«Прикрой, атакую! В атаке - «Меч»»

Жаркое лето (Халхин-Гол, 1939 г .)

Быстро летит время, вот уже исполнилось 66 лет с тех пор, когда в мае 1939 года японские милитаристы напали на дружественную нам Монгольскую Народную Республику в районе реки Халхин-Гол. Враг планировал захватить Монголию и на ее обширной и прекрасной территории создать плацдарм для сосредоточения своих войск с целью нападения на Советский Союз. Он хотел отрезать Дальний Восток и Забайкалье от центральной части страны. Советский народ, верный интернациональному долгу, немедля пришел на помощь своим друзьям.

Для нас, скажу честно, эти события были несколько неожиданными. 11 мая задолго до рассвета в нашем гарнизоне объявили боевую воздушную тревогу. Одевшись в специальное летное обмундирование, мы моментально оказались у своих самолетов. О коварстве японских вояк мы, забайкальцы, знали, однако о случившемся не подозревали. Никто из нас не предполагал, что на этот раз скорого отбоя тревоги не будет.

А разве могли знать Николай Черенков, Семен Соркин, Александр Балашов, Николай Мягков, Анатолий Орлов, Виктор Рахов или наш командир полка Николай Глазыкин о том, что они больше никогда не увидят этого военного городка, своих товарищей и близких… Наши действия по приведению техники в готовность были энергичны и предельно четки, отработанные каждым воином в деталях и до предела неоднократными подъемами по тревоге.

Раньше других привел свой истребитель в боевую готовность экипаж лейтенанта Райкова (техник самолета лейтенант Копысов), за ним нажал на гашетки пулеметов и пушек техник моего самолета Володя Холдеев.

Все огневые точки дружно заработали. Такая методика была введена в нашем полку для определения готовности экипажа к боевому вылету.

Обычно после приведения самолетов в боевую готовность мы возвращались к мирной жизни. Бывало, что мы поднимались в воздух, шли на предельно малой высоте между забайкальскими сопками, маневрируя направлением и высотой, и, выскочив на полигон, по примеру командира стреляли по учебным мишеням. Чем же закончится сегодняшняя тревога, и предполагать не могли. По выражению лица командира трудно было понять, какие у него планы. Но все же таким сосредоточенным и внимательно строгим, как в этот раз, раньше его не видели. Ни шуток, ни малейшей иронии он сегодня себе не позволял.

Сидим в кабинах. Проверка кончилась, а отбоя нет. «Видимо, итоги не подведены», — решили мы. «Смотрите за сигналами», — предупреждаю экипаж. Не успел сказать эти слова, как в воздух одна за другой взвились две зеленые ракеты — сигнал для взлета нашей 2-й эскадрильи 22-го истребительного полка Забайкальского военного округа.

И вот мы в воздухе, и хотя изрядно вспотели от нагрузки во время взлета, а за бортом открытой и неотапливаемой кабины отрицательная температура, настроение у всех бодрое. Все очень довольны, что сработали дружно и четко, и когда командир звена посмотрел в мою сторону улыбаясь (лейтенант Николай Гринев всегда улыбался, когда было все в порядке), я тем же ответил ему.

Это означало, что я готов выполнять любую задачу (других средств связи не было).

Развернувшись после взлета на 180 градусов, мы ложимся на курс следования и проходим через свой аэродром. Стараюсь рассмотреть выложенный там сигнал на белом полотнище. Радио в то время на самолетах, да и на наземных станциях не было. На большом прямоугольнике белого цвета выкладывались красные квадраты по углам с цифровыми данными. Каждая цифра обозначала команду. Мне больше, чем кому-либо из эскадрильи надо было безошибочно прочитать этот сигнал. Я хотя и старшина по званию, но занимал должность капитана-штурмана эскадрильи. Увидел в верхнем левом углу красный квадрат, что означало единицу, или команду «выполняйте задание». Какое задание — знал лишь командир.

Мы «прижались» к самолету, пилотируемому командиром бригады майором Куцеваловым Тимофеем Федоровичем, и полетели за ним. Он один знал направление и цель полета, конечный пункт маршрута. Идет впереди, но зорко следит за нами. Вот уже река Онон, позади станция Оловянная, 77-й разъезд и Борзю прошли, похоже, идем к границе. Но прежде граница была под самым строгим запретом, а сегодня, похоже, ее пересекать будем. «Может, командир потерял ориентировку? — промелькнула мысль. — Может, сориентировать его. Но как?» Надо выйти вперед строя, подать сигнал «внимание» и показать, что идем в запретную зону. Но, словно угадав мое беспокойство, командир, покачивая свой самолет с крыла на крыло, подал нам сигнал «внимание, сомкнись», и, выполнив горку всей группой, мы, приветствуя своих соседей, простились с пограничниками Родины и пересекли границу Монгольской Народной Республики.

Нашему взору предстала обширная, покрытая зеленью степь, на которой паслись отары овец, стада коров, табуны лошадей и много— много диких коз. Наблюдая за новым пейзажем, изучая наземные ориентиры, обеспечивающие самолетовождение, я и не заметил, как мы подошли к аэродрому посадки города Баян-Тумен. Аэродромом служило голое, ровное поле без каких-либо построек. Зарулили после посадки самолеты на стоянку, а сами задумались: зачем мы оказались в этом безлюдном месте и где авиаторы этого аэродрома? Наш гарнизон тоже стоит в степи среди сопок, но кажется более обжитым.

Оставив самолеты, поспешили на построение. Существовал такой порядок: после того, как выключены моторы самолетов, сбор производится напротив самолета командира. Командир выслушивает доклад о выполнении задания и работе авиатехники. Высказывает каждому летчику свои замечания, ставит очередную задачу и намечает порядок ее выполнения. Все шло так и на сей раз. Но… командир сказал:

— Сегодня японцы напали на Монголию, и мы прибыли защищать ее. Я верю в то, что вы в бою будете достойными воздушными защитниками и своими подвигами прославите наш полк и нашу славную Родину.

Мы молчали и ждали команды.

— А сейчас, — сказал командир, — заправьте самолеты горючим, переложите полетные карты и будьте готовы к вылету, возможно, для боя, для отражения налета авиации противника. По машинам!

Мы пошли молча, и, видимо, у каждого в голове роились одни и те же мысли. Я пытался представить себе противника, его тактику действий, первую встречу с врагом в воздухе. «Буду стремительно атаковать, — решил я, — и стрелять в упор по самолетам противника».

Однако то, что мне пришлось увидеть и пережить в первом воздушном бою, нисколько не было похоже на то, что я представлял себе на аэродроме города Баян-Тумен.

Первая встреча с самолетами противника произошла над озером Буир-Нур при неожиданной обстановке. Звено, разведав действия наземных войск и авиации противника, пройдя через аэродром истребителей японцев, возвращалось с ценными данными на свою базу и совсем неожиданно на своей территории на фоне озера заметило на встречном курсе 17 японских самолетов И-96. Они шли метров на 500 ниже нас. Разойтись мирно и не наказать врага за нарушение границы, удержаться от столкновения у нас не хватало сил, хотя мы были предупреждены, чтоб в бой без необходимости не вступать. Тем не менее мы все втроем внезапно и дружно бросились в пике, атакуя группу спокойно идущих японских истребителей. Атака была. настолько внезапной, что даже после того, когда, сраженные меткими очередями из наших пушек, один за другим свалились в воду сбитые самолеты, строй не шелохнулся. А когда противник наконец всполошился, мы вышли из боя и направились на свой аэродром.

Нам из этого эпизода стало ясно, что внезапность — это победа, а всегда ли она достигается? Несмотря на то что у каждого был открыт боевой счет, тем не менее мы не переставали строить свои планы воздушного боя, взаимной поддержки и выручки на будущее.

Вылеты на разведку и воздушные бои продолжались ежедневно. Помню, на рассвете 22 июня нашему звену выпало дежурство в самолетах в готовности для немедленного взлета. Еще только начинало светать, когда в воздух с командного пункта полка взвилась зеленая ракета — сигнал. Долго разгадывать причину подъема звена в воздух не пришлось. Уже на разбеге самолета виден был разведчик противника, проходивший наш аэродром и направляющийся в тыл наших войск. Рассвет еще не наступил, а в воздухе уже пробивались лучи далекого солнца, поэтому нам снизу самолет было видно отлично. Но так как на земле было еще темно, экипаж разведчика нас, естественно, не видел, и к тому времени, когда мы вышли на высоту его полета, он стал разворачиваться на 180 градусов и подвернулся под огонь нашего оружия. Застрекотали пулеметы, загрохотали пушки, и разведчик со снижением попытался уйти от наших атак. Но было слишком поздно. Уйти ему не удалось. Атаковали мы противника непрерывно один за другим. Самолет загорелся и рухнул на землю.

После этого боя, в момент разворота, мы заметили выше нас на 1000 метров группу из 27 истребителей противника, шедших в сторону наших аэродромов. Атаковать японцев с такого положения не представлялось возможным, так как наш И-16 по скорости всего километров на 15—20 превосходил противника в горизонтальном полете, и нам ничего не оставалось, как следовать за вражеской группой с набором высоты. Поднявшись на высоту более 4000 метров , мы пошли на сближение. Но в районе Тамцаг-Булака мы увидели такую картину: группа японских бомбардировщиков из 12 самолетов, следующих в строю «ромб» в сопровождении более 80 истребителей, направлялась в сторону поля (аэродрома), на которое мы приземлились накануне. Общий боевой порядок смешанной группы японских самолетов был похож на рой пчел: бомбардировщики со всех сторон, сверху, снизу «облеплены» истребителями. Похоже было на то, что они не только огнем, но и корпусом защищают их.

Когда я увидел все это, то неудержимо захотелось преодолеть заслон противника и проникнуть к группе бомбардировщиков. Машина у меня была испытана на всех режимах, любил я ее, и мне казалось, что она мне отвечает тем же, так как никогда не подводила.

Итак, решение принято. Мотор заработал быстрее, и самолет набрал высоту. Вот бомбардировщики бросили бомбы на пустое поле, где вчера мы базировались и откуда вечером ушли на другое место. «Слабо работает разведка японцев», — подумал я, продолжая набирать высоту и следя за ходом воздушного боя.

Наши истребители никак не могли прорваться к бомбардировщикам. Вокруг них шли очаговые воздушные бои. А самолетов в небе настолько много, что подобного я и представить себе не мог. Только не помешали бы набрать высоту. Но вот И-97 откололся от общей массы самолетов и устремился мне навстречу. «Ну что ж, тебя я вижу, а раз вижу, уже не страшно, давай скрестим наши огненные трассы и посмотрим, кто из нас сильнее». И я пошел на сближение с двойной скоростью. Японец не выдержал и открыл огонь. «Рановато, — подумал я, наблюдая, как трассы его пуль уходят под мой самолет. — Вот тут-то мне надо не прозевать. Когда сблизимся на дистанцию действительного огня, он перестанет вести огонь, нужна передышка оружию, а то перегреется, а я в это время открою огонь, но бить надо точнее и наверняка».

На встречных курсах атака настолько скоротечна, что я засомневался: успею ли открыть огонь? Вот японец оказался в моем прицеле. Растет и растет его силуэт, хоть бы не свернул, и я нажал на гашетки-рычаги управления огневыми точками. Оружие словно ждало команды, все точки дружно сработали. «Ну теперь сворачивай, а то будет поздно — столкнемся», — подумал я. Японец попытался увернуться и ушел вверх, тем самым подставляя всю нижнюю часть фюзеляжа и плоскостей своего самолета под трассу огня. Я увидел, как в эту площадь И-97 вонзились мои снаряды. Самолет противника вздрогнул, и я еле успел увернуться от столкновения. Японец опустил нос самолета и устремился к земле. «Жаль, нет времени проводить его хотя бы взглядом, — посожалел я, — но посмотрю в ту точку, когда разойдусь с очередным истребителем».

И едва бросил взгляд вперед, увидел: очередной истребитель валится, и тоже в мою сторону, не дают они проникнуть к бомбардировщикам. Рядом пролетел вниз горящий И-97. У меня была доля секунды взглянуть на землю. Увидел взрыв — это, скорее всего, мой «крестник». В стороне распустился парашют, другой падает, не раскрыв парашюта. Разменялись мы очередями трасс с новым встречным истребителем противника и даже не оглянулись друг на друга, мне ущерба враг не нанес, нанес ли я ему, не знаю. Я поспешил к бомбардировщикам. Еще метров 500, и я выйду на высоту, с которой могу проскочить верхний заслон истребителей противника. Но в это время остановился мотор моего самолета, и я только сейчас вспомнил о времени полета, а оно истекло — израсходовано все горючее. Боеприпасы тоже, наверное, израсходованы.

Вот когда нежелательна встреча с противником. Я спикировал в сторону аэродрома и вышел из боя. С ходу приземлил самолет на аэродроме. Техники дружно покатили его на стоянку и быстро заправили горючим и боеприпасами.

Я взлетел снова. Все летчики полка в этом бою, который длился около 3 часов 30 минут, приняли участие дважды. Жестокая схватка давала возможность сделать вывод о том, что предстоящие сражения будут сложными и тяжелыми. На легкую победу рассчитывать — значит, ошибиться, — так понимали мы сложившуюся воздушную обстановку. Из разных источников стало известно, что японцы сосредоточили в районе боевых действий специально отобранное и подготовленное истребительно-авиационное соединение. Прошедшие воздушные бои показали высокое мастерство маневра и ведения огня летчиками противника. То и другое было настолько отработано, что с любого положения, и даже находясь кверху колесами, летчики вели огонь, но, как мне показалось, больше для острастки. Я заметил, что многие авиаторы противника стреляли даже по далекой и недосягаемой цели.

Бой 22 июня принес нашему полку успехи, но и немало тяжелых утрат. Погиб командир полка майор Глазыкин и другие боевые товарищи. Результаты этого тяжелого воздушного боя нам стали известны лишь на второй день. Оказалось, что японцы направили против наших войск 120 самолетов. Для отражения этого налета с советско-монгольской стороны поднялось 95 истребителей. По количеству участвовавших в сражении самолетов и сбитых машин военная история до того времени еще не знала подобных примеров. Было сбито сорок три самолета. Из них 11 наших и 32 японских.

Тем не менее это воздушное сражение окрылило нас. Ведь на каждый сбитый наш самолет противник потерял три. Но и огорчило — только в од— ном бою мы потеряли столько прекрасных летчиков и замечательных товарищей. Из тактики и задач налета авиации противника стало ясно, что он стремится к внезапным ударам по нашим аэродромам с целью уничтожения самолетов и летно-технического состава. Правда, из этого у японцев ничего не выходило. Мы хорошо изучили и поняли коварство японских летчиков: хитрость, притворство лисицы, нахальство волка, вероломство и внезапность всегда были их оружием.

После этого воздушного боя к нам приехал Яков Владимирович Смушкевич. Он обошел все самолеты на аэродроме, беседовал с летным составом. Расспрашивал о прошедших воздушных боях. Его интересовали тактико-технические данные японских самолетов в сравнении с нашими. Смушкевич интересовался боевыми возможностями летного состава японцев: их выносливостью, тактикой, мастерством ведения воздушного боя и волевыми качествами. Мы дали высокую оценку летчикам Японии, но сказали, что бьем их и будем бить, пока не уничтожим или не принудим сдаться. Затем командующий авиацией спросил: как мы думаем, пойдут ли японцы на усиление воздушных операций? Наше мнение было однозначным: враг будет пытаться мстить за понесенные потери, но мы готовы ему ответить еще более мощным ударом. Яков Владимирович слушал нас очень внимательно, многие вопросы уточнял, в обращении был прост. Разговаривал на равных, и видно было, что он не любит чинопочитания. Постоянно шутил…

— Необдуманный риск, — говорил он, — приносит лишь потери самолетов, а главное — летчиков.

Подготовленные боевые летчики — это ценные кадры, это специалисты, без которых не решить поставленную задачу по разгрому врага…

Скоро мы в этом убедились. Боевой день 24 июня начался задолго до рассвета. Как и всегда, самолеты техническим составом были подготовлены к боевому вылету. Летчики прибыли к машинам еще в предутренней темноте, дежурные звенья заняли свои места в кабинах. Как только рассвело, наша эскадрилья по приказу нового командира полка Героя Советского Союза майора Кравченко Григория Пантелеевича поднялась в воздух и всем составом взяла курс, указанный стрелой.

В районе Баин-Бурды мы встретили смешанную группу самолетов противника, которая пыталась нанести удар по вторым эшелонам наших войск. Командир полупереворотом своего самолета повел эскадрилью в атаку. И закружились наши и японские машины в горизонтальной и вертикальной плоскости, трассы снарядов скрещивались, как шпаги. Первым сбил самолет противника лейтенант Трубаченко. За ним, отбивая атаку японца от самолета командира, сразил стервятника Голубев. Загорелся еще один И-97, появились парашютисты — один, второй, а бой не ослабевал.

Мы перешли на вертикальный маневр и атаковали сверху, но японские самолеты бросались из стороны в сторону и беспорядочно стреляли. Поразить их было очень сложно. Но вот один попался на долю секунды в мой прицел, и этого хватило, чтобы его сбить. Как же изловчиться, чтоб атаки были все более результативными? Вот самолет противника оказался ниже меня, я открыл огонь, но снаряды шли мимо, самолет противника ускользнул влево, потом увернулся вправо, но все-таки попал прямо под трассу моих огневых точек и, распуская черный дым, ушел к земле. Взрыв.

Что будет дальше? Мы уже достаточно устали и думали, хватит ли технических возможностей и сил нашего летного состава до того времени, когда японцы покинут поле боя. Я резко бросил машину вправо и в это время увидел длинную очередь огневой трассы, направленную в сторону левого борта моего самолета. Хорошо, что успел вовремя уйти, опоздай на долю секунды — и закончился бы бой для меня печально. Но что это? К нашему «клубку» приближалась группа самолетов, рассмотреть, чьи они, мне сразу не удалось, так как перегрузки, созданные непрерывными маневрами самолета, снизили возможность зрения, да и отвле-: каться от боя было смертельно опасно.

Темп сражения между тем становился напряженнее — подошли свежие силы с нашей стороны, но и противник усилил свою группу. Японцы, видно, и на этот раз пытались с разных направлений прорваться к нашим аэродромам. Но все их группы перехватывались истребителями. В этой операции участвовало 80 самолетов противника. Японские летчики, чтобы добиться внезапности, пытались заходить со стороны солнца. Но нас этот маневр не застал врасплох. Солнечную сторону мы не оставляли без внимания, более того, сами старались сблизиться с противником так, чтобы выйти в атаку с солнечной стороны. Для этого часть своих сил мы всегда держали именно на этом направлении.

После первой атаки воздушный бой набрал новый, более высокий ритм, огневые трассы метались между самолетами на встречных или пересекающихся направлениях. Тот, кто попадал под эти трассы, неизбежно проваливался вниз, уходил к земле и больше не возвращался. Падали горящие самолеты, и сыпались парашютисты.

Однако, как противник ни нажимал, дальше горы Хамар-Дабы продвинуться в глубь нашей обороны ему не удалось. Бой подходил к концу. Японцы, преследуемые нашими истребителями, поодиночке пытались резким пикированием выйти из боя и оторваться от преследования, но это им не всегда удавалось, огонь наших пушек настигал их. Темп боя резко усилился. Вижу, за противником «нырнул» Гринев, за ним Райков, облюбовали себе цель Трубаченко, Скобарихин и другие. Выбрал и я «напарника» и тоже устремился за ним. Японец пикировал с углом, близким к 90 градусам. Ну что ж, мой И-16 этот маневр выполнил свободно. Я поймал противника в прицел, но дистанция оставалась великовата, быстро пошел на сближение, но высота тоже упала. Бросил взгляд на высотомер: 1000 метров уже потеряно, пора выводить самолет из пикирования. Обеспокоенный потерей высоты, я открыл огонь. Японец продолжал пикировать, наверно, мои снаряды сделали свое дело. Моя машина вышла из пикирования. Я решил, что японец, потерявший высоту, уже не сумеет вывести свою машину в горизонтальное положение. И когда мне казалось, что вот-вот произойдет столкновение японского самолета с землей, он резко перешел в горизонтальное положение, и мои пушки снова послали длинную очередь, от которой он уже не ушел.

Я вспомнил, что наш летчик Акимов преследовал противника на пикировании и погиб. И тут я понял, что японские летчики изучили маневренные качества нашего самолета и пикируют до самой земли, рассчитывая на то, что мы, увлекшись погоней при пикировании до предельно малых высот, неизбежно столкнемся с землей.

Это открытие было высказано на итоговом совещании вечером в нашей эскадрилье.

В этот день воздушный бой без перерыва продолжался около двух часов. Противник понес большие потери. У нас они были значительно ниже. Забегая вперед, скажу, что эскадрилья не только в этом бою, но и в последующих потерь не имела. Все летчики уцелели, но ранений избежать не удалось.

Пять летчиков во главе с командиром эскадрильи капитаном Чистяковым были удостоены высокого звания Героя Советского, Союза и наград Монгольской Народной Республики, остальные — орденов Ленина, Красного Знамени и монгольского ордена Боевого Красного Знамени.

Вернувшись из боя, я получил приказание: подготовиться к новому вылету для подсчета сбитых самолетов противника. И вот я снова в воздухе. На сей раз вдвоем с ведомым Райковым. Он меня прикрывает от внезапных атак истребителей. Пришли в район прошедшего боя, и я веду подсчет. Летаем змейкой в полосе между Буир-Нуром и горой Хамар-Даба. Уже насчитал 19 упавших самолетов японцев. К сожалению, на земле лежали останки и трех наших истребителей. Кто их вел, я пока не знал. Хотел уже было подать команду ведомому о прекращении работы, но неожиданно к этому же району подлетели три японских самолета, видимо, с той же целью, что и мы.

Резко взмыв в сторону солнца и набрав высоту, мы бросились в атаку. И завертелись все в каскаде замысловатых кривых. Воздух наполнился ревом моторов и треском огнестрельного автоматического оружия. Японцев осталось двое. И это меня беспокоило и раздражало: где же третий? Все время ищу его, не в хвосте ли он? «Японцы пришли позже, и у них горючего больше», — думал я, а сам, атакуя, искал исчезнувший самолет. Но что это ниже нас? Я увидел парашютиста. Вот теперь все внимание оставшимся двум.

«Мы отклонились от выполнения основной задачи, — мелькнула мысль в голове, — но как уйти?» И здесь, словно отвечая на мой вопрос, сверху нам на помощь спикировали наши краснозвездные истребители. Это помощь, а скорее всего смена. Хорошо.

Но посмотрел вокруг, что еще может быть нового, и увидел, что от границы к месту боя приближаются белые самолеты с увеличенным поперечным прогибом крыла — знакомые силуэты японских истребителей, которые потом долго во сне снились.

Настало время нам уходить, но просто улететь было бы тактически неправильно, так как могли японцы подумать, что мы уклонились от боя или просто удираем. И бой разгорелся с новой силой. Я увидел ниже себя вражеский самолет, резко спикировал на него, дал длинную очередь, перешел на бреющий полет и поспешил на свой аэродром с докладом о результатах прошлого боя. «Наверное, снова придется лететь на подсчет, но как их, вновь сбитые, отличить от тех, что уже подсчитаны, — подумал я. — Ведь все происходит в том же районе. А где мой напарник?» Оглянулся и увидел: спешит, догоняет. Вот молодец, славный мой друг хакасец Райков. «Сейчас бы конины», — вспоминаю слова, однажды сказанные им в столовой за обедом…

26 июня в воздушном бою участвовало около 110 японских самолетов. С нашей стороны приняли участие около 80. Но, несмотря на численное превосходство, враг потерял 25 самолетов. В конце июня шли бесконечные воздушные бои между истребителями больших и малых групп, что вынуждало нас 25, 26, 27 и 28 июня вылетать по 7—9 раз в день и каждый раз встречаться с противником.

Столкновения происходили на высотах до 7000 метров , и первое время кислородное голодание приводило к сильным головным болям и усталости, иной раз после посадки не хватало сил выбраться из кабины. Техники приходили на помощь.

Помню, как 3 июля со стороны линии фронта донеслись громовые раскаты взрывов артиллерийских снарядов. В четыре часа утра в воздухе уже стоял непрерывный гул авиационных моторов. Вытянувшись в колонну, одна за другой эскадрильи наших бомбардировщиков шли в сторону линии фронта, туда, где, не умолкая, грохотала артиллерия. Наша эскадрилья тоже взлетела и взяла курс к линии фронта. Шли с набором высоты и наблюдали, как вдали, на территории, занятой противником, происходили один за другим большой силы взрывы.

Впоследствии нам стало известно, что в этот день японцы перешли в наступление и форсировали реку Халхин-Гол. Высота Баин-Цаган была местом жестокого сражения, которое с воздуха наблюдалось как огнедышащий вулкан. Трое суток без передышки дрались войска за высоту Баин-Цаган. С рассвета дотемна над полем битвы непрерывно, словно поднятая листва осенней порой, кружились в жарком воздушном бою машины. В те дни, как и раньше, температура воздуха держалась выше 30 градусов, и тяжелые бои вконец изматывали наши силы. Но снижать темп боя мы не собирались. Бомбардировочная авиация, вооруженная скоростными самолетами, четко и слаженно работала за линией фронта днем, а многомоторные тяжелые самолеты ТБ-3 ночью сбрасывали на головы захватчиков свой смертоносный бомбовый груз. Таким образом ни днем, ни ночью не было покоя наземным войскам противника. Контрнаступление взаимодействующих советско-монгольских войск, как известно, завершилось полнейшим разгромом группировки японских войск.

В начале июля группа летчиков во главе с Героем Советского Союза Сергеем Грицевцем направлялась в тыл на базу за получением машин новой конструкции. Прошло не более недели, и наша авиация в районе боев пополнилась новыми самолетами И-153, которые внешне, особенно если смотреть на них издали, мало чем отличались от самолета И-15-бис, ранее принимавшего участие в боевых вылетах и показавшего себя не с самой лучшей стороны. Ограниченная скорость И-15-бис не позволяла ему эффективно вести бой на вертикальном маневре, преследовать противника. Японцы охотно вступали в бой с нашими летчиками, летавшими на нескоростных самолетах.

Неудачи в сражении за высоту Баин-Цаган не отрезвили японское командование. Пополнив и перегруппировав свои войска, оно снова бросило их в наступление с задачей отбросить за реку советско-монгольские наземные войска и захватить плацдарм на ее левом берегу. Боям на земле, как правило, предшествовали крупные воздушные сражения истребительной авиации. С переходом войск противника в наступление обстановка в воздухе еще больше накалилась. В этот период впервые вышла на боевое задание группа на самолетах И-153. Самолет «Чайка» — так мы его назвали — был высокоманевренный. Мощный мотор и убирающиеся шасси значительно увеличили подъемную и горизонтальную скорость. Машина послушно пикировала и легко выполняла вертикальный и горизонтальный маневры, что повысило ее боевые качества по сравнению с И-15-бис. Самолет был вооружен четырьмя крупнокалиберными пулеметами, установленными на подмоторной раме, стреляющими через воздушный винт (пропеллер), что создавало высокую кучность огня и повышало его эффективность.

Для первой встречи подняли 12 самолетов (четыре звена). Группу новых самолетов повел сам командир майор Грицевец. Подходя к линии фронта, «Чайки» набрали трехкилометровую высоту. С командного пункта сигнальной стрелой им указали направление в сторону противника, навстречу группе японских самолетов И-97. Эскадрилья на самолетах И-16 шла несколько выше, в стороне и позади группы «Чаек». Готовые помочь нашим летчикам, летевшим на новых самолетах, если в этом будет необходимость, мы внимательно следили за воздушной обстановкой. Таким образом, боевой порядок смешанной группы получился двухъярусный и растянутый в колонну.

Вот «Чайки» подошли к границе, развернулись влево, пошли вдоль нее. Замысел ясен: пока не ходить на этих самолетах на территорию врага. Но вот из района озера Буир-Нур появилась группа японских истребителей. Нам не терпелось увидеть «Чаек» в воздушном бою. Мы спешили сократить расстояние между группами и зашли с солнечной стороны. По поведению японцев было видно, что группа Грицевца противником обнаружена, и он пошел на сближение. Мы поняли, что японцы, заметив группу И-153, приняли их за самолеты, над которыми они сравнительно легко одерживали победу. Но вот «Чайки» развернулись и направились в обратную сторону. Мы не сразу поняли замысел их командира. Было похоже на то, что он уклонился от боя, но мы в это не верили, потому что знали Сергея Грицевца как волевого и боевого командира. Он что-то задумал, видимо, хотел оттянуть противника в глубь своей территории или подвести его ближе к командному пункту группы войск, чтобы понаблюдали с земли товарищи Жуков, Смушкевич, Лакеев, Гусев и другие за воздушным боем и оценили достоинство новой машины.

Так и оказалось. Это был маневр заманивания, важный и нужный для боя и наблюдения с земли, с командного пункта. Вот «Чайки» энергично развернулись навстречу идущим к ним вражеским самолетам, резко взмыли вверх и с полупереворота стремительно, как коршуны, бросились на врага. Японцы не любили удара сверху, да и кому это может нравиться? Самолеты сразу закружились, заработало оружие. Вот уже один самолет противника, охваченный пламенем, и другой с черным дымом провалились вниз и, словно боясь опоздать, на большой скорости, обгоняя друг друга, пошли к земле. Третий упал листом с крыла на крыло. А вот и парашютист появился. Несмотря на то что бой шел над нашей территорией, японец рискнул выброситься с парашютом, видимо, забыл про самурайский дух.

— Вот это удар, — показал большой палец командир звена Николай Гринев.

После первой атаки противник как-то сник, видимо, летчики поняли, что встретились с новой, ранее неизвестной машиной, и допустили промашку. Помощь наша оказалась излишней. Мы радовались за успех товарищей, которые славно разбросали группу самонадеянных японских пиратов. Я знал, что в составе этой группы сражается мой друг Толя Орлов. С ним два года жил в одной комнате в нашем гарнизоне. Хороший летчик, очень любил свое дело. Его брат Леонид тоже был с нами.

Я внимательно посмотрел в сторону линии фронта: как и предполагали мы, со стороны противника шло новое подкрепление на выручку попавшим в беду. Ну что ж, мы готовы, настал и наш черед. Капитан Чистяков подал команду «внимание», и мы бросились в атаку и пошли выписывать всякие кривые в воздушных просторах монгольского небосвода. Теперь мы вместе с летчиками «Чаек» зажали хваленых летчиков Японии, да так зажали, что небу стало жарко. Высота за нами, а на горизонтальной плоскости они тоже не без внимания, под огнем советских летчиков на новых машинах. Японцы крутились, как караси на сковородке. Мы им показали силу оружия, боевое мастерство, слаженность в бою и волевые качества летчиков Страны Советов, которых пропаганда Японии всячески пыталась принизить и высмеять. Бой был не только жаркий, но и интересный. Валились к земле горящие и беспорядочно падающие белые самолеты с красными кругами на плоскостях, болтались на стропах своих парашютов японские асы.

На земле Толя Орлов рассказывал о новой машине больше и увлеченнее, нежели в свое время о любимой невесте, которая, увы, так и не дождалась его. Имя Анатолия Орлова золотыми буквами написано на памятнике летчикам Советского Союза, установленном нашими друзьями-монголами. Спасибо им за сердечную память о тех, кто в 1939 году отдал свою жизнь во имя победы в небе Халхин-Гола.

Видимо, результаты боя советских летчиков на новых машинах, в котором был проявлен героизм, мастерство, преданность советско-монгольской дружбе, обеспокоили японское командование, так как в их газете «Иомиури» была опубликована корреспонденция об этих событиях. Японцы писали, что у «красных» появился самолет новой конструкции. Нашу «Чайку» они окрестили как И-17, а летчиков, которые летали на этих самолетах, «сущими дьяволами».

На второй день после боевого вылета, возвратившись на свой аэродром, я вышел из самолета и увидел, что в моем направлении идет легковая машина М-1. Из машины вышел секретарь парторганизации капитан Кравченко и спросил:

— Не будешь возражать, если у твоего самолета проведем заседание партбюро?

— Какое может быть возражение? — ответил я. А сам не мог понять, почему заседание партбюро у моего самолета.

И тут на заседании в короткое время и в деловой обстановке было рассмотрено мое заявление с просьбой о приеме в партию. Не успело закончиться бюро, как в воздух взвилась зеленая ракета, и я с разрешения его членов снова сел в самолет и поднялся в воздух, но уже как член Коммунистической партии, партии Ленина. После возвращения меня горячо поздравили секретарь партбюро полка, комиссар полка, батальонный комиссар Калачев и командир полка майор Кравченко. Высказали мне несколько добрых напутствий в связи с вступлением в партию. Я заверил, что не пожалею сил и оправдаю доверие членов партбюро и не уроню чести коммуниста.

В период халхин-гольских боевых действий помимо воздушных боев мы наносили штурмовые удары по наземным войскам противника, особенно там, где срочно нужна была помощь монгольским или нашим войскам. Помню, после воздушного боя техники не успели заправить самолеты горючим и боеприпасами, как снова зеленая ракета и снова вылет. Солнце светило прямо в глаза. В Монголии было так солнечно, что от света уставали глаза. Я летел за командиром, а какая задача на сей раз — пока не знал, но оружие к бою приготовил — не на прогулку же летели. Проследили за направлением полета, и хотя ориентиров в монгольских степях никаких, но по компасу, по положению солнца можно было определить примерный маршрут. Но почему в этот раз летели не так, как всегда, а шли юго— западнее озера Буир— Нур? Пролетели начало озера, потом его южную сторону, пошли вдоль берега. И вдруг командир качнул с крыла на крыло — сигнал «внимание» — и резко перевел свою машину в пикирование. Не отставая, поспешил за ним и стал искать самолеты противника ниже нашей группы, мельком увидел, что какое-то стадо вытянулось вдоль озера в колонну, но оно пока не привлекало моего внимания. «Где же самолеты и почему я их не вижу, куда и зачем пикирует Чистяков? — подумал я. — Если бы они были, я б увидел сразу, глаз мой зоркий. Вижу далеко и всегда обнаруживаю воздушного противника не позже других, но сейчас не вижу». Всмотрелся до боли в глазах — нет, нет цели, к которой я привык. Но что это?

Командир выстрелил, стадо животных заметалось. Какой же я растяпа! Оказывается, надо не только видеть, но и соображать. «Это же японская конница на полном аллюре спешила выйти в тыл нашим войскам, монгольской дивизии!» — догадался я. Нет, не бывать этому, не видать вам легкой победы. И я тоже стал стрелять. Бил просто в кучу лошадей и всадников. Падали и те, и другие. Эскадрилья выполнила три или четыре захода в атаку, и, пикируя в последний раз, я увидел, как скачет последний японский всадник на белой лошади. «Ну, от меня не уйдешь», — подумал я и открыл огонь. Лошадь перекувырнулась через голову, и всадник упал на землю замертво. Так закончился бой с кавалерией.

Едва успели набрать высоту, идя в сторону своего аэродрома, как к нам на пересекающихся курсах устремились истребители противника. Сближение — и наша группа пошла в атаку. Бой был интересен тем, что противник нас искал ниже себя, но просчитался. Понеся потери, японцы вышли из боя.

На аэродроме нас встречали боевые друзья-техники. Пока заправляли самолеты (так как до конца дня еще много времени, и сколько будет вылетов — трудно сказать), нас пригласили на обед.

Обед, может, и вкусный, но аппетита никакого, хотелось очень спать. Только принесла официантка Тамара котлеты — в это время тревога, и мы снова оказались в воздухе, и снова бой не на жизнь, а на смерть. Японец напористо «вцепился» в хвост самолета командира эскадрильи, я поспешил на выручку, но меня опередил кто-то другой из наших и атаковал противника. Трассы огня летели в его сторону, но тот не реагировал, словно его это не касалось. Самолеты сходились все ближе и ближе, и оба вели беспрерывный огонь. И тут наш самолет ударил самолет японца. Тот перевернулся и закрутился штопором до земли.

После посадки мы узнали, что самолет противника таранил заместитель командира нашей эскадрильи старший лейтенант Скобарихин Витт Федорович и сам на поврежденной машине прилетел на аэродром и благополучно приземлился. Осматривая самолет Скобарихина, мы увидели в его левой плоскости кусок покрышки от колеса японского самолета. Наша машина получила сильное повреждение левого крыла и требовала капитального ремонта. Летчик оказался невредимым.

Не успели мы обсудить происшедшее, как снова прозвучал сигнал на вылет. И снова встреча с истребителями. С небольшим доворотом влево я пошел в атаку. Загорелся один самолет, второй, кого-то из наших сбили, бой был в разгаре. Атаковал и свою цель, и враг покинул поле боя. Переключился на второго, точнее прицелился и нажал на гашетки, пушки сработали, самолет противника метнулся влево. Попал я в него или нет? Пока не было ясности, устремился за ним и вдруг почувствовал сильный удар по правой ноге. Она так и соскочила с педали, а бензин хлынул мне в лицо и залил очки. Меня сразу обожгла мысль: «Пожар, надо прыгать». Еще мгновение для уточнения обстановки, и, вращая влево, я увожу самолет от повторного удара и направляю в сторону аэродрома. Ремни я отстегнул, но прыгать в пустыне с подбитой ногой? Расстояние до аэродрома не менее сотни километров. Я не скоро мог бы добраться до своей части. Решение было принято: пока есть горючее, если не будет пожара, лечу на аэродром. Но самолет мог вспыхнуть с минуты на минуту, а мое обмундирование пропиталось насквозь бензином, который залил очки, видимости никакой, дышать стало совсем сложно, так как бензиновые пары вызывали удушье. А что с ногой? Перебита. Заниматься ею не было времени. Самолетом управлял одной ногой. Время, кажется, остановилось, но надо было не прозевать вспышки пожара или остановки двигателя. То и другое приведет к печальным результатам.

Мельком вспомнил босоногое детство, наш лес, зверей в нем, купание в море. От бензиновых паров голова пошла кругом, что создало новую опасность. Изредка на мгновение снимал, даже не снимал, а приподнимал очки и смотрел вперед, по сторонам. Чувствовал, что скоро аэродром, но в местности без надежных ориентиров, как над морем, отыскать его было не так-то просто. А в моем сложном положении и вообще мог не выйти в желаемую точку. Бензиновые пары, жидкость обожгли глаза. Временами я ничего не видел. Опустил очки — и видимость сократилась до нуля, все в тумане.

Еще раз поднял очки кверху и увидел на земле самолет, а дальше — юрты. Опознал. Наш центральный аэродром Там— цаг— Булак. И в это время мотор заглох. Одной ногой управляя самолетом и не выпуская шасси, я направил машину к земле. И вот уже самолет коснулся колесами травы аэродрома, замедлил ход и остановился. Я подтянулся на руках и выполз из кабины. У меня было желание как можно скорее осмотреть самолет. Но подоспевший комкор Герой Советского Союза Денисов приказал мне лечь на землю и ждать медицинской помощи.

И вот я лежу на операционном столе, куда меня принесли на носилках. Кто нес меня, не видел. Обожженные бензином глаза закрылись, и открывать их было больно. Я слышал, как врачи говорили: «Ножницы». А зачем ножницы, не мог понять. И тут почувствовал, что режут правый сапог, комбинезон и штаны на правой ноге. Открыли ногу, и врач сказал:

— Пять отверстий в ноге, а больше нигде нет. Одна пуля застряла, а остальные навылет.

После этого врач спросил меня:

— Нигде не чувствуете боли?

— Болит только нога, — ответил я ему. Вытащил хирург пулю и подал ее мне:

— Возьмите на память трофей.

— Выбросите ее в мусор, — сказал я.

…Прошли годы, нога зажила, а боль не прекращается, и только через 45 лет осколок сам вылез наружу.

Много времени пролетело после халхин— голь— ских событий, а все помнится до мелочей. Мне не забыть монгольские просторы, голубое небо и яркое-яркое солнце…

* * *

После выздоровления командование направило меня к новому месту службы — в 67-й истребительный авиационный полк на должность заместителя командира полка.

Здесь, в Молдавии, нам пришлось впервые вступить в бой с авиацией фашистской Германии.

С 10 по 20 июня 1941 года немецкие летчики вели активные полеты с пересечением нашей государственной границы, несмотря на предупреждающие действия советских самолетов.

Пришел воскресный день 22 июня. Многие командиры, предполагая, что в выходные ничего не случится, решили отдохнуть. Но не все так думали. Мы рассредоточили истребители нашего полка по аэродрому таким образом, чтобы взлететь сразу при нападении противника.

И вот перед рассветом послышался гул со стороны Румынии — появился разведывательный немецкий самолет. Наши летчики тут же взлетели и сбили его. За ним в небе показались 50 немецких бомбардировщиков. Все 30 истребителей нашего полка встретили фашистов в воздухе и сбили 18 фрицев. С нашей стороны был потерян 1 самолет. Беспорядочно сбросив бомбы, немцы ретировались восвояси. Предприняв в этот день еще два массированных налета, фашисты все же не добились успеха.

Так началась Великая Отечественная война, которая для меня длилась все годы до самого дня Победы 9 мая 1945 года.

Рождение группы

Год сорок третий, июль, аэродром Васильевский, а вернее, полевая площадка на восточном берегу неглубокой живописной реки Оскол в районе Курского выступа.

Мы сидим под разлапистым деревом невдалеке от самолетной стоянки: я, мои летчики и приехавший к нам Подгорный — командир авиакорпуса. Он высок, худощав, строен и молод: ему тридцать — тридцать один, не больше. Для генерала, командира корпуса, это немного. Вероятно, он где-то отличился, но мне об этом пока неизвестно.

— Знаете, как назовем вашу группу? — говорит командир авиакорпуса. — «Меч»!

Раньше у нас с генералом был разговор. Он решил создать специальную авиагруппу, резерв для решения важных и внезапно возникших задач, небольшую группу-кулак, которую можно бросить на выручку связанных боем подразделений, на их усиление, бросить туда, где надо сорвать удар вражеской авиации по нашим наземным войскам, в корне изменить обстановку в какой— то момент борьбы за господство в воздухе.

Честь организовать такую авиагруппу выпала мне, командиру полка. Приятно, но какая ответственность! Справимся ли? Вдруг опозоримся? Окажемся самыми что ни на есть рядовыми, обычными или, хуже того, будем биты в первой же схватке. Это будет провал не только тактический, но и психологический. Это будет моральное поражение.

Надо все глубоко продумать, все взвесить, оценить свои силы, возможности. Поразмыслив, я принял решение: в состав авиагруппы включить шестнадцать наиболее сильных летчиков. Две восьмерки, две наиболее маневренные группы. Неплохо бы и больше, но остальные еще недостаточно опытны.

Генерал разрешил подобрать из других полков, но я отказался. Не хотелось обижать своих летчиков, отсылать их в другие части в обмен на более сильных, более подготовленных. Не хотелось обижать командиров братских полков, отнимать у них лучших пилотов, ослаблять боеспособность их коллективов. Подумав, решил, что лучше всего иметь небольшую, но действительно крепкую группу своих, как говорят, доморощенных летчиков, которых уже изучил, лично проверил в бою и знаю, кто и на что способен.

Группа должна иметь отличительный знак, видный и броский. В нашем полку не принято малевать на бортах истребителей «ягуаров», «драконов» и «змей», означающих якобы символ победы. Лучше всего, подумалось мне, ярко-красный нос самолета от винта до кабины. Он будет как революционное знамя, символ борьбы за свободу трудового народа. Об этом сказал пилотам и техникам. Все со мной согласились.

Группе нужно не только имя. В понятии немцев мастерство воздушных бойцов, громкое имя и броский опознавательный знак группы неотделимы одно от другого. В авиагруппы германских военно-воздушных сил под названием «Мельдера», «Рихтгофен», «Удэт» входили отборные летчики-асы. Наши пилоты справлялись с ними успешно, но факт остается фактом: навредили они немало. Поэтому необычная раскраска наших машин и громкое имя, подкрепленное для начала парой эффективных ударов, воздействуют на фашистов психологически.

И последнее: став командиром особой группы, я остаюсь и командиром «полка. Как я смогу совместить эти две обязанности? Возможно, что особую группу в полном или неполном составе будут бросать с точки на точку, с одного участка фронта на другой. Какая польза полку, если я во главе восьмерки буду летать по фронту, и не слишком ли роскошной станет моя боевая жизнь: малочисленной группой, состоящей из лучших воздушных бойцов, командовать легче, проще, чем целым полком. Отсюда и вывод: в группе, кроме меня, командира, должен быть постоянный ведущий. Оценив боевые возможности наиболее опытных летчиков части, решил, что лучше всего на эту роль подойдет штурман полка капитан Матвей Зотов, зрелый воздушный боец, а его заместителем будет командир первой эскадрильи — лучшей в полку — Павел Чувилев.

Свое мнение я доложил командиру авиакорпуса. Он со мной согласился, решение утвердил, и мы обговорили детали, связанные с применением группы, ее управлением.

Неплохо, если группа получит другие, более совершенные истребители. Я имел в виду самолеты Як-3, они только что появились на фронте, легкие, скоростные, маневренные. Мы же летаем на Як-1, к тому же еще и потрепанных, не раз побывавших в воздушных боях и ремонтах. Пользуясь случаем, я изложил свою мысль генералу, но он ответил решительным «нет». Я понял, что он не имеет возможности, что надо выбирать из имевшихся Як-1 самые лучшие, с самым большим ресурсом.

— Назовем вашу группу «Меч», — повторил генерал. — Согласны?

Удачно, соответствует замыслу, подумалось мне. Гляжу на своих пилотов, вижу, им тоже понравилось. Отвечаю сразу за всех: «Согласны!»

— Хорошо. Быть тому, — утверждает Подгорный, — на подготовку даю три дня. Летать будете здесь. Думаю, немцы не помешают.

Здесь — значит здесь. Правда, от линии фронта до нашей площадки километров двадцать, не больше, что составляет пятнадцать минут полета, но в боевой обстановке, когда над тобой и гремит, и стреляет только периодически, не с утра и до вечера, такое место считается чуть ли не тылом.

Мысль о создании специальной авиагруппы пришла не случайно.

* * *

Получив жесточайший удар у стен Сталинграда, немцы стали готовить реванш уже здесь, под Курском. К весне сорок третьего года линия фронта, зацепившись за Белгород, Рыльск, Малоархан-гельск, образовала так называемый Курский выступ, и немцы, оценив обстановку, разработали план наступления: отрезать, окружить, уничтожить наши войска, занимавшие выступ.

Период затишья, когда немцы готовились к наступлению, а мы к обороне, длился три месяца, до 5 июля. Но затишье было лишь относительным.

Узнав, что в районе Орла, Белгорода, Харькова враг сосредоточил более двух тысяч боевых самолетов, наши военно-воздушные силы фронтов провели две боевых операции.

Первый внезапный удар по аэродромам противника нанесли 6 мая. Повторили седьмого и восьмого.

Потеряв более пятисот самолетов, немцы в долгу не остались, нанесли ответный удар. Особенно напряженными были бои 2 июня, во время налета на Курск. Бомбовозы шли волнами с Белгородского и Орловского направлений под сильным прикрытием истребителей. Шли грозно, неотвратимо. Казалось, что с запада надвигаются черные тучи — так их было много. И все-таки их повернули. Схватка произошла на рассвете. В сражении приняли участие истребители нескольких полков нашего фронта. Пятьдесят восемь немецких машин осталось на поле боя.

За первой волной бомбовозов появилась вторая, третья, четвертая… Они потеряли 145 самолетов, но к Курску все же прорвались.

8 июня началась наша вторая воздушная операция. Как и первая, она продолжалась три дня. Бомбардировке подвергались аэродромы, с которых совершались ночные полеты на важнейшие промышленные центры нашей страны: Горький, Саратов, Ярославль. Удар был сокрушительным: сожжено и разбито около шестисот самолетов. Немцы утихли — полеты в наш тыл прекратились.

5 июля немцы пошли в наступление, как и предполагалось, с двух направлений. Мы ждали. На Орлов-ско-Курском направлении упредили врага мощной артиллерийской контрподготовкой, на Белгород-ско-Курском — ударами авиации по аэродромам. Враг захлебнулся кровью и сдал. Это случилось через пять дней, но эти пять дней не забудешь всю жизнь.

Наш 427-й истребительный авиаполк сражался на южном участке фронта — под Белгородом. Я видел бои, в которых участвовало до двухсот самолетов одновременно. Страшное зрелище. Горели и падали те и другие, и немцы и наши. В небе было настолько тесно, что возможность столкнуться с врагом или другом была самой реальной. За эти пять дней жесточайших боев враг потерял 330 своих машин. Из них 60 приходилось на нашу долю, на долю пилотов 427-го полка. И это всего за три напряженнейших дня: пятого, шестого, седьмого, правда, трое наших товарищей осталось на поле битвы, но это не умаляет наши заслуги, нашу победу. Об этой победе писала наша фронтовая газета.

Я сказал, что враг остановился 10-го. Остановился потому, что не мог наступать, потому что наши войска встали живой стеной и остановили дальнейшее продвижение войск фашистов. Но бои продолжались. На северной части Курского выступа, можно сказать недолго — два дня. На южном, там, где стоял над полк, — целых тринадцать. И за это страшное время, начиная с 5 июля, было сбито в воздушных боях и сожжено на земле более двух с половиной тысяч машин. Из них 1500 — немецких.

Таковы итоги борьбы за господство в воздухе. И надо сказать, что господства мы пока не добились. Мы дрались с переменным успехом, и господство, как жезл, было то в наших руках, то во вражеских.

На фронте наступило относительное затишье. Немцы готовятся к новому наступлению, мы — к контрнаступлению. Перегруппировка войск идет с той и другой стороны. Назревают события, напряженные воздушные схватки, в которых, как я понял! Подгорного, нашей группе предназначена особая роль. Наш генерал будет держать ее под рукой, как группу-кулак, как группу-резерв на случай экстренно важный, на случай решительных действий.

Предстоят тяжелые и долгие бои, бои не только за господство в воздухе, которое способствовало бы освобождению городов Белгорода, Харькова, Орла и других, а бои, направленные на полный разгром группировки немцев и освобождение Родины.

Вполне уместный вопрос: почему же эта высокая честь — создать особую группу — выпала мне, командиру 427-го? Разве мало полков в нашем авиакорпусе? Немало, и все проверены в деле, в боях, все оказались, как говорится, на высоте положения. Но мы отличились: едва ли найдется полк, который бы за три дня уничтожил в воздушных боях шестьдесят самолетов противника. После трехдневных боев, в которых мы отличились, Подгорный написал обращение к летчикам авиакорпуса, в котором отметил наш боевой успех и призвал воздушных бойцов драться с фашистами так, как дерутся с ними летчики 427-го полка. Это обращение пришло и в нашу авиачасть, и я читал его перед строем.

Создавая особую группу, Подгорный, вполне вероятно, оценил и мой опыт — опыт бойца и командира. На моем личном счету пятнадцать сбитых машин: семь японских, уничтоженных в небе Монголии, и восемь немецких, сбитых на разных фронтах: под Тихвином, Купинском, Калачом и здесь, под Курском. В арсенал мастерства коллектива нашей авиачасти генерал, вероятно, включил и наш ночной перелет. Это был не обычный перелет с одного аэродрома на другой, это было событие, в котором проверялись и моя командирская зрелость, и психологическая стойкость всего коллектива. Я расскажу обо всем по порядку.

Это случилось недавно. Полк сидел у хутора Тоненький, невдалеке от линии фронта. Неожиданно ночью приехал комдив Сухорябов и объявил нам тревогу. Полковник был недоволен и чем— то, как мне показалось, взволнован.

— Немцы рядом, — сказал он, — а вы, товарищ Якименко, спите.

Я был не очень доволен тем, что он нарушил наш сон: летний день длится как год, вдобавок он был напряженным, а с утра опять предстояли бои. Я молча пожал плечами. Очевидно, это не удовлетворило комдива, он ждал объяснений.

— Немцы всегда рядом, — сказал я полковнику, — но отдых необходим. С рассвета начнется работа.

Конечно, комдиву было известно, что отдых — дело законное, что с рассвета надо будет летать и драться с врагом, что сказал я сущую правду, а все другое было бы выдумкой, не нужным ни мне, ни ему оправданием, но такой уж, видно, у человека характер…

— Какая там работа? — он недовольно хмыкнул. — Вы только прислушайтесь…

В самом деле, восточнее нашей точки и не далее трех километров шел бой. Слышался пулеметный треск. Взрывы гранат и даже, как мне показалось, крики команд. Вспоминаю: я слышал это сквозь сон, но не проснулся — грохот на фронте дело обычное, а то, что доносится он с востока, не дошло до сознания. Теперь вот дошло. Все стало ясно, понятно.

Прорываясь в направлении Курска, немцы слегка потеснили наши войска и подошли к Прохоровке. Это было вчера или позавчера, теперь же, получая отпор, отходят. Однако не прежним путем, не на юго-запад, а строго на юг, и наша полевая площадка — это может случиться скоро — раньше, чем наступит рассвет — окажется у немцев.

Безвыходность нашего положения кольнула будто ножом: к ночным полетам был подготовлен лишь я. Не потому, что в полку слабые летчики, а потому, что не стояло такой задачи: немцы совершают полеты на наши войска только днем. И даже я сам, хоть и был подготовлен, но не летал в условиях ночи настолько давно, что утратил все навыки.

— Успеть еще можно, — сказал командир, — сажайте людей на автомашины.

Я не понял его, спросил: — А самолеты?

— Самолеты сожгите, — последовал бесстрастный ответ.

Я не поверил своим ушам, а он не спеша прошел к капониру, остановился, и я будто воочию увидел картину: мы сливаем из баков бензин, сливаем прямо на землю, под самолеты, поджигаем его, бежим к автомашинам. Самолеты горят, грохочут первые взрывы. Уезжая, мы смотрим назад и видим багровое зарево…

— Это трусость и паника, — вырвалось у меня, — жечь самолеты не стану и не дам. С рассветом мы должны летать, драться…

Полковник молча прошел к автомашине, молча захлопнул дверцу, еще раз посмотрел в мою сторону и сказал, чтобы я не терял времени.

«Думай, — говорю я себе, — решай. Ты командир, ты и ответствен. Что делать, где выход?»

Допустим, что мы сожгли самолеты, а немцы, будто назло обстоятельствам, остановились или, хуже того, потеснили наших на север. «И как ты решился?» — спросит начальство.

«Приказ командира полка дивизии Сухорябова? — спросит меня прокурор. — Приказ должен быть письменным». Это не шутка, сжечь по первому слову боевые самолеты. Допустим, что мы подождем до рассвета — осталось уже недолго, а потом улетим. А если не успеем? К тому же в полку, кроме летчиков, есть еще техники, механики, младшие авиационные специалисты. Их ведь с собой не возьмешь: истребитель — самолет одноместный. Страшно представить, что люди окажутся в лапах у немцев. А это вполне вероятно. Чтобы прорваться к своим, нужны пушки, а у них винтовки да пистолеты.

Кто будет виноват в уничтожении самолетов? Командир полка — его и расстреляют. А если я не сожгу самолеты, а немцы придут, захватят полк, кто будет виноват? Командир полка, и его расстреляют.

Техническим составом займутся инженеры и нач. штаба.

Казалось, от дум голова разлетится на части. Что же все-таки делать? Что предпринять? Какой выход? Я должен его найти. Должен. Ошибка недопустима. Ошибка — это гибель людей. Я их должен спасти. И должен спасти самолеты.

После недолгих, но мучительных раздумий я принял решение: лететь. И сразу успокоился и направился к летчикам.

Все же надо спросить пилотов, узнать, как воспримут они это решение, поговорить с ними: полет ночью для них сложнее, чем бой. Спросил:

— Что будем делать, друзья? Приказано комдивом сжечь самолеты. Можно было ночью перелететь в Новый Оскол, но вы ночью не летаете.

Вижу: они не теряли времени даром, думали, пока я говорил с командиром дивизии, пока размышлял, больше того, они подготовились к перелету морально. Сказали все как один:

— Надо лететь.

И мы улетели. На подготовку к полету ушло полчаса, не больше. Я рассказал им порядок взлета, полет по маршруту до реки Новый Оскол. Рассказал, как заходить на посадку, как приземляться. Отрегулировал яркость подсветки приборов в кабине, что важно при полете в темную ночь. Излишне яркий накал будет ослеплять летчика; чтобы не столкнуться с другим самолетом, нужно строго выдерживать заданную высоту и скорость.

Первым поднялся Зотов, мой заместитель. Я смотрел ему вслед. На фоне пожарищ на линии фронта он просматривался. Плавно, спокойно начал выполнять разворот. В этот момент я дал команду на взлет второму летчику, затем третьему… И так не спеша выпустил всех. Сам улетел последним.

Я должен знать результаты взлета, все ли ушли с аэродрома, и если кто остался, то принять меры к уничтожению самолета и эвакуации летчика, а также видеть, как справились летчики с ответственной задачей взлета. Поэтому было решено вылететь последним.

Я понимал, чем бы все кончилось, если бы кто— то упал на взлете, погиб при посадке. Мне бы сказали: приказ командира не выполнил, людей погубил. Все верно, рисковал по большому счету, но уничтожить машины — наше оружие — в суровый для Родины час не решился, не мог.

Главное, что придавало мне силы принять такое решение, — это уверенность в том, что все долетят, все приземлятся. Уверенность не без оснований. Днем мы летали столько, что так называемое чувство машины достигло предела даже у молодежи. Это такое состояние, когда летчик и самолет как бы сливаются воедино, в один живой организм, мыслящий, целеустремленный, когда управление самолетом, мотором, огнем бортового орудия совершается автоматически, без затраты ума и эмоций. Получив боевую задачу, летчик мысленно строит маршрут, профиль полета даже тогда, когда запускает мотор, когда рулит на старт. Его ничто не отвлекает от главного — от боевого задания. В таком состоянии он уже не ведет машину на взлет, а взлетает, устремляясь навстречу врагу, он не бросает свой самолет на врага, а бросается сам, думая, как нанести внезапный и точный удар, он не заводит машину в створ взлетно-посадочной полосы, не приземляет самолет, а идет на посадку и садится.

Я боялся лишь одного: как бы немцы не сбили кого на взлете — мы пролетали точно над ними. Можно только представить, как бы себя почувствовал тот, кто должен взлететь вслед за упавшим. Потом я задал этот вопрос молодому пилоту Николаю Завражину и был удивлен, услышав ответ.

— Взлетел бы, — сказал Николай, кстати, он привез летчика Торубалко в своем самолете. — Даже в воздушном бою и то сбивают не каждого. А бьют из чего? Из пушек. А здесь автоматы, винтовки. Расчет на случайность…

Все обошлось. Все прилетели и сели. Больше того, оказавшись в сложных условиях, проявили такую находчивость, смелость и хладнокровие, что сами потом удивились.

А полет был непростым и страшно усложнился тем, что в районе Нового Оскола нас «любезно» встретили зенитчики Степного фронта Красной Армии, стреляли по нам дружно (зенитчикам не было известно, кто летит, т.к. у нас не было возможности сообщить им о нашем полете), не жалея боеприпасов, к счастью, никого не зацепили. Все обошлось как нельзя лучше. На рассвете мы снова в воздухе. Не успели отдохнуть, а комдив поднял нас в воздух в бой на Курскую дугу.

12 июля, аэродром Васильевский. После создания группы «Меч» приступили к тренировочным полетам, летчики уже полетали в составе пар, звеньев и даже слетали восьмеркой. И еще будут летать и летать в новом составе, чтобы привыкнуть друг к другу, понимать с полуслова. Без этого драться с врагом слишком сложно и успеха не добьешься.

А сейчас мы говорим о боях, о тактике. Как лучше, стремительнее атаковать, как взаимодействовать в паре и группе во время воздушного боя, как использовать солнце, облака при поиске цели и при нанесении удара. Вновь и вновь возвращаемся к боевому действию истребителей наших и врага. Тактика не стоит на месте, и в ней есть главное.

— А самое главное, — говорю я летчикам, — побыстрее набрать высоту после взлета. (Покрутитесь над аэродромом, не демаскируйте его, уходите подальше.) Надо всегда обеспечить себе преимущество в высоте. Если противник идет на три тысячи метров, вы набирайте четыре. Есть высота, будет и скорость. А скорость, маневр и огонь — это победа. Бейте противника сверху. Можно и снизу, но при условии, если, пикируя, вы разогнали скорость и можете после атаки снова уйти вверх. Атака снизу без скорости — ошибка грубейшая, не всегда поправимая. Бить «Хейнкеля» снизу — попасть под мощный огонь, а это значит погубить себя. Это говорит о том, что при встрече с противником, прежде чем атаковать, надо определить, что за машины и где расположены у них огневые точки.

…Группа «Меч» с рассвета приступила к боевому дежурству. Сидим рядом с линией фронта, на прежнем нашем аэродроме со странным названием Тоненький. Вообще-то название соответствует форме: это совсем ограниченных размеров полевая площадка, ширина не превышает и сотни метров, длина восемьсот, кругом овраги, балки. Сюда прилетели вчера. На соседней площадке — Кащеево — сидит эскадрилья «серых», так называем мы теперь остальных, летающих на Яках серого цвета, в отличие от красноносых.

Летчики всех полков дежурят в воздухе: патрулируют группами, охраняют наши войска от удара авиации противника, вылетая по графику штаба авиакорпуса. Группа «Меч» находится все время в повышенной готовности, т.е. сидит наготове для внезапного наращивания сил…

Три дня как наши войска перешли в контрнаступление, но пока в районе Орла, на северном выступе Курской дуги. У нас на южном — затишье. Вообще-то бои идут, но в небольшом масштабе и как бы в силу инерции: немцы никак не могут смириться с тем, что их наступление провалилось. Несмотря на местный характер боев, все равно проливается кровь, гибнут люди.

На нашем, южном, участке Курской дуги, на Белгородском направлении, контрнаступление только готовится, и немцы, стараясь его сорвать или отсрочить, пытаются бомбить боевые порядки наземных войск. Они действуют огромными группами — по пятьдесят самолетов и больше, мы всемерно препятствуем. И довольно успешно — пехота на нас не в обиде.

Все эти дни я не раз думал о первом дне боевой работы авиагруппы. Кому вести ее в бой, мне или Зотову? Вопрос не простой. Рассуждая, я ставил себя на место пилотов и их командиров. Предположим, перед группой поставлена боевая задача. Где должен быть командир полка? Во главе боевого порядка. А что подумает Зотов? Не доверяю… И Чувилев тоже подумает. И летчики. А что подумают летчики о своих командирах, которым не доверяют?.. Нет, так не годится.

Решаю: группы поведут Зотов и Чувилев по очереди, вылетая восьмеркой. Это смелые воины, и я вполне на них полагаюсь. Пусть привыкают к решению сложных задач. Пусть мобилизуют свои знания, ум, боевые возможности. Ведь важно организовать первые вылеты и проследить за действиями всех летчиков.

Нахожусь на командном пункте около радиостанции, слышу: бой завязала патрульная группа одного из полков нашего корпуса. Очевидно, сейчас получу команду… И точно:

— Поднять восьмерку группы «Меч».

Даю две зеленые ракеты, и два звена одно за другим поднимаются в воздух.

— Набираю высоту, — передает Чувилев, — следую в сектор… Сигналы с корпусного командного пункта сюда не доходят, но я вполне представляю себе обстановку.

Наша патрульная группа встретила армаду самолетов противника: 60—70 бомбардировщиков «Юнкерс-87» в сопровождении Ме-109. Патрули связали боем вражеских истребителей, а «юнкерсы», уже без прикрытия, устремились вперед, к линии фронта, чтобы сбросить бомбы на наши войска. Их надо перехватить, расстроить боевые порядки, не позволить отбомбиться прицельно. Такова боевая задача восьмерки из группы «Меч», с которой фашисты еще не знакомы.

Утро ясное, на небе ни облачка. Солнце светит чувилевским летчикам в спину, немцам бьет прямо в глаза, ослепляет. Думаю, что и в дальнейшем надо выводить наши группы на вражеские с учетом движения солнца. Это будет выглядеть так: в девять-десять утра — с юго-востока; в полдень — с юга, во второй половине дня — с юго-запада и, наконец, с запада. Это не важно, что заход во вторую половину дня придется выполнять с глубины обороны противника.

Растянувшись километра на три, немцы идут в колонне девяток, каждая в составе трех звеньев: головного и двух по бокам. Представляю себе эту силу и на фоне ее восьмерку моих пилотов. Нелегко им, конечно, но я уверен, они не дрогнут. Это смелые воины, и особенно их командир, Павел Максимович Чувилев.

Он прибыл к нам осенью сорок первого года под Тихвин. Младший лейтенант, заместитель командира эскадрильи. Но комэск вскоре погиб, и Чувилев его заменил. Исключительно сильный ведущий. Хорошо подготовлен тактически. В бою хладнокровен, видит своих и чужих, ошибки противника и ошибки ведомых. Умеет спросить. Однажды (я услышал случайно), разбирая воздушный бой, жестко сказал одному пилоту: «Будешь все время рядом со мной. Понятно? Еще раз оторвешься, расстреляю как труса. Там, в воздухе. Сам!» Сказал не вызывающим сомнения тоном.

Прекрасно владея оружием, Чувилев в короткое время уничтожил немало фашистов, и я по достоинству оценил военную доблесть пилота: минуя сразу два воинских звания, представил его к «капитану» и к ордену Красного Знамени.

— Атакуем!.. — кричит капитан Чувилев.

…И вот они на земле. Красные, потные, возбужденные боем: Василевский, Черкашин, Иванов, Табаков, Маковский, Чирьев, Кальченко. Шумят, кричат, хвалятся друг перед другом. Мы с Чувилевым стоим в стороне, наблюдаем: пусть покричат, это делу не помеха. Чувилев бы тоже не прочь погалдеть: в возрасте 22 года нелегко выдерживать командирскую строгость, а характер у него такой: спокоен и выдержан только в полете, а после посадки, «разрядившись», становится нетерпеливым и даже грубым. Не со мной, конечно, а с другими. Но летчики его терпят и даже любят. За умение, мужество, смелость, за спиной своего командира они как за каменной стеной.

Коротко, ясно Чувилев докладывает мне о схватке с фашистами. Разделившись на две подгруппы, восьмерка устремилась в атаку. Первая нанесла удар по головному звену ведущей девятки, в лоб под углом градусов в тридцать. Загорелись сразу два самолета. Это явилось как бы сигналом: остальные фашисты немедленно сбросили бомбы, не дойдя до линии фронта, резко пошли на разворот, подставив животы идущей следом второй четверке Яков. И еще две машины камнем полетели к земле.

Потеряв сразу четыре машины, и флагмана в том числе, немцы поняли, что дело имеют не со слабыми летчиками. И Чувилев подтвердил их опасения. После первой атаки вместе с ведомым пронизал их строй слева направо и, довернувшись параллельно оси общей колонны, показал необычную раскраску машин. А когда пошел в разворот, целясь в середину боевого порядка, немцы дрогнули, и их бомбы посыпались вниз. На свои же немецкие войска.

Не досчитавшись пяти экипажей, сбросив бомбы до линии фронта, «юнкерсы» развернулись на запад. Чувилев начал было преследовать их, но командный пункт передал:

— Молодцы! Выходите из боя.

Вместе с Павлом подходим к пилотам. Спрашиваю:

— Как вели себя немцы?

— Вежливо, — острит Иванов, — по нашей «просьбе» бомбили своих.

— Хорошо! — говорю я пилотам. — Сработали чисто. Бомбардировщики нас уже знают, надо, чтобы узнали истребители.

Ставлю боевую задачу группе Матвея Зотова:

— Зайдите с тыла противника и в первую очередь атакуйте Ме-109. Постарайтесь, чтобы первый удар был особенно эффективным. Он должен решить исход воздушного боя. Высоту наберите побольше. Атакуйте на повышенной скорости.

— Мы заберемся метров на тысячу выше фашистов, — уточняет Матвей и сдержанно улыбается: — Мы помним рассказ о Райкове…

О Райкове я вспомнил вчера, на аэродроме Васильевский. Шел разговор о тактике истребительной авиации. В подтверждение мыслей я привел пример из личного опыта.

Это было в тридцать девятом году, в боях над рекой Ханхин-Гол. День стоял серый, пасмурный, облачность висела над самой землей, что в этих краях в летнее время крайне редко бывает. Казалось, о полетах не может быть речи, и вдруг — тревога. Противник нарушил границу, несмотря на то что в эту минуту начался ливень: нарушение воздушной границы считалось своего рода вызовом, а на вызов мы всегда отвечали ударом. Взлетали по полю, залитому водой.

Летим в составе шести истребителей И-16. Ведущий — командир эскадрильи, я — в паре с ведущим. Через три-четыре минуты полета вышли из ливня, но облачность висит очень низко, прижимает группу к земле. Идем, временами меняем курсы, ищем противника. Облачность неожиданно обрывается, однако над головой не «окно», сквозь которое видно синее небо, а что-то вроде «цилиндра». Диаметр его километров двенадцать, высота — порядка четырех тысяч метров. И там, в верхней части «цилиндра», патрулирует четверка И-97.

С японскими истребителями И-97 мы встречались не раз. Легкие, очень маневренные самолеты, но скорость у них поменьше, чем у наших машин. Впрочем, это сейчас не важно: у них есть высота, у них есть и скорость. Короче, преимущество в данный момент на их стороне.

Осторожно, цепляясь за стенку «цилиндра» крылом, спиралью идем в высоту. Самолеты у нас зеленые, у них — белые. Во мраке, да еще на фоне земли, они нас пока не видят, а мы их — как на ладони. У нас уже тысяча метров, полторы, две тысячи… Все идет хорошо, и вдруг из общего строя шестерки вырывается Райков — подвижный, горячий, страшно нетерпеливый горец — хакас.

Оторвавшись от нас, не обеспечив себя достаточной скоростью, без ума и без дела летчик метнулся в сторону вражеской группы. Он был значительно ниже, и японцы его не сразу заметили. Это нас и спасло. Обнаружив наконец И-16 и приняв его за одиночку, случайно оказавшегося в этом районе, истребители кинулись вниз, в атаку, и… Райков пошел к земле.

Обстановка изменилась мгновенно. Мы оказались вверху, японцы — внизу. Но самое главное, что они, увлекшись атакой, так и не заметили нас. А потом было поздно. Бой был очень коротким: не больше минуты. Мы посбивали всех.

— А Райков так и погиб? — спросил Иванов. Нет, не погиб, случай спас. Удивительный случай. Мы атаковали японцев настолько стремительно, что они не успели ударить его вторично. Но первая пулеметная очередь была пущена метким стрелком. Несколько пуль попало в мотор, а одна, пронзившая борт кабины, прошла между бортом и левой рукой пилота, ударилась в бронеспинку, скользнула по ее овальной окружности и, уже на излете, воткнулась летчику в спину.

После посадки Райков сказал, что самое страшное, это когда ты повис без скорости, а тебя атакуют сверху. Такое положение, будто ты лежишь спиной на земле, а враг на тебя уселся верхом. Ты можешь только крутить головой и плевать, и то… в сторону.

Группа в составе восьми истребителей уходит на Белгород. Слышу отдельные фразы условного кода: разговор Матвея с землей. Остальные молчат, соблюдая радиомаскировку. Уже набрали четыре тысячи метров, вышли на Белгород. Теперь должны развернуться, немного пройти на юг…

— Слышу! — доносится голос Зотова.

Это доклад о противнике. И опять тишина, только шуршит в наушнике приемник. Проходит минута, другая, и вдруг:

— Атака!

Это приказ Матвея. Хлесткий, мобилизующий. От того, как отдан приказ, тоже зависит победа. А главное — от мастерства, отваги ведущего, от умения повести за собой подчиненных, сжать в кулак их мысли, нервы и нанести удар. Точный, стремительный. Противник превосходит их численно в десять— двенадцать раз, это я понял сразу и знаю точно, их не стали бы наводить на меньшую группу…

— Атака!

Четырежды слышу эту команду. И каждый раз — твердость, уверенность в голосе Зотова. Значит, все идет хорошо, по порядку, по плану.

Будто наяву вижу Матвея. Молчаливый, спокойный, исключительно сдержанный, даже немного замкнутый. Ему чужды эмоции, но все равно, если бы что-то не так, я бы услышал, сердцем почувствовал. Там ведь не просто мои подчиненные, там боевые друзья.

— Вас понял, иду домой.

Я не зря говорю, что Матвею чужды эмоции. Тому подтверждение — случай. Это было зимой сорок второго года, на Калининском фронте. Наш авиаполк входил тогда в дивизию, которой командовал полковник Николай Петрович Каманин. Один из первых Героев нашей страны, получивший это высокое звание за спасение челюскинцев. Полк базировался в районе Андреаполя и занимал две площадки: на одной сидели две эскадрильи и штаб, на другой — эскадрилья Матвея Зотова.

— Товарищ командир, — звонит мне однажды Матвей, — самолет лейтенанта Звягина подготовлен, разрешите перегнать на вашу площадку.

Несколько дней назад Звягин, будучи подбитым в бою, не дотянул до Луги и приземлился на площадке Матвея. Оставив самолет для ремонта, он приехал домой на попутной машине. Теперь самолет подготовлен и надо его перегнать. Я разрешил.

— Вылетаю через пятнадцать минут, — сообщает Матвей.

А через двенадцать — новый звонок:

— С точки взлетел Як-1, — говорит полковник Каманин, — прошел над моим «капэ» с курсом на Лугу. Чья это машина?

— Лейтенанта Звягина, — отвечаю, — а летит старший лейтенант Зотов.

— Зотов? — переспросил комдив. — Не ожидал. Выходи и встречай, подарок везет на хвосте.

Так и укнуло у меня внутри: «подарок» — это не что иное, как механик машины. «Не дай бог, — думаю, — сделает Матвей „бочку“ или боевой разворот, убьет человека». Вообще-то я раз и навсегда запретил эти вольности, особенно после воздушного боя: поврежденный самолет может отказать вообще, если на нем создать перегрузку, а то и развалится в воздухе. На фронте такие случаи были, и мой приказ выполняется, и мы по этому поводу вели разговор. Но всякое может случиться: Матвей пришел не после воздушного боя.

В чем же здесь дело? Почему механик оказался на хвосте самолета?

Дело в том, что при рулении по вязкому грунту самолет Як-1 сильно тянет на нос. Чтобы летчик не чиркнул винтом о землю, не загнул концы лопастей, механик садится верхом на фюзеляж, ближе к хвосту, и летчик вместе с ним рулит на старт для взлета. Рулить иногда приходится долго, и если летчик забыл о механике, ему напоминают по радио. Матвею напомнили, но приемник на самолете Звягина оказался разбитым.

Выбегаю на улицу, жду. Проходит минута, другая, вижу: летит. На хвосте, как и сказал комдив, — человек. Но это меня волнует уже не так, как волновало после звонка комдива. Если на машине не убраны шасси, не работает радиостанция, значит она не боеготова, ей предстоит ремонт, и летчик, не проявляя своих эмоций, сразу пойдет на посадку.

Я не ошибся. Летчик зашел в створ взлетно-посадочной, выпустил тормозные щитки, планирует. Механик сидит на хвосте, обняв фюзеляж ногами. И вдруг, будто нарочно, на полосу вышел трактор. Тогда летчик, добавив обороты мотору, пошел на повторный заход, все ахнули — летчики, техники, механики. Хватит ли у механика сил выдержать эту пытку: ледяной, пронизывающий до мозга костей зимний воздушный поток. Не сорвется ли он, когда летчик накренит машину.

Не сорвался. После посадки к машине первым прибежал инженер полка Василий Иванович Виноградов. Остановился у плоскости и молчит. Даже ругаться не может — так перенервничал. Подхожу, смотрю на Матвея. Мокрый сидит, уставший. Стащил с головы шлемофон, над лысиной — пар. Глядит на инженера полка и удивляется:

— Не понимаю, как Звягин летает на этой машине. Лезет все время вверх… На взлете едва хватило силы ручку отдать. Взлетел, триммер выкрутил полностью, и хоть бы что, никакого впечатления. Даже шасси не стал убирать.

Зло говорит, но спокойно. Не торопясь вылез из кабины на плоскость, постоял, посмотрел, увидел механика Зоткина, стоявшего около хвоста самолета, подумал и, что-то припоминая, спросил:

— А ты как здесь очутился?

— А я с… с… с вами на хвосте, — заикаясь, ответил сержант.

Матвей понял, угрюмо оглядел стоящих вокруг самолета людей, посмотрел на меня, инженера, остановил взгляд на механике Зоткине, неторопливо пожал плечами, будто хотел сказать: «Ну и чудак ты, братец…»

Такой у меня заместитель, капитан Матвей Зотов, железный человек.

* * *

Вижу: оба звена Матвея приближаются к точке. Садятся, как всегда, по— рабочему: с бреющего, шасси, щитки выпускают у самой земли. Зарулили. Собираются у машины Матвея. Зотов докладывает:

— Товарищ подполковник, задача выполнена. Налет бомбардировщиков отражен. В бою со смешанной группой сбито… семь самолетов противника.

Запнувшись на слово «семь», добавляет в конце доклада: «Может, больше…» Но я успокоил его:

— Ничего, пусть уточняют немцы.

Все было так, как задумано. Бомбардировщиков оказалось не меньше, чем в первый раз. Впереди, на высоте две тысячи метров — восемь девяток «юнкерсов». Сзади, в полутора— двух километрах и несколько выше — двенадцать Ме— 109, за ними — еще шестерка.

Известно, что немцы любят воевать по каким-то незыблемым правилам, нерушимым законам, а в результате шаблон. Изучив их повадки, мы заранее знаем, в какое время их ожидать, на какой высоте, в каком боевом порядке. Мы не раз их на этом ловили. Поймали и в этом полете.

«Вполне очевидно, они рассуждали так, — подумал Матвей, — если мы их сегодня ударили в лоб, и довольно удачно, значит, бить принципиально иначе нет никакого резона. Отсюда вывод: немцы нас будут искать впереди, и расчет их вполне логичен: когда мы пойдем на „юнкерсов“ спереди сбоку, то первая группа Ме-109, слегка довернувшись, атакует нас в лоб, отсечет или свяжет боем, а бомбовозы под прикрытием шестерки Ме-109 пойдут вперед».

Матвей не ошибся. И вот наши разгоняют огромную скорость и сзади, как снег на голову, падают на заднюю группу вражеских истребителей. Загораются сразу два самолета. Получив сигнал об опасности, ведущая группа Ме-109, не дожидаясь удара в спину, переворотом уходит в пике, однако недостаточно быстро — одного или двух зазевавшихся настигает огонь.

Расправившись с группой прикрытия, истребители Зотова, сделав последний рывок, с ходу атакуют бомбардировщиков. Будто раскаленной стрелой пронзив боевой порядок, идут в разворот, показав всему строю фашистов эмблему «Меча»…

Этого оказалось достаточно… Эффективная сцена, и «юнкерсы», поспешно бросая бомбы, переворотом уходят от линии фронта.

— Отлично, — говорю я пилотам, — хвалю. Улыбаются. По себе знаю, как это приятно, когда говорят спасибо за службу, за мастерство. А им тем более, молодые все, чуткие на доброе слово. Даже Зотов хмуриться перестал. Но я понял его: кого-то хотел поругать и, как видно, за дело. Слегка отступаю:

— Подробно разберите ошибки в этом бою. Дайте анализ действиям каждого летчика…

* * *

Итак, бомбардировщикам мы себя показали. Со смешанной группой подрались довольно успешно. О чем сейчас думают немцы? Вполне вероятно, намерены нас раскусить. Кто мы? Что из себя представляем? Так ли сильны, как себя показали? Может быть, наши победы — удачное стечение обстоятельств?

Я думал об этом с момента, когда Зотов ответил командному пункту: «Вас понял, иду домой». Я думал о третьей схватке. Мне ясно: на группу красноносых машин немцы бросят своих истребителей. Иначе как же ее раскусишь? Но я уже знаю, что делать, и говорю об этом своим пилотам. Смеются.

— Хитрость, — говорит Чувилев, — второе оружие.

Суть нашего замысла в следующем. «Мессершмитты» должны появиться примерно в двенадцать. В это время поднимутся шесть экипажей «серых», но не с Кащеево, где осталась еще эскадрилья, а отсюда, с Тоненького. Эта шестерка будет как бы приманкой для немцев. Ее поведет Василий Хвостов, летчик из группы «серых». Следом за нею выйдет десятка, во главе группы пойду сам. С главной задачей.

— Именно эта главная задача, — говорю я летчикам, — показать свою силу фашистам, доказать свое право называться группой особого назначения.

Обговорив детали предстоящего воздушного боя, летчики идут к самолетам, запускаем моторы, взлетаем и уходим к линии фронта.

Все получилось будто по плану. В двенадцать часов появились фашистские истребители, передовая ударная группа: две группы в составе восьми и двенадцати Ме-109, и сразу клюнули на нашу приманку. Имея за спиной немалую силу, первая группа набросилась на нашу шестерку. Бой завязался сразу, напряженный и динамичный.

В ту же минуту послышался голос по радио:

— Внимание, сзади еще двенадцать истребителей.

Командный пункт предупреждал об опасности. И тут же, еще более встревоженный голос:

— Еще десять Ме-109… Держитесь, товарищи!

Но последняя фраза не встревожила экипажи Хвостова. Они уже поняли ошибку командного пункта: десятка — это не немцы, это наши из группы «Меч». Они несутся в атаку на вторую группу вражеских истребителей.

Молниеносный, неотвратимо страшной силы удар. Из двенадцати — семь самолетов горящих и негорящих грохнулись наземь, а группа «Меч» уже спешит на помощь Хвостову, мимоходом сбивает еще один «Мессершмитт», стремительно идет в боевой разворот для повторной атаки. Но бить больше некого: на фоне чистого синего неба Василий Хвостов собирает «серых».

* * *

…И вот они на земле, мои фронтовые друзья, беспредельно отважные воины, мастера смертоносных атак. Мне хочется выступить, сказать им много хороших слов, но времени нет, вижу, от штаба бежит посыльный, и я стараюсь найти такие слова, чтобы сразу сказать обо всем. Я говорю:

— Хлопцы! Живет наша группа «Меч»!

За всех отвечает Зотов:

— И будет жить! До Победы!

* * *

До рассвета еще далеко, а мы уже на ногах. Чу-вилевская группа ушла на стоянку и приступила к боевому дежурству. Зотов со своими летчиками пришел на командный пункт. Пока суд да дело, я разрешил им немного поспать: ночь коротка, отдохнуть от воздушных боев времени явно мало. Позвонил командиру дивизии, доложил, что у нас все в порядке, день начался нормально, ждем указаний, команд. А как там погода? Надо пойти посмотреть. «Телефонист, крикните, если позвонят…»

На востоке уже заалело. Начинается утро, пока еще тихое, но я уже знаю, что это лишь до рассвета. С рассветом все загудит, загрохочет и начнется военный день. Обычный, такой же, как неделю назад, и позавчера, и вчера, в день рождения нашей авиагруппы. Такой боевой день, когда тесно, жарко и душно на земле и в воздухе, когда сил не хватает дух перевести.

Поднимается солнце. Красно-багровый диск, появившись над горизонтом, освещает серую, пропахшую гарью дымку. Она опустилась к земле, заполнив овраги, лощины, вползла на летное поле. Она кажется плотной, тяжелой. Но это лишь кажется, и только в момент, когда поднимается солнце, когда ее освещают косые, лежащие низко лучи. Потом эта дымка будет прозрачной, воздушной, поднимется вверх и не станет мешать ни взлетам, ни посадкам.

Смотрю на часы. Все, безмолвие кончилось, на соседней точке — в Кащеево сейчас запускают моторы. Через три-четыре минуты над нами появятся «серые» и пойдут курсом на Белгород. Им предстоит патрулировать, прикрывать наши войска согласно плану штаба дивизии, или, как мы всегда говорим, по графику.

Вот и они. Проходят над стартом. Впереди Бондаренко с Блиновым. За ними на значительном удалении и несколько справа — Коровушкин с Богуном. Такой боевой порядок называется «острым пеленгом». Сегодня мы применяем его впервые. Этот порядок — плод наших долгих раздумий, опыт первых победных боев нашей особой группы.

Думы уносят меня к исходу вчерашнего дня, первого рабочего дня группы «Меч».

…Группа вылетала пять раз. В четвертом и пятом полетах тоже встречалась с противником. Но оба завершающих боя были не характерными, будничными: темп полетов бомбардировщиков, взятый с начала дня, фашисты не выдержали. Получив жесточайший отпор, утихомирились, и накал воздушных боев постепенно спадал.

Вечером мы собрались подвести итоги работы за день, разобрать наши ошибки, наши успехи.

Я говорю:

— Тридцать минут, не больше. Надо еще успеть отдохнуть.

Все понимают меня как надо: говорить только о нужном, о дельном. Прежде чем говорить, надо подумать.

Первым выступает Чувилев:

— В плотном компактном строю, — говорит капитан, — трудно выполнять развороты и вообще маневрировать. Поневоле теряем дорогие секунды. Особенно трудно второму и третьему звеньям.

— А если вытянуть строй в глубину?

Это реплика Зотова. Конечно, он прав. Маневрировать будет проще и легче, если дистанцию между звеньями увеличить метров на триста-четыреста.

Но если стеснены ведущие звеньев, то ведомым вдвойне тяжело. Спрашиваю:

— Табаков, тебе тоже было не сладко?

Иван Табаков — ведомый командира звена Иванова — поднялся, подумал, неторопливо ответил:

— Не сладко, товарищ командир. Я все время налезал на ведущего. Перед атакой бомбардировщиков даже хотел выпустить шасси, чтобы уменьшить скорость.

«Все ясно, — думаю, — — боевой порядок пары тоже, выходит, надо растягивать».

Правда, Табаков об этом ничего не сказал, но это и так понятно, доказательств просто не требуется.

Выступая, летчики дополняют друг друга. Разговор идет деловой, объективный. Каждый излагает только свою точку зрения, только свои впечатления, в зависимости от роли, исполняемой ими в бою.

— В плотном строю воевать тяжело, — подводит итог Матвей. — Обычно в предвидении боя мы делим группу на две подгруппы: ударную и прикрывающую. Первая должна бить бомбардировщиков, вторая — прикрывать ее, отсекать вражеских истребителей. Но так как маневр ее ограничен, то ударная, чтобы самой не попасть под удар, бьет в первую очередь истребителей и только потом бомбардировщиков. То есть нерационально расходует время, не по назначению тратит боекомплект…

Гляжу на часы. Надо бы еще поговорить, поспорить, накоротке не решишь все вопросы. Но время нас подпирает, торопит. Я говорю:

— Мы убеждались не раз, что тактика дело творческое. Надо анализировать каждый полет, каждую атаку, успех и ошибку. Надо постоянно искать новое. Прием, дважды примененный в бою, — уже не прием, а шаблон, и противник на этом может подловить.

Мы говорим, вспоминаем, как, совершенствуясь, менялись боевые порядки. Сначала звено состояло из трех самолетов, потом из четырех, то есть из двух относительно маневренных пар. Сначала пара ходила сомкнутым строем, крыло в крыло, потом ее растянули по фронту, а дистанцию при этом оставили прежней, поначалу и это себя оправдало. Потом растянули строй в глубину, и пара обрела свободу маневра. Ведомый, находясь позади своего командира, стал именоваться его «щитом». А теперь вот и этот строй, названный «острым пеленгом», уже устарел, нужен еще более острый, потому что свобода маневра в бою — одно из условий победы.

— Но это еще не все, — говорю я пилотам, — назрела необходимость подумать о роли каждой пары в звене, и больше всего о роли ведомой. Что у нас получается, когда мы атакуем звеном? Получается, что и ведущий второй пары по сути дела остается таким же ведомым, как и другие. По команде идет в атаку, по команде открывает огонь, подчас не успев и прицелиться. Это, конечно, не дело.

Смотрю на пилотов. Слушают. Внимательно, сосредоточенно. Вижу: моя мысль им по душе, все понимают, что я хочу сказать, какое приму решение. Ну что ж, тем лучше, когда думы командира полка совпадают с думами его подчиненных. От этого только польза. Продолжаю:

— Отныне будем считать, что ведомая пара в звене единица самостоятельная. Что она имеет право на свободу маневра и действий. Если звено атакует группу фашистских машин, то ведомая пара, оставаясь в общем строю, сама выбирает цель, самостоятельно открывает огонь. Только прицельный, только на поражение. Хорошо, если звено, действуя парами, атакует цель с разных сторон. Это рассредоточит и ослабит ее оборонительный огонь. Отлично, если звено, выполняя задачу, будет делиться на две подгруппы: ударную и прикрывающую и будет эшелонироваться на высоте. Но об этом надо еще подумать, проиграть ряд вариантов еще на земле, чтобы в воздухе действовать четко, быстро и безошибочно.

Беру цветной карандаш, лист бумаги и провожу на нем волнистую линию: три гребня, три впадины. Силуэт самолета рисую на гребне, делаю подпись: «первая пара». Второй силуэт располагаю во впадине. Это вторая пара. Спрашиваю:

— Иванов, тебе это понятно?

Командир звена Иванов высок, худощав, подтянут. Молча смотрит на схему. Это его привычка: подумать, прежде чем что— то сказать, такой он и в воздухе.

— Понятно, товарищ командир. Это профиль полета звена.

Пары, следуя друг за другом, идут по вертикальной змейке. Разогнав скорость, первая устремляется вверх, вторая, следуя сзади метров на триста, идет с принижением, набирает скорость. Затем она поднимается вверх, а первая начинает снижаться. Непрерывно меняясь местами, звено постоянно имеет в запасе и скорость, и высоту. Такой прием хорош при барражировании…

— Молодец! — хвалю Иванова и, всем предложив подумать над этим приемом, подвожу итоги летного дня.

Я говорю о том, что мы добились успеха, что враг убедился в силе наших ударов и будет нас опасаться. И реванш попытается взять. Бдительность — вот что самое главное. Не зевать, не позволить врагу ударить внезапно, врасплох. Инициативу легко потерять, завоевать — трудно. Нет инициативы — нет победы.

Так мы вчера говорили, рассуждали, принимали решения, а сегодня будем действовать в новом боевом порядке, и звено Бондаренко уже действует.

Слышу: Бондаренко связался с капэ — командным пунктом авиакорпуса, что идет в составе четверки в районе Белгорода. Ему передали: «Патрулировать западнее». Это значит выйти на территорию противника и ждать.

Догадываюсь: командир авиакорпуса располагает какими— то данными о налете противника или, как мы иногда говорим, «ждет драку». Передаю на стоянку:

— Звену Иванова готовность номер один.

В авиации три вида боеготовности: «Номер один» — летчик сидит в кабине, мотор прогрет (если в зимнее время), самолет расчехлен. Осталось только нажать на кнопку «запуск»… «Вторая готовность» — летчик и техник находятся у самолета. Летом они коротают время под плоскостью: спят и просто так, отдыхают. В зимнее время ходят вокруг самолета, толкаются, борются, чтобы согреться. Но что бы ни делали, они всегда начеку, всегда ожидают команду: «Готовность номер один!» или «Вам взлет». Поэтому и летчик и техник всегда как сжатая пружина: один толчок, один сигнал, и она в действии.

В «готовности номер три» мы постоянно, что бы ни делали, где бы ни находились. В классе, общежитии, столовой. Находясь в «третьей готовности», мы слушаем лекции, проводим бюро и собрания. Но по сигналу «Тревога!» мы сразу бежим к самолетам, сразу готовимся к вылету. И можем пойти на взлет, так и не услышав команду: «Готовность номер один».

Слышу доклад Иванова:

— Звено в готовности…

И вслед за ним доклад Бондаренко:

— Вижу бомбардировщиков!.. Звенья собираются в группу, курс девяносто.

Значит, немцы взлетели с двух-трех аэродромов, наметили точку сбора и вот собираются. Бить их надо немедленно, пока они разобщены, пока не наладили огневое взаимодействие между звеньями, пока еще не пришли истребители, а они, конечно, придут. Хочется дать Бондаренко команду: «Бейте! Атакуйте!» Но я не имею на это права — летчики сейчас в распоряжении кого-то из старших, может, командира дивизии, а может, и корпуса. Впрочем, они уже получили такую команду…

— Понял, — передает Бондаренко, — иду в атаку.

Через секунду-другую он дублирует распоряжение командного пункта:

— «Заря»! поднимайте четверку из группы «Меч»! Это для нас. Минута, и одна за другой в небо уходят две пары: Иванов с Табаковым, Коротков с Деминым.

— Бей правую группу! Я атакую ведущих!..

Молодец, Бондаренко! Правильно мыслит. Сам решил ударить головное звено, пару Коровушкина направил на тех, что идут на сближение с флагманом.

Пока Иванов не связался с командным пунктом дивизии, передаю по радио:

— Поспеши! Прикрой Бондаренко. Сейчас должны подойти «мессера».

— Вас понял, — говорит Иванов.

— Бей его! Бей! — кричит Бондаренко.

— Слышишь? — спрашиваю Иванова. Слышит, но пока никого не видит. Кто-то кричит: «Истребители!» Кто-то успокаивает: «Наши с востока». И опять: «Истребители! „Мессера“!»

Хуже нет ждать на земле в такую минуту. Почему я не там? Не в бою? Хотел бы, очень хотел. Но приказ есть приказ: «Сиди пока, командуй!» Вот и сижу. Вернее, стою. А если точнее — не нахожу себе места. Беру микрофон и не командую, а прошу, умоляю:

— Иванов, поспеши!

Спешит, всех слышит, но пока никого не видит: в воздухе дымка. Но вот сообщает Иван Табаков, из звена Иванова:

— Истребители! Впереди, справа, выше.

— Вижу! — отвечает ведущий. — Идем в высоту! Молодец, Табаков, глазастый. Правильно решил.

Иванов: пока противник тебя не увидел, запасись высотой. Есть высота — есть скорость. Есть скорость — есть и маневр. Скорость, маневр плюс огонь — это победа. Бей только сверху. После атаки — вверх. И опять сверху… Инициатива в твоих руках. Ты диктуешь волю противнику. Ты победитель.

Все идет хорошо. Звено Бондаренко бьет бомбовозов. Полагаю, успешно. Иначе Иванов пошел бы ему на помощь. А сейчас у него на прицеле «худые», как иногда называют Ме-109 за тонкий и хищный профиль фюзеляжа.

— Смотри! Смотри! С дымом идут…

«С дымом» — значит на полном газу, на полных оборотах мотора. Это значит, что группа Ме-109, увидев звено Бондаренко, заспешила на помощь своим бомбовозам. «Не упусти, Василий, момент, бить надо вовремя, иначе…»

Это я мысленно, про себя, тороплю Иванова. Сейчас я должен молчать, потому что ему виднее, какова там обстановка, как и кого ударить.

— Командир! Сзади еще звено «мессеров», — предупреждает его Коротков, ведущий пары. — И низко.

— Не важно, — отвечает ему Иванов. — Врага не считают, а бьют. — Командует: — Атака!

И началось…

Все сразу смешалось: крики, команды, брань. То на самой высокой ноте, то с хрипом, будто из-под земли, то зло, то восторженно… «Федя! Бьем правую группу „худых“… Вместе! Вместе, тебе говорят!..» Федя — это Коротков. А приказ — Иванова. Значит, атакуют звеном. Жду результата атаки. Я узнаю его по возгласам. Обязательно кто-то не выдержит, чертыхнется со зла или поделится радостью…

— Горит! Горит! — надрывается Иван Табаков.

Понятно: сбили «худого». Вот и Иванов подтверждает: «Верно, горит». И сразу дает команду: «Прикрой! Я прижму вон того, желтоносого». Кажется, я слышу свист разрезаемых крыльями струй, слышу рокот моторов, дробный звук бортового оружия. А вот это уже не кажется, это действительность.

— Горит!..

А где сейчас летчики Зотова? Все еще спят? Хватит, пора подниматься. Пора сажать их в кабины. Кричу: «Матвей! Готовность номер один!» Слышу топот бегущих. Вовремя вспомнил о них: меня зовут к телефону, очевидно, прикажут кого-то поднять…

— Четверку из группы «Меч»! — говорит начальник штаба дивизии. Он раздражен, недоволен — почему по радио команду не приняли?

Знаю, разговор потребует времени — полковник Лобахин любит делать нравоучения. На секунду оторвавшись от трубки, говорю офицеру: «Звену Василевского — воздух!» И снова в трубку;

— Такую команду не получал, товарищ полковник.

— Слушать надо внимательнее…

Слушаю начальника штаба, одновременно гляжу в окно. Звено запустило моторы, вырулило из капониров, взлетает. А там, за линией фронта, кто-то кричит:

— «Худые» бегут! Удирают!

Кто-то ему отвечает: им сейчас не до «юнкерсов».

Говорю в телефонную трубку: «Я вас понял, товарищ полковник. Учту!» — «Всегда вы вот так, Якименко, — недовольно ворчит Лобахин, — „учту“, а сами всегда по-своему…»

— Вернись! Табаков, вернись! — кричит Иванов. Табаков, значит, не выдержал, погнался за Ме-109. Понимаю его, выдержать трудно, если враг удирает. Но надо. Потому что на этом немцы подловили не одного из наших летчиков. Заманят, а потом накинутся сразу оравой, и все — сложил боец свою горячую голову…

Тишина… Ну что там они? Как у них там дела? Что с Табаковым? Преследует немцев или вернулся? Почему молчит Иванов? Вместе они или потеряли друг друга? Самое худшее, если каждый воюет сам по себе, одиночкой. Одному очень сложно в бою. За одинокими немцы охотятся…

— Атакуйте! Мы сзади, прикроем!

Будто гора с плеч. И сразу, как на экране, картина. Впереди Табаков, за ним Иванов, сзади — Коротков и Демин. Молодцы, ребята! Расцеловал бы их всех, жаль, не достанешь. А Табаков погорячился. Вырвался! Понесся! «Полиз попэред батька в пекло». Ну ничего, об этом разговор впереди. Об этом с ним мы потолкуем. Если каждый ведомый начнет своевольничать… Да, а почему молчит Бондаренко?

— Бондаренко, как меня слышишь?

Тишина. Молчат и его ведомые. Меня охватывает чувство тревоги. Слышу голос Короткова: «Внизу рвутся бомбы!..» Иванов сообщает: «На своих сбросили». И вдруг:

— Горит! Горит самолет!

Непонятно, кто закричал, но как закричал, чувствую: наш. И опять тишина. Понимаю, в чем дело: ждут, выпрыгнет или не выпрыгнет летчик. Нервы напряжены до предела. Жду. Не знаю, что бы я сделал, услышав, что летчик спасся. Молчат. Все молчат.

— Бондаренко, как меня слышишь?

Тишина. Только шуршит в приемнике. Слышу запрос Иванова:

— Звено Бондаренко! Кто меня слышит? Отвечает Коровушкин:

— Я слышу. Задача выполнена. У нас на исходе горючее, кончились боеприпасы. Выходим из боя.

Проходит десять минут. Появляются трое «серых». Мимо идут, в Кащеево. Одного не хватает. Неужели его, Бондаренко? Не хочется верить. Очень хороший летчик, и специально оставил его среди «серых» — думал повысить в должности, дать ему эскадрилью.

— Кого потеряли? Тишина…

— Коровушкин, кого потеряли?

— Командира…

* * *

Василевский связался с капэ, информирует:

— С запада приближается звено истребителей. — Помедлив секунду-другую, поясняет: — Наши «Яковлевы».

Вероятно, звено Иванова и звено Василевского вышли навстречу друг другу.

— Василий, ты? На помощь тебе иду.

— Спасибо, Игорь, но мы их уже разогнали…

Хорошо, когда летчики сразу находят друг друга. А вообще это не просто. И дымка мешает, и солнце. Человек, не сведущий в летном деле, глянет, как наши и немцы разминулись, чуть не столкнувшись, недоуменно пожмет плечами и скажет: «Умышленно, струсили…» И попробуй ему доказать, что немцы прошли метров на тысячу ниже, что они растворились на фоне пролетаемой местности. Спросит не без сарказма: «А на чем растворились наши? Может, на фоне неба?» И ухмыльнется: дескать, на небе, если смотреть с земли, все как на ладони.

— Понял, — говорит Иванов, — иду домой. Значит, командный пункт приказал Иванову идти на посадку. Слышу доклад Василевского:

— Вижу четверку «мессов»… С дымом идут. Очевидно, Иванова преследуют. Сейчас я их атакую.

Слушаю. По докладам, командам, отдельным фразам вникаю в суть обстановки. Командный пункт, спросив Иванова об остатке горючего в группе, приказал ему развернуться немцам навстречу и помочь Василевскому. И правильно сделал. Какими бы сильными ни были летчики, рисковать ни к чему. Зачем драться один на один, если есть возможность вдвоем бить одного?

Иванов развернулся, идет. Василевский, наблюдая фашистов справа, пропускает их мимо себя, резким боевым разворотом заходит им в хвост. Немцы в ловушке.

— Давай, Игорек, гони их ко мне, — говорит Иванов. Говорит спокойно, уверенно. Будто не в небе находится — в классе.

— Атака! — командует Василевский.

Тишина. Люди молчат, но вместо людей говорит бортовое оружие: пулеметы и пушки. Проходит минута.

— Что же ты его так… Сразу… — говорит Иванов и шутливо журит Василевского: — Из-за тебя и подраться не с кем.

Василевский отвечает в тон Иванову:

— Виноват. Так получилось… А может, спасется? Представляю: положив самолет на крыло, Игорь спокойно глядит, как тройка Ме-109 переворотом уходит в пике, оставляя поле короткой схватки. Четвертый, распуская хвост черного дыма, снижается, меняя курсы и крены. Очевидно, летчик пытается выпрыгнуть…

— Все! — говорит Табаков. — Аминь!

Я будто услышал взрыв и подумал, что так же, наверное, падал наш Бондаренко, менял крены и курсы. Может, так же горел, и может, кто-то из немцев так же сказал: «Аминь!» Будь они прокляты, немцы, фашисты! Мало мы бьем их! Мало! Почему Иванов с Василевским, уничтожив лишь одного, успокоились? Надо было догнать и сжечь всех до единого! Всех… Впрочем…

Впрочем, я, пожалуй, не прав. Летчики выполнили свою боевую задачу. Иванов связал боем Ме-109, помог Бондаренко сорвать удар по нашим войскам. Помог Василевскому, а Василевский ему. Звено «мессеров» они разогнали по ходу дела, когда Иванов возвращался домой на пределе горючего, а Василевский торопился к линии фронта, чтобы прикрыть наши войска от ударов фашистских бомбардировщиков.

Нет, они, безусловно, правы. Они молодцы. А я немного погорячился. Это естественно: очень жаль Бондаренко… Человек замечательный: спокойный, выдержанный командир, толковый, летчик хороший. Откуда же быть плохим? На фронт пришел из училища, был инспектором, учил летать, воевать.

— Товарищ командир! Летчики звена Бондаренко сели, — доложил начальник штаба полка Рубцов.

Он уже позвонил в эскадрилью «серых», узнал результаты полета. Так и положено. Он первым должен все разузнать, доложить обо всем командиру полка и начальнику штаба дивизии, документально оформить каждый полет. Спрашиваю:

— Ну что там, Борис Иванович? Что там у них случилось?

Рубцов подтянут, опрятен, аккуратен, но суховат. На доброе слово, можно сказать, не способен, не потому, что плохой человек, просто такой характер. Вот и сейчас, вместо того чтобы сказать что-то душевное, по-человечески пожалеть Бондаренко, сразу начинает бесстрастный доклад:

— Бондаренко сбили бомбардировщики во время атаки. Сам уничтожил два самолета. Немцы сбросили бомбы, не дойдя до линии фронта, по своим, наверно, попали.

Ну что ж, это неплохо, когда немцы бьют по своим. Если бомбы попали в гущу вражеских войск или техники, урон ощутимый. Моральный особенно: свои по своим…

— Звено Бондаренко сбило три или четыре машины, — продолжает Рубцов. — Точно сказать не могут, некогда было смотреть. Боекомплект израсходован полностью. Повреждены два самолета: у одного пробит киль, у другого плоскость. Инженер уже знает, поехал туда, в Кащеево.

Звено Бондаренко… Его уже нет, Бондаренко, а начальник штаба называет звено его именем. А как же пилоты? Что у них на душе? Непросто пережить потерю командира звена, самого близкого друга, боевого товарища. Говорю:

— Борис Иванович, передайте замполиту, пусть он сходит к ребятам, побеседует с ними, подбодрит. И комэск пусть побеседует, разберет ошибки пилотов в бою.

Командир эскадрильи «серых» — это моя ошибка. Познакомились с ним в запасном полку. Бросился мне в глаза: волевой, спокойный, мужественный. «Воевать, — говорю, — хочешь?» Отвечает: «Хочу». Может, и вправду хотел. Однако воюет весьма неохотно. Ставишь ему боевую задачу, а он возьмется за свою курчавую голову и жалуется: «Болят волосы. Болят…» Не получился из него ни воздушный боец, ни командир. Может только одно: анализировать ошибки пилотов в бою… Надо куда-то его отправлять, где-то искать ему место.

— Приземлилось звено Иванова, — говорит майор Рубцов. — Василевский задание выполнил, тоже идет домой.

Через десять минут звено собирается здесь, на капэ. Иванов держится гордо, как победитель. Докладывает:

— Дрались с «мессерами». Двух сбили, остальные в панике ушли на свою территорию. Звено Бондаренко видел только мельком, временами.

— О звене Василевского что-нибудь можете сказать?

— Могу, — отвечает Василий. — После боя с четверкой «мессов» их навели на какую-то группу. Одного они, кажется, сбили, остальные показали хвосты.

— В каком состоянии ваши машины? Подбитые есть?

— Откуда подбитые! Что вы, товарищ командир! Мы атаковали их сверху, внезапно. Сразу всех разогнали.

Люблю Иванова, уважаю. Но сейчас меня задевает его восторженно-радостный тон. Можно ли так говорить, если погиб Бондаренко? Хочется осечь Иванова, сказать ему что-нибудь резкое, даже обидное, но я беру себя в руки — разве он виноват? — и говорю ему то, что надо сказать:

— Смотрите, не зазнавайтесь. Разберитесь с этим полетом. Учтите, в звене слаба осмотрительность. Смотреть надо в оба. Первый увидел — наполовину победил.

— Это понятно, — удрученно говорит Василий, — но в воздухе очень плотная дымка.

В разговор вступают другие пилоты. И сразу начинается тот разговор, Который обычно бывает после воздушного боя. Каждый хочет сказать свое впечатление, мнение, предложить что-то хорошее, нужное с его точки зрения. Такие беседы накоротке, по ходу дела, очень полезны.

— С бомбардировщиком драться труднее, чем с истребителем, — говорит Иванов. — Истребитель и маневрирует, и атакует, а ты сделал резкий бросок — и все, из— под удара ушел. С бомбовозом так не получится. Бомбардировщик — это, конечно, сила. Особенно если он не один. Как ни крутись возле него, а он идет себе по прямой и держит тебя в прицеле: ждет, когда подойдешь поближе…

Правильно в общем-то думает, здраво. С истребителями драться легче. С бомбардировщиком труднее, опаснее. Спрашиваю:

— Что предлагаешь?

— Надо атаковать сверху, — говорит Иванов, — с большим углом пикирования, на большой скорости. Это позволит нам сократить время нахождения под огнем воздушных стрелков.

— Кроме того, — добавляет Иван Табаков, — надо бить из «мертвого сектора».

И Табаков правильно думает. Каждый пулемет бомбардировщика имеет определенный сектор стрельбы. За его пределами находится не простреливаемое, то есть «мертвое» (для бомбардировщика), пространство, из которого истребитель «посылает» бомбардировщику смерть.

— Безусловно, это надо учитывать, — соглашаюсь я с Табаковым и поддерживаю точку зрения. Иванова относительно скоростной атаки.

Очень дельная мысль.

— Молодец, — говорю, — думать умеешь. Но хватит ли времени на то, чтобы прицелиться? Подумайте, посоветуйтесь с товарищами. Я тоже подумаю.

Предлагает Федор Коротков:

— Товарищ командир, хорошо бы в бою рассредоточить огонь бомбардировщиков. Атаковать с разных направлений: слева и справа, например. Или сверху и снизу. При этом одна группа может имитировать атаку, отвлекать огонь на себя, другая бить наверняка.

Звонит телефон. Инженер полка сообщает, что он осмотрел самолеты звена Бондаренко.

— Ничего особенного, повреждения небольшие: сорвало обшивку, стрингерок перебило, — успокаивает меня Виноградов. — На втором самолете киль потревожен. Все залатали, заклеили…

— Хорошо, — говорю, — спасибо. Передайте комэску, чтобы готовил группы для вылета по графику.

— Он уже подготовил. И сам полетит.

— Передайте: вместо звена пусть выходит шестерка.

— Хорошо, передам.

* * *

Очередной звонок из штаба дивизии:

— В воздух звено из «Меча»!

Во главе звена уходит Вася Хвостов. День только еще начинается, а летчики трижды побывали в бою. Чувствую: и этот вылет кончится схваткой. Командный пункт торопит Хвостова. Через каждые тридцать-сорок секунд напоминает о том, что надо быстрее набрать высоту, увеличить скорость полета. «Понял», — отвечает Хвостов, раздражаясь.

Зачем торопить? Зачем подгонять? Разве летчик не знает, куда и зачем идет? Знает. И всегда идет на полных оборотах мотора. Ему больше нужны высота и скорость, чем тому, кто сидит на радиостанции. Непрерывные и ненужные толчки в спину только раздражают его, мешают сосредоточиться на главном: как обнаружить противника, обдумать возможные варианты воздушного боя. Ну вот, довели, парня до белого каления. Уже не отвечает — кричит: — Не на снаряде лечу, на самолете!..

А ведь он, как олимпиец: спокойный, немногословный, выдержанный. И летчик очень хороший — бывший командир звена в авиашколе.

Чувствую, обстановка накаляется, надо быть начеку. Сажаю в «готовность номер один» шесть экипажей во главе с Федей Коротковым. Не случайно сажаю тех же, кто сегодня уже летал. Если будет такая возможность, до обеда будут летать только они, после обеда — другие. Это позволит мне сэкономить силы пилотов. Нельзя всех держать в напряжении с утра и до вечера. Так много не навоюешь.

Оправдались мои прогнозы, снова звонок, и снова команда:

— Шестерку из группы «Меч» в воздух!

Взлетают, уходят в мглистую даль. Слышу доклад Хвостова: «Вижу большую группу „юнкерсов“ в сопровождении „мессов“. Снова звонок, команда:

— Четверку в воздух!

Взлетает звено Иванова. Проходит минута, другая. Затихает вдали басовитый моторный гул. А пыль все висит над взлетно-посадочной. Фашисты пока не знают наш Тоненький — небольшую площадку среди оврагов и балок, но пыльное облако может однажды нас выдать. Дождичка бы небольшого. Пыль бы, глядишь, и прибило.

Тишина. В траве под окном чирикнул кузнечик, отозвался другой, третий. Затрещали, будто наверстывая упущенное. Мимо окна скользнула легкая тень, сверху из-под карниза послышался писк птенцов. Ласточки… И сразу ушло напряжение, сразу повеяло чем-то своим, домашним. И вроде бы нет ни боев, ни войны, за окном будто не полевая площадка Тоненький, а мирное поле. И пыль взвихрили не самолеты, а ветер, теплый и ласковый, и вроде бы все хорошо, ничего не случилось, жив и здоров Бондаренко…

* * *

— На посадку идет Хвостов, — доложил мне начальник штаба, и этот доклад возвращает меня в довоенное время. Раньше, в мирные дни, выполнив учебно-боевую задачу, мы проносились над стартом в плотном парадном строю, оглушая округу ревом моторов. Ведущий резко отваливал влево, за ним через восемь— десять секунд — второй. После второго — третий… Каждый при этом старался порадовать глаз наблюдавших четкостью строя, энергичным маневром. И вправду, все это было красиво, торжественно.

Сейчас все по-иному. Ни проходов над стартом, ни разворотов, ни гула моторов. Сейчас все по-рабочему. Бреющим, «из-за угла» заходим в створ взлетно-посадочной, у самой земли выпускаем тормозные щитки, перед самой посадкой — шасси. Обороты мотора убрал — и вот она, родная земля. Перед тем как выпустить шасси, не забудь оглянуться назад: возможно, это и «мессер» уже заходит в атаку. Не забудь оглянуться после того, как приземлился: по той же причине. Самолет еще не закончил пробег, а ты уже сгоняешь его с полосы, побыстрее рулишь к укрытию.

Одно за другим садятся группы Хвостова, Короткова, Иванова. Все нормально: задача выполнена, налет отражен. Это можно было понять по коротким командам, докладам и репликам, несущимся из накаленного боем эфира, и еще по тому, что мне не звонил Лобахин. Пожалуй, этот признак вернее, чем первый. В самом деле, летчики могли не заметить и пропустить одиночный, отколовшийся от вражеской группы «юнкерс»: в бою, когда с той и другой стороны такое большое количество самолетов, это вполне возможно. Он мог, наконец, прийти и отдельно от группы, и его бы никто не увидел. Но если бы бомбы упали на наши войска, это бы заметили все, это не прошло бы мимо штаба авиакорпуса и штаба дивизии. Так что все, как говорится, нормально, и меня интересует только одно: как и что там творилось.

Иду на стоянку. Смотрю, у самолета Хвостова собрались техники и механики Тумаков, Алексеев, Степанов, Бадло. Туда же спешит инженер Виноградов. Значит, машина пришла поврежденной. Точно, весь живот самолета в масле. Черные, жирные капли падают наземь. Инженер обошел вокруг самолета, бегло его осмотрел, молча пожал плечами.

— Все цело, пробоин не видно…

Нагнулся, присел на корточки, заскользил взглядом по низу машины, поднялся.

— Все ясно: пробит радиатор. Надо менять.

Хвостов чертыхнулся: все будут летать, он — сидеть на земле. Виноградов его успокоил: «Есть запасной… Заменим». Обращаясь ко мне, говорит: «Самолет Иванова тоже немного царапнули. Пробоина в плоскости и руле поворота».

Зотов критически хмыкнул, насупился, смерил взглядом сначала Хвостова, потом Иванова, буркнул: «Тоже мне, командиры…» Хотел добавить что-то еще, посущественнее, но, подумав о том, что он здесь не старший, что здесь командир полка, недовольно умолк. А я неожиданно вспомнил кинокартину «Чапаев», как легендарный начдив бранил после боя своих командиров полков, добавил:

— Подставлять свои головы всякой дурацкой пуле! Не годится, товарищи! Не имеете права!

Все засмеялись, и Матвей, «сменив гнев на милость», заулыбался. Подошли летчики группы Феди Короткова. Возбужденные, еще не остывшие после воздушного боя.

— Давайте, — говорю, — рассказывайте. С кем дрались? Что видели?

…Звено Васи Хвостова навели на группу Ю-87, идущих в сопровождении Ме-109. «Вижу!» — доложил командир звена.

Бомбардировщики шли длинной колонной. Наблюдая их строго по курсу и несколько выше себя, Хвостов насчитал восемь девяток. Правее колонны шли «мессера». «Многовато», — подумал Василий и в ту же минуту услышал Короткова: он выходил на связь с капэ авиакорпуса. На душе стало полегче, но в этот момент кто-то предостерегающе крикнул: «Истребители справа!» Действительно, справа сзади приближалась группа каких-то машин. А вдруг это немцы? Напряженность обстановки подскочила к красной черте. Бомбардировщики рядом, их надо атаковать, а звено под ударом…

Что делать?

Может, четверку разбить на пары? Одну бросить на «юнкерсов», другую навстречу идущим в хвост истребителям? А что это даст? И ту, и другую пару мгновенно скуют «мессера», а «юнкерсы» пойдут беспрепятственно. Где же выход? И вдруг — о радость! — командный пункт передал:

— Спокойно, сзади свои.

Оказалось, что это соседи — летчики 2-й Воздушной армии — командный пункт направил их на бомбардировщиков, звено Хвостова — на истребителей, и бой начался.

В этот момент подошла еще одна группа наших истребителей, и в небе стало не только жарко, но и тесно. Бой длился пятнадцать-двадцать минут, ожесточенный, плотно насыщенный с той и другой стороны. И все это время Василий Хвостов надежно удерживал группу Ме-109, загнав ее в оборонительный круг.

— Действовал правильно! — говорю Хвостову. Звеном удержать восьмерку, дать возможность товарищам бить бомбардировщиков в самом деле не просто. Вскоре к месту воздушного боя подошла шестерка Короткова, и командный пункт бросил ее на помощь соседям, атакующим «юнкерсов».

Туда же спешил Иванов. Пройдя линию фронта, он доложил:

— Вижу бомбардировщиков…

Их было пятнадцать— семнадцать. Они шли не строем, а какой— то разрозненной кучей, в которой нечетко, но все же угадывались три группы. Истребителей сопровождения с ними не было. «Что же это за группа?» — подумал Василий и вдруг догадался: это остатки группы, встреченной Васей Хвостовым. Они прорвались сквозь заслон истребителей, но еще не успели собраться. «Бить надо немедленно», — решил Иванов и подал команду:

— Атака с хода!

Звено ударило в лоб первую группу и сразу разметало ее. Один самолет загорелся, остальные, бросая бомбы, пошли в разворот. Но это уже детали. В такой обстановке сбил или не сбил — не важно, главное — заставил свернуть с боевого курса. Но для фашистов, идущих следом за первой группой, это сильный моральный удар. Их боевой порядок развалился раньше, чем наши открыли огонь. Атаковав последнюю груплу, звено развернулось и стало бить одиночек, особо упорно рвущихся к цели.

День на исходе. Минут через пятнадцать— двадцать на посадку придет звено Чувилева. Его послали на помощь соседям. В течение дня, находясь на земле, я дважды видел пару Ме-109. Они пролетали бреющим невдалеке от нашего аэродрома. Первый раз — южнее, второй — восточнее.

Это охотники. Вероятно, они уточнили место нашего аэродрома, и теперь жди от них неприятностей.

Несколько дней назад здесь произошел удивительный случай. Над стартом появилась «спарка» — двухместный вариант Яка. Спокойно, будто в тылу, летчик не торопясь прошел к третьему развороту, выпустил шасси, щитки, зашел в створ полосы. Меня возмутила такая беспечность. Ругаю его на чем свет стоит и думаю: «Жаль, что не видят тебя охотники! Они бы тебя образумили! Они бы тебя приобщили к военной культуре!»

И только я так подумал, а они — пара Ме-109 — тут как тут, будто из-под земли выскочили. «Ну, — думаю, — накликал беду: „мессера“ налетели, как вихрь».

Рокотнула пушка ведущего, и пара скрылась так же внезапно, как и появилась. К моему удивлению, «спарка» не загорелась, не сунулась в землю, продолжала планировать, будто ничего не случилось. Но вот она коснулась земли, и, пробежав метров сто пятьдесят, зачертила крылом по земле…

Дальше все шло как в анекдоте. Из передней кабины выскочил заместитель командира соседнего полка Бабков Василий Петрович, из задней — инженер того же полка.

Хватаясь за пистолет, Бабков закричал на инженера:

— Преступник! Кто так готовит машину? Застрелю!

А мне смешно. Смотрю на обоих и улыбаюсь. Увидев меня, Василий осекся: хоть я ему и не командир, но все— таки старший, а при старших кричать неудобно.

— Не его надо расстреливать, — говорю я Бабкову, — а тебя, разиню. Себя чуть не сгубил, инженера и наш аэродром демаскировал. Да и «спарки» на земле не валяются, особенно в настоящее время: тебя атаковали немецкие истребители и отбили левую стойку шасси.

Бабков глаза вытаращил: ничего не может понять. А я поясняю:

— «Мессер» отбил тебе левую стойку шасси. Вон там валяется, за границей летного поля.

Поверил не сразу, думал, шучу. Осмотрев самолет, убедился: один фашистский снаряд отбил левую ногу, а другой снаряд прошил фюзеляж, едва не задев кабину.

Несомненно, немцы знают наш Тоненький и могут подкараулить звено Чувилева в момент захода на посадку. Для прикрытия «точки» поднимаю звено во главе с Василевским. Предчувствия не обманули меня. Едва пилоты успели подняться на тысячу метров, как появилась пара Ме-109. Они, конечно, не ждали, что точка будет прикрыта, и, не глянув на небо, понеслись прямо на нашу стоянку. Может, с целью разведки, а может, штурмовки. Но в последний момент, вероятно, сработала интуиция: кто-то из них глянул назад, а увидел нашу четверку. Резкий маневр — и немцы ушли от удара.

Впрочем, это им показалось, что они избежали удара: по ним никто не стрелял. Открыв огонь на пикировании, звено могло поразить свои же стоянки. Но после того как немцы бросились наутек, наше звено, имея преимущество в высоте, легко могло их настигнуть и уничтожить.

Однако Василевский не стал их преследовать: сбежавшая пара могла оказаться приманкой, и, погнавшись за ней, можно было попасть под удар другой пары. Василевский сразу пошел в высоту. Правда, звено больше ни с кем не встречалось, но кто мог утверждать, что фашистов поблизости не было? Могли и быть.

* * *

Вечер. Вернулось с боевого задания звено Чувилева, после него приземлилось звено Василевского. Самолеты затащили в укрытия, техники и механики готовят их к боевой работе.

Летчики собрались около штаба полка. Расположились кто как: на пеньке, на каком-нибудь ящике, вдвоем на табурете, предварительно свалив его набок. Тишина. Неподалеку застыла полуторка — шофер дожидается летчиков. На землю ложится неплотный белесый туман. По небу редкими жемчужными кучами рассыпались звезды: на большой высоте зарождается облачность, и звезды видны только в ее просветах.

— Товарищи летчики! Сегодня в воздушном бою с противником погиб Бондаренко.

Все поднимаются, снимают пилотки. Тишина. Молчим с полминуты. Не слышно ни слова, ни вздоха. Но я понимаю, что у людей на душе, — непросто терять друзей. И сразу, чтобы отвлечь их от горестных раздумий, перехожу к завершению рабочего дня, к итогам:

— Полк выполнил боевую задачу! Войска, наблюдая наши бои, сообщили: сбито девять вражеских самолетов — семь бомбардировщиков и два истребителя. Эта победа — результат быстрых, организованных вылетов, результат внезапных атак, разнообразных тактических приемов…

Сделав короткий разбор боев, спрашиваю:

— Кто хотел сказать? Предложить? Добавить?

Вижу: между собой завозились Василевский и Торубалко. Один отбивается, другой наступает. Короткая дружеская схватка заканчивается очень быстро: Торубалко берет Василевского сзади под мышки, поднимает, шагнув по-медвежьи, ставит его посредине нашего «вече».

— Игорьку сказать треба!

Даже в темноте вижу, как Василевский залился краской смущения. Понятно: придумал что-то толковое, а говорить стесняется. Такой он, наш Игорек: рассудительный, но очень застенчивый. Подбадриваю его:

— Ну, чего ты? Давай, говори.

Быстро, привычным движением одернул гимнастерку, поправил ремень, пилотку.

— Товарищ командир, судя по обстановке и способу действий группы за вчерашний и сегодняшний день, наша задача будет довольно стандартной: вылеты на перехват из положения «боевое дежурство» на аэродроме…

И говорит хорошо: правильно, грамотно, без единой запинки. Не будь темноты, можно подумать — читает. Все внимательно слушают. Василь Торубалко слушает молча, согласно кивает: давай, дескать, Игорек, давай. Поддержим, если потребуется.

— А почему бы не разнообразить боевые задачи, не использовать в более широком диапазоне возможности группы? — продолжает Василевский. — Разведка аэродромов противника, скоплений его войск и техники, «свободная охота». Представьте, с рассвета пара пошла на охоту…

Представляю. Это будет звено или пара. На бреющем пара пересекает линию фронта. Запоздав, тявкнут им вслед зенитки, но, опережая скорость их самолетов, вперед полетит информация: «Ахтунг! Ахтунг! Два красноносых Яка прошли с курсом на запад!..» Но летчики знают, что делать, они изменяют курс и несутся на юго-запад. Там, в районе Харькова, недавно села группа фашистских бомбардировщиков. Вполне вероятно, перед ними стоит задача нанести удар по нашим войскам. Фашисты прогазовали моторы. Звено уже вышло на старт, второе рулит за ними, третье пылит на стоянке…

И вдруг появляется пара охотников. С ходу, не теряя даже секунды, атакует звено флагмана группы. Оно только пошло на взлет. Свистит рассекаемый воздух, рокочут пушки. На аэродроме начинается паника, а пара уже несется на север, через минуту — на запад, затем, забирая все время влево, через восемь-девять минут оно выходит на эту же точку, теперь уже с запада, с тыла. Впереди на фоне рассвета маячат Ме-109 — группа сопровождения бомбардировщиков, которым не удалось взлететь. Атака снизу, из темноты…

— Мы можем ловить фашистов на взлете, при сборе групп, — говорит Василевский, — мы можем выслеживать их, сопровождать до аэродрома, бить на планировании…

Очень даже неплохо, думаю я. Парами, звеньями группа будет носиться по фронту, внезапными и дерзкими ударами наносить фашистам материальный урон, а больше всего моральный. Вспоминаю, как пара Ме-109 атаковала машину Бабкова. Случай спас экипаж самолета. Немец дал одну только очередь. Увидев, как отвалилась левая стойка шасси, он, вероятно, принял ее за какую-то другую деталь, более важную, и, посчитав, что со спаркой покончено, сразу ушел. Это и спасло наших товарищей. Признаюсь, я с уважением подумал о мастерстве немецких летчиков и вполне представляю мнение наших, если самый старший из них, Матвей, позавидовал вслух:

— Сила!..

Очевидно, разговор потом продолжался в деталях, но Василевский пошел дальше — увлекся идеей свободной охоты, вынашивал ее, представлял себя в этой роли, а теперь открылся друзьям. Ну что ж, очень даже неплохо. И не важно, что мысль возникла не сама по себе, а после того, как здесь побывала пара фашистов. У врага тоже нелишне учиться, чтобы его потом же и бить. Так я думаю. И летчики, вероятно, думают так же, но спросить их мнение все-таки надо: тактика — дело коллективное.

— Как ваше мнение, летчики?

Одобряют. Ну что ж, тем лучше. Можно надеяться, что командир авиакорпуса нашу идею одобрит. Он уважает инициативу снизу.

— Отлично, ребята! Солидарен с вами. Утром поговорю с генералом. Надеюсь, против не будет. А сейчас — на ужин!

* * *

Столовая военного времени… Она всегда вызывает щемящее чувство тоски. Как правило, это изба или хата. В ней жили люди. Растили детей, нянчили внуков. Но вот началась война, и изба опустела. Мужчины ушли на фронт, молодых женщин немцы угнали в Германию, детей разобрали соседи или родственники. И стоит изба одинокой, безлюдной, пока не понадобится нам, армейцам. Она вызывает щемящее чувство тоски еще и по той причине, что в ней поминают не вернувшихся из боя. Но прежде чем выпить, каждый невольно глянет на место, где раньше сидел товарищ, на его незанятый стул, на поданный нетронутый ужин.

Дожидаются ровно три дня. И в течение этого времени никто не займет его место в столовой, никто не займет его койку. После трех дней считают погибшим. Таков неписаный фронтовой закон.

Тяжело, очень тяжело, но, как это ни странно, люди ко всему привыкают. И потому что война, и потому что вокруг — молодость. Боевая, кипучая, неунывающая. А если кто-то и грустит, то грустит потихоньку, не вслух: зачем ворошить общую боль. Вот и сейчас. Я еще слышу отзвук недавнего боя, голос командира звена Бондаренко, управлявшего группой, вижу его нетронутый ужин, а разговор уже начинается, набирая и темп, и силу. Кто— то пошел в лобовую атаку, кто— то бросил машину в пике, зарычал, изображая рев самолета или рокот бортового оружия.

Неожиданно на фоне горящих глаз — озорных, смелых, отчаянных — вижу совсем иные: добрые, ласковые, будто материнские. «Ты жив, — говорят эти глаза. — Как хорошо, что ты жив. Как хорошо, что ты есть…» Это наша официантка Муся, маленькая, удивительно красивая девушка. Она принесла Иванову чай, на минутку остановилась сзади, чуть сбоку, он слегка повернулся. Я вижу его резко очерченный профиль, крупный, не очень красивый нос и вижу его глаза, ставшие удивительно теплыми.

Василий слегка пожимает плечами: «Может, еще вернется…» Это о Бондаренко. Внезапно суровеет, говорит тихо, но твердо, по-мужски. Мне не слышно, что говорит, но я понимаю: успокаивает. Может, и что-то другое, но мне хочется именно этого — чтобы он успокаивал. Хочу, чтобы ее глаза, красивые, синие, точно кусочки мирного неба, не замутили слезы печали, чтобы они смотрели на мир так же, как на него, на Василия: доверчиво, ласково, нежно.

Война и любовь… «Что же сильнее?» — думаю я. Война идет на земле огнями пожаров, грохотом танков, железным гулом моторов. Она убивает, сжигает. Она сносит с лица земли города и деревни, кровью наполняет реки. А любовь, несмотря ни на что, живет. Тихо живет, прячется где-то в глубине существа человека, в душе, в уголке его сердца. Живет и вселяет в человека надежду, заставляет его мечтать о хорошем, прекрасном, заставляет бороться за это прекрасное и дает ему силы.

Войны имеют начало, имеют конец. Сколько их было, войн! И эта придет к концу. Он уже недалек. А любовь? Была и останется. Только разгорится потом еще больше, и будет сближать людей, будет роднить их сердца для новой любви, для новой жизни.

«Только бы не случилось чего с Ивановым», — смятенно подумал я и невольно почувствовал, что на меня ложится двойная забота: о нем и о ней, и что волей— неволей я буду его беречь. Нет, не держать его на земле — этим не сбережешь, — беречь по-другому: еще больше следить за его боевым мастерством, еще больше учить. Чтобы и в небе он был так же уверен в себе, как на земле.

Смотрю за часы: пора. На войне время дорого, его надо беречь. Если в одиннадцать ляжем, а в три, как обычно, поднимемся, то на отдых всего четыре часа. Мало. День велик, а работа адски тяжелая: летать, драться, стрелять. Попробуй подраться без отдыха. Сон — лучшая подготовка к боевому дежурству, к боям. Это проверено и доказано опытом. Я постиг эту мудрость еще у реки Халхин-Гол, в боях над степями Монголии. «Если ты сыт и тебе нечего делать, — говорил командир эскадрильи, — не теряй времени даром. Ложись. Неясна обстановка — ложись. Не волнуйся, без работы тебя не оставят. Командир поднимет тебя, поставит тебе боевую задачу, и ты полетишь здоровый, бодрый, уверенный».

Теперь я сам командир и принцип комэска старшего лейтенанта Виктора Чистякова стал моим принципом. Я пронес его по фронтам, ни разу не усомнившись в его справедливости. Летчики иногда обижаются: «Загоняет в постель, как маленьких…» Да, загоняю, твердо зная, что прав. И никак не могу понять командиров, разрешающих летчикам пить, гулять по ночам, а потом, занеся в список потерь очередную фамилию, разводить руками и говорить: «Война, ничего не поделаешь»…

Забегая вперед, скажу, что я буду встречать таких командиров и после войны. Через двадцать лет после битвы под Курском мне доведется быть на учениях. Мы будем ждать боевую задачу. Прождем целый день, целый вечер. Я скажу своим подчиненным: «Спать». А другие не скажут и будут сидеть всю ночь. Утром мы встанем отдохнувшие, боеспособные, спокойно побреемся и даже проведем физзарядку.

А те, что не спали, будут способны только завидовать нам, а «воевать»… увы.

Я смотрю на часы и говорю: «Летчики, спать!» Говорю тоном, не терпящим возражения. Иначе их не поднимешь. Странно, если вдумаешься. Ставя боевую задачу, я говорю спокойно, не повышая голоса. А ведь это приказ на бой. А где бой, там ведь не только победа, там же и смерть. Смешно получается: в бой без приказа, спать — по приказу. Вот какая она, молодость.

Приказы не обсуждаются.

Вижу недовольные лица. Больше других недовольна, конечно, Муся. «Для тебя ведь лучше», — мысленно возражаю ей и пытаюсь поймать ее взгляд: может, поймет, она ведь толковая, умная. Где там!

Вцепившись руками в спинку старого стула, Муся глядит на Василия. Глядит, как он поднимается, молча кивнув, неспешно шагает к двери. Худой, выше среднего роста, в низкой, полутемной избе он кажется очень высоким и очень худым. Мне почему-то становится жалко его. В голову лезут тревожные мысли. Вдруг случится несчастье? Сколько погибло людей, сколько искалечено. Что с тобой будет, Муся? Как ты поступишь? Если погибнет — вопрос отпадает сам по себе. А если станет калекой? Он даже сейчас не очень красивый, не очень складный. А ты ведь очень красивая, Муся.

Что это вдруг со мной? Распустил свои нервы, расслабился, пристал к Мусе. Чем она провинилась? Ничем. Хорошая девушка. Оба они — хорошая пара. Ну и пусть. Пусть любят, мечтают, строят планы на жизнь. Мое командирское дело — помочь им. Все так и будет. А сейчас, в эту минуту мне надо быть твердым, требовательным. Я смотрю на заговорившихся Чувилева и Василевского, киваю на дверь, говорю:

— Повторять больше не буду. Не выспитесь — в бой не пущу.

Оба поднимаются, торопливо шагают к двери.

* * *

Вот и хутор Тоненький. Окутался темнотой и деревьями. Ветер, он шелестит листвой, дышит ароматом зреющих яблок, запахом трав и гари. В окнах темно, будто все вымерло. Но это лишь кажется. За черными шторами — жизнь, уют и забота. В каждом доме нас ожидают будто родных. Потому что из каждого дома кто-то ушел на воину, кто-то дерется с врагом, и все, что предназначено им — сыновьям, братьям, — теперь отдается нам, таким же солдатам.

Иду по ступенькам. Открываю скрипучую дверь. Вхожу в чистую горенку. На столе — свежая скатерть, вода. На спинке стула рушник. Такое впечатление, будто моя хозяйка дожидается гостя. И так каждый вечер. А вот и она, Мария Ивановна.

Вечер добрый, тетя Маша!

Пожилая, седая, невысокого роста. Сухие, в морщинах руки. Глаза добрые-добрые.

— Сейчас я, Антон.

Знаю, что-то сейчас принесет с огорода, из сада: фрукты, огурчики. А может, где молока раздобыла. Всегда она так. Знает, что кормят нас хорошо, но если откажешься, начнет сокрушаться: «Или не угодила, Антон?..»

— Спасибо. Мне ничего не надо. Водички попью и лягу. Рано вставать.

Остановилась. Тревожно смотрит в глаза. Стараюсь глядеть мимо нее. Не знаю, куда повесить пилотку, сунуть планшет. Шагаю к столу, наливаю в стакан воды и чувствую — затылком, спиной — ждет… Попробуй обмани материнское сердце.

— Кто не вернулся, Антон?

Усталость, нервное напряжение тяжелым грузом ложится на плечи. Сажусь. Память, будто пленку кинокартины, начинает прокручивать день, как бы с начала, с первого вылета, концентрируясь там, где нервы в комок. Тишина. Меня охватывает чувство беды. И вдруг: «Горит! Горит самолет!» «Кого потеряли?» — «Коровушкин, кого потеряли?» — «Командира». — «Товарищ командир! Звено Бондаренко село». — «Звено Бондаренко»… Василий слегка пожимает плечами: «Может, еще придет»… И вот это, последнее: «Кто не вернулся, Антон?»

Ждет. Замерла. Лишь пальцы теребят бархотку полушалка. Отвечаю:

— Бондаренко. Через два дома от вашего жил. Смуглый такой, красивый.

Лицо исказила гримаса боли. Дернулись губы:

— Знаю, у Евдокии жил. Невысокого роста, скромный, застенчивый, стеснительный…

Повернувшись, тихо побрела из избы, согнув усталые плечи. Будь она проклята, эта война, и те, кто принес ее на нашу землю. Отольются им материнские слезы. Ох, отольются!

А спать все-таки надо, готовиться к бою надо. В три зазвонит будильник, возвестит начало третьего дня специальной авиагруппы.

Штурмовой налет

В Монголии говорят: «Если на вершине горы встретишь восход солнца, то придет к тебе большая удача». Мы встречаем его вшестером: я, Завражин, Коротков, Черкашин, Шакуров и Чирьев. Правда, мы не стоим на вершине горы, мы летим. И хотя не знаем еще, как осуществится наш замысел, удачен ли будет полет, но наблюдать такую картину уже удача.

Зрелище и в самом деле удивительное. Внизу еще ночь, а вверху начинается день. И контраст настолько велик, что в сравнении с небом земля кажется черной. Такое впечатление, будто летишь над бездонной пропастью. Солнце только еще начинает свое восхождение, но небо уже расцветилось. Над горизонтом оно темно-багровое, выше — красное, еще выше — розовое. И на розовом фоне, будто рубины, пламенеют редкие облачка.

Летел бы и любовался. Но сейчас не до этого: мы идем на боевое задание. Разворачиваемся и, оставив всю красоту за спиной, направляемся к линии фронта. Молча идем. Командный пункт тоже молчит. Так договорились еще на земле. Нам предстоит нанести штурмовой удар по аэродрому Варваровка, сорвать вылет вражеских бомбардировщиков.

Безусловно, их вылет готовится втайне, но мы уже знаем о нем. Вот уже несколько дней, как они в одно и то же время взлетают, в одном и том же месте собираются в группу, встречаются с истребителями сопровождения и следуют к линии фронта. Вполне вероятно, сделают так и сегодня, и завтра, и послезавтра… Какой же смысл поджидать их у линии фронта? Не лучше ли упредить, сорвать вылет? Конечно, лучше. Гарантия, что бомбы не будут падать на наши войска, безусловно.

Посоветовавшись с летчиками, я позвонил старшему командиру, объяснил суть замысла.

— Значит, взлетать будете до рассвета, — подумав, сказал генерал и спросил: — А если после взлета у кого-то забарахлит мотор, что будет делать летчик? Дожидаться рассвета? Прожекторов-то нет.

Об этом я уже подумал, и вопрос генерала меня не смутил.

— Во-первых, мы возьмем лучшие самолеты, — успокоил я командира. — Во-вторых, мы выложим посадочный знак из фонарей «летучая мышь». А чтобы не демаскировать точку, стартовой наряд зажжет их только при явной необходимости. Об этом позаботится Зотов, в момент нашего вылета он будет на старте.

Генерал согласился, и вот мы в воздухе. Как там мои ведомые? Оглянувшись, вижу: каждая пара на месте. Но самолеты настолько четко, контрастно видны на фоне восхода, что замысел ударить внезапно может сорваться. Надо срочно терять высоту и держаться поближе к земле, используя для маскировки приземную темноту.

Идем со снижением, на повышенной скорости. Пересекаем линию фронта. Ее заметно и ночью, и днем — всегда что-то горит. Вижу горящие танки, Чьи? Трудно сказать, может, наши, а может, немецкие. Передний край все время в движении — то на восток отодвинется, то на запад. Сегодня ночью наши потеснили немцев на юго-запад. В этом заслуга и авиачасти. Мы не даем фашистам бить по нашим войскам с воздуха, а наши войска, набравшись сил, бьют врага на земле.

Справа, несколько выше нас, появилась пара Ме-109 и прошла на восток. Это охотники или разведчики. Нас не заметили. А шли бы мы несколько выше, встречи не избежать. Начинает светать и внизу. Видны населенные пункты, дороги, даже машины на них.

Сейчас мы идем на северо-запад, потом развернемся на юго-запад, затем на восток, чтобы выйти на Варваровку с тыла. Таков мой замысел. Надо только успеть до подхода вражеских истребителей, которые придут для встречи с бомбардировщиками. Иначе они нам помешают. Плохо, если встретимся с ними где-нибудь на пути к аэродрому.

Гляжу на часы — вроде успеем. Но надо торопиться: немцы скоро начнут взлетать. Идем на полных оборотах моторов. Торопимся. На горизонте поднимается облако пыли. Неужели взлетают? Это усложнит нашу задачу. Группу придется делить на две подгруппы. Одна будет бить взлетевших, другая — взлетающих. А когда подойдут истребители — на три. Вот что значит минута времени. Да где там минута — десять секунд! Приди на десять секунд пораньше, и все — успех обеспечен. А может, еще успеем, может, они еще не взлетают, а только газуют моторы, проверяют, как и положено перед взлетом.

Успели! Зря беспокоился, переживал. В воздухе никого. На летном поле спокойно. Похоже, что нас еще не видят. А может, и видят, но принимают за своих. Несколько бомбардировщиков вышли на линию взлета, другие подруливают, отдельные самолеты пылят еще на стоянке. Хорошо, если в эту минуту начнет взлетать головное звено. Свалив ведущего, такую пробку можно устроить, такой пожар сделать, что небу станет жарко.

Нам определенно везет: взвихрив серую пыль, звено начинает разбег. Командую:

— Атака в лоб! Завражин, бей правого ведомого! Шакуров, прикрыть атаку!

Беру в прицел флагманский «Юнкерс». Самолет приближается, растет. Пора! Нажимаю на кнопку. Справа, обгоняя мой самолет, тянется огненный шнур с самолета Завражина. Над целью проносимся вихрем. Едва успеваю заметить, как флагман резко мотнулся вправо. Мелькает догадка: наверное попал в пневматик. Тоже неплохо, на одном колесе не взлетишь. Командую:

— Повторяем заход!

Пронесшись над группой стоящих на старте машин, резко боевым разворотом выходим под углом к полосе, переводим машины в пикирование. Немного правее взлетно-посадочной вижу очаг пожара — результат первой атаки. Экипажи, оставив свои машины, разбегаются в разные стороны. Похоже, что вылет у них сорвался. Прицеливаюсь, открываю огонь. Опять бью по ведущей машине.

На этом штурмовку можно закончить, но для большей гарантии не лишним будет и третий заход. Опять выполняю боевой разворот, снова пикирую. Слышу голос Шакурова:

— «Мессера»! Приближаются с запада! Поздно пришли, к шапочному разбору. Завершив третью атаку, уходим в сторону, к линии фронта. В бой вступать не резон — боеприпасов осталось только на крайний случай, для обороны. Оторвавшись от Ме-109, переходим в набор. Набираем высоту две тысячи метров. Вызываю на связь командный пункт, сообщаю: идем домой, горючее на исходе.

Справа появилось звено «мессеров». Они направляются к паре прикрытия, идущей справа и выше нашей четверки. Нас пока что не видят. Передаю, чтобы пара перешла на левую сторону строя.

— Понял, — отвечает Шакуров, — перехожу. Сейчас подведу их под ваше звено.

Шакуров сразу понял мой замысел. Вообще он летчик соображающий, толковый. Убеждался в этом не раз. Спокойный, неторопливый, Шакуров прекрасно ориентируется, обладает хорошей зрительной памятью. Я уже думал о том, что со временем это будет отличный разведчик. И верно, время покажет, что Шакуров станет зорким и хитрым разведчиком, сильным воздушным бойцом. И одним из немногих пилотов, чей самолет не зацепит ни одна фашистская пуля. А сам он одержит немало побед.

Бой начался. Шакуров закрутился с фашистами. Я со своим звеном набрал высоту и захожу в заднюю полусферу группы Ме— 109. Командую: «Атака!» В ту же минуту один из фашистов, улучив момент, бросил свой самолет на машину Шакурова. Я немедленно подал команду:

— Шакуров! Разворот!

Так уж принято: услышав такую команду, каждый из летчиков знает, в чем ее суть и что надо делать. Шакуров метнулся вправо на солнце, и пушечный залп ушел вхолостую, едва опалив ему левую плоскость. В ту же минуту мы открыли огонь.

Атака нашей четверки оказалась внезапной. Немцы даже не поняли, что получилось, с какой стороны и кто их ударил. Ведущий вспыхнул, как факел, остальные, резко войдя в пике, исчезли на фоне земли.

Вполне вероятно, что это звено «мессеров» — группа расчистки воздуха. Им предстояло создать условия для беспрепятственных действий своих бомбардировщиков. Мы сорвали планы тех и других. Характерно, что это звено не знало о нашем ударе по аэродрому — чего бы им здесь крутиться? А почему не знало? Потому что там — паника. О группе расчистки воздуха просто забыли.

Уж пятьдесят минут как мы находимся в воздухе, спешим, с ходу садимся, рулим к капонирам. Полет закончен. Механик Алексеев стоит у крыла, ждет. Я прожигаю свечи, выключаю зажигание. Мотор вздохнул и остановился. Он тоже устал. Как не устать — весь полет на повышенных оборотах, на максимальном режиме. Бой дело нешуточное, пушки и то устают. Перегреваясь, не стреляют, а, как говорится, плюют огнем. Толку от этого — ноль. Снаряды не имеют убойной силы. Вылетев из ствола, бессильно падают. Чтобы этого не случилось, летчики боекомплект растрачивают в несколько приемов.

Сижу, расстегнув парашютные лямки, сняв шлемофон. Так и сидел бы, не шевелясь. Слышу хлопок. Над командным пунктом взлетает ракета — сигнал на вылет. Зарычали моторы в звене Иванова. Чувилев, значит, уже отдежурил. Поднимаюсь, вылезаю на плоскость. Подходит инженер по вооружению Фесенко, спрашивает:

— Стреляли? Как работало оружие?

— Стрелял, — говорю, — замечаний нет.

Спрыгиваю на землю. Механик спрашивает, как работала материальная часть самолета, мотора. Если бы мирная обстановка, я бы подробно рассказал о режимах мотора в полете, о показаниях прибора. А что говорить сейчас, если приборы даже не видел. До них ли во время штурмовки! До них ли в бою с «мессерами»! Отвечаю всеобъемлющим словом: «Нормально». Механик по кислородному оборудованию даже не подходит ко мне. А что подходить — у нас и масок нет. Не нужны. Деремся только на малых и средних высотах.

Помогаю закатить самолет в капонир. Подходят пилоты, те, что летали со мной.

— Замечаний нет, — говорю. — Действовали правильно. И в бою, и во время штурмовки. А сейчас расскажите, что видели, сколько самолетов мы сбили, сколько сожгли на земле.

Во время штурмовки, идя следом за мной и Колей Завражиным, Коротков видел, что мы сразили двоих. Куда делся третий, неизвестно. Не видел его и Чирьев. Шакуров с Черкашиным — группа прикрытия — тоже почему-то не видели. Почему? Черный, угрюмый Шакуров молча смотрит себе под ноги. Чувствую, здесь что-то не так. Спрашиваю:

— Ты агроном или летчик? — Удивленно прищурил глаза. — Почву, говорю, для чего изучаешь?

Вот, оказывается, в чем дело. Увидев, как мы атакуем фашистов, Шакуров не выдержал, и тоже, как он говорит, дал «одну очереденку». Черкашин смотрел за ним и за воздухом, один выполнял роль прикрывающей группы. Я возмущен. Что значит не выдержал? Нарушил приказ — так надо расценивать поступок. А если бы в этот момент налетели «мессеры»? Что бы мы делали, находясь у самой земли, без достаточной скорости. Строго предупреждаю Шакурова и всех остальных. Но куда же все-таки делся третий бомбардировщик?

— Наверное, он взлетел, — говорит Коротков, — и удрал на бреющем.

— Товарищ командир! — восклицает Коля Зав-ражин. — Когда мы уходили от аэродрома, я видел, что по линии взлета что-то горело.

— Далеко? — спрашиваю.

— Нет, сразу же за границей летного поля. Какой же все-таки молодец Коля Завражин. И видит он лучше других, и дерется храбрее многих. Не зря, как я вижу, Зотов взял его в свою пару. Бойца в нем увидел, настоящего воина, смелого, зоркого, хитрого. И любит тебя как брата, а может, как сына. По земле ходят вместе и в небе вместе. Матвей оберегает его. И учит. Видел не раз: после разбора полета со всеми отводит Николая в сторонку и начинает что-то рассказывать, что-то чертить на земле сапогом или подвернувшейся под руку палкой. А Завражин внимательно слушает, широко раскрыв свои голубые глаза, машинально, по привычке теребит темные кудри. «Запиши», — говорит ему командир, и он вынимает блокнот. Ни разу не слышал, чтобы в разговоре с Завражиным Зотов как-то проявил свое недовольство. А ведь в нашем полку, пожалуй, не найдешь человека, на кого бы Матвей не ворчал, кого бы не журил… Кроме меня, разумеется.

— И верно, — говорю, — я видел, что за границей летного поля что-то горело, только не обратил внимание, не предполагал, что это может гореть бомбардировщик.

— Я тоже видел, — угрюмо подтверждает Шакуров, и сразу делает вывод: — «Юнкерс» взлетел, но летчик в спешке, видимо, оторвал его от земли на малой скорости…

И замолчал, упрямо сдвинув черные брови: мысль, дескать, ясна и расшифровывать нечего.

Верно, ясна. Едва оторвавшись от взлетной полосы, летчик, предполагая, что кто— то из нас уже заходит в атаку, сразу пошел в разворот, намереваясь уйти от удара, и машина свалилась на крыло. Я подвожу итог:

— Сбили его или упал с перепугу, не важно. Важно то, что упал. Я могу доложить командиру, что вылет бомбардировщиков сорван, боевая задача выполнена.

Собираюсь идти на капэ, чтобы узнать, куда и зачем полетел Иванов, какова сейчас обстановка, но вижу, что Чирьев чем-то взволнован, что-то хочет сказать, доложить.

— Что у тебя? Докладывай.

Младший лейтенант Чирьев ростом почти такой, как и Завражин, только тот спокойный, неторопливый, а этот подвижный, шустрый. Но молчаливый, вроде Шакурова. Он пожимает плечами.

— В бою с «мессерами» мне повредили руль поворота.

Так вот и бывает. На первый взгляд вроде бы все хорошо — боевую задачу выполнили, по пути сбили «мессера», а начнешь разбираться — ошибок хоть отбавляй.

— Как это случилось? — спрашиваю. Не ради любопытства, конечно, спрашиваю. Суть важна: в какой момент это случилось, видел ли Чирьев врага или не видел. Плохо, если не видел. Сразу поняв, что меня беспокоит, Чирьев ставит точку над «I».

— Видел, товарищ командир, только не ожидал, что немец откроет огонь с такой большой дальности. Поэтому не успел увернуться. — Чирьев секунду подумал и продолжил: — Характерно, что немец стрелял под очень большим углом. Почти девяносто…

— А ты не заметил, кто по тебе стрелял? — внезапно загорается Черкашин.

— Конечно, заметил. Ведущий… — И вдруг, осененный догадкой, говорит: — Товарищ командир! Выходит, что мы завалили аса.

Чирьеву очень нужны победы. Не потому, что он тщеславен, нет — причина иная. Его, как одного из сильных пилотов, в пару нередко берет Чувилев, а для Чирьева это гордость. Но Чувилев берет и Черкашина, а Чирьеву это не нравится, он хочет быть первым и старается заслужить доверие делом, победой в бою. В этом бою, безусловно, есть и его заслуга, но Коля Завражин, зная замыслы Чирьева, чуть— чуть улыбаясь, спускает его с высоты:

— Мы пахали…

Сказал, будто облил холодной водой. Задохнувшись от обиды и гнева, Чирьев что-то хотел сказать, может, оправдаться, а может, отбрить обидчика, но слова не шли с языка. Разозлившись вконец, он чуть было не выругался чисто по-мужски, но вспомнив, что я не терплю этого, спохватился. Все засмеялись, и громче других — Завражин. Чирьев понял наконец, что его слегка разыграли, и инцидент был исчерпан звонким шлепком по шее Завражина.

— Мир восстановлен, справедливость восторжествовала, — сказал Шакуров, приняв торжественный вид. А я завершил разбор боевого задания:

— Работали в общем неплохо, но могли бы и лучше. А сейчас быстро на завтрак.

С удовольствием сходил бы в столовую, посидел бы вместе с летчиками, отдохнул. Но завтрак для меня привезли на командный пункт. Значит, надо быть там.

Иду и думаю о совершенной штурмовке вражеского аэродрома. Не удовлетворяют меня результаты. Каждый летчик звена сделал по три атаки, да Шакуров одну. Получается в общем тринадцать. А сожгли только три самолета. Причем только те, что взлетали. Остальные как стояли, так и остались стоять. В чем же здесь дело? От чего все это зависит?

Подумав, решаю, что все зависит от обстановки, условий и времени. Точнее — от момента, когда совершена штурмовка: до полета бомбардировщиков или после полета. До полета бензиновый бак заполнен, как говорится, до горловины, и пуля гаснет в нем, будто в воде. После посадки, когда бак наполовину пустой, всю свободную полость заполняют пары бензина. Они и взрываются от первой попавшей пули.

Получается, что если бы мы захватили фашистов после посадки, то сожгли бы не три самолета, а больше. Но в этом ли главное? Нет. Главное — сорвать фашистам налет на наши войска. Что мы и сделали. И ущерб нанесли. Три самолета сожгли, а сколько еще повредили! Сколько изрешетили моторов, плоскостей, разных агрегатов! Переживать, пожалуй, не следует. Все идет по порядку, по плану. Сегодня мы штурмовали Варваровку, а денька через три сядем на эту «точку» и будем с нее работать — летать на Харьков. Вполне вероятно, туда и пойдут наши войска, в пользу которых действует наш корпус и наша особая группа.

Но мы, конечно, учтем сегодняшний опыт. Если придется летать на штурмовку опять, то на цель будем пикировать с большим углом, чем сегодня. Тогда наши снаряды будут попадать не в переднюю или заднюю стенку бензиновых баков, а в верхнюю, что нам и нужно. Обычно бензиновый бак заправляется немного не полностью, и под верхней стенкой остается небольшое пространство, а в нем — пары.

Тактика жизни

Вот и командный пункт. Меня встречает начальник штаба полка. Докладывает:

— В воздухе звено Иванова. — И сразу забеспокоился: — Уже три раза звонили из штаба дивизии.

Странный порядок, однако такой заведен не только у нас — везде: не успел приземлиться, срочно звони, докладывай. Все бросай и докладывай. Дать же подробный и верный отчет о проведенном бое можно только после доклада каждого летчика, после разбора полета. Всем это понятно, все это знают, но, пока проводишь разбор, телефон того и гляди взорвется.

— Они что, убегут — результаты полета?

Рубцов пожимает плечами: при чем, дескать, он, начальник штаба полка. Не им заведен этот порядок, не ему отменять. Примиряюще говорит:

— С них тоже спрашивают. Так и идет по цепочке.

— Ладно, — говорю, — запишите и передайте… Записав результаты полета, Рубцов начинает звонить, докладывать, а я наспех завтракаю. Откровенно говоря, не в восторге я от начальника штаба. Сидит у телефона, будто привязанный. Пользы от этого нуль, но его это, кажется, мало заботит. Главное, был бы доволен начальник штаба дивизии. Телефонную ручку крутнул, и сразу ответ: «Слушаю вас, товарищ полковник». А меня это бесит, будто и дел больше нет, как слушать Лобахина.

— Борис Иванович, — говорю начальнику штаба, — командир полка и то не всегда имеет возможность сразу же после полета идти на капэ. Тем более Зотов, Чувилев, командиры звеньев. Не успели заправить машины, а им команда: «Готовность номер один»! А то и взлет. Впредь считайте за правило: не летчики идут на капэ, а вы или ваш заместитель — к летчикам. Это ускорит процесс докладов и повысит боеготовность.

Побагровел Рубцов… Человек он неглупый, понял: непорядок ждать командира полка для доклада.

— Учту, товарищ подполковник.

Учтет, конечно, но не так, как следует, душу в дело не вложит. Забегая вперед, скажу, что пройдет какое— то время и наш полк представят к высокому званию гвардейского. Для этого надо будет составить полный, подробный отчет о наших успехах, а вот их-то, в том виде, в каком им положено быть, и не будет. «Плохо, Борис Иванович, — скажу я начальнику штаба. Скажу с возмущением. — Вы знаете, как работали наши механики, техники. Если надо — и ночью, и днем. В лютый мороз и под бомбами. Вы знаете, как тяжело было летчикам добывать победы в бою. Почему же их труд, героизм, подвиг во имя Отчизны не отражен в документах?» А Рубцов покажет мне сухой, мало о чем говорящий перечень цифр и скажет: «Что мне говорили, то и писал. Не буду же я выдумывать».

Стоит Рубцов у окна и глядит на летное поле. Среднего роста, красивый, подтянутый. А люди его не любят. Сухарь. К тому же высокомерен, брезглив. Дошел до абсурда: в столовой сидит и летом совсем не ест свежие помидоры. Дело твое, не ешь, если не любишь. Но зачем строить гримасы? Зачем говорить: «Фу, гадость!..» Человек, стоящий у станка, получает помидоры по продовольственным карточкам, недоедает, а ты кощунствуешь.

Вот такой он человек, а кажется, должен бы быть другим. Окончил училище штурманов, служил в бомбардировочной авиации, летал, потом перешел на штабную работу. Спрашивается, откуда же взялось это высокомерие? Особенно по отношению к летчикам. Ни разу не видел, чтобы с кем-нибудь поздоровался за руку, поговорил. А должно быть напротив: ведь летчик и штурман — друзья, братья родные. Выяснилось наконец. Как-то разговорившись, «ляпнул» нечаянно: «Кто он, летчик, без штурмана? Слепой котенок».

Мне передали, что ради насмешки Чувилев копирует начальника штаба… В столовой, прежде чем съесть помидоры, приладит к лицу гримасу и скажет: «Фу, гадость!.. Съедим ее». И съест. Или, зная о том, что Рубцов очень брезглив, насадит на вилку кусок с тарелки соседа, откусит и положит обратно. Или возьмет со своей и даст откусить. Рубцов, бросив еду, ругаясь, бежит из столовой. А людям смешно.

Я строго сказал Чувилеву: — Знаю, не любишь его. Но уважать обязан. Твои неумные шутки вредят делу: ты подрываешь авторитет начальника штаба.

Чувилев сердито дернул плечом.

— Авторитет… А был он? Рубцова не любит весь полк.

Звонит телефон. Начальник штаба шагнул к аппарату. Слушает. Согласно кивает: «Понял».

— Товарищ командир! В воздух восьмерку по графику.

Сегодня с рассвета звенья из группы «Меч» дежурят по. графику: ожидаются крупные схватки, срочные вызовы в бой.

— По графику? — смотрю на часы. — Еще двадцать минут.

— Вылет немедленный! — торопит меня Рубцов. Понятно. Куда и зачем, разберемся потом. Говорю: «Дайте команду на взлет Чувилева».

Звоню в штаб дивизии, прошу пояснить задачу. Мне говорят: группа соседней части встретила немцев, завязала воздушный бой. Им на помощь посылали звено Иванова. Бой продолжался десять минут. Иванов возвращается. Боеприпасы израсходованы, горючее на пределе. Надо его заменить — предполагается новая схватка.

Задача ясна. Каков мой арсенал? Четверка идет домой. Восьмерка сейчас взлетит. Резерв — шесть экипажей: я и те, что были со мной на штурмовке. Звоню на стоянку, спрашиваю, готов ли самолет Черкашина — в бою ему пробили руль поворота. К телефону подошел Виноградов, сказал: «Готов». Говорю начальнику штаба:

— Шесть экипажей в готовность номер один!

Восьмерка Чувилева рулит на старт. Не пара за парой, а сразу все вместе. Никак решили взлетать группой? Точно, решили. Время сокращается, но где они разместятся? Полоса-то на Тоненьком — ленточка. Ну, Чувилев! Держись, если кто-нибудь подломает машину. Мало тебе не будет!

Остановились. Взвихрили пыль. Понеслись по взлетно-посадочной. Пошли в набор высоты. Будто невидимой нитью связал Чувилев свою восьмерку. Отлично идут, как на картинке. Силен Чувилев! Летчик хороший, коллектив умеет спаять, а с дисциплиной не ладит. Учудил недавно такое, что уши вянут. Возвратясь с боевого задания, рулил мимо штаба. Видит: окно раскрыто, у окна Борис Иванович Рубцов. Притормозил самолет, развернулся хвостом к штабу и пустил такое облако пыли, хоть святых выноси.

Опять был разговор. Клялся Чувилев, божился, что ямку обруливал, что, дескать, нечаянно все получилось, но я-то знаю его. Пришлось наказать — записать ему выговор. Обиделся за то, что строго с ним поступил, за то, что не поверил ему. Смотрел на меня такими глазами, что я невольно подумал: может, зря поругал, незаслуженно? Более часа совестью мучился, и вдруг мысль: «Схожу и гляну на ямку». А ямки-то и не нашел…

Эх Пашка, Пашка! Взять бы палку потолще да выбить из тебя пыль и мусор ненужный. И тогда бы, как говорил писатель Куприн, осталось чистое золото.

* * *

Возвратилось звено Иванова.

— Пойду, — говорю начальнику штаба, — узнаю, как там у них дела. А вы позвоните Вергуну и передайте, чтобы он сходил на стоянку, побеседовал с механиками. Надо сократить срок подготовки машин к повторному вылету. Десять — нет, пятнадцать минут, не больше. Время на вылет из готовности номер один — минута.

— Замполит уже там, — отвечает Рубцов, — на стоянке.

Ну, что ж, тем лучше, думаю.

Вергун сам летчик и отлично понимает, что надо для успеха в боевой обстановке.

Издали вижу: кто-то, не дорулив до стоянки, выключил мотор, к самолету подбежали механики, катят его в капонир. Очевидно, подбит. С летчиком все нормально, иначе там суетились бы врач или сестра. Подхожу, из кабины поднимается Демин. Жив, здоров, невредим.

— Что случилось?

— Едва долетел, — отвечает летчик, стащив с головы пропотевший шлемофон. — Мотор перегрелся. Температура на красной черте, давление масла нуль. Думал, заклинится.

— С кем дрались?

— Со всеми. В воздухе было столько машин…

— Кто же тебя подбил? Демин пожал плечами.

— Сам не пойму. Атаковал бомбардировщика, и вдруг удар. Кто, откуда?

Ну что ж, не понял, значит, не понял. Попробуем разобраться. Подошел инженер эскадрильи Тумаков, собрались механики, техники. Начинают осматривать самолет. Нижний капот мотора в пробоинах. Капает масло. Остро пахнет бензином.

— Снимайте капоты, — приказал инженер. Минута, и машина раскрыта.

— Все ясно, — говорит Тумаков, — добиты трубы масло — и бензосистем.

Нагнулся, осмотрел нижнюю часть мотора, полез под самолет, к радиатору, затем — снова к мотору, посмотрел и зачем-то потрогал воздушный винт. Сказал: «Радиатор тоже пробит, — облегченно вздохнул, — но винт и мотор целы. — Улыбнулся: — Повезло Демину, к утру машина будет готова».

Так вот они всегда, наши техники, механики, оружейники и другие специалисты, которых называют не очень понятным и немного формальным словом — техсостав. Беспокоятся, чтобы наши машины были исправными; переживают — когда прилетают подбитыми; радуются, когда уходят в полет или стоят боеготовые. Техники — боевые товарищи летчиков, наши друзья, и нет на фронте друзей более близких, более преданных нам, чем техники.

Машина, ушедшая в воздух, — это честь и совесть механика, техника. Летчик ушел в небо, техник остался внизу, на земле. Но сердцем он вместе с летчиком. Вместе с ним атакует врага, вместе жмет на гашетку, вместе с ним возвращается. «Идут! Идут!..» — так сообщают о появлении самолетов техники. Никто раньше них не увидит точку на горизонте; с момента, когда летчик взлетел и скрылся из глаз, техник все время ждет, непрерывно глядит туда, где скрылся его командир, его боевой товарищ.

А как переживают наши механики, техники, как замирают их сердца, если вместо звена, вместо четырех самолетов к точке приближаются три… Как они молят небо, чтобы вернулся четвертый.

«Как дела, командир? Как работала техника?» — традиционный вопрос механика после посадки. «Нормально, — отвечает пилот. — Спасибо». И эти слова дороже награды. А если скажет, что дрались, да еще и сбил одного, механик в течение дня — именинник. Его поздравляют товарищи, ему почет и уважение.

Ночью мы будем спать, а техники будут работать, вводить машину Демина в строй. А утром будут ее выпускать, будут встречать, готовить к повторному вылету. И так в течение дня, месяца, года. В холод, жару, осеннюю слякоть.

— Повезло, — говорит Тумаков, хлопнув по плечу летчика Демина. — Один радиатор в запасе есть.

Подошли и другие пилоты: Иванов, Маковский и Кальченко.

— Задание выполнено, — доложил Иванов и начал рассказывать.

…Высота три тысячи метров. Иванов осмотрелся. Справа и сзади, в дыму раскинулся Белгород. Впереди слева лежала Борисовка. Правда, от нее почти ничего не осталось, но оттуда, со стороны Борисовки должна была появиться огромная группа фашистских бомбардировщиков, о чем сообщила наземная радиостанция. На нее наводились соседи — истребители одной из частей нашего корпуса, а звено Иванова должно было помочь им — связать истребителей боем. Такова боевая задача. Но где же противник?

Только сказал — и сразу увидел. Они появились на равной с ним высоте, поэтому сразу было трудно определить и количество идущих навстречу машин, и их боевой порядок — на горизонте виднелось большое пятно в виде овала, сжатого снизу и сверху, сплошь усеянного темными точками. «Бомбардировщики», — подумал Василий и увидел истребителей — сопровождение — едва заметные точки слева и выше овала. Они то приближались к нему, то отходили влево, вправо… «Будто рой», — подумал Василий и стал набирать высоту, забирая немного влево.

Не теряя группу из виду, он решил углубиться с курсом на юго-запад, пропустить ее немного вперед, затем развернуться и ударить Ме-109 сзади, справа. Поняв его замысел, летчики молча приготовились к бою. Ведомый командира звена — Володя Кальченко оттянулся немного назад, обеспечив себе свободу маневра. То же сделала ведомая пара — Маковский и Демин.

Высота четыре тысячи метров. Справа снизу — дорога Белгород — Харьков. Солнце справа вверху, атаке оно не мешает. Впереди — самолеты противника: восемь девяток одна за другой, головная подходит к дороге. Слева к ним приближаются наши соседи, справа идут «мессершмитты». Их и надо ударить, ошеломить, связать боем. Дать возможность другим истребителям беспрепятственно бить бомбардировщиков.

— Атака! — командует Иванов.

Пикируя, они вначале ударили пару Ме-109, идущих несколько выше других, затем прорвались к восьмерке. В этот момент внимание вражеских летчиков привлекли наши соседи. Иванов это понял по тому, как ведущий восьмерки Ме-109 пошел было влево, в сторону «юнкерсов», по тому, как задвигались, заволновались ведомые. Чтобы удар был эффективным, надо сблизиться хотя бы метров на четыреста-триста, но медлить было нельзя, и наши открыли огонь.

Фашисты не ожидали атаки справа и сзади. Они заметались, но ведущий, оценив обстановку, бросил машину справа и вверх, в сторону солнца, и все потянулись за ним. «Удачно ушли…» — подумал Иванов и в ту же секунду понял, что они не ушли, а только вышли из— под удара, что они намерены драться и через минуту-другую, собравшись в единый кулак, не замедлят использовать свое тактическое преимущество: атакуют со стороны солнца. Спасти положение может лишь решительность действий, мгновенный контрманевр.

— Приготовиться к атаке! — скомандовал Иванов, направляя свой самолет в сторону вражеской группы. Подал и сразу осекся: немцы исчезли на солнце. А что может быть хуже, если враг тебя видит, а ты его нет?

— Представьте, — говорит Иванов, — ночь, а ты на пустынной дороге. Вдруг ты слышишь шаги, поворачиваешься и… яркий свет фонаря ударяет тебе в глаза, ослепляет. Ты ждешь удара, ты цепенеешь…

Такое же чувство испытал Иванов и каждый из летчиков, только в сто крат неприятнее, острее, страшнее: за лучами был враг, реальный, смертельный. Быстрая, как молния мысль: «Переворотом уйти в пике». И Василий чуть было не подал такую команду, но мгновенно одумался, будто очнулся. Как на это среагируют немцы? Пара, а может, четверка сразу же бросится вслед за его звеном и может настигнуть, остальные пойдут на помощь бомбардировщикам.

Как же решил Иванов?

Решил провести атаку. Опытный воин, он представил себе пространство, в котором выполняла маневр группа Ме-109, и увидел их будто воочию. Поставив себя на место ведущего вражеской группы, он понял, что тот сейчас развернется влево и, чтобы его упредить, надо бросить звено на солнце. И он это сделал. «Немец не может представить, что мы атакуем вслепую, — подумал Василий, — он решит, что мы его видим. Чтобы удар был эффективным, он довернется немного влево. На это уйдет десять-пятнадцать секунд. За это время наше положение относительно солнца изменится, и мы увидим их».

Иванов рисковал. Вопреки здравому смыслу или в результате ошибки при оценке обстановки фашист мог развернуться не влево, а вправо и наше звено могло попасть под огонь. Но все получилось как надо, и Василий увидел группу Ме-109 справа по борту. Он слегка довернул свой самолет и нажал на гашетку.

Тот, по кому пришелся удар, дернулся вправо, и группа разбилась на две. Та, что была левее, сразу пошла на снижение к бомбардировщикам, и Василий невольно подумал о том, что сделал исключительно верно, решившись на эту слепую атаку, и что десять секунд неизвестности и смертельного риска оказались его военной удачей, а в руки пилотов вложили жезл победителей.

— Маковский! Догнать! — приказал Иванов, и пара Маковский и Демин устремилась вслед за четверкой. Но здесь, наверху, остались еще четыре Ме-109, и Василий подумал, что эти дадут ему бой. Однако медлить не стал и сам перешел в атаку.

— Прикрой, атакую, — приказал он ведомому.

— Понял! — ответил Демин и, перейдя на правую сторону, внезапно оказался между самолетом ведущего и группой фашистов.

Вполне вероятно, что этот быстрый и исключительно верный в данной обстановке маневр ведомого пары Яков заставил врага подзадуматься, по-иному оценить действия наших пилотов. Их первый сильный и внезапный удар ошеломил вражеских истребителей, расстроил ряды: пара куда-то ушла и больше не появилась. Второй удар был еще более дерзким и неожиданным: четыре русских пилота атаковали восемь немецких при явно невыгодной для них ситуации и снова добились успеха. А сейчас последует третий удар, и, видно, пара советских пилотов в успехе не сомневается…

Может быть, так рассуждали немецкие летчики, а может, именно в эту минуту увидели боевую раскраску наших машин, но факт остается фактом: они не приняли бой. С переворота тройка вышла в пике и сразу растаяла в дымке. А четвертый замешкался — тот, что попал под огонь несколько раньше. Мотор у него дымил и, наверное, были побиты рули. Снаряды настигли его в момент перехода в пике.

Бой длился еще десять-пятнадцать минут. Разогнав истребителей, пара Иванова и пара Маковского снова соединились и вместе с пилотами братских полков били бомбардировщиков. Подошли «мессершмитты», может быть, те же, а может, другие, снова была короткая схватка. Потом пришли «лавочкины». Они набросились на истребителей, разметали их, разогнали и снова все вместе били бомбардировщиков.

— Поработали здорово, — говорит Иванов, — было много горящих машин, много парашютистов. За линию фронта ушло не больше десятка «юнкерсов». Точно могу сказать только одно: в небе было тесно и жарко.

Иванов достает платок, вытирает лицо, шею. Неторопливо, сосредоточенно, будто задумавшись. Вдруг оживляется:

— Да! Видел, как Юра Маковский «Юнкерс» зажег…

— Расскажи, — говорю я Маковскому.

Крупный, медлительный Юра неторопливо расправил прямые широкие плечи, пригладил рыжеватые волосы, начал неспешным басом.

— «Атакуем бомбардировщиков», — передал Иванов и пошел на левую сторону их боевого порядка. Мы с Деминым остались на правой. Пикируем… — Маковский на секунду умолк, сдвинув белесые брови. Вспоминая детали атаки, хлопнул ресницами, неторопливо продолжил: — Пикируем… Я хотел стрелять по ведущему, но он был далеко, а угол я менять не хотел, скорость берег. Ударил ведомого и сразу выскочил вправо и вверх. Чуть было с ним не столкнулся. В последний момент увидел вроде бы вспышку…

Кажется, я понимаю, что там произошло. Маковский пошел в правую сторону… А где в это время был Демин? Если слева и рядом с ведущим, то он должен пройти точно над Юриным «крестником»…

— Повремени, Юра, секунду, — говорю я Маковскому, — давай разберемся в деталях. Демин, ты где находился в эту минуту, что делал? Ты видел, что случилось с бомбардировщиком?

— Не видел, товарищ командир. — Демин смутился, будто его уличили в чем-то не очень хорошем. Продолжает, оправдываясь: — Атака была неожиданной. Мы снижались с очень большим углом. Я находился слева и, так получилось, не успел увеличить дистанцию, выбрать для себя цель. После атаки я сразу пошел вслед за ведущим. Потянул самолет из угла. В этот момент по машине что-то ударило, подбросило вверх, накренило…

Демин вдруг замолчал. Догадка отразилась на его загорелом лице, в горящих, возбужденных глазах. Восторг, изумление, короткая вспышка страха от внезапно осознанной, но уже минувшей опасности…

— Товарищ командир! — Он хлопнул себя по лбу. — Он же взорвался!

Все зашумели, закричали. Кто-то снова начал смотреть капоты, кто-то нагнулся, полез под живот самолета.

— Уразумел, наконец? — говорю я Демину. — Вот она, зенитка твоя. Надо быть повнимательнее. Иначе победа может обернуться бедой, станет причиной не только потери машины, но и гибели летчика.

— В бою все бывает, — говорит Иванов, — и с другом, того и гляди, столкнешься, и с недругом.

— Верно, бывает, — соглашаюсь с Василием. — А почему? Потому что летчик забывает о правилах осмотрительности, а порой увлекается, особенно во время атаки. Думает лишь об одном: сбить, уничтожить.

А скорость сближения, инертность машины, просадку при выводе из пикирования не учитывает. Стреляет почти в упор на недоступно коротких дистанциях. И тем самым ставит себя под удар.

Все соглашаются: что верно — то верно. А я говорю о том, что летчик должен быть и хитрым, тактически грамотным, добиваться успеха в каждой атаке. Но это не значит, что после каждой атаки враг будет гореть или падать: не всегда удается попасть в жизненно важные места самолета. Добиться успеха — это дать почувствовать немцу, что он имеет дело с мастером боя, с асом, ну а если ты видишь, что враг сражен, то зачем подходить вплотную, зачем дожидаться, пока у него отвалятся крылья? Брось его, выходи из атаки и бей другого.

Многие допускают ошибку — бьют до конца, до тех пор пока противник упадет, взорвется, хотя он уже дымит и горит. Почему? Увлекаются. Порой настолько, что забывают о постоянной, снующей рядом опасности — вражеских истребителях, — и сами нередко становятся жертвой.

Недавно был случай в одном из полков нашего фронта. Истребитель атаковал вражеский бомбардировщик, зажег. Самолет падает, а он подошел метров на сто и идет, наблюдает — интересно ему, как тот горит. А может, хотел посмотреть, куда упадет, чтобы после посадки прийти к командиру, ткнуть пальцем в полетную карту и сказать: «Здесь! У дороги!» Так снижались почти до земли, но перед тем как упасть фашистский стрелок внезапно открыл огонь и… нет истребителя, хорошего летчика.

Таковы мои выводы из боя звена Иванова. Сегодня об этом я скажу на разборе полетов. Потолкуем, помозгуем все вместе. Надо, чтобы летчики поняли все и впредь не допускали ошибок, иначе недалеко до беды. А сейчас спрашиваю:

— Каков же итог?

— Сбито два самолета, — говорит командир звена. — «Мессер» и «Юнкерс». А может, и больше. Трофеев много, а чьи? Разобраться трудно. Мы били, соседи били…

В этот раз я не поддержал Иванова. Согласен, говорю, но не совсем. Если во время атаки не сближаться с противником до предела, то можно видеть значительно больше. Иванов немного обескуражен, молчит, в глазах укор: «Вы же не раз говорили…» И этот молчаливый укор выводит меня из равновесия. Могли погибнуть сразу два летчика — Маковский и Демин, и никто бы не знал настоящей причины их гибели. Но я терпеть не могу, когда командир кричит на своих подчиненных. Сам не кричу, другим запрещаю. И сейчас говорю негромко, спокойно, но внутри у меня клокочет.

— Было такое, — отвечаю на молчаливый укор Иванова. — Было. Говорил. И теперь говорю: не увлекайтесь подсчетами сбитых. Пусть их считают немцы. Но я не могу спокойно мириться с тем, когда боевые задачи решаются автоматически, неосмысленно, когда летчик, возвратившись с боевого задания, не думает о проведенном бое, не представляет вновь обстановку и не спрашивает себя: «А все ли я делал правильно?..» Не могу, потому что иначе нельзя. Иначе ничему не научишься, не будешь расти тактически. Эта война — не только война моторов, но и война умов. Надо анализировать маневр, атаку, порядок взаимодействия в группе. Поймите, анализ боев — это путь к мастерству. А где мастерство, там — победа, там — жизнь.

Смотрю на часы. Ого! Сейчас придет Чувилев. А кто у нас на земле? Четверка Короткова. Она в готовности номер один. Звено Иванова, но боеготовых машин только три. Сразу ставлю задачу: в случае необходимости вылетаете парой. Иванов молча кивает.

Внезапно тишину разрывает грохот мотора. Это обычно, когда над точкой слышится гул самолетов, никто на это не обращает внимания. Но сейчас мы все повернулись, как по команде: мотор работал с надрывом, с перебоями, и в довершение к этому за машиной крутился жгут серого дыма. Летчик выпустил шасси, с ходу идет на посадку.

— Кто-то из «серых», — говорит Кальченко.

Верно, кто-то из них. Видно, здорово парня приспичило, если не мог дотянуть до Кащеево. И правильно сделал: зачем рисковать бесцельно, падать на поле, бить самолет? На поле садиться трудно, все изрыто снарядами, бомбами. Кто же это садится?

Самолет приземлился, бежит, уклоняется вправо. Заметно уклоняется. Вот уже сбежал с полосы. Боюсь, как бы в капониры не попал. Побьет машины. Вижу, как борется летчик, — руль поворота отклонен в левую сторону. Но бесполезно, машина не подчиняется, несется точно на капониры. Руль поворота пошел в правую сторону. Летчик действует правильно. Пока скорость была большая, он удерживал самолет от резкого разворота. И удержал. Иначе бы шасси сломались и машина легла на живот. А теперь, когда скорость уже погасла, когда разворот не опасен, летчик, решив уйти от стоянки вправо, направил машину в поле. Кажется, это ему удается. Ну! Еще немного. Еще! Не удалось… Левым крылом ударяет в слежавшийся грунт капонира. Кому же это не повезло?

Сажусь на автомашину, еду к месту поломки. А может, аварии? Не буду гадать, приеду — увижу. Подъезжаю. Меня встречает лейтенант Блинов.

— Откуда? — спрашиваю. — Что случилось?

— Из боя, товарищ командир. Подбили. Шасси выпускал аварийно, тормоза не работают. Кроме того, разбита покрышка. Самолет развернулся…

Блинов летчик обстрелянный, опытный. Однокашник Короткова, Иванова, Василевского. Воевал еще под Калинином. Вполне подошел бы для группы «Меч», но он командир звена в третьей эскадрилье. Нужен и там.

— Понятно, Блинов, и я бы не удержал. Больше никого не подбили?

— Вроде бы нет. Возвращались вместе, сюда завернул по пути, боялся не дотянуть: мотор тоже подбит.

Подходим к машине, смотрим. Обошлось довольно удачно, сломана лишь законцовка крыла. Очень удачно. Завтра машина будет готова, даже если придется менять мотор.

Над командным пунктом взлетает ракета — сиг— нал на вылет. На стоянке в звене лейтенанта Короткова запускают моторы. Вот это денек! Что у меня в запасе? Пара… А где сейчас Чувилев? Не знаю. Ношусь по стоянкам, а что делается в воздухе — не ведаю. Так можно потерять управление. А это дело серьезное. Нет управления — нет боеспособности. Плохо, что я — командир авиачасти — привязан к командному пункту, точнее, к радиостанции. Плохо. А выход есть. Поставить на автомашину. И все. Где бы я ни был — всегда в курсе событий, все слышу, могу подсказать, посоветовать, если нужно — отдать приказание. Выход есть, но нет радиостанции. «Может, и будет, — сказал мне комдив, — но не сейчас, подожди. Разбогатеем немного — дам». «Я-то могу подождать, — сказал я комдиву, — но дело не может». Он отмолчался. Но мой инженер обещал: «Раздобудем. Когда находитесь в воздухе, смотрите чаще на землю, ищите, может, кто сел вынужденно. Съездим туда, привезем радиостанцию». Оказалось, что это не просто. Летчики садятся на поле только тогда, когда машина вообще не способна лететь. Не садятся, а падают. Какая же радиостанция целой останется?..

Короче, чтобы не потерять управление авиачастью, надо почаще быть на капэ. Приезжаю. Спрашиваю: где Чувилев, что делает?

— Капитан Чувилев возвращается, — говорит оперативный дежурный. — Вели бой — все нормально.

— Откуда это известно?

— Из разговора. Между собой говорят потихоньку.

— Хорошо. Позвоните инженеру полка, скажите: Чувилева срочно готовить к повторному вылету.

— Товарищ командир, техники так и делают. Я засекал по часам: десять минут, самое большее пятнадцать.

— Еще раз напомните. Позвоните в Кащеево. Сообщите, что Блинов сидит у нас, самолет неисправен, летчика надо отправить в Кащеево, а оттуда привезти техников для ремонта его самолета.

— Понятно, товарищ командир. Звоню.

Вижу в окно: пришел Чувилев. Восьмерка в полном составе. Все, значит, в порядке.

Встречи на земле

Вылетаем шестеркой: я и Завражин, Коробков и Чирьев, Маковский и Демин. Идем в район Белгорода. Кругом пожары. Хорошо поработали артиллеристы и бомбардировочная авиация. В воздухе очень плотная дымка. Запах гари проникает даже сюда, в кабину, забивая характерные «вкусные» авиационные запахи: сладковатый — бензина, приторный — масла, острый — отработанных газов. Полдень уже позади, но солнце еще высоко, оно раскалилось, печет, мешает дышать и видеть.

А видеть надо. Западнее Белгорода, поднявшись, очевидно, с аэродрома Варваровка, собирается группа фашистских бомбардировщиков. Они находятся в лучших, чем мы, условиях: солнце им не мешает, даже наоборот, поможет увидеть нас, когда мы туда придем. Поднимаемся выше. На высоте трех километров дымка кончается, но видимость остается неважной или, как говорят в авиации, ограниченной.

Какой это вылет по счету? Второй или третий? Второй. Но я почему-то устал. Нет, не второй — третий. И вчера было несколько вылетов, и позавчера, и раньше. Вчера я долго не мог уснуть. От усталости, от нервного напряжения — все время идут бои. Обычно я встаю по будильнику. Поднимаюсь легко. Пять минут на зарядку. Пять на бритье. Быстрые сборы на завтрак. Таков мой режим. Твердый, сложившийся. Спать приходится три-четыре часа, но я прихожу к самолету бодрым, здоровым, трудоспособным.

А сегодня не то — сегодня я поднимаюсь с трудом, а звук будильника показался мне неприятнейшим звуком на свете. Хотелось схватить его и бросить в окно.

Но ничего, все уже позади, а день был в общем-то хорошим, удачливым: летчики группы «Меч» неплохо работали, одержали немало побед, несколько раз помешали фашистам ударить по нашим войскам.

Вот и бомбардировщики. Вижу их слева и ниже. Похоже, что они уже в сборе, взяли курс к линии фронта, но группа пока немного растянута, еще не компактна. За гулом своего мотора не слышу их гула, кажется, что они плывут в абсолютном молчании, но наши войска их уже, наверное, слышат. Я представляю, как этот моторный рев, жуткий, немного вибрирующий, через минуту-другую погонит людей в укрытия, заставит зарыться в землю, воспретит им стрелять по врагу — по танкам, войскам, артиллерии.

— Маковский, прикрой! Атакую.

Юра верен себе: неторопливо оценил обстановку, помедлил, подумав секунду-другую, спокойно бросил в эфир:

— Понял!

В шутку друзья называют его тугодумом. В оценке обстановки, в принятии решения и вообще, когда надо что-то сказать, ответить на какой— то вопрос, Юра никогда не торопится. «Ну и фитиль у тебя, Маковский!.. — кричит всегда Чувилев. — Думай быстрее, оперативнее». Но Маковский не обижается, он пропускает это мимо ушей, а может, и мимо сознания. Помедлив, ответит, и, как я не раз замечал, — вразумительно, точно и коротко. На разборе полетов, на занятиях, если Юра что— то сказал, его дополнять не надо. Просто не требуется. Он будто спортсмен-тяжеловес — размотает над головой слово-молот и бросит. Кажется, попади оно в стену — проломит.

Доклад Маковского: «Понял» — догоняет меня на пикировании. Но я видел, как Юра и Демин мгновенно, еще до доклада, заняли место сзади и выше нашей четверки, и иду спокойно, уверенно. Знаю — прикроют надежно.

Скорость нарастает. За фонарем свистит воздушный поток. Пикирую на головную девятку фашистов. Конечно, проще всего сбить левофлангового, но что это даст? Ничего. Группа как шла, так и пойдет. Чтобы сбить ее с курса, развалить боевой порядок, надо уничтожить флагмана группы, ее командира. Возможно, он идет в глубине боевого порядка, но и ведущий первой девятки тоже, конечно, чин, и его выход из строя, безусловно, будет замечен.

Пикирую. Быстрый взгляд влево, вправо, назад. Все хорошо: вражеских истребителей нет, товарищи рядом. Командую:

— Бьем головное звено!

Флагманский «Юнкерс» в прицеле. Вижу, как он растет, приближается. Ближе. Еще ближе. Пора! Жму на гашетку. Слышу и чувствую рокот оружия, вижу — «Юнкерс» горит. Обдав головное звено огнем, проносимся мимо, пересекаем их путь слева направо, уходим вперед метров на тысячу. Хватит, мы в безопасности, их пулеметы нас не достанут.

— Разворот!

Круто в набор высоты, забирая вправо и вверх. Развернулись фашисты справа внизу. Первой девятки нет. Флагман, снижаясь, дымит, остальные кто где: в развороте с курсом на запад, пикируют… Даю команду:

— Атакуем вторую девятку!

Я не просто так развернулся вправо после атаки первой девятки — для того чтобы солнце нам не мешало. Оно жжет мне левую часть головы, но не бьет прямо в глаза, не слепит. Сейчас мы в отличных условиях. И те, на кого мы пикируем, видели и, конечно, узнали нас, мы пронеслись левее, атакуя первую группу.

— Бьем головное звено!

В прицеле — ведущий. Сближаюсь. Открываю огонь — и вдруг удар по машине. Чувствую каждым нервом, каждой клеточкой тела: подбит. Откуда— то брызнули искры. Горячий, удушливый дым хлынул в кабину. Мысль, четкая, ясная: горю, надо спасаться. И сразу вторая: а боевая задача? Боевая задача не выполнена, а я за нее ответствен.

Потом, на досуге, этот момент восстановится в памяти, и я удивлюсь — в который раз! — силе чувства командирской ответственности. Оно оказалось сильнее чувства самосохранения, чувства, данного нам природой, по сути дела, инстинкта.

Даже в такой момент, когда, как говорится, самому до себя, ставлю в известность группу: «Я ухожу». И даю команду Маковскому: «Если нет „мессеров“, действуй в составе ударной»… Это значит, что, выйдя из боя, я передал командование группой своему заместителю в этом полете — Феде Короткову, и моя боевая задача стала его задачей. Но вместе со мной из боя ушел и ведомый — Коля Завражин, и ударная группа уменьшилась вдвое — в ней осталась лишь пара, а пара — это уже не сила против огромной группы бомбардировщиков. Поэтому я и поставил задачу Маковскому: не прикрывать ударную группу, а действовать вместе с ней, бить бомбовозов.

Бросаю машину в переворот, вывожу в направление линии фронта. Иду со снижением, по горизонту уже не могу — не тянет мотор. Машина будто в ознобе. Дым разъедает глаза, нечем дышать. Выход единственный — прыгать, иначе погибнешь, взорвешься вместе с машиной. Открываю кабину, расстегиваю привязные ремни… А где линия фронта? Чья подо мной территория? Где нахожусь? Не пойму. Земля вся изрыта, в огне, в дыму. Нет, прыгать пока нельзя. Надо идти вперед, лететь до последней возможности.

Лечу. А мотор слабеет. Высота уменьшается. Триста… Двести… Сто метров. Все! Прыгать уже нельзя, парашют уже не спасение. Чувствую, как сжимается сердце, как в виски ударяет кровь. Неужели конец? Если на месте посадки окажутся немцы, их танки, автомашины, я брошу самолет на них. Лучше смерть, чем фашистское рабство. А умереть непросто, если хочется жить и дышать, если к жизни взывает каждая клеточка тела, каждая жилка, если ты совершенно здоров и до этой минуты чувствовал себя чуть ли не богом, молодым, сильным, непобедимым… Еще много боев впереди.

А где мой ведомый? Где мой «щит»? Знаю, что рядом. Но, увлекшись собой и машиной, нелегким своим положением, я ни разу на него не взглянул, не сказал ни единого слова. Быстро осматриваюсь: влево, вправо, назад. Вижу Завражина и… вижу пару Ме-109. Вот это нас подловили! «Мессы» пикируют. Уже открыли огонь. Едва успеваю броситься влево. Резкий, тяжелый удар пришелся в правую плоскость. Обшивки как не бывало. Не крыло, а скелет. Мотор кашлянул дымом и захлебнулся. Иду на посадку. Вижу — в самый последний момент — дорогу, на ней наших солдат. Сажусь.

Все произошло в доли секунды. Психологически я подготовился к самому страшному, а к внезапной посадке — увы, не успел. О том, что несколько раньше, готовясь к прыжку, расстегнул привязные ремни — забыл. Как только самолет коснулся земли животом, чудовищная, сила инерции неудержимо потянула меня вперед. Не успев осмыслить происходящего, не успев упереться руками в скобу над приборной доской, ударяюсь лицом о прицел.

Кровь — на руках, на приборной доске. Кровь — это, конечно, пустяк, меня беспокоит другое: цел ли мой правый глаз — я им не вижу — и жив ли Завражин.

Осматриваюсь. Надо мною — ни немцев, ни Коли Завражина. Чистое небо. Не слышно даже звука моторов. Будто ничего и не случилось. Даже не верится. Но вижу, что по дороге идут солдаты, идут машины. Как я потом узнаю, это второй эшелон стрелковой дивизии, идущей вперед, на немцев. Трое бегут ко мне. Один с медицинской сумкой. Подбегает к кабине, обеспокоенно спрашивает:

— Как мы себя чувствуем, товарищ летчик? На душе становится легче, теплее.

— Привет, — говорю, — медицина. Только зачем же на «мы»? Я ведь не болен, я хоть куда.

Отвечает доброй улыбкой:

— Знаем. Знаем, знаем. Вы все хоть куда. — Ловко и быстро берет меня за лицо. Осматривает. Поднимает вверх подбородок, говорит: — Сейчас мы немножко подчистимся… Немного пощипет… Но ругаться не будем…

Есть же такие люди: рядовой, а говорит почти снисходительно, распоряжается, а тебе ничуть не обидно. Природой, наверное, дан ему этот душевный талант. И на память невольно приходит начальник штаба дивизии Лобахин, вечно сердитый, всегда недовольный…

— Ну вот и все, — благодарно кивает солдат. — Спасибо. Не ругались, не скрипели зубами. Вы просто герой. О!.. — восклицает, увидев мою Золотую Звезду. — А вы и вправду Герой!.. Что ж вы молчали?

Я смеюсь от души.

— Зачем говорить? Разве не все равно?

— Конечно. Герою перевязывал раны!

Приятно. Хочется с ним поговорить, сказать ему доброе слово, спросить, откуда он родом. Может, земляк? Но вижу, торопится, а ко мне, объезжая воронки и рытвины, идет небольшой броневик.

— Всего доброго! — говорит медицинский брат. — Желаю удачи.

Наскоро жму ему руку, гляжу, как он, на ходу перебросив сумку через плечо, бежит, легко прыгая через ямы, бугры, небольшие воронки.

— Ординарец командира стрелковой дивизии, — представляется мне высокий, бравый военный. — Прошу в бронемашину.

Ему, очевидно, за тридцать. Красив, энергичен, строен. Манера держаться, говорить и даже смотреть — независимо, смело и прямо — убеждает, что он до мозга костей военный, имеет немалый чин, что погоны солдата и должность рядового бойца — случайность, нелепость. Посмотрел на мой самолет, распластанный рядом с глубокой воронкой, спрашивает:

— Почему закрылки не выпустил? Не успел?

Улыбается. Все ясно, понятно. Для того и спросил о закрылках, чтобы сказать, что и он — летчик. Что же случилось с товарищем? Почему оказался в беде? Впрочем, в беде оказаться нетрудно. Особенно если он штурмовик или бомбардировщик. Получил боевую задачу: нанести удар по цели номер… Пока готовился к вылету, шел по маршруту, обстановка уже изменилась: объект, по которому надо было ударить, заняли наши войска. Разберись попробуй, кто там внизу, если все горит, полыхает… Могло быть и иначе… Впрочем, гадать ни к чему, летчик-то вот он, рядом со мной, и ждет моего вопроса. С кем же ему поделиться, если не с летчиком.

— Как тебя угораздило, — спрашиваю, — с неба да сразу в окопы?

— Да разве я в окопах? У меня такой командир! — восхищается летчик. — Орел! Все время на вышке, вверху с биноклем. Нет, к окопам мы не привычны.

Волевой парень, крепкий. Невзгоды не сломили его, не обозлили. Мечта снова подняться в небо не погасла, наоборот, разгорается больше и больше. Это можно понять по тому, с каким сожалением посмотрел на распластанный Як, как потом, осмотрев машину со всех сторон, удовлетворенно сказал: «Полетает еще», по тому, как держится, — в каждом взгляде, движении мысль: «Смотри, сколько силы во мне, сколько энергии. Я вернусь, я полетаю еще, повоюю…»

— Поедем, — кивком головы приглашает в машину. — Расскажу по дороге.

Служил он на востоке, был командиром полка. Не раз просился на фронт, не раз получал ответ: «Ждите». Наконец получил приказ: старые самолеты сдать, получить новые, месяц на тренировку, затем — на фронт.

Получили машины, возвращались домой. На подходе к своему аэродрому их прижала погода. Сели к соседям. А до дома — рукой подать: два часа на попутной машине. Подумал: «Съезжу, а утром вернусь». И поехал. Жену застал не одну, а при нем был пистолет…

— Шофер! Потише гони!.. — кричит ординарец командира дивизии, и я от души благодарен за чуткость, внимательность — у меня болит голова: от грубой посадки на поле, от неровной дороги, от нелегких дум.

Что натворила война! Ураганом прошлась по земле. Пожгла деревни и села. Затоптала поля и нивы, разрушила многие семьи. Сколько бед и страданий принесла она людям. Но война и проверила нас: на крепость, выносливость, прочность. Проверила наше умение, наши умы, проверила чувства… Все оказались как на ладони: и смелый, и верный, и подлый…

— И долго тебе еще? — спрашиваю. Он ответил мгновенно, не задумываясь:

— Двадцать четыре дня.

— Считаешь? Это похвально. Через двадцать четыре дня приезжай ко мне в полк. Воевать будем вместе.

Он посмотрел на меня оценивающе и твердо, ничуть не стесняясь, сказал:

— К тебе не поеду. Власть делить не хочу, а ты свою не уступишь. Кроме того, по истечении срока мне вернут и должность, и звание и сразу пошлют на фронт. Генерал обещал мне.

Силен, видно, мужик. Авторитетный, нужный. Вот и решили его сберечь: при штабе держат, при командире дивизии. Правильно делают, он еще покажет себя.

— Ну что ж, давай, — говорю, — действуй. Рад за тебя.

Летчик задумался. Интересно, о чем? Какие мысли ворошатся в этой крупной и отчаянной голове? И вдруг, упершись взглядом в мою Золотую Звезду, спрашивает:

— За вторую воюешь?

Окатил, будто водой из ушата. Я даже обиделся.

— Да ты что? — говорю. — Не за ордена воюю, за Родину.

Нахмурился: собирает в порядок мысли. Глянул в глаза твердо, упрямо.

— А ты подумал, что такое Родина? — молчу, не перебиваю. Понял уже его манеру высказывать мысль: сам задает вопрос, сам отвечает. Будто и нет у него собеседника. А он продолжает: — У меня слов не хватает, чтобы о ней сказать, выразить мысль. Чувствую, что Родина — это что-то большое, значительное в жизни каждого. Но если верить тому, что пишут в газетах, то это и место, где ты родился, и поле, по которому шлепал босыми ногами, и журавель у колодца, это и мать, тебя воспитавшая, и жена.

Он вдруг осекся, умолк и долго — не меньше минуты — молчал. И все это время смотрел в никуда, просто в пространство. Наконец встрепенулся, расправил широкие плечи и, глянув мне прямо в глаза, сказал:

— Родину надо чувствовать. А пояснять, что она есть, не надо. Иначе абсурд получается. Сам посмотри. Деревня, где я родился, осталась под немцем. Мать умерла. Жена оказалась предателем. Получается, что нет ее, Родины. — Голос его зазвенел, но он умело взял себя в руки и уже спокойно сказал: — Есть! Она вот здесь у меня! — и ткнул себя в левую сторону груди.

— За что же воевать собираешься? — спрашиваю.

— За ордена! — сказал он не терпящим возражения тоном. И я понял, что этот ответ выношен им. А он продолжал: — Представь, отгремела война, наступили мирные дни, начинают подводиться итоги. Кто меня спросит, как я воевал? Родина? Нет! Когда я приеду в родные края — спросят соседи, товарищи, с которыми вместе рос и учился; когда я приеду в другую часть — летчики, техники, все мои подчиненные; когда я приеду в вышестоящий штаб — офицеры и генералы, которым я подчиняюсь. Этот вопрос будет на каждом шагу: в трамвае, в театре, на улице… Этот вопрос будут задавать все, с кем буду встречаться.

Он снова разволновался, машинально достал папиросы, машинально зажег, жадно вдохнул горький, вонючий дым и продолжал:

— Молчаливый вопрос! Глазами! Но только тогда, когда орденов не будет. А если будут? Тогда вопросов не будет. Тогда все ясно. Люди будут судить по наградам, насколько ты смел, насколько дорога тебе Родина. — Спросил жарко, в упор: — Может, не прав я? Тогда давай, разбивай мои взгляды.

— Не буду пока, — сказал я, — кажется, ты меня убедил. Но об этом надо еще подумать. Я подумаю, — пообещал я и спросил: — А куда ты меня везешь?

— Как куда? — кажется, он удивился. — Сегодня к комдиву, а завтра на соседний аэродром. Оттуда тебя перебросят на свой.

— Ну что ж, — говорю, — ты хозяин, я гость, распоряжайся. Только зачем к комдиву?

— Зачем? Для контакта. Для дружбы. Чтобы лучше нас прикрывали.

Говорит и смеется. Вижу, он и впрямь решил увезти меня к командиру дивизии. Я протестую:

— Чувствую, побуждения добрые, и ради дружбы я не прочь задержаться до завтра. Но ты видишь, в каком я состоянии? Меня схватят ваши врачи…

Он шлепнул себя по затылку, воскликнул:

— Ты прав. К ним попадись только, месяц полка не увидишь. Решено. Едем на аэродром.

* * *

Лечу на По-2. Вернее, меня везут. Летчик ведет машину у самой земли. Под крылом несутся окопы, разбитые доты, сгоревшая техника. Местами проходим буквально над кладбищем танков, орудий, автомашин. Я сижу в задней кабине и, хоть мне не до этого, непрерывно кручу головой, наблюдаю за воздухом. Голова у меня забинтована, и если наш самолет почти не виден на фоне земли, то повязка видна далеко. Это меня и беспокоит: появись здесь «мессера» — несдобровать нам.

Не повезло мне сегодня: первый раз за всю мою боевую жизнь возвращаюсь домой не сам, не на своем самолете. Воспоминания захватывают меня.

…Год 1939-й. Жестокий воздушный бой. Уже сбил два самолета, атакую третий. Японец ударил откуда-то сверху. Нет, кажется, снизу. Впрочем, трудно сказать, откуда, с какой стороны. Острая боль резанула правую ногу, в глазах потемнело. Не видел, но чувствовал: падаю. Беспорядочно падаю. Меня мотает в кабине то влево, то вправо, то вжимает в бронеплиту. Очухался только внизу. Может, потому что мотало, а может, потому что почувствовал смерть и воспротивился ей. Оглохший от быстрого перепада высот, отупевший от боли, я все-таки вырвал самолет из падения и взял нужный мне курс по солнцу.

Сверху палило солнце, а внизу лежала пустыня, необозримая, ровная, жаркая. Можно было садиться в любом направлении, но я понимал: сесть — значит погибнуть. В пустыне трудно найти самолет, Я продолжал лететь. С потерей крови уходили и силы — я чувствовал это по охватившей меня сонливости. Бензин заливал кабину, бил мне в глаза, попадал в рот. Задыхаясь, я ждал, что машина вот-вот загорится. В таком состоянии летел более ста километров. Как это ни странно, долетел и нормально посадил самолет.

…Год 1942-й. Бой в районе Купянска. На высоте две тысячи метров небо затянула жидкая облачность. Немцы появились внезапно, из облаков, — две девятки «юнкерсов» и три «мессершмитта». Они намеревались бомбить железнодорожную станцию. Мы разогнали истребителей, затем атаковали бомбардировщиков. Во время атаки меня и подбили. Фашистский снаряд вывел из строя мас-лосистему, прошел у меня между ног. Давление масла упало на нуль, температура поднялась до предела, мотор раскалился и мог бы сгореть. Но у меня был запас высоты, я уменьшил обороты мотора, дотянул до аэродрома и сел.

А теперь меня просто везут. Как пассажира или больного. Как же это случилось? Вспоминаю события полета, подробности боя. Не с начала — в этом нет ничего характерного, а с момента подачи команды: «Бьем головное звено». Как заходил в атаку. Как положил прицел на машину ведущего. Как открывал огонь… Вспоминаю, анализирую, делаю вывод: причина потери Яка — моя ошибка в бою. Я мог поплатиться и жизнью.

А может, не так? Проверим еще раз. Мысленно возвращаюсь назад. Снова иду в атаку, беру самолет в прицел, открываю огонь. Все верно: ошибка первая повлекла за собой и вторую, затем третью. А была ли возможность исправить ошибки? Вполне! Надо было только свернуть, уйти от огня и вновь повторить атаки, можно и проще: бить не ведущего группы, а левофлангового, того, что был ближе других. Очевидно, он меня и подбил.

Да, я виноват. Не успев сблизиться с целью, не имея запаса скорости, я перешел в атаку. Это было первой моей ошибкой. Взяв машину врага в прицел, я долго ее догонял, идя по прямой, не маневрируя. Это было второй ошибкой. Видя, что немцы открыли по мне огонь, я не ушел от него, не свернул, продолжая идти напролом, пока не добился своего — сгорел мой «крестный» наверняка. Жаль, что в бою нет времени на раздумья. Там надо действовать быстро, дерзко и безошибочно. К сожалению, не всегда так бывает.

Вот ведь как получается. Разбирая полеты, бои, я не раз говорил об этой ошибке, характерной, очень опасной. Кого-то даже ругал и требовал, требовал… А сам! Командиру звена еще можно такое простить, но мне, командиру полка! Неудачно построив маневр на атаку, я поставил под удар не только себя, но и своих ведомых, и это удача, что немцы подбили только меня.

А что получилось дальше? Выйдя из боя вместе с ведомым, я волей-неволей уменьшил силы ударной группы. Потом, уже по пути домой, подвел под огонь не только себя, но и Колю Завражина: едва ли двое фашистов решились бы напасть на шестерку, а на пару — пожалуйста! Особенно, если один на подбитой машине, а второй привязан к нему и не может бросить свой самолет в широкий маневр, в лобовую атаку.

Как же закончился бой? Удалось ли нашей четверке добиться успеха, выполнить боевую задачу? И жив ли Завражин? Как же мне тяжело! От боли душевной, от боли физической. Как неуютно в этой машине! Не потому, что она тихоходная, что на ней невозможно даже обороняться в случае встречи с противником, а потому, что везут меня не как победителя, а как побежденного. И я представляю, как меня встретят в полку, особенно если погиб Завражин. Может, никто ничего и не скажет, будут молчать, но я пойму и по взглядам. Молчаливым взглядам пилотов, подчиненных…

Вот и аэродром. Капониры, машины, люди. Летчик убрал обороты мотора, с ходу садится, рулит к командному пункту. С трудом поднимаюсь в кабине. Вылезаю на плоскость, шаг — и я на земле. «Спасибо, дружище!» Летчик кивнул, что-то сказал, развернулся и сразу пошел на взлет.

Стою, разбитый своими думами, больной, оглохший от треска мотора. И вижу… бегут. Летчики, техники, мотористы. Машут руками, кричат, но что, не пойму. Вернее, не верю. «Ура! Командир прилетел. Ура!» Вижу радость в глазах людей и теперь уже верю. Бегут. Обгоняют друг друга… Призываю на помощь все силы. Мне надо быть твердым. Мне надо сдержаться. Ведь я командир. Нет, не сдержался… Ну и не надо.

Подбежали. Хватают меня. Обнимают. Хотели качнуть, но одумались: остановила повязка на голове, кровь на костюме. В самый разгар восторгов подъехал Величко, наш полковой врач. Расступились, пропустили его ко мне. Ничего не поделаешь, если кровь и бинты налицо, старшим бывает врач. Это закон.

— Как дела, командир? — улыбнулся, сверкнув золотой коронкой.

Доктор у нас молодчина: простой, заботливый, знающий дело. Летчики очень любят его, уважают, и он их не меньше.

— Нормально, — отвечаю ему. — Не ранен. А это так… при посадке слегка поцарапался.

Молчит, испытующе глядит на меня. Решает, что делать. Ростом он невелик, но характером твердый, если решит, то все — назад не попятится.

— Василий Николаевич, — прошу я Величко, — позвольте остаться здесь.

И все начинают просить: летчики, техники, механики. Но врач уже все решил. Улыбки как не бывало, голос официальный, строгий:

— Разговоры потом, друзья. Удар головой — это не шутка. Вдобавок и глаз закрыт. Командира возьмем в лазарет. Проверю. Если последствий не будет, верну в полной сохранности.

Дипломат: не со мной говорит, с коллективом. А я вроде никто, просто больной. Характерно, что все соглашаются. Больше того, дружно поддерживают.

* * *

Душно. Пахнет лекарствами. За окном тоже душно. Может, поэтому рано проснулся. Впрочем, нет, не поэтому, по привычке. Вчера тоже рано проснулся. И позавчера. Все идет хорошо. Наши войска наступают, группа «Меч» успешно их прикрывает, отражает налеты фашистских бомбардировщиков. После каждой крупной воздушной схватки мне звонят в лазарет, сообщают подробности. Успехи моих ребят — бальзам на мою побитую голову, и меня угнетает только одно — судьба Коли Завражина.

Где он? Что с ним? Третьи сутки уже, а о нем ничего не известно. Это и плохо, это и вселяет надежду: может, еще живой, может, придет. Сколько случаев было. Через день приходили, через неделю и больше. Только бы жив был.

* * *

Полдень. Я только что пообедал. Сижу у окна, отдыхаю, и вдруг телефонный звонок — докладывает начальник штаба полка:

— Товарищ командир, вернулся Завражин. Подвезли прямо к капэ.

Слов нет, чтобы выразить радость. Спрашиваю:

— В каком он состоянии? Что с ним случилось?

— Сейчас придет к вам, сам все расскажет, — отвечает майор Рубцов.

Выхожу на крыльцо. Жду. Немного волнуюсь. Проходит какое— то время, и к дому подходит бензозаправщик. Он не виден еще, но я узнаю его по мощному реву мотора. Ну и Рубцов! Не нашел полегче машины! Бензовоз обогнул лазарет, идет прямо ко мне. Из-за кустов показался мотор, кабина, цистерна с горючим. Подходит к крыльцу, рыкнул на средних оборотах мотора, остановился, обдав ступеньки горячим ветром.

Вот и Завражин. Бодро выпрыгнул из кабины и шагнул навстречу:

— Товарищ командир!..

Обнялись мы. Ему, как и мне, тоже по голове досталось: приехал будто в чалме, пилотку держит за поясом.

— Давай, — говорю, — садись, рассказывай, где скитался, что делал.

* * *

Николай обнаружил пару Ме-109 одновременно со мной. Уходя от огня «мессеров», я бросил машину влево, он — вправо. Ведущий пары фашистов, обгоняя Завражина, бросился вслед за мной, чтобы ударить в упор и добить. Мы не раз убеждались, что немцам это по вкусу — добить. Не раз доводилось видеть, как на наш самолет, смертельно подбитый, горящий, немцы бросались как волки — стаей, и каждый старался ударить, укусить напоследок.

Очевидцы подобного, мы не могли понять: для чего это им? Зачем? Какая необходимость? Или у них такая страшная ненависть? А потом разобрались: им нужен снимок горящей машины. Труда никакого, а победа записана.

На что рассчитывал немец, так смело идя на меня, оставив в хвосте машину Завражина? Что он не сможет меня защитить, боясь попасть под огонь идущего сзади «мессера»? Вполне вероятно, немец не знал психологию нашего летчика, неписаный наш закон: «Сам погибай, а товарища выручай». Что получилось?

На прямой, идущей наклонно к земле, оказались четыре машины, четыре пилота, несущихся друг за другом с явным намерением сбить, уничтожить. Все совершилось в секунду. По мне открыл огонь ведущий немецкой пары. По нему — Коля Завражин. По Коле — второй фашист. Я кое-как приземлился. Первый немец сгорел. Завражин покинул самолет с парашютом. И лишь только один — ведомый вражеской пары — невредимым ушел восвояси.

Артиллеристы приняли Колю Завражина как посланца с небес: о группе «Меч», прикрывающей их боевые порядки, они уже были наслышаны.

— Просто не отпустили меня, — вспоминает Завражин, — отдохни, говорят, погости, все равно ведь летать пока не дадут.

Морщась от боли, Николай осторожно трогает голову. Болит. Еще бы ей не болеть! Зацепиться парашютом за дерево и с размаху — о ствол головой. Мог расколоть вообще. Стараюсь успокоить его: «Ничего, Николай. Заживет. До свадьбы долго еще…» Он улыбается.

* * *

Время близится к полночи. Тишина.

— Товарищ командир! — тихонько окликает Завражин. — А товарищ командир!

Мы лежим в маленькой комнатке — «командирском апартаменте» нашего лазарета. Две ночи я спал здесь один, — так настоял заботливый доктор, — скучал, переживал свою неудачу в бою, дожидался Завражина. Все время теплилась надежда, что он возвратится. Вот он приехал, и врач опять проявил свою, как он говорил, «чуткость к больному» — поместил Николая со мной. Да еще пошутил: «На досуге подумайте, обсудите свои ошибки».

— Вы знаете, — говорит Николай, — что творилось в полку, когда вы не вернулись с задания?

Мне хочется поправить его, сказать, что мы не вернулись вдвоем и что люди переживали за нас обоих. Но чувствую, он загорелся, хочет сказать о чем-то особом, важном, и если ему помешать — не скажет.

— Все навалились на Федю Короткова и Юру Маковского. «Предатели, — сказал Воскресенский, — бросили в бою командира». — Завражин подумал, вздохнул и, видя, что я молчу, добавил: — Я тоже думал, что вы погибли. Не хотелось возвращаться домой. Когда артиллеристы попросили побыть у них денек-другой, так я даже обрадовался. — Николай опять помолчал, вероятно, решал, сказать или не говорить самого главного, и вдруг сказал: — Мы договорились оберегать вас в бою, а что получилось…

Смешной он, Коля Завражин. Впрочем, нет, не смешной, скорее наивный. Наивный, честный, бесхитростный. Что думает, то и говорит. Пусть говорит. Мне хорошо и приятно. Чувствую, как тепло заливает мне грудь, голову, плечи. «Договорились оберегать». А я даже не думал, что немцы могут меня свалить. Не думал, и все. Так всегда получалось, что из боя выходил победителем. Самураи дрались не хуже фашистов, может, и лучше. Смело, зло и упорно. Фанатики! И все-таки на моем личном счету семь сбитых японских машин. А в то время я был куда менее опытным, чем сейчас.

— Товарищ командир! А товарищ командир!

Не отзываюсь. Молчу, будто уснул. Пусть отдыхает Завражин, пусть набирается сил. Впереди еще столько боев, столько работы, напряженной, сложной, опасной.

Койка Завражина рядом с моей, но мне не видно его лица: я лежу на спине, а повернуть голову трудно и больно. Нас обволакивает темнота. Лампу мы не зажигаем, чтобы на свет не летели комары. Их здесь тучи.

Наше окно выходит на запад. Я вижу редкие отдаленные всплески огня. Тревожным, мятущимся светом они пробиваются сквозь густые кроны деревьев, кустарник, и на фоне этого света все кажется мрачным, черным, зловещим.

Завражин уснул. Я слышу его дыхание, спокойное, ровное. Бедняга! Вот почему он приехал таким утомленным, усталым: он провел бессонные ночи, переживал. «Боялся в полк возвращаться»…

Тепло мне, покойно и чуточку грустно: на память приходит Рубцов. Ему никогда не скажут того, что сказал мне сегодня Завражин. Не потому, что Рубцов не летчик. Доктор Величко тоже сидит на земле, и Рубочкин тоже, а от них не отходят, люди их любят. Почему? Потому что они понимают: кем бы он ни был, он член коллектива. И ценен он не сам по себе, не тем, что он командир или начальник, а тем, какие люди его окружают, любят они его или не любят. Что он для них делает и что они для него делают. И что сила его, командира или начальника, в его подчиненных. В них же и слабость его. В них же и счастье.

Да, в них же и счастье… Что они делают, летчики группы «Меч»? Наверное, спят — полночь уже. А может, не спят, пользуясь тем, что я нахожусь в лазарете? Сидят, слушают вздохи земли или тихо беседуют, позабыв, что летняя ночь коротка и на сон отводится минимум…

Не слишком ли я залежался? Рана у меня пустяковая, не рана даже — ушиб, и я отдыхаю. Что ему, доктору, уложил командира полка — и трава не расти. А каково мне, командиру? Здесь ли мое место? Не здесь. Оно на командном пункте, на самолетной стоянке, у радиостанции. Если нельзя летать, я подожду, посижу на земле, пока не поправлюсь. Но я буду видеть, как летают мои пилоты, буду слушать эфир, следить за каждым шагом моих воздушных бойцов, подсказывать им, помогать. Добрый совет, поданный вовремя, неоценим. А им очень нужны советы, моим «меченосцам», молодым, отчаянным, не всегда здравомыслящим. Таким, как Демин, Кальченко, Иван Табаков. Да и Короткову тоже нужны, Иванову и Чувилеву, пожалуй. Дерутся смело, уверенно, но командирская зрелость, умение мыслить тактически, целенаправленно, безошибочно достигаются опытом, и этот опыт они должны обретать с моей помощью. Нет, дорогой мой доктор Величко, больше я не больной. Спасибо тебе за заботу, за теплую дружбу, но лучше, если мы будем видеться там, на капэ, на стоянке, где организуется бой, где все кипит, бурлит и грохочет.

Еще не развеялся дым над гигантским побоищем танков на южном фасе Курского выступа, как наши войска начали новую наступательную операцию. И вот уже Белгород наш, войска устремились на Харьков, охватили его с запада и юго-запада, с востока и юго-востока и продолжают сжимать кольцо окружения.

А мы прикрываем их с воздуха, охраняем от вражеской авиации. Я вижу горящий город. В маревой дымке различаю корпуса многотрубных заводов, жилые дома, массивы садов. В воздухе плотная дымка от пыли пожаров, гари, извергаемой моторами тысяч военных машин.

— В воздухе «рама», — информирует пункт наведения.

Кручу головой, смотрю, до предела напрягая зрение. Бесполезно. Не вижу. А «раму» обязательно надо увидеть: как правило, это или разведчик, или корректировщик огня. Маковский тоже не видит. Прошу у земли: помогите, наведите. Слышу команду:

— Довернитесь вправо пятнадцать. Смотрите вперед.

Выполняю небольшой доворот, шарю по небу глазами. Вот она, «рама», в полутора-двух километрах. Ее не зря так называют. У машины два фюзеляжа, соединенных в передней части крылом, в задней — хвостовым оперением. И если смотреть на нее сверху или с земли, получается рама. Но дело не в том, как ее называют, а в том, что она очень маневренна, вертка и летчики не очень охотно с нею дерутся — враг вроде и несерьезный, а сбить нелегко. Больше того, упустить ее проще простого, из-под носа может уйти, а потом не оберешься позора и неприятностей.

— Атакую! — передаю я Маковскому. — Прикрой.

— Давайте!.. Бейте… — неторопливо рокочет Юра. Но я уже знаю: прежде чем это сказать, он осмотрелся и твердо уверен, что сзади нас никто не ударит.

«Рама» в прицеле. Сближаюсь. Все идет хорошо, немец меня не видит, и мне нужно дать только одну хорошую очередь. Жму на гашетку. Противник увидел меня в самый последний момент, но этого было достаточно: вместо кабины пилота снаряды накрыли кабину стрелка.

Пикируем. Фашист впереди, я — сзади. Настигаю его, он маневрирует. Открываю огонь. Мимо! Еще одна очередь. Мимо! Нет, так не годится. Надо поймать машину в прицел, надо взять упреждение… Короче, надо все делать по закону воздушной стрельбы. Однако немец так маневрирует, что в прицеле его не удержишь. А снарядов осталось немного — на одну хорошую очередь. Промахнуться нельзя, иначе придется таранить. Правда, несколько сзади идет Маковский, у него, как мне известно, патронов немного осталось, но нас теперь лимитирует время: секунды, и мы попадем под огонь фашистских зениток. Туда, под их защиту несется «рама».

Будь ты проклят, фашист! Доставил ты нам хлопот. Я уже понял, уже проследил, как ты маневрируешь. Быстро, резко, но… однообразно: слева направо, справа налево… Сейчас я пойду в атаку, и ты бросишься вправо, но я не открою огонь, я выжду. А когда ты пойдешь налево, я уже буду ждать…

Атакую. Немец уходит вправо и вниз. Небольшой доворот самолета в левую сторону, секундная выдержка, открываю огонь. Пушки умолкли раньше, чем я отпустил гашетку, — боезапас иссяк. Но эта последняя очередь решает исход поединка: «рама» горит, падает, ударившись о землю, взрывается.

Фашист уничтожен, но получилось довольно нескладно: я чуть было не врезался в лес. И только теперь понимаю, что немец, пикируя, не только уходил от огня, не только спасался, но и умышленно тянул меня вниз. Фашист хитрил. ФВ-189, более легкий, чем Як, по весу, меньше терял высоты при выводе из пикирования. На это фашист и рассчитывал: увлекшись погоней, я неминуемо столкнусь с землей. Однако он просчитался, я сбил его раньше, чем он дошел до земли.

Да, этот бой поучителен. И я должен сегодня о нем рассказать на разборе полетов.

С микрофоном у линии фронта

Утро. Наш небольшой вездеходик, кашляя дымом, шустро объезжает воронки, рвы и надолбы, упрямо бежит на запад, точнее, на юго-запад. Компас в кармане, но я на него не гляжу, направление чувствую левым плечом — его пригревает солнце. Вместе со мной идут двое пилотов: Шаменков и Воскресенский.

Вчера, после разбора полетов, боев, начальник штаба полка передал мне приказ командира дивизии: завтра, то есть сегодня с утра, быть на ВНП — выносном наблюдательном пункте. Хорошая это идея — ВНП. Находясь в непосредственной близости от линии фронта, командир авиачасти или соединения, оценив обстановку, может вызывать своих истребителей для прикрытия наземных войск с воздуха.

Где же он, ВНП? Знаю, что где— то в этом районе, но найти его трудно — он замаскирован. Впереди показался бугор. Мы с него и посмотрим. Подъезжаем, выходим из «газика».

Наше место — северо— восточнее Харькова. Вокруг, насколько хватает глаз, раскинулось поле недавнего боя. Оно усеяно подбитыми и обгоревшими танками, пушками и минометами… Страшное зрелище. По земле будто прошелся огромных размеров плуг с зазубренным лемехом, оставляя после себя черные глыбы — так выглядит сгоревшая техника.

Трупы немецких солдат на каждом шагу. Рыжие, огромные, раздувшиеся до невероятных размеров, они напоминают туши каких-то животных. Солнце, жара делают свое дело, превращают их в тлен. Живого ничего не осталось. Все мертвое такое. Впечатление, будто на этом поле осталась вся немецкая армия.

— А земля— то так и была невспаханной, — говорит Воскресенский.

Не удивление в голосе Левы — сожаление и что-то еще очень глубокое, скорбное. Я понимаю его: целых два года земля не родила хлеб, пустовала, зарастала бурьяном, а люди умирали от голода.

— Немало мы положили, — Шаменков кивает на трупы фашистских солдат. — Хочешь не хочешь, а убирать надо. Сколько рук потребуется, сколько труда.

Верно, думаю, придется. Но это не самое страшное. Зароем, запашем. Взлелеем нашу землицу, еще богаче станет, еще плодороднее. Теперь мы можем загадывать, строить планы, мечтать о победе, о жизни. Ушли те времена, когда наши пилоты, взлетев в составе шести-восьми самолетов, возвращались в составе пары. А то и вовсе не возвращались, оставались на поле боя. Изменились условия, изменилась военная ситуация, время стало работать на нас. И за это спасибо народу. За труд его, равный ратному. За подвиг, равный военному. За танки спасибо, за пушки, за самолеты.

Сейчас сорок третий, а в сорок втором в это же время повел капитан Черненко восьмерку на боевое задание. Вспоминаю, как я стоял у командного пункта, ежеминутно глядел на часы, дожидался. Рядом стояли летчики, тоже считали минуты, слушали небо. Оно молчало зловеще. Кто— то сказал: «Все горючее кончилось»…

Да, в тот день не вернулись все восемь. Возвращались по одному и все в разное время, из разных мест: кто из госпиталя, кто с вынужденной посадки. Это было в районе Купянска. Фашисты рвались к Сталинграду, а мы его защищали. Мы стояли живой стеной, но враги пробивали ее, прорывали.

Ушли те времена, когда немцы летали на лучших, чем мы, самолетах, когда схватки, как правило, были неравными: на каждого нашего летчика приходилось по два, четыре, а то и по шесть немецких. Пока я не знаю, сколько было наших и немцев на Курской дуге, но я уже видел — преимущество наше. И верно, спустя какое-то время после войны наши историки будут копаться в томах боевых документов, будут подсчитывать, напишут историю Великой Отечественной, и мы увидим, что в сорок третьем году в районе Курской дуги у немцев было 2050 боевых самолетов, у нас же — сейчас это трудно даже представить — на тысячу больше. Мы увидим, что из этой огромной цифры — 2050 немцы потеряли 1400 и что 1320 из 1400 были уничтожены в воздухе, в жестоких воздушных боях.

Историки скажут: «Все попытки гитлеровского командования вернуть утерянную инициативу закончились провалом. Советские ВВС прочно удерживали господство в воздухе». А мы уже говорим: «Немец пошел не тот»… «Жидкий немец пошел и на земле, и в воздухе»… И это верно. Но это, конечно, не значит, что он ослаб окончательно. Нет, он еще очень силен, и нам предстоят жестокие схватки, бои и сражения, и список неисчислимых потерь еще далеко-далеко не закончен…

Харьков скоро освободим. Вокруг него много аэродромов, площадок. Один из них будет нашим. Возможно, что после освобождения Харькова нам дадут отдохнуть. На Курской дуге группа «Меч» получила хороший опыт боев, но летчики очень устали…

— Вижу радиостанцию, — говорит Воскресенский. — Может быть, наша?

Вот и я теперь вижу, не радиостанцию, а пока что антенну. Она поднялась над кустами. Может, и наша. «Садитесь, — говорю, — поедем туда, уточним». И верно, наша. Вот и солдат-радист Григорь-ян. С момента, как возникла идея создать ВНП, Григорьян все время на передовой.

— Привет, Гриша, — говорю я солдату, — станция к работе готова?

Сверкнув белозубой улыбкой, — рад, новые люди приехали, да сразу четверо, — Григорьян докладывает, путая все падежи и лица:

— Мой станций всегда работа готов!

— С кем связь держишь?

— Истребитель, канэщно.

— Немцы летают? Беспокоят тебя?

Солдат улыбнулся, что-то хотел сказать, но в этот момент послышался рокот мотора и в небе появился ФВ-189, немецкий корректировщик-разведчик.

— «Рама», — говорит Воскресенский.

Интересно, в каком она качестве в данный момент: корректировщика или разведчика? Скорее всего — разведчика. Самолет не повис над каким-то пунктом, он идет по прямой, прямо на нас. Вероятно, немецкому командованию нужны данные о наземной обстановке. Точно, это разведчик.

Не дойдя до нашей стоянки, немец сделал вираж над полем недавнего боя, опять пошел по прямой, под углом девяносто к прежнему курсу. Все ясно, надо его ловить, а то чего доброго еще увидит нашу радиостанцию. Беру микрофон, запрашиваю барражирующих неподалеку истребителей:

— «Ястребки», «ястребки»! Я «Днепр». Кто меня слышит, покачайте крылом.

Вижу: качает. Значит, контакт установлен, можно командовать. Передаю:

— Смотрите вперед и ниже… Видите «раму»?

— Вижу! — отвечает летчик.

— Уничтожить! Действуйте парой! Четверке быть надо мной.

Пара бросается вниз, но немец уже увидел, понесся к земле, завертелся юлой. Через минуту все растаяли в дымке, и Яки, и «рама». Надо мной осталось звено. Запрашиваю:

— Я «Днепр», сообщите свой позывной. Слышу негромкий тенор:

— Я «Сокол-13», какова обстановка?

Отвечаю, что в небе пока спокойно, но летчикам надо быть настороже: дымка мешает мне наблюдать, а канонада — слушать. Неподалеку «работают» наши артиллеристы.

Неожиданно появляется пара Ме-109. Они идут очень низко, метров на семьдесят. Предупреждаю об этом летчиков. «Понял», — отвечает «тринадцатый». Не успела исчезнуть пара, как справа, несколько выше, появляются еще четыре Ме-109. Все ясно, понятно: быть бою. «Мессершмитты» пришли для расчистки пространства, а за ними появятся «юнкерсы». Это уже известно.

Информирую летчиков о подходе четверки «мес-сов», о возможном налете бомбардировщиков. Командую:

— Набрать высоту! Приготовиться к бою!

Звено уходит в сторону солнца. Не теряя времени, вызываю с аэродрома Варваровка шесть истребителей. Меньше, пожалуй, нельзя: чувствую, что бомбардировщиков будет много.

Слышу доклад Иванова: «Шестерка в воздухе, следую к вам». Значит, он уже на подходе, и я направляю его на бомбардировщиков, как только они появятся. Вот и они, легки, как говорят, на помине. Их сопровождает шесть «мессеров». Ветер относит моторный гул, и немцы летят в тишине, будто крадутся. Откуда они, с Основы или из Чугуева? Впрочем, это не важно, откуда. Важно их перехватить, разбить, разогнать, помешать ударить по нашим войскам. Сейчас наведу на них «Тринадцатого», слышу его доклад:

— Я «Сокол-13», высота четыре тысячи метров.

И вслед за этим доклад Иванова: «Подхожу к пункту…» Отлично, Иванов уже рядом, ему и бить «юнкерсов». А звено «Тринадцатого» я направил на Ме-109, группу сопровождения. Четыре против шести — это приемлемо, если, конечно, летчики настоящие. Командую:

— «Сокол— 13», связать боем истребителей!

Хорошо атакует звено. Будто ястребы падают сверху — грозно, стремительно. Жду, хочу посмотреть, как они откроют огонь, как запылают машины противника. Однако главарь фашистской шестерки оказался умелым бойцом. Он подал команду, и группа мгновенно разлетелась на пары. Одна отскочила вправо, другая — влево, третья бросилась вниз. Третья — это приманка. Плохо, если наши пойдут за ней. Пары, что остались вверху, сразу возьмут их в клещи. Так и случилось…

Командир второй пары — горячая голова! — «клюнул», метнулся вслед за приманкой. Предупреждаю его, что сзади фашисты, требую прекратить атаку. Бесполезно… Не слышит. Не видит. Все происходит в секунды. Два Ме-109 переходят в пике, открывают огонь. Самолет командира горит, ведомый, мгновенно оценив ситуацию, бросается вправо и вверх, под защиту своих товарищей.

Так и бывает: секунда, и нет человека, а причины — горячность, необдуманный шаг. А все могло быть иначе. Надо было звеном ударить правую пару — в ней находился ведущий, — и успех обеспечен. Но «Сокол-13» не так оценил обстановку, он, очевидно, подумал, что немцы, попав под огонь звена, просто рассыпались, бросившись в панику. Так же, вероятно, решил и тот, что упал у нас на глазах. Все верно, война не прощает ошибок, список еще далеко не закончен…

— «Днепр», бомбардировщиков вижу! — сообщает мне Иванов. Отвечаю ему:

— Вас понял. Работайте. Будьте внимательны, возможна атака шестерки Ме-109.

Вижу: с юга, на высоте порядка тысячи метров, приближается пара Яков. Скорее всего это из группы «Тринадцатого», те, кого я повел на «раму». Слышу:

— «Днепр», я «Сокол-15», разведчик сбит, наведите меня на наше звено.

Спасибо тебе, дружище! Но звена уже нет, от звена осталось три самолета. И то хорошо, могло быть и хуже. Передаю, что группа сейчас надо мной, свожу их друг с другом, командую:

— «Пятнадцатый»! Идите к бомбардировщикам. Там работает наша шестерка, прикройте ее.

А бой уже разгорелся. Перекрывая гул артканонады, в небе гремит бортовое оружие: пушки и пулеметы. И наши, и немецкие. Бомбардировщики сбиты с курса, мечутся под огнем моих летчиков. Один бомбардировщик уже горит. С диким воем падают бомбы. В четырех-пяти километрах от нашей точки гулко ухают взрывы, взлетают фонтаны дыма и пыли. Мороз продирает по коже. Представляю, как себя чувствуют люди — наша пехота, танкисты, артиллеристы, когда бомбы падают прямо на них. Говорят, что это не так уж и страшно, что можно привыкнуть. Только я сомневаюсь. Можно привыкнуть к постоянной фронтовой обстановке, к опасности боя, но привыкнуть к визгу авиабомбы, сверлящему душу и мозг, леденящему кровь, привыкнуть к точкам над «1» — взрывам, от которых содрогается и стонет земля, — сомневаюсь…

Можно изучить действия противника и принимать правильные контрмеры.

Шестерка Ме-109, собравшись, спешит на выручку «юнкерсам». Поздно, их уже разогнали. Парами, тройками, одиночно, на разных высотах — от полутора тысяч метров до бреющего — «юнкерсы» уходят в сторону Харькова. В этом полете их было не так уж и много — всего две девятки, и наша шестерка сравнительно быстро с ними расправилась.

«Мессера» налетают на группу «Тринадцатого», стараясь отсечь «третьего лишнего» в звене командира. Представляю, как ему трудно. Он переходит то влево, то вправо… А ведь долгое время, вплоть до битвы на Волге, наше звено состояло из трех самолетов и все время третий был «лишним»… Передаю Иванову:

— Бой с бомбардировщиками прекратить! Помочь «Тринадцатому»!

Проходит минута, и шестерка из группы «Меч» переходит в атаку. Для фашистов этот удар — сверху, да еще и с их территории, — как снег в летнюю пору. Верхняя пара подбита. Ведущий круто идет к земле, оставляя белый вьющийся шлейф — то ли пары бензина, то ли воды. Ведомый тянет в сторону Харькова, но начинает дымить, загорается, и фашист покидает его с парашютом. Остальные, разбившись на пары, пикируют, уходят в направлении Харькова. Налет отражен, бой закончен, в воздухе только наши.

— «Сокол-13», идите на базу. Иванову быть надо мной, набрать высоту.

В небе слышится звук: нудный, ворчаще-хлюпающий, ни с чем не сравнимый. Это летит снаряд. К нам или не к нам? К нам. Взрывается в поле, в семидесяти метрах от радиостанции. По кому это бьют фашисты? А может, ни по кому? Может, это случайность? Нет, не случайность. Ветер сорвал чехол с передней части радиостанции, и стекла кабины сверкают на солнце. Вот тебе и случайность! Надо срочно менять позицию.

— Быстро! Машину — за бугор!

Приказать, конечно, легко, а сделать не очень. Надо опустить антенну радиостанции, иначе при движении автомашины она может выйти из строя. Надо завести мотор, надо отъехать. На все нужно время.

— Товарищ командир, — говорит радист, — из-за бугра мы никого не услышим.

Верно, конечно. Но не это сейчас главное. Главное в эту минуту — убрать радиостанцию. Я повторяю:

— Немедленно! Иначе ничего не услышишь…

Смысл последней фразы доходит до сознания всех: летчиков, шофера, радиста. Все кидаются к радиостанции…

Еще один хлюпает. Тоже к нам. Падает немного правее первого, но ближе к радиостанции. Теперь уже точно ищут нас. Все это поняли. Ни шофера, ни летчиков торопить больше не надо. Уже свернули антенну, запустили мотор…

Быстро меняем позицию: отъезжаем на пятьдесят-семьдесят метров. Стоим, ждем. Опять хлюпают. По спине побежали мурашки. Кажется, что снаряд нацелен не куда-то, а прямо в тебя. В сердце. В душу…

— Рассредоточиться!

Бежим от машины. Сзади оглушительный взрыв. Все, бежать уже незачем. В пяти-семи метрах от прежней стоянки машины фонтаном взметнулась земля. Ждем, что будет дальше. Еще летит. Падает с перелетом. Значит, станции больше не видно. И хорошо это, и плохо: будут искать…

И вдруг захлюпали наши. Один, второй, третий… Летят прямо над головой. Спасибо, артиллеристы, выручили! За догадку спасибо, за дружбу. Пролетело десять-двенадцать снарядов. Вероятно, угодили туда, куда надо: стрелять перестали.

Тишина. И в небе, и на земле. Даже не верится, что четверть часа назад над нами утихла воздушная схватка и только что перестали рваться снаряды, вздыматься фонтаны огня и земли. Об этом напоминают только воронки и желтый тротиловый дым, стоящий над ними.

— Позавтракать бы!.. — говорит Воскресенский. Радист улыбается, глядит на летчика снизу вверх. Здоров Лева, могуч, и покушать любит, и подраться с фашистами.

Как правило, люди большой физической силы добродушны, спокойны и смелы. Такой и Лева. Он и в бою такой: смелый и… добродушный. Дерется без гнева и как бы без злобы. Он, будто боксер тяжелого веса, спокойно и методически обрушивает на противника свои сокрушающие удары.

Единственное, чего Воскресенский боится, — это уколов, прививок. При виде врача со шприцем в руках Лева бледнеет.

Ветер шевелит светлые Левины волосы, он поправляет их неторопливым привычным жестом, добродушно глядит на солдата-радиста, затем за меня.

— А? Товарищ командир? С помидорчиками… В полкилометре от нашей стоянки — небольшая плантация. Я увидел ее в бинокль, а вездесущие деревенские хлопцы сказали, что в деревне располагается комендатура и что немец-комендант любит помидоры.

— Вообще-то неплохо с помидорчиками, — соглашаюсь я с Воскресенским. — Но как их достать?

— Проще простого. — Улыбаясь, Лева глядит на плантацию.

Я тоже гляжу туда и… вижу там Шеменкова. Что возмутило меня, а точнее, страшно обеспокоило: он стоит в полный рост, будто в своем огороде, и спокойно кладет помидоры в пилотку. И весь он как на ладони — снайпер не целясь может его свалить.

— Назад!.. — кричу что есть силы. — Назад!.. Поздно. В небе захлюпало, засвистело, и рядом с плантацией шлепнулись два снаряда, взметнулись огонь и пыль. Несмотря на весь драматизм ситуации, мы хохотали до слез: Шеменков так удирал от злачного места, что, пожалуй, перекрыл все мировые рекорды по бегу. Но что характерно, помидоры не бросил, принес, и Лева вполне серьезно пожал ему руку, отметив сильную волю, храбрость, хозяйственную струнку.

Позавтракав, сидим на траве около радиостанции. Тишина — глубокая, обволакивающая. «Поспать бы, — говорит Шеменков, — минуток сто двадцать…» Но мне не до сна: я не верю фронтовой тишине, она всегда перед бурей, перед взрывом. Чувствую, что-то сейчас начнется, что-то сейчас я услышу, а может, увижу. Кажется, я уже слышу. А может, галлюцинация? Нет, действительно слышу. Странный, урчаще-подвывающий звук. Пока еще очень слабый, он идет от небольшого леска, синеющего в километре от нашей радиостанции. Он идет по земле, усиливается с каждой секундой, становится все яснее, отчетливее. Я уже различаю металлический лязг и скрежет.

Человек, не знавший источников этих звуков, не может слушать их равнодушно, спокойно, да, пожалуй, и тот, кто знает. Потому что в них, этих звуках, всегда ощущается сила — неуемная, жестокая, грозная. Шеменков и Лева уже вскочили с земли, опасливо слушают эти, им пока непонятные, звуки, недоуменно смотрят вокруг. Я говорю:

— Не волнуйтесь, танки наши. Наши.

Вот они появились. Угрожающе рокочут моторы, холодно поблескивают гусеницы. Пушки настороженно ощупывают пространство. Вот они развернулись влево и идут мимо нас на удалении триста-четыреста метров. Отчетливо вижу их силуэты, слышу тяжелый, надрывный гул. Кажется, от него дрожит и земля, и воздух…

Представляю себе картину дальнейшей баталии: вначале должны появиться «ильюшины» — наши штурмовики — в сопровождении истребителей. За ними пойдут бомбардировщики. Они будут прокладывать путь нашим танкам, а танки — пехоте. Потом появятся немецкие бомбардировщики, чтобы ударить по танкам. А мы начнем наводить на них истребителей, отражать их налет.

Такова перспектива. Хорошо, когда, зная природу боя, можешь его предвидеть. А иначе нельзя, иначе не будешь знать самого главного: что тебе делать, как действовать.

Как предполагал, так все и получилось. Появляются девять «ильюшиных». Прошли над лавиной танков, вытягиваются в колонну, готовясь к атаке. Ведущий пошел в пике, за ним — второй, третий. Вижу вспышки огня, взвихренную пыль. Ведущий идет в набор высоты и влево, на замыкание круга. Это их излюбленный метод атаки: с круга, один за другим, на равных интервалах. В кругу нет ни направляющего, ни замыкающего, каждый идет в середине. И все охраняют друг друга огнем своих пулеметов и пушек.

Штурмовики пришли не одни: над девяткой, замкнувшей круг, барражирует звено истребителей. И это, конечно, окрыляет экипажи Ил-2, способствует их работе. Но…

— Летчики, — обращаюсь сразу к обоим, — оцените действия командира звена с точки зрения тактики.

— Допускает ошибку, — говорит Воскресенский, а Шеменков добавляет: — Надо держаться не только над строем Илов, а несколько западнее.

Я соглашаюсь. В самом деле, если ходить в стороне от охраняемой группы, то она всегда на виду, и ее легко защитить от внезапных атак «мессершмиттов», а вот так, как сейчас, едва ли: под собой истребитель почти ничего не видит.

Выполнив два захода по цели, штурмовики исчезают так же внезапно, как появились, а на подходе уже Пе-2.

— Красиво идут! — восторгается Лева. Верно, пикировщики ходят красиво. «Клин» — самый эффектный парадный строй, но он же и самый удобный для огневого взаимодействия в группе. Истребители, с какой бы стороны ни приблизились, обязательно попадут под огонь сразу всего звена.

Вполне очевидно, Пе-2 идут в тот же район, но удар нанесут по цели, расположенной в глубине обороны противника, несколько западнее.

На западе появилась какая-то группа машин. Пока еще трудно сказать, кто это — может, наши, а может, фашисты, — будем считать, что фашисты. На фронте существует закон: если самолеты еще не опознаны, считай их за врага. Считаю. Их очень много — не меньше полусотни. А может, и больше.

Каковы наши силы? Сколько у нас истребителей? Пока только шесть во главе с Ивановым. Маловато. Ага! На горизонте еще шестерка. Командир вызывает меня на связь, его позывной — «Семьдесят третий». Отлично! Двенадцать Яков — это уже сила, это кулак, которым я могу замахнуться и смело ударить любую группу вражеских самолетов. Информирую летчиков о воздушной обстановке и на всякий случай вызываю подмогу из группы «Меч». Уверен, она помехой не будет.

Теперь уже видно: в дымном пятне на небе — вражеские бомбардировщики. Шеменков начинает считать девятки: одна, две, три… Наконец объявляет: семь! Справа и выше бомбардировщиков — группа сопровождения: двенадцать Ме-109.

— Силища!.. — говорит Воскресенский. — Не дай бог сюда завернут…

Я хочу его пристыдить, а он, опасливо косясь на группу немецких машин, вдруг говорит:

— Другое дело, если встречаешься в воздухе… Чем больше, тем лучше: есть с кем помериться силами. Здесь же, поверьте, каждая жилка трепещет. Как же пехота, артиллеристы? Как они все выдерживают?

Я вспоминаю тот день, когда меня сбили в последний раз, нашу беседу с ординарцем командира пехотной дивизии. Я задал ему примерно такой же вопрос. Как он, отвечаю:

— Человек привыкает к любой ситуации, особенно если она повторяется изо дня в день. Вспомни первую встречу с фашистами и как ты себя чувствовал. — Лева улыбается, а я продолжаю: — Между прочим, пехотинцы нам не завидуют. Говорят, что в воздухе за бугорок не спрячешься.

— Смотрите! — кричит Шеменков. — Смотрите. Ситуация, прямо скажу, угрожающая: группа Пе-2, что прошла мимо нас на запад, и группа немецких бомбардировщиков и истребителей несутся навстречу друг другу и, будто нарочно, на одной высоте. Чем это кончится?

— Разойдутся!.. — спокойно басит Воскресенский. — Время терять не будут. Каждый имеет свою задачу.

Верно, разошлись правыми бортами на интервале метров пятьсот-шестьсот. Никто никого не тронул. Может, и постреляли, но отсюда не слышно и не видно, «Мессершмитты» тоже прошли спокойно. А может, никто никого и не видел? Тоже возможно. Во-первых, в воздухе дымка; во-вторых, бомбардировщики смотрят больше всего назад: истребители нападают на них, как правило, сзади.

Даю команду:

— Иванову бить истребителей! Группе «Семьдесят третьего» — бомбардировщиков!

Иванов налетел на группу Ме-109 и сразу ее сковал. «Семьдесят третий» встречает бомбардировщиков в лоб. Один запылал, остальные упорно идут вперед. Развернувшись, Яки долбят головную девятку, вернее, уже восьмерку. Она переходит в пике, и до нас долетает визг авиабомб.

— С недолетом, — комментирует Лева.

Верно, бомбы падают в поле, не долетев метров семьсот-восемьсот до лавины идущих танков. Вторая группа бомбардировщиков отстала от первой на тысячу, и это облегчает работу шестерки Яков. Они вьются вокруг нее, будто осы, осыпая бомбардировщиков градом пуль и снарядов. Они тоже ведут оружейный огонь по истребителям. Один уже загорелся и падает здесь же, другой с дымом потянул на восток, третий — на запад. Остальные идут в пике. Но на подходе третья девятка бомбардировщиков. Она приближается к гребню второй волны гигантских качелей. Первая группа отбомбилась, не нанеся ущерба нашим танкам, и теперь уже вышла наверх, в пике, вторая сейчас внизу, третья только что подошла и собирается падать вверх-вниз.

Неплохо дерутся наши пилоты, но силы слишком неравны: шесть против шестидесяти. В массе третьей девятки они могут увязнуть, а там еще и четвертая, пятая… Нелегко и летчикам Иванова: на каждого приходится по паре Ме-109…

— «Днепр»! Я «Сорок третий». Подхожу в составе шестерки. Высота три тысячи метров.

«Наконец— то! Чувилев на подходе, — объявляю стоящим рядом со мной Шеменкову и Воскресенскому. — Теперь мы живем!» Вообще-то можно было и не объявлять, они это слышат и сами, но я не могу сдержать свою радость. Кричу в микрофон:

— Жми, Чувилев, жми! Осталось пять километров. Вижу тебя. Спеши!

Отвечает, что понял, что уже видит бой, но никак не поймет, что там внизу творится и кто кого бьет. Коротко, четко ввожу его в обстановку, командую:

— Цель ниже, правее, девятка «юнкерсов». Бей! Шестерка пикирует парами. Падают камнем, как коршуны. Заработали пушки, дымные пулеметные трассы — как раскаленные пики.

Противник не ожидал удара. Потеряв два самолета, в том числе и ведущий, немцы, освобождаясь от бомб, переворотом пошли к земле, их подхватила огнем шестерка «Семьдесят третьего», а Чуви-лев понесся навстречу пятой девятке, шестой… Все сразу смешалось, земля застонала от взрыва авиабомб и машин, а бой покатился на запад — грохотом пушек, воем моторов, треском бортовых пулеметов.

Передаю Чувилеву: «Сорок третий»! Выйти из боя, набрать высоту, помочь Иванову».

— Не надо! — отвечает мне Иванов. — Не требуется. Трех уже завалили, остальные сейчас уйдут, не выдержат. Да и нам надо заканчивать, горючка уже на исходе.

Спокойно так говорит, будто он не в бою а в классе, будто решает вводную по тактике боя. Приятно такое слышать: в этом спокойствии — сила, уверенность.

На горизонте появляется группа наших Пе-2. Развернулись где-то около Харькова, а теперь возвращаются, будут бомбить, расчищать дорогу пехоте и танкам.

— Бомбардировщиков видишь? — предупреждаю Иванова, — наши. Смотри не ударь по ошибке.

— Сзади группы Пе-2 и несколько справа идет «почетный» эскорт — пара Ме-109. Не ради любопытства идут, подбирают момент для атаки.

— Смотрите! — кричит Шеменков. — Атакуют.

Атакуют, но неудачно. Помешал Иванов. «Мессершмитты» уносятся вниз, под строй «Петляковых». «Сорвалось», — комментирует Лева. Но немцы не уходят совсем, идут несколько ниже и справа, надеясь, что на фоне земли экипажи Пе-2 их потеряют и они повторят атаку. Предупредить бы бомбардировщиков, но не могу — они на другой волне радиосвязи. Ну ничего, надеюсь, догадаются сами, сейчас ведь не сорок первый, не начальный период войны, научились и видеть, и драться. Будто в унисон моим мыслям и мысль Шеменкова, спрашивает:

— Песчаник помните? Пе-2 к нам садился…

Это было в сорок втором году. К нам, на полевую площадку, приземлился Пе-2. Он зашел по пути, чтобы наполнить баки горючим. Летчик, штурман, стрелок — ребята как на подбор: волевые, энергичные, смелые. Перед вылетом я им сказал: «Поосторожнее, хлопцы, „мессера“ шныряют на каждом шагу». Летчик лишь усмехнулся: «Плевал я на них». «Все ясно, — подумалось мне, — с ними ты еще не встречался».

Высокий, самоуверенный, летчик широко зашагал к своему самолету, запустил моторы, порулил. Он только взлетел, а пара Ме-109 уже у него в хвосте, уже заходит в атаку. Прогремела короткая очередь, самолет вспыхнул и тут же упал.

Да, немцы гуляли тогда по нашим тылам, где хотели и как хотели. Долго гуляли. Даже месяц назад. А теперь вот уже не то: осторожничают, атакуют с оглядкой, уходят, как только заметят опасность. Но это не значит, что за ними не надо смотреть, не надо больше остерегаться. Обязательно надо. Удар из-за угла опасен так же, как и прямой удар. Опасность на каждом шагу подстерегает того, кто плохо видит вокруг, кто не умеет читать обстановку, разгадывать вражеский замысел.

Тактика требует постоянной учебы, серьезного к ней отношения. Осмотрительность — это для летчика самое главное. Первым увидел врага — выиграл время. Минута в запасе есть — есть возможность подумать, всесторонне оценить обстановку, принять правильное решение. А в этом — половина победы. Остается только одно — сильный, молниеносный удар.

На войне есть один непреложный закон: после взлета не крутись над своей площадкой, уходи от нее бреющим. Даже если ты ее прикрываешь, находись в стороне, предварительно набрав высоту, на значительном от нее удалении. Для чего это нужно? Во-первых — для маскировки аэродрома. Во-вторых — для безопасности. Если ты уходишь на бреющем, твой самолет сливается с местностью и с высоты его трудно заметить. Пользуясь этим, ты набираешь скорость, а скорость — это свобода маневра, это возможность вести наступательный бой. И наоборот, если ты после взлета, не успев запастись достаточной скоростью, сразу полез в высоту — ты небоеспособен, твой самолет — мишень. Все, что ты можешь, когда тебя атакуют — встать в оборонительный вираж.

Бомбардировщик, которого сбили над нашей площадкой, после взлета сразу пошел в высоту, чего абсолютно не требовалось: аэродром, на который он должен был сесть, находился в двадцати километрах от нашего. Летчик мог лететь туда бреющим.

Нередко этот непреложный закон забывают даже мои пилоты, а им, истребителям, скорость нужна как воздух, как жизнь, потому что они ведут в основном оборонительный бой. Если бомбардировщик может обороняться, даже не успев набрать нужной скорости — у него есть турельная огневая установка и стрелок, ведущий огонь назад, — то истребитель не может. Чтобы встретить врага огнем своих пушек и пулеметов, ему надо развернуть весь самолет.

— Сейчас будут бомбить, — говорит Воскресенский.

Бомбардировщики пикируют звеньями. Под уда— рами бомб, кажется, стонет земля. Представляю, как там несладко гитлеровцам. А звенья повторяют заход, и снова воют, падая, бомбы, вверх поднимаются клубы огня, дыма, земли.

Так мы помогаем нашей пехоте, расчищаем для нее дорогу вперед.

Группа Пе-2 отбомбилась, ушла. Сейчас пообедаем и будем готовиться к вечернему бою: поговорим, подумаем, разберем недостатки. Шеменков разводит костер. Вот уже печется картошка, подогревается чай. Лева открывает тушенку. Ох, и надоела она, эта тушенка! Третий год едим. А что поделаешь? В сорок первом году, когда отступали, у крестьян было и молоко, и яйца, и сало. Угостит, бывало, хозяйка шматочком грамм на сто пятьдесят, съешь — и сыт целый день. Тушенка, конечно, не то — слабовата, а у крестьян ничего нет — ни птицы, ни хлеба. Только картошка, да и той мало. На поле бурьян: при немцах ничего не сажали. Нечего было сажать — семена все поели, и незачем было сажать — все равно бы все отобрали.

Пообедали.

— Послушать бы радио, — говорит Воскресенский, — интересно, что на фронтах делается. — Да жаль — нельзя, надо все время быть наготове. Вызвать могут в любую минуту.

Лева имеет в виду нашу командную радиостанцию. Обычно мы так и слушаем последние известия, но для этого включаем запасной приемник. Здесь же запасного нет, а имеющийся включен на фронтовую волну.

* * *

Близится вечер. Появляются Илы, одна группа, вторая, третья. На Люботин пошли. Сегодня, вполне вероятно, его заберут. А как заберут, Харьков, считай, окружен, отход на запад немцам отрезан.

На подходе группа Пе-2, идут бомбить фашистов, а группа Ме-109 уже атакует «ильюшиных». На помощь спешат наши Яки. Успеют или не успеют? Не успели. Опоздали буквально на две-три секунды, и уже задымил, пошел в разворот Ил. А вслед за ним вспыхнул и упал Ме-109.

Первая группа штурмовиков переходит в пике, вторая уже наготове. Вижу, как рвутся бомбы, «эрэсы», слышу рокот моторов, но все это там, вдали. Все-таки плохо с земли воевать — не видно. Сейчас бы туда, в высоту…

Проходит десять-пятнадцать минут, и опять тишина, опять поют жаворонки, но я уже знаю: с приближением солнца к зубчатым верхушкам деревьев с запада придут «мессершмитты». Проходит двадцать минут. Вот и они: черные точки на фоне багряного неба. Все идет по науке: так же, как за перистыми облаками приходит теплый погодный фронт, так же за группой Ме-109 придут немецкие бомбардировщики.

Что у меня в запасе? Только шестерка Яков. Они сейчас надо мной, радиосвязь с ними надежная. Я направляю их на истребителей, а против бомбардировщиков вызову из группы «Меч» восьмерку. Этого будет достаточно.

— Вызывайте восьмерку Зотова.

— Есть, — говорит Воскресенский.

К нам приближаются Яки. Чьи? Пока не известно. Их, вероятно, прислал комдив, а может, Подгорный. Но дело не в том, кто прислал, важно, что это подмога и пришла она в нужный момент. Однако ведущий почему— то молчит, не вызывает меня на связь, не докладывает о прибытии. Группа проходит над нами с курсом на Сумы. Нет, это не наши, это друзья-соседи. Рядом с нашей, 5-й Воздушной армией идет 2-я, которой командует генерал Красовский. Все равно хорошо: чем больше в воздухе Яков, Илов, Пе-2, тем легче нашей пехоте и хуже, тяжелее фашистам.

— «Днепр»! Я «Тридцать первый», для связи.

Вот и Зотов пришел. Теперь мы живем. Голыми руками нас теперь не возьмете. Матвея буду держать в поле зрения, чтобы легче навести на противника, когда он появится, а группу соседней части подвину немного на запад с целью разведки. Командую:

— «Девяносто второй»! Пройдите немного вперед, посмотрите, нет ли бомбардировщиков.

Слышу в ответ: «Вас понял. Выполняю».

— «Тридцать первый»! Быть надо мною. Ходить параллельно линии фронта!

Очень удачный маневр — летать туда и обратно параллельно линии фронта. Удачен для того, чтобы вовремя обнаружить врага. Удачен для перехода в атаку — небольшой доворот, и встречай противника в лоб.

— Вас понял, — отвечает Матвей. — Выполняю. «Девяносто второй» прошел в сторону Харькова не больше минуты и уже увидел противника. Передает: «Большая группа бомбардировщиков в сопровождении истребителей». Как я предполагал, все так и сбывается: немцы крепко держатся плана-шаблона. Первая группа Яков вступает в бой с «мессерами». Связала их по рукам и ногам. «Юнкерсы» остались одни. На них бросается группа Матвея.

Атака. Сражены два самолета. Первый, перевернувшись, падает. Отчаянно взвыл мотор, будто чувствуя близкую гибель. На месте падения вспыхнул огонь, поднялся столб черного дыма. Второй развернулся, с дымом пошел к линии фронта, снижаясь все больше и больше. Любопытно, где он взорвется, на земле или в воздухе, но мне сейчас не до этого, меня беспокоит другое: восьмерке бойцов, даже если она и из группы «Меч», все равно очень трудно. Боюсь, что им не под силу заставить свернуть с линии курса такую армаду. Правда, первая группа сбросила бомбы, и, как мне видится с этого места, на свои же войска. И вторая бросает, но за ними следует третья, четвертая… я насчитал восемь девяток.

И вдруг… Нет, не может этого быть. На линию фронта я вызывал ведь только Матвея, остальных пока не тревожил. Чувилев, Иванов и все остальные летчики группы «Меч» сидят на земле, дожидаясь команды. Прислушиваюсь… Не верю своим ушам, и все-таки это голос Василия. Он кого-то вызывает на связь.

— Иванов, — говорит Воскресенский, — уверяю вас, Иванов.

Вот что значит слушать и слышать! На фронте это великое дело. Связываюсь с Ивановым, спрашиваю, куда и зачем летит. Оказывается, перелетает на новую точку — в Сокольники. По команде Подгорного полк меняет позицию. Значит, Мерефу взяли наши войска и в Харькове враг окружен. «Это же здорово, хлопцы, — говорю стоящим рядом пилотам. — Это победа!»

Я несказанно рад. И этой победе, и тому, что в такой напряженный момент воздушного боя услыхал Иванова. Кричу, нарушая правила связи:

— Иванов! Срочно ко мне! Срочно. На помощь группе Матвея!..

— Иду, — коротко отвечает Василий. Объясняю звену Иванова, где идет бой, на какой высоте, но сначала его вывожу на себя. Идут со снижением. Не идут, а несутся. Слышу рокот моторов. Командую:

— Вправо на девяносто! Смотрите вперед!

— Вижу! — передает Иванов. — Атакую! Обогнав восьмерку Матвея, звено бросается на пятую группу «юнкерсов». Сбит ведущий девятки, заметались ведомые, падают бомбы, а звено Иванова проходит вперед, атакует шестую.

Вовремя, исключительно кстати пришло звено Иванова. Они объединились теперь с восьмеркой Матвея и бьют врага сообща. Фашисты в замешательстве, в панике. Слышатся взрывы бомб, взрывы сбитых машин.

— Бой прекратить, — донесся голос Матвея. Это команда пилотам из группы «Меч». А вот эта уже для меня: — «Днепр», я ухожу на новую точку, вам приказано ехать туда же.

Такие команды — не редкость. Были и раньше: в сорок первом, сорок втором. Но суть команд изменилась. Раньше новые «точки» приходилось искать на востоке, в глубине своей территории, теперь ищем на западе, на отвоеванной нами земле. Впрочем, эту искать не надо, она мне известна. Аэродром Сокольники расположен на окраине Харькова, около парка «Сокольники». Поэтому так и назван.

— Хлопцы! Сбор по тревоге! Большую часть пути надо проехать засветло.

Летчики, радист и шофер бросаются к радиостанции, опускают антенну, собирают чехлы, заводят мотор.

На место прибыли вечером.

— Жить здесь пока опасно, — говорит начальник штаба полка, — немцы обстреливают дорогу, снаряды залетают сюда.

— Верно, — соглашаюсь с Рубцовым, — здесь оставаться опасно. А более подходящее место есть?

— Есть, — отвечает командир технической части. — В поселке, в десяти километрах отсюда, есть уцелевшее здание. Там будет спокойно.

Едем в поселок. Верно, помещение, можно сказать, неплохое, но стоило только в него войти, как послышался свист и рядом, почти на пороге, разорвался снаряд. Нам повезло: снаряд побил только стекла. Но с артиллерией шутки плохи — прилетел один, прилетит и другой. Проходит минута, другая, и вот уже начинаются шутки, подначки, вот уже и здоровая мысль.

— Хлопцы, — говорит Торубалко, мешая русскую речь с украинской, — это же гарно, что стекла побиты, будем спать как на веранде.

— А что, Василь, пожалуй, и прав, — рассуждает Коля Завражин. — Уезжать отсюда не следует. Смотрите, снаряд долетел до порога, и все, дальше сил не хватило.

— Значит, он на взлете, — твердо говорит Василевский и глядит на меня.

И все глядят на меня, ждут, что я скажу, какое приму решение. Слово командира полка — последнее. Как скажу, так и будет. Понимаю: люди устали, и мотаться в поисках нового места им, конечно, не хочется. И найдешь ли его, это место? Где сейчас не опасно? Везде. Мы не в тылу, а на фронте. Может, и прав Завражин: долетел снаряд до порога, и все, выдохся. Принимаю решение.

— Никуда не поедем, друзья. Отдыхайте.

И верно, снаряд оказался последним.

* * *

Опять у линии фронта, опять с радиостанцией. Но теперь уже в районе Мерефы, в пятнадцати километрах от Харькова. Мерефа пока у немцев, а Харьков у них отняли. Несколько дней назад, 23 августа, столица нашей Родины Москва салютовала войскам двадцатью артиллерийскими залпами.

День стоит тихий и солнечный, и, не будь в воздухе чада, видимость была бы отличной. А сейчас ничего не видно. Странно, но факт — война влияет и на погоду, вернее, на один из ее компонентов — видимость. Чад, сквозь который с трудом пробивается солнце, — результат завершившейся битвы за Харьков. Чад от тысяч сгоревших машин. От тысяч горящих. Тяжелый, вонючий дым поднялся метров на тысячу и вот уже несколько Дней висит неподвижно. Безветрие…

А вокруг, куда ни глянешь, бурьян. В сорок первом году хлеба были сожжены и вытоптаны. С того времени пустует земля. Целых два года. Бурьян поднялся в рост человека, сильный, плотный, будто лесной массив. Никогда не видел такого.

Вот что сделал немец на нашей земле. Обезлюдил селения, обезлюдил поля. Но ничего, мы — трудолюбивый народ. Мы все возродим, заново построим все лучше и краше. Дай только срок, дай только выбить их с нашей земли. И мы их выбьем. Еще один хороший удар, и враг отойдет к Днепру. Зацепиться больше не за что: до Днепра ровное место.

* * *

Вечер. В казарме идет разговор о том же, о чем я думал сегодня у линии фронта. Торубалко жалеет, что на Яке мало горючего.

— Тебе что, не хватает для драки? — спрашивает его Воскресенский.

— Для драки хватает, — отвечает Васыль, — а чтобы слетать до Днепра — посмотреть, что там делают немцы, да попортить им переправы — мало.

— Хлопцы, — обращаюсь к пилотам, — изучайте район Полтавы и дальше на запад. Днепр не за горами.

Разговор оживился. Каждый хочет сказать что-то свое, каждый считает свое предложение лучшим и самым полезным, каждый считает, что он внесет что— то толковое, нужное в тактику боя… И действительно, слушая летчиков, я убеждаюсь в зрелости мысли, в знании дела и думаю, думаю… Но вот раскрывается дверь, на пороге посыльный.

— Товарищ командир, вас к телефону. Звонят из штаба дивизии.

Иду на командный пункт, получаю по телефону приказ: завтра в восемь ноль-ноль быть на Основе. Странно… Аэродром Основа расположен восточнее Харькова, можно сказать в тылу. Не на отдых ли нас отводят? Уточняю задачу:

— Лететь в составе полка?

— Нет, одному.

— Разрешите узнать, зачем вызывают.

— На совещание.

Главное ясно, остальное узнаю в Основе. Боюсь одного: как бы туда не посадили весь полк. Посадят, и все, ничего не поделаешь, кто— то ведь должен остаться для прикрытия города. Тем более что полк уже выполнял эту задачу: 25 августа прикрывал митинг трудящихся на площади Дзержинского.

* * *

Десять минут полета — и я на Основе, вернее, пока над ней. Смотрю с высоты. На бетонку только что сел Пе-2, от четвертого разворота снижается «лавочкин», несколько машин уже на стоянке.

Все вроде как и положено, только вот что необычно: давно не садился на бетонную полосу. Отвык, как говорится, от цивилизации. Полевые площадки, лужки, выгоны, пыльные летом, с непролазной грязью в весенне-осенний период стали привычны и вроде бы даже роднее, чем эти стационарные аэродромы с бетонным покрытием, с настоящими подъездными путями.

Таковы мои чувства и мысли в эту минуту. А спустя какое-то время я увижу картину «Суворов», увижу, как солдат-полководец, привыкший сидеть на коне и ходить по земле, изрытой железными ядрами, оказавшись в аристократическом зале дворца, заскользит по зеркальному полу, рискуя упасть, и я от души посмеюсь, вспомнив эту минуту.

А сейчас захожу на посадку. Как и на фронте, прежде чем выпустить шасси, быстро осматриваюсь: в зенит, по горизонту, вокруг. Нормально, противника нет. И вдруг солдат-финишер пускает в воздух ракету, начинает размахивать красным флажком… Все ясно, здесь не привыкли, когда самолет, заходя на посадку, планирует с убранными шасси почти до земли. Выпускаю. Сажусь.

Зарулив самолет на стоянку, иду, куда показал мне дежурный. Недалеко от рулевой дорожки стоит деревянный домик, рядом — землянки. Подхожу к группе людей. Смотрю на погоны: ниже майора нет, есть и генералы. Понятно: командиры полков, дивизий, корпусов нашей армии. По фамилии знаю всех, в лицо никого.

— Вот ты какой, Якименко! — радостно восклицает один, будто увидел старого друга. — Вот ты какой, начальство группы «Меч»!

Удивляюсь: откуда он знает меня? И сразу догадываюсь: по раскраске моей машины. Ничего не скажешь, приятно. Пожимая генералу руку, смеюсь:

— А я тебя тоже знаю. Полбин? Начальство группы бомбардировщиков?

— Еще бы не знать, — улыбается Полбин, — я бомбил, ты меня прикрывал. Сколько говорили по радио!

Интересно все-таки получается: не зная друг друга в лицо, встретились будто родные братья. А почему? Потому что делаем общее дело, не раз встречались в воздухе, обменивались приветствиями, не раз защищали друг друга в бою.

Обнимаемся, пожимаем друг другу руки.

— А меня узнаешь? — говорит подполковник.

— Еще бы! — отвечаю ему. — Матвиенко! Командир полка истребителей.

— А меня?

— Конечно. Коля Ольховский.

Спрашиваю:

— Кто и зачем нас вызвал?

— Генерал Горюнов, — отвечает Ольховский, — а зачем, узнаем несколько позже.

Горюнов… Генерал— полковник авиации. Мы встречались с ним еще до войны, в 1940 году. Предстояло перегнать группу самолетов И-16 из-под Бобруйска во Ржев. «Задачу на перелет поставит генерал Горюнов, начальник военно-воздушных сил Калининского военного округа», — сказали мне в штабе. Я вошел к нему в кабинет, доложил о прибытии, представился:

— Лейтенант Якименко, заместитель командира полка.

Невысокого роста, плотный, он посмотрел на меня и сказал:

— Странно… Герой, заместитель командира полка, и вдруг — лейтенант. Всего-навсего…

— Сам удивляюсь, — вырвалось у меня. Генерал на минуту задумался и вдруг попросил:

«Расскажите. Если можно, поподробнее».

…Год 1935-й. Я выпускник Луганской школы пилотов имени Пролетариата Донбасса, старшина-пилот. Начальник штаба читает приказ. Фамилия, имя, отчество, новое место службы. Ржев… Орша… Смоленск… Куда же меня? По списку я самый последний. Севастополь, Одесса… И вдруг: «Якименко Антон Дмитриевич. 64-я легкобомбардировочная бригада. Забайкалье…» Родился и жил на юге, севернее Донецка не поднимался — и вдруг Забайкалье. Выхожу из вагона. Мороз, нечем дышать. Тишина. Вокруг — неподвижная, будто застывшая дымка. Слышу сухой, необычный звук, доносящийся сверху — надо мной пролетает Р-5. Куда ни глянь — ни души. Непроизвольное желание: чуть не нырнул в вагон. Но поздно, поезд уже пошел. Если бы мой вагон был не последним, я бы, наверно, сел на ходу.

Ищу глазами вокзал, а вижу домишко. До него не больше полусотни метров. Бросаюсь туда. Пробежав десять-пятнадцать шагов, чуть не упал: задохнулся. Чемодан уронил, и нет сил поднять. Захожу в помещение. В кассе старик, здоровый, бородатый.

— Замерз? Ну погрейся.

— Так у вас холоднее, чем там…

— Ну что ж, если холоднее, иди туда. Молчу.

— Ты прыгай, — советует дед, оглядев мои сапоги, шинель. — Дыши не глубоко, но почаще. Учись. Привыкай. Тебе, наверно, в бригаду? За вокзалом — машина. Бойцы за известкой ездят. Сходи…

Иду. У машины трое бойцов-авиаторов.

— В бригаду? А где чемодан?

— Там, не могу донести.

Боец добежал, принес. Решили: сначала отвезут меня в гарнизон, а потом вернутся за известью.

Так началась моя жизнь в Забайкалье, в 22-м Краснознаменном полку.

С летной подготовкой дело шло хорошо. Расту. Продвигаюсь по службе. А в воинском звании — нет. На петлицах, как прежде, «пила» — четыре треугольника. В полк прибывают молодые пилоты в звании лейтенантов, а я, их командир, — старшина. Неудобно, обидно. «Лучше уйду», — решаю я наконец, и — рапорт по службе: «Положенный срок отслужил, прошу уволить в запас».

— Служи, — сказал командир полка, — я давно представил тебя к «лейтенанту».

А я еще больше обиделся: представлен, а не дают. Почему? Снова пишу: «Прошу уволить в запас». Куцевалов свое: «Представлен на старшего лейтенанта…» Я — к нему на беседу. «Стыдно, — говорю, — людям в глаза смотреть. По штату мне, штурману эскадрильи, положено быть капитаном, а я старшина. Командиры звеньев, наверно, глядят на меня как на затычку: расти им не даю. Прошу вас, разжалуйте, назначьте на пилотскую должность…»

А Куцевалов опять свое: «Ты мне нужен как штурман, а не как рядовой. А насчет „затычки“ чтобы я больше не слышал: люди тебя уважают, ценят твой опыт»…

Так мы препирались до тридцать девятого года. Во время монгольских событий 22— й Краснознаменный истребительный авиаполк оказался у реки Халхин-Гол, и вопрос о моем уходе в запас отпал сам по себе.

В первые дни мы воевали неважно, понесли большие потери. В полк прилетел Смушкевич — комкор, начальник Военно-воздушных сил. Идет перед строем, останавливается, спрашивает, отвечает на вопросы. Дошел до меня. Оглядел мой старый потертый реглан, бросил взгляд на петлицы, спрашивает:

— Вы кто?

— Штурман эскадрильи.

— Летаете?

— Летаю.

— Почему же вы старшина?

Всколыхнулась во мне обида, слово сказать не могу, а он стоит, ждет. Наконец говорю:

— Об этом надо спросить у начальства, товарищ комкор.

Понял мое состояние, спрашивает:

— Командир эскадрильи, в чем дело?

— Не знаю, — отвечает капитан Чистяков. — Якименко летает отлично, к званию представлялся несколько раз…

Смушкевич нахмурился, сказал прибывшему с ним комдиву Денисову:

— Запишите: присвоить старшего лейтенанта.

И даже после такой беседы звания я не дождался. Старшине, то есть младшему командиру, каковым я в то время являлся, звание старшего лейтенанта мог присвоить только нарком обороны, и дело мое опять затерялось в высоких инстанциях. Короче — не повезло мне, и не везло еще долго.

А в полетах, в боях везло. Во время монгольских событий я совершил около сотни боевых вылетов, в том числе немало разведок для штаба авиагруппы, возглавляемой лично Смушкевичем, сбил семь японских самолетов. И ранен, как я уже говорил, был только в конце войны. 29 августа 1939 года наше правительство присвоило мне высокое звание Героя Советского Союза, правительство Монгольской Народной Республики наградило монгольским орденом Красного Знамени.

А с воинским званием снова вышел конфуз. В октябре 1939 года после лечения в госпитале, а потом в санатории я приехал в Москву за получением награды. Предварительно надо было зайти в отдел кадров Военно-воздушных сил, узнать о присвоении мне воинского звания. Надел новую гимнастерку, пришил петлицы, захожу. Меня встречают в штыки:

— Почему не надели знаки различия? — грозно говорит подполковник.

Опять всколыхнулась обида. Говорю:

— Четыре года хожу старшиной…

— Ну и что? — перебивает полковник.

— Не хочу гимнастерку портить. — Грубо, конечно, получилось, но уж очень обидно мне стало. Летал. Дрался. Был ранен. Получил большую награду, и вдруг такой разговор: грубый, пренебрежительный. «За тем, — говорю, — и пришел, чтобы узнать. Присвоили лейтенанта — надену, не присвоили — прошу демобилизовать…»

Бухнул, как говорится, и в ужас пришел. А вдруг даст полковник листочек бумаги, посадит меня за стол и скажет: «Пиши»… Что я тогда буду делать? Не так— то просто уйти, бросить любимое дело, если уже полетал, если проверил себя в боевой обстановке. И раньше уходить не хотел. Рапорта писал от обиды. Писал, потому что уверен был: не отпустят, нужен в армии, Военно-воздушным силам.

Но полковник не дал мне бумагу, не сказал мне: «Пиши». Стукнув кулаком по столу, крикнул:

— Молчать!

— А что мне молчать? — взъерепенился я. — Терять нечего.

Выручил нас подполковник…

— Ваши документы, — сказал он и протянул руку. Листок бумаги изображал тогда удостоверение личности. Раскрываю бумажник, даю. Читает. Вижу, озадачен, сдвинулись брови, что-то пытается вспомнить.

— Постой… Постой…

Достает из стола газету, смотрит.

— Так вы же Герой, Якименко! Поздравляю.

Подполковник, как говорится, нашелся сразу, а полковнику было трудно, надо делать слишком крутой поворот: независимо от воинского звания Героя надлежало приветствовать. Смущен до крайности. Но я не обидчив, помог разрядить обстановку, и дело пошло на лад. Подполковник куда-то ушел. Вернувшись через десять-пятнадцать минут, сказал:

— Знаете, просмотрел все документы… На вас представления не было.

Помолчали. Решение принял полковник.

— Сделаем так. Съездите в Кремль, закажите пропуск для получения Героя и возвращайтесь сюда. Разберемся.

Но разобраться было не так-то просто. Подумав, полковник опять принимает решение, перейдя при этом на дружеский тон:

— Ладно. Получишь Героя, приедешь сюда, сообразим что-нибудь вместе. А сейчас надевай «старшину».

— Нет, — говорю. — Пойду в Кремль без знаков различия.

Задумались. Конфуз получается. А виноваты они. Уверен: под сукном держали мои документы, а теперь не знают, как выйти из положения.

— Подожди!.. — оживился вдруг подполковник. — Я не там искал!

Возвратившись через какое-то время, приносит приказ. От порога кричит:

— Лейтенант! Поздравляю!..

Гляжу на приказ, а самого сомнения берут. «Допечатали, — думаю, — пользуясь тем, что в приказе осталась свободная строчка, и тем, что „Я“ — последняя буква в алфавите». Думаю так, вслух говорю другое: благодарю их и прошу выписать мне новое удостоверение, чтобы все, как говорится, привести в соответствие.

— Хорошо, сделаем, — говорит подполковник, — кто ты по должности, где служишь?

Отвечаю. Подполковник доволен… «Отлично, — говорит, — штурман эскадрильи — лейтенантская должность, можешь даже расти до капитана».

Опять обижают. Знаю, как выросли те, кто отличился в боях. Лейтенанты стали майорами, командирами эскадрилий; капитаны — полковниками, командуют полками, бригадами. Может, я бы и не согласился на высокую должность, но предложить, хотя бы ради приличия, можно.

Подумал я и прошу только одного: поменять место службы, перевести меня в среднюю полосу.

— Хорошо, — согласился полковник, — из Кремля вернешься, зайдешь. А мы за это время подумаем.

Подумали и предложили ехать в Баку. Я согласился. Получив предписание, выхожу в коридор и — нос к носу с полковником Кравченко, бывшим моим командиром в Монголии.

— О! Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Григорий Пантелеевич. Обнял, тиснул меня. — Рад видеть. Что за бумага?

Таким же он был и там, на земле и в небе Монголии: боевым, энергичным, прямым. Не спрашивая, берет у меня из рук предписание, читает… Возмущается:

— Они что, с ума посходили?…

Хватает меня за руку, не переставая отпускать нелестные реплики в адрес кадровиков, тянет в кабинет Смушкевича.

— Вот, товарищ комкор, назначили!..

Во время монгольских событий мы с комкором встречались не раз, он меня знал и как бойца, и как воздушного разведчика, а когда меня ранили, с командиром полка навестил в полевом лазарете. Узнав, что ранение довольно серьезное, приказал отправить меня в Читу, в госпиталь. Безусловно, звание Героя Советского Союза я получил не без его участия.

— Садись, дорогой, рассказывай, — тепло говорит комкор.

Внимательно выслушав, как я лечился, как отдыхал в санатории, куда назначен, берет у меня пред— писание к новому месту службы и пишет на нем: «Назначить командиром полка в радиусе не далее 250 км от Москвы». Я читаю это через плечо комкора и, не дав ему скрепить свою резолюцию подписью, говорю:

— Велика для меня эта должность, товарищ комкор. Не потому что не справлюсь, а просто неудобно прыгать через столько голов. Лейтенант, и вдруг командир полка, а вчера еще был старшиной…

Подняв от стола курчавую черную голову, Смушкевич глядит мне прямо в глаза, изучающе, долго. Наконец говорит:

— Молодец. Я так о тебе и подумал. Рад, что не ошибся.

Переделав точку после слова «Москвы» в запятую, добавил: «в крайнем случае, не ниже зам. командира полка». И расписался.

— Все, иди. Желаю успеха.

…Об этом я и поведал тогда Горюнову, правда, не так подробно, в общих чертах. Генерал улыбнулся, спросил: «А как же кадровики? Как они вышли из положения?» «Вышли, — говорю, — хотели в отпуск послать, но я отказался, так они меня послали в Забайкалье, за моими вещами. Пока ездил, нашли и должность, и место: во Ржеве…»

— Товарищи! — объявляет дежурный. — Прошу заходить в помещение. Командующий ждет.

Заходим. Садимся. Генерал Горюнов ставит нам боевую задачу:

— Немецко-фашистские войска отходят. Отступая, они готовят оборону на Днепре. Надо воспрепятствовать им уйти на правый берег. Для этого нам предстоит разбить Кременчугский мост. Это часть общей задачи, но выполнить ее нелегко. Мост охраняют зенитки и сильные наряды истребителей. До цели и обратно бомбардировщиков будут сопровождать истребители Ла— 5, у них в сравнении с Яком большой запас горючего. На обратном пути, при подходе к линии фронта, когда горючее у «лавочкиных» будет уже на исходе, бомбардировщиков встретят Яки из группы «Меч».

Все ясно, понятно, такие задачи нам выполнять не впервой. Мы получали их от командира и даже начальника штаба дивизии. А то, что эту поставил лично командующий, говорит не столько о сложности именно этой задачи, сколько о сложности всех предстоящих задач в связи с отступлением немцев к Днепру, превращением его в очередной рубеж обороны и дальнейшим наступлением наших войск.

Так я понимаю события.

Я не ошибся. «Готовьтесь, — сказал генерал Подгорный. — Ваши пилоты устали и лучшей подготовкой к тяжелым боям будет хороший отдых. Даю вам неделю».

Ну что ж, отдых так отдых, согласны. В трех-четырех километрах от аэродрома, в парке «Сокольники», с помощью армейских врачей открылся профилакторий — своеобразный дом отдыха. Мы поместили в него восьмерку из группы «Меч» во главе с Чувилевым. А сами с Матвеем остались в полку: надо было организовывать отдых для всех остальных.

Идем по летному полю, осматриваем его: я, Матвей, парторг Саша Рубочкин и замполит Михаил Вергун. До этого как-то не было времени. И это естественно: приземлившись на новой точке, летчики прежде всего смотрят на летное поле — нет ли осколков и других предметов, о которые можно порезать покрышки, хороши ли подходы к посадочной; техникам важно другое: хороши ли стоянки, есть ли подсобные помещения для инструмента, технического инвентаря, запасных частей к моторам.

Идем. Как-то не верится, что мы отдыхаем, что у нас свободное время и мы просто так идем по посадочной, покрытой зеленой травкой. Конечно, это не аэродром, это площадка. Ширина полосы сто пятьдесят, длина — восемьсот.

Свернув с полосы, идем не спеша на стоянку. Техники наши блаженствуют — не на каждой площадке встретишь такую благоустроенность. Здесь и домики, и землянки. Немцы делали это руками советских людей, стационарно, добротно, а уходили поспешно, не успели ни сжечь, ни разрушить. Зато в конце полосы и несколько сбоку, где стояли кирпичные здания и жилые дома, руку свою приложили.

— Что наделали гады! — зло говорит Рубочкин. Иначе он гитлеровцев не называет. — Что наделали!..

Дома превращены в руины. Очевидно, это после бомбежки. Камни разметало метров на двести. Скрутило железные балки. Местами они торчат из камней, будто руки, — причудливо, дико, страшно. Среди балок, камней, груды бетона, стабилизатор авиабомбы. «Двести пятьдесят килограммов, — мрачно говорит Зотов. — Специально дома уничтожали».

Угол одного из домов уцелел, но нам видна только его наружная часть.

— Зайдем с той стороны, посмотрим, — предлагает Рубочкин.

Идем, обходя кучи щебня, воронки, нагромождения битого камня.

— Вот это нам повезло! — оживляется Саша. — Пианино! Даже не верится!

Действительно, трудно поверить. Из всех этажей разбитого дома уцелел только второй, и только в одной, угловой, квартире. И на этой чудом уцелевшей площадке стоит пианино. Целое, не разбитое пианино.

— Мы поставим его в капонир посредине стоянки, — говорит Рубочкин, — и люди будут играть, петь, веселиться.

— А если не найдется играющий? — сомневается Зотов. — Сам, что ли, будешь?

— Не может этого быть! — убежденно говорит Саша. — Найдется. У вас же полк!

* * *

Верно, музыканты нашлись, и вот уже третий день, с утра и до вечера, над самолетной стоянкой вместо рева моторов, едва пробиваясь сквозь мощный гул голосов, слышится музыка. Играют чуть ли не все, на слух, постольку-поскольку, но люди поют, танцуют или просто дурачатся, толкаясь среди танцующих. Люди опьянены происходящим: и нашей победой, и тем, как оценен наш труд, — мы отдыхаем! — и тем, какую надежду возлагает на группу «Меч» руководство авиакорпуса в предстоящих воздушных боях.

А как там Чувилев? Как отдыхает Павел Максимович и его подчиненные летчики: Василевский, Иванов, Табаков, Маковский, Чирьев, Кальченко? Хорошо людям там. Покой, тишина. Гуляй, спи, отдыхай, наслаждайся природой. Вставай когда хочешь. Ложись, когда пожелаешь… Опухли, наверно, от сна.

— Матвей, — говорю своему заместителю, — ты оставайся здесь, а я съезжу в профилакторий. Навестить надо хлопцев.

— Боюсь, что встреча будет односторонней, — смеется Зотов. — Уверен, спят как сурки. Посмотрите на них и вернетесь.

Еду. Дорога — всю жизнь по такой бы ездил. Так здесь хорошо! Деревья, лесные цветы, над кустами порхают птицы. Будто и не было здесь войны. Но я знаю: осенью, когда оголятся кустарник, деревья, когда пожухнет трава, на каждом шагу будут видны окопы, ходы сообщений, вороха стреляных гильз. Сейчас же все это закрыто густым и живучим кустарником, тенью от тополей и лип, высокой густой травой.

Еще до подхода машины к профилакторию слышу какой-то шум. «Выключай», — говорю я шоферу. Стою, оглушенный какофонией звуков, летящих из окон дома. По ступенькам спускается женщина, подходит ко мне, что— то пытается мне объяснить, но я не слышу ее. Она берет меня за руку, ведет по ступенькам в дом и дальше по коридору в столовую…

Подобного я не видел и едва ли когда увижу. Вооружившись предметами кухонной утвари — кастрюлями, ведрами, тазами и ложками, — пилоты из группы «Меч» устроили «джаз». Бьют не жалея сил. Орут, не заботясь о том, как это воспримут окружающие: официантка, повар, заведующая. И громче всех — Чувилев, организатор этого «джаза». Правда, до ведра он не унизился — лупит по клавишам невесть откуда попавшего в дом пианино. Увидев меня, затихли.

— С ума посходили? — говорю я пилотам. Молчат. Как старший, за всех отвечает комэск:

— Скука, — объясняет он поведение летчиков. — Нечего делать.

Разговорились. Действительно, людям, привыкшим к напряженной работе, к боям, отдых оказался в тягость. Первую ночь переспали, до обеда слонялись без дела. После обеда уснуть уже не могли — не устали. И началось…

— Душу вымотали, — жалуется заведующая. — Два дня хожу с больной головой. Заберите их, избавьте…

— А что, идея! — загорается капитан Чувилев. — Товарищ командир, заберите. Здесь же со скуки подохнешь. Ну что мы как в заключении? Вот тебе и отдых…

— Ну что ж, — говорю, — согласен. У нас, пожалуй, лучше, чем здесь. Хлопцы песни поют, танцуют…

Бой за плацдарм

Бурлит, кипит, седой Днепр. Сколько бомб и снарядов брошено и упало в него, сколько самолетов свалилось! И немецких, и наших. На той, на правой, его стороне небольшой — два на два километра — плацдарм Бородаевка. Там наши войска, вернее, горстка людей. Но оттуда начнется новое наступление, и немцы понимают значение этого отвоеванного у них кусочка земли и делают все, чтобы снова его захватить. А мы, группа «Меч» и пилоты соседних полков, защищаем его от нападения с воздуха.

Берег Днепра. Населенный пункт Орлик. От него почти ничего не осталось, кроме названия, и это название — позывной выносного командного пункта. Противник ведет огонь не только по Бородаевке, но и по нашему берегу. Снаряды летят через головы, иногда начинают сыпаться рядом, и тогда расчет командного пункта — я, шофер и радист — уходит в укрытие. Но не в этом моя задача — сидеть под землей, я должен смотреть за воздухом, искать самолеты противника, наводить на них истребителей.

На той стороне Днепра, прямо над Бородаевкой, патрулирует звено Иванова. Но зенитки молчат, очевидно, немцы экономят боезапас. А может, не экономят, просто не бьют понапрасну: истребителей, непрерывно меняющих курсы, высоты и скорости, поразить нелегко. Какой же смысл себя демаскировать?

Артиллерийский огонь иногда утихает, в тишине слышится шорох волны под обрывистым берегом. Ветер колышет кустарник, покрывающий песчаные бугры, и они, будто живые, шевелятся. И этот чудесный осенний день, теплый и солнечный, уносит меня в далекое детство, в дебри Азовского леса под Мариуполем, куда мы, деревенские хлопцы, устраивали походы за ягодами, лазали по деревьям или гоняли зайчишек, помогая охотникам. Намотаешься за день, устанешь, но доволен: интересно и рубль заработаешь.

Любопытный однажды был случай. Идем по лесу, кричим, палками по деревьям колотим, гоним зверюшек в засаду. Васька слева идет, Петька справа, я посредине. На моем пути куст, большой, весь какой-то закрученный. «Сквозь него продраться не просто, — думаю я. — Да и зачем продираться? Пальтишко на мне и так еле дышит: латка на латке. Лучше я обойду».

А что это там, под кустом? Чьи-то глаза. Напуганные, настороженные. Нагибаюсь, смотрю… Заяц! А чего ты сидишь? Замаскировался или случилось чего? Посмотрим. Трудно до тебя добраться, косой, но я все равно доберусь. Вот я тебя за уши… Уши теплые, нежные. Так что же случилось? А, понятно теперь. Зацепился. Попался задней лапкой в рогатку. Намертво. Гибель тебе, если бы я не глянул под куст. Спокойно. Не дергайся. Не царапайся. Пожалей мою одежонку.

— Васька! Петька! — кричу я товарищам. — Помогите! Тащите меня за ноги!

Вытащили. Обступили, треплют зайчишку за уши, гладят. Спрашивают:

— А что ты с ним будешь делать?

Действительно, что я с ним буду делать? Мне теперь уже жалко, если он попадет к охотникам. «Крестник», считай…

— Отнесу от этого места, — говорю я ребятам, — и отпущу.

— Как сказать, — сомневается Петька, — сейчас подойдут и отнимут. Может, пока спрячем его?

— Как это вдруг отнимут? — возмущается Васька. — Кто зайца поймал? Антон. Значит, Антон и хозяин ему. Что хочет с ним, то и делает.

— Пошли, ребята, — говорю я товарищам. — Наш заяц. И никто не имеет права его отнять.

Едем. Вот и просека. Сейчас мы ее пройдем и свернем на поляну. И вдруг:

— Эй, хлопец! Идитка сюда, давай зайца, это я по нему стрелял.

— Нет, дяденька, — отвечаю охотнику, — по нему не стрелял никто. Он за сук зацепился. Вот ребята свидетели.

— Я тебе дам «свидетели»! — Ругаясь, охотник идет ко мне. — Уши тебе надрать? Говорят тебе, мой.

Я возмущен и обижен. — Если ваш, — говорю, — так ловите. В мгновение ока заяц исчезает в кустах. Вслед гремят ружейные выстрелы. Куда там, его уже нет.

— На чужой каравай рот не разевай, — смеются охотники над своим незадачливым товарищем.

Да, зайчишек в наших лесах было видимо— невидимо. И ягод. И грибов… Где бы я ни был потом, куда бы ни бросала меня судьба военного летчика, прелесть родного края всегда тянула к себе…

Что это там, на горизонте? Никак самолеты? Точно. Направляются к нам. Беру микрофон, информирую летчиков. Иванов отвечает:

— Понял. Вижу.

Многовато фашистов. Даже число девяток намного превышает число наших машин. Надо наращивать силы. Связь выносного командного пункта с аэродромом — прямая, шифром передаю приказ:

— Дежурную группу ко мне!

Незадолго до этого приехавший к нам командир авиакорпуса спрашивает:

— Когда будут здесь?

— Через три-четыре минуты, — отвечаю.

— Опаздывают… — сожалеет генерал, — придут в самый разгар боя.

А что делать? Аэродром находится рядом, в шести-восьми километрах, — минута, и летчики здесь, но надо еще набрать высоту, обеспечить себя тактическим преимуществом, иначе успеха не жди. Есть и еще один выход из положения — патрулировать группами, в составе восьми-десяти самолетов. Но это слишком накладно: огромный расход горючего и моторесурса, а самое главное — снижается боеспособность полка в какой-то момент обстановки. Представьте, надо поднять максимальное число экипажей, а на заправке — сразу десять машин!..

«Атака!» — слышу команду и вижу: Иванов устремился на ведущую группу «юнкерсов».

Такова обстановка. И надо сказать, весьма напряженная. Но беспокоиться нет оснований, я знаю своих пилотов, они сделают все, чтобы сорвать прицельный удар по плацдарму. И кроме того, я надеюсь не только на них, я надеюсь на дружбу, взаимную выручку — традиционное, испытанное в боях «чувство локтя» товарища. Уверен, если кто-то из пилотов соседних полков узнал о подходе противника, услышал команду: «Атака!», они не пройдут стороной, поддержат.

И точно, правее командного пункта, над серединой Днепра, появляется группа машин, режет пространство под острым углом к курсу бомбардировщиков. Держитесь, фашисты! Нас уже не четыре, а десять. А это — сила. Я понимаю, прийти на помощь в бою — закон советского летчика, но чувство благодарности переполняет меня, и я кричу в микрофон:

— Спасибо, товарищи! Спасибо!

— Ладно, чего там… — отвечает молодой благожелательный бас.

Конечно, это сам командир. Ответил по ходу дела и сразу открыл огонь. Чувствую, там настоящий летчик, орел: в такую минуту так непринужденно может ответить не всякий.

Бой разгорается. Вижу, как падают сбитые. И в Днепр, вздымая фонтаны мутной воды, и на той стороне. Оттуда слышатся взрывы, глухие, тяжелые, будто стонет земля. Но бомбардировщиков много. Они все идут и идут, пытаясь прорваться к плацдарму. Отдельные уже начинают излюбленный маневр удара — входят в пике с разворота. Но Яки вьются вокруг точно осы, жалят огнем, и бомбы падают в Днепр.

В этот напряженный момент внезапно появляются «мессеры». Они вырываются из глубины боевого порядка бомбардировщиков. Передаю об этом в эфир, предупреждаю своих. Да где там! Разве в этом клубке ревущих, стреляющих, носящихся друг за другом машин легко услышать, понять, разобраться? Но дело не только в этом. Каждый охвачен азартом и злобой. Каждый видит только ненавистную цель — бомбардировщик, несущий смерть на плацдарм. И надо быть старым асом, иметь холодную голову, чтобы вот так, в мгновение ока переломить себя, добровольно бросить врага, который уже в прицеле, который — стоит только нажать на гашетку — вспыхнет, пойдет к земле. Но пилоты все молодые, отчаянные, горячие: тронь рукой — обожжешься… Вижу, кто-то из группы «Меч» настигает бомбардировщик, наносит смертельный удар и в ту же секунду сам попадает под пушки Ме-109. Оба, и «юнкерс» и Як, идут к земле. Бомбардировщик горит, истребитель полого планирует.

Слышу гул подходящих машин. Наши. Восьмерка из группы «Меч». Гляжу на часы: точно, пришли на четвертой минуте. Несутся в готовом для удара строю: пары одна за другой в остром, как пика, пеленге. С ходу идут в атаку. Все, теперь я спокоен. Бомбы не упадут на плацдарм.

Меня тревожит лишь тот, что попал под огонь фашиста. Он снижается там, за Днепром. Планирует под углом девяносто к реке, экономит каждый метр высоты, расстояния. Понимаю его: стремится дотянуть до воды, уйти от фашистов вплавь. Нет, не дотянет. Все. Пропал за бугром…

Кто же подбит? Куда приземлился? Вихрь догадок, предположений. А факт остается фактом: потерян еще один самолет. Летчик может еще вернуться, лишь бы добрался до берега или попал к своим, на плацдарм, а с самолетом все кончено. А у нас их и так небогато. Поизносились. Немало осталось на поле боя. Вчера вот один потеряли. Сегодня…

Вчера мы были еще в Солошино — на точке, отбитой у немцев, и собрались лететь сюда, в Васильевку, на полевую площадку поближе к плацдарму. Только сели в кабины, как сразу — команда:

— Восьмерку в воздух! На Бородаевку!

Взлетели. Набор высоты, расстановку сил произвели на маршруте. Чтобы успеть, не потерять дорогие секунды. Успели едва-едва. Противник был у плацдарма, и ведущая группа «юнкерсов» уже собиралась войти в пике. Мы атаковали ее, а за ней с ходу — вторую и третью девятки. Два или три самолета с дымом пошли к земле, остальные прямо в строю, до входа в пике начали сбрасывать груз. Им всегда есть чего опасаться: бомба, взорвавшись на борту от случайно попавшей пули, может разнести всю девятку.

Внезапно налетели Ме-109. Мы не успели сосредоточиться, набрать высоту. Кроме того, их было в два раза больше, чем нас, но мы приняли бой, крепко связали всю группу, и «юнкерсы» — пятая и шестая девятка — ушли без прикрытия. Их встретили наши соседи, истребители братских полков, и разметали. А мы продолжали драться. С первой минуты бой с «мессерами» принял очаговый характер: неподалеку друг от друга в горизонтальном и вертикальном маневре ожесточенно закрутились три-четыре клубка машин. В один из моментов схватки немцы и подловили нашего Кальченко. И что характерно — на вираже. Нет, фашист не зашел ему в хвост — это непросто, — он ударил с прямой, прошил самолет длинной заградительной очередью. Кальченко выпрыгнул. Ветром его снесло на восточный берег, к вечеру он был уже дома, а Як, загоревшись, упал прямо посредине Днепра.

…Да, вчера мне досталось. И от немцев, и от начальства. Дело в том, что после воздушного боя мы не сели в Васильевку, а вернулись обратно в Соло-шино, потому что оно оказалось ближе, а горючее было уже на исходе.

Не успел я выйти из самолета, а меня уже зовут к телефону. Слышу голос начальника штаба дивизии:

— До сих пор вы сидите на старой точке. Почему? Вопрос задан в такой форме, будто полковник Лобахин не знает, что мы вылетали в бой, что мы отразили налет на плацдарм. А ведь мы летали по его же приказу. Я был поражен и в первую минуту не нашелся, что и сказать ему. А он продолжал:

— Назовите точное время, когда вы сядете на новую точку.

Я разозлился вконец. «Побыть бы с тобой в воздушном бою, а потом посмотреть на твою пунктуальность, — подумал я. — К сожалению, ты не летчик, и никогда тебе не понять ни летчика, ни летного дела»: Но так только подумал… Ответить же надо иначе: по уставу, не забывая об этике.

— Надо, товарищ полковник, проверить машины. Бой все-таки был. Может, неисправные есть. Потом заправить горючим, воздухом…

Но он не дослушал меня, перебил и опять повторил свою фразу: «Назовите точное время…» Я понял его и молчал. А он повторял эту фразу монотонно, бесстрастно. Разговор закончился тем, что Лобахин сказал:

— Вы невоспитанный офицер!

Мне доводилось слышать, что он служил еще в старой армии и не прочь козырнуть своим лоском и выправкой. Я ответил ему:

— Вы очень воспитанный, но, к сожалению, не творчески мыслящий.

Этим дело не кончилось. Мы сидели уже в самолетах и ждали команду на вылет, когда Лобахин подъехал к командному пункту полка. Он мог бы подъехать к моему самолету, но он подъехал именно к командному пункту, а за мною послал солдата. Солдат бежал по стоянке, изображая руками крест — сигнал «моторы не запускать». Я даже подумал, что вылет отставлен.

Подойдя к начальнику штаба, я доложил о готовности к вылету. Но он, не дослушав меня, показал на свои часы и… задал тот же вопрос:

— Назовите точное время… Издевательство было явным. Во мне все клокотало, но я сдержался и ответил спокойно:

— Мы бы уже улетели.

Повернувшись, я пошел к самолету. Через три-четыре минуты мы взяли курс на Васильевку.

Вечером из штаба дивизии в полк передали приказ: за нетактичное поведение мне объявлен выговор. Было ужасно обидно: комдив подписал приказ, не разобравшись ни в чем. Даже по телефону мне не позвонил, а ведь мы совсем рядом: на одном аэродроме находимся. Представляю, что наговорил на меня Лобахин, как изобразил конфликт между нами…

«Так вот и бывает, — думаю я. — Беда в одиночку не ходит. Все одно к одному. Вчера потерял машину, вчера получил моральную травму, сегодня — опять».

Плохо, очень плохо с машинами… Говорят, что в сборочный цех одного из авиационных заводов попала немецкая бомба. Может, и правда…

* * *

Третий день сидим у плацдарма, защищаем его, деремся с фашистами. И с каждым днем все сложнее, все накаленнее обстановка. И в воздухе, и на земле. И с каждым днем сокращаются наши возможности. Вышестоящий штаб освободил нас от всякой побочной работы, поднимает только для боя. На худой конец и это выход из положения. Но немцы, очевидно, пронюхали, что мы сидим почти у Днепра, что едва успеваем набрать высоту, и стали ходить не на две тысячи метров, как раньше, а на четыре. Мы оказались в крайне трудных условиях: в бой вступаем, не успев набрать высоту, не успев обеспечить себя тактическим преимуществом.

Но это еще полбеды, мы привыкли драться в любой обстановке. Я всегда опасался другого: опоздать вообще… Прийти, когда немцы уже бомбят. Так и случилось.

До этого мы действовали в контакте с патрульной группой соседей. Они начинали бой, мы завершали его. Но в этот злополучный налет фашистов группа Ме-109 связала патруль по рукам и ногам, и когда подошло звено во главе с Воскресенским, ведущая группа бомбардировщиков была уже у плацдарма. Наши пилоты, стремясь сорвать прицельный удар, издали открыли огонь, это подействовало, фашисты начали сбрасывать бомбы прямо в горизонтальном полете, в строю, но три-четыре машины все же успели войти в пике, и несколько бомб упало в расположение наших войск…

Звено еще продолжало бой, а мне сообщили из штаба авиакорпуса:

— Командир вылетел к вам. Летчиков на разбор полета…

Сказать, что разбор был неприятным — ничего не сказать. Всем досталось — за проступок одного в армии отвечает весь коллектив. Но больше всего попало, конечно, ведущему группы. Капитан Воскресенский стоял перед строем совершенно убитый горем. Простой, добродушный богатырь-человечище, безотказный трудяга, он всегда был готов нести на своих плечах все невзгоды войны. И свои, и всего коллектива. И теперь весь коллектив переживал за него. И не только за него, Воскресенского Леву, — за звено, вылетающее в бой, за группу «Меч», за полк, наконец. И правильно: не выполнило боевую задачу звено — не выполнил ее весь коллектив. А он, капитан Воскресенский, лучший разведчик полка, прекрасный воздушный боец, смелый, находчивый, хоть и мало в чем был виноват, стоял, не смея поднять головы, согнувшись под тяжестью случившегося.

В этот день мы вернулись на отдых позднее обычного. Молча сошли с машины, молча сидели за ужином. Было зло и обидно.

Как правило, после столовой летчики сразу идут по домам, на отдых, но в этот вечер никто никуда не ушел, все собрались в саду. Выйдя на улицу, я услышал их разговор, тихий, взволнованный. Он был все о том же…

— Пойдемте туда, — предложил мне Рубочкин, секретарь партийной организации части.

Никогда не забуду я этот вечер. Луна в полный накал. Огромная яблоня. Матово-светлые на фоне темных листьев плоды. Крупные, с хороший кулак. И летчики, взволнованные, остро переживающие неудачу прошедшего дня, строящие планы на завтра. Говорят тихо, сдержанно, но в каждом бурно клокочут страсти. Особенно возбуждены молодые.

— Товарищи! — внезапно восклицает наш секретарь. — Несколько дней назад комсомольцы Черкашин и Демин подали заявления с просьбой принять их в партию. Есть предложение провести бюро…

Всегда он так, Саша Рубочкин, неожиданно, страстно и, главное, вовремя умеет направить порыв людей. Грамотный, любящий дело политработник, он всегда в коллективе, знает каждого, а в пилотах души не чает. И летчики любят Сашу, уважают за объективность, деловую принципиальность, теплую дружбу.

Все соглашаются с Рубочкиным — какая разница, где и когда заседать, если это нужно для дела. Не раз бюро проходило прямо на самолетной стоянке, между боевыми вылетами. Бывало и так, что летчик, принимаемый в партию, по тревоге прыгал в кабину своего самолета, взлетал, дрался с противником, и все его ждали, а когда он возвращался, Рубочкин, будто ничего не случилось, говорил: «Продолжим нашу работу, товарищи…» Фронтовая обстановка не только не снижала торжественность момента, наоборот, углубляла его. Так бывало и раньше. Вспоминаю 1939 год, Халхин-Гол. Меня принимали в партию тоже на самолетной стоянке, у крыла И-16. В авиации это стало почти традицией.

И вот бюро заседает. Все идет своим чередом, по порядку. Поручившихся Рубочкин называет на память. Черкашин и Демин рассказывают свои биографии, свой жизненный путь, который легко уместится на половине листка школьной тетрадки. Выступают члены бюро. Не ведется лишь протокол. «Завтра оформим, — сказал секретарь, — это не главное…»

Верно, главное — в людях. Что они скажут сегодня. И что они сделают завтра.

— Если завтра будет воздушный бой и «юнкерсы» не свернут, я пойду на таран, — сказал Черкашин.

— Я тоже пойду на таран, — сказал Демин, — чтобы о нашем полку не только не говорили, даже не думали плохо.

В эту ночь я долго не мог уснуть. Думал об Иванове, севшем на той стороне Днепра. Что с ним? Ранен, погиб, а может, оказался у немцев. Не очень-то легко приземлиться, если земля исковеркана взрывами бомб и снарядов, если на каждом шагу разбитые танки, орудия. При посадке можно с ними столкнуться, можно попасть в воронку, перевернуться, сгореть…

А больше всего размышлял о случившемся в этот день: о звене Воскресенского, о бомбах, упавших на Бородаевку, о разговоре с генералом Подгорным. Как и всегда, внешне он был спокоен, но чувствовалось: все в нем кипит. «Если завтра на плацдарм упадет хотя бы одна немецкая бомба, — предупредил меня генерал, — тот, кто пропустит фашистов, и тот, кто пропустил их сегодня, пойдут под суд трибунала».

Понимаю: Подгорный сказал сгоряча. Суд — не выход из положения, он не решает проблему. Надо что-то другое, нужны какие-то меры. Если бы Лева был виноват, допустил бы ошибку, тогда все просто. Подумай и сделай, как надо. А то ведь сколько ни думай, гарантии, что бомбы не упадут на плацдарм, нет. Вполне очевидно, надо увеличить число патрулей. Или за счет соседей, или за счет нашего полка. Больше ничего не придумаешь.

Таковы мои думы на завтра, утром я скажу о них командиру дивизии. А вдруг Тараненко меня не поймет? Или, больше того, не захочет понять? И в этом Лобахин ему поможет. Я уже убедился, что нужный, деловой рабочий контакт с командиром дивизии не имею не только я, но и другие мои коллеги.

На исходе рабочего дня, когда мы собрались здесь, на аэродроме, Василевский, комдив и начальник штаба пригласили к себе командиров полков. Это было в лесу, позади самолетной стоянки. На старом обугленном пне лежал огромный арбуз. Тараненко разрезал его.

— Угощайтесь…

Угощаемся. «На закуску взыскания», — думаю я, и арбуз застревает в горле. Молчу. Молчат и мои коллеги.

У всех, видно, кошки скребут на душе, всем насолил Лобахин. Нет настроения, нет радости встречи. А не так уж часто мы собираемся вместе. В основном встречаемся в воздухе.

— В чем дело, товарищи? — спрашивает Тараненко. — Почему нет настроения?

Молчим. Вижу, Лобахин забеспокоился. Ведь это не шутка — «выговор» командиру авиачасти. Не шутка, если командиры полков при встрече с командиром дивизии молча сидят на пнях, уставившись в землю. Понимаю Лобахина: разговора боится, объяснений. Командир у нас молодой и по опыту работы, и по возрасту — тридцать от силы, вот Лобахин его и опутал, представил нас в невыгодном свете. И теперь, как я понимаю, комдив решил разобраться. Не может же быть, чтобы все командиры полков были строптивыми, несерьезными, невоспитанными.

— Якименко, в чем дело?

Чуть было не сорвалось с языка, однако сдержался. Чувствую, неподходящий момент для объяснений. Базар получится. Я — на Лобахина. Он на меня. Нет, надо один на один. По-серьезному, по-партийному надо контакт налаживать.

— Самолетов мало, товарищ полковник. Еще неделя, и воевать будет не на чем, — отвечаю комдиву.

Правильно в общем-то говорю. Пожалуй, это одна из главных причин моей удрученности. Недоброе отношение начальника штаба не причина, чтобы я расслаблялся, вешал голову, падал духом. Так я думаю. Но Лобахин не понял меня, он, очевидно, думал, что разговор о нехватке машин — начало выяснения отношений и, вижу, решил помешать.

— Товарищи офицеры! Командир дивизии приглашает вас ко сну.

Вот это «воспитанность»! Разгонять людей от имени командира дивизии и в его же присутствии.

— Я никуда их не приглашаю! — пока спокойно, но, чувствуется, уже накаляясь, говорит комдив. — Я хочу с ними разговаривать.

Молчим. Тягостное молчание длится минуту, вторую, третью…

— Товарищи офицеры! Командир дивизии приглашает вас ко сну, — повторяет начальник штаба.

Полковник взбешен. Кричит:

— Если вы можете спать в такую минуту, идите…

Нет, не получился у нас разговор. Не налаженным остался контакт, натянутыми — отношения. А контакт между командиром и его подчиненными — великое дело. Всегда. А в военное время тем более. Надо друг друга знать, особенно слабые стороны (нет ведь людей идеальных), чтобы учесть их в напряженный момент обстановки, когда легко ошибиться.

Плохо, если командир полка не может прийти к командиру дивизии, не может открыть ему душу, как старшему другу, товарищу, найти у него поддержку, добрый совет. А ведь это нужно для дела, для службы. Я представляю, как было бы трудно Зотову, Чувилеву, инженеру полка Виноградову, парторгу Саше Рубочкину, замполиту Вергуну Михаилу, если бы я, командир авиачасти, не был для них хорошим товарищем, добрым советчиком, другом. И особенно в те минуты, когда человек переносит моральную травму, когда человеку нужна настоящая помощь.

Представляю, как трудно было бы летчикам, если бы их командиры Зотов и Чувилев видели в них только лишь подчиненных, но не видели боевых друзей.

Вот откуда она, пресловутая фраза: «Замкнулся, ушел в себя». И особенно это касается молодых, начинающих летчиков. Замкнулся… А почему, позвольте спросить. Потому что в тяжкий душевный момент не было рядом друга, чуткого командира, некому было излить душевную горечь.

А получается так. Растерялся летчик в бою, допустил небольшую ошибку, и вот результат: или пришел на избитой машине, или покинул ее с парашютом. Надо бы с ним разобраться, случай сделать предметным уроком, чтобы летчик все понял, все учел бы в дальнейшем. А вместо разбора боя, вместо анализа командир бросает одно только слово: «Слабак», а то и похуже. И летчик опять попадает в беду. И вот результат: или он сбит, или «замкнулся», перестав верить в себя, самолет, друзей.

Эх, Лобахин, Лобахин… Вижу теперь: немало ты сделал, чтобы поссорить командиров полков с командиром дивизии, чтобы они «замкнулись», чтобы «ушли в себя». Для чего тебе это нужно? Чтобы держать нас в «узде», как ты иногда выражаешься? От имени командира дивизии? Но командиры полков не хуже тебя понимают суть дисциплины, не меньше тебя чувствуют ответственность. Мы и бойцы, Лобахин, мы и организаторы боя. Комдиву это известно, и, хочешь ты или не хочешь, мы с командиром друг друга поймем.

* * *

И вот утро… Заработала фашистская артиллерия, послышались взрывы снарядов, вой мин. Потом загудело небо: пошли армады бомбардировщиков. Очевидно, в этот день фашисты решили ликвидировать наш плацдарм, сбросить храбрецов в мутные воды Днепра. Мы уже сделали несколько вылетов, каждый с воздушным боем, и в воздух снова ушла восьмерка из группы «Меч». Ее увел капитан Чувилев.

Сегодня на Орлике кто-то другой. Может, комдив, может, и сам Подгорный, а я у себя в полку периодически вылетаю в бой или нахожусь у радиостанции, слушаю. Эфир забит до отказа. И вдруг не в эфире, а здесь, у самого уха, до боли знакомый голос:

— Товарищ командир! Прибыл…

Гляжу — Иванов. Худой, грязный, оборванный. Вернулся пропавший! Обнимаю его, прижимаю к себе. Рад несказанно. А он еще больше рад — домой же вернулся, к своим, к боевым друзьям. Но вижу, чувствует себя виноватым. Понимаю, есть от чего: увлекся в бою, фашиста под хвост пустил. Смешно мне немножко и очень приятно: переживает ошибку даже в такую минуту. Настоящий боец, орел. Обнимаю его за плечо:

— Ладно, пока забудь. Разберемся потом, если придется к слову, а сейчас говори. Рассказывай…

И он говорит, говорит… Приземлился там, за Днепром. Около самолета сразу начали падать и рваться мины. Понял: немцы решили его добить. Только успел добежать до оврага, самолет загорелся. «Попали, гады», — чертыхнулся Василий и сразу увидел группу немецких солдат. Они бежали по дну оврага. Он укрылся в окопе, потом переполз в землянку. А мысль одна — пробиться к Днепру. Пригнувшись, выходит, пистолет наготове, перед ним немецкий солдат. В упор застрелил. Перескочив через труп, прыгнул в траншею. Смотрит: еще одна группа бежит. Затаился. Снова ползет к Днепру.

К исходу первого дня попал на нейтральную полосу. Но на ней появлялись то немцы, то наши. От немцев хоронился в воронках. К нашим прорваться не мог: огонь был настолько плотным, что невозможно высунуть голову.

Так он бегал и ползал два дня, укрываясь в окопах, траншеях, ходах сообщений. По нему стреляли не раз, он тоже стрелял и убил еще одного фашиста. К исходу второго дня увидел бегущих немецких солдат, за ними — наших. Выбежал им навстречу. Ему указали маршрут на командный пункт батальона…

— И вот я с вами, — говорит Иванов и, счастливый, смеется. Я тоже смеюсь. Как хорошо-то, думаю, мы снова все вместе. И вижу на горизонте машины. Наши. Чувилев. Возвращается с Бородаевки. Нет, не они, Чувилев ушел в составе восьмерки, а здесь только шесть. Очевидно, соседи. Они приближаются. Нет, не соседи, наши, но… двух не хватает. Сердце сжимает чувство беды. Что-то случилось… Заходят. Садятся. Рулят. Ко мне идет капитан Чувилев. На нем лица нет. Докладывает:

— Товарищ подполковник! Налет бомбардировщиков отражен. Черкашин и Демин погибли… Оба таранили.

…Встреча произошла на подходе к плацдарму. Наши атаковали, ударили в лоб. Фашисты заметались под шквалом огня, сбросили бомбы. Разметав строй первой девятки, пошли на вторую. Но, как это ни странно, фашисты не дрогнули. Может, в этой группе находился ведущий всего боевого порядка, может, с земли получили жесткий приказ, трудно сказать. Они приближались в плотном строю, тяжелой лавиной. Не свернули даже тогда, когда загорелся флагман. Если строй не разбит и бомбы не сброшены, надо ударить вторично. Но уже на попутном курсе, в хвост. А для этого, теряя дорогие секунды, надо встать на обратный курс, догнать уходящую группу. Другого выхода нет, а плацдарм уже рядом, и сзади одна за другой напирают очередные девятки. Острым умом бойца Чувилев мгновенно оценил ситуацию, подал команду:

— Приготовиться к развороту…

И вслед за командой ведущего — другая команда, на чистой высокой ноте:

— Идите вперед, товарищи!

Такого у нас еще не было. Получилось, что ведомый отменил приказ командира. И в такую минуту!..

Чувилев не сразу нашелся, что крикнуть, какую команду подать. Он оглянулся назад, на ведомых и… понял. Два красноносых Яка со снижением, разгоняя скорость, устремились на строй бомбовозов. Один на правую его оконечность, другой — на левую.

Два почти одновременных удара лоб в лоб. Два взрыва огня и металла. Две вспышки святой человеческой ненависти, высокого благородства. Два подвига…

Фашистов это ошеломило, деморализовало. Освобождаясь от бомб, они бросились в разные стороны. И те, что остались от этой девятки, и те, что шли сзади. Боевые порядки нарушились, перемешались… И совсем по-другому восприняли это наши пилоты. Как подвиг, приказ к мести, как сигнал, к действию…

Чувилев замолчал, глотая подступающий к горлу ком, хрипло добавил:

— Мы сбили несколько штук… Уточнить надо, спросить у летчиков.

— Не надо, — говорю Чувилеву, — потом, не сейчас.

Летчики приближаются к нам тихо и молча. Пять человек. Шестой, их командир, — рядом со мной. Двоих не хватает. Но будто воочию вижу обоих…

Худощавый, светловолосый Демин, подтянутый. Однажды над Курской дугой фашисты подбили его, ранили. Он был совсем молодым, неопытным, однако не растерялся. Спокойно пришел и сел, а самолет был почти «раздет» — с него сорвало капоты, местами даже обшивку. В госпиталь не поехал. Не летал только неделю, и всю неделю ходил за мной, просился в воздух. Не мог спокойно сидеть на земле, когда друзья дерутся с фашистами. После этого капитан Воскресенский взял его в свою пару, и Демин оказался хорошим ведомым, настоящим щитом своего командира. И дрался неплохо: на личном счету имел четыре сбитые фашистские машины.

Внешне Черкашин другой: смуглый, невысокий, красивый. Очень горячий, живой, исключительно честный. Дружбе предан до самозабвения. Он летал с Чувилевым, и Павел сделал его настоящим бойцом, смелым, уверенным. И по-братски его любил…

Летчики, шесть человек, молча глядят на меня. Ждут, что я скажу. В глазах боль, тоска.

— Ничего не поделаешь, хлопцы, — говорю я пилотам, — война без жертв не бывает. Черкашин и Демин погибли, выполнив долг перед Родиной. Но, всегда будут с нами. Не сегодня, так завтра поднимается наш плацдарм, войска пойдут в наступление, освобождая Правобережную Украину, и мы полетим вслед за ними, прикроем их с воздуха, поддержим могучий порыв. Вместе с нами, в нашем строю полетят и они, коммунисты Черкашин и Демин, отдавшие пламень своих сердец делу Победы…

Новогодний вечер

Прошла осень, наступила зима, и вот уже последний день декабря, последний день сорок третьего года, а мы живем Бородаевкой, ее огненными днями. Так уж, видимо, устроена человеческая психология — память об острых моментах свершенного держится в нас до поры, пока не столкнемся с чем-то еще более острым, более значительным или хотя бы аналогичным по остроте, по душевной и физической напряженности. Этим значительным после боев за плацдарм Бородаевка будет операция наших войск по освобождению Правобережной Украины, и в частности Корсунь-Шевченковская, в которой мы и примем участие. Мы — это группа «Меч» и весь наш полк.

Расширив плацдарм Бородаевка, наши войска устремились к Кривому Рогу. Была уже осень, но погода стояла теплая, ясная. Мы сели в район Пя-тихатки и, летая оттуда, прикрывали войска. Но осень есть осень: вскоре зарядили дожди, потянулась низкая облачность; туманы выползали из балок, низин, прижимали к земле всю авиацию.

Изменилась погода, изменилась и тактика: мы летали малыми группами, на малых высотах. Перелетев на новую точку, прикрывали войска, идущие к Кировограду, проводили разведку, добывая данные о противнике для наземного командования, сопровождали штурмовиков, прикрывали корректировщиков.

Короче, работа была рядовая, но очень интенсивная, не очень напряженная, но крайне рискованная. Летать на малых высотах, когда ты ограничен в маневре и скорости, это значит ставить себя под удар немецких зениток, пулеметов и даже автоматов. Летать, когда над фронтом висят циклоны с нудной холодной моросью, сокращающей видимость, с бродячими туманами и низкой облачностью, очень непросто, и мне, получая приказы «сверху» на немедленный вылет, приходилось все время доказывать, что взлететь невозможно, что летчик, если даже и взлетит, то потом все равно не сядет…

Было даже такое. В полк позвонил Лобахин с твердым намерением «выбить» полет на разведку, чтобы блеснуть перед генералом Подгорным свежими данными о противнике. Между прочим, генерал никогда не заставлял летать в такую погоду. Но поняв, что на такой риск я не пойду, он вызвал Матвея. Лобахин приказал:

— Взлетите, товарищ майор, соберете данные о противнике и, если сесть будет нельзя, покинете самолет и спуститесь на парашюте.

Услышав такой приказ, я схватился за голову: аэродром был закрыт туманом, видимости никакой, а Матвей не такой человек, чтобы бросить машину. Не убившись при взлете, оставшись живым в процессе полета, он пойдет на посадку даже тогда, когда невозможно. Что он ответит Лобахину? Неужели мне придется звонить комдиву или Подгорному и просить отменить приказ начальника штаба? Нет, не пришлось.

Медлительный, спокойный Матвей сразу охладил ретивого начальника.

— Непонятен смысл такого полета, — сказал Матвей. — Если я брошу машину, то, пока доберусь до части, обстановка изменится несколько раз.

— Почему же несколько раз? — недоуменно спросил Лобахин. — Если, выбросившись с парашютом, вы приземлитесь, предположим, в трех километрах от точки, то через сорок минут вы сможете сделать доклад о разведке.

— Через сорок часов, не раньше, — усмехнулся Матвей. — Посмотрите на линию фронта…

Действительно, наземная обстановка была крайне сложной с точки зрения применения авиации. Наши войска узким клином врезались в оборону противника на сто шестьдесят километров, захватили Кривой Рог. Место полка на площади этого клина. Противник впереди, слева и справа.

— Какова высота верхнего слоя облаков? — продолжал Матвей. — Пять— шесть километров. Оттуда и буду прыгать, а чтобы не попасть в расположение вражеских войск, мне надо идти на восток, примерно в район Полтавы, а это около двухсот километров. Вот и посчитайте, когда я прибуду в полк…

Этот разговор происходил еще в октябре. За это время в группе «Меч» произошли изменения, события. Всех летчиков группы наградили орденами, а Матвею Ивановичу Зотову присвоили звание Героя Советского Союза. В ноябре мы с ним распрощались — он убыл к новому месту службы, стал командиром полка. За счет эскадрильи «серых» пополнилась группа «Меч». Пришли молодые пилоты: Кузнецов, Субботин и Сорокин. Конечно, с теми, кого они заменили, их пока не сравнить, но хлопцы хорошие, смелые, все время просятся в бой. Не пускает погода.

Сорок третий год позади, встречаем сорок четвертый. У нас новогодний ужин, праздничный стол, нарядная елка. Сегодня получили подарки — посылки из тыла, из разных городов нашей страны. Получаем не первый раз, но это всегда волнует своей непосредственностью, теплотой и душевностью. Всегда бывает приятно и чуточку грустно. Теплые варежки или носки, кисет с табаком, «мерзавчик» с горилкой, пряники или ватрушки. Все это стоит денег, и деньги эти не лишние — сестры, матери, жены бойцов живут тяжело. Но люди не жалуются. Вместе с подарками мы получаем письма, бодрые, умные, вдохновляющие: письма, полные надежд на наши успехи, веры в нашу победу.

Встаю, смотрю на собравшихся. Мои подчиненные, мои боевые друзья, дорогие товарищи. Чувствую, как все во мне полнится горячей признательностью за их смелость и честность, доброту и отзывчивость, благородство и верную дружбу. Для каждого хочется сделать что-то хорошее, доброе, заметное. Я говорю:

— Дорогие друзья! Фронтовые товарищи! Год сорок третий был годом наших побед. Наши войска, захватив стратегическую инициативу, с боями прошли на запад более тысячи километров, освободили две трети нашей земли. В этой большой победе есть и ваша доля труда: летчиков, техников и механиков, комсомольцев и коммунистов, патриотов Отчизны.

Только в боях за освобождение украинских городов мы сбили сто пятнадцать самолетов противника. В напряженные дни боев над Курской дугой все летчики части сражались с необыкновенным мастерством и отвагой, а летчики группы «Меч», кроме всего остального, доказали неоспоримое право на свою высокую миссию…

В дальнем углу сидит Чувилев. Как и всегда, в окружении летчиков. Максимович немного тщеславен. Он любит быть среди подчиненных эдаким «батей», «главой семьи», я бы даже сказал, «атаманом». Боевой, энергичный, смелый, он, мне кажется, находит возможность даже во время атаки как бы глянуть на себя со стороны, на свои действия, оценить их.

Ему нравится быть всегда в окружении летчиков, как на земле, так и в воздухе, нравится, когда они восторгаются его мастерством, отвагой. Я бы даже сказал, что он привык к этому, что летчики ходят за ним по пятам, летчики не чают души в своем командире.

Чувилев глядит на меня. Упорно глядит, требовательно. Я понимаю его: хочет, чтобы я особо похвалил чувилевцев. Ну что ж, похвалю. Не характеры, в конечном-то счете, определяют воздушных бойцов, а их боевые дела. А они, прямо скажу, блестящи.

— Дорогие друзья, — говорю я собравшимся, — слава о подвигах эскадрильи Чувилева Павла Максимовича давно шагнула за пределы нашего корпуса. Только в боях за Харьков и Белгород — по сути дела за два месяца — эскадрилья сбила шестьдесят самолетов противника. Что же обеспечило эти успехи? Хорошая взаимная выручка в бою, слетанность пар, неустанная осмотрительность, активный маневр, противоположный тому, который предпринимает противник. И еще: творчество командира, его постоянные поиски нового в тактике, отвага и мужество летчиков — Василевского, Кальченко, Иванова, Хвостова, Чирьева…

На седьмом небе Павел Максимович. Ему аплодируют летчики, техники, механики, наши гости — представители авиационно-технического батальона, приглашенные на торжественный ужин. Кто-то его обнимает, кто-то жмет ему руку. Представляю, как хорошо сейчас Чувилеву и всем находящимся в этом зале. И мне хорошо и спокойно, тепло и уютно в этом кругу друзей. Так бы всегда! Но это только желание. Я уже чувствую, как меня начинают захватывать горькие, безрадостные мысли и тоска подступает к сердцу. Я продолжаю:

— Говорить об успехах приятно. Поднимать бокал, пить за успехи приятно. Они согревают наши сердца, они вдохновляют, наполняют нас торжеством и отвагой. Но мы не можем забыть и о тех, кто не дожил до этого дня, кто не встретит Победу, кто остался на поле битвы. Мы будем о них говорить. Сегодня, завтра, всегда. Товарищам, детям и внукам. Чистые, смелые люди, коммунисты и комсомольцы, они отдали жизнь во имя победы, во имя того, чтобы жили другие: и мы, и те, кто будут за нами.

Спазм сжимает горло. На минуту умолкнув, я глотаю горький шершавый ком и продолжаю:

— Очень хочется жить, дорогие товарищи, дышать воздухом Родины, любоваться природой, любить. Об этом кричит каждая клеточка нашего тела, каждый нерв нашего мозга. Все это верно. Но верно и то, что войны без жертв не бывает, войны без слез не обходятся, и каждый из нас обязан исполнить один из заветов отчизны: или убей врага, или умри сам. Третьего нет. На земле наших предков, на священной земле отчизны вместе с врагом не жить! Мы это знаем. Это знали и наши товарищи: Демин, Черкашин, Завражин. Они дрались с врагом убежденно, непоколебимо, решительно…

Я опять умолкаю. Я не могу говорить, вспоминая Завражина — последнюю нашу потерю в этом году.

Завражин был ведомым Матвея, моего заместителя. Но командир и его заместитель вместе летают редко. Если один в полете, то другой на земле. Так уже принято. И если Зотов сидел на земле, Завражин летал со мной. Я любил Николая не меньше, чем Зотов.

Мы взлетали в составе звена. На капэ находился Подгорный. Он передал:

— «Юнкерсы» идут к Бородаевке.

Мы встретили их за линией фронта: три девятки бомбардировщиков в сопровождении восьми истребителей. Атаковали их с ходу в лоб — другой возможности не было. Ударив одну за другой каждую группу, мы развернулись, вышли им в хвост. В этот момент я услышал Подгорного:

— Атаковали удачно, немцы бросают бомбы. Берегитесь истребителей.

Уберечься можно было только одним путем: развернуться навстречу. Мы так и сделали, вернее, пытались, но было немного поздно, и встретить врага огнем мы уже не смогли. Оторваться тоже было нельзя — немцы сидели у нас на хвосте. И двенадцать машин, обнявшись в один ревущий, стреляющий клубок, закрутились, поливая друг друга огнем, то поднимаясь вверх, то падая почти до земли, то расходясь в разные стороны, то вновь сбиваясь в кучу.

— Оттягивайтесь на свою территорию! — приказал командир авиакорпуса.

Мы дрались активно, упорно, и немцы, как ни старались, не могли разбить нашу группу. Но в самом конце воздушного боя, когда мы вышли в район населенного пункта Орлик, я обнаружил, что Коля от нас отстал и его атакует пара фашистов. Развернувшись, я понесся ему на помощь. Один из Ме-109 хотел было встретить меня огнем, но я его встретил раньше, и он отвалил.

Увидев меня, Завражин пытался пойти на сближение. Он положил машину в левый глубокий вираж с креном в мою сторону, и в этот момент на него налетел второй вражеский летчик. Я крикнул:

— Берегись, Николай. Слева фашист…

Но Коля или не слышал, или пытался выйти фашисту в лоб. Но тот был в более выгодном положении. Чтобы ему помешать, я первым открыл огонь, дал пулеметную очередь, но бесполезно — дистанция была не менее тысячи метров. Я опоздал на три-четыре секунды…

Очевидно, немец попал по кабине. Як с эмблемой «Меча» плавно крутнулся влево, сделал виток со снижением…

— Прыгай, Завражин! Прыгай! — кричал я Николаю, а он штопорил, штопорил… И так до самой земли.

Зотов встретил меня на стоянке. Он уже знал обо всем, но все же спросил: «Парашюта не видели? Может быть, выпрыгнул?..» Я ничего не ответил. Он отошел, сел на патронный ящик, уставился в землю. И так сидел дол го-дол го…

Если бы Зотов сейчас находился с нами, он обязательно вспомнил бы бой, в котором так отличился Завражин. В том неравном бою восьмерка Матвея схватилась с группой в составе сорока «юнкерсов», сопровождаемых звеном истребителей.

«Пока мы дрались с бомбардировщиками, — рассказывал Матвей после боя, бросая восхищенные взгляды на своего ведомого, — Завражин заварил кашу со звеном „мессеров“. Представляете, один против четверки! А что он нам передал по радио! „Работайте, — говорит, — спокойно. Головой отвечаю за ваши хвосты“. Надо же так сказать, — восхищался Матвей и бил по плечу своего молодого напарника. — Мы сбили четыре „юнкерса“ благодаря Николаю…»

Все верно, успех воздушного боя целиком обеспечил Завражин. Сам он сбил тогда двух истребителей, доведя свой счет до восьми. Об этом писала наша фронтовая газета, не забыв при этом сказать и о чувствах уже известного в нашей воздушной армии аса, сбившего пятнадцать фашистских машин, к своему молодому напарнику: «… и товарищ Зотов с гордостью и любовью рассказывает о Завражине, вспоминает о том, как приветствовали его успех танкисты, бросая вверх свои черные шлемы, махая руками вслед краснозвездным машинам»…

Я смотрю на собравшихся в зале и предлагаю почтить память Черкашина, Демина, Николая Зав— ражина. Все встают. В наступившем безмолвии говорю:

— Пока живут люди, память о погибших героях всегда будет мерилом человеческих деяний и поступков.

Выступает майор Черненко, мой заместитель. Мы встретились с ним давно, еще на Волховском фронте, вместе летали, вместе дрались с фашистами. Потом он ушел с повышением, служил в одном из полков нашей дивизии. А теперь он мой заместитель вместо Матвея, принявшего полк в нашем же корпусе.

Всегда мрачноватый, суровый, Черненко сегодня иной — сияющий, радостный: наши войска освободили Днепропетровск — родину Николая Никифоровича. Стройный, подтянутый, отбросив назад черные волосы, он говорит:

— Как хороша наша Родина, как хороша Украина, как сильна наша армия, освободившая Харьков, Запорожье, Мелитополь, Днепродзержинск, родной мне Днепропетровск и сотни других городов. Но что от них оставили немцы? Вспомните, дорогие друзья, Полтаву…

Я вспоминаю. С аэродрома Сокольники мы ушли под Полтаву. Город горел. Пожар был настолько сильный, что дым поднимался на несколько тысяч метров. Гарь, висевшая в воздухе, затрудняла полеты в этом районе. Ничего подобного я не видел.

В сорок первом году мне довелось увидеть горящим один из запорожских заводов, кажется, алюминиевый. Это было страшное зрелище. Но Полтава горела сильнее, страшнее.

Тронув усы чубуком курительной трубки, Черненко продолжил свое выступление:

— Я знаю, что натворили враги в Днепропетровске, и это всколыхнуло во мне еще большую ненависть. Я ее чувствую, будто болезнь. Она распирает мне грудь, не дает мне дышать… Она зовет меня в небо, в бой. Если я раньше сражался с фашистами зло, то теперь я злее во сто крат…

Верно, Черненко дерется зло и отважно. На его личном счету десять-двенадцать сбитых. Награжден двумя орденами Красного Знамени. Впервые вижу его таким: красивым, одухотворенным. Замечаю: майором любуются все, и больше всего «морячка» — миловидная девушка-воин из нашей технической части. Я не знаю ни имя ее, ни фамилию. Ее все называют морячкой, потому что она из Одессы, из рыбацкой семьи, и носит тельняшку. У нее красивые волосы, голубые глаза. «Как у Черненко», — думаю я и невольно вижу их вместе.

Что же плохого, если люди находят друг друга? Правда, Черненко женат, но вот уже больше двух лет как потерялась его семья — жена и ребенок. Ни слуху ни духу, несмотря на запросы, письма. Что такое два человека в пучине войны? Гибнут сотни и тысячи. Немцы бомбят не только войска и военную технику, но и школы, больницы, поезда с красным крестом, беженцев на дорогах…

Время идет. Выступают один за другим летчики, техники. Ужин подходит к концу, я поднимаю стакан:

— Товарищи!..

Все сразу затихли, все глядят на меня, ждут, что я скажу. Я понимаю, длинная речь сейчас ни к чему — люди устали, хвалить никого не надо — хвалили, вскрывать недостатки — не время, мы скажем о них на разборе полетов, на комсомольском и партийном собраниях. А сейчас надо поставить задачу. Общую, на дальнейшее.

И вдруг в тишину врезается тонкий, вибрирующий гул приглушенных моторов, удары зениток, близкие взрывы бомб. Показалось, раскололась сама земля. Я гляжу в окно. Зловещее пламя, полыхнув за околицей нашей деревни, осветило полнебосвода тревожным мятущимся светом и сразу угасло.

Быстро, без суеты, без шума люди вышли на улицу, стоят около дома, молчат. Вдали затихает гул моторов бомбардировщика.

— На пустырь уронил… Можно не беспокоиться, — говорит Чувилев, и все возвращаются в дом, занимают свои места и снова глядят на меня, ждут. Я говорю:

— Друзья! Выпьем за чистое небо над Родиной.

Все поднимаются…

Когда погода нелетная

Середина января. Хитровка. Это небольшая площадка северо-восточнее Кировограда. Одним концом она упирается в небольшую деревню, другим — в Черный лес. Так называют лесок, наполовину сожженный фашистами.

Почти не летаем. Снег валит непрерывно. Иногда он кончается, но его сменяют туманы. Так они и чередуются. Кажется, этому не будет конца.

Черно в небе, черно на душе. Погиб Николай Черненко. Это случилось на третий день после новогоднего вечера, после его выступления, в котором каждое слово — безграничная вера в близость Победы. Вместе с ведомым он прикрывал Ил-2, когда тот корректировал огонь артиллерии. Его сбила зенитка, а может, и пулеметы. Даже на Иле опасно висеть над линией фронта. На бронированном Иле! А на Яке тем более. Каждая пуля, каждый осколок может обернуться бедой. Я говорил комдиву: «Нельзя посылать в такую погоду. На высоте пятьдесят-семьдесят метров летчик почти беззащитен. Его собьет любой автоматчик». «Надо», — сказал командир. Понимаю, что надо, но возможности тоже имеют пределы.

Гибель Черненко — рана в сердце каждого, кто его знал. Я видел, как плакали люди, техники. А мне и сейчас тяжело. Тяжело и обидно: летчик погиб без боя. Снаряд разорвался, и все — нет человека, нет боевого товарища.

На следующий день погода внезапно улучшилась. И так же внезапно, с утра — боевая команда:

— Готовность номер один!

Комдив позвал меня к телефону, спросил:

— Кто поведет группу?

Я никому не хотел уступать этот полет. Чувствовал: мне необходима разрядка, необходима схватка с врагом. Хотелось бить, жечь, уничтожать. Это было душевной потребностью.

— Сам поведу, — сказал я полковнику как можно тверже, чувствуя по тону вопроса, что он хотел бы оставить меня на земле.

Взлетели в составе шестерки: я с Василевским, Коротков с Кузнецовым, Иванов с Сорокиным. К линии фронта пришли на высоте около тысячи метров.

Выше висела облачность. Бомбардировщиков было штук тридцать: пять групп по пять-семь самолетов. С разворота мы вышли на первую группу, ударили сбоку. Тот, которого я «окрестил», загорелся, начал скользить, сбивать пламя. Все закричали, перебивая друг друга: «Горит! Горит!» «Соскучились, — думаю, — хлопцы, давно не видели горящего немца, вот и радуются, торжествуют».

Первая группа фашистов беспорядочно сбросила бомбы, пошла в разворот от линии фронта. Мы повторили атаку. Я боялся, что немцы уйдут в облака, но они не ушли, просто рассыпались, и бой принял очаговый характер. Около каждой группы завертелось по паре Яков.

На преследовании я сбил еще один «юнкерс». Сначала уничтожил стрелка, потом перенес огонь на кабину пилота. Он маневрировал: снижаясь, бросал машину с крыла на крыло, пока не упал.

Немцы ушли на запад. Развернувшись, мы возвращались в район, где начали бой. Собрались. Погода начала ухудшаться, горючее подходило к концу, и мы вернулись домой.

В том бою, как сообщила пехота, мы сбили семь самолетов противника.

Через день или два на точку приехал Подгорный и предложил мне ехать на курсы командиров дивизий.

— На шесть месяцев, — не спеша говорил командир авиакорпуса. Он всегда говорит не спеша и негромко, обдумывая каждую фразу. Это его манера. Подумав, добавил: — На целых шесть месяцев, товарищ Якименко. Поучитесь, отдохнете. Воюете с первого дня и все время без отдыха. — Высокий, прямой, генерал смотрел на меня снизу вверх и, покачиваясь на широко расставленных ногах, говорил: — По окончании курсов вас могут назначить на должность комдива, минуя должность заместителя. Это, скажу вам, заманчиво…

Предложение было весьма неожиданным, и, пока генерал говорил, я думал. Я думал о том, что скажут мне мои летчики, мои боевые друзья, делившие вместе со мной и радость побед, и горечь утрат. Особенно те, с кем летал, воевал с сорок первого года — боевое ядро нашей группы: Чувилев, Иванов, Воскресенский… фронтовые товарищи, родные и близкие люди. Что скажут они, что скажет мне моя совесть?

Примерно так же, как думал, и ответил Подгорному. И добавил, что оставить людей в такое горячее время, накануне новых боев, — все равно что быть дезертиром.

— Другого ответа я и не ждал, — сказал командир, — но я обязан был предложить, потому что пришла разнарядка.

Больше недели прошло после того разговора, а все никак не могу успокоиться. Неужели я так устал, что даже Подгорный заметил? Да нет, не устал, просто немного расклеился. Жалко Черненко! А еще потому, что мало летаем. Нет погоды. А летчик, если он летает от случая к случаю, расслабляется, расхолаживается. Полет летчику нужен как воздух, он бодрит человека, мобилизует его, прибавляет энергии.

Развеяться надо, отвлечься. А как? Может, на охоту сходить? То же самое советовал Рубочкин. И врач. Только в разное время. Впрочем… Они, наверное, договорились между собой. Договорились и бьют в одну точку. Приятно, конечно, когда о тебе беспокоятся, оберегают тебя. И неприятно — значит, тоже заметили.

Звонит телефон: Рубцов просит прийти в штаб подписать документы. Иду. Две недели назад по дороге было невозможно пройти, все было разбито автомашинами, танками. Теперь все ровно, все засыпано снегом.

Подписал документы, сижу. Заходит командир авиационно-технического батальона, человек, который нас кормит, поит и одевает, снабжает бензином и боеприпасами, готовит для наших машин стоянки… Вошел, пожимает мне руку.

— Привет, командир!

— Здорово, Ленька.

Капитан Иванов чудесный парень — заботливый, умный, душевный. Мы подошли друг другу с первого взгляда, дружим с первого дня, как только здесь приземлились.

— Скучаешь?.. Переживаешь… — говорит Ленька. — Полетов нет, так и делать нечего?

— Будешь скучать, — отвечаю, — хороший комбат раздобыл бы ружьишко, организовал бы охоту. Но ведь это хороший…

— Есть ружьишко, — улыбается Ленька, — только патронов маловато: три штуки.

— Ничего, — говорю, — для хорошего охотника и этого хватит. Давай, если не пошутил.

— Сейчас привезут, — говорит командир батальона и берет телефонную трубку.

Проходит десять минут, и ружье у меня в руках.

— Походи, горе-охотник, подыши свежим воздухом, — благожелательно улыбается Ленька, — убей время и ноги.

Не спеша иду по летному полю. А куда торопиться, в теплом комбинезоне, унтах все равно далеко не уйдешь. Выйду к леску, поброжу по кустам, по полю. Какая охота, просто так погуляю. Вот у нас в деревне была охота. Без ружья зайчишек ловили. Делали в саду волчьи ямы и ловили. Однажды попалось сразу три зайца. Вот радости было! Прыгнул я в яму, а зверушки вокруг меня — не даются в руки, и все. Нагнулся, хотел схватить одного, а он увернулся и — прямо мне на спину. Прыжок со спины, и он на свободе. Не успели мы глазом моргнуть, а яма уже пустая. Вот смеялись!

Ружье было только у Гриши — моего приятеля и однофамильца. Двенадцатилетний парнишка стрелял не хуже родного батьки. Как там сейчас, в деревне? Цела ли она? Не сожгли ли ее фашисты? Деревенька Володарск не очень большая, но и не маленькая, около ста дворов. Через нее протекает речушка Кальчик и проходит дорога, идущая в Мариуполь. Посредине деревни — школа. Вместе со всей страной росла моя деревня, росла и школа. Сначала была начальной, потом семилетней, перед войной стала средней. В школе я вступил в пионеры, в школе стал комсомольцем…

Будь ты проклят, косой! Из-под ног вылетает огромный заяц, пулей несется к кустам. Стреляю. Где там попасть! — все получилось так неожиданно, что я не успел ни подготовиться, ни прицелиться. Короче, патронов осталось два, и мне надо быть наготове: зайцы по одному не водятся.

Стою, затаившись. Ветер доносит шум недалекого леса. Проходит минута, вторая. Нет, зайчишек не видно. Извлекаю из ружья стреляную гильзу, убираю ее в карман — может еще пригодиться, — вместо нее вставляю новый патрон. Потихоньку иду.

День склоняется к вечеру. Интересно, какая завтра будет погода? Жаль, не узнаешь — надо мной висят облака. А если бы небо очистилось, можно узнать. Есть примета: солнце уходит за чистый, безоблачный горизонт — погода будет хорошей. Об этой примете я узнал еще в авиашколе.

Между прочим, об авиашколе я даже не думал. Не мечтал, как другие, быть летчиком. Окончив семь классов, работал в колхозе, затем поступил в мариупольский техникум. Учился уже на третьем курсе, когда меня однажды пригласили в горком комсомола. Вместе с секретарем за столом сидел незнакомый военный. Обращаясь ко мне, спросил:

— Хотите стать летчиком?

Вопрос был неожиданным. В это время я был секретарем комсомольской организации факультета и считал, что меня пригласили по комсомольским делам. Подумав, ответил:

— Я хочу быть металлургом.

— Это не важно, — сказал секретарь, — ты комсомолец и должен быть там, где тебе скажут.

Я молча пожал плечами: раз так, то нечего, дескать, и спрашивать. Решайте. Посылайте. Кивнув на меня, военный спросил:

— Как он учится?

Я учился всегда отлично. И в школе, и здесь, в техникуме. Обычно, кто знает и любит родной язык, литературу, историю, тот, как правило, с трудом познает математику, физику, химию. Мне давалось легко и то, и другое.

— Неплохо, — сказал секретарь и уточнил: — Даже, можно сказать, хорошо.

Военный повернулся ко мне, строго глянул прямо в глаза и приказал:

— Сегодня в 18.00 быть в поликлинике, на медицинской комиссии.

Так я стал курсантом II школы пилотов имени Пролетариата Донбасса в Луганске. Это было в 1934 году.

В авиашколе мне тоже все давалось легко — и теория, и летная практика. После двадцати провозных полетов на самолете У-2 инструктор представил меня командиру звена на проверку.

— Все делаешь сам, — сказал мне Павел Глущенко, — меня в самолете нет.

Действительно, я все делал сам, и Глущенко ни разу не поправил меня. А после полета спросил:

— Ты раньше нигде не летал?

— Нет. Даже не думал.

— Ты знаешь, — сказал командир звена, — не верю, так все хорошо получается.

Черт бы тебя побрал, разбойник! Словно камень из пращи, заяц метнулся мимо меня, вздыбил снежную пыль и исчез раньше, чем громыхнуло ружье. От рощи вернулось лишь эхо. «Походи… Подыши… Убей ноги и время», — улыбался, вручая ружье, комбат. Теперь пощады не жди, засмеет Ленька, проходу не даст.

Иду потихоньку обратно, направляясь к деревне через кукурузное поле. Хороший, видно, был урожай: засохшие стволы кукурузы стояли на пути как роща. Иду. Скрипит под унтами снег, шумит над головой ветер, гонит свинцовую облачность…

Такая погода была и в тот день, когда мы впервые встретились с Варей. Это было десятого. Я хорошо запомнил тот день. Потому что была эта встреча. Потому что на следующий день мы потеряли Гапунова. Возвращаясь из штаба, я встретил старшего лейтенанта Киотова, начальника особого отдела полка.

— Товарищ командир, — обратился ко мне Киотов, — для удобства работы я хотел бы поселиться поближе к штабу полка.

— Поселись, разве тебе мешают.

— Мешают, — недовольно сказал Киотов. — В доме, в котором я хочу поселиться, живут три девчонки, медсестры из полевого госпиталя. Прошу их выселить. Гарнизон это наш, а госпиталь отношения к нам не имеет.

Понятно: нашла коса на камень. Вероятно, пытался выселить, да не вышло, решил обратиться за помощью.

— А сам что, не можешь? Власти у тебя мало?

— Выселить их…

— Ладно, — сказал я Киотову, — зайду, посмотрю.

Зашел по пути на обед. Хата незавидная, старая, ступеньки скрипучие, а внутри тепло и уютно. На ступеньках висят гимнастерки, на погонах — по звездочке. Младшие лейтенанты что-то стирают, старшина занималась чем-то другим — одета по форме, стоит у стола. Стоит, настороженно следит за мной: не этот ли, что будет их выселять? Говорю на украинском:

— Здравствуйте, дивчата!

Обрадовались, заулыбались: земляка встретили.

— Здравствуйте, девчатка, — отвечают.

— Как вы живете здесь?

— Не очень хорошо, — отвечают медсестры.

— Почему?

— Куда деваться, говорят, что нас выселять будут.

Не жалуется, не обижается. Что есть, то и говорит: люди мы, дескать, военные, понимаем, прикажут уйти — уйдем. Не прикажут — останемся.

— Кто это вам сказал?

— Старший лейтенант. Сказал, что командира приведет и он нас выгонит.

Голос у старшины певучий, мягкий, лицо чистое, доброе, глаза большие, зеленые и усталые. Неужели Киотов так и сказал: «Выгонит»?

— Старший лейтенант пошутил, — защитил я старшего лейтенанта.

В глазах старшины затеплилась доверчивость, благодарность. Уже небезразлично глядит на меня, на ушанку неопределенного цвета, на куртку из чертовой кожи. Чтобы беседа была задушевной, перехожу на «ты».

— Как тебя зовут?

— Варя.

Так мы познакомились. Разговорились. Трое су— ток они не выходили из госпиталя: было очень много раненых. А теперь, когда затихли бои, сестрички пришли отдохнуть. Да, тяжело им живется. Часто без сна и без отдыха. И не где— нибудь — в госпитале. Где стоны, кровь, смерть. Не день и не два — месяцы. Не всякий мужчина выдержит. Представляю, как война искалечит души этих девчонок.

Варя предложила мне чаю, но я отказался, пояснив, что сейчас времени нет, а вечером, если можно, приду их навестить. «Приходьтэ», — сказали девчата, а Варя спросила: «А как же нам быть? Собираться?»

— Никто вас не выселит, — успокоил я девушек, — в крайнем случае идите в штаб, спросите командира полка…

Вечером встретились снова. Вместе со мной пришел водитель. Когда я разделся, девушки мои застеснялись, особенно Варя: она — старшина, а я подполковник, Герой. Не ожидала. Ленька оказался не только хорошим водителем, но и компанейским товарищем. Он играл на гитаре, пел, и, надо сказать, неплохо. Сестрички остались довольны: на войне минута веселого отдыха — редкая радость.

Мы задержались недолго, часа полтора, синоптик обещал назавтра погоду. Действительно, утром погода улучшилась. В облаках появилось «окно», засияло зимнее солнце. Часов в десять утра над Хитровкой появилась группа наших бомбардировщиков. Они летели к линии фронта. Внезапно один откололся от строя и с ходу пошел на посадку. Очевидно, в машине возникла какая-то неисправность. Летчик действовал крайне неграмотно, панически. Допустив ошибку в расчете, он ушел на повторный заход. И опять допустил ошибку: не успев набрать высоты и скорости, пошел в разворот. Машина скользнула вниз, зацепилась за землю крылом. Невредимым остался только стрелок. Я спросил у него: «Летаете часто?» Он безнадежно махнул рукой: «Редко. Погода…»

В этот момент поступила команда:

— Поднять истребителей!

Взлетело звено: Гапунов, Шевченко, Коротков и Шакуров. За линией фронта встретили группу Ю-87 в сопровождении Ме-109. Все шло хорошо: после первой атаки головная девятка, не принимая бой, сбросила бомбы, пошла в разворот, за ней — вторая, третья. Казалось бы, что еще нужно: одного сбили, другого подбили, боевую задачу выполнили. На этом надо было закончить. Но они увлеклись, начали преследовать «юнкерсов». Даже не видели, как подошли «мессера»…

— Расскажите, как там все получилось, — спросил у Шевченко.

— Мы догнали пару немецких машин, — сказал летчик, вспоминая подробности боя, — Гапунов мне передал, чтобы я бил левого, а он берет на себя правого. Мы вместе пошли в атаку, и вдруг он загорелся…

Короче говоря, настоящий драки не было, а человека потеряли. Причина одна — редко летаем. Летчики утратили навыки, бдительность. Не разобравшись хорошо в обстановке, стремились лишь к одному: сбить, уничтожить, забыв о том, что это не главное.

Так я сказал на разборе полета. «Нам приходилось драться в более сложных условиях, — говорил я летчикам. — Вспомните Курск, Харьков, Днепр. Вспомните бой, в котором принял участие весь авиакорпус».

…Это было на Курской дуге. Генерал позвонил на рассвете:

— Товарищ Якименко, — сказал Подгорный, — назначаю вас командовать корпусом…

Я принял это как шутку.

— Мне, — говорю, — и полка хватает. Я человек не завистливый.

А он продолжал:

— В 13.00 поднимается вся авиация корпуса с задачей отразить налет крупных сил противника. Находясь в боевом порядке полка, будете командовать авиацией корпуса.

Это было новшество генерала Подгорного, но оно диктовалось необходимостью. Чтобы овладеть Курском, немецкий фельдмаршал Манштейн решил задавить наши войска лавиной огня и металла: ввел в сражение огромную массу танков — семь дивизий одновременно. Действия танковых соединений должна была поддерживать авиация.

На высотах две-четыре тысячи метров плыла кучевка. Она очень мешала, но мы обнаружили то, что искали: воздушный заслон противника — около двадцати «мессершмиттов». Я шел во главе двадцати четырех экипажей. Мы с ходу прорвали заслон, и небо нам открыло огромную группу бомбардировщиков — не менее сотни — в сопровождении истребителей. За ней вторую, третью группу…

Мы атаковали первую группу. Вслед за нами шли другие полки. Они атаковали вторую, третью, четвертую… На немецкие танковые соединения падали немецкие бомбы, немецкие самолеты.

Потом появились наши бомбардировщики. На немецкие танки посыпались советские бомбы, а мы встали заслоном на пути «мессеров», пытавшихся атаковать «Петляковых».

В том полете наши истребители отразили налет на наши войска, сбили около семидесяти самолетов противника, прикрыли свои бомбардировщики от атак истребителей. Характерно, что при этом не потеряли ни одного своего самолета.

— Вот что значит летать постоянно, — говорил я летчикам, — непрерывно вести бои. Только в полетах тренируется сила, сноровка, закаляется воля, характер. Отсюда вывод: в полетах между вынужденными перерывами надо быть особенно внимательным, осторожным, осмотрительным, здраво оценивать обстановку, принимать грамотные и обоснованные решения.

Мы разобрали этот полет подробнейшим образом, сделали выводы. Я видел, что летчики воспрянули духом, обозлились на себя и на немцев, что летчики рвутся в бой исправить ошибку — потерю Гапунова, доказать, что эта потеря — случайность, что ее могло и не быть. Но погода снова испортилась, вопрос, как говорится, остался открытым, душевное равновесие и мое, и летчиков осталось не восстановленным. На бумаге Гапунов «списан» как боевая потеря, но бумага вытерпит все, а совесть не терпит, совесть страдает…

Так я размышлял, неторопливо идя по кукурузному полю, забыв о неудачной охоте, о насмешках, которыми встретил меня командир батальона, обо всем, кроме того, что бередит душу, не дает ни сна, ни покоя.

И вдруг — коза, застыла, как изваяние, только стрижет ушами. Дикая. Стоит на моем пути. Я замер. Боюсь спугнуть. А может, коза не одна. Не шевелясь, начинаю осматриваться. Влево смотрю — никого. Вправо — еще одна. Тоже стоит и тоже стрижет ушами. Стрелять из ружья бесполезно, не достать. Беру пистолет, целюсь, стреляю. Коза, захромав, бросается вправо. Отбежав метров на сто, остановилась. Все ясно: ближе не подойдешь.

Отсюда до самолетной стоянки метров семьсот. Бегу прямо туда, беру у солдат карабин и — обратно, на поле. Козы на месте. Будто меня поджидают. Глупые. Стало как-то не по себе. Но решение принято, два выстрела следуют один за другим…

Пусть хоть раз поблаженствуют летчики, утешаю я сам себя, а то все тушенка да тушенка… На ужин приглашу и комбата. Учись, Ленька, у старших: два патрона и две козы. Третий патрон возьми, пригодится.

Беды и радости

Февраль. Погода немного улучшилась. Нет-нет да и выглянет солнце, покажется синее небо. Однако после недолгих «просветов» может так закрутить, что не видно ни земли, ни неба. Такая пора времени года. И все-таки мы летаем, деремся с врагом, помогаем пехоте. Погода диктует свои правила: авиация и наша, и вражеская действует только малыми группами.

К прежним нашим задачам добавилась еще одна — воздушная разведка. Сама по себе эта задача не новая, разведкой мы занимались и раньше, но от случая к случаю, — теперь постоянно. Для этого мы получили несколько новых машин Як-9»д». Это специальный многоцелевой самолет с большим, чем все остальные Яки, запасом горючего. В связи с этим он, безусловно, тяжел для боя с истребителями, но для сопровождения бомбардировщиков, прикрытия войск, воздушной разведки, лучше не надо.

Больше всех на разведку летают Василий Иванов и Лев Воскресенский. Летают в любую погоду столько, сколько требует обстановка, и всегда привозят самые свежие, самые ценные данные. На днях, еле взлетев с картофельного поля, Воскресенский ходил на просмотр дорог в районе Корсунь-Шевченковский. Заметив большое движение автомашин, он пронесся над ними бреющим и, чтобы не показать врагу, что он разведчик, действовал как штурмовик — обстрелял колонну из пушек. Потом, скрываясь в облачности, несколько раз возвращался, пока не уточнил силы противника. Колонна оказалась лишь частью общей, более крупной группировки отступающих войск. Кроме автомашин, в ней находилось около сорока танков и самоходных орудий. Противник отходил, боясь окружения. Воскресенский сообщил по радио место противника и навел на него наших бомбардировщиков.

Также не менее смело и умно действовал Иванов. На одной из железнодорожных станций он обнаружил несколько эшелонов, а по дорогам — много машин и повозок. Все это подверглось разгрому с воздуха.

Сегодня, вернувшись из штаба дивизии, Рубцов сообщил, что наши войска, встретив сильно укрепленную оборону противника в районе Корсунь-Шевченковский, начали окружать группировку…

— Ах, гады! — восклицает Саша Рубочкин, перебивая Рубцова. — Вот почему так поспешно они отступали в этот район: они собрали силы.

— Правильно, — согласно кивает Рубцов, — руководство предполагает, что в этом районе может возникнуть специальная операция по уничтожению Корсунь-Шевченковской группировки. И нам уже приказали быть наготове к перебазированию.

Ну что ж, мотаться с точки на точку нам не впервой, дело привычное, но погода готовит нам новый сюрприз — начинается оттепель. Это значит, что из строя выйдет больше половины аэродромов, а на те, с которых можно будет работать, сядут по три-четыре полка. Не говоря о том, что это усложнит работу частей, такое скопление техники крайне рискованно: даже один немецкий бомбардировщик может наделать столько беды, что потом и с духом не соберешься. Но, как говорится, сие от нас не зависит, будем действовать соответственно обстановке.

* * *

Мы в Екатериновке, невдалеке от Корсуня. Как и предполагалось, началась операция по уничтожению Корсунь-Шевченковской группировки противника. Сначала мы сели на площадку под Иван-Городом, но она оказалась картофельным полем, сразу размякла, вышла из строя, и нам пришлось с нее улететь.

Сколько было таких площадок на нашем пути! Большинство из них не имело даже названия, но каждая оставила след и в душе, и в памяти. На них мы встречали старых друзей, на них обретали новых, с них ходили в бой. О них вспоминаешь не просто так, а всегда в связи с каким-то событием. «Там я встретил Колю Ольховского»… «Там погиб Завражин»… А здесь, на площадке, размякшей под лучами весеннего солнца, мы снова встретились с Варей.

Это было так неожиданно!

Я лежал и скучал. Не потому, что плохая погода, наоборот, погода отличная: тихо, тепло, на небе ни облачка. А взлететь невозможно — самолеты завязли в грязи. Я лежал и смотрел в открытую дверь землянки. Мимо ходили люди, то летчик пройдет, то техник. И вдруг появились они — Варя с подругой. Вскочил я, спрашиваю:

— Как вы сюда попали? Каким ветром вас занесло?

— Счастливым, — улыбается Варя. — Увидели, что ваш полк прилетел, — он же заметный, — вот и пришли навестить.

И радостно мне, и грустно: обе по колено в грязи, обе устали. Спросил, далеко ли отсюда их госпиталь. «Нет, — ответила Варя, — в пяти километрах». Я посмотрел на часы, говорю:

— Вы прибыли точно к обеду. Пошли, потом отдохнете.

Наши войска дерутся в исключительно сложных условиях: дороги развезло до предела — ни пройти, ни проехать. Не только автомашины остановились, но даже и танки, даже вездеходы — повозки.

Летя на По— 2 в район Звенигородки для управления истребителями с выносного командного пункта, я наблюдал такую картину. На станцию недалеко от Корсуня прибыли по железной дороге эшелоны немецких танков. Прибыли на помощь своей пехоте. Пехота ушла, а танки стояли. Целый эшелон. Не могут сойти с платформы, те, что сошли, утонули по самую башню в грязи.

Наша артиллерия, пройдя вперед по морозцу, осталась без боеприпасов. И я наблюдал, как солдаты таскали их на себе, утопая в грязи по пояс. Им помогали местные жители — в основном подростки и женщины. Я сделал над ними вираж. Приветствуя, помахал им рукой, от души восхищаясь их героизмом, самоотверженностью.

Фашистское командование пытается помочь окруженным войскам. С помощью транспортной авиации начало снабжать их по воздуху, но наши соседи, 2-я воздушная армия, взяли в кольцо воздушной блокады весь район окружения. А мы, 5-я воздушная армия, помогаем нашим войскам. Истребители прикрывают их от налетов вражеской авиации, транспортники снабжают по воздуху питанием и боеприпасами, бомбардировщики действуют по вражеским аэродромам.

Сейчас я не знаю еще, но пройдет какое-то время, и станут известны итоги работы наших войск. За время Корсунь-Шевченковской операции наша авиация совершит 2800 боевых вылетов (вражеская вдвое меньше), в воздушных боях и на аэродромах уничтожит 457 вражеских самолетов. Все это потом, а сейчас идет фронтовая страда, тяжелая, напряженная, полная труда и опасности.

Из полета на разведку не вернулся лейтенант Иванов. Это случилось в один из первых мартовских дней и в тот час, когда стало известно о том, что ему, Василию Митрофановичу Иванову, присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Он только взлетел, как мне передали об этом из штаба дивизии. Я хотел сообщить Иванову по радио, поздравить его, но, подумав, решил, что лучше потом, после полета. Зачем лишать человека радости первых минут, когда друзья обнимают, поздравляют, желают дальнейших успехов и всего самого лучшего, когда полет на разведку с его рис— ком, опасностью уже позади и ничто не мешает проявлению чувств.

Облачность была очень низкой, пятьдесят— семьдесят метров. Летая над самой землей, Иванов и ведомый летчик Сорокин обнаружили единственный в этом районе вражеский аэродром, где садились немецкие транспортные самолеты Ю-52, снабжавшие окруженную группировку по воздуху. Затем, осмотрев район окружения, установив основные места концентрации вражеских войск, летчики взяли курс на свою территорию. В момент перелета линии фронта их обстреляли из крупнокалиберных пулеметов и поразили самолет Иванова. Сорокин видел, как летчик повел его на посадку, приземлился на поле. Вернувшись на свой аэродром, доложил результаты разведки, сказал, что Иванов, вероятно, скоро приедет.

* * *

Опять лечу на По— 2. Мне надо найти самолет Иванова, узнать, что случилось с пилотом. Вот уже трое суток, как он не пришел из разведки, двое суток ищем его, и ничего пока не известно. Мы были уверены, что он возвратится в первый же день, ждали с часу на час на попутной машине, думали, что если его что-то и задержит, так это распутица.

«Вот ведь не повезло человеку, — думаю я, — в такой день и такая неудача».

Опытный летчик, смелый воздушный боец — и вдруг сражен огнем пулемета с земли.

А Иванов действительно опытный летчик. Счет лично сбитых фашистских машин он открыл еще на Калининском фронте, в начале сорок второго года. Теперь этот счет достиг цифры шестнадцать. Кроме того, пять самолетов сбито в группе с товарищами. Одним из первых Иванов освоил полеты на малых высотах. А это непросто — летать у самой земли. И не просто летать, но и драться, сбивать самолеты противника. Иванов прекрасный разведчик — хитрый, зоркий, тактически грамотный. Трудно сказать, кто из них лучше, опытнее, — он или Лева Воскресенский. Скажу только одно: оба моя опора.

Под крылом самолета По-2 неторопливо плывут деревушки, небольшие голые рощицы, дороги. На них — техника. Разбитая, застрявшая в непролазной грязи, сброшенная в кюветы. Впереди, вон за той деревушкой, лежит широкое поле, на нем — самолет Иванова. Так объяснил мне Субботин.

Проходит три-четыре минуты. Вот деревушка и вот оно, поле. Делаю круг, второй. Нет, самолета не видно. Третий, четвертый… Собственно, что тут крутиться? Если машины нет, она не появится. Значит, Субботин ошибся, неправильно определил место посадки. А может, правильно, но машина сгорела. Попало в нее снарядом, и все. А вторым разметало остатки. Чему удивляться, если все поле в воронках.

Лучше всего, пожалуй, если я сяду возле деревни и спрошу у местных жителей. Возможно, что-нибудь и расскажут. Самолет не иголка, и не каждый день рядом с этой деревней садились подбитые летчики.

Делаю круг. Выбираю относительно ровное место, сажусь. Все хорошо: костыль на месте, шасси в порядке, винт не поломан. А то, что машину мотало по ямам, — не важно, не в счет.

Через минуту у машины появляются люди: прежде всего ребята, за ними и взрослые. Худые, голодные, в старой рваной одежде, а в глазах — радость: свои прилетели, с красными звездами. Поясняю суть дела.

— Идите в медпункт, — говорят, — он там.

Это здесь же, в деревне. Иду. Рядом — ребята. Расспрашивают, рассказывают, а мне не до них, меня беспокоит мысль: что с Ивановым. Теперь уже ясно, что ранен, но как — легко, тяжело, смертельно?

Прихожу на медпункт, меня встречает старший лейтенант, женщина-врач, говорит, что летчику сделала операцию и теперь он в соседнем доме.

Иванов лежал на соломе. Длинное, худое лицо его стало еще худее, приобрело землистый оттенок. В глазах боль и отчаяние. Кажется, он не сразу меня узнал. Узнав, улыбнулся грустно и вымученно. Я поздравил его со званием Героя, он опять улыбнулся и тихо сказал:

— Спасибо. А я, товарищ командир, отлетался. Лежу без ноги…

После посадки его подобрали наши солдаты. Ранение оказалось легким, и летчика, вместо того чтобы отправить в медпункт, принесли в деревенскую избу, в надежде, что медпункт прибудет сюда же с часу на час. Солдаты ушли, бой, было утихший, разгорелся вновь, и раненый остался без медицинской помощи. Так прошло трое суток, и когда медпункт прибыл в деревню, ногу спасти было уже невозможно.

— Товарищ командир, — устало просит меня Иванов, — не оставляйте меня, заберите с собой…

— А как же иначе? Возьму, — говорю я Василию, — отвезу тебя в госпиталь. Оттуда снова вернешься в полк, будешь работать, служить. Будешь вместе со всеми.

Иванов благодарно кивает, устало закрывает глаза.

* * *

Операция по разгрому Корсунь-Шевченковской группировки противника подходила к концу. Трое суток я пробыл на наблюдательном пункте генерала И.М. Манагарова, командующего 53-й армией, в районе Звенигородки, командовал истребителями, прикрывающими боевые порядки наших наземных войск. Теперь они уходят вперед, и нам, авиаторам, уже несподручно будет их прикрывать.

— Летите в полк, командир, — говорит генерал, — поднимайте его и за нами вдогонку.

Взлетаю. Разворот по курсу девяносто. С этим курсом я пройду до развилки дорог, затем довернусь на тридцать градусов влево, пройду еще четыре минуты, и я — на аэродроме Екатериновки. Всего тридцать минут.

Что такое тридцать минут полета на Яке? Это стремительный взлет: сумасшедший полет к линии фронта, когда все твое существо пронизано мыслью: «Не опоздать! Упредить удар бомбовозов по нашим войскам», это воздушный бой — схватка огня, металла, гнева, стремительный (потому что на исходе горючее и кончились боеприпасы) полет на свою территорию; посадка с ходу, с выпуском шасси у самой земли.

Вот что такое тридцать минут полета на Яке.

А на мирном тихоне По-2, когда только одна забота — смотреть за землей и за воздухом, тридцать минут кажутся чуть ли не годом, и шумный стрекот мотора всегда навевает думы…

Как-то там Иванов? Конечно, он теперь окружен заботой врачей и сестер, ему пишут товарищи, сообщают о жизни полка, о его боевых делах, но это лишь утешение. А мысли о будущем? Вполне вероятно, от них ни сна, ни покоя.

Действительно, что его ждет? Мы решили, что он возвратится в свой полк, будет работать в штабе. Но надолго ли это? До конца войны. А дальше? Не будут же держать инвалида в Военно-воздушных силах. Вполне очевидно, уволят. Но не это самое страшное. После войны работы хватит на всех, страшно другое: куда он поедет? К кому? Ведь он воспитанник детского дома, нет у него ни родных, ни близких.

И я вспоминаю тот вечер, тот час, когда видел их вместе, Василия и Мусю, вспоминаю ее глаза, теплые, голубые. Что теперь она думает? Как его встретит? И так ли серьезны были их отношения, чтобы Муся решила сейчас судьбу и свою, и его, Василия?

Да, тяжелый экзамен устроила жизнь Иванову.

Много, очень много забот у командира полка, только успевай поворачиваться. А теперь вот еще одна: Василий и Муся. Но есть и еще… И эта забота напоминает о себе все чаще и чаще, все больше и больше занимает места в душе…

Где она, старшина медицинской службы?

Чувствую, с той неожиданной встречи началась новая полоса в моей жизни. Какой она будет, эта новая полоса? Печальная, радостная? Пока еще трудно сказать, знаю только одно — новая.

Лечу. Неторопливо уходят под плоскость деревни, местами вроде бы даже нетронутые, местами совершенно сожженные: небольшие лески и рощи — одних война не коснулась, от других остались лишь пни да черный кустарник; в одну бесконечную ленту сливаются балки, лощины, овраги, поля с системой траншей и окопов, ходов сообщения.

Вот и развилка дорог. Небольшой доворот, и я наблюдаю конечный пункт моего небольшого маршрута — полевую площадку Екатериновку. А где же мои самолеты? Где люди? Может, я заблудился, оказавшись во власти дум? Делаю круг над бывшей стоянкой. Нет, не заблудился: в конце полосы, наполовину укрытый чехлами, стоит одинокий Як — это мой самолет.

Сажусь, рулю на стоянку, выключаю мотор. По необычно затихшему аэродрому, по опустевшим стоянкам гуляет промозглый ветер, поет в лентах— расчалках По— 2.

— Все улетели, — сообщает механик, — на новую точку. Мы с вами остались.

— Куда улетели?

— В Скородное.

Гляжу на часы, на запад, на багровеющую у самой земли облачность. День на исходе. Успею или не успею сесть до наступления темноты? Наверно, успею.

— Может быть, завтра? — возражает механик, угадав мои мысли. — Утро вечера мудренее.

Но решение принято. Чувствую, оно опрометчиво, но вернуться назад уже не могу. Иду к самолету. Залезаю в кабину.

— От винта!

— Есть от винта.

Зачихал, зафыркал мотор, закрутился, набирая силу, воздушный винт, отражая в серебряном блеске темно-багровый закат — отблеск уходящего дня.

При подходе к Скородному начинается дождь. Потоки бьют в лобовое стекло, несутся мимо кабины. Облака мгновенно темнеют, земля — будто пропасть. Надежда увидеть аэродром сразу становится призрачной, нереальной. Меня там никто не ждет, не знают о том, что я улетел со старой обжитой точки, никто не выложит посадочный знак, не подсветит место посадки. Липкий, тягучий страх ползет по спине, сжимая нервы в комок.

Что я наделал? Зачем полетел?

Черный непроницаемый мрак сверху и снизу, слева и справа. Впереди, прямо перед глазами, до предела жгучая ночь, полыхают выхлопные огни, с ревом рвутся из патрубков. Пытаюсь связаться с полком, командным пунктом дивизии, корпуса. Молчат. В наушниках только шорох и писк, временами — треск атмосферных разрядов.

Жуткое чувство одиночества, безвыходной тоски до боли сжимает сердце. Что я наделал? Кто меня вытолкнул с теплой родной земли, ставшей вдруг беспощадной, ничего не прощающей, ждущей, чтобы с первой моей ошибкой наказать мою опрометчивость, зацепить меня за крыло, ударить в мотор, превратить и меня и машину в прах…

Внезапно кругом начинают стрелять ракеты. Зеленые, красные, белые. Стреляют и рядом, и дальше, и в самой дали, насколько хватает глаз: салютуют войска. Радуются, отмечают победу. А мне не до радости, на душе у меня черно, в голове горькие мысли. Очевидно, придется прыгать, придется бросать самолет. Но это ужасно трудно — бросить машину. Трудно даже представить. Если она подбита и полет невозможен — дело другое. А если она исправна?

Но делать нечего, выхода больше нет. А может, вернуться назад и сесть на старую точку? Нет, ночью ее не найдешь. А если найдешь, так не сядешь — на машине нет осветительной фары.

Разворачиваюсь, беру курс на восток — надо подальше уйти от прежнего места боев, от лап какой-нибудь заблудившейся кучки недобитых фашистских солдат. Иду, установив обороты мотора на самый экономный режим — зачем торопиться расходовать топливо? Мало ли что… Иду и все время смотрю вперед, все время чего-то жду. Проходит десять минут, пятнадцать. И вдруг…

Впереди, километрах в трех-четырех, взлетает ракета, яркий зеленый свет вырывает из тьмы угол аэродрома, силуэты машин. Сердце забилось надеждой. Приближаюсь. Снова ракета. Вижу самолеты Пе-2, вижу посадочный знак. Понимаю: кого-то здесь ждут. Выполняю маневр для захода на полосу, выпускаю шасси, планирую. В свете взлетевшей ракеты вижу: иду поперек полосы, прямо на стоянку машин…

Этого только и не хватало — убиться на аэродроме. Ухожу на повторный заход. Солдат-финишер, очевидно поняв, что посадочное поле надо все время подсвечивать, начинает пускать ракеты одну за другой. Планирую, подвожу машину к земле, приземляюсь. Закончив пробег, рулю к финишеру: он подает сигналы карманным фонариком. Вот и последний сигнал: «Стой!» Убираю обороты мотора, солдат прыгает на крыло моего самолета, кричит:

— Товарищ генерал, я пойду впереди, а вы рулите за мной. Покажу, куда поставить машину.

Все ясно: меня приняли, очевидно, за генерала Подгорного.

Зарулив самолет на стоянку, выключаю мотор, закрываю кабину.

— Товарищ генерал, идите в столовую, там вас ждут, — говорит солдат-финишер, указав направление мимо стоянки.

— Спасибо, — благодарю я солдата, — за находчивость, выручку, а теперь иди отдыхай, погоды нет, генерал не прилетит.

Куда я попал! На банкет! В кругу боевых друзей — Коля Ольховский, командир полка истребителей, мой фронтовой товарищ. Несколько дней назад Николаю Ивановичу присвоили высокое звание Героя Советского Союза. Тем же указом, что и Василию Иванову, Александру Бутко, Ивану Кожедубу, Петру Мотиенко… Кажется, они тоже здесь.

— Антон! — кричит Николай. — Какими судьбами? Ты будто с неба свалился.

Шагнув навстречу, хватает меня, сжимает в объятиях.

Интереснейший человек Коля Ольховский. Титан по мужеству, храбрости — один может броситься на десяток вражеских истребителей; титан по дружбе и верности фронтовому товариществу — в огонь и на смерть пойдет за товарища, будь то его заместитель, будь то летчик другого полка, которого даже не знает; титан по своей неуемности, по размаху души — любит широко отметить победу, награды, присвоение воинских званий, на чем однажды, как говорится, и погорел.

Разгулялся со своими орлами — дым коромыслом, и в самый разгар заходит начальник штаба. Пришел передать приказ командира дивизии: сопроводить бомбардировщиков за линию, обеспечить удар по скоплению вражеских войск.

— Начальник штаба! — кричит майор Ольховский. — Садись. Отметим нашу победу!

— Товарищ командир, — упирается тот, — я по делу.

— Дела потом! — возражает Ольховский. — Садись! Сегодня знаменательный день — мы сбили пятнадцать немецких машин.

И пошло…

А с рассвета над точкой Ольховского загудели наши Пе-2. Вспомнил начальник штаба боевую задачу полка, да поздно — бомбардировщики ушли без прикрытия.

Не выполнить приказ командира — это преступление. Даже в мирное время виновные караются строго, а тем более во время войны. Над Ольховским нависла гроза.

— От руководства полком отстраняю! — сказал командир авиакорпуса. — Пойдете под суд трибунала.

Сдав дела своему заместителю, Ольховский сказал:

— Пока суд да дело, я полетал бы как рядовой. Разреши. — И не дав ему поразмыслить, сразу пошел в атаку: — Что ты задумался? Чем ты рискуешь? Ничем. Поругают, и все. А я — жизнью. Рискни для старого друга.

Одним словом, уговорил бывшего подчиненного. Летает. Через несколько дней в полк приезжают судьи.

— Где майор Ольховский?

— В бою.

Ждут прямо на старте. Во время войны все было на старте, на самолетной стоянке. Совершил преступление — судят. Оправдал преступление кровью — героическим подвигом — судимость снимают.

Ольховский пришел на посадку. Самолет избит до предела. Шасси не вышли. При посадке хвост обвалился. Из обломков вылез Ольховский, потный, злой. Сплюнул кровь, выдохнул:

— Горючее кончилось… — И вдруг, очевидно, забыв о том, что он рядовой пилот, закричал: — Инженер, срочно другую машину! — И побежал на стоянку.

Оказалось, что в этом бою сбил три вражеских самолета. Судьи махнули рукой и уехали, а Ольховский снова стал командиром полка. А теперь вот — Герой.

— Как хорошо, что ты прилетел! — шумит Николай, поднимая стакан. — Ты настоящий товарищ. Пьем за мою звезду. За нашу победу в Корсунь-Шевченковской операции. Мы опять победили, Антон.

* * *

Нелегка фронтовая жизнь. Даже для нас, мужчин. А каково женщинам? Каково сейчас Варе, ее боевым подругам? Мало того, что не дома, вдали от родных и близких, да еще в постоянной опасности: под пулеметным огнем, под бомбами.

Первый раз она попала под бомбы на Курской дуге. Нарастающий рев моторов фашистских машин властно заставил прижаться к земле, спрятать голову за бугорок свеженарытой земли и даже закрыть глаза. Она ждала грома разрывов, ждала всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждым кончиком нервов. Но вместо ударов бомб приближался все более грозный, зловещий моторный рев.

Она собралась с силами, хотела было бежать, где— то укрыться, но вдруг послышался вой пронзительный, душераздирающий, затмивший собой все звуки. Бомбы упали невдалеке, они бросили вверх фонтаны огня, пыли, каких-то обломков, они посеяли смерть, разрушения, и все-таки вой падающих бомб был намного страшнее.

Так ей представлялось.

А немцы зашли еще один раз. Так же ревели моторы, так же выли летящие бомбы, но взрывы послышались рядом, и сквозь гул взбешенного пламени, звон стекла и железа послышался слитный, отчаянный вопль: бомбы попали в их эшелон — в подвижной фронтовой госпиталь. Этот крик, этот отчаянный зов о помощи оказался сильнее всех страхов, он поднял Варю с земли, бросил навстречу опасности, риску, смерти. Но это не было вызовом, это было началом обычного фронтового ее бытия. Она уяснила это с первого раза, с первого налета фашистов, она поняла, что эти удары по эшелонам, по домам и вагонам с красным крестом на крыше далеко не случайны, и каждый налет, каждый удар вызывали в дальнейшем не страх и отчаяние, а ненависть. И эта ненависть легко и свободно уживалась в ней с нежностью, с постоянным стремлением делать людям добро, облегчать их страдания.

Я понял это при первой же нашей встрече, с первого дня знакомства. А потом убедился, особенно когда увидел ее в госпитале, в момент операции. Это было в один из дней, когда я искал Иванова. Пролетая мимо госпиталя, где работала Варя, я сбросил вымпел, сообщил ей о себе. Через несколько дней, узнав, что где-то в районе госпиталя лежит на фюзеляже самолет Як-1, мы полетели туда вместе с Кирия, чтобы уточнить, где он находится, можно ли подъехать к нему на автомашине.

Оказалось, что Як лежал в километре от госпиталя, даже, пожалуй, ближе.

Мы покружились над ним, посмотрели и уже собирались улетать, как вдруг мотор на нашем По-2 зачихал, закашлял и… задохнулся. Мы сели, едва не угодив в глубокий овраг.

— Везет вам, командир, — сказал Кирия. — Варю увидите.

Варя была в операционной, выглянула, слегка приоткрыв дверь. Она была в маске, и я увидел только ее глаза. В них было участие, радость, усталость. Я понял: тяжелая операция завершилась благополучно.

— Все хорошо, — прошептала она, и глаза ее заискрились светом. — Подождите минутку.

Варя повела нас на квартиру, хотела накормить. Я посмотрел на ее запасы и понял: она отдает нам обед и будет не евши до ужина. Мне очень хотелось есть, но я подмигнул своему заместителю: не подведи, дескать, меня, поддержи, и сказал, что мы пообедали двадцать минут назад и можем терпеть до утра. Она усомнилась, но Шалва меня поддержал, и Варя вроде поверила.

Перед нашим уходом она покопалась в шкафу, достала кусочек сала. Мы замахали руками, но Варя нахмурилась:

— Не надо обманывать… Вы не обедали и вряд ли будете ужинать. Кто вас накормит в дороге?

Сало пришлось забрать… Мы съели его, как только дошли до леска.

— И мне повезло, — сказал Кирия, — вашу Варю увидел.

На Днестре

Мы в Каменке, на восточном берегу Днестра, на границе Украины с Молдавией. Сели еще вчера. Местные жители — молдаване — встретили нас как родных. В полк пришла делегация. Говорят: «Отведите нас к Якименко, депутату Верховного Совета республики». Потом пришли музыканты и играли весь день под лучами весеннего солнца. Люди работали на стоянке и слушали музыку. Сегодня придут опять.

Поднимается солнце. Его золотые лучи скользят по зубчатой верхушке недалекого леса, и она загорается розовым светом. Лучи падают ниже, к земле, и под нею курятся влажным туманом.

— До чего же красиво!.. — восклицает капитан Виноградов.

Василий Иванович Виноградов — старший инженер авиачасти, уважаемый мной человек. Я привез его из Кузнецка. На фронте под Тихвином инженером полка был Розенталь Ф.Д., но его заменил Шварц, длинный, худой, нескладный и ужасно неповоротливый в деле. При нем всегда не хватало машин: тридцать— сорок процентов, как правило, были небоеготовыми. Во время боев под Купянском я убедился, что от Шварца толку не будет, и начал искать инженера. Прибыв однажды в Кузнецк за машинами, я разузнал, что в одном из запасных полков под Саратовом служит очень толковый инженер эскадрильи. Я полетел туда на двухместном самолете Ут-2 и встретил там Виноградова. Обоюдная симпатия возникла с первых же слов.

— Хочешь на фронт? — спросил я инженера.

Ответ был короткий: «Хочу». И мы улетели. Я построил своих людей и объявил: «Вот наш инженер». Оставалось решить формальную сторону: договориться с командиром запасной бригады, чтобы он отпустил со мной инженера. Вначале тот воспротивился, но я сказал, что Виноградов уже представлен полку, что переигрывать наполовину решенный вопрос неудобно и несолидно. Полковник слегка поругался и этим поставил точку над «1».

Действительно, Виноградов оказался очень толковым работником, живым, расторопным, знающим дело. И за этот не очень продолжительный срок — немногим более полутора лет — награжден двумя орденами.

Инженер задумчиво глядит куда-то вперед и вдруг улыбается, очевидно, вспомнив вчерашний день:

— А я и не знал, что дело имею с членом правительства. — И без всякого перехода добавил: — Приятно, когда люди встречают тебя, как родного. А как тогда, до войны?

— Как было тогда? Сразу, пожалуй, не скажешь. Вспоминаю апрель довоенного года. Мы стояли тогда в Одессе. Чувствовалось: назревают серьезные события. Почти ежедневно нам объявляли тревогу, поднимали в воздух, проверяли боеготовность.

Однажды, возвратившись с другого аэродрома, куда я летал на самолете У-2, я увидел девятку наших машин. И-16 ходили над аэродромом на высоте порядка трех тысяч метров.

«Опять объявили тревогу», — подумалось мне. Как только я приземлился, ко мне подошел командир авиачасти.

— Лети на моей машине, — сказал он, — заведи их на посадку.

Взлетев, я быстро набрал высоту и, выйдя вперед эскадрильи, подал сигнал «За мной».

Мы уже шли на посадку, как вдруг вместо посадочных знаков на старте появилась стрела — сигнал «Следовать в направлении…». Взяв указанный курс, мы направились в сторону русско-бессарабской границы. Радио тогда еще не было, командир полка не мог сообщить мне свое решение или приказ, но я, оценив обстановку, понял, что мне надо сходить на разведку.

А обстановка была неспокойной. За несколько дней до этого случая, 6 апреля 1940 года, наше правительство сообщило, что в тот день, в четырнадцать ноль-ноль, войска боярской Румынии, находящиеся в Бессарабии, начнут уходить с ее территории на мирных условиях, выполняя ультиматум нашего правительства. Румыны еще в 1918 году оккупировали Бессарабию. Мне и надлежало проверить, как они выполняют предписанные им обязательства.

Первым делом мы вышли на Аккерманский аэродром: мне было известно, что в Аккермане стоял румынский авиаполк. Теперь его не было, а единственный на аэродроме ангар уже догорал. Я понял: румыны ушли с нежеланием, решив уничтожить то, что построили.

Затем, пронесшись над крышами города, мы вышли на станцию, встали в вираж. На станции стоял эшелон, готовый к отправке. Увидев нас, люди засуетились, забегали, очевидно, боясь, что мы их начнем обстреливать. Походив над станцией три-четыре минуты, мы взяли курс на свою территорию. Все ясно: румыны уходят. В Одессе нас уже дожидался полковник Гусев, командующий авиацией округа. Я доложил ему и то, что видел, и то, что думал.

— Правильно, что вы их попугали, — сказал командующий, — чем скорее уйдут, тем лучше для местного населения.

К вечеру полк приземлился на Аккерманском аэродроме. Только успели сесть, подошли три легковые автомашины. Приехавшие шесть человек, с повязками на рукаве, отрекомендовались представителями народа, попросили помочь им создать временную народную власть. Надо было помочь, иначе антинародные элементы могли начать беспорядки, увлечь за собой несознательных. Мы согласились. Группу из восьми человек возглавил заместитель командующего войсками ВВС округа генерал Черных. Конечно, ехать с неизвестными людьми, в незнакомый нам город, из которого только что вышли войска боярской Румынии, было рискованно. Но как отказать, если просят и если это наша задача — вернуть Бессарабию в лоно дружбы с нашим народом, сделать ее советской.

Народ приветствовал нас всю дорогу. Площадь у ратуши — здания городского управления — была забита народом. Я стоял на подножке машины — некуда было ступить и смотрел на изумленных людей. Очевидно, они представляли нас совершенно иными: полудикими, заросшими волосами. Они щупали наши гимнастерки, ремни, сапоги — проверяли добротность. Спрашивали:

— Чье?

— Наше, советское, — отвечал каждый из нас. Они недоверчиво пожимали плечами.

— А коммунистов вы видели? Какие они?

— Я коммунист.

Не верят. Стоявшая рядом старуха вдруг протянула руку к моей голове, быстрым движением ощупала волосы. Это было так неожиданно, что я отшатнулся. Оказывается, им говорили, что коммунисты — это нечистая сила, что-то вроде чертей. Старуха искала рога… Смешно и страшно — так одурманить людей!

— Что это? — и щупают мою Золотую Звезду.

— Герой, — говорю. — Получил за то, что дрался с японцами, защищал монгольский народ.

Не верят.

С трудом мы протиснулись к зданию. Нас встретили какие-то люди с повязками на рукавах. Кто они? Друзья или враги? Запрут в ратуше, и все. Или убьют. Нас восемь, их, наверное, двадцать. На всякий случай мы взяли с собой пистолеты. Переглянулись друг с другом. Черных подмигнул двоим: «Останьтесь при входе».

Мы выступали как власть. Вместе с представителями народа составили план действий. По этому плану генерал Черных и я — Временное правительство. Мы остались работать в ратуше. Инспектор-летчик майор Тихонов и другие товарищи по одному отправились в банк, на телеграф, в тюрьму, на железнодорожный вокзал…

С помощью народа мы наложили вето на деньги, застопорили поезда, запретив вывоз ценностей из Бессарабии, задерживали белогвардейцев и им подобных.

Нам было очень трудно. Ко мне приводили людей — по одному, группами, просили арестовать, иначе, дескать, они разбегутся. «Подлец, — говорят. — Пузан». А может, он не подлец? Арестуешь напрасно — подорвешь веру в советскую власть. Не арестуешь — значит, не веришь людям.

А наши войска все еще не подходят. Не подходят и наши тылы. У нас нет ничего: ни бензина, ни боеприпасов, ни денег, ни продуктов питания. Где-то в дороге и техника. «Сильны, — думаю, — освободители, бери нас голыми руками».

После двенадцати ночи, когда публика вся разошлась, в ратушу пришли два человека довольно интеллигентного вида и оба в годах. Они пригласили нас на ужин. Это было больше чем кстати. Мы сразу обзвонили места, где находились остальные наши товарищи.

В парке напротив ратуши бессарабы накрыли стол длиной человек на сорок. «Зачем, — невольно подумалось мне, — нас ведь только шестнадцать. Очевидно, бессарабы пригласили кого-то из своих, они вот-вот придут, и мы окажемся в явном меньшинстве…» Но один из устроителей ужина, среднего роста плотный мужчина, предложил всем садиться за стол, выбрать места по желанию.

После того как уселись, получилась небольшая заминка. Они, очевидно, ждали, что ужин откроет наш генерал, а Черных, очевидно, думал также, как я: «Что за вино? Что за пища? Вдруг все отравлено?» Беспокойство было естественным, мы находились в стране, народом которой до революции управляли царские чиновники, а с двадцать второго года румынские бояре. И нас было всего только восемь.

Тогда поднялся тот, что среднего роста и плотный, сказал, что он нас понимает, но что беспокойство наше напрасно и все будет в порядке. Он взял бутылку и каждому налил вино. Генерал произнес застольную речь.

— Советский Союз, — говорил Черных, — страна мирная, но мы небезразличны к судьбе Бессарабии, входившей в состав России, но отторгнутой в трудный для нас период. Мы поможем обрести ей свое право на жизнь и свободу, так, как помогли Западной Белоруссии, Западной Украине.

После короткой речи генерал провозгласил тост:

— За свободную Бессарабию!

Все трижды прокричали «Ура!», чокнулись по русскому обычаю. Бессарабы выпили полностью, мы — половину. Они спрашивают, и вроде бы даже с обидой:

— Почему? Не верите нам?

— Верим вполне, — отвечаем, — но мы летчики, нам пить много нельзя. Возможно, что утром придется летать, драться. Мы выпили ради дружбы.

Они поняли и согласились.

В два часа ночи в город вошли наши войска, и мы сдали им свои полномочия.

Действительно, утром пришлось идти на разведку, осмотреть пути до Измаила, проверить, уходят ли румыны из Бессарабии.

Взлетели в составе звена, установили: уходят, однако не очень поспешно. Но это естественно: быки — транспорт довольно медлительный. Обеспокоило нас другое — уходя за границу, румыны угоняли стада. А скот — это ценность, которую надлежало оставить бессарабам. Снизившись, мы разогнали стада, нарушили порядок движения. Бреющим вышли на Измаил, посмотрели город, станцию, порт… И везде были румыны. Казалось, что они и не собираются оставлять Бессарабию.

Вернувшись, я доложил результаты разведки. В этот момент жители Измаила позвонили в Аккерман и сообщили, что население старается выгнать румын, а они не уходят и даже применяют оружие.

— Надо лететь, — сказал мне полковник Гусев, — надо помочь народу.

Но приближалась ночь, и я отказался, оставив вылет на утро, и полковник Гусев согласился со мной.

На второй день взлетели в составе пяти самолетов, вылетели на Измаил. Бреющим походили над крышами города, вышли на порт, стали пикировать на корабли, пароходы. Корабли задымили, пошли от причала. «Очевидно, сюда придется садиться», — подумал я, на всякий случай присмотрел площадку на окраине города.

— Так и случилось, — говорю я Виноградову, подходя к концу своего рассказа. — После той разведки, на второй день, на рассвете, поднявшись во главе шести истребителей И-16, я привел их на эту площадку. Конечно, шесть человек не такая уж сила, но мы представляли армию великой державы, и наш перелет в Измаил был большим политическим актом: Измаил стал советским.

— А как с депутатством? — спрашивает инженер.

— Все очень просто. В феврале сорок первого года, когда я учился на высших летно-тактических курсах, в мой адрес пришла телеграмма: «Просим дать согласие баллотироваться в Верховный Совет Молдавской ССР от г. Сороки». Я согласился.

Немцы не могли зацепиться за Днестр: активные боевые действия наших войск и весенняя распутица сковали их фронтальный маневр. Если раньше для сохранения арийского духа своих солдат немецкая пропаганда кричала о целесообразном «выпрямлении» линии фронта, преднамеренном отходе на «заранее подготовленные позиции», то теперь уже не кричит, а войска отступают на явно не подготовленные позиции. Под ударами наших войск, утопая в грязи, они постепенно докатились до Прута, переправились через него на участке севернее Яссы — Бугач, еще раз широко шагнули на запад и встали.

В конце апреля 1944 года бои разгорелись за Яссы. Природа здесь как в Бессарабии. Местность холмистая, кругом леса, реки. Живописна низина Прута — будто зеленый ковер. Аэродром тоже как бархатный. Прут неглубок, но весной, заполняя низины и балки, превращается в море.

Полк, в составе которого сражается группа «Меч», прикрывая наши войска, из Каменки перелетел вначале под Бельцы, а теперь сидит в Биволарии, на западном берегу реки Прут, на территории Румынии — союзника немецко-фашистской Германии.

— Друзья! — говорит, выступая на митинге, подполковник Вергун перед строем воздушных бойцов, техников, механиков и младших авиационных специалистов. — Мы на территории вражеской нам страны. Население пока что чуждается нас, оно знает, что натворили войска румын на нашей земле, и ждет возмездия. Но Румыния — наш потенциальный союзник в борьбе с немецко-фашистской Германией, и мы по отношению к мирному населению должны быть гуманными и разумными, мы освободители.

Но первые дни показали, что не все и не сразу поняли то, что сказал замполит. Вернее, поняли только умом, сердце же не хотело мириться, не хотело прощать. Мы знали, каким унижениям, какой бесчеловечной жестокости подвергали советских людей гитлеровцы и войска их сателлитов. И двое солдат не выдержали, нанесли оскорбление местным жителям. Я сказал перед строем полка:

— Это недопустимо. Это не укрепляет, наоборот, ослабляет наши позиции…

В полк приехал суд ревтрибунала, и бойцы, совершившие преступление, угодили в штрафной батальон. Это было жестоко, однако необходимо, а клеймо военного преступника смывалось лишь кровью, или героическим подвигом, или тем и другим одновременно.

На третий и четвертый день после суда, по дороге, недалеко от самолетной стоянки проходила группа раненых, среди них — один из наших механиков. Во время привала с разрешения своего командира он прибыл ко мне и попросил оставить его в полку. Солдат был весь забинтован. Сквозь повязки на голове и руках проступали красные пятна. Он заслужил прощение кровью, и я разрешил ему Остаться в родном для него коллективе. Он сказал, что второй механик погиб.

Находясь на румынской земле, деремся за Бессарабию. Наши войска, овладев плацдармом севернее города Яссы, направили стрелы своих ударов на юго-запад с дальним прицелом на Бухарест. В бой вылетаем по вызову или встречаем врага, барражируя в воздухе. Бомбардировщики летают очень большими группами, от пятидесяти до ста самолетов. Бои идут непрерывно, тяжелые, напряженные. В этом районе появились новые немецкие истребители «Фокке-Вульф-190» и старые румынские — «Арадо», но пилоты полка с ними еще пока не встречались.

На днях ко мне подошел инженер Виноградов и, немного смущаясь, сказал:

— Не могу разобраться. Когда закончилась Курская битва, стало известно, что по числу самолетов преимущество было наше, что мы воевали и прочно удерживали господство в воздухе. В боях за Харьков тоже. Над Днепром — тоже. А что получается? Как ни бой, так наших восьмерка, а немцев — шестьдесят, наших девятка, немцев — восемьдесят…

Естественно, это насторожило меня: если у инженера полка такое понятие, то о техниках, механиках, младших специалистах и говорить не приходится.

— Силен ты, — говорю, — вояка. В технике профессор, а в тактике полнейший профан. Так уж и быть, объясню. Слушай внимательно. А потом расскажи своим подчиненным. И впредь будешь рассказывать. Это заставит тебя почаще ко мне обращаться с подобными вопросами.

Действительно, почему же так получается: немецких бомбардировщиков шестьдесят-семьдесят, а наших истребителей восемь-десять? Да потому что действия малыми группами суть тактики. Малые группы подвижны, маневренны. Ударив противника в лоб, через минуту они уже развернулись и атакуют его или в хвост, или сбоку. Они могут врезаться в строй бомбовозов и, атакуя его, стреляя, развалить буквально в секунды, потому что в общем строю бомбовозы не могут вести даже ответный огонь, рискуя сразить своего же соседа.

И все— таки высокая маневренность групп — не главный ответ на вопрос. Главный в другом. Для чего вообще нужны бомбардировщики? Для поражения войск, городов, железнодорожных станций… А истребители? Для защиты этих объектов. Не допустить к объекту, сорвать прицельное бомбометание, отразить налет — вот основные задачи истребителей. Не сбить, а отразить. А это можно сделать и малыми силами, малыми средствами.

— Но вы же сбиваете, — говорит Виноградов.

— Сбиваем. И чем больше, тем лучше. Удачная атака — это гарантия, что налет будет отражен. Представь ситуацию. Девятки бомбардировщиков идут одна за другой. И вдруг появились мы — истребители. Атакуем. В головной девятке один загорелся, второй взорвался, а это возможно, если снаряд попадает в бомбоотсеки. Настроение летчиков второй девятки? Паническое. Каждый ждет, что снаряд попадет именно в его самолет, в его бомбовый люк. Что делать? Побыстрее освободиться от бомб, тем более что это не трудно — кнопку нажал, и все.

— Убедительно, — говорит Виноградов, — теперь понимаю, почему «юнкерсы» ходят огромными группами, понимаю, почему немецкое командование посылает на нас огромные группы бомбардировщиков: надеются, что кто-то из них прорвется и сбросит бомбы на цель.

— Конечно. Летать малыми группами, абсолютно бессмысленно, от них ничего не останется. Вот пример: недавний бой звена Иванова с четверкой Хе-129. Помнишь, чем он закончился? Спасся только один: успел уйти в облако.

— Помню, — подтверждает инженер, — об этом даже писала газета. Заголовок был «Три из четырех». — Помолчал, подумал. Чувствую: не все еще ясно. И точно. Спрашивает: — А как понимать, что над Курской дугой вы однажды летали в составе целого корпуса?

— Верно, — говорю, — летали. Но действовали опять истребители малыми группами: звеном, эскадрильей. Редко — полком. Только раз, на Курской дуге, мы взлетели в составе целого корпуса, но действовали опять же самостоятельно, я знал, что вместе с нашим полком дерутся другие, но даже не видел их. Иначе мы бы друг другу только мешали.

— Все ясно, — улыбается Виноградов, — теперь я подкован во всех отношениях. — Спрашивает — А как летают наши бомбардировщики? — И сам же отвечает: — Вполне очевидно, крупными группами. А немецкие истребители? Малыми, так же, как наши.

— Правильно, — говорю, — потому что хочешь не хочешь — тактика это закон, ему подчиняются все. Другое дело, что тактика не должна быть шаблонной, что она должна развиваться, совершенствоваться, видоизменяться в зависимости от ситуации, но это вопрос уже чисто летный.

— Понятно. Спасибо, — благодарит меня Виноградов, — я расскажу об этом техникам и механикам, а то, чего доброго, могут подумать, что слова — это одно, а дела — это другое. А вообще— то вы рассказали бы сами, вы летчик, вам и карты в руки.

Я согласился.

* * *

Проходит несколько дней, и тот же вопрос задает Федя Коротков. Только в другой обстановке, в ином аспекте. В бою нашей шестерки против тридцати шести фашистских бомбардировщиков, под прикрытием истребителей, погиб Юра Маковский.

— Когда это кончится? — недовольно говорит лейтенант Коротков. — Их шестьдесят, а нас — восемь. Их семьдесят, а нас — десять. Почему только десять, а не двадцать, не тридцать?

Устал Федя Коротков. Он и так не особенно строен, а теперь и вовсе согнулся. Небритый стоит, какой-то взъерошенный. В глазах нездоровый блеск. А ведь он обладает чудесным характером. Добродушен, уступчив, честен, не гонорист, не хвастун. Всем друг. Все у него друзья.

Да, Федя устал. Но ничего, это все поправимо. Теперь я ученый. Жаль, что опыт приходит не сразу. Как говорится, век живи, век учись.

…Это случилось еще под Калинином, в начале сорок второго года. В одном из воздушных боев немцы сбили младшего лейтенанта Замяткина. Ведомый погибшего — Звягинцев, сумрачный, подавленный гибелью своего командира, сказал: «Сколько веревочка ни вейся, кончик обязательно будет — все равно собьют»… И действительно, через несколько дней погиб. О том, что он говорил, я узнал несколько позже и… пропустил это мимо внимания. Не знал, насколько страшна моральная усталость.

Откуда мне было знать? События у реки Халхин-Гол были непродолжительны — это во-первых. Во-вторых, воюя, мы понимали: у нас за спиной страна, сотни полков, которые могут прийти на помощь. В боях под Калинином обстановка была совершенно иная: мы потеряли огромную часть территории, немецко-фашистская армия стояла тогда под Москвой. Это был очень тяжелый удар по психике. Кроме того, у нас не хватало машин.

Случай, подобный тому, что был под Калинином, произошел во время боев за плацдарм Бородаевка. Иду однажды домой с командного пункта, время позднее, и вдруг — разговор. У дома, где жили мои пилоты. Подхожу. Сидят на пороге, беседуют.

— Хлопцы, — забеспокоился я, — поздно уже, пора отдыхать. Завтра — бои.

А один отвечает:

— И сегодня бои. И завтра. И послезавтра: А когда погулять? На звезды полюбоваться? Все равно ведь конец, все равно посбивают.

И это сказал Васыль Торубалко, крепкий, выше среднего роста красавец, исключительно сильный физически, волевой, энергичный летчик из группы «Меч», имевший на личном счету шесть или восемь сбитых фашистских машин.

Я возмутился, но нашел в себе силы сдержаться, ответить спокойно.

— Поэтому, — сказал я, — и гибнут, что летают уставшими — и следовательно, не готовыми к бою. Не хватает внимания, силы, воли, сообразительности.

Поговорив в этом же духе минуту-другую, я отослал их спать. И… все. А утром немцы подбили Васыля в первом же взлете. Он покинул машину, спасся на парашюте, и только в беседе с ним я понял, как чудовищно устал этот летчик. Он говорил:

— В бою такое безразличие на меня навалилось, что я даже подумал: «Собьют, не собьют — все равно». Вижу, немец заходит в хвост, а сопротивляться не в силах. Он и снял меня, будто младенца.

Случай с Торубалко научил меня многому. Я понял, что дело командира полка не только водить летчиков в бой, увеличивать личный счет сбитых врагов, но и умело расходовать силы бойцов.

Я стал придерживать тех, кто много летает, кто перегружен. Держу его на земле, а сам наблюдаю. Летчики вернутся из боя, начинают разбор, а он безразличен, слушает краем уха. Значит, рано ему летать. Проходит еще один день. Наблюдаю.. Он уже вступил в разговор, он обсуждает атаки, действия летчиков. Проходит еще один. Он уже критикует, он уже входит в азарт, кричит, что надо было не так, а вот эдак, как он однажды сделал над Курской дугой или в бою за плацдарм. Во второй половине третьего дня он уже ходит злой, ко всем придирается, на меня глядит исподлобья: «Не доверяете…» Все, больше держать не надо. Я говорю: «Полетишь в составе шестерки. А сейчас — готовность номер один». Он бежит к самолету и пляшет. И, говоря словами пилотов, в бою держится как зверь. А недавно умолк мой заместитель, сын солнечной Грузии Шалва Нестерович Кирия. Умолк, замкнулся. Рассеянным стал, апатичным. И это при южном своем темпераменте. Он заменил Черненко в начале этого года, но на фронте давно, чуть ли не с первых дней. Очень хорошо дрался под Белгородом. Помню, в одном из воздушных боев сбил три самолета противника. Среднего роста, стройный, подтянутый, следящий за собой офицер, он как-то вдруг потускнел, угас…

— Шалва, я дам тебе отдохнуть. Недельку. Идет? Он посмотрел на меня недоверчиво, но поняв, что я не шучу, сразу воспрянул духом.

— Идет! — сказал оживленно. — У меня в тылу есть земляк, могу отдохнуть у него.

Уехал, отдохнул. Вернувшись, стал, как и прежде, веселым, бодрым, боеспособным.

Теперь я дам отдохнуть лейтенанту Короткову. Пожалуй, не только ему, но и его ведомым. Пусть отдыхают звеном, как и летают. Отправляю их в санитарную часть, там тихо, спокойно.

Плохо, что симптомы моральной усталости трудно заметить со стороны. Да и летчик, пораженный этой болезнью, тоже не замечает, как она захватила его, точит, расслабляет мышцы и волю. Больше того, храбрясь, стараясь казаться «прежним» — энергичным, волевым летчиком, — он невольно скрывает свою усталость, расслабленность, пока случай, потрясение не выведут его из этого состояния, не вызовут нервный взрыв. Так, как сегодня. Гибель Маковского — потрясение для всех, для Феди Короткова — особенно. Они были друзьями.

Я понимаю, что в такую минуту, когда сжимается сердце каждого летчика, не время говорить о делах, тем более об ошибке, допущенной летчиком в воздухе. Получается: плохо отзываешься о погибшем, да еще о таком, как Юра. Понимаю, сознаю это с болью в сердце, но приступаю к разбору полета, потому что ошибка, унесшая Юру Маковского, может унести кого-то еще: до вечера долго, еще предстоят бои.

— Смотрите, как это случилось…

Воссоздаю картину полета. Бомбардировщики шли от населенного пункта Хуши под прикрытием истребителей. От нас взлетела шестерка во главе с Юрой Маковским.

Встреча произошла за линией фронта, южнее города Яссы. Четыре девятки немецких бомбардировщиков шли одна за другой с курсом на север, справа от них — истребители. Наши зашли с востока. Положение было тактически выгодным — они прикрывались лучами солнца.

Разделив шестерку на две подгруппы, Маковский во главе четырех самолетов пошел на бомбардировщиков, а пару направил на истребителей. Решение было верным. А дальше пошли ошибки. Маковский стал торопиться. Не успев набрать высоты и достаточной скорости, он сразу пошел в атаку, хотя до линии фронта было еще далеко — около двадцати километров, а на помощь спешила еще одна группа Яков и была уже на подходе. И Маковский об этом знал.

В первую очередь надо было ударить не головное звено ведущей девятки, а то, которое ближе — идущее справа и сзади, и только потом — головное. Он же сделал наоборот, намереваясь, вполне вероятно, сбить ведущего группы. И сбил его. Но звено, идущее справа и сзади, обстреляло Маковского, сосредоточив на нем весь огонь. Ведомая пара Яков навалилась на это звено, ведущий взорвался, но было уже поздно: истребитель ведущего Маковского свалился в излучину Прута. Я говорю:

— Пятерка пилотов уже без Маковского, вместе с группой соседней части разметала, разбила вражеский строй, вынудила сбросить бомбы на свои войска, уничтожила несколько самолетов. Но это можно было бы сделать, не теряя ведущего. И нам, летчикам группы «Меч», не к лицу такие ошибки, такие потери.

Верно, конечно, что Маковский сделал ошибку, но верно и то, что ведомая пара могла бы ее исправить: открыть огонь по второму звену несколько раньше, тем самым отвлечь внимание немцев от самолета ведущего, рассредоточить огонь.

Верно и то, что наша группа стала иной, немного ослабла, потому что лишилась того костяка, на котором держалась, лишилась основного ядра. Ушел из группы Матвей Зотов. Он командует авиачастью. Чувилев тоже ушел с повышением — заместителем командира полка в другую дивизию; выбыл из строя лейтенант Иванов; погиб Коля Завражин…

— Наша задача, — говорю я пилотам, — бить врага эффективно и малой кровью. Что для этого нужно? Внезапность. Скоротечность атаки. Удар всей силой огня с короткой дистанции. Три кита, от которых зависит победа. Атака сверху на повышенной скорости — единственный способ сократить до предела время пребывания под огнем вражеских пулеметов и пушек. Но такая атака крайне сложна: секунды остаются на то, чтобы прицелиться, нажать на гашетку, отвернуть самолет, чтобы не вмазать в машину врага. Что для этого нужно?

— Научиться стрелять навскидку, — отвечает Васыль Торубалко.

— Правильно. Отныне треногу с прицелом держать на стоянке весь день. Будем учиться, тренироваться в определении дальности, ракурса цели, определении угла упреждения…

* * *

— Шестерке Кирия! Воздух! — поступила команда. Пары взлетают одна за другой, собираются, быстро уходят вверх, направляясь к линии фронта. В синей дымке виднеются Яссы, южнее — Васлуй, с запада на фоне земли появляется группа бомбардировщиков.

— Бьем головную девятку справа и сзади, — командует Кирия.

Крутым разворотом вправо, прикрываясь лучами солнца, шестерка выходит на курс, параллельный курсу немецких бомбардировщиков. Бесстрашный, горячий, но умеющий сдерживать себя в минуту опасности, риска, Шалва глядит на борт самолета. Его взгляд направлен влево и вниз, туда, где, тесно прижавшись друг к другу, в четком строю девяток плывет лавина немецких машин.

Шалва энергично качнул самолет с крыла на крыло. Это сигнал для ведомых: рассредоточиться, как и было сказано раньше, на две подгруппы — звено и пару, на ударную группу и группу прикрытия. Это на всякий случай: «мессершмиттов» пока не видно, но они могут прийти неожиданно, в самый горячий момент атаки и могут ее сорвать. Вот тогда и придет на помощь звену группа прикрытия — пара.

— Приготовиться! — скомандовал Шалва. Быстро оглянулся назад — все ли на месте, нет ли сзади вражеских истребителей. Снова смотрит вперед. Бросил машину в пике. — Атака!

Упругий поток холодного воздуха ударил в левую щеку, засвистел мимо кабины. Снова глянул назад. Ведомый, вторая пара и несколько сзади — третья неслись за его самолетом в длинном, остром, как пика, пеленге. Машины врага приближались. Уже видны кабины, черные в белой окантовке кресты на крыльях… Легким привычным движением ручки педалей летчик «вынес» перекрестье прицела в нужную, рассчитанную для поражения точку и, выждав еще какую-то долю секунды, открыл огонь.

Пронесшись над группой бомбардировщиков на скорости, допустимой только в бою, Яки легко от них оторвались и, выйдя вперед метров на тысячу, круто полезли вверх с разворотом в правую сторону, чтобы выйти в атаку спереди слева.

Еще в развороте Кирия глянул вправо и вниз, туда, где шла армада немецких машин, и его охватила радость и гордость. Два бомбардировщика были сбиты, а три, получив повреждения, теряя скорость, метались на пути идущей сзади девятки. Один развернулся и шел ей прямо навстречу, распуская хвост черного дыма. Не выдержав «лобовую атаку» горящей машины, немцы отпрянули влево, подставив бок атакующим.

Внезапный и точный удар разметал и вторую девятку, привел в замешательство третью, четвертую. Кто-то, уходя от огня наших пилотов, бросил машины в пике, кто-то принял это пике за сигнал для атаки наземной цели, и бомбы посыпались вниз на подходе к городу Яссы.

* * *

Вот это я отдохнул! Месяц, даже немного побольше. Май на исходе, а подбили меня двадцать восьмого апреля. Этот день и этот полет не забудешь годы и годы. И теперь, спустя чуть ли не тридцать лет, это событие, несмотря на пласты наслоений новых дум, забот, впечатлений, оживает в памяти ярким, не теряющим краски воспоминанием.

Мы шли в составе восьмерки. Группа прикрытия находилась справа и выше ударной на интервале триста-четыреста метров. Такое расположение групп очень удобно для боя: слегка довернувшись, идущие выше свободно могут отсечь вражеских истребителей, если они атакуют ударную группу, когда она бьет бомбардировщиков.

При подходе к линии фронта я услышал команду:

— Идите ко мне, в воздухе все спокойно.

Ее передал Боровой, заместитель командира дивизии, с выносного командного пункта. Сразу же вслед за этой командой поступила другая, на самой высокой ноте:

— Срочно на Яссы!

Оставляя Яссы немного правее — мы хорошо изучили один и тот же маршрут немецких бомбардировщиков, — я начал искать их впереди и вскоре увидел большую группу «юнкерсов». Они шли немного правее нас и точно на город, а слева светило солнце.

Я рассчитал маневр и принял решение: правым крутым разворотом выйти в хвост ведущей девятки, атаковать ее, выйти вперед, затем развернуться влево и ударить на встречном курсе вторую, затем довернуться на третью, четвертую… Представив себе змеистый путь нашей восьмерки, я бросил машину в атаку на флагмана группы, а мой напарник — на ведомого слева как самую опасную часть боевого порядка: как правило, левый ведомый первым сваливал машину в пике, первым сбрасывал бомбы.

— Сбиты два самолета! — передал Боровой, а я подумал, что это еще не все, потому что немцы пришли без прикрытия и второе мое звено, идущее сзади, тоже ударит первую группу. И точно, Боровой сообщил, что в первой девятке сбит еще один самолет, остальные бросают бомбы.

Все шло так, как и было задумано. Последовательно мы атаковали вторую девятку, третью… И вдруг удар по моей кабине. Машина содрогнулась, брызнули осколки битого плекса, будто огнем резануло по шее. «Истребители! — мелькнуло в сознании. — Увлекся, прозевал. Боровой тоже хорош: кричал, восторгался нашей работой, а как нагрянули истребители, так и не видел».

Очевидно, на какое-то время я потерял сознание и очнулся от страшного визга и свиста воздуха. Холодный, упругий поток бесновался в кабине, бил по лицу, по плечам, кровью забрызгал приборы. Я оглянулся назад, желая увидеть кого-то из летчиков, но в глазах поплыли красные круги, а в глубине сознания забилась беспокойная мысль, что сзади может быть враг и что мой самолет в прицеле.

Усилием воли я бросил машину в пике в сторону своей территории и начал крутить нисходящие бочки, имитируя штопор. Попытался открыть кабину — на всякий случай, однако не смог. Поняв, что главное в моем положении — не потерять окончательно силы, привести машину домой, посадить, я снял с сектора газа левую руку и зажал рану на шее, чтобы не вытекала кровь. Так я снижался почти до земли.

Дома меня не ждали. Падение Яка было так убедительно, что в гибель поверил не только фашистский летчик, но и наш заместитель комдива, сидевший за пультом радиостанции. Он передал в эфир о случившемся, и летчики, зная, что им никто не поможет, одни завершили разгром врага.

Остаток пути мотор барахлил, грозя заглохнуть совсем. И заглох, но уже на пробеге после посадки. Используя скорость, я дорулил почти до командного пункта. Машину обступили летчики, техники, попытались открыть фонарь — бесполезно, фашистский снаряд заклинил его намертво. Удивительно, что плексиглаз подвижной части фонаря оказался исключительно прочным. Остатки его пришлось удалять ножовкой, только после этого меня извлекли из кабины. «Загорись самолет, — подумалось мне, — и все, крышка. Спастись невозможно».

Мой самолет пострадал не меньше меня. Техник насчитал около девяноста пробоин. Мы оба оказались в ремонте, но едва ли теперь встретимся: нам обещают новую технику — самолеты Як-3. Полк отведен под Бельцы. Для отдыха, пополнения летным составом, получения новых машин, подготовки к новым боям. А они еще впереди и, вполне очевидно, будут тяжелыми, кровопролитными, потому что мы вышли на землю врага и враг делает все, чтобы нас задержать. Надо сказать, что местами это ему удается. На участке Кишинев — Яссы наше движение застопорилось, и чтобы пойти вперед, надо готовиться заново, надо сконцентрировать силы, возможности.

Один день Ясско-Кишиневской операции

20 августа, утро. Сидим в боевой готовности, ждем. Знаю, пройдет какое-то время — двадцать-сорок минут, не больше, и все загудит, загрохочет и, наверное, содрогнется земля. Я это услышу, почувствую — линия фронта рядом, в двадцати километрах. Сначала послышится гул канонады — штурм укрепленных позиций врага начнет артиллерия; потом в сопровождении истребителей пойдут полковые группы бронированных Илов; вслед за ними, а может, одновременно — бомбардировщики, и тоже под прикрытием истребителей. И все — в направлении Ясс, в направлении удара войск 2-го Украинского фронта.

А мы будем сидеть, будем дожидаться минуты, пока к линии фронта с той, вражеской, стороны не пойдут бомбовозы, пока с командного пункта полка не послышится голос:

— Группе «Меч», воздух!

И тогда мы взлетим. И первый воздушный бой будет экзаменом нашей боеготовности, боеспособности. Потому что все у нас новое: и самолеты, и летчики. Разлетелись мои орлы по полкам, по дивизиям, но принцип боевого применения прежний: группа «Меч» вылетает только по вызову, только на бой, группа «Меч» — резерв командира авиакорпуса, особая группа.

Я немного волнуюсь, но это волнение сущий пустяк в сравнении с тем, что было на Курской дуге, когда группа только еще создавалась, когда ей предстояло себя показать, завоевать свое право на такое название. Теперь все иначе: у нас новейшей марки машины, мой опыт и двухмесячный срок подготовки пилотов к боям.

Разве можно сравнить истребитель Як-3 с Як-1, развитием которого он и явился, его дальнейшей модификацией! Внешне они отличаются. У новой машины меньше размах крыла. Фонарь кабины пилота облагорожен. Маслорадиатор убран в крыло, водяной предельно утоплен в фюзеляж, убрано и костыльное колесо. Самолет не только красив, обтекаем, он и значительно легче, обладает огромной — до семисот километров — скоростью, мощным оружием.

Короче, это самый легкий, самый маневренный, самый скоростной истребитель Великой Отечественной войны. Он весит 2650 килограммов , «мессершмитты» всех серий — более трех тысяч, а «фокке-вульфы» — около четырех.

Получив эти машины, я понял, что на них придется драться не только за Бессарабию, но и освобождать от фашизма Румынию, Венгрию, Чехословакию. Может, придется и завершать войну, потому что создать что-то иное, еще более совершенное трудно, а может, и невозможно. В самом деле, самолет Як-1 был создан еще до войны, в 1940 году, Як-3 — спустя три года, а к нам он попал только сейчас, в сорок четвертом. Причем первая серия самолета Як— 3 с мотором ВК-105 имела максимальную скорость 660 километров в час, и, чтобы достичь 700, пришлось снабдить машину новым, еще более сильным мотором ВК-107, и на это ушел целый год. А время не ждет, время не терпит, и самым лучшим решением «сверху», пожалуй, будет одно — как можно быстрее обеспечить фронтовые полки новой машиной.

Подумав о том, что дальнейший наш путь вперед пойдет по чужой территории, что миссия наша гуманная — освобождение от фашизма, я понял, что летчики группы «Меч» должны быть не только сильными тактиками, но и более, чем другие, политиками, идейно убежденными, особо глубоко понимающими свою роль и место в решении стоящих перед нами задач. Короче, группа «Меч» должна быть группой политбойцов. В этом плане и шел подбор летчиков.

Время затишья на фронте мы не теряли напрасно. Летали. Тренировались. Пилотаж на малых и средних высотах. Полеты строем: в составе пары, звена, восьмерки. Учебный воздушный бой, одиночный и в группе, на средних и предельно малых высотах, на предельно больших перегрузках. На бой я летал с каждым из летчиков. Сам оценивал их мастерство, сам отбирал их в группу. Требовал жестко, браковал безжалостно. Решение было только одно: годен или не годен, быть в группе «Меч» или не быть.

Время, свободное от полетов, мы проводили в классе, на самолетной стоянке — изучали новую технику. Занимались много, может, и больше, чем нужно. Но я был твердо уверен: окупится. Доказано жизнью: при прочих равных условиях победа в бою всегда за технически грамотным летчиком. Почему в учебном воздушном бою один побеждает, другой терпит поражение? А подготовка у них одинакова, самолеты у них однотипные и примерно равный ресурс моторов. Почему? Да потому что в бою даже «лишние» пять километров скорости нужны как воз— дух, а «выжать» эти пять километров может лишь тот, кто в совершенстве знает машину.

Мы готовы. Мы ждем. Мы сидим на самом боевом направлении фронта. Наши машины стоят в капонирах. Никого, кроме нашей особой группы, здесь нет. Это Забота Подгорного. Чтобы нам никто не мешал. Чтобы мы уходили на взлет прямо из укрытий, не тратя драгоценное время, не боясь помешать посадкам и взлетам других самолетов.

Утро тихое, ясное. Летное поле — будто зеленый ковер. Но это все временно. Через несколько дней, а может, и раньше — завтра сядут сюда и «серые», и другие полки, будут летать с утра и до вечера, выбьют густую траву на взлетно-посадочной, серой, взбунтовавшейся пылью покроют стоянки, близлежащий кустарник, наши капониры.

— Началось!.. — восклицает механик моего самолета сержант Мурадымов и слушает, обратившись лицом в сторону линии фронта.

Расстегнув шлемофон, сдвигаю его на затылок, прислушиваюсь. Верно, оттуда доносится звук канонады. Он все усиливается, превращаясь в сплошной, монотонный, приглушенный расстоянием рев. Но вот к нему примешался другой, идет с высоты и с востока, он ширится, растет, заглушая рев канонады.

— Идут! Идут!..

Все так и есть, как я думал. С востока подходят наши По-2. Высота порядка три тысячи метров.

А ниже идут «ильюшины». Сзади, с боков полковых колонн плывут истребители. Колонна грузовых машин приближается, проходит над нами, за ней вторая, третья, четвертая…

* * *

Возвращаются. Сначала штурмовики, за ними бомбардировщики. В том же порядке, в четком монолитном строю. Надо готовиться: еще десять-пятнадцать минут, и немцы пойдут с ответным ударом. Все, как говорят, разложили по полочкам, даже порядок расстановки машин для взлета. Чтобы взлететь сразу, всей группой, которую вызовет фронт, каждому летчику надо создать условия, и эти условия созданы. Мой самолет стоит на левом фланге стоянки. Правее — машина ведомого, за ней в том же порядке вторая пара, третья, четвертая… При взлете каждый будет смотреть в левую сторону, так, как и смотрит всегда.

Все, шлемофон — на застежку, гляжу в сторону командного пункта. Оттуда должна взлететь ракета — сигнал на подъем группы. Капэ расположен восточнее нашей стоянки, солнце слепит, мешает смотреть. Ракету можно и не увидеть. Мне помогает механик, он смотрит туда же.

— Запуск! Выпуск! — кричит Мурадымов, подкрепляя команду неистовым взмахом правой руки, и, высокий, стройный, легко взлетает на плоскость, привычным движением поправляет на мне парашютные лямки, привязные ремни.

Запускаю мотор, и сразу — метров на двадцать вперед. Отсюда будем взлетать. Секунды, и машины одна за другой становятся в ряд правее меня. Но когда они в одной линии, трудно сказать, все ли на месте. Однако мы и это учли. Впереди моего самолета уже стоит инженер и смотрит.

Вот он поднял белый флажок: «Внимание!», вот опустил его до плеча в направлении старта: «Взлет разрешаю!», и мы начинаем разбег.

Взлетаем, доворот в левую сторону. Полет к линии фронта — обычный полет, во время которого надо как можно быстрее набрать высоту. Набираем. Я возглавляю ударную группу, капитан Голубенко — группу прикрытия. Такое чувство, будто идем на парад, на праздник. Красные носы самолетов — наши знамена. Скорость, маневр и сила огня — то, что нам предстоит демонстрировать.

Вот и линия фронта. Все затянуто дымной завесой. Сквозь нее, будто в глубоком колодце, мигают взрывы, пылают деревни. Дым над ними кровавого цвета. И всюду, куда ни посмотришь, — дым и огни, дым и огни.

Внезапно в эфире становится тесно. В наушники шлемофона врываются выкрики, возгласы, брань и команда. Все ясно: где-то здесь, в нашем районе разгорается схватка наших летчиков с немцами, а может, с румынами.

Точно, дерутся. Ла-5 с «фокке-вульфами». Прямо на нашем пути, только немного пониже. Между прочим, внешне они похожи. Особенно сбоку. Издали, если кресты и звезды не видно, отличить можно только по цвету: наши самолеты зеленые, у немцев серо-желтого цвета.

Немцев теснят, гоняют, но на помощь ФВ-190 несется группа Ме-109. Вот мы их и ударим. Правда, мы уже получили задачу отразить налет бомбардировщиков, но разве пройдешь, не поможешь, если друзьям угрожает опасность. Командую:

— Атакуем ударной группой. Бьем «мессеров», прикрыть атаку!..

«Мессеры» немного левее нас и ниже. С небольшим доворотом бросаем машины в пике, атакуем. С дистанции метров пятьсот открываем огонь. Бывает такое, но редко: группа Ме-109 разлетелась, будто лопнувший мыльный пузырь, будто в середине ее взорвался огромнейшей силы снаряд и всех разметал: вниз, влево, вправо. А мы, с небольшим доворотом вправо, снова полезли вверх, встали на заданный ранее курс.

— Молодцы! — кричит офицер с наземной радиостанции.

Значит, сработали верно. Не только разогнали, но и, наверное, сбили. А спросить неудобно. Подумают, что группа «Меч» крохоборствует. Спросим потом у группы прикрытия — они наблюдали атаку.

А вот и они, кого предназначено встретить, — группа Ю-88. Давненько не виделись с настоящими бомбовозами, били все больше «лапотников», как называют на фронте самолеты «Юнкерс-87» за их неубирающиеся, торчащие, как лапы, шасси.

Фашисты идут в боевом порядке «ромб». Девятка Ю-88 впереди, два — по бокам. Строй замыкает девятка «лапотников». Тридцать шесть самолетов. А сзади истребители сопровождения: ударная группа — двенадцать Ме-109, группа прикрытия — восемь. Ударная рвется вперед, стремясь упредить атаку нашей шестерки, защитить своих подопечных. Однако не успевает. Ее атакуют группы Проскурина. Моя — головную девятку.

Хорошо бить с высоты. И скорость огромная, и самолет хорошо управляем, и цель — как на ладони. Пикирую. Восьмерка Ме-109 — группа прикрытия — несется вперед, обогнала девятку «лапотников». Что она думает делать? Против кого выступает? Против меня или Проскурина? Ладно, потом разберемся. Сейчас же все внимание флагману группы. Он заметался, но стрелок встречает меня огнем. Нажимаю на кнопку. Машина будто в ознобе: работает сразу вся «батарея» — три пушки.

Пронесшись над строем девятки, направляю машину вверх с разворотом в левую сторону. Каждым нервом, каждым мускулом чувствую силу мотора. Это заметно и зрительно: строй фашистских машин будто свалился в пропасть.

Разворот занял не больше минуты. Рядом со мной вся моя группа. Внизу впереди — строй немецких машин. А если точнее, то куча. В первой девятке сбиты два самолета. В левой — один, и два уходят из строя подбитыми. Увидев, что мы опять нависли над ними, обе группы Ме-109 поспешно уходят вниз. Понятно: они растерялись. Встреча с новой машиной для них неожиданность. Командую:

— Атака! Бью первую группу.

Уточнять, кому какой самолет, не надо. Флагман, как правило, мой. Мои ведомые справа бьют соответственно тех, что находятся справа, пара, идущая несколько сзади и слева, имеет право ударить тех, кого им сподручнее: и «лапотников», и группу, идущую слева, и головную.

Стремительно падаем вниз. Беру в прицел кабину ведущего. Сближаюсь. Открываю огонь. Вот это эффект! Такое увидишь не часто: «Юнкерс» плавно идет на крыло и вдруг, резко перевернувшись, зацепляет ведомого слева. Сцепившись, обе машины летят к земле, остальные бросают бомбы, разворачиваются.

— Молодцы! — торжествует земля. — Бой прекратить, идти на посадку.

Ясно: тот, кто на радиостанции, получил указание за линией фронта нас не держать — запас горючего на самолете Як-3 весьма ограничен.

Берем курс на свою территорию. Теперь, пожалуй, можно спросить результаты воздушного боя. Спрашиваю. Земля отвечают:

— Сбито пять бомбардировщиков и три истребителя.

Неплохо! Честное слово, неплохо. Десять против полсотни и такая победа. Вот что значит Як-3. Вот что значит перевес в основных компонентах воздушного боя: в скорости, маневренности, силе огня. Это же сила — три пушки!

Вот так же было в Монголии. Японцы, имея самолет И-97, довольно охотно встречались с нашим И-15. Наш обладал очень хорошим горизонтальным маневром, но И-97 бил его сверху. Однажды те, кто летал на И-15, получили самолет И-153 «Чайка». Внешне они мало чем отличались, но внутренне это был совсем другой самолет. По силе мотора, по скорости, по оружию. А самое главное, истребитель И-153 имел убирающиеся шасси.

Вот на этом мы и «купили» японцев. Никогда не забуду этот полет и бой. Внизу, не убирая шасси, шли «Чайки», а вверху И-16. Я находился вверху, и мне было видно, как охотно, даже игнорируя нас, японцы пошли на «Чаек», а те вдруг убрали шасси, быстро полезли вверх и сразу оказались в хвосте у японцев. Дело кончилось полным разгромом, спастись удалось немногим.

Меняются самолеты, меняется тактика. Бой в МНР — это бой истребителей. Пятьдесят на пятьдесят. Сто на сто. Скорость была небольшая, поэтому крутились на месте. Такие бои назывались «собачьей свалкой». Крутились час, полтора, два… Израсходовав топливо, шли на посадку, пополняли баки горючим, взлетали и снова вступали в бой. Сбить, уничтожить как можно больше вражеских истребителей — вот задача воздушных боев, вот суть борьбы за господство в воздухе. Чем меньше останется у врага истребителей, тем свободнее будет летать нашим бомбардировщикам.

А теперь! Теперь совершенно иначе. Начиная от линии фронта, весь наш полет был одной непрерывной атакой, состоящей из отдельных ударов. По ходу дела, в порядке оказания помощи группе Ла-5 мы ударили группу Ме-109, затем в лобовой атаке — группу бомбардировщиков. Развернулись для атаки бомбардировщиков в хвост, но, прежде чем их ударить, по ходу дела столкнули вниз «мессершмиттов». Опять разворот, опять удар…

Все. Задача выполнена, и никакой тебе свалки. Вот что значит скоростная машина. Не маневренность самолета — нужная в предвоенные годы, — а скорость решает теперь исход воздушного боя.

Жаль только одного: не удалось мне проверить Як-3 в поединке с Ме-109. А хотелось. Только в бою один на один и на равных можно увидеть преимущества Одного самолета над другим. Но ничего, это все впереди, успею еще, сравню, а сейчас со снижением, на повышенной скорости несемся к линии фронта: надо оторваться от вражеских истребителей, если они пытаются нас преследовать. Немцы будут за нами охотиться, будут стараться подбить, заполучить нашу машину, проверить ее в бою с Ме-109…

— За вами гонится Ме-109, — сообщает Проскурин, — наверное, ас. Сейчас я его подберу…

Опасения мои оказались не лишними: один уже гонится. Но видит только нашу шестерку. Звено, идущее выше и сзади метров на тысячу, вполне вероятно, не видит. Немец сейчас между нашими группами.

— Бей! — говорю Голубенке. — А я погляжу.

И еще раз убеждаюсь в преимуществе нашей машины. Як легко настигает врага, атакует. Крутнувшись через крыло, «мессер» падает, горит.

— Отлично! — передаю по радио. — Будто на полигоне.

К аэродрому подходим в том же порядке, в кото— ром уходили на бой. Представляю, как довольны пилоты. И собой, и машиной. Великое дело, если первый воздушный бой приносит победу: летчик проникается верой в себя и машину, верой в своих друзей.

Садимся, рулим к стоянке. Выключаю мотор. Винт, крутнувшись несколько раз, замирает. Мура-дымов встает на плоскость, помогает мне снять парашют. Механик немного разочарован. Почему бы это? Спрашивает:

— Товарищ командир, боя не было? Слетали напрасно?

— Почему так думаешь?

— Почему? — Механик неуверенно пожимает плечами, улыбается. — Пришли как-то по-мирному. Строем туда, строем обратно.

— Так это же здорово, если организованно, строем. Хуже, если туда все вместе, а обратно по одному.

По стоянке, направляясь к моей машине, быстро идет майор Лосяков, адъютант эскадрильи. Последние метров тридцать пробегает бегом. Спрашивает:

— Товарищ командир, звонят из штаба дивизии. Знают, что дрались, а сколько сбили — не знают. Торопят.

Я говорю, что бой был успешным. Подбитых нет. Налет отражен. Сбили пять бомбардировщиков и четырех истребителей. При последних моих словах Мурадымов срывает с себя пилотку, подбрасывает ее, кричит что есть силы «Ура!». Ко мне идет инженер. На стоянку несутся бензозаправщик и маслозаправщик, из кустов выползает автомашина серо-зеленого цвета, в кузове гремят баллоны с воздухом…

День начался. Обычный и в то же время особенный, как и тот, первый, под Белгородом. Я отхожу в сторонку от капонира, сажусь на какой-то ящик. Что они делают, старые други мои? Матвей Зотов, Шалва Несторович Кирия? (Он тоже в другом полку.) А Паша Чувилев, неугомонная голова? Может, это ему помогли, когда отсекли атаку Ме-109 от группы Ла-5. Вполне вероятно, он ведь летает на «лавочкиных».

Чувилев, Кирия, Зотов… Их я еще увижу. Правда, война есть война, всякое может случиться, но неделю назад, вчера все они были живы, здоровы, дрались с врагом, и слышал, отлично дрались. Таких, как они, уже трудновато поймать в прицел, от таких лучше подальше. А многих уже не увижу: Черненко, Черкашина, Чирьева, Колю Завражина… Ему бы, Коле Завражину, эту машину! Сколько еще посбивал бы Коля фашистов! Жалко. Всех жалко, а его почему-то особенно. Необычным он был человеком, и летчиком необычным. Внешне так, мальчишка, но даже сквозь хрупкость его проступала какая-то особая прочность, надежность. Я заметил это при первой же встрече с ним и подумал, что в воздухе он, вероятно, орел. И не ошибся.

Ко мне приближаются летчики. Солидно идут, не спеша. Будто хотят сказать: «Смотри на нас, командир, любуйся, мы оправдали доверие. И впредь оправдаем». Действительно, как возвышает людей победа, военный успех. Молодые и те себя держат как зрелые. Не потому, что так хочется, нет — так получается.

— Поздравляю, друзья, с добрым началом. Улыбаются. Даже Агданцев. Улыбка на лице Александра Агданцева — редкость. Был он красивым, веселым, статным. Отважно дрался с врагом, над Курской дугой сбил восемь фашистских машин, был награжден двумя орденами Красного Знамени. А в одном из боев за Харьков был ранен, горел, чудом остался жив. Через полгода вернулся в полк и… никто его не узнал. Так он был страшен. Все обгорело: лицо, уши, руки. Врачи хотели лишить его права на бой, но он буквально вырвал его. И живет теперь только полетами, неистощимым стремлением бить врага, мстить ему.

— Доложите, кто и что видел.

Сразу начинается гвалт — слово берет молодежь: Николай Алексеев, Пьянков, Ефименков, Виргинский, Кнут… Каждый хочет быть первым, самым зорким, самым всевидящим… Но я сам виноват, не с этого начал. На ходу поправляюсь:

— А ну, давай по порядку! Первым докладывает капитан Голубенке, затем — ведущие пар.

Вполне понятно, каждый прежде всего говорит о сбитых вражеских самолетах. Мне это не по душе, я хотел бы услышать оценку действий, и прежде всего критическую, но тут уж ничего не поделаешь: успех есть успех, он поднимает настроение, вызывает восторг. И мой ведомый Женя Пьянков в моей молчаливой оценке докладов восклицает:

— Я видел, как вы срубили двоих!

В его широко открытых глазах восторг, восхищение, радость. Все невольно смеются. А он, смутившись, краснеет до самых корней волос.

— Ничего, не смущайся, — говорю я ведомому. — Количество сбитых машин не что иное, как свидетельство правильных действий группы вообще и каждого летчика в частности. Я уничтожил два самолета, потому что ты хорошо меня прикрывал. Два уничтоженных в группе — начало твоего боевого счета. Запиши их в летную книжку. А потом, глядишь, и появятся сбитые лично. Все впереди. Ну, а как самолет? — обращаюсь ко всем. — В сравнении с Як-1?

— Сила! — восклицает Юра Виргинский, высокий голубоглазый летчик. — Никакого сравнения. Жалко только одно: не пришлось покрутиться по-настоящему, сравнить Як-3 с Ме-109. Все будто в кино — атака за атакой, и немцы только отваливаются.

— Ничего, еще покрутимся, — обнадеживаю Виргинского, — разберемся. Но в главном качестве нашей машины — ее скорости — мы уже убедились, в преимуществе самолета Як-3 над Ме-109 мы уже убедились. Свидетель тому капитан Голубенке.

И Голубенке рассказывает о коротком — в одну атаку — бое его звена с Ме-109, увязавшимся за нашей группой.

— Смотрю, — говорит, — на нашу шестерку и вижу еще одного, седьмого. С дымом идет, на полной мощности, а догнать не может. Откуда он, думаю, взялся? Мои все на месте, ваши тоже на месте. Только тогда и понял — «мессер»! И, наверное, ас.

Не одного, вероятно, из наших так подловил. Но в этот раз получилась осечка — скорости не хватило. А мы догнали его совершенно свободно. Он так и не видел. Сбит с первой очереди.

— Не шелохнулся, — уточняет Виргинский. Подвожу итоги первого вылета.

— Дрались, — говорю, — отлично. Уверенно, слаженно. И немцы это, конечно, увидели. Хорошо, если сейчас, разбирая этот воздушный бой, они справедливо оценят нашу работу. Это будет сильным ударом по психике. И тем, кто летал сегодня, и тем, кому еще предстоит.

— Оценят, — убежденно говорит Голубенке, — никуда не денутся. Потери-то надо оправдывать.

— А помните, как было? — с горькой усмешкой говорит Сергей Коновалов и тяжко вздыхает. Я знаю, о чем он хочет сказать. И Голубенке об этом знает, и Саша Агданцев, и Саша Проскурин — «старички», на плечи которых легло самое тяжелое время войны — год 1941-и.

Это было под Запорожьем. Немцы разбили плотину, открыли дорогу воде, и Днепр хлынул в сторону Мелитополя. Утопил дорогу на Крым. Горел алюминиевый завод. Такой сатанинской силы пожара я не видел ни до, ни после. Немцы были уже на Хортице. Их самолеты гонялись за каждой нашей автомашиной, за каждым прохожим. Убивали ради забавы, ради тренировки в стрельбе.

В нашем полку был только один самолет И-16 и девять летчиков. А в соседнем — один бомбардировщик Пе-2 и огромная куча бомб. Пе-2 подруливал к куче, забирал бомбы, взлетал и на втором развороте сбрасывал их на Хортицу. Мы его прикрывали, летая по очереди.

Кроме того, перед нами стояло еще две задачи: уничтожать самолеты противника в воздухе и штурмовать наземные войска.

Помню, сидим как— то раз и ведем разговор. Кто-то рассказывает — то ли Забабулин, то ли Андреев, а может, Мягков — о своем приключении.

— Иду, — говорит, — на посадку, а «мессер», зараза, подстроился справа и показывает, что «пу-пу» все израсходовал и сбить тебя, дескать, нечем, но будь уверен, в другой раз собью обязательно.

Помню, кто-то спросил:

— Интересно, как изобразил он это «собью».

— Просто, — ответил летчик, — попилил ладонью по шее.

Он усмехнулся невесело и вдруг загорелся злобой.

— Я его, подлеца, протаранить хотел, но даже и этого сделать не смог. Убрал обороты, думал, он вперед выскочит, а он взял да и вверх мотанул. Попробуй догони его…

— Злись не злись, — сказал один из товарищей, — все равно собьет. У него преимущество в скорости. Если он умный, в вираж не пойдет. Атаковать будет сверху.

Так и случилось. Сначала сбили подопечную «пешку», а потом одного из наших товарищей на нашей последней машине.

— Вот что такое преимущество в скорости, — говорю я летчикам. — Но это еще не все, это лишь техническая сторона вопроса, и о ней подумал конструктор. Чтобы в полную меру использовать боевые возможности нашей машины, мы обязаны быть виртуозами в тактике боя, надо все время думать, надо искать, находить и проверять в бою новые тактические приемы. Для начала подумайте об атаке группы бомбардировщиков с разных направлений, например, слева и справа сзади, одновременно и последовательно…

На стоянку бежит посыльный. Наверное, меня зовут к телефону. Точно, не ошибся.

— Товарищ подполковник, вам звонят из штаба дивизии.

— Подумайте, — говорю я пилотам, — потом посоветуемся. В каждом деле есть плюсы и минусы. О них и подумайте, пошевелите мозгами, это полезно.

* * *

Вот так всегда. По любому вопросу вызывают командира полка. С утра и до вечера бесчисленное множество раз. И хоть бы по делу, а то зададут какой-нибудь пустяшный вопрос вроде: «Кто сидит в готовности номер один?» И чтобы ответить на этот вопрос, командиру полка, сидящему в готовности номер один, надо оставить машину, пройти метров двести, а то и побольше до командного пункта, вернуться обратно… В то время, как на этот пустяшный вопрос может ответить и начальник штаба полка, и просто дежурный, потому что ему это известно не хуже, чем мне. И причем по такому вопросу командира полка вызывает отнюдь не начальство, а кто угодно — оперативный дежурный, штурман командного пункта, любой из офицеров штаба дивизии.

Было не раз: прибежишь к самолету, не успеешь надеть парашютные лямки, застегнуть привязные ремни, а над командным пунктом полка уже засверкала ракета — сигнал на вылет. Каюсь, думал не раз: «Опоздать бы… Чтобы ракету дали тогда, когда я на пути к самолету. И чтобы разбором этого дела занялся сам Подгорный…» Уверен, он поломал бы «порядок», установленный начальником штаба Ло-бахиным, когда командира полка дергают все его подчиненные в любое время и по любому поводу.

Я не раз говорил и даже ругался о Лобахиным, пытался ему доказать, что такая «практика отношений» не польза для службы, а вред, но разве ему докажешь. Человек не знает летного дела, не знает специфики авиации, работы командира полка, который дерется с врагом так же, как и его пилоты. Не знает, что после посадки надо разобрать прошедший воздушный бой и оценить воздушную обстановку, и отдохнуть перед следующим вылетом, а сидя в первой готовности, думать и думать…

Мало того что Лобахин не знает летную службу, он к тому же еще своенравен, упрям, а летчиков, прямо скажу, не любит. И ничего не поделаешь, потому что любой приказ, даже явно неправильный, сопровождается фразой: «Так приказал командир дивизии». И все, точка поставлена: приказы, как известно, не обсуждаются, а выполняются, а знает о них командир или не знает, известно только Лобахину.

Наши плохие с ним отношения начались после того, что я как-то раз не смолчал. Взял он привычку журить меня по телефону за моего начальника штаба: не умеет он, дескать, писать донесения, не умеет вести штабную работу, организовать работу связи…

А я ему говорю: «Приезжайте, товарищ полковник, поговорим, разберемся». Приехал, покопался в бумагах и начал обычное, так же, как и по телефону: не умеете, не знаете, распустились. Взорвало меня, но я удержался, взял карандаш, бумагу, сел за стол и говорю: «Покажите, что у нас не так, расскажите, как должно быть, а я запишу».

Покрутил, повертел Лобахин наши бумаги, а сказать ничего не может. Тут-то я и решил вспомнить ему все обиды. «Утыкание, — говорю, — получилось, товарищ полковник». Не понял он, но вижу, насторожился. «Какое такое утыкание?» «Есть, — говорю, — такая задержка на авиационном пулемете: утыкание стреляной гильзы. Случится такое — и все: молчит пулемет, не стреляет».

Вылетел он из штаба, не очень красиво ругаясь, с той поры и строит мне всякие козни. Уже второй год существует группа «Меч», все ее знают, у всех она пользуется авторитетом, но я ни разу не слышал, чтобы нас похвалили после удачного боя, после отражения налета бомбардировщиков.

За это время наши войска освободили Правобережную Украину, Молдавию, вышли на землю Румынии. За это время корпус Подгорного, дивизии, полки стали гвардейскими, летчики не раз получали награды, выросли в званиях, в должностях, а что получил я, их командир и учитель? От них: уважение, любовь и признательность. А что от начальства? Ничего, кроме взысканий.

Поздравил меня как-то раз заместитель командира дивизии с наградой — американским крестом, сказал, что получу в самое ближайшее время, однако крест попал к одному из моих товарищей…

Вот и командный пункт. Что мне скажут сейчас? Кто скажет? Спрашиваю дежурного:

— Кто звонит? Откуда?

— Из штаба Подгорного, — отвечает дежурный. И то хорошо, думаю. Не услышу давно надоевшую фразу: «Командир дивизии приказал…»

— Слушаю вас.

Верно, звонит офицер из штаба авиакорпуса. Говорит, что генерал интересуется результатами боя, спрашивает, все ли вернулись. Слышал мои команды по радио, пытался увидеть бой, но видел только отблески солнца на крыльях да грохот стрельбы. Слышал взрывы упавших машин. Генерал беспокоится…

Спасибо тебе, генерал. Спасибо. Растрогал меня вниманием. Как бы там ни было, а человеку всегда приятно внимание. Всегда. Даже если беспокойство твое не душевное, а чисто официальное: не попал ли пока еще новый и совершенно секретный Як-3 в руки фашистов.

— Передайте генералу: был бой, сбили несколько самолетов противника, вернулись без потерь. Летчики готовы выполнять очередную задачу.

— Генерал просил, — говорит офицер, — звонить нам после каждого вылета. Он будет вас вызывать лишь в крайних случаях, чтобы дать вам возможность анализировать результаты первых воздушных боев. Генерал благодарит летчиков группы «Меч», передает им привет и желает успеха.

Все исключительно правильно, такое отношение и должно быть у командира авиакорпуса к командиру полка. Спокойное, доброжелательное, без дерганья нервов. Спокойно разобравшись в перипетиях боя, я смогу оценить действия летчиков наших и вражеских, разобрать ошибки тех и других, сделать правильный вывод, который поможет упредить ошибки в следующем вылете.

К сожалению, не всегда так получается, чтобы все было по-хорошему. Генерал никогда не кричит, не ругает, но при встрече подчас задает такие вопросы, которые наводят на непонятные размышления.

— Почему, товарищ Якименко, — как-то раз спросил он меня, — ваш заместитель Зотов отказался идти на разведку? Причем это было в вашем присутствии.

Я пытался вспомнить, когда это было, при каких обстоятельствах, но так и не вспомнил.

— Здесь какое-то недоразумение, товарищ генерал, — попытался я защитить Матвея, — Зотов дисциплинированный офицер. Если ему прикажут, он пойдет даже на гибель.

— Не уверяйте меня, — недовольно сказал комкор и назвал мне число и месяц, когда Лобахин предлагал Зотову после разведки оставить машину, пользуясь парашютом.

Я ответил спокойно и твердо: «Это было совсем не так!» И подробно рассказал о том инциденте. Генерал меня выслушал, недоуменно пожал плечами. Когда он уехал, я мысленно вернулся назад, к нашему с ним разговору, стал размышлять, вспоминать наши стычки с начальником штаба дивизии.

Когда дело касалось полетов в момент исключительно сложной, нелетной погоды, я, получив команду на выпуск летчиков в воздух, думал: «Кому от этого польза: нам или немцам?» И если я видел (а это не так уж и трудно), что летчик может погибнуть, а боевую задачу так и не выполнит, то говорил: «Лететь нельзя. Рисковать жизнью людей без пользы для дела не буду».

Вполне понятно, что такие ответы Лобахину были не по нутру. И кончилось, как теперь понимаю, тем, что он докладывал командиру дивизии или корпуса о невыполненных его распоряжениях, указаниях. Но докладывал не в тот момент, когда это случилось, а спустя несколько дней. В тот момент докладывать было нельзя. Командир, видя, что все накрыто туманом или густым снегопадом, мог огорошить вопросом: «Кто же летает в такую погоду?» И мог добавить крайне нелестное: соображать, дескать, надо, на то и голова.

У других командиров полков нашей дивизии конфликтов с Лобахиным не было: они умело его «обходили». Получив команду на выпуск разведчика, в спор не вступали. «Есть, товарищ полковник!» — слышал Лобахин. Минут через десять снова звонил. «Летчик пошел к самолету!» — говорили ему. А минут через десять: «Самолет неисправен, сейчас подготовят другой…» Тогда он звонил мне, требовал выпустить летчика, кричал: «Война требует жертв, а вы либеральничаете!» Не выдержав, я однажды ответил: «Садитесь в самолет и жертвуйте!»

Понимаю, что сказано было бестактно, но терять людей понапрасну даже во время войны я считал преступлением. Кроме того — так уж всегда получалось, я любил моих летчиков, беспокоился о них, учил, оберегал. Каждый из них был мне дорог не только как воин, боец, но и как друг, как боевой товарищ.

Представляю, какими были бы наши отношения с генералом Подгорным, если бы он вдруг оказался таким же мстительным, как Лобахин. Наша первая встреча с командиром авиакорпуса была не очень приятной.

…Это случилось в прошлом году, до битвы под Курском. Наш 427— й истребительный полк входил тогда в состав штурмового авиакорпуса, которым командовал генерал Рязанов. Все шло своим чередом: мы сопровождали наших товарищей летчиков-штурмовиков до цели, прикрывали во время штурмовки, защищая от «мессеров», сопровождали домой. Короче, работали в их интересах.

Но война есть война — она вводит свои коррективы и в тактику, и в оперативное искусство, и в организацию войск. Решением сверху наш истребительный полк должен был перейти в истребительный корпус Подгорного. К сожалению, мы об этом не знали, а наш командир Василий Петрович Рязанов молчал, надеясь, что все будет по-старому и, вполне очевидно, даже за это боролся.

В мае прошлого года, возвращаясь на фронт после переформирования, полк приземлился под Россошью. Там меня разыскал майор Боровой, подчиненный генерала Подгорного, и сказал, что мы переходим теперь в его подчинение и что нам необходимо лететь на одну из площадок в районе Уразово.

Я понял это иначе: командир авиакорпуса решил перехватить наш полнокровный полк и присвоить его. Такое случалось не раз — расторопные командиры не терялись, а главный штаб утверждал их решения. Скажу откровенно, я не приветствовал эту практику и лететь на полевую площадку, которую назвал майор Боровой, отказался.

— Не знаю, что ты скажешь своему командиру, но вы не купцы, а мы не товар, покупать себя не позволим. Пока не увижу приказ, разговоры считаю ненужными.

Так я ответил майору. Но этим дело не кончилось. Он прилетел и на следующий день. Он доказывал, просил, умолял меня хотя бы встретиться с его командиром. Я понял, что он получил приказ во что бы то ни стало доставить меня в штаб авиакорпуса, и я его пожалел.

Мы полетели в паре на Яках, затем до небольшой площадки — на самолете Пе-2, потом добрались на автомашине. Нас пропустили в деревенскую хату. В большой комнате трещали машинки, звонили телефоны. «Начальник штаба», — сказал Боровой, указав на полковника. Я представился и попросил доложить обо мне командиру.

Мы прошли в небольшую комнатку, в которой сидел молодой, красивый генерал. Это и был Подгорный. Раньше мы с ним не встречались, хотя в 1939 году он тоже участвовал в боях над рекой Халхин-Гол. Я доложил о прибытии. Он даже не повернулся. Меня это обидело и возмутило. Я сразу вспомнил Смушкевича. Какая огромная разница была между мной, лейтенантом, и им, начальником Военно-воздушных сил Красной Армии. И как доброжелательно, дружески он встретил меня.

— Кто вы такой? — тихим голосом спросил генерал Подгорный, и я повторил громче обычного:

— Командир 427-го полка…

Он долго меня рассматривал и вдруг заявил:

— Вы не командир полка, вы дезертир вместе со своей частью.

Хуже нет, когда старший, пользуясь властью, оскорбляет младшего, унижает его достоинство да еще и обвиняет при этом, возведя несуществующую вину в ранг преступления. И я не выдержал.

— Ерунду говорите, товарищ генерал, — сказал я с возмущением и хотел уйти, но это было бы нарушением устава — уходить можно лишь с разрешения. Мой ответ генералу тоже был нарушением, но грубость была ответом на оскорбление. Я продолжал: — Дезертир тот, кто бежит с фронта. Мои летчики неустанно дерутся с врагом, и я всегда вместе с ними. Мои техники и механики не знают покоя ни днем, ни ночью. И сам я забыл, что такое спокойный сон.

Он спокойно выслушал то, что я говорил и, кажется, ждал, когда скажу остальное. И я сказал:

— Вы не имеете права командовать мной и моим полком, потому что я подчинен генералу Рязанову. Вот он действительно может назвать меня дезертиром за то, что полк сидит еще в Россоши, а я, оставив его, стою сейчас перед вами. И можете меня наказать. Прошу вас, пока не будет приказа о пере— воде полка в ваш корпус, избавьте меня от ваших посланцев. Тем более что генерал Рязанов сказал, что такого приказа нет и не будет.

— Будет приказ, — тихо сказал Подгорный и, игнорируя то, что было сказано мною, стал объяснять, куда я должен посадить одну половину полка, куда другую…

— Разрешите уйти, — попросил я его. Он разрешил, и мы вышли вместе с майором Боровым.

Настроение было ужасным. Я прав абсолютно, но вдруг генерал не понял меня, а мне и вправду придется служить под его началом. Как сложатся наши отношения после того, что случилось. Отношения с генералом Рязановым были очень хорошими. Мы редко встречались, но я постоянно видел его заботу о летчиках, его добрые чувства ко мне, командиру полка, его уважение.

Я так расстроился, что даже забыл осмотреть самолет перед взлетом, изменил обычной своей привычке. Мы развернули По-2 против ветра, запустили мотор, и Боровой повел машину на взлет. Маршрут наш был ровным, прямым. Взлетев, мы шли, не меняя курса. Мысли, одна тяжелее другой, бродили в моей голове. Случайно я глянул вправо на плоскость. Глянул, и меня бросило в жар: элероны — рули, расположенные на крыльях машины, — оказались зажатыми струбцинами.

Когда самолет стоит на земле, элероны зажимают струбцинами — простейшим приспособлением, состоящим из пары дощечек, — иначе ветер будет качать рули, портить троса и шарниры. Перед взлетом струбцины снимают. А мы забыли. Как поведет себя летчик, когда обнаружит это? Вдруг растеряется? По-2 машина простая, но и сломать ее (а вместе с нею и голову) тоже не сложно.

Я поставил ноги на педали ножных рулей, взялся за ручку и, похлопав по плечу Борового, показал ему на крыло. Он попытался убрать обороты мотора, намереваясь, наверное, сесть прямо на поле, но я не дал ему этого сделать. Он понял меня, и мы продолжали полет. Нам повезло: мы точно вышли на аэродром, ветер был точно встречным, и мы приземлились с прямой.

Бывает же так, подумалось мне, попадешь в беду, но тебя выручает сама природа. И еще подумал о том, что надо быть спокойным и выдержанным, не ставить летное дело в зависимость от настроения, иначе, совершив около сотни воздушных боев, одержав немало побед, можно на пустяке сломать себе голову.

Вернувшись на площадку под Россошью, я получил приказ. Четко и коротко в нем говорилось о том, что наш истребительный полк переходит в распоряжение командира 4-го истребительного авиакорпуса и исключается из списков 1-го штурмового…

Я почувствовал себя в таком состоянии, будто мне угодили поддых.

* * *

Время обеденное. В столовой чисто, уютно, на столах полевые цветы. Девушки встречают нас доброй шуткой, улыбкой. Сажусь. Хорошо бы вот так, облокотившись на стол, просидеть часа полтора и не думать о том, что кто-то сейчас дежурит, кто— то взлетит по сигналу ракеты и ринется в бой, а меня позовут к телефону… Доживем ли мы до того времени, когда можно поесть не спеша, когда можно хотя бы на час отвлечься от боеготовности, процента введенных в строй самолетов, просидеть до утра, читая интересную книгу?

— Товарищ командир, что будете кушать?

Девушки знают, что командира полка надо кормить в первую очередь. Случалось не раз: даже не притронувшись к первому, приходилось бежать на капэ или стоянку, перехватив кусок черного хлеба. Ем, тороплюсь, слушая, как балагурят летчики.

— Манюня! — кричит капитан Голубенке, шагая от двери к столу. — Чем будешь кормить? Съем, если даже не вкусно.

— А у нас не бывает не вкусно, — улыбается Маша и, встав на пути капитана, кричит: — Назад! Почему руки не мыл? Сейчас же назад!

— Закусочка царская! — восторгается, потирая руки, Леонов. — Но к ней чего-то не хватает.

— Приказ есть приказ, — парирует Маша, — фронтовые сто граммов получите вечером.

«Ничего не попишешь, — думаю я, — молодость есть молодость». И мне очень приятно, что ребята и девушки рады друг другу. Приятно и немного завидно: мне и пошутить некогда, да вроде и неудобно — командир всегда вроде бы «старый», даже если и молод годами.

— Товарищ командир! — кричит от порога посыльный. — Зеленая ракета! Вылетает дежурная группа.

Хорошо, что успел пообедать. Говорю уже на ходу: «Летчики, на засиживайтесь. После обеда сразу в готовность номер один».

Группа пошла на взлет. Это эскадрилья Проскурина. Дружно взлетели, сразу встали на курс. Все хорошо, но то, что взлетела вся эскадрилья — двенадцать машин, — это, пожалуй, зря. Можно было и восемь. Впрочем, об этом рано пока судить. Бывает, поднимут пару, а там и десятки мало. Бывает наоборот.

Самолеты уходят, растворяются в небе. Как проведет свою встречу с противником Саша Проскурин, опытный, смелый летчик? Я знаю его с прошлого года: служили в одной дивизии. Он хорошо дрался с фашистами над Курской дугой, сбил семь— восемь машин.

Плохо, группа ушла, и все — больше ее не вижу. Нам бы локатор… Хорошая это машина. Шарит своими лучами, обозревает пространство. Находясь у экрана, можно видеть и самолеты противника, и своих истребителей, можно влиять на ход воздушного боя, подсказать летчикам в нужный момент, помочь. К сожалению, локаторов пока еще мало. В основном они сосредоточены в системе обороны крупных объектов. Но будут и у нас. Обязательно будут. А пока послушаю радио, хоть немного, но все же можно понять, что там творится.

Нет, пока понять ничего нельзя: летчики молчат, соблюдают радиомаскировку. В апреле сорок третьего года один из летчиков, подбитый в бою, выпрыгнул с парашютом и попал на немецкую батарею. Взяли его, повели на допрос, спрашивают: «Куда делся начальник штаба полка, почему его не слышно по радио?..» Тот изумился, а немцы ему говорят: «Отпираться бесполезно, мы знаем по голосу каждого вашего летчика. Знаем все. Вы потеряли связь со своим братом и думаете, что мы его сбили. Но он жив и здоров, летает и служит в полку, которым командует…»

Сбежав от немцев, Киреев рассказал обо всем своим летчикам, и все, конечно, это учли, до предела сократили разговоры по радио.

Начальник связи полка капитан Копков сидит у радиостанции, слушает. Спрашиваю: «Как там дела? Что нового?» Снял наушники, докладывает:

— Проскурина послали за линию фронта. Он понял и запросил воздушную обстановку. Ему сказали: «спокойно». С появлением наших Яков группа Ме-109, находившаяся в том районе, ушла со снижением. Теперь появились «Арадо».

«Арадо» — это истребитель Румынии, причем давно устаревший. Раньше на нем летали как на учебном, теперь используют как боевой. Отсюда вывод: румынам живется не сладко.

— «Арадо», увидев группу Проскурина, развернулись, со снижением ушли на свою территорию, — информирует меня капитан Копков. Послушав с минуту, говорит: — Проскурина вернули обратно.

В чем дело? Беру у Копкова наушники, слушаю, хочу понять обстановку. Слышу:

— Будьте внимательны! К вам приближаются «лавочкины». Идите на посадку, — передает наша радиостанция наведения.

— Вас понял, — отвечает Проскурин. — Иду на посадку.

Все ясно: противник летает мелкими группами, против него действуют наши пары и звенья. Врага, с которым могла бы сразиться эскадрилья Проскурина, просто не оказалось, и ей приказали вернуться. Летать, значит, будем, но малыми группами: звеном, парой. Не сидеть же без дела.

Над головой слышится гул — вернулась группа Проскурина.

Летим в составе звена: капитан Голубенке с лейтенантом Ефименковым, я — с лейтенантом Пьянковым! Евгений Пьянков — мой постоянный ведомый. Он мне понравился сразу, с первой же встречи. Среднего роста, плотный, стройный. Красивое волевое лицо, смелый, открытый взгляд. Я проверил его на двухместной машине, и он покорил меня своим мастерством, выдержкой, знанием самолета. «Хочешь со мной летать?» — спросил я после полета. «Посчитаю за честь», — ответил Пьянков. И этот не совсем обычный ответ прозвучал очень просто. Это говорило о культуре Пьянкова, воспитанности.

Пара Голубенке идет впереди, мы — на большом удалении сзади и справа. Так договорились еще на земле. Иногда это нужно — ходить за ведомого: только таким путем можно увидеть достоинства и недостатки ведущих — командиров эскадрилий и звеньев.

Линия фронта уже позади, высота три тысячи метров. Впереди слева появляются три самолета, идут навстречу. Кажется, это бомбардировщики. Сближаемся. Точно они, но я их вижу впервые. Очень похожи на наши «СБ», но на смену «скоростным бомбардировщикам» еще с начала сорок второго года пришли самолеты Пе-2, пикировщики.

С неделю назад я перелистывал альбом силуэтов вражеских самолетов. Вспоминаю: «Дорнье», «Арадо», «Савой»… Верно, звено, идущее нам навстречу — «Савой», польские бомбардировщики, но летают на них румыны.

— Разрешите, — говорит Голубенко, — я атакую их парой. А вы смотрите, прикройте.

Я разрешаю, догадавшись, что впереди идущая пара договорилась о чем— то еще на земле. Смотрю. Голубенке пропускает «савоев» левее себя, разворачивается вслед за ними. Обнаружив в хвосте истребителей, румыны креном машины влево идут на пологой дуге разворота подальше от линии фронта.

Впервые вижу такую безысходную обреченность. Вместо того чтобы бросить машины в пике, скрыться на фоне земли, вражеские летчики крутятся возле нас, думая лишь об одном: выпрыгнуть с парашютом подальше от линии фронта. В том, что мы их посбиваем, они даже не сомневаются…

В продолжение всего разворота истребители сопровождали бомбардировщиков, сохраняя дистанцию порядка тысячи метров. Но вот «савои» пошли по прямой, и Яки стали их нагонять. А дальше началось непонятное. Голубенко почему-то метнулся вправо и вниз, Ефименков, напротив, — влево и вверх. Может, ведомый потерял командира?

— Атака! — говорит Голубенко, но сам идет по прямой, правее и ниже бомбардировщиков. По этой команде Ефименков, довернувшись в направлении самолетов противника, круто пикирует, настигает левого ведомого и вдруг, наткнувшись на дружный огонь воздушных стрелков, бросается влево и вверх.

Сдрейфил? Всего ожидал, но только не этого. Хочу подсказать, подбодрить Ефименкова, хочу помочь его командиру, но Голубенко упреждает меня: резко переводит машину в угол набора, открывает огонь и, сразив одну из машин, снова уходит вправо и вниз.

— Черти! — кричу сразу обоим. — Хотя бы предупредили.

Молчат, действуют. Но я теперь понимаю их замысел: ведомый отвлекает огонь на себя, ведущий бьет с короткой дистанции.

— Атака! — кричит Голубенке и опять идет по прямой. Ефименков снова пикирует, снова, «испугавшись» огня гитлеровцев, бросается влево и вверх, Голубенке переходит в атаку и сбивает второго.

Молча восхищаюсь их слаженностью, мастерством, хитростью.

— Сережа! Третьего бей сам, — говорит Голубенко. — Уступаю. За хорошую помощь.

«Уступаю!» Такое великодушие! Ну что ж, посмотрим, как Ефименков расправится с третьим. Однако все получилось, как в анекдоте. Только он устремился в атаку, как румыны, не желая делить участь ранее сбитых, мгновенно оставили свой самолет. В воздухе расцвели три парашюта, а совершенно исправный и боеспособный «Савой» неторопливо, будто раздумывая и осуждая свой экипаж, направился вниз.

Так закончилось 20 августа 1944 года — первый день Ясско-Кишиневской операции.

* * *

А как действовали наши соседи — летчики? Наши войска?

Весь день гудело небо над нашим аэродромом. Непрерывным потоком к линии фронта шли истребители, бомбардировщики, штурмовики. Они громили огневые средства и живую силу противника по дорогам Тыргу — Фрумос, Роман и в полосе наступления наших армий, бомбардировали опорные пункты вражеских войск в районе Ясс и резервы в Васлуе, задерживая их подход к полю боя.

Деморализованные ударами авиации и артиллерии, немецкие и румынские войска дрогнули, повернулись, начали пятиться. И тогда пошли наши танки. Целая танковая армия!.. В книге «Советские Военно— Воздушные Силы в Великой Отечественной войне 1941—1946 гг.» записано, что командир кон-но-механизированной группы генерал С.И. Горшков высоко оценил боевые действия истребительной авиации 5-й воздушной армии. Он писал: «С момента ввода в сражение подвижной группы, а также действий ее в оперативной глубине истребители генерала Подгорного надежно прикрывали боевые порядки подвижных войск, давая возможность свободно маневрировать соединениям конницы и танков. В результате надежного прикрытия ударных группировок истребительной авиации в первый день операции немецкие бомбардировщики не смогли сбросить на наши войска ни одной бомбы. В воздушных боях было уничтожено 43 немецких самолета, потери 5-й воздушной армии составили 2 машины».

Это о нас: о нашей воздушной армии, о нашем авиакорпусе. Но эта книга вышла только в 1968 году, а сегодня, вечером 20 августа 1944 года, Саша Рубочкин, глядя на карту, испещренную условными знаками красного и синего цвета, спрашивает:

— Как вы думаете, товарищ командир, каковы задачи этой так удачно начавшейся операции?

— Откуда мне знать, Саша, я ведь не Верховный главнокомандующий и даже не начальник Генерального штаба. После операции, так и быть, отвечу.

Но Саша, вопреки обычному, шутку не принимает. Поглядев на меня и снова уткнувшись в карту, спрашивает:

— Хотя бы предположительно?

— Предположительно? Пожалуй, скажу. Освободить Молдавию, освободить Измаильскую область, взять Бухарест, вывести из состояния войны Румынию и повернуть ее против Германии.

— А что, неплохо, — говорит Рубочкин. — Очень даже неплохо, можно сказать, масштабно…

— Что масштабно?

— Мыслите, — говорит Саша и повторяет: — Очень даже неплохо.

Полет сквозь горы

Сколько дел у командира полка, только успевай поворачиваться: управление истребителями с выносного командного пункта, разборы воздушных боев, анализ тактики вражеской авиации… Да и летать надо. И не просто летать. Командиру полка надо быть первым летчиком в полку, первым воздушным бойцом. Иначе какой же он командир.

А какое у него хозяйство! Техника, службы, штаб. А люди? Их ведь надо учить и воспитывать, делать из них воинов, способных сражаться и побеждать.

Много дел у командира полка, а тут к делам и заботам еще и беспокойство добавилось. Где Варя? Что с ней? Почему долго не пишет? Даже в полете возникают эти внезапные мысли. Знаю, что письма застревают в дороге, нередко теряются. Знаю, что ей подчас не до писем: по трое-четверо суток не спит, а если и спит, то здесь же, где и работает, — в операционной. Все знаю, а сделать с собой ничего не могу: думаю, беспокоюсь, переживаю. Не в тылу ведь находится, а здесь же, на фронте, где-то недалеко от меня.

Их полевой госпиталь, входящий в состав 53-й армии, движется вслед за 2-м Украинским фронтом.

Их очень часто бомбят. Немцы будто специально охотятся за госпиталями, думала Варя, а потом убедилась: действительно охотятся. Убедилась после того, что случилось в районе Полтавы на станции Кочубеевка. Пути были разбиты, и там собрались три эшелона, три госпиталя, и в каждом до восьмисот раненых. Под вечер прилетел немецкий бомбардировщик, начал бомбить. Потом прилетел второй, третий… И так до утра.

Ища спасения, люди бежали к хутору. Не все, конечно, бежали, кто шел, кто полз, многих тащили. Ночь была светлая, лунная, а люди все в белом, каждого видно как днем. Немцы носились над ними и стреляли из пулеметов.

Что такое военный адрес? Молчаливые, скрытные цифры. Например: полевая почта 2544. Что она скажет? Только одно: что адрес такой существует. А где, неизвестно. Может быть далеко, а может в соседней деревне.

Сколько дел у командира полка, сколько забот…

* * *

Еще только пятый день операции, а мы уже на новой площадке — у развилки дорог, идущих на север: в Хуши и Васлуй. Враг отступает. Плоскогорье по всей линии фронта усеяно крестами — их видно даже с воздуха. Немцы умеют хоронить своих погибших солдат. Оказывается, у них даже налажено производство крестов. «Убитые остались лежать, — говорят наши солдаты, — живые устремились бежать». Однако далеко уйти не смогли: 6-я немецкая армия, попавшая в окружение под Яссами — Кишиневом, в основном уничтожена, а частично рассеяна.

Но сегодня утром мне сообщили: автомашины с горючим и боеприпасами, которые шли в Хуши вслед за наступающей армией, кем-то были обстреляны и вернулись назад.

— Надо сходить на разведку, — говорю я Леонову, — посмотреть, кто еще там стреляет…

Идем. Коля Леонов — смелый воздушный боец, отличный товарищ и, если вдаваться в детали, — мой «крестник». Мы познакомились в мае сорок второго, в одном из запасных полков, где я получал пополнение. Иду по стоянке и вижу: сидит молодой пилот и плачет.

— В чем дело? — спрашиваю. — Что натворил?

Оказалось, на посадке один за другим поломал два самолета, и командир эскадрильи Козлов решил отчислить его как неспособного. А он с хорошей оценкой окончил военную школу, мечтал, как и другие, попасть на фронт, драться с фашистами…

— Все, отлетался, — говорит Николай, заливаясь слезами, — кончено.

Странное дело, подумалось мне. Бывает, ломают пилоты машины, но две, одну за другой, — такого еще не слышал. И главное, летчик даже не знает свою ошибку, не знает причину поломок. После контрольных полетов впервые вылетел на Як-1. Все шло хорошо: взлетел, построил маршрут, рассчитал и вдруг перед самой посадкой… чиркнул о землю крылом. Командир эскадрильи дал ему еще три контрольных полета, и Леонов снова пошел один. Взлетел, рассчитал и… получилось точь-в-точь как и в первом полете.

Задумался я. Чувствую, не летчик здесь виноват — командир: чего-то он не учел, недоделал, выпуская пилота на Яке. Спрашиваю:

— А на чем ты в школе летал?

Оказалось, на И-15. Все ясно: И-15 в сравнении с Яком имеет очень большой стояночный угол. Это видно даже со стороны. И-15 нос поднимает чуть ли не в небо, Як — немного выше горизонта. Но командир не учел эту особенность, не сказал ничего летчику, а тот, задирая при посадке нос самолета так, как и прежде, перетягивал ручку, машина теряла устойчивость, падала с креном…

— В наш полк хочешь? — спросил я Леонова. Он посмотрел недоверчиво, но ответил твердо:

— Хочу.

Я взял у Козлова спарку, проверил летчика в воздухе и выпустил на своем самолете.

Через три месяца боев с Леоновым прибыл в запасной полк, взял с собой Леонова специально для того, чтобы Козлов сделал правильный вывод. За эти три месяца бывший его подчиненный младший лейтенант Коля Леонов сбил восемь фашистских машин, был награжден двумя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, стал капитаном.

Через год Николай ушел от меня с повышением, возглавлял эскадрилью в соседнем полку, а теперь — мой заместитель, майор, Герой Советского Союза.

Под нами — сто метров, не больше, чуть слева — дорога в Хуши. Отойдя километров пятнадцать от аэродрома, вижу войска. Может быть, наши? Снижаемся. Нет, не наши. Румыны и немцы. Сидят на земле, готовят пищу. Кругом — дым от костров. Повозки, орудия, автомашины забили дорогу. И так почти до Хуши. Как потом оказалось, это остатки Ясско-Кишиневской группировки, разбитой войсками наших фронтов. Они объединились, и в тылу наших войск оказалось скопление в 50 тысяч человек, а может, и больше.

Летим. Вижу: верхом на коне — офицер, рядом идут два солдата, большой и маленький, а за ними колонна румынских солдат. У большого в руках белый флаг, он поднимает его, размахивает. Понятно: румыны просят в них не стрелять. А немцы?

Слышу, что-то кричит Леонов, но не пойму и чувствую слабый, едва ощутимый удар в самолет. Отхожу от дороги, смотрю на приборы, температура воды растет. Все ясно — попали в систему, надо спешить домой. На подходе к аэродрому мотор запарил, начал давать перебои, при посадке встал, окончательно заклинился. Очень жаль самолет, новенький…

— Немцы стреляли, — говорит Николай, — из автоматов.

— Вот гады, — возмутился механик Мурадымов, обращаясь к пилотам, окружившим мою машину, — подыхают и все-таки норовят укусить.

Но что они будут делать, гитлеровцы, куда направят свой путь? Перед вечером снова идем на разведку и видим: фашисты отступают на юг, в тыл наших войск…

Сказать, что это обеспокоило нас — ничего не сказать: наша точка на их пути. Придут в светлое время, увидят, несдобровать нам — подавят, пожгут машины, сомнут, уничтожат полк. Обстановка невероятно сложна: мы только что сели сюда, нет связи со штабом дивизии, ни тем более с корпусом. Взлететь самовольно, увести людей и машины — равносильно отступлению без приказа.

Выход единственный — готовить полк к обороне аэродрома. Готовим. Самолеты развернули носами в направлении вероятного подхода врага, подняли хвосты. Тридцать машин. Тридцать пушек, шестьдесят пулеметов. Подготовились. Ждем. Сила у нас немалая, но — это понятно всем — самолет грозен лишь в воздухе…

Проходит час, полтора. Надвигаются сумерки. Придут или нет фашисты? Дорога, по которой они пойдут, с нашей площадки, с бугра уж едва различима. Вот она пропадает совсем. Люди затаили дыхание, замерли. Не послышится ли рокот моторов, цокот копыт…

* * *

Я смотрю на звездное небо и слушаю. Не небо, а землю. Придут фашисты? Или не придут? Нет, не пришли. Мы их ждали всю ночь, а они отдыхали, ждали рассвета. На рассвете мы связались со штабом дивизии, а утром пошли на штурмовку вражеских войск. Задача поставлена так: уничтожить. Другого выхода нет: оседлав дорогу, они отрезали наши тылы от фронта. Сбили несколько связных самолетов По-2, убили нашего генерала, начальника тыла авиации. Делаем по семь-восемь вылетов в день. Летаем попарно. Держим врага под непрерывным огнем. Уничтожали прежде всего лошадей и автомашины. И сразу все встало: пушки, повозки, походные кухни. Потом начали бить фашистов — живую силу врага, как мы называем.

Впервые вижу такое массовое уничтожение. Но сожаления нет: мы убиваем врагов, и это убийство — наша святая месть. За погибших наших людей, сожженных, повешенных, подавленных танками. Но в чем виноваты животные? Никогда не забуду, как, обезумев от страха, ошалело метались лошади. Падали, путаясь в упряжи. Сраженные насмерть, бились о землю. Казалось, сквозь рев моторов, пулеметно— пушечный грохот я слышу их визг, душераздирающий, дикий…

Истребление продолжалось почти три дня. Остатки разбитого войска повернули с дороги, развернулись на запад и скрылись в горах, в направлении румыно-венгерской границы.

* * *

Опять перелет. Теперь уже в район Бухареста, в Буззу. Перелет необычный: в фюзеляже моего самолета — знамя полка, его святыня. Это гвардейское знамя мы заслужили потом и кровью. Ясско-Кишиневская операция — первая, в которой мы дрались с врагом в звании гвардейцев. Мы выносили знамя к командному пункту полка, и летчики, уходя в боевые полеты, видели это знамя.

Летим. Меня и Пьянкова, как знаменосца и его ассистента, охраняет звено: Коновалов, Виргинский, Шаменков и Орлов. За ними, на дистанции сто метров, — еще шесть самолетов. За шестеркой — девятка…

Вот и Буззу. Вначале садится звено и сразу занимает готовность номер один. Затем садятся все остальные под прикрытием пары барражирующих истребителей. Под их прикрытием знамя несем по стоянке, мимо машин, мимо стоящих по команде «смирно» воинов…

Впервые видим румынский стационарный аэродром. В сравнении с нашим он бедность. На взлетно-посадочной вместо бетона — грунт. Столовая барачного типа. Такой же штаб. Два небольших ангара. Здесь же — казарма. Невдалеке — коттеджи для офицеров.

Вслед за нами садятся бомбардировщики, истребители, штурмовики других частей и соединений. Уже негде приткнуться, а они все летят и летят.

— Похоже на то, что не хватит румынской земли, такая силища собралась, — говорит Саша Агданцев. В его глазах загорается мрачный огонь. — Подавим их, гадов.

Его обожженные руки, уши, лицо багровеют. Так бывает всегда, когда Саша волнуется, злится. А это бывает часто: нервы…

— Верно, похоже на то, — отвечаю Агданцеву, — и на то, что румыны вот-вот отвернутся от немцев.

Чувствую, это скоро случится. Утром, уже не по вызову с линии фронта — по приказанию штаба летали над Бухарестом и все время видели непривычно чистое небо. Где-то в середине дня вдруг получаем задачу… прикрыть Бухарест. От кого? Вполне очевидно, от немцев: могут разрушить в отместку за то, что румыны воюют едва-едва. Прикрываем усиленно.

* * *

Опять перелет. Немцы отступают к венгерской границе, наши войска идут по пятам, мы летим вслед за ними. Аэродром назначения — Альба-Юлия. Мы уже были там, ходили туда на разведку, я и Александр Голубенке. Мы прошли над румынской землей, городами, аэродромами, и никто не пытался нам помешать, никто не взлетел навстречу. Теперь идем в составе полка. Нам предстоит пересечь Карпатские горы, пройти над Брошевской долиной, произвести посадку у Клужских гор.

Перелет не забуду всю жизнь…

Подлетаем к горам. Утро было безоблачным, теперь клубятся барашки, дальше — сплошная серая муть. Конечно, идти через горы за облаками проще, удобнее, но я не знаю, открыт ли район посадки. Пробивать облака в незнакомом районе, да еще и в горах, крайне рискованно. Принимаю решение: пересечь Карпаты по ущелью. Даю команду: «Растянуться в кильватер, попарно».

Снижаемся, жмемся к земле, идем. Ущелье постепенно сужается, сокращается видимость. Опять перестроились. Группа идет гуськом, друг за другом, а ущелье сужается, облака все ниже и ниже, видимость хуже. Может, вернуться?..

Горы подступают вплотную, с обеих сторон, — где-то вверху в облаках громоздятся вершины. Все, теперь уже не вернешься. Ущелье — как коридор, узкий и мрачный. А облака все ниже и ниже. Вдруг закроют совсем? Или горы перекроют долину? Никогда не прощу себе такую беспечность: ходил на разведку, а в ущелье заглянуть не додумался.

Время будто остановилось, и летим мы целую вечность. В ущелье темно и страшно. Что же все-таки делать? Может, подняться вверх, пробить облака и вернуться назад? Но не все пилоты полка могут летать в сложных погодных условиях. Да и горючего, чтобы вернуться, пожалуй, уже не хватит. Значит, только вперед.

В эфире — ни звука. Молчат летчики. Боятся прослушать команду и просто живое слово. Представляю, как им тяжело в этом мешке из камня. Но я в них уверен: выдержат. Не растеряются, не бросятся в разворот. Кричу им, подбадриваю:

— Держитесь, друзья! Следите за впереди идущим. Горы скоро кончаются!

Проходит пять, десять минут… Силы уже на пределе, и вдруг будто упала стена. Впереди — залитая солнцем долина. Мой вздох облегчения, наверное слышали все. Командую:

— Подтянуться! Занять места в боевом порядке!

Собрались. Идем. Проходим над Брашовом, бреющим — над румынским аэродромом. И вдруг Ефименков, самый молодой из пилотов, будто водой окатил:

— Сажусь, мало горючего…

Все ясно. Ущелье прошел, и силы иссякли. Не верит теперь ни часам, ни прибору расхода горючего. Радио, конечно, не слышит, ничего, кроме аэродрома, не видит. Даже то, что на нем — румыны.

Так вот и бывает. Вроде бы все хорошо, все одинаково смелы, умеют оценить обстановку, драться в неравном бою, а вот оказались в условиях, по существу-то и мирных, но очень тяжелых, где воля и выдержка измеряются длительным напряжением нервов, и все — экзамен не выдержан. И, как правило, срывается тот, кто менее опытен.

Надо ли говорить, что у меня на душе? Спустя полчаса после посадки в Алба-Юлии, дозаправив машину горючим, снова иду на Брашов — надо выручать Ефименкова. Встаю над точкой в вираж, смотрю. Кажется, ничего не случилось. Ефименков в кабине, вокруг его самолета — толпа. Мирно стоят, спокойно. Подняли головы, смотрят. Захожу, пикирую прямо на них — стоят, не разбегаются. Понятно: румыны отвоевались. Выпускаю шасси, сажусь, ставлю свой самолет с Ефименковым рядом, мотор не выключаю. Он подбегает, прыгает ко мне на крыло.

— В чем дело? — спрашиваю. Он смущенно пожимает плечами.

— Побоялся, думал, не хватит горючего…

— Эх ты, — говорю, — так оскандалиться!

Коротко, в двух словах, ставлю ему задачу. Он быстро садится в кабину, запускает мотор. Рулим мимо остолбеневших румын, в паре взлетаем. Разворот. Бреющим несемся над стартом, переходим в набор высоты и — одновременно, в разные стороны — крутим восходящие бочки. В этот момент командую:

— Огонь!

Пушечный салют грохочет над румынским аэродромом.

Проходит тридцать минут, и мы в кругу боевых друзей. «Румыны больше не враги, — объявляет Миша Коротков, — войска прекратили военные действия против наших войск. Официально это случилось в момент, когда вы шли по ущелью…»

— Вот это тебя и спасло, — говорю Ефименкову, — иначе несдобровал бы. Но пусть это будет наукой для всех: нельзя принимать решений, не подумав, не оценив обстановку.

Молчат летчики — осуждают.

— Ладно, — говорю Ефименкову, — прощаю на радостях. Рассказывай, что видел.

О том, что попал к румынам, он понял только тогда, когда увидел кресты на Ме-109. Перепугался, но делать нечего, мотор уже выключен, а сам стоит у крыла. Румыны обступили его, что-то говорят на своем языке, удивленно смотрят на красный нос самолета, на пушки.

Один начинает вести разговор.

— Бельгорад, — изображает пальцами крест. — Харьков… — и опять — крест. — Днепро… Ой, ой, ой…

Понятно, думает Ефименков, группа «Меч» у Днепра немало свалила Ме-109.

Подходит другой, говорит:

— Рус… Ас. Ас. Яссы. Два туда, — и в землю показывает.

Голосом изображает гул самолета, руками — атаку «Меча».

Пришел какой— то начальник, — Ефименков понял это по знакам различия, по тому, как перед ним все расступились, — постоял, посмотрел на Як— 3 и сказал на чистейшем русском:

— Меч!

* * *

Мы господствуем в воздухе. Мы летаем с рассвета до темноты, помогаем нашим войскам. Они успешно идут вперед. За десять— одиннадцать суток овладели жизненноважными городами Румынии Плоешти и Бухарестом, разгромили вражеские группировки на юге, освободили Молдавию…

— Ваши предсказания сбылись, — говорит мне Рубочкин. — Помните наш разговор в первый день наступления, двадцатого августа?

— Саша, ты шутишь или всерьез? Разве могло быть иначе?

— Конечно, шучу, — улыбается Рубочкин. — Уверен, двадцатого августа так же, как вы, мне ответил бы каждый летчик, каждый механик. Это было желанием каждого.

— Чаянием каждого, — поправляю я Сашу, — а иначе и быть не могло.

На Венгрию!

Румыния больше не враг. Румынские летчики в сопровождении Яков, Ла-5 бомбят позиции немцев, искупают вину перед советским народом. Очередь за Венгрией. Удар наших войск нацелен на Будапешт. Жаркие воздушные схватки кипят над городом Дебрецен.

Мы в Араде, на стационарном аэродроме. Прибыл начальник политотдела дивизии, собирает людей на митинг. Несколько дней назад не вернулся из боя летчик Козлов. Раненый, он не смог довести самолет до своей территории, упал на вражеской. Враги наглумились над ним. Зверски избили, одели на голову «парашу» и бросили в поле. Наступая, наши войска подобрали его, узнали, кто он, откуда. Мы знаем Козлова. Раньше он летал на По-2, возил раненых. Потом попросился в наш полк. Я выпустил его на боевом самолете, он оказался хорошим воздушным бойцом, верным товарищем и уже командиром звена перешел к нашим соседям.

— Сильные люди никогда не унизятся до подобного, — сказал начальник политотдела дивизии, — святая месть будет нашим ответом врагу.

— Бить гадов! Нет пощады мерзавцам! Смерть гитлеровцам, — говорят, выступая один за другим летчики, техники, механики, и нет предела их возмущению, гневу.

Первый вылет по вызову с линии фронта. Возглавляю ударную группу из шести самолетов. Вторую шестерку — группу прикрытия — ведет Коля Леонов. Он держится сзади и выше метров на семьсот-восемьсот. Договорились заранее: я атакую противника снизу, он сверху. Если я выскакиваю вверх, он отсекает атаки вражеских истребителей, когда у меня мала скорость. Видимость очень плохая. Здесь это обычно и крайне усложняет работу: трудно искать самолеты противника, трудно искать аэродром, особенно после боя, когда на пределе и нервы, и остаток горючего.

Слышу по радио:

— Противник впереди справа! На встречных.

Вижу: бомбардировщики идут немного повыше меня и пониже Леонова. Впереди — истребители. Снижаясь, разгоняю скорость. Леонов уходит вверх, оттуда пикирует, бьет истребителей. Один загорелся, другие переворотом уходят вниз, прямо ко мне. Атакуем по ходу дела и идем к бомбовозам — надо сорвать их удар. Вот и они.

Атака на встречных курсах длится секунды. И если в воздухе мгла, то трудно сказать, насколько успешна атака. Короче — сбитых пока не вижу. Идем в разворот. Атакуем. Раз, другой, третий. Вижу, как валятся бомбы. Кто-то горит, падает. Кто— то раскрыл парашют.

Бой длится пять или шесть минут. Слышу команды: к месту торопят какую-то группу, чтобы нам помогли. Слышу ответ ее командира:

— Нечего им помогать. Они уже собираются, всех разогнали.

Невдалеке проходит группа Ла-5. Это их наводили на нас. Осматриваюсь. Ударная группа в сборе. Слышу доклад Леонова: «Порядок. Пристраиваюсь». Всего лишь два слова, но смысл огромный: мы отразили налет, сами все целы и даже сбили несколько самолетов. А сколько? Нажимаю на кнопку радиостанции, прошу помочь офицера-наводчика. Слышу ответ:

— Точно сказать не могу. Пять или шесть…

Неплохо, особенно если учесть, что превосходство врага было почти пятикратным. Но успехи не радуют — недавно погиб Голубенке. Капитан. Командир эскадрильи. Будто живой он у меня в глазах. Среднего роста, подтянутый, удивительно скромный, удивительно смелый. Сколько испытаний выпало на его долю! Родился он в восемнадцатом, с детства познал и холод, и голод, и нищету. Болел оспой — страшной в то время болезнью, остался рябым. Это угнетало его, а люди не замечали, находили его красивым. Он очень любил коллектив, уважал подчиненных, считался с их мнением, что дано далеко не всем. Очень берег людей.

— Что ты все сам да сам, — говорил я ему, — у тебя подчиненных нет? Или не доверяешь?

Он улыбался смущенно:

— Да нет, доверяю. И знаю, что выполнят. Но полет очень сложный. Лучше я сам…

Садимся. Заруливаем. Техники окружают машины, начинают приводить их в боевую готовность. Подходит начальник штаба полка, докладывает: «В воздухе восемь „серых“. „Серые“ — это эскадрилья младшего лейтенанта Сергея Егорова. Они летают на Як-1. Самолетов Як-3 пока еще не хватает.

Слышу хлопок ракеты. Вижу, взлетает шестерка из группы «Меч». Шишкин повел на помощь «серым», схватившимся с группой «Фокке-Вульф-190». Они ушли, а я беспокоюсь, жду, гляжу на часы. Как они там? Успеет ли Шишкин? Как покажет себя Як-1 в бою с «Фокке-Вульфом»? Мы еще с ними не встречались.

Проходит сорок минут. Летят. Возвращаются. У Егорова двух не хватает. Сердце сжимает боль. Трудно, ужасно трудно, если так вот стоишь на земле и видишь, что группа после воздушного боя приходит не в полном составе. Воюю четвертый год, а привыкнуть никак не могу. Будто сынов теряю…

Как все получилось? Группа Егорова встретила шесть «фокке-вульфов». Истребители штурмовали наши войска. Они только что сбросили бомбы и пошли в боевой разворот, четверка и несколько сзади — пара. Момент был удачный, и Егоров атаковал их с хода без особых маневров. Один загорелся, другие, уходя от удара, бросились в разные стороны. Но сзади оказались еще шесть ФВ-190. Они атаковали и сбили сразу двоих, лейтенантов Сись-ко и Кнута. А вслед за этой шестеркой невесть откуда свалилась еще одна, третья…

Шесть против семнадцати. В таких условиях побеждать нелегко. Выйти из боя и то не просто. А если учесть, что ФВ-190 мало в чем уступает нашему Як-1, тогда вообще тяжело. Но летчики дрались отчаянно и запросили помощь только тогда, когда горючее и боеприпасы были уже на исходе, а силы и нервы, как говорят, на пределе. За это время противник вывел из боя свою первую группу, но вместо нее ввел сразу две, намереваясь, вполне вероятно, уничтожить наших пилотов всех до единого.

В этот горячий момент и нагрянула группа «Меч». Шишкин ударил сверху, с солнечной стороны, внезапно — немцы не ждали его со своей территории. Летчики сделали только одну атаку, и этого было достаточно: четыре самолета упали, остальные, увидев эмблему «Меча», разлетелись в разные стороны.

ФВ-190…

Новый и сильный враг. Я видел его еще до войны, в феврале сорок первого. Он стоял в закрытом ангаре. Там же стояли и другие немецкие самолеты: Ме-109, Хе-111, Хе-113, Ю-88… Их покупали для наших конструкторов, а от летчиков почему-то держали в секрете. А надо было их показать, изучить да подраться с ними в учебном бою. Так, как делали немцы, покупая у нас самолеты. Какая бы польза была!.. А то вот сбили сразу двоих, а какая моральная травма, какой сильный удар по психике тех, кто летает на Як-1. Совсем будет плохо, если подловят кого-то из группы «Меч».

Подробно разбираем этот полет. Слушаю, что говорят пилоты, и думаю, думаю. А они говорят, комментируют детали воздушного боя, делают выводы, спорят, опровергают друг друга. И хорошо, когда так, когда столько различных мнений. Потому что обстановка воздушного боя непрерывно меняется, и каждый воспринимает ее из того положения, в котором оказался в данный момент. Но я, командир, должен проникнуть в эту разноголосицу мнений и мыслей — понять их и сделать правильный вывод. Должен. Обязан. Потому что от этого зависит успех нашей работы, нашей победы. Я говорю:

— ФВ-190 в сравнении с Як-1 имеет преимущество в скорости. Поэтому, прежде чем ударить его, надо обеспечить себя тактическим преимуществом. Во время штурмовки, когда он пикирует, гнаться за ним не надо — и не догонишь, и попадешь под огонь сзади идущих. Бить надо на выводе из пикирования и обязательно сверху. У ФВ-190 очень сильный огонь — две пушки и два пулемета, широкий звездообразный мотор, которым летчик закрывается, будто бронещитом. Поэтому лобовую атаку принимать в исключительных случаях. «Фокке-Вульф» тяжел и инертен, поэтому главным условием боя должен быть быстрый темп, резкий, энергичный маневр.

Так я думаю, так говорю, но это еще не все, я должен подраться с ФВ-190, и в данный момент это задача номер один. Надо их изучить, узнать их сильные и слабые стороны, иначе они наделают нам неприятностей.

Приближается вечер. В течение дня вылетали пять раз. Я принимал участие в первом и принимаю в последнем, шестом. Летим в составе восьми самолетов. Надо бы больше, но нам помешала погода. Плотная дымка, попав под косые лучи заходящего солнца, стоит будто стена. Сквозь нее абсолютно не видно. При полете к линии фронта она позади, и это нам на руку, но как возвращаться назад, как искать аэродром? Большая группа в подобных условиях — только помеха. В Арадо есть пеленгатор. При запросе его с самолета он может дать курс на себя, то есть на аэродром. Но мы еще с ним не работали и почти на него не надеемся. Знаем: ошибиться легко, но эта ошибка уведет за линию фронта, к врагу.

Чем выше, тем дымка слабее, тем лучше видно. Набираем три тысячи метров, и небо открывает врага: шестьдесят-семьдесят бомбардировщиков в сопровождении сорока ФВ-190 и Ме-109. Но мы не одни: справа от нас появляется группа Яков, слева — «лавочкиных». У нас на глазах армада вражеских самолетов разделяется на две части: «юнкерсы» как шли, так и идут, ФВ-190 начинают снижаться. Их задача ясна — штурмовка наземных войск.

Бой начинается сразу, с ходу. На «фокке-вульфов» налетают Ла-5; на Ме-109 — десятка Яков; наша восьмерка, как ей и положено, — на бомбардировщиков. Они левее и несколько ниже нас. Атакуем их сверху, с разворота. Нас прикрывает пара — лейтенанты Яшин и Сергеев. В первой девятке «юнкерсов» сбито два самолета — мной и Леоновым.

Немцы знают нашу задачу: бить, пока не будут сброшены бомбы. Бросают залпом, не задерживаясь.

Это нам и надо. Оставив после первой атаки головную девятку, идем на вторую. Еще сбито два самолета. Одного уничтожил Пьянков, второго — Виргинский.

Выйдя из атаки, оглядываюсь. Горит еще один «Юнкерс», сбитый парой Сергеева. Прикрывающие не выдержали, атаковали вслед за нами. Вообще— то не зря: может быть, этот удар и явился «переполнившим чашу терпения»: вторая девятка переворотом уходит к земле.

Бой продолжается. Плохая видимость и способствует и мешает в зависимости от положения солнца. То оно сзади — и все у нас как на ладони; то оно спереди — и мы ничего не видим. Но нам все-таки драться сподручнее — больше всего мы атакуем с востока, — а девятки бомбардировщиков одна за другой попадают под огонь наших пушек.

Так мы «пропустили сквозь строй» пять или шесть девяток. Бой закончен. Осматриваюсь. Определяю свое место. Я удивлен и обрадован. Утром мы дрались немного восточнее этого места. Прикидываю расстояние: около ста километров. И это за один только день. Даже не верится. Если наши войска будут так продвигаться, то до столицы мадьяров осталось не так уж и много.

Беру курс на Арад. Перед носом моего самолета будто стена — такая плотная дымка. Если и бывает плотнее, то редко. Представляю положение немцев, которых мы только что били и успешно рассеяли. Они шли буквально вслепую. Видели нас только в последний момент атаки. Но это не значит, что нам в основном помогла непогода. Нам помог немецкий шаблон, удивительно странная тактика — в любую погоду делать упор на массовость. В любую погоду, в любой обстановке. Зайди они с нашего тыла, да мелкими группами, мы оказались бы точно, в таких же условиях и нам было бы трудно отразить их напет. Но они, как и всегда, шли напрямую.

С огромным трудом, но точку все же находим. Нам помогли костры на посадочной. Я приказал их зажечь сразу же после нашего взлета. Увидев костры, передаю: «Сажусь с ходу!» Выпускаю шасси, планирую и вдруг… прямо перед носом моего самолета По-2. До сих пор не пойму, как мы не столкнулись. Очевидно, сработал рефлекс, доведенный до высшей формы птичьих инстинктов.

Я отвернул вправо, о чем узнал от летчиков только после посадки. А сам так и не понял. Пока делал повторный заход, пока приходил в себя, летчики сели, и я зарулил самолет уже в темноте.

А что будет завтра? Как сложится обстановка? За день линия фронта так отодвинулась, а впереди еще целая ночь. Завтра, пожалуй, мы и не сможем помочь нашей пехоте. Передовые части уйдут так далеко, что их не отыщешь. Впрочем, зачем ломать голову? Утро вечера мудренее. Утром все будет ясно. А сейчас — на ужин.

* * *

Обидно, воюем на вражеской территории, дело идет к концу, а люди все гибнут и гибнут. А может быть, живы они, Кнут и Сисько? Из летчиков кто-то сказал, что в воздухе видели парашют. Значит, один живой, если действительно видели. Был живой. А будет ли — сказать нелегко: бой проходил над вражеской территорией. Хорошо, если приземлился в лесу, вдалеке от позиций. Тогда еще можно на что-то надеяться.

А если плен? Как его выдержит тот, кто остался в живых?

Коля Кнут… Очень хороший летчик, но физически слаб. Может согнуться, сломаться. Может не выдержать. Сисько? Этот выдержит. Крепок душой и телом. Будто воочию вижу Василия: коренастый, среднего роста, смуглое цыганского типа лицо, буйные кудри.

* * *

Мадьяры боятся нас. Старики, женщины, дети нам на глаза не показываются. Знают, что делали их войска на нашей земле. Убивали, жгли, издевались не хуже своих хозяев — немецких фашистов. Но мы понимаем: не идея ими руководила, а трусость, желание выслужиться, не попасть в немилость. За врага считаем только того, кто держит в руках оружие.

Мы живем на квартире вместе с Леоновым. Хозяин дома — мадьяр лет сорока — уступил нам лучшую комнату, жена застелила постель, ежедневно меняет белье. Он мелкий торговец, его небольшой магазин в этом же доме. Первое время и он, и его жена избегали нас. Но видя, что мы ни разу к ним не зашли, не заглянули в их магазин, уходим с рассветом, приходим чуть ли не ночью, они успокоились.

На третий или четвертый день хозяин предложил мне сыграть в шахматы, угостил сигаретами. Играю я плохо, но согласился, чтобы не обидеть его и чтобы, как говорится, поддержать марку советского летчика. Играли молча: я не знаю мадьярский язык, он — русский. «А ведь это мой враг», — подумалось мне, но я ничего к нему не почувствовал. Я смотрел на его лицо, задумчивое, сосредоточенное, и, пытаясь настроить себя против него, думал о том, что в сотне километров отсюда мадьяры стреляют в наших солдат, убивают… И опять ничего не почувствовал. Я начал думать о том, что мадьяры творили на нашей земле, как они жгли, убивали, насиловали, но в мадьяре врага не увидел.

Я выиграл первую партию, затем вторую, и мы разошлись. Потом он пришел опять. Мы молча передвигали фигуры, и опять я выиграл. Он не обиделся и предложил сыграть еще одну партию, и опять проиграл. «А ведь он поддается мне», — подумал я, но сразу отбросил эту мысль. Зачем ему поддаваться? Ради чего? Мы стали играть новую партию, и я вдруг увидел: все верно, он поддается. Ради чего? Его же никто не притесняет, не обижает. Мы стали играть новую партию, и опять я увидел: он поддается. Поддается из боязни, что я могу рассердиться, разгневаться, сделать ему неприятность. Так, вероятно, делали немцы. Мне стало жалко его и стыдно, что в этом забитом мадьяре пытался увидеть врага.

* * *

Мы в Кечкемете. До столицы второго сателлита Германии осталось километров восемьдесят. Будапештская группировка фашистских войск в окружении. Авиация противника неистовствует, бои идут с рассвета до темноты, хоть и стоит непогода.

В первый же день, как мы прибыли в Кечкемет, во время ужина из облаков вынырнул «Юнкерс» и бросил бомбу. Она попала в соседний дом и развалила его. Я понял, что немцы знают и нашу столовую, и когда мы в нее приходим. Решил на ужин привозить не сразу весь полк, а поэскадрильно. Так безопаснее.

Живем в имении сбежавшего куда-то вельможи. Вокруг — сад. Несмотря на осень, яблоки все еще не собирали. Наверное, некому. Выпал снег, а они висят, крупные, красные, обливные. Мы их не трогаем — не наше. Пришли женщины из местного госпиталя, спросили, можно ли набрать яблок для раненых мадьярских солдат. Я разрешил:

— Берите. Это не наше, а ваше.

Они посмотрели на меня удивленно и молча направились в сад.

Наши войска идут за Дунай, в обход Будапешта. Мы прикрываем.

В первый же день и в первом же вылете погиб Евгений Пьянков, мой ведомый. Звено вел Сергей Коновалов. Они встретили группу ФВ— 190, заходящих бомбить переправу. Дело решали секунды, и наши, чтобы сорвать удар, пошли в лобовую атаку. Евгений сбил одного фашиста, но попал под удар другого. Пушечный залп «Фокке-Вульфа» развалил его самолет. Тяжело раненный летчик раскрыл парашют, приземлился, его подобрали, сделали операцию, но ранение было слишком тяжелым…

Я видел его уже мертвым. Фашистский снаряд отбил ему руку, вырвал плечо по грудь. Я смотрел на погибшего, и горе сжимало сердце. Боль и страдания не исказили его лица: оно оставалось красивым, как у живого. Я стоял, глядел на него, вспоминая нашу с ним необычную встречу.

…Мы летели в составе шестерки Як-7: перегоняли машины на фронт. Вдруг узнаю: среди нас находится девушка, и летит она вместе с Пьянковым. Непостижимо уму. Посторонний человек на борту военной машины. Без парашюта. В кабине, перед полетом закрываемой наглухо. Да как он отважился, летчик Пьянков? Ведь это почти преступление. Вызываю его, требую объясниться. Смущен, но смотрит открыто, смело. «Люблю ее, — говорит, — и она любит. Не хочет меня оставлять. Договорились, что будем все время вместе, она будет работать, а я воевать, после победы поженимся».

Они были все время вместе. Она работала в авиационно-техническом батальоне, а он дрался с фашистами. Дрался честно и смело. В каждой своей победе видел приближение счастья. И мы не раз вспоминали о том, как летели через всю нашу страну с невестой в кабине. Он брал в столовой еду и нес к самолету. «Запасаюсь на случай вынужденной посадки», — объяснял он товарищам. «Сестра», — сказал он однажды, когда трудно стало скрывать. А потом рассказал откровенно. Вначале это было только его секретом и только его заботой, потом — всех остальных. Всем стало весело. Секрет объединял небольшой коллектив, забота о девушке роднила его.

Я смотрел на лицо Евгения и вспоминал наши полеты, бои. Он оказался очень хорошим ведомым, надежным щитом своего командира. Атакуя врага, я не смотрел назад: всегда был уверен, что хвост моего самолета надежно прикрыт. Когда я был на земле, Женю охотно брали в полет другие ведущие групп.

Выступали летчики, техники. Говорили о Жене, вспоминали других, кто погиб еще раньше. Сквозь боль и тоску о погибших прорывались и гнев, и ненависть. Будь они прокляты, гитлеровцы и их приспешники! Отольются им наши слезы, слезы наших родных и близких, муки народа.

Прогремел троекратный салют, и Женя остался в чужой, покрытой кровью земле, в Кечкемете. Я мысленно глянул назад и увидел могилы моих пилотов, могилы моих боевых друзей: Маковского, Чирьева, Демина, Черкашина, Завражина, Голубенко, Черненко… И все другие могилы, что остались под Тихвином, Курском, около Харькова, на старом Днепре, в Бессарабии… Сотни тысяч могил других. И это наш путь к победе. Страшный, кровавый, незабываемый.

* * *

А день продолжается. Стою у командного пункта, смотрю. Пилоты сидят в кабинах, дежурят. В воздухе дымка, густая — сквозь нее с трудом пробивается солнце. Слышу звук немецких моторов. Характерный дребезжаще-урчащий звук, будто из бочки. «Фоккер»! Приближаются восемь машин. Пикируют. Воют летящие бомбы, взрываются в полутора километрах от нашей точки. Немцы не рассчитали. Допустили ошибку. Сейчас, конечно, исправят. Идут от земли боевым разворотом и… пропадают. Затихает дребезжаще-урчащий звук.

Почему? Скорее всего им помешала дымка: аэродром не нашли, ударили по полю. А может, только догадываются, что аэродром где-то здесь, но точно не знают и, как говорится, «вызывают на откровенность», ждут, что мы среагируем, как— то ответим на вызов. Они могли покрутиться в этом районе, поискать нас, но почему-то не стали. Побоялись, наверное, что точка охраняется с воздуха. Пожалуй, так и придется сделать: держать где-то в сторонке пару.

В воздух выходит десятка из группы «Меч». Во главе Коля Леонов. Когда я сказал, что малыми группами больше ходить не будем, только большими, у него загорелись глаза. «Порядочек! — воскликнул Леонов, потирая крепкие сильные руки. — Сейчас мы с ними поборемся, покажем силу русского медведя». Это любимое его выражение, а потирание рук — привычка.

Группа ушла. Проходит какое-то время, слышу доклад Шаменкова ведущему:

— Вижу пару Ме-109.

— Пара, она ни к «чаму», — дурачится Коля, — нам подавай масштабы.

Не называя свой позывной, сообщает лейтенант Орлов:

— А вот эти, пожалуй, для нас… Правее и ниже. Двенадцать-пятнадцать штук. О!.. За ними еще одна группа! Еще!..

Леонов уже не шутит. Говорит спокойно, ровно, но чувствую, весь подобрался, сконцентрировал волю и нервы.

— Да, это для нас. — Уточняет: — Их и в полсотни не впишешь. — Командует своему заместителю, старшему лейтенанту Шишкину, ведущему группы прикрытия: — Иван! Бей сверху, я снизу. — А это для всех: — Атака!

Леонову будет трудно. Надо послать на помощь. В готовности номер один сидит шестерка Проскурина.

— Дайте ракету! — говорю начальнику штаба. Минута, и летчики в воздухе. «Торопитесь», — передаю им по радио, хотя и знаю, что сердца их и мысли давно уже там, в бою. По себе знаю, по опыту.

— Коля, держись! — кричит капитан Проскурин. — Держись! На помощь идем.

Леонов мой заместитель, майор, но его мало кто называет по званию: очень он прост и молод. Но уважают: каждое слово майора — закон. И любят за смелость в бою, за верную дружбу.

— Спасибо, Саша! — отвечает Леонов. — Держимся, бьем.

Боюсь, что группа Проскурина в спешке проскочит район воздушного боя — все застилает дымка.

Жаль, что нет у меня экрана локатора. Я бы им подсказал, направил полет, навел на противника.

— Парашюты! Парашюты! — кто-то кричит из группы Проскурина. И уточняет: — Немцы. «Юнкерс» горит.

— Коля! — кричит Проскурин. — Пришли. Атакуем.

— Спасибо! — отвечает Леонов. — Давайте дружненько. Покажите силу русского медведя.

Бой закипает с новой силой. Слышатся возгласы: «Еще один горит!». «Еще!», «Уходят! Бегут».

По коротким командам, докладам слышу: Леонову дали команду идти домой, Проскурину — охранять переправу. Группы сейчас собираются, все идет по порядку, и вдруг встревоженный голос Леонова:

— Сережа! Где твой ведомый?

Коновалов молчит. Знаю, сейчас он глядит вокруг, суматошно кладет самолет с крыла на крыло, ищет Виргинского. Проходит минута.

— Не вижу.

— Куда он девался? — кричит Леонов.

— Не знаю.

Приближаются девять машин. Садятся. Виргинского нет. Может, пристроился к группе Проскурина? Нет, не может этого быть. Он бы сказал, сообщил. Отказала радиостанция? Возможно. Но тогда сообщил бы Проскурин. Очевидно, что-то случилось.

Летчики вышли из самолетов, собрались, поговорили, идут ко мне. Идут и все время смотрят направо, в сторону линии фронта. Я тоже смотрю туда. И знаю, туда же смотрят и техники. Особенно техник Юры Виргинского. Леонов докладывает:

— Задание выполнено. Удар по переправе сорвали. Дрались со смешанной группой: «юнкерсы», «фоккеры», «мессеры». Примерно с полсотни, сбили три самолета.

— А где Виргинский?

Молчит Леонов. Молчат летчики. Спрашиваю:

— Ну что? Не видели, как всегда? Понимаю: «как всегда» — это, конечно, лишнее.

Вырвалось от обиды. А что обижаться? Что гневаться? Потери были и будут. Полки уходят со сцены, и какие полки! И довольно в короткие сроки. А немецкие авиагруппы? «Легион Кондор», «Вевер», «Удэт», «Мельдерс», «Рихтгофен»… Лучшие силы фашистской Германии. Асы. Но мы их разбили всех. А наша группа живет. Набирается сил. Слава ее гремит по всему фронту. О ней знают не только наши, но и немецкие летчики. Знали румынские. Сначала нас было шестнадцать, потом двадцать два, а теперь еще больше. И я твердо уверен, что «серых» скоро не будет. Будет лишь группа «Меч». Коллектив мастеров воздушного боя.

Так я думаю, а сказал совершенно другое. И как она вырвалась, эта обидная фраза? Леонов уставился в землю, помрачнел еще больше. Наверное, ждал, что я его поддержу, как старший товарищ, я его успокою, а сам…

— Там нелегко увидеть, — говорит Николай. — Дымка. Пожары. Закрутились в бою, кажется, и земля горит, и небо…

Говорил, а глаз так и не поднял. Опять молчит.

— Ладно, — говорю, — успокойся. Чувствую, Юра вернется. Не такой он, чтобы пропал ни за что. Расскажите, что нового в тактике немцев. Может, заметили что?

— Заметили, — оживляется мой заместитель, — «фокке-вульфы», как и Ю-87, бомбят с пикирования. В пике входят с полупереворота. Увидев наших, сразу становятся в круг. Характерно, что между самолетами очень большая дистанция, такое впечатление, будто оставляют место для нашего. Заманивают…

Ого! Это надо учесть. И я говорю пилотам о том, что заметил в последнее время, к чему надо готовиться. «Юнкерсы» стали летать значительно реже и меньшими группами. Почему? Потому что их стало меньше. Их теперь берегут, охраняют большими отрядами истребителей. Сократились полеты бомбардировщиков на наши аэродромы. Отсюда вывод: борьбу за господство в воздухе немцы будут вести посредством воздушных боев. Хуже это для нас или лучше? Сложнее. Одно дело драться с истребителями сопровождения, когда они привязаны к группе, и совсем другое, если они свободны в маневре, в выборе места боя, в выборе высот…

Виргинский прибыл через несколько дней. Доложил и стоит, улыбается. Длинный, худой, но невредимый. Гляжу на него снизу вверх, прошу доложить поподробнее: почему не вернулся вместе со всеми, где его самолет, откуда сюда припожаловал.

Оказалось, когда немцы пошли наутек, Юра не выдержал, начал преследовать, на чем, как говорит, и попался. Машину покинул, приземлился нормально, но немецкая пуля слегка поцарапала кожу, и врачи продержали Виргинского несколько дней.

Глядит сверху вниз, пожимает плечами: не пустили врачи, а то бы раньше пришел. И я не сдержался, в сердцах резко сказал:

— Ты случайно остался в живых! В моих глазах ты больше не летчик! Ты погиб! И группа «Меч» в тебе не нуждается…

Летчики поддержали меня, и Юре досталось больше, чем требовалось.

— Ты опозорил всю группу! — сверкая глазами, говорит Коновалов. — Сбитый летчик — это позор, это потеря авторитета. Ты поставил нас в тяжелое положение, потому что силы наши уменьшились. Ты поставил меня в нелепое положение, когда ушел не спросившись, даже не предупредил. Я не видел ни «фокке-вульфов», ни «мессеров», потому что искал тебя…

Летчики выступают один за другим. Говорят, возмущаются. Юра молчит. Его голова опускается все ниже и ниже. Кажется, хватит. Он понял, прочувствовал и впредь будет умнее. Я подвожу итог.

— Мы решаем судьбу Будапешта, и враг это знает. Он стянул сюда лучшие силы и будет сражаться не на жизнь, а на смерть. Бои будут очень тяжелыми, хоть они и сейчас нелегкие. Смелость, отвагу надо сочетать с осторожностью, с разумным риском. Не допускать ошибок. Ошибка, просчет в бою — это гибель. А гибель на руку немцам. Лозунг: «Умрем за Родину» давно не соответствует времени. Он сыграл свою роль, когда перед нами стояла задача: выстоять выдержать!

И я говорю о тех, кто выполнил эту задачу, кто встретил врага у Рады-Русской и бился с ним под Смоленском, кто дрался за Мурманск, Одессу и нашу Москву, кто сложил свою голову под Новороссийском, Сталинградом и городом Ленина, кто защищал Архангельск и Мурманск. Слава им и великая честь. Но теперь задача иная: разгромить врага. И лозунг нужен иной: «Вперед! До победы!» Нам надо победить, а самим уцелеть.

В сорок третьем году, в сентябре, мы с Варей чуть было не встретились. Полк располагался в деревне Солошино, на берегу Днепра. От деревни, можно сказать, оставалось только название, поэтому летчики жили в палатках. Немцы их обнаружили. Днем не подали виду, а ночью, когда мы пришли отдыхать, обстреляли из пушек. Мы ушли в другую деревню и там пробыли до утра.

В этой деревне находилась и Варя. Она слышала, как мы пришли, как располагались на ночлег, слышала, как уходили. Но в этот раз мы не встретились.

В последнем своем письме я напомнил Варе о той беспокойной ночи, сказал, что судьбе, очевидно, было еще неугодно свести нас, ей, наверное, надо было еще подумать, посмотреть на обоих отдельно, оценить, насколько мы подходим друг другу. Она была осмотрительной, наша судьба, думала чуть ли не год и, наконец решившись, свела нас так, что нам остается только одно: подчиниться нашей судьбе, и после войны, объединив воедино наши сердца, вместе идти по жизни. Короче, я сделал Варе предложение…

На днях получил письмо: она не верит. Согласна, однако не верит. Думает, что я пошутил. Что мне, командиру полка, Герою, нужна другая жена — серьезная, взрослая, с положением. «Что я умею, Антон? — беспокоится Варя. — Что знаю? Ничего. До войны училась, немного работала. Когда началась война, попросилась на фронт. Ты старше на десять лет. Тебе будет скучно со мной. Я не веселая».

А я и не думал о разнице в возрасте. Считал, что я еще молодой. Что жизнь только еще начинается, что все у меня впереди, а тридцать — это еще не возраст. А Варя, оказывается, смотрит иначе.

Может, она права? Может, и верно немолод?

Битва за Будапешт

20 декабря 1944 года наши войска перешли в наступление. 2-й Украинский фронт — с севера, 3-й — с юга. Идут в направлении на Эстергом. Соединившись, они должны окружать Будапешт — столицу Венгрии, группировку войск численностью около двухсот тысяч. Противник сопротивляется отчаянно. Идут жестокие кровопролитные бои.

Погода стоит плохая: дожди, туманы, дымка. Она поднимается до трех-четырех километров. Но летать надо. Надо охранять наши войска от вражеской авиации и, как это ни странно, подступы к Будапешту с воздуха. Впрочем, странного в этом, пожалуй, и нет. На помощь своим войскам немецкое командование посылает транспортные самолеты Ю-52 с продовольствием и боеприпасами. Возможна и высадка десанта.

Воздушные бои идут с утра до ночи, а соседний авиаполк, вооруженный самолетами Як-9»д», имеющими больший, чем на Як-3, запас горючего, патрулирует над Будапештом и ночью. Конечно, противника ночью найти нелегко, а в такую погоду вообще невозможно, но толк от этих полетов есть. Летая, летчики постреливают просто так, в воздух, — и это благотворно влияет на нашу пехоту. «Приятно, и как-то увереннее себя чувствуешь, когда тебя прикрывают», — говорят пехотинцы. И вовсе неблаготворно на немецкую авиацию: не каждому хочется лезть на огонь. Но лезут, пытаются. Больше, конечно, днем. И наши одного завалили. Он сунулся в дом, и мы, патрулируя, видим торчащий над улицей хвост самолета.

На центральной подковообразной площади Будапешта стоят монументы венгерских королей, стоят в полный рост, а голов нет — отбиты.

Западнее Будапешта, в восьмидесяти километрах находится озеро Балатон. Очень хороший ориентир. Оно блестит в любую погоду. От него мы выходим в район воздушного боя, на него — после схваток с противником, от него и идем домой, в Кечкемет. Для нас это озеро лучше, чем компас. Оказавшись подбитым в бою, летчик сразу направляет машину на Балатон, чего невозможно сделать по компасу: ему надо еще успокоиться, сориентироваться по сторонам света, а на это уходит восемь-десять секунд…

В районе Кечкемета — еще три небольших озера. Они тоже блестят. По ним мы находим аэродром.

Что получается? Озеро — такая нехитрая деталь на местности — влияет на психологию летчика: не боясь потерять ориентировку во время боя, летчики увереннее дерутся с врагом.

Вылетаем по вызову. Возглавляю восьмерку из группы «Меч». Со мною идут: майор Леонов, старший лейтенант Иван Шаменков, Сергей Коновалов, лейтенанты Вася Лапшин, Юра Орлов, Юра Виргинский, Саша Сергеев. Иду в составе ударной группы, сзади и выше следует группа прикрытия. В паре со мной — Орлов, он заменил Пьянкова.

В воздухе плотная дымка. До высоты три тысячи метров видимость только по вертикали. С землей налажена связь, но земля нас не видит, предупредить о подходе врага не сможет. Надеясь лишь на себя, поднимаемся вверх.

За последнее время тактика немцев стала иной. Раньше вражеские истребители для нанесения внезапных атак приходили в район воздушного боя на малых высотах, на повышенной скорости. Обнаружив цель выше себя, резко переводили самолет в набор высоты, сближались, открывали огонь. Теперь же, увидев преимущество нашей машины в вертикальном маневре, стали ходить на высотах три-четыре тысячи метров, а то и повыше. Это понятно: есть высота — есть скорость, есть маневр.

Идем. Вижу: заколебались самолеты в строю — летчики, чувствуя приближение боя, начинают искать врага.

На горизонте показалась группа машин. Это, конечно, фашисты. Но пилоты мои молчат, значит, пока не видят. Плохо, но так всегда получается, что вижу противника первым. Поэтому слышал не раз: «Возьмите с собой. С вами пойдешь — всегда подерешься…» Да, поиск — дело серьезное. Не зря говорят: первым увидел — наполовину победил. Но зоркость здесь ни при чем, вернее, не главное. Видеть надо уметь. И мы об этом говорили не раз. Но научиться видеть не просто. И не каждому это дано. Взять, например, Шаменкова. Изумительной силы боец, дай бог всем насбивать, сколько он насбивал, а видит плохо, и ведомый всегда наводит его на цель. Передаю:

— Выше по курсу двенадцать ФВ-190. Идут на нас.

Вот, наконец, мы и встретились. Но как их лучше ударить? Они несколько выше, находятся в более выгодном, чем мы, положении. Но солнце бьет им прямо в глаза, мешает смотреть, и они нас, конечно, не видят. А может быть, видят? Тогда им стоит только направить машины вниз, и мы окажемся под ураганным огнем. Нет, не видят. Уж очень спокойно идут. Точно, не видят. Они закрыли нас своими моторами. Вот она, одна из слабых сторон ФВ-190: плохой обзор.

Перевожу самолет в набор высоты, ведущего — сразу в прицел. Сближаюсь. Нет, не видит… Спокойно идет, ровно. Не чувствует, что доживает мгновения. Открываю огонь. «Фоккер» вздрогнул и… резко пошел на меня. Мы чуть не столкнулись. Все ясно: летчик убит был сразу, мертвый, он повалился вперед, на ручку.

Выхожу из атаки левым боевым разворотом, чтобы ударить фашистов в хвост. Но их уже нет, ушли. А справа — новая группа, шестнадцать ФВ-190. Идут под углом девяносто — нам в бок, только пониже. Пропускаю их немного вперед, наблюдаю. Плохо идут, растянулись, головное звено бить несподручно — попадешь под огонь замыкающих. Решаю: ударить в правую сторону строя, ошеломить их, затем прорваться вперед, к головному. Передаю решение летчикам, бросаюсь в атаку.

Сбито сразу три «фокке-вульфа». Группа сбросила бомбы, часть самолетов переворотом уходит к земле, шестерка встает в оборонительный круг. Однако, увидев боевую раскраску наших машин, фашисты один за другим, не мешкая, уносятся вниз. Я было подумал преследовать их, но с земли передали:

— Подходит еще одна группа. Бомбардировщики!

Теперь мне понятен замысел немцев: отбомбившись, первая и вторая группы ФВ-190 должны были сковать нас боем, дать возможность действовать «юнкерсам». Но первая, вполне вероятно, нас так и не видела и, не поняв, что ведущий сражен, какое-то время шла вместе с ним в пике. И может, даже сбросила бомбы, приняв это пике за сигнал. Иначе земля предупредила бы нас. А вторую группу мы растрепали.

С высоты наблюдаю: бомбовозы — штук эдак тридцать — идут плотным, компактным строем. Группа сопровождения — всего четыре Ме-109: пара левее головного звена и пара в конце боевого порядка справа. Значит, я не ошибся, основную надежду экипаж бомбардировщиков возлагает на «фокке-вульфов». Но известно ли им, что обе группы разбиты? И что мы где-то рядом? Пожалуй, нет. Немцы не будут кричать, что русские их побили. Будут молчать. Поэтому «юнкерсы» идут спокойно. Принимаю решение: пропустить их немного вперед, удар нанести сзади и справа. Пара Шаменкова прикроет нашу атаку на случай, если идущие сзади два Ме-109 будут нам угрожать. После атаки бомбардировщиков Коновалов выйдет влево вперед и ударит левую пару прикрытия. Коротко ставлю задачу, командую:

— Атака!

Все верно, истребители ничего не сказали своим подопечным. Наша атака для них неожиданность. Вижу, как падают бомбы, как, отработанным приемом бросаясь в пике, фашисты пытаются спастись от огня, как бьют их наши летчики. Хорошо, результативно атакуют Орлов и Коновалов…

Чтобы удар был еще ощутимее, группу надо не только разбить, но и обезглавить. Иду на ведущего. Не дожидаясь, пока я настигну его, он с разворота входит в пике и сам, будто умышленно, лезет ко мне в прицел. Беру упреждение, жду, когда надо открыть огонь. Пора. Жму на гашетку. «Юнкерс» горит. Бой окончен.

Возвращаемся, выходим на точку, садимся. Усталость давит на плечи, сжимает виски. Хочется лечь, не шевелиться и, если можно, не думать. Но это только желание. Пилоты идут ко мне. И те, кто летал, и те, кто был на земле, ожидая команду на взлет: Александр Агданцев, Николай Киреев, Савелий Носов, Коля Алексеев… Вся моя группа «Меч». Оживленно беседуют, жестикулируют, изображая маневры, атаки. Подходят.

— Ну как, — спрашиваю, — можно бить «фокке-вульфа»?

— Вполне, — за всех отвечает Виргинский. — С успехом.

— Верно, — говорю, — можно. И всех, кто летает на нем, и немцев и венгров…

Подходит начальник штаба.

— Товарищ командир, надо начертить схему воздушного боя и подробно его описать.

— Это еще зачем? — спрашиваю.

— Приказали. Очевидно, опыт этого боя хотят разослать по частям. В этом бою ваша восьмерка сбила пять самолетов. Подтвердили войска.

Все ясно, но меня почему-то это не трогает, мне все равно, сколько сбито фашистских машин: так или иначе наша победа близка.

— Мы нарисуем, — говорит кто-то из летчиков.

Вижу возбужденные лица, горящие взгляды. Понимаю: им не безразлично. Им приятно, что будут о них говорить и, возможно, напишут приказ, похвалят. Возможно, дадут ордена. Война подходит к концу, и людям будет обидно не получить заслуженное.

— Сделаем схему, — говорю летчикам, — надо — значит надо.

Верно, насколько активно ты воевал, люди будут судить по наградам. Но сбивать самолеты не просто. Требуется немало усилий, времени, риска. Есть летчики, которые до звания Героя шли всю войну, не раз были ранены. Но есть и такие, которые шли месяцами и даже неделями, и были случаи, когда люди получали Золотую Звезду Героя за один только бой, потому что был он действительно подвигом.

Это произошло в декабре 1942 года в районе Демянска. Наши войска, ведя непрерывный бой, завершали окружение вражеской группировки, а мы их прикрывали. Взлетели три наших летчика: Зуев, Левченко и Шаменков. При подходе к линии фронта их предупредили:

— Подходит группа самолетов противника.

Четыре девятки Ю-87 шли одна за другой, а сзади — шестнадцать Ме-109. Момент был критическим — бомбардировщики встали на боевой курс, и наши, не обращая внимания на истребителей, ударили группу в лоб. Атака — и в первой девятке горит самолет, остальные бросают бомбы на свои же войска. Атака — во второй девятке горят два самолета. Третья, не дожидаясь удара, бросает бомбы. Наши атакуют четвертую группу, сбивают еще один самолет, но в этот момент подоспели фашистские истребители.

Им удалось подбить машину ведущего — капитана Зуева, ранить его. На нем загорелся комбинезон, но он не выпрыгнул с парашютом, он решил спасти свой самолет и спас, приземлившись на свой аэродром. Техники вытащили его из кабины, погасили снегом горящую одежду.

Втроем они сбили четыре бомбардировщика и два истребителя. Сам командир сбил три Ю-87. Находясь на переднем крае, бой наблюдал командир авиакорпуса генерал Рязанов. Он позвонил мне, и Зуев был представлен к высшей награде — званию Героя Советского Союза, а Левченко и Шаменков — к орденам.

* * *

Этот бой не забуду всю жизнь.

Опять летим в составе восьмерки, но вместо кого-то из летчиков, летавших со мной утром, идет Алексей Гаврилин, штурман дивизии, единственный на серой машине.

Над линией фронта встречаем восемнадцать Ме-109. По ходу сближения и поведению немцев понимаю: мы обнаружили друг друга одновременно. Как правило, бой в подобных условиях бывает очень тяжелым, сложным. Каждая сторона стремится занять тактически выгодное положение, и в дело вступают все компоненты воздушного боя. Здесь и мастерство летчиков, и превосходство техники, и умение использовать солнце и облачность…

Однако на этот раз солнце оказалось закрытым очень высокой облачностью, до которой добраться почти невозможно. Нас выручили наш замечательный самолет, дружные действия летчиков, дисциплина и выдержка.

На полных оборотах моторов мы перешли в набор высоты, левым боевым разворотом стремимся зайти противнику в хвост. Немцы за нами, однако не дотянулись, отстали, и мы их ударили сверху. Они не рассыпались, и бой разгорелся на вертикальном маневре, упорный, напряженный.

А время идет. Наконец замечаю: переходя в набор высоты после снижения, строй фашистов начинает понемногу вытягиваться. Устали, значит, выдыхаются, отстают от ведущего. Еще одно усилие — и мы, разогнав скорость, заходим в боевой порядок вражеских летчиков, начинаем их бить.

Бой разгорается. Удачным маневром захожу в хвост самолета противника, сближаюсь, сейчас открою огонь и вдруг… «мессер» резко бросается влево. Я среагировал в доли секунды. Поняв, что немец выполнил чью-то команду, тоже бросился влево. Правильно сделал: очередь, пущенная в хвост моего самолета, мелькнула мимо кабины.

Переворотом иду в пике — вслед за фашистом, на мгновение теряю его, вновь нахожу, сближаюсь, вот-вот нажму на гашетку… О ужас! Это не немец, это Гаврилин. Серого цвета Як я принял за Ме-109.

Это ошеломило меня, выбило из колеи. Не шутка сбить своего же товарища. Но голову вешать не время, иначе попадешь под огонь…

Бой продолжался пятнадцать-двадцать минут. Непрерывные перегрузки, непрерывная моральная напряженность. Мы измотали вконец и себя, и противника. Но мы оказались сильнее, выносливее. Немцы не выдержали взятого нами темпа, рассыпались, бросились наутек. Последнего настиг Леонов и сбил.

Мы победили, но впечатление после боя было таким, будто бой проиграли. Я чуть было не сбил своего же товарища. И вообще, такие бои вести ни к чему. Они лишь изнуряют, а толку мало. И надо было свернуть, когда я увидел фашистов в самом начале, свернуть и, не теряя их из виду, набрать высоту, запастись скоростью и только тогда ударить.

Мы имели на это моральное право — свернуть. И потому что «мессершмитты» не бомбардировщики, нашим войскам не угрожают, и потому что их восемнадцать, а нас только восемь.

А вывод? Вывод такой: быть осторожнее и не брать в свою группу «серых». Гаврилину надо было дать одну из наших машин. Правда, ресурс моторов нам дорог, но пятьдесят минут полета потеря не очень великая, и мы бы не обеднели.

* * *

Наши войска замкнули кольцо вокруг Будапешта. Воздушные бои идут прямо над городом и западнее, откуда противник подтягивает резервы на помощь окруженной группировке. Мы господствуем в воздухе.

Кишкун-Лацхаза — наш новый аэродром. Он расположен на Дунае, юго-западнее Будапешта, в пяти минутах полета от города.

Над нами проходит группа Ла-5. Это наши соседи. Через три-четыре минуты передают: встретили большую группу вражеских самолетов, нужна помощь. Посылаю Леонова. Опять информация: сбит командир группы Ла-5. Да, видимо, бой разгорелся всерьез, а в группу Леонова я вкрапил одного из «серых» — Каманьяна. Скоро получим еще одну партию новых машин, и я решил понемногу, по одному-два человека, приобщать к группе «Меч», пускать их на задание. Не рано ли?

Слышу: группа вступила в бой. По командам и репликам моего заместителя можно понять, что бой проходит успешно. Оттуда идут отдельные самолеты — истребители и штурмовики. Отбились, оторвались от групп — в воздухе плотная дымка. Неожиданно появляется наш самолет. Бреющим проходит над точкой, сбавляет обороты мотора и… садится. Но уже за границей летного поля, на фюзеляж. Я успел только заметить, что летчик сидит открытый, фонарь с кабины снесло.

Посылаю туда аварийную группу, медицинскую помощь. Проходит десять минут. Жду, беспокоюсь, не ранен ли летчик, не побился ли во время посадки. Смотрю, оттуда идет «санитарка». Подъезжает к капэ… Не зря беспокоился: из кабины выходит лейтенант Каманьян, невредимый, но основательно перепуганный.

— Что там случилось? Рассказывай.

С сильным акцентом южанина, пересыпая русскую речь армянской, летчик рассказывает:

— Понимаешь, командир, иду, смотрю, вижу: противник. Да? Потом смотрю, нет противника. Да? И командира нет. Вперед смотрю — не вижу, назад смотрю… — Схватившись за голову, округлив огромные, цвета темного бархата глаза, Каманьян говорит: — Назад повернулся, а ко мне в кабину «своим мордом» «Фокке-Вульф» смотрит. Что делать? Посмотрел еще раз, а он стреляет. Смотрю, кабина у меня нет.

Непостижимо уму, как он остался живым. С кабины снесло фонарь, козырек, разбило прицел. Снаряды буквально вились вокруг головы Каманья-на. Он так растерялся, что не увидел свой аэродром, хоть и над ним проходил, а когда увидел, сел прямо перед собой, в поле. У него не хватило выдержки развернуться, зайти на посадку, сесть как положено. Короче, сделать то, что в обычных условиях делает летчик почти машинально, автоматически, в силу выработавшейся привычки.

И смешно мне слушать рассказ Каманьяна, и зло берет. Так непростительно ошибиться! Человека чуть не погубил. Подорвал авторитет группы «Меч» — немец расскажет, как он легко расправился с летчиком особой авиагруппы. «Авантюризм чистейшей воды допустил ты, дорогой Антон Дмитриевич, — ругаю я сам себя, — непростительно. Три с половиной года полком командуешь, пора бы уже научиться…»

* * *

Кончилось наше блаженство: после аэродрома Кишкун-Лацхаза мы оказались на небольшой, окруженной домами площадке — Будапештском ипподроме. На старом аэродроме хоть и не было рулежных дорожек, зато была настоящая взлетно-посадочная полоса шириной в шестьдесят метров (она казалась нам очень узкой). Здесь же ширина полосы в два раза меньше, но грязи на ней — по колено.

Вчера, 5 декабря 1944 года, на старом аэродроме я отметил свой день рождения — тридцать лет. Ординарец привез со склада крепкий, ароматный ликер, летчики поздравили меня, а Коля Леонов провозгласил тост: «За здоровье командира!»

Тост очень короткий, но емкий, содержательный, потому что здоровье для летчика — это самое главное. Мы закусили, я предложил налить еще по одной чарке и выпить за нашу победу. Летчики трижды прокричали «Ура!», механик растянул аккордеон, пробежался по клавишам, а Коля Кнут сплясал «Барыню». На этом торжественный ужин закончился — надо было идти отдыхать, готовиться к бою.

Бой кипит прямо над Будапештом и особенно над Эстергомом, где наши войска, форсировав Грон, рвутся в направлении Вены — столицы Австрии, еще одного сателлита фашистской Германии.

Вчера командир эскадрильи Петр Савченко возвратился с тылового аэродрома во главе десяти совсем еще новеньких самолетов Як-3, а сейчас ушел на боевое задание во главе десяти экипажей. Жду, когда возвратятся, хочу послушать мнение летчиков о новой машине. По радио слышал — бой провели удачно, победно, поэтому иду не волнуясь. Вот и они пришли в плотном строю, как на параде. И это меня беспокоит, настораживает: упоенные удачей летчики могут расслабиться, потерять бдительность, что на фронте недопустимо. После посадки собрались у самолета ведущего.

— Как дела? — спрашиваю. — Что делали? Что видели?

— Задание выполнили, — отвечает Савченко, — сбили два «фокке-вульфа», сорвали бомбоудар по нашим войскам, «фоккера» ушли в направлении Вены.

Сначала сказал: «Ушли», а потом поправился: «Сбежали». Получилось немного пренебрежительно, и это насторожило меня еще больше. Летчики восторгаются новой машиной, ее скоростью, маневренностью. «Поздно получили», — сожалеет один. «Вот бы подрались! Вот бы погоняли фашистов!» — восклицает другой.

— Товарищ командир! — вдруг вспоминает Савченко. — Станции Дьер и Комарно немцы прикрыли аэростатами.

— Ого! — догадывается кто-то из летчиков. — Это не от хорошей жизни. Не хватает самолетов у Гитлера.

И этот в общем-то правильный вывод подливает масла в огонь, будоражит незрелые головы.

— Братцы! — говорит один из пилотов. — Мы опоздали. Противник уже не тот, не с кем серьезно помериться силами.

Будто ножом кольнул. Откуда оно, такое самомнение? Откуда такое пренебрежение к противнику, пока еще очень сильному? Нет, с этим мириться нельзя. С этим недалеко до беды. Меня всегда возмущает нескромность, всегда беспокоит недооценка противника. Строго говорю:

— Летчики! Вы абсолютно не правы. Пока существует враг, существует и угроза. Будьте внимательны и осторожны. Будьте бдительны в воздухе. Вспомните, сколько мы потеряли людей, и каких! Настоящих воздушных бойцов.

Надо посмотреть, что там творится над Эстергомом. Почему у пилотов сложилось такое мнение, что «противник уже не тот…»

Взлетаем звеном. Я и Иван Табаков идем впереди. Правее, сзади и выше нас — Иван Шаменков и Юра Орлов. Высота две с половиной тысячи метров. Оглянувшись назад, неожиданно вижу пару Ме-109. Вот это нас подловили! Они бы уже открыли огонь по замыкающей паре, но дистанция пока еще велика — не менее тысячи метров.

— Шаменков? Орлов? Сзади пара «худых»…

Вот незадача — не слышат меня. Ни тот, ни другой на предупреждение не реагируют. Как хорошо, что мы идем на повышенной скорости — атака фашистов затянется, и я успею помочь Шаменкову, отсеку от них вражеских летчиков. Кажется, они не видят меня, и мне это сделать будет не трудно.

Резким боевым разворотом выхожу в заднюю полусферу Ме— 109. А где Табаков? Где мой напарник? Кручу головой, осматриваюсь. Нет Табакова, будто в воду канул. Очевидно, я резковато пошел в разворот и ведомый, мягко говоря, от меня оторвался. Ладно, потом разберемся, а сейчас захожу в атаку. Увидев меня, немцы кидаются вниз. Не теряя мгновений, бросаю машину в пике, устремляюсь за ними.

Бой начался, можно сказать, на равных: скорость у нас была почти одинаковой (у меня даже немного поменьше), пикировать начали одновременно (я даже чуть-чуть попозже), и все же мой Як заметно настигает Ме-109. Еще немного, и можно открыть огонь… Сначала ударю ведомого, потом догоню и ведущего. И вдруг, очевидно, поняв мои намерения, ведущий резко ломает свою траекторию, задирает машину вверх…

Обстановка меняется в корне. Подумав, что я увлекся погоней и жертву свою не брошу, решил ударить меня, я разгадал его замысел и устремляюсь теперь за ним. Будто договорившись состязаться в силе наших машин и уже убедившись, что «мессер» на пике уступает самолету Як-3, мы несемся теперь в высоту: проверяем, кто сильнее из нас на вертикальном маневре. Но исход этой проверки для кого— то из нас может стать роковым. Тот, у кого быстрее иссякнут силы мотора, кто зависнет без скорости, тот проиграл и расплатится жизнью.

Я уверен в силе своей машины, уверен в ее преимуществах, но всякое может случиться: забарахлит внезапно мотор, откажет оружие… Но пока все нормально. Мотор стремительно тянет меня в высоту, и я все быстрее и быстрее настигаю машину врага. Нас разделяют пятьсот, четыреста метров, триста… Мне стоит только слегка довернуть самолет, и немец будет сражен, но я иду пока по прямой, я хочу посмотреть, как он зависнет, качнется с крыла на крыло, бессильно повалится вниз.

Нас разделяют двести метров, сто, пятьдесят… Все, выдохся «мессер», качнулся слева направо, падает. Победно рокочет мотор моего самолета, я обгоняю врага, плавно ложусь на крыло, направляю нос своего самолета на жертву, открываю огонь. Пахнув дымком, «мессер» несется к земле.

А где же второй? Вижу. Мотается выше и чуть в стороне, ищет напарника. Потерял его, очевидно, тогда, когда он рванулся вверх. И наш поединок не видел. И сейчас ничего не видит. Подхожу к нему снизу, открываю огонь. Вражеский самолет горит.

— Чем бы кончилась встреча, если бы я не увидел пару Ме-109?

Я возмущен, Шаменков и Орлов молчат, не знают, куда смотреть. Стыдно. Командир полка выбил у них из хвоста пару фашистов, сбил одного за другим, а они вели себя, как на прогулке. Потеряна бдительность, потеряно чувство ответственности.

— Поберегли бы себя… Войне скоро конец, а вас посбивают, как куропаток.

Молчат, уставились в землю. А что говорить? Нечего. Истребитель, не умеющий видеть, — не истребитель, мишень. Табаков глядит куда-то мимо меня, ежится, переминается с ноги на ногу — тоже не доблестно вел себя в этом полете. Отстал, не прикрыл командира в бою.

— Стыдно тебе, — говорю Табакову, — два года воюешь. Если бы это случилось на Калининском фронте, когда ты был несмышленышем, можно простить. А теперь непростительно. Сколько вылетов сделал за эти два года? Сотни! Сколько фашистов сбил? Наверно, не меньше десятка. И вдруг отрывается на самом простом маневре, на боевом развороте. Недобросовестный ты, Табаков, легкомысленный.

Обидно Ивану, летчик-то он хброший и человек неплохой, но и мне тоже обидно, и я, раз уж пришлось к слову, напоминаю ему тот случай…

— Я еще раньше заметил твою несерьезность. Помнишь? Когда изучали Як-3…

Непривычно и неприятно было для летчиков: самолет проседал при пробе мотора на больших оборотах. Казалось, что винт вот-вот чиркнет о землю. Подобного не было, когда мы летали еще на Як-1. Что делать? Кто-то додумался, и летчики начали уговаривать техников добавить порцию воздуха в амортизационные стойки шасси. Добавили. Самолет проседать перестал, а стойки при грубых посадках, выражаясь техническим языком, стали лететь, то есть ломаться.

Узнав о «нововведении» летчиков и их боевых друзей, мы с инженером полка собрали всех в класс, чтобы в процессе занятий на научной основе разъяснить экипажам, что к чему. Все это поняли так, как надо, и только Иван Табаков понял совсем по-иному. Он считал, что занятия в классе — пустая трата времени, что это выдумка инженера полка, поэтому всячески их игнорировал и я бы даже сказал — саботировал.

Как-то раз я решил посмотреть, как проходят занятия. Когда я вошел в класс, все летчики внимательно слушали инженера полка. Все, как и положено, если заходит старший, встали, и лишь Табаков как сидел, так и остался сидеть. Оказывается, чтобы не видеть схем, которые объяснял инженер, Табаков, примостившись в уголке на полу, спрятался за спины товарищей и даже закрыл глаза. А чтобы не слышать — уши заткнул пальцами. Под общий смех я его потолкал, он ошалело вскочил, но сразу нашелся и обвинил во всем инженера.

— Вот, товарищ командир, — пожаловался Иван, — вы говорили, надо летать и бить фашистов, а он придумал занятия и целый час пхает нам в уши самолетные ноги…

Я строго предупредил Табакова. Еще бы! Такая недобросовестность! Да вдобавок ко всему — шутовство. Люди в тот день не могли заниматься, они буквально катались со смеху.

— Помнишь? — строго спрашиваю Табакова.

— Не надо, — просит он, — вы за это уже ругали. Нас обступают летчики эскадрильи Саламатина, слушают, стараясь вникнуть в наш разговор. Коротко ввожу их в суть обстановки, пусть учатся, пусть мотают на ус, а то и вправду подумают, что «не с кем помериться силами».

— Вы сбили два самолета, — говорю я Саламати— ну, — но не тешьте себя надеждой, что вы схватили бога за бороду. Просто вам повезло. У вас на пути оказались два слабака, вроде вот этих, Орлова и Шаменкова. Тем, наверное, тоже кричали, что Яки у них в хвосте. А они ничего не слышали и ничего не видели. Поэтому не тешьте себя надеждой, что «немец пошел не тот». В этом бою, что мы сейчас провели, ваши друзья остались живыми совершенно случайно.

* * *

Впервые вижу душевный надлом человека. Не усталость, нет. Надлом. Настоящий, бесповоротный…

Будапешт пока что не наш. Бои идут за окраины, кварталы, заводы, дома. Немцы окружены, но они не теряют надежду на помощь извне, со стороны Комарно — Эстергома. На станции Комарно идет разгрузка вражеских войск. Наши планируют налет ночных бомбардировщиков, но немцы прикрыли место разгрузки аэростатами.

— Вам не приходилось сбивать эту технику? — спрашивает командир дивизии. — Нет? Жаль. Но ничего, дело не сложное: она не стреляет. Подумайте, как это лучше сделать, и вылетайте.

Летим. Я и Орлов, Агданцев и Лапшин, Коновалов и Виргинский, Проскурин и Носов. Два звена. Четыре пары. Подходим к станции, смотрим. Аэростаты — двадцать штук — висят этажеркой на высоте до тысячи метров. Как их лучше всего сбивать? Смотрю, приказываю, принимаю решение. Будем ходить по кругу и бить внешние. Так дойдем до середины. Передаю решение летчикам.

Интересное это занятие — сбивать аэростаты. Прицелишься, очередь дашь и огромная неподвижная туша снижается, сплющивается, медленно оседает. Проходит десять минут, и аэростаты спокойно улеглись на земле.

Задание выполнено. Даю команду «Сбор», беру курс на свою территорию. Уже темнеет. И вдруг впереди, значительно выше нас, вижу пару Як-3. Она стоит в вираже точно на нашем пути. Такое впечатление, будто летчики дожидаются нас. Это насторожило меня, неприятно кольнуло. Я оглянулся назад… Точно, двух не хватает. Значит, пара от нас ушла, боевую задачу не выполняла. Кто? Даже не верится: командир эскадрильи Проскурин и летчик Носов.

Где же была эта пара и что она делала? После посадки подзываю к своему самолету Савелия Носова, спрашиваю. Он объясняет:

— Когда вы пошли в атаку на аэростаты, Проскурин развернулся в сторону своей территории, пересек линию фронта и встал в вираж. Я, как и положено, находился рядом с ведущим.

Страшно неприятная вещь у молодого пилота выспрашивать о действиях его командира, боевого и всеми уважаемого летчика, каким я знаю Проскурина. Но Савелий толковый, смышленый летчик, он, как говорится, все прочитал между строк. Он понял суть моего вопроса и понял Проскурина. Савелий пожимает плечами:

— Я думал, что мы выполняем приказ… Подходит Проскурин. Задаю ему тот же вопрос.

Отвечает:

— Я отошел для прикрытия группы и все время вас наблюдал. Потерял только в последний момент, когда вы отходили от станции.

— Ладно, — говорю, — идите.

«Отошел для прикрытия группы…» Но ведь я не приказывал. Наоборот, я поставил задачу всем: уничтожать аэростаты. А если ты принял такое решение, то почему не спросил? И если ты проявил такую полезную инициативу, то надо было держаться не восточнее станции, а западнее, откуда могли прийти немецкие истребители. От кого же ты нас охранял, уйдя на свою территорию?

Так я думаю. Рассуждаю.

Нет, здесь что-то не вяжется, не стыкуется. Вдруг вспоминаю: подобное с Проскуриным было, подобное я уже слышал. Теперь понимаю: Проскурин «терял» свою группу так же, как и сегодня. Но об этом знала только его эскадрилья. Летчики молчали, не решаясь обвинить своего командира в чем-то предосудительном. Все остальные просто не знали: Проскурин возвращался домой вместе со всеми. Кроме того, это была не система — случай-другой.

Неужели Проскурин трус? Не верю.

Утро. Немецкие транспортные самолеты Ю-52 начиная с рассвета пытаются прорваться к своим окруженным войскам. Им надо перебросить оружие, боеприпасы, продукты. Получаем задачу — уничтожить. Сбивать тихоходные самолеты, да к тому же и безоружные — задача несложная. Можно действовать парами, и лучше всего методом свободной охоты, то есть свободного поиска целей. Можно и звеньями, но, принимая решение, я думал о том, что надо проверить Проскурина, а для этого лучше лететь вдвоем, без свидетелей.

Посвящаю напарника в замысел:

— Уйдем за линию фронта, к горам, и там устроим засаду. Предполагаю, что Ю-52 пойдут через ущелье. Задача ясна?

— Ясна, — отвечает Проскурин.

Взлетаем, небольшой доворот, две минуты полета, и вот он, Дунай. На той стороне — противник, на этой наши войска. Идем. Я впереди, Проскурин сзади справа. Под нами береговая черта, середина реки… Внезапно ведомый выходит вперед, пересекая мой курс, разворачивается на свою территорию. Молча иду за ним. Подходим к аэродрому. Проскурин выпускает шасси, идет на посадку. Я — следом.

— В чем дело, — спрашиваю, — что случилось?

— Плохо тянет мотор, — отвечает Проскурин, — винт не переходит на большой шаг.

Смотрю на него. Статный, красивый, грудь в орденах. Чем не летчик? Чем не командир эскадрильи? Взгляд ясный, твердый, на лице ни тени смущения. Плохо тянет мотор?.. А обогнал-то меня легко. И на винт сваливать нечего. Зачем он тебе, большой шаг? Была бы зима, дело другое: летчик манипулирует шагом, чтобы не застывало масло во втулке. А сейчас для чего? Все мне понятно, дорогой капитан, все ясно.

— Ничего, — говорю, — выход найдем. Ты поле— тишь на моем самолете, я на твоем.

Летим, подходим к Дунаю, пересекаем его… А дальше все повторяется так, как и в первом полете: Проскурин обгоняет меня, разворачивается, следует на свою территорию. Черт с тобой, думаю, иди, а я останусь, не срывать же из— за тебя, труса, и этот полет.

Подо мной южная окраина Будапешта. В воздухе никого. Встаю в широкий круг, слежу за ущельем, откуда должны появиться немецкие транспортные самолеты. Слежу, а мыслям тесно в голове…

Эх, Проскурин, Проскурин. Дело идет к концу, к победе, и вдруг такая откровенная трусость. А ведь я собирался представить тебя на Героя. Помню, как воевал ты на Курской дуге. И потом хорошо воевал. Поди уж штук тринадцать свалил. И вдруг трусость. Не верится. Не укладывается в сознании.

Смотрю на часы. Еще один круг, и я пойду на посадку. Разворачиваюсь и прямо по курсу вижу Ю— 52. Идет прямо ко мне. Иди, иди, жду! Спасибо тебе, небо: есть на ком зло сорвать. Но немец меня увидел. На полном газу, с дымом, завернув крутой разворот, он спешит обратно к ущелью. Обстановка слегка изменилась, но враг уже не спасется, только оттянет время. Быстро его настигаю. Уже лредвкушаю победу. Неожиданно, будто снег в летнюю пору, сверху камнем падает пара Ла-5 и буквально у меня, на глазах «съедает» мою «добычу».

Вот это денек у меня! Конечно, хлопцы сработали чисто, прямо скажу, молодцы, но мне-то не стало легче. Больше того, стало еще неприятнее: впереди встреча с Проскуриным. «Трус! — скажу я Проскурину. — Жалкий, ничтожный трус. Будем тебя судить». Я вижу его поникшим, раздавленным грузом тяжкого обвинения. «Трус!» И это летчик из группы «Меч»!.. Гордость моя и совесть. Группа, которой отдано все: опыт, знания, силы. И даже кровь…

Вечер. Звездное небо. Тишь. В тишине лучше думается… Я не назвал его трусом. Не сказал, что будем его судить.

Проскурин ждал меня на стоянке и… улыбался. Но это была не его, проскуринская улыбка — улыбка смелого и гордого воина. Он улыбался жалко и, как это ни странно, радостно. Он был рад, что я, наконец, его понял. Он согласен на все. Пусть его называют трусом, предателем, пусть его судят. Но этот кошмар — полеты за линию фронта — кончились. Это ужасное состояние, это насилие над собой, когда он вынужден был обманывать меня и свою эскадрилью, — кончилось.

— Эскадрилью придется сдать, — сказал я Проскурину. — Придется уйти из группы. Сам понимаешь…

Он благодарно кивнул. Спасибо, дескать, за справедливость, за чуткость. И… опять улыбнулся. От этой жалкой улыбки-гримасы у меня заломило в висках.

В случившемся виноваты и я, и Проскурин. Я опять говорю о моральной усталости. Болезнь началась у Проскурина раньше, до прихода в особую группу. Он видел, что с ним творится неладное — начал бояться, постепенно теряя веру в свои силы, — но былые гордость и смелость мешали в этом признаться даже себе. Он скрывал от всех свое состояние, а недуг все зрел, точил его испод— воль, и в этот тяжелый момент — надо же такому случиться! — его подбили.

Это было в Румынии, во время Турдо— Клужской операции. Румынские летчики стали действовать против гитлеровских в качестве наших союзников. Но они, как и прежде, летали на немецких машинах, и мы оказались в весьма затруднительном положении. Встретив группу Ме— 109, мы бросались в атаку и только в последний момент различали румынские знаки вместо фашистских крестов. И было наоборот. От группы румын внезапно отделялась пара Ме— 109, наносила удар и, мелькнув крестами на плоскостях, пропадала во мгле. Так они сбили Проскурина, а за ним — Голубенке. Александр Голубенке погиб, а Проскурин вернулся, но с душой вконец искалеченной…

До чего же все люди разные. Два человека, два летчика: Александр Проскурин и Александр Агдан— цев. Люди одного поколения, одного воспитания. Короче, юность того и другого — миллионорусская: школа, комсомол, военная школа, полк. Здесь они обретали характер, закалку, взгляды на жизнь. Но вот тот и другой попадают под пушки врага, и они уже разные. Не только не похожи один на другого — на себя не похожи. Стали совершенно иными.

Я вижу Агданцева, вижу тот бой, в котором он потерпел поражение. Это было в районе Люботина. Шестерка наших во главе с Колей Леоновым встретила группу немецких бомбардировщиков. Их сопровождали истребители. Начался бой. Агданцев атаковал «Юнкерс», открыл по нему огонь, но не сбил — дистанция была велика. Сближаясь, дал еще две очереди. Бил и видел, как трассы входят в корпус машины. И ждал, что она вот-вот загорится. Желание, конечно, законное, но война есть война: когда внимание летчика было приковано к цели, подоспел истребитель противника.

Он ударил из пушки и попал в крюльевой бензиновый бак. Крыло загорелось, затем последовал взрыв. Летчика обдало бензином и выбросило из самолета. Он несся к земле и горел. И даже в эти секунды, секунды боли и ужаса, он не терял рассудок. Он думал. Если открыть парашют, то ревущий воздушный поток сразу смирится и пламя немного утихнет. Но потом, когда спуск будет плавным и медленным, парашютные стропы сгорят.

В правой руке Агданцев держал вытяжное кольцо парашюта, левой смахивал пламя с лица. И считал — делал затяжку, как говорят спортсмены-парашютисты. Он вырвал кольцо у самой земли, и это его спасло. Правда, он весь обгорел, вдобавок был ранен в ногу и в сознание пришел только в госпитале. Мысль, что врачи лишат его права на бой, закроют дорогу в небо, приводила Агданцева в ужас, отчаяние.

А теперь я вижу Проскурина. Он приходит в ужас от мысли о встрече с врагом, о бое.

Вот и пойми человека…

Будапешт пал. Наши войска, оставив часть сил в поверженной столице Венгрии, пошли по долине Дуная на северо-запад. Ради любопытства мы посмотрели на город. Он мертв. На улице ни одного человека. Даже собак не видно. Двери закрыты. На дверях магазинов — замки. Окна задраены жалюзи.

— Такое впечатление, — удивляется Коля Леонов, — будто в столице действуют воры. Непрерывно, из года в год. И люди придумали жалюзи. Посмотрите, буквально на каждом окне.

— Ничего не попишешь, — поясняет Саша Агдан— цев, — Европа. Торгаши…

Торгаши хоть и сидят за большими замками, не дремлют. Савелий Носов, самый форсистый парень из группы «Меч», купил для реглана прекрасную желтую кожу. Мотористы привезли хром и подметки, но хромовые сапоги им носить не положено. Они согласились со мной, и сапоги были сшиты для летчиков группы «Меч» и девушек-оружейниц. Кирза военного времени уступала место блестящему хрому, и полк, переобувшись, преобразился. В этот момент мне сообщили из штаба Подгорного:

— Генерал выехал к вам. Принимайте.

Смотрю на часы: время идет к обеду, и гостя надо чем-то кормить. Чем и, самое главное, где? И эти вопросы меня занимают не зря: наш генерал — человек с большими запросами, а в столовой у нас не очень уютно. Откуда же взяться ему, уюту, если наша столовая — обыкновенная развалюха-изба, только немного просторней других.

После долгих раздумий решил: угощу генерала борщом и приму у себя на квартире. А пока решал да распоряжался, он уже прибыл. Мне передали: ждет на командном пункте. Прибегаю, докладываю: полк несет боевое дежурство, погоды нет, самолетов в воздухе нет.

— Вижу, товарищ Якименко, — говорит генерал, — вы не ждали меня.

— Прошу извинить, товарищ генерал, занимался хозяйственными вопросами, — отвечаю Подгорному и вдруг вспоминаю: в спешке уходя из столовой, забыл сказать, чтобы стол накрыли у меня на квартире. Что же мне делать?

— Выходит, товарищ Якименко, что хозяйственные дела важнее для вас, чем встреча командира корпуса.

Негромко говорит, безобидно, бесстрастно, будто о постороннем. Но я-то знаю своего генерала: недоволен. Молчу. А что говорить?

— А вы знаете, что я хочу кушать?

— Догадываюсь, товарищ генерал.

— А где мы будем обедать?

— У меня на квартире.

— А почему на квартире?

— Удобнее. Мой дом лучший в деревне, теплый, уютный.

— Это хорошо, товарищ Якименко, командир полка должен жить в лучшем доме из всей деревни. Потому что он — командир. Я согласен обедать у вас.

Как же мне от него отойти? Как передать, что обедать мы будем дома, а не в столовой. Но отойти не могу, оставить генерала одного — бестактно. Крикнуть, позвать кого-нибудь из офицеров командного пункта тоже нельзя — некультурно. Вижу, наконец, что один глядит на меня, знаком подзываю его, передаю, что нужно. Генерал глядит на часы, говорит:

— А время идет, товарищ Якименко.

— Так точно, товарищ генерал, не стоит.

Наконец мы идем. Идем, потому что ехать нельзя — гололед испортил дороги. Идти даже трудно, скользим, хватаем воздух руками. Надо бы поддержать генерала, но не решаюсь: вдруг не захочет. Невольно вспоминаю генерала Рязанова, прежнего моего командира. Окажись сейчас Василий Георгиевич на месте Ивана Дмитриевича Подгорного, мы зашагали бы твердо, уверенно, не боясь поскользнуться, упасть, а если невзначай бы упали, то вместе, как и положено двум фронтовым товарищам независимо от чинов и рангов.

Дошли наконец. Вслед за нами вошла и наша официантка Лелька, боевая, красивая, острая на язык дивчина. Не вошла, а буквально ввалилась в валенках, в полушубке, румяная от мороза. Сверкнула озорными глазами, белозубой улыбкой:

— Здравствуйте, товарищ генерал.

Не поняв причину Лелькиного визита, Подгорный глядит недоуменно. Спрашивает:

— Что вы хотите?

— Я принесла обед, — ответила Лелька. Что-то хотела добавить, но воздержалась, очевидно решив: рано еще шутить. Но я уже чувствую: пришла на мою беду, что-нибудь она ляпнет. Это, конечно, комбат ее подослал, пускай, дескать, посмешит генерала. Но наш генерал человек не такой, он шутку не любит. Стараюсь его отвлечь, предлагаю помыть руки, даю полотенце. Берет, внимательно рассматривает на свет.

— Когда стирали?

— Свежее, товарищ генерал. Не беспокойтесь.

— А чем будете угощать? Что приготовили?

— Борщ украинский.

— Почему борщ?

— Так я решил. Думаю, не ошибся.

Между тем Лелька накрыла стол, поставила два графина — с вином и водкой. Садимся. Лелька разливает вино, как и положено, сначала Подгорному, потом мне. Жду, когда он поднимет рюмку, но он будто не видит, начинает обед с закуски.

— Пейте, товарищ генерал, — заботится Лелька. — На здоровье, с морозца.

— Угощайте своего командира, — отвечает Подгорный, не притронувшись к рюмке. И Лелька, гостеприимная, веселая, добрая, повернувшись ко мне, восклицает: — Товарищ командир! А вы чего медлите? Я вас не узнаю!

Я обмер. Чтобы тебе поперхнуться, Лелька, когда ты произносила эти слова. Чтобы тебе провалиться сквозь пол этой уютной деревенской избы. Будь ты проклят, предатель-комбат, подославший этого демона в юбке. Если бы я действительно пил…

— Я так и знал, товарищ Якименко, что вы любите выпить, — говорит генерал, — только скрываете. Нельзя скрывать свои слабости от старших командиров.

Обед закончился.

— Понравилось ли? — беспокоится Лелька. — Что приготовить на ужин?

Генерал молчал, подумал, ответил уклончиво:

— Командир полка скажет.

Так он говорил и вечером, после сытного ужина, так говорил после завтрака. «Изучает меня», — подумалось после первого обеда. Я было взъерошился, хотел сказать: «Давай, Леля, на свой вкус», — но, подумав, решил: пусть изучает, не жалко. Однако потом убедился, что это неприятная вещь — чувствовать, что тебя изучают, причем вполне откровенно, открыто. И когда Лелька спросила после второго обеда: «Что приготовить на ужин?», а Подгорный сказал: «Спасибо. Ужинать буду дома», я вздохнул облегченно и подумал, что лучше подраться с врагом, чем пообедать с моим командиром: там, откровенно говоря, посвободнее, там я хозяин…

А как же с Проскуриным? Как сложилась его судьба? И как отнеслись к нему люди, бывшие его подчиненные, его боевые товарищи?

Я убедился, что всякое горе — а то, что случилось с Проскуриным, иначе не назовешь — вызывает жалость. Я видал ее во взглядах людей, слышал в разговорах о бывшем комэске, я бы даже сказал, о бывшем Проскурине. Его жалели и сочувствовали. Трусость, результатом чего бы она ни была, не может вызывать сочувствия, ни тем более слова поддержки, слова участия, и Проскурин — герой, уважаемый, почитаемый ранее летчик, — растворился среди людей, стал незаметным, а потом и чужим в коллективе.

А чужим он стал потому, что здесь же, в полку, находился Агданцев как живой пример героизма и неистовой духовной силы. Каждый невольно их сравнивал, Агданцева и Проскурина. И жалость к Саше Агданцеву, лицо которого бугрилось сплошными рубцами шрамов, к его обожженным, скрюченным пальцам прошла, уступила место глубочайшему уважению, а жалость к Проскурину постепенно сменилась отчужденностью, не броской, не контрастной, но все же заметной.

Я видел, что ему тяжело, что служба у него не пойдет, и попросил командира дивизии о переводе его в другую авиачасть, подальше от нашей, и Проскурин вскоре уехал. Лет через пять или шесть после войны мы встретились в одном из военных училищ. Я думал, что он на меня в обиде, но, увидев неподдельную радость в его глазах, успокоился: человек нашел в себе силы летать и летает, учит курсантов, приносит большую пользу. Я посмотрел на его ордена — три ордена Красного Знамени — и подумал о том, что он, очевидно, в авторитете.

Ну что ж, тем лучше. И для него, и для тех, кого он обучает. А то, что случилось под Будапештом, тень на ордена не бросает, он заслужил их значительно раньше, заслужил в жестоких воздушных боях.

Жизнь продолжается

Наши войска устремились через Карпаты. Видно, война подходит к концу, Австрия и Чехословакия вот— вот отвернутся от фашистской Германии, но немцы дерутся упорно, не хотят терять сателлитов и, вполне очевидно, ждут, когда подойдут наши союзники — американцы и англичане — и раньше нас захватят Прагу и Вену. Немцы боятся их значительно меньше, чем нас. Так мы думаем, а вскоре и убедимся.

Противник остановился под Братиславой, уперся, но продержался недолго. Вскоре его опрокинули, и в прорыв вошла подвижная конно-механизи— рованная группа генерала Плиева — наши подшефные войска. Работать с ними непросто. Они растянулись на сто километров (попробуй прикрыть!), а лошадь на фронте — самая уязвимая цель. Кроме того, солдаты хотят, чтобы мы висели точно над ними и гудели своими моторами, а начальство, уважая их просьбу, требует, чтобы мы именно так и делали.

Но это чисто психологическое и довольно обманчивое впечатление: видеть над собой самолеты и думать, что они тебя защитят. Мы делаем так: выходим вперед, к переднему краю, там встречаем фашистов, там заставляем сбрасывать бомбы. И отважное войско Плиева хоть и не видит нас, но зато и не видит немецкие самолеты.

Бои над землей идут непрерывно. Завязавшись еще на рассвете, утихают только под вечер. Моя особая группа частью сил летает по графику, прикрывает войска, а частью — по вызову с линии фронта, для отражения налетов вражеской авиации. А так как вызовы следуют один за другим, то полк на земле почти не бывает. Летчики делают по пять— шесть вылетов в день. От неимоверной усталости спасает только одно — малый запас «горючки». Пока техники хлопочут возле машин, летчики хоть немного, но отдыхают.

В воздух уходит группа лейтенанта Егорова — вызвали с линии фронта. Егоров теперь командир эскадрильи, назначен вместо Проскурина. Совсем молодой летчик. Он окончил училище в мае прошлого года, но дерется уверенно, смело, награжден орденами Красного Знамени и Отечественной войны и вполне соответствует этой большой, ответственной должности. Помню, как Егоров легко и свободно освоил Як-3. Глубоко изучил, сдал зачеты и, выполнив два полета по кругу и в зону, стал помогать своим летчикам как консультант. А в первом бою на Як-3 уничтожил «фоккера». Тот «Фокке-Вульф» был уже не первой машиной, сбитой Егоровым, и оказался не последней. А теперь, слушая радио, я представляю, как восьмерка Егорова, встретив шестнадцать ФВ-190, с ходу вступила в бой, сбила три самолета, остальных разогнала.

Подошла еще одна группа фашистов — и бой вспыхнул опять, с новой силой. Слышу Егорова, руководившего боем. Слышу командира звена Коновалова. Но вот кому-то крикнули: «Прыгай», и командовать боем стал Сергей Коновалов. Все ясно: сбили Егорова.

Выхожу на стоянку, смотрю. Вместо восьми приближаются семь самолетов. Садятся. Машины Егорова нет.

— Товарищ командир, — доложил Коновалов, — задание выполнили, отразили четыре волны «фокке-вульфов». Бой вели до прихода группы, действующей по графику.

Досталось хлопцам. Четыре волны, четыре воздушных боя. Но противник подходил все время с новыми силами, и четыре сложнейших воздушных боя превратились в один нескончаемый…

— Что случилось с Егоровым?

— Сбили, — понурившись, отвечает Коновалов. — Очевидно, немец ударил из всех пушек. Самолет развалился в воздухе, летчик раскрыл парашют, но приземлился к фашистам. Как и куда, сказать не могу, смотреть было некогда.

Молчат летчики. Минуту, другую. Думают, и знаю о чем. Уколоть людей в такую минуту жестоко. Но надо. Для дела надо. Говорю:

— Кто-то недавно жалел, что мы опоздали, что противник уже не тот и не с кем серьезно помериться силами…

Молчат. Кто-то вздохнул. И хоть мне тяжело, но я командир, и задача моя сделать так, чтобы люди не падали духом.

— Ладно, — говорю, — не отчаивайтесь. Найдем Николая, если он жив. Возможно, он ранен, а немцам сейчас не до раненых, с собой не потащат. Да и тащить некуда, с востока мы напираем, с запада наши союзники.

Я запросил все войска нашего фронта, все госпитали. Безрезультатно… Егорова нет, но люди живут надеждой: может, еще вернется. Каких чудес не бывает во время войны. С того света и то, говорят, возвращаются. Действительно, человека считают погибшим, сообщают о нем в родные края — жене или родителям, — а он вдруг появляется.

На следующий день после того, как не вернулся Егоров, мы поменяли место базирования — сели в том районе, где его сбили. Несколько дней не летали из— за плохих метеоусловий, и все это время было отдано поискам. Когда погода улучшилась, оказалось, что мы отстали от войск, и мы сели на землю Чехословакии, на полоску вблизи населенного пункта Немецкий Гроб.

Как нас встретили чехи? Свободно, приветливо, не прятались, как прятались венгры, не закрывали жалюзи, не вешали замки. Я жил в доме попа, он принимал меня, как славянин славянина. Поп говорил:

— Бог поможет восстановить мир на земле.

Я отвечал:

— Бог богом, но и сам не плошай, на пушки надейся.

Каждый из нас оставался на своих позициях, но это не мешало нашему добрососедству.

А теперь мы сидим под Веной, на поляне, рядом с деревней Кухыня. Апрель теплый, сухой. Распускаются листья, появились цветы, зазеленело летное поле. Все как у нас, в России. Все располагает к отдыху, мирной работе. Но война продолжается.

Наши войска вышли на подступы к Вене, и немцы, потеряв сразу четыре-пять аэродромов, перевели свою авиацию в Брно, на север. Воздушное напряжение спало: оттуда много не налетаешь. Вот когда наступил момент, когда можно сказать, что противник уже не тот и помериться силами не с кем.

У нас наконец появился локатор. Расчет командного пункта обнаружил (или, как теперь говорят, «засек») группу вражеских самолетов севернее Вены, и мы, вылетев по засечке, идем на перехват в составе восьмерки. Леонов в моем звене, второе звено ведет Коновалов. Высота четыре тысячи метров. Чудесная вещь локатор. Человек сидит на земле и, глядя на поле экрана, наблюдает и нас, и врага. Предупреждает:

— Внимание, противник подходит справа.

Верно, ФВ-190 появляются справа, идут с курсом на Вену. Не очень удобно бить спереди сбоку, но выхода нет, они уже рядом, и мы атакуем. Потеряв пару машин, истребители бросаются вправо. Такое впечатление, будто им дали команду: «Спасайся кто может!», но не сказали, как это сделать.

И они сделали так, как не надо: сбросили бомбы и подставили нам хвосты. Хочешь не хочешь, бей. На догоне мы сбили еще шесть самолетов. Немцы даже не оборонялись. А могли бы не только обороняться, но и дать настоящий бой — их было в два раза больше, чем нас.

— Никакого удовлетворения, — говорит на обратном пути Коля Леонов, — непоучительно.

И я так думаю. Увеличили счет, и все. Каждый запишет себе по одному самолету, а чему научились? Ничему абсолютно. Характерно, что такие бои стали обычным делом. «Бьем безоружных», — мелькнула однажды мысль. Почему безоружных? Потому что вера в правое дело, пожалуй, сильнее пушек. А вера всех сателлитов фашистской Германии давно пошатнулась, теперь же в «правое» дело не верят и немцы. Теперь они думают лишь об одном: как бы им выжить, спастись в завершающей битве. Не все, безусловно, так думают — есть и фанатики, но большинство именно так. Поэтому и бегут с поля боя.

Впрочем, бегай не бегай, конец один, наша победа не за горами. Но если хочешь остаться в живых — сдавайся, садись на наше летное поле, заученно вздергивай руку, кричи. Но не «Хайль Гитлер», как прежде, а «Гитлер капут». И мы сохраним тебе жизнь. А пока не сдаетесь, будем сбивать, и чем больше собьем, тем лучше: скорее закончим войну.

На днях был митинг, на котором кто-то из летчиков, говоря примерно в том же аспекте, сказал: «Их надо бить, бить и бить. Встретил пару — не упускай ни одного. Встретил звено — сбей всех четверых. Восьмерку — тоже. Чтобы скорее закончить войну, удовлетворить нашу месть». Вначале меня неприятно кольнул смысл этой фразы — удовлетворить чувство мести, но, подумав, я понял: ничего ужасного здесь, пожалуй, и нет, надо только представить себе, что натворили фашисты, пройдя по нашей земле туда и обратно. И самая страшная месть станет святой местью. Я думаю: может, один из фашистов, которых мы уничтожили в этом бою, сбил Николая Егорова. И чувствую, что, если бы сбили не восемь, а всех до единого, все равно было бы мало.

Где он, Коля Егоров?

* * *

Мы живем на территории Австрии, а наши машины стоят на территории Чехии. Дважды в течение дня — утром, когда идем к самолетам, и вечером, когда возвращаемся, — пересекаем границу двух сателлитов Германии.

— Странно, хожу по Европе, — говорит мне Коля Леонов, — и никакого впечатления. Будто всю жизнь ходил. Я что, таким бесчувственным стал?

— Нет, Коля, — отвечаю Леонову, — скорее наоборот, ты обрел чувство хозяина, силу свою почувствовал. Это естественно. Румыны сдались, венгры и чехи сдались, немцы бегут и скоро поднимут руки. Все законно.

Действительно, немцы бегут. Оставив Вену, они спешат навстречу нашим союзникам, и спешат так основательно, что наши бомбардировщики и штурмовики бьют не последних, а первых, делают на дорогах завалы и пробки, чтобы уменьшить скорость гонимых страхом вояк. Для чего это нужно? Для того, чтобы преступники не ушли от возмездия, чтобы они держали ответ перед нашим народом.

А как ведут себя чехи по отношению к так называемым немцам «цивильным», гражданским, тем, что осели на их земле еще в конце двадцатых и начале тридцатых годов? Повсеместно выдворяют их со своей территории. Сажают на подводы, подвозят к границе, сурово произносят какое-то слово. Мне перевели это слово на русский: «Туда». И правильно делают, выгоняя цивильных туда, откуда они пришли, притеснители чехов, словаков.

Слышу звонок телефона, но никак не проснусь. А он все звонит, звонит. Открываю глаза. Темно. Рассвет, очевидно, не скоро. Кому это там не спится? Кто меня разбудил? Беру телефонную трубку.

— Слушаю вас.

— Товарищ командир, — говорит оперативный дежурный, — позвонили из штаба дивизии, сообщили: война кончилась.

— Как это кончилась? Выдумал?

— Нет. Передали из штаба.

Удивительно странное чувство: верю и вроде не верю, будто через меня передали об этом кому-то другому. И тот, другой, воевать больше не будет. А я буду. И на память приходит позавчерашний воздушный бой шестерки из группы «Меч». Во главе был Коля Леонов. Они прикрывали наши войска и где— то в районе Брно встретили восемь ФВ— 190 и Ме— 109. Немцы направлялись на запад. Они все уходили на запад, к нашим союзникам. Сопровождая на боевые задания штурмовиков и бомбардировщиков, мы в последнее время редко встречали немецких истребителей. Проходя над вражескими аэродромами, мы видели на них только спортивные или учебные самолеты. И эта восьмерка «мессов» и «фоккеров», вероятно, была последней восьмеркой в этом районе. Как и положено старшему, Коля возглавил атаку, по немцы так поспешно удрали, что наши успели сбить лишь один ФВ-190.

— Не дали нам показать силу русского медведя, — смеялся, потирая руки, Леонов.

Неужели тот бой, возглавленный Колей Леоновым, был самым последним боем нашей особой группы? Получается так. Выходит, что войну завершил не я, а мой заместитель. И мне становится грустно. Чувствую, как все мое существо заполняет обида, но обида какая-то странная: легкая, тихая. Что это сегодня со мной? Неужели нервы? Даже странно: у меня расшатались нервы…

Поднимаюсь, иду в соседнюю комнату, где отдыхает мой замполит Георгий Чернов. Трясу его за плечо.

— Вставай, — говорю, — проспишь мирную ЖИЗНЬ.

Тоже не верит — идет к телефону, звонит. Убедившись, что война действительно кончилась, берет пистолет, открывает окно и выпускает в небо обойму. Сразу все ожило, послышался шум, треск автоматов, зашипели, устремляясь в небо, ракеты: зеленые, белые, красные.

— Победа! — кричит Георгий. — Салют!..

Быстро нагнувшись, вырывает из— под койки свой чемодан и, потрясая бутылкой, кричит:

— Командир! На слове ловлю, теперь грешно отказаться.

Месяца два назад Чернов раздобыл бутылку нашей «Московской» и хотел меня угостить. Но я отказался: бои шли ежедневно. «В день нашей победы», — сказал я тогда Чернову, и вот этот день наступил.

— Верно, Жора, грешно.

Мы поднимаем стаканы, чокаемся.

— За победу!

— За нашу победу!

Интересно, что бы сказал Подгорный?

* * *

Где же Егоров? Куда он делся? В страшном горниле войны погибли миллионы людей. Миллионы. А я все ищу одного человека. Может, напрасно? Может. Но не искать не могу. Чувствует сердце: жив Николай и ждет не дождется.

Кто-то сказал, что в городе Баден, за Веной, остался немецкий госпиталь с русскими военнопленными. Над ними делали опыты, отступая, всех умертвить не успели. Сажусь на По-2 и лечу. Может, он там? Может, он жив?

Прилетел. Спрашиваю: «Летчики есть среди раненых?» Отвечают: есть один тяжелый. Иду, куда указали. Люди лежат на полу. Люди лежат на нарах. Изможденные, страшные. Меня окружает тяжелый, тягучий смрад: запах лекарств и гниения.

— Егоров есть? Летчик?

— Есть, — отвечает сестра, — но очень тяжел. Безнадежен.

Не скажи, что это Егоров, не подведи к нему — прошел бы мимо: так он изменился, так похудел. Лицо иссиня-белое, нос заострился…

Понимаю, что сделать это не просто, — он ведь военнопленный, — спрашиваю:

— Если пришлю за ним самолет, отдадите? Завтра пришлю.

— Берите, — отвечает сестра, — только до завтра ему не дожить. Он не ест и не пьет.

Даю сестре шоколад.

— Растворите, накормите больного. Это ему поможет. Прошу, не отправляйте Егорова. Я заберу его сам, лично. Будут настаивать, скажите, что я приказал. Запишите мою фамилию.

Погоны и моя Золотая Звезда впечатляют, и сестричка, девушка лет девятнадцати, красивая, но очень уставшая, обещает сберечь мне Егорова.

— Все равно ведь умрет, — говорит она с сожалением, — у него нет ноги, он истощен, желудок не принимает пищу. Немцы вывернули ему руки. Зачем? Чтобы узнать, сможет ли сам больной ликвидировать вывих…

Утро еще, а мы уже возвращаемся. Наши По-2 скользят по верхушкам деревьев, домов, тот, что летит впереди, — санитарный. На нем везут Николая. Я держусь несколько сзади. Вот и аэродром. Выхожу вперед, строю маневр на посадку.

Летчики бережно сняли носилки, положили на землю. Николай, очевидно, привык, что рядом всегда посторонние, и лежит ко всему безучастный. Но свежий весенний ветер, солнце и тишина обласкали его лицо, коснулись сознания, веки дрогнули и приподнялись…

Медленным, но осмысленным взглядом Николай обводит лица товарищей, останавливается на каждом. Он неподвижен, беспомощен, а глаза… В них боль, надежда, исступленная радость. Он хочет что-то сказать, спросить, но не может. Слезы ползут к заросшим вискам.

— Не беспокойся, — говорю я Егорову. — Ты будешь с нами. Будешь работать, учиться. Война закончилась.

Вот тебе и закончилась! Я думал, что все зависит от нас, от меня и Вари, а судьба распорядилась иначе. Несколько дней назад мы встретились с нею в Брно. Я специально летал туда на По-2, чтобы ее разыскать и решить наконец наши семейные дела.

— Ты знаешь, — сказал я Варе, — пора решить непростую задачу. Как будем жить теперь, когда кончилась война?

Варя смеялась и, конечно, не верила, что я прилетел специально, что решение мое продуманно, выношено. Но я знал, что она меня любит, и легко ее убедил.

— Завтра за тобой прилетит самолет, — обещал я на прощание. — Жди. Вопрос о твоем переводе, можно сказать, решен.

Назавтра, с врачом на борту, в Брно ушел По-2. Он улетел еще утром, а вернулся после полудня. И все это время я волновался. Особенно после того, как часы отсчитали срок возвращения. Меня охватила тревога. Не случилось ли что с самолетом? Не случилась ли какая беда? Самолет наконец появился, и стало смешно от внезапно мелькнувшей мысли: во время войны волновался за летчиков, теперь волнуюсь за Варю. И тогда на запад смотрел, и сейчас. Но я волновался не зря, а смеялся напрасно… Варя не прилетела. Я мог предполагать что угодно: не отпустили, задержали, заболела…

— Госпиталя нет и войск нет, куда убыли, неизвестно, — сказал Колосков.

— Как же так?

Но врач не ответил, только пожал плечами: что, дескать, здесь отвечать, сам понимать должен. Я подумал и понял, куда убыли: на востоке — Япония. Последний, еще не погашенный нами очаг войны и агрессии. Все стало ясно, понятно. Вот тебе и закончилась война. Я ждал весточку от Вари целый месяц, а потом получил письмо и связь восстановилась.

Москва. Декабрь. Народ в ожидании Нового года, первого мирного года. И я в ожидании. Мы сегодня встречаемся с Варей. Она приедет с востока. «Жди, — сообщила она, — приеду в Москву. Война закончилась. Служба закончилась. Будем строить мирную жизнь».

Вспоминаю, как меня успокаивал Коля Леонов, когда Варя внезапно улетела в Монголию и мое семейное счастье из почти реального стало призрачным.

— Это даже хорошо, командир, — говорил Николай, — что Варя сейчас на востоке. Это нужно для равноправия в доме. Вы-то японцев били, а она еще нет.

— Ты это серьезно? — спросил я.

— Шучу, командир, — он улыбнулся. — Хотел успокоить немного. Вам тяжело — мне тяжело. Мы же друзья.

Хороший человек Леонов, настоящий товарищ. Да разве только он? А Саша Агданцев? Иван Шаменков? Сергей Коновалов? Юра Виргинский?.. Вся наша группа «Меч». Ребята хорошие, летчики сильные. К концу войны группа стала еще монолитнее. Сколько сбила она немецких машин! Много. Точно сказать не могу, не считал, но много. На личном счету менее десяти, пожалуй, никто не имеет, все, как правило, больше. Иванов, Зотов, Леонов и Кирия — Герои Советского Союза. Четыре человека. А будет десять. К высокому званию Героев представлены Егор Василевский, Савелий Носов, Константин Красавин, Сергей Коновалов, Иван Шаменков, Николай Егоров.

Десять Героев Советского Союза!

Война была жестоким испытанием, но летчики группы «Меч» его выдержали, больше того, к концу войны пришли еще более зрелыми, опытными, настоящими мастерами воздушного боя.

Что помогло им выстоять, выдержать, еще больше окрепнуть в ходе боев?

Более четверти века прошло с той жестокой поры. Было время подумать, оценить с вершины зрелого возраста и обстановку, и действия летчиков, и свою командирскую деятельность. Твердо скажу: многое зависит от командира, от его умения учить, сколачивать, сплачивать людей, опираясь на силу воинского коллектива, партийной организации, комсомола.

Группа «Меч» была исключительно здоровым в моральном отношении коллективом. У нас не было подхалимов, любимчиков, нерадивых. Все были равны. Все уважали друг друга. Промахнувшегося зря не наказывали, помогали ему изжить свои недостатки, но и не давали спуску, если человек заносился, задирался, переставал критически оценивать свое поведение в коллективе, в бою.

У нас не было карьеристов, не было болезненного отношения к «ущемлению» командирских прав. Командиры звеньев, пришедшие в нашу группу из других эскадрилий, полков, нередко летали как рядовые, не стеснялись ходить за крылом старшего летчика, а то и просто летчика и выслушивать его замечания после полета. Каждый из них понимал, что отношения в полете строятся не по должностным категориям, а по опыту, зрелости, умению бить врага.

У нас не было «рвущихся в начальство». Главным считалось восхождение не по служебной лестнице, а по ступеням летного мастерства, ибо это и только это определяло успех в бою. Я говорю не красивые слова, а дело. Чувилев, например, став командиром эскадрильи чуть ли не в самом начале войны, только в сорок четвертом согласился уйти с повышением. Зотов, будучи заместителем командира полка, работал как командир эскадрильи, водил только восьмерку. Я отказался поехать на курсы командиров дивизий, потому что не хотел оставлять свою группу.

Великое дело — пример командира в бою. Этот пример цементировал группу, приносил ей победу. Зотов и Чувилев умели организовать бой, умели добиться победы и дать глубокий анализ действий в бою. Когда надо было оценить обстановку, разгадать какой-то новый замысел вражеского командования в смысле применения авиации, изменения в тактике, я не перекладывал свои командирские функции на плечи Чувилева и Зотова, я сам поднимался в воздух, дрался с врагом, разгадывая его намерения, и это не раз помогало нам упреждать большие потери.

Даже в те дни, когда непогода прижимала к земле всю авиацию, мы всегда были настороже, никогда не забывали о том, что завтра возможны полеты, бои. Мы всегда были в готовности, и неожиданные просветы в погодных фронтах никогда не заставали нас врасплох.

Подготовку к воздушному бою мы считали одной из главных причин успеха. Перед заступлением на боевое дежурство мы готовили варианты боев в зависимости от обстановки, распределяли задачи подразделений и каждого летчика в отдельности. После воздушного боя мы всегда разбирали его, подвергали анализу и свои действия, и действия вражеских летчиков.

Боевому успеху группы помогал установленный в группе жесткий порядок. После ужина я укладывал летчиков спать. Большинство ложилось безропотно, кое-кто возмущался, негодовал. Это доходило до старших начальников, моих коллег — командиров полков. Кое-кто мне говорил: «Зачем? У тебя полк или ясли? Война, люди живут одним днем…» Но я был непреклонен. Был случай: летчик пришел на стоянку, не выспавшись, с хмельной головой. Я не пустил его к самолету, остальных предупредил: «Пьяниц, нарушителей распорядка дня в группе „Меч“ не потерплю». Подобное больше не повторялось.

Летчики группы «Меч» дружили как братья. Не буду говорить о боях, о взаимной выручке — об этом уже говорилось. Я скажу о Егорове. В судьбе Николая Егорова приняли участие все, и прежде всего летчики группы «Меч». Каждый шел ко мне с предложением, советом. Их было много, а суть одна: надо помочь человеку, надо устроить его жизнь.

Несколько дней Егоров пробыл в лазарете при части, окруженный заботой, вниманием. После того, как он немного окреп, его отправили в госпиталь. Перелетев в Болгарию, мы снова забрали его с собой. Среди боевых друзей, в родном коллективе он быстро стал поправляться, обрел душевный покой.

Мы представили его к званию Героя Советского Союза, решили устроить на учебу в авиационную инженерную академию имени профессора Жуковского. Это было не просто — оставить в кадрах инвалида, но нам помогли комдив, командир авиакорпуса, и сейчас Егоров в Москве, в академии. Вместе с ним уехала Соня, врач нашего лазарета, ставшая женой Николая. Когда мы их провожали, он сказал: «Спасибо, товарищ командир, я счастлив. Желаю и вам…» Николай замолчал, застеснялся — он всегда отличался внутренним тактом, — но я его понял: он хотел, чтобы и моя жизнь была устроена.

Они все хотели.

И вот я в Москве. Уже был на вокзале. Поезда прибывают с востока. После разгрома японцев и окончания Второй мировой войны один за другим на Родину возвращаются наши солдаты. Но мне не известно, с каким приедет Варя.

А может, она уже здесь, может, уже приехала? Я сообщил ей два или три адреса, по которым найдем друг друга. Может, она уже там?

— Была, — отвечает хозяйка, — заходила ваша сестричка.

Все перепутала. Я говорил, что Варя сестра медицинская, а хозяйка приняла за родную. Впрочем, не важно, какая сестра, важно, что она здесь, в Москве.

— Где же она?

Иду по адресу, оставленному Варей, вижу, она идет мне навстречу с улыбкой, радостная. Вот и состоялась долгожданная наша встреча!

Иллюстрации

Курсанты опытной летной группы Луганской школы летчиков (А.Д. Якименко — второй справа во втором ряду)

Старшина-пилот Антон Якименко по окончании Луганской авиашколы, 1935 г.

«Это мой отец Петр Кондратьевич Дьяченко, погибший на германском фронте в Первую империалистическую войну, в 1914 году, когда мне не было еще и года от роду. Так что с немцами у моей семьи давние счеты... После смерти отца меня усыновил дядя Дмитрий Якименко, чью фамилию я и ношу по сей день».

Даурия, Забайкалье, 1937 г. (А.Д. Якименко — крайний справа)

Там же. После боевого дежурства

Старшина-пилот Якименко во время отпуска на родине в Мариуполе, 1937 г. (1)

Старшина-пилот Якименко во время отпуска на родине в Мариуполе, 1937 г. (2)

Старшина-пилот Якименко. Забайкалье, 1938 г.

А.Д. Якименко -флаг-штурман 2-й эскадрильи 22-го иап. Забайкалье — Монголия, 1939 г.

Антон Якименко (справа) в Крыму на лечении после тяжелого ранения, полученного в июле 1939 г. на Халхин-Голе

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 августа 1939 г. старшине-пилоту Якименко А.Д. было присвоено звание Героя Советского Союза

Октябрь 1939г., Кремль. М.И. Калинин с группой летчиков, представленных за бои на Халхин-Голе к званию Героя Советского Союза (лейтенант Якименко — второй справа)

Герой Советского Союза Якименко на родине, осень 1939 г.

Перед вылетом (зам комполка Якименко в первом ряду справа)

Волховский фронт, 1942 г. Командир 427-го иап майор Якименко

Там же. Слева направо — командир батальона Борисов, замполит полка капитан Вергун, комполка майор Якименко, замполит батальона капитан Мозжухин

Калининский фронт, Андриаполь, зима 1942/43 гг. Комполка Якименко и командир эскадрильи М.И. Зотов

Там же, после вылета на Великие Луки (майор Якименко во втором ряду сверху)

Командир 150-го гиап подполковник Якименко. Венгрия, 1944 г. (1)

Командир 150-го гиап подполковник Якименко. Венгрия, 1944 г. (2)

Венгрия, аэродром Харпач, возле самолета, подаренного маршалу Р.Я. Малиновскому земляками (А.Д. Якименко — второй справа)

Слева направо — военврач 150-го гиап капитан Колосков, командир полка полковник Якименко, начальник штаба полка майор Коротков

Полковник Якименко. Чехословакия, 1945 г.

Командир 3-го гвардейского авиакорпуса генерал-лейтенант И.Д. Подгорный и командир 150-го гиап А.Д. Якименко

Командир 150-го гиап полковник Якименко. Стара Загора, Болгария, 1946/47 гг.

На командном пункте полка. Стара Загора, 1946 г.

Генерал-майор авиации Якименко в Академии им. Гагарина при подготовке к поступлению в Академию ГШ, август 1953 г.

Командующий ВВС Северо-Кавказского военного округа генерал-лейтенант Якименко. Ростов-на Дону, 1965 г.

Антон Дмитриевич Якименко с сыном Сергеем. Таганрог, 1959 г.

«Летная династия» в День Победы 9 мая 2000 г. Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации в отставке А.Д. Якименко с сыном — полковником С.А. Якименко, зятем — генерал-лейтенантом авиации Б.К. Зотовым и внуком — подполковником Д.Б. Зотовым.

Оглавление

Жаркое лето (Халхин-Гол, 1939 г .)

Рождение группы

Штурмовой налет

Тактика жизни

Встречи на земле

С микрофоном у линии фронта

Бой за плацдарм

Новогодний вечер

Когда погода нелетная

Беды и радости

На Днестре

Один день Ясско-Кишиневской операции

Полет сквозь горы

Битва за Будапешт

Жизнь продолжается

Иллюстрации

Реклама на сайте