«Воспоминания ветерана дивизии 'Grossdeutschland'»

Зальвермозер Рудольф

Воспоминания ветерана дивизии "Grossdeutschland"

Рудольф Зальвермозер в 1942 г. После окончания школы, я, член "Гитлерюгенд", пошел добровольцем в Вермахт, потому что хотел сражаться за родину на великой войне. Я решил стать танкистом и был зачислен в танковое училище в Бамберге, моя военная подготовка продолжалась там почти шесть месяцев с апреля до октября 1942 г. Подготовка была разделена на два отдельных семестра, каждый из которых продолжался примерно три месяца. Первый семестр можно считать вариантом американского лагеря для новобранцев или же основного курса подготовки солдат, с в основном пехотинцев. Второй семестр был посвящен специальной танковой подготовке. Несмотря на тот факт, что мы выполнили "трудовую повинность" во время нашего пребывания в Бамберге, нас отправили в деревеньку на севере, где должны были помогать при уборке урожая. Это задание продолжалось одну-две недели, а затем мы вернулись в свой полк для продолжения обучения.

Обучение в Вермахте было очень трудное, жестко организованное и подчиненное дисциплине, оно продолжалось долгие часы, а время отдыха было очень коротким, если оно вообще было. Нам не давали отпуска в первые шесть месяцев, а затем отпуск давался только в том случае, если мы успешно проходили свое первое испытание на отдание чести. Естественно, они не хотели, чтобы мы ходили в город и представляли армию, если мы не могли должным образом приветствовать старших по званию. Другая причина, а возможно и главная, заключалась в том, чтобы ограничить число людей, выходящих в город, но, конечно, в то время мы об этом не думали.

Я очень хотел пойти в увольнение, но, когда настала моя очередь отдавать честь, угол, под которым моя вытянутая рука находилась по отношению к макушке, был на несколько градусов меньше, чем требовалось. Поэтому выходные дни я провел неподалеку от казарм.

Иногда нам выдавали сигареты, алкоголь и тому подобное, но только в очень ограниченном количестве. Если это был алкоголь, то нам разрешалось выпить в своей казарме и (можно об этом было бы и не упоминать) никому не разрешалось идти в увольнение, когда нам выдавали спиртное. Мне повезло, у меня был очень хороший взводный сержант, оберфельдфебель (старший сержант), который оказал мне честь, выбрав меня в качестве слуги. Не примите мое заявление за шутку, в тот момент это действительно была честь, для меня также, как и для других, быть выбранным для выполнения именно этого задания. Несмотря на то, что я и без того был достаточно озабочен тем, чтобы моя форма была всегда выглажена и безукоризненно чиста, а ботинки блестели а я еще должен был делать все это и для него, это означало, что он был обо мне высокого мнения (как о хорошем солдате).

Дивизия "Grossdeutschland"

В декабре 1942 некий майор из элитной дивизии СС "Grossdeutschland" ("Великая Германия") приехал в Бамберг. Нам не сказали, в чем заключалась его миссия, но все наши роты, одна за другой, должны были предстать перед ним на плацу. Майора сопровождали наши командиры рот, а затем наши фельдфебели говорили некоторым из нас, что мы должны явиться в определенную комнату этим же вечером, но позже. Когда мы явились по приказанию, нам велели заходить по одному.

Когда я вошел, то увидел сидящего здесь за столом майора. Он спросил, как меня зовут, из какой части Германии я родом, сколько я служу и что я думаю о войне и о фюрере. Мои ответы, очевидно вызвали его одобрение, потому что на следующий день мне сообщили, что я стал одним из счастливчиков, которых приняли в "Grossdeutschland".

Меня назначили руководителем группы в составе шестерых человек, которые были выбраны из бамбергского полка. Нам было приказано сначала явиться в Берлин, а затем в Коттбус, где располагалась основная часть "Grossdeutschland", а затем в Кенигсберг в Восточной Пруссии. Отсюда нас ночью на грузовиках привезли в какой-то городок в центральной части Восточной Пруссии. По прибытии нас разместили в пустых казармах. Никто из нас не знал, что происходит, и мы даже в тот момент не знали, где находимся. Обстановка таинственности усугублялась еще и тем, что никому не разрешалось покидать территорию, за исключением зала для совершения мессы, а затем мы должны были вернуться прямо в казармы. Это продолжалось несколько дней, и каждый день прибывали все новые солдаты. Естественно, что в такой обстановке возникло множество слухов и вопросов, но никто из нас не был способен пролить свет на ситуацию, в которой мы находились. Когда нас стало столько, что из нас можно было сформировать роту, нас построили, сказали, что теперь мы члены дивизии "Grossdeutschland", что это честь для нас быть принятыми, и что в короткий срок нас переведут в другое место. Как и обещали, однажды вечером нас посадили в закрытые грузовики и отправили в путь. Мы не знали, куда едем и что мы будем делать, когда туда попадем, грузовики затормозили и мы услышали как кто-то командным голосом крикнул "Хальт!" Очевидно, мы приехали к воротам КПП, потому что через несколько минут нас выгрузили перед какими-то примитивно выглядевшими деревянными казармами. Когда мы спросили старшего члена "Grossdeutschland" о том, где мы находимся, он повернулся и сказал: "Вы скоро об этом узнаете!"

И мы действительно узнали, потому что вскоре нам сказали, что теперь мы принадлежим Fuhrerbegleitbataillon (батальону сопровождения фюрера), который охраняет Гитлера и его ставку. Вместо того, чтобы чувствовать себя взволнованным и польщенным, я думал только: я здесь, все еще в Германии, и вместо того, чтобы воевать на фронте я буду всего только охранником. Я понимал, что кто-то должен это делать, но почему бы им не выбрать того, кто не может выполнять свой долг на фронте? Это было смешанное чувство, Потому что я понимал, что это честь быть выбранным для выполнения такого задания, но я в то же время был разочарован. Однако вскоре нас заверили, что мы будем служить и на фронте, что именно в этом батальоне мы будем какое-то время служить в штабе фюрера, а потом нас переведут в зону сражений. Как оказалось, в состав Fuhrerbegleitbataillon на самом деле входило два батальона один служил на фронте (обычно на Восточном фронте), а второй охранял Гитлера и его штаб. Тот батальон, который находился в бою, подчинялся непосредственно Гитлеру. Он определял, куда направить этот батальон, и сюда нас и послали. Если возникала критическая ситуация, он посылал нас туда для ее разрешения, потому что он знал, что куда бы нас не послали, нам все удавалось. Казалось, что неважно, к какому месту на Восточном фронте мы были приписаны, мы всегда сталкивались с элитной советской Красной Гвардией, а не с какими бы то ни было другими русскими подразделениями. Туда, куда Гитлер отправлял "свой" батальон, Сталин посылал "свой" как будто бы два лидера играли в солдатики!

PzKf-III дивизии СС "Grossdeutschland" возле Растенбурга.

Продвижение по службе в Fuhrerbegleitbataillon было редким из-за того, что потери среди солдат были меньше. Естественно, если кого-то отправляли в подразделение, которое оставалось на фронте, и ему удавалось выжить, то у него было гораздо больше шансов продвинуться по службе. В подразделении вроде нашего, постоянная ротация и, следовательно, меньшие потери мешали нашему продвижению. За время моей службы в Вермахте с апреля 1942 по май 1945 мне удалось достичь всего лишь чина унтер-офицера. Если бы мне удалось поступить в офицерскую школу, то я бы стал офицером. Тем не менее, мои друзья, у которых тоже были дипломы о высшем образовании, продвигались с той же скоростью, что и я.

Моей военной специальностью было обслуживание танковых орудий. Опять же во время обучения нас учили быть не только наводчиками, заряжающими, водителями, радистами или командирами танка. Каждого обучали одной и, в меньшей степени, четырем другим специальностям. Естественно, рекрут не мог надеяться сразу стать командиром танка, но его обучали командирским обязанностям, чтобы он мог с ними справиться в случае необходимости. Если солдат демонстрировал определенные способности, например: меткую стрельбу, хорошее восприятие азбуки Морзе, особые способности к вождению или наклонность к механике, то ему давали именно эту специальность.

Я продемонстрировал особые способности к артиллерийскому делу, но не просто к наведению на цель и стрельбе. Вы должны были определить тип снаряда, требуемого для того, чтобы поразить цель (фугасный, бронебойный и т.д.), оценить расстояние до цели, опередить цель, чтобы добиться соответствия по скорости и направлению, и для всего этого требовался своего рода аналитический ум. Большинство артиллеристов подбиралось с учетом их потенциальной возможности стать командирами. Я не хвастаюсь, но я был достаточно хорош для того, чтобы быть меня выбрали командиры танка, которые имели право выбирать наводчика. Конечно, если ты уже был приписан к командиру и его танку, ты обычно оставался с ним, за исключением тех случаев, когда он или ты был ранен или убит.

Мы никогда не считали нашу службу "просто еще одной работой"; это был наш долг и честь быть солдатом. Мы чувствовали, что у нас нет другого выбора. В конце концов, шла война, я был как раз призывного возраста, и я чувствовал так, как большинство других молодых людей: единственный способ жить заключался в том, чтобы воевать за родину, выиграть войну, а затем вернуться с миром и восстановить свою страну. В том смысле, что мы были образованы и хорошо обучены, мы были профессионалами. Наши возможности намного превосходили возможности русских. Сама по себе наша боевая группа сама по себе была способна уничтожить пять русских танков на каждый потерянный нами, и я считаю, что этот коэффициент был таким на протяжении всей Русской кампании. Однако, к нашему сожалению, у них, возможно, было в десять раз больше танков, чем у нас.

Быстрота наведения на цель и нанесения ответного удара, а также точность стрельбы были основой нашего превосходства. Мы без сомнения были лучше обучены, и наша оптика была лучше. Но наши танки были хуже, так же, как и толщина защитной брони, двигатели были слишком малы для веса танка, также следует принять во внимание узкие гусеницы (которые не могли передвигаться по грязи или болоту). С другой стороны, благодаря нашей быстроте, хорошей подготовке и (по крайней мере, мы так думали в то время) нашему менталитету, мы всегда оказывались выше врага, с которым сталкивались. Когда я говорю "мы", я имею в виду членов элитной дивизии; это необязательно оказывалось правдой для всех остальных подразделений, воевавших на Восточном фронте или других подразделений вермахта в целом.

Восточный фронт

Когда я воевал на Восточном фронте, я был ранен четыре раза. Мои первые два ранения были получены зимой 1943-44, неподалеку от Нарвы, на российско-эстонской границе. Наш танк должен был охранять определенную зону вдоль края леса. Мы патрулировали этот сектор, в тот момент, когда в нас начала стрелять русская 152-мм артиллерия. Мы должны были перемещать свой танк после каждого второго или третьего залпа русских. Я выполнял обязанности наблюдателя (стоял, высунувшись из люка орудийной башни), когда один из их снарядов ударил прямо перед нашим танком. Взрывом вырвало каток и обездвижило танк. Спустя несколько часов нас оттащили батальонному ремонтному пункту. После того, как мы вылезли из танка и пришли в бункер, я решил выйти и забрать свои письменные принадлежности из танка, чтобы написать одно-два письма. Когда я собирался слезать с танка во второй раз, русский снаряд ударил прямо в наш танк. Шрапнель попала мне в правую сторону лица хотя и не слишком сильно. Медик в бункере просто вытащил шрапнель и забинтовал некоторые осколки я до сих пор ношу под кожей.

Рана не вывела меня из строя, и я подумал про себя: "слава богу, это совсем чуть-чуть". У меня было что-то вроде приятного предчувствия, что я могу получить нашивку за ранение, так как не собирался покидать поля боя. Кроме того, это было доказательством того, что я фронтовик.

Рудольф Зальвермозер возле своего StuG-III. Стрелкой помечен его командир, унтер-офицер Хоффман.

Во второй раз я был ранен всего несколько дней спустя. Мы участвовали в маневрах вдоль Нарвского фронта до того, как вступить в запланированное наступление к югу от Ленинграда. Во время этих маневров я был наводчиком штурмовой САУ (самоходной артиллерийской установки) это что-то вроде танка, башня которого заменена жесткой конструкцией. САУ, хотя ее орудие калибром 75 мм может поворачиваться только на 24 градуса по горизонтали, имела то преимущество, что у нее значительно меньший силуэт по сравнению с танком (САУ представляет собой небольшую цель, а так как орудие всегда смотрит вперед, то она всегда повернута к врагу наиболее укрепленной стороной).

В боевом отделении самоходки становилось жарко, поэтому я открыл маленькую стальную заслонку, закрывающую отверстие, через которое наводится орудийная оптика. Я это делал раньше много раз, чтобы подышать свежим воздухом, но внезапно я услышал пулеметную стрельбу и почувствовал теплое онемение в своей голове. Мой заряжающий наверное это увидел, потому что он закричал: "В Руди попали!" Командир приказал водителю сразу же развернуться и ехать назад. Позже, в разговоре с друзьями, я услышал от них - когда они меня увидели, подумали, что моя макушка оторвана, столько было крови. Однако, удивительно, что я был ранен, в то время как САУ не причинили никакого ущерба. Сначала мы подумали, что это снайперский снаряд, который рикошетом отскочил внутрь самоходки, но позже я узнал что один из наших пехотинцев, которые ездили на нашей САУ, начал стрелять по русским из своего MG-34, но соскользнул с брони и выпустил несколько пуль, попавших в нашу оптику и в наше боевое отделение. Еще хуже то, что мне сделали два противостолбнячных укола вместо одного, потому что врач не знал, что мне делали укол всего несколько дней назад. Моя реакция на вторую инъекцию была болезненной. Все мое тело начало чесаться, у меня появились рубцы, и было такое чувство, что по всему телу ползают мурашки. За эту вторую рану я получил удостоверение, несмотря на то, что оно не было вызвано вражеским огнем. Мне опять повезло, потому что через несколько дней после этого мой танк подорвался на мине во время "реального" сражения. Моя третья рана была получена во время моего второго фронтового дежурства, незадолго до покушения на жизнь Гитлера 20 июля 1944 г. Это было трагическое событие, потому что оно также не было вызвано вражеским огнем. Мы участвовали в сражении где-то в Литве, когда один из наших снарядов остался в стволе - он оказался бракованным. Когда снаряд застревает в стволе, по инструкции надо подождать, по крайней мере, семь секунд, извлечь дефектный снаряд и продолжать стрельбу. После того, как мы выждали достаточно времени, командир нашей самоходки приказал извлечь снаряд из казенника это заряжающий сделал вручную. Все что я помню о дальнейшем это то, что я увидел яркое иссушающее пламя. Я ничего не слышал, я не почувствовал взрыва, и честно говоря, не понял, что произошло. Я посмотрел назад на командира и увидел, что он упал мертвым. Водитель вылезал из своего отсека, который был под моим, говоря мне: "Вылезай! В нас попали!"

Я слез с брони так быстро, как только мог, и спрятался под самоходкой, за мной последовали заряжающий и водитель. У заряжающего была оторвана рука (прямо ниже плеча, и когда я попросил водителя, нет ли у него чего-нибудь, чтобы остановить кровотечение, раненый осознал свое положение и начал кричать: "Моя рука, моя рука, моя рука!". Потом я слышал, что он временно ослеп от вспышки при взрыве. Мне повезло больше. Хотя меня и отправили в полевой госпиталь на несколько дней, мои раны заключались только в нескольких попаданиях осколков в лицо (самый большой кусок был под правым глазом) и ожогов на правой руке и на правой стороне лица но не очень серьезных. Наш командир (обер-лейтенант) был сразу убит при взрыве. И опять, мы не понимали, что произошло, но позднее следствие установило, что это был наш дефектный снаряд. Видимо, когда заряжающий открыл камеру, чтобы извлечь его, медленно работавший запал поджег снаряд, и он взорвался внутри САУ.

В Литве. 1944 г.

Мое четвертое и последнее ранение произошло 8 августа 1944 г. прекрасным летним днем примерно в двух милях от Расейнена в Литве. Наше штурмовое орудие, как ведущая САУ роты, было отправлен в наряд, чтобы изучить действия русских в окрестностях Райсенена. Когда мы спрятались за кустами на холме, я увидел русский танк Т-34, который по диагонали пересекал долину прямо перед нами. Я сделал свой первый выстрел по русскому танку, и в этот момент увидел, как к нам на огромной скорости приближается сверкающий предмет с направления на одиннадцать часов.

Когда ты описываешь, что произошло в бою, то это занимает много времени, однако на самом деле все происходит практически мгновенно. Все, что я знал это то, что приближается опасность, и раньше, чем я смог закричать "Внимание!", полыхнула яркая вспышка и затем ничего, ни звука, ни взрыва. На полном автопилоте я выполз из САУ. Я пришел в себя, встав на колени позади самоходки. Я увидел водителя тоже на коленях, перед собой.

- Что случилось? - спросил я его.

- В нас попал снаряд!

Когда я его спросил, где все остальные, он ответил:

- Они все мертвы.

Как только двигатель САУ зашипел и умолк, я услышал стон и сказал водителю:

- Я думаю, что один из них жив, давай ему поможем.

Когда мы оба вскочили на корму самоходки, то обнаружили, что заряжающий жив, но у него в руке был пистолет, и он собирался застрелиться. Это часто случалось с танкистами, которые видя, что танк подбит, и они не в состоянии его покинуть, предпочитали совершить самоубийство взамен медленной смерти в огне или захвату в плен русскими. Я быстро выбил оружие из его рук и сказал водителю: "Помоги мне его вытащить". Мы попробовали это сделать, но обнаружили, что не можем его сдвинуть с места, потому что внутри САУ все было покорежено, и его ноги оказались зажаты. В этот момент мы услышали стоны нашего командира. Мы перешли на левую сторону самоходки и увидели, что он также прочно зажат обломками, как и заряжающий. В этот момент русский пулемет начал обстреливать нашу неподвижную машину и, как нас учили, мы спрыгнули с самоходки и спрятались позади нее. После этого я стал видеть значительно хуже, поэтому я спросил водителя: "Ты что-нибудь видишь?" имея в виду "Можешь ли ты еще видеть?" Он, очевидно, решил, что я спрашиваю его, не видит ли он русских, потому что он ответил, "Нет". Хорошо, подумал я, в таком случае я тебе помогу, но когда я ему сообщил о своих намерениях, он сказал, "Ты ужасно выглядишь, твои руки и лицо!" Только в этот момент я понял, что я ранен. Обе руки были обожжены правая настолько сильно, что кожа скручивалась. Моя рубашка была полностью сожжена со стороны правой руки, и когда я дотронулся до лица и головы, все, что я почувствовал это липкая масса. Более того, мои волосы полностью сгорели и кровь текла по лицу. Принимая во внимание степень моих ранений, невозможно было поверить, что надо было сказать мне о моем ранении, чтобы я понял, что со мной что-то не в порядке!

С осознанием пришла боль, и я обнаружил, что единственным способом облегчения мучительного состояния моих рук было держать их поднятыми. Так я и спустился с холма, едва видя следы гусениц, которые наше штурмовое орудие оставил на траве, к гравийной яме, где меня ждали безопасность и помощь. К этому времени все, что я мог видеть это молочные пятна перед глазами. Тут я услышал как кто-то спросил: "Кто это?".

- Руди, из самоходки 5141, - ответил я.

- О Боже, - воскликнул невидимый мне камрад, -кто-нибудь остался жив?

- Да, - ответил я, - трое других ранены, но мы не можем их вытащить и им нужна помощь.

- Хорошо, - сказал он, - мы идем к ним!

К этому моменту я уже почти ничего не видел, поэтому я крикнул:

- Я ослеп!

- Стой здесь, помощь идет! - ответили мне.

Позже мне сказали, что один из танков вышел из боя и вытащил нашу САУ и команду в безопасное место. Я потерял сознание и все, что я помню, это как кто-то говорит со мной, а я лежу на походной кровати а скорей всего на земле. Я не понимал, что он мне говорил. В соответствии с моей Verwundetenkarte (табличка с медицинской и другой информацией, которая сопровождает раненого солдата), капеллан провел надо мной последний обряд. Мое состояние и состояние заряжающего были столь тяжелыми, что они решили, что нам уже не поможешь, и ожидая, что мы вскоре умрем, оставили нас в полевом госпитале, а не отправили в Германию. Через две недели, в течение которых я все еще был без сознания, мое здоровье стало улучшаться, и я вспоминаю, что пришел в сознание как раз тогда, когда меня выгружали из военного эшелона в Дрездене, Германия.

До этого боя, из-за которого я почти распрощался с жизнью, нам сообщили о новом русском танке, "Иосиф Сталин III", который весил сорок шесть тонн и стрелял реактивными снарядами калибром 122 мм. Благодаря его толстой (120 мм) наклонной броне, наши 75-миллиметровые снаряды просто отскакивали от его шкуры, если только мы не стреляли сбоку и с очень близкого расстояния. Когда я стрелял по Т-34 в той долине, я не знал, что несколько этих монстров ждут в двух километрах отсюда на краю леса. Не успел я потянуть за спусковой крючок, как русский бегемот начал стрелять.

Русские подбили нашу самоходку первым же выстрелом. Реактивный снаряд попал в нашу машину между стволом и маской орудия. Он вырвал пушку там, где ударил, и невероятным образом вошел в боевое отделение, где и взорвался, заставив наш заряженный снаряд сдетонировать. За ним сдетонировал весь наш боезапас. Свидетель говорил, что бронированная крыша нашего сварного штурмового орудия была вынесена со своего места волной пламени, которое поднялось в воздух на 100 метров. Я уверен в том, что это преувеличение, потому что для того, чтобы оторвать эту массивную стальную крышу и поднять ее в воздух, нужно было поистине значительное усилие. Очевидно, что мои тренировки в Бамберге и Растенбурге по запрыгиванию на танк и спрыгиванию с него оказались не напрасными, потому что я должен был без сознания выползти из танка и спрятаться за ним. Так как наше штурмовое орудие было полностью разрушено, а наша команда чудом осталась в живых, то наша машина получила название "чудесный танк Восточного фронта".

Наш водитель, который вышел из этой переделки относительно невредимым, не мог говорить в течение пяти дней. Он целиком погрузился в мир своих мыслей, как мне рассказывали. Вдруг он оттуда выскочил, и его направили водителем другого танка. В свой первый день после возвращения на фронт он вел свой танк по деревянному мосту, когда мост под ним провалился. К счастью для остальных членов команды, они сидели снаружи; но водитель был в своем отсеке в передней части танка. Когда танк провалился под мост, он перевернулся и упал в воду. Единственным погибшим был мой водитель, который утонул, потому что не смог выбраться из затонувшей машины.

За то, что я был несколько раз ранен, я получил Verwundeten Abzeichen в серебре. Этим знаком награждался каждый солдат, который был ранен более трех раз, или потерял руку, ступню, глаз или же полностью оглох. Кроме того, я был награжден Panzerkampf Abzeichen (медаль за танковую атаку) за то, что принимал участие, по крайней мере в трех успешных танковых сражениях. Эта награда давалась также за участие в танковой операции против противотанковой артиллерии. Третьей и самой престижной из моих наград был Kreuz II Klasse ("Железный Крест" второго класса). Эта медаль давалась за храбрость, выходящую за пределы служебного долга и было большой честью, если награжденный был в чине ниже унтер-офицера (как я). Я был представлен к Железному Кресту первого класса, но по какой-то причине не был удостоен этой награды.

Однако, мои награды я в основном получил за то, что уничтожил общим счетом шесть русских танков два из них по отдельности, а оставшиеся четыре в одной танковой битве.

Четыре русских танка я подбил в бою, когда примерно двадцать русских танков попытались прорваться через нашу линию обороны неподалеку от Нарвы, Эстония. Каким-то образом мне удалось попасть во все четыре в течение нескольких минут, в то время, как один из наших танков уничтожил еще два за то же время. Между тем, наша противотанковая батарея успешно уничтожила еще четыре русских танка. Потеряв десять танков из двадцати, русские отступили в лес.

Были и другие случаи, которые привели к тому, что я заработал славу храброго и преданного своим товарищам солдата, что и по совокупности стало причиной присуждения этой награды.

В 1944 г. Рудольф Салвермозер был переведен на Западный фронт и участвовал в Арденнском наступлении.

Во время наступления в Арденнах ("Битва за Выступ") мы были размещен в доме прямо напротив стартовых площадок V-1 ("Фау-1"). "Фау-1" были также известны тем, что когда их впервые пустили в ход, они не всегда летели прямо к своим целям. Вместо этого они часто разворачивались в полете и взрывались неподалеку от стартовой площадки. "Фау-1", которые выпускали в сторону Арденского фронта, обычно летели над домом, в котором мы находились и, так как они находились всего в десяти метрах над домом, это было очень неприятно.

Я никогда не забуду этот ужасный рев -звучало, как будто над нами летели десять русских танков.

"Я лучше останусь здесь со своими товарищами и буду воевать с русскими"

В марте 1945 г. меня послали вместе с обер-лейтенантом Кирстеном и унтер-офицером Шютке в Мюнхен. В тот момент лейтенант думал, что делает мне добро, потому что эта командировка позволяла мне покинуть фронт, но я сказал ему:

- Если есть такая возможность, господин обер-лейтенант, я лучше останусь со своими товарищами и буду дальше воевать с русскими.

- Нет, - сказал он, - не получится. Приказ готов, и ты идешь с нами на очень важное спецзадание.

Задание, о чем я узнал позднее (хотя я так и не узнал никаких подробностей), заключалось в попытке реорганизации дивизии Grossdeutschland. Мне никогда не говорили, почему меня включили в эту группу может быть, я нравился лейтенанту и он подумал, что у меня будет шанс сбежать (к тому времени я уже был ранен четыре раза), или, может быть, так как я вырос недалеко от Мюнхена, я могу оказаться полезным в качестве "хомяка" (это тот, кто собирает продукты у окрестных фермеров какая унизительная кличка!), или возможно то, что я все еще считался небоеспособным; или же сработали все эти причины сразу.

Какими бы ни были его резоны, это на самом деле было неважно, потому что я не мог отказаться от выполнения приказа. Я не хотел идти, даже несмотря на то, что позже я узнал, что в ту самую ночь наша боевая группа была окружена русскими (в Саксонии) и почти все мои товарищи или погибли, или ранены, или взяты в плен. Наверное, судьбе хотелось, чтобы я выжил, потому что если бы я остался, то уверен, что попал бы в число тех, кто так и не вернулся с войны.

Май 1945 г.

30 апреля, в день, когда Гитлер совершил самоубийство в своем бункере, мы услышали по радио и прочитали в газете, что фюрер погиб "смертью героя" на фронте в Берлине. Так как американцы были уже в предместьях Мюнхена, наш лейтенант решил, что нам пора уходить. Мы сели на троллейбус и поехали в юго-восточный пригород Мюнхена, где лейтенант нас оставил на некоторое время и вернулся на довольно нарядном "Мерседесе". Из Мюнхена мы поехали на северо-восток, в Пассау на баварско-австрийской границе и затем на восток в Линц, Австрия. Однако, в Линце мы услышали по радио, что русские войска приближаются к городу с севера. Не стоит говорить, что мы повернули назад и поехали в Зальцбург.

До самого недавнего времени я еще надеялся на то что Германия сможет победить и победит в войне по крайней мере, я думал, что у нас еще есть шанс. Тем не менее, в целом, если у нас не было так называемого "секретного оружия", которое собирался применить Гитлер (когда все остальное уже провалилось, а мы считали, что он сможет это сделать), то все выглядело так, как будто мы обречены.

Я думаю, что наша вера в победу все эти годы основывалась на нашем юношеском неведении и на твердой вере в то, что делал и говорил Гитлер. Помимо всего прочего, до войны он был успешным лидером нашего народа, он делал все эти удивительные вещи, он никогда нам не лгал (мы так думали), и зачем ему делать это сейчас? Мы просто не могли принять, что после всех этих усилий война может быть проиграна. Когда ехал в родной Альтмюнстер, где-то в середине апреля 1945 г. я в поезде встретил своего друга, и он высказал мне свои сомнения.

- Хорошо, Руди, - сказал он, - что ты собираешься делать, когда война закончится? Ты знаешь, что мы ее проиграем.

- Бертольд, - ответил я, - не говори глупостей. Ты знаешь, что мы выиграем войну.

- Каким образом? - сказал он.

- Хорошо, - сказал я, - фюрер говорит, что у нас есть специальное оружие, которое он использует только тогда, когда это будет абсолютно необходимо для спасения народа Германии. Я не думаю, что кто-либо мог лгать так много в течение всех этих лет и что мы верили всем этим вымыслам. Должно быть, он говорит правду!

- Хорошо, Руди, - сказал он, - ты еще увидишь. Нет смысла спорить об этом. Может быть ты прав, может быть я прав, посмотрим.

На самом деле, всего несколько недель назад, когда я путешествовал по Германии, я встретил Бертольда на вечеринке одноклассников. Я упомянул о том разговоре и он сказал: "Я это очень хорошо помню, но ты знаешь, это уже не имеет значения".

Глубоко в душе, возможно, мы все об этом знали что война близка к концу. Как могла Германия выиграть войну, когда казалось, что фронты исчезли, и больше не было никакой организации. Откуда бы мы получили "специальное оружие"? Куда бы мы сбрасывали это "специальное оружие" на врага, чтобы его уничтожить? На свою страну?

Возможно, мы были в таком состоянии, что глубоко и подсознательно думали: какая разница, на самом деле, пока мы живы, мы можем вновь построить свою страну и начать новую жизнь. Мы просто не хотели признаться самим себе в поражении. Я конечно же не хотел признаться самому себе, что я не сделал свою работу так, как надо. Я и мои друзья должны были помочь выиграть войну. Мы сделали все, что могли, но что пошло не так? Ну ладно, самое лучшее было недостаточно хорошим!

6 мая, когда мы были в Тироле, офицер германской пехоты в белом шлеме и на мотоцикле с приделанным к мотоциклу белым флагом подъехал к нам и сообщил, что мы должны немедленно освободить дорогу и спрятаться за одним из сенных сараев в поле. Вскоре мы увидели приближающийся конвой, состоящий из американских джипов, немецких мотоциклов с офицерами в белых шлемах и с белыми флагами и несколько трехтонных американских армейских грузовиков с пулеметами и белыми флагами, прикрепленными сверху. Для меня это был знак окончания войны. Я не помню, где мы провели ту ночь, но наутро мы поехали в своей машине дальше на запад. Мы встретили нескольких представителей американской военной полиции, который остановили нас и сказали, что теперь мы пленники американской армии, и что война закончилась подписано соглашение о прекращении огня. Нам приказали следовать за одним из них, и он привел нас в лесок и показал, где остановиться. Что удивительно, нам не приказали сдать оружие. Когда мы прибыли туда, куда приказал военный полицейский, мы обнаружили большое скопление немецких танков и солдат, многие из которых носили на обшлаге отличительную нашивку Grossdeutschland. Как нам посчастливилось встретиться со своим подразделением а я считаю, что это то самое подразделение, реорганизовать которое и был направлен лейтенант известно одному богу. Я никогда лейтенанта об этом не спрашивал (а может быть, в тот момент мне было все равно) и, более того, не следует задавать глупых вопросов офицеру германской армии.

Как бы то ни было, мы оказались здесь вместе с остатками Grossdeutschland, в непосредственной близости от американской 45-й пехотной дивизии. Я не могу понять, почему американцы относились к нам столь сердечно и почтительно. Я всегда считал, что когда солдат сдается врагу, первое, что он делает это сдает оружие тем, кто взял его в плен. Однако, в нашем случае это было не так, поэтому я мог только делать предположения о том, почему они это сделали. Ранее, когда мы еще ехали по дороге из Винца, мы встретили нескольких германских пехотинцев, которые несли свое оружие и направлялись на восток. Мы остановились, чтобы спросить, куда это они идут, ведь русские наступают. И если эти пехотинцы ищут свой полк, то им надо ехать с нами. "Нет", - отвечали они, - "мы идем на восток драться с русскими, потому что американцы собираются нам помочь!" Наш лейтенант думал, что это смешно, потому что так не бывает, чтобы враг резко переменился и после того, как он боролся с вами, станет помогать вам драться с их собственными союзниками. Но когда я вспомнил об этом эпизоде, меня вдруг осенило, что возможно, это и было причиной, по которой нам оставили оружие. Может быть, американцы просто тянули время, потому что думали, что нас могут послать на восток драться с русскими.

Но какими бы ни были их мотивы, через два дня, 9 мая, нам сказали, что русские и немцы подписали соглашение о прекращении военных действий, и что война в Германии наконец закончилась. Нам было приказано встать в строй и сдать оружие американцам. В то же время нашему командиру батальона, майору, сказали, что на каждую роту можно оставить шесть пистолетов, которые должны носить офицеры. Спустя короткое время нас перевели в деревеньку под названием Хоф, тоже в Австрии. Нам было предписано оставаться в деревне и не покидать ее, а наш майор должен был дать слово чести, что он сделает все возможное, чтобы предотвратить побег своих солдат. Более того, ему было сказано, что мы должны жить так, как будто не было никакой войны, а мы все еще находились в германской армии то есть дисциплина должна быть такой же, как и раньше.

После завершения переезда в Хоф без американской охраны, майор назначил меня своим ординарцем. Наши люди должны были оставаться на лугу, почти посередине деревни и, так как у нас не было палаток или какого-то другого укрытия, за исключением сеновала над конюшней рядом с этим лугом, но нам повезло, потому что все три недели, пока мы оставались здесь, стояла прекрасная погода. В соответствии с моими обязанностями в качестве ординарца майора меня выбрали в качестве его официального переводчика. Американский лейтенант второго ранга был назначен связным офицером между нами и подразделением американской армии, расквартированным неподалеку. Он должен был навещать нас раз в день, обычно в середине дня, просто для того, чтобы поболтать с нашим майором (через меня) и иногда спросить, не нужна ли нам помощь, если кто-нибудь заболевал. На одной из таких неформальных встреч я узнал, что с нами обращались особенно хорошо, потому что наше подразделение было в американском "белом списке". Можно предположить, что этот так называемый "белый список" состоял из подразделений германской армии, которые никоим образом не были связаны с совершением военных преступлений; таким образом, нам было обеспечено особое отношение со стороны тех, кто взял нас в плен. Нам даже разрешили продолжать носить наши медали и те части формы, на которых была свастика нагрудные орлы и те, которые были на головных уборах, пряжки ремней и т.д.

Ближе к концу третьей недели однажды утром появился американский лейтенант с неприятными известиями. По его словам французы официально потребовали, чтобы мы были переданы им для немедленной отправки во Францию. Очевидно, французы собирались использовать нас для принудительного труда, но лейтенант сообщил, что американские власти сделают все возможное, чтобы этого не случилось. Он сказал, что прежде всего, мы захвачены американцами, а не французами, а во вторых, так как мы были в "белом списке", то они не хотели бы, чтобы нас обижали. "Не беспокойтесь", сказал он, "вы вскоре услышите об исходе переговоров". День или два спустя, в середине ночи, кто-то постучал в дверь кухни того дома, где жили мы с майором. Это был американский связной офицер, который разбудил меня и сказал, "Скажи майору, чтобы все были готовы через пять минут. Идет караван американских армейских грузовиков, и вы должны немедленно на них погрузиться. Каждый должен быть учтен, а позднее вы получите дальнейшие указания". К этому моменту майор проснулся и вошел в мою комнату, поэтому я быстро передал ему это сообщение. Он приказал мне разбудить всех и распространить этот приказ. Вскоре после этого (около двух или трех часов утра) приехали американские грузовики, и мы погрузились. Мы не знали, куда едем; все что мы знали это то, что едем на восток, а это значило, что не во Францию. Мы пересекли границу Германии где-то между пятью и шестью часами утра и направились на северо-запад к Мюнхену. Наконец, конвой остановился примерно в 10-15 милях от Мюнхена, в городе под названием Поинг. В Поинге нам опять сказали, что все должно быть так же, как в Хофе. Через две недели после прибытия в Поинг мне было приказано подготовить алфавитный список всех пленников в нашем подразделении, который должен быть послан в Первый лагерь для военнопленных штаба американской армии в Бад-Айблинге для последующего освобождения. Так как моя фамилия начинается на "S" а я хотел быть уверенным, что со всеми остальными все в порядке, то я уехал одним из последних. Когда я приехал в Бад-Айблинг, мне пришлось прождать еще три дня до своего освобождения.

Все это время ожидания, сначала в лесу неподалеку от Зель-ам-Зее, затем в Хофе, и наконец в Бад-Айблинге, я не могу вспомнить, чтобы хоть раз мы обсуждали свое поражение. Возможно, мы были просто рады, что остались живы, здоровы и не попали в руки к русским или французам.

Если говорит о русских, то, хотя я никогда не считал их "недочеловеками", их поведение на Восточном фронте заставило меня и моих друзей считать их слишком жестокими людьми. Когда война еще была в разгаре, и мы отбили у русских какое-то село, я случайно обнаружил тело моего хорошего друга возле полевого госпиталя. Он был смертельно ранен, но очевидно, враг бил его по голове прикладом винтовки много-много раз. В другой раз, во время боя, когда пришлось драться врукопашную, моего товарища ударили штыком не один, а двадцать раз. И еще один случай приходит мне на ум, как доказательство их жестокости. Во время одной из их атак я смотрел через оптический видоискатель своего танка с 40-кратным увеличением, когда я заметил раненного немецкого солдата в нескольких сотнях метров от нас, который пытался отползти назад за линию фронта. Неожиданно русский солдат выпрыгнул из-за дерева, за которым прятался, и несколько раз ударил немца, убив его, а не взяв в плен. Вспоминая такие происшествия, я не удивлялся, что любой немецкий солдат возненавидит даже мысль о том, чтобы оказаться раненым или захваченным русскими, потому что их шансы на выживание в этом случае практически равнялись нулю.

Мы считали, что наше состояние войны с американцами это трагически неудачная ситуация, но теперь, когда война кончилась, мы были убеждены, что постепенно все наладится. Объявление войны с Соединенными Штатами было шокирующим известием для моих друзей и для меня. Я помню, что никогда не думал, что Германия может воевать против американцев, потому что в конце концов, зачем им с нами воевать? Мы ничего плохого им не сделали, так мы считали. Сначала мы (1 сентября 1939 г.) защищались от "польской агрессии", англичане и французы решили помочь полякам и объявили нам войну. Более того, нам говорили, что около 30 процентов населения США состояло из "немцев по крови" естественно, они не будут с нами воевать!

День нашего освобождения из американского плена и из германской армии наступил. Так повернулось, что меня ни о чем не спросили в центре по освобождению и , когда все это закончилось, я подумал, читали ли они все ответы или просто проверили, к каким подразделениям мы принадлежали. Когда наше освобождение свершилось, нам предложили хороший паек на нашу дорогу домой; однако это могло меня отвлечь от прямой дороги на Альтмюнстер, поэтому я отказался от пайка. Я думал, что мне придется некоторое время пропутешествовать, потому что до Альтмюнстера было около сотни километров, а нам не разрешалось идти после комендантского часа. Я присоединился к группе бывших пленных, которые освободились в одно время со мной, и мы отправились в путь. Так как мы все торопились попасть домой, мы не стали тратить время на то, чтобы взять пайки, потому что для этого надо было пройти через весь лагерь (несколько километров туда и обратно), и на это ушло бы драгоценное время. Мы покинули лагерь впятером и через некоторое время один за другим разошлись по своим дорогам. Наконец, я остался один и прошел через Поинг, Мюнхен, Дахау и пришел домой. Содержание