молча выслушали наглое заявление Сукина и ничем дальше на него не реагировали.

Я отказался голосовать, когда поставили на голосование запрос Гинса, отражает ли Совет Верховного взгляды Правительства; предварительно отказа я высказал, что мне совершенно не известно, что творится в этом Совете, а затем я не знаю совершенно взглядов Правительства, несмотря на то, что почти два месяца имею честь заседать в совещаниях того учреждения, которое фиктивно считается почему то Правительством.

Тельберг очень усердно защищал заслуги Совета Верховного Правителя, как органа, "умеряющего экспансивность адмирала", и заверял, что Совет смягчил и аннулировал много вредного из того, что могло произойти от этой "экспансивности".

Зачем было говорить эту бестактность по отношению к лицу, представляющему Верховную власть, и эту неправду? Адмирал вспыльчив, экспансивен, мало уравновешен, но не сам по себе, а в зависимости от, того материала, который доставляется ему докладчиками, советчиками и приближенными; при умном и честном информировании адмирал будет способен только на хорошую экспансивность.

Все мы знаем хорошие и дурные стороны характера нашего Верховного Правителя, но никто не осмеливался до сих пор бросить какого либо упрека по его адресу, ибо не рассосалось еще чувство порядочности и сознание, что наш долг аннулировать мере сил и возможности недостатки носителя Верховной власти.

Сегодняшнее заседание это апофеоз всей деятельности нашего совета, - упали все ризы и стали видны все кости, все изъяны и язвы.

Когда возвращались домой, я весь трясся от негодования, а мой спутник Преображенский меня успокаивал и повествовал о том, что все у нас управлялось организованной компанией из восьми министров, возглавляемых Михайловым, делавших все, что нужно было им самим, их честолюбию и поддерживавшим их кругам, кружкам, союзам и организациям. Дикими в Совете, оказывается, считались я, Устругов, Шумиловский и Преображенский.

Пошел в министерство, не ложась даже спать; после такого заседания не до сна; меня, как с головой окунули в помойную яму. Несчастный, слепой, безвольный адмирал, жаждущий добра и подвига и изображающей куклу власти, которой распоряжается вся эта компания, с внутренними достоинствами которой я сегодня познакомился.

В армии развал; в Ставке безграмотность и безголовье; в Правительстве нравственная гниль, разладь и засилье честолюбцев и эгоистов; в стране восстания и анархия; в обществе паника, шкурничество, взятки и всякая мерзость; наверху плавают и наслаждаются разные проходимцы, авантюристы. Куда же мы придем с таким багажом!

14 Августа.

 Дело Касаткина приостановили и обратили к доследованию; на втором заседании военно-полевого суда один из свидетелей (служивший в контрразведке) покаялся перед Касаткиным в том, что все им показанное по обвинению жены К. в дружеских отношениях с женой коменданта Рудницкого, к ней не относится, так как он принимал за жену Касаткина какую-то госпожу Александрову.

Выяснилось также, что все бездействие Касаткина заключалось в том, что один из мелких служащих его управления доложил ему, что комендант станции Омск берет с грузоотправителей взятки; Касаткин приказал подать ему об этом рапорт, но сообщавший эти сведения отказался, заявив, что он знает это, как негласный агент контрразведки, и может докладывать только приватно-конфиденциально.

Затем выяснилось, что Касаткина даже не опрашивали, как то следует по закону; вместо этого к нему приехал в гости полевой военный прокурор и за чашкой чая спросил, не докладывал ли ему кто-нибудь о взяточничестве коменданта станции, на что К. ответил, что докладывали, но что он не имеет права начинать следствие по заявлению, являющемуся, собственно говоря, анонимным доносом.

Этот разговор гостя с хозяином засчитали, как акт по производству дознания, - яркий факт для характеристики всего этого скверного дела. Хотели хлопнуть по преступникам, показать грозность и беспристрастность, а в действительности ничего кроме срама и конфуза для власти не вышло.

Был в Ставке; видел много офицеров, прибывших с фронта с разными поручениями, преимущественно по части снабжений; встретил нескольких старых знакомых по немецкому фронту и послушал их рассказы о состоянии армий; общее заключение, что присылаемые укомплектования могут при умелом обращении дать весьма сносных солдат, но зато большинство присылаемых офицеров ниже всякой критики; наряду с небольшим числом настоящих дельных офицеров прибывают целые толпы наружно дисциплинированной, но внутренне распущенной молодежи, очень кичащейся своими погонами и правами, но совершенно не приученной к труду в к повиновению долгу; умеющей командовать, но ничего не понимающей по части Руководства взводом и ротой в бою, на походе и в обычном обиходе. Очень много уже приучившихся к алкоголю и кокаину; особенно жалуются на отсутствие душевной стойкости, на повышенную способность поддаваться панике и унынию; свидетельствуют, что мне говорили и раньше и что отмечено в донесениях посылаемых мной на фронт офицеров, - что очень часто неустойчивость и даже трусость офицеров являются причинами ухода частей с их боевых участков и панического бегства. Мне показывали донесение начальника Ижевского гарнизона, в коем отмечалось, что задолго до прихода на Ижевский завод отходивших через него войск, он наполнился десятками бросивших свои части офицеров, которые верхом и на повозках удирали в тыл.

Сообщающие эти сведения совершенно справедливо говорят, что скоропалительность в выпуске офицеров из школы и отсутствие поверки их нравственных и военных качеств приносит армии великое зло, ибо сводит на нет всю гигантскую и геройскую работу настоящих офицеров. Дитерихс добился, наконец, что армии доставили сведения о действительной их численности; оказывается, что у нас около пятидесяти тысяч строевых чинов, при трехстах тысячах ртов; в армиях боевого элемента не больше 12-15 тысяч человек в каждой, т. е. примерно около дивизии хорошего состава.

Я очень удивлен малой решительности Дитерихса по части уничтожения ненужных высших войсковых соединений; нелепо иметь на 50 тысяч бойцов несколько десятков штабов армий, групп, дивизий, бригад; реорганизацию армий надо было начать с беспощадного уничтожения излишних штабов. Говорить, что это невозможно, ибо подлежащее упразднению начальство этого не хочет и не допустит. Много надежд возлагается на формируемый казачий корпус; считают, что вскоре нам удастся собрать конную массу до десяти тысяч шашек, т. е. такую силу которая в руках талантливого и энергичного кавалерийского начальника может совершить большие дела. Прорвать красную паутину очень не трудно, а дальние идут степи, богатые продовольствием и фуражом, представляющие раздолье для широкого конного рейда с разгромом всего красного тыла.

К сожалению, у нас нет подходящего для выполнения такой задачи кавалерийского начальника; фронтовые офицеры, с которыми я говорил на эту тему, считают, что наиболее подходить к такой роли генерал Каппель, обладающей всеми необходимыми для этого качествами. Но горе в том, что возглавление этого корпуса уже предрешено внеконкурсной кандидатурой генерала Иванова-Ринова, давно уже мечтающего о победных лаврах и о выдвижении в местные Бонапарты, не без дальнейших надежд и на более высокое будущее.

Это аннулирует совершенно боевое значение конного корпуса, ибо нигде, как в кавалерии, успех не зависит так от боевых качеств ее начальника, его таланта, знаний, беззаветной храбрости, глазомера, настойчивости, разумной, а иногда и безумной решительности и уменья схватить, оценить и использовать обстановку.

Какой же кавалерийский начальник может получиться из этого полицейского выскочки, очень компетентного по части пресечений и нагаечно-зубодробительных усмирений, но полного нуля во всем, что касается боевого руководства вообще, а специально-кавалерийского сугубо.

Мы достаточно уже насмотрелись в большую войну, как наши никчемушные кавалерийские генералы сводили на нет всю силу нашей конницы и отличные боевые качества ее личного состава; но и те никчемушники были орлы сравнительно с этим, так жадно тянущимся к победным лаврам, честолюбивым Держимордой.

15 Августа.

 С появлением в звании Военного Министра генерала Дитерихса, моя работа очень усложнилась и получила очень уродливый характер.

Дитерихс путается во все мелочи снабжения, отдает распоряжения моим подчиненным мимо меня, сам распределяет приходящее запасы и сводит меня к роли какого-то регистратора - делопроизводителя. Я думал, что он умнее, дельнее и способнее распределять работу; казалось бы, что он мог узнать, что я представляю собою в служебном и рабочем отношении и что мне можно доверить; ну, а если я, по его мнению, не подхожу, то мои рапорты и доклады об увольнении уже давно ждут положительной резолюции, а я сам жду избавления от той нравственной каторги, в которой держит меня эта мной не прошенная должность.

После обеда заседание Государственного Экономического Совещания, в котором я делал доклад по основным вопросам снабжения армии; желание принести общую пользу и армии, и самому совещанию сильно приподняло мое настроение и я сам остался доволен своим докладом: говорил коротко, ясно, ничего не скрывая и откровенными разъяснениями, по-видимому, удовлетворил членов Совещания. Благодаря этому докладу, опоздал к началу экстренного заседания Совета Министров, на котором рассматривался вопрос об отставке Михайлова и Сукина.

Насколько удалось выяснить, в начале заседания Вологодский заявил, что последнее заседание Совета Министров и многочисленные заявления серьезных общественных групп убедили его в невозможности оставления в составе Правительства Михайлова и Сукина; поэтому он просит членов Совета высказать свое мнение этому вопросу; он добавил, что имеет основание ожидать, что со стороны Верховного Правителя последует предложение кандидатуры на должность министра финансов бывшего государственного контролера Феодосьева, а на место главноуправляющего делами Правительства - Самойлова, но он, Вологодский, считает для себя эти кандидатуры неприемлемыми, особенно в отношении Феодосьева, политическая и нравственная физиономии которого совершенно не подходить к составу Правительства и который принимал участие в подаче Верховному Правителю записки с осуждением состава и деятельности членов Правительства.

Преображенский, Шумиловский и Устругов энергично поддержали Вологодского, заявив что, если Верховный Правитель не согласится с теми кандидатами, которых изберет председатель Совета Министров, то все Правительство должно подать в отставку.

Вологодский заявил, что им решено предложить место министра финансов дальневосточному финансовому деятелю Гойеру, много лет стоявшему во главе дальневосточных отделений Русско-Азиатского Банка; на должность министра Иностранных дел у него кандидата нет, а поэтому он снесся с Сазоновым и вновь просит его приехать в Омск и взять в свои руки управление этим министерством.

Защитником Сукина выступил его личный приятель, морской министр Смирнов, заявивший, что невозможно менять руководителя нашей иностранной политики в самый разгар важных дипломатических переговоров с союзниками. На это последовали острые реплики со стороны Устругова и Неклютина, причем последний заявил, что он отказывается заседать вместе с Сукиным, так как считает невозможным поверять последнему наши секретные и важные государственные дела.

Казалось бы, после того, что сделал наш дипломатически вундеркинд и в чем он был уличен Уструговым, не следовало бы и разговаривать об оставлении такого члена в составе уважающего себя Правительства. Не понимаю совершенно Вологодского, не способного использовать все создавшееся положение, чтобы круто повернуть курс, выбрать новых сотрудников и этим удовлетворить и фронт, и общественные круги, и общее ожидание.

Раз он жертвует главными китами всемогущей пятерки - Михайловым и Сукиным, наиболее ненавистными для всех персонажами, то все остальное является пустяками. Перемена состава Правительства сейчас не только не опасна, но даже благодетельна, ибо покажет всем, что Правительство осудило свой прежний курс и желает сделать что-то новое.

Уже это несколько освежить атмосферу, породить надежды на что-то лучшее и несомненно облегчит деятельность нового Состава Правительства, которому надо будет рядом сильных и благодетельных мерь закрепить эти зачатки надежд и постараться обратить их в уверенность.

Лучше всего, чтобы ушел, конечно, и сам Вологодский, но если это не подходить, то надо сменить весь состав министров и назначить свежих, деловых и внушающих доверие людей, способных оживить надежды всей страны.

В середине заседание было прервано, так как Вологодскому надо было ехать на вокзал, чтобы встретить прибывающего с фронта Верховного Правителя и доложить ему решение Совета по отношению к удалению Михайлова и Сукина, и намеченные новые кандидатуры; одновременно с Вологодским отправился и Смирнов.

Пепеляев сделал доклад о своих впечатлениях от поездки на фронт, - обычные впечатления любопытного и впечатлительного штатского человека, неспособного разобраться в подаваемом ему материале, и фаршируемого сопровождающими его лицами так, как это им выгоднее.

Для меня ценно только его решительное заключение о полной безрезультатности агитационной работы многочисленных осведомительных органов; он воочию убедился, что эта деятельность держится ближе к Омской поверхности и очень слабо распространяется внутрь страны и вглубь населения; он пришел к заключению, что распространяемые газеты брошюры и листовки написаны не для крестьян и временами редактированы настолько неудачно, что приводят население к заключению, что у большевиков лучше, чем у нас.

Он сознался, что, наконец, убедился в том, что нашим крестьянам нужны не воззвания и осведомительский хлам, а реальные результаты полезной для них правительственной деятельности и такие слова, от которых пахло бы пользой или по крайней мере надеждой на нее.

Искренний, свежий и ищущий правды Пепеляев один из глубоко симпатичных членов Правительства; у него твердые взгляды, чистые идеалы и стремление к большому подвигу; крупные его недостатки это малое знание жизни и ее реальных, практических коэффициентов и отсутствие определенной политики по отношению к нашим левым партиям; последнее, быть может, зависите не столько от него самого, а от общей хлипкости и извилистости нашего курса. По этой части ему следовало бы настоять на одном каком-нибудь решении; точно также следовало бы быть решительнее и в серьезном вопросе об организации настоящей милиции и внутренней стражи.

16 Августа.

 В три часа дня экстренное заседание Совета Министров. Вологодский объявил, что его предложения приняты Верховным Правителем, за исключением увольнения Сукина; адмирал решительно отказался дать свое согласие на это увольнение и приказал Сукину взять обратно уже поданное тем прошение об отставке (Преображенский усматривает в сем несомненное влияние кувшинного рыла морского приятеля нашего Талейрана).

Ввиду непреклонности адмирала Вологодскому пришлось уступить и согласиться на временное оставление Сукина до того, как удастся сношениями с Сазоновым подыскать для него подходящего заместителя.

В общем все надежды на обновление Правительства не оправдались, так как отставка одного Михайлова не имеет сейчас большого значения; оставление же в составе кабинета Сукина и Тельберга после всего происшедшего показывает, что мы не способны на то единственное решение, которое было законным и приличным выходом из создавшегося положения.

Я предложил обсудить кандидатуру в министры иностранных дел генерала Хорвата, наиболее подходящего к этой должности по свойству своего характера, по уменью обращаться с иностранцами и по тому авторитету, которым его имя пользуется в среде союзных представителей. Пепеляев и Преображенский меня поддержали, но Вологодский признал эту кандидатуру для себя неприемлемой, добавив, что все равно Хорват такого предложения не примет.

Вне авторского самолюбия думаю, что такое решение большая ошибка; наличие в кабинете крупной и специфически дипломатической фигуры Хорвата придало бы ему крупный весь.

Иванов-Ринов обобрал все наши склады и я бессилен помочь фронту; я делаю наряды- для отправки на фронт, но о них узнает этот пронырливый казак и все попадает в его обширные лапы; малейшая задержка вызывает жалобы адмиралу с угрозой, что это отражается на выходе сибирских казаков на испепеление красных; в результате на каждого выходящего казака взято по пять и по шесть комплектов и летнего и зимнего обмундирования, а на фронте войска голы и босы.

В организации снабжения казаков пущена полная автономия с демократическим соусом в виде дружбы и совместной работы с общественными организациями; в известные времена наши полицейские администраторы всегда любили такие демократические соуса, как средство сдобрить непрезентабельный вкус их привычных, основных блюд.

Ушел из Совета Министров совершенно разочарованными, упущен превосходный случай обновить все импотентное правительство и постараться начать новую политику, освобожденную от всех тайных последствий ноябрьского переворота и иных специфически омских миазмов. Я мало знаком с составом сибирских деятелей, но думаю что и в среде Гос. Экон. Совещания и между сибирскими купцами, кооператорами и общественными деятелями можно было найти десяток деловых людей с прочными, известными и уважаемыми именами, которые согласились бы взять на себя подвиг спасения сначала родной Сибири, а за ней и России, сменив ту случайную кучку, которую ноябрьский переворот вышвырнул к власти.

Ошибки истекшего года правительственной деятельности настолько ясны, что свежим людям очень легко наметить новый курс одним только отречением от этих ошибок.

То, что решено сегодня Советом, равносильно починке труб и печей в доме, в котором горят потолки и стены. Петровское "потеря времени - смерти безвозвратной подобна" со всех сторон уже предъявляет свои грозные счета и требует возмездия от спящих дев и лукавых рабов.

На экзамене на силу и государственность Омск провалился безнадежно, и единственным средством изменить отношение населения к власти была полная смена ее руководителей и главных исполнителей; не сделав этого, потеряли еще один шанс - дай Бог, чтобы он не был последним - когда можно было еще остановит тот полет вниз, которого не видят только заоблачные оптимисты.

17 Августа.

 Махнул на все рукой и приказал начальникам главных управлений исполнять все требования Иванова-Ринова. Просил Дитерихса остановить это казачье хапанье; Дитерихс обещал сам контролировать все запросы Ринова, но все это свелось к одним обещаниям, ликвидированным новым распоряжением - никоим образом не задержать снабжения казачьего корпуса.

Вечером заседание Совета Министров, на которое был внесен вопрос об упразднении Совета Верховного Правителя; много говорилось за необходимость этой меры, жизненно необходимой для восстановления законной силы и значения Совета Министров, но затем как то обмякли и кончили дряблым постановлением, что члены тайного совета обязаны докладывать Совету Министров то, что делается в их заседаниях.

В силу этого решения, вновь появившийся в Совете Министров Сукин сделал первый доклад о деятельности своего министерства. Между прочим, доклад подтвердил то, о чем я мельком слышал раньше от Преображенского, и что оказалось ужасным по своим последствиям; это было самодовольное, с подчеркиванием его величия и значения, заявление нашего дипломатического руководителя о том, что два месяца тому назад генерал Маннергейм предлагал Верховному Правителю двинуть на Петроград стотысячную финскую армию и просил за это заявить об официальном признании нами независимости Финляндии.

С сияющим и гордым видом Сукин заявил, что Маннергейму был послан такой ответь, который отучил его впредь обращаться к нам с такими дерзкими и неприемлемыми для великодержавной России предложениями; по сияющей физиономии и по всему тону сообщения было видно, что главную роль в этом смертельно-гибельном для нас ответе сыграл наш дипломатический вундеркинд. Я не выдержал и громко сказал: "какой ужасе и какой идиотизм", чем вызвал изумленные взгляды своих соседей.

Теперь для меня стала ясна та неразбериха, которая была в начале лета с вмешательством Финляндии и с занятием Петрограда, и о которой я смутно слыхал в оперативном отделе Ставки. Ведь, если бы не кучка безграмотных советников, вырвавших у адмирала то решение, коим гордо хвастался сегодня Сукин, то теперь Россия была бы свободна от большевиков, не было бы Уральского погрома и над нами не висели бы те грозные тучи, которые временами застилают последнюю надежду на благоприятный исход.

Под бряканье пустозвонных слов о великой, неделимой России отказались от незаменимой тогда услуги по спасению этой самой России и обрекли ее на длительную кровь и длительные мучения и на измывания под пятой красных деспотов и палачей.

Ведь для людей, способных здраво мыслить и разбираться беспристрастно в широких государственных отношениях, было давно понятно, что подчинение Финляндии только внешнее, и что все равно она будет такой же самостоятельной, как и Польша, если только впоследствии обстоятельства не принудят ее присоединиться на известных условиях к сильной и новой России.

Казалось, что для здравых политиков и думающих государственных людей не могло быть и минутного колебания в том, чтобы немедленно ответить полным согласием на предложение Маннергейма и всячески содействовать скорейшему успешнейшему его осуществлению.

Только атмосфера Омского болота могла затуманить мозги настолько, чтобы сознательно отказаться от помощи в таких размерах и на таком смертельно опасном для большевиков направлении. Если Ленин и Троцкий узнают когда-нибудь об этом факте, то они обязаны прислать Сукину и его помощникам в этом ужасном для России деле, все свои красные знаки отличия, портреты всех интернациональных идиотов и прочие знаки своего красного благоволения.

Ужасно подумать, что за отказ от туманного и давно уже фактически потерянного права считать Великое Княжество Финляндское частью Российской Империи, мы получали помощь невероятно огромного значения; ужасно подумать, что когда мы, Омские собственно говоря, лягушки раздувались во Всероссийского Вола, позволяли себе играть судьбами нашей родины и толкали Верховную власть на такое гибельное для нее решение, мы в то же время были игрушкой в руках союзной интервенции, искали всюду помощи, базировались на чехах, радовались возможности получить помощь японцев и американцев, были бессильны справиться с читинским Гришкой и хабаровским Ванькой, и вообще находились в том положении, которое я называю персидским. И все это отпадало при принятии предлагаемой нам финской помощи, и всего этого мы лишились только потому, что судьбы и России, и наши попали в руки пяти случайных людей, захвативших в свои руки голову и волю представителя Верховной власти и неспособных видеть чего-нибудь дальше своего сибирского носа.

Ярко характерно то, что такое решение принято даже без осведомления о нем, Совета Министров, то есть того, что по букве закона считается Правительством и несет на себе всю ответственность; видно, до чего доходила наглость этой пятерки, захватившей власть и не считавшей даже необходимым соблюдать хотя бы внешнее приличие по отношению ко всему совету Министров.

Ужас, злоба и негодование охватывают по мере того, как раскрываются внутренние язвы того, что является нашим Правительством, и что позволяет себе брать в свои руки управление страной в такие тяжкие времена.

Смешно говорить о каких-то законах истории, когда всю эту историю может свернуть такое жалкое ничтожество, как какой-то очень юркий и краснобайный секретарь Вашингтонского Посольства, как на зло швырнутый судьбой в Омск, быстро пришедшийся ко двору при Омском Градоначальстве и феерично выбравшийся в руководители всей нашей иностранной политики.

Конечно, Лебедев и Ставка не могли не знать об этом решении, когда оно состоялось; вероятнее всего, что адмирал принял это решете только после совещания со своим наштаверхом, а тогда вся ответственность за это решение, принесшее России столько лишней крови и ужаса, должна быть разделена между военными и дипломатическими советниками Верховного Правителя.

Винить в этом самого Адмирала было бы также несправедливо, как и винить покойного Императора в том, что делалось его именем и по совету тех, кому Он верил и кто были Ему близки.

Под соусом громких фраз о благе России, сохранении ее территориальной неприкосновенности и великодержавных прав, Адмирала можно было подвинуть на любое решение в том духе, как ему докладывали овладевшая его доверием и волей лица.

Как ни как, а Сукин остался управлять министерством иностранных дел, и все громы двух последних заседаний Совета Министров остались только сотрясением воздуха, общая отставка кабинета, предлагаемая Преображенским, Неклютиным и Уструговым не прошла, а частные отставки недовольных принятым решением признаны вредными для всего положения и в данной обстановке недопустимыми.

Слишком мы отходчивы, а главное, дряблы и мягкотелы; в обыкновенной жизни это плохо и непрактично, а в государственной деятельности, да еще в наши тяжкие времена, - преступно.

18 Августа.

 Получил предложение Адмирала проехать вместе с ним на фронт; страшно этим обрадован, ибо получаю возможность самому увидеть то, о чем знаю только по разговорам, докладам, донесениям и слухам.

Бедный адмирал верит докладам и разговорам о том, что своими поездками на фронт он поднимает настроение войск и приносит большую пользу; он возит с собой целые горы подарков для солдат и офицеров, волнуется перед отъездом, чтобы достать всего побольше и готов даже выпрашивать то, что ему хочется повезти и чего у него нет.

Настроение Ставки очень твердое; Андогский продолжает уверять, что оздоровление армий идет очень успешно; оздоровление - это очень широкий термин и совсем не то, что понимает под ним Ставка и ее далекие от фронта деятели.

Не подлежит сомнению, что те части войск, которые удалось увезти в тыл, отдохнули, отоспались и несколько очнулись от одури непрерывного отхода в очень тяжелых условиях и в атмосфере потери веры в себя и в соседей.

Но это очень далеко от оздоровления духа, которое в таких молодых войсках приходит очень медленно и требует исключительно благоприятной для себя обстановки. Оздоровление духа - это реакция - подъем в сторону подвига, героизма, служения идее и готовности жертвовать для этой идеи всем и даже жизнью. Откуда явиться этому подъему в тех остатках прежних частей, которые мы называем армиями?

По-моему - неоткуда, и те, которые столь уверенно говорят об оздоровлении фронта, глубоко в этом ошибаются; слишком они далеки от войск, от знания, понимания и способности учитывать их качества; считать "оздоровлением" естественные результаты краткосрочного физического отдыха людей - это большая и опасная ошибка.

Те ужасные слова, которые были мне сказаны недавно видным представителем фронта: "солдаты не хотят воевать; офицеры в большинстве неспособны уже на жертвенный подвиг; армии выдохлись ..." - не выходят из моей памяти, и я знаю и чувствую, что это правда.

Армия, в ее настоящем положении, это сломанная во многих местах палка; по наружному виду ее еще можно, хотя и с большим трудом, склеить, но она разлетится вдребезги при первой попытке ею опять ударить.

Мои надежды, - правда, очень микроскопичные, - на переход атаманщины в тылу на легальное существование, с сдачей в архив прежней идеологии и приемов, оказались несбыточными; очевидно, гиен не приучишь довольствоваться сладкой травкой. Яд атаманщины и сладость беззаконного существования слишком глубоко всюду проникли и нам не суждено справиться с этим злом; нас оно, вероятно, съест, но и само должно погибнуть среди смрада, им производимого.

Сейчас Адмирал уже неспособен ни на что в отношении ликвидации атаманщины, ибо она связана с казачеством, а последнее - in corpore - сейчас является хозяином положения и, в силу солидарности интересов, не позволит уже бессильной Омской власти посягнуть на кого-либо из своих сочленов.

Адмирал заворожен радужными обещаниями казачьей конференции и Иванова-Ринова и, как ребенок, носится с порожденными ими надеждами.

Сегодня все караулы Омска заняты на половину командами из благонадежных городских обывателей; энергичный Матковский преодолел все чинимые ему по этой части затруднения и добился реального осуществления этой крайне полезной для нас меры.

19 Августа.

 По обыкновению заготовил своим сотрудникам записки, что надо сделать за время моего отъезда - надо всем поставить вехи, чтобы не сбивались и чтобы мое отсутствие не отразилось на ходе работы всего Министерства.

Получил очень любопытную справку, что, при эвакуации управления снабжений Сибирской армии из Екатеринбурга было вывезено: женщин 502, детей 162, составлявших семейный багаж офицеров и чиновников этого Управления; очевидно, что, при таком дополнении, большинству служащих было не до войны и не до забот о своих частях, особенно при катастрофической обстановке всей эвакуации.

Председатель Совета Министров и министр юстиции шлют мне многочисленные жалобы на безобразия, насилия и грабежи, учиняемые дальневосточными атаманами. Меня особенно изводят препроводительные надписи, в коих просится все сие устранить, виновных наказать и о сделанных распоряжениях уведомить; ведь, и Водогодский и Тельберг знают, что все мы бессильны против этого зла.

Я в свою очередь перегоняю все это помощнику Военного Министра по казачьей части генералу Хорошхину - он же член казачьей конференции - тоже "на зависящее распоряжение". Какая жалкая картина бессилия и паралича власти!

Искренно хотел помочь Семенову стать на дорогу законности и покрыть все старые грехи; просил прислать требовательный ведомости на все виды довольствия его войск за прежнее время и откровенно подсчитать, сколько надо ассигновать, чтобы покрыть все его "семенизации" и оплатить теперь же все причиненные его агентами убытки; заручился согласием контроля пропустить все это без возражений для ассигнования необходимых сумм; послал все необходимые указания, справки и инструкции, как и что надо сделать ... и вот уже два месяца жду исполнения, не получая даже ответа на запросы - последует ли и когда это исполнение.

20 Августа.

 Ночью выехали на фронт третьей армии. На станции Петропавловск встретил бывшего своего подчиненного, тогда начальника штаба 14 корпуса, а теперь командующего войсками местного военного округа генерала Георгиевского; на нем лежит тяжелая обязанность держать в порядке весь тыл армии, и он жалуется на великие безобразия, чинимые разными нештатными и штатными командами; особенно же безобразничают и насильничают анненковские гусары и уланы (какие-то экзотические части, вытащенные недавно на фронт и, судя по всем донесениям, самого башибузукского состава и поведения). Только что по приговору суда расстреляно 16 человек из этого отряда и вновь предано полевому суду 2 офицера, но это не производит никакого впечатления, до того все распустились.

На станциях всюду очень грязно; эшелоны последних хвостов Челябинско-Курганской эвакуации идут в большом беспорядке и напоминают скорее таборы беженцев, чем воинские эшелоны.

Особенно распущены разные автомобильные, авиационные, технические и иные команды, которые в великом множестве имеются при всех войсковых соединениях.

Использование подвижного состава самое расточительное, и целые поезда завалены хламом, который давно надо было сбросить под откос,

Среди этого беспардонного потока промелькнули два эшелона, - один с конной командой и один артиллерийский, - резко выделившиеся своим порядком и прочной подтянутостью; в вагонах и на платформах ничего лишнего, солдаты оборваны, но ведут себя настоящими солдатами; по офицерскому составу видно, что это настоящие части.

Штаб Третьей армии стоить на станции Лебежьей, выдвинувшись почти на фронт передовых дивизий. Чины штаба очень обижены на Ставку за перевод армии из категории отдельных в неотдельные, и уверяют, что все текущие неудачи произошли исключительно от этой реорганизации, лишившей их необходимой самостоятельности.

Смешно подумать, что армия в 20 тысяч штыковъ хочется быть на правах отдельной армии со всеми управлениями и тылами, одинаковыми с управлением и тыла фронта, т. е. тем, что выдало прежде миллионами штыков.

Адмирал за последнее время несколько раз был в третьей армии, и это очень усилило положение Сахарова, который очень импонирует Адмиралу своей решительностью, категоричностью, наступательными тенденциями и оптимизмом; это обстоятельство мешает работе Дитерихса, который довольно решительно реорганизует остальные армии, но как-то избегает касаться третьей армии, продолжающей до сих пор состоять из десяти дивизий; часть этих дивизий не насчитывает и 500 штыков, но при всех неукоснительно состоят обозы по 4 и 4 тысячи повозок и при 6-8 тысячах нестроевых.

Подъезжая к Лебежьей, видели вереницы этих обозов, отходивших на восток; на повозках бабы, дети, масса домашнего скарба; масса тарантасов с дамами и детьми. Все это тщательно вывезено, а артиллерия, пулеметы и средства связи потеряны; по данным начальника инженеров при отступлении брошены десятки тысяч верст телеграфного и телефонного кабеля; обычная картина безудержного отступления, когда бросается все предназначенное для боя, а сохраняется все ценное для брюха и для кармана; ведь и на большой войне мы видели, как сначала бросалась лопата, потом патроны и винтовка, но бережно сохранялся вещевой мешок.

Потеря пулеметов меня не удивила, так как все последнее время мы снабжали фронт спущенными нам за очевидной негодностью пулеметами Сан Этьена, образца 1907 года; это пулеметы траншейного типа, очень тяжелые, громоздкие и по высоте установки не пригодные для полевой войны; поэтому их бросали не только без сожаления, но даже с удовольствием.

Других же у нас не было; подумал, как бы пригодились эти пулеметы (их были тысячи при пассивной обороне линии pp. Тобола и Ишима.

Недалеко от штаба армии расположен полевой госпиталь, находящийся в самом ужасном состоянии; больные и раненые валяются в пакгаузах, стоящих среди луж зеленой жижи, которая все время пополняется производимыми тут же естественными наадобностями больных, половина которых тифозны.

Раненые валяются на грязных и колючих досках без всякой подстилки; единственный на весь госпиталь доктор и две сестры сбились с ног от непосильной работы; вместо чая дают какую-то жидкую грязь, хлеб черствый.

Зато рядом в Штабе помещается Санитарный Инспектор армии с порядочным штатом докторов и фельдшеров, пишущих на машинках.

Сообщил эти печальные замечания начальнику Штаба армии, добавив, что для меня неудивительны нападки на санитарное положение фронта, раз под боком штаба армии возможно так держать госпиталь; достаточно было хоть немного осмотреться и тогда увидали бы, что недалеко чистое помещение элеватора; что на станции масса соломы и сена; что в штарме сидят доктора, которые могли бы помочь своему ошалевшему от непосильной работы коллеге; что в штабных вагонах имеется некоторое число сестер милосердия, жен разного начальства, которые могли бы помочь в уходе за ранеными и хоть этим оправдать то звание, которым они пользуются, чтобы избежать действия приказа Дитерихса, воспретившего иметь при себе семьи.

Армейское начальство сугубо надулось и послало кого-то проверять сообщенные мною сведения (до госпиталя всего 100-150 шагов).

Сахарову долго сидел у Адмирала с докладом, через вагон сидел я, старый и достаточно опытный генерал генерального штаба, бывший начальник штаба настоящей армии и командир настоящего корпуса, но меня не только не пригласили присутствовать при докладе, но, когда мне нужно было получить разрешение Адмирала по вопросу об эвакуации ст. Петухова и я хотел его видеть, то получил ответ, что у Верховного докладывает командующий армией и меня просят подождать.

Объехал ближайшие тыловые учреждения двух дивизий; внешнего порядка больше, чем я думал, но зато настроение самое небоевое и все стремления на восток, подальше от красных.

21 Августа.

 С утра собирались ехать в Ижевскую дивизию, но Адмирал чувствует себя простуженным и поездку отложил. Ижевская дивизия резко выделяется на всем фронте по своему составу; она образовалась исключительно из ижевских рабочих, семьи которых зверски истреблены большевиками; такой состав придает ей редкую однородность и надежность.

Хотел проехать в ближайшие штабы корпусов или, как их теперь называют, групп, но оказалось, что они находятся в движении, продолжая отход на восток; понимая, что в такое время приезд тылового посетителя более чем некстати, изменил свое намерение и объехал ближайшие к станции районы, где стоят обозы и куда отходят некоторые резервы.

Впечатление то же, что и вчера; по внешности серо и неказисто, но внешнего порядка более, чем можно было ожидать после трехмесячного отступления; количество нестроевого элемента поражает своими размерами; бросается в глаза очень приличное снабжение обозных и всей штабной челяди.

Внутренней дисциплины мало; больше всего заботы о личных удобствах; обязанности же постольку, поскольку сие необременительно и не неприятно.

Был в штабе армии и в нескольких канцеляриях; всюду усердно пишут и получается впечатление кипучей работы.

Познакомился с состоятем снабжений; полтора месяца тому назад Неклютин уверял, что организация особой агентуры по приобретению и использованию местных средств выдачей их сразу в войсковые части идет очень успешно; я поверил и радовался, ибо видел в этом одно из действительных средств по облегчению подвоза и по прекращению грабежей; по выработанной нами схеме, по всему фронту должны быть учреждены уполномоченные министерства продовольствия и снабжения с большими правами и кредитами, идущие вместе с войсками, покупающее у жителей все для войск необходимое и передающее все приобретенное сразу же на войсковое довольствие.

В действительности оказалось, что нигде до сих пор таких уполномоченных нет и они где то в тылу собираются приступить к этим обязанностям. Таковы оказываются результаты поверки деятельности этого черепашьего министерства.

Связь войск с их довольствующим тылом налажена очень слабо, несмотря на благоприятные условия отхода на свой тыл; при таких условиях и при должной заботливости можно было отлично наладить довольствие и не обижать населения, но этого, и сожалению, не сделано.

Войска убеждены, что в тылу ничего нет и что бесполезно даже надеяться что либо оттуда получить; поэтому все базируется на собственный промысел и добывание.

Даже штаб армии не знает своих армейских средств; офицеры жаловались мне, что их заедают вши, а в отделении полевой аптеки штарма столько дезинсекционных средств, что ими можно вымазать несколько раз всю армию.

Трудно представить, до чего доходить беззаботность армейских верхов; сейчас вся армия жмется к железной дороге и в отношении довольствия находится от нее в полной зависимости; однако, управление военных сообщений до сих пор не догадалось, что надо установить движение правильно ходящих этапных поездов, обслуживающих войсковые нужды; такие поезда имеют серьезное значение для упорядочения снабжения и всей тыловой службы, вносят систему, связывают фронт и тыл и становятся обычно крупным фактором в хозяйственной и обыденной жизни войск; их приход и уход делается одним из важнейших -событий дня для всех тяготеющих к известной станции войск и учреждений.

Когда я выразил сожаление об отсутствии таких поездов, то мне ответили, что они давно в ходу и даже дали расписание, которое при поверке оказалось никем неисполняемой бумагой; когда-то хотели установить такое сообщение, отдали все распоряжения, да забыли проверить исполнение.

Все так и осталось писаной бумагой; к сожалению, таких случаев десятки, подтверждение тому, что не все, что пишется в штабах, выговаривается в низах. За завтраком у Адмирала видел весьма юного генерала Косьмина, из недавних поручиков, убежденного сторонника того, чтобы все старшие начальники сами ходили с винтовками в штыковые атаки или прикрывали отступление.

Этот абсурд самым прочным образом укрепился на фронте и им так нафаршировали Адмирала, что он сам готов взять винтовку и драться наравне с солдатами; я уверен, что он проклинает Омскую работу, которая мешает ему устремиться на фронт и показать тот идеал начальника, который ему рисовали и рисуют; это объясняет его частые поездки на фронт, ибо он боится, чтобы его не упрекнули в отсиживании в тылу.

Вечером Адмирал разговорился на политически темы и выказал свою детскую искренность, полное непонимание жизни и исторической обстановки и чистое увлечение мечтой о восстановлении великой и единой России; он смотрит на свое положение, как на посланный небом подвиг и непоколебимо убежден, что ему или тому, кто его заменит, удастся вернуть России все ее величие и славу и возвратить все отпавшие и отторженные от нас земли.

Он с восторгом рассказал случай с отказом принять предложение помощи Маннергейма только потому, что надо было поступиться и признать независимость Финляндии; когда же я ему высказал, что не было ли такое решение крупной военной и государственной ошибкой, то он весь вспыхнул, страшно огорчился и ответил, что идеею великой, неделимой России он не поступится никогда и ни за какие минутные выгоды. Несомненно, что это его credo.

Слушая его, думал, сколько хорошего можно сделать из этого вспыльчивого идеалиста, полярного мечтателя и жизненного младенца, если бы слабой волей руководил кто-нибудь сильный и талантливый и руководил так же искренно и идейно, как искренен и предан идее служения России сам Адмирал.

22 Августа.

 Утром наш выезд в Ижевскую дивизию был отложен по случаю только около полудня выехали по довольно рискованному, идущему близко к отходящему фронту, маршруту.

Весь прилежащий район представляет огромные удобства для действий конницы, броневиков и танков; Как обидно, что обещанные нам французами танки где-то застряли и никак не могут до нас добраться!

Но для пехоты, в особенности молодой и нестойкой, район для действий очень трудный, благодаря массе перелесков, закрывающих кругозор и облегчающих обходы и охваты; опять подумал о преимуществах обороны за Тоболом, где на 3-4 версты перед фронтом открытая, местами болотистая, долина реки.

Впечатление от Ижевской дивизии весьма оригинальное, но благоприятное; жаль только, что хороший по численности полк раздули в целую дивизию, ибо реальной силы это не прибавило, но перегрузило зато по части штабов и обозов.

Все говорят, что это исключительная по боевому достоинству дивизия, и, между тем, не принято никаких мер к тому, чтобы снабдить ее, как следует; при всей нашей бедности мы могли бы снабдить, как подобает, такую отборную воинскую часть, хотя бы уменьшив то, что так жадно и бесцеремонно заграбастал у нас казачий Омский хапуга.

По дороге встретили массы отходивших обозов, шедших в большом внешнем порядке; на каждой повозке по 1-2 здоровенных солдата с винтовками - это многочисленные обозные и нестроевые; физиономии у всех весьма пухлые и никаких военных тягот и лишений на них не видно, в этом резкая разница с подтянутыми, сухими и обожженными лицами Ижевских стрелков и офицеров; точно также большинство обозных одето щеголями сравнительно с Ижевцами.

Войсковые части тоже злоупотребляют подводами, требуя их от населения; это очень раздражает местных жителей, так как их отрывают от полевых работ по уборке сена и хлебов, уродившихся в этом году так, как не бывало уже много лет; лошади и повозки остро нужны самим крестьянам, так как обычная здесь уборка машинами сейчас невозможна вследствие неполучения запасных частей, шпагата и машинного масла.

Убедился, что сведения о гомерических размерах войсковых обозов не преувеличены; есть полки с обозом свыше тысячи повозок, и армейское начальство бессильно бороться с этим злом; можно по этой части отдавать любые распоряжения о сокращении, но никто их не исполнит.

Все обозные и тыловые должности переполнены сверх штата, что самым тяжким образом отражается на довольствии и снабжении строевого состава.

Все это результат деятельности 25 и 28 летних генералов, умеющих ходить в атаку с винтовкой в руке, но совершенно не умеющих управлять своими войсками, придать им правильную организацию и не позволять им обращаться в сплошные обозы.

То, что увидел и узнал за эти три дня вполне подтвердило те выводы, к которым пришел еще в Омске по отношению к невозможности для нас наступления. Нельзя наступать, не имея пехоты, ибо в так называемых дивизиях по 400-700-900 штыков, а в полках по 100-200 штыков; нельзя забывать, что надо занимать широкие фронты, а наши дивизии равны по численности батальонам. Нельзя наступать с растерянной артиллерией, почти без пулеметов и с остатками технических средств связи. Сюда надо добавить совершенно расстроенный армейский тыл, не способный правильно довольствовать войска, даже при отходе их, на свои запасы; как же мы будем довольствовать при наступлении, когда вступим в район разрушенных железных дорог и истощенных и нами, и красными местных средств, т. е. попадем в такую обстановку, в которой правильная и налаженная работа тыла приобретает исключительно важное значение. Те обозы, которые я видел в эти дни, не могут работать правильно по кругообороту правильного подвоза, ибо это не военные обозы, а кочующие таборы; они нагружены разным добром, продовольственного груза принять не могут и, кроме того, так непомерно велики по сравнению с боевыми частями, что сами слопают все подвозимое.

Для Валяй-Сахаровых и им подобных полководцев все это пустяки; них горизонты и масштабы не выше ротного командира и им все это кажется так просто. Такие типы не новость для нашей армии; сколько мы видели их и в японскую, и в немецкую войну; для них тыл, снабжения и зависимость военных операций массовый армий от вопросов подвоза и снабжения не существуют; они считают, что их дело приказывать и командовать, а об остальном обязаны заботиться интенданты и всякая тыловая шушера.

При посещении Ижевцев впервые видел Адмирала перед войсками; впечатление большого начальника он произвести не может; говорить с солдатами он не умеет, стесняется, голос глухой, не отчетливый, фразы слишком ученые, интеллигентные, плохо понятные даже для современного офицерства. Говорил он на тему, что он такой же солдат, как и все остальные, и что лично для себя он ничего не ищет, а старается выполнить свой долг перед Россией. Он роздал много наград, произвел десятки офицеров и солдат в следующие и офицерские чины, привез целый транспорт разных подарков, но сильного впечатления не произвел.

Он не создан для таких парадных встреч; вместе с тем, я уверен, что, если бы он объехал стоянки частей, посидел с солдатами, запросто пообедал, удовлетворил бы несложные запросы и просьбы, то впечатление осталось бы глубокое и полезное.

23 Августа.

 Поздно вечером вернулись в свой поезд, а рано утром отправились в Штаб 2 армии; опять понеслись четыре автомобиля по пустынным полям и перелескам, руководствуясь старой и плохой картой; Адмирал очень рискует, пускаясь в такие поездки, но никто не решается ему об этом сказать, ибо пользы не будет, но за то штормование будет самое генерал-адмиральское.

Распрощались с Сахаровым, усердно настраивавшим Адмирала на убеждение, что все наше спасение в наступлении и что постоянный отход разваливает армии; повторялись напетые в академии разговоры о "подлой обороне" и о том, что побеждает всегда наступающей; все это давно известно, но следует знать также, что всякому овощу свое время, и что бывают такие обстоятельства, когда все спасение в своевременном и разумно руководимом отступлении и в искусном применении всех выгод оборонительной войны.

Сейчас вся обстановка такова, что мы должны отходить, должны обороняться и выигрывать всячески время, нужное для приведения в порядок наших частей.

Наступление же с остатками армий, без резервов и укомплектований -это безумие, последняя ставка зарвавшегося игрока.

Что Сахаров бубнит о наступлении, это вполне понятно, ибо ему надо поправить свое положение, подорванное челябинской неудачей; по своей военной ограниченности он не в состоянии даже разобраться, как следует, в данном вопросе оценить возможность наступления во всей его совокупности. У него, как у большинства наших честолюбивых выскочек, главную роль играет желание и собственное усмотрение, а все остальное ломается и пригибается так, чтобы соответствовать требованиям и хотениям воли, самодурства и фантазии. В общем гибельное засилие маниака, над которым дет контроля и удержа.

Пересекли длинные колонны обозов, двигающихся на восток; характер все тот же, только кое где на повозках очень много женщин и детей.

Штаб 2-й армии расположен в большом торговом селе Мокроусово; командующий 2-й армией генерал Лохвицкий произвел на меня благоприятное впечатление своим обстоятельным и правдивым докладом о состоянии армии.

Адмирал сразу же перешел на необходимость в конце августа начать наступление. Лохвицкий очень тактично, с разными подходами, без острых углов, но обстоятельно и доказательно доложил, что недавно принятая им армия находится в таком состоянии, что наступать не может, хотя бы даже потому, что части войск во время отхода растеряли все средства связи; затем все отделы снабжения находятся в самом жалком состоянии, усугубляемом тем, что 2 армия не базируется на железную дорогу и принуждена жить подвозом по грунтовым дорогам, не имея организованных колесных транспортов.

Также умело доложил Лохвицкий и о подорванном нравственном состоянии армии; вообще, это был правдивый доклад настоящего начальника, разобравшегося во всей обстановке и не боящегося докладывать правду и собственное мнение.

Состоите тыла армий действительно хаотично; при образовании фронта самостоятельное снабжение армий было сначала уничтожено, а потом приказали его опять восстановить, и все это внесло неописуемую путаницу в это сложное и скрипучее дело.

Старые кормильцы, хозяйственные хвосты дивизий и полков разорвались на кучки и находятся неизвестно где; многое улетело в общем эвакуационном потоке в Ново-Николаевск и Красноярск; правильная система снабжения из магазинов регулярным кругооборотом обозов и транспортов не существует.

Вечером воспользовался благоприятной обстановкой, созданной докладом Лохвицкого, и, стараясь всячески сдерживаться, начал доказывать Адмиралу, что армии еще не окрепли настолько, чтобы с ними можно было рисковать на решительное и длительное наступление.

Пришлось следовать примеру Лохвицкого и идти последовательными подступами, чтобы не дать Адмиралу сразу закинуться и прекратить разговор. Очень трудно говорить по такому деликатному и сложному вопросу с моряком и касаться тонкостей и деталей сухопутной войны, да еще в заведомо неприятном для собеседника направлении.

Адмирал сразу закинулся и нервно стал выбрасывать доводы о необходимости наступления, как спасения от развала армий, о невозможности обороны и пр. и пр.

Когда он выкипятился, я доложил ему свои подробные соображения о зависимости всякой операции - а тем более наступательной, - от устройства тыла и обеспеченности снабжений; обрисовал маневренную, нравственную и техническую неготовность частей и выразил уверенность, что части смогут начать наступление, но окажутся неспособными его развивать.

Закончил докладом, что временно надлежит отказаться от идеи наступления и перейти временно к обороне на укрепленных позициях на Ишиме и даже на Иртыше.

На это Адмирал довольно холодно ответил мне, что Главнокомандующий фронтом и Командующий 3 армией отлично осведомленные о состоянии подчиненных им армий, настроены совершенно иначе и удостоверяют, что к сроку задуманного наступления все будет готово в вполне удовлетворительной степени.

Опять выходило "сапожник, знай свои сапоги"; тем не менее, я повторил свои доводы о недопустимости при нашем положении риска и о том, что лучше потерять пространство, чем нашу последнюю живую силу.

24 Августа.

 Утром узнали, что вчера вечером красные внезапным налетом конного отряда захватили станцию Лебежью, с которой только что убрали в тыл поезда Адмирала и Сахарова; очевидно, что красные узнали, что на станции стоит штаб армии и решили попробовать захватить столь ценный приз.

Выяснилось также, что все 23 Августа левый фланг 3 армии и ее штаба совершенно обнажены, так как самая левофланговая группа генерала Каппеля, слабая числом и вымотанная боями и переходами, потеряла способность удерживать фронт и, угрожаемая прорывом надвинувшихся красных, откатилась на 30 верст на восток, оставив штаб армии ничем не прикрытым.

С занятием Лебежьей штаб 2 армии и находящейся в нем Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий очутились вне всякой связи с соседними штабами армий и со Ставкой.

С изумлением пришлось узнать, что вся связь штаба 2 армии шла через станцию Лебежью, т. е. не назад, а вбок и даже немного вперед.

Связи назад не было и все просьбы начальника штаба армии об устройстве таковой разбивались об упрямство начальника общего отдела Ставки, который убивал все технические средства связи на подготовку какой-то весьма нелепой сети на случай наступления.

Хорошо еще, что в течение всей ночи красные не догадались перерезать железнодорожные провода, в которые были включены армейские станции и нам удалось кое-что узнать и кое-что передать.

Не без труда удалось убедить Адмирала, что ему нельзя продолжать разъезжать по частям 2 армии, не имея никакой связи с Омском, и что надо переехать в такой пункт, где бы он был связан и с Омском и со всеми штабами армий.

Адмирал крайне рассержен на то, что неожиданный откат левого фланга 3 армии нарушил все расчеты и всю идею "его" наступления, и что теперь придется отнести назад линию развертывания назначенных для наступления дивизий.

Я еще раз воспользовался случаем и опять доложил Адмиралу, что надо повременить с "его" идеей наступления, так как случай с группой Каппеля предупреждает еще раз, что все пределы сопротивляемости частей перейдены, что нервы у них перетянуты и что с такими больными войсками невозможны никакие наступательный операции.

Наступление требует спокойствия и большой выдержки войск; оно требует большой нравственной устойчивости, ибо надо прорывать красные фронты и временами самим быть в положении окруженных. На все это надо смотреть с точки зрения взводов и рот, которые не видят и не учитывают того, что видят и учитывают штабы, и которые реагируют только на то, что видно их глазам и слышно их ушам.

Мне было нелегко бороться с сомнениями Адмирала; я для него тыловой человек, что то в роде интенданта, и притом известный брюзга, критик и пессимист. Он не может учесть того, что за мной стоит опыт на много больший, чем у Дитерихса, Сахарова и кучи фронтовых генералов, взятых вместе; для него доклады Дитерихса и Сахарова непоколебимая правда, так подходящая к его бурной натуре, восстающей против дождя неудач и жаждущей все это перевернуть на путь успеха.

После часового разговора очень расстроенный Адмирал спросил меня, что делать, если не наступать; я доложил опять, что надо все расстроенные дивизии за Ишим, спешно отрекогносцировать и укрепить восточные берега и на укрепленных позициях задержать красных до тех пор, пока мы не произведем необходимый организационные реформы, выправим настроение и снабжение армий, наладим резервы и укомплектования и, вообще, приготовимся к настоящей наступательной операции с полной надеждой на успех. Я не хотел пугать Адмирала, высказывая свое мнение, что эта готовность будет не ранее следующей весны; мне было необходимо только попытаться сломать, и прочно сломать, навязанную ему веру в необходимость скорого наступления.

Одновременно с укреплением линии Ишима надо продолжать отход фронтовых дивизий к этой линии, избегая ежедневных, изматывающих войска стычек, под прикрытием арьергардов из более стойких частей.

По отходе за Ишим, занятый к этому времени отдохнувшими частями, передовые дивизии составят резервы оборонительных участков, что позволит им также отдохнуть. Одновременно надо использовать конницу, бросив ее глубоким набегом в тыл и на сообщения красных (очень жалко, что Каппель заболел дизентерией, что снимает его кандидатуру на командование конницей).

В конце беседы очень взволнованный Адмирал сказал мне, что многое из сказанного мной кажется ему убедительным, и он еще поговорить с Сахаровым и пересмотрит уже принятое решение по поводу наступления.

Переговоры с Сахаровым грозят свести на нет все мои усилия.

Первый удар успеху моего доклада был нанесен приехавшим к Адмиралу начальником конной группы генералом Волковым, настроенным очень воинственно и сразу поднявшим наступательные тенденции Адмирала. Уже тут я понял, что моя борьба проиграна и что наступления мне не остановить.

После обеда понеслись на станцию Макушино, но нашего поезда там не нашли, т.к. ввиду угрожаемого положения этой станции его отправили на станцию Петухово; тут узнали, что группа Каппеля продолжает катиться назад и вместо нее экстренно выдвинута на левый фланг Ижевская дивизия.

На станцию Петухово к Адмиралу явился Сахаров; сначала он был очень смущен, докладывая об откате своего левого фланга, но скоро оправился и сделался хозяином положения. В частности доложил, что из подслушанного на линии разговора между красными штабами, стало известным, что налет на Лебежью был произведем, отрядом известного Уральского партизана Катирина, хотевшего захватить штаб 3-й армии; как человека - я пожалел бы Сахарова, если бы его захватили красные, но был бы доволен, если бы этот горе-полководец исчез с нашего стратегического горизонта.

Под влиянием Сахарова и общего шторма, вызванного переводом поезда на станцию Петухово, Адмирал быстро вернулся к своему наступательному настроению и продолжал злиться на красных и на группу Каппеля за то, что нажим первых и отказ второй сорвал весь его план наступления и все надо наново переделывать.

Решено вернуться в Омск; моя поездка с адмиралом кончилась довольно быстро; оптимистических впечатлений из нее я не вынес; зато убедился, что эти поездки совершенно бесполезны для дела; потревоженные в своем обиходе штабы и войска смотрят на них косо и даже недружелюбно, искренности намерений Адмирала и его стремления разделить общие тяготы и всячески помочь никто не знает и не оценивает; подарки и награды, им рассыпаемые, потеряли силу и скоро забываются; но зато крепко учитываются и не забываются случайные штормы, разносы, задержка железнодорожного движения, мотание частей на смотры и т. п.

У Царской власти эти минусы кое как покрывались традициями, ну а новой аплике это ставится в счет.

25 Августа.

 Свита Адмирала позволяет себе делать очень печальные для авторитета власти распоряжения; сегодня утром остановили оба эшелона адмиральского поезда на забитом разъезде только потому, что иначе Адмирал не успеет побриться до приезда на станцию Петропавловск.

Адмирал этого и не подозревал, а между тем это на 1 часа задержало всю эвакуацию заваленного эшелонами и грузами Макутинского узла.

На станции Петропавловск встретил помощника начальника снабжений Южной Армии, полковника Михайлова, присланного сюда наладить подвоз снабжения для этой армии.

Был поражен присылкой столь вялого и глупого агента, неспособного разобраться в самых простых вещах; он умудрился, например, заполнить весь первый, с великим трудом налаженный нами колесный транспорт 48-линейными бомбами и не послал медикаменты, перевязки, дезинфекционные средства и теплое белье, т. е. то, что нужно армии в первую голову; 48-линейныхъ гаубиц в армии всего пять, и наверное их уже бросили во время отступления.

В Петропавловске Адмирал выслушал доклады начальника резервной группы Косьмина о состоянии пяти дивизий (по численности равных батальонам) третьей армии, стоящих здесь на отдыхе. Юный генерал несомненно желал угодить в тон Адмиралу и бойко докладывал, что, если ему дадут то-то и то-то, то к началу Сентября или "немножко позже" все его части будут готовы к наступлению.

В своем молодом задоре и уверенности Косьмин был, по всей вероятности, даже искренен и верил в осуществимость того, что докладывал; в его служебном багаже так мало опыта, да и то, что есть - самого мелкого масштаба; он не представляет себе даже, что такое значит полная готовность части для продолжительного и напряженного наступления; он считает, что достаточно приказать наступать и самому идти впереди, а остальное приложится; он не учитывает - и в своем задоре и не желает даже учитывать, что сейчас совсем уже не те времена и не та обстановка, при которых он и его соратники год тому назад гнали неустроенные красные орды.

Я задал ему и бывшим с ним командирам ряд вопросов о состоянии подчиненных частей и из полученных ответов убедился, что они в таком же состоянии как и то, что находится в боевой линии, и вся разница только в том, что они немного отдохнули. Оказалось, что пополнения только что прибыли или еще ожидаются; что со снабжением еще не разобрались и солдаты по прежнему раздеты и разуты; что к полевым занятиям еще не приступили, так как все время занимались устройством на временных стоянках и отдыхали; что часть прибывающих пополнений еще не стреляла из винтовок; что обозы - это такие же подвижные таборы-склады, какие я видел при объезде фронта; что колесных транспортов для организации подвоза не имеется; что технические средства связи, шанцевый инструмент, значительная часть пулеметов потеряны при отходе и только что получаются, но не в таком размере, чтобы обеспечить длительное наступление (ослабление контроля и служебной добросовестности привело теперь к тому, что размотанный на линии телефонный кабель очень часто бросается, а телефоны, инструмент и пр. не ремонтируются, снашиваются и выбрасываются.

Я убедился, что то, что Косьмин считает воинскими частями, представляете собой совершенно сырые кучи людей, имеющих внешний облик солдат, но лишенный внутренней спайки и специальной подготовки. Да иначе и быть не могло; наши вундеркинды никак не могут учесть той разницы, которая внесена в наш обиходь отсутствием у нас старых и опытных кадров; они живут прежними привычками, когда эти кадры в несколько недель переваривали приходящие к ним укомплектования и своими боевыми и моральными качествами руководили и вели за собой остальной молодой состав части.

Теперь все это отошло в область прошлого и с этим надо считаться, особенно же если вы желаете предъявить к войскам (ныне уже специфически милиционного характера, да еще с прибавкой насильственных мобилизаций) требование длительного и напряженного наступления. Ведь, последнее требует опытного командования, знающих и втянутых в войну кадров, обученного состава, прочности морального состояния, удовлетворительного, хотя бы, снабжения и сносной подготовки войскового и армейского тыла.

Ничего этого у нас нет, а мы пыжимся начинать решительное наступление, базируемся на числе "штыков", а их то у нас, в настоящем боевом значении слова, - и нет.

Ставка гонит сюда все, что только можно собрать в тылу по части пополнений; несколько таких эшелонов стояло здесь на станции и я их обошел; народе все здоровый и по внешнему облику довольно симпатичный; одеты в новое обмундирование, но не имеют снабжения, необходимого для похода (его нет и в частях); срок обучения в тыловых частях колеблется между 2 и 11 днями, причем занятия сводились, главным образом, к словесности, отданию чести, гимнастике и маршировке; многие не видели еще винтовки, а стреляли только одиночные люди из застрявших почему-либо в частях на более долгие сроки.

Судя по внешнему виду, из этих укомплектовали можно сделать хороших солдат, но для этого надо несколько недель усердной работы опытных и добросовестных руководителей; пример этому можно видеть в Омске по результатам работы нашего владивостокца Волкова и его офицеров.

Адмирал опять полон наступательными тенденциями и приказывает всячески торопить снабжение; доложил, что все, что было, отдано на фронт или захвачено Ивановым-Риновым, но что того, что выслано и сдано войсковым приемщикам, достаточно для снабжения наших армий; надо только расшевелить армейские снабжения, так как из доклада коменданта станции я знаю что вещевые эшелоны стоят по неделям без разгрузки.

Из беседы с командирами частей убедился, что, несмотря на многочисленные штабы и бесчисленные осведомления, войска сидят в полной темноте по части всего, что делается в тылу, в стране, в Правительстве и т. п. (Только от меня узнали, например о новых окладах пенсий). Настроение к союзникам довольно недружелюбное так как изверились в их реальную помощь, болезненно желательную, потому что все истомились, истрепались, сознают всю трудность положения и жаждут облегчения и помощи.

Петропавловск и станции к востоку от него загромождены хвостами Челябинской эвакуации; преобладают штабные и тыловые команды и учреждения; особенно много разных специальных команд, обильно расплодившихся у нас на немецком фронте, и очень усердно восстанавливаемых нашими штабами по мере их распухания.

Ставка не сумела ввести это во время в организационные рамки и сдержать появление этих команд явочным порядком; в результате то, что полагалось только в армейских организациях, появилось в дивизиях и даже ниже; для войск это было очень удобно, так как прибавило им независимость техническую и снабжательную; это и объясняло, почему у нас были в Сибирской армии штабы дивизий, в которых числилось 120-125 офицеров и чиновников (т. е. десятерной штат против нормального).

В обгоняемых эшелонах мало воинского, но много обывательского, из вагонов выглядывают коровы; под вагонами особые приспособления для домашней птицы; всюду обилие женского пола и детей.

Вот, куда надо прислать весьма энергичную комиссию, которая немедленно бы отправила в глубокий тыл все небоевое и ликвидировала все экзотические тыловые команды, обратив их на укомплектование специальных фронтовых команд.

26 Августа.

 Вернулись в Омск; настроение скверное, ибо узнал и увидел, что предполагаемое и известное из рассказов и донесений оказалось реальным и угрожающим; исчезла последняя иллюзия, что я до сих пор ошибался в своих мрачных мыслях и что общее положение еще не так плохо, как мне казалось из моего Омского далека.

Вечером в Совете Министров состоялся очередной доклад генерала Андогского р положении фронта; опять самые розовые краски, утверждение в полном "оздоровлении" армий (наши академики всегда любят муслить и всюду налеплять какое-нибудь модное выражение) и обещания скорого наступления.

После доклада Пепеляев спросил мое впечатление от поездки на фронт; ответил, что диаметрально противоположное взглядам генерала Андогского.

Был вызван к Адмиралу, где застал Дитерихса и только что прибывшего из Франции генерала Головина. Адмирал предложил мне вступить в исполнение обязанностей наштаверxa и Военного Министра до тех пор, пока Головин не ознакомится с положением дел и сможет принять эти должности.

Предложение было очень неожиданное; ответил, что по моему убеждению нет такого человека, который мог бы одновременно нести такие разнородные по сущности и колоссальные по объему работы и ее значению должности; поэтому, прежде всего, надо их разъединить и восстановить нормальную и здоровую систему высшего военного управления.

Головин меня поддержал, напомнив Адмиралу, что таков же был и его доклад по этому вопросу. Затем, я доложил Адмиралу, что мои взгляды на положение фронта и ведение операций настолько расходятся с существующими, твердо установившимися и проводимыми в жизнь всеми старшими начальниками (понимая его, Сахарова, Иванова-Ринова и, по-видимому, Дитерихса), что я не считаю себя в праве принять исполнение обязанностей наштаверха, бессильного все это изменить. Если же моя работа нужна, то прошу оставить меня при Управлении Военным Министерством при условии непосредственного подчинения Адмиралу, как Верховному Правителю, и предоставления мне самостоятельности в проведении программы, которую я ему представлю.

Порывистый Адмирал выразил глубокое сожаление по поводу недавней реформы Ставки и Министерства и приказал все вернуть в прежнее положение. Доложил ему, что при данной обстановке новая и спешная ломка внесет новый развал в наше Управление и что при его одобрении я и генерал Головин сделаем это постепенно, по мере надобности.

В конце концов, Адмирал решил, что, до вступления Головина в должность Наштаверха, эти обязанности останутся на Дитерихсе, а я буду назначен Военным Министром с правом постепенного восстановления всего нарушенного Лебедевской реформой.

Был у Андогского, который является теперь оперативным руководителем Ставки и сообщил ему свои печальные впечатления, вывезенные из поездки на фронт; высказал ему, что, как старый офицер генерального штаба и достаточно опытный организационный и боевой начальник, считаю обязанным заявить ему, как руководителю военных операций, что армия к наступательным операциям не готова; нуждается в коренной реорганизации, и годных для боя пополнениях; сейчас, единственный исход - это укрепление линии Ишима (если уже не поздно) и даже Иртыша, отвод туда всего кроме арьергардов и конницы и выигрыш драгоценного для нас времени всеми способами.

Надо смотреть на идею наступления глазами опытных военных специалистов, а не тех юнцов, для которых все кажется таким простым и возможным; мы не можем не понимать, что при настоящем положении армии, тыла и снабжений никакое наступление- в его разумном, оперативном смысле - невозможно; это должно быть понятно уже всякому молодому офицеру генерального штаба, познавшему что такое подготовка, план и исполнение всякой военной операции и выполнившему свою третью академическую тему. Для нас же, имеющих за плечами много лет практики, это является непреложной истиной.

Рассказал ему свой разговор с Адмиралом, обрисовал влияние Сахарова и просил разобраться в этом деле, ибо других способов у меня уже нет; просил отбросить предубеждение против приписываемого мне пессимизма и обратить внимание на мои слова и мое беспокойство.

Андогский слушал меня внимательно, как будто забеспокоился и обещал разобраться во всем ему сообщенном.

Временами я совершенно изнемогаю в этой борьбе; иду на эти разговоры и убеждения, как какой-то проситель или в чем-нибудь виноватый, ибо чувствую, что многие смотрят на меня как на маниака или брюзгу, наслаждающегося в разведении мрачных красок. Никто не понимает, до чего мне хочется ошибаться в моих выводах или же иметь право быть полным радостных надежд и уверенности. Не мой пессимизм, а весь ужас того, что кругом делается, приводит к тому, что "нет песен у меня веселых".

Я не претендую на непогрешимость и прошу только не отмахиваться от моих слов, а внимательно в них разобраться. То, что я говорю о подготовке наступательной операции, о качестве пополнений, об отсутствии уменья управлять боем и маневрировать, о бедности снабжений, о неготовности обоза и тыла и вообще об отсутствии материальных и моральных качеств и запасов, необходимых для серьезной, длительной и последней (ибо при неуспехе - смерть) нашей операции, - все это подлежит подсчету, учету, рассмотрению и оценке.

Я только и хочу, чтобы те, в руках которых находятся судьбы России и нас грешных, - заглянули за ту черту, на которую я указываю.

Неприятно смотреть на висящую в моем кабинете огромную карту, на которой заведывающий сводками офицер наносит красными точками пункты и районы восстаний в нашем тылу; эта сыпь делается все гуще и гуще, а вместе с тем все слабее становится надежда справиться с этой болезнью.

Говорил на эту тему с Пепеляевым; он очень озабочен затруднениями по части организации отрядов особого назначения и не скрывает, что нравственный уровень их личного состава очень невысокий; все лучшее забрано фронтом и центральными управлениями.

Пепеляев составил себе очень хороший, но очень запоздалый план объезда наиболее важных областей Сибири для того, чтобы на месте, путем непосредственного общения с населением, выяснить причины недовольства и восстаний и меры, необходимые для успокоения края; по его сведениям главными заправилами всех восстаний являются новоселы, преимущественно Столыпинские аграрники, плохо устроившиеся в Сибири и мечтающие о том, как бы пограбить богатое старожильческое население Сибири, достаток которого разжигает их большевистские аппетиты.

Вкладывать персты в раны дело хорошее, но надо было заняться этим еще зимой. Теперь заниматься диагнозом столь очевидной болезни уже поздно.

Наконец-то Совет Министров рассмотрел возмутительное дело Омского Военно-Промышленного Комитета, которое, наравне с делом Зефирова, бросило много грязи на репутацию Омского Правительства.

Про Зефирова говорят, что виноват не он, а его докладчики и его неопытность; но тогда надо это выяснить и покарать виновных; пока же этого не сделано, над властью висит приукрашенное сплетнями и провокациею густое обывательское обвинение Правительства в том, что его бывший министр приобрел огромную партию чая по четверной цене, нанеся казне убытки в несколько десятков миллионов рублей,- и что Правительство все это покрывает.

Заседание Совета Министров было очень жаркое, было произнесено не мало речей против назначения Сенатской ревизии всей деятельности военно-промышленного комитета, как того требовало заключение докладчика А. М. Окорокова, весьма рельефно обрисовавшего все злоупотребления и служебный преступления, допущенные в этом.

Защищать всю эту мерзость по существу было невозможно; поэтому базировались преимущественно на том, что Комитет привлек первую следственную комиссию профессора Лебедева к ответственности за клевету и надо подождать разбора этого дела в суде; кое где проскальзывали скверные нотки на тему о желательности поменьше раздувать это дело, так как сие может отразиться на репутации правительственных кругов.

Поставленный на голосование вопрос о назначении Сенаторской ревизии принят подавляющим большинством; после этого защитники комитета пытались внести поправку, что ревизия назначается по просьбе самого комитета, но эта поправка Советом отвергнута.

Идя домой удивлялся столь страусовой политике, каковой придерживалась до сих пор та кучка людей, которая помыкала и Правительством, и Верховной властью; неужели же судьба монархии и все последующее ничему не научила (даже по части сохранения собственного положения и благополучия)!

27 Августа.

 Состоялось мое назначение на должность Военного Министра с подчинением прямо Верховному Правителю; просил Адмирала смотреть на меня, как на временного заместителя, так как здоровье мое совсем плохо и я могу скоро совсем свалиться.

Фронт продолжает ползти назад; настроение в Омске, несмотря на все казачьи завывания за последние дни сильно сдало; дутый подъем начала Августа начинает сменяться растерянностью и пессимизмом; тяга на восток делается все сильнее, так как "служебные и коммерческие дела" того требуют; много охотников получать разные командировки в восточном направлении для разрешения накопивших вопросов.

Отбыли на Дальний Восток и далее к Деникину недавно приехавшие оттуда генералы Лебедев 2-й и Нагаев; первый - набирать служащих, а второй - для еще более анекдотического поручения.- провести сюда через Закаспий и Туркестан дивизию из уроженцев Сибири, которую он собирается сформировать у Деникина.

Для последней цели экстренно ассигновано около 80 миллионов рублей романовскими и керенками.

Кредит этот проведен через Совет Министров уже постфактум; впервые я не выдержал и, отбросив все приличия, высказал Совету свой взгляд на такие командировки; высказал свое негодование по адресу Ставки и авторов этого нелепого и невыполнимого проекта, ибо они, как офицеры Генерального Штаба, не могут не знать истории наших Туркестанских походов и всех исключительных условий движения и военных действий в тех краях; сказал, что только высокое место, в коем присутствую, удерживает меня от того, чтобы назвать все это дело и его авторов тем названием, которого они заслуживают.

Тем не менее ассигнование было утверждено и два превосходительных гастролера отряся Омский прах с своих ног и получив 2000 фунтов стерлингов на расходы, плюс обобранные из всех казначейств десятки миллионов романовских, изволили отбыть обратно на юг.

Был у Головина; изложил ему общую характеристику Омских персонажей и общего положения, высказал свой взгляд на состояние армий, фронта и тыла, сугубо подчеркнув опасность наступления, вымотанность и нервность войск, неготовность пополнений и общее падение чувства долга, работоспособности и добросовестности.

В общем положении указал на невозможность работать сейчас порядками мирного времени и во всероссийском масштабе, как то делает Правительство; надо облегчить, но в то же время усилить аппарат власти; во многом нужна решительная децентрализация, а во многом, наоборот, централизация, равная, быть может, диктатуре.

Высказал свое глубокое убеждение, что у Адмирала должно быть два помощника: по военной и по гражданской части, которые должны быть при нем постоянно и без которых никто не может ничего докладывать Адмиралу; помощник по военной части должен быть наштаверхом в самом широком военном значении этого слова, а помощник по гражданской части - чем то в роде канцлера.

Одновременно надо провести широкую децентрализацию местного управления привлечением туда местных выборных представителей.

Беседа с Головиным оставила самое хорошее впечатление. Дай Бог, чтобы он приобрел доверие Адмирала и сделался его руководителем; ведь, он не случайный выкидыш революционной фортуны, а человек с большим и многосторонним опытом, привыкший работать в большом масштабе.

28 Августа.

 Утопаю в море бумаги; погибаю в бесчисленных комиссиях и вещаниях; временами устаю до полного выдыха и маразма. Очередной вопросе для осуществления - это восстановление разрушенной системы воспитания детей военнослужащих и государственных чиновников; сейчас, при общей разрухе, надо восстановить интернаты и полуинтернаты, внести новую, живую струю в их жизнь и ученье, и помочь всем служащим в главном, что их беспокоит, то есть в призрении, воспитании и обучении детей.

Все это надо сделать подальше от фронта, на Дальнем Востоке и в Иркутске. Был вновь обозлен начальством военных округов, которое на мой запрос, как это все осуществить, ответило донесением о трудности и даже невыполнимости предложенных им мер.

Даю все, что надо: право, деньги и вагоны для подвоза материалов, a взамен прошу побеспокоиться, подумать и сделать все, что только возможно, но все время натыкаюсь на непонятный для меня равнодушие и лень.

Вечер просидел в заседании Гос. Эк. Совещания, увязшего в раскапывании санитарных беспорядков и в дебатах по поводу разных проектов организации высшего санитарного управления. Все проекты больны тем, что ищут исхода в коренной перестройке всей системы в то время, когда все беды кроются в недостаточности личного состава и в недостатках людей исполнителей. Какой смысл ломать и надстраивать системы, если останемся с теми же людьми тех же качеств.

В своем докладе Совещанию я обрисовал все положение нашего санитарного дела и все его устранимые и неустранимые недостатки; указал на причины наличных беспорядков и на способы их устранения, подчеркнув, что главная беда в нашей слабости по части медицинского, фельдшерского и санитарного персонала и в отсутствии должного хозяйственного, санитарного и медицинского порядка в наших врачебных заведениях. Надо всем подтянуться; надо преследовать лень и недобросовестность; надо привлечь к черной работе в больницах тех, кто кейфует в тылу. Если это возможно, то большинство главных бед пройдут сами собой; если же нравственное и служебное оздоровление невозможно, то нам не помогут никакие реформы в системе управления.

Заниматься реформами теперь не время и ни к чему; у нас есть положение о полевом управлении войск, основанное на наших законах и организации; надо его выучить, им руководствоваться и не измышлять ничего нового; всю же реформационную и оздоровительную силу надо направить на усиление личного состава и на улучшение его работы.

Много кричат о плохом уходе, но никто не идет в санитары и сиделки, хотя тыл переполнен здоровыми балбесами и безработными женщинами; еще больше говорят о грязном и рваном белье, но я не слышал, чтобы где-нибудь образовался добровольный кружок, который взял бы на себя мойку и починку белья. Я как-то указал начальнику санитарно-эвакуационной части на недопустимость возить раненых на двуколках без подстилки и узнал при этом, что все затруднение в том, что кто-то не может купить соломы по предельной цене для нее установленной; сего контрольного буквоедства оказалось достаточным, чтобы сложить ручки и таскать искалеченных раненых по Омским ухабам.

Я видел, как ночью везли раненых, не выслав для них ни одеял, ни шинелей, и они тряслись от холода; при расследовании оказалось, что эшелоны прибыли ночью и не хотели беспокоить то лицо, кое обязано было выдать и послать одеяла и шинели.

Будь это в моем подчинении, я сумел бы со всем этим справиться, ибо все сие зависит от недостатков исполнителей, а не самой системы.

Мы обязаны и можем дать нашим раненым и больным помещение, койки, белье, пищу и хороший уход; конкурировать по внешности с американцами и чехами мы не в состоянии, но этого и не надо.

Казаки продолжают опустошать все наши склады; Иванов-Ринов завел особых вынюхивателей, которые исследуют все склады и эшелоны; по их указаниям он получает разрешительные приказы Адмирала и путает все расчеты Главного Интенданта; последнего, буквально, разрывают на части присланные с фронта приемщики и ходатаи; каждый считает себя сам первоочередным и при малейшей задержке пытается пробраться с жалобой к Адмиралу; если это ему удается, то на бедного Сторорожева сыплются адмиральские громы. Напрасно прошу установить какую-нибудь систему распределения наших скромных запасов, ибо мы не так богаты, чтобы продолжать то, что привело нас к раздетой армии и полному хаосу в снабжении.

Всюду появились разные добровольческие формирования и суетящееся около них формирователи; все это гарантирует немедленное спасение отечества, требуя взамен миллионные ассигнования и тысячи комплектов всякого снабжения.

Чем сложнее и опаснее обстановка, тем больше нервности и сумбура. Главные распорядители не способны взять себя и других в руки, цукнуть на все смятенное и мятущееся заставить всех успокоиться и понять, что нам более, чем когда-либо, надо хладнокровие, выдержка и система в работе.

В этом отношении Дитерихс много лучше других; он наружно спокоен, методичен и пытается внести всюду систему; но зато он совершенно не умеет рассортировать работу, хочет все знать и сам делать; он занять чуть ли не 20 часов в сутки и принимает доклады до 2 часов ночи; сам он уже переутомлен, а для большой работы такая централизация ничего, кроме вреда, не приносить.

Я сам страдаю до известной степени перегрузкой себя работою, но делаю это только в тех отделах, где нет исполнителей или где некогда уже учить и исправлять.

29 Августа.

 Прожектеры и спасатели не дают покоя; сначала они лезут к адмиралу, в Ставку, к председателю Совета Министров; оттуда их присылают ко мне и я обязан их выслушивать; иначе на Военное Министерство обрушатся упреки, что оно не пожелало выслушать того чудодея, у которого всамделишный рецепт для сокрушительного разгрома красного врага и блистательного, как 2x2=4, спасения родины.

Один из таких очень модных прожектеров - генерал Голицын, взгромоздившийся уже в звание инспектора всех добровольческих формирований; сей недавний капитан перебывал на фронте во всех армиях, отовсюду почему то изгонялся, вояжировал на Дальний Восток, вернувшись откуда возгласил, что все спасете в добровольцах и что чуть ли не все желают спасать отечество, но для этого нужна организация а во главе ее инспектор.

Явившись ко мне, сей очередной Калиостро прежде всего заявил, что его чуть и не силой привлекли на эту должность; он знает мое нерасположение к предпринимателям своего типа и поэтому забежал вперед. Затем последовала передача распоряжения Адмирала о немедленном ассигновании новому инспектору десяти миллионов рублей; затем появился присланный мне на заключение доклад об утверждении огромнейших штатов по управлению инспектора.

Я сказал Голицыну, что деньги ему будут ассигнованы, а что касается штатов, то я передам их в Военное Совещание; свое же заключение дам только через несколько времени в зависимости от успеха работы и от скорости и числа отправленных на фронт добровольческих организаций; добавил, что в успех последних не верю, ибо все желающее добровольно служить давно это делает; теперь же, если в соберут несколько сот, а, может быт, и тысяч человек, то это будут добровольцы по неволе, от голода, безработицы или ради искания приключений; такие формирования для нас бесполезны и на них мы фронта не выправим. Посулами, завываниями в дутым подъемом не двинуть на подвиг тех, для коих собственное спокойствие и безопасность выше всего на свете.

Инспектор морщился, но доложил, что им уже получены сведения, что всюду добровольцы записываются массами; на это ему ответил, что я слишком старая штабная крыса, чтобы придавать веру таким сведениям.

Мне самому хотелось бы верить в возможность добровольческого подъема, но для этого нет никаких оснований; все источники добровольчества - офицеры, их сыновья, кое кто из идейной интеллигенции, старые солдаты - все это сильно потрепано во время большой войны и еще более пострадало в борьбе за освобождение родины от красной погани. Эти добровольцы пошли на свой крестный подвиг без приглашений и завываний, без пособий и сроков.

Они сбросили с Сибири красное ярмо; они бились с Алексеевым и Корниловым; они бьются и у Деникина, и на нашем фронте; но они вычерпаны до дна и нет новых кадров им на помощь; больше их не будет; не найдешь их даже и в среде теперешней молодежи, в былые времена экзальтированной и способной ради идеи идти на подвиг, а теперь в большинстве или дрябло соглашательской, или хулигански огарочной, но всегда минималистической по части подвига и работы, и максималистической по шкурничеству, внутренней трусости и требованиям.

Но к добровольческой рекламе уже присосалась масса паразитов; они уже начали бить в свои бубны, фабриковать освободительную шумиху и разводить самые розовые перспективы. Скоро лопнет и этот пузырь, прибавив еще одно новое разочарование к длинной их цепи. На подвиг идут те, кто способны служить идее ради нее самой; за деньги это не покупается, от речей не зарождается и от молебнов не распространяется. Рожденные ползать - летать не будут.

Условия добровольческого найма составлены очень неумело; злые языки считают, что это сделано нарочно, чтобы получить сразу большую запись и оправдать свои трескучие обещания; по этим условиям обязательный срок найма 6 месяцев, и нанимающееся получает в полную собственность полное обмундирование и комплект зимней одежды; через 6 месяцев они получают 5 тысяч рублей премии. Считают, что среди городской голытьбы найдется не мало ловкачей, которые учтут, что зимой войны не будет, а к весне можно будет получить расчет; перспектива же иметь всю зиму помещение и довольствие и уйти имея 5 тысяч рублей плюс все обмундирование - это такая перспектива из-за которой стоит потерпеть несколько месяцев казарменной муштры.

30 Августа.

 Имел длинную беседу с Головиным; доказывал ему необходимость принять исключительные меры по реорганизации фронта и по сокращению штабов и тылов. Мы представляем колоссальное туловище, пухлое и бессильное с маленькими руками. Достаточно указать, что на красной стороне против нас работает один штаб армии, состоящей из 3-4 дивизий и 2-3 конных бригад; на нашей стороне штаб Главнокомандующего, пять армейских штабов, одиннадцать штабов корпусных групп и, кажется, тридцать пять штабов дивизий и отдельных бригад.

Думается, что комментарии к этим цифрам излишни; думается также, что не справившись с этим штабным злом, мы будем бессильны сделать вообще что-либо путное.

Головин мне сообщил, что, по докладу Дитерихса, решено создать в тылу должности инспекторов пополнений и формирования стратегического резерва Дальнего Востока, с изъятием тыловых округов из подчинения Военному Министру и передачей их в распоряжение Главнокомандующего фронтом. Вся эта комбинация проведена Хрещатицким, провалившимся на разных комбинациях создать себе разные синекуры, но успевшем на этом последнем проекте.

Все это проведено помимо меня и зная, что я с этим не согласен. Совершенно не понимаю, для чего же было меня тогда удерживать и просить остаться. Просил Бурлина (Дитерихс уехал на фронт) доложить Адмиралу, что, пока я Военный Министр, я не соглашусь на проведение такого проекта, который ломает все основы военного управления, вносить многовластие и сумбур в наш расхлябанный тыл и нужен только для материального благополучия нескольких авантюристов; я не могу допустить, чтобы такие реформы, сугубо вредные для всего нашего дела, проводились ради личных выгод господина Хрещатицкого, только и мечтающего о том, как бы устроить для себя какую-нибудь синекуру и удрать на Дальний Восток.

Все это я считаю вредной глупостью и молчать больше не намерен; поэтому называю проект даже мягче того, чего он заслуживает, и прошу доложить это Адмиралу.

Бурлин ответил, что он со мной совершенно согласен, но что проект этот проведен Дитерихсом и одобрен Адмиралом, причем все приказано провести ускоренным темпом, так как авторы убедили Адмирала, что здесь залог будущего спасения; основанием для доклада положили, что фронт не верить тылу и что поэтому во главе всех пополнений должны стоять известные фронту люди, пользующиеся там авторитетом, а все должно быть объединено в руках Главнокомандующего.

Опять повторяется та же история, что недостатки людей сваливаются на вину недостатков системы.

Если фронт считает, что, положим, я и генералы Матковский, Артемьев и Розанов не способны подготовить для него укомплектования, то ничто не мешает Адмиралу удалить всех нас с наших должностей, назначив туда таких людей, которые, по мнению Дитерихса и фронта, заслуживают, их доверия и более на это способны.

Вместо этого, делается какой-то абсурд: все негодные остаются на своих местах, сохраняют все обязанности, несут всю черную работу и ответственность, но в их районах появляются посторонние и автономные органы, им не подчиненные в осененные всеми благословениями и полномочиями фронта.

Для исполнения своих обязанностей эти органы принуждены будут узурпировать все права командующих войсками, отобрать у них помещения, склады и запасы, обратив старших тыловых начальников в какие-то обмылки власти, существующие только для того, чтобы разбивать об их голову все горшки и сваливать на них все грехи, промахи, протори и убытки.

Просил Бурлина, едущего с докладом, доложить Адмиралу мои соображения и мою просьбу одновременно с утверждением приказа о новой реформе подписать приказ об увольнении меня от должности Военного Министра, так как при такой обстановке работать я, не могу и не умею.

Ведь, только в Омском болоте, в этой каше безволия и личных честолюбий возможны такие неожиданности. То меня просят занимать сразу должности Наштаверха и Военного Министра; то уговаривают оставаться на посту Военного Министра, обещая полную поддержку и доверие, а через два дня проводят приказ, совершенно разрушающий все управление тылом и заведомо для меня неприемлемый.

Нужно быть пошлой флюгаркой или жалко цепляться за свое положение, чтобы оставаться после всего этого на своем посту.

31 Августа.

 Вернулся домой очень поздно, так как вечером состоялось заседание Совета Министров с участием Адмирала; выяснилось, что казачья конференция, делавшаяся в последнее время все наглее и наглее, явилась к Адмиралу и предложила ему принять на себя полную диктаторскую власть, подкрепив себя чисто казачьим правительством и оперевшись преимущественно на казаков. Сначала создалось очень острое положение, смягченное затем вмешательством соединенных общественных организаций; в результате все требования свелись к необходимости сокращения министерств, упрощения и ускорения правительственной работы и созыва совещательного собрания. Требования эти заявлены казачьей конференцией и всеми группами Гос. Экон. Совещания, т. е. представителями внушительной и наиболее государственной части населения.

Я лично согласен со всеми этими заявлениями, но боюсь, что положение фронта и восстания в тылу делают их очень запоздалыми.

Обращаясь к Совету Министров, Верховный правитель высказал свое неудовольствие по поводу разноголосицы в мнениях членов Совета по многим важнейшим государственным вопросам; он подчеркнул, что недопустимо, чтобы решение принималось большинством одного голоса и перевесом голоса председателя.

Сказал он очень резко, затем сообщил о неудовлетворительном настроении и состоянии армии, объяснив это, довольно для меня неожиданно, тем, что армия пропитана большевизмом.

Государственный контролер просил Адмирала передать Совету Министров какие именно требования были заявлены ему казачьей конференцией, так как об этом ходят по городу разные слухи и версии.

Адмирал, не давая ответа по существу, указал только, что он ответил казакам, что сейчас уже не время производить какие-нибудь реформы и перемены в составе Совета Министров, так как это может отразиться на "настроении армии".

Опять откуда-то навязанная идее, ибо армии совершенно не интересуются Советом Министров и не все даже офицеры знают фамилии нашего председателя; фамилии же министров известны только немногим; кроме того я уверен, что всякая перемена в составе Совета будет встречена с удовольствием и с надеждой на что-нибудь лучшее; надежда на нового барина, который "приедет и рассудит", явление широко всероссийское.

Очевидно, что это подсказано Адмиралу теми, кто хочет забронировать теперешний совет министров; если это сделано искренно и убежденно, то показывает глупость и негосударственность советчиков; если же сделано ради эгоизма, то показывает их подлость.

После отъезда Адмирала заседание продолжалось и было посвящено томительным дискуссиям, как осуществить высказанные Адмиралом пожелания.

1 Сентября.

 Несмотря ни на что, на фронте началось наступление. Дитерихсъ взял на себя великую ответственность и поставил на карту последние сибирские ресурсы белой идеи.

Я видел его у Головина перед самым его отъездом на фронт и повторил ему тот же вопрос, который задал при первом с ним разговоре по поводу наступления: "а что же будет, если наступление не удастся?"

И он опять повторил, что тогда "придется разделиться на партизанские отряды и начать то же, что было в 1918 году."

Я с удивлением посмотрел на этого Главнокомандующего, так легко и просто решавшего судьбу России и армии, и решавшего ее легкомысленно и ложно; ибо теперь уже не 1918, а осень 1919 года, и вся обстановка резко изменилась не в нашу пользу; теперь для нас белых уже немыслима партизанская война, ибо население не за нас, а против нас; немыслима она и потому, что на Сибирь надвигается регулярная красная сила и идут красные комиссары, уже специализировавшиеся на подавлении наших белых восстаний. Где же мы найдем оружие, патроны и пр. и пр.?

Вспомнил, каким архичехом и русофобом был генерал Дитерихс во Владивостоке; вспомнил рассказ генерала Розанова, о том, как, во время очень тяжелого положения наших войск на Урале в 1918 году, тогдашний Главковерх Болдырев просил командовавшего чешскими войсками генерала Дитерихса помочь нашему фронту и взывал к его, как русского генерала, чувствам, но получил отказ, добавленный словами что, "он был русским генералом, а сейчас он чех".

При такой легкости в перемене направления в священнейших понятиях и обязанностях человека и солдата, мало мудреного в том, что такой человек способен так легко смотреть на возможные последствия от начатой им операции.

Как генерал Генерального штаба, занимавший высокие должности - до наштаверха большой Ставки включительно, он не может не понимать, что все наступление построено на авоську и даже при успехе даст только частичное удовлетворение, ибо развить успех нам нечем.

Я стал излагать Головину свое несогласие с возможностью вести партизанскую войну, но Дитерихс отговорился неотложными делами и уехал.

По сведениям Ставки наступление наше на фронте 3-й армии развивается успешно; но иначе и быть не могло, ибо красные этого не ожидали, и теперь всякое такое наступление будет успешно.

Всюду кричат: "Гром победы раздавайся"; уныние сменилось неумеренной радостью; уральские беженцы собираются уже домой.

Уверяют, что и 1-я армия перешла в наступление и нанесла красным решительное поражение. Дай Бог, чтобы все это было верным, а главное, чтобы у красных не оказалось достаточно резервов, чтобы самим перейти в наступление, которого наши слабые и разорванные по фронту войска не выдержать. Главная же надежда на конницу и на то, что командование ею Иванова-Ринова не испортит дела; на искусство И. Р., как кавалерийского начальника, рассчитывать не приходится, и вся надежда на его честолюбие и жажду воинской славы. Сейчас перед ним путь к этой славе открыть; если конный корпус глубоко врежется в красные тылы, порвет их сообщения и связь и разгромит комиссарские штабы, то Сибирская кампания 1919 года нами выигранa и перед нами вся осень, зима и весна для военных и правительственных реформ.

Несомненно, что от конного корпуса зависит успех всей операции, т.к. пехота, по слабости своего состава, не может развить широкого по фронту наступления и не в состоянии долго питать это наступление резервами и пополнениями; по схеме Дитерихса у него около 11 дивизий числится в резерве, но по численности штыков все они равны настоящей дивизии.

В городе говорят, что в казачьем буме уже начались прорехи, и что в, одиннадцати южных станицах казаки отказались выступить на сборные пункты под предлогом, что после их ухода крестьяне разгромить их семьи.

На фронте два молодых казачьих полка конной группы генерала Волкова уже отказались исполнить боевой приказ; их отвели в тыл и послали стариков их укорять и уговаривать; уверяют, что полки раскаялись, но уже самая возможность таких явлений очень знаменательна.

Но сейчас от казаков зависит вся судьба нашего наступления и я готов все простить и отдать им еще по несколько комплектов снаряжения, если они принесут нам перелом фронтового положения.

2 Сентября.

 Был с докладом у Адмирала; доложил ему свой взгляд на образование в тылу автономных инспекций, подчиненных только Дитерихсу, и на назначение на столь ответственные посты таких бездельных авантюристов, как Хрещатицкий; одновременно повторил просьбу освободить меня от управления Военным Министерством, каковое мной принято в надежде полного его восстановления и полных мне доверия и поддержки.

Прошло всего несколько дней и Министерство еще более разрушается новыми и вредными реформами; доверие же проявляется тем, что такие реформы проводятся без моего ведома и зная, что я с ними резко несогласен.

Адмирал заштормовал и наговорил мне порядочно резкостей; я все выслушал, но заявил, что все мной сказанное доложено ему по долгу службы и совести; личного я ничего не преследую и думаю только об интересах того дела, которому мы все служим.

Раз я удостоен назначения Военным Министром, то этим на меня возложена тяжелая задача и ответственность; выполнить первую и принять на себя вторую, я могу только при полном доверии и при предоставлении мне данной мне законом власти. Я готов нести всю полноту ответственности, но при условии получения полноты власти.

Если я и командующие войсками в округах не пользуются доверием фронта, то замените нас фронтовыми начальниками, но не ломайте системы; пусть Дитерихс выберет по своему усмотрению кандидатов на мое место и на должности командующий войсками в округах, и мы с радостью уступим им наши места.

Доложил, что я могу остаться только при исполнении указанных мной условий, в противном случае очень прошу послать меня на фронт в распоряжение генерала Лохвицкого, где я смогу принести еще какую-нибудь пользу.

Относительно же защиты Адмиралом личных качеств Хрещатицкого, рекомендовал Адмиралу потребовать из Ставки присланное Владивостокской контрразведкой письмо сидящего в Японии авантюриста очень низкой марки - генерала Потапова, в котором тот сообщает дорогому Борису Ростиславовичу (имя и отчество X.), что принимаются все меры к тому, чтобы Адмирал полетел кувырком и чтобы все попытки к признанию Омской власти окончились неудачей. Конечно, не всему, сообщаемому контрразведкой, надо верить, но в данном случае она личностью X. специально не занимается, и это письмо заслуживало бы известного освещения.

Адмирал сразу смягчился, но просил поговорить обо всем с Дитерихсом, т.к. последний очень убедительно просил утвердить представленный проект; добавил, что ему, Адмиралу, совершенно все равно, как будет организовано управление пополнениями, лишь бы конечные результаты были успешные и лишь бы работа шла хорошо и гладко.

Мне было очень неприятно припирать к стене этого беспомощного ребенка и говорить ему тяжелые для него вещи, но иного исхода не было.

Я не могу спокойно допустить нового развала тыла; я убежденно считаю, что если судьба нам подарит зиму 1920 года, то тогда весь успех весенней кампании будет зависеть от качества подготовленных за это время резервов и пополнений и от тех реформ, которые будут произведены в самих армиях; успех же подготовки резервов и пополнений невозможен, раз в тылу будут сидеть разномастные и разной подчиненности начальники и притом одни - по законам фронта, а другие по законам тыла.

Вечером скучнейшее заседание Совета Министров. Все кругом трещит, а мы занимаемся пустячками самого вермишельного характера. Хладнокровие, спокойствие и отсутствие суетливости, конечно, хороши, но их то у нас и нет; цену же времени всегда надо знать.

Видел казачий проект переустройства власти: наверху Верховный Правитель с помощниками по военной и по гражданской части; дальше совещательный орган Государственное совещание; казакам даруется полная автономия. Проект весьма приемлемый, за исключением казачьей автономии, очень опасной для остального неказачьего населения Сибири.

Судя по той сводке, которую видел в Ставке наше наступление не удалось; сначала красные ошалели и все шло для нас очень удачно, но сейчас они оправились, перешли в контрнаступление на нашем правом фланге и нажимают на Пепеляева; очевидно, сведения разведки о выдыхе красных оказались неправдой.

Одурь берет от своего бессилия: фронту нужны сведущие и опытные военные юристы, которых много в тыловых округах, но которых никак не вытащишь на фронт; в одном Харбине, где нет никаких русских войск, прочно окопались три судейских полковника и упорно не исполняют приказа прибыть в Омск. Хорват их прикрывает под предлогом нужды в военных юристах.

Дитерихс уверяет, что результаты наступления обнаружатся только через две недели; думаю, что это очень опасное заблуждение: при данной обстановке нам нужны были молниеносные результаты, ибо наши войска неспособны на длительное напряжение в тех размерах, как того требует наступательный маневр большого масштаба и решительного характера. Боюсь, что ошибся в своей прежней оценке Дитерихса, считая, что он должен знать состояние фронта; видимо, это знание наружное, по поверхности, без умения оценить многое по его значению и без тех коэффициентов, которые только и определяют истинное боевое значение частей.

Боюсь, что и для него дивизии - это только номера и шашки, ибо только при таком отношении возможно рассчитывать на длительное развитие чрезвычайно трудной операции; он не хочет или не умеет учесть огромного значения душевной усталости и вымотанности войск даже в той части их состава, которая служить только идее и ведет за собой остальных. Успех операции рассчитан на использовали для первого удара Ижевской дивизии; но, ведь, она единственная по своему составу; все остальное, быть может, и способно на первый порыв, но не больше, а если наткнется на сильное сопротивление или, чего Боже упаси, красные перейдут в контрнаступление, то все может кончиться катастрофой.

По прежнему - решительный успех зависит только от действия конного корпуса.

При докладе Совету Министров весьма оптимистической оперативной сводки, Андогский весьма внушительно перечислял многочисленные дивизии резерва. Но разве это дивизии? это еле слепленные кучи частью очень уставших, частью очень сырых солдат, не способных к полевому, маневренному бою, лишенные внутренней спайки, не желающие больше воевать, страдать и терпеть. Лучший офицерский составь, несущий на себе все физические и нравственные тяготы ужасной по обстановке гражданской войны безумно устал и изверился в возможность получения откуда-нибудь смены и отдыха; сырые же, мало дисциплинированные, по специальности безграмотные и душевно надтреснутые ряды остального офицерства мало чем лучше солдат; они тоже способны на временный порыв, но не больше; дальше же опять отрицательная реакция, новая порция потери веры в успех и новый, уже неудержимый, откат на восток.

Если смотреть на нашу операцию по карте, считая размеченные на ней булавки за настоящие и прочные войсковые части, то не может быть сомнения в полном разгроме красных. Этот мираж туманит головы наших командных верхов и грозить нам тяжелыми последствиями. Чем больше будут продолжать насиловать армии при наступлении, тем грознее будет перелом.

Вот, если конный корпус выполнить свою задачу, и вгрызется, как следует в красные тылы, то тогда многие части сделаются способными для энергичного преследования и их надо поберечь до этого времени.

Андогский с профессорским видом разглагольствует о присущей нашим войскам маневренности, что де проявлено ими под Челябинском. Печальное заблуждение господина профессора, видевшего войну только из кабинетов больших штабов и привыкшего копошиться в теории и жить в атмосфере трескучих фраз; этому уже совершенно не дано знать боевых коэффициентов войск; ему не дано понимать, что не может быть маневренности в сырых милиционных, не духом поднятых на брань толпах, руководимых малосведущим по специальности командным составом; ему не дано знать, что наша старая кадровая армия была очень слаба по части маневренности, ибо 25-летняя практика больших и показных маневров вбила в нашу военную психологию боязнь обходов и прорывов, коим, на этих экзаменах для большого начальства придавали решающее значение; ему не дано знать, что на настоящий маневр, да еще наступательный, у нас были способны только редкие, на перечет, дивизии, счастливые тем, что в предвоенный период имели удачный подбор талантливых и идейно работавших над боевой подготовкой своих частей командиров. Но и тогда это был редкие зубры; какие же могут быть разговоры о маневренности теперь, при настоящем составе нашей армии.

Нет даже утешения в том, что и красные не в лучшем, чем мы, положении. Конечно, и у них все очень серо и лохмато, но за всем этим стоит безжалостность комиссарских пулеметов и ни перед чем не останавливающаяся решительность коммунистических ядер, повелевающих кучами таких же насильно собранных парней; да и парни эти обучены много лучше нашего и скреплены наличием старых, прошедших всю большую войну, солдат.

3 Сентября.

 По просьбе Адмирала Головин пригласил к себе меня и Дитерихса для выработки соглашения по организации военного управления в тылу.

Ничего из этого не вышло, так как Дитерихс уперся на своем. Я предлагал всевозможные уступки, но просил только не ломать последних остатков нашей системы. Я предлагал назначить Военного Министра и командующих войсками в тыловых округах по выбору самого Дитерихса с тем, чтобы они проводили там программу, разработанную Главнокомандующим и предписанную к исполнению Верховным Правителем.

Я предлагал назначить к Военному Министру и командующим войсками особых помощников по организационной части, избранных тоже Главнокомандующим и работающих по особой программе, утвержденной Адмиралом. Предлагал, наконец, углубить армейские районы хотя бы до Енисея и Байкала и назначить Главного начальник тыла, подчиненного Главнокомандующему; просил только избежать недопустимого двоевластия со всеми его сумбурными последствиями. Не соглашался только на какое-либо ответственное назначение Хрещатицкого, служебные и нравственные качества коего мне достаточно известны.

Соглашался при ныне существующей системе принять к беспрекословному исполнению все директивы и общие инструкции по подготовке резервов и пополнений, которые составит фронт и утвердит Адмирал, при условии, что самое исполнение будешь доставлено Военному Министру и командующим войсками в округах.

Головин вполне одобрил все мои уступки, но Дитерихс уперся на своем; твердил, что фронт не верит тылу и что все дело подготовки должно быть в его руках; было очевидно, что он не желает даже вникать в сущность делаемых ему предложений. В конце концов, он с пренебрежительным видом бросил фразу: "еще раз вижу, что русские генералы умеют только ссориться" и, воспользовавшись приездом к Головину генерала Жанена, уехал.

Я просил Головина доложить Адмиралу все мои предложения и удостоверить, что в моем противодействии проекту Дитерихса нет ничего личного и что, напротив я жертвую всем личным и соглашаюсь на все допустимые по сущности дела уступки, но отстаиваю незыблемость системы и организации; по длительному и многостороннему опыту знаю, К чему приводила и приводит эта дезорганизация, под какими соусами ее не преподносили, и до тех пор, пока несу на себе ответственность Военного министра буду всеми силами бороться против всяких дезорганизационных проектов, столь обильно рождаемых в нашей больной обстановке. Вновь и вновь повторяю, что все дело сейчас в людях, а не в перестройках и надстройках нашей организационной системы.

Адмирал должен знать, что я служу не ради честолюбия, а потому, что мне заявляют, что моя служба нужна; я готовь продолжать нести свои обязанности только при условии полного доверия и согласия с моими основными принципами; подчиняться фантазиям Дитерихса и потакать личным интересам Хрещатицкого я не хочу и не буду. Я обещаю, - а даром и впустую я никогда этого не делал, - что сумею смыть всю грязь ненависти и предубеждения, которую сплетня и низость разных ставочных и фронтовых вундеркиндов и хундкиндов вывалили на репутацию Военного Министерства, покрывая этим свое собственное ничтожное убожество и свои грехи. Работы я не боюсь; грехи и недостатки Министерства знаю; знаю также, что как ни редки ряды хороших и добросовестных работников, все же можно поставить настоящих людей на настоящие места и достаточно удовлетворительно справиться с предстоящими нам задачами.

Это не бахвальство, а результат обследований, обдумываний и подсчета. Я смотрю на должность Военного Министра, как на подвиг, как на принятие тяжелого креста и как на последнюю службу своей родине и своему народу; иду на нее по глубокому, сознательному чувству долга и уверенности, что сумею выполнить эти обязанности; поэтому то считаю себя в праве требовать, чтобы с моими мнениями считались, тем более, что я ведь не лезу в политику, не лезу в чужие дела, а требую только доверия и полноты власти в специфических, узких рамках своих обязанностей.

Просил доложить, что если мои условия неприемлемы, то прошу указания, кому передать исполнение должности Военного Министра, и назначения на фронт.

При дебатах по поводу кандидатуры Хрещатицкого, Дитерихс повторил самим же X. сфабрикованную и распространяемую сказку, что его назначения требуют японцы и в самой ультимативной форме, угрожая, при неисполнении, прекратить нам отпуск вооружения и снабжения.

Ответил, что в эту сказку не верю и что все это выдумано и размазано самим X., не останавливающимся ни перед чем для самоустройства; было бы нелепо, если бы японское правительство ставило на одну доску такие несоразмеримые вещи, как оказание или неоказание нам помощи и назначение или неназначение какого-то очень пронырливого и надоедливого, но безразличного для Японии генерала. Абсурдно это и потому, все получаемое из Японии идет к нам не по японской милости, а оплачивается в золотой валюте. Я прошу запросить официально японскую миссию и уверен, что она выразит недоумение по поводу сочиняемой Хрещатицким сказки. Я уже запрашивал по этому поводу Владивосток и получил от Розанова телеграмму, в которой тот сообщает, что начальник японской миссии ответил, что, по его мнению, никакого особого инспектора на Дальнем Востоке не надо и что они не считают себя в праве мешаться в назначения нашего личного состава.

На мою просьбу проверить происхождение присланного Владивостокской контрразведкой письма генерала Потапова на имя какого-то "дорогого Бориса Ростиславовича",

Дитерихс ответил отказом, заявив, что это "апокриф или провокация".

В Ставке уверяют, что Дитерихс, Хрещатицкий и Ко. задумали под видом стратегического резерва восстановить гвардейский корпус, как основание будущего монархического переворота; поэтому то все назначения в этот резерв делаются из бывших гвардейских офицеров.

При желании сварить жирные щи из старого топора в выдумках не стесняются.

Для чешско-русского хамелеона новый монархический вольт не представляет ничего особенного; в Киеве он именовал себя республиканцем, а в Сибири стал монархистом.

Вечером был на прощальном обеде у японского генерала Такаянаги в частной беседе заявил, что уезжает в Владивосток для доклада Главнокомандующему японскими войсками о положении дел на фронте и в Омске и о необходимости оказать нам более реальную помощь, чем это делалось до сих пор.

Тяжелое положение Омска делает Семеновщину все более и более наглой судный отдел и канцелярия комитета по охранению законности (председатель Министр юстиции) наполнены жалобами на грабежи и насилия, чинимые Семеновскими агентами; китайский консул жалуется на постоянные случаи ограбления китайских купцов при осмотре их чинами контрразведки на станции Даурия; американский консул заявил многомиллионный иск от фирмы Вульфсон за захваченные Семеновым два вагона ценной пушнины. Телеграфирую, прошу Сыробоярского повлиять на Читу, но все бесполезно; такие язвы выжигаются только каленым железом.

Из Владивостока прислана краткая сводка деятельности Хорвата; очень характерно, как сам Верховный Уполномоченный и его ближайший антураж разобрали себе свободные земли Посьетского района; самому Хорвату отведен кус в восемнадцать тысяч десятин земли, одному из деятелей дальневосточного комитета Тетюкову - в двенадцать тысяч десятин, остальному антуражу по важности и по способности.

К сожалению, это не выдумки контрразведки нового состава, опорочивающей старых владык, ибо подтверждено документами и официальными справками.

И такие-то люди брали на себя святую и чистую задачу спасения родины, ее оздоровления и вывода на новую дорогу. Неужели же в их голову не забрели мысли о том, какое великое зло они творят, рельефно показывая населению, что за люди стали ко власти; неужели они не понимали, что никто не поверит соусу о важности разведения в крае племенного скота и о том, что сия важная задача под руку только Хорвату, Тетюкову и иже с ними.

Последнее, быть может, и верно, но время ли заниматься такими, вызывающими сомнения, нарекания и сплетни, операциями; ведь, не те времена, когда всем предержащим было плевать и на общественное мнение и на настроение всего населения. По истине "ничему новому не научились и ничего старого не забыли".

4 Сентября.

 Просил Головина еще раз поговорить с Адмиралом об освобождении меня от должности; атмосфера несогласия между мной и Дитерихсом начинает распространяться на деловые отношения между Ставкой и Министерством; низы нахохлились и повторяются времена ссоры Лебедева и Степанова. Устранить это приказами нельзя, ибо оно в психологии служащих топорщиться за свое и за своих; между тем, это совершенно не допустимо.

Раз Дитерихсу доверен фронт и Ставка, то очевидно, ему вручен максимум адмиральского доверия, а поэтому его взгляды и решения должны над всем превалировать; в силу этого соображения меня надо убрать, заместив таким лицом, которое было бы солидарно с его взглядами.

Оперативная сводка гласит, что на фронте развиваются упорные бои; термин "упорные" мне очень не нравится, так как показывает, что первый ударе наш не был потрясающим, и что красные оказались способными на "упорное" сопротивление т. е. то, что не входило в расчеты Ставки.

Дитерихс очень бережно, но безостановочно вводить в дело свои резервы; с этой точки зрения он руководит операцией очень спокойно и умело; скверно только то, что все эти резервы совсем не то, что подразумевается под прикрывающими их номерами дивизий.

Еще хуже то, что сводка сообщает, что местами обнаруживается переходе красных в контрнаступление.

Тем не менее, впечатлительный Омск ожил и подбодрился; местные языкоблуды раскудахтались во всю и разносят сообщения о решительных победах и разгроме красных

В Ставке опереточные (заменяет "оперативные") вундеркинды насмешливо на меня оглядывают; особенно проникновенно, с величавым спокойствием гениального прозорливца

смотрит на меня Андогский; не сомневаюсь, что все сообщенное ему мной по возвращении из поездки на фронт отнесено им на счет моего "острого пессимизма" и "паничности".

Дай Бог, чтобы все они были правы, а я оказался старым дураком, пессимистом и выжившим из ума паником, ничего не понимающим в военном деле и в оценке обстановки, событий и лиц.

Ужасно то, что непонятный для многих скрытый язык фронтовых донесений говорит мне слишком много скверного; откинув шумиху трескучих фраз о тяжелых потерях красных, об истреблении целых полков и т. п., я вижу, что артиллерия красных уходит во время; что тех мелких трофеев, которые неизбежны при истреблении целых частей, нет; что те полки, которые сегодня показаны в реляции уничтоженными, через несколько дней сами атакуют и заставляют нас отступать; для меня нет сомнения, что половина этих реляций и три четверти содержания остальных сфабрикованы и притом малоискусными по этой части штабами. Какие то частичные успехи и кое-где есть, но они покупаются непомерно дорогой ценой выматывания последних сил; под ударами шпор наши войска напрягают последние усилия...

Где же конный корпус? ему давно пора проявить свое решительное значение.

Омские газеты полны победным пафосом; Сахаров объявлен спасителем отечества и героем; появилось даже в виде особого почета данное ему кем-то название "солдат-генерал"; что он солдафон в генеральской форме, это верно, но чтобы он был солдатом-генералом в высоком значении этого слова, - сие бесконечно далеко от истины.

Вся шпана, примазавшаяся к добровольческому движению, гордо машет руками и обещает двинуть на фронт целые рати; полились хвастливые речи о поголовном выходе на фронт целых разрядов населения.

А я, как противный, каркающий старый воронь, представляю себе, каким скользким и трусливо-подлым настроением все это сменится, если рассеется этот победный угар и над Омским болотом вновь поднимется призрак красного приближения.

Подняли большую шумиху с поголовной мобилизацией бывших пленных из Карпаторуссии; к этому делу примазался Иванов-Ринов, заявивший, что этим путем он получит пехоту в добавок к своему конному корпусу.

Бедных карпаторуссов стали хватать с помощью облав (И.-Р. по этой части дока) Благодаря этому, Омск остался без хлебопеков и ассенизаторов, так как миролюбивые и неприхотливые карпаторуссы специализировались по черному труду; узнав о принудительной мобилизации, они разбежались из Омска и в риновские сети попала только часть.

Озлобление среди них страшное; их собрали на станции Куломзино, рядом с бараками в которых помещаются семьи Ижевских рабочих; на днях у меня были старики Ижевцы и сообщили, что озлобленные карпаторуссы ругают их за верную службу своей родине и, не стесняясь, говорят, что им только бы попасть на фронт, а там они расправятся с теми, кто их туда погнал, а сами уйдут к красным; те же отправить их домой.

Сообщил это 3-му Ген.-Квару, прося обратить внимание, что это идет не из контрразведчичьих сфер, а сообщается стариками рабочими, неспособными на выдумку.

В результате новая глупость и новый вред: до сих пор у нас был добровольческий карпаторусский батальоне очень хорошего состава, очень добросовестно несший на себе тяжелые наряды и караулы. Теперь эта надежная и прочная горсточка растворена в насильно согнанных и нехотящих воевать людей.

В газетах моря платных восторгов по поводу "изумительного по своему единодушию поголовного подъема героев подъяремной Карпатской Руси на спасение родного русского народа". Платные перья всегда были особо подлы, а в теперешней гнилой атмосфере они побили все старые рекорды.

Каждое заседание Комитета по делам печати дает мне возможность высказать свое негодование по адресу наших осведомителей и наемных писак. Сначала Крафтон на меня обижался, но за последнее время часто соглашается, что я прав и что органы осведомления совершенно не выполняют своего назначения.

5 Сентября.

 Утром вызвали к Адмиралу, где уже были Головин и Дитерихс. Адмирал сообщил, что, выслушав все доклады и доводы, он остановился на решении включить в театр военных действий весь Омский военный округ, сделав его главным районом для новых формирований под руководством Главнокомандующего и избранных им лиц. Иркутский и Приамурский округа остаются в подчинении Верховному Правителю и в ведении Военного Министра; никакого стратегического резерва на Дальнем Востоке формироваться не будет, а потому вопрос о назначении Хрещатицкого отпадает.

Доложил Адмиралу, что вполне приветствую такое решение, долженствующее удовлетворись фронт и вполне естественное, ибо все равно Омску суждено стать прифронтовым городом.

Отвечая на просьбу Адмирала не уходить с должности до приискания мне заместителя, доложил, что заместителем мог бы быть вполне соответствующий посту Военного Министра генерал Сурин, по моему мнению несравненно более меня подходящий к этой должности; Адмирал ответил, что против кандидатуры Сурина почти весь Советь Министров; это меня удивило, т. к. члены Совета не могли не знать, как методично, ревностно и добросовестно работал Сурин и какие успешные, хотя и невидные, результаты дала его работа; если бы у нас было побольше таких людей и работников, как Сурин, то можно было быть спокойным за будущее.

Вечером в Совете Министров узнал от Сукина, что он, по поручению Адмирала, был у генерала Такаянаги, чтобы узнать правда ли, что японское правительство требует обязательного назначения инспектором формирований Дальнего Востока ген. Хрещатицкого, связывая с этим назначением вопрос об оказании нам дальнейшей помощи.

По словам Сукина, Такаянаги был донельзя удивлен этими вопросами и ответил, что ни о чем подобном они никогда и не думали и что они не считают себя в праве вмешиваться в такие дела.

Таким образом открылась вся провокаторская махинация превосходительного спиртовоза; очевидно, это и повлияло на утреннее решение Адмирала.

Но, тем не менее, Хрещатицкий остается в распоряжении Дитерихса и предназначается на должность инспектора формирований в Омском округе.

Спрашивается, сколько же мерзостей надо сделать, чтобы над вами поставили, наконец, крест!

Что прочное и здоровое может быть при таком порядке, при котором разоблачений, подобных сегодняшнему, оказывается недостаточно чтобы с позором и пропечатанием выгнать вон способного на такие поступки генерала.

Не без труда протащил через Советь Министров законопроекта об ассигновании Военному Министру десяти миллионов рублей на экстренные расходы по устройству дела воспитаниия детей военно-служащих. Уже осень и нет возможности проводить все мелкие статьи, разрешающие этот насущный вопрос обычным путем; поэтому я и просил Совет Министров доверить мне это дело и отпустить просимый аванс.

Пролез большинством только одного голоса и то после того, как резко крикнул, что гoлocyющиe не имеют права отказать в помощи детям тех, которые за нас и за Россию умерли и умирают.

Разве можно успешно работать при таком государственном механизме при котором приходится протаскивать через голосовальную машину такие вопросы и рисковать остаться с носом, если более чем полудюжине министров вздумается голосовать против.

Тошно было слушать, как две бюрократических крысы от контроля и финансов вылезали из шкуры, чтобы как-нибудь провалить мой проект, доказывая ссылками на законы и протухшие циркуляры, что получающим усиленное жалованье не полагается выдавать пособий на воспитание детей.

С наслаждением отправил бы этих крыс на фронт, оклеив их этими циркулярами.

6 Сентября.

 Капризное настроение Омска опять потемнело; присяжные оптимисты продолжают еще находиться под угаром "фронтовых побед, но тревожные нотки начинают проскальзывать уже даже у заправил Ставки; мелкие успехи есть, но разгрома красных не только нет, но они сами начали нас кое-где теснить; лучшие наши части уже израсходованы, резервы подходить к концу, а красные не желают даже начать отступление.

Спрашивал Ставку о причинах бездеятельности до сих пор конного корпуса; по секрету сообщили, что наступление начато не дожидаясь, не то что развертывания, а даже сбора частей конного корпуса; это так ужасно, что не хочется даже верить возможности столь чудовищной оплошности; ведь, ничто не требовало начать наступление в столько то часов такого то дня.

Отказываюсь понимать поведение Дитерихса; сам Адмирал, конечно, тут не причем. Как мог допустить это Андогский, который, по званию профессора военной Академии, обязан понимать, что значить подготовка операции и удачное для нее развертывание.

В Ставке сознаются, что сбор казаков шел очень медленно; угар станичных постановлений навеянных Риновскими ситцами, подарками и пособиями рассеялся, как только пришлось выходить на службу; но за то вылезли во всей будничной остроте жалость потерять хороший урожай, боязнь за семьи, страх за жизнь и пр. и пр.

Некоторые казачьи части сели в вагоны, забрав с собой жен и обильные запасы водки; по пути казачьего движения идет разгром наших продовольственных магазинов. Иванов-Ринов очень много шумел о том, что у него будет автономное и Демократическое снабжение, но, когда дело дошло до реального снабжения продовольствием и фуражем, то оказалось, что, кроме пустопорожнего названия, у нашего наполеонистого Держиморды ничего не имеется. Скверно то, что все это свалилось на нас неожиданно; все берется по казачьей ухватке в двойной и тройной запас; забираются склады и вагоны, приготовленные для армии и для пополнения магазинов; интендант ходит, как очумелый, но я приказал все давать и все разрешать, дабы хоть чем-нибудь не помешать быстрейшему сбору казаков.

Офицеры из контрразведки говорят, что в некоторых станицах идут секретные совещания о том, что не следовало отпускать строевых казаков на службу, так как все равно красные придут, а тогда будет трудно с ними сговориться; не думаю, что это измышлено, так как очень подходит к казачьей психологии и специально сибирской расчетливости, чуждой идейного сентиментализма.

Потеря нами восточного Приуралья и Троицко-Орского района лишила нас огромных хлебных и фуражных заготовок и подвесила все довольствие армий на запасы Средней Сибири. Все требования, предъявляемые в течение двух месяцев к Министерству Продовольствия о равномерном распределении запасов по всем магазинам и о доведении до нормы магазинов Средней и Восточной Сибири, остались неудовлетворенными. Каждую неделю, получая ведомости пополнения магазинов, писал Неклютину бумаги сначала вежливые, потом резкие, потом угрожающие и требовал исполнения наших нарядов, но все безрезультатно. Говорил с Неклютиным и его помощниками, получал кучи уверений и обещаний, подкисленныя ссылками на трудность положения, вызываемую потерей огромных запасов на фронте и тяжелыми условиями транспорта, смятого стихийной эвакуацией. С точки зрения законной отговорки они на половину правы, но с точки зрения способности подняться до высоты создавшегося трудного положения - их нельзя оправдать.

Сумело же министерство путей сообщения справиться с еще более тяжелыми и экстренными задачами; сумели же и некоторые более энергичные уполномоченные продовольственного министерства сделать то же самое; там же, где сидят уполномоченными разные дельцы и юнцы (говорят, что среди них есть юноша, несколько лет тому назад кончивший лицей), то там дело совсем хромает. Особенно непонятно плохое заполнение магазинов Иркутска, Забайкалья и Дальнего Востока, где и транспорт легче, и запасов сколько угодно (даже с поправкой на разные семенизации).

Не мало затруднений в деле заготовки снабжений чинят нам милые наши интервенты, любящее плотно и хорошо покушать; сейчас они навалились на ограниченные запасы Средней Сибири и изрядно их подсасывают; конкурировать с ними мы не можем, ибо они выменивают необходимое им довольствие у населения на разные товары и этим привлекают к себе весь сбыт. Очень много жалоб на безобразия и насилия чинимые польскими войсками в районе Ново-Николаевска; эти не стесняются грабить, производить насильственные фуражировки, расплачиваться по ничтожным ценам и захватывать наши заготовки, эшелоны и баржи с грузами.

На наши жалобы, обращенные к Жанену, не получаем даже ответа; польское хозяйничанье особенно для нас обидно; чехам мы все же обязаны и часть их дралась вместе с нами за общее дело; польские же войска создались у нас за спиной из бывших пленных и наших поляков, взявших с России все, что было возможно, а теперь заделавшихся польскими подданными и укрывшихся от всяких мобилизаций и военных неприятностей в рядах польских частей.

Очень много нареканий на безобразия, учиняемые весьма экзотическими морскими командами ручной флотилии; они разрушили нам весь план Тюменской эвакуации, забрав приготовленные для нее пароходы; теперь они плывут по Оби, возмущая своим безобразиями местное население и забирая разные запасы.

Очень тяжело положение с эвакуацией, так как потеря западных каменноугольных районов вызвала необходимость подавать уголь с востока с Черемховских копей и притом в таком размере, чтобы образовать теперь зимние запасы и обеспечить себя от того тяжелого угольного голода, который был так остр в прошлую зиму.

Но молодецкое М. П. С. находится в опытных руках и личный состав его работает выше всякой похвалы, успешно преодолевая все эти трудности.

7 Сентября.

 Маленький, но характерный фактик из нашей будничной жизни; послал проверить, как идут работы, производимые министерством народного просвещения на данные ему мной 12 миллионов рублей, по постройке бараков; скоро осень и бараки должны были быть готовы; тогда мы могли бы освободить занимаемые нами помещения учебных заведений и дать детям возможность учиться.

На самом же деле оказалось, что в двух местах привезли несколько сот бревен и, свалив их в штабеля, мирно почили; только в Атаманской гимназии произвели кое-какие работы, да и те оказались надворными постройками и службами для директора гимназии.

Теперь для меня ясно, что все завывания на тему о том, что военное ведомство захватило все учебные помещения и не дает детям учиться, были обычным препровождением времени российской интеллигенцией, смерть как любящей ругать начальство и валить на него ответственность за то, в чем сама наполовину виновата.

Я хотел узнать научилась ли чему-нибудь эта публика; я дал им все средства для постройки помещений - деньги, материалы и вагоны; оставалось только побеспокоиться и исполнить. Своим предложением я поставил их в пиковое положение, ибо лишал их возможности продолжать ничего не делать, получать содержание и натравливать на нас общественное мнение, разливая потоки гражданской скорби и демократического красноречия и облекаясь в ризы обиженных педагогов и заступников за детей.

Но народ до того теперь обнаглел и опустился, что они смущались недолго; поругали меня, вероятно, за неприятное для них предложение и решили ничего не делать на основании ста и одной причины, мешающей исполнению. Они и интеллигенты, и педагоги, и демократы, и обличители, и заступники, но они не так глупы, чтобы стараться строить те здания, которые лишат их продолжения ничегонеделания и восстановят учебную жизнь.

Во избежание отговорок приказал собрать справки о наличии в городе материалов и рабочих; того и другого оказалось в десятерной потребности сравнительно с тем, что надо было для таких построек; не было гвоздей, железа и стекла, но все это было разрешено получить из инженерных складов.

Все справки передал министру народного просвещения, сказав коротко, что все следовало бы предать самой широкой гласности, как яркое доказательство нашей лени и недобросовестности.

Другая картинка, на этот раз из деятельности нашего городского самоуправления. Еще в конце июля, делая распоряжения военным округам о самой энергичной и срочной заготовке запасов топлива на зиму, чтобы не повторился дровяной голод прошлой зимы, я подумал и об Омске и приказал запросить городскую управу, обеспечен ли город запасами топлива и в каком положении городские заготовки. Получил ответ, что не заготовлено и четверти необходимого запаса, опять таки на основании ста одной причины, и в том числе призыва на службу какого-то прапорщика, сугубого специалиста по этому делу.

Приказал своим управлениям помочь всеми способами для устранения указанных городом причин, дал им наряды вагонов и барж, выхлопотал наряд на работы пленных, но одновременно рекомендовал пошевелить и омских лежебоков обывателей, собрать из них рабочие команды и послать на некоторое время на места лесных заготовок. В отношении прапорщика специалиста нарушил свои убеждения и приказал зачислить его на одну из незанятых штатных должностей обер-офицеров для поручений, с откомандированием на место заготовок.

На днях приказал узнать, как идут эти заготовки: оказалось- самым неудовлетворительным образом; часть причин задержки весьма уважительна, но надо было об этом во время заявить, а в случае чего - поднять гвалт; ведь, недопустимо, чтобы опять повторилось то катастрофическое положение с топливом, которое разразилось над Омском в прошлом году; недопустимо тем более, что фронт приблизился к тылу и Омску, быть может, придется зимой принять в себя все армейские тылы.

При таком халате трудно надеяться на успех реконструкции. Всем не хочется беспокоиться; мой проект о снабжении населения Омска предметами первой необходимости скончался в какой-то комиссии; мои предложения городу построить на половинных издержках дешевые хлебопекарни и бани для совместного пользования войсками и населением остались, как говорится, "без последствий".

Что можно сделать, когда большинство у нас максималисты по части благ и прав и сугубые меньшевики по всему, что касается обязанностей, работы и излишнего служебного беспокойства. По внешности - что-то делается и как будто бы даже усердно; по внутреннему же содержанию - все сводится к исполнению опостылой поденщины, осточертевших номеров..

Испорченный "завоеваниями революции", - главное из которых нравственное разложение, - наш скрипучей и расхлябанный по всем частям механизм управления все более и более засоряется своего рода мочекислыми отложениями и нет в нашем распоряжении такого уродонала, который способен был бы рассосать эти гибельные отбросы больного организма.

Таким уродоналом может быть только нравственный подъем; никакие кары, никакая аракчеевщина и семеновщина от этого исцелить не могут, ибо болезнью этой больны и сами поклонники расстрелов и самой сугубой аракчеевщины.

На возможность такого подъема нет и сотой доли шанса; относительно, да и то под большим сомнением, могло помочь применение большевистской системы понукания и принуждения, но для этого у нас нет комиссарской непреклонности и безудержной решительности.

Министерство Снабжений грозить своей нераспорядительностью оставить нас без должного количества теплой одежды. Этот вопрос беспокоил меня еще во время Екатеринбургской поездки и я просил Министерство воспользоваться съездом чтобы все распорядить; тогда же предупреждал о возможной ненадежности Уральского положения и о желательности налечь на Тюменские и Монгольские заготовки.

Все это было обещано. Затем просил, чтобы вся теплая одежда была сдав в склады так, чтобы к концу Августа последний полушубок и последняя пара валенок были в распоряжении Главного Интенданта. И это было заверено и обещано.

В первых числах Августа поехал в Министерство и просил дать мне все сведения о ходе заготовок; сведения дали довольно утешительные по ходу заготовок и совсем скверные по части сдачи.

Опять и Неклютин и Прозоров заверили, что понимают мою тревогу и напрягают весь аппарат для исполнения наших нарядов.

Прошел месяц - с постоянными запросами и напоминаниями Интендантства; сегодняшняя ведомость показывает, что обещания Министерства не выполнены и на половину; самое же скверное это то, что заготовка теплого белья в Харбине и Китае страшно затянулась, потому де, что Министерство Финансов задержало отпуск валюты необходимой для выдачи задатков и расплаты.

Выразил Прозорову недоумение, почему же об этом не было нам сообщено и не было доложено Адмиралу и Совету Министров. Снабжение армии теплой одеждой это вопрос первостепеннейшей важности и я уверен, что и Адмирал, и совет Министров нашли бы средства для удовлетворения срочных потребностей Министерства Снабжений.

Выразил недоумение, что об этом ничего не было сказано во время происходивших у нас совместных совещаний по снабжению, и что, вместо правды, мне доставлялись дутые ведомости.

Чтобы выправить положение, приказал, чтобы готовые партии теплой одежды отправлялись из Владивостока и Харбина с прицепкой по 2 вагона к каждому экспрессу и пассажирскому поезду.

Новое подтверждение невозможности разделения снабжений между двумя ведомствами, из которых одно заготовляет и ни за что не отвечает, а другое довольствует войска чужими заготовками и несет на себе всю фактическую и нравственную ответственность перед войсками.

Адмирал, которому я жаловался на очевидное нежелание Совета Министров рассмотреть, внесенный еще Суриным, доклад о восстановлении единства заготовки и распределения, просил обождать, пока выправится общее положение, т. к. он считает, что сейчас не до коренных реформ.

Последнее верно, но надо тогда подтянуть Министерство Снабжений и заставить его тоже беспокоиться.

8 Сентября.

 Сбитый с позиций и уличенный во лжи Хрещатицкий ушел в подпольную или, лучше сказать, в вагонную агитацию; идет оживленная работа, чтобы меня свалить; сегодня мне передали разговоры всей этой почтенной компании, что она грозит отбыть в Забайкалье, соединиться с Семеновым, отделить Дальний Восток от Сибири и тогда "показать Омску и собравшимся, там большевиствующим генералам".

Состоящая при X. женская особа очень надеется на значение по этой части ее дружбы с Машкой Шарабан.

Такие серьезные противники не по плечу такому бедному, большевиствующему генералу, как я.

Не сомневаюсь, что две честолюбивые и корыстолюбивые бабы, помыкающие прилипшими к ним превосходительными мужиками, способны наделать не мало подлых гадостей.

Вообще все сведения из Читы показывают, что все надежды на эволюцию Семеновщины надо признать лопнувшими; настроение против Омска там самое озлобленное, и с ним считаются только, как с дойной коровой.

9 Сентября.

 Осведомление всячески раздувает мелкие успехи, одержанные кое-где на фронте. Спросил в Ставке, зачем вводят в заблуждение и население, и весь тыл; ответили, что этим надеются поднять добровольческое движение и этим разрешить уже остро надвинувшийся вопрос, чем пополнять быстро редеющие ряды наших боевых частей.

Сознание о неимении пополнений еще более усугубляет великую вину Дитерихса и Андогскаго, подвинувших Адмирала на настоящее наступление. Ведь и Главковосток и оперативный Генквар были обязаны до мелочей оценить все наши средства и учесть, располагаем ли мы всеми средствами для исполнения и развития предпринимаемой операции; бывший генерал-квартирмейстер фронта и настоящий профессор академии обязаны были знать, что обеспечение пополнениями составляет вопрос наипервостепеннейшей важности.

Надо быть слепым оптимистом или безнадежным дураком, чтобы варить в возможность серьезного значения добровольческого движения и возможности базировать на этом пополнение армии.

Голицын и примазавшиеся к нему господа, не краснея (это качество ими давно и безнадежно потеряно), докладывают Адмиралу, что они выставят очень скоро до 30 тысяч добровольцев. Трудно понять, как можно дойти до таких нравственных мозолей, чтобы докладывать такую заведомую ложь, верить которой они при всей своей тупости все же не могут; они знают, что, несмотря на все материальные заманки, их шумиха провалилась; у них есть донесения о том, что в больших городах тыла число добровольцев определилось в несколько десятков человек, а в каком то городе записался один человек.

Они знают, что контингент годного в войска населения исчерпан призывами и наборами, а то, что осталось в деревнях, ушло в шайки Лубкова, Щетинкина и прочих лесных главарей и громит наши тылы.

Они не могут не понимать, что нагло лгут ослепленному и плененному Адмиралу и подают ему такие надежды, которые никогда не будут осуществлены. Все это делается ради честолюбия и самоустройства; трудно подыскать даже эпитет для оценки деятельности этих мерзавцев.

Очередная шумиха - это дружины креста и полумесяца; провалившись на первом этапе своей добровольческой авантюры, ее создатели, при помощи услужливого осведомления, стали грохотать, что весь путь добровольчества это религия и защита ее от большевиков; по сему зазывание, уговаривание и вербовку надо производить в церквах, с надлежащим подогревом и пр. и пр. Одновременно пущен и такой осведомительный эффект, что чуть ли не все мусульмане Сибири решили идти в добровольцы, ибо Коран осуждает большевизм.

Пока что эта шумиха собрала около 200 человек добровольцев; они расположены около здания, занятого военным министерством; большинство из них производит очень благоприятное впечатление; видно, что пришли по убеждению; если бы таких были десятки тысяч, то песня красных была бы спета; все горе в том, что это все, что могла дать ближайшая к Омску Сибирь; больше таких уже нет и не будет.

Моему пессимизму не дано понимать, каким образом можно хоть на минуту поверить возможности минутным подъемом дряблого и трусливого настроения нашего массового шкурника-обывателя двинуть его на подвиг, на лишения и даже на смерть.

Ведь все то, что именуется душевным подъемом населения, связано исключительно с благоприятными сведениями с фронта. Но разве это душевный подъем? это радость трусливенького поганыша, радующегося тому, что кто-то отдаляет от него все жупелы красного нашествия, прогоняет все связанные с этим грозные призраки и дает возможность продолжать свое спокойное существование с идеалами на манер навозного жука.

Наш трусливый обыватель будет петь молебны, будет захлебываться от радости по поводу побед; со слюной будет смаковать все подробности разных спасительных для него одолений; он будет выносить потрясающие резолюции и храбро, шумно требовать решительного наступления; кое-кто с дрожью вожделения, но оглядываясь, чтобы не услыхало что-нибудь подозрительное на красноту, будет заглазно уничтожать красные полки и расстреливать комиссаров, зловещие тени которых портят его буржуазный сон.

Но в то же время он не дает ни гроша на нужды армии и государства; он облазит все пороги и пойдет на всякую гадость, чтобы спасти себя и своих близких от грязной неприятности попасть на фронт или подвергнуться каким-нибудь лишениям; он бесконечно далек от мысли положить свой живот за какое-то отечество и считает, что это обязаны делать все, кроме него самого и его детей; зато он считает непреложным, что отечество обязано охранять его живот, все его преимущества и оберегать от красных покушений его капиталы и бебехи; он делается весьма злым и крикливым, если считает, что отечество не достаточно надежно его охраняет и готов тогда насадить ежей за пазухи всем, кого считает в том виновным.

Но если, чего Боже упаси, ничто не выручит и на обывателя все же навалится красная напасть, то он сожмется, тоже покраснеет и будет стараться потрафлять на нового повелителя, молясь всем угодникам об его гибели, но не даст на это ни одного гроша, не сделает ни одного опасного жеста.

Про конный корпус ничего не слышно; в Ставке говорят, что его готовности и сосредоточению очень повредило одновременное формирование Степной армейской группы Лебедева; разбросались и оба формирования вышли недоделанными и запоздали.

Из сводки видно, что потрепанные нашей третьей армией правофланговые части красных успели уйти от окружения и что красный фронт выправился. Это очень печально, так как сводит наше наступление к необходимости наносить лобовые удары, самые тяжелые по приносимым ими потерям и для нанесения и развития которых у нас не хватит средств.

Настоящей момент для нанесения удара конным корпусом уже упущен, ибо, если бы Иванов-Ринов вышел в тылы красного правого фланга в то время, когда фронт красных был разбит наступлением третьей армии, то результаты могли быть потрясающими и отозвались бы на исходе всей кампании 1919 года.

Но и сейчас решительный выход конного корпуса к Кургану и к тылу красных по линии Тобола способен привести к полному разгрому красных.

Ездил на работы по постройке бараков - казарм для образцовой бригады - , и видел яркий примерь того, что при желании работать и при энергии можно и при настоящей обстановке получать очень хорошие результаты. Работы начаты два месяца тому назад, а сейчас уже готовы несколько десятков огромных бараков, кухонь, столовых и офицерских квартир и заканчиваются водопроводы, электрическое освещение, обозные сараи и конюшни. Ведет работы рекомендованный мне генералом Думбадзе гражданский инженер Трофимов, который, принимая на себя эту задачу заявил, что он ее выполнит при условии оказания ему полного доверия и ослабления разных контрольных и кассовых крючков. Я пошел на этот риск, и сегодня был очень обрадован полученными результатами. Характерно то, что стоимость постройки с квадрата оказалась втрое дешевле, чем на работах других учреждений.

10 Сентября.

 Ставка оповещает, что успех наступления развивается и что в последних боях наши части прорвались до красных штабов и батарей; мой пессимизм просил сообщить о числе взятых орудий и получил ответ, что "они подсчитываются".

Для меня это плохое предзнаменование, ибо по опыту большой войны знаю, что значит это темное выражение; оно особенно подозрительно теперь, так как, по сведениям с фронта, красные очень бедны артиллерией, так что долго считать не приходится.

С нетерпением жду появления на сцене конного корпуса и прошу тени всех великих кавалеристов осенить своим благословением все действия Иванова-Ринова.

На нем зиждутся все судьбы Сибири. Его успех - это полное выпрямление почти безнадежного направления; это 7-8 месяцев передышки и возможности решительно перевернуть весь курс нашего военного управления и нашего государственного строительства. По этой части все мои надежды обращены на Головина; мне кажется, что это настоящий человек для того, чтобы благотворно влиять на Адмирала и разумно его направлять; я убедился, что Адмирал его слушается, ему доверяет и очень считается с его мнением.

Из беседы с Головиным я убедился, что он понимает отлично всю нашу обстановку и что он сумеет очень тактично, но достаточно крепко приняться за лечение наших болезней и за устранение недостатков.

В деле государственного строительства необходима немедленная смена всего состава Совета Министров (кроме Устругова и Краснова) и удаление на покой государственной рухляди и какого-то председательского недоразумения Вологодского.

Нужен открытый и резкий разрыв со всем, что желает идти путем черной реакции и повторения смертельных ошибок прошлого; надо, чтобы правые разумно полевели, а левые отказались от своих утопий и подкопов и стали на деловую почву; тогда станет возможной средняя дорожка совместной работы по воссозданию опрокинутых и разрушенных оснований государственной и общественной жизни на новых, здоровых, приемлемых для народа и выгодных народу началах. Тут нечего бояться даже чисто народной совдепии, ибо она совершенно не схожа с комиссарской совдепией и не выходит за границу широкого местного хозяйственно-административного самоуправления.

К государственной работе должны быть привлечены все деловые и честные люди, без различия партий, но с обязательством временно забыть партийные шоры и исполнять общую государственную программу. Для тех, кто действительно хочет спасти Россию, - и это не одни только красивые фразы, - должны померкнуть маленькие партийные спичечки, за которые так крепко держатся революционные изуверы и их подголоски.

Третий день чувствую себя отчаянно плохо; внутри какие-то грызущие боли; все это ухудшает и без того скверное настроение.

Весь вечер пропал даром в бессмысленном заседании Комитета Экономической Политики, где пережевывались "общие принципы реквизиции".

Удивительные мы люди: на фронте идет наступление, долженствующее решить судьбу Сибирского белого движения и всей России; тыл разваливается и пылает восстаниями, а в это время 12 министров и их товарищи убивают три с лишним часа на обсуждение вопросов самой отвлеченной теории.

Я рекомендовал использовать прямо положение о реквизициях, вышедшее во время большой войны, но решили все же поговорить.

Я и морской министр попробовали пропустить два заседания этого комитета, но получили затем письма от председателя с указанием, что наше отсутствие замечено и впредь просят быть аккуратнее.

Такие заседания напоминают мне дискуссии о спасении души в вагоне, который летит кувырком с многосаженной насыпи, причем пассажиры уже не знают, где у них верх, а где низ, где крыша, а где пол.

11 Сентября.

 Штаб Приамурского военного Округа прислал заключение Военного Прокурора о действиях хабаровского разбойника атамана или, как он назван в прокурорском заключении мещанина Ивана Калмыкова. Заключение составлено на основании документов и свидетельских показаний; написано оно обычным для таких заключений кратким языком, причем одно изложение учиненных Калмыковым преступлений занимает около 20 страниц.

Я давно добивался этого документа, чтобы дать Адмиралу оружие для начала борьбы с атаманами; сейчас все это запоздало, ибо хозяевами положения являются казаки и их конференция, определенно поддерживающая дальневосточных атаманов.

Доложил заключение Адмиралу, дал прочесть Головину и послал помощнику военного министра по казачьей части для сообщения казачьей конференции; вечером мне сообщили частным образом, что, по мнению казачьих лидеров, делу надлежит не давать никакого хода, так как нельзя дискредитировать Калмыкова ввиду его "государственных заслуг". При этом сказано, что такое решение будет поддержано конференцией и будет окончательным, так как, ввиду автономии казаков и выборного звания атамана, никто не может привлечь Калмыкова к ответственности.

Поручил Главному Военному Прокурору составить доклад Верховному Правителю с доказательством нелепости такого мнения и с изложением мнения о необходимости приказать командующему войсками Пр. В. Округа немедленно дать делу законный ход.

Десятки страниц этого заключения дают яркую картину преступного разгула наших белых большевиков, - сухое, но наполненное ужасом и кровью перечисление злодеяний и гнусностей, совершенных хабаровским исчадием "младшим братом" (он себя так всегда именовал) читинского атамана.

Было бы очень хорошо послать этот документ в Японию для непосредственного доклада Императору; думаю, что тогда не поздоровилось бы тем японским генералам, которые добились посылки хабаровскому убийце и разбойнику приветственной телеграммы от имени Наследника японского престола.

Эти генералы не могли не знать, что такое Калмыков, и этот поступок является чрезвычайно характерным для всей японской политики по отношению к нашему правительству. Ясно, что им нужен наш развал и наше разъединение, ибо иначе нельзя объяснить ту решительность, с которой они поддерживают читинского и хабаровского разбойников.

Неглубокая и неумная это политика, даже с точки зрения существенных и интимных интересов Японии. Возрожденная Россия не может быть опасна для Японии; она может быть ей только полезна, особенно в будущем, как могучий противовес и союзник в неизбежном соперничестве Японии и Китая.

Восточная Сибирь нужна японцам для получения концессий и для отхожих промыслов; здравый смысл подсказывает, что и то, и другое может быть достигнуто только при наличии у нас твердой власти и порядка т. е. путем решительной поддержки существующего Правительства и уничтожения всякой атаманщины.

Политика divide et impera, проводимая японцами в Китае, уже достаточно им напортила и, обогатив многих политических дельцов и коммерсантов, ничего не дала самой Японии. По-видимому, то же идет и сейчас. На Семенова ухлопаны немалые японские капиталы в надежде вернуть их вдесятеро. Думаю, что японские игроки ставят не на ту лошадь. Трудно проникнуть в сокровенные тайны японской государственной политики, но, если только Семенов поддерживается с согласия правительства, то такая политика вполне заслуживает того, чтобы назвать ее глупой и очень смахивающей на жульничество.

Получил первую правдивую сводку осведомительного отдела, встряхнутого назначением начальником отдела полковника Сальникова; в сводке очень рельефно и правдиво изложено действительное настроение войск и приведено много кричащих фактов, как из жизни армии, так и из жизни населения и тыла. Сведения эти получены путем посылки всюду особо избранных агентов, заглянувших в саму душу войск и населения. Красной нитью проходит, что те части в большем порядке, где офицеры лучше, честнее и преданнее долгу; там и солдатское настроение вполне здоровое, благожелательное и чуждое каких-либо потрясений; и это добыто не распустой и ослаблением требований службы; наоборот, в таких частях сохранилась и дисциплина, и порядок, ведутся занятия. Да иначе и быть не может.

Обнаружился, наконец, конный корпус Иванова-Ринова имевший крупный успех и разгромивший красную бригаду, подходившую с юго-запада на усиление красного правого фланга. Сейчас И.-Р. становится близок к исторической славе; трудно представить себе более благоприятного для конной массы положения чем то, в котором он теперь находится. У него 7 тысяч шашек на свежих конях; большинство личного состава старые, опытные казаки, уже бывшие на войне; его корпус находится на обнаженном фланге красных войск, уже совершенно расшатанном двухнедельными боями и нанесенными ему ударами; корпусу открыт весь, лежащий перед ним, тыл красной армии, на фронт которой навалились наши войска; местность ровная, идеальная для действий конных масс и богатая местными средствами.

Омск ликует. Мне совестно за мой пессимизм. Всем сердцем желаю, чтобы Господь благословил дальнейшими успехами действия конного корпуса; ведь, от этого зависит судьба России на долгие годы.

12 Сентября.

 Положение на фронте не разрешается; конница как то замялась; по вчерашней сводке ей следовало быть уже у Кургана и громить красные тылы, а об этом нет донесений. Дитерихс говорит, что красные дерутся очень упорно и все время переходят в контратаки; особенно напирают на армию Пепеляева, который даже просил разрешения начать отходить, но Дитерихс ему отказал.

Я не верю в упорность боев в том смысле, как мы привыкли понимать; несомненно только, что красные превосходят нас упорством командования, маневренностью и наличием в тылу комиссарских пулеметов, сдерживающих у мобилизованных наклонность к отходу и к оставлению поля сражения. Все это делает красных менее чувствительными к обходам и прорывам и придает их фронту известную стойкость, которую грим наших реляций называет упорным сопротивлением, упорством боя.

Южная армия разрезана пополам и перестала существовать, как организованное воинское соединение. Гибель этой армии надо поставить полностью на счет безграмотной стратегии и честолюбия Лебедева и Ко. Они задержали своевременный отход этой армии ради обеспечения своей Челябинской авантюры; они игнорировали совершенно ее тяжелое положение по части снабжений, ибо у ней нет железной дороги, колесных транспортов и ее обозы из старых обывательских подвод уже весной были в отчаянном состоянии (наряды повозок казенного образца, данные этой армии из заготовок Екатеринбургского района частью не были выпущены Гайдой, частью были перехвачены тылами Западной армии).

Когда обнаружилась невозможность удержать за собой Челябинский район, то наши стратеги взвалили на эту несчастную армию задачу прикрывать пути на Туркестан и Ташкентскую железную дорогу, вместо того, чтобы разрешить Белову идти на соединение с Уральцами, что спасло бы армию и очень усилило бы уральцев; снабжение можно было организовать через Гурьев и Каспийское море.

Теперь положение уральцев отчаянное, так как они предоставлены самим себе. Все это ягодки нелепого выбора северного направления для весеннего наступления наших армий; горькая чаша, испитая нами, в возмездие за неграмотность тех, в руки которых попало высшее руководство белыми вооруженными силами Сибири.

Вечером длинное заседание Совета Министров; Сукин сделал доклад о конфликте возникшем между Америкой и Японией по Сибирскому вопросу, и сообщил содержание Американской ноты, в коей от Японии требуется единство действий и ей делаются упреки в двойственной и эгоистической политике.

Сукин подчеркнул, что Американская нота указывает на обязанность всех союзников вознаградить Россию за ее потери во время великой войны и заявляет о готовности Америки оказать России всякую помощь.

Затем Сукин доложил, что по полученным из Владивостока сведениям, там сосредоточились представители эсеров, подготовляющие переворот и свержение Омской власти, после чего предположено собрать Земский Собор; известно, что представители Англии и Америки уже уведомили свои Правительства об ожидаемых вскоре событиях и о том, что по их мнению дни реакционного Омского Правительства уже сочтены, причем власть перейдет в руки нового, чисто народного Правительства, которое будет Всесибирским и немедленно созовет Сибирское Учредительное Собрание и Земско-Городской Собор.

Руководителем переворота выступит сидящий во Владивостоке Гайда, обещавший эсерам активную помощь чехов во Владивостоке и Иркутске и полное содействие главного чешского комиссара доктора Гирса.

Дело считается настолько верным, что заместитель высокого комиссара Великобритании сэра Эллиота О'Рейли виделся с представителями вновь конструируемой власти и обсуждал с ними детали по поводу созыва Собора и создания Сибирского Парламента.

Товарищ Министра Вн. Дел подтвердил правильность этих сведений; руководство переворотом принимает на себя Гайда, желающий отомстить Адмиралу за свою отставку. При проезде через Иркутск Гайда вел длительные переговоры с тамошними земцами и эсерами и тогда уже предлагал им устроить переворот и свергнуть Адмирала с его правительством, но Иркутяне отказались принимать в этом участие и Гайда уехал во Владивосток, где и продолжает все время работать над подготовкой переворота.

Как прав был я, когда советовал Адмиралу отправить Гайду за границу через Монголию и Китай; ведь и другие лица предупреждали Адмирала, что Гайда очень мстителен и всякая задержка его нахождения в Сибири очень опасна. Вот и доминдальничались!

Непонятно, однако, почему же уже в Иркутске не были приняты, шаги для ликвидации этого заговорщика; почему его пустили во Владивосток вместо того, чтобы заставить проехать через Чан Чунь. Было достаточно времени, чтобы снестись с Прагой и принять меры по обезврежению подпольной деятельности Гирса.

На последнем совещании заговорщиков решено начать с поднятая восстания Ново-Николаевске и Иркутске, причем они будут поддержаны чехами и польскими войсками, а затем произвести переворот во Владивостоке. Считают, что этого будет достаточно, чтобы задушить Омскую власть.

Данные о заговоре и о деятельности Гайды были заявлены генералу Жанену, который заявил, что за Владивостокских чехов он не ручается, а что касается Иркутска, то он послал генералу Сыровому телеграмму с подтверждением приказа президента Массарика, воспрещающего чехам вмешиваться в русские внутренние дела.

Одновременно с переворотом решено открыть во Владивостоке Земско-Городской Собор, члены которого уже намечены и частью уже выехали во Владивосток. Эсеровские главари движения усердно стараются привлечь к себе симпатии союзников, указывая, что все движение совершается по воле народа, восстающего против Колчака и реакционеров; особенно сильно обрабатывают они американцев и Владивостокское американское начальство, всегда враждебное по отношению к Омскому режиму.

Слепенькие эсерчики усердно работают на пользу Ленину со товарищи; они воображают, что, свалив Омск, они сделаются властью.

Трудно понять поведете союзников; они держат в Омске своих представителей и оказывают нам помощь; во всем, что касается необходимости изменить общий курс правительства, они молчат, как убитые, называя это невмешательством во внутренние дела. И в то же время во Владивостоке их представители имеют сношения с теми, которые собираются на днях сковырнуть этот самый Омск. По неволе начинаешь думать, не правы ли те скептики, которые уверяют, что всей Европе нужны расчленение и обессиление России, и что никто там и не думает желать, чтобы вновь на политическом горизонте появилась могущественная и реформированная Россия. С точки зрения чести и совести это чудовищно, но говорят, что в трезвой политике властвуют только эгоизм и расчет.

Я не могу защищать Омскую власть; ее деятельность за 10 месяцев ее существования принесла только вред и разруху; но всякий насильственный переворот будет сейчас только на руку большевикам, ибо эсеровское правительство, попав ко власти при такой обстановке, не удержится и десяти недель и будет слопано большевиками без всякого труда.

Очевидно приближается время бурных потрясений. Только громовый успех на фронте может отсрочить нависшую уже катастрофу; судьба очередного часа России в руках Иванова-Ринова.

Союзники, очевидно, нас уже взвесили и начинают понемногу нас бросать; отъезды на восток Высоких Комиссаров очень знаменательны: очевидно, им следует оказаться не в Омске, если произойдут какие-нибудь события. Сведения о настроении чехов внушают серьезную тревогу.

В отношениях союзников все больше и больше прорезываются демократические симпатии, а мы - неизвестно только почему - считаемся на положении черных реакционеров (очевидно, вся грязь Читы, Хабаровска и атаманщины легла и на очень дряблый, бессистемный, болтающийся, но отнюдь не реакционный Омск).

Назвать Адмирала реакционером было бы подлостью; что касается состава Совета Министров, то при всем отрицательном отношении к результатам его деятельности, не могу назвать его даже относительно реакционным; огромное большинство министров настроены весьма прогрессивно, но, конечно, не по большевистски и левоэсеровски; они очень хотят, чтобы все недостатки прошлого были устранены, но, к сожалению, не умеют этого сделать и барахтаются в море нежизненных проектов, не своевременных, запоздалых, кургузых и половинчатых поправок. У Председателя нет никакого курса и государственный корабль беспомощно несется по бурному течению текущей жизни; поднимется опасная скала справа - мы мечемся к левому берегу; появится опасность слева - мы бросаемся вправо, но все это не в смысле убежденной реакции, а только в отношении применения средств.

Даже теперешний хозяин положения - казачья конференция, в составе большинства ее членов, не может быть названа реакционной, несмотря на то, что по казачьей солидарности она держит как бы руку Семенова; ее лидеры понимают, что полный возврат к старому невозможен и это определенно видно в их союзе с Гос. Эк. Совещанием и в принятой ими программе.

Никакой переворот положения не изменит; нужна крутая перемена в практической работе правительства, в его составе, в систематичности работы, в приближении к населению и его нуждам.

Поднял вопрос о необходимости немедленно начать эвакуацию чехов на Владивосток и дальше, а, если можно, то и на Чан Чунь и Дайрен для посадки там на срочно, не останавливаясь перед расходами, нанятые пароходы; мне ответили, что это недопустимо, так как имеются самые непреложные сведения о том, что чехи горят желанием оказать нам активную помощь и что уже посланы весьма надежные и компетентные среди чехов лица для того, чтобы выработать необходимое соглашение. Поистине здравый смысл нас совсем покинул.

Слушал рассказы офицеров Ставки о том, как Дитерихс почти что силой захватил тыловой поезд генерала Вержбицкого, и о тех запасах всякого добра и снабжения, которые там оказались, выслушал почти анекдотический по своей внешности и ужасный по своей правде и внутреннему значению рассказ о том, как во время описи контролем имущества этого поезда, находившийся при этом поезде священник, совершенно пьяненький, все время упрашивал комиссию прекратить опись: "подумайте только, сколько труда и работ положено на все это Его Превосходительством, а Вы все собираетесь разгромить"... так приставал к контролеру словоохотливый батюшка...

13 сентября.

 Был в Ставке; оказалось, что там ничего не знают про Владивостокский заговор; очевидно, вся деятельность контрразведки ушла на выдумывание несуществующих заговоров, на сбор сплетен и на разную мелочь.

Вечером получил из Ставки очень неумело и, очевидно, задним числом и очевидно наспех сфабрикованное донесение по поводу Владивостокских сведений; очевидно, контрразведка пытается спасти лицо и показать свою осведомленность, но выполнила это так что белые нитки вылезли из всех швов.

Харбин срочно донес, что получены достоверные, не внушающие ни малейшего сомнения сведения, что у Семенова, ездившего недавно в Мукден, состоялось соглашение с Чжан Изо-лином на тему о создании независимых Маньчжурии и Монголо-Бурятии с самодержавием Чжана в Маньчжурии и Григория I (по моему III, считая Отрепьева и Распутина) в Монголии.

Считают, что рождено это в японских головах и будет проведено под японским флагом.

Для Японии будет чрезвычайно выгодно иметь своих верных и многообязанных ставленников в столь важных военных и экономических районах Азиатского Материка; кроме того, это очень серьезное расчленение колоссального китайского дракона и большая гарантия от будущих китайских неприятностей.

Хорват доносит, что им получены сведения о намерении Семенова занять своими войсками китайскую жел. дорогу и что обнаружено сосредоточение его броневых поездов по направлению к станции Маньчжурия.

Мне думается, что это фабрикат Харбинской контрразведки, так как силы Семенова слишком слабы, чтобы справиться даже с китайскими войсками; японцы же никогда не рискнут на активное выступление против Китая, ибо это будет равно сильно открытому разрыву с Америкой.

В Ставке родили - и под большим секретом - новый проект устройства санитарной части на всей территории государства, но с выделением Дальнего Востока в самостоятельную единицу. Определенно ясно, что весь проект рожден для устройств" вновь заведшейся в Ставке песьей мухи, некоего доктора Краевского и для создания новой должности для начальника санитарной части Ставки доктора Сезеневского, мечтающего вернуться на Дальний Восток.

Доктор Краевский из числа песьих мух заграничного привоза и, кажется, очень пришелся по стати к родственным ему типам Омского болота.

Вообще, очень жаль, что Омск не имеет своего Гнедича, который нашел бы здесь богатейший материал для нескольких томов послереволюционного варианта "Песьих Мух".

14 Сентября.

 Все утро провел в экстренном совещании Совета Министров, рассматривавшего срочный вопрос о преобразовании Гос. Экон. Совещания в законо-совещательный орган.

Очень характерно, что все наиболее капитальные и важные реформы мы начинаем в самые бурные минуты нашего существования и когда кризис или катастрофа надвинулись на нас вплотную или совсем нависли над нашими головами.

Когда же все спокойно и прочно, то о реформах забывается, и государственный аппарат занимается пережевыванием разной мелочи или пустяковым ремонтом старой завали.

Нужно, чтобы неумолимый ход событий хватил нас по башке, и тогда мы схватываемся, как оглашенные, и начинается кипучая, суматошливая работа, бестолковая крикливая толчея. Все это и рождает наши законодательные и административные выкидыши и недоноски.

Говорили в Совете много и горячо; слушал с грустным удивлением, ибо видел, что эти люди не способны разобраться в обстановке и найти верное и практически разумное решение.

Все соглашались, что необходимо в самом срочном порядке перейти на систему высшего управления с участием в работе Правительства законно выбранных представителей населения всей страны; но рядом были речи, в которых, как и раньше звучали нотки боязни, что собрание этих представителей окажется странным крокодилом, и, подобно Зевсу, скушает собственного родителя.

Я высказал, что в таких вопросах и в такое время неискренность и половинчатые решения недопустимы. Раз все согласны, что представительство необходимо, то нечего создавать разные страхи и останавливаться на полдороге. Нужно только сделать все, чтобы в новый орган попали настоящие, деловые представителя Сибирского населения, а не наезжие оратели, как то бывало в Сибири при выборах в Государственную Думу и Учредительное Собрание.

Если это будут настоящие представители населения, которые нас слопают, то такова значит, историческая необходимость, от которой не уйти никакими предохранительными мерами; пусть лучше нас сменить такое совещание, а не заговорщики эсеры или комиссары-большевики.

Поздновато все это затеяно; все стены нашей храмины уже сгнили, фундаменты покосились, крыша трещит, а мы только что начинаем думать о ремонте и занимаемся дискуссиями на счет выбора тех или других демократических подпорок.

Поздновато настолько, что поднимаются сомнения в той реальной пользе, которую принести это дополнение правительственной власти, раз все остальное останется совсем или малоизмененным. Придаст ли оно власти авторитет, даст ли ей реальные силы управления, понуждения и воздействия?

Сейчас созыв такового совещания - это последняя ставка наличной власти на то, чтобы заставить население поварить в желание власти работать на его пользу; это последняя выжатая обстоятельствами и поздняя попытка сломать недоверие нашего подозрительного и изверившегося уже в посулы и обещания народа.

В вопросе о необходимости реформы разногласия в Совете не было, но в вопросе о компетенции совещания и его правах контролировать агентов власти голоса разделились поровну - новое подтверждение того, какой оригинальный у нас "объединенный кабинет".

Не могу понять, какие доводы побудили шесть министров голосовать против права запросов и права контроля; неужели они не понимают, что времена, когда можно было скрываться за разные ширмы, уже прошли. Никто не спорит, что эти права будут крайне неприятны для агентов власти, утяжелятъ их положение, отнимут у них много рабочего времени, но что же делать, когда все так властно этого требует. Надо считаться с тем, что власти никто не верит; надо жизнью и действительностью сломать недоверие; показать в открытую, всю свою работу, ее достоинства и недостатки - пусть оценят первые и помогут устранить вторые.

Умная власть должна желать и запросов и контроля; контроль помогает найти зло там, где сама власть его не досмотрит; запросы дают выход накопившейся любознательности, анализу, критике (даже и злобной) и желанию показать свое значение и свою прозорливость, т. е. тому, что свойственно всякому внове попавшему ко власти собранию.

Видел Адмирала; вид у него усталый и озабоченный; дела на фронте очень далеки от того, что ожидалось; резервы исчерпаны, а пополнений нет. Ставка гонит на фронт новобранцев, не пробывших и недели в резервных частях, не соображая, что это не усиление, а ослабление фронта.

Высказал Ставке, что невозможно посылать на фронт такие пополнения; ответили очень раздраженно и с подчеркиватем, что начальники резервных бригад другого мнения и считают пополнения годными для высылки на фронт; при этом все же добавили, что иных пополнений уже нет, а потому исполняют решительный приказ Дитерихса выслать все, что только имеется в тылу.

Вот к чему приводит начало операции на спех, без расчета и без поверки готовности всего, что обеспечивает ход, развитие и успех всякой большой военной операции.

Надежды на решительный успех конного корпуса сильно потускнели; есть слухи, что Иванов-Ринов не исполнил данных ему директив и что казаки увлеклись преследованием разбитой ими красной бригады и ушли куда-то в сторону. Если это верно, то наше дело совсем плохо.

15 Сентября.

 Получил, подписанный Дитерихсом, приказ по Ставке о реформе санитарной части, причем в Военном Министерстве упразднено все Главное Военно-Санитарное Управление.

Сделано это совершенно беззаконно, ибо Дитерихс не имеет права распоряжаться в Военном Министерстве, и, кроме того, все реформы по министерствам подлежат рассмотрению и одобрению Совета Министров; затем это сделано не только без моего ведома, но зная, что я определенно против и согласия не дам.

Кучка самоустроителей решила воспользоваться особой Омской обстановкой нахрапом провести выгодную для них, но вредную для дела реформу, они обманули Адмирала и добились его согласия, рассчитывая, что потом отсидятся за этим согласием от всех моих нападений. Главным начальником санитарной части назначен конечно, доктор Краевский; он явился сегодня в Главное Санитарное Управление, но я приказал его выгнать и его распоряжений, как незаконных, не исполнять.

Написал Дитерихсу и прошу остановить опубликование приказа, как явно незаконного, до тех пор, пока я не доложу всего Адмиралу.

Прислали на заключение доклад по поездке на Дальний Восток нынешнего инспектора добровольческих формирований генерала Голицына. Выгнанный с фронта он выклянчил себе служебную командировку во Владивосток и, вернувшись, представил Адмиралу доклад, в котором с развязностью Ивана Александровича Хлестакова и с неменьшим знанием дела разрешил и разрубил все главные вопросы и проблемы нашего дальневосточного положения.

Доклад попал мне под злую руку; прочитав его, написал на полях убедительную просьбу не обременять мое рабочее время чтением хлестаковщины, сочиненное превосходительным гастролером, слишком быстро выскочившим в генералы и не успевшим по дороге, за краткостью времени, ничему научиться.

Правитель канцелярии, ничтоже сумняшеся, сообщил эту резолюцию в Ставку и автору доклада.

Вечером был приглашен в Совет Верховного Правителя по поводу созыва Государственного Совещания. Адмирал открыл заседание очень горячей речью, в которой старался доказать несвоевременность такой реформы; очевидно, он был нафарширован кем-нибудь из ближайшего, советнического антуража.

Первым отвечал министр внутренних дел, высказавшийся самым решительным образом за созыв совещания и предоставление ему законодательных функций; все остальные члены совета по очереди высказали свое полное согласие с мнением Пепеляева и свое убеждение в неотложности этой меры.

Адмирал страшно смутился; было несомненно, что по чьему то докладу он ожидал совсем других речей.

После непродолжительного обмена мыслями, было решено возможно скорее собрать Государственное Совещание с законодательными функциями, и с преобладанием в нем представительства крестьян и казаков т.е. главной массы коренного и трудового населения Сибири.

16 Сентября.

 Наступление выдохлось и замерло; кое-где продолжаются небольшие стычки и мы еще сохраняем свое положение; боюсь, что это продолжится не долго, тогда вымотанные в конец части покатятся вновь назад. Остановить их и поддержать будет уже нечем; честолюбивые игроки израсходовали все ресурсы, уложили все резервы; то, что начали Ледебев и Сахаров, докончили Дитерихс и Андогский. И, если грядущая катастрофа разразится и белое движение, начатое в Сибири полтора года тому назад, окончится полным крахом, то красные окажутся очень неблагодарными, если не поставят благодарственного памятника этим белым генералам и не наградят их заочно всеми красными наградами за деятельную помощь по сокрушению сибирских армий.

Иванов-Ринов получил от Адмирала Георгиевский Крест за первый успех своего корпуса, а затем почил на лаврах; по сведениям Ставки он не исполнил шести повторных приказов Дитерихса и Адмирала двинуться на Курган в тыл красных.

Свершилось то, чего боялся; последний наш козырь, попав в руки этого полицейского ничтожества и очевидного труса, пропал. После этого для нас уже нет выхода и весь вопрос в том, сумеем ли протянуть военные действия до зимы.

Дитерихс отдал приказ по армиям с благодарностью за победы; стиль приказа напоминает рубленные фельетоны Дорошевича с добавкой выкриков и пустопорожних фраз. Приплетены, неизвестно для чего, и Магомет, и Будда, коим тоже воздается хвала; это nouveaute в стиле религиозного интернационала; недаром Голицын завел у себя мусульманские дружины и зеленые знамена с полумесяцем.

Адмирал наградил Сахарова Георгием 3-й степени; какое унижение для этой великой награды; какая профанация почетного белого креста.

Адмирал не понимает, что ему не следует раздавать Георгиевские кресты без рассмотрения Георгиевской Думой; ведь и Государь в последнее время избегал давать эту награду лично и требовал предварительного разбора представления в Думе.

На днях он дал Георгия 4-й степени так называемому морскому Министру к.-адмиралу Смирнову за какой-то прорыв речной флотилии во время боев сибирской армии на р. Каме; знакомые с этим делом утверждают, что ни одна Дума не присудила бы за это дело Георгия.

17 Сентября.

 До чего Омск способен на измышление разных сенсаций показывает ползающий сегодня по городу слух, что во Владивостоке произошел переворот и учреждено новое Правительство в составе Гайды, Хорвата и генерала Болдырева.

Включение в эту комбинацию фамилии Хорвата достаточно определенно гарантирует 100% ложности этого слуха, и тем не менее ему верят, волнуются и создают разные будущие вероятности. Очевидно, что чьи-то юркие уши подобрали обрывки разных разговоров, сводок и сведений и скомбинировали все это вместе.

Настаиваю, чтобы Ставка предоставила полчаса разговора по прямому проводу Омск Владивосток какому-либо органу осведомления для держания нас в курсе Владивостокских событий и ориентировки Владивостока о том, что делается в Омске; это лучший способ бороться с пропагандой и сплетней. Правда, что большая часть времени по прямому проводу разобрана союзниками, но все же есть возможность уделить полчаса на настоящее осведомление.

Объявлена грамота Верховного Правителя о созыве Государственного Совещания; редакция мне не понравилась, а стиль напоминает перевод с иностранного языка.

Очень жаль, что Адмирал поддался на решение Совета Министров и не возложил теперь же обязанности Государственного Совещания на выборный состав Государственно Экономического Совещания; это сразу претворило бы посулы и обещания в настоящее дело. Одновременно следовало бы воспользоваться случаем и отправить Совет Министров и Временное Совещание в Иркутск, подальше от всяких фронтовых случайностей.

На фронте мы выдохлись окончательно и не без труда отбиваем переход красных к активным действиям; сводка отмечает усиление красных частей; больно и противно читать в ведомостях сводки про такие красные части, которые во фронтовых реляциях показаны совершенно уничтоженными.

Иванов-Ринов отказался окончательно исполнить приказ Главнокомандующего о движении в тыл красных; здесь считают ошибкой, что Дитерихс не вызвал его к себе как бы для получения инструкций и не отдал приказа его заместителю; говорят, что дивизиями конного корпуса командуют молодцы, которые повели бы за собой свои части.

Иванов-Ринов крепко базируется на свое звание выборного атамана. В этом много скверного для настоящего и еще более опасного для будущего.

То положение, которое занял сейчас И.-Р. в Омске заставляет особенно желать чтобы Правительство уехало в какое-либо более безопасное от таких влияний место. Правительству надо быть подальше от разных честолюбий, особливо же военных и казачьих; омские перевороты достаточно это доказали.

18 Сентября.

 Под чьим то влиянием и ничего мне не говоря, Адмирал не сдержал данных мне обещаний по моему докладу о невозможности ломать управление округами и дал согласие на проект Дитерихса и на назначение Хрещатицкого инспектором формирований на Дальний Восток.

Я достаточно определенно высказал свои взгляды по этим вопросам и изложил свое мнение о вредоносности этих реформ и назначений; я получил заверение, что мои взгляды приняты во внимание и уважены, но это заверение продержалось всего лишь несколько дней.

При таком отношении ко мне, удостоенному быть ближайшим сотрудником Адмирала в управлении военным ведомством, я не желаю оставаться более в этой должности и ждать приискания мни заместителей.

Адмиралу следовало бы видеть, что в моих требованиях нет ничего личного, что я только защищаю интересы нашего общего дела, т. е. исполняю то, к чему обязывает мой долг и занимаемое положение.

Очевидно, Адмирал лишен способности понимать людей; неужели он думает, что со мной можно так обращаться и я буду все время терпеть. Неужели он не понимает насколько некорректен его поступок по отношению к тому, кого он столько раз просил не уходить с поста военного министра. Он облечен правом все отменить и все приказать, но его положение обязывает делать это открыто, а не исподтишка. Повторяется то же, что он сделал со Степановым.

Я понимаю, что его на это толкают; меня надо заставить уйти, ибо я мешаю многим, поэтому все и делается так, чтобы поставить меня в такое положение, чтобы я не мог оставаться. Неизвестно, для чего все это делается, так как гораздо проще было бы дать согласие на мою отставку, которую я так давно прошу.

Я вполне сознаю свою непригодность для службы в этой компании и прошу только одной льготы - разрешения доехать до Харбина в своем теперешнем вагоне, так как здоровье мое настолько скверно, что иначе мне будет очень тяжело ехать.

Утром я был у Адмирала и он ничего мне не сказал; поразило меня только то, что встретив меня в зале, он невероятно смутился, подошел к висящей у него к кабинете карте полярных экспедиций и несколько минут как то бесцельно водил по ней пальцем, ничего мне не говоря.

Передо мной у него был Хрещатицкий, с которым я встретился в передней; очевидно, он только что вырвал у Адмирала согласие и подпись устраивавшего его приказа. Адмирал наткнулся на меня совершенно неожиданно и, очевидно, почувствовал себя настолько виноватым, что это и вызвало последующую немую картину.

Послал доклад об увольнении, изложив невозможность занимать столь ответственный пост при том недоверии и пренебрежении, которое мне оказаны; то же самое донес и Председателю Совета Министров.

Сослуживцы упрекали меня, что я отказался от назначения Наштаверхом и Военным Министром, когда мне это было предложено.

Я не знал, правильно ли я тогда поступил, но сегодня узнал, что я был прав; к стилю Адмирала я не подхожу, и несомненно, что мое пребывание на вышеуказанных высоких должностях не продолжилось бы и нескольких суток.

Вся польза свелась бы разве к тому, что за это время я успел бы прогнать из Ставки кое-какую дрянь, но ведь и она вернулась бы обратно после моего ухода.

Вечером заседание Совета Министров; министры финансов и иностранных дел доложили о положении Дальнего Востока - политическом и финансовом.

Выяснено, что между дальневосточными атаманами идут оживленные сношения в связи с тяжелым положением Омска и Правительства; атаманы считают, что наша песня спета (в Чите уже несколько раз праздновали взятие красными Омска и бегство правительства; то же было и в красных кругах Харбина и Владивостока), и приготовляются делить остающиеся бесхозяйными ризы. Пока, намечена полная автономия всего Дальнего Востока под главенством Семенова и под негласным протекторатом Японии; сейчас идет захват всех идущих с востока грузов; захват Семеновым первого эшелона золотого запаса, отправленного на Владивосток, обильно снабдил Читу золотой валютой и поднял атаманское настроение.

20 Сентября.

 Утром едва встал, чтобы идти на службу, все время сильный озноб и рвущие боли в области печени; боюсь, что занервничался и перетянул себя в работе.

На последок обрадован известием о приобретении в Америке патронного завода и о полном вероятии приобрести станки и машины ружейного завода, изготовлявшего наши трехлинейки; это большой шаг для скорейшего перехода на собственное производство главнейших предметов боевого снабжения. Патронный завод направится в Хабаровск, где на территории арсенала есть здания и все необходимое.

Кроме того нам удалось спасти часть станков Златоустовского и других уральских заводов; сейчас эти заводы устраиваются вдоль сибирской магистрали и обещают к весне наладить некоторые отделы нашего военного снабжения.

Инженерная часть, руководимая энергичным и нешаблонным Кохановым, уже наладила по части заготовки разных видов технического снабжения (до очень хороших телеграфных оборотов включительно); подтянулась и санитарная часть.

Не легко все это далось, но все же есть утешение, что работал и измывался недаром. Обидно, что мои просьбы наладить кустарные производства холста и сукна, обращенные к министрам земледелия и торговли, оказались так и невыполненными; это оставляет нас в зависимости от заграничных заказов.

Ставка совершенно ошалела и проводить разные командировки, причем трудно даже сказать, какая из них наиболее нелепая. На днях ко мне явился присланный Ставкой очень бравый полковник, измысливший для себя командировку в Хиву и Бухару для руководства свержением большевиков и совместных затем действий против их тыла. Приказано ассигновать ему несколько десятков пудов серебряной монеты и выдать разное снабжение. В связи с этой командировкой в Совет Министров внесен проект правительственных грамот на имя Эмира Бухарского и Хана Хивинского, с тем, чтобы эти грамоты были вручены сему бравому полковнику для передачи по назначению.

Я решительно протестовал против обсуждения текста этих грамот, высказав, что такие документы присылаются с особыми послами и вручаются в торжественной аудиенции, а не проносятся зашитыми под подкладку шинели или заделанными в сапоги, как то придется делать нашему полковнику, собирающемуся пробираться в Бухару со стороны Китайского Туркестана и переодетым.

Я высказал, что уважающему себя правительству не следует делать того, что носит смешной, опереточный характер. Но большинство было другого мнения и текст этих грамот был утвержден.

Всюду нарождаются добровольные формирователи, рвущие последние запасы снабжения; я делаю наряды снабжения для Иркутского округа, но это кассируется именем Адмирала, и снабжение передается Голицыну, у которого нет и одной двадцатой того числа людей, на которых он получает все снабжение.

Недавно в районе Томска организовался на наши средства какой-то Ижевский отряд оказавшийся фальшивым и предназначенный для захвата Омска при проезде через него в направлении на фронт; контрразведка успела раскрыть это за несколько часов до посадки отряда на железную дорогу, но меры по ликвидации принять не успели, и большая часть отряда с нашими винтовками, пулеметами и отпущенными на его формирование миллионами ушла на север в Тобольскую тайгу, создав угрожающее положение тылу самого Омска.

Вместо упрощения организации у нас идут все новые формирования; за последнее время родились штабы южной группы (создана для устройства Лебедева), отдельного конного корпуса (создан ради честолюбия Иванова-Ринова), инспектора добровольческих формирований (для пропитания Голицына), инспектора стратегического резерва (для пропитания Хрещатицкого), но ничего не слышно по части сокращений.

При каждом штабе пышно расцветает контрразведка и осведомление, последнее почти обязательно с собственной газетой.

Среди осведомления неизбежно маячит весьма темная фигура полковника Клерже, обвиняемого в подстрекательстве казаков нашего персидского корпуса к истреблению неугодных им офицеров и в насилиях и вымогательствах над жителями города Перми; кроме того он приговорен военным судом к исключению из службы и заключению в крепость за оскорбление бывшего начальника главного штаба генерала Марковского, но этот приговор, по таинственному докладу Ставки, адмиралом аннулирован, причем об этом запрещено говорить и писать.

Поданный по этому делу доклад-протест Главного Военного Прокурора оставлен Ставкой без ответа.

Совершенно неожиданным оказался доклад генерала Щербакова, ездившего в Семиречье с поручением Адмирала разобраться с тамошним положением и с нареканиями на сидящего там атамана Анненкова. Щербаков (сам семиреченский казак) вынес такое заключение, что все нарекания на Анненкова измышлены штабом южного отряда, и что этот атаман представляет собой редкое исключение среди остальных сибирских разновидностей этого звания; в его отряде установлена железная дисциплина части хорошо обучены и несут тяжелую боевую службу, причем сам атаман является образцом храбрости, исполнения долга и солдатской простоты жизни.

Отношения, его к жителям таковы, что даже и всеми обираемые киргизы заявили, что в районе Анненковского отряда им за все платится и что никаких жалоб к Анненковским войскам у них нет.

Надо думать, что этот доклад достаточно близок к истине, так как Щербаков человек наблюдательный, с собственным твердым взглядом и уменьем разбираться в вещах и людях; прежнее представление об Анненкове, как о сугубом разбойнике, он объясняет враждебным отношением к этому отряду штаба генерала Бржозовского, и теми двумя полками, которые под названием Анненковских черных гусар и голубых улан наводили ужас в тылу своими грабежами и насилиями над мирным населением. По словам Щ. эти полки не были в подчинении А. и последний много раз просил, чтобы их прислали ему в отряд, и он быстро приведет их в порядок, но в этом ему было отказано.

Те сведения, которые приведены в докладе Щербакова об устройстве Анненского тыла и снабжений, дают полное основание думать, что в этом атамане большие задатки хорошего организатора и самобытного военного таланта, достойного того, чтобы выдвинуть его на ответственное место.

На фронте ожидается подход 2-й красной армии и переход красных в наступление,

Нездоровье ухудшает настроение; полон самыми мрачными предчувствиями. Надо спасать армию и уходить, ничего не жалея, хотя бы за Байкал; спасем армию, спасем будущее; потеряем армию - потеряем все. Я бесконечно рад, что успел отправить главные запасы за Обь и на Енисей; это обеспечивает снабжение армии при отходе ее на восток. Пока же, надо укреплять линию Иртыша, где оборона очень благоприятна ибо фронт очень неширок, а фланги прикрыты с севера болотами, а с юга районами неудобными для движения больших масс. И одновременно самая энергичная эвакуация; обстановка такова, что нужно немедленное и героическое решение; времена полумер и колебаний прошли, ибо идет девятый вал, подходить двенадцатый час.

Как я завидую сейчас красным! Как они ни гнусны, но во главе их армии стоят решительные люди. Злая судьба обидела Сибирь и не дала ей вождей по плечу данному времени; юг был счастливее, ибо имел Алексеева, Корнилова, Маркова и других, но и там судьба быстро погасила наиболее сильные и нужные для России жизни. Сибирь выставила не мало тысяч молодых и старых рыцарей долга, чистых энтузиастов подъявших меч борьбы за родину.

Но не нашлось вождей, мужей опыта и таланта, чтобы использовать эти могучие силы; тысячи этих борцов уже спят в Сибирской земле, а все их усилия, их геройские подвиги сведены на нет теми, кто, не имея никаких данных, залез на верхи военного управления и не принес туда ничего, кроме ненасытного честолюбия, самомнения и безграмотности по руководству большими операциями и по организации настоящей армии.

Я завидую этим павшим, ибо они счастливы тем, что не видят, к какой пропасти приведено то, за что они боролись и какие грязные руки протянулись к заветному белому знамени; я болею душой за уцелевших, ибо им выпала доля все это видеть и пить до дна последнюю горькую чашу, чашу не личную, а русскую чашу горя, стыда и смерти.

21 Сентября.

 Все утро в Совете Министров, где шло совместное с представителями Гос. Экон. Совещания заседание по рассмотрению проекта положения о Государственном Совещании.

В глазах зеленые круги; чуть не кричал от боли, но надо было выгребать, ибо разбирался вопрос первостепенной важности. Впервые ушел из Совета Министров с чувством радости и удовлетворения; это было по истине деловое, государственное заседание; серьезность положения и серьезность рассматриваемого вопроса приподняли настроение, возвысили всех до государственного понимания, внесли в прения сжатость, деловитость и толерантность и сделали все заседание на редкость симпатичным.

Дай Бог, чтобы это было первой ласточкой настоящей весны нашего обновления, если ею суждено нас благословить.

Получил приказ Дитерихса о назначении Хрещатицкого инспектором формирований Дальнего Востока; очевидно, мой доклад Адмиралу остался безрезультатным.

Адмирал на фронте; послал ему еще раз протест по поводу такого назначения. Сообщил Головину о своем уходе и невозможности оставаться при том отношении к моим основным взглядам, которое проявляется Адмиралом и несомненно под влиянием Ставки и каких то темных сил. Ухожу, ибо в порядке высшего военного управления совершаются гибельные, непоправимые ошибки и совершаются ради прихоти, честолюбия и эгоистических интересов таких лиц, которых надо беспощадно гнать от нашего дела, которое они грязнят. Я сделал все, чтобы обратить внимание Адмирала на эти ошибки, но оказался бессилен остановить скверные распоряжения и предотвратить зло, ими чинимое. Тогда служба моя кончена, долг мой исполнен. Остальное на совести тех, кто все это сделал.

22 Сентября.

 Дитерихс уведомил меня, что санитарная реформа, против которой я заявил протест, проведена помимо него непосредственным докладом Адмиралу доктора Краевского.

Хороши порядки, при которых такая серьезная и оспариваемая реформа проводится по докладу очень пронырливого, но случайного человека, вопреки желания Военного Министра и без ведома Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего.

Прислали мне на заключение проект передачи городского театра в ведение осведомительного отдела; одно название этого отдела действует на меня на манер красной тряпки на достаточно энергичного быка. Написал, не стесняясь в выражениях, что дело военных воевать, а не заниматься балаганами; зрелищами и шантанами не поднять духа подвига и самопожертвования там, где его нет; пусть лучше осведомление добросовестно делает свое прямое дело, и выгонит от себя всех примазавшихся к этому делу желтых газетчиков, трусливых аристократов и влиятельных родственничков, настоящих и бывших прохвостов, дам - приятных во всех отношениях и просто приятных и пр. и пр.

Приходил адмирал Рихтер, способствовавший проведению нелепой санитарной реформы; он очень симпатичен, нетребователен и, по-видимому, порядочен, но ограничен до невероятности и ничего не понимает и не соображает в санитарном деле.

Он ничего не просит, не получает никакого содержания и бегает пешком на службу и по службе, стесняясь просить автомобиля; но когда он является в комиссии, то вызывает улыбки присутствующих своим незнанием дела и полной неосведомленностью. Но он близок к Адмиралу и его доверчивостью и простотой пользуются, чтобы пролезть при его помощи к Верховному с разными докладами и проектами.

23 Сентября.

 Адмирал вернулся с фронта; привез в своем поезде 270 раненых; новые Санитарные распорядители устроили показной прием раненых; по этой части убедили Адмирала подписать указ, возлагающий все работы по приему раненых на общественные и городские организации.

Противно было смотреть, как егозили и пытались показать свою энергию новорожденные санитарные юпитеры; ни для кого не секрет, что это был первый поезд с ранеными, который они удосужились встретить; все старались сами выносить раненых, роняли их с носилок и лили в них столько молока, что можно было опасаться за их животы.

Не знаем мы ни в чем середины; а потом очень любим втирать очки и показывать начальству не то, что есть на самом деле; очень уже въелись в нас эти скверные привычки.

От Головина узнал, что в Ставке разрабатывается какой-то новый проект высшего военного управления с подчинением Военного Министра Главнокомандующему.

В Омском настроении полный винегрет, создаваемый положением на фронте; обывателю хочется и удрать, и движимость и недвижимость сохранить.

Газеты продолжают бряцать мечами и обещать чудеса от собирающихся добровольческих формирований; Голицын устраивает митинги и собрания, но добровольцы нейдут.

Платные перья, захлебываясь от патетического восторга, описали отправку на фронт первой дружины Святого Креста - единственный, пока, результат месячного раздувания добровольческого подъема; картинно описывается, как на правом фланге шел унтер-офицер Болдырев - профессор и организатор добровольческого движения, но упущено добавить, что шел только до вокзала, откуда вернулся на свое место в осведомительном отделе и отбыл в Ново-Николаевск проповедовать новый крестовый поход; последнее вполне нормально и в этой роли он будет несравненно лучше, чем на должности взводного унтер-офицера, но неприятна ложь и попытки надуть публику. Сейчас это хуже, чем когда-либо.

Большинство населения, однако, понимает всю серьезность положения; только немногие продолжают цепляться за надежду на авоську и чудо. Провал казачьего бума и добровольческого набора отрезвили многих; чем больше были надежды, тем острее разочарование.

Жаль, что до сих пор власть боится открыто и правдиво объявить о своевременности эвакуации Омска; раз ставка на казаков бита, то больше уже играть нечем; надо готовиться к тяжелым временам и всячески облегчить грядущие бедствия; сейчас еще есть возможность удалить из Омска очень многое в порядке срочной эвакуации, а не панического бегства.

Государственной власти нельзя быть близорукой, а. тем более нельзя подражать отношению страуса к опасности.

Получены сведения, что в ночь на 19-е во Владивостоке была произведена первая попытка устроить переворот, но неудачно. Розанов, несмотря на протест союзнике ввел в город надежные русские войска и заговорщики скиксовали.

Совет Министров радуется благополучному исходу Владивостокских событий; не разделяю этой радости, ибо инцидент не ликвидирован, а только предотвращен, а если к лиге наших внутренних врагов присоединились эсеры, то наше дело плохо и нас, в конце концов, слопают в тылу, если даже мы выкарабкаемся на фронте.

Эсеры специалисты по подкапыванию и опрокидыванию власти; они напрактиковались на этом в борьбе с монархией, бесконечно более сильным противником, и с нами справиться им будет нетрудно; все население настроено против нас и ищет на кого бы перенести свои надежды.

Наша гнилая контрразведка бессильна бороться с эсерами; она сама прослоена эсеровскими агентами.

Ведь, если подсчитать наш актив и пассив, то получается самый мрачный вывод "every item dead against you"; за нас офицеры, да и то не все, ибо среди молодежи неуравновешенных, колеблющихся и честолюбивых, готовых поискать счастья в любом перевороте и выскочить на верх, на манер многих это уже проделавших; за нас состоятельная буржуазия, спекулянты, купечество, ибо мы защищаем их материальные блага; но от их сочувствия мало реальной пользы, ибо никакой материальной и физической помощи от него нет. Все остальное против нас, частью по настроению, частью активно.

Даже союзники, - кроме японцев, -от нас как то отошли; чехи же определенно настроены против нас настолько, что ничто не гарантирует возможности их активной помощи эсеровскому перевороту, вопреки всяким гарантиям Жанена и приказам Массарика.

24 Сентября.

 Настроение несколько лучше вследствие хороших известий от Деникина; даже у Юденича дело как будто выправляется.

Слушали сообщение прибывшего от Деникина есаула Перфильева; он уверяет, что там царит порядок и законность; это не вяжется с теми сведениями, которые привезены офицерами, пробравшимися к нам через Каспийское Море; несомненно, что у Перфильева слишком много розовой окраски, а у этих офицеров, недовольных южными порядками, - слишком все сгущено; очень хотелось бы знать, где лежит истина. При том размахе, который приняло Деникинское наступление на одной военной силе не удержаться, даже если она и свободна от всех тех недостатков, коими больны ваши Сибирские армии.

Без опоры на прочное сочувствие всего населения ничего не сделать. Очень тревожен состав ближайших к Деникину кругов и административных верхов; слишком много фамилий, вызывающих воспоминания о непривлекательных сторонах недавнего прошлого; возникают опасения, что и там, как и у нас, ничего не забыли в ничему не научились.

С настроением Кобленца, с вожделениями реванша и возмездия за все перенесенное и потерянное - России не восстановить. Тяжело забыть, тяжело простить, но тот, кто истинно хочет спасения родины, тот принесет ей эту великую жертву.

Перфильев заверяет, что до сих пор у них не было восстаний в тылу и что отношения между войсками и населением самые благожелательные; приятно было это слышать; значит, там нет того, что составляет нашу смертельную болезнь; значит, там офицерский состав удержался на уровне истинно офицерских идеалов и не дал распуститься и низам. У нас по этой части плохо, я имел случай, беседовать с несколькими старшими священниками фронта и они в один голос жалуются на пошатнувшиеся нравственные основы офицерства, преимущественно молодого, сильно тронутого переживаниями войны и революции; по мнению главного священника западной армии, из восьми случаев насилия над населением семь приходится на долю офицеров (за исключением казачьих частей, где "пользование местными средствами" составляет общий и непреложный закон). Особенно возмущает население отбор офицерами лучших крестьянских лошадей и притом не для войск, а для торговли.

Вечером Головин сообщил мне, что Адмирал и Дитерихс поражены поданным мною рапортом об отставке и выражают горячее желание, чтобы я не уходил; затем, ко мне приехал начальник штаба фронта генерал Рябиков и уговаривал меня остаться. Ответил обоим, что от работы и исполнения долга никогда не отказывался, но что я определенно поставил условия, при которых я могу работать и быть полезным общему делу.

Если я нужен для дела, то нет никаких оснований не удовлетворить эти условия, в которых нет ничего личного и которые продиктованы мне моей совестью и сознанием ответственности за поручаемое мне дело. Я поступился всем личным, пошел на все уступки; с моими доводами согласились и обещали все сделать, но затем, ничего не говоря, сделали все наоборот, определенно показав, что не хотят считаться с моими взглядами. Адмирал и Дитерихс могут гнуть под себя чужие взгляды и мнения, но только не мои; всю свою жизнь я боролся за то, что считал своим долгом, и теперь не намерен изменять своим убеждениям. Я останусь только Военным Министром, пользующимся полной поддержкой Верховной власти и уважением к моим взглядам и к моей программе. Я принимаю на себя великую ответственность, когда говорю, что дайте мне то-то, а я берусь выполнить тяжелую программу восстановления и возрождения центральных аппаратов высшего военного управления. Вся моя служба свидетельствует, что это не хвастовство и что я сумею это исполнить. Пусть Адмирал и Дитерихс поймут, что беру я на себя, когда заявляю, что все это выполню; тогда они должны согласиться на мои условия. Раз же согласия нет, то значить нет веры в мои обязательства, а тогда моя дальнейшая служба бесполезна, а для меня лично даже и невозможна, ибо примириться с совершающимися ошибками я не могу, спокойно и убежденно работать не могу, выполнять то, что считаю вредным, не буду.

Не понимаю, почему Адмирал удивлен моей просьбой - ведь мои условия заявлены много раз, и он не может их не знать; неужели он считает, что за честь состоять Военным Министром можно со всем мириться, все терпеть и всем жертвовать. Я не считаю себя спасителем и знаю, что я очень посредственный Военный Министр, с массой "но" и недостатков, но знаю также, что никто другой не справится с предстоящими по военному управлению реформами так, как сделаю это я, ибо умею не только приказывать, но знаю на опыте, как и что делается. Но справиться я могу только в том случае, если обстановка работы будет такой, как я прошу.

Просил передать все это Адмиралу и Дитерихсу, добавив, что условия мои неизменны.

С фронта приехал один из моих старых сослуживцев по Владивостоку, один из лучших офицеров старого закала, согласившийся, из чувства долга, взять на себя каторжную должность начальника снабжений первой армии.

Он рассказал, какую тяжелую борьбу приходится ему вести для того, чтобы установить хоть какой-нибудь порядок по части снабжений; сверху до низу все распустилось, забыло про закон и привыкло жить по усмотрению, не останавливаясь перед проявлениями самого бесшабашного произвола.

Было бы нелепо в обстановке настоящей войны продолжать цепляться за разные хозяйственные и контрольные крючки и ради них останавливать удовлетворение насущных потребностей бурной жизни; но нельзя существовать вне всякого закона, без системы и без соблюдения и охранения общего порядка. При настоящей обстановки более чем когда-либо нужен надзор, контроль, удерж и пресекновение разных серьезных поползновений, своеволий и беззаконий; все распустилось так, что, если отказаться от одержки, то все обратится в сплошной хаос и кабак, что в действительности и произошло во многих частях и во многих отраслях войсковых жизни и управления.

Наиболее трудно бороться с начхозами (начальник хозяйственной части полка), автономными повелителями целых поездов, снабженных салонами, банями, собственным электрическим освещением и таящих горы всяких продуктов и имущества казенного и благоприобретенного при разных эвакуациях и прочих "ициях".

Начхозы держатся в почтительном и безопасном удалении от фронта, часто не знают даже, где находятся их части, но не особенно об этом волнуются, так как снабжение частей и их хозяйство составляют для большинства самую второстепенную задачу.

Главная же задача - использование своего привилегированного хозяйственного положения в свою личную пользу путем спекуляций с продовольствием и снабжением и путем покупок и продаж разных товаров и провоза их под видом казенных грузов. Все это дает огромные доходы и делает жизнь личного состава этих тыловых учреждений одним удовольствием; поэтому они и переполнены сверх всяких штатов. Есть, конечно, и исключения, но они редки, как зубры или белые слоны.

Мой собеседник, очень сильный по характеру человек, неумолимый проводитель раз принятой системы, но очень хладнокровный и уравновешенный, сомневается в возможности быстро очистить эти Авгиевы конюшни. Слишком всосалось все это в общий обиход; слишком все это жирно и вкусно для всех тех, кто непосредственно к нему присосался и кто со стороны частью этих благ пользуется (начхозы понимают, что отношения вверх к старшим штабам и начальству должны быть приятны во всех отношениях и знают, как в каждом данном случае этого достигнуть).

Самое же скверное, что даже и этот негодный для настоящего дела состав некем заменить.

Весной была произведена попытка устроить курсы для подготовки чиновников и офицеров на интендантские и хозяйственные должности; собрали сорок человек, занимались с ними несколько месяцев, и получили недоучек с очень скудными знаниями и но с огромным самомнением и еще большими требованиями; нравственные же качества оказались не лучше, чем у тех, кого хотели заменить; но у подлежащих замене все же был и специальный и житейский опыт, а кроме того они уже "сыты", а новые кадры пришли голодными и с такими аппетитами по части "рванья" и притом срочного, что быстро обогнали стариков.

25 сентября.

 Едва добрался до своего кабинета, до того нездоровится. За работой забываешь про боли. Утром приехал Государственный контролер, как представитель Совета Министров и Верховного Правителя, дабы уговорить меня остаться; он заявил, что мой уход, помимо огромного рабочего ущерба, произведет самое тяжелое впечатление на всех порядочных людей и подорвет последние надежды в возможность благополучного исхода; думаю, что последнее прибавлено для пущей действительности убеждения, так как наверно очень немного людей заинтересованы тем, кто у нас Военный Министр и что он собой представляет. Думаю, что это личное мнение очень добросовестного и болеющего за все наши недостатки Краснова, с которым я очень часто схожусь во взглядах.

Разъяснил Краснову все положение; рассказал, чего я прошу и в чем мои условия; просил понять всю ненормальность проявляемых ко мне отношений, которые, во всей совокупности, определенно указывают на чье-то желание заставить меня уйти и не мешать делать то, что кому-то нужно и выгодно.

В конце концов сдонкихотствовал и дал себя уговорить под условием, что Краснов съездить к Адмиралу и добьется его обещания принять мои условия и гарантировать мне полное доверие и самостоятельность в проведении предлагаемой мной программы. Краснов выразил уверенность, что ему удастся разъяснить Адмиралу всю ненормальность сложившейся обстановки и убедить Адмирала в необходимости принять мои условия, ибо они нужны для успеха общего дела.

В Ставке узнал подробности о причинах бездействия конного корпуса; Иванов-Ринов, после первого удачного дела, на Курган не пошел и посланных ему шести Директив и телеграмм - из них две за подписью Адмирала, - не исполнил.

Дитерихс отрешил Иванова-Ринова от командования, но тогда, когда уже было поздно и когда общее положение на фронте исключило возможность успешного набега на тыл красных.

Иванов-Ринов прибыл немедленно в Омск, поднял всех своих сторонников, и по ультимативному требованию казачьей конференции его отрешение было отменено и он с апломбом вернулся на фронт к своему корпусу. Яркое проявление импотентности и дряблости власти, засосанной Омским болотом и находящейся в пленении у разных безответственных, но всесильных организаций, во все мешающихся, но ни за что не отвечающих.

Такая власть не может существовать, ибо sine qua non всякой власти это ее сила.

Удивляюсь как Дитерихс на это согласился; он ведь тоже реальная сила, и имел право и возможность принять такой тон, с которым должны были бы считаться Омские лягушки.

26 Сентября.

 По донесениям из Владивостока положение там очень острое; и взрыв предупрежден, но опасность его не ликвидирована; обе стороны натопорщились и ожидают благоприятного случая.

Краснов был у Адмирала, получил его согласие на мои условия, о чем с радостью мне и сообщил; через несколько часов тот же Адмирал утвердил доклад Ставки об осуществлении всех мер, против которых я протестовал, и непроведение которых поставил условием, определяющим возможность оставаться на своем месте.

Отказываюсь что-нибудь понимать.

После обеда Сукин передал мне полученное им из английской миссии известие, что агенты Калмыкова убили во Владивостоке полковника Февралева; его схватили на улице среди белого дня, увезли за город и там застрелили. Таким образом, исполнилась угроза, которая висела над несчастным Февралевым больше полугода и отвратительный хабаровский разбойник "вывел в расходы" (специальное выражение Читы и Хабаровска) опасного кандидата на звание атамана.

Нокс возмущен до глубины души и заявил, что он готовь открыто отказаться от поддержки такой власти, которая не в состоянии предупредить такие гнусные убийства. Всецело разделяю его негодование.

Сообщил об этом убийстве казачьей конференции; телеграфировал Розанову о розыске и предании виновных военно-полевому суду; телеграфировал Семенову, выразив надежду, что он, по званию походного атамана дальневосточных казаков, примет все меры, чтобы не осталось без примерного наказания убийство одного из старших и лучших уссурийских казаков, кем бы оно ни было совершено.

Печально положение той власти, которая не может расправиться с такой гнусностью, а именуется Всероссийской и заботится о великодержавии России.

27 Сентября.

 По докладу новоявленного начальника санитарной части, Адмирал отрешил от должности моего подчиненного, начальника главного военносанитарного Управления, доктора Лобасова за исполнение последним моего приказа не пускать доктора Краевского в свое управление.

Это нечто совсем уже экстраординарное бить по подчиненным за исполнениие приказа начальника, тем более, что и Ставке, и Адмиралу известно, что распоряжение о недопуске отдано мной и отдано вполне законно, так как ни Дитерихс, ни его ставочные подчиненные не имеют права распоряжаться в подведомственных только мне управлениях Военного Министерства.

Это освобождает меня от обещания, данного Краснову, не уходить со своего поста. Я не верю, что Адмирал делает все это умышленно, но он, по-видимому, так переутомился, что ничего уже не помнит, а этим пользуются те..., которые способны на все, лишь бы добиться своего.

С этими господами мне не по дороге и к изображаемому ими "Омскому Двору" я не подхожу. Послал телеграмму Адмиралу, уехавшему на фронт, и усердно прошу отменить отрешение Лобасова, виновного только в исполнении моего приказа и взыскать с меня, так как я считаю невыносимым такое положение, когда вместо меня карают моих подчиненных. Усердно прошу разобраться в последних распоряжениях, касающихся меня и им одобренных, так как поставлен ими в исключительно безвыходное положение, совершенно невяжущееся с его обещаниями и заверениями.

Настроение Омска близко к панике; поезда переполнены удирающими в восточном направлении. Омские лягушки продолжают квакать о великом значении Омска, невозможности выезда Правительства и о необходимости защищать Омск до последней крайности; этим напичкали Адмирала так, что с ним невозможно говорить в противоположном духе.

Проезжающие через Читу фельдъегеря передают, что там не скрывают радости по случаю тяжелого положения Омска и стараются, чтобы им досталось побольше Омского наследства.

29 Сентября.

 Поехал на службу после двух болевых припадков, во время которых терял сознание; по-видимому, что-то неладно в области печени; ей пришлось переварить столько треволнений и гадостей, что она вправе начать пухнуть и проявлять свое негодование.

Из Министерства пришлось вернуться вследствие невозможности продолжать работу. Подал рапорт о болезни и прошу отпуска до увольнения в отставку.

Казачья конференция разодралась с Дутовым и Хорошхиным; им ставится в вину, что они знали от Дитерихса об его решении отрешит Иванова-Ринова от командования, но не доложили этого конференции; этим воспользовались для сведения старых счетов и наговорили Дутову таких вещей, что он собирается ехать в Новое-Николаевск "по семейным делам".

Вызывают в конференцию Иванова-Ринова для объяснений по поводу его агитации по возрождению Сибирского областничества и его заигрывания с кооперативами. Во Владивостоке ожидаются сегодня серьезные события. Генерал Опя приказал Розанову вывести из города русские войска, на что Р. ответил отказом. Адмирал одобрил распоряжения Розанова и приказал не останавливаться ни перед чем ради сохранения русской национальной чести и достоинства.

Эх, если бы такая же решимость была проявлена десять месяцев тому назад во время Семеновского инцидента, не тряслись бы теперь Омские обыватели и не сидели бы мы все перед разбитым корытом; гадая на пальцах, "пронесет или не пронесет"

30 Сентября.

 Свалился пластом; попал в плен к медикусам, которые меня щупают и качают головами; вечером объявили жене, что у меня, по-видимому, гнойное воспаление печени и закупорка всех желчных каналов; положение серьезное и требующее лечения и моего согласия покориться всем медицинским требованиям, а главное ото всего отойти и не волноваться; поэтому запретили кого-либо ко мне допускать и со мной разговаривать.

14 Октября.

Две недели ничего не записывал, вернее, не мог записывать, ибо находился в бессознательном состоянии; несколько дней был в безнадежном состоянии, но в конце концов выкарабкался, благодаря исключительной заботливости доктора Б. и уходу жены.

Отставка моя не принята; я назначен в распоряжение Верховного Правителя и уволен в отпуск для поправления здоровья; на мое место назначен бывший командующий Западной Армией генерал Ханжин.

Не понимаю, почему не назначили генерала Сурина, как нельзя более подходящего к роли Военного Министра, с огромным стажем, как раз по этому месту.

Пока меня отправляют в Томскую клинику для лечения и, буде потребуется, операции, предупреждают, что сильно тронуты желчные пути и надо долго и систематически лечиться; это хуже всего, так как хотелось бы скорее стать на ноги и начать работать; в более свободном положении надеюсь оказаться полезным, хотя бы в качестве разъездного инспектора войск и учреждений и осведомителя Адмирала о действительном положении дел.

15-26 Октября.

Бесцельно пролежал в Томской клинике; она обращена в госпиталь и все клинические устройства разгромлены; нет даже ванн, без которых мне нельзя существовать. Рекомендуют двигаться дальше на восток, где сохранились лечебные заведения, так как мое положение до сих пор сомнительно и весьма вероятна необходимость серьезной операции.

26-31 Октября.

Медленно двигаюсь на восток; слава Богу, что мне оставили тот вагон в котором я жил в Омске; адъютанты моего преемника пытались его отобрать, но я впервые так окрысился, что они сразу куда-то исчезли; вероятно, мой скелетообразный вид и чернозеленый цвет лица увеличили эффект моего выступления.

Кончился Омский период моей жизни; в вагоне тихо; поезд долго стоить на станциях; лежу и подвожу итоги своему 174 дневному пребыванию в Омске; не прошло и шести полных месяцев, а сколько пережито и перечувствовано!

Пробыл, однако, раза в четыре дольше, чем рассчитывал, когда уезжал из Харбина. Возвращаюсь обратно с разбитыми вдребезги иллюзиями о возможности избавления Руси от навалившейся на нее красной погани и ее белой разновидности - атаманщины всех видов и калибров.

Омск держится, но, по-видимому, приближаются его последние дни; он еще трепыхается, но над ним и в тылу реют и каркают черные вороны; союзники сокращаются, дабы своевременно выйти из неприятного положения.

Продолжение борьбы в том, сумеют ли спасти армию, совершенно вымотанную произведенными над нею экспериментами; все можно поправить и восстановить за исключением армии, если ее израсходуют на нелепой защите Омска.

Пока что, Москва одержала победу над Сибирской Вандеей, и даже не Москва, а наше собственное ротозейство, наша дряблость, наша государственная и военная безграмотность.

Уже во время пребывания в Харбине чувствовалось, что в Омске что-то неладно и что у военного и гражданского рулей стоять какие-то плохенькие кормчие.

Омские гастролеры кричали о могучей армии, о налаженном государственном механизме, но что приходило оттуда в виде приказов и распоряжений, внушало немалые сомнения в правильности гастролерских сведений. Только Иванов-Ринов был способен заверять, что в распоряжении Омска 400 тысячная армия, дисциплинированная, организованная и рвущаяся в бой.

Но то, что я увидел, узнал и пережил за истекшие шесть месяцев, превзошло все мои пессимистические ожидания и выбросило опять на восток физическим инвалидом с разбитыми надеждами на скорое возрождение России и с самыми мрачными взглядами на ближайшее, да и на долгое будущее.

Главная язва, убивающая Омск, Адмирала и Правительство, это отсутствие реальной и сильной власти. Повторяется вечная сказка о голом короле; он голенький и беспомощный, а все притворяются, а кое-кто искренно верит, что король и одет и могущественен.

Власть Омска - призрачный мираж; власть, как сам Адмирал, лишена средних регистров; она или шало и безрезультатно гремит или, вернее сказать, пытается греметь, или дрябло и робко закрывает глаза на творящееся зло, убогая в своем бессилии, импотентная заставить исполнить ее волю и ее приказ; она вынуждена молчать и терпеть, зная что ее распоряжения исполняются постольку - поскольку, и то, главным образок, в выгодных и приятных для исполнителей секторах. Повторяется то же, что было с нами, военными начальниками, после революции 1917 года, когда из армии вынули ее душу - дисциплину, и мы, отдавая приказ, не знали, будет ли он как следует исполнен, да вообще, будет ли исполнен.

В таком же ужасном положении находятся Ставка и сам Верховный Главнокомандующий; они тоже не знают, будут ли исполнены их приказы, если не понравятся почему-либо фронтовым сатрапчикам.

Конечно, такие случаи, как открытые выступления Семенова, Анненкова, Гайды и Иванова-Ринова относительно редки, но они подслоены сотнями, а, может быть, и тысячами таких случаев, когда неугодное распоряжение затягивается, забывается, искажается или исполняется так, что лучше бы уже ничего не делать.

Начавшись на верхах, эта смертельная для всякой прочной организации болезнь, проела постепенно весь военный и государственный механизм и выпила из него всю силу.

Власть, рожденная путем военного восстания, оказалась неспособной быстро и решительно оторваться от родивших ее организаций и не сумела сама стать силой.

Неудачный выбор старших военных руководителей привел к тому, что власть осталась без настоящей, государственной, организованной и прочной армии, понимающей свое не только специфически военное, но и государственное назначение. Создавалась как будто бы армия со всеми ее внешними признаками, а, в сущности, развертывались и росли те же партизанские отряды начала борьбы со всеми присущими им достоинствами и недостатками, сохраняя все свои особенности и энергично противясь всему, что затрагивало их привилегии и автономные привычки. Не нашлось талантливых вождей, которые сумели бы ввести все это в здоровые рамки, сохранив и развив все хорошее, и парализовав постепенно все наиболее дурное.

В первое время это было нетрудно, ибо состав армии был относительно не велик и держался на тех, кто поднялись на спасение родины, движимые чувством подвига и долга.

В последующем трудно даже винить армию и фронтовых представителей, жизнь их увлекла, положение и безнаказанность ослепили; в организационные рамки они не вошли и так вне их по сущности и остались.

Они подняли восстание за свой счет, рискуя муками и жизнью; они свергли большевистское иго и открыли все дальнейшие возможности; их осенили первые боевые успехи; они реально показали возможность сбросить красный гнет и стали героями освободительной зари.

Они вели первый период войны за освобождение в невыразимо тяжких условиях партизанского восстания, особыми способами и кустарными средствами.

Иных способов они не знали, иначе действовать не умели; в свои приемы и способы верили, так как на деле попытали их силу и целесообразность.

Успехи их опьянили; разобраться в изменении обстановки не умели; понять необходимость перейти к иным формам существования сначала не могли, а потом уже и не хотели; изменить приобретенные сначала взгляды сами не могли и по молодости и по отсутствию специальных знаний и опыта, и по честолюбию, захватившему наиболее сильные и выдвинувшиеся на передний план натуры.

Руководители Ставки не сумели всего этого оценить и принять своевременно необходимые меры; сразу не была положена граница между условиями существования и деятельности организованной армии и приемами вооруженного восстания офицерских организаций. Первые Главковерхи и Ставки были увлечены политической борьбой и предоставили армиям самостоятельно развиваться и устраиваться; по-видимому, попытки правильной организации были предприняты первым командующим Сибирской армией ген. Гришиным-Алмазовым, но следов они не оставили.

Тем временем фронт утвердился в своих новых тенденциях, закрепил выработанные самостоятельно формы и лозунги и постепенно чисто явочным порядком заставил бессильный центр молча признать фронтовые порядки, приемы войны и снабжений и широкую автономию старших штабов и начальников. По организационной части Ставка сделалась учреждением, утверждавшим все, что требовал фронт и проводившим только то, что было приемлемо для фронтовых автономий.

Вся эта негласная фронтовая конституция пронизала всю армию, выродившись постепенно в весьма неудержную атаманщину; теперь уже все сверху до низу больно этой болезнью, что делает борьбу с ней чрезвычайно трудной; это испытал на себе Дитерихс, как только попробовал приступить к коренной реорганизации фронта.

Старый афоризм, что "тот, кто хочет командовать, должен прежде всего уметь повиноваться" был накрепко забыт; командовать хотели все, ну а по части повиновения царило "постольку - поскольку это мне нравится" и не нарушает моих собственных расчетов и соображений.

Вместо повиновения и беспрекословного исполнения, пышно разрослась критика получаемых приказов, безграмотная их корректировка, пересуды и сплетни по адресу вверх... и, конечно, раздрайка и развал.

Критика и пересуды бывали и прежде, но сдерживались; теперь же всякая сдержка пропала.

Снаружи все шло как будто бы совсем благополучно; не замечали (не знаю, не умели или не хотели), как гладенький по наружности остов нашей вооруженной силы покрывался постепенно распространявшейся сетью мелких внутренних трещинок и держался только отсутствием сильных потрясений. После Уфы, Екатеринбурга и Челябинска все это покрылось зияющими трещинами и от внушительного остова остались осколки.

Общий упадок нравственного уровня и добросовестности, отсутствие способности и желания поступаться мелким и личным для общего дела подорвали основные устои войсковой прочности.

Болезнь это не новая; она свалилась на нас сейчас же после революции, когда господа и товарищи подобрали валявшуюся в Петрограде без призора власть и с ловкостью медведя хватили по армии приказом No 1 и обратили ее очень скоро в разнузданные вооруженный толпы; из под корабля, стоявшего на стапеле, вышибли все подпорки и он естественно покатился вниз.

Создатели Сибирской армии думали, что достаточно восстановить погоны, отдание чести и власть начальников и все образуется; они не догадались внушить, а при нужде и вбить кому надо в голову, что нет армии без духовной, внутренней, не не боящейся никаких испытаний дисциплины, заставляющей забывать все личное и приносить его в жертву общему делу; нет армии, раз приказы могут не исполняться или исполняться в пределах личного желания или усмотрения. А нет настоящей армии нет и настоящей государственной власти.

Ставке следовало поставить себе две задачи: одну - оперативного управления, другую - твердой и здоровой организации вооруженной силы. Верховное Командование было обязано сразу же объявить, проявить и доказать свою непреклонную волю добиться поставленной цели и пронизать всю армию, начиная с ее верхов, - нитями крепкой, духовной дисциплины и начать беспощадную борьбу с остатками партизанщины и всякими проявлениями атаманщины.

Несомненно, это требовало больших людей, огромного такта и выдержки, глубокого знания дела и осторожного исполнения, дабы, уничтожая плевелы, не задать здоровой ткани, не обидеть достойных и не выбить почву из под способных честолюбцев.

Надо было уметь оценить всю оригинальную обстановку, в которой получила свое начало наша вооруженная сила. Мне думается, что, если бы первые руководители Ставка это поняли, то не только без противодействия, но даже при помощи теперешних фронтовых сатрапов, можно было добиться строго необходимой эволюции; я уверен, что несомненная и яркая любовь к родине, столько раз последними доказанная, помогла бы им расстаться со многими удобствами своего положения и самим войти и подчиненных ввести в рамки прочной и здоровой организации.

Труднее было с тыловыми нарывами в Чите и Хабаровске, но тут нужно было идти на пролом; я уверен, что, если бы Адмирал передал все это дело на официальный суд всех союзников и показал бы всему свету, кого поддерживают японцы, то последние отступились бы от своих темных друзей, а тогда ничто не мешало бы уничтожить эти помойные ямы.

Трудно себе представить, какие блестящие результаты дала бы такая дезинфекция; как бы она усилила и укрепила Омскую власть; трудно себе представить насколько бы улучшилось наше военное положение, если бы у нас не было Читинской пробки. Забайкальских и Хабаровских застенков и насилий. Быть может, тогда и Хорвату удалось бы кое-что сделать на Дальнем Востоке. При здоровом Дальнем Востоке он был бы источником силы и пополнений, а не источником смуты, опасений и вечных тревог.

Омск не смог оценить всей грозности Читинского нарыва. Наткнувшись на японские штыки, услужливо выставленные у Верхнеудинска, чтобы спасти своего компаньона и русского изменника и бунтовщика от законной кары, Адмирал не имел права на этом остановиться; он должен был показать читинскому казачишке и японскому прихвостню, что он не тот адмирал Колчак, что сидел в Харбине, а что он Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий.

Верховная власть должна была или разгромить бунтовщика, или сама погибнуть. Адмирал обязан был аппелировать к представителям всех союзников и выявить им невозможность существования власти, раз японцы прикрывают явный бунт и не дают центральной власти с ним расправиться.

Пригретая японцами моська вообразила, что она сильна и может лаять на слона; слону же надо было доказать, что моська есть только моська и что лаять ей не полагается, а за допущенный лай следует соответственная кара. Это не сделали и этим обрекли себя на нескончаемый ряд бед и несчастий.

Пойди Адмирал на пролом, ему ничего не стоило доказать союзникам, что за японской защитой Семёнова кроются самые низменные и порочащие японскую честь интересы; что японские советники Семенова получают от него отнятые у армии вагоны и на этом наживаются; что за японскую помощь Чита расплачивается обещанием разных концессий и пр. и пр.

Совет Министров дал мне возможность познакомиться с размахом государственной деятельности нашей власти и ее результатами. Та же дряблость, то же отсутствие определенной деловой программы и тоже бессилие заставить выполнить свою волю; кроме того, скверно было то, что власть оказалась, если можно так выразиться, неглубокой; она сидела далеко от населения, не приносила ему никакой реальной пользы, не базировалась на коренном, кондовом населении Сибири; она не улучшила условий его жизни и не удовлетворила его насущных нужд; она оказалась бессильной оградить его от злоупотреблений и насилий своих местных агентов; вместо ожидаемого благодетеля и целителя она оказалась чудовищем, возлагавшим на измотанное общей разрухой население новые тяготы и старые, ненавистные скорпионы.

Сибирское коренное население оригинально, по-сибирски, консервативное, а по достатку весьма и весьма буржуазное, не могло не поддержать власть, если бы она пришла сильной, твердой, для всех справедливой защитницей от разных напастей. Но такой власти не пришло.

Когда власти надо было быть сильной, чтобы оградить население от насилий, то оно ее не видало, и только напрасно взывало о заступничестве и покарании виновных; когда население хотело власти энергичной, распорядительной и заботливой, оно ее не имело.

Местные агенты власти, т. е. те, по чьей деятельности население судит о самой власти, оказались в большинстве случаев очень плохими, преследовавшими личные интересы и заставившими заныть старые обывательские раны и мозоли, разбудить скверный воспоминания прошлого; они только усугубили и углубили то недоверие, а временами ненависть, которые так свойственны нашим темным массам по отношению к власти вообще.

А, между тем, работали и работают усердно; Омские министерства и их бесчисленные департаменты выбрасывают тучи законопроектов и распоряжений, требуют донесений, ведомостей, статистики и всего прочего, что полагалось благопристойному российскому министерству или департаменту. Все это взгромоздилось во всероссийский масштаб, распухло в революционных пропорциях и впитало в себя большую часть немногочисленных в Сибири специалистов работников. В министерстве земледелия у нас, напр., 17 департаментов и отделов, причем есть отдельные департаменты охоты и рыбной ловли; там, где прежде отлично справлялся один чиновник, теперь сидят и не справляются три-четыре, а то и больше; вместо писца или одной машинки, сидят многочисленная стайка машинисток.

Зато на низших местных должностях, там, где обслуживаются ближайшие нужды населения, ощущается острый недостаток работников; мелкие повседневные нужды обывателя забыты или плохо обслужены; это и вызывает острое негодование и глухую злобу населения к далекому и никчемушному Омскому чудовищу, которое "обло, озорно, стозевно, лаяяй и иский кого бы поглотити", сидит где-то на берегах Иртыша и ничего, кроме неприятностей, не приносить.

Власть должна была быть сильной и ею не была; она должна была быть глубокой, т.е. близкой, полезной и нужной населению - этого и в помине не было.

Наши молодые министры, с серьёзным революционным, но очень легким практическим багажем, забыли про то, что революция и большевизм разрушили все скрепы старого государственного аппарата и разгромили многое внизу. Они воздвигли во всем их величии дубликаты Петроградских Министерств, и в них заблудились и погибли для живого дела возрождения и восстановления.

Вся работа шла и идет на верхах, на фронтонах Министерств и на лепных украшениях департаментов, а про серые фундаменты и темные подвалы, про разные мелкие скрепы и перекладинки забыли.

Высокие ранги министерских должностей привлекли к себе все самолюбия; большинство должностей IV и V класса, т. е. то, достижение чего являлось когда-то недосягаемой мечтой мелкого чиновничества.

Власть должна была быть честной и кристально-чистой, ибо это требовалось, как никогда, условиями ее зарождения; высшие агенты власти должны были показать, что они стали на свои посты ради идеи и подвига, а не достижения каких-либо личных выгод

Нужно было быть сугубо осторожными, чтобы не дать материала для сплетен, наветов и обычных обывательских обвинений в непотизме, взяточничестве, казнокрадстве, попустительства и материальных связях с поставщиками, коммерсантами, спекулянтами и пр. и пр.

Вместо этого мы имели дело Зефирова, дело Омского Промышленного Комитета, деятельность разных агентов Министерства Снабжений, деятельность наших агентов по заграничным заказам, раздачу Хорватом казенных земель, избавление от призыва и укрывательство богатых и влиятельных сынов и племянников, продажу вагонов и пр. в пр.

Все это раздувалось, размазывалось и обдавало липкой и вонючей грязью верхи управления, не разбирая виноватых и невиноватых. Избежать этого, при наших российских обычаях, было, конечно, нельзя, но уменьшить основательность и правдоподобность обвинений следовало до последней степени.

В результате Омский переворот дал Сибири власть дряблую и бессильную, вылившуюся в узкие Омские формы и непопулярную, неспособную дать населению закон, порядок и заметное улучшение тяжелых условий его жизни. Такой власти оказалось не по плечу подняться на высоту предъявляемой ей жизнью задачи и сделать что-нибудь прочное и действенное в воссоздании разрушенной Государственности в улучшенных, разумных и обновленных формах человеческого, общественного и государственного сожительства.

Власть оказалась только формой без содержания; министерства можно сравнить с огромными и внушительными по виду мельницами, озабоченно и быстро машущими своими крыльями, но без жерновов внутри и с попорченными и недостающими частями главного рабочего механизма.

Возможно ли теперь поправиться? Думаю, что уже поздно, ибо слишком много времени потеряно и слишком много напорчено. Даже если бы обстановка не была такой грозной и почти безнадежной, то и тогда едва ли возможно было бы вернуть доверие населения и привлечь его на свою сторону. Сейчас я не представляю себе даже, какие реформы надо было бы осуществить, чтобы поправить положение; ведь мало того, что мы потеряли бесплодно целый год; мы успели обмануть все надежды населения и привести его к заключению, "что наши, что красные - все равно сволочь"; ведь население приветствовало нас летом 1918 года не потому, что мы были носителями известной идеи и не потому, что оно жаждало возвращения чего-то старого, а потому, что зажиточным и самостоятельным сибирякам осточертел каторжно-разбойный по сущности, а коммунистический по названию режим совдепов, комбедов и комиссаров.

По неорганизованности и осторожности сами сибиряки не собирались свергать, насевшие на них совдепы, но, когда сие случилось, то они очень обрадовались, рукоплескали, пели молебны, заявляли о преданности, жертвовали старое, рваное белье и ждали от нового барина великих благ, благорастворения воздухов и молочных рек в кисельных берегах; при этом, конечно, полное избавление от всяких "обязанностей и неприятностей" и всевозможных "иций".

Но всего этого не случилось, а кое в чем вышло совсем наоборот, особенно по части атаманщины, которая для простого народа оказалась много хуже комиссарщины. Наступило разочарование самого уксусно-кислого сорта; чем дальше, тем злее становится обманутый в своих шкурных и животных надеждах обыватель; тем свирепее честит и поносит нового барина и тем охотнее начинает потихоньку краснеть, эсерить и подкапываться под этого самого барина, сделавшегося для него таким же ненавистным, каким был когда-то свергнутый совдеп.

Если мы сковырнемся, и опять на Сибирь навалятся красные совдепы или какая-нибудь их разновидность, то не будет ничего мудреного в том, что население с великим ликованием, как избавителей, будет перед ними лебезить и приспосабливаться, но, как только почует их тяжелую, кровью пахнущую лапу и испытает их аракчеевский режим, то начнет их ненавидеть, ждать нового избавителя и втайне молиться об его скорейшем появлении.

Надо откровенно сознаться: мы обманули надежды обывателя и нам веры нет, особенно словам.

Нужна действительность; нужно резко, сочно и вкусно показать, что мы изменились и можем быть полезными для населения. Но чтобы сделать такое чудо, у нас нет уменья, а, главное, нет людей; сейчас же, вероятно, нет уже и времени, ибо треснувший фронт и воспаленный восстаниями тыл не позволяют надеяться на успех продолжительных и широких реформ.

Особенно мне жаль, что не умели использовать ту благоприятную обстановку, которая сложилась в Августе 1918 года на Дальнем Востоке; там была полная возможность создать и укрепить настоящую и прочную государственность в твердых, честных и полезных для населения формах; это привлекло бы на сторону власти все здоровое население и, при отсутствии в крае остроты рабочего и земельного вопросов, давало все шансы на успех; против пошла бы только довольно многочисленная каторжанская шпана и уголовно-хулиганский элемент городских отбросов, но с этим население справилось бы собственными силами, если бы власть обеспечила ему организованную помощь и общее сохранение порядка.

Но злая судьба бросила на Дальний Восток дряблого, бездейственного Хорвата и позволила развиться там Читинскому и Хабаровскому гнойникам.

Вместо закона, порядка и твердой власти население Приамурья получило аракчеевско-полицейский режим казачьего держиморды Иванова-Ринова, карательные отряды, насилия Семенова и Калмыкова и вихлянье Хорвата, принесшего в край все порядки и атмосферу своей Харбинской Хорватии и ее сомнительных дельцов.

Все это и на Дальнем Востоке привело к тому, что мы и там сидим сейчас у разбитого корыта с натопорщившимся против нас и ненавидящим нас населением, готовым променять нас на эсеров, большевиков, партизан и кого угодно, кто поможет им нас сковырнуть.

Отчего оказалась так слаба Омская власть? виновата ли в том самая структура власти или те, кто взяли ее в свои руки? Думаю, что главным образом виноваты люди, оказавшиеся не по плечу той задаче, которую они на себя приняли.

Не малую роль в выборе этих людей сыграл способ зарождения и утверждения власти, как результата случайного политического переворота и победы Омска над Уфимско-уральскими комбинациями и директорией.

К сожалению, у меня не было времени для того, чтобы заняться подробным исследованием причин, вызвавших ноябрьский переворот; по-видимому, главной причиной было желание известной группы лиц попасть к власти, свернув голову Директорш; представителями этой группы и явилась затем Михайловская пятерка, выдвинувшая Адмирала на пост Верховного Правителя и составившая затем его Верховный Совет, форменную олигархию, узурпировавшую de facto всю власть. Громкое и чистое от грязи и политики имя Адмирала было нужно для прикрытия всей этой специфически Омской махинации; несомненно, что, выдвигая Адмирала на пост Верховного Правителя, пятерка знала, что в его лице она получает очень мягкое и послушное орудие для осуществления своих планов.

Характер и душа Адмирала настолько на лицо, что достаточно какой-нибудь недели общения с ним для того, чтобы знать его наизусть.

Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России; несомненный неврастеник, быстро вспыхивающий, чрезвычайно бурный и несдержанный в проявлении своего неудовольствия и гнева; в этом отношении он впитал весьма несимпатичные традиции морского обихода, позволяющие высоким морским чинам то, что у нас в армии давным-давно отошло в область преданий. Он всецело поглощен идеей служения России, спасения ее от красного гнета и восстановления ее во всей силе и неприкосновенности территории; ради этой идеи его можно уговорить и подвинуть на все, что угодно; личных интересов, личного честолюбия у него нет и в этом отношении он кристально чист.

Он бурно ненавидит всякое беззаконие и произвол, но по несдержанности порывистости характера сам иногда неумышленно выходить из рамок закона и при этом преимущественно при попытках поддержать этот самый закон и всегда под чьим-нибудь посторонним влиянием.

Жизни в ее суровом, практическом осуществлении он не знает и живет миражами и навязанными идеями. Своих планов, своей системы, своей воли у него нет и в этом отношении он мягкий воск, из которого советники и приближенные лепят что угодно, пользуясь тем, что достаточно облечь что-нибудь в форму необходимости, вызываемой благом России и пользой дела, чтобы иметь обеспеченное согласие Адмирала.

Отсутствие твердых взглядов и твердой воли порождает почти что ненормальную неустойчивость решений и вечное колебание общего курса правительственной деятельности, делающегося вследствие этого рабом разных течений, возникающих во властвующем над волею Адмирала кружке лиц.

Тяжело смотреть на Адмирала, когда неожиданно он наталкивается на коллизию разных мнений и ему надо принять решение; видно, что он боится не ответственности решения, а принятая неверного, вредного для всепоглощающей его идеи решения. Своего анализа, своего твердого критерия у него нет и это делает его беспомощной игрушкой в руках тех, которые приобрели его доверие и овладели его волею.

Он избалован успехами и очень чувствителен к неудачам и неприятностям; особенно болезненно реагирует на все, что становится на пути осуществления главной задачи спасения и восстановления России, причем, как и во всем, тут нет ничего личного, эгоистического, честолюбивого. Мне особенно часто приходилось заваливать его целыми кучами самых неприятных и тревожных докладов; сначала он вспыхивал, но быстро темнел, горбился, потухал и как-то сжимался под тяжестью неопровержимых фактов; иногда гремел, грозил все испепелить и сломать все препоны, просил совета и помощи, как все это сделать, и трогал искренностью своего горя и переживаний.

Когда у меня было много неприятных докладов, то я с довольно тяжелым чувством входил в адмиральский кабинет, зная, что мне придется надолго вывести из душевного равновесия этого больного идеалиста. Если же приходилось докладывай что-нибудь приятное, то Адмирал радовался, как ребенок, сверкал глазами и готов был всех облагодетельствовать.

Военного дела он не знает совершенно, даже хуже, ибо схватил только общие места и приобрел кое-какие теоретические сведения, дающие видимость знания, но крайне опасные в практическом применении. В этом отношении он настоящий моряк того типа, десятки образцов которого я видел во время своей Владивостокской службы; я знал многих адмиралов, которые тесно соприкасались с нашей сухопутной жизнью и совершенно не знали основ нашей организации; были такие, которые знали хорошо разницу между иерархическими положениями командира корпуса и начальником дивизии (ибо это определяло порядок отдачи визитов и число выстрелов салюта), но имели очень смутное представление, что такое корпус и дивизия. Вообще, морская кость смотрела на "армию" (огульное для нас название), как на нечто низшее, и считала, что ей невместно и не к чему знать нашу организацию и основания нашей службы и боевой работы.

Попав на высший пост Военного Командования, Адмирал со свойственной ему подвижнической добросовестностью пытался получить неприобретенные раньше знания, но попал на очень скверных и недобросовестных учителей, дававших ему то, что нужно было для наставления Адмирала в желательном для них духе.

Не думаю, чтобы они делали это сознательно, ибо и сами учителя были очень малограмотны, сами знали только отвлеченные теории и не имели должного практического опыта. Они не знали тех серьезных практических коэффициентов, кои только и определяют боевое значение войск, и не смогли передать поэтому этого знания и Адмиралу. На наше горе эти учителя не были даже третьестепенными подмастерьями своего ремесла, и это сыграло самую роковую роль во всей истории первого года нашего Верховного Командования.

На свой пост Адмирал смотрит, как на тяжелый крест и великий подвиг, посланный ему свыше, и мне думается, что едва ли есть еще на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренно, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления единой, великой и неделимой России. Истинный рыцарь подвига, ничего себе не ищущий и готовый всем пожертвовать, безвольный, бессистемный и беспамятливый; детски и блогородно доверчивый, вечно мятущийся в поисках лучших решений и спасительных средств; вечно обманывающийся и обманываемый, обуреваемый жаждой личного труда, примера и самопожертвования; непонимающий совершенно обстановки и неспособный в ней разобраться; далекий от того, что вокруг него его именем совершается - вот беглый перечень отличительных черт характера того человека, на котором скоро уже год лежит тяжелый крест олицетворять и осуществлять временную Верховную Власть России.

К этому человеку нужны были крупные поправки в лице его ближайших помощников по командованию армией и по гражданскому управлению страной; нужно было чтобы на посты Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего и Председателя Совета Министров попали крупные, талантливые деловые люди, специалисты своего дела, способные справиться с той великой задачей, которая возлагалась на них их положением; они должны были прикрыть, сгладить, умерить и парализовать все недостатки наличной Верховной Власти и направить всю силу духовного и душевного величия Адмирала на созидательную практическую работу. Своей системой им следовало заменить бессистемность Адмирала; своими специальными знаниями восполнить его незнания и непрактичность; своей волей подпереть колеблющуюся волю Верховного Правителя. Свою работу, свое творчество великое, спасительное и полезное они должны были провести, как работу и творчество самой Верховной Власти, и возвеличиться ее величием.

Одновременно они обязаны были оградить Адмирала от нашептывания и безответственных влияний; насколько я узнал Адмирала, для сильных людей это было вполне возможно, в особенности, если бы действительность сразу показала Адмиралу, какие люди около него стоят.

На горе России судьба вздвоила Адмирала самыми второстепенными ничтожествами, и это предрешило тот поток разных бед, что сыпятся на нас последние полгода.

Председатель Совета Министров совершенно потухший, бездеятельный и ни на что уже не годный человек. Трудно даже понять, как можно было выдвинуть на такой исключительно важный и ответственный пост это деловое ничтожество, бесцветное, беззвучное и импотентное, ничем не интересующееся и только изображающее из себя Председателя.

Омск все время кричит, что наличие Вологодского является залогом демократической Власти и доверия к нам всех союзных демократий, и что уход его будет принят, как переход к правой реакции. Опять вариант сказки о голом короле; надо быть очень заинтересованным в сохранении этой демократической руины на посту Председателя Совета Министров или же быть очень скорбным главой, чтобы верить, что возглавление Правительства каким-то господином Вологодским может иметь хоть какое-нибудь значение для страны и импонировать за границей.

Ясно, что управлявшей Омском и Адмиралом олигархии выгодно было посадить на этот пост столь безопасного по своей дряблости человека; она же и старалась раздуть его демократическое значение, пользуясь для этого всем аппаратом комитета по печати и платных Р. Т. А. и газет.

Я уверен, что 4/5 населения Сибири даже и понятия не имеют, кто такой Вологодский; та же 1/5, которая знает это из газет и интересуется политикой, была бы очень обрадована любой переменой в составе Правительства, так как это давало бы надежду на лучшие времена (конечно, если бы это не было назначением министрами Семенова, Калмыкова, Иванова-Ринова, и т. п.).

Даже армия, которую всячески пытаются осведомлять, и на которую часто кивают головой, как на известный регулятор правительственных настроений, совершенно равнодушна и безразлична к тому, кто в Омске председательствует в Совете Министров. Но и она, в той части, которая интересуется политикой, несомненно возликовала бы удалению и Вологодского и всех его сотрудников, как ликовала удалению Михайлова.

Что касается союзников и заграницы, то казалось бы, что двухлетний периодъ возможных переворотов и нарождения, и смерти разноцветных и временных и иных правительств должен был приучить заграницу к русским неожиданностям. Ноябрьский переворот, выдвинувший к власти нынешнее правительство, достаточно убедительно показал, как мало считаются союзники с тем, кто стоит у нас у власти.

Свержение наидемократичнейшей директории с ее действительно известными загранице революционно-демократичными столпами и появление выдвинутого военным восстанием правительства Адмирала должны были вызвать известный опасения у тех союзников, которым была нужна демократичность нашего курса, но этого не произошло и земля под нами от этого не провалилась; не шелохнется она и тогда, когда уйдет Вологодский.

Ведь, вся оценка Правительственной деятельности основывается не на том, кто Председатель Совета Министров, а на практических результатах работы всего правительственного аппарата. Что толку в том, что почти год мы держим демократичного Вологодского, а на нас всех собак повесили, упрекая в реакционности.

Для истинной демократичности нужны здоровые талантливые головы и уменье оценить и удовлетворить разумные и законные требования и насущные нужды народа, а не старые, выдохшиеся демократические реликвии, годные только для сдачи в архив.

Из остальных членов кабинета настоящим министром является только один Устругов, знающий свое дело, кипучий, энергичный, привыкший и умеющий работать в настоящем государственном масштабе; за это его терпеть не могут в Совете Министров, а между тем, если бы все коллеги обладали бы половиной деловитости, энергии и знаний Устругова, то весьма вероятно, что мы не сидели бы сейчас у разбитого корыта.

Во главе остальной компании долго и крепко стоял негласный руководитель и повелитель правительства, финансовый вундеркинд и один из главных организаторов Ноябрьского переворота И. А. Михайлов.

Непонятно, какие политические махинации и внутренние соображения не позволили выдвинуть его самого на пост Председателя Совета Министров, где он был бы несравненно более на месте, чем в роли Министра Финансов и подпольного руководителя правительственной деятельности.

Что он ничего не понимает в финансах, он показал это на идиотской реформе изъятия из обращения керенок, .проведенной очень решительно, но обнаружившей полную безграмотность главы финансового ведомства - теоретическую, практическую и по части знания и понимания наличной обстановки.

Выброшенный революционной волной на пост руководителя финансовой политики разрушенного Российского Государства в тягчайшие минуты его исторического бытия, он принес с собою самонадеянность, молодую смелость, огромное честолюбие и властолюбие и минимум глубоких финансовых знаний, не приобретаемых чтением университетских книжек, а даваемых долгой и обширной практической деетельностью.

Полновластный хозяин Совета Министров и Совета Верховного Правителя, он не имел над собой контроля; под впечатлением минутной и случайной идеи напортить большевикам изъятием из обращения керенок, он, не встретив ничьего сопротивления, небывало скоропалительными темпом провел эту гибельную для нас реформу и одним ударом свалил все наше денежное обращение в бездну финансовой катастрофы, нанеся нам такой удар, последствия которого во всей их совокупности трудно даже предусмотреть.

Хлесткая, непродуманная, непроверенная мыслишка подкузьмить красных девальвацией керенок, на которых, как думал наш финансовый гений, базировалось денежное обращенье красных армий, была подхвачена льстивой толпой сателлитов, как нечто сверхгениальное, и проведена под шепот восторгов и похвал ее творцу (при этом, как я убедился, при утверждении счетов комитета по делам печати, на газетную пропаганду и славословие этого проекта было истрачено сто тысяч рублей, - тогда еще настоящих, не погубленных этим самым проектом).

Протесты дальневосточных биржевых комитетов были спрятаны поди сукно; в Омске же и в Совете Министров не нашлось никого, кто бы заорал: "караул, что вы делаете и куда идете?"

Капитальнейшая реформа денежного обращения в таких размерах, перед которыми останавливались Вышнеградский, Витте и Коковцев, была проведена в несколько дней.

После этой реформы деятельность гениального финансиста свелась к печатанию денежных сигнатурок самого примитивного образца и к командованию в Совете Верховного Правителя.

Не хватило даже уменья наладить печатанье приличных денег и восстановить возможность статьи государственных доходов помощью введения подоходного налога и сверхналога, печатания игральных карт, изменения пошлинных ставок, всемерного использования естественных богатств Сибири и пр. и пр.

Для таких серьезных, но малохлестких и нерекламных пустяков не было ни знаний, ни опыта, да и времени не хватало среди всех забот и треволнений Омской политической борьбы и личных удовольствий.

Он ушел, выдавленный из Совета Министров накопившимся постепенно вокруг его фигуры негодованием, но своей деятельностью принес столько зла, что результаты его будут долго тяготеть над Россией.

Следующим по своей вредоносной деятельности идет дипломатический вундеркинд И. И. Сукин, уцелевший в составе совета Министров совершенно непонятным образом, ибо то, что было проделано им с протоколом железнодорожного совещания, исключало всякую возможность оставления его даже на должности ответственного сторожа при Министерстве.

Судьба, как на зло, забросила в Омск этого маленького дипломатического чиновника и быстро возвела его на пост руководителя внешних судеб России.

Он природно не глуп, хорошо говорит, искусно распределяет и умело подает имеющийся у него материал; честолюбив и надменно важен, копируя, очевидно, какой-нибудь редкий дипломатический образец. Он овладел доверием Адмирала, познал все его слабости и любимые коньки и на этом основал свою силу и свое влияние; он ведет доверчивого Адмирала на буксире громких фраз, ослепительных дипломатических побед, великолепных, но неосуществимых проектов; он беспрепятственно и упорно проводит свою программу, являясь типичным саженцем наших дипломатических парников с их промозглыми традициями, заискиванием перед иностранцами и забвением русских интересов.

Союзные представители учли его слабые и смешные стороны, и очень ловко водят его за его дипломатический нос, кормя разными обещаниями, о которых он победоносно сообщает, но из которых, кажется, ни одно до сих пор не исполнено.

Он импонирует Адмиралу своими уменьем рядить все в доспехи Великой России. Вообще же в этом министерстве (как и в других за исключением Министерства Путей Сообщения и некоторых Главных Управлений) идет своего рода любительский спектакль на дипломатические темы со всей соответствующей обстановкой, но с самым скверным составом любителей.

По внешности все очень прилично и деловито, а внутри пустота и ничтожные результаты.

Мы пытались греметь, играли в великие дипломаты, конспирировали, вели дипломатические мины и контрмины, жаждали, по примеру отцов и дедов, дипломатических побед - доказательства гениальности юного министрика, вместо того, чтобы честно, открыто и определенно, не скрывая болезней и язв, сказать, что мы есть, что нам нужно, и без чего мы не в состоянии выполнить принятую на себя задачу. То, что делали с нами все это время союзники, было верхом близорукости, нерасчетливости и результатом какого-то сложного дипломатического тумана.

Нам нужно было поменьше вихлястой дипломатии, с ее лозунгом, что язык дан для того, чтобы скрывать правду, но побольше деловой работы, способной дать признание и определенную помощь на определенных условиях.

Вместо игры в дипломаты и разных талейрановских фиглей-миглей, недоговоров и растушовок, Омский министр иностранных дел обязан был сказать союзникам: "мы больны и очень больны, но эта болезнь угрожает и Вам; своих средств избавиться у нас нет; но нас надо лечить, лечить скоро и решительно; это ваше дело и в этом ваш интерес; средства нужны такие то, тогда-то, но сами мы их достать не можем, а потому, если вы искренно хотите нам помочь, то не медлите и дайте то, что нам нужно; скажите, что это будет стоить и на каких условиях расплаты?"

Вместо дипломатии нужно было высунуть больной язык, обнажить все язвы и выложить карты на стол. С точки зрения дипломатических доктрин это была бы недопустимая дипломатия, но с точки зрения практики и здравого смысла единственная возможная.

Вместо этого, мы важно хохлились, то рядясь во всероссийское звание, то принимая какие-то невыясненные подаяния с видом опустившегося интеллигента, делающего этим одолжение дающему; язвы и болезни скрывали, тяжелой правды не говорили. Вместо ясности получился туман; вместо признания - какое-то нелепое персидское положение; вместо систематической и налаженной помощи - ряд подачек от заморских дядюшек, даваемых как-то обидно, а иногда и со спуском нам всякого старого хлама.

Остальные члены кабинета серые, бесцветные, безобидные, по своему добросовестные фигурки совершенно негосударственного масштаба; они усердно заседали, старались что-то сделать, раздули кадило на всероссийский размах, но не справились с узкими задачами Омского Градоначальничества. Активного вреда они не принесли, грязного и порочащего власть сами не делали, но оказались пигмеями перед грозными требованиями данного исторического часа русской жизни.

Исключительная обстановка требовала исключительных людей, а не добросовестных делопроизводителей и усердных просиживателей министерских кресел; нужны были кипучие люди, энергичные, нешаблонные реформаторы и организаторы, способные на настоящее творчество, на создание новых и разумных форм и новых здоровых порядков; нужны были таланты, способные понять, что произошло на русской земле и как надо строить новую жизнь, отвергнув старые и новые скверны и сохранив здоровое и разумное, что было в старом и чему научило новое.

Что толку в том, что в многоэтажных и густонаселенных министерствах сидели их исправные и старательные шефы, подписывали, предписывали, принимали доклады и докладывали; добросовестно высиживали долгие часы во всевозможных комиссиях, советах, комитетах и заседаниях, блюли за тем, чтобы министерские мельницы не стояли без работы и махали своими внушительными по внешности крыльями... Все это было бы сносно в нормальной и спокойной обстановке; теперь же привело к разбитому корыту.

Жизни мы не поймали; ее требований не поняли и не уловили. Жизнь ушла от нас и стала искать более примитивных, но реальных осуществлений.

Получилось не создание государственности, а ее опрощение. Старыми прокислыми дрожжами пытались поднять новое тесто иной закваски и находимся теперь у порога банкротства.

Мы восстановили все министерства, со всеми их деталями и закоулками, но не восстановили власти, не восстановили ее действенности и ее морального и физического воздействия на население; хотели создать органы высшего, да еще всероссийского масштаба, а получили второсортные омские магистратуры, забывшие в своем дутом величии о черной земле и ее серых нуждах.

Если бы с лета 1918 года все наши многочисленные министерства и управления выработали себе узкие, деловые, чисто местные программы и начали на местах серую будничную, но видную и полезную для населения работу, то настроение и состояние тыла наверное было бы иным, чем теперь.

Одно из важнейших для населения Министерств это Министерство Внутренних Дел, а что оно дало стране? Отрыжки старого режима, отряды особого назначения и показательную неспособность поддержать порядок и охранить законопослушное население от насилий и справа и слева.

Другое, важное для армии и страны, Министерство Продовольствия и Снабжения, по названию и правам всесильный продовольственный диктатор, а на деле хромающее на все ноги бюрократическое учреждение, имеющее целую армию служащих, но неспособное даже частично справиться с возложенными на него задачами. Неудачная его деятельность оставила армию без снабжений и обозлила население; присосавшиеся к нему темные дельцы вызвали массу обвинений в казнокрадстве, взяточничестве, негласных подрядах, дутых ценах и спекуляции. То, что я видел во Владивостоке весной 19 года и в Екатеринбурге и те мелкие факты, которые доходили до моего сведения не позволяют сомневаться, что часть обвинений была вполне справедливой.

Неклютин несомненно хотел ввести в этом Министерстве иные порядки, но это было не по плечу этому полному благих намерений отпрыску модернизованного купечества, но министру по недоразумению.

Суетливая, сумбурная, а местами подозрительно грязная деятельность многочисленных органов этого черепашьего министерства отшатнула от него всю крупную торговлю и промышленность.

Неклютин пытается это поправить, но сейчас уже поздно. В результате живем запасами текущего дня и всякая задержка железнодорожного транспорта или неисправность местного агента создает кризисы. Тогда начинается самая бесшабашная реквизиция, от которой зеленеет обыватель и шалеет здоровая торговля и промышленность.

Права у этого Министерства диктаторские и разговаривать не приходится, но потом все стонет, указывая, что от такой деятельности страдают преимущественно приличные торговцы и промышленники, у которых отнимаются последние запасы, да еще и по пониженным ценам (равным ценам неисполненной плановой заготовки, т. е. на несколько месяцев назад).

У министерства не хватает даже здравого смысла расплачиваться по современным ценам и хоть этим облегчить бремя реквизиций.

Вообще же, неудачная и гнилая организация этого архицентрализованного аппарата военного и гражданского снабжений принесла много вреда и гибельно отозвалась на стране и армии. Голодная и раздетая армия не выдержала тяжести испытаний Уральского отхода и скореe развалилась и перешла к грабежу, а население страны, ничем не снабжаемое и обираемое реквизициями и конфискациями, распухло от злости.

Военное Министерство в отношении распухания не отстало от других, но это ему более других простительно, ибо на его долю выпала большая работа, а его деятельность имела характер и размеры почти что всероссийского масштаба. В отношении личного состава положение его оказалось более благоприятным, так как ему посчастливилось собрать довольно порядочный кадр старых, опытных работников, среди которых было немало лиц, занимавших ответственные должности в дореволюционных Главных Управлениях Военного Министерства. При должном руководстве и при осуществлении строгой деловой программы этот состав может дать продуктивную и систематизированную работу. Если ее не было до сих пор, то в этом менее всего ответственны чины Министерства; они делали то, что от них требовали; работали тем темпом, который был установлен.

Военных Министров прошло пока три: Степанов, я и заменявший нас обоих Сурин. Все мы были слишком добросовестны и недостаточно бурны для этого времени. Степанов имел возможность сильно и благотворно влиять на адмирала и мог повлиять на всю деятельность Ставки, но уехал не во время в дальневосточную командировку и дал себя свалить.

Я тоже не подошел к Омской обстановке; здесь надо было больше бурности, больше вмешательства в политику, больше дерзости и наскока с одной стороны, но больше покладливости и умения ходить и не прямыми путями с другой.

Я увлекся своей работой, зарылся в нее с головой и видел только ее; за свое я боролся бурно и достиг довольно сносных результатов. Но за остальное что я видел и за что болел и мучился, я боролся докладами, разговорами, напоминаниями и просьбами; это было мало и теперь, отойдя от дела, я это сознаю.

Надо было сразу начать греметь и или заставить себя слушать или сразу же уехать из Омска; привычная дисциплинированность и отсутствие привычки мешаться активно не в свое дело не позволили, очевидно, этого сделать.

Затем надо было быть более покладливым и проявить больше житейского умения проводить то, что считал нужным; быть может, если бы я сумел больше сойтись с такими кругами и лицами, которые, хотя мне и претили, но были нужны для успеха дела, то практические результаты принесли бы больше пользы, чем прямая, вне уступок и компромиссов, деятельность. Этого уменья не было у меня никогда, не было и в Омске. Быть может, если бы я был менее резок и сумел пожертвовать принципиальным ради удовлетворения чужих слабостей и интересов, то этим в конце концов принес бы больше пользы для общего дела.

Жалеть об этом поздно, но, при подведении общих итогов, подумать следует. Я был Военным Министром, но я не был членом Правительства в активном значении этого слова; теперь только вижу, что обстановка требовала последнего; три четверти шансов за то, что ничего из этого не вышло бы, ибо я очень плох по части разных приспосабливаний и слишком неудержим в проявлении своих симпатий и антипатий (не личных, а служебных).

Надо было быть более честолюбивым, более властолюбивым, более бурным, более политиканом и менее увлекаться своей прямой работой. На деятельность Военного Министерства навешали целые стаи собаке, но едва ли справедливо; могу свидетельствовать об этом, как посторонний человек, ибо мое пребывание в этом Министерстве совпало с его разгромом и с периодом работы в полупараличном, катастрофическом положении.

Принятое мною Военное Министерство представляло весьма удовлетворительно налаженный аппарат для исполнения любой работы в пределах и объеме его ведения. Помощник Военного Министра по части снабжений генерал Сурин выполнил огромную организационную и исполнительную работу, и не его вина, что не дала тех благих результатов как то следовало. Главные Управления сделали очень много, чтобы разобраться в общей обстановке и положить начало серьезной восстановительной работе.

Несомненно, что было много корявостей и ошибок; были те же распухнувшие штаты, ослабление работоспособности, нарождение разных экзотических учреждений и привесков, заоблачность, непрактичность и никчемушность известной части работы, неумение оторваться от старой плесени и начать думать и действовать сообразно новой, совершенно оригинальной обстановке.

Но все это возможно поправить, ибо в личном составе министерства много работников старого закала, и их очень легко направить на новый курс, которому они принесут старую добросовестность и исполнительность. Это давало мне право надеяться на успех того, что я задумывал, но что мне не удалось выполнить.

Если нам удастся вывернуться, то моему преемнику предстоит широкое поле деятельности; конечно, только, если ему удастся выправить ненормальное положение нашего министерства и спасти его от разных экспериментов, навеваемых Ставкой.

Совершенно не знаю, что такое Ханжин, как администратор; но он почти полгода был командующим западной армией, знает нужды фронта, знает, какие жалобы предъявлялись и предъявляются к тылу, так что ему очень нетрудно направить работу так, чтобы устранить все такие жалобы.

В общем, настоящего государственного строительства в главных его отделах не было и вся огромная по размерам работа Омских министерств не дала почти никаких результатов. Исписаны поезда бумаги, пролиты моря чернил и типографской краски, проявлены тысячи благих намерений, составлены сотни очень благопристойных законов, но все это прошло мимо жизни и не разрешило тех будничных серых, но существенно важных вопросов, которые были поставлены нам на разрешение.

Что же делать сейчас? Пока всеми мерами спасать армию; министерствам бросить немедленно Омск, откатиться подальше в тыл и на новом месте отрешиться от Омских ошибок и Омского размаха и начать настоящую работу по мелкому ремонту воссозданию разрушенных жизненных частей государственного управления, с минимумом работы в министерствах и максимумом на местах, в самой стране. Исполнение безумно тяжело, быть может, едва ли осуществимо, ибо пожар восстаний, охвативших почти всю населенную Сибирь, почти уничтожает возможность работы среди населения; все восстания сопровождаются истреблением чиновников, священников, учителей и мелкой интеллигенции; очевидно, новый красный принцип "бей непокорного интеллигента и щади по возможности покладливого буржуя" проводится достаточно последовательно.

По военной части судьба послала Адмиралу помощника в лице стратегического младенца генерала Лебедева. В сказках феи приносили к колыбели новорожденных принцев и принцесс разные подарки - счастливые и скверные. Какая-то злобная к Адмиралу и к России фея принесла в Сибирь этого погубителя (невольного, конечно) сибирской вооруженной силы, успевшего за 10 месяцев свести на нет все успехи начала сибирского белого движения и подвести нас почти что к военной катастрофе.

Рядовой обер-офицер Генерального Штаба, оказавшийся не к масти в армии Корнилова, не имевший за собой ничего, кроме Георгиевского Креста, выскочил вдруг в полновластные распорядители той могучей вооруженной силы, которую выставила Сибирь для борьбы за освобождение России от красных тиранов.

Без всякого служебного стажа, ничем никогда не командовавший, отбывший наиболее бесцветные в генеральном штабе должности для поручений и негодный даже для должности начальника низшего войскового штаба, он взял в свои руки оперативное управление армиями и их организацию.

Для обыкновенного революционного времени это было бы нормально; там берут то, что есть под рукой, как брали в начале борьбы на должности командующих Сибирской армией Гришина-Алмазова, Иванова-Ринова и других.

Но в конце 1918 года борьба на Уральском фронте велась уже тремя армиями; численность вооруженной силы подходила к сотням тысяч; само верховное командование приняло всероссийский титул. Все это требовало назначения на должность Наштаверха такого лица, которое было бы способно оказаться на уровне столь высокого положения.

Если не было подходящего лица в Сибири, то ничто не мешало снестись с югом России, где без дела сидели десятки генералов с большим служебным опытом. Да и в Сибири был под рукой генерал Флуг, как нельзя более подходивший к такой ответственной роли.

Конечно, переворотчики, родившие Омскую власть, сами разбирали высокие вакансии, и Лебедеву, как одному из участников переворота, ничто не мешало взобраться на столь высокий пост, считая вероятно, что если прапорщик Абрам Крыленко был красным главковерхом, то отчего же подполковнику Лебедеву не сделаться белым Наштаверхом.

Но, что думали Вологодский и серьезные Омские круги, которые обязаны были понимать, что все будущее поднятой борьбы зависит от того, в чьи руки попадет руководство боевым фронтом и организацией армии и Ставки?

Ведь, все понимали очень хорошо, что Адмирал военного дела не знает и реальным Верховным Главнокомандующим быть не может; должны были понимать, что такому Главнокомандующему нужен помощник и докладчик с огромными знаниями и опытом в деле стратегического управления крупными военными операции и в деле организации всей вооруженной силы.

Что Лебедев взобрался на этот пост, то это не удивительно; но то, что его допустили это сделать, может быть объяснено только обстановкой военного переворота.

Непонятно отношение союзников к факту пребывания Лебедева на этом посту; их военные представители отлично учитывали его негодность; генерал Нокс отказывался "разговаривать с этим мальчишкой". Зачем же было тогда помогать, раз знали что то главное, что только и может привести к успешному концу, т. е. вооруженная сила находится в руках очень самонадеянного, но военно безграмотного мальчишки, который с наслаждением изображает полномочного Наштаверха, но неспособен выполнить и самой ничтожной части лежащих на этом звании обязанностей.

На фронте тоже сидели тогда разные вундеркинды, что особенно настоятельно требовало, чтобы на верхи военного управления были поставлены настоящие мастера своего дела.

К зиме 1918 года перед Ставкой стояли грандиозные задачи и от умелого и успешного исполнения их зависел весь успех операций 1919 года, а с ним и всей начатой борьбы. Надо было провести новую организацию фронта и ввести в регулярные рамки тот конгломерат разных войсковых образований, которые родились в первый повстанческий и неорганизованный период борьбы.

Нужно было разработать полный план кампании 1919 года, разработать до последних мелочей, как по части операций и снабжений, так и самой тщательной подготовке всего тыла. Это требовало огромных знаний, огромного опыта и уменья делать такую ответственную работу, которая и в меньших размерах была по плечу только лучшими офицерам Генерального Штаба.

Ничего этого сделано не было. Я видел жалкий доклад, разбиравший преимущества северного и южного наступлений, и был поражен детскостью его содержания; в былые времена офицер Генерального штаба не рискнул бы выступить с такой работой, а если бы рискнул, то мог поплатиться переводом из Генерального Штаба.

Теперь разбирать и критиковать было некому; надо было только настрочить что-нибудь по внешности приличное для того, чтобы убедить Адмирала согласиться на выбор решительного наступления нашим правым флангом на Казань и Вятку, это и сделали с дерзким самомнением молодежи, забравшейся наверх и уверенной, что она все знает и все может.

Это и было все, что сделали для разработки плана кампании, долженствовавшей решить судьбы России. Никто не побеспокоился взять в руки самый элементарный учебник стратегии и, хотя бы по оглавлению, проверить рассмотрено ли и сделано ли то, что считается sine qua non всякой крупной стратегической операции. Не нашлось никого, кто бы поставил вопрос об абсурдности выбора северного направления и доказал бы всю предвзятость, натянутость и неосновательность защищавших это направление доводов. Не нашлось никого, кто нашел бы пути доложить Адмиралу невозможность вести войну такого размера без твердого плана, в расчете только на какую-то авоську; так воевать могли несколько партизанских отрядов, но продолжать так было преступно даже для корпуса, не говоря уже об армиях в которых числили тогда до 400 тысяч человек.

Случайный Пермский успех бессовестно раздутый в огромную победу и заливший его участников дождем высоких наград, раздразнил ставочные и фронтовые самолюбия, и начался шалый полет к Волге, приведший к Уральской катастрофе и определивший все остальные неудачи и бедствия.

Это была не стратегия, не управление армиями, а нечто невообразимое по своей легкомысленности.

Красных сбросили со счетов; о возможности их нового появления на фронте забыли (хотя знали, что у красных в центре России имеются готовые резервы) и весь фронт, как ошалелый, понесся к Волге. Все фронтовые полководцы наметили себе призы Казань, Симбирск и Самару и ни о чем больше не думали; еще менее думала Ставка и Лебедев о том, что составляло их священный долг, а именно об обеспечении шедшей операции и о будущем.

В начале своего знакомства с этим периодом войны я упрекал Гайду, Пепеляева и Ханжина за этот малый поход, и только перед уходом из Министерства нашел оставленные Степановым в ящике стола копии директив этого периода, даваемых армиям Лебедевым.

Я остолбенел тогда, прочитав с каким сумасшедшим упрямством и повелительной настойчивостью Лебедев требовал от армий быстроты движения вперед и какие непосильные он ставил задачи.

Для его практической безграмотности это было совершенно понятно; его обер-офицерскому горизонту не было дано видеть, куда и на что он тащит вымотанные зимним походом армии; отдавая свои хлесткие директивы, он даже не представлял себе, как это все осуществляется на самом деле и как отзывается на войсках.

Он и его помощники швыряли по карте войсками и армиями с такой же легкостью, как переставляли изображавшие их булавки; все остальное было ниже их юпитерских горизонтов и должно было осуществляться теми, что сидели ниже их. А так как сидевшие были также малограмотны в большом военном деле, то и понятно к чему все это привело.

О правильной организации армии совершенно забыли, предоставив фронту развиваться и разрастаться совершенно автономно. Полки делались самостоятельно дивизиями, дивизии корпусами, корпуса - армиями, а Ставка все это принимала к сведению и утверждала. Развитие организации, огромные штабы и тылы требовали людей и на фронте начались мобилизации, объявляемые всеми, кто хотел; каша получилась несосветимая, но никаких мер по упорядочению этого организационного и мобилизационного кабака принято не было, - Ставка считала, что это не ее дело. Все это и привело к тому, что к началу 1919 года фронт переполнился массами совершенно небоевого элемента и дошел до непомерной числительности в 860 тысяч ртов или, как их называли, "ложек" (в противопоставление штыкам). Что это был за элемент, явствует из того факта, что Сибирская армия, числившая в июне 350 тысяч ртов, отошла к Тюмени в составе 6 тысяч штыков.

Для ставочных юпитеров правильная организация была парой пустяков; только полевой инспектор артиллерии понимал, что такое организация, и выполнил колоссальную организационную работу, дающую возможность справляться до сих пор со всеми катастрофами и потерями и поддерживать артиллерию в весьма сносном состоянии.

Работа Прибыловича - это работа настоящего мастера своего дела и талантливого организатора, вполне достойного того высокого поста, который он занимает.

Формирование резервных частей было поручено профанам и очковтирателям, провалившимся преимущественно на боевом фронте; они пытались восстановить свое реноме и широко развили те приемы, которые всегда были у нас в таком ходу и заключались в уменьи обмануть начальство и блеснуть внешностью, спрятав и замазав все внутренние недостатки. Вместо полевого обучения и внутренней дисциплины блистали опереточными формами, оркестрами музыки и натаскиванием частей в церемониальном марше.

Все било на эффект и на быструю отмену. Правда была не в ходу. Когда командир одного из корпусов, генерал Сукин, захотел заставить обратить внимание верхов на отвратительное снабжение фронтовых частей и вывел почетный караул для встречи Адмирала без штанов, т. е. в том виде, в котором ходили все солдаты корпуса, то его отрешили от командования и все время держали потом в немилости.

Процветали за то конвой начальствующих лиц, ставочные и штабные сотни, разные техническая команды и тыловые учреждения.

Общее бессилие Омской власти распространялось и на фронте. Зимние успехи распоясали суровую дисциплину первого периода войны. Распухнувшие штабы блистали великолепными поездами; фронт стал заполняться семьями; строгие порядки постепенно рассосались; воцарилось штабное засилье, сибаритство.

В конце концов на одного бойца появилось девять тыловиков и никто не обращал на это внимания. Ставка величественно это игнорировала, хотя ей, как голове военного управления, надлежало понимать, что установившиеся на фронте порядки недопустимы и обратят армию в негодные для боя таборы, причем в общей каше исчезнут те настоящие боевые элементы, которые при правильной организации будут стальной, непреоборимой силой.

Сама Ставка разрослась в нечто чудовищное по своим размерам и совершен не соответствовавшее той ничтожной положительной работе, которая там производилась. По наружности работали много, по своему, усердно и добросовестно, но, по неопытности с малыми практическими результатами. Продуктивнее других отделов работал отдел Дежурного Генерала, более определенный по своим функциям и подобравший большие кадры старых опытных работников.

Оперативная работа сводилась к составлению сводок, к разного рода статистике и к мелочному вмешательству в действия армий, состояния которых Ставка не знала, в местности, описания которой в Ставке не было и при условиях, которые ставочные младенцы и представить себе не могли, сидя в Омске.

Наиболее роскошно развились такие паразитные, а при отсутствии строгого надзора, гнусные учреждения, как контрразведка и разные осведомления, создавшие громоздкие, дорогие и вредные для чистоты нашего дела организации. У них нет даже того уменья и той профессиональной добросовестности, которыми отличались наши старые охранные учреждения и их штатные агенты; зато все скверные стороны прежнего восприняты полностью.

Настоящей контрразведки и истинной борьбы с агентами большевизма у нас нет; все делается на показ, чтобы удовлетворить начальство, проявить деятельность и оправдать расходы, достигающие чудовищных размеров; в Омске у меня не проходило недели, чтобы от меня не требовали десятки миллионов рублей на расходы по контрразведке (расходы бесконтрольные, поверяемые и утверждаемые ближайшим начальством, что и дает простор всевозможным злоупотреблениям, и требует особо опытного и тщательного надзора со стороны старших органов).

Реформировать и упорядочить деятельность этих полупочтенных учреждений будет не легко и реформатору надо будет проявить исключительную энергию; отрицательные элементы этой клики легко не сдадут своих вкусных позиций, а они достаточно сильны во влиятельных верхах и сумели сделаться там очень нужными.

Осведомление тоже растет и пухнет; только месяц тому назад для него проведены новые огромные штаты с очень повышенными сравнительно со всеми остальными окладами военнослужащих. Пользы от этой очень модной организации почти никакой, главная ее задача оклеивать заборы Омска плакатами и извещениями; только за последнее время она стала доставлять весьма ценные сведения о действительном состоянии частей и настроении населения разных районов тыла; это собственно не ее деятельность, но она организовала сбор этих сведений параллельно с распространением литературы.

Определенно считаю, что от казенного осведомления пользы не будет; лучшим казенным осведомлением будут хорошие начальники и офицеры в армии и честные и полезные для населения чиновники в стране; если все это есть, то и не особенно сложное осведомление о деятельности правительства будет действенно; если же этого нет, то никакие тысячи осведомительных деятелей и никакие израсходованные миллионы уже не помогут.

Офицерский вопрос разрешен Ставкой отчаянно плохо; увлеклись непомерным развертыванием армий и вызванным этим спросом на офицеров; не сумели сдержать автономные формирования и использовать кадры старых унтер-офицеров для производства и назначения на офицерские должности. Остановились на совершенно неверной системе краткосрочных школ, не учтя совершенно современного состояния нашей, даже полуинтеллигентной молодежи. На этом мы уже обрезались в прошлую войну, но это не помешало Ставке повторить ту же ошибку.

В несколько недель нельзя создать офицера или даже сносный его суррогат; его нельзя научить даже азбуке военного дела в объеме, требуемом младшим офицером и ротным командиром; я знаю это по опыту школ, организованных на фронте во время большой войны. Еще меньше возможно заложить за это время основы офицерской этики в ее здоровых и разумных проявлениях.

Офицер же, умеющий только командовать, отдавать честь, делать гимнастику, но не знающий основ военного дела и лишенный настоящей офицерской этики, это очень опасный материал для современных милиционных войск, могущих быть сносной вооруженной силой только при наличии хороших и знающих офицеров. Произведенные строевые унтер-офицеры имеют то преимущество, что знают основные приемы своего ремесла, умеют распоряжаться в бою, на походе и на отдыхе; наши же штампованные офицеры этим умением не обладают и это лишает их всякого практического значения. Таково единогласное заключение всех старых офицеров, с которыми я говорил по этому поводу.

На германском фронте еще до революции наши солдаты подметили слабые стороны офицеров, выпускаемых из краткосрочных школ и звали их шестинедельными выкидышами.

Жаль то, что среди этой молодежи много хорошего материала, но над ним надо долго и внимательно поработать. По тому, что я слышал про постоянный состав наших офицерских и инструкторских школ, он работает очень добросовестно, но не в состоянии сотворить чудо, т. е. создать в несколько недель подготовленных для фронта офицеров.

Будь Ставка дальновиднее и спокойнее, она сообразила бы, что гораздо целесообразнее потерпеть пока с недостатком офицеров на фронте, но за то дать школам по крайней мере годичный курс для одной части и двухгодичный для другой части юнкеров. Эго обеспечило бы постепенное пополнение армии все более и более подготовленным офицерским составом.

То же, что мы делаем, это только одна видимость и обман самих себя, ибо на самом деле мы посылаем на фронт совершенно негодных и поэтому даже ненужных ему офицеров, и в то же время бесцельно расходуем кадры той молодежи, из которой к весне могли получиться сносные заместители младших офицеров.

Отсутствие плана и нервность дают здесь те же результаты, какие получились с несвоевременным выбросом на фронт неготовых резервов; все они погибли, не принеся никакой пользы; сохраненные же и употребленные во время -они наверное гнали бы теперь красных обратно за Урал.

Адмирал и Россия имеют полное право повторить Лебедеву зловещий по своему значению упрек: "Вар, Вар, отдай мне мои легионы".

Формирование резервов в тыловых округах было поставлено очень скверно; их считали пасынками, обижали личным составом и снабжением; их замаривали караульной службой и не давали заниматься; едва они начинали делаться чем то похожим на части, их посылали на разные усмирения, а при первой возможности вытаскивали на фронт.

Здесь тоже не было планомерности, системы, способности учесть всю важность этих формирований и поставить их в такие условия, чтобы они могли стать войсками и настоящим усилением фронта.

Таковы итоги шестимесячного пребывания в Омске, тяжелых переживаний, печальных выводов и мрачных заключений. Считался в Омске и уехал из Омска с званием брюзги и пессимиста. В этом отношении характерно письмо моего coслуживца полученное мной в день отъезда из Томска; он сообщает, что, узнав о моем отъезде, Адмирал выразил сожаление о потере хорошего работника, но добавил: "но у него был несносный характер и он вечно со всеми ссорился". Бедный полярный исследователь так и не разобрал, что если я и ссорился, то не ради себя, а ради того же самого дела, о котором так горел сам он.

В Совете Министров рядом с искренними сожалениями о моем уходе, высказывалось и облегчение; один из моих соседей по столу заседаний сказал: "ну что это за военный министр; сидит и критикует; молчит, молчит, а потом все разругает и наговорит кучу неприятностей".

Я польщен этим отзывом; по внешности он верен; жаль только, что говоривший не сумел разобраться в том, что подвигало меня на эту критику, и до сих пор не расчухал, насколько она была справедлива и как следовало бы к ней прислушиваться.

Но на звание присяжного пессимиста я несогласен; я не пессимист, я только привык разглядывать жизнь, анализировать события и делать выводы; началось это еще в училище, развилось на почве увлечения высшей математикой, укрепилось жизнью и двадцатью годами ведения дневника, ежедневного подсчета виденного, слышанного и выведенного. Я не могу скользить по жизни, слишком уже въелась привычка все положить под аналитический микроскоп.

Сейчас, переживая опять последние месяцы моей жизни, когда перед моей больной памятью проносятся Омские события и воспоминания, искренно жалею, что доктор Е. отстоял меня от перехода в потусторонний мир. Я всегда боялся "доживания" жизни, с потерей веры в будущее, и эта опасность теперь на меня надвинулась во всем ее ужасе.

До Омска у меня украли все прошлое; Омский период украл у меня будущее, разбил последние иллюзии, лишил всяких надежд, что я доживу до восстановления России - России, а не своих потерянных прав, которые я похоронил безвозвратно и воспоминание о которых меня даже не тревожит.

До Омска я надеялся на осуществление заветной мечты увидеть опять Россию сильной и здоровой, в новых и разумных формах управления честными и идейными людьми, подвижнически трудящимися на благо своей страны и своего народа.

Надежда эта была сильно потрепана тем, что я видел в Харбине и во Владивостоке, но все же еще теплилась; я продолжал варить и надеяться, что все пережитое и переживаемое нас наконец встряхнет, вышибет много старой дряни и заставит думать иначе и лучше и поступать иначе и лучше. Омск эту надежду доконал, вытравил последние ее остатки каленым железом всего пережитого и испытанного, едкой кислотой проклятых, но неопровержимых выводов беспощадной действительности, сотнями молотов разбившей последние иллюзии и затмившей мрачными, кровавыми тучами последние кусочки голубого неба надежды.

Теплилась надежда на Деникина, но и там все как-то замерло - грозное и мрачное предзнаменование того, что было с нами у Волги.

Боюсь одного: что проклятое Омское болото засосет для своей защиты последние остатки наших армий, в спасении которых последняя надежда на новое возрождение сибирской борьбы за белую идею, уже в новом 1920 году.

1919 год будет проклятым для России годом, более проклятым, чем два его предшественника, ибо он видел, как невероятные ошибки власти и отчаянно скверное управление фронтом свели на нет всю борьбу за спасение России от красного ужаса.

Великие подвиги страстотерпцев и мучеников, героев-борцов за родину усеявших своими костями поля Сибири и обильно заливших их своей кровью, погибли под напором грязи и гноя, порожденных теми из их недостойных преемников, которые дерзкими и грязными руками схватили заветные белые эмблемы и прикрыли ими все свое ничтожество и свои вожделения.

Скромные и безвестные герои, партизаны первых офицерских организаций и офицерских восстаний, мученически страдавшие за Родину, бестрепетно поднявшиеся за нее на смертный бой с ее насильниками, не нашли достойных преемников; оставшиеся в живых и одиноко разбросанные продолжают нести свой тяжелый крест и исполнять свой великий подвиг на берегах Ишима в последних усилиях остановить красный натиск и опять увидеть радость победы.

Дай только Бог, чтобы они не сознавали того, что я сознаю и не понимали того, что я понимаю, ибо это было бы хуже смерти.

Я эту смерть уже пережил и смертельный яд безысходного отчаяния уже выпил в бессонные ночи подведения Омских итогов.

С таким багажом кончаю Омский период своей жизни и качусь к временному Харбинскому гнезду, в печальное бытие печального доживания без прошлого и без будущего.

Оглавление

Об авторе:

О роде Будбергов

1917 год

1918 год

1919 год

Реклама на сайте