«И дух наш молод»

Васильев Василий Ефимович

И дух наш молод

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Аннотация издательства: Автор книги - старый большевик, член КПСС с 1918 года, участник штурма Зимнего, человек, знавший В. И. Ленина, рассказывает о своих встречах с Ильичем, о тех значительных и интересных событиях, непосредственным участником и очевидцем которых он был, о людях высокого нравственного облика, живших и боровшихся за светлое будущее более полувека назад. Печатается по тексту 1-го издания (Издательство "Молодь", 1978) с незначительными исправлениями.

Содержание

В Таврическом дворце

Далекое - близкое

Инструктажи

"Военка" и наша группа

У истоков

Первомай семнадцатого

Ленин на митингах

В казармах Измайловского полка

В Михайловском манеже

На Путиловском заводе

На Обуховском заводе

Как я попал в анархисты

Живи, "Солдатская правда"

Ходоки-солдаты

У Горького

"Есть такая партия"

Всероссийская конференция

Рубеж (июльские события)

Петропавловка

"Готовьтесь к новым битвам"

Трое на фотографии

Поездка на фронт

Корниловщина

Накануне

Ленин в Октябре

Восемь ночей Великого Октября

Уроки Ильича

Станция Дно

23 февраля

На X съезде

Примечания

Мы - кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи.

В Таврическом дворце

Комментарий к одной фотографии. Приезд Ленина. Апрельские тезисы. "Я так хорошо понимаю его..." Годы и судьбы. "Пора приступать к делу..."

...Беломраморный зал. Внимательные лица людей. На трибуне - Ленин. Все: и докладчик, и слушатели - не замечают, что их фотографируют.

Вот солдат, подперев голову рукой, ловит каждое слово Ильича. Его сосед тоже повернулся лицом к Ленину. Он чем-то явно взволнован. Ворот расстегнут. Сидит, так и не сняв с головы лихо сдвинутую набекрень военную фуражку.

Справа от него - еще один солдат. Совсем молодой. Шинель накинута на плечи. В руках какой-то журнал. Молодой солдатик - автор этих строк.

Я очень долго не знал о существовании столь редкого снимка. А несколько лет назад мне его прислал мой давний друг, бывший рабочий петроградского завода "Розенкранц" Павел Семенович Успенский, в первые дни после свержения самодержавия избранный депутатом Петроградского Совета. Он тоже узнал себя: на снимке стоит во втором ряду, позади меня.

...Кто же автор этой фотографии? Почему снимок оставался неизвестным?

Поиски привели меня в Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Оказалось, 43 года отделяют первую публикацию этой фотографии от того дня, когда вездесущий земляк мой, питерский фотограф П. И. Волков, оказался в главном зале Таврического дворца.

П. И. Волков вряд ли осознавал, какое важное историческое событие ему на этот раз удалось запечатлеть. Дома, проявив пленку, он, как потом выяснилось, промыл ее без особого старания. На кадре остались соли фиксажа. Фотография была обречена на гибель.

Шли годы. Изображение слабело. Словно в тумане растворялись лица людей. Время навсегда уносило бесценную реликвию.

Фотограф не запомнил даты съемки. Человек, принесший фотографию в ИМЛ, утверждал, что она была сделана 3 апреля - в день приезда Ленина в Петроград. Эту версию сразу же отвергли: поезд с Ильичем прибыл на Финляндский вокзал ночью, а кадр снимался при дневном свете.

Подняли все сохранившиеся в партархиве позитивы, сделанные самим автором. На одном контрольном, размером 6X9, удалось обнаружить надпись: "С натуры, 4 апреля 1917 года. В. И. Волков".

Началось восстановление редкого снимка. Оно продолжалось около года. О том, как реставраторы подбирали специальный режим съемки, определяли экспозиции, характер пластинок, можно написать целую повесть.

Восстановленный снимок впервые появился в "Известиях" 26 февраля 1960 года. Затем неоднократно публиковался. Но до недавних пор оставался не полностью расшифрованным.

Сравнительно несложным оказалось узнать тех, кто на снимке находится справа от Ленина. На объединительном собрании большевиков и меньшевиков (кстати, последнем "объединительном" в истории нашей партии) присутствовали лидеры меньшевиков. Они занимали места справа от Ленина и отчетливо видны на снимке.

Не до конца расшифрованной оставалась группа слева от Ильича. Наша группа.

Рядом с Лениным - видна только голова - на трибуне А. Е. Васильев. Мой дядя, токарь Путиловского завода, профессиональный революционер, член Петербургского комитета РСДРП (б) и один из партийных организаторов Нарвского района в годы подполья. До революции - 12 арестов, ссылки. С мая 1917 года он председатель заводского комитета путиловцев, а затем и первый красный директор. Слева от меня, в фуражке набекрень, унтер-офицер, кавалер трех Георгиев. С ним - об этом рассказ впереди - связан драматический эпизод во время доклада В. И. Ленина. Позади нас стоят члены полковых комитетов Попов, Успенский; слева от нас сидят Волокушин, Семенюк, Судаков. Впереди стоит мой старший брат Дмитрий, большевик, тоже председатель полкового комитета.

Смотрю на бесконечно родное лицо Ильича, на все еще не остывшее от волнения лицо моего соседа в фуражке набекрень, на лица моих товарищей - и час за часом восстанавливаю незабываемый для меня день 4 апреля 1917 года.

4 апреля 1917 года Ленин в Таврическом дворце выступал дважды: в полдень - на собрании большевиков, участников Всероссийского совещания Советов рабочих и крестьянских депутатов, с докладом, в котором огласил и разъяснил свои Тезисы о задачах революционного пролетариата (Апрельские тезисы); после небольшого перерыва вторично с этим же докладом - на объединительном собрании большевиков и меньшевиков с участием крестьянских депутатов и ряда делегаций с фронта. На втором собрании присутствовал и я.

Накануне произошли следующие события.

Днем 3 апреля вся партийная организация Нарвской заставы собралась в помещении старой Путиловокой церкви, где после Февральской революции обычно проводились собрания, митинги. Пришли и мы, бойцы и командиры районной дружины рабочей милиции.

Выступление очередного оратора было прервано для чрезвычайного сообщения. Его сделал наш путиловец Э. Петерсон (Иван Гайслис), ответственный организатор Нарвского района.

- Только что нам позвонили из Петербургского комитета. Сегодня возвращается из эмиграции товарищ Ленин, непоколебимый борец за социализм.

Зал под церковными сводами загудел. До прихода поезда оставалось всего несколько часов, и собрание решили прервать: надо было оповестить как можно больше людей. А заводы в этот день не работали, газеты не выходили. Собрание поручило Ивану Гайслису организовать путиловскую колонну. Тут же было решено собрать дружину рабочей милиции и поставить в голову колонны, чтобы Ленин видел: его лозунг "Вооружение пролетариата - единственная гарантия!" начинает осуществляться.

Вечером около трех тысяч путиловцев с развернутыми красными знаменами двинулись к Финляндскому вокзалу. Мы, члены районной дружины рабочей милиции, - во главе колонны.

Ночь была темная. Шли с факелами. По дороге к путиловцам стали присоединяться рабочие других заводов - "Треугольника", "Тильманса", Химического.

В первых рядах кто-то громко запел: "Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут..." Звонкий молодой голос подхватил, а за ним и вся колонни: "В бой роковой мы вступили с врагами. Нас еще судьбы безвестные ждут".

Удивительное, незабываемое зрелище. Настроение у всех приподнятое, праздничное. Вот так бы, кажется, с песней, со знаменем в бой с врагами революции! К приходу нашей колонны вся вокзальная площадь была заполнена рабочими, солдатами, матросами. Нашу путиловскую колонну поставили слева от вокзала. По соседству с нами все пространство у самого выхода на площадь из парадных, "царских", комнат вокзала занял броневой дивизион. Рыжеусый, в кожаной куртке солдат-водитель, показывая на свою грозную машину, сказал, улыбаясь: ("Вот какую трибуну подготовили мы для товарища Ленина".

В напряженном ожидании многотысячная толпа то замирала, то вновь взрывалась говором, песней, переливами гармошки. На огромных вокзальных часах десять, одиннадцать. Томительно тянулись минуты. Мы, путиловцы, с особым нетерпением ждали приезда Ленина. После Февраля насмотрелись, наслушались всякого. Претендентов на "истинных вождей" революции хватало: Керенский, лидеры меньшевиков, эсеров, кадеты и те щеголяли с огромными красными бантами. Произносились длиннейшие речи, сыпались, как из рога изобилия, обещания, клятвы в верности народу. Случалось, и рабочие попадались в ловко расставленные сети, в паутину словоблудия.

Вдруг кто-то крикнул: "Идет!" Многоголосый шум, звуки военных оркестров прорезал гудок паровоза. На площади все утихло. Не дожидаясь приказа, мы встали по команде "Смирно!". Луч прожектора выхватил из тьмы высоко поднятое над путиловской колонной полотнище: "Привет товарищу Ленину!"

Что происходит на платформе, нам не видно. Только слышно, как оркестры играют "Марсельезу" и гремит мощное "ура". Проходит еще несколько минут. В проеме двери, окруженный соратниками, друзьями, - Ленин. Вот он остановился, взмахнул шляпой, приветствуя рабочих, солдат и матросов революционного Петрограда.

Ленин, такой, каким я увидел его впервые, навсегда запечатлелся в памяти. В лучах прожектора - мощный лоб, энергичный взмах руки, пальто нараспашку. Тут же, у выхода из вокзала, Владимир Ильич произнес свое первое приветствие собравшимся на площади. Это была очень короткая речь. И, может, поэтому мне гак запомнился ее основной смысл: никакого доверия Временному правительству, никакого компромисса с теми, кто пытается свести революцию к сладким речам и посулам. Народу нужен мир, хлеб, земля.

Ленин произносил слова очень понятные мне, рабочему и сыну рабочего, вчерашнему солдату, георгиевскому кавалеру, человеку, который на своей шкуре испытал, что такое война.

Вот он направился в нашу сторону. И вверх полетели шапки, фуражки, бескозырки.

Странное ощущение... Будто все, что произносилось Лениным, уже жило, давно созревало во мне. Пришел человек в пальто с плисовым воротником, лысый, с картавинкой, невысокого роста, и мои же мысли спрессовал в чеканные, литые слова. Ленин закончил призывом, отметающим любые сомнения и колебания: "Да здравствуют социалистическая революция!"

Тут Ленину предложили подняться на броневик. Прожекторы, то словно клинками полосовавшие небо, то скользившие над толпой, сошлись над броневиком, освещая крепкую, коренастую фигуру.

"...Стоя на броневом автомобиле, - писала "Правда" 5 апреля 1917 года, - тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе, указав, что пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шага русского пролетариата"{1}.

В отчете "Правды" о приезде В. И. Ленина отразилось общее настроение встречающих, многих ораторов.

В их речах, как писала "Правда", звучали надежда и уверенность в том, что вождь революции, который "ни при каких мрачных условиях не сходил со своей революционной позиции, поведет теперь русский пролетариат смело и твердо по пути дальнейших завоеваний вплоть до социальной революции".

...Столько лет прошло, а перед глазами вновь и вновь оживает эта ночь. Тысячные толпы рабочих, солдат и матросов, знамена, Владимир Ильич на броневике, медленно плывущем во главе этой невиданной за всю историю России демонстрации.

Вслед за броневиком шли рабочие, рота матросов. За ней - наша колонна, а уже за нами все, кто был на площади. "Да здравствует товарищ Ленин!", "Ленину - неутомимому борцу русской революции - привет!" Ликующие возгласы не смолкали на всем пути к бывшему особняку Кшесинской, где помещались Центральный и Петербургский комитеты РСДРП (б). Музыка, звуки "Интернационала", "Варшавянки", гул броневика, прокладывающего путь вперед, - все слилось в торжествующую симфонию революции.

Броневик остановился у самого особняка. Ленин вышел из машины, исчез за дверью. Но никто не собирался уходить. Прибывали все новые и новые колонны.

И вдруг Ленин появился на балконе: снова начался митинг. Еще несколько раз ему пришлось выступать в эту ночь. Он казался мне несколько уставшим. Но в словах его был тот же заряд бодрости, оптимизма.

Только под утро возвращались мы за Нарвскую заставу. "Интернационалом" будили крепко спавших обывателей. Не понимая, что происходит, они выглядывали из окон, сонно потягиваясь, появлялись на балконах. "Ленин приехал! - кричали мы им. - Ленин с нами!" Буржуи захлопывали окна, испуганно задергивали занавески. А во мне все ликовало: Ленин приехал!

Спать в эту ночь не пришлось: делились впечатлениями. Когда утром вышел на улицу, на каждом шагу меня останавливали знакомые путиловцы - из тех, кто не был на Финляндском вокзале. Все расспрашивали, какой он, Ленин, что говорил.

Увидел меня Корчагин - депутат Петросовета первого созыва, обрадовался:

- На ловца и зверь бежит. Пошли, Гренадер{2}, в райком. Нас товарищ Косиор вызывает.

У С. В. Косиора, члена Петербургского комитета партии, мы застали Ивана Газу, Ивана Семенюка. Павел Успенский, насколько мне помнится, присоединился к нам позже. Станислав Викентьевич предложил нам немедленно отправиться в Таврический дворец в распоряжение Подвойского.

Нас ждали. У входа во дворец я увидел Митю, моего старшего брата. Он провел нас к Подвойскому. Прошли в главный зал, гудящий, как улей.

- Рассаживайтесь поближе к председательской трибуне, - распорядился Николай Ильич. - Охраняйте товарища Ленина от возможных эксцессов.

Тут же сидело трое наших товарищей - члены полковых комитетов Измайловского и Петроградского полков. Обрадовались: наших прибыло!

Зал стал заполняться народом.

Большевики - некоторых я знал лично, - до этого заседавшие наверху в помещении своей фракции, разместились в левом секторе думских мест: всего четыре стула и хоры.

Остальные места заняли меньшевики, представители других фракций.

...Зал то гудел, словно улей, то взрывался громким, ожесточенным спором.

И вдруг - тишина. На председательской трибуне появились лидеры Петросовета - Н. Чхеидзе, И. Церетели, Ф. Дан. С ними - В. И. Ленин. Председатель собрания Н. Чхеидзе объявляет основной вопрос повестки дня: "Объединение различных фракций РСДРП (б)".

Сначала выступило несколько меньшевиков.

И вот на трибуне-кафедре невысокий плотный человек с маленькой рыжеватой бородкой. Ленин... Наши - большевики, красногвардейцы - встречают его аплодисментами. Он гасит их энергичным движением руки.

По словам плехановской газеты "Единство", Ленин "произнес большую речь, произведшую несомненную сенсацию". Я бы назвал это не сенсацией, а взрывом бомбы. Доклад Ленина звучал таким диссонансом умильным речам меньшевистских ораторов, что многие присутствовавшие повскакивали со своих мест. Гнев, возмущение, сарказм, насмешки, свистки, злобные выкрики. Ленин говорил: война - продукт империализма, поэтому в отношении к войне не должно быть никаких уступок... Капитализм зашел в тупик, и объективный выход один социализм... Наша цель - не парламентская республика, а республика Советов... Трудящиеся должны взять в свои руки власть и управлять всеми делами государства.

Вопрос, подчеркивал Владимир Ильич, стоит так. А что, если Совет рабочих и солдатских депутатов станет у власти? Как бы мы поступили, если б были у власти, как бы мы распутали этот "кровавый комок"? Мы бы отказались от всяких аннексий, колоний. Мы ни на минуту не приняли бы стремления разбойничьих правительств Франции и Англии.

С полной откровенностью Владимир Ильич в самом начале речи сказал, что из-за отсутствия времени, необходимых материалов и, главное, свежих наблюдений ("всего один рабочий попался мне в поезде") его рассуждения-тезисы будут несколько теоретичными, но, как он полагает, в общем и целом правильными, соответствующими всей политической обстановке в стране и задачам революции.

Какие ядовито-иронические улыбки, саркастические насмешки вызвало это заявление, особенно слова "всего один рабочий" у Чхеидзе, Церетели, Дана. Всем своим обликом, выразительными жестами, в которых сквозили и этакое снисхождение к оратору, и негодование, господа соглашатели подчеркивали, насколько ленинское признание несерьезно, даже смехотворно в их глазах.

Вот сидят они, "вожди" русской демократии, отвоевывающие в переговорах уступку за уступкой у Временного правительства. Что ни день - митинги. Что ни день - речи. Им хлопают солдаты, аплодируют интеллигенты. Их восторженно встречают массы. Им ли не знать, чего хочет народ, что нужно народу. А тут вдруг приезжает эмигрант, годами оторванный от родины, открыто признающий: все его наблюдения в послефевральской России сводятся к разговору с одним рабочим. И он ломает, словно карточный домик, разрушает все то, что они с таким трудом вынашивали, создавали.

- Мы должны найти новую форму работы, мы должны учиться в этом отношении у масс. Революционная война, - говорил Ильич, - продолжается при условии: во-первых, перехода власти в руки пролетариата и беднейшей части крестьянства, во-вторых, отказа от аннексии на деле, в-третьих, разрыва на деле со всеми интересами капитала.

Милюковы и Гудковы говорят, что отказываются от захватов - да разве им можно верить. Я заявляю, что капиталисты говорят неправду. И убеждать их отказаться от захватов - бессмыслица...

Нужна перемена господства класса, нужно низвергнуть капитал. Этого манифестами не сделать.

Довольно поздравлений, пора приступать к делу. От первого этапа революции надо идти ко второму.

Сделана ошибка - в первые дни революции власть не взята в руки пролетариатом и беднейшими слоями крестьянства, когда помешать было некому. Боялись сами себя.

...Нынешнему Временному правительству никакой поддержки быть не должно, его надо разоблачать. ...Наша цель не парламентская республика, а республика Советов рабочих и солдатских депутатов.

Старый Интернационал - интернационал шейдеманов - забыл заветы Маркса и опозорил самое имя социал-демократии. Мы не против государства, нам нужно государство, но не такое, а то, прообраз которого дала Парижская коммуна. Полиция, армия, чиновничество должны быть уничтожены...

К старому вандализму возврата нет. Приходится или умирать годами, или идти к социализму. Надо взять в свои руки власть и практически управлять всеми делами государства. Нельзя откладывать этого до Учредительного собрания... Землей должны распоряжаться Советы батрацких депутатов.

Я наслушался, повторяю, немало речей после Февраля. Наслушался по-своему первоклассных ораторов, знающих, как, чем "зацепить" любую аудиторию.

Один "брал" отлично поставленным голосом, другой - артистическими жестами, третий - неожиданными переходами от серьезного, порой трагического к шутке, анекдоту.

А Ленин? Жесты скупые, ничего от позы, ничего бьющего на эффект. Заметная картавость делает речь его почти "домашней", но в то же время она обладает такой силой убеждения, что не слушать ее нельзя. Главное впечатление - цельность, удивительная слитность слов, жестов. Слова весомо, зримо падают в зал, то притихший, то бурлящий, готовый взорваться.

- Конфискация всех помещичьих земель. Национализация всех земель в стране. Обновление Интернационала. Никаких соглашений с национал-социалистами и "центром".

Почему-то вспомнилось давнее. В селе за Уралом, где вам после ссылки отца пришлось жить несколько лет, я не раз видел, как вслед за плугом сеятель разбрасывает зерна. Шагает по вспаханному полю широко, размеренно, неутомимо. Шаг - бросок. Шаг - бросок. Ни одного лишнего движения. Вот кого на трибуне-кафедре напомнил мне Ильич.

...Инцидент, о котором я хочу здесь рассказать, произошел, когда Ленин, заговорив о мире, дважды одобрительно упомянул слово "братание". И тут я увидел, как со своего места сорвался и стремительно шагнул к трибуне незнакомый унтер-офицер, кавалер трех Георгиев. Истерически выкрикивая: "Постой, погоди!", он остановился у самой трибуны.

- Ты кто такой? С кем предлагаешь брататься?! Видать, на фронте не был! Вшей в окопах не кормил! Я дважды раненный! Я тебе, господин хороший, покажу братание!

Тут мы с Семенюком и солдатом-измайловцем Волокушиным подбежали к унтер-офицеру. Втроем еле угомонили его, усадили рядом с собой. Он так и просидел, до конца собрания в фуражке (таким и заснял его фотограф), то и дело что-то выкрикивая. Зашумели и другие делегаты-фронтовики:

- Правильно, браток! За что воевали?!

Председатель собрания Н. С. Чхеидзе, не скрывая ехидной ухмылки, принялся было призывать зал к порядку. Но тут на помощь моему неспокойному соседу неожиданно пришел Ильич.

Положение товарища Ленива в эти минуты казалось мне весьма и весьма трудным, незавидным. Одно дело - меньшевики, открытые идейные противники, другое - такое яростное выступление человека оттуда, из окопов.

Инцидент этот мне хорошо запомнился, но все мои попытки найти подтверждение ему в выступлениях и статьях Ильича, в прессе тех лет, в воспоминаниях долго были бесплодными. Помог счастливый случай - знакомство с книгой одного из ближайших соратников Владимира Ильича В. Д. Бонч-Бруевича "Воспоминания о Ленине".

В. Д. Бонч-Бруевич пишет:

"Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выждал, когда страсти улягутся.

- Товарищи, - начал он снова, - сейчас товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, - а я думаю, что он искренен, - заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос - самый главный. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю"{3}.

Бесценное свидетельство! Перечитывая вновь в вновь слова Ильича, вижу его улыбку, то ироническую, то согретую сочувствием и любовью.

...Время от времени я бросал взгляд на георгиевского кавалера. Какое борение чувств, какая смена настроений отражались на его обветренном, суровом лице: недоумение ("Как же так? С кулаками лез, ругал человека на все заставки, а он же тебя и защищает"), сомнение ("Говорить мы все мастера"), колебание, первые проблески доверия ("А ведь понимает, насквозь видит наши беды, страдания, душу солдатскую"). Уже не вскакивал, не срывался с места. Внимательно слушал. Как, впрочем, и другие депутаты: солдаты, рабочие, до этого по тем или иным причинам - ,чаще всего из-за недостаточной политической зрелости - примыкавшие к меньшевикам, эсерам, анархистам.

Владимир Ильич говорил слова простые, понятные, о том, что было по-настоящему близко, что волновало и пахаря, и молотобойца, и человека в серой шинели. Говорил, а сосед мой напряженно слушал.

Думается, читателю небезынтересно узнать, как в дальнейшем сложилась судьба унтер-офицера, георгиевского кавалера. В. Д. Бонч-Бруевич называет его "кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта".

Этот "кто-то" вскоре стал моим другом. Кравченко - депутат Юго-Западного фронта - принимал участие в работе II Всероссийского съезда Советов, штурмовал Зимний. Затем я надолго потерял его из виду. В начале 1921 года я получил повое назначение на должность комиссара 85-й бригады, квартировавшей в Омске. Приезжаю в 253-й полк знакомиться с личным составом. Остановился у одного из батальонов, выстроенных на плацу. Смотрю, навстречу мне, держа правую руку под козырек, четко, по-уставному отбивая шаг, идет командир в длинной шинели, опоясанный скрипучими новенькими ремнями. Улыбается, как старому знакомому.

- Кравченко?!

- Он самый. Всю гражданку провоевал. Член партии большевиков с тысяча девятьсот девятнадцатого года. А если точнее - с четвертого апреля семнадцатого. Помнишь? Я себя крестником товарища Ленина считаю...

Мы часто потом встречались. По службе (Кравченко мне аттестовали как. храброго, знающего, преданного революции командира) и по дружбе. Погиб красный комбат Кравченко на Алтае поздней осенью 1921 года при подавлении кулацкого мятежа. Погиб настоящим коммунистом.

Небезынтересны и не менее поучительны судьбы других участников исторического собрания в Таврическом дворце, тоже запечатленных на уникальном снимке. Антон Ефимович Васильев - активный участник Великого Октября, видный партийный и советский работник. Мой друг Павел Семенович Успенский прошел всю гражданскую войну, много лет посвятил воспитанию рабочей молодежи. Иван Семенюк - комиссар бригады, погиб в 1919-м на Восточном фронте. Судаков - один из самых уважаемых ветеранов Кировского завода. Мой брат Митя погиб вскоре при весьма драматических обстоятельствах. О том, как это произошло, я расскажу позже.

А Чхеидзе, другие лидеры меньшевиков, социалисты-революционеры? Все они - кто раньше, кто позже - оказались в лагере самых оголтелых врагов революции и кончили жизнь и политическую карьеру отщепенцами, в эмиграции. Как бесновались они, когда Ленин под сводами Таврического дворца прямо в лицо назвал их сообщниками капиталистов, империалистов. Что творилось тогда в зале! Кто-то потребовал немедленного удаления Ленина. Церетели презрительно молчал. А Владимир Ильич? Стоял на трибуне, как на капитанском мостике. И рокот возмущения разбивался о его спокойную уверенность, железную логику. И снова - напряженная тишина. Снова уверенно, твердо звучит голос Ильича.

...Ленинские тезисы, две страницы текста и всеобъемлющая программа, четкий план революционного действия. Впечатление от доклада было огромным. Врат Дмитрий, весело поблескивая глазами, все повторял: "Теперь заживем, теперь дело пойдет".

Тезисы в виде статьи "О задачах пролетариата в данной революции" были опубликованы в "Правде" 7 апреля, а 8 апреля в "Правде" появилась статья Каменева, в которой он выступил против "личного мнения товарища Ленина" и заявил, что надо оберегать партию "как от разлагающего влияния революционного оборончества, так и от критики товарища Ленина".

"...Что касается общей схемы товарища Ленина, - писал Каменев, - то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую".

Развернулась свободная партийная дискуссия. Статейка Каменева, однако, оказалась на руку соглашателям. Ее перепечатали в ряде буржуазных и мелкобуржуазных газет.

Тезисы Ленина отвергали то, что еще вчера многими людьми (среди них были и отдельные большевики) считалось единственно правильным.

Теперь все пришло в движение. Нужно было делать выбор: либо соглашаться с Лениным и действовать по-новому, либо скатываться к меньшевикам, соглашателям, врагам революции.

Именно с этого исторического выступления Владимира Ильича, собственно, и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Из уст в уста передавались рабочим слова Ленина, прозвучавшие в Таврическом дворце: "Довольно поздравлений, пора приступать к делу".

Далекое - близкое

Впору рассказать о том, как я, молодой солдат-красногвардеец (шел мне тогда двадцатый год), оказался 4 апреля рядом с вождем революции.

Рассказ пойдет о далеком и близком.

Далекое, потому что почти три четверти века отделяют сегодняшний день от того времени, когда память впервые начала запечатлевать увиденное, и близкое, потому что в нем то, что "сердцу нашему милей", - самое дорогое: ласковые руки матери, не тускнеющие с годами лица родных, друзей, товарищей и соратников по борьбе.

Наша родословная. За Нарвской заставой. Два корня одной династии. Мои университеты. "Туберкулезная фабрика". Вася-гармонист.

Родился я в Петербурге. Был потомственным рабочим. Сознание мое формировалось в революционной рабочей среде. По семейным преданиям, в 80-е годы прошлого столетия из Молдавии (кажется, из района Тирасполя) в Петербург прибыли со своими семьями братья Васильевы - Иван и Ефим. Они стали родоначальниками двух Васильевских династий.

Родной мой дед Иван Дмитриевич, человек богатырского сложения, могучей силы, не курил, не пил. Славился как токарь первой руки, но работал и по другой специальности - клепальщиком турбинного цеха. До 1905 года был религиозным, глубоко верующим человеком. Веру эту расстрелял царь. После Кровавого воскресенья дед порубил все иконы и с тех пор уже не верил, как он сам говорил, ни в бога, ни в черта.

Жили мы за Нарвской заставой в Шелковом переулке. Небольшой деревянный домик - пять комнат-клетушек да кухня - еле вмещали многолюдное (три поколения) семейство Васильевых.

Самые ранние, можно сказать, первые мои воспоминания связаны с... гудками. Я научился различать их примерно к пяти годам. Первым начинал Путиловский - басовито, густо. Затем, по-стариковски кряхтя и покашливая, со свистом, хрипом, его догонял "Тильманс". Тут же вступал на высокой, резкой ноте "Треугольник", снабжавший резиновыми изделиями почти всю Россию.

Дед вставал задолго до первого гудка, будил бабушку, моих теток - Полю и Любу.

Растапливалась печь, подогревался приготовленный еще с вечера завтрак.

Гудки поднимали сыновей деда - моего отца, Ефима, Дядей - его братьев Николая, Павла, Ивана. Завтракали при свечах или керосиновой лампе. Летом, в белые ночи, когда одна заря спешит догнать другую, обходились без света керосин экономили.

На Выборгской стороне обосновался со своей семьей и брат деда - Ефим Дмитриевич. Было у него два сына - Владимир, Антон и две дочки - Христя и Мария.

Все Васильевы-мужчины - так уже повелось - работали кто на Путиловском, кто - на "Тильмансе", женщины - на "Треугольнике".

На Путиловском, "Тильмансе" слесарил до ареста я ссылки в Сибирь мой отец Ефим Иванович.

В декабре 1905 года над нашими семьями нависла беда. За участие в забастовке, революционном движении многие оказались кто в тюрьме, кто в ссылке.

Отец и дядя Иван почти полгода провели в выборгской тюрьме. Мы с мамой носили им передачи. В первый раз, когда пришли на свидание, я с трудом узнал в исхудавшем бородатом человеке отца. Дома он обычно был немногословным, почти никогда не ласкал нас, а в комнате для свиданий, за проволочной сеткой, все говорил и говорил что-то успокаивающее матери, а ко мне, кажется впервые, обратился ласково:

- Ничего, сынок, будет и на нашей улице праздник.

Вскоре передачи и свидания прекратились: отца сослали в Минусинский край, дядю - на Урал. Большевик-ленинец, член партии, политический ссыльный Иван Иванович Васильев работал в партийных организациях Узума и других городов Урала.

В 1918 году он слыл одним из организаторов Красной гвардии на Урале, был комиссаром, командиром бригады, членом Военсовета 2-й армии. В 1920 году погиб в боях с бандами Семенова.

Николая и Павла в начале 1906 года тоже выслали из Петербурга. Куда не знаю, так как я их больше не встречал.

Вскоре после Кровавого воскресенья дед Иван Дмитриевич переехал к родственникам в село Хворостинку Самарской губернии, где и остался. Когда арестовали отца, мать с братом Михаилом и сестрой Дуней переехали к деду. Мы с братом Митей остались в Петербурге - в семье дяди Ивана, в том же Шелковом переулке.

В 1908 году отец из ссылки бежал. Смидовичи - наши дальние родственники и очень близкие друзья отца - помогли ему оформить переселенческий билет. Так наша семья, объединившись после стольких невзгод и треволнений, оказалась уже на правах переселенцев в селе Бородулихе Семипалатинской губернии. В 1912 году, после Ленских событий, наша семья начала готовиться к переезду в село Богословку.

Мы с Митей, да и младшие в семье дети считали тогда отца настоящим героем. Сказалось питерское воспитание: раз сидел в царской тюрьме, сослан, пострадал за общее, рабочее дело - значит, стоящий человек. Много хорошего говорили нам об отце Н. И. Подвойский, дядя Тимофей (Т. Барановский).

Отец запомнился им человеком скромным, молчуном. Умение держать язык за зубами ("Не человек - могила"), очевидно, и определило его обязанности рабочего-революционера: до самого ареста он, как я потом узнал, был связным. В ссылке отец приобрел вторую специальность - пимоката. Он научился весьма искусно катать пимы - валенки-катанки, обшитые кожей или холстом. Занимался этим, по рассказам братьев, до последних дней своей жизни.

В Сибири нас, Васильевых, стало больше. На сибирской земле родились мои братья Николай, Максим, Алексей, сестры Поля и Паша, и там прошла вся их жизнь. Так что у династии Васильевых и питерские, и сибирские корни.

Как сложилась судьба Васильевых-сибиряков? В 1925-1930 годах семья переехала в Ленинск-Кузнецкий, где все - среднее и младшее поколение работали на одной шахте имени Кирова. Брат Михаил{4} стал потом директором маслозавода. Умер он в 1938 году, а годом позже - отец. Максим - первый стахановец Кузбасса - стал родоначальником целой шахтерской династии, умер в 1956 году. Брат Николай, когда начало пошаливать здоровье, переквалифицировался в лесничие; брат Алексей, отработав на шахте 31 год, прошел путь от забойщика до заместителя управляющего шахтой. Сейчас тоже на пенсии. Живут мои сестры, у них чудесные дети, внуки, правнуки.

Наша мать Наталья Федоровна (умерла в 1942 году) перенянчила за свою долгую жизнь столько детей и внуков, что всех, пожалуй, и сосчитать трудно.

Теперь наша династия Васильевых - братья, сестры, дети, внуки насчитывает 64 человека. Среди них есть шахтеры, учителя, инженеры, врачи, военные (два генерала), студенты.

В нашей семье-династии участники трех революций, ветераны гражданской и Великой Отечественной войн, ударники первых пятилеток и строители БАМа.

Васильевы могли бы создать свою семейную и весьма солидную по личному составу партийную организацию - 24 человека. И уж подрастает смена - больше 20 комсомольцев.

Васильевы... После Ивановых, пожалуй, самая у нас распространенная фамилия. И одна династия - маленькая капля в океане. Маленькая капля... Но в судьбах Васильевых - питерских и сибирских пролетариев - разве не отразилось, не переплелось все, что испытала, вынесла, воссоздала наша страна с начала века?

Я хорошо помню "конку" - вагонво-рельсовый транспорт старого Питера, первые полеты аэропланов, приводящие в восторг нас, гаврошей Нарвской заставы. И мне же выпала честь встречать в Киеве Юрия Гагарина - первого в мире человека, летавшего в космос. Когда смотрю на его фото, веселую улыбку, известную всему миру, невольно испытываю грусть (вот уже Гагарин, а ведь мог быть моим внуком, стал историей) и гордость: неужели все это произошло с моей страной на моих глазах, за одну жизнь сына и внука питерских пролетариев?

По столам деда, отца, дядей, братьев пошел и я. Мои рабочие университеты начались рано. Отец отбывал ссылку, мать с младшими детьми, как я уже писал, отправилась в деревню к деду. Семья дяди Ивана, приютившая нас с Мишей, тоже осталась без главного кормильца, почти без средств. Помогали деньгами, одеждой Смидовичи, кое-что семье ссыльного перепадало из рабочей копилки, но, несмотря на все это, жилось трудно.

В 1906 году, мальчишкой неполных десяти лет, поступил я, окончив 2-й класс заводской ремесленной школы, учеником в слесарно-ремонтные мастерские Плещеева за Обводным каналом. В октябре того же года перешел в (плотницко-столярный цех завода "Тильманс", где работал мой брат Дмитрий.

Полновластным хозяином, судьей и одновременно исполнителем своих не подлежащих обжалованию приговоров был здесь мастер. Не по щучьему велению, а по своему хотению ("бог на небе, хозяин в конторе, я в цеху") карал и миловал, принимал и увольнял рабочих, учеников, причем последних брал в мастерскую лишь после того, как убеждался, что они знают молитву. Предупрежденный братом, я хорошо подготовился и одним духом прочитал "Отче наш", чем вызвал у мастера что-то вроде улыбки. Я с облегчением вздохнул. Но не знал, какое испытание ждет меня впереди. Как сейчас помню: кончился обеденный перерыв. Подходит ко мне мастер: "Читай, малец, благодарственную. С толком читай, с расстановкой. Поблагодари от всех нас за хлеб-соль всевышнего".

Я бойко начал: "Благодарю тя, Христе, боже наш..." А дальше - хоть убей: все слова молитвы вылетели из головы. В "награду" получаю хорошую затрещину. Целую неделю я в наказание после смены час-другой подметал цех, убирал станки.

И впредь почти вся наука мастера Погребного сводилась к ругани, подзатыльникам, трепкам. Болезненным и долгим был путь ученичества в те годы. Иной взрослый рабочий (сам эту "науку" проходил) тоже рад был поизмываться над новичком.

За Нарвской заставой одно время даже песню такую распевали:

Спи, дитя, мое мученье, баюшки-баю,

Я отдам тебя в ученье и про то спою.

Там, сынок, тебя за водкой станут посылать,

Не пойдешь, так по затылку будешь получать.

Должен признаться, что за два года я многому научился. Науку эту не забыл до сих пор. В свободное время охотно столярничаю.

Я вытянулся, окреп, подрос, все больше мечтая попасть на Путиловский завод. Для нас, подростков, Путиловский обладал особой притягательной силой. "Путиловец" - это слово за Нарвской заставой уже в те времена звучало уважительно. Путиловцы отличались большей грамотностью, сплоченностью. При желании, а желание учиться меня никогда не покидало, тут можно было пополнять свои знания по общеобразовательным предметам в школе рабочей молодежи (воскресной), где преподавателями были если не большевики, то близкие к ним по взглядам люди.

В июле 1908 года меня наконец приняли учеником на Путиловский завод. Радовался я этому, да и гордился несказанно. Мне казалось, что я как-то сразу повзрослел. Двоюродные братья и сестры подтрунивали надо мной.

- Наш Вася баском заговорил, заважничал! С чего бы это? - шутя допытывалась старшая сестра Дуня, к тому времени уже работающая на "Треугольнике".

Поставили меня в котельно-мостовой мастерской учеником к нагревальщику заклепок. Здесь еще помнили моего деда. Может быть, поэтому рабочие ко мне отнеслись хорошо.

Учиться и работать было трудно. 9-10 часов - вот сколько длилась "короткая" смена для подростков. Особенно утомляли ночные и сверхурочные работы. Даже теперь, семьдесят лет спустя, нелегко вспоминать те далекие дни ученичества.

Стоишь у пылающего жаром горна и все подаешь, подаешь раскаленные заклепки. К концу смены от высокой температуры, усталости тебя прямо валит с ног, но прервать работу, передохнуть нельзя.

О том, в каких невыносимых условиях нам приходилось работать, дает представление небольшая заметка в "Правде" за 31 июля 1912 года под говорящим само за себя заглавием "Туберкулезная фабрика":

"...На улице акционеров Путиловского завода в последнее время царило праздничное настроение. На бирже в гору шли акции. А на заводе каждый день рабочие создавали новые пушки, и новые горы золота плыли в сундуки капиталистов.

Но вместе с пушками здесь вырабатывалась и коховская туберкулезная палочка. Пушки менялись на золото, а туберкулезная палочка оставалась собственностью рабочих".

В заметке речь шла о пушечной мастерской, которая давала "наибольший процент заболевания туберкулезом".

Условия работы в нашей мастерской были такими же. За каторжный, непосильный труд на своей "туберкулезной фабрике" мы, ученики и подростки, получали 10-14 копеек в день. А чтобы заработать еще 5-10 копеек, оставались на сверхурочные работы. При этом за одну и ту же работу мы получали вдвое-втрое меньше взрослого рабочего. Но и такой низкий заработок катастрофически уменьшался из-за хитроумной системы штрафов. Штрафы всюду подстерегали еще не умевшего постоять за себя подростка, сыпались на него по любому поводу.

За шалости (была и такая статья) - штраф 50 копеек, стукнул дверью, скатился по перилам - тоже выкладывай по полтиннику.

От бесправия и произвола страдала работающая молодежь на всех заводах, фабриках, особенно в мелких кустарных мастерских. Над тобой измываются, а ты улыбайся. Заплачешь, покажешь свою слабость - пропал. Свои же товарищи засмеют. Больно, горько, а ты держись, покажи свою выносливость, геройство.

"Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат". Кое-кого непосильный труд, издевательства ломали, делали слабодушным или жестоким, бросали в омут пьянства. Но многие из молодых под ударами молота крепли, становились, кто раньше, кто позже, на путь сознательной борьбы за свои социальные права.

Особенно тяжелым, бесправным было положение девушек-работниц. На "Треугольнике", по рассказам моих сестер, не одна становилась жертвой развратных, похотливых, жадных "на свежинку" мастеров. "Непослушных", пытающихся защитить свою честь, достоинство, немедленно увольняли, заносили в "черные списки". Фабриканты и заводчики в таких случаях проявляли удивительную солидарность. Попал в список - не видать тебе работы, как своих ушей.

Да, жилось трудно. Но работал я с большой охотой. Мечталось стать классным слесарем в самом большом цеху. Как и дед, не курил, не пил. Непьющим, некурящим остаюсь и по сей день. Одно у меня тогда было увлечение - гармонь. На улице без нее и не появлялся. Так и пошло Васька-гармонист. Играл вальсы, песни, частушки, разные припевки. Но прозвище, увы, не оправдал: играть по-настоящему, душевно так и не научился, хотя на всю жизнь сохранил любовь к песне, к хорошей музыке.

Было у меня еще одно прозвище - Сарафанов. Оно ко мне перешло по наследству. Когда-то, в молодые годы, бабушка пошила деду рубаху из своего сарафана. С тех пор и пристало к нам репейником: Сарафановы.

На Урале. Зыряновские вечера. Случай в дороге. "Пимокатовы". В Богословке. Смидовичи. Разговор с отцом.

В декабре 1909 года я получил письмо от брата Дмитрия (он еще раньше уехал из Питера) и дяди Ивана из Кизела - угольного бассейна на Урале. Они писали, что там, по сравнению с Петербургом, жизнь дешевле, и приглашали к себе.

Тетка Мария, жена дяди Ивана, боялась отпускать меня одного на Урал. Но дядино письмо соблазнило слесаря завода "Тильманс", дядиного товарища Петра Прокофьева. Семья у него была небольшая, и он решил ехать на Урал. Вместе с ними собирался и я.

Стали готовиться. Продолжалось это почти два месяца. В конце января мы выехали на Урал. Деньги на дорогу мне прислал дядя Иван.

В Кизеле я поселился в одной комнате с братом Дмитрием. Хозяином квартиры был Михаил Прокофьевич Зырянов, учитель географии и истории. Жил он с двумя дочерьми. На старшей - Кате - потом женился Дмитрий.

Меня сразу приняли учеником слесарно-ремовтных мастерских, обслуживавших центральные шахты № 2 и № 4. Там же работал дядя Иван. Утром он привел меня в мастерскую и так представил мастеру Потапычу: "Это мой племянник. Похож?" Мастер дружески улыбнулся и повел знакомиться с учениками, которым было от 10 до 16 лет. Почти все - дети шахтеров или рабочих мастерских. Мальчики встретили меня хорошо - все знали и уважали дядю Ивана.

В Кизеле еще больше, чем в Питере, молодежь страдала от бесправия и произвола - на шахтах, в мастерских. Грязные бараки, пьянство, драки - вот как жили тогда.

Условий для культурного отдыха, развлечений не было. Не существовало также школ и технических училищ для рабочей молодежи. За свой труд подростки получали 10-20 копеек в день. Тут, как и в Петербурге, накладывали большие штрафы за каждую мелочь. Вообще коллектив рабочих в мастерских был неплохой, но в нем не чувствовалось той дружбы и сплоченности, которые ощущались в рабочих коллективах питерских заводов, особенно Путиловского.

Мне очень нравилась уральская природа: зеленый шум леса, синие горы, голубые озера, быстрые реки. Любить все это меня научил Михаил Прокофьевич Зырянов. О таких говорят: умное сердце, добрый ум. Неутомимый охотник и рыболов, он всегда брал меня с собой в свои, как он говорил, большие и малые экспедиции.

В моей памяти встают незабываемые вечера. На столе самовар, нехитрое угощение. В печке потрескивают березовые поленья. Розовые блики прыгают по стене. Катя читает некрасовских "Коробейников" или его же знаменитую поэму "Русские женщины".

Бывали в приветливом доме Зырянова и лермонтовские вечера.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом...

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? Жалею ли о чем?

Катя произносила эти строки чуть-чуть нараспев. Я сидел притихший, немножко влюбленный, готовый слушать ее до утра. Но коронным ее номером были "Огни" Короленко. Человек в утлой лодчонке... Могучая, бескрайняя сибирская река. Темень. Пороги. Все труднее грести. И где-то далеко то возникают, то снова гаснут мерцающие огоньки. Они возвращают силу, надежду. А все-таки впереди - огни.

Дядя Ваня - он охотно нас навещал, особенно любил такие вот зыряновские вечера - задумчиво повторял вслед за Катей: "А все-таки впереди - огни".

С Михаилом Прокофьевичем они часто спорили о перспективах революции в России. Зырянов ссылался на Чехова. Говорил, что перемены, конечно, будут. Но не скоро. Надо работать, просвещать народ и ждать. Может, сто, а может, двести - триста лет.

Дядя Иван, посмеиваясь, говорил, что лично его такие сроки никак не устраивают. Ждать сложа руки - самое последнее дело. Надо будить народ. Хуже всего не то, что в России огромное количество людей терпеливо страдает от эксплуатации, произвола, а то, что многие страдают, не сознавая этого. Так пусть еще ярче, еще призывней горят огни. К счастью, есть у нас бакенщики, которые умеют их зажигать. И главный из них - Ленин.

Так, далеко от Питера, в небольшом уральском городке, я впервые услышал имя человека, кому суждено было стать у штурвала первого в мире социалистического корабля.

...В доме учителя Зырянова не было икон, не горели лампадки. Здесь признавался один-единственный культ - культ книги. Михаил Прокофьевич знал и отлично пересказывал (он называл это "устными чтениями") сибирские и уральские рассказы Мельникова. Еще больше мне нравились в его изложении местные легенды, чем-то напоминающие знаменитые сказы Бажова.

Зыряновские вечера... Дух зыряновского дома... Ничто не проходит бесследно. Не сразу - через годы они пробудили во мне страсть к книгам, желание поделиться с другими радостью узнавания, открытия.

А тогда пределом моей мечты были барашковая татарская шапка с четырехугольным верхом, бумазейная рубашка с высоким воротником, широкие черные шаровары и бахилы - высокие мягкие сапоги из коровьей или конской шкуры шерстью внутрь.

Все это мне помогли приобрести брат Митя и дядя Иван. В этом одеянии я ранней весной отправился в путь-дорогу к родителям. Мне купили билет да еще собрали что-то около тридцати рублей. Деньги вместе с карманом плисовых шаровар у меня вырезали перед самым Омском. Пришлось продать сапоги, шапку. Еле хватило на билет пароходом до Семипалатинска. На заезжем дворе встретил крестьян из Бородулихи, с ними и поехал к родным.

Семья наша жила в ужасных условиях. Землянка, вырытая в песке метра на два вглубь, крыша на уровне земли. В темной и сырой комнате жили мы, одиннадцать человек, да еще хозяин землянки с женой и дочерью. Рядом пимокатная мастерская.

Отец, как ссыльный, не был прописан. По фамилии нас в Бородулихе никто не знал. Когда меня или кого-то из братьев, сестер спрашивали, чьи мы будем, мы говорили: "пимокатовы", на что в ответ слышали: "А, это Ефима, ссыльного", или "каторжного". В селе нас таких было три семьи - совершенно бесправные, вне закона, к которым относились нередко с нескрываемым презрением.

Я сразу же начал работать слесарем в мастерской. Прошло три месяца. К тому времени приехал из города хозяйский сын. Узнав, что я питерский из семьи "смутьяна ", он тотчас приказал выгнать меня. Со мной даже не рассчитались.

Вместе с братом Михаилом мы нанялись на работу к богачу Хребтову, потом - к Мигову. Последние месяцы работали у богатого кержака Берлогова. Надрывались зимой и летом за гроши, старую рваную одежонку с хозяйского плеча и скудные харчи.

В начале 1913 года наша семья переехала в село Богословку. Тут нас прописали и на общих основаниях наделили землей. Село было новое, заселенное переселенцами из Тамбовской, Самарской губерний. Были переселенцы и с Украины.

Я, Михаил, Дуня батрачили у Обжичиных, Полетаевых и других. Жить стало немного легче. Отец катал валенки, землю сдавали богачам в аренду и сами понемногу засевали. А главное, никто уже не называл нас ссыльными, каторжниками. Но и Васильевыми не называли - только Пимокатовы.

Пимокатчиком, однако, никто из нас, кроме отца да брата Николая, так и не стал.

В Богословке главной нашей опорой была мать. Человек большой души, добрая, нежная, она терпеливо переносила все невзгоды, бедность, нужду. Мы никогда не видели ее плачущей. Каждого из нас она любила по-своему. Для каждого находила доброе слово, ласку. Отец мне показался не таким, каким я видел его в детстве. Он много курил, иногда выпивал. Когда, бывало, выпьет, то тихонько ложится отдыхать, ни с кем не разговаривает, чтобы никто из детей этого не заметил. А мать в таких случаях прикладывала палец к губам, что означало: тише - отец спит!

Политической жизнью отец почти не интересовался, хотя к нему часто приходили двое ссыльных из Бородулихи. Отец много работал: нелегко было прокормить такую большую семью. На первый взгляд он казался нелюдимым, угрюмым. В действительности же был добрым и чутким человеком. Всех нас любил одинаково, но ласкать не умел. Скажет: "Молодец! Хорошо! Умница!" Осторожно погладит шершавой ладонью по голове. Это и было у него наивысшим проявлением ласки.

В самое трудное время нашей семье помогали Тимофей Барановский и дальние родственники по матери - Смидовичи, в те годы проживавшие в Москве.

Петр Гермогенович Смидович... О нем хотелось бы рассказать подробнее. Инженер-электрик, еще в студенческие годы он связал свою судьбу с Лениным, с партией рабочего класса. Агент "Искры". В 1905 году сражался на баррикадах Красной Пресни.

Приезжая в Петербург, он всегда заходил к нам, в Шелковый переулок. Не раз выручал семью дяди Ивана материально. Умел помочь так, чтобы не унизить жалостью. В Сибири мои родители тоже получали от него письма и - всегда очень кстати - денежные переводы. Ко мне Петр Гермогенович относился почему-то с особой теплотой, я бы сказал, с отцовской нежностью. Так было и в дни VI съезда РСДРП (б). Встретив меня, он обрадовался.

- Вижу, Василий, крепко стоишь на ногах. Дорогу выбрал правильную, на всю жизнь. Шагай, племяш!

После Великой Октябрьской социалистической революции Смидович занимал ответственные посты на советской и хозяйственной работе. Я знавал его председателем Московского Совета, членом Президиума ВСНХ, членом Президиума ВЦИК и ЦИК СССР. На любом посту он оставался таким же скромным, чутким, каким я знал его в далекие годы отрочества. Меня в этой семье считали своим. Особенно мы сблизились в двадцатые годы, когда я часто и подолгу жил в Москве. Мне редко приходилось бывать под родительским кровом. И я приходил к Смидовичам со своими радостями, бедами, всегда встречая тепло, ласку. Никогда не забуду проводов, которые мне устроили Софья Николаевна и Петр Гермогенович после выпуска из Академии Генштаба. Не забыть мне беседы за чашкой чая перед длительными зарубежными командировками. Сколько мудрых советов, добрых наставлений, предостережений получал я в разное время от этих сланных людей, старых большевиков-ленинцев, всегда дорогих моему сердцу.

Известие о войне было неожиданным, как гром с ясного неба. 19 июля 1914 года (по старому стилю) объявили приказ о мобилизации. Вскоре пришло письмо от дяди Ивана. Он сообщал, что Дмитрия "забрили" в Кизеле. Первую весточку от Мити мы получили из лазарета, куда он попал после ранения.

Началась вербовка добровольцев на фронт. Нашлись добровольцы и в Богословке. На меня незабываемое впечатление произвели проводы единственного соседского сына, кажется, Дубровиных. Шел он на фронт со своей лошадью, тоже в хозяйстве единственной. Провожали парня всем селом. Впереди шествовал поп с иконой, за ним молодой доброволец, родные, друзья, следом отец вел на поводу вороного коня.

Впечатляющая картинка. Потянуло и меня в герои, тоже задумал пойти добровольцем на фронт. Попробовал записаться в кавалерию, но мне сказали, что туда принимают только со своими лошадьми, пригодными к строевой службе.

В конце сентября неожиданно заявился к нам в Богословку дядя Иван. Под чужой фамилией, с паспортом, к которому приложили руки его друзья-подпольщики. Работал я в те дни у Обжичиных. Вечером, вернувшись домой, зашел в пимокатную мастерскую, где застал отца и дядю Ивана. "Садись, - сказал отец. - Вот полюбуйся, брат, на племяша. Рвется на фронт добровольцем. А за кого, дурья голова, собираешься кровь свою проливать, за Николашку или за господ Путиловых?!" Я несколько растерялся. Буркнул: "За Россию пойду воевать!" Дядя Иван усмехнулся, а мне хотелось плакать от обиды. Мысль напряженно работала, и я думал о том, что, может быть, действительно в чем-то неправ, а в чем - не мог. понять.

У отца в эту минуту был суровый вид, но за суровостью - добрые, любящие глаза. Это настолько растрогало меня, что я, отнюдь не из плаксивых, заплакал, сам не знаю почему. "Другие идут добровольцами, а почему мне нельзя?" - проговорил сквозь слезы. "Воюют цари, капиталисты между собой русские, немецкие и другие. И ради своих интересов заставляют простой народ убивать друг друга, - сказал отец. - Подумай хорошенько об этом, сынок". В таком же духе говорил со мной и дядя Иван.

Ночной разговор в Богословке сохранился в моей памяти надолго. "Патриотизм" из меня как ветром выдуло. Даже и теперь как-то стыдно вспоминать, а надо.

Дядя Иван уехал в Семипалатинск. Некоторое время жил у старого большевика Кузнецова. По заданию партии выезжал в Барнаул и другие места. В ноябре 1914 года появился у нас снова. А в конце декабря мы с ним отправились в столицу, переименованную из Санкт-Петербурга в Петроград.

Снова на Путиловском. Приезд царя на завод. Брат Митя. Пинкертон и Горький. Синематограф у Варшавского вокзала. На арене цирка. Забастовка. Тачки - нарасхват.

Тепло встретили нас в Шелковом переулке. Девять лет дети не видели своего отца, тетка Мария - мужа.

Дядя Иван оставил своих дочерей девочками-несмышленышами, застал невестами. И я сам с трудом узнал моих сестриц Дуню и Катю - так вытянулись, расцвели, похорошели. Ни 14-16-часовой труд на "Треугольнике", ни отравленный вредными газами (резина!) воздух мастерской не помешали чудесному превращению гадких утят в прекрасных лебедей.

Мой брат Саша - единственный сын дяди Ивана - появился на свет незадолго до ссылки отца и знал о нем только по рассказам матери, сестер. Первые дни он упорно называл отца дядей, а то забьется в угол и молчит, но со временем оттаял, потянулся к отцу.

Впрочем, радость в семье длилась недолго. Дяде Ивану, все еще числившемуся ссыльным, опасно было оставаться в столице. Целыми днями он где-то пропадал, восстанавливая, как мне после революции рассказывали товарищи, подпольные связи, и вскоре с заданием Петербургского комитета РСДРП (б) снова выехал на Урал.

В июне 1915 года (сообщил нам об этом Н. И. Подвойский) дядю арестовали в Омске.

Я в то время уже работал на Путиловском заводе слесарем-ремонтником в шрапнельной мастерской.

Завода я не узнал - очень расширился. Особенно поразили меня бараки шрапнельной, вмещавшие свыше 6 тысяч человек. Неузнаваемо изменился и состав рабочих. Абсолютное большинство - вчерашние крестьяне. Рабочее ядро составляли только слесари-ремонтники и работницы - вчерашние жены рабочих, а теперь - солдатки.

Администрация завода широко развернула "патриотическую" деятельность. Было организовано "попечительство" о семьях солдат, призванных на войну. По цехам ходили люди с подписными листами - проводился сбор средств. Для семей солдат из заработка каждого рабочего начали также высчитывать по 1,5-2 процента.

Не раз поднимался вопрос об отношении рабочих к этим сборам. Мнения были разные. Одни, поскольку война империалистическая, захватническая, считали, что ее не следует поддерживать; другие предлагали принять меры к тому, чтобы рабочие сами распределяли собранные средства.

Я полностью солидаризировался с последними, ибо видел, как тяжело было жить солдатским семьям. Женщины остались с кучей малых детей, работать не могли - негде было пристроить малышей. Дело доходило до того, что многие выходили с детьми на улицу просить милостыню, а еще хуже - продавали себя.

Каждый из нас, рабочих, чувствовал и видел работу, проводимую на заводе большевиками. Об их программе мы много слышали от Тимофея Барановского. Все мы знали прекрасных, бесстрашных большевиков-пропагандистов Ивана Егорова, Дмитрия Романова, Павла Богданова, Константина Николаева, Федора Лемешева, Василия Урюпина, бакенщиков Некрасова, Ивана Газу, Виктора Пастернака, Дмитрия Ланина, Василия Алексеева и других.

Об отношении большевиков к войне я услышал в один из апрельских вечеров от дяди Тимофея у нас на квартире. Даже после того памятного разговора с отцом и дядей Иваном как-то до конца не укладывалось у меня в голове, как можно желать поражения в войне своей отчизне. "Мы, большевики, - терпеливо объяснял мне Барановский, - стоим за поражение не России, а правительства, монархии, развязавших эту захватническую империалистическую антинародную войну".

Путиловский завод был основным предприятием, на котором изготовляли орудия полевой артиллерии малых и средних калибров. Из стен его выходило почти столько орудий, сколько выпускали их все пушечные заводы России. Но и такое количество далеко не удовлетворяло нужды фронта. Завод все время наращивал темпы, и в начале июля 1915 года выпуск составлял 150-170 орудий в месяц.

Чтобы поднять патриотический дух рабочих и тем самым увеличить выпуск орудий, в марте 1915 года на завод приехал Николай П. Администрация усердно готовилась к этой встрече. Много людей было брошено на очистку заводской территории, но и после этого аврала она осталась захламленной и грязной.

Мы с большим интересом ждали приезда царя. Рабочим хотелось увидеть его в нашей, заводской обстановке.

Прохоров, фронтовик-слесарь, сказал тогда: "Будь на заводе все фронтовики, мы бы встретили его по-своему". А как именнно, он не сказал.

31 марта в полдень приехал царь. У ворот его встречало все начальство: Путилов, члены правления завода Бринк, Дрейер и новый директор - генерал Меллер. Начальство было "истинно русское".

Обход начался с наших новых шрапнельных бараков. В них работали преимущественно вчерашние крестьяне, бывшие торговцы, кустари, а в третьем бараке - война! - даже бывший оперный артист.

Встретили царя весьма недружным "ура". Мы, группа слесарей-ремонтников и ученики - пролетарское ядро мастерской, стояли молча и с большим интересом смотрели на малоподвижную, неказистую фигуру царя. Не приветствовали Николая II и женщины, среди которых было много солдаток.

Царя повели в общую мастерскую, где приемщицы сортировали блестящие шрапнельные стаканы. "Это солдатки, ваше величество, - сказал Меллер. - Их мы принимаем на работу в первую очередь". Пройти мимо женщин нельзя было молча. Царя подвели к ближайшей из них. Я знал ее хорошо. Солдатка Маша. До замужества первая красавица в Шелковом переулке. Теперь лицо в грязных подтеках, платок - до бровей. Подоткнутая юбка лоснилась от машинного масла, и только глаза напоминали о былой красоте.

Долго думал царь, что сказать этой работнице. И наконец выдавил из себя: "Ну, как тебе живется без мужа? Скучаешь?" - "Скучала, да перестала, скукой детей не накормишь", - ответила Маша. "Сколько у тебя детей?" "Двое". - "Муж оставил тебе что-нибудь, когда уходил?" - спросил царь. "А что он мог оставить? Сам без копейки пошел. На прощанье посоветовал: будет тяжело - детей по свету пусти, а сама иди в бардак..." Царь был глуховат и поэтому переспросил, куда муж посоветовал ей пойти. Маша хотела повторить, но, увидев за спиной царя свирепое лицо Меллера, замолкла. "А разве тебе на детей не дают помощи?" - как-то неуверенно спросил царь. "Еле вырвала по три рубля на дитя. Да разве ж это деньги? Пока на завод не взяли, много беды натерпелась". - "Значит, теперь тебе лучше?" - оживился царь и поспешил закончить разговор.

Вечером мы узнали, что в орудийной и в других мастерских царя тоже встретили без особого подъема. В орудийной мастерской царь должен был пройти мимо токаря Семенова - георгиевского кавалера: начальство хотело козырнуть им. Токарь в это время обтачивал ствол шестидюймового орудия, выглядывающий из его станка, как подзорная труба. Царь подошел к станку, наморщил лоб. Очевидно, искал какие-то особенные слова, чтобы обратиться к герою. Но поговорить с георгиевским кавалером ему так и не удалось. Семенов, который еще несколько минут тому назад стоял в проходе и почти не обращал внимания на стружку, вдруг так заинтересовался ею, что не мог даже взглянуть на царя. Рабочий увеличил скорость оборотов. Станок загудел. Ствол, постепенно выдвигаясь, начал теснить царя. Тот испуганно отошел в сторону, подергал усы и зашагал дальше.

В башенной мастерской, где работали главным образом старые кадровые рабочие, произошел настоящий конфуз. Когда там появился царь и были выключены станки, только один рабочий крикнул "ура". Остальные молчали, словно в рот воды набравши.

Так закончился визит царя на наш завод. Конечно, он никоим образом не содействовал подъему "патриотического" духа рабочих. Наоборот, даже те рабочие, которые еще немного верили в царя, утратили эту веру. "Вот так царь!" - пренебрежительно говорили они.

Всю вторую половину 1915 года, особенно в октябре - ноябре, на заводе непрерывно проходили волнения, забастовки, во время которых рабочие требовали повышения заработной платы.

Положение на Путиловском и других заводах беспокоило правительство, но администрация завода недооценивала возрастающей угрозы в настроениях рабочих. Особенно острый характер приняла борьба рабочих с администрацией в конце января и в феврале 1916 года. В это время рабочие непрерывно требовали повышения заработной платы. Жить стало еще труднее, все подорожало, продуктов было мало, появились бесконечные очереди.

Директор завода Меллер, вместо того чтобы проанализировать эти требования, внимательно обсудить возможность их удовлетворения, решил обратиться за помощью к властям, надеясь вместе с ними запугать рабочих.

5 февраля было вывешено объявление за подписью командующего Петроградским военным округом Туманова. В нем говорилось:

"...Забастовавшие рабочие будут немедленно заменены специалистами (гальванерами и электриками) из нижних чинов, уже призванных на военную службу, затем все забастовавшие рабочие из числа военнослужащих будут призваны на действительную военную службу и назначены уже в качестве нижних чинов для отбывания своей службы на тех же местах, где они работали прежде"{5}.

Объявление прочитали многие рабочие, его содержание было доведено до сведения остальных. Но это не запугало рабочих. Они расценили предупреждение как вызов.

Незадолго до этого, в декабре 1915 года, неожиданно явился Митя. Летом он был ранен осколком снаряда в руку и бедро. Попал в тыловой лазарет. И вот - отпуск, Петроград. Я слушал неторопливую, спокойную речь Мити, невольно любуясь старшим братом и, чего греха таить, завидуя ему. Воевал. Кровь за отечество пролил. Герой... Глаза умные, с хитрецой. Ростом повыше меня. Самый близкий, самый родной мне человек. Был мне Митя и братом, и отцом. В нашей семье слыл самым грамотным. Я любил уличные гулянки, гармонь, а если читал, то Ната Пинкертона или Ника Картера. Сим бульварным чтивом нас охотно пичкали за Нарвской заставой. А Митя зачитывался Куприным, Пушкиным, Блоком. За несколько вечеров "проглотил" "Войну и мир". И только посмеивался, когда я говорил ему, что, на мой взгляд, рабочему человеку вообще не нужны такие толстые книги.

С фронта Митя приехал большевиком. В первый же вечер спросил:

- А ты, братуха, за кого? Говорили мне, у вас на Путиловском заводе появились меньшевики и эсеры. Держись от них подальше.

Я заметил, что партий действительно многовато стало. И чуть ли не все называют себя социалистами, защитниками народа. Спросил, какая разница между партиями.

- Эх ты, Васька-гармонист. Разница есть и - большая. На словах меньшевики, эсеры - за народ, а судить надо по тому, что каждая партия делает, чего добивается. Слыхал:

Где глаз людей обрывается куцый,

Главой голодных орд,

В терновом венце революций

Грядет шестнадцатый год.

Это тебе не Пинкертон - Ма-я-ков-ский! Запомни имя. Революция грядет. Революция не за горами. А когда грянет наша социалистическая революция, посмотришь, брат, что запоют, как перекрасятся эти болтуны.

Увидел в моем сундучке несколько дешевых выпусков того же Пинкертона, посуровел:

- И на что, Василий, время тратишь. Все еще сидишь в детстве.

На другой день прихожу с завода, а на столе - книжка в мягкой серой обложке. "Максим Горький. Рассказы".

- Вот, брат, читай. Сам из низов, Горький - наш, пролетарской косточки. Первый в России, а может, и во всем мире - рабочий писатель.

Я нехотя пробежал глазами оглавление: "Макар Чудра", "Старуха Изергиль", "Песня о Соколе", "Песня о Буревестнике", "Челкаш"... Названия, имена какие-то чудные. Одно, правда, привычное, даже знакомое. Знавал я у нас на Путиловском токаря по фамилии Коновалов. Чтобы сделать приятное брату, стал листать страницу за страницей и как-то незаметно для себя увлекся.

...Плакала скрипка Лойко. Плыла над степью, прижав руку с прядью черных волос к рапе на груди, гордая красавица Рада. Ярко, как солнце, и ярче солнца, факелом великой любви к людям пылало сердце смельчака Данко.

Подошел Митя:

- Ну как, Пинкертон, интересно? То-то. Завтра мы с тобой, братуха, отправимся в синематограф.

Что это такое, я знал весьма смутно. Небольшой кинотеатр находился примерно в трехстах метрах от Варшавского вокзала. Крутили в тот день "Соньку - Золотую ручку". Тут я снова окунулся в знакомую по книжкам стихию: налеты, воры, сыщики. Было странно видеть, как на белом полотне появляются люди. После небольшого перерыва на экране возникла конница. Я невольно отшатнулся: казалось, вот-вот кони налетят на нас. Впереди на белой лошади гарцевал великий князь Константин. Разрыв снаряда. Лошадь падает. Их высочество на земле. Сестра милосердия, кокетливо улыбаясь зрителям, перевязывает раненую ногу князя. Тут появляется наш разъезд во главе с Крючковым{6}. Лихой казак стреляет, рубит, колет налево и направо. Немцы, как подкошенные, валятся вокруг него.

Я восхищенно присвистнул:

- Вот это да!

Митя по дороге домой все мне втолковывал:

- Опять за свою дурь. И впрямь веришь всему тому, что там показывали? Это же актеры в войну играют. А на фронте - грязь, бестолковщина, вши. Вместо снарядов шлют иконы. Запомни, брат, не наша это война...

Снова потекли заводские будни. Наспех сколоченные деревянные бараки шрапнельного цеха, где я работал, выкрашенные в черный цвет, напоминали заразный холерный городок. Техника шрапнельного дела к тому времени, однако, основательно продвинулась вперед. Шрапнель для снарядов мы сверлили уже не из целого куска, как раньше, и не штамповали на прессах по одной, а прокатывали машинным способом. Неказистые бараки стали для акционеров, господина председателя миллионера Путилова настоящим золотым дном. Война пожирала всю продукцию, требовала: мало! мало! мало!.. Спрос обеспечен, норма прибыли, как объяснял мне Митя, наивысшая. Кому - окопная грязь, кровь, а кому - золотые реки.

Тут случись одна история, из-за которой мне крепко попало от брата. Я очень любил, да и теперь люблю, цирк. Больше всего - борьбу. Были у меня свои кумиры, которым я даже пытался подражать. В январе 1916 года в цирке "Модерн" гастролировал знаменитый в те времена борец Самсонов, по кличке "Черная маска". Как обычно, он и на этот раз появился на арене в маске, в черном трико. Победив всех своих противников, стал вызывать желающих из публики помериться силой. Долго никто не решался выйти. А меня словно какой бес подтолкнул. Я выскочил на арену, стал в позицию, приготовился. "Черная маска" сделал какое-то движение в неуловимый для меня миг, я перышком взлетел вверх и под восторженный гул толпы был уложен на лопатки по всем правилам. Думал, что умру со стыда, а пришел в себя от аплодисментов, знакомых голосов, выкрикивающих мое имя:

- Ай да Васильев! Молодец, Вася! - Это шрапнельщики отдавали дань моей храбрости. Знай, мол, наших!

Пробирался на свое место словно в тумане. После такой "победы" меня, непьющего, потащили обмывать происшествие пивом.

Это, пожалуй, был единственный случай в моей жизни, когда я поддался уговорам, проявил слабость. Кончился для меня триумфальный вечер, мягко говоря, печально. Домой, к удивлению тетки Марии, явился в крепком подпитии, чем вызвал целый поток "ахов", "охов", причитаний.

- Как же так, Вася? Никогда, племянничек, за тобой такого не водилось.

Пришел Митя. Посмотрел на меня. Молча разделся. И - влепил две крепкие пощечины:

- Это тебе за "цирк" в цирке. А это - за пиво.

Утром сказал:

- Эх ты, Пинкертон! Завод накануне забастовки, а он - бороться, представление устраивает. Да еще и нализался. Нашел время.

Я отмалчивался. Раз виноват - к чему разговоры? Но урок Митин запомнил.

Забастовал весь завод - таким был ответ путиловцев на угрозы князя Туманова. Вечером вместе с рабочими мастерской я присутствовал на большом митинге. Выступали большевики. Была принята небольшая резолюция, в конце которой говорилось: "Мы понимаем, что только усиление революционной борьбы демократии всех стран против своих правительств спасет человечество от кровавого кошмара, потому мы присоединяемся к решению ЦК РСД рабочей партии противопоставить мобилизации реакционных сил мобилизацию пролетарских сил для второй Русской революции!"{7}

На следующий день мы узнали о втором приказе, согласно которому 7 февраля завод закрывался. Все военнообязанные должны были явиться для зачисления на военную службу.

Усилились гонения на большевиков, заводских активистов. За несколько дней за решеткой оказалось более 200 человек. Но аресты и репрессии, отправка на фронт уже не могли остановить волну возмущения, нарастающую с каждым днем.

10 февраля был объявлен прием на завод, а на следующий день одновременно забастовали шрапнельная и башенная мастерские. Днем на митинге в шрапнельной были зачитаны и приняты такие требования:

1. Освободить арестованных товарищей.

2. Принять сто двадцать человек, не взятых после локаута на завод.

3. Не выполнять приказа Туманова.

В нашей шрапнельной мастерской, на "Тильмансе", "Треугольнике" появилось воззвание Петербургского комитета большевиков: "Приказ Туманова... применен прежде всего к Путиловскому заводу лишь потому, что правительство считает Путиловский завод наиболее опасным для себя, зная, что он всегда являлся застрельщиком революционных выступлений петербургского пролетариата...

Товарищи! Если вы не дадите решительного отпора попыткам закрепостить вас, вы сами вденете руки в заготовленные для вас наручники. Дело путиловских рабочих - дело всего петербургского и российского пролетариата. Забастовка протеста с требованием отмены приказа Туманова - вот оружие, которое должен теперь взять рабочий класс Петербурга"{8}.

К нашим требованиям в ответ на призыв Петербургского комитета присоединились остальные мастерские завода. Начались забастовки на других фабриках и заводах. Сплоченность и единодушие были огромны. Именно это вынудило директора Меллера подумать об отступлении. Многих рабочих возвратили с призывных пунктов. Правда, арестованных не освобождали.

Каким было мое участие во всех этих событиях? Пролетарским чутьем воспринимал все правильно: бастовал, ходил на митинги, ни в чем не отставал от других. И - только. Активным, сознательным борцом за дело рабочего класса я к тому времени еще не стал.

22 февраля все рабочие, отгуляв последние дни масленицы, вышли на работу. В тот же день в нашей мастерской, как и в других, стало известно, что дирекция завода медлит с ответом на требование о прибавках. Снова вспыхнули забастовки, совсем не похожие на сравнительно мирные "итальянки" 1914-1915 годов.

Весь свой гнев рабочие обрушили на ненавистных мастеров и начальников. У нас, в шрапнельной, мастером был некий Анджевский. Мы судили его своим рабочим судом. Вытащили из-за конторки, привели в пушечную, поставили на разметочную плиту. Вокруг сгрудилась возбужденная толпа. Гневные выкрики, свистки, упреки, обвинения - все слилось в сплошной гул.

- Жандармский прихвостень, получай по заслугам! Мы еще не солдаты, он не офицер. Дать ему как следует!

Рабочие, стоявшие поближе к плите, стали перечислять все проступки мастера: грубо обращается с рабочими, шпионит, отправляет революционеров на фронт, взяточник, вор, хозяйский холуй.

Тут закричали со всех сторон:

- Хватит! В "карету" подлеца! В "карету"!

Бледного, дрожащего от страха мастера (куда только подевалась его спесь) стащили с плиты, накинули на голову грязный мешок. Толпа расступилась. Откуда-то появилась тачка. Мастера бросили в нее как куль. Под свист и гиканье "экипаж" выкатили из мастерской, повезли по заводскому двору.

Подобные сцены можно было наблюдать и в других цехах. Тачки в эти два дня пошли нарасхват.

23 февраля заводоуправление вторично объявило локаут.

Третьим приказом - самым кратким и самым грозным - разразился князь Туманов:

"Ввиду закрытия Путиловского завода подлежат призыву на военную службу в первую очередь:

1. Ратники I и II разрядов срока службы 1915-1916 годов.

2. Молодые люди, родившиеся в 1895 и 1896 гг."{9}.

Власти спешили окончательно очистить завод от смутьянов, наиболее сознательных рабочих, более двух тысяч молодых путиловцев взяли в солдаты.

Стачка на Путиловском продолжалась. "В течение сегодняшнего дня никаких перемен не произошло", - доносила охранка 26, 27, 29 февраля, 1 и 3 марта.

В столице уже бастовали 150 тысяч рабочих. Мощное эхо народных волнений долетало и в другие города.

Кнут и пряник. Грянул гром... В дисциплинарном батальоне. Мой дядька Верещагин. "Хочешь жить - бейся насмерть". Боевое крещение. Снова на родной заставе.

Перепуганное насмерть правительство наложило запрет на Путиловский завод. До окончания военных действий, как было нам объявлено, завод из рук банкиров переходил в руки казны. Новые хозяева - генералы военного ведомства - решили воздействовать на рабочих кнутом и пряником.

Кнут - введение военного режима, ограничение тех куцых прав, которыми пользовались рабочие; пряник - частичные прибавки к зарплате, мало что меняющие в связи с ростом дороговизны.

...Неожиданно грянул гром и над моей головой.

Вечером 6 марта мы, три приятеля - Петр Викторов с Обуховского завода, Василий Синицын и я, собрались на квартире у Петра. Засиделись допоздна, а когда уже собирались расходиться, вдруг налетела полиция. После тщательного обыска нас арестовали и на следующий день отправили в старую выборгскую тюрьму.

Причины моего ареста до сих пор, как говорится, покрыты мраком неизвестности. Нас обвиняли в распространении большевистских листовок, прокламаций. За такой "проступок" можно было тогда пересажать весь Путиловский завод.

Петр Викторов, впоследствии известный чекист школы Дзержинского, тоже не был причастен к распространению листовок в тот день. После Октября я встречал его неоднократно. Уполномоченный ОГПУ, начальник особого отдела, начальник областного управления и т. д. А вот с моим тезкой - Василием Синицыным - мы больше не виделись: он, как я узнал недавно, стал комиссаром отряда Красной гвардии и погиб в 1918 году под Псковом.

Второго апреля нас, человек 75, перевели из тюрьмы на станцию, посадили в арестантские вагоны и под усиленным конвоем отправили в район Старой Руссы в 178-й запасной полк.

Началась ускоренная военная подготовка. Сначала шагистика, строевые занятия, потом изучение оружия, тактико-строевые занятия и т. д. Я проявил хорошие способности в стрелковом деле. Это было результатом науки охотника Зырянова. В стрельбе показал отличные результаты, в связи с чем был назначен в пулеметный расчет.

Меня вызвали в канцелярию 3-й роты. Подпоручик Нефедов кратко расспросил, с какого я завода и цеха, сколько лет работал на заводе и... все. После этого поздним вечером собрали нас, человек 15 или 16, и отправили в дисциплинарный батальон в район села Медведь.

За что меня туда отправили, я тогда так и не узнал. Только в августе, после ранения, в полевом госпитале выяснилось, кому я обязан таким поворотом в моей судьбе.

В третьей роте 178-го полка я подружился с солдатом Николаем Шмаковым, рабочим Балтийского завода. Он был старше меня года на два, успел насидеться в окопах и получить ранение. Долгие вечера мы разговаривали с ним о наших заводских и семейных делах. Мой рассказ о визите царя на наш завод привел Шмакова в неописуемый восторг.

Каким-то образом к нему в доверие вошел ефрейтор Гнатюк. Он оказался негодяем и о наших разговорах донес фельдфебелю Петрову. В результате дисциплинарный батальон. Обо всем этом рассказал мне Николай Шмаков, когда я выписывался из госпиталя и уезжал в Петроград.

Дисциплинарный батальон хуже тюрьмы. Мордобой, издевательство над солдатами считалось тут привычным, обязательным.

Наш взводный старший унтер-офицер Дьяченко (кавалер трех Георгиев) и ефрейтор Ершов прослыли настоящими палачами. Они били солдат, часами заставляли их в жару стоять под ружьем с полной выкладкой. Не каждый выдерживал такие пытки. Солдаты нередко теряли сознание. Как-то, без всякой на то причины, Ершов ударил по лицу солдата Притулу и выбил ему зуб. Тот залился кровью. Подошел Дьяченко и приказал солдату выйти из строя. Сквозь слезы Притула спросил Дьяченко: "Господин унтер-офицер, за что он меня?" Вместо ответа  - сильный удар в ухо. Солдат упал, а унтер-офицер и ефрейтор продолжали его бить. Послышались отдельные голоса: "Довольно! За что вы бьете его?"

Солдата отнесли в казарму, где им занялся фельдшер, а нас гоняли до упаду. Сил не было бежать, многие падали от изнеможения. Будь у нас оружие, патроны, плохо пришлось бы нашим мучителям. Да и нам не избежать военно-полевого суда.

Прошло больше шести десятилетий, а не забывается.

Приблизительно за две недели до отправки на фронт прекратился мордобой. Началась усиленная боевая подготовка: штыковой бой, стрельба и атаки, атаки, атаки! Из фронтовых частей, из команды выздоравливающих прибыли унтер-офицер и ефрейторы - все бывалые фронтовики. Появился у нас в роте прапорщик Крылов. Офицеры ненавидели его за то, что он не позволял никому грубо обращаться с солдатами, а солдаты любили, как родного отца.

В июле нас отправили на фронт. После ночного марша мы расположились в лесу юго-восточнее Двинска. Положение на фронте было относительно спокойное. Стрельба на отдельных участках проводилась в определенное время с немецкой пунктуальностью.

Утром войска Юго-Западного и Западного фронтов перешли в наступление. Над всей линией окопов, проволочных заграждений загудели, заговорили сотни пушек. 18 июля в батальоне стало известно: войска Юго-Западного фронта успешно продвигаются вперед, немецкая армия разбита, в панике отступает. Ночью нас переправили через Западную Двину. Пройдя маршем верст восемнадцать, мы на рассвете заняли окопы какой-то части 14-го стрелкового корпуса. Но на этом наступление захлебнулось. Не хватило снарядов. Авангарды не успели закрепиться.

Так мы попали в июльскую мясорубку 1916 года. Утром после тщательной артиллерийской подготовки немцы перешли в контрнаступление. На нас тучей двигались тесно сомкнутые атакующие ряды. Батальон подняли в контратаку.

Многие говорят, что не знали страха в бою. Не верю этому. Слева от меня шел мой наставник - разжалованный унтер-офицер Иван Дмитриевич Верещагин. Уралец, на фронте с первых дней войны, дважды раненный, по-своему мудрый и справедливый. Разжаловали его и отправили в дисциплинарный батальон за то, что, защищая солдата, ударил фельдфебеля. Иван Дмитриевич не раз говорил мне: "Запомни, сынок, нет такого героя, который не боится в бою снаряда, пули, штыка. Кто смерти не боится - невелика птица, а вот кто жизнь полюбил, тот страх погубил. Герой не тот, кто не боится, а кто умеет своевременно побороть страх. Страху в глаза гляди, не смигни, а смигнешь - пропадешь. Растеряешься - пиши пропало!" Была у моего наставника и главная, как он говорил, пословица: "Хочешь жить - бейся насмерть".

В то утро под Двинском у нас и выхода другого не было: сзади - мы это знали - пулеметы полевой жандармерии и приказ расстреливать в упор всех, кто будет отступать.

Оставалось не больше тридцати метров до вражеских позиций. Нервы были напряжены до предела! И вот я не выдержал и... с перепугу (сознаюсь в этом сейчас) побежал вперед. "Вася, Вася!" - слышу где-то позади голос своего наставника. А я уже вонзил штык в грудь вражеского солдата. Он упал. Тут я почувствовал сильный удар по голове - потерял на некоторое время сознание.

Придя в себя, увидел, что вокруг идет ожесточенный рукопашный бой. Поднялся. Ноги как не свои, голова кружится. Смотрю - невдалеке от меня немец сбивает с ног нашего любимца - прапорщика Крылова. Откуда силы взялись! Схватил винтовку и - немца в бок штыком. Он зашатался, упал. Силы снова оставили меня. Я свалился рядом с убитым немцем и прапорщиком Крыловым. Потом нас с Крыловым подобрали санитары и отправили в полевой госпиталь, расположенный в лесах юго-западнее Пскова. Сюда же попал Иван Дмитриевич Верещагин, тоже раненный в этом бою.

Так состоялось мое боевое крещение. Потянулись госпитальные будни. Много было передумано тогда. Не раз вспоминались слова отца и дяди Ивана в дни моего "патриотического" зуда. Я, как и все рабочие, любил свой завод, свой город, Неву. Я любил свою родину - Россию. Но между мной и родиной стояли царь, генералы, банкиры, Путилов, полицейские, жандармы. Они угнетали нас, а мы кормили вшей, задыхались от газов, гибли в атаках, защищая награбленное ими богатство, их интересы. Закончится война - снова иди на поклон к заводчику, мастеру: возьмите на работу. И нет никакой уверенности в завтрашнем дне, в том, что тебя, несмотря на все твои боевые заслуги, не выбросят на улицу, не оставят без средств к существованию. Так думал я. Так думали многие мои боевые товарищи.

4 августа в госпитале в торжественной обстановке мне за храбрость вручили Георгиевский крест 4-й степени. А через день вместе с прапорщиком Крыловым, называвшим теперь меня не иначе как своим спасителем, отправили в Петроград.

Прибыв в Петроград, я с запиской Крылова отправился в Измайловский полк к капитану Волошину-Петриченко. Меня зачислили в 4-ю роту 2-го батальона. Снова началась солдатская служба, ежедневная муштра. Как ефрейтор, я проводил занятия с отделением пулеметного расчета. Почти каждую неделю мне давали увольнительную, и я спешил на свою родную Нарвскую заставу, к друзьям-путиловцам.

Солдаты на Путиловском. "Пусть сильнее грянет буря". "Глупость или измена?" Что почуяли кадетствующие крысы? Накануне. "Доколе терпеть?"

...Тут застал я большие перемены. Бросалась в глаза явная милитаризация завода.

В шрапнельном и в других мастерских на каждом шагу встречались за станками... солдаты. Военная промышленность настолько разрослась, потребность все в новых и новых пушках, снарядах так стремительно увеличивалась, что все острее чувствовался недостаток в рабочей силе, в квалифицированных рабочих.

Специалистов, да и не только специалистов, начали возвращать с фронта и посылать на военные заводы.

Правительство стремилось таким образом убить двух зайцев; поддержать военную промышленность и заодно укрепить свои позиции. Рабочие-солдаты подчинялись воинской дисциплине, ходили в форме, за участие в забастовках подвергались военно-полевому суду. По замыслу военных начальников, солдаты должны были стать на заводах опорой режима. Солдат-рабочий - каратель! Лучше и не придумаешь. Все эти тонкие, с далеким прицелом расчеты оказались построенными на песке. Это хорошо видно на примере Путиловского завода.

К моему возвращению в Питер число солдат на заводе достигло пяти тысяч. Первое время солдаты, среди них было немало вчерашних крестьян, всячески избегали разговоров о политике. Никому не хотелось обратно в окопы - под шрапнель и пули.

Но совместная работа, уроки войны, общие заботы и общая ненависть не могли не сблизить фронтовиков с путиловцами.

Солдаты 1916 года уже не были прежней серой послушной массой, готовой по приказу командиров стрелять в своих же братьев-рабочих.

Солдаты все чаще и все более открыто высказывали свое недовольство притеснениями, низкой платой. Воинская дисциплина слабела с каждым днем.

Военный директор завода генерал-майор Дубницкий запугивал солдат приказами. Но на это мало кто реагировал.

- Погоди, генерал! Еще не то увидишь! - грозились солдаты.

С одним из таких солдат-рабочих я крепко подружился. Звали его Сеня Семен Эртман. Он тоже успел понюхать пороху. После ранения и лазарета вместе с другими попал на Путиловский завод. Работал Сеня фрезеровщиком в турбинной мастерской верфи. Мы на пару с ним распространяли листовки Петербургского комитета РСДРП (б). Октябрьской ночью 1916 года мой друг совершил такое, о чем долго говорили за Нарвской заставой.

...Утром двери турбинной мастерской, как всегда, были широко раскрыты. Рабочие входили и застывали на месте. Высоко над станками вдоль стены ярко выделялись, звали, сливаясь в слова, огромные белые буквы: "Пусть сильнее грянет буря!" Лозунг по приказу начальства пытались смыть. Но белила оказались отменного качества. А Сема как ни в чем не бывало посмеивался. О том, что произошло, рассказывал так:

- Понимаешь, подходит ко мне один товарищ, спрашивает: "Горького читал?" - "Читал", - говорю. "И "Буревестника"?" - "И "Буревестника". "Видишь стенку напротив входа? Как раз хорошее место для лозунга. Не побоишься? Напиши такое, чтоб дух захватывало. И чтоб было к современному моменту".

"Пусть сильнее грянет буря!" Очень даже к современному моменту оказались горьковские слова. В воздухе пахло революцией...

Старый режим "гнил на корню". Два тяжелых военных года расшатали все и вся. Перебои в снабжении Петрограда становились все чувствительнее. Тетка, когда я приходил в Шелков переулок, жаловалась: "Топлива нет, продуктов нет. За ценами не угонишься: фунт хлеба стоил три копейки, теперь - двадцать".

За хлебом - длинные очереди, "хвосты", как тогда говорили. Лица в очередях - измученные. Постоишь - и наслушаешься такого, что хоть завтра на штурм ненавистного самодержавия. Роптали, выкладывали в очередях наболевшее все громче, не таясь:

- Мы в милость царскую верили, на царя-батюшку надеялись. Баста, хватит. Одна нынче надежда - на самих себя.

Война всем надоела. На фронте солдату предоставлялось единственное право: погибнуть от пули, снаряда, газов; в тылу, как говорилось в одной прокламации Нарвского районного комитета партии, - "право свободно умирать от голода, не отходя от станка".

"Уже близится день, - говорилось дальше в прокламации, - когда пролетариат России должен дать решительную схватку кровожадному правительству Николая II..."{10}.

- Перед нашей партией, - безустанно повторял дядя Тимофей, - стоит одна задача; день за днем раскачивать маятник революции.

В городе стал известен инцидент в Государственной думе, принесший большую в те дни популярность лидеру кадетов П. Н. Милюкову.

С трибуны Думы он обвинил царское правительство в предательстве национальных интересов, несколько раз бросая в зал слова, вскоре облетевшие весь Петроград: "Что это, глупость или измена?" Корабль самодержавия шел ко дну, и кадетствующие крысы таким образом спасали свою репутацию и самих себя.

Армия, еще недавно оплот царизма, "левела" прямо на глазах. Большинство солдат и почти весь младший комсостав Петроградского гарнизона, даже гвардия, побывав на фронте, познали все прелести окопной жизни.

Нас, плохо одетых, полуголодных, кормили чечевицей да воблой, что тоже отнюдь не содействовало поднятию боевого духа. Чувствуя, что почва уходит из-под ног, самодержавие судорожно пыталось что-то предпринять.

- Россия любит кнут, - наставляла в те дни царица своего супруга. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, - сокруши их всех!

Чтобы сокрушать, нужна была сила. И, напуганное нарастанием революционного движения, командование выделило Петроград в самостоятельный округ. В каждый район в помощь полиции были направлены воинские части. Я даже обрадовался, узнав, что наш батальон, как и соседнюю роту измайловцев и петроградцев, должны направить за Нарвскую заставу. 4-ю роту и взвод 2-й роты направили на Путиловский завод.

Таким образом, мы, солдаты Измайловского и Петроградского полков, сразу же узнавали обо всем, что происходило на Путиловском и других петроградских заводах. Иногда планы рабочих становились известными заранее. Ведь многие из нас когда-то работали на этих заводах. Кроме того, в казармах расположился рабочий батальон солдат, работавших на Путиловском. Наладили мы связи с рабочей молодежью. Молодые рабочие приходили к нам, информировали обо всем.

Хотелось бы немного сказать о событиях второй половины февраля 1917 года. 14 февраля прошли мощные демонстрации. Почти все рабочие заводов Путиловского, "Тильманса", "Треугольника" вышли на Петергофское шоссе. В колоннах было много солдат. Забастовки и демонстрации проходили под большевистскими лозунгами, направленными, в частности, против Думы, по указу царя открывшейся в тот день. На красных знаменах - призывы: "Долой войну!", "Долой правительство!", "Да здравствует республика!"

21 февраля забастовал Путиловский завод. Его поддержали рабочие "Тильманса" и других предприятий. У станков на Путиловском остались только солдаты трудового батальона. Незадолго до обеда туда прибыла группа рабочих и солдат, среди которых был и я. Мы уговаривали солдат, что надо прекратить работу и выйти на демонстрацию.

Какой-то фронтовик все допытывался:

- Просто демонстрация или до оружия дойдет?

- А как выйдет...

- Нам, мил человек, знать надобно. Если до пальбы дойдет, у нас с рабочими одна ставка - голова с плеч.

А если просто так - с нас головы снимут и пикнуть не дадут, а заводских только попужают - и обратно к станку.

На демонстрацию солдаты в тот день так и не вышли. Остались одни в затихшей мастерской, все гадая: дойдет до пальбы или нет.

В эти дни в нашем полку занятий не проводили. Офицеры были в тревожно-возбужденном состоянии. Дисциплина резко упала. Мы свободно выходили на улицы, даже за Нарвскую.

Приблизительно в 10 часов утра 23 февраля (8 марта по новому стилю) по Гороховой от булочной двигалась большая колонна женщин. Они шли с лозунгами: "Долой войну!", "Долой дороговизну!", "Долой голод!", "Хлеб - рабочим!", "Молоко - детям!" Сплошной гул стоял над заставой. Обескровленные лица работниц, истощенных голодом, отравленных парами кислот, были полны решимости. Женщины окружали солдатские патрули. Те, растерянные, ошеломленные, таяли, как островки, в разбушевавшемся море.

Наша рота стояла у Нарвских ворот. Именно тут, на Петергофском шоссе, волнение достигло наивысшего накала. Вал за валом катились перед нами колонны демонстрантов. Мелькали знакомые лица путиловцев. Впервые после 1905 года большевистские лозунги открыто прогремели с трибуны на большой площади.

Родная моя застава видела много рабочих митингов, собраний, маевок. На заводских дворах, в притихшем цеху, в цеховой уборной-курилке, у мрачной часовни, на старом кладбище в Красненьком, в Шелковом переулке, в сарае и на чердаке, в Полежаевом лесу и на берегу залива - везде, где была "трибуна": холмик, крыльцо, придорожный столб, бочка из-под керосина.

Но этот митинг у ворот Нарвской заставы не был похож на митинги прошлых лет. Впервые со времен первой русской революции ораторы выступали открыто, не таясь, не нахлобучивая шапок на глаза.

Слушали их не десятки, не сотни - тысячи людей, не боясь полиции и, что еще важнее, не боясь нас, солдат.

Вот у триумфальной арки появилась высокая женщина в душегрейке. Платье - все в пятнах, во многих местах прожженное кислотой.

Она долго сотрясалась от кашля, никак не могла начать говорить. И этот зловещий кашель действовал на всех нас сильнее слов.

Голос женщины оказался неожиданно громким и сильным:

- Эта война хуже кислоты жжет внутри. Детям есть нечего. До хлеба не достоишься, молока не допросишься. Кости и требуха - вся наша еда. Муж-кормилец в Пинских болотах голову сложил. Доколе терпеть? Всякому терпению мера. Солдатики, почему молчите? Или вы не мужчины, а бабы?

Из толпы раздался клич:

- Стройся в колонны... На Невский.

Отозвалось эхом:

- На Невский! Всем миром!

- Как врозь - все дело брось. Вместе - нас не возьмешь.

- Хлеба требовать, мира!

- Долой войну!

- Долой царя! Смерть Николашке и всей его бражке!

В разных местах, как искры-огоньки, вспыхивали частушки, песни. Тут я увидел нашу соседку Машу из "Треугольника".

Она пела, приплясывая:

Пойду в переулочек,

Куплю барам булочек,

Куплю барам сухарей,

Нате, жрите поскорей!

Кто-то рядом выдохнул:

- Нам бы не сухари да булочки - бомбы.

Чей-то звонкий, молодой голос затянул, и площадь загудела, отозвалась. Дружно, грозно, сотрясая воздух:

Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами,

Грозите свирепо тюрьмой, кандалами;

Мы сильные духом, хоть телом попраны 

Позор, позор, позор вам, тираны.

Откуда ни возьмись, красными птицами взмыли над толпой знамена. Женщина в душегрейке и Маша подхватили их:

- Наш праздник! Нам и нести.

Загремело, понеслось по Нарвской заставе:

- Идут... Путиловцы пошли.

Уже ничто не могло остановить могучий весенний разлив. Встречая полицейские заслоны, толпа, смывая их, двигалась к центру.

Весть о выступлении Нарвской заставы облетела весь рабочий Питер. Поднялись выборжцы. На улицы вышли рабочие почти всех заводов и фабрик.

Невиданное по масштабам выступление петроградского пролетариата в Международный день работниц перерастало в общую политическую демонстрацию против самодержавия.

24 февраля забастовка охватила почти все заводы Нарвской заставы. Всюду проходили митинги под большевистскими лозунгами: "Мира!", "Хлеба!", "Долой самодержавие!" Городовые действовали нерешительно. Уже н" разгоняли бастующих и демонстрантов, а уговаривали их разойтись.

В тот день женщины разгромили несколько продовольственных магазинов (в домах Белковых и на рынке возле Огородного переулка). Городовые и полицейские попробовали вмешаться. Но когда на рынке появились мы, полицию как ветром сдуло.

Воззвание большевиков. "Неужто нам быть палачами..." Смерть капитана Джаврова. "Царь жандармов и шпиков". Уличные бои ("Ничего! Выкурим!"). Чья победа? "Хрен редьки не слаще".

Поздно вечером к нам в роту пришел путиловец Григорий Самодед. Он принес воззвание Петербургского комитета большевиков, в котором, в частности, говорилось: "Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение гибнущему угнетенному народу и положит конец братоубийственной и бессмысленной войне. Долой царскую монархию! Да здравствует братский союз революционной армии с народом!"{11}

Мы сразу же пошли во все измайловские казармы поднимать солдат. Самодед вместе с нами пошел в 1-й батальон. Уже с самого утра 25 февраля в казармах начались митинги. Офицеры, среди которых верховодили полковник Верховцев, капитаны Лучинин и Джавров, попытались прервать выступления. Но солдаты отказались подчиниться офицерам и начали действовать вместе с революционными ротами.

На митингах солдаты призывали к решительным действиям - вооружению рабочих, разгону и разоружению полиции, городовых.

Весь трудовой народ - рабочие, женщины, подростки - вышел на улицы Петрограда. По приказу генерала Хабалова на установление порядка бросили гвардейские части. Однако гвардейцы отказались стрелять в рабочих. Солдатам повторили треповский приказ 1905 года: "Патронов не жалеть!" В ответ угрюмое молчание, глухой ропот:

- Рука не поднимается против своих... Ведь они хлеба хотят... Неужто нам быть палачами женщин, детей, наших голодающих братьев?!

Измайловский и Петроградский полки, покинув казармы, присоединились к рабочим колоннам. Все улицы и переулки на Петергофском шоссе надежно охраняли вооруженные рабочие и наши роты.

В тот вечер из рук в руки передавались листовки Петербургского комитета большевиков, призывавших к решительным действиям: "Всех зовите к борьбе. Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы"{12}.

Утром 27 февраля путиловцы снова вышли на демонстрацию. Перепуганные городовые вынуждены были скрыться. Около 10 часов капитан Джавров привел взвод учебной команды. Джаврова мы все ненавидели лютой ненавистью: садист из садистов, морфинист, трус. Он начал кричать на нас, угрожая пистолетом.

- Чего вы смотрите на него? Тоже развоевался. Аника-воин! Почему позволяете издеваться над собой? - обратились к нам рабочие, наблюдавшие эту сцену.

Мы кинулись к Джаврову, обезоружили и, взбешенные наглым его поведением, подняли на штыки.

Тем временем Семенюк из учебной команды сообщил нам, что в казарме их батальона прячутся полковник Верховцев, капитаны Лучинин, Воденброу и фельдфебель Кудряшов. Все они были известны своей жестокостью и поэтому вызывали у солдат чувство страстной ненависти.

Откуда-то появились две пожарные машины. На них вместо пожарников в медных касках вооруженные путиловцы и солдаты из наших полков. Одну из машин мы остановили. Поехали в казарму. Офицеров, оказавших отчаянное сопротивление, мы расстреляли. Только Лучинину удалось бежать. Впоследствии мне все же пришлось встретиться с ним. Это было в декабре 1919 года в Омске. Вот тут я и увидел капитана Лучинина среди пленных белогвардейских офицеров. Куда девались его самоуверенность, наглость, спесь...

В тот же день весь наш Измайловский полк вышел на демонстрацию. К нему присоединились рабочие Путиловского завода и "Треугольника".

Мы шли по Обводному каналу, запруженному людьми. Рабочие начали строиться в колонны. Знакомые ребята из шрапнельной мастерской подходили, здоровались, кто-то затянул песню:

Всероссийский император, царь жандармов и шпиков,

Царь - убийца, провокатор, созидатель кабаков!

Люд, восставший за свободу, сокрушит твой подлый трон,

Долю лучшую народу завоюет в битве он.

Вместе с рабочими измайловцы участвовали в уличных боях.

Наша рота после прибытия Самодеда соединилась с группой путиловцев. Когда приближались к Невскому, нас возле Пажеского корпуса обстреляли из пулеметов.

- Ложись! - раздалась команда.

- Засели, гады, на чердаке.

- Ничего! Выкурим.

Завязалась перестрелка. Случайные прохожие шарахались в переулки, сбивались в кучи, падали на серый снег. Кто-то крикнул:

- Перебежкой вперед!

Мы бросились к дому, откуда раздавались пулеметные очереди. Пули шлепались в снег, цокали о мостовую. Одна тонко-тонко засвистела рядом, и схватился за грудь мой дружок-ефрейтор... Упал, не выпуская из рук винтовку, знакомый шрапнелыцик с Путиловского. Но мы уже достигли подъезда. Лестница загудела, застонала под солдатскими сапогами. Мы бежали на звуки выстрелов. Схватка была молниеносной. Мы ворвались на чердак, выволокли провокаторов-жандармов, переодетых в шинели Гренадерского полка, и тут же расстреляли.

В этот же день мы приняли участие в разоружении городовых и полицейских.

Больше часа продолжалась осада полицейского участка. Как потом оказалось, там был настоящий склад оружия, боеприпасов, продовольствия. Видно, рассчитывали продержаться долго. Но солдат уже ничто не могло остановить:

- Не берут пули - пустим петуха. Выкурим, как крыс.

Здание участка запылало. Из окон повалил дым. Горе-вояки в длинных полицейских шинелях стали один за другим сдаваться. Все они получили по заслугам.

На Литейном вместе с путиловцами мы вели бои с отдельными группами забаррикадировавшихся городовых и полицейских и захватили там продовольственный склад. Сразу же возле нас собрались женщины, подростки. Они взяли под свой контроль продукты и организовали продовольственные пункты. Вообще, начиная с 27 февраля, всюду - на вокзалах, в общественных местах - для восставшего народа действовали такие пункты.

Три дня шли беспрерывные бои. 28 февраля разогнали полицейских в ушаковском полицейском участке, разгромили пересыльную тюрьму вопле Боткинских бараков и освободили осужденных на каторгу и подготовленных к отправке по этапу. Среди политических был и Петр Викторов с Обуховского. Он так похудел, что я его еле узнал. Обрадовался, увидев меня. В тюремной кузнице ему расковали кандалы. Он переоделся, получил оружие и присоединился к нам.

В городе все еще вылавливали полицейских и городовых. Некоторые из них, переодевшись в гражданскую одежду, продолжали оказывать сопротивление, стреляя с крыш и чердаков. Другие, наоборот, старались залезть в нору поглубже, боясь народной кары. Но их быстро находили. Очень помогали нам в этом подростки. Подбежит этакий Гаврош в латаной-перелатаной рубашке и за рукав: "Вот переодетый фараон!" Одних, на чьей совести была кровь наших товарищей, мы на месте расстреливали, других отправляли в районные штабы рабочих дружин.

На четвертый день наш полк, выстроившись, в полном вооружении, с красными флажками на штыках, вместе с солдатами-петроградцами выступил к Таврическому дворцу. Тут размещался сформированный накануне Совет рабочих депутатов. На Дворцовую площадь шли представители заводов и фабрик Петрограда, воинские части. К нам выходили представители Петроградского Совета, но чаще - члены созданного Государственной думой Временного комитета. Удостоил нас своим вниманием председатель Думы Родзянко.

Фонтан красноречия заработал на полную мощь. Ораторы из Думы и Временного комитета сменяли друг друга. Хорошо помню выступление одного из членов комитета. Говорил он с большим жаром о том, какое героическое дело свершил народ, клялся, что избранный им, то есть народом, Временный комитет, взяв власть в свои руки, сделает все, чтобы жизнь стала лучше. А после всех этих сладких слов предложил солдатам... вернуться в казармы и заняться военной подготовкой, а рабочим - стать к станкам. Тогда присутствовавшие на площади рабочие и солдаты закричали: "Еще не время, не всех буржуев побили, долой царских слуг!"

На вечернем заседании Совета рабочих депутатов меньшевик Чхеидзе, как бы подытоживая дневные выступления думских ораторов, заявил: "Отныне власть осуществляет Временный комитет Государственной думы". Вопрос "А Советы?" Чхеидзе пропустил мимо ушей.

Настали тревожные дни. Каждого волновало, кто будет у власти, какой она будет, эта власть. Вечером 2 марта в казарму с Путиловского прибыл Самодед. Немедленно собрался основной состав батальона. Самодед рассказал нам примерно следующее.

В Таврическом дворце черт его знает что делается. Создано Временное правительство. В него вошли сплошь кадеты и монархисты. Милюков неделю назад взывал: "Рабочие, не бастуйте!", а теперь - он "революционный" министр. Председатель военно-промышленного комитета Гучков - тоже. И Гучков, и Милюков, и Коновалов, и Терещенко стоят за сохранение монархии. Вместо Николая II хотят посадить на престол наследника.

Солдаты зашумели:

- Хрен редьки не слаще.

- Не надо нам наследника: сыты папаней по горло. Что поп, что попадья один черт, обое рябое.

- Не по-зво-лим! Гнать их, царских холуев, из Таврического!

Много солдат выступило на этом собрании. Выступал, кажется впервые, и я. Суть всех выступлений сводилась к следующему: мы с рабочими революцию делали, а кадеты себя властью объявляют... Кто их выбирал? Кто давал полномочия? Не царская Дума, а Совет рабочих и крестьянских депутатов. Вот кто должен создавать правительство.

Одним словом, все споры-разговоры велись вокруг новой власти.

Более сознательные солдаты-измайловцы поддержали Самодеда: никакого доверия милюковым и гучковым. С наследником на престоле или без него буржуазное правительство никогда не выполнит требования народа, не даст ему ни мира, ни земли, ни хлеба.

Но были и другие выступления. Не все солдаты разобрались в том, что на самом деле представляет собой Временное правительство, не все смогли разглядеть его контрреволюционную сущность.

На Милюкова среди определенной массы еще работал тот политический капитал, который он нажил своими "антицарскими" выступлениями в Думе, "разоблачениями" Гришки Распутина. Другие говорили, что, дескать, не может простой, необразованный человек править Россией. Нужны люди опытные, с образованием.

Полное доверие Временному правительству и Думе высказали унтер-офицер Бутт (эсер), унтер-офицер Гришин и писарь Кобзев (меньшевики), представитель Союза георгиевских кавалеров прапорщик Козлов.

Несмотря на все это, большинством голосов было принято решение: оружие держать в полной боевой готовности.

На другой день я узнал о результатах выборов в Советы рабочих депутатов на родном Путиловском заводе.

Вышло как в присказке: одни - пашут, другие - руками машут.

Пока кадровые путиловцы, прошедшие большую школу классовой борьбы, большевистски настроенные, дрались с оружием в руках, меньшевики и эсеры наспех проводили выборы (вечером 28 февраля и утром 1 марта). И небезуспешно: получили таким образом большинство. Примерно такая же картина наблюдалась на других предприятиях и в нашей полку.

59 лет спустя... Мой гид. Промаховы. На Марсовом поле. "Славно вы жили и умирали прекрасно".

Летом 1976 года я снимался на Украинской студии документальных фильмов в картине "С Лениным в сердце" в постановке известного кинорежиссера заслуженного деятеля искусств УССР Анатолия Слесаренко. Впоследствии мне приятно было узнать, что фильм получил признание на всесоюзном и международном экранах, а также был отмечен в книге "Советская Украина" члена Политбюро ЦК КПСС, первого секретаря ЦК Компартии Украины В. В. Щербицкого.

Съемки шли в Таврическом дворце. Так я после весьма продолжительного перерыва - с 1918 года в Ленинграде бывал редко - оказался в городе моей юности, в том самом зале, где Владимир Ильич выступал со своими Апрельскими тезисами и где произошел инцидент с Кравченко. Внешне с тех пор тут ничего не изменилось. Только трибуна стала несколько шире да исчез двуглавый царский орел, в апреле семнадцатого прикрытый белым листком бумаги.

Съемки продолжались в Государственном музее Великой Октябрьской социалистической революции (бывший особняк Кшесинской) и в других районах города.

Звала Нарвская застава. В часы, свободные от съемок, нашим гидом становился мой друг и однополчанин Евгений Иванович - ветеран Кировского (Путиловского) завода, представитель четвертого поколения знаменитой династии Промаховых. По подсчетам моего друга, Промаховы проработали на родном заводе более 550 лет.

Причудливо переплетаются судьбы. Я хорошо знал Ивана Промахова путиловца-красногвардейца, участника штурма Зимнего, а в годы Великой Отечественной войны близко сошелся с его сыном Евгением Ивановичем Промаховым - комбатом Симбирской Железной дивизии, той самой, под чьим знаменем в гражданскую войну сражался мой Петроградско-Нарвский полк.

Вот с каким человеком мы бродили по притихшим проспектам и улицам, любовались белыми ночами, новыми жилыми массивами на бывших пустырях Нарвской заставы. С каждым годом молодеет, хорошеет моя застава (теперь Кировский район). Не узнать и бывший наш Шелков переулок. Давно снесен деревянный дедовский домик. Исчезли рабочие бараки-казармы.

Хороший мне попался гид. Именно благодаря ему мне удалось совершить давно задуманную поездку в молодость.

Но было одно место, куда я должен был прийти один, - Марсово поле.

Я помню его в дни моего отрочества и в годы первой империалистической войны. Тогда огромный, заросший чахлым бурьяном, местами засыпанный песком пустырь в самом центре города, по соседству с опрятным Летним садом, называли "Петербургской Сахарой". Дети Нарвской заставы, отнюдь не сведущие в античной мифологии, знали, однако, что площадь эта названа в честь Марса бога войны. Во времена Пушкина Марсово поле служило постоянным местом для военных парадов.

23 марта 1917 года мы пришли сюда всем полком, чтобы отдать свой последний долг нашим товарищам, солдатам-измайловцам, Лаврову и Харитонову, погибшим за свободу в дни февральских боев.

В центре Марсова поля - братская могила. Гробы из свежевыстроганных досок, покрашенных в черный и красный цвет. На гробах зеленые венки из еловых веток, букетики подснежников, дощечки с надписями: "Рядовой Измайловского полка", "Рабочий Путиловского завода", "Нарвская застава". Гробов с последней надписью много: погибло более пятидесяти рабочих с нашей заставы. Теперь им{13} лежать рядом: путиловцам, измайловцам, волынцам, рабочим из "Тильманса" и "Треугольника", пахарям в серых солдатских шинелях. Красные знамена. Транспаранты: "Вечная память борцам..." Солдатские папахи, бескозырки, офицерские фуражки. Рабочие у свежевырытой могилы с непокрытыми головами. Звуки "Марсельезы". Осторожно опускаем гробы. Спите спокойно, товарищи! Мы продолжим ваше дело.

Все это вспомнилось июньской ночью 1976 года у Вечного огня на Марсовом поле. Монументальная ступенчатая ограда, массивные гранитные блоки-кубы у широких проходов к первым братским могилам борцов за свободу - все это появилось уже после моего отъезда из Петрограда летом 1918 года{14}.

С глубоким волнением читаю высеченные на блоках полные высокого чувства и глубокой мысли слова:

ПО ВОЛЕ ТИРАНОВ

ДРУГ ДРУГА ТЕРЗАЛИ НАРОДЫ,

ТЫ ВСТАЛ, ТРУДОВОЙ ПЕТЕРБУРГ,

И ПЕРВЫЙ НАЧАЛ ВОИНУ ВСЕХ УГНЕТЕННЫХ

ПРОТИВ ВСЕХ УГНЕТАТЕЛЕЙ,

ЧТОБ ТЕМ УБИТЬ

САМОЕ СЕМЯ ВОЙНЫ.

"Убить самое семя войны"... Символически, пророчески звучат эти слова на Марсовом поле, на поле бога войны, которому суждено было стать первым пантеоном революции. И кажется, не холодный гранит, не нарком Луначарский молодая Страна Советов, социалистическая Россия говорит с "трудовым Петербургом", со своими сынами:

НЕ ЖЕРТВЫ - ГЕРОИ

ЛЕЖАТ НАД ЭТОЙ МОГИЛОЙ.

НЕ ГОРЕ, А ЗАВИСТЬ

РОЖДАЕТ СУДЬБА ВАША В СЕРДЦАХ

ВСЕХ БЛАГОРОДНЫХ ПОТОМКОВ.

В КРАСНЫЕ СТРАШНЫЕ ДНИ

СЛАВНО ВЫ ЖИЛИ

И УМИРАЛИ ПРЕКРАСНО.

Лучше не скажешь и не напишешь.

Кусты, залитые серебристым светом. Цветы. Широкие аллеи. И дорогие могилы. Знакомые имена. Володарский - петроградский Марат, любимый трибун и верный друг Нарвской заставы; Иван Газа.

Самый близкий человек. Я становлюсь инструктором районной дружины. Встреча (Антон Ефимович Васильев). Товарищ "максим". Рождение Красной гвардии. "Двум смертям не бывать..."

Коммунист Иван Газа... Слесарь, башенщик, рядовой Ораниенбаумской школы оружейных мастеров, активнейший участник двух революций; в годы гражданской войны - комиссар бронепоезда имени товарища Ленина, затем - военком Красной Армии, крупный партийный работник, друг и соратник С. М. Кирова, секретарь Ленинградского городского комитета партии. И - две даты на граните (1894-1933). Какая огромная по сделанному, пережитому жизнь за неполные сорок лет! Ивана Ивановича Газу я впервые увидел в тот самый день, когда наша рота подняла на штыки капитана-садиста Джаврова. Иван Газа стоял на плацу во главе группы рабочих. Он первый крикнул: "Что вы на него, гада, смотрите!"

Познакомил нас на второй или третий день после этого Григорий Самодед. Вскоре мы опять встретились. Кажется, на полковом митинге. Иван Газа пришел с Павлом Успенским, артиллеристом, бывшим рабочим "Розенкранца", давним моим приятелем. Павел первый заметил меня в толпе, что-то сказал Газе. Тот энергично стал пробиваться ко мне.

- Дело есть, ефрейтор. Мы у себя на Путиловском да и на других заводах начали создавать рабочие дружины. Нужны люди, знающие военное дело. С пулеметом знаком? Разобрать и собрать машинку сумеешь? А еще кого из надежных ребят посоветуешь?

Я сказал, что головой ручаюсь за своего дружка, тоже ефрейтора, измайловца Ивана Семенюка. Человек он верный, из сочувствующих. Тут же, по просьбе Ивана Газы, подозвал его. Из толпы вынырнул Успенский, и мы вчетвером отправились в Петергофский{15} районный Совет рабочих депутатов, расположенный в конторе по делам рабочих и служащих Путиловского завода. Там мы застали Михаила Антоновича Войцеховского - ответственного за организацию рабочих дружин и отрядов. Увидев Газу, он обрадовался:

- Дело идет на лад. Добровольцев много. Решено создать районную дружину Нарвской заставы, а небольшие рабочие сотни и дружины слить в заводские отряды. Еще одна новость: оружейники передали в разобранном виде несколько "максимов".

- За чем же остановка?

- Нужны опытные пулеметчики, инструкторы.

- Вот они перед тобой, можно сказать, цвет и гордость пулеметной команды Измайловского полка.

Пришлось нам с Семенюком назвать себя. Услышав мою фамилию, худощавый человек в сером пиджаке, до этого что-то писавший за небольшим столиком, поднял голову и пристально на меня посмотрел. Его лицо мне показалось знакомым. Потом он подошел, поздоровался.

- Василий Васильев, говоришь? Питерский? Не Ефима ли Ивановича сын?

- Так точно. Он самый.

- А деда по отчеству как величали?

- Дмитриевичем.

Антон Ефимович улыбнулся, еще раз протянул руку:

- Ну, здравствуй, племяш! Выходит, мы с тобой родственники. Твой дед и мой отец - родные братья. Ефима Ивановича, отца твоего, помню. Где он теперь? Все еще в Сибири? Не знаешь? Надо узнать. И братана твоего Митю приходил к нам с отцом - чуток помню. Большевик? Член полкового комитета? Ну, ты-то, вижу, определился. Приедет Митя - приведи его. От родственников негоже отрываться. А теперь - о деле.

Разговор переключился на пулеметы. Антон Ефимович сказал, что пулеметной команде райком придает особое значение. Пулемет показал себя на войне грозной силой.

Иван Газа посоветовал обучать дружинников разным приемам борьбы с вражескими пулеметами. Как засечь, подавить. Хорошо бы для этой цели подготовить и пластунов-гранатометчиков.

Заговорили о финансовой, материальной стороне дела. Антон Ефимович сказал, что Петербургский комитет партии и райком выступают за полную независимость районной и заводских рабочих дружин от Временного правительства.

Вооруженоые отряды пролетариата должны содержаться самим пролетариатом. Дружинник - доброволец. Стать им может любой пролетарий - партийный и беспартийный. Днем он работает в цеху на своем обычном месте. Военная подготовка: изучение стрелкового оружия, обучение стрельбе, строю, служба по охране порядка - все это в нерабочее время. Принцип добровольности распространяется и на инструкторов. Почти все они находятся на военной службе, а значит, - на армейском довольствии{16}. Так что вопросы жалования, пайка решаются сами собой.

Семенюк поинтересовался, как будут называться новые вооруженные отряды рабочих. А то говорят по-разному: рабочая милиция, народная милиция, рабочая дружина. Вот он, Иван Семенюк, к примеру, ефрейтор Измайловского полка, а какое ему выйдет звание теперь?

- С сегодняшнего дня, - Михаил Антонович Войцеховский заговорил торжественно, чеканя каждое слово, - ты, товарищ Семенюк, инструктор дружины Нарвской Красной гвардии{17}. Название это - скажем прямо - для буржуев страшное, оно и меньшевикам, и эсерам как нож острый, а для нас - в самый раз.

В тот же день мы с Ваней Семенюком приступили к своим инструкторским обязанностям, оставаясь (все было согласовано с полковым комитетом) в списках и на всех видах довольствия Измайловского полка.

С Иваном Газой мы встречались и впредь. После брата Мити это был второй человек, кому я даже внешне старался подражать.

Было в нем что-то от горьковского Павла Власова: стремление во всем дойти до самой сути, ничего не воспринимать на веру и готовность за свои убеждения, идеи в любой час дня и ночи ринуться в самую гущу схватки, стоять насмерть. Замечательный большевик, человек действия, дела, он на всех этапах, на любом порученном ему посту оставался и мечтателем, романтиком революции.

Иван Газа, подкупавший всех, кто его знал, искренностью, живостью характера, моральной чистотой, стал для меня эталоном большевика-ленинца.

В минуты испытаний (а их на мою долю выпало немало) я часто спрашивал себя: а как бы на моем месте поступил мой учитель и друг Иван Газа?

Мне нравилось, как он говорил с людьми: просто, доверительно. Среди рабочих - свой и среди солдат - свой. И как ходил по земле - уверенно, весело. И улыбка мне его нравилась: как-то сразу располагала к себе. И глаза. О таких говорят: смелые глаза - молодцу краса. А уж смелости Ивану Газе было не занимать.

Вспоминается такой случай. В учебной команде Измайловского полка проходил митинг по поводу ноты Милюкова-Дарданелльского. Иван Газа выступал от путиловцев, говорил о том, кому, чьим интересам служит эта пота, призывал покончить с войной ("Штык - в землю!"), к братанию. Тут какой-то тип, полный георгиевский кавалер, запустил в него учебным для штыкового боя чучелом. Газа упал. Из толпы раздались голоса:

- Так ему и надо!

- Гад! Прихвостень офицерский - на кого руку поднимаешь?

Я подбежал к Ивану. Хотел ему помочь, но он поднялся сам. Стоит. Лицо в крови. А - улыбается.

- Ты чего, Иван, такой веселый? - спрашиваю. - Вроде бы не с чего.

- Как это - не с чего?! Врага задел за живое. Значит, слова мои дошли. А бояться? За правое дело и умереть не страшно. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Бесстрашие Газы, его презрение (другого слова не подберу!) к смерти я в полную силу оценил в дни корниловского мятежа и в разгар октябрьских боев. Но об этом позже.

А что дальше? Соотношение сил. Митинг в шрапнельном. Игнат Судаков. Заговор прессы. Не мытьем - так катаньем. Делегаты с фронтов. "Из каждого свинства можно выкроить кусочек ветчины".

И вот свершилась буржуазно-демократическая революция, царя свергли. А что будет дальше?

Много было тогда неясных вопросов, по поводу которых хотелось поспорить. Все: рабочие, солдаты - сходились на одном: надоела война, голод, нужда. Так дальше жить нельзя. А как можно и должно? Пути разрешения трудных вопросов многим и в нашем полку, и на Путиловском заводе, где мне часто приходилось бывать в те дни, и в Нарвской районной дружине виделись по-разному. Одни все еще надеялись на Временное правительство, другие считали, что следует ждать Учредительного собрания, третьи, не отрицая, что война - зло, доказывали: зло, но неизбежное. Мол, в интересах революции надо воевать до победного конца. А кое-кто из не очень сознательных твердил: на кой нам ляд все это. Не надо нам ни государства, ни войны, ни власти - живи, дескать, как хочешь.

Большинство мест в Советах, как я уже отмечал, досталось меньшевикам и эсерам{18}.

Почему? На этот вопрос точный ответ дает В. И. Ленин.

"Гигантская мелкобуржуазная волна, - писал он, - захлестнула все, подавила сознательный пролетариат не только своей численностью, но и идейно, т. е. заразила, захватила очень широкие круги рабочих мелкобуржуазными взглядами на политику"{19}.

Вот почему мелкобуржуазные массы дали этим партиям, стоявшим на реформистских, социал-шовинистических позициях, большинство в Советах.

Нужно учитывать и то, что кадровые пролетарские слои к 1917 году значительно поредели. За годы войны десятки тысяч рабочих были отправлены в действующую армию. Только с Путиловского завода ушли на войну 6 тысяч человек. Резко изменился социальный состав рабочих завода. Две трети составляли крестьяне. К началу семнадцатого года лишь каждый третий из 30 тысяч путиловцев был пролетарием по происхождению.

Рабочие новой формации - полукрестьяне, полупролетарии - не всегда могли сразу разобраться в том, что представляет собой Временное правительство, не могли разглядеть его контрреволюционную сущность, не могли сразу понять предательскую политику эсеров и меньшевиков.

В стране на каждом заводе, фабрике, в учреждениях, в армии много было разных политических партий - больше десятка. И каждая партия тянула за собой рабочих, солдат. Представители всех партий говорили о новом государственном строе без царя, о демократии, о свободе слова, печати. Попробуй разобраться, какая партия на деле защищает интересы трудового народа. Между партиями все острее шла борьба за влияние на массы.

Чем брали большевики? Числом? Нет. За войну (ни одну партию самодержавие не преследовало с такой жестокостью) ряды нашей партии заметно поредели. Так, на Путиловском заводе к концу марта большевиков насчитывалось всего около 800 человек. Эсеровская организация на заводе была куда многочисленней. Только за март она разбухла до 3 тысяч членов.

Несмотря на свое численное превосходство (с меньшевиками 3400 человек), соглашательские партии организационно и политически оказались гораздо слабее большевиков. В партию Ленина тянулись потомственные пролетарии, кадровые рабочие, старые и молодые, прошедшие хорошую школу классовой борьбы.

В эсеры, наоборот, шли рабочие из недавних крестьян, бывшие кустари, лавочники, принесшие с собой тяжелый груз мелкобуржуазных настроений и надежд.

Среди меньшевиков встречались и представители рабочей верхушки мастера и помощники мастеров, "указатели" (инструкторы), то есть люди, подкупленные высокой заработной платой, разными привилегиями.

На эсеровские и меньшевистские лозунги, как мотыльки, слетались мелкие собственники - кустари, извозчики и т. п., для которых работа на Путиловском заводе служила надежным укрытием от мобилизации.

Аналогичная картина наблюдалась и в армии. В партию эсеров ринулись выходцы из кулаков, зажиточной части крестьян. Публика, как правило, грамотная и горластая. В партию меньшевиков не без оглядки (как бы чего не вышло) потянулась армейская интеллигенция: писари, делопроизводители, каптенармусы, вольноопределяющиеся и часть офицеров. Помимо них самостоятельной политической силой становились и Союзы георгиевских кавалеров.

Представители этих-то трех групп, как правило, преобладали в полковых, дивизионных, корпусных и армейских комитетах, в Советах рабочих и солдатских депутатов. Большевиков в этих комитетах и Советах было еще мало. Вот каким, например, оказался состав полкового комитета Измайловского полка: эсеры унтер-офицеры Бутт, Григорьев, Потемкин, меньшевики - Кобзев, Кудряшов, Прянишников и другие. От Союза георгиевских кавалеров - прапорщик Козлов, Лузгин, от большевиков - Семенюк, Петров и я{20}. Такое соотношение сил в Советах, комитетах сохранялось в армии и на флоте примерно до августа 1917 года.

Острая борьба между большевиками и эсеро-меньшевистским блоком разгорелась по вопросу о роли Советов рабочих депутатов. Эту борьбу наглядно можно проследить на примере нашего района. Эсеро-меньшевистский блок Петергофского районного Совета упорно добивался объединения Совета с "районным рабочим комитетом", самочинной организацией, преследовавшей цель снабжения рабочих продовольствием. Меньшевики стремились превратить Совет в орган общественного самоуправления. Большевики боролись за четкое определение задач Советов. Они предлагали хозяйственные функции передать "районному рабочему комитету", сделав его временной районной думой. Совет же должен стать единственным политическим органом рабочих района. В ожесточенной борьбе с соглашателями большевики добились победы.

16 марта на районном Совете рабочих депутатов представитель партии большевиков Егоров зачитал напечатанную в "Правде" статью "О Советах рабочих и солдатских депутатов". Написал ее недавно возвратившийся из ссылки И. В. Сталин. В ней ставилась задача организации новой революционной власти:

"...залог окончательной победы Русской революции - в упрочении союза революционного рабочего с революционным солдатом.

Органами этого союза и являются Советы рабочих и солдатских депутатов.

И чем теснее сплочены эти Советы, чем крепче они организованы, тем действительнее выраженная в них революционная власть революционного народа, тем реальнее гарантия против контрреволюции.

Укрепить эти Советы, сделать их повсеместными, связать их между собой во главе с Центральным Советом рабочих и солдатских депутатов, как органом революционной власти народа, - вот в каком направлении должны работать революционные социал-демократы!"{21}

Эта статья несомненно сыграла свою роль в борьбе за укрепление Советов.

За Нарвской заставой трижды собирались районный Совет и "рабочий комитет", чтобы определить круг деятельности каждой организации. Наконец, 20 марта было принято пространное решение, по которому Совет рабочих депутатов признавался главной политической организацией рабочих. Задачи Советов, хотя и не совсем четко, определялись таким образом:

1. Экономическая и профессиональная организация солдат и рабочих.

2. Руководство массовыми и политическими выступлениями рабочего класса, подготовка их и предварительное разрешение общеполитических вопросов, возникающих в общегородском Совете рабочих и солдатских депутатов.

3. Создание районной думы как органа местного хозяйственного самоуправления.

4. Установление постоянного контроля над деятельностью районной думы для проведения в жизнь рабочей муниципальной политики"{22}.

"Рабочий комитет" был превращен во "временную районную думу". С этого дня районный Совет рабочих депутатов выступал как единственный политический представитель всех рабочих Нарвско-Петергофского района.

На историческом перекрестке "февральско-мартовского рубежа" встретились лицом к лицу как претенденты на власть, с одной стороны, главные движущие силы, обеспечившие победу, пролетариат и одетое в солдатские шинели, матросские бушлаты крестьянство; а с другой - буржуазия, жаждущая воспользоваться плодами революции для упрочения своих позиций. Такая расстановка сил стала одной из основных причин необычайной сложности и противоречивости в дальнейшем развитии революции.

Центральными вопросами оставались вопросы о войне, земле и власти.

В общественных местах, в театрах, в цирке "Модерн", в клубах с утра до ночи толпился народ, жадно потянувшийся к политике. Всюду раздавались брошюры, листовки, слышались речи агитаторов.

На всех заводах, в цехах, дворцах - на самом видном месте - сооружались трибуны. Ежедневно в обеденный перерыв, после работы у трибун собирались рабочие и начинался митинг.

Запомнился такой митинг в шрапнельном - самом большом цехе Путиловского завода, где раньше работал и я. 18 марта там собралось несколько тысяч человек; были рабочие и других цехов. На трибуне - депутаты Совета от шрапнельной и лафетно-снарядной мастерских В. Петров, шрапнельщики Игнат Судаков, Григорий Самодед и другие.

Первым выступал депутат меньшевик Копьев, говорил о братстве народов. Он не жалел красок на картины ужасов войны, но вывод делал такой: война была делом царской шайки, стремившейся к порабощению других пародов. Теперь царя нет, вопрос об "аннексиях" снят, и народ ведет войну за свою свободу, за новую, "обновленную Россию". В подтверждение своих слов Копьев зачитал выдержку из манифеста Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Именем Совета он призвал рабочих не слагать оружие до тех пор, пока немецкие рабочие не свергнут своих империалистов.

В заключенно Копьев воскликнул:

- Не отдадим демократическую Россию на растерзание немецкому империализму! Граждане рабочие, в ваших руках свобода! Не упустите ее!

Слова "империализм", "аннексия", "демократия" оглушали не очень политически грамотных шрапнельщиков, недавних крестьян. Чем непонятнее были слова, тем казались им "революционней". В ответ послышались возгласы: "Не выпустим свободы из своих рук!"

Меньшевик депутат В. Петров еще больше подогрел оборонческие настроения рабочих. Он заявил, что война не нужна никому, мира желают все. Но как достичь его, если кровавый Вильгельм наступает и хочет уничтожить, растоптать революционные завоевания масс? Отсюда вывод: победа революции это победа над немцами.

Слово попросил бывший токарь Игнат Судаков. Рассказал, как приходилось ему и его товарищам на фронте ("Известное дело: война не лечит, а калечит"). Игнат отвернул борт своей видавшей виды шинели и, словно в подтверждение сказанного, провел руками по Георгиевским крестам всех четырех степеней (цех ахнул!), висевшим у него на груди.

- Нас, как мышей, загнали в окопные норы, поливали свинцом, травили газами. Даже не верится, что вырвался из этого ада. А нынче, - заявил Игнат, - я первый пойду обратно в окопы, если это будет нужно для защиты свободы.

Говорил Судаков искренне, не понимая, что и после свержения царя война не перестала быть захватнической.

Тут в бой ринулся стоявший на трибуне Григорий Самодед. Он протиснулся вперед, заговорил резко и страстно.

- В этом-то и путаница, дорогой Игнат! И прежде, и сейчас войну ведут буржуй, капиталист, банкир. Им требуется война! Им выгодно, чтоб война народ, а заодно и революцию перебила! Войну следует немедленно прекратить.

- Как же ты прекратишь ее, когда немец прет?

- Если захотеть - можно прекратить, да наверху не хотят.

Митинг поручил комиссии уполномоченных, в которую входило до 70 человек представителей от всех мастерских шрапнельного цеха, вместе с депутатами Совета выработать текст резолюции.

Спустя два дня в шрапнельных мастерских появились листовки. Комиссия уполномоченных от своего имени и от имени Совета рабочих и солдатских депутатов призывала путиловцев "работать интенсивно, ибо наша работа победа над врагом". Резолюция заканчивалась словами: "Кто не соглашается с этим постановлением, тому не нужны свобода, равенство и гражданство".

Такие оборонческие резолюции были приняты еще в двух цехах завода пушечном и башенном. Нечто похожее происходило и на других заводах: "Розенкранце", ("Тильмансе", Химическом, Франко-русском, где преобладало влияние эсеро-меньшевистских блоков.

Угар оборончества захватил на время некоторые слои не закаленных в революционной борьбе рабочих, все еще слепо доверявших соглашательскому Петроградскому Совету.

На Петроградский Совет рабочие смотрели как на орган своей власти и верили, что он осуществит все требования рабочих и солдат и в первую очередь добьется заключения мира. Но меньшевики, эсеры и не думали о прекращении войны, а вместе с буржуазией намеревались использовать революцию в интересах ее продолжения.

Большевистские агитаторы разоблачали эсеро-меньшевистский обман. В райкоме партии была создана большая группа агитаторов. В нее вошли и мы, командиры сотен - дружин Красной гвардии. Руководителем нашей группы был назначен Шведов - один из популярных ораторов Нарвской заставы.

Его инструктажи были краткими, четкими - кому куда пойти, какую смену встретить на заводе, в какую воинскую часть направиться. Советовал пресекать ложь соглашателей конкретными фактами, примерами, вопросами; длинные речи не произносить - запутаешься, и тебя побьют. Если возникнет вопрос о трудностях с продовольствием, упор делай на войну - первопричину усиливающегося голода.

Наша агитация не сразу, с трудом, но все чаще находила отклик в рабочей, солдатской среде. Это было видно, несмотря на поток оборонческих резолюций. Двоевластие все меньше устраивало рабочих и солдат.

Путиловы и терещенки прекрасно понимали, что даже при помощи обмана, даже при активной поддержке эсеро-меньшевиков в данных условиях трудно довести войну до победного конца. Нужна была сила, армия, военная диктатура. Но как заставить воевать армию, тесно связанную с рабочим классом? Возник дьявольский план: настроить, натравить армию на рабочих, снова сделать солдат послушным орудием в руках реакции. Все пошло в ход: клевета, ложь, грязные провокации - не брезговали ничем. Поползли слушки, что рабочие петроградских заводов, дескать, только то и делают, что митингуют и не хотят работать, этим предают армию, солдат фронта, оставляют "наших доблестных воинов" без снарядов, вооружения, снаряжения на растерзание кайзеровским войскам.

В буржуазной, черносотенной печати, предназначенной для фронтовиков и войск в тылу, писалось о том, что вот, мол, рабочие Путиловского, Обуховского, Балтийского и других заводов Петрограда требуют зарплату 5 рублей в час, в то время как солдат получает столько же в месяц. В этой лжи особенно изощрялась буржуазная газета "Речь". В ней приводились высосанные из пальца цифры уменьшения выпуска заводами орудий, снарядов, вооружения, снаряжения и т. д. Рядом печатались сводки о наших потерях на фронтах, длинные описки убитых, пропавших без вести. Рабочих в этих статьях называли предателями свободы. Так вороньим карканьем пытались дезорганизовать силы революции, разбить единство рабочих и солдат. Каркали, каркали и докаркались. Для проверки "точных сведений" в столицу стали прибывать делегации от фронтовых соединений, частей и Петроградского гарнизона. Вечером 30 марта в районную дружину пришел Тимофей Барановский, предложил мне и Семенюку подобрать группы надежных солдат Измайловского и Петроградских полков, хорошо знающих, что на каком заводе делается. Эти группы из 6-7 человек мы подобрали. Правда, в одну из них вошел меньшевик Дятлов, но он сам попросил, чтобы ему дали возможность разоблачить ложь врагов революции.

31 марта мы встретили первую делегацию от 1-й армии и 16-го корпуса Северо-Западного фронта и гостеприимно разместили в казарме учебной команды петроградцев. Фронтовики сначала отнеслись к нам, "тыловым крысам", с большим недоверием. К счастью, у многих из нас на груди красовались Георгиевские кресты, а их, известно, в тылу не заслужишь.

Делегации на второй день отправились на Путиловский завод. Явились фронтовики в полном боевом снаряжении. На рабочих глядели сумрачно, хмуро, исподлобья. Артиллеристы, предъявляя резолюцию армейского комитета, поручившего им проверить, верны ли слухи о забастовках на заводе, прямо говорили: "Мы кровь проливаем, сидим без снарядов, патронов, а вы митингуете, бастуете".

Модельщики первые растопили сердца и суровость фронтовиков, показали им принятую накануне резолюцию цехового собрания, которая гласила: "Ввиду распространившихся слухов среди населения и войск о том, что рабочие не хотят работать и что у рабочих алчность и леность, обращаемся с призывом к населению и к нашим братьям-воинам не верить подобным слухам. Эти слухи разносят темные силы защитников павшей самодержавной клики, дабы внести раздор между революционной армией и народом"{23}.

После смены на заводском дворе состоялся многотысячный митинг. "Кровью своей мы спаялись здесь, на улицах Петрограда, - говорили путиловцы. - И не разъединить нас никакой клевете, никакой темной силе". Митинг принял большевистскую резолюцию, которая требовала, чтобы Временное правительство опровергло ложь и клевету на рабочих. Кроме этого, был объявлен бойкот буржуазным газетам. Резолюцию путиловцев поддержало большинство заводов и фабрик Петрограда.

В эти дни нашу группу армейских агитаторов можно было встретить в Павловском, Гренадерском, Волынском полках. С нами обычно приходили представители заводов, кто-нибудь из делегатов-фронтовиков и вездесущий Гриша Самодед. Наши выступления нередко завершались тем, что представители полковых комитетов тут же заявляли о том, что их части тоже присоединяются к бойкоту буржуазной печати.

А как же Временное правительство? Оно отмалчивалось. Не в его интересах было разоблачить, пресечь вздорные вымыслы изолгавшейся буржуазной "Речи".

Больше того, Временное правительство само пошло на провокацию, распространив новое лживое сообщение о вооруженной демонстрации Петроградского полка против путиловцев. К нам пришли члены полкового комитета. Они передали, что полк, узнав о новой провокации, бунтует. Нужно принимать срочные меры.

Закончив занятия с пулеметчиками районной дружины, мы с Семенюком пошли в райком к Барановскому. Три дня спустя состоялся общеполковой митинг петроградцев и измайловцев. Делегацию путиловцев возглавил Григорий Самодед. На митинг от Совета прибыли меньшевики, эсеры. Их пригласил меньшевик Бутт. Митинг прошел бурно. Меньшевики-эсеры потерпели сокрушительное поражение. Резолюция подтвердила нерушимое единство рабочего класса и революционных солдат. Митинг требовал от Временного правительства прекращения провокаций в отношении солдат и рабочих, привлечения к ответственности виновных в распространении лживых слухов. Петроградцы тут же на митинге выделили группы солдат (все георгиевские кавалеры), которые впредь встречали и сопровождали по заводам нескончаемый поток делегаций с фронта.

Чем больше прибывало делегаций, тем меньше места оставалось для лжи. Делегации фронтовиков, войск гарнизона из других городов России, побывав на заводах, резко меняли свое отношение к рабочим, к большевикам, к войне. Почти ежедневно мы сопровождали делегации на Путиловском заводе. С тремя делегациями пришлось побывать на Химическом, с двумя - на заводе "Розенкранц". Мы терпеливо объясняли солдатам:"рабочие всегда были против грабительской войны и теперь за мир, но работы не бросают: так мира не добьешься. Вот когда солдаты сами поймут, в чьих интересах ведется война, сами воткнут штык в землю, тогда дело пойдет на лад.

После обхода солдатские делегаты приходили в заводской комитет и писали свои отзывы, резолюции. Привожу некоторые из них: "Эти слухи, ползущие, как ядовитые змеи, из темных подполий, куда забились черные вороны, ползущие по всему фронту, мы рассеиваем нашим авторитетным и убедительным словом"{24}.

А вот что писала делегация 532-го полка 10-й пехотной дивизии: "Убедились воочию, что вся травля, пущенная в ход врагами пролетариата, основана на лжи и клевете"{25}. Делегация 2-й артбригады отмечала: "Если и бывали задержки, то только по вине администрации завода, которая ведет втайне саботаж и старается натравить солдат на рабочих"{26}.

Делегаты увозили на фронт в свои гарнизоны не только уверенность в том, что на Путиловском и других заводах рабочие честно трудятся, но и сомнения в необходимости продолжения войны.

В заводских комитетах (заботилась об этом и паша группа) делегатов снабжали большевистской литературой, пачками "Правды", листовками. Фронтовики (с некоторыми из них я впоследствии встречался) уезжали с твердым убеждением: буржуазии верить нельзя, надо прислушиваться к голосу рабочих, большевиков.

Так потерпела неудачу попытка буржуазии (одна из первых, но отнюдь не последняя) посеять распри между рабочим классом и армией. Нет худа без добра. Как говорят немцы, из каждого свинства можно выкроить кусочек ветчины.

"Ветчина" на этот раз оказалась весьма весомой Связи рабочих с армией стали еще крепче. В Петрограде родилась новая форма солдатско-рабочего братства: полки гарнизона самочинно (теперь бы мы это назвали шефством) прикреплялись к заводам. Так, Выборгская сторона побраталась с 1-м пулеметным полком, обувная фабрика "Скороход" - с волынцами, наш Измайловский полк и Павловский - с Путиловским заводом. Рабочие и солдаты в знак единения обменивались знаменами. Под этими боевыми стягами революционной дружбы путиловцы, измайловцы и павловцы не раз выступали вместе, плечом к плечу, против контрреволюции.

"И друг наш - молот..." Дом на Новосивковской, 23. Ответственный организатор (С. В. Косиор). Исторический бильярд. Первое письмо Ленина. Главная гарантия. Без пропусков. Нашего полку прибывает. Ошибочная позиция. Скорее бы приехал Ильич...

Я готовил пулеметчиков в районной дружине и на заводах - Путиловском и "Тильмансе". 21 марта занимался с дружинниками. Ребята накануне нашли отличное место для занятий: за пушечными мастерскими, в лесу. И "пулеметным классом" стала живописная полянка. Пулемет я знал хорошо: "максима" мог разобрать и собрать с завязанными глазами. На полигоне на черных квадратах мишеней выбивал почти идеальные круги. Всему этому учил - и небезуспешно дружинников-красногвардейцев. Среди путиловцев самым прилежным учеником оказался Петя Шмаков. Кое в чем он превзошел своего учителя, оставляя на мишенях "автографы" в виде любой геометрической фигуры, а по особому заказу, так сказать, на бис - наши инициалы. Впрочем, старались все, выполняя мои приказы, наставления. Многие по возрасту годились мне в отцы, но величали меня "товарищ Васильев".

...Однажды возвращались мы домой с песней. Очень полюбилась нам в те дни популярнейшая после Февраля песня "Мы - кузнецы, и дух наш молод". Молотобоец Шмаков переиначил слова на свой лад:

Мы - кузнецы, и друг наш - молот.

Куем мы счастия ключи,

Вздымайся выше, наш тяжкий молот,

В стальную грудь сильней стучи...

Мы подхватывали:

...стучи, стучи!

Все выше взлетала песня - боевая, полная молодого задора и веры:

И после каждого удара

Редеет мгла, слабеет гнет,

И по полям земного шара

Народ измученный встает, встает, встает!

Ребята разошлись по домам, а я - в райком. Вот и знакомое здание. Небольшой одноэтажный домик с крылечком, с двумя окнами, выходящими на улицу. Как всегда, полон людей. Двери - настежь. Не закрываются ни днем ни ночью. Дом на Новосивковской - бывший трактир - стал своего рода политическим клубом Нарвской заставы. Приходили сюда не только члены партии, боевики-дружинники, но и беспартийные рабочие, сочувствующие большевикам, старики и молодежь, мужчины и женщины. Забегали сюда и ребятишки. Голодные, в рваной обувке, в залатанных пиджаках с отцовского плеча или в маминых кофтах, но веселые, задорные, смелые до отчаяния, готовые по первой просьбе отправиться в люобой конец района, города с поручением или запиской.

Собирались обычно в самой большой комнате. Все ее убранство - бильярд (он достался райкому в наследство от трактира) да несколько колченогих стульев и простых неструганых скамеек вдоль стен. Как не похоже это на картины, которые можно было наблюдать здесь совсем недавно.

Где раньше звучали пьяные песни, похабщина, где в хмельном угаре обида, подогретая вином, нередко приводила к кровавым дракам, теперь царили трезвость, строжайшая дисциплина.

Кроме большой комнаты (зала) были еще две боковушки. В одной сидел секретарь-казначей. В другой принимал посетителей, беседовал с представителями заводских и военных большевистских организаций секретарь райкома, как тогда говорили, ответственный организатор района. В руководящую тройку райкома входил еще и член бюро.

Первым легальным секретарем Нарвского (Нарвско-Петергофского) райкома был Э. И. Петерсон (И. Гайслис). Старый член партии, опытный подпольщик, политкаторжанин, он недолго задержался у нас. Вскоре он был отозван на другую работу. В конце апреля секретарем избрали С. В. Косиора.

В недалеком будущем крупный партийный и государственный деятель, секретарь ЦК ВКП(б) (1925-1928 годы), первый секретарь ЦК КП(б)У (1928-1938 годы), Станислав Викентьевич Косиор уже в предоктябрьский период проявил себя как незаурядный политический руководитель. В нашем районе его ценили за твердость характера, четкость, обязательность (пообещает - сделает, даст задание - проверит), принципиальность. А тот, кто сталкивался с ним непосредственно, не мог не полюбить этого задушевного, чуткого человека. Подкупали его искренность, простота, скромность. А было ему тогда 28 лет. К слову, таким примерно был средний возраст многих партийных руководителей районных и городских комитетов, секретариата и членов ЦК.

Двадцать восемь лет. За ними была большая, полная опасности, невзгод жизнь революционера, большевика, работа в подполье, многочисленные аресты, тюрьмы, ссылка.

В 20-е годы С. В. Косиор, работая секретарем ЦК ВКП(б), бывал у нас - в Военной академии имени М. В. Фрунзе. Он узнал меня. Стал расспрашивать о наших общих знакомых по Нарвской заставе. Несколько раз я заходил к нему в ЦК по делам Объединенного партбюро четырех академий и всегда получал исчерпывающие, конкретные ответы, а если совет - то дельный, очень помогающий мне в моей секретарской работе. Должен сказать, что годы после Октября мало отразились на его внешности. Казалось, время совсем не властно над Косиором. Наголо бритая голова, небольшого роста, плотный, он был очень живым, подвижным и в то же время предельно внимательным. Вглядываясь своими серыми глазами в собеседника, он как бы весь превращался в слух, умением выслушать человека несколько напоминал Ильича. А как заразительно, вкусно смеялся, любил хорошую шутку, розыгрыш. Носил косоворотку, в зной и холод часто ходил без фуражки. Я часто видел Косиора на Путиловском заводе, на "Треугольнике", слушал его выступления. Бросалось в глаза, с какой теплотой и сердечностью принимали его рабочие. Сам пролетарий, он знал рабочую жизнь не по книгам и со слов других, а по собственному опыту, умел входить в каждую деталь, в каждую мелочь, волновавшую человека труда, заводской коллектив. Застать секретаря в его рабочей комнате-клетушке было довольно трудно. Косиор считал, что в канун решительных схваток руководитель должен быть в самой гуще масс, знать их настроения, колебания, тревоги.

Как-то мы с Тимофеем Барановским зашли в райком на рассвете и застали секретаря спящим на... бильярдном столе. Под головой, вместо подушки - пачка газет, вместо одеяла - пальто. Дядя Тимофей приложил палец к губам. Мы на цыпочках вышли на крыльцо.

- Ему это не впервые, - шепотом заговорил Барановский. - Днем - в бегах, беспокойная душа. Вечером - заседаем. А задержится допоздна - ехать далеко. Вот и приспособил бильярд.

Бильярд, к слову, служил кроватью не только секретарю райкома. Он стал на Новосивковской этакой дежурной койкой. На бильярде спали Г. К. Орджоникидзе, В. Володарский. Жаль, что исторический бильярд не сохранился и только поэтому не занял почетное место в музее, недавно открытом (дом-то стоит!) на бывшей Новосивковской, 23.

Приходили в райком после бурных митингов, собраний на заводах и в воинских частях, после горячих споров -сражений с эсерами, меньшевиками. Собирались, чтобы отчитаться, поделиться впечатлениями, узнать последние политические новости, договориться, что надо делать завтра, послезавтра. И каждый раз мысли невольно обращались к тому, кто был душой, организатором и вождем нашей партии. Как воспринял Ленин, находясь далеко от родины, весть о революции в России, какую дает ей оценку, какие ставит задачи. Мы видели имя Ленина в опубликованном "Правдой" списке ее активных авторов. И все эти дни с нетерпением ждали ленинского слова, его статей, советов, наставлений, ясного анализа современной обстановки, четких директив.

...В тот вечер райком показался мне еще более оживленным, чем в обычные дни. На каждом шагу встречались люди со свежим номером "Правды" в руках. Иван Газа, заметив меня, помахал газетой, как знаменем.

- Видел?! Читал?! - спросил, весело поблескивая своими черными цыганскими глазами. - Наконец-то пробилось письмо Ленина. Дошло!

Он торжественно вручил мне номер "Правды". Я пристроился поближе к лампе, стал читать. Это были знаменитые "Письма из далека"{27}. "Первый этап первой революции". Уже начальные строки захватили железной логикой, неожиданным поворотом мысли, перспективой.

"Первая революция, порожденная всемирной империалистической войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней"{28}.

Значит, рано праздновать победу. Революция разразилась, но отнюдь не завершена. То, что мы считали венцом, только первый этап революции, но отнюдь не последний.

Ко мне подошел старый рабочий, друг отца:

- Читай, набирайся ума. А Ильич каков! Глазастый... Он и за границей видит то, чего некоторым вождям под самым носом не видно. Не тот бой, что позади, а тот, что впереди. Я товарища Ленина так понимаю: надо готовиться. Первый этап прошли. Даешь второй!

...Меня пригласили в соседнюю комнату, где уже собралась группа агитаторов. Тут мы снова прочитали первую часть письма абзац за абзацем. Читали вслух, останавливаясь на моментах, которые казались нам особенно важными. Было решено уже сегодня сообщить рабочим и солдатам: Ленин прислал письмо, призывает рабочих и всех трудящихся не останавливаться на полпути, продолжать борьбу за мир, за землю, за власть.

Договорились подробное обсуждение письма перенести на следующий день, когда будет опубликовано его окончание.

22 марта митинги прошли во всех цехах, почти на всех сменах. Не были забыты и воинские части. Наша группа агитаторов во главе с Григорием Самодедом побывала в Измайловском, Петроградском полках.

Солдаты спрашивали, что это за второй этап, что он может дать трудовому народу. И зачем тянуть? Не лучше ли сразу переходить от первого ко второму? Многие интересовались тем, как Ленин относится к Петроградскому Совету, к его нынешнему составу.

Вечером 22 марта мы снова, теперь уже с двумя номерами "Правды", явились на Новосивковскую. На этот раз собрался почти весь актив райкома: Эмиль Петерсон, Антон Васильев, Иван Газа, Егоров я другие. Газа предложил еще раз повнимательней прочитать вторую часть письма:

- Тут, брат, многое касается нашего с тобой дела.

Нетрудно было догадаться, что имел в виду Газа. Крепко врезались ленинские слова о единственной гарантии свободы и разрушения царизма до конца. Ильич видел эту гарантию в вооружении пролетариата, укреплении, расширении, развитии роли, значения, силы Совета рабочих депутатов.

Вооружение рабочего класса и укрепление Советов - главная, первоочередная задача. "Все остальное - фраза и ложь, самообман политиканов либерального и радикального лагеря..."{29}.

Вновь и вновь возвращается Владимир Ильич к мысли, которая, как видно, в те дни глубоко его волновала: "Помогите вооружению рабочих или хоть не мешайте этому делу - и свобода в России будет непобедима, монархия невосстановима, республика обеспечена"{30}.

Вывод напрашивался сам собой: вооружение пролетариата - задача сверхважная. Вез этого немыслимы ни укрепление и запрета демократических свобод, ни переход ко второму этапу революции.

Письмо Ленина мы принимали как программу действий. Ярким светом озарился пройденный с февраля путь - короткий по времени, но насыщенный событиями огромного значения. То, что на митингах ораторы-краснобаи называли "чудом", "чем-то божественным", "необъяснимым", становилось простым и понятным.

Как за неделю развалилась монархия, державшаяся веками? Почему "телега залитой кровью и грязью романовской монархии могла опрокинуться сразу"?{31}.

Не "божественное чудо", а уроки прошлого: три года "величайших классовых битв" и революционная анергия русского пролетариата 1905-1907 годов, победы, поражения и всесильный "режиссер", "могучий ускоритель" всемирная империалистическая война, массовый героизм рабочих и солдат в дни Февраля обеспечили крах самодержавия.

И так же неопровержимо Ленин доказал, почему Временное правительство правительство буржуазии и помещиков - не может дать народу мир, хлеб, свободу. Пролетариат сумеет завоевать все это только собственными руками.

Казалось, Ленин обращается к каждому из нас: "...рабочие, вы проявили чудеса пролетарского, народного героизма в гражданской войне против царизма, вы должны проявить чудеса пролетарской и общенародной организации, чтобы подготовить свою победу во втором этапе революции"{32}.

Поздно вечером в бывшей бильярдной, где шло обсуждение, появился В. И. Невский. Сказал, что, как ему объяснили в редакции "Правды", письмо Ильича по чисто тактическим соображениям напечатано о некоторыми сокращениями.

- Думается, агитаторам Нарвской заставы полезно познакомиться с оригиналом письма без пропусков и купюр.

Владимир Иванович стал читать, по два-три раза повторяя пропущенные в газете места.

Ленин предстал перед нами в несколько ином, новом свете: остро, беспощадно высмеивающий известных в то время политических лидеров. Несколько слов, одно-два предложения - и портрет готов.

Львов и Гучков - "вчерашние пособники Столыпина-вешателя", Милюков и кадеты, сидящие "больше для украшения, для вывески, для сладеньких профессорских речей; "трудовик" Керенский, играющий роль "балалайки" для обмана рабочих и крестьян".

Срывая маску за маской, Ильич призывал "раскрывать глаза народу на обман буржуазных политиканов, учить его не верить словам, полагаться только на свои силы, на свою организацию, на свое объединение, на свое вооружение"{33}.

- Какой же мы должны делать вывод? - подвел итоги В. И. Невский. - Еще теснее сплотиться, еще организованней, настойчивей готовиться к грядущим схваткам.

Письмо Ленина стало основным документом в деятельности большевиков Нарвской заставы, дало направление работе тогда еще не очень опытных пропагандистов и агитаторов. Оно непосредственно сказалось и на нашем, как говорил Иван Газа, "главном деле". Райком партии выделил группу, на которую возлагалась задача организации и вооружения отрядов и дружин. В нее, кроме Н. Войцеховского, И. Газы, вошли члены райкома И. Голованов, Н. Богданов, Т. Барановский, И. Смолин, В. Мещерский. Руководителем группы, а затем и командиром нашей районной дружины стал С. М. Корчагин, член Петросовета и Петергофского районного Совета. Это был замечательный товарищ. Человек сугубо штатский, Корчагин с большим интересом и живостью стал вникать в детали обучения красногвардейцев военному делу.

Приведу такой пример. Задумал Степан Матвеевич изучить пулемет "максим". Две недели я лично занимался с ним. Наш командир оказался прилежным учеником. Корчагин старательно изучил все части "максима", зная их взаимодействие, свободно разбирал и собирал пулемет. Стрелял он сам метко, кучно, не торопясь, а на занятиях приговаривал:

- Не тот удал, кто пальнул да не попал, а тот удал, кто метко бьет и всегда попадает.

Душой дела, неутомимым изобретателем по добыванию оружия стал Смолин, модельщик завода, член райкома партии. Кажется, не было ни одного склада и батальона в Измайловском, Павловском, Петроградском полках, где бы мы с ним не побывали и откуда бы не возвращались с "добычей".

Прибыло нашего полку - инструкторов. Мы подбирали их из рабочих, хорошо знающих военное дело. Отлично зарекомендовали себя Игнат Судаков, георгиевский кавалер из шрапнельной мастерской, Виктор Семенов из пушечной, Павел Успенский с завода "Розенкранц" и другие. Ряды наши пополнялись и за счет солдат, унтер-офицеров Петроградского, Измайловского, Павловского полков.

В мартовские дни мы читали не только работу Ильича, но и статьи других деятелей партии большевиков, решения Петербургского комитета РСДРП (б), слушали речи, выступления членов ЦК и ПК на собраниях, активах. Не все они совпадали с ленинским курсом. Не все поняли новую стратегическую линию и тактику вождя.

Все это затрудняло работу нам, молодым, малоопытным агитаторам. Мы порою сами во многом не разбирались, запутывались, попадали впросак. Нелегко было бороться с представителями соглашательских партий, часто козыряющих на митингах статьями лидеров нашей партии. Мое положение было относительно лучшим. Рядом был Барановский - дядя Тимофей. С особо трудными вопросами я всегда обращался к нему.

На митингах и на собраниях спорили не только с меньшевиками и эсерами горячие дискуссии велись и среди большевиков. Мне вспоминается актив, проведенный, кажется, 24 марта. На нем выступало много ораторов - Невский, Косиор, Барановский, Егоров, представитель Петербургского комитета. В этих выступлениях не было четкой линии, единства взглядов на политику, тактику нашей партии. Больше того, кое-кто из выступавших предлагал провести, и как можно скорее, объединительные собрания с целью слияния большевиков с меньшевиками. Вот до чего договаривались в те дни.

30 марта поздно вечером на районном активе, где, кроме членов райкома, райсовета, были агитаторы и боевики-дружинники, с докладами о ходе и решениях Всероссийского совещания партийных работников выступили В. И. Невский и С. В. Косиор. Из их докладов нам стало понятно, что и на Всероссийском совещании выступала группа, которая придерживалась оборонческих взглядов и высказывалась за доверие Временному правительству.

После актива мы, дружинники, агитаторы, долго не расходились. Что делать? Где, у кого найти ответы на вопросы, которые нам завтра зададут рабочие, красногвардейцы, солдаты?

Скорей бы приехал Ильич...

Инструктажи

"О каком ты, паря, втором этапе?.." Слухи. Советы Ильича. Портной из Нью-Йорка. Урок фехтования. "Мелочи". Всегда учиться.

Обстановка в апреле и после приезда Ленина оставалась сложной. Даже отдельных большевиков, о чем уже шла речь, тезисы смутили остротой постановки вопросов, проблем. Не рано ли говорить о социалистической революции? Хватит ли у нас сил на второй этап?

Вспоминается беседа по Апрельским тезисам, которую я проводил в одной из рот Волынского полка. Солдаты вначале слушали внимательно. Вдруг поднимается с нар пожилой ефрейтор.

- О каком ты, паря, втором ятапе революции толкуешь? Мы и в первом-то ни хрена не разобрались, что к чему не знаем. Кто теперь у власти-то? Временное правительство или Советы? А если, как ты говоришь, двоевластие, то это уж совсем плохо, порядка не жди...

Я постарался объяснить. При этом, понятно, привел высказывания Ленина.

- Ленин, говоришь? - снова начал ефрейтор. - А кто он, этот Ленин? Как он прибыл в Россию через Германию, когда мы с ней воюем? Почему Вильгельм его пропустил - говорят, денег ему много дали?

- Хватит тебе... - зашумели солдаты, - пристал как репей. Ты, брат, обратились они ко мне, - на него не гляди. Валяй дальше.

Но ефрейтора не так просто было угомонить.

На мои слова, что не за горами день, когда немецкие братья - такие же, как и мы, рабочие, крестьяне - выбросят своего Вильгельма на свалку, как мы - Николая, он тут же бросил реплику:

- А если немцы, дурья голова, будут наступать, что делать с твоими братьями-то?

Удар был рассчитан точно. Солдаты приумолкли в ожидании.

Я ответил, помню, что-то не очень вразумительное: сказалась нехватка знаний, пропагандистского умения. Но и более опытным тогда приходилось туго.

* * *

Что ни собрание - схватка. На одном из них - в бывшем особняке Кшесинской, где присутствовали и мы, актив "Военки" - военной организации Петербургского комитета, - против Ильича выступили Каменев, Багдатьев и другие. Не оставив камня на камне от доводов своих противников, Владимир Ильич в ответ развернул свою программу действий, которую партия потом выполняла в точности.

Развернула атаку против Апрельских тезисов буржуазная и мелкобуржуазная печать.

Враги не гнушались ничем. Пошли в ход ложь, клевета, дезинформация. Лидеры соглашательских партий все более открыто и настойчиво распространяли провокационные слухи, связанные с возвращением Ленина через Германию.

Слухи ползли и ползли. Кампания травли буржуазными и мелкобуржуазными газетами большевиков и их вождя усиливалась. В связи с этим 13 апреля было созвано в помещении статистического отдела Союза городов (Невский проспект, д. 3) совещание ответственных представителей "Военки" и членов ЦК РСДРП (б). Среди приглашенных на это совещание были и мы, группа агитаторов "Военки".

Начал инструктаж Невский, затем подошел Ленин. Заслушав доклады о положении дел в частях гарнизона, Ильич стал инструктировать участников совещания, как в зависимости от конкретных обстоятельств, условий, настроения в частях вести работу среди солдатских масс.

Помню, молодой агитатор из рабочих начал жаловаться: трудно, дескать, выступать в гвардейских частях и экипажах, где много грамотных меньшевиков и эсеров. К тому же на каждый митинг они вызывают из Петросовета своих лидеров, опытнейших ораторов. "Разве, - сетовал он, - нам справиться с такими зубрами?"

Владимир Ильич улыбнулся: мол, и не с такими справлялись. Посоветовал примерно следующее. Если видишь, что на митинге преобладают сильные ораторы соглашательских партий, - не выступай, а готовь сам или через солдат из сочувствующих вопросы. Задавать их можно как в момент выступления, так и в прениях. Спрашивай о главном, о том, что больше всего волнует солдата: когда закончится война, как ее можно закончить? Тебе скажут: "Войну мы должны вести в интересах революции и в силу союзнических договоров". А ты снова вопрос: "Обязаны ли мы выполнять секретные договоры, заключенные царем, и в чьих интересах ведется теперь война?" На это соглашателю отвечать нечем. Не давая ему опомниться, задавай третий: "Кому должна принадлежать земля и когда она будет передана трудовому крестьянству?" Ответ наверняка будет стандартным: "Земельный вопрос решит Учредительное собрание". А будет оно созвано... после войны.

Солдаты после такого разговора крепко задумаются. От соглашателей они правды не услышат. А если ты к тому же сумеешь кратко, ясно, доходчиво изложить взгляды нашей партии, то есть объяснить, как большевики предлагают решать эти вопросы, массы будут на твоей стороне.

Это был исключительно полезный, особенно для нас, молодых пропагандистов, инструктаж.

Советы Ильича мы с большим успехом применяли в борьбе с соглашателями на солдатских митингах и собраниях.

Несколько забегая вперед, расскажу еще об одном - уж очень запомнился инструктаже.

В конце мая в Нарвско-Петергофский районный комитет в качестве агитатора прибыл молодой человек - худощавый, в очках, в сером костюме, летком осеннем пальто. Несколько лет провел в эмиграции, за океаном. Портняжил в Нью-Йорке. Заговорил. Голос глуховатый. И говорит вроде о вещах обычных, сто раз слышанных. Разруха... Министры-социалисты на словах какие великаны, какие храбрецы: "Обложить имущество беспощадным налогом - до 100 процентов прибыли", "ввести трудовую повинность для господ акционеров, банкиров и заводчиков".

Голос полон сарказма. Не собирается ли господин Скобелев выполнить эту контрреволюционную программу под ручку с министрами-капиталистами, не трогая чиновничий аппарат старого режима? Какое трогательное единство козлищ и волков. Глуховатый голос вдруг наливается медью. И откуда у этого человека такая сила, откуда у недавнего эмигранта такое понимание текущего момента?

Володарский. Его имя за несколько дней становится одним из самых популярных на рабочих предприятиях Питера.

Отовсюду шли заявки-требования: "Дайте нам Володарского". И, всюду успевая, Володарский одновременно продолжал работу в агитаторской группе. Нас, молодых, начинающих, он, тоже молодой, двадцатишестилетний, но опытный, закаленный в словесных баталиях боец, обучал искусству пропаганды, искусству полемики с политическим противником.

На инструктаже, о котором пойдет рассказ ниже, Володарский вновь применил свой излюбленный метод учебы агитаторов: изображая противника, заставлял отбивать свои "меньшевистские" или "эсеровские" выпады.

Это напоминало фехтование, поединок на шпагах. Со всех сторон сыпались на Володарского язвительные реплики, удары-молнии. Он отвечал ударом на удар в радовался каждому удачному нашему слову.

- Никогда не обороняйтесь! Всегда нападайте. Не щадите противника. Добивайте его фактами, разящей шуткой, смехом. Не тяните канитель. Говорите просто, не как тургеневский Аркадий, а как Базаров{34}.

Учитесь разговаривать со всяким, везде, по любому поводу. Милюков-Дарданелльский за продолжение войны до победного конца?! Напомните: в шестнадцатом кадет Милюков пел с трибуны Государственной думы совсем другую песню: "Лучше поражение, чем революция".

Как только пролетариат возьмет инициативу в свои руки, Милюковы снова готовы будут открыть фронт войскам кайзера: лишь бы задушить нашу, рабочую революцию.

Отсюда вывод - наш классовый урок. Пока власть в руках капитала, мы пораженцы; разгромив контрреволюцию в тылу, отдав землю крестьянам, установив свой контроль на заводах, овладев властью для доведения революции до полной победы, рабочие и крестьянская беднота обретут наконец свое отечество, зажгут ряды свои таким подъемом, таким геройством, что их армия не вздрогнет перед любым противником, станет несокрушимой, победоносной.

Острого слова Володарского - любимца питерских пролетариев - меньшевики и эсеры боялись, как огня. При одном его появлении они терялись.

Володарский очищал факты от словесной шелухи. О сложнейших явлениях революции говорил - что всегда изумляло - понятно и просто. А нас учил не проходить мимо самых обыденных вещей, мелочей жизни...

Мостовая за Нарвской - грязь непролазная. Тротуар - деревянные полусгнившие дощечки. В переулках и того нет - хоть плавай по грязи.

Почему за Нарвской рабочей заставой - одно, а на Невском - другое? Один - князь, другой - в грязь? Чем не тема для разговора? Кто виноват? Будут ли болеть министры-капиталисты за мостовые и фонари на рабочих окраинах? Станет ли терпеть такое пролетариат, взяв власть в свои руки?

Такие инструктажи подстегивали мысль, заставляли браться за газеты, журналы.

- Кто полагается только на нюх, интуицию, на хорошо подвешенный язык, говорил нам Володарский, - кто не учится сам, тот вряд ли успешно сумеет учить других.

В июне Володарский перешел на работу в Петербургский комитет большевиков. Наша группа часто сопровождала его. В огромном помещении цирка "Модерн", в казармах, в шумных заводских цехах - всюду звучал его голос.

Буржуазные газеты признавали: речи Володарского способны даже враждебную аудиторию превратить в друзей большевиков, "оборонцев" - в "пораженцев".

Такой была сила суровой большевистской правды. Володарский... Один из многих солдат ленинской гвардии. Ему суждено было умереть не в глубокой старости. 20 июня 1918 года предательская эсеровская пуля сразила пламенного трибуна революции по дороге на митинг.

Более шестидесяти лет прошло с тех пор. Я счастлив, что все эти годы оставался и остаюсь в строю партийных агитаторов, пропагандистов. Благодарю судьбу за те первые инструктажи, за то, что в начале пути у меня были такие учителя.

"Военка" и наша группа

Военная организация большевиков. По рекомендации Мехоношина. Мои. обязанности. Солдатский клуб "Правда". Группа по охране. "На знак священного союза..." В одну из белых ночей. Нескончаемый поток. На Всероссийской конференции.

- "Айда в "Военку".

- "Военка" предлагает...

- Что на это скажет "Военка"?

Подобные реплики, разговоры звучали ежедневно в любой из частей Петроградского гарнизона. Авторитет "Военки" - военной организации Петербургского{35}, а затем Центрального комитетов РСДРП (б) был в те дни огромным.

История первых шагов питерской "Военки" такова.

Активная работа еще не оформленной официально, по уже действующей военной организации большевиков в частях Петроградского гарнизона началась на второй день после свержения самодержавия.

Возникла опасность, что Родзянко и другие буржуазные лидеры, воспользовавшись авторитетом, который окружал их имена в первые дни революции, попытаются превратить армию в оплот буржуазии. Солдаты в то же время, желая получить директивы от Совета, обращались к каждому, но не могли ничего толком добиться. 28 февраля с тревожным сообщением о контрреволюционных шагах, уже предпринимаемых офицерами в отдельных подразделениях, в Таврический дворец на дневное заседание Совета пришли солдатские делегаты. Их даже в зал не хотели пустить. Они ворвались туда силой - я слышал эту историю от Успенского - и заставили себя выслушать.

Тяга солдат к большевикам заметно усиливалась. Солдаты записывались в районные, заводские партийные организации. Стали возникать солдатские комитеты и большевистские ячейки в самих частях. Солдаты и матросы активно участвовали в создании выборных демократических органов, посылали своих представителей в Советы.

1 марта произошло событие огромной важности. Объединенное заседание рабочей и солдатской секций Совета при участии большевиков разработало (это была крупная победа нашей партии) приказ № 1 Петроградского Совета{36}, обязательный для всех частей гарнизона. Я хорошо помню этот приказ, преградивший в послефевральские дни путь реакции, контрреволюционным элементам к оружию. Приказ предписывал войскам подчиняться только Петроградскому Совету и своим полковым комитетам. Оружие отныне должно было находиться в распоряжении солдатских комитетов и не подлежало выдаче офицерам даже по их требованию. Солдатам предоставлялись гражданские права, которыми они могли пользоваться вне службы и строя.

Приказ № 1 (солдаты отлично понимали, кто был его инициатором) еще выше поднял авторитет большевиков. Зарождающаяся связь крепла. В начале марта при Петербургском комитете партии создается во главе с Н. И. Подвойским, одним из опытнейших организаторов военной и боевой работы, Военная комиссия - ядро будущей "Военки". В конце марта состоялось собрание большевиков гарнизона (97 представителей от 48 воинских частей). Оно учредило, вместо Военной комиссии, постоянно действующий аппарат - Военную организацию - с целью "объединения всех партийных сил гарнизона и мобилизации солдатских масс на борьбу под знаменем большевиков"{37}.

В работе Учредительного собрания от Гренадерского полка принимал участие мой хороший знакомый по февральским событиям солдат Костя Мехоношин{38}.

От него за несколько дней до приезда Владимира Ильича я узнал о существовании "Военки".

- Пойдешь, Василий, к товарищу Невскому. Скажешь - от Мехоношина. Разговор о тебе уже был, Владимир Иванович молодых любит и запрягать умеет. Работу найдет.

Я пошел к товарищу Невскому, и судьба моя решилась за пять минут. Потом мы частенько беседовали с Владимиром Ивановичем подолгу, как говорится, по душам. Но первый разговор был коротким и стремительным.

- Путиловец? Служил в дисциплинарном батальоне? О твоих инструкторских занятиях за Нарвской заставой наслышан. Что ж, для начала - неплохо. Завтра пораньше явись за инструкцией.

И началась моя жизнь в активе "Военки". Инструкции я получал от В. И. Невского, М. С. Кедрова, Н. И. Подвойского и почти ежедневно - от своего "крестного" К. А. Мехоношина.

Он учил: "Заварил кашу - не жалей масла, начал дело - доводи до конца". И если кто (а такое случалось) жаловался, что обязанностей, нагрузок многовато, Мехоношин в ответ только посмеивался: "Одно дело делай, да и от другого не бегай".

Мне он поручил отвечать за хранение и выдачу газет, прежде всего "Правды" и "Солдатской правды".

Три шкафа для газет - они стояли в малом банкетном зале дворца Кшесинской (теперь музей Октябрьской революции) - были в моем ведении. Ключи от них я передавал только двоим: своему заместителю Л. Федорову или М. Сулимовой.

- Главное наше дело на данном этапе, - говорили нам, рядовым активистам, руководители "Военки", - большевистская агитация и пропаганда среди солдат и матросов.

И это было так. Успех революции если не полностью, то в значительной степени зависел от того, на чьей стороне будут армия и флот. Вот почему партия и ее военные организации рассматривали борьбу за армию, за серошинельную крестьянскую массу, как важную часть своей деятельности, нацеленную также на укрепление союза рабочих, крестьян и солдат.

Каждый день выдвигал новые задачи. На пути к их решению рождались новые формы организационной и пропагандистской работы. Так было с солдатским клубом "Правда". Солдаты тогда редко посещали рабочие собрания. Агитаторов для работы в казармах не хватало. Тогда и возникла счастливая идея политического клуба для солдат. Он создавался на моих глазах. Я был на его открытии в бывшем банкетном зале дворца Кшесинской. В зал, куда еще совсем недавно допускались лишь сливки буржуазного общества, пришли солдаты, фронтовики - в грубых обмотках, в пропахших порохом и потом шинелях. Н. И. Подвойский поздравил всех нас с открытием клуба, названного, как он сказал, "Правдой" в честь главной газеты большевиков, и предложил спеть "Интернационал". Как пели солдаты? Это надо было увидеть, услышать. В этом зале особый, грозный, радостный смысл приобретали слова:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим.

Кто был ничем, тот станет всем!

Клуб превзошел все надежды его организаторов. Уже в первые дни он завоевал большие в прочные симпатии. Солдаты из всех частей гарнизона приходили туда, как к себе домой, где можно и отдохнуть, послушать хорошую песню, а главное - набраться ума-разума, других послушать и самим поговорить, поспорить о текущем моменте, о войне, земле.

Охотно приходили в клуб и товарищи, приезжавшие с фронта. Возвращались они в свои части, как правило, большевистскими агитаторами...

Солдатский клуб, как потом говорил Н. И. Подвойский - один из его организаторов и первый председатель, "явился горнилом, где солдатские массы обрабатывались довольно быстро, где разбирались наши разногласия с эсерами и меньшевиками, где создавались все новые и новые сторонники большевизма"{39}.

У клуба "Правда" вскоре в Петрограде и в других городах появились близнецы: младшие братья и сестры - солдатские клубы под всевозможными названиями. Через курсы агитаторов, работавших при клубах, прошли тысячи солдат, матросов. Многие из них впоследствии стали политработниками, комиссарами. При клубе в апреле открылись курсы агитаторов. Полный курс лекций на этих курсах удалось прослушать и мне. Я стал чаще выступать с беседами перед солдатами Измайловского, Петроградского, Литовского, Павловского и Волынского полков, перед матросами флотского экипажа. Не всегда нам удавалось проникнуть в казармы, где буржуазия в одной упряжке с меньшевиками, эсерами, широко используя печать, развернула бешеную кампанию против большевиков, В. И. Ленина. Но мы всегда находили выход, используя для митингов площади, скверы, вокзалы, солдатские клубы, театры, даже цирк.

Мне приходилось выступать вместе с Иваном Газой, Григорием Самодедом, Василием Алексеевым - рабочими Путиловского завода. Любил такие вот агитационные дуэты с моими приятелями еще довоенных лет - обуховцем Михаилом Викторовым, с Павлом Успенским.

С приездом Ленина в Петроград "Военка" обрела как бы новые крылья. Третьего апреля 7 тысяч революционных солдат по призыву военной организации встречали вождя революции.

Владимир Ильич принял живейшее участие в работе "Военки". Без колебания шел он по ее просьбе на солдатские митинги (рассказ об этом впереди) - туда, где царила особенно накаленная атмосфера, смело вступал в острую полемику со своими противниками и неизменно одерживал победу.

Для политического просвещения солдат его речи, само появление на митинге имели значение огромное, исключительное. Ленин неустанно направлял деятельность членов военной организации. По его просьбе на работу среди солдат направлялись члены ЦК и опытные ораторы, пропагандисты. "Военка" сосредоточивала всю свою агитационно-пропагандистскую работу в войсках вокруг пяти основных пунктов.

Речь шла, во-первых, о характере войны, о скорейшем заключении мира без аннексий и контрибуций; во-вторых, о природе власти Временного правительства и необходимости его замены пролетарской диктатурой в форме власти Советов; в-третьих, о передаче помещичьих земель трудовому крестьянству; в-четвертых, рабочий контроль над производством и распределением продукции; в-пятых, о международной революции и боевом объединении пролетариата и III Интернационала.

Связывая решение этих вопросов с победой социалистической революции, партия вовлекала солдат и матросов в борьбу за власть Советов. Прежде всего, указывал Ленин, большевики должны довести до сознания солдат и матросов, всех трудящихся ясное понимание того, что война неотделима от капитала и что мира не будет до тех пор, пока у власти находится буржуазия. "Что касается оборонческих настроений широких народных масс, - говорилось в резолюции VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП (б) "О войне", - то наша партия будет бороться с этими настроениями неустанным разъяснением той истины, что бессознательно-доверчивое отношение к правительству капиталистов есть в данный момент одна из главных помех к быстрому окончанию войны"{40}.

Большое значение партия придавала вопросу братания солдат на фронте, которое помогало укреплению идей интернациональной солидарности. Ленин охарактеризовал братание как революционную инициативу масс, как одно из звеньев по пути к социалистической революции. Он призывал не ограничивать братание общими словами о мире, а переходить к обсуждению ясной политической программы, к обсуждению вопроса, как кончить войну, как свергнуть иго капиталистов, начавших войну и затягивающих ее ныне.

Партия все время призывала солдат и матросов к объединению с пролетариатом в борьбе за социалистическую революцию. Обращаясь к солдатам, Ленин призывал их еще крепче и теснее объединиться с рабочими и крестьянами, не выпускать оружие из своих рук.

Рабочие заводов Петрограда с каждым днем устанавливали все более тесные связи с воинскими частями гарнизона и близлежащих городов. Так, например, у Путиловцев наладились хорошие контакты, революционное побратимство с солдатами Измайловского, Петроградского, Павловского, Гренадерского, Пулеметного, Ораниенбаумского полков. В знак верной революционной дружбы путиловцы решили обменяться знаменами с солдатами Павловского, Измайловского полков.

Этот торжественный церемониал состоялся на Марсовом поле. Павловский полк в полном составе был выстроен в каре. Его замыкали делегаты Путиловского завода. Член заводского комитета горячо приветствовал Павловцев от имени первого завода-революционера. Чеканя каждое слово, произносил он слова путиловской грамоты:

"Дорогие товарищи павловцы!

В знак нашего священного союза, закрепленного кровью в исторические февральские дни 1917 года, мы, рабочие Путиловского завода, вручаем вам наше знамя. Пусть оно всегда и непоколебимо свидетельствует, что священный союз рабочих и солдат, сваливших самодержавие, - нерасторжим. Пусть начертанные на нем наши общие лозунги "Да здравствует Интернационал"! "Да здравствует социализм!" будут гореть ярким пламенем в наших сердцах. Клянемся под этим знаменем, товарищи, добиться братства всех народов.

Рабочие-путиловцы"{41}.

Удивительно свежи в памяти минуты обмена знаменами. Словно вчера это было. В сопровождении всего состава заводского комитета и Совета рабочих и солдатских депутатов Богданов подошел к членам полкового комитета и вручил председателю грамоту, знамя. Так же торжественно, под звуки "Интернационала" и военных маршей, было передано путиловцам знамя Павловского полка.

Приезд Владимира Ильича Ленина неожиданно сказался и на моих обязанностях в "Военке".

Примерно 8 или 9 апреля (во всяком случае до выступления Ильича в Измайловских казармах) меня вызвал К. А. Мехоношин и сказал, что создается группа по охране товарища Ленина и других членов ЦК.

- Газеты читаешь? Видишь, какую свистопляску затеяли буржуазные щелкоперы вокруг приезда нашего вождя? Метят в мозг революции. И в черных своих делах враги не остановятся ни перед чем. С ними заодно Мартов - бывший товарищ Владимира Ильича по "Искре". Увы, и такое бывает. Запомни, Гренадер: друг до поры - тот же недруг. Одним словом, "Военка" рекомендует тебя старшим группы. Подробные инструкции - вечером.

Меня часто спрашивают, что собой представляла наша группа, не являюсь ли я, Василий Васильев, прототипом моего знаменитого тезки из фильмов "Ленин в Октябре", "Ленин в 1918 году"?

Что я могу на это сказать? Фильмы о Ленине, вот уже столько лет не сходящие с экранов мира, - художественно-исторические. А это значит, что в них многое от истории, факта, а многое от художественного домысла, творческого воображения. Не знаю, какие архивные материалы, чьи воспоминания использовали авторы этих лепт, создавая столь полюбившийся зрителю образ питерского рабочего Василия, телохранителя вождя революции. Скорее всего, Василий - образ собирательный, вряд ли существовал в природе прямой его прототип. Мой тезка, очень правдиво, жизненно сыгранный Охлопковым, старше, опытней меня. У него жена, ожидается пополнение семейства, но кое-что (надо полагать, чисто случайно) действительно совпадает: товарищ Василий питерец, по происхождению - пролетарий, как и я, уходит в Красную Армию, примерно в то же время, что и я; принимает участие в освобождении Симбирска - родного города Ильича вскоре после злодейских выстрелов эсерки Каштан.

Все это подтверждает только одно: типичность образа Василия, героя фильма - не более.

Что же касается нашей группы, то на самом деле все обстояло так. Нас было 56 человек. В состав группы входили рабочие разных заводов Петрограда, а также революционные солдаты, матросы - из актива "Военки"{42}.

Из числа бойцов группы было назначено четыре командира - старших. Старшие получали задание непосредственно от Н. И. Подвойского, иногда - от В. И. Невского, М. С. Кедрова, но чаще всего - от К. А. Мехоношина.

Менялись задания - ив зависимости от этого менялся состав подгруппы или группы, выделенной в распоряжение старшего (от 2-3 до 55 бойцов).

Группа с самого начала стала подвижной: В. И. Ленин, члены ЦК постоянно выезжали на заводы, фабрики, в части гарнизона. Основной задачей нашей подвижной группы была охрана В. И. Ленина и членов ЦК на митингах, собраниях, съездах.

Накануне вечером, а нередко в тот же день утром я, как и другие старшие, получал задание: в назначенное время и место явиться с группой. Если митинг, заседание намечались в помещении, старший имел допуск во все комнаты и залы. В исключительных случаях высылали не одну, а две группы. На задание мы уходили, вооруженные легким оружием: браунингом, наганом. Руки свободны, удобно. Обычно прятали оружие в карманах, за поясом - не очень, а то и совсем незаметно. На митингах бойцы группы занимали места поближе к трибуне. В своей одежде: солдатской, рабочей - мы, как и требовалось обстановкой, ничем не выделялись из толпы.

Таким был установившийся порядок. Благодаря этому я, как старший группы, видел и слушал В. И. Ленина на первых всероссийских съездах рабочих и солдатских депутатов, на Апрельской конференции, на VII Экстренном съезде партии, на ряде совещаний и на многих митингах. О них я расскажу отдельно.

Функции старших групп довольно строго разграничивались. Каждый получал задание индивидуально и обязан был хранить его в тайне.

Мы, конечно, догадывались, что есть люди, отвечающие перед партией за безопасность и жизнь вождя революции не только во время его выступлений.

Так, например, здание ЦК и "Военки", где почти ежедневно работал В. И. Ленин, охранялось солдатами бронедивизиона. Новые подробности мне стали известны значительно позже из уже упомянутых воспоминаний В. П. Шунякова и К. М. Кривоносова.

Оказывается, до самых июльских событий особая группа, в которую входил Шуняков, патрулировала по улице Широкой у дома 48/9 (ныне - улица Ленина, д. 52/9), где на квартире Елизаровых М. Т. и А. И. в то время проживали Владимир Ильич и Надежда Константиновна.

Бойцы группы, зная, как резко отрицательно относился Владимир Ильич к подобным мерам, делали все возможное, чтобы их служба меньше всего бросалась Ленину в глаза.

Охрана, патрули - все это было разумной необходимостью.

...Росла популярность Ильича, его имя было у всех на устах, вызывая у одних - огромную любовь и надежду, у других - страх и ненависть. Как ни крепла бдительность группы, но не уменьшалась и тревога.

Многим, особенно фронтовикам, в эти дни (май - июнь) хотелось лично повидать Ленина, потолковать с ним о наболевшем. Солдаты в "Военку" шли непрерывным потоком. Кто приходил в особняк Кшесинской за газетами, кто - за инструкциями и за советами, а кто сам приносил ценную информацию о положении в частях, о настроениях, чаяниях солдатских масс. Большинство приходило с оружием: у одних - карабины, винтовки, у других за поясом - наган или маузер, а то и боевые гранаты.

Среди этой массы людей мы узнавали фронтовиков - оборванных, измученных. Лица суровые, хмурые. Глаза строгие, как у судей, недоверчиво прощупывающие все и вся. Дескать, послушать послушаем, а верить?! Верю кошке и ежу, а тебе погожу. Всех этих людей, очень разных, объединяла, приводила в нашу "Военку" правда партии, которая открыто и бесстрашно, невзирая на кампанию клеветы, лжи, угроз, требовала дать народу мир, землю, свободу.

Требовала и, не страшась никаких жертв, боролась за это. Фронтовики сами хотели убедиться, что это за партия, что за люди эти большевики.

Многим фронтовикам удалось встретиться и говорить с Ильичем - он всегда напоминал: фронтовиков, только что прибывших с позиций, пропускать в первую очередь.

Владимир Ильич часто заглядывал в комнаты, где располагался секретариат "Военки", подолгу беседовал с В. И. Невским, М. С. Кедровым, Н. И. Подвойским.

Ежедневные контакты с "Военкой", встречи с солдатами-фронтовиками помогали Ильичу постоянно ощущать малейшие изменения в настроении армии.

У истоков

Вызов к Невскому. От молодежных союзов к Союзу молодежи. На районной конференции. "Заметки". Отцы и дети. Слово друга. Путем убеждения (Смирнов и другие). Через годы-расстояния. Вася Алексеев. Бить в одну точку. Ленинская программа действий.

Апрельским утром меня неожиданно вызвали к Владимиру Ивановичу Невскому. Дядя Тимофей (Барановский), вообще-то скупой на похвалу, о Невском отзывался наилучшим образом.

От него я узнал о работе Невского-подпольщика, замечательного большевистского пропагандиста и организатора в Москве, Петрограде, на юге России. В марте 1917 года он стал одним из основателей "Военки". Статьи Невского часто появлялись в "Солдатской правде".

Старый член партии, активный участник Октябрьского вооруженного восстания, В. И. Невский был видным партийным и советским деятелем, одно время возглавлял Коммунистический университет имени Я. М. Свердлова.

Весной и летом 1917 года, в месяцы, предшествующие Октябрю, Невский производил впечатление сжатой пружины.

Зная его пунктуальность, я пришел в точно назначенное время. Ждал обычных инструкций. На этот раз, однако, разговор пошел о делах, не имеющих прямого отношения к моим обязанностям старшего подвижной группы.

Владимир Иванович сказал, что в 11.00 нас ждет Владимир Ильич. Приглашены и другие товарищи: разговор будет о молодежи.

Расскажу о событиях, предшествовавших этой беседе с Ильичем. Вопрос о создании юношеских социалистических союзов на предприятиях Петрограда возник сразу после свержения самодержавия. Молодые рабочие в февральских боях возмужали, повзрослели, потянулись к политической революционной жизни.

С кем пойдут они?

Старые политические партии легализировались, новые росли, как грибы после дождя. Лидеры партий всячески заигрывали с молодежью - ученической, студенческой, рабочей; пытались подкупить ее, завоевать "левыми" лозунгами, лестью, посулами.

Стали появляться первые молодежные союзы, группы и группки: "Свет и знание", "Труд и свет" и другие. "Труд и свет" - организация явно мелкобуржуазного толка - проявляла особую активность. Чтобы отвлечь молодежь от политики, от решения острых, наболевших вопросов, устраивались танцы, вечера с почтой.

Ближе всех к большевикам стоял союз "Свет и знание", объединяющий трудовую молодежь. По заданию Невского я два раза побывал на собраниях союза. Ребята боевые, горячие, а в голове каша, программа путаная, точь-в-точь, как в пословице о семи погодах: "Сеет, веет, крутит, мутит, рвет, сверху льет, снизу метет".

То они говорили о мировом празднике свободы, то самым серьезным образом обсуждали пункт программы: "Все члены союза должны научиться... шить". Спорили до хрипоты.

На собраниях союза "Свет и знание" выступали В. Невский, Н. Крупская, И. Газа, но все еще сказывалось влияние меньшевиков, эсеров, анархистов.

Владимир Ильич внимательно следил за движением молодежи. Еще в своих "Письмах из далека", написанных незадолго до возвращения из эмиграции, выдвигая задачу создания народной милиции, он предложил вовлечь в пес трудовую молодежь с 15-летнего возраста.

"Такая милиция, - писал он, - втянула бы подростков в политическую жизнь, уча их не только словом, но и делом, работой"{43}.

Учить. Чему? Ильич видел в народной милиции школу воспитания масс для участия во всех государственных делах, школу воспитания гражданина.

Участие молодежи в народной милиции, однако, не решало, да и не могло решить полностью задачу воспитания молодых коммунистов. Противостоять вражескому влиянию, оборончески-шовинистическому угару, нести в массы молодежи идеи научного социализма, воспитывать ее в духе пролетарского интернационализма могла лишь организация, крепко сплоченная, работающая под руководством партии.

14 апреля я принимал участие в работе молодежной конференции нашего района. Этот день можно считать днем рождения Нарвско-Петергофского социалистического союза рабочей молодежи. Организаторами Союза стали Василий Алексеев, Иван Тютиков, Павел Шубин - молодые большевики, успевшие пройти школу подполья, суровой борьбы.

На конференции обсуждались вопросы, глубоко волновавшие в то время молодых рабочих, заводских и фабричных учеников.

- Мы, - говорили делегаты, - требуем гражданских прав с восемнадцати лет, права участвовать в выборах, права служить в народной милиции.

Петербургский комитет РСДРП (б) обратился к молодежи с призывом принять активное участие в Первомайской демонстрации (18 апреля по старому стилю). Вопрос этот тоже обсуждался делегатами. Большинство горячо поддержало обращение Выборгского райкома РСДРП (б) ко всем районным комитетам партии и молодежи организовать среди мальчиков таковые демонстрации. Меньшевики и эсеры выступали против организованного участия молодежи в праздновании 1 Мая: "Не дело мальчишек и девчонок заниматься политикой". В такой обстановке Василий Алексеев сделал свой доклад о текущем моменте и задачах молодежи.

Против линии большевиков, прежде всего против Апрельских тезисов В. И. Ленина, резко выступили подпевалы эсеров, меньшевиков, анархистов.

Разгорелась бурная дискуссия. Запомнились отлично аргументированные выступления С. В. Косиора и В. И. Невского.

Многое, естественно, забылось, но помню общий смысл, дух выступлений. Союз юных коммунистов должен прежде всего стать школой воспитания молодежи, школой революции, школой борьбы за счастье трудового народа. Ничуть не уклоняясь, не уходя от спора с теми, кто выступал с явно антибольшевистских, антиленинских позиций, Косиор и Невский говорили очень сдержанно, спокойно, подкрепляя каждый свой контрдовод конкретными примерами, убедительными аргументами.

Тон их выступлений мне показался слишком мягким, деликатным. Ведь я знал, как резко, непримиримо умеют они спорить с идейными противниками. Я сказал об этом Владимиру Ивановичу. Тот удивленно вскинул брови:

- А ты, Гренадер, молодой и красивый, уверен, что все те, кто сегодня не понимает нас, наши враги? Мы должны терпеливо, спокойно, а главное убедительно доказывать свою правоту, одурманенным открывать глаза. Почитай статью товарища Ленина по этому вопросу. Очень полезная работа.

С этими словами он вручил мне тоненький журнал с небольшой статьей В. И. Ленина "Интернационал молодежи". Всего две или три странички журнального текста, но - какого! За свою долгую жизнь я перечитывал статью Ленина много раз, с каждым чтением открывая для себя что-то новое, крайне важное, необходимое именно в данный момент.

"Заметка" (такой подзаголовок с присущей ему скромностью дает своей статье Владимир Ильич) написана по поводу выхода в свет на немецком языке первых номеров журнала "Интернационал молодежи" - "боевого и пропагандистского органа Международного Союза социалистических организаций молодежи". Но ленинские раздумья выходят далеко за рамки рецензии. Главное в них - именно это делает заметки Ильича актуальными, очень современными в наши дни - каким должно быть отношение старших товарищей, партии к молодежи. "Одно дело, - писал Ильич, - сбивающие пролетариат с толку взрослые люди, претендующие на то, чтобы вести и учить других: с ними необходима беспощадная борьба. Другое дело - организации молодежи, которые открыто заявляют, что они еще учатся, что их основное дело - готовить работников социалистических партий. Таким людям надо всячески помогать, относясь как можно терпеливее к их ошибкам, стараясь исправлять их постепенно и путем преимущественно убеждения, а не борьбы"{44}.

Дальше наблюдение не только политика, диалектика, стратега революции, но и психолога, чутко улавливающего тончайшие нюансы взаимоотношений между людьми. "Нередко бывает, что представители поколения пожилых и старых не умеют подойти, как следует, к молодежи, которая по необходимости вынуждена приближаться к социализму иначе, не тем путем, не в той форме, не в той обстановке, как ее отцы"{45}.

Отцы и дети - тема вечная. К сожалению, мы порой ударяемся в крайности: то противопоставляем одно поколение другому (дескать, "не то", "не та пошла молодежь"), то объявляем проблему отцов и детей надуманной, несуществующей.

В нашем обществе давно исчезли социальные причины, порождающие антагонизм между отцами и детьми. Но были, есть и будут различия возрастные, физиологические. Дети не могут, не должны повторять отцов. Учиться - да, брать пример - похвально, но обязательно идти дальше, подниматься выше, по-своему подходить к новым проблемам, по-своему решать их, переработав, осмыслив ценнейший опыт, знания своих отцов и дедов.

Где тут повод для конфликта? Он возникает лишь в том случае, когда мы, забывая о неизбежных возрастных отличиях, не умеем как следует подойти друг к другу.

Должен сказать, что болезнь эта присуща не только пожилым и старым; страдают ею и некоторые молодые люди, хотя бы в силу особенностей своего возраста и, главное, отсутствия житейского опыта.

"Если бы молодость знала, если бы старость могла..." Да, это правда. Пусть редко, но встречаю среди своих сверстников любителей прихвастнуть прошлым, поставить себя в пример нынешней молодежи, дескать, вы, мол, избалованные, неженки, а под нами земля дрожала. Должен сказать, что говорят это порой люди действительно заслуженные, и пример с них брать не грех. Но они сами таким "подходом" все портят, а иногда и отталкивают от себя молодежь.

Слушаешь их, и невольно приходят на ум горькие тютчевские строки: "Когда дряхлеющие силы нам начинают изменять и мы должны, как старожилы, пришельцам новым место дать, - спаси тогда нас, добрый гений, от малодушных укоризн, от клеветы, от озлоблений на изменяющую жизнь..."

Как важно не растерять в старости драгоценное умение видеть то, "что тем задорней, чем глубже крылось с давних пор", видеть и радоваться, не поддаваясь "чувству затаенной злости", зависти, сварливому старческому задору, который, по словам Тютчева, "и старческой любви позорней".

У каждого человека, мне думается, как бы два возраста - один легко определить по паспорту, но он далеко не всегда совпадает с возрастом души. Встречал я, чего греха таить, этаких двадцатилетних старичков. А другой - и в семьдесят-восемьдесят пусть не всегда крепок телом, но духом бодр и молод.

Не в этом ли один из залогов неувядаемой молодости нашей партии, воплощающей коллективный разум, деяния, дух, волю миллионов, партии, объединяющей людей, столь разных по возрасту?

На собраниях коммунистов "Арсенала", где я много лет состою на партийном учете, встречаю нередко в одном ряду героев Январского восстания, ветеранов войны и совсем молодых коммунистов.

Деды, отцы, сыновья - в одном строю, Вместе обсуждаем и решаем сложные вопросы, спорим, анализируем, мечтаем.

Хорошо об этом сказал в своем выступлении на XXV съезде КПСС друг нашей страны товарищ Фидель Кастро:

"Вчера мы были восхищены громадным энтузиазмом, с которым вы, делегаты съезда, восприняли глубоко революционные концепции, изложенные товарищем Брежневым. Казалось, это была не партия, завоевавшая власть почти шестьдесят лет назад, а партия, полная новой и неисчерпаемой энергии, которая каждый день идет по пути революции. Это был, несомненно, тот же дух, что в в славные дни крейсера "Аврора" и штурма Зимнего дворца"{46} (подчеркнуто нами. - В. В.).

Я слушал Фиделя с чувством непередаваемой гордости за нашу партию, за не стареющую духом гвардию ленинцев. Многое вспомнилось в эти мгновения.

Отцы и дети, молодость и старость... Мне кажется, один из признаков преждевременного старения - потеря контакта, умения подойти к молодым.

Не знаю, как для других, а для меня лично такие контакты служат барометром, верным "камертоном. Встречаясь с молодыми рабочими, воинами, суворовцами, курсантами училищ, слушателями академий, прихожу к выводу, что нынешнее поколение ушло дальше нас. Мы в двадцать лет становились командирами полков, комиссарами, и всего двадцать пять было нашему командарму М. Н. Тухачевскому. Все это так. Но нынешняя молодежь выше своих сверстников времен моей молодости. И не только моей, но и поколения 30, 40, 50-х годов. Научно-техническая революция, огромные успехи в народном образовании расширили кругозор, дали нынешней молодежи такие знания, какие нам и не снились.

И все же радует другое - молодые люди в основной своей массе стоят выше нас по развитию, по общей культуре, умению излагать мысли, мотивировать их. И хочется верить: эти доделают то, что мы не успели или не сумели сделать. Они будут лучше нас, а их дети - лучше их. Так и должно быть. Иначе регресс, топтание на месте.

Ратуя за "самостоятельность союзов молодежи", Владимир Ильич отстаивал и полную свободу товарищеской критики их ошибок. Напоминал: льстить молодежи мы не должны.

И все же, без всякой лести, повторяю: наша молодежь куда чаще радует, чем огорчает. А если радуешься молодости, значит, есть еще порох, значит, еще не совсем одолела старость.

Конечно, вся глубина ленинских строк открылась мне не сразу. Понадобилось время, чтобы сказанное Ильичем сплавилось с личным опытом, с конкретными судьбами людей.

Вспоминаю ноябрь 1919 года. Наш полк стоял на подступах к Омску, когда из штаба армии нам привезли первые ордена Красного Знамени.

Приходят награжденные, мнутся:

- Нельзя ли, товарищ командир, вместо ордена сапоги, кожанку, а еще лучше (мечта многих конников!) - красные штаны?

Растерялись мы с комиссаром: что за напасть, чем объяснить такое, отношение к первому ордену революции?

Тут приходит с докладом начальник штаба, бывший полковник царской армии, но преданный нашему делу человек:

- Беда, Василий Ефимович. Смирнов кашу заварил. Митингует.

И точно. Смотрю - кипит сельская площадь. Бойцы откуда-то бочку прикатили. И на бочке - взводный Смирнов. Молодой, горячий комсомолец.

- Зачем нам ордена? Мы не за жестянки воюем - за идеи. Сегодня ордена, завтра - погоны, а послезавтра - от нас, как при старом режиме, потребуют честь отдавать!

То была не болтовня, не поза. Чувствовалось, Смирнов верит каждому произнесенному им слову. И его страстная, искренняя, хоть и путаная речь находила отклик у красноармейцев, наэлектризовывала их. С большим трудом нам с комиссаром удалось добиться перелома в настроении бойцов. Прошло немного времени, и орден Красного Знамени стал для красноармейца тем, чем он и должен был стать: высшей боевой наградой за особое мужество, смелость, отвагу.

Но все это было потом, а нам после злополучного митинга надо было решать судьбу Смирнова. Расследовав ЧП, не менее горячий инструктор политотдела потребовал исключения Смирнова из рядов комсомола, снятия с должности и т. д. "За самовольные действия, политическую демагогию, за подрыв авторитета Советской власти".

Формально инструктор был прав. Но ведь парень-то свой, в доску свой. Всем хорош уралец, хоть и горяч не в меру. Чуть что - вскипает самоваром. И что на уме, то на языке.

В горячем выступлении на митинге сказалась его бурлящая, ищущая натура. Нашему Смирнову просто не хватало опыта, политической зрелости. И, конечно, давала себя знать ненависть к старой царской армии, ее атрибутам. Отец Смирнова, как выяснилось, в 1905 году погиб от рук солдат-карателей.

Это явно был тот случай, когда требовалось, как советовал Ильич, терпение, понимание, такт, когда ошибки надо было исправлять постепенно, "путем преимущественно убеждения".

Смирнова мы, конечно, наказали. Но он остался в рядах комсомола, успешно командовал взводом. И впоследствии за героизм и доблесть, проявленные -в боях за Омск, сам был представлен к награждению орденом Красного Знамени.

Еще один - из многих - эпизод.

Среднеазиатский военный округ. Коканд. Я только что назначен командиром-комиссаром (была такая должность) 4-го Краснознаменного полка. Мой предшественник снят и предан суду за пьянство, бытовое разложение, бездеятельность.

В штабе округа мне весьма нелестно аттестовали полк в целом (растерял былую славу) и комбатов.

- Присмотрись к ним хорошенько, - напутствовал меня командующий войсками округа П. Е. Дыбенко, - и, если что, освобождай.

Приезжаю, приглядываюсь, осваиваюсь. Познакомился с комбатами: Воронов, Варламов, Стариков. Последний моложе всех. Его вроде бы первого надо освобождать. Положение в батальоне такое, что хоть сегодня меняй командира: боевая подготовка запущена, с воспитательной - еще хуже.

И все же я не стал спешить с увольнением. Не одну ночь пробеседовали мы со Стариковым у моего походного самовара.

Увидел: беда батальона - общая беда полка.

Понаблюдал Старикова - вскоре выдался случай - в бою с басмачами. Раз, другой. Вижу - есть в моем Старикове все, что нужно командиру: смелость, самообладание, способность быстро схватывать обстановку. А ошибки, промахи? От молодости, путаницы: бывший комполка - в прошлом человек заслуженный умел, как говорят, давить на психику своим былым авторитетом. Все сводил к одному: главное, мол, не умение (разве не били мы в гражданку сверхученых генералов!). Главное - бой, он, мол, покажет.

Полк мы поднимали вместе, что, надо полагать, стало неплохой школой для Старикова. А через полгода, по нашему ходатайству, комбат Стариков был назначен моим заместителем. И уже навсегда связал свою судьбу с Красной Армией. В годы Великой Отечественной войны генерал-лейтенант Стариков командовал армией. Его имя мне не раз встречалось в приказах Верховного, а ведь тогда, в 1928-м, висел на волоске. Кто знает, как сложилась бы его судьба, поступи я иначе. И вряд ли догадывался мой комбат, что своей военной карьерой он обязан Ленину, его мудрому совету.

Я не случайно привел эти примеры. Каждый раз, в каждом конкретном случае в Ленине открывались какие-то новые черты его нравственного облика. Вернее, он был все тем же, а сам я становился иным.

Тут надо бы рассказать еще об одной встрече. Впрочем, XXV съезд КПСС, в работе которого я принимал участие, оказался для меня вообще удивительно щедрым. Этаким путешествием в будущее и одновременно в прошлое - в далекую молодость и в зрелость.

На съезде с отчетным докладом выступал Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Л. И. Брежнев. Как известно, в годы войны он возглавлял политотдел 18-й армии. В составе этой армии вверенная мне 138-я Карпатская Краснознаменная стрелковая дивизия шла на запад, освобождала от фашистской нечисти Карпаты.

А в один из дней работы съезда перед трупной делегатов выступил генеральный конструктор танков - создатель легендарной тридцатьчетверки. За несколько лет до начала Великой Отечественной, когда танк, вписавший столько памятных страниц в нашу победу, лишь рождался, мы часто встречались с ним по службе. И вот новая встреча - почти сорок лет спустя.

В перерыве между заседаниями подошел ко мне председатель Самаркандского областного Совета депутатов. Оказалось, Амракулов, мой знакомый по двадцатым годам. Вспомнили Самарканд тех лет, тогда первую столицу Советского Узбекистана... Третий съезд большевиков молодой республики - мы были делегатами съезда.

Но самая, удивительная встреча была впереди. Накануне заключительного заседания; подходит ко мне мой сослуживец по Прикарпатскому округу:

- Тут один товарищ хочет с тобой познакомиться. Узнал, что ты служил в САВО (Среднеазиатский военный округ), с басмачами воевал. Он тоже бывал в тех местах.

И представляет мне генерала армии - человека огромного роста, богатырского сложения. Лященко Николай Григорьевич.

- Где же, - спрашиваю, - начинали?

- Коканд, Чирчик. Красноармеец Четвертого Краснознаменного полка второй дивизии. Тысяча девятьсот двадцать восьмой год.

- Командира, - еле сдерживаю улыбку, - помните?

- Комполка у нас был геройский. Говорили: из питерских, всю гражданскую прошел. И фамилию помню. Очень распространенная фамилия - Васильев.

Тут мой приятель рассмеялся:

- Генерал армии, а командира своего не узнаешь. Вот он перед тобой, твой комполка.

Что тут было! Сгреб меня в свои объятия генерал Лященко. Пошли воспоминания. И подумалось: самое, пожалуй, удивительное, что во всем этом ничего удивительного нет. Скорее - закономерность.

Пора, однако, возвратиться в предгрозовой апрель 17-го года.

Какими были те первые, самые первые впечатления от статьи "Интернационал молодежи"?

Такими, будто Ильич обращался не к одному, а к двум Васильевым. Один фронтовик, путиловец, опытный, как я тогда считал, солдат революции (в группе по охране ЦК были мои ровесники и люди чуть ли не вдвое старше своего командира), - значит, сам наставник, воспитатель. Другой - только что вышедший из юношеского возраста, член Союза социалистической рабочей молодежи, сам - я не мог это не сознавать - объект воспитания. И это вызывало даже какой-то внутренний протест. Хотелось скорее почувствовать себя совсем взрослым, ни в каком воспитании не нуждающимся. Только с годами пришло понимание: воспитание - две стороны одной медали: нельзя успешно воспитывать других, не воспитывая самого себя.

Но уже тогда, прочитав ленинскую статью, я сделал один чрезвычайно важный для себя вывод: ошибка ошибке рознь. Одно дело - сознательно сбивающие пролетариат с толку лидеры меньшевиков, другое - теоретическая путаница в не очень-то зрелых мозгах моего дружка из слесарного цеха. Не отталкивать молодежь, а, опровергая, разъясняя ошибки и заблуждения, изо всех сил искать соприкосновения, сближения, живого контакта с организациями молодежи.

В статье Ленина я, помимо всего этого, искал ответ на вопрос, который все еще оставался открытым, нерешенным. Как выступать молодежи - членам Союза - на Первомайской демонстрации? Вместе со всеми или своей, отдельной колонной? Пусть увидит Временное правительство: социалистическая рабочая молодежь - самостоятельная сила.

Я придерживался именно такого мнения и обрадовался, прочитав у Ленина: "...за организационную самостоятельность союза молодежи мы должны стоять безусловно и не только вследствие того, что этой самостоятельности боятся оппортунисты, а и по существу дела. Ибо без полной самостоятельности молодежь не сможет ни выработать из себя хороших социалистов ни подготовиться к тому, чтобы вести социализм вперед"{47}.

В точно назначенное время, как было договорено, я снова зашел к В. И. Невскому. Застал С. В. Косиора, А. Е. Васильева, председателя завкома путиловцев, и Васю Алексеева, молодого большевика, общепризнанного вожака молодежи нашего района.

Вася Алексеев - мы познакомились накануне моего ареста в 1916 году был наш, до корней волос наш, питерский, нарвский. Родился и вырос на самой окраине заставы. По годам почти мой ровесник, а по опыту подполья, по грамотности революционной значительно старше. Врожденный организатор. К нему, где бы он ни работал, всегда тянулись подростки, сверстники и ребята постарше, пожилые рабочие называли его "сынок", вкладывая в это слово всю суровую нежность пролетария.

Общительный, жизнерадостный, он мог в самую трудную минуту поднять настроение заразительной улыбкой, коротким "не унывай". Для нас был он еще ходячей энциклопедией. Когда ни встретишь - карманы у него всегда набиты газетами, брошюрами. Меня удивляло, зачем молодому рабочему столько газет, нередко - буржуазного толка.

Помнится, незадолго до февральских событий я спросил его об этом.

- Эх, ты, святая простота. Во-первых, врага своего надо знать, а во-вторых, - конспирация. Если задержат, вряд ли заподозрят во мне большевика.

Словом, я очень обрадовался, встретив у Невского Васю Алексеева. Вместе отправились к Владимиру Ильичу.

Ленин сидел за маленьким столиком, что-то писал. Увидел нас, поднялся, вышел навстречу. С каждым тепло поздоровался за руку. Сразу заговорил о молодежных собраниях и конференциях, которые только что прошли по всем районам Питера.

- К сожалению, - добавил Ильич, - кое-где стихийно, неорганизованно, что, конечно, оказалось на руку нашим противникам.

И тут же забросал нас вопросами: во всех ли цехах, участках на Путиловском прикреплены коммунисты к молодежным группам? Велико ли на заводе влияние меньшевиков, эсеров, анархистов? Владимир Ильич при этом напомнил, что в настоящий момент анархические идеи о немедленной отмене государства, абсолютной свободе личности от всего и вся могут среди определенной части молодежи найти отклик.

Всякие попытки придать анархизму социалистическую, революционную окраску крайне вредны. Надо совершенно четко объяснить нашим молодым товарищам: социалистическая революция, разрушая старый государственный аппарат, не отменяет государство. Оно будет использовано для переходной формы от капитализма к социализму. Такой переходной формой станет диктатура пролетариата.

Интересовало Ленина и то, какие конкретные формы организации молодежи возникли после Февраля на Путиловском заводе, на заводе "Розенкранц". Особое внимание уделил вопросам, предложениям молодых рабочих.

Когда Алексеев назвал среди выступивших на конференции Нарвско-Петергофского района особо активных меньшевиков, эсеров и анархистов, Ильич поинтересовался, где и кто избрал их делегатами. Оказалось, все, за исключением одного, явились на конференцию самозванцами. Ленин ничего не сказал, только укоризненно посмотрел на Невского и Косиора: дескать, такие опытные работники и такая неорганизованность.

Кто-то из нас заговорил о большом заводском митинге молодежи, который незадолго до этого состоялся в одном из цехов Путиловского завода. Присутствовало на митинге около трех тысяч человек. Обсуждали решение районной молодежной конференции. Во многих выступлениях ясно и отчетливо поддерживалась идея организации Социалистического союза рабочей молодежи.

Участники митинга решительно требовали, чтобы совершеннолетний возраст считался не с 21, а с 18 лет, дабы молодежь не была лишена права служить революции, участвовать в выборах. Обсуждался и вопрос об участии молодежи в Первомайской демонстрации.

Сообщение о митинге, по просьбе Владимира Ильича, делал Алексеев. Я дополнял. Под конец спросил:

- Как же нам быть на Первомайской демонстрации? Насколько я понял из статьи товарища Ленина, он за организационную самостоятельность молодежи. Вот пусть и будет отдельная колонна.

Ленин поинтересовался, какую статью я имею в виду. Услышав ответ, утвердительно кивнул головой. Сказал, что, на его взгляд, молодежи можно и даже следует выступать отдельной колонной. Не нужно только путать организационную самостоятельность с обособленностью.

Организационная самостоятельность необходима, а полная обособленность молодежи от взрослых рабочих - тем более на первой в истории России легальной Первомайской демонстрации - вредна. Пусть и молодые, и старшие выступают, хоть и своими колоннами, но дружно, сплоченно. Чтобы все видели, сознавали: пролетарское братство крепче любого богатства. Молодые рабочие совсем недавно проявили чудеса пролетарского героизма, свергая ненавистное самодержавие. Им придется в близком, совсем близком, обозримом будущем снова проявить чудеса такого же героизма для свержения власти помещиков и капиталистов, ведущих империалистическую войну. Только сплоченным пролетариат в грядущей социалистической революции добьется победы.

Таким примерно был ход мысли Владимира Ильича.

- Надо бить в одну точку, - говорил Владимир Ильич. - Рабочая молодежь не заинтересована в войне. Но еще сильно влияние традиций, обмана. Первое мая - праздник международной солидарности трудящихся, и лозунг борьбы за мир, против империалистической войны должен быть на первом месте. У молодежи много энергии, но нет еще политического опыта. Отсюда задача - длительное разъяснение до демонстрации и после. Мы против принципиальных уступок, но к допускающей ошибки, колеблющейся молодежи нельзя подходить как к социал-шовинистам. Максимум такта, терпения. Не уходить от острых вопросов, не прятаться за частокол слов, давать конкретные ответы.

Пусть молодой рабочий задумается. Может ли Временное правительство, защищающее интересы толстосумов, дать народу мир, хлеб - голодным, землю крестьянам, дворцы и особняки аристократов - детям рабочих? А если не может, то кто же? Только собственной пролетарской рукой можно разрушить мир насилия, социальной несправедливости.

Так или примерно так говорил Ильич.

Это был наглядный урок конкретной, живой пропаганды - программа действий для молодежных союзов.

...Когда мы уходили, Ленин, прощаясь, задержал руку Васильева-старшего. Указав на меня, улыбаясь, спросил:

- Братья?

- Все мы, рабочие, братья, - ответил Антон Ефимович. - А если точнее, Владимир Ильич, то и род у нас один - Васильевский, И выходит - племяш он мне. А я ему - дядя.

Первомай семнадцатого

Впервые... Под чьими лозунгами? "Наши взгляды". Митинг на Марсовом поле. Иначе не могло быть. Нота Милюкова, Ответ путиловцев. Не выпуская из рук... Сговор. Что задумали меньшевики, и что из этого вышло. Грозное предупреждение.

Весной семнадцатого года многое происходило впервые. 18 апреля (1 мая по новому стилю) пролетариат Петрограда впервые открыто праздновал свой Первомай. К празднику труда и международной солидарности мы готовились долго и тщательно. На Путиловском заводе горячо обсуждались боевые лозунги, собирались деньги на изготовление знамен, транспарантов. Разучивались песни. Каждый цех создавал к празднику свой хор. Вся эта кропотливая работа: какой лозунг выбрать, какую песню разучить, как выступать молодежи - в общей или своей колонне - проходила в обстановке острой борьбы с меньшевиками, эсерами, анархистами за влияние на массы.

Выполняя поручения старшего группы по охране В. И. Ленина и членов ЦК, я не забывал и о нашей районной дружине, о родном Путиловском заводе. Накануне Первомая почти ежедневно наведывался за Нарвскую заставу.

День 18 апреля выдался ясный, солнечный, как по заказу. С утра мощные колонны рабочих, солдат потянулись по Петергофскому шоссе через весь город к Марсову полю. Накануне солдат-самокатчик Измайловского полка привез пачку газет, еще пахнущих свежей краской. Это были первомайские номера "Правды" и "Солдатской правды". В "Правде" - статья за подписью Ленина "Наши взгляды".

"Наши взгляды" - спокойный, выдержанный ответ на резолюцию Исполнительной комиссии Совета солдатских депутатов о "пропаганде так наз. ленинцев..., не менее вредной, чем всякая контрреволюционная пропаганда справа".

Владимир Ильич полностью перепечатал резолюцию Исполнительной комиссии, считая "полезным разбор ее по существу".

В день Первомая Ленин нашел необходимым еще раз четко, недвусмысленно изложить взгляды, позицию большевиков и их противников.

В чем суть отличия, суть разногласий, не замечаемых эсеро-меньшевистским Советом?

Правые - за власть монарха.

Капиталисты - за власть капиталистов (Временное правительство и есть правительство капиталистов).

А большевики?

- Мы, - разъясняет Владимир Ильич, - хотим убедить большинство народа, что власть должна быть только у Советов рабочих, солдатских и других депутатов.

Отношение к земле, власти, Временному правительству и войне - вот соль, существо главных разногласий.

Номера "Правды" со статьей Ленина передавались из рук в руки, пока мы собирались, строились в ряды, колонны. Я тоже успел ее бегло просмотреть и заметил, как жадно набрасываются читатели на вторую часть статьи, написанную в несколько необычной форме вопросов и ответов.

В своих речах, выступлениях Владимир Ильич часто прибегал к этому испытанному, в его применении всегда безотказному приему. Из множества вопросов он, отсеивая второстепенные, отбирал самые важные, жгучие, действительно волнующие абсолютное большинство народа. Никогда не выступал по пустякам. Никогда не уходил от трудных, сложных, запутанных, острых вопросов - и ответы его, отличающиеся неизменной содержательностью, огромным убеждением, всегда попадали в цель. Так было и в этот раз.

Мы вышли на Первомайскую демонстрацию с лозунгами, призывающими к немедленному справедливому миру "без аннексий и контрибуций". А нам говорили: "Хорошо. Вы за немедленный мир. И этот долгожданный мир народам может дать только власть народа, то есть Советы. А как быть, если в России власть перейдет в руки Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а в Германии такой революции не произойдет, если у власти там останутся Вильгельм и немецкие Путиловы, заинтересованные в продолжении войны? Как быть тогда?"

И как на деле (провозглашать лозунги легко!) добиться мира, если невозможно кончить проклятую войну простым втыканием штыков в землю?

Именно эти вопросы, пусть несколько по-иному, прозвучали в "Наших взглядах". И ответы Ильича, прямые и ясные, передавались, пока мы шли через весь город, Невский проспект, Дворцовую площадь, из уст в уста.

Во главе колонны - Петергофский районный Совет рабочих и солдатских депутатов. За ним - наша дружина. Мы шли, держа винтовки и карабины "на плечо".

Первомай принес немало огорчений соглашателям. Вожаки меньшевиков и эсеров вышли на демонстрацию с мрачными лицами, темнее тучи. С красных знамен, с импровизированных трибун, возникших на всех улицах, перекрестках, площадях Петрограда, звучали в этот день большевистские лозунги: "Вся власть Советам!", "Да здравствует 1 Мая!", "Да здравствует Интернационал!", "Мир без аннексий и контрибуций!", "Да здравствует социализм!", "Долой войну!", "Да здравствует социалистическая революция!"

...Вот и Марсово поле. Море людей и море знамен. Преобладает один цвет - цвет революции. Колышутся, плещутся красные волны. Трибуны среди них, как маленькие островки. Я присоединяюсь к своей группе. Вслед за Л. Федоровым - он врезается в толпу, как ледокол, - пробиваюсь к трибуне, вокруг которой людское море бурлит с особой силой.

- Да здравствует Ленин!

- Вождю мирового пролетариата ура!

На трибуне - Ленин. На его пиджаке - красный бант. Кепка - в руке. Кивает кому-то, улыбается. Добрые морщинки, расходящиеся от его глаз, делают эту улыбку особенно праздничной и счастливой. Он начинает свою речь и с глубоким волнением говорит, что в этот день международной пролетарской солидарности рабочие и солдаты Петрограда протягивают руку дружбы трудящимся всего мира. Лозунг "Пролетария всех стран, соединяйтесь!", провозглашенный Марксом и Энгельсом, сегодня, продолжает Ильич, облетит весь шар земной, объединит трудящихся многих стран, и прежде всего воюющих, в их справедливой борьбе за мир и социализм.

Он кончил призывом: "Да здравствует мир! Да здравствует социалистическая революция!" В тот же день с речью о значении праздника 1 Мая и задачах русской революции Владимир Ильич выступил и на Дворцовой площади.

До поздней ночи продолжалось первомайское торжество. Из центра наши колонны снова хлынули на Петергофское шоссе. На Нарвской площади праздник расцвел песнями, танцами. Началось что-то вроде первого смотра народной художественной самодеятельности. Откуда-то появился полковой оркестр. Под духовую музыку дело пошло еще веселее. Да иначе и не могло быть: ведь пролетариат праздновал Первомай, не боясь полиции, жандармов, ищеек, не прячась по лесам и болотам.

Праздник попыталась нарушить группка анархистов. Узнавали мы их легко. Вооружены с головы до ног. Маузеры на боку, гранаты за поясом, винтовки за плечами. Некоторые молодчики щеголяли во флотских тельняшках, другие почему-то в охотничьих сапогах, в черных плащах и широкополых шляпах.

Мы знали, что среди анархистов немало темных личностей, а то и просто уголовных элементов, вылущенных из тюрем после февральских событий, и держали ухо востро. Любые попытки с их стороны провоцировать толпу на беспорядки, погромы винных погребов, магазинов тут же пресекались. Стоило появиться красногвардейскому патрулю - и "герои" в таинственных черных плащах мгновенно ретировались. Праздник все же удалось омрачить, но не анархистам, а Временному правительству. Нотой Милюкова от 18 апреля оно заверяло Англию и Францию, что Россия, "верная своим союзническим обязательствам, будет воевать до конца".

Поднялась волна народного возмущения. Утром 20 апреля в районную дружину пришел член Нарвского райкома Смолин, передал распоряжение: вся дружина после обеденного перерыва должна явиться на Путиловский завод: возможно, будет демонстрация. В ответ на наши тревожные расспросы Смолин пересказал текст ноты. На всех она произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Теперь карты Временного правительства были раскрыты, все точки над "i" поставлены.

Мы отправились на завод. Мастерские, узнав о ноте Милюкова, немедленно прекратили работу. Начались стихийные митинги. "Нас обманывают! Не надо войны до победы. Пора отправить на свалку тайные договора, заключенные Николаем Кровавым с западными империалистическими хищниками. Нам нужен честный, демократический мир - мир без аннексий и контрибуций. Долой грабительскую войну!" - гневно взывали с трибуны ораторы, и этот крик души подхватывали тысячи и тысячи рабочих.

Митинг продолжался почти до полуночи. Постановили: поддержать призыв большевистской партии и завтра всем цехам, мастерским завода выйти на демонстрацию в знак протеста против грабительской, захватнической политики Временного правительства.

Рабочие были крайне возмущены нотой и резко выступили против продолжения войны. Это, пожалуй, был один из немногих митингов, на котором меньшевики и эсеры не рискнули выступить со своей болтовней, никто не прибыл и от эсеро-меньшевистского руководства Совета.

На второй день, 21 апреля, в 9 часов утра мы были уже на заводе. По мастерским, цехам снова прокатились митинги. Рабочие выступали с резкой критикой Временного правительства, целиком поддерживали предложения партии большевиков. Даже в лафетной мастерской, где еще вчера сомневались в правоте большевиков, рабочие вынесли самую боевую резолюцию против войны, за власть Советов: "Раз Временное правительство не считается с усмотрениями и постановлениями Совета солдатских и рабочих депутатов, то и не может быть ему поддержки. И требуем от Совета рабочих и солдатских депутатов, чтобы он немедленно отстранил от власти Временное правительство и взяли власть в свое распоряжение... Мы, рабочие означенной мастерской, только и можем доверять Совету, куда входят наши представители, и признаем только одну власть: Совет рабочих и солдатских депутатов"{48}.

"Мы имеем все основания, - писал 20 апреля В. И. Ленин, - благодарить господ Гучкова и Милюкова за их ноту, напечатанную сегодня во всех газетах"{49}. Нота открыла глаза многим обманутым рабочим, подтвердила правоту и прозорливость партии большевиков.

* * *

Теперь слова "Вся власть Советам!" звучат в речах большевиков и сочувствующих им беспартийных повсеместно. За один день лозунг большевиков стал знаменем сплочения рабочих Путиловского в других заводов Петрограда.

К вечеру путиловцы вышли на демонстрацию протеста. Районная и заводские дружины шли в голове колонны и окружали ее цепью по бокам на всю глубину с обеих сторон. Впереди весь состав райкома партии, возглавляемый тов. Петерсоном, К путиловцам присоединились "Треугольник", Франко-Русский (ныне Адмиралтейский) и другие заводы. Знамена, транспаранты, плакаты взывали: "Немедленный мир без аннексий и контрибуций!", "Да здравствует социализм!", "Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!", "Долой империалистическую войну!", "Долой Милюкова, Гучкова!", "Мы не хотим войны!" Колонны повернули на Невский и дальше - на Петроградскую сторону к особняку Кшесинской, где помещался Петербургский комитет большевиков.

Но случилось непредвиденное. Колонны растянулись. Когда последние ряды демонстрантов подошли к Садовой, на них из засады налетели юнкера. Отрезали знаменосцев. На какое-то мгновение мелькнуло передо мной лицо Паши Селезнева. Юнкера, окружив молодого путиловца, коршунами бросились на красный стяг. Паша дрался, как лев, не выпуская из рук древко. Мы бросились к нему на помощь, но опоздали. Селезнев был убит выстрелом в упор. Еще теснее сомкнув свои ряды, мы оттеснили юнкеров. Но тут совсем рядом засвистели, зацокали по мостовой пули. Стреляли по нашей колонне откуда-то сверху. Не то с крыши дома, не то из окон редакции черносотенной газеты "Вечернее время".

Залегли. Командир дружины Михаил Войцеховский что-то сказал Семенюку. Один за другим стали подниматься бойцы его группы. Перебежками достигли дома я вскоре исчезли в подъезде.

Снова зазвучал голос командира:

- Не стрелять! Это провокация!

Мы поворчали, но приказ выполнили.

Стрельба из засады продолжалась, пули рикошетом отскакивали от булыжников, поражая людей. Демонстранты и толпы любопытных на тротуарах быстро рассеялись по близлежащим улицам, дворам. На мостовой остались убитые, раненые. Группе Семенюка все же удалось добраться до цели. И полетели с крыши провокаторы, сраженные меткими выстрелами.

За Нарвскую заставу мы возвращались ночью. Люди были уже не такими, какими выходили на демонстрацию. Не только возмущение и гнев обуяли рабочих. Они многому научились. Я не раз потом убеждался: никогда не учатся так быстро, успешно, как в дни революционных схваток. Вот когда полностью оправдывается пословица: не битый - серебряный, битый - золотой.

Нота Милюкова развеяла остатки надежд, иллюзий относительно "миролюбия", "стремления к справедливому миру" Временного правительства: юнкерские пули, предательские залпы показали звериный оскал контрреволюции, ударили по наивной вере в буржуазную демократию и "свободу". В этот день, стоивший недель и месяцев борьбы, многие рабочие крепко-накрепко усвоили простую мысль Ленина, которую так часто слышали от большевистских агитаторов, пропагандистов: надеяться только на свою организацию, свое объединение, свое вооружение.

В том, насколько глубоко понят ленинский урок, мы могли убедиться уже в первые дни после описанных событий. Резко усилился приток рабочих в дружины и сотни Красной гвардии. Увеличилась и моя инструкторская нагрузка: желающих поближе познакомиться с товарищем "максимом" становилось все больше и больше.

Явно на спад пошли среди рабочих акции меньшевиков и эсеров - этих "единственных, истинных защитников революции и народа". Их ответом на ноту Милюкова и провокации, наглые вылазки контрреволюции стало новое, более тесное сближение с Временным правительством. "Блудливы, что кошки, а трусливы, что зайцы", - говорили о них рабочие.

В главном эсеровском штабе Нарвской заставы, трактире "Марьина роща", царило уныние. Напрасно вожаки пытались успокоить участников демонстрации членов своей партии:

- Ничего особенного не случилось. Демократия еще постоит за свои права.

Но рядовые рабочие - эсеры, введенные в заблуждение демагогическими лозунгами, обещаниями своих лидеров, видели: случилось. И навсегда уходили из "Марьиной рощи", бросая, а то разрывая на мелкие кусочки свои членские билеты.

Апрельская демонстрация рабочих, солдат Питера, направленная против войны, явилась грозным предупреждением буржуазии.

Два дня, 20 и 21 апреля, на улицах столицы проходили массовые демонстрации. В них участвовало до 100 тысяч человек. "Долой войну!", "Долой Милюкова я Гучкова!", "Вся власть Советам!" - все громче и требовательней звучал голос рабочего класса. Под давлением пролетариата Временное правительство вынуждено было убрать самых ненавистных народу министров Гучкова и Милюкова. В новое, коалиционное правительство, наряду с представителями буржуазии, вошли люди, которые называли себя социалистами: меньшевики М. Скобелев - министр труда, И. Церетели - министр почт я телеграфов; эсеры А. Керенский - военный и морской министр, В. Чернов министр земледелия и другие.

Так начался кризис Временного правительства, открытый переход меньшевиков и эсеров в лагерь контрреволюционной буржуазии.

В этой сложной политической обстановке Центральный Комитет партии большевиков под руководством В. И. Ленина нашел правильную, гибкую политическую линию. 20 апреля на экстренном своем заседании ЦК партии вынес решение, которое к вечеру уже стало достоянием пропагандистов-агитаторов.

События этих дней показали несомненный рост политического самосознания рабочих, известной части солдат.

Именно эта, по словам Ленина{50}, неустойчивая, колеблющаяся масса, ближе всего стоящая к крестьянству, по научно-классовой характеристике мелкобуржуазная, колебнулась прочь от капиталистов на сторону революционных рабочих. Это колебание или движение массы, способной по своей силе решить все, и создало кризис.

Общий итог апрельского политического кризиса сводился к тому, что Временное правительство было временно спасено соглашательской политикой Советов. На это вскоре указывал VI съезд нашей партии: "Первый же кризис, разразившийся 20-21 апреля, неминуемо привел бы к падению буржуазного Временного правительства и к мирному переходу власти в руки Советов, "ели бы вожди их, эсеры и меньшевики, не спасли правительства капиталистов, связав с его судьбой Советы под видом коалиционного министерства"{51}.

Созданное коалиционное правительство было коалицией сил, направленных против народа, против Советов, против революции. Это, естественно, не повело к изменению классовой природы и политики власти. Правительство продолжало вести страну по пути войны, разрухи и голода, к неминуемой катастрофе, что не могла не обострить, не усилить недовольство пролетариата.

Мнение большинства путиловцев выразили в те дни рабочие новомеханической мастерской, приняв короткую, но весьма энергичную резолюцию:

"Протестуем против вступления членов Совета рабочих и солдатских депутатов в коалиционное министерство".

Должен сказать, что такую сознательность проявили далеко не все рабочие. На том же Путиловском заводе в некоторых мастерских (тигельная, мартеновская, фасонно-сталелитейная), где влияние соглашателей было еще сильным, на митингах одобрили коалицию ("как-никак, а в правительстве теперь сидят социалисты; они, рассуждал кое-кто, будут защищать интересы народа").

Воспользовавшись этим, меньшевики задумали еще больше укрепить свои позиции - не мытьем, так катаньем.

Они знали, что вряд ли добьются своего на общезаводском митинге, и устроили в Путиловском театре платную публичную лекцию.

Я увидел объявление, разузнал, что требовалось от организаторов лекции, доложил Мехоношину. Кончилось тем, что он предложил мне обязательно побывать на лекции.

- На войне как на войне. Надо быть в курсе, знать, что затевают наши противники.

Меньшевики не поскупились, прислали лучших своих ораторов - Дана и новоиспеченного министра труда Скобелева.

В театр из чистого любопытства набилось много мелкобуржуазной заставской публики. Ее с таким же успехом можно было назвать пролетарской, как и марсианской. Словом, все пошло так, как было задумано.

Докладчикам аплодировали, абсолютным большинством голосов протащили резолюцию, одобряющую вступление социалистов в министерство, "ибо участие социалистов в правительстве и есть возрождение мира, демократической республики и Интернационала".

Тут меньшевики совсем распоясались и решились на прямой подлог: напечатали эту резолюцию в своей газете, выдав ее за резолюцию всех рабочих Путиловского завода.

Меньшевики отлично понимали: путиловцы - сила, за ними пойдут и другие. В своей печати они тут же подняли по этому поводу торжествующий вой. Трубили, трубили, да - на подлоге далеко не уедешь - и сели в лужу. Даже в тех мастерских Путиловского завода, где коалиция была одобрена, рабочие предупреждали: "Но если Временное правительство (коалиционное) будет уклоняться от интересов демократии, то его постигнет судьба предыдущих".

Еще определенней в адрес вождей соглашательских партий высказались рабочие пушечной мастерской, до этого считавшейся цитаделью меньшевиков:

"Если оно (коалиционное правительство) сделает хотя бы шаг в сторону, то немедленно отозвать из состава Временного правительства министров-социалистов и передать власть в руки Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов"{52}.

Когда я в общих чертах рассказал Мехоношину, чем кончилась задуманная меньшевиками затея, он улыбнулся и сказал, очевидно имея в виду министров-социалистов:

- Кому чин, кому блин, а кому и клин. Ничего, недолго господам меньшевикам и эсерам сидеть на министерских блинах. Говорят, под овсяный блин и клин подбивать не надо: поджарится и сам отвалится. Но мы под блины временных и клин подходящий найдем.

Ленин на митингах

Со дня приезда Ильича до июльских событий я часто слушал его выступления. Как-то попытался подсчитать, и вышло - до 20 раз{53}. В мае июне выпадали такие дни, когда Владимира Ильича ждали сразу в двух-трех местах - нередко в разных концах города.

Пропаганду большевистских идей в гуще народных масс Ленин считал одной из важнейших задач и на приглашения, особенно если они шли от рабочих, солдат, откликался охотно.

И все это при огромной занятости вождя, организатора, главного теоретика партии, ведущего редактора "Правды" (ежедневная "черная" редакторская работа), публициста, написавшего за апрель - июль столько статей, работ, что они составляют (вместе с публичными выступлениями) почти два тома (31, 32).

Вот выхваченные из длинной вереницы дней два майских. На моих глазах прошла, естественно, только "видимая" их часть, но и "невидимую", скрытую, восстановить сравнительно нетрудно по "Биографической хронике В. И. Ленина".

12 мая Владимир Ильич пишет статью "Партия пролетариата на выборах в районные думы", посещает профессора медицины Симоновского, специалиста-отоларинголога, и, наверняка чувствуя себя не совсем здоровым (Ильич по пустякам к врачам никогда не обращался), выступает на многотысячном митинге рабочих Путиловского завода и Путиловской судостроительной верфи.

В тот же день - выступление на 20-тысячном митинге рабочих Адмиралтейского судостроительного и других близлежащих заводов против осуждения австрийскими властями социалиста Ф. Адлера на смертную казнь. До поздней ночи редактирует очередной, 56-й номер "Правды".

17 мая Ленин пишет статьи "Еще одно отступление от демократизма", "Борьба с разрухой посредством умножения комиссий".

На улице Широкой в квартире Елизаровых беседует с рабочими завода "Айваз"; выступает на двух митингах (на Трубочном заводе и в актовом зале Политехнического института). Беседует с рабочим Лебедевым, редактирует "Правду".

За два дня Ленина на четырех митингах слушало примерно 80-90 тысяч человек.

Присутствие нашей группы на этих митингах, бдительность рабочих значительно уменьшали, но не снимали полностью опасность. В многотысячную толпу мог затесаться враг, наемный убийца. Тем не менее, а часто вопреки тревожным сигналам, предупреждениям, ездил, выступал, давая всем урок бесстрашия, хладнокровия, презрения (другого слова не подберу) к опасности. Но, кроме этого, каждое выступление на многотысячном митинге требовало предельной собранности, огромного напряжения сил - физических, умственных, духовных, наконец, нечеловеческого напряжения голосовых связок: никакой усилительной техники тогда не было и в помине.

Выступления В. И. Ленина на митингах тогда не стенографировались (невозвратимая потеря!). Только часть из них дошла до нас в виде небольших репортерских отчетов, газетных выжимок, порой недостаточно точных, а главное - не передающих дух, приемы выступлений, диалектику, смену настроений аудитории.

Работая над этой главой, я снова перечитал их и сделал для себя одно небольшое открытие. Тема многих ленинских выступлений в апреле - июне одна и та же: о текущем моменте и задачах пролетариата в революции. Борьба за мир, землю, отношение большевиков к Советам и Временному правительству, необходимость перехода от первого этапа революции ко второму, рабочий контроль и самоуправление - к этим вопросам Владимир Ильич возвращался вновь и вновь.

Мы готовы были, затаив дыхание, слушать его сколько и где угодно, а когда речь подходила к концу, когда площадь, зал, огромный цех взрывались аплодисментами, мы, как и все, испытывали огромное сожаление, почему он перестал говорить - таким было наслаждение (именно - наслаждение!) следить за мыслью вождя.

Так чувствовал не только я. Мои друзья Федоров, Семенюк - мы часто делились впечатлениями - тоже воспринимали каждое выступление Владимира Ильича как новое.

Откуда это постоянное ощущение новизны? Чем бр.ал Ильич любую аудиторию - грамотную и не очень? Настроенную то дружески, то настороженно-выжидающе, то крайне враждебно? Мне не хотелось бы спешить с выводами. Лучше расскажу о выступлениях Владимира Ильича так, как они мне запомнились.

В казармах Измайловского полка

По просьбе полкового комитета. "...Я говорил следующее". Вопрос о государственном устройстве. "Словно гвозди вбивает". Вместе с аудиторией. "Есть только один путь".

К организации этого выступления я имел непосредственное отношение.

Вскоре после возвращения В. И. Ленина из эмиграции мои товарищи по Измайловскому полку, услышав от меня же о первых речах Ильича (на Финляндском вокзале, с балкона особняка Кшесинской, в Таврическом дворце) и узнав, что я в "Военке" свой человек, попросили помочь организовать в полку выступление Ленина.

- Пригласим на митинг и других товарищей, - сказали мне в полковом комитете. - Но солдаты хотят услышать от самого Ленина, какая это будет власть, если она перейдет к Советам, какое государственное устройство предлагают большевики.

Я сообщил о нашем разговоре Н. И. Подвойскому и К. А. Мехоношину. Владимиру Ильичу, по их словам, тема выступления понравилась, и он согласился выступить у измайловцев 10 апреля. В одном с нами военном городке (Измайловские казармы) квартировал Петроградский резервный полк. Петроградцы тоже пришли на митинг. За ними явились в полном составе и солдаты второй Гвардейской артиллерийской бригады. Между измайловцами и петроградцами группа матросов из Гельсингфорса. Народу собралось много, и митинг пришлось проводить во дворе.

Каким к тому времени было настроение солдат? Я бы сказал выжидающе-дружеское. Измайловцы, петроградцы, артиллеристы-гвардейцы хорошо проявили себя в дни февральских боев. Их чествовали как героев революции. С ними заигрывало Временное правительство. Именно в эти части, все еще надеясь вырвать солдат из-под влияния большевиков, чуть ли не ежедневно наведывались видные ораторы соглашательских партий. Возили к ним и зарубежных представителей, на все лады расхваливающих свой гнилой товарец: буржуазный парламент и "демократии" Запада. Так что наслушались солдаты и Павла, и Савла, и всякого Якова. Надо отдать должное моим товарищам: всех принимали, всех слушали, все мотали на ус, но с толку не обивались. Ильича встретили приветливым гулом, криками "ура". Отдельных свистунов-провокаторов, которые попытались было помешать выступлению, быстро привели в чувство.

Председательствовал на митинге седоусый капитан, некий Кудрявцев. Он-то и предоставил слово Владимиру Ильичу.

В отличие от других выступлений В. И. Ленина на митингах, это дошло до нас в сравнительно более полном и, главное, точном изложении. На третий день после митинга - 12 апреля - "Речь к солдатам на митинге в Измайловском полку" появилась в "Правде" с такой припиской Ильича: "Вчера на митинге измайловцев... я говорил следующее:"{54}.

Ленин редко прибегал к такому приему авторского изложения и сделал это, очевидно, потому, что считал вопрос о государственном устройстве особо важным, не допускающим неточностей, недомолвок, а также потому, что буржуазная печать извращала смысл его выступления.

Вопрос о государственном устройстве стоит теперь на очереди. Что предлагают капиталисты, в руках которых сейчас государственная власть? Расхваливаемую меньшевиками и эсерами на все лады парламентарную буржуазную республику. То есть, разъясняет Владимир Ильич, такой государственный порядок, когда царя нет, но господство остается у капиталистов. Что это за порядок, мы убеждаемся на каждом шагу, на каждом примере деятельности Временного правительства, в руках которого сейчас находится власть. Царя свергли, но власть принадлежит капиталистам, помещикам - Львову, Милюкову, Гучкову, Терещенко и другим. Они хотят управлять страной старыми методами, посредством старых учреждений, а именно: полиции, чиновников, постоянной армии.

Что предлагают большевики? Иную, более соответствующую интересам трудового народа, более демократическую республику. При этом строе, говорит Ильич, вся власть в государстве, снизу доверху, от самой захолустной деревни до каждого квартала в Питере, должна принадлежать Советам рабочих, солдатских, батрацких, крестьянских депутатов.

В чем же задача Советов? Они обязаны решать государственные задачи, а не только бытовые, как это предлагают господа меньшевики.

Вопросы власти, земли, мира - вот что больше всего волновало моих товарищей в серых шинелях, в подавляющей своей массе - крестьян.

И Ленин не только отвечал на эти вопросы, не только разъяснял просто, так, чтобы дошло до каждого, - он еще впитывал в себя то, что струилось из глаз многоликой солдатской толпы, из реплик, движений именно этой аудитории. Он говорил со всеми солдатами, присутствующими зримо и незримо на этом митинге, и как бы с каждым в отдельности. Поражала необычная простота оборота речи, глубина и меткость определений, которые надолго ("Словно гвозди вбивает!" - говорил мне знакомый солдат) входили в сознание слушателей.

Нельзя добиться ни земли, ни мира, пока власть остается в руках капиталистов, помещиков. Только новая власть, только сами Советы солдатских и крестьянских депутатов могут в интересах трудового крестьянства, а не в интересах помещиков и кулаков решать великий вопрос о земле.

А как решить? На этот вопрос соглашатели всегда давали увертливые, расплывчатые ответы. Ленин, решительный противник красивых фраз, отвечает просто, четко, недвусмысленно. Не оставляя места для кривотолков, повторяет дважды: "Земля не должна принадлежать помещикам. Землю крестьянские комитеты должны тотчас отобрать... Вся земля должна принадлежать всему пароду, а распоряжаться ею должны местные Советы крестьянских депутатов"{55}.

Ильич делает паузу, словно собираясь с мыслями, и переходит к мироеду-кулаку, в кабале которого находятся батрак и бедняк.

- Чтобы кулаки не обижали, не притесняли деревенского пролетария-батрака и беднейшее крестьянство, нужно создавать на селе Советы батрацких депутатов, которые могли бы их оплачивать, объединять.

Точно электрический разряд ударил в толпу. Одни закричали: "Правильно, есть у нас мироеды? Не обуздать - съедят бедняка с потрохами".

Но раздавались и другие голоса: "Какие там буржуи! Мужик он и есть мужик. Только один богаче, а другой из-за лени или по глупости - беднее, а земли нужно давать столько, сколько кто обработает".

Реплики заинтересовали Ильича. Он внимательно к ним прислушивался, чуть склонив набок голову. Казалось, что и у него самого тоже пока еще нет ответа: как же все-таки быть, по какому принципу делить землю? И он ищет его вместе с аудиторией, вместе вот с этим стоящим рядом солдатом с глубокими оспинками на лице, и со мной, со всеми слушателями.

Но вот он снова заговорил, настойчиво, терпеливо развенчивая, объясняя коварство кулака: и обманет, и продаст, и обдерет, как липку. А чтобы этого не произошло, партия большевиков рекомендует организоваться в отдельные бедняцкие, батрацкие комитеты. Это даст им возможность собираться, обсуждать и решать важные вопросы, сплоченно выступать против происков кулачества, богатеев и чиновников.

Закончил свою речь Владимир Ильич словами о войне и мире.

"...Немецкие капиталисты с своим коронованным разбойником, Вильгельмом, во главе... и капиталисты всех других стран ведут войну из-за дележа прибыли..."

Кто же может покончить с этой преступной войной, несущей народам "смерть, голод, разорение, одичание, а капиталистам бешеные, скандально-высокие прибыли"?

"...Есть только один путь, - отвечает Ленин, - переход всей государственной власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов".

Поэтому долой грабительскую войну!

Да здравствует Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!

Последние слова потонули в криках "Ура!", "Да здравствует Ленин!", "Да здравствуют большевики!".

Речь Ильича крепко запала в солдатские души.

...Участники памятного митинга потом не раз выступали на демонстрациях под большевистскими лозунгами. Принимали активное участие в подавлении корниловщины, в штурме Зимнего, в разгроме казачьего корпуса Краснова на подступах к революционному Петрограду.

В январе и марте 1918 года многие измайловцы и петроградцы добровольцами влились в революционные отряды и полки рождающейся в боях Красной Армии.

В Михайловском манеже

Грозная загадка. Нас - 50. Хоть бы Ленин не приехал. Рассказ Невского (Солдаты Гренадерского полка). Провал Бориса Савинкова. "Я - Ленин". Как лодка в штормовую погоду. Бойцовский характер.

Если Измайловские казармы встретили Ильича, как уже отмечалось, доброжелательным ожиданием, стремлением выслушать, разобраться, понять, то совсем в другой обстановке проходило выступление Ильича перед солдатами и матросами несколько дней спустя - 15 апреля.

...Второй день шла Петроградская общегородская партийная конференция. В 11 часов утра меня вызвал в "Военку" Мехоношин, предложил собрать всех свободных в эту минуту людей и немедленно выехать в Михайловский манеж. Набралось нас человек девятнадцать. Мехоношин в присутствии всей группы объяснил обстановку и предстоящую задачу.

На конференцию, сказал он, пришли солдаты Броневого дивизиона с требованием, чтобы перед их товарищами выступил Ленин.

Напрасно делегатам объясняли, что сейчас идет конференция, что товарищ Ленин, заседая в президиуме, уйти не может. Солдаты упрямо стояли на своем: подавай им Ленина, и точка.

Мехоношин сказал, что вопрос о том, выступит ли Владимир Ильич на митинге, решается. Оборончески настроенная, судя по делегатам, солдатская масса все еще остается грозной загадкой. Отпускать Ленина в бушующую толпу вооруженных и крайне возбужденных людей очень опасно. Возможно, поедут другие товарищи, скорее всего Невский. Как бы ни было, группе надо быть там. Моя задача - прибыть к Михайловскому манежу, встретить ораторов и обеспечить им охрану.

Манеж к нашему приезду был уже переполнен солдатами и матросами. Митинг в полном разгаре. Многотысячная толпа возбуждена. До прибытия Невского я решил людей в манеж не вводить. К счастью, встретил знакомых ребят из "Военки". С их помощью удалось за счет надежных солдат из присутствовавших на митинге довести состав группы человек до 50. И все же не переставал повторять про себя: "Хоть бы Ленин не приехал".

О том, что произошло дальше, рассказывает в своих воспоминаниях В. И. Невский, признанный к тому времени кумир армии, по долгу одного из руководителей "Военки" обязанный присутствовать на всех крупных солдатских митингах:

"Подходя к Михайловскому манежу, я заметил несколько своих солдат и матросов, ожидавших меня у входа.

- Ну что? - спросил я.

- Да что, - ответил молодой солдатик Гренадерского полка, член нашей военной организации, - просто беда. Как с ума сошли! Благим матом орут, подай им Ленина, да и шабаш! А вы сами знаете, митинг не наш, председатель какой-то кадет, настроение к нам враждебное... Будет Ленин?

Когда я ответил, что Ленин занят и что вместо него приедет Каменев, солдатик облегченно вздохнул:

- Вот и хорошо...

- Много ли здесь наших? - спросил я.

- Да человек двадцать"{56}.

"Солдатик Гренадерского полка" был я. Владимир Иванович, с легкой руки Мехоношина, упорно называл меня Гренадером.

Оценив обстановку, В. И. Невский дал указание: десять человек пусть держатся поближе к нему, остальным занять различные пункты в манеже.

Мы стали пробиваться к трибуне. "Моя солдатская куртка, - вспоминает В. И. Невский, - позволяла мне сливаться с массой, а молодые руки и плечи моего безусого спутника (усы для солидности я завел три года спустя, уже став комиссаром бригады. - В. В.) позволили, хотя и с большим трудом, пробраться к трибуне"{57}.

Впереди шел боец нашей группы Лямзин - богатырского сложения. Мы вдвоем локтями прокладывали дорогу. За нами, как за ледоколами, шли Невский и остальные бойцы группы.

Наконец мы у цели. В президиуме сидели представители соглашательских партий, кадеты и даже анархисты. На трибуне ораторствовал невысокого роста господия. Говорил о патриотизме, призывал хранить верность союзникам, вместе с ними громить войска кайзера. Слушали его плохо. Манеж по-прежнему гудел, как встревоженный улей.

Незадачливого оратора сменил эсер Борис Савинков.

Буржуазная печать в те дни широко рекламировала его как "героя революции". Я видел Савинкова впервые и, должен признаться, был разочарован: какой-то нескладный, в предлинном пальто английского покроя. И такая же несобранность мыслей. Совершенно не в унисон настроению толпы, с бухты-барахты он предложил почтить память революционеров-террористов, которые отдали свою жизнь в борьбе с царизмом. Это было настолько неожиданным и не к месту, что "Вы жертвою пали" солдаты пропели недружно, кое-как.

И тут многотысячную толпу будто кто-то подстегнул. Со всех концов раздались неистовые крики: "Ленина давайте, Ленина! Изменников и предателей сюда! Требуем отчета от них!"

Господин в котелке снова поднялся на трибуну. Призывая народ успокоиться, сказал, что за Лениным посланы люди, и призвал толпу внимательно выслушать Савинкова - "великого героя революции". Вначале, пока Савинков склонял на все лады Ленина, большевиков, его слушали. Но вот он стал, как предыдущий оратор, призывать к защите отечества, к войне до победного конца, и толпа загудела: "Долой! Сам иди воевать!" Савинкову не дали закончить речь, буквально стащили его с трибуны. А к ней уже пробирался следующий оратор - Невский. Он подал в президиум записку с просьбой зависать его на выступление.

Толпа вооруженных солдат, раздраженных, хмурых, продолжала шуметь, кричать. Трудно было сказать, за кем она пойдет, как поведет себя. И я еще раз подумал: как хорошо, что Ленин на этот раз не приедет. Одно было видно: толпа крайне враждебно настроена к нам. "Предатели, шпионы, изменники!" неслось со всех сторон в адрес Ленина, большевиков. Вдруг я услышал возбужденный голос Владимира Ивановича и еще чей-то знакомый голос. Оборачиваюсь - и не верю своим глазам: рядом с нами стоит... Ильич и уговаривает Невского пойти в президиум и записать для выступления его, Ленина, вместо себя. Лицо Ильича сияло довольной улыбкой: дескать, не пускали, а я тут. Эту сцену заметили наши ребята из группы охраны и двинулись к нам. Несмотря на энергичные возражения Невского, Ленин продолжал теснить его к трибуне. Вот они оба на помосте. Вслед за ними удалось проскочить мне и Артузову. Впоследствии видный чекист, один из ближайших помощников Дзержинского, он непосредственно занимался операцией "Трест" и поимкой Савинкова.

Ленин был в плаще пепельно-серого цвета - ни до, ни после я такого плаща на нем не видел, - в кепке, плотно надвинутой на лоб. Перед выступлением он снял в плащ, и кепку. Я поймал их буквально на лету. Невский не успел даже слова сказать председателю, как один из членов президиума не без злорадства прокричал: "Товарищи! Граждане! Здесь Ленин! Он просит слова". Последнее толпа вряд ли услышала. Все утонуло в неистовых выкриках: "Дать, дать! Изменник! Предатель! Позор! Позор! Дать! Слово ему! Ленин! Ле-нин!" Казалось, вся ненависть, озлобление, обиды этой массы людей в серых шинелях и черных бушлатах - все, порожденное войной и бесправием, сейчас вылилось на Ленина. Нас охватил страх за жизнь Владимира Ильича. Мы готовы были выскочить вперед, заслонить его грудью от разъяренной толпы. Прошло шесть десятилетий, но и теперь мороз проходит по спине, когда вспоминаю те минуты.

Ленин на трибуне. Поднял руку, и толпа несколько успокоилась. Но вдруг раздался чей-то голос: "Это что еще за фигура?" Владимир Ильич спокойно ответил: "Я - Ленин".

"Я - Ленин". Эти два слова и то, как они были произнесены, произвели на толпу не поддающееся описанию гипнотизирующее действие. Настала напряженная тишина. Все взоры снова обратились к трибуне. Владимир Ильич повторил: "Товарищи, я - Ленин". А солдаты и матросы, только что бросавшие в него обидные, злые слова-глыбы, слова-булыжники, смотрели на Ильича словно завороженные. В такой вот жутковатой тишине он начал свою речь.

По времени она длилась недолго - полчаса, не больше. Прошли первые минуты. Слушают. И молчание уже не то: не гробовое, не мертвое. Словно какая-то непонятная, могучая сила укротила, подчинила себе, ввела в разумное русло дикую стихию.

А между тем слова были так необычайно просты, так обыденны, лишены какой-либо красивости. Ильич не выговаривал, не упрекал, но и не льстил толпе, не заманивал ее ловким оборотом речи, не давал отдохнуть шуткой.

Спокойно, доверительно, словно и не было этой бури, будто не окатывали его только что волны озлобления, говорил он о том, кто, почему, в чем обвиняет большевизме, "изменников народного дела, свободы", и чего они хотят на самом деле.

Начал он примерно так:

- Товарищи солдаты и матросы. Тут называли меня и моих товарищей шпионами, нас, большевиков, обвиняют в измене. Но ведь в Россию мы возвращались вместе с представителями партии меньшевиков - по одним и тем же визам, ехали через одни и те же страны, на одних и тех же средствах передвижения. Почему же не слышно столь страшных обвинений в адрес меньшевиков?

Владимир Ильич объяснил, кому это выгодно. Почему большевикам-эмигрантам пришлось выбрать дорогу через Германию. Почему до сих пор социалисты, живущие за границей, не могли попасть в Россию. Правительство империалистической Англии, кровно заинтересованное в братоубийственной бойне, не хочет пропускать тех, кто объявил войну войне, кто требует мира. Правительства всех империалистических стран держали в тюрьмах своих социалистов, выступающих против войны. Петроградский Совет заслушал сообщение о проезде через Германию, никакого порицания не вынес. Совет потребовал от Временного правительства принятия экстренных мер для беспрепятственного пропуска всех эмигрантов в Россию.

Владимир Ильич с предельной ясностью обнажил предательскую, соглашательскую политику меньшевиков, эсеров, враждебную народу и революции политику буржуазных партий. Четко изложил нашу большевистскую программу, рассказал, чего хотят и что предлагают большевики. Толпа еще теснее придвинулась к трибуне. Тысячи глаз были устремлены на говорившего. Все затихло. Все слушало. Крикни кто в эту минуту оскорбительное слово в адрес Ильича - и обидчика наверняка растерзали бы на месте.

Ленин окончил свою речь призывом поддерживать не Временное правительство, а Совет рабочих и солдатских депутатов. Толпа не сразу пришла в себя. Несколько секунд длилось гробовое молчание, нам оно показалось угрожающим. Вдруг что-то раскололось, грохнуло обвалом. Крик, рев, стон вырвались словно из одной глотки, из одной груди и затопили манеж.

Толпа рванулась к трибуне. Миг - и Владимир Ильич в руках неистово ревущей, бушующей массы.

Не передать словами, что я пережил в считанные секунды, пока скорее почувствовал, нежели понял: все в порядке. Как лодка в штормовую погоду - то исчезая, то вновь появляясь на гребне волны, Ленин плыл над головами людей к главному выходу. Толпа неохотно расступалась, и боец моей группы Лямзин, снова работая плечом, как тараном, пробивал нам путь. Мы с трудом "отбили" Ильича. Помогли ему сесть в машину. Лицо его показалось мне несколько смущенным, усталым и... счастливым, каким оно обычно бывает у человека после хорошо проделанной работы. Рядом с Лениным сел Невский. В последнюю минуту я успел подать ему плащ и кепку.

Автомобиль медленно катил, набирая скорость. Солдаты бежали следом, выкрикивая: "Ильич, приезжай еще!", "Ленину - ура!" Вдруг откуда ни возьмись посреди улицы появился матрос - гигант двухметрового роста. Встал, широко расставил ноги, держа в левой руке карабин. Какое-то время он с радостной улыбкой смотрел в ту сторону, где в облаках пыли только что скрылось авто. Тут он заменил какого-то солдата-фронтовика, бросился обнимать его, время от времени повторяя: "Слышал, браток, как Ленин говорил? Слышал, браток?!"

Митинг окончился. Солдаты в манеж не шли. После Ленина им уже не хотелось слушать других ораторов. Перебивая друг друга, они вновь и вновь повторяли слова человека, которому удалось так просто и понятно выразить то, что их волновало, чем они жили.

На митинге в Михайловском манеже с особой полнотой открылся бойцовский характер Ильича - трибуна, пропагандиста. Он, как никто, чувствовал настроение, дух аудитории и, постоянно связанный с нею невидимыми нитями, никогда не пасовал перед непониманием, плохо замаскированной или открытой враждебностью, особенно если она шла от людей обманутых, введенных в заблуждение хитросплетением лжи. В такие минуты Ильич, как это было в Михайловском манеже, не только не терялся, но становился еще более собранным, уверенным, я бы сказал, даже веселым. Никогда не забуду его лица - я стоял у самой трибуны, - озаренного улыбкой, мирной и счастливой. Голос, преисполненный веры, волевого нажима, жесты естественные, правда, обнаженная, бьющая прямо в душу, - все это очаровывало слушателей, крепко, с какой-то гипнотической силой брало в плен. Впечатление чего-то неоспоримого, продуманного, очевидного, ясного, идущего от ленинского слова со временем только усиливалось.

Речи В. И. Ленина всегда были разными по форме - в зависимости от того, перед какой аудиторией он выступал. Впрочем, не могу припомнить двух одинаковых выступлений - даже тогда, когда были почти однородные аудитории. Характерны в этом плане речи Ильича на Путиловском заводе 12 мая 1917 года и несколько позже - на Обуховском, о которых я хочу рассказать подробнее.

На Путиловском заводе

"Выменяли кукушку на ястреба..." У прокатных мастерских. "Селянский министр". "Нас сказками не прокормишь". У старых друзей. Согретый доверием и любовью. Выступление Игната Судакова. "Казалось, что говорит не один Ильич..."

Под натиском рабочего класса ушли в отставку Милюков, Гучков, ненавистные народу министры-капиталисты. В правительственное кресло, наряду с представителями крупной буржуазии, сели социалисты: меньшевики Скобелев, Церетели, эсеры Керенский, Чернов и другие. Сознательных рабочих эта замена не обманула. "Хрен редьки не слаще. Выменяли кукушку на ястреба", - говорили ни. Дескать, вместо одних предателей революции пришли другие.

Борьба за массы еще больше обострилась и усилилась. Решения ЦК партии большевиков и статьи Ленина в "Правде" обязывали всех членов партии, пропагандистов идти на заводы, фабрики, в казармы, разъяснять пароду, что создание коалиционного правительства не меняет положения.

В этой обстановке по инициативе соглашательских партий - меньшевиков и эсеров - на Путиловском заводе был организован митинг. Его по праву можно назвать межрайонным, поскольку здесь были представители многих заводов и войсковых частей.

О том, что на митинге будет выступать Ленин, я узнал от Кости Мехоношина. Первую группу подвижной охраны во главе с Федоровым я выслал к полудню, а сам выехал попозже, сопровождая товарища Серго (Г. К. Орджоникидзе).

Я знал, с каким нетерпением многие путиловцы ждали приезда и выступления Ильича. Старые рабочие хорошо помнили Ленина еще по 90-м годам, по временам первой русской революции. Меньшевики и эсеры под разными предлогами, однако, отказывались устроить митинг, где мог бы выступить Владимир Ильич. Но в борьбе за массы соглашатели на Путиловском заводе теряли одну позицию за другой. Спорить с большевиками им становилось все труднее. Мало кто из сознательных рабочих верил, что коалиционное правительство разрешит все вопросы. Чтобы удержать за собой влияние, эсеры и меньшевики сговорились совместно устроить общезаводской митинг, выставить "товар" (министров-социалистов) лицом. Большие надежды эсеры возлагали на Чернова и Авксентьева. Пригласили своих лидеров и меньшевики. Но, как говорится, нет худа без добра. Узнав о предстоящем митинге, заводские большевики обрадовались: самое время пригласить Ленина.

Когда я приехал, у прокатных мастерских уже и яблоку негде было упасть. Подоспела вторая смена. На митинг пришли и те, кто свое отработал, и те, кто только заступил. Общий вид заводского двора в момент митинга хорошо передает картина известного советского художника И. И. Бродского. Море человеческих голов. Люди забрались на кучи старого лома, на крыши вагонов и заводских строений, на крыльцо конторы, даже на кран. Всюду, где только было малейшее пространство, стояли и сидели. И в этом море, как островок, как капитанский мостик, сбитая из досок, покрашенная в красный цвет трибуна.

Насколько мне помнится, митинг начался до приезда Владимира Ильича. Первым выступил Виктор Чернов - председатель партии эсеров и министр земледелия - глав-эсеровская пожарная кишка на экстренный случай. Пухлая шея в кашне, упитанное лицо. Хорошо поставленный голос и... постоянное красноречивое пустозвонство. Земля - крестьянам, но он, Чернов, против немедленного раздела помещичьей земли. Все решит Учредительное собрание. Войну надо кончать, но справедливым, достойным России миром. Главное единение, полное доверие вождям революции и никакого самоуправства. Свою речь он начал сказкой Пушкина о рыбаке и золотой рыбке. С ужимками, помогая себе мимикой, жестами, рассказывал "селянский министр", как ненасытная старуха требовала все большего и большего, пока не осталась жадная бабка, пожелавшая быть владычицей морской, у разбитого корыта.

Участники митинга сначала не поняли, к чему клонит оратор, и с разных сторон послышались голоса рабочих: "Ты перестань нам сказки рассказывать, дело говори". Чернов в ответ развел руками: мол, сказка сказкой, да в ней намек. Разве Ленин и большевики не похожи на эту привередливую старуху: каждый день предъявляют новые и новые требования. Всего им мало: и свободы, и власти. Тянутся к власти, как дети к огню, не думая о возможном пожаре. Предлагают прекратить войну.

- А разве это плохо? - крикнули из толпы.

- Плохо, - ответил Чернов, - немцу фронт открывают. Еще вот рабочий контроль предлагают установить на заводе.

И снова голоса:

- Правильно!

Раздражение нарастало с каждой минутой. От оратора ждали ясных ответов на вопросы о земле, о войне и мире, о хлебе, а он юлил, юродствовал, отделывался пустыми фразами. Терпение путиловцев лопнуло.

- Землю! Когда землю крестьянам дадите?

- Долой войну!

- Брось свои байки! - крикнул чей-то зычный голос. - Мы не дети. Нас сказками не прокормишь!

Владимир Ильич приехал на завод, когда Чернов уже оканчивал свое выступление. Известие о приезде Ильича всколыхнуло многотысячную аудиторию. Толпа образовала узкий проход, по которому Ленин торопливой походкой шел к трибуне. Вихрь восторга и радости долго не давал возможности начать речь.

Шумели машины. Пыхтели паровозы. Где-то рядом тяжело били молоты. Как только Ленин заговорил, в толпу врезался неизвестно откуда взявшийся паровоз - "кукушка". Его пронзительный свисток (явная провокация) требовал проезда. Тысячи кулаков пригрозили машинисту-меньшевику - "кукушка" остановилась. Миг - и ее облепили со всех сторон. Котел, колеса, подножки все покрылось живой броней.

Чернов к тому времени, сопровождаемый группой эсеров, позорно ретировался. Владимир Ильич выразил сожаление, что не может на таком большом собрании рассказать о предательской политике соглашателей в присутствии одного из их заправил.

Снова тысячи людей, затаив дыхание, слушали своего вождя. Но это была уже не та серая, хмурая, недоверчивая и даже враждебно настроенная вначале масса, что в манеже. Там солдаты больше сердцем почувствовали правоту Ленина. А в глазах путиловцев, на их лицах, покрытых копотью, отражались сознательная мысль и гордость. Согретый доверием и любовью, голос Ленина звучал здесь, в близкой и родной ему стихии, с особой убежденностью.

Кратко рассказав о причинах своей поездки через Германию (в Михайловском манеже он остановился на (этом подробно), Владимир Ильич перешел к войне, к тому, как кончить ее (не соглашение рабочих с капиталистами и крестьян с помещиками, а путь борьбы рабочих и крестьян против своих угнетателей).

Слова Ильича о том, что коалиционное правительство - это соглашение, сговор социалистов с капиталистами, это удушение революции, были встречены криками одобрения, громом аплодисментов. Все, что волновало рабочих: и нота Милюкова, и сказки словоохотливого "селянского министра", выстрелы по демонстрации 21 апреля на Невском и Садовой, заводские дела, - все связывалось воедино, осмысливалось, взвешивалось каждым. Жадно, с надеждой и верой путиловцы впитывали слова Ильича.

Вдруг что-то затрещало. Крики резанули воздух. Мы с Федоровым, захватив двух бойцов, кинулись было к месту происшествия, но тут же повернули назад. Оказалось, под тяжестью тел рухнула крыша какой-то постройки. К счастью, никто не пострадал. Виновники отделались легким испугом.

Минуту спустя воцарилась удивительная тишина. Ленин снова заговорил. Он закончил свое выступление призывом к решительной борьбе за мир, хлеб, за рабочий контроль. Единственный выход, говорил он, состоит в том, чтобы власть перешла в руки Советов рабочих и солдатских депутатов. Стало понятным, как и почему надо кончать войну, для чего необходим рабочий контроль, чем чревато двоевластие и почему Советам пора взять власть, что большевики предлагают делать с помещичьей землей.

Десятки рук подхватили Владимира Ильича. Снова появилось ощущение цельности, взаимного слияния этой массы и Ленина, отдельных воль в одну огромную всепобеждающую волю.

Ленин уехал. Митинг продолжался, но уже совсем не так, как был задуман. Потекли медоточивые речи. Засверкали фейерверком образные сравнения, шутки-прибаутки искуснейших ораторов. Однако ни меньшевик Грибков, ни председатель исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов эсер Авксентьев уже не могли спасти положения. Их попросту не стали слушать. Слушали своих - рабочих и солдат-фронтовиков. Речь Ленина помогла им найти настоящие слова. "Теперь мы, - говорили рабочие, - знаем, с кем нам по пути, кто действительно защитник народа".

На трибуну поднялся фронтовик, председатель солдатского комитета Павловского полка унтер-офицер Игнат Судаков, бывший рабочий-путиловец, полный георгиевский кавалер. Он снял все свои награды, поднял их так, чтобы всем было видно, и сказал: "Эти награды я заслужил кровью, думал, что защищаю Родину. Родина, считал я, это одно. А большевики, Ленин - другое. Отныне я пойду вместе с вами под знаменем Ленина, а награды жертвую в фонд большевистской газеты "Правда". Закончив выступление, он брякнул крестами, медалями в бескозырку, подставленную матросом.

Поступок Судакова произвел сильное впечатление. Один за другим поднимались на трибуну рабочие, солдаты. По примеру Судакова солдаты и матросы снимали кресты, медали, свои фронтовые награды, бросали в бескозырку. В тот вечер и я расстался со своим Георгиевским крестом. Многие рабочие тут же стали рвать свои членские билеты, заявляя о своем выходе из партии меньшевиков и эсеров.

Так закончился митинг. Тысячи рабочих пошли за Лениным и большевиками.

На Обуховском заводе

Под влиянием соглашателей. Вылазка провокаторов. "Правильно, Ильич!" Случай с газетой. Ленин - трибун, агитатор, пропагандист партии.

- Завтра в час дня на Обуховском заводе выступит Ленин.

Мехоношин сообщил мне это накануне вечером и распорядился: к одиннадцати часам с усиленной группой прибыть на завод. В указанное время мы уже были на месте и могли наблюдать, как готовился митинг; видели, как эсеры и меньшевики шныряли в толпе, подбивая рабочих сорвать выступление.

Многотысячный коллектив обуховцев находился в те дни под заметным влиянием соглашательских партий.

Большевистская ячейка была здесь малочисленной: всего двадцать двадцать пять человек. Как и на других казенных заводах, выполнявших военные заказы, многие здесь были настроены оборончески, все еще верили меньшевистско-эсеровским басням о том, что после Февраля война якобы приобрела другую окраску: из империалистической стала революционной.

Митинг продолжался. Огромная башенная мастерская еле вмещала всех желающих. Рабочие сидели, стояли на станках, на недостроенных броневых башнях кораблей, на стропилах и орудийных стволах.

Ленин поднялся на трибуну. Только старые кадровые обуховцы встретили Ленина аплодисментами. Большая часть - настороженно и даже враждебно. Несколько минут Ленину не давали говорить. Из разных углов мастерской знакомый почерк - раздавалось шипение, уханье, свист. Делалось все, лишь бы сорвать выступление Ленина. Мы тесным кольцом окружили трибуну, готовые к любым эксцессам.

Владимир Ильич внешне был совершенно спокойным. Когда вдруг загрохотали металлические листы - очередная вылазка провокаторов, Ильич ненадолго замолчал, выжидая. Постепенно народ успокоился. Начали прислушиваться. Много времени Владимир Ильич Ленин уделил вопросам войны, доказывая, что империалистический характер ее не изменился в результате буржуазно-демократической революции, так как власть от помещичьей династии Романовых перешла к буржуазии - львовым, родзянкам.

Владимир Ильич призывал рабочих активнее поддерживать большевиков, помогать им осуществлять задачи, намеченные в решениях Апрельской партийной конференции. Послышались одобрительные голоса: "Правильно, большевики!", "Правильно, Ильич!" Сначала эти слова произносились как-то несмело, нерешительно, а йотом громче, увереннее.

Администрация завода, лидеры соглашательских партий с беспокойством и страхом следили за происходящим. Они видели: многотысячная толпа рабочих, которая совсем недавно подчинялась им, ловит каждое слово Ленина, дружно одобряет выдвинутые им положения. Они решили во что бы то ни стало сорвать выступление Ленина. Неожиданно открылись большие ворота цеха. Откуда ни возьмись по узкоколейке въехал в цех паровозик "рачка", непрерывно пыхтя, гудя, резкими свистками требуя, чтобы рабочие расступились.

"Рачка" полз прямо на трибуну. Наглая выходка соглашателей и администрации возмутила рабочих. В будку паровоза полетели гайки, болты, куски железа. Машину выкатили из цеха. Потом большевик - обуховец Викторов рассказывал мне, что в тот вечер машинисту паровоза здорово попало от рабочих.

Ленина не смутила эта провокация. Наоборот, дружный отпор рабочих подбодрил его. Он спокойно продолжал речь:

- Мы, большевики, - твердокаменные. Не такое видали. Напрасны, господа провокаторы, ваши потуги.

Люди все плотнее окружали трибуну, все чаще раздавались голоса: "Верно! Так их!" И все громче, победоноснее звучал голос Ильича. Вынув из кармана газету, Ленин сказал:

- Вы только что видели, на что способны господа соглашатели, а теперь послушайте, что они пишут: "Солдат сидит в окопах 24 часа, а рабочий сколько работает?"

Толпа грозно загудела. Многих присутствующих возмутила злобная клевета на рабочих, по вине которых якобы армия на фронте терпит поражение.

Чего добиваются подобными провокациями? Хотят поссорить рабочих и солдат. Буржуазия, развивал свою мысль Ленин, прежде всего боится союза рабочего класса и армии, рабочего класса и трудящихся крестьян, так как в этом союзе залог победы социалистической революции. Ленин окончил свою речь под продолжительные аплодисменты обуховцев.

Слово взял один из меньшевистских лидеров Дейч. Он начал с чтения записки, на которую Ленин якобы не ответил: "Господин Ульянов, сколько Вам заплатил Вильгельм за то, что Вы устроили такой ералаш?" Возмущенные рабочие согнали Дейча с трибуны: "Довольно! Хватит паясничать, дурить головы рабочим! Мы уже наслушались ваших сладких речей и обещаний!"

После выступления В. И. Ленина в настроении рабочих завода наступил резкий перелом. На июньскую демонстрацию обуховцы вышли с большевистскими лозунгами: "Долой войну!", "Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!", "Да здравствуют большевики!"

В мае - июне Ленину нередко приходилось выступать в крайне неблагоприятной для него обстановке. И каждый раз ему удавалось переломить настроение толпы, повести ее за собой.

Как? Своим рассказом о Ленине на митингах - таким, каким он мне запомнился, я попытался ответить на этот вопрос.

Ленин - трибун, пропагандист, агитатор идей партии. Многое, к сожалению, с годами забылось. Запомнились только отдельные выступления, если не слова, то обстановка, стиль, форма изложения, смена настроения аудитории. Но вместе с тем живет в памяти сердца и обобщенный, сотканный из наблюдений образ Ильича на митингах весной и летом семнадцатого.

Как донести этот образ? Где взять слова? И постоянное ощущение новизны, открытия, о котором уже говорилось, откуда оно? Чем объяснимо?

Думается, прежде всего тем, что Ленин-оратор, как никто, умел не только убеждать, разъяснять, но и понимать, слушать (как порой не хватает этого умения многим нашим даже хорошим лекторам, пропагандистам), слушать не только произнесенное вслух, а самое потаенное, невысказанное, еще не сформировавшееся, не отлитое в слово.

Мгновенно, почти всегда безошибочно улавливал Ильич настроение, дух, колебания, чаяния толпы, самые ее сокровенные думы. И каждый раз находил, хотя говорил об одном и том же, новые слова. Уже в первые минуты возникала обратная связь. Монолог становился диалогом, и приходили взаимопонимание, слитность. Тут надо бы подчеркнуть одну особенность Ленина-оратора. Его бойцовский, полемический дар. Полемистом на трибуне он оставался всегда, даже при отсутствии зримых, видимых противников. Убеждая, разъясняя, подкрепляя свои аргументы энергичными "вдалбливающими" жестами, он ни на минуту не прекращал свой спор в поединке с врагами революции за умы и сердца людей труда.

Речь его очень живая, меткая. Выступая на митингах, Ильич редко прибегал к цифрам, зато охотно употреблял сравнения, меткие словечки, поговорки, которые хорошо запоминались и объясняли мысль, делали ее более близкой, понятной.

Не знаю, не встречал другого человека, кто бы как оратор так успешно пользовался всем богатством, разнообразием русского языка. Во время полемики речь Ильича становилась еще живее, образней, острее. Попался Ильичу на зуб пощады не жди. При этом, страстно отстаивая истину, беспощадно обрушиваясь на предателей революции, вскрывая их трусость и пресмыкание перед буржуазией, Ленин оставался решительным противником низменных бульварных приемов, к которым нередко прибегали соглашатели. Настойчиво советовал нам, молодым агитаторам: избегать "страшных", "ругательных" слов, критики с помощью "ярлыков", личных выпадов, обыгрывания физических недостатков противника.

Слушатель незаметно для себя, направляемый ленинской волей, тоже втягивался в полемику, нередко с самим собой. Так побеждали ленинская правда, его умение мгновенно проникаться мыслями, настроением толпы. Не монолог, а диалог... Меня всегда поражало то, что было даже не приемом, скорее сущностью Ленина-оратора. Он не выступал, не ораторствовал в общепринятом смысле, а, приближаясь к рампе, к самому краю сцены, трибуны, помоста, просто, по душам беседовал со всеми и с каждым в отдельности.

За долгую мою жизнь мне приходилось слушать многих замечательных ораторов, пропагандистов (Володарского, Луначарского, Невского, Свердлова, Орджоникидзе, Антонова-Овсеенко, Кирова, Калинина), но выступления Ленина мне особенно памятны.

Подвижность Ленина на трибуне, его умение убедительно, просто выделять самое главное, самую суть вопроса, его жестикуляция, его глаза, светящиеся то добродушным юмором, то суровой сосредоточенностью, и, наконец, совершенно исключительное богатство и разнообразие его интонации - все это захватывало слушателей, не сводивших с него глаз.

В его речах - огромная вера в потенциальные возможности, исполинскую внутреннюю мощь класса-организатора, класса-созидателя, умение увидеть, разбудить, привести в действие эту мощь как в массах, так и в каждом рабочем. Выступая на митингах, Ленин - и в этом его сила - всегда побуждал к действию, к практическому участию в революции, глубоко убежденный в том, что самая лучшая школа - сама революция.

Артистический голос, артистические жесты, многозначительные паузы всеми этими классическими приемами ораторской школы Владимир Ильич пренебрегал. Его стремлением было с необычайной простотой изложить свою мысль.

Речь его цельная, как слиток. Он брал основную задач чу ("Как добиться мира?", "Как решить вопрос о земле?", "В чьих руках и почему должна находиться власть?"). Все же другие вопросы, которых так или иначе касался, находились в прямой связи с главной темой выступления. Каждое его выступление не экспромт, а результат большой работы ученого-исследователя и политика. Все основные положения он заранее продумывал, но форма его выступлений отнюдь не тезисная: аргументы, возражения, свежие факты часто рождались тут же на трибуне.

Газетное сообщение, реплика оппонента, инцидент (случай с Кравченко), увиденный по дороге на митинг лозунг - все использовалось. И костяк заранее продуманной ленинской речи обрастал живой плотью.

Железная логика мысли и гибкость, абсолютная свобода ее выражения, необыкновенная способность всесторонне охватывать события и видеть далеко их развитие - вот чем всегда поражали его выступления.

Вовлекая в поиск истины аудиторию, Ленин внимательно рассматривал все "за" и "против". Тут же отклонял менее удачный вариант. Он приходил к единственно правильному в данных условиях решению, аргументировал свое мнение. Вместе с ним приходили к этому решению и мы, будто сами нашли этот выход, и не только нашли, но даже подсказали его оратору. Таким образом Владимир Ильич, убеждая, заодно учил и заставлял думать, обсуждать и решать большие и малые проблемы.

Не в этом ли высшее искусство агитатора-пропагандиста?

Как я попал в анархисты

У Троицкого моста. Бешеная травля. Невский проспект меняет свой облик. Барометр контрреволюции. Враг действует. "Ври, да знай меру". День Ильича. "В кулачной защите не нуждаемся".

...Стоял на редкость для Петрограда солнечный июньский день. Нас было трое: Федоров, Семенюк и я. Подходим к Троицкому мосту - митинг. Собралось человек сто, если не больше. Слушают оратора. Тот, в студенческой фуражке, прилепился к фонарному столбу, словно акробат. Одной рукой обнимает столб, а свободной размахивает. Захлебываясь, не выкрикивает, а, казалось, выплевывает слова: пломбированный вагон, золото... Ленин...

Знакомая песенка. Надо сказать, что дикая травля Ильича началась уже в первые дни его приезда.

"Нас пропустили, встретили здесь бешеной травлей... Атмосфера здесь бешеная травля буржуазии против нас. Среди рабочих и солдат сочувствие"{58}, - сообщает 12(25) апреля в письме В. А. Карпинскому в Женеву В. И. Ленин.

В тот же день Ленин пишет членам зарубежного представительства ЦК РСДРП (б) в Стокгольм. "Буржуазия (+Плеханов) бешено травят нас за проезд через Германию. Пытаются натравить солдат. Пока не удается: есть сторонники и верные... Бешеная травля нас за то, что мы против "единства", а массы за объединение всех социал-демократов. Мы против...

Положение архисложное, архиинтересное"{59}.

Бешеная травля... "Правда" в апреле, обращаясь с воззванием "Против погромщиков" к рабочим, солдатам и всему населению Петрограда, разоблачала гнусную, клеветническую, погромную агитацию против нашей партии, против товарища Ленина. "Мы, - писала "Правда", - имеем ряд сообщений не только устных, но и письменных об угрозах насилием, бомбой и пр."{60}.

Статьи в буржуазных газетах прямо и косвенно подстрекали к убийству В. И. Ленина, разгрому "Правды", действовали в те дни и сотни контрреволюционных агитаторов. В июне обстановка еще больше накалилась. Именно в те дни Лига борьбы с большевизмом, объединяющая в "братском союзе" многих деятелей помещичье-капиталистической Государственной думы и самых махровых черносотенцев-громил, приняла секретное постановление, которое стало известно уже после Октября. Вот что оно гласило.

"Постановление № 9, 18 июня 1917 г. Лига борьбы с большевизмом и анархией, рассмотрев дело о Ленине (Ульянове) № 2 1917 г. и дело о газете "Правда" (№ 4, 1917 г.), нашла, что как и Ленин, так и газета "Правда" поставили своей целью создание в России анархии и стремятся к тому, чтобы вызвать гражданскую войну. Находя виновность Ленина и газеты "Правда" вполне доказанной... Лига большинством голосов постановляет:

1) Ульянова, именующего себя Лениным, лишить жизни.

2) Типографию газеты "Правда" взорвать..."{61}. Контрреволюционеры отнюдь не ограничивались одними угрозами.

Нарастающая злоба, атмосфера ненависти к большевикам, к "Его величеству Пролетарию Всероссийскому" особенно ощущалась нами на Невском.

За несколько послефевральских месяцев чопорный, праздный, самодовольный баловень-красавец Невский несколько раз менял свой привычный облик.

В первые недели "свободы" он, сбросив свой напудренный парик, согнав с тротуаров малиновый звон шпор и шелест шелков, как-то вдруг из белого стал если не красным, то розовым. Исчезли на Невском, сдутые ветром революции, бодрые рысаки, коляски на резиновых шинах, бакенбарды вельмож и шлейфы красавиц, неприступные городовые с застывшими лицами истуканов, толстозадые дворники с бляхами. Вместо всего этого - серые пиджаки, рабочие кепи, серо-зеленые шинели, красные банты, знамена.

Невский - неумытый, непричесанный, но как никогда оживленный, веселый, всем доступный и дерзкий.

Вспоминается такой эпизод. В Екатерининском сквере - чугунная Екатерина в буклях. Стоит себе на привычном месте матушка-императрица. В руках красный флаг, а лицо, как оспой, густо обсыпано птичьим пометом. Полная свобода - городским голубям и воробьям. Вокруг памятника - шелуха, тоже примета послефевральского Невского: тяжелый шаг солдатских сапог и хруст семечек. Это рабочая застава, село надвинулись, захлестнули Невский. Крестьянин на Невском. Но не в лаптях, не просителем, а в солдатской шинели, матросском бушлате, не выпускающий из рук винтовку. Он страстно митингует, слушает. И большевиков, и эсеров, и кадетов. И думает. И грозно хмурится, и смеется до колик у памятника некогда грозной царицы.

Я спешил с каким-то поручением, но взрывающийся хохот толпы остановил и меня.

Молодой чубатый парень, забравшись на памятник, сыпал скороговоркой про царя Николашку, жену его Сашку, как они по воду ходили, щи из крови варили, бедных не любили, богатых дарили.

Таким был Невский в апреле, мае, но вскоре словно повеяло ледяным ветром с Финского залива.

На Невском под солдатской бескозыркой, под мягкой шляпой все чаще можно было встретить переодетых золотопогонников (мы узнавали их по выправке), жандармских офицеров. Снова появились разодетые кокотки в мехах, юркие биржевики ("Продаю - покупаю", "Даю керенки - беру Николаевки"), подозрительные личности с "тросточками" особого свойства (свинцовые головки, острые наконечники). Все смешалось: брюки цвета сливочного мороженого, монокли, гетры, галифе, красные казачьи лампасы, монархисты, кадеты, георгиевские кавалеры.

И глаза-кинжалы, настороженность, а то и враждебность, нескрываемая ненависть, когда на Невский вступали рабочие в рваных сапогах, в брезентовых робах, испещренных дырочками от брызг расплавленного металла, женщины - в ситцевых платочках, в козловых башмаках с ушками. Словно не было мартовского "братания", поцелуев, объятий. Невский не по дням, а по часам все больше становился барометром контрреволюции. Другие пошли разговоры, речи.

- Войну до победного конца!

- Тех, кто против войны, против наступления, надо арестовывать, как германских шпионов, судить по законам военного времени. Они - враги революции.

- Давить их, гадов! Всех во дворце Кшесинской!

- Пломбированные предатели, христопродавцы!

От словесных угроз враги все чаще переходили к делу. То Невский, то Мехоношин, предупреждая о возможных провокациях ("Бдительность. И еще раз бдительность"), информировали нас, старших групп по охране ЦК, ПК, Ленина:

- Вчера на Морской был избит до полусмерти один наш товарищ.

- На Невском, Литейном, на Троицком участились случаи контрреволюционного самосуда над нашими агитаторами, красногвардейцами, разносчиками "Правды", "Солдатской правды"...

Мы знали, как это обычно делалось. Чаще всего самосуды устраивались под видом расправы с "карманным вором".

"Спектакли" в разных местах разыгрывались по одному и тому же сценарию. Крик: "Он у меня бумажник вытащил!" И тут же, словно из-под земли, появляются какие-то парни, заранее подкупленные наемные убийцы из уголовного мира или фанатики-добровольцы. Прибежишь на помощь - никого. А наш товарищ лежит неподвижно, истекая кровью.

По совету старших товарищей, опытных подпольщиков, мы обычно ходили на задание группой.

В июньский полдень, когда случилась эта история, мы тоже возвращались с задания группой, втроем.

Подходим к митингующим.

Спрашиваю у солдата-фронтовика:

- О чем разговор?

- О чем? О чем? Гутарят: Ленин от самого кайзера десять пудов золота заполучил. Мол, я тебе золотишко, а ты против войны и революции выступай.

Федоров, сам из матросов, характер - кипяток, хвать солдата за грудки, встряхнул, спрашивает:

- А ты, простота, так и поверил?

Солдатик - за винтовку. Лицо его, лукавое, веснушчатое, вмиг посуровело:

- Не тронь, матрос! Це дило треба розжуваты. Якось сами розберемось, хто бреше, а хто правду каже.

Мы поближе к оратору - одно и тоже мелет Емеля. Терпеть невмоготу. Схватили мы его за ноги, деликатненько так на землю опустили.

- Иди, - говорим, - господин хороший, не оглядывайся. Впредь ври, да знай меру.

"Студент" - в амбицию.

- У нас, - кричит, - свобода! Я, - говорит, - жаловаться буду.

Одним словом, помяли мы маленько оратора. Отвели душу за все, что пришлось пережить в последние дни, за провокации, за "шпионов".

На следующий день прихожу в ЦК, в особняк Кшесинской.

Дни Ленина в апреле - июле не походили один на другой. Но одна общая особенность бросалась в глаза. День Ленина - вождя партии, редактора "Правды" - начинался с чтения огромного количества газет всевозможных направлений и толков. Читал очень быстро. Меня всегда удивляло, как может один человек за какие-нибудь полчаса перечитать, переварить целую газетную гору.

Случилось так, что мозг партии, оба его штабных пункта - Центральный Комитет и "Правда" - расположились в центре аристократического, буржуазного Петербурга: ЦК - у самого въезда в Каменноостровский проспект, сплошь застроенный особняками богачей; редакция "Правды" - рядом с Невским, на набережной реки Мойки, по соседству с домом Волконских, больше известном в народе как дом Пушкина. В этом доме жил последние годы и умер смертельно раненный на дуэли поэт. Дом, где 5 марта 1917 года "Правда" пережила свое второе рождение, стоит и ныне. Не очень приметный, он острым своим углом чем-то напоминает нос корабля, рассекающий волны. На 3-м и 4-м этажах сдавались комнаты (меблированный дом "Бристоль").

Вход в типографию (я раза три ходил туда по поручению Невского) был с Волынского переулка. На первом этаже под старой вывеской "Сельский вестник" - контора "Правды", на втором этаже - редакция. В комнате побольше - секретариат. В проходной комнатушке сбоку - кабинет Ленина-редактора. Здесь он уединялся, когда работал над очередной статьей, принимал посетителей. Я знаю об этом и по личным наблюдениям, но больше со слов старого правдиста К. С. Еремеева - дяди Кости. Летом 1917 года и попозже, в дни Октября, я близко узнал и крепко полюбил этого человека. К слову, именно ему, дяде Косте, "Правда" обязана своим появлением на Мойке, 32, в столь близком соседстве с Невским проспектом и Зимним дворцом.

Было так. Сразу после февральских событий Русское Бюро ЦК РСДРП (б) приняло решение: возобновить выпуск "Правды".

4 марта дядя Костя (я не раз слышал от него эту историю) явился с группой революционных солдат в дом, где тогда помещалась типография и контора правительственного верноподданнического "Сельского вестника". Первый номер воскресной "Правды" вышел на следующее утро 100-тысячным тиражом после трехлетнего перерыва.

Немалую роль сыграли тут решительность Еремеева и активная поддержка типографских рабочих.

5 апреля к обязанностям редактора газеты приступил В. И. Ленин. Рабочий день Ленина строился примерно так. Первую половину дня он проводил в особняке Кшесинской. Вторую, если не было экстренных заседаний, митингов, в редакции "Правды".

На набережной Мойки Ленин обычно, по словам того же дяди Кости, засиживался допоздна. Зато утром в ЦК, как я мог наблюдать, приходил попозже.

С пачкой газет смело переступаю порог. Уверен: в знакомой комнате с выходом на балкон никого нет. И тут же, к удивлению, слышу:

- Товарищ Васильев?! Заходите, заходите. Вас-то мне и надо.

Рядом с Лениным - Подвойский. Владимир Ильич посматривает на меня с этакой лукавой смешинкой:

- А правду говорят, товарищ Васильев, что вы вступили в партию анархистов?

Я опешил. Чего-чего, а такого не ожидал.

- Как же так, Владимир Ильич! Кто мог на меня такую напраслину возвести? С анархистами дел никаких не имел, их программу и действия не разделял и не разделяю.

- А как прикажете, товарищ Васильев, расценивать вчерашний случай у Троицкого? Им, видите ли, - повернулся Владимир Ильич к Н. И. Подвойскому, не понравился оратор. И они попросту стащили его с трибуны, чуть ли не самосуд устроили.

- Какая, - говорю, - трибуна?! Обыкновенный фонарный столб. А оратор, товарищ Ленин, такие небылицы нес: невмоготу стало.

- Вот-вот, небылицы... Лгал, клеветал. Что же вы сделали, чтобы разоблачить ложь, восстановить правду? Поддались эмоциям, минутному гневу, прибегли к насилию и оказали партии, нашему общему делу медвежью услугу. Вот вам и анархизм, батенька, чистейшей воды. Убедительно прошу вас, товарищ Васильев, сообщить о нашем разговоре Федорову и Семенюку. Так и передайте: в кулачной защите не нуждаемся...

Тогда я рассказал про солдатика, о его желании самостоятельно во всем разобраться.

- Это хорошо. Всякий гражданин, - заметил Владимир Ильич, - вправе и обязан требовать расследования любого факта, имеющего общественное значение. Враг, сознательно и преднамеренно распространяющий ложь и гнусную клевету, одно; солдат, стремящийся разобраться во всем, узнать истину, - другое. Чем больше людей узнает настоящие обстоятельства проезда русских политэмигрантов через Германию, тем лучше для революции, тем скорее потеряет свою силу, свое влияние на массы поток грязной лжи, мутной клеветы и погромной агитации. Так и передайте товарищам.

Живи, "Солдатская правда"

Поручение. Напутствие Ильича ("Не для солдат... а солдатская"), "Ловкачи". Разговор в редакции. "Густо пишет..." "...взять самим в руки свою судьбу". Письмо.

Обязанности старшего подвижной группы по охране ЦК, Петербургского комитета партии, В. И. Ленина по-прежнему отнимали у меня львиную долю времени. Я оставался также членом полкового комитета измайловцев, пропагандистом-агитатором. Но, как ни уставал, никогда не отказывался от других поручений "Военки". Одно из них - распространение нашей прессы среди солдат - всегда выполнял с особой охотой.

К тому времени партия организовала выпуск ряда большевистских газет и листков для солдат, матросов.

Общепризнанным лидером, запевалой среди них стала петроградская "Солдатская правда". Первый номер вышел в свет без малого две недели спустя после возвращения В. И. Ленина из эмиграции. Своим появлением газета в значительной степени тоже обязана Владимиру Ильичу.

Узнав о намерении "Военки" (мне известно было об этих планах от В. И. Невского) приступить к изданию ежедневной популярной солдатско-крестьянской газеты, Владимир Ильич горячо поддержал очень, по его словам, своевременную инициативу.

Предполагалось, что газета будет издаваться на средства (денежные взносы, пожертвования, подписка) самих читателей. Ленин, как вспоминает Н. И. Подвойский, горячо приветствовал и эту идею. Тогда же Владимир Ильич высказал свои пожелания будущей газете: "Если вы станете выпускать газету для солдат (разрядка наша. - В. В.) - ничего не выйдет, надо, чтобы это была солдатская газета. - И Владимир Ильич сделал ударение на слове "солдатская". - Вы поняли меня? - спросил он и, не дожидаясь ответа, тут же пояснил:

- Если писать в нее будут сами солдаты, тогда и читателей своих она заинтересует..."{62}.

С таким ленинским напутствием очень скоро (15 апреля 1917 года) родилась "Солдатская правда". Среди ее сотрудников - Н. И. Подвойский, В. И. Невский, А. Ф. Ильин-Женевский, К. А. Мехоношин, М. С. Кедров. В авторском активе газеты - М. И. Калинин, Н. К. Крупская, Н. В. Крыленко и другие. Ильич был очень расположен к "Солдатской правде", повседневно направлял работу газеты, на ее страницах напечатаны многие статьи и речи Ленина, а в приложении к 13-му номеру были опубликованы решения VII (Апрельской) Всероссийской конференции.

Газета смело, на простом, доступном языке несла в солдатские массы идеи партии, гневно обличала виновников кровавой бойни, выводила на свет да на солнышко социал-шовинистических трубадуров "войны до победного конца". И всем этим сразу завоевала сердца своих читателей, о чем свидетельствует огромный поток солдатских писем{63}, денежных переводов, пожертвований.

Вскоре по примеру "Солдатской правды" на местах появились новые издания: "Знамя борьбы" - орган Выборгской военной организации, "Голос правды" - Кронштадт, "Волна" - Гельсингфорс. Из Риги доставлялась "Окопная правда".

И все же газет не хватало. Поэтому газеты выдавались по разнарядке уполномоченным полков, частей и кораблей.

Занималась этим, как правило, наша тройка: Л. Федоров, А. Смирнова и я.

Выходили газеты на плохонькой бумаге, без рисунков, фото, а спрос был огромный, номера, еще пахнущие типографской краской, рвали прямо из рук.

Помню такой случай. Кое-кто из уполномоченных пробовал словчить, становился в очередь у книжного склада тут же, во дворе особняка Кшесинской, вторично, но у Лени Федорова глаз наметанный, ловкачей он узнавал сразу и разоблачал под дружный хохот.

Как-то в первых числах июня в помещение, где мы раскладывали газеты, зашел Владимир Иванович Невский. Сказал, что Ленин хочет узнать от нас лично, как идет распространение печати среди солдат, какова популярность в частях тех или иных газет.

Невский попросил нас все хорошенько обдумать, во время беседы побольше нажимать на конкретные факты.

Владимир Ильич (разговор состоялся в редакции "Правды", в комнате секретариата) встретил нас вопросами: "Какие большевистские газеты пользуются особой популярностью? А газеты буржуазных партий? Как распространяются среди солдат? Кем и как читаются?"

Я уже знал нелюбовь, а порой и нетерпимость Ильича к общим, приблизительным ответам. Поэтому мы условились, кто о чем будет докладывать.

Смирнова рассказала о системе распределения газет, вспомнила "ловкачей", чем, к нашему удивлению, чрезвычайно обрадовала Владимира Ильича.

- Нарасхват, говорите, и даже вторично норовят в очередь? Превосходно! Когда солдатская масса, полуграмотная, воспитанная на бездумном послушании, тянется к своей газете, к нашей, большевистской правде, - это хорошо, очень хорошо.

Но тут же переспросил:

- А не преувеличиваете? Не сказывается ли привычка солдата-курильщика, которому попросту не хватает бумаги на самокрутку?

Кто-то из нас сказал, что одно другому не мешает. Газеты действительно идут на раскур, но сначала - не раз был тому свидетелем - их зачитывают до дыр, передавая из рук в руки.

Федоров ведал распространением газет среди матросов. Он предложил увеличить тираж "Голоса правды". Ведь в экипажах больше грамотных людей, больше читающей публики.

Пришла моя очередь.

Владимир Ильич попросил подробнее рассказать, как солдаты расценивают отдельные выступления в газете, какие статьи, напечатанные в апреле, мае, перечитывают.

Вопросы Ильича на этот раз не застали меня врасплох. Я частенько присутствовал на митингах, солдатских посиделках, беседовал с делегатами фронтов.

- "Правда", - говорили они, - наша родная матушка, а "Солдатская правда" нам вроде как сестра.

Не раз приходилось мне участвовать и в коллективных чтениях, обсуждениях напечатанной в первом номере "Солдатской правды" за 15 апреля 1917 года статьи "Солдаты и земля". Она будоражила солдатскую массу, вызывала бурные споры. Все чаще на таких читках и митингах солдаты выступали за Ленина.

- Башковитый. Густо пишет. И все понятно. Видно, горой стоит за простой народ. Его правда врагу глаза колет.

И теперь, перечитывая статью "Солдаты и земля", где излагалась аграрная программа большевиков, не перестаю восхищаться умением В. И. Ленина писать просто, доходчиво о сложнейших вещах.

Лидеры меньшевиков, эсеров типа "селянского министра" Чернова всячески запутывали вопрос о земле, склоняя на все лады слова: "свобода", "народ", "братство", "единение" и т. д.

Среди этого словоблудия, густого тумана лживых фраз голос Ленина звучал отрезвляюще и убедительно.

"Большинство солдат - из крестьян. Всякий крестьянин, - напоминает Ильич, - знает, как угнетали и угнетают народ помещики. А в чем сила помещика? - спрашивает он и сам же отвечает: - В земле".

Вот она, правда, выношенная на мужицком горбу, попятная каждому солдату:

"У помещиков десятки миллионов десятин земли. Поэтому миллионам крестьянских семей ничего не остается, как идти в кабалу к помещикам"{64}.

Еще один сокрушительный удар по пустопорожним мечтаниям, наивной вере, остаткам иллюзий:

"Никакие "свободы" не помогут крестьянам, пока помещики владеют десятками миллионов десятин земли"{65}.

Что же делать?

Лидеры меньшевиков и эсеров, социал-шовинисты всех мастей, обещая пахарям и сеятелям "свободной России" в неопределенном будущем этакий мужицкий рай на земле, призывали солдата во имя грядущего "рая" снова проливать кровь, терпеливо ждать "победоносного" конца войны, Учредительного собрания - совсем в духе некрасовских мужичков ("Вот приедет барин - барин нас рассудит").

Ленин дает ответ, в котором воплощены многовековые чаяния русского крестьянства: "Надо, чтобы все земли помещиков отошли к народу".

Земля - собственность всего народа. Распоряжаться землей должен народ местные Советы крестьянских и батрацких депутатов. И тут же боевая программа действий:

"Как добиться этого? Немедленно устраивать "по образцу депутатов в городах" Советы крестьянских и батрацких депутатов. По "всей России, в каждой без исключения деревне".

Снова Ленин взывает к волеизъявлению, инициативе масс:

"Если сами крестьяне и батраки не объединятся, если сами не возьмут собственной судьбы в свои собственные руки, то никто в мире им не поможет, никто их не освободит от кабалы у помещиков"{66}.

Сами... Но смогут ли крестьяне сами довести до конца начатое дело?

Ильич не навязывает, а как бы подводит читателя к главному выводу: отобрать землю у помещиков - важный, но только первый шаг. Надо "распорядиться ею правильно, соблюдая полный порядок, оберегая всякое имущество от порчи". И сделать это надо в теснейшем союзе с рабочими.

"Крестьяне, солдаты, рабочие - огромное большинство в государстве. Это большинство хочет, чтобы все земли немедленно перешли в руки Советов крестьянских депутатов. Никто не сможет, - развивал свою мысль Ленин, помешать большинству, если оно хорошо организовано (сплочено, объединено), если оно сознательно, если оно вооружено"{67}.

И дальше прямой призыв: "Солдаты! Помогите объединению и вооружению всех рабочих и всех крестьян!"

Единство? Да, Но на классовой основе: "Солдаты! Объединяйтесь сами крепче и теснее сливайтесь с рабочими и крестьянами! Не давайте вооруженной силы отнять из ваших рук!

Тогда и только тогда, - заключает В. И. Ленин, - народ получит всю землю, народ избавится от кабалы у помещиков"{68}.

Ленин особенно оживился, когда я стал приводить пожелания фронтовиков, солдат из тыловых частей. Обрадовало его письмо солдата, которое вместе с Георгиевским крестом передал нам делегат Юго-Западного фронта. В нем говорилось, что "Солдатская правда" раскрыла свои объятия для всех трудящихся и разоблачила все потоки зла и грязи капитала. Не имея средств помочь газете "Солдатская правда", он, солдат с фронта, жертвует ей Георгиевский крест. Пусть живет, процветает, борется.

Зачитали мы и другие солдатские письма. Фронтовики отдавали рубли, кресты, медали, еще недавно добытые в бою потом и кровью, в "железный фонд "Правды", в кассу "Солдатской правды".

Владимир Ильич заметил Невскому, что хорошо бы такие отзывы, письма, сообщения о пожертвованиях почаще печатать на страницах "Солдатской правды". Помещать не только письменные, но и устные отзывы в популярном пересказе с упоминанием фамилий, номеров частей.

- Сколько уполномоченных является за газетами? - спросил Владимир Ильич.

Мы ответили, что день на день не приходится. Когда триста, когда и больше. Кто - за газетами, а кто - за новостями, установками. Третьи сами делятся новостями, порой сообщают интересные сведения. Так мы узнаем, что делается в частях, флотских экипажах, и всегда в курсе солдатских настроений.

- Нельзя ли, - обратился Владимир Ильич к Невскому, - каким-то образом записать подобные беседы, информации, сообщения, хотя бы те из них, что представляют для нас особый интерес?

Невский ответил, что уже подумывал об этом, что есть у него на примете один грамотный, толковый товарищ.

Прощаясь, Владимир Ильич попросил в ближайшие дни, при первой возможности, пригласить к нему на беседу группу солдат-фронтовиков.

Случай такой вскоре представился.

Ходоки-солдаты

Земной и близкий. На конференции фронтовиков. Унтер-офицер Полухин. "А Ленина увидим?.." Гвоздь вопроса. Первое знакомство с биографией Ильича. В каменной беседке. Царский ужин. Умение убеждать (Поручик Григорьев и подполковник Якимов). "Теперь мы зрячие и злые".

Не так давно по приглашению ЦК СЕПГ я побывал в ГДР. Встречался с молодыми рабочими, воинами, активистами молодежных организаций, ветеранами партии. В Лейпциге побывал в типографии, где печатались первые номера "Искры". Там все, как было в те далекие годы. Среди многих замечательных экспонатов запомнился бюст Ленина. Из очень светлой, даже словно бы светящейся, но не блестящей, не сверкающей бронзы.

Поверхность скульптуры была неровная, шероховатая. Все в этом бюсте явственно хранило следы лепки, неостывшего волнения, незавершенности, что придавало облику Ильича особую живость, подлинную трогательность.

Я видел на своем веку немало скульптурных, живописных, графических портретов Ленина. Работы знаменитых мастеров и новичков. Одни похожи, другие - при всем внешнем сходстве - совсем не похожи на того Ленина, которого я знал. В изображении Ильича, особенно скульптурном, порой встречается то, что уже примелькалось, смахивает на штамп: рука, вытянутая вперед, и непреклонное монументальное лицо вождя.

А тут был Ленин - очень земной и близкий.

Из-под небрежно надвинутой кепки глянуло на меня озаренное хитроватой, почти озорной улыбкой лицо пролетария Революции, неутомимого труженика, бесстрашного первопроходца.

И вспомнилось...

В середине июня состоялась конференция делегатов Северо-Западного фронта. Мы, члены "Военки", отлично понимали, чего, созывая конференцию, добивается Временное правительство: разжечь среди солдат шовинистические страсти, оборонческие настроения, получить поддержку от авторитетных в армии делегатов фронта на новую авантюру - назначенное на 18 июня наступление на германском фронте, которое сразу должно было убить двух зайцев: приостановить, заморозить революцию во имя войны до победного конца и заодно доказать союзникам дееспособность правительства Керенского.

Было решено, что активисты "Военки", георгиевские кавалеры, тоже отправятся на конференцию, чтобы, во-первых, быть в курсе дела, получить для ЦК информацию из первых уст, а во-вторых, вести индивидуальную работу с делегатами, беседуя с ними, снабжая большевистскими газетами - "Правдой", "Солдатской правдой" и др.

Мне, как недавнему фронтовику, без особого труда удалось установить контакт с группой делегатов. Среди них выделялся старший унтер-офицер Полухин Виктор Васильевич, сибиряк. На груди - три Георгия. А давали их нижним чинам и унтер-офицерам, как известно, не за красивые глаза.

Думается, не случайно именно из этой прослойки - сказывались военный опыт, личное бесстрашие, авторитет среди солдат - в гражданскую войну выросло немало красных командиров, прославленных полководцев. Достаточно назвать Буденного, Чапаева.

Полухин понравился мне своей рассудительностью, неторопливостью, основательностью, что ли. Уж если за что возьмется - в этом я впоследствии не раз убеждался - обязательно доведет до конца. Грамотный, на фронте читал "Окопную правду"; не большевик, но из сочувствующих.

Полухину - это было накануне июньской демонстрации - я предложил подобрать среди знакомых делегатов несколько человек для беседы-инструктажа в "Военке".

- А Ленина увидим? - спросил он деловито.

- Возможно...

Не прошло и часа, как делегация фронтовиков во главе с Полухиным подходила к бывшему особняку Кшесинской.

Солдаты остались в беседке во внутреннем дворе дома, где еще совсем недавно устраивались роскошные званые обеды, вечера, а сейчас помещался главный штаб, мозг нашей партии. Тут можно было встретить и приезжего товарища с Урала, старого партийца, "европейца" в котелке, только что возвратившегося из эмиграции, спокойного, сдержанного латыша и подпоясанного узким ремешком с узорчатой насечкой, страстно жестикулирующего кавказца.

Секретариаты ЦК, ПК и "Военки" были собраны в одном этом здании, что значительно облегчало деловые сношения. В особняке Кшесинской помещалась и редакция "Солдатской правды", где я почти всегда в те дни заставал над ворохом рукописей Мехоношина.

Тут же располагался книжный склад партии, откуда шла на заводы, в деревню, на фронт агитационная литература.

У Владимира Ильича было постоянное рабочее место в редакции "Правды". В маленькой полутемной комнате писал он свои статьи, беседовал с товарищами. Но первую половину дня обычно проводил в особняке Кшесинской. Работал, принимал посетителей, ходоков в большой светлой комнате на втором этаже с выходом на балкон.

...Я заглянул в секретариат "Военки" - к товарищу Кедрову. Доложил ему о фронтовиках, не преминув напомнить:

- Владимир Ильич просил пропускать к нему делегатов с фронта.

Я ждал не больше пяти-шести минут. Появился Кедров:

- Пошли.

Владимир Ильич поинтересовался: что за группа, как настроена. Спросил, как проходит конференция.

Я рассказал о шовинистически оборонческих настроениях среди определенной части солдат и унтер-офицеров. Добавил, что старший группы, унтер-офицер Полухин, из сочувствующих и что, на мой взгляд, на него можно положиться.

Ленин - весь внимание. Правый глаз чуть прищуре", левый сосредоточенно, изучающе всматривается в меня.

Около двух часов продолжалась беседа В. И. Ленина с делегатами фронта в присутствии Подвойского и Кедрова.

- Что, товарищ Полухин, говорят солдаты о мире? Как относятся к нашему призыву взять дело мира в свои руки?

- Есть, товарищ Ленин, которые за мир, за братание, но некоторые против.

- А вы лично?

- Я за немедленный мир без аннексий и контрибуций.

- А ваши товарищи?

- Некоторые на оборонческих позициях. Есть у меня дружюк, унтер-офицер Петров. В бою не раз меня выручал. А на этом вопросе у нас, товарищ Ленин, полный разлад и ежедневные баталии.

Ленин задал еще несколько вопросов. Это был один из тех приемов, которыми Владимир Ильич незаметно для самого собеседника как бы прощупывал его, устраивал своеобразный экзамен, но, главное, заставлял задуматься, возвратиться к вопросам, которые казались собеседнику уже решенными.

- За что и за кого воюет унтер-офицер Петров? В этом вся соль, гвоздь вопроса. Миллионы трудящихся, крестьян, рабочих в солдатских шинелях мерзли в окопах, задыхались от газов, умирали от ран. Но братоубийственная война ничего, кроме мук, голода, смерти, не принесла. Война нужна была царю и помещикам, фабрикантам, толстосумам, баснословно богатеющим на миллионных поставках. Сегодня она нужна банкирам и тем же фабрикантам, помещикам, чтобы закрепить их власть, утопить в крови, в словоблудии революцию.

Беседа продолжалась. Владимир Ильич больше слушал, постоянно при этом направлял разговор в нужное русло точными репликами, одобрительными "гм", вопросами, словно подбрасывая сухие ветки в разгорающийся костер. Подробно расспрашивал фронтовиков о настроении солдат, их отношении к войне и миру, подчеркивал, что не надо бояться говорить неприятные вещи: самая горькая правда лучше и полезнее для дела, чем убаюкивающая, сладкая ложь.

- Владимир Ильич, у нас к вам большая просьба, - под конец беседы, смущаясь и краснея, заговорил Полухин, - В газетах пишут про вас разные небылицы. Солдаты, когда мы ехали сюда, наказ нам такой дали - все подробно разузнать, откуда вы, товарищ Ленин, родом, из какой семьи, а главное, как вам удалось через воюющую Германию возвратиться в Россию?

Вот он, Полухин, не верил и не верит разным вздорным слухам, до глубины души возмущен дикой травлей, наветами, но и ему это интересно.

Я думал, Владимира Ильича подобные вопросы и просьбы обидят, но он, похоже, даже обрадовался. Заметил, что хоть и не любитель писать или рассказывать о себе, но в данном случае считает это даже полезным.

Ильич рассказал{69}, где и когда родился, кем были его родители, когда и за что царское правительство казнило его старшего брата Александра Ульянова. Коротко - об арестах, ссылке, вынужденной эмиграции и обстоятельно, подробно - о том, почему он и его товарищи вынуждены были из-за отказа англичан избрать необычный путь возвращения на родину через Германию.

Владимир Ильич заметил при этом, что вместе с большевиками в том же вагоне возвращалась и группа меньшевиков, с ведома и по совету интернационалистов воюющих стран, что заранее были взвешены все "за" и "против", возможные впоследствии провокационные слухи: ни в какие контакты с германскими властями ни он, Ленин, ни его товарищи не вступали.

- Господин Керенский и вся злобствующая свора продажных писак, закончил свой рассказ Ленин, - конечно, отлично знают, что все было именно так, что я не шпион и не агент Вильгельма. Клевета, провокация, травля давнее оружие контрреволюции.

Надо было видеть, как слушали фронтовики Ленина, буквально впитывая каждое слово!

- Владимир Ильич, - сказал один из них, по-волжски окая, - спасибо за доверие, за правду, за простоту твою. Теперь мы тебя, дорогой наш товарищ, в обиду не дадим и в нужную минуту поддержим.

Хороший, задушевный получился разговор. В отличнейшем настроении, с просветленными лицами уходили от Ильича фронтовики.

Пока шла беседа, Федоров, расторопный в таких делах, где-то раздобыл котелок, соль, наварил картошки в мундирах, приготовил морковный чай на сахарине.

В каменной беседке, где обычно размещалась на отдых охрана, мы просидели с делегатами больше часа.

Фронтовики, словно утоляя потребность высказаться, наперебой делились своими впечатлениями о Ленине.

- Прост и доступен.

- Наш он. Нашенский. Говорит то, о чем солдат думает.

- Весь - правда. А его правда - наша правда.

- Мы его расспрашиваем, можно сказать, в душу левей, - а он не обижается.

- В хорошей семье вырос. Отец - учитель. Брат голову за народ сложил.

Наши новые друзья уже было собрались уходить, но тут в дверях появились Ленин, Свердлов, Подвойский.

Владимир Ильич, заметив нас, направился в нашу сторону.

Снова разгорелась беседа. Ленин заговорил о предстоящей демонстрации на Марсовом поле (18 июня).

- Наши лозунги: "Вся власть Советам?", "Долой десять министров-капиталистов!", "Ни сепаратного мира с йемцами, ни тайных договоров с англо-французскими капиталистами!" Эта демонстрация, - продолжал Владимир Ильич - должна впервые после Февраля не в книжке или в газете, а на улице, не через вождей, а через массы (показать народу, как разные классы хотят и будут действовать, чтобы вести революцию дальше.

Делегаты с фронта заверили Ильича, что обязательно придут на Марсово поле и приведут других делегатов конференции.

Кто-то из нас, кажется Федоров, предложил Ленину и его спутникам присоединиться к нашей скромной трапезе.

Те охотно согласились:

- Горячая картошка в мундирах и чай - что может быть вкуснее!

Владимир Ильич съел две картофелины, макая их в соль, выпил кружку чая. И все с аппетитом, с явным - запомнилось - удовольствием. Очевидно, за день, хлопотливый, насыщенный делами, разговорами, порядком проголодался.

В этих двух беседах с фронтовиками мне еще больше открылись особое искусство, особый дар Владимира Ильича располагать, к себе людей, вовлекать их в активный разговор, извлекать из общения с каждым ценное, полезное для дела. Не выезжая из Питера, ни разу не побывав на фронте, он, как никто в России, знал настроения, надежды и чаяния солдатской массы. Он черпал свои сведения из разнообразнейших источников, но больше всего - из бесед с живыми людьми, с рабочими, крестьянами, солдатами. Я не раз наблюдал, как между ним и собеседником возникали незримые нити расположения, величайшего доверия. В разговоре его порой интересовали такие детали, какие нам казались второстепенными, мелкими. Но в малом он умел видеть великое.

Логика Ленина, его стиль - не диктат, не навязывание своих взглядов, а умение убеждать, да так, что сомневающийся как бы сам, не вследствие принуждения, а убеждения приходит к правильным выводам.

Я знал немало случаев (так было с Кравченко), когда люди, настроенные к нам враждебно, в лучшем случае  - предубежденно, после разговора с Ильичем становились в наши ряды.

Ленинское умение убеждать... Как круто, на всю жизнь меняло оно порой человеческие судьбы.

Как-то незадолго до июльских событий в особняк Кшесинской пришел молодой офицер. Представился: поручик Семеновского полка Л. Ф. Григорьев, фронтовик, член Союза георгиевских кавалеров.

Меня и Федорова это сразу насторожило. Союз этот, мы знали, стоял на позициях, крайне враждебных большевикам. Главари его распространяли о ленинцах-"пораженцах" самые фантастические слухи, прямо подстрекали к убийству Ленина, других пролетарских деятелей.

Григорьев наотрез отказался беседовать с нами, сказал, что уполномочен говорить только с гражданином Ульяновым-Лениным.

Как быть? Почему именно с Лениным? Подозрения наши усилились. Я пошел за Мехоношиным. Григорьев и при нем повторил свою просьбу, заметив, что послан к Ленину группой офицеров. Он не горячился, говорил спокойно, с достоинством. Взгляд открытый. У Мехоношина - мы в этом не раз убеждались был настоящий нюх на провокаторов. Григорьеву он поверил.

Прошел без малого час. Смотрим - возвращается Григорьев. Подошел к Мехоношину, снял все свои награды, протягивает: "Вношу в фонд большевиков, в газету "Правда". Мне эти награды теперь ни к чему".

Они еще о чем-то поговорили, и Мехоношин при мне вручил поручику мандат, удостоверяющий, что его обладатель Григорьев Л. Ф. назначается инструктором по военной подготовке красногвардейцев на Обуховском заводе. 28 октября, когда смертельная опасность нависла над только что родившейся Советской республикой, Григорьев в боях с частями казачьего корпуса генерала Краснова под Царским Селом проявил себя храбрым, находчивым, грамотным командиром. В критическую минуту ему удалось остановить начавшееся было отступление волынцев, вернуть полк на позиции, организовать на своем участке активную оборону. Потом я надолго потерял его из виду.

Шел апрель 1921 года. Полыхала на Дальнем Востоке гражданская война. Я, незадолго до этого назначенный комиссаром 85-й бригады, возвратившись после подавления кронштадтского мятежа из Москвы в Омск, спешил по срочному вызову в штаб дивизии. Предстояло знакомство с новым комбригом. Я в нем сразу узнал офицера, который приходил к Ленину в июне 1917 года.

Обрадовались друг другу: как-никак старые знакомые. На радостях сфотографировались в городском ателье на фоне (без "задников" тогда не обходилось ни одно ателье) не то греческой, не то итальянской беседки.

Оказалось, Григорьев тоже принимал участие в кронштадтской операции, а до этого командовал бригадой на польском фронте, воевал с бандами Махно и атамана Григорьева ("Григорьев против Григорьева"). Назначение в нашу бригаду получил после очередного ранения.

Несколько дней спустя мы вдвоем выехали в Славгород, в расположение одной из частей.

- Скажите, Лев Федорович, - обратился я к Григорьеву, - что привело вас, дворянина, офицера, члена реакционного Союза георгиевских кавалеров, к Ленину, к большевикам?

Ответил не сразу. Заговорил медленно, с паузами, словно взвешивая каждое слово, прислушиваясь к самому себе.

- Я, признаться, и сам часто задавал себе этот вопрос. Что старая Россия катится в пропасть - это понятно было любому мало-мальски умному человеку.

Февраль я и мои друзья приветствовали. За войну мы многое поняли окопы быстро учат. И вскоре пришло отрезвление. Фронт трещит по швам. Армия разваливается, а из Питера приказ за приказом: "Война до победного конца". Голод, разруха, а в ночных ресторанах - вино рекой, женщины в дорогих мехах. Настоящий пир во время чумы. И та же дорога в никуда. Та же зияющая пропасть впереди. Собираемся, спорим до хрипоты, как спасти Россию. А кому спасать? Каков строитель - такова и обитель. Начали мы перебирать руководителей разных партий: Гучков, Милюков, Родзянко, Чернов, Терещенко, сладкопевучий Церетели, адвокатишко Керенский. Кого ни возьми - хрен редьки не слаще. Все они напоминали мух, которые, не желая быть прихлопнутыми, безопаснее всего чувствовали себя на самой хлопушке.

Все больше крепло желание во что бы то ни стало встретиться с человеком, о котором - кто с надеждой, кто с ненавистью - говорит теперь вся Россия.

Так я оказался у Ленина. Ни я, ни мои товарищи не видели тогда такой силы, которая могла бы спасти Россию от неминуемой катастрофы, Петроград от кайзеровской оккупации. Я сказал ему об этом. Владимир Ильич прищурился, улыбнулся:

- А я говорю: есть такая сила. Русский трудовой народ. Рабочие, крестьяне.

- Но ведь, - возразил я, - рабочие и крестьяне воевать не хотят, армия разваливается.

- Не хотят. Верно, - услышал я в ответ. - Воевать за чуждые народу интересы - какой резон? А социалистическую Россию защищать будут, за свою народную власть станут насмерть. И тогда нам понадобятся военные специалисты, знающие, честные, верящие в Россию, в ее народ. Пойдете с нами?

- Я слушал Ленина, - продолжал свой рассказ Лев Федорович, - чувствуя, как с каждой минутой крепнет моя вера в него. Думалось: только Ленин, только большевики, возглавив, собрав в единую силу народ, смогут спасти мою родину от катастрофы. Вот почему я пошел за Лениным, большевиками, а за мной группа офицеров.

Это было признание, выстраданное в боях за новую Россию. С этим человеком мы вместе прошли долгий путь, съели, как говорится, не один пуд соли. Мой друг Лев Федорович Григорьев верой и правдой служил народу, партии Ленина, командовал дивизией, корпусом.

Вспоминаю и моего начальника штаба, бывшего царского полковника Якимова. Мы познакомились в марте 1918 года. Явившись для представления в штаб только что сформированного Второго Петроградского отряда, он заявил мне и комиссару отряда Гусакову: "Служить вам, - тут же поправился, - новому строю буду честно. В Петрограде моя семья: жена, сын, дочь. Люблю их больше жизни. Так что можете доверять мне вполне: на предательство не способен. Больше того, я даже склонен верить, что вы, большевики, во главе с Лениным спасете Россию. Об одном прошу вас, господа-товарищи: не впутывайте меня в политику. Не хочу о ней ничего знать. Я - военспец".

О нашей беседе я сообщил Н. И. Подвойскому. Поступил так еще и потому, что Гусаков не доверял новому начальнику штаба, настойчиво предлагал поскорее избавиться от "полковничка".

Подвойский пересказал эту историю Владимиру Ильичу.

Ленин заметил: Якимов (революция - великий учитель) со временем сам поймет, что от политики никуда не денешься, что его выбор - уже политика. И высказал пожелание встретиться с "аполитичным полковником". Якимов встречался с Лениным дважды.

Не знаю, о чем они говорили. Начштаба никогда об этом не рассказывал, но бывшего полковника словно подменили. Оставаясь беспартийным, он не пропускал ни одного открытого партсобрания ячейки, посещал даже комсомольские собрания. Выступал на собраниях редко, но метко. В дни затишья на фронте штудировал - и весьма основательно - "Азбуку коммунизма", "Капитал" К. Маркса.

Начальником дивизии был у нас тоже бывший царский полковник - Карпов.

Я случайно оказался свидетелем разговора между Якимовым и Карповым.

- Партийные и комсомольские собрания посещаешь?

- А что мне там делать, ведь я беспартийный, - отвечает Карпов.

- Жаль, что тебе с Лениным не довелось беседовать. Тогда бы понял - в стороне от политики стоять нельзя.

Якимов честно служил Родине. Все свои знания, энергию отдал Красной Армии.

Я мог бы привести и другие примеры. Не знаю человека, кто бы так притягивал людей, так влиял бы на них, как Ильич. Ленинское обаяние было огромным. Мы все чувствовали, что Ильич видит каждого насквозь, как бы читает мысли собеседника. Но этот пронзительный, все понимающий взгляд, как ни странно, не отталкивал, не настораживал, а, наоборот, располагал к откровенной душевной беседе.

Так было и в ту памятную июньскую белую ночь в садовой беседке во внутреннем дворике особняка Кшесинской. Ильичу без особого труда удалось разговорить фронтовиков. Иногда достаточно было вопроса, иронического и не очень доверчивого "гм", прищуренного взгляда, чтобы собеседник, почувствовав свою неправоту или недостаточную объективность, сам поправлял себя.

Чем еще располагал к себе Ильич?

Собеседник чувствовал в нем старшего товарища, мудрого, внимательного даже к "мелочам жизни", от которых порой уходили люди, считающие себя крупными политиками.

Мировая революция никогда не заслоняла от него такие обыденные вещи, как гвозди, керосин, хлеб.

Помнится, в ответ на какой-то наводящий вопрос один из фронтовиков стал жаловаться: "Вот из дому пишут: в деревне большая нехватка железа, нечем лемех наварить, инвентарь ремонтировать, хоть кузницы закрывай".

Владимир Ильич нахмурился, сказал, что как только Советы возьмут власть в свои руки, пролетариат - и в первую очередь питерский - несомненно окажет помощь деревне. Крестьяне охотно пойдут на обмен - пролетарские семьи испытывают острую нужду в хлебе. На заводах накопилось много битой военной техники. Рабочие лили пушки. Куда охотнее перекуют они мечи на орала.

- Это хорошо! Это будет по-нашему, - одобрительно отозвался солдат из крестьян.

Тут поднялся Полухин:

- Посоветовались мы, товарищ Ленин, и решили пособить революции.

Фронтовики встали, как по команде, начали один за другим снимать кресты. Все они, как я уже говорил, были георгиевские кавалеры. А у Полухииа, кроме крестов, - три медали.

Полухин бережно завернул боевые награды в платок, протянул Ленину со словами: "Это нашей партии большевиков, чтобы она еще лучше работала и выводила трудовой народ на правильную дорогу жизни. Кресты и медали собирали у нас на фронте. Но мы опасались* что они не попадут по назначению".

Бесценный сверток Ленин тут же передал Подвойскому, прощаясь, всем с благодарностью пожал руки.

Мы с Федоровым провожали фронтовиков до казарм Семеновского полка, где те остановились.

- Теперь, - говорили они, - мы зрячие и злые. Нам на конференции голову морочили: "Свобода... революция... большевики - предатели". Мы, как слепые котята, тыкались. Ленин нам все наше несознательное нутро перевернул, глаза открыл, показал правильный путь: войну кончать, с немецким да австрийским рабочим, крестьянином брататься. Наши враги - буржуи, помещики да их прихвостни любой масти, хоть немецкой, хоть русской. Меньшевиков и эсеров, как продавшихся буржуазии, посылать подальше. Такая у нас теперь - передай, браток, товарищу Ленину - программа.

Так они и действовали, возвратившись в свои части на фронт. Узнал я об этом из первых уст, из самого что ни есть достоверного источника.

В марте 1918 года, когда я приступил к формированию 2-го Петроградского отряда, Полухин со своей группой явился ко мне одним из первых. При освобождении Симбирска командовал в моем полку батальоном. Там же, на родине Ильича, в сентябре 1918 года стал коммунистом.

Вот что мне напомнил скромный бюст Ленина в Лейпциге.

У Горького

"Не спеши хоронить". Трудный разговор. "Может, вы и правы..." Снова голос Буревестника. Возвращение (28 мая 1928 года).

Июнь выдался очень напряженным. Я ночевал обычно в казармах и лишь изредка у тетки Марии в Шелковом переулке.

...Ночью сквозь сон услышал громкий шепот. Узнал теткин говорок и Митин голос. Член полкового комитета, активный член "Военки", он часто вот так неожиданно то появлялся, то исчезал. Каждый его приезд был для меня большой радостью. На этот раз Митя приехал не один, а с двумя фронтовыми товарищами. Запастись литературой, газетами ("Я думаю, нигде в мире не ждут теперь газеты с таким нетерпением", - сказал он).

Утром мы всей группой отправились в особняк Кшесинской. Зашли на книжный склад, быстро, благодаря моей "протекции", нагрузились брошюрами, "Солдатской правдой", "Правдой". Лицо Мити сияло. Неожиданно предложил:

- Айда, братуха, с нами к Максиму Горькому... Это рядом.

- К Горькому?!

Я опешил. Митя, заметив мое удивление, стал объяснять:

- Мы на полковом собрании порешили при случав побывать делегацией у Алексея Максимовича, поговорить по душам, по-пролетарски. Очень нас один вопрос волнует.

- Станет Горький с тобой разговаривать. Он теперь в "Новой жизни"{70} сидит, временных поддерживает, шлет им приветствия. Большевиков в своих статьях поругивает. Был Орел, был Буревестник, да весь вышел.

Митя возразил, как-то вмиг посуровев:

- Не спеши хоронить. Горький - талантище. Много у нас, пролетариев, таких Горьких? Вспомни, как читал его рассказы. То-то. Поговорить надо, объясниться. Может, человек ошибается. Ну, решай: идешь с нами аль нет?

Шли мы по Кронверкскому проспекту минут пять-шесть - не больше. Митя за год до этого по поручению своих товарищей - бастующих рабочих "Тильманса" уже бывал здесь{71}. Алексей Максимович передал тогда в помощь семьям бастующих деньги, небольшую библиотечку.

Нас провели в гостиную, попросили подождать. Какой он - Горький?

...Встал в дверях высокий, худой, сутуловатый, в темном костюме. На щеках - бледноватые оспенные пятна. Морщинистый высокий лоб с зачесом коротких волос, нахмуренные клочковатые брови над глубоко запавшими глазами. Колючие моржевидные усы. Все это делало лицо Горького сосредоточенным, даже угрюмым. Глаза, цепкие, острые, все схватывающие, на какое-то мгновение остановились на каждом из нас.

Митя встал.

- Мы - делегаты фронта. Пришли к вам, Алексей Максимович, по настойчивой просьбе товарищей. Поговорить надо.

Горький согласно кивнул, широким жестом руки пригласил нас в столовую. Мы уселись за чайным столиком. Принесли чай, сухарики. Воцарилось неловкое молчание. Алексей Максимович подбадривающе улыбнулся, лицо его просветлело. Обычно спокойный, выдержанный, Митя заговорил взволнованно и страстно:

- Дорогой Алексей Максимович, долго, скрытно и мучительно болею о вас. Вы - горячо любимый мною писатель. Мы, рабочие, давно считаем вас другом и учителем, главное - товарищем. Но вот читаем "Новую жизнь", статьи, подписанные дорогим нам именем, - и ничего не понимаем. Вы - наш и не с нами. Зовете нас помочь строить новое государственное здание. Кого зовете? Власовых?{72} Кому помогать? Адвокату буржуазии Керенскому? Господину Рябушинскому? А отношение к миру? Вы пишете: у России в настоящее время меньше оснований, чем когда бы то ни было, стремиться к миру во что бы то ни стало. Значит, мир почетный? На условиях, выгодных кому? Изможденному народу, которому война нужна, как пятое колесо в телеге, или тому же Рябушинскому, правительству буржуазии?

Что же происходит, дорогой Алексей Максимович? Как же случилось, что вы и мы, вы и Ленин - по разным сторонам баррикады?

Горький нахмурился:

- Ленина не трогайте. Ленина от Горького не надо защищать. Владимира Ильича всегда любил, люблю, что бы ни говорил. Но... Платон мне друг, а истина дороже.

- В чем же она, эта истина?

- А много ли в вашем полку бывших рабочих?

- Не очень. Крестьян в четыре-пять раз больше. А бывает - и в десять.

- Вот видите. Я, признаться, и не ждал другого ответа. Хотите отобрать власть у Временного правительства. А кому отдать? Темному, невежественному, утопающему в предрассудках, одичавшему за войну крестьянству? Сколько таких, как вы, образованных рабочих в России? Ну, тысячи, десятки тысяч. Горсть соли в крестьянском океане, в тусклом, засасывающем болоте. Растворитесь, погибнете. Я знаю, я познал на себе темную, страшную силу деревни. Не рабочий класс и крестьянство - тут мы расходимся с Лениным, а рабочий класс и образованная, техническая интеллигенция могут спасти Россию.

Приводил в доказательство факты, слухи, часто повторяя: "Мне пишут", "Мне рассказывали". Глухо покашливая, говорил об аграрных волнениях, самосудах ("матросы на улицах Кронштадта убивают каждого попавшегося офицера"), о бессмысленном, диком разрушении культурных ценностей ("жгут картины, книги, разбивают скульптуры").

Горький говорил искренне, с глубокой болью, чувствовалось, что сам он верит всем этим страшным картинам, в которых, как я теперь понимаю, причудливо переплелись факты и фактики, действительно имевшие место, злобный вымысел врагов революции и... воображение художника.

Все у Горького сводилось к одному: растут темные, звериные инстинкты толпы, жестокость улицы. Только в союзе с интеллигенцией, только огнем культуры можно "прокалить и очистить от рабства народ", "спасти страну от гибели".

Тут я не удержался. Рассказал о том, как был растерзан солдатами в февральские дни капитан Джавров, Так ведь это зверь, истязатель. Что заработал, то и получил. В разговор снова включился Митя:

- Разве мы, Алексей Максимович, против культуры? Но начинать надо с революции социальной, А что касается одичания и звериных инстинктов улицы, толпы, многое, поверьте нам, преувеличено. Солдаты, торгующие турчанками, да ведь это напраслина, чушь, распространяемая людьми, которые хотят настроить Россию против солдата. Пришлось мне и в Кронштадте побывать. Да, были одиночные случаи расправ над офицерами, известными своей жестокостью. Но ни один волос не упал с головы того, кто относился к матросам по-человечески, Народ в массе своей справедлив. Приезжайте к нам в полк. Побывайте в казармах, у рабочих, поговорите с людьми - сами убедитесь.

Горький слушал Митю с большим вниманием, и, хотя на лице его промелькнуло недоверчивое выражение, глаза писателя заметно подобрели.

- Может, вы в чем-то и правы. - Лицо Горького преобразилось, глаза с голубинкой сузились и, казалось, совсем ушли под густые брови. - Если не во всем, то в главном. Да, я бы очень хотел, - добавил он тихо, - чтобы правы оказались вы.

...Мы ушли, так ни в чем и не убедив Горького. Но Митя почему-то повеселел и на обратном пути все повторял:

- Поймет. Вот увидишь: он будет с нами.

Два года спустя в дни затишья на Восточном фронте в небольшом уральском городке Насибаш мне попался свежий номер журнала "Коммунистический Интернационал". Я очень обрадовался, увидев среди других авторов знакомое имя - Горький. Его статья называлась "Вчера и сегодня".

Работая над рукописью своей книги, я снова прочитал ее и как бы услышал продолжение нашего давнего спора на Кронверкском проспекте.

Уже не "многомиллионная масса обывателя, политически безграмотная, социально невоспитанная", не "звериные инстинкты улицы", которые на каждом шагу мерещились Горькому, окруженному тогда интеллигентами-обывателями, напуганными размахом революции, а прежде всего - русский пролетариат, его революционная энергия оказались в центре внимания автора. Он пишет об этом о людях труда, героях революционных битв и гражданской войны - с нескрываемым восхищением прозревшего человека.

"Еще вчера весь мир считал их (рабочих, крестьян, солдат России. - В. В.) полудикарями, а сегодня они, почти умирая с голода, идут к победе или на смерть пламенно и мужественно, как старые, привычные бойцы... Честное сердце не колеблется, честная мысль чужда соблазну уступок, честная рука не устанет работать, пока бьется сердце - русский рабочий человек верит, что его братья по духу не дадут задушить революцию в России, не позволят воскреснуть всему, что смертельно ранено и издыхает".

Это был голос Буревестника, Данко. Сердце Горького снова горело, как солнце, и ярче солнца.

И виделись мне сквозь годы борьбы, лишений, потерь и побед Митины глаза, слышался его спокойный басок: "Горький - наш. Он будет с нами. Вот увидишь, братуха".

Статья в журнале "Коммунистический Интернационал" окончательно примирила меня с писателем.

28 мая 1928 года я стоял в Москве на огромной привокзальной площади, заполненной тысячами людей. Пестрели транспаранты, колыхались знамена. Высоко над головами поднимались портреты Горького. Со времени встречи Ленина, 3 апреля 1917 года, я, признаться, не видел ничего подобного. Подходили все новые и новые колонны. Мы, слушатели Академии имени М. В. Фрунзе, стояли почти у самого Белорусско-Балтийского вокзала. На транспарантах и под портретами - надписи; "Певцу революции, нашему Горькому - привет от завода имени Владимира Ильича!", "Нашему Буревестнику другу советских людей - рабочие фабрики "Буревестник", "Добро пожаловать, наш Алексей Максимович Горький!"

Загремел торжественный марш. Дорогого гостя буквально вынесли на площадь. Несли на руках по дороге, усыпанной цветами.

Вот он взошел на трибуну. Я всматривался в каждую черточку его лица. Тот же ежик волос, кустистые брови, рыжеватые усы. Глубоко сидящие глаза смотрели широко и радостно. Среди встречающих - членов правительственной комиссии - я увидел Смидовича. Над вмиг притихшей площадью громко прозвучал его голос:

- Слово имеет Горький.

Горький стоял на трибуне и молчал. Губы его шевелились, но ничего не было слышно. Очевидно, от волнения он не мог произнести ни слова. А когда заговорил, сказал, что взволнован и потрясен, что не оратор, не умеет да и не любит произносить речей, а если бы умел и любил, то все равно не в состоянии выразить и сотой доли того, что чувствует сейчас. И добавил: "Лучше я об этом напишу".

В последний раз я близко видел и слышал Горького летом того же 1928 года в Центральном доме Красной Армии. На этот раз выступление его скорее напоминало беседу. Чувствовалось, что стихия Горького не трибуна, а вот такой задушевный разговор. В нем, однако, сквозило то же удивление, что и в день встречи. "Мне, - говорил он, - кажется, что я в России не был не шесть лет, а по крайней мере двадцать. За это время страна помолодела. Такое впечатление, что среди старого, в окружении старого растет новое, молодое. Вот что я вижу. Молодую страну я вижу. И я за это время помолодел".

Странное дело, Алексей Максимович и впрямь летом 1928 года показался моложе того Горького - из лета 1917-го.

Горького люблю перечитывать, и особенно его очерк "В. И. Ленин", - на мой взгляд, лучшее из всего написанного в прозе о Владимире Ильиче, строгом учителе и добром, заботливом друге писателя. И каждый раз с особым чувством читаю горьковские строки, предельно самокритичные, словно подводящие итог всей его жизни и нашему спору-разговору в июне 1917-го.

"В 17-18-х годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но они не могли быть иными... Когда в 17-м году Ленин, приехав в Россию, опубликовал свои "Тезисы", я, - вспоминает Горький, подумал, что этими тезисами он приносит всю ничтожную количественно, героическую качественно рать политически воспитанных рабочих и всю искренно революционную интеллигенцию в жертву русскому крестьянству...

С коммунистами я расходился по вопросу об оценке роли интеллигенции в русской революции... Русская интеллигенция - научная и рабочая - была, остается и еще долго будет единственной ломовой лошадью, запряженной в тяжкий воз истории России. Несмотря на все толчки и возбуждения, испытанные им, разум народных масс все еще остается силой, требующей руководства извне.

Так думал я тринадцать лет тому назад и так - ошибался"{73}.

"Есть такая партия"

Крылатые слова. "Обещали бычка, а дают тычка". Реплика с места ("Есть!"). Историческая речь. Беседы с делегатами. Запрет демонстрации. На заседании большевистской фракции. Сражение в пушечной мастерской. 18 июня ("Вся власть Советам!" - говорили знамена).

Эти слова давно стали крылатыми. Их знает, надо полагать, каждый старшеклассник. Известна и картина под названием "Есть такая партия!".

Я был свидетелем инцидента, определившего сюжет картины. Вот какие события предшествовали знаменитому эпизоду на съезде. В конце мая в Петроград стали прибывать делегаты I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Регистрация членов большевистской фракции проходила в Центральном Комитете партии во дворце Кшесинской.

Привлекли к этому делу и нас, активистов "Военки". В одной из комнат первого этажа мы поставили стол. Над ним повесили плакат: "Регистрация делегатов". Прибывающим на съезд делегатам от большевиков выдавались "пропуска" на заседание фракции - кусочки бумаги с написанным карандашом номером и печатью Центрального Комитета.

...Во дворце Кшесинской - уже привычная для нас сложившаяся в последние недели обстановка. Очереди представителей частей, заводов у книжного склада. Отдыхающие после караула в каменной беседке или прямо под балконом солдаты, матросы. Среди них - и бойцы нашей группы охраны. Ночевали мы нередко - май выдался сравнительно теплым - тут же в саду, среди пальм, орхидей и прочей экзотики; и только в дождливую погоду забирались в дом, предназначенный для прислуги бывшей хозяйки дворца.

Броневики у входа, обвешанные оружием люди, солдатские котелки, закопченные чайники, иногда даже подвязанные к поясу (без кипятка солдат что без махорки) на фоне нарядного особняка представляли весьма живописную картину для прибывающих из разных уголков России делегатов.

С каким настроением являлись они на съезд?

Каждый шаг Временного правительства обнаруживал все большую пропасть между его политикой, практическими делами и чаяниями народа. Народ жаждал мира, а Керенский готовил наступление на фронте. Рабочие требовали хлеба, а коалиционное правительство сократило и до того голодный паек до трех четвертей и полфунта на человека. Трудовое крестьянство стремилось получить помещичьи земли, а эсеровский краснобай министр земледелия Чернов по-прежнему кормил их обещаниями.

Высокий армеец, делегат Юго-Западного фронта, - мы разговорились с ним накануне открытия съезда - сказал, как резолюцию наложил:

- Обещали бычка, а дают тычка. Обещалкиных и палкиных в этом правительстве хоть пруд пруди. Да палкой теперь народ не напугаешь, а обещанную шапку, известное дело, на уши не наденешь.

Народ устал ждать, а Временное правительство не хотело, да и не могло решить ни один из острых, не терпящих отлагательства вопросов, поставленных на повестку дня самой революцией, историей, народом. Оно продолжало вести страну по пути империалистической войны, разрухи, голода - к неминуемой катастрофе.

В такой до предела накаленной политической обстановке открывался 3(16) июня I Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов.

Нужно сказать, на съезд возлагали большие надежды. Созыв съезда породил среди рабочих и солдат веру в то, что будет наконец решен вопрос о мирном переходе всей власти в стране к Советам.

- Депутаты - наши, съезд - наш, - рассуждали они, - вот он и решит по-нашему.

Так думали тогда многие.

В работе съезда приняло участие более тысячи делегатов. Многие особенно от соглашательских партий - пришли с гостевыми билетами. Эсеро-меньшевистский блок составил абсолютное большинство. Большевистская фракция насчитывала всего 105 делегатов. Съезд проводил свою работу в здании кадетского корпуса на Васильевском острове. Я возглавлял группу охраны и присутствовал на заседаниях съезда 4, 6, 8, 9 и 12 июня.

Накануне мы получили задание непосредственно от Н. И. Подвойского. Он выдал мне на всю группу гостевые билеты. Посоветовал держаться всем вместе, ближе к трибуне. Контрреволюция, не исключено, постарается использовать съезд для провокации. Возможны и террористические акты против наших товарищей. Будьте, мол, наготове.

В первый день мы на съезде не были: группа выполняла другое задание. Уже из газет - реклама была шумной - я узнал, что открывался он с большой помпой, при полном параде министров-социалистов, разных "вождей", "бабушек" и "дедушек" революции. Выступала с приветствием съезду и "главная бабушка" небезызвестная Брешко-Брешковская.

...4 июня наша группа из 6 человек с большим трудом (спасибо товарищам выборжцам) проникла в битком набитый актовый зал первого кадетского корпуса. Отдышались, огляделись. Помещение большое, светлое, но длинное, узкое, напоминающее пенал. Слева от трибуны - Ленин, Дзержинский, Коллонтай. Большевистская фракция - мы пристроились в зале - разместилась в левом секторе, до половины зала.

Середину занимали меньшевики, а справа - эсеры, народные социалисты и беспартийные делегаты. В повестку дня было включено 12 вопросов: революционная демократия и правительственная власть; отношение к войне; подготовка к Учредительному собранию и другие. Борьба на съезде развернулась при обсуждении центрального вопроса - о власти.

Мне хорошо запомнилось в этот день выступление министра Временного правительства Ираклия Церетели. Бывший социалист, бывший политкаторжанин, он скатился в болото социал-предательства. Как один из лидеров меньшевиков-оборонцев, выступил на съезде в роли рьяного адвоката капитала.

В своем докладе он защищал коалиционное правительство и, как Либер, выступавший до него, доказывал, что только такое правительство обеспечит интересы "революционной демократии". Изо всех сил защищал он коалицию с буржуазией, предостерегая, запугивая, что переход власти к Советам приведет к крушению революции.

Опытный оратор, Церетели прибегал к историческим примерам, сравнениям, наговорил столько, что и в шапку не соберешь. Да что толку: мели день до вечера, а слушать нечего. Зал, хоть в нем и преобладали делегаты от соглашательских партий, слушал господина министра-социалиста холодно, без особого интереса. Не так-то просто было убедить делегатов съезда в необходимости поддержать буржуазное правительство.

Тут-то и произошел случай, благодаря которому дежурной, не очень выразительной речи Церетели суждено было войти в историю.

В пылу адвокатского красноречия он заявил, что, дескать, в "настоящий момент в России нет такой политической партии, которая говорила бы: дайте нам в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место"{74}.

Не успел Церетели договорить фразу, как из зала раздался уверенный голос: "Есть!"

Одно только слово{75}, но оно прозвучало так емко, так убежденно и неожиданно, что зал на мгновение замер, чтобы тут же взорваться шумом, криками.

Сотни голов, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидел Ильич.

Докладчик смешался, видно, понял свою оплошность. Он еще пытался что-то возразить. Но вышло как в присказке: "Говорить, так договаривать, а не договорить, так лучше не говорить".

Тем и отличались меньшевистские лидеры, что, когда их припирали к стенке и надо было четко, определенно выразить свои взгляды, они не в состоянии были это сделать.

Пробормотав еще несколько фраз, министр почт и телеграфов вскоре закончил свой доклад.

А Ленин, получив слово для содоклада, как представитель большевистской фракции, развил свою реплику: "Он (Церетели. - В. В.) говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: "есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком"{76}.

Зад незамедлительно отреагировал на эти слова. Большевики громкими аплодисментами, соглашатели - язвительными шутками, смехом. Владимир Ильич после короткой паузы решительно поднял руку: "Вы можете смеяться, сколько угодно... Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу.

Наша конференция 29 апреля эту программу дала"{77}.

Нет надобности пересказывать содержание воистину исторической речи, в которой раскрывается значение Советов как государства принципиально нового типа: "Советы, это - учреждение, которое ни в одном обычного типа буржуазно-парламентарном государстве не существует и рядом с буржуазным правительством существовать не может"{78}; как власти, "без которой не может быть победы русской революции", единственно способной вывести Россию из захватнической войны и экономического кризиса.

Советую перечитать эту речь. И не только потому, что многие положения ее ничуть не устарели. Но и для того, чтобы еще раз пережить радость общения с Лениным-оратором, почувствовать то, что составляет бессмертную, немеркнущую с годами силу и свежесть его речей: полное слияние, удивительно прочный сплав ученого, исследователя и революционера, политика.

К своим гениальным выводам, предвидениям Владимир Ильич шел от факта социального явления, изученного им глубоко и всесторонне. Тут Ленин был необыкновенно объективен и холоден, ставя, как ученый, превыше всего не желаемое, каким бы приятным оно ни было, а действительное, истину.

В июне, когда заседал I съезд, В. И. Ленин считал еще возможным в условиях двоевластия мирное развитие революции в России, исходя из трезвого анализа сложившейся в стране к тому времени расстановки классовых сил ("в России нет такой группы, нет такого класса, который мог бы сопротивляться власти Советов").

Таким мне запомнился Ильич и на трибуне I съезда Советов рабочих и солдатских депутатов 4 июня 1917 года.

Сила ленинской аргументации, внутренняя убежденность в правоте, истинности выводов произвели огромное впечатление на рядовых делегатов съезда - рабочих и солдат.

Содокладчику отпускалось на выступление 15 минут.

Председатель, кажется Чхеидзе, решил воспользоваться этим, не дал Ленину даже договорить, перебил на полуфразе: "Ваше время исчерпано".

Владимир Ильич, всегда строго придерживающийся регламента, согласно кивнул: "Я через полминуты кончаю..." Но не тут-то было.

Зал пришел в неистовство. Крики, скандирование:

"Продолжить!", "Продлить время!", "Дать все высказать!" - неслись не только из левого сектора, где сидели большевики, но и со всех концов зала.

Попытка прощупать настроение аудитории голосованием тоже ничего не дала. Лес рук потребовал продолжения речи, Ленин говорил примерно еще минут 15.

В общей сложности - полчаса. Они пронеслись как одна минута и... как вечность. До сих пор сохранилось ощущение (по емкости, содержанию) многочасовой речи. А высокий армеец - делегат Юго-Западного, с которым мы за эти дни успели подружиться, поздно ночью, когда чаевничали в одной из классных комнат, сказал: "Говорит, что рублем дарит. Коротко и ясно - оттого и прекрасно".

Заключительные слова Ильича о том, что "переход власти к революционному пролетариату при поддержке беднейшего крестьянства есть переход к революционной борьбе за мир в самых обеспеченных, в самых безболезненных, какие только знает человечество, формах, переход к тому, что власть и победа за революционными рабочими будут обеспечены и в России и во всем мире"{79}, были встречены аплодисментами.

Речь Ленина привела в смятение руководителей соглашательских партий, вопреки воле которых она оказалась в центре внимания участников съезда Советов. Одни делегаты речь одобряли, другие кое-какие пункты оспаривали, третьи выступали против, клеветали на Ленина, на партию большевиков. Одно было бесспорно: после речи Ленина до неузнаваемости изменилось настроение многих делегатов съезда, особенно беспартийных.

Второй раз Владимир Ильич выступил на съезде 9 июня. В своей речи о войне он разоблачил предательскую политику Временного правительства и лидеров соглашательских партий, за спиной народа готовящих новое наступление на фронте. Эта война, говорил Ильич, ведется только в интересах буржуазии, помещиков, она "есть продолжение буржуазной политики и ничего больше".

Речь Ленина давала четкий и ясный ответ на вопрос, который волновал тогда весь народ: "Как можно выйти из войны?"

"...Выход из этой войны только в революции. Поддерживайте революцию угнетенных капиталистами классов, - призывал Ильич, - свергайте класс капиталистов в своей стране и тем давайте пример другим странам. Только в этом социализм. Только в этом борьба с войной. Все остальное - посулы или фразы, или невинные добрые пожелания"{80}.

Сильную реакцию в зале вызвала заключительная часть речи. Ленин привел цитату из напечатанного в "Социал-демократе"{81} и "Правде" письма крестьянина, излагающего программу большевиков, как он ее понимает, и свое отношение к ней:

"Нужно побольше напирать на буржуазию, чтобы она лопалась по всем швам. Тогда война кончится. Но если не так сильно будем напирать на буржуазию, то скверно будет"{82}.

Эсеро-меньшевистский президиум съезда не мог не почувствовать, какое впечатление на рядовых делегатов съезда произвели выступления Ленина. И чтобы как-то отвлечь внимание делегатов, приглушить, развеять влияние ленинских речей, президиум стал выпускать на трибуну одного за другим главных своих ораторов: Чернова, Скобелева, Керенского.

Последний больше всех юродствовал, то становясь в позу Наполеона, то истерически стуча кулаком в грудь и чуть не плача. Подстриженный под ежик, бледный, в наглухо застегнутом френче. Рука на черной повязке. Он в который раз обвиняет большевиков в подстрекательстве, измене, в стремлении вызвать в России стихийную волну разрушений и погромов, раскрыть фронт перед "сплоченными полками железного кулака Вильгельма".

На трибуне прапорщик-фронтовик. Усталое лицо, горящие глаза, коренастый, одет в офицерский китель. Когда он появился на трибуне, произнес первые слова, на всех повеяло грозным дыханием окопов. Таким я впервые увидел делегата от Юго-Западного фронта большевика Н. В. Крыленко. Он говорил о том, что солдаты не хотят больше воевать во имя интересов союзнической и русской буржуазии, а господа соглашатели, меньшевистско-эсеровские представители Исполкома, не считаясь с волей народа, предавая его, предлагают продолжать политику торговли мясом и кровью русского солдата, начатую царским самодержавием. Массы окопных солдат, продолжал он, ставят вопрос прямо: или буржуазия, или народ; либо война, либо мир.

- Вот это прапорщик! - восхищался мой сосед, высокий армеец. - Сроду не слыхал, чтобы офицер так за нашего брата стоял.

Как ни старались краснобаи-ораторы из соглашательских партий, прежнего "единодушия" на съезде уже не было. Тем большую активность закулисных дел мастера развернули во время перерывов. После соответствующей обработки и промывания мозгов рядовых делегатов в кулуарах и на заседаниях своих фракций соглашателям удалось протащить с разными поправками свои резолюции о доверии Временному правительству и поддержке готовящегося наступления на фронте.

Авторитет Ленина среди рядовых делегатов съезда рос не по дням, а по часам. Стоило ему во время перерыва появиться в коридоре в одной из классных комнат (со следами-пятнами от снятых царских портретов), где отдыхали, наскоро закусывали делегаты, - и его тут же прочно брали в "плен". Впрочем, от такого плена он не бегал. Наоборот, как мне казалось, шел ему навстречу.

Я был свидетелем одного такого разговора с уральцами. Рядом с Лениным шел Я. М. Свердлов. Они о чем-то оживленно беседовали, когда их остановили делегаты с Урала. У товарища Андрея (партийная кличка Я. М. Свердлова) сразу нашлись знакомые по подполью. Завязался разговор. Заметив Ильича, к группе присоединились три делегата-фронтовика. Среди них, мы были с ним вместе, и мой знакомый высокий армеец.

Разговор шел сначала в коридоре, затем - в классе. Ленин сказал, что охотно ответит на все вопросы делегатов, но сначала сам хотел бы расспросить их кое о чем.

Ильича интересовало настроение солдат в глубоком тылу и на фронте, в какой форме и по чьей инициативе происходит братание. Какой выход из войны видят солдаты.

Уральцев Ленин попросил поподробней рассказать о рабочем самоуправлении и контроле, о связях между большевистскими организациями разных городов и заводов Урала, о влиянии соглашательских партий на рабочих.

Кто-то из уральцев посетовал, что меньшевики и эсеры, захватив власть в Советах, кое-где заметно увеличили свои ряды за счет рабочих-аристократов, буржуйских холуев.

- Вы их, - переспросил Ильич, - и у себя так обзываете? Не советую. Отмахиваться от рабочих высокой квалификации нам не с руки. Капиталисты - из тех, кто поумнее, - перетягивали их на свою сторону более высокой зарплатой, привилегиями. Пусть это вас не смущает, нужно бороться за каждого. Люди эти, как правило, грамотные, смекалистые, авторитетные среди рабочих. Их опыт, умение, знание в будущем, возможно в очень скором, нам крепко пригодятся. Надо бить на рабочую сознательность, на пролетарскую солидарность. Помнить, что эти люди, подкупленные или обманутые, прежде всего - рабочие. Их не отпугивать надо, не спешить с ярлыками, а терпеливо будить рабочую совесть, разъяснять, просвещать.

Обернувшись к делегатам-фронтовикам, Владимир Ильич подчеркнул: все то, что было им сказано о рабочих, касается и армии. Надо постоянно помнить о колеблющейся прослойке. А таких много среди младшего командного состава (унтер-офицеры, писари), георгиевских кавалеров. Не толкать их в объятия врагов революции, соглашателей, а привлекать путем убеждения на свою сторону.

К Владимиру Ильичу в дни съезда тянулись не только делегаты большевистской фракции. Часто останавливали его и беспартийные - рабочие, солдаты, рядовые члены партии меньшевиков и эсеров. Владимир Ильич внимательно выслушивал их аргументы, терпеливо отвечал на заковыристые вопросы, невольно давая всем нам наглядный и памятный урок.

За работой съезда внимательно, с надеждой следил весь трудовой народ. Острая дискуссионная борьба вырвалась из зала заседаний на улицы Петрограда. Волновались рабочие: снабжение шло из рук вон плохо; фабриканты, заводчики на каждом шагу саботировали решения Советов. Не прекращалось брожение в частях. Шли усиленные слухи о предстоящей отправке "ненадежных" полков на фронт, о готовящемся наступлении.

- На съезд надежды нет, - говорили в казармах, в заводских цехах.

- Уже ясно, чьи интересы он защищает.

Съезд поддержал распоряжение Временного правительства о выселении с дачи Дурново{83}, согласился с политикой министров по вопросу о войне.

Рабочие и солдаты остро почувствовали лживость и лицемерие эсеро-меньшевистских речей на I съезде Советов. Они поняли, что съезд не решит коренных вопросов революции и не удовлетворит насущных требований пролетариата, не разрешит и острого конфликта рабочих с предпринимателями. И общим выводом всех было: надеяться надо только на самих себя, на свои силы и организованность. Волнения нарастали с каждым днем. 8 июня забастовали рабочие уже 28 заводов столицы. Пролетариат, многие полки Петроградского гарнизона рвались на улицу. Волнение грозило вылиться в стихийную демонстрацию.

С большим трудом большевики, руководители заводских комитетов, мы агитаторы - сдерживали напор рабочих.

Я побывал на одном из митингов путиловцев, где страсти кипели вовсю.

- На демонстрацию! - требовали рабочие. - Все на демонстрацию!

Успокоить рабочих удалось Володарскому.

- В чем наша сила? В организованности, железной дисциплине. У вас, говорил он, - есть партия - партия большевиков. Она призовет вас, когда придет время. Держитесь, не расстраивая единого пролетарского фронта.

Тревожные сигналы поступали в ЦК, ПК, "Военку" отовсюду.

8 июня вопрос о демонстрации решался на совещании членов ЦК, ПК, военной организации. Совещание проходило в солдатском клубе "Правда". Представители докладывали: рабочие и солдаты гневно протестуют против решений съезда, удержать их от выступлений вряд ли удастся.

Было принято решение о проведении мирной организованной демонстрации. Во-первых, чтобы предотвратить возможность провокации и ненужные жертвы; во-вторых, чтобы показать съезду, его делегатам, насколько позиция большинства расходится с мнением пролетариата и армии.

Демонстрацию назначили на 10 июня. Весть о ней напугала правительство, встревожила не на шутку меньшевистско-эсеровский муравейник. Снова забегали закулисных дел мастера, заработала машина голосования. 9 июня вечером руководимый соглашателями съезд Советов постановил: запретить на 3 дня всякие уличные демонстрации. Съезд обратился с воззванием к рабочим и солдатам, призывая их в демонстрации не участвовать. Президиум съезда лицемерно мотивировал свое решение тем, что демонстрация якобы может вызвать раскол рабочего класса, играет на руку "темным силам". Виновниками раскола и волнений объявлялись, как всегда, большевики.

ЦК нашей партии не мог вступить в открытый конфликт с постановлением съезда. В ночь на 10 июня было принято решение об отмене демонстрации. "Большевики отменили демонстрацию, вовсе не желая вести рабочих на отчаянный бой, в данный момент, против объединенных кадетов, эсеров и меньшевиков"{84}.

Перед партией встала очень трудная задача - в считанные часы оповестить и удержать массы от выступления в то время, когда они рвались на улицу. В редакции газет "Правда", "Солдатская правда" срочно дослали обращение "Ко всем трудящимся, ко всем рабочим и солдатам Петрограда" об отмене демонстрации. Ночью по тревоге ЦК, ПК партии и "Военной" был созван партийный актив для оповещения заводов, частей об отмене демонстрации. Мне с Федоровым и Семенюком в эту ночь пришлось побывать в полках: Павловском, Литовском, Волынском, Измайловском и Петроградском. В Павловском к нашему сообщению отнеслись с крайним недоверием. Член полкового комитета Гринченко прямо заявил:

- Этого быть не может, я только вчера был в "Военке", где подтвердили: выход на демонстрацию десятого утром.

Только когда пришел член комитета большевиков Громов, павловцы поверили нам, хоть и не скрывали своего недовольства отменой демонстрации. С таким же настроением мы столкнулись и в других частях.

Мы успели оповестить всех - демонстрация не состоялась. Но 10 июня все буржуазные газеты вышли с грубыми, резкими нападками на большевиков. Клеветой и бранью в адрес Ленина разразились почти, все буржуазные и соглашательские газеты.

Рабочие и солдаты остались на своих местах, на улицу не вышли. Они поверили партии большевиков, но вопрос о демонстрации снят не был.

10-го утром путиловцы собрались на заводском дворе. К ним вышли Д. Романов и Т. Барановский, чтобы разъяснить решение ЦК партии.

Встречали делегатов съезда, да и нас, рядовых агитаторов, по разному.

- Без вас пойдем, без руководителей, без завкомщиков! - кричали возбужденные рабочие.

- Кто звал вас на демонстрацию? - спрашивал Романов. - Мы, большевики, Центральный Комитет нашей партии. Он и отменяет ее. Неспроста, значит.

...Медленно, неохотно расходились по цехам рабочие, но к совету прислушались. Авторитет Центрального Комитета, "Правды" на заводе заметно окреп. А соглашатели с каждым днем теряли свое влияние.

Запрет демонстрации, предательские действия президиума съезда вызвали негодование, бурные протесты масс, партийных организаций. Надо сказать, что многие недовольны были и постановлением ЦК.

Горячие головы нашлись и среди рабочих, и среди нас, активистов "Военки". К ним принадлежал и я.

Агитировал не выходить на демонстрацию, а сам считал постановление ЦК ошибочным.

- Проделана огромная работа. Все приведно в движение. Съезд нам не указ! Вперед - и только!

Примерно такого же мнения придерживались отдельные члены Петербургского комитета РСДРП (б), большевики - делегаты съезда, которые готовились вместе со всеми выйти на улицы столицы.

Именно поэтому Владимиру Ильичу пришлось дважды выступать с разъяснениями: на заседании Петербургского комитета и на большевистской фракции съезда.

Я хорошо помню заседание фракции большевиков.

В эту ночь дежурила наша группа. Пока зачитывали вслух решение ЦК фракция заседала в большой классной комнате кадетского корпуса, - стоял глухой шумок. Прения были бурными. Обсуждение решения ЦК об отмене демонстрации вылилось в осуждение президиума съезда. Один за другим предлагались варианты незамедлительных ответов, контрударов по соглашателям.

Начал Владимир Ильич с тех же доводов, которые потом приводились в "Проекте заявления ЦК РСДРП (б) и бюро фракции большевиков Всероссийскому съезду Советов по поводу запрещения демонстрации" и в речи на заседании Петербургского комитета РСДРП (б).

Владимир Ильич сказал, что полностью разделяет негодование и гнев товарищей. Большевики, продолжил он, никогда не откажутся от права самостоятельно и независимо пользоваться всеми свободами для мобилизации рабочих масс.

Партия большевиков по-прежнему выступает за переход всей власти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, несмотря на захват руководства в Советах оборонческими и враждебно относящимися к партии пролетариата партиями меньшевиков и социал-революционеров.

Да, "Вся власть Советам!" - это наш лозунг, лозунг большевиков, но если бы даже государственная власть целиком перешла в руки Совета и Совет попытался наложить оковы на нашу агитацию, это могло бы заставить нас не пассивно подчиниться, а пойти навстречу тюремным и иным карам: мы не отказались бы от своих марксистских, интернационалистских принципов.

Крепко было сказано, с огромным достоинством.

Но тут же Ленин добавил, что одно дело отстаивание принципов, стратегической линии партии, другое - тактика. В политической борьбе чаще, чем на войне - а на фронте такое бывает, - приходится отменять намеченное наступление в зависимости от обстановки, от колебаний средних мелкобуржуазных слоев. Надо уметь учитывать момент и быть смелым в решениях.

В своей речи Владимир Ильич подробно остановился на выступлении одного молодого товарища, не помню уже какой именно делегации.

Мне, честно говоря, искреннее, страстное выступление этого товарища, почти моего ровесника, понравилось: в его путаной горячей речи я узнавал себя, свое нетерпение, свои мысли и недоумение по поводу отмены демонстрации.

Владимир Ильич сказал примерно следующее:

- Мы только что выслушали здесь взволнованную речь нашего товарища, молодого революционера. Я хорошо понимаю его. Все, что им было сказано, сказано искренне, от всего горячего сердца. Это хорошо. Это превосходно.

У настоящего революционера, тем более - у молодого, и должно быть горячее сердце, умеющее любить и ненавидеть. Человеку, делающему революцию не на словах, а на деле, надо иметь горячее сердце и холодную голову. Максимум спокойствия, осторожности, выдержки. Не бездумный порыв, а трезвый расчет. Пусть не сердце головой, а ясная, не затуманенная эмоциями голова управляет горячим сердцем.

Мы шли на мирную демонстрацию, чтобы оказать давление на съезд, а нас обвиняют в заговоре. Надо вести разговор о том, каким путем даже этот запрет демонстрации обернуть в нашу пользу.

Отменив демонстрацию 10 июня, президиум съезда объявил о всенародной манифестации, назначенной на 18 июня. Что ж, отлично, 18 июня дает нам возможность еще больше, еще теснее объединить рабочих и солдат. Демонстрация пройдет под нашими лозунгами. Надо пойти на заводы к рабочим, в казармы к солдатам и все объяснить: да, мы пошли на отмену демонстрации, но не потому, что считаем свою политику ошибочной, свои силы слабыми.

Демонстрация сегодня - подарок провокаторам, повод для разгрома лучшей, революционной части пролетариата, для разоружения солдат Питера. Демонстрация 18 июня - еще один шаг к сплочению, шаг к нашей победе.

Светлели лица. На смену растерянности, смятению приходили убежденность и вера.

Делегаты съезда из большевистской фракции отправились на заводы, в казармы, чтобы объяснить, убедить, донести до каждого правду Ильича.

Кинулись следом к рабочим и солдатам меньшевики, эсеры. Но как ни лезли из кожи господа соглашатели, пытаясь оправдать себя в глазах рабочих, солдат, поссорить массы с большевиками, повести трудовой люд на демонстрацию 18 июня под своими лозунгами, их всюду встречала холодность масс.

Утром 11 июня нас собрали на внеочередной инструктаж агитаторов в солдатском клубе "Правда". Проводили его Невский и Подвойский. Выступали Володарский, Кедров и другие. В это время в зале появились путиловцы Романов и Гриша Самодед. Как только кончился инструктаж, они подошли к Володарскому и Невскому, стали уговаривать их срочно выехать на завод. "Сегодня, объясняли они, - предстоит решительный бой с меньшевиками и эсерами за их последнюю цитадель - пушечную мастерскую. На этот бой соглашатели пригласили своих лидеров из Петросовета. Бой будет жаркий".

Решили, что поедут Володарский и Барановский. Присоединились к ним и мы: Семенюк, Артузов и я, - послушать, поучиться. Ведь задача ставилась сложная, ответственная - окончательно разгромить как политическую силу меньшевиков, эсеров в пушечной мастерской. С этой целью большевики-путиловцы и созвали дискуссионный митинг.

...Народу - не протолкнуться, рабочие стоят плечом к плечу, заполнив все проходы лафетного пролета.

Романов, Володарский и Барановский уже стояли на трибуне, когда появились лидеры соглашательских партий. От меньшевиков - Либер, от эсеров Чернов и Авксентьев. Предстояло генеральное сражение, и на поле боя прибыла "тяжелая артиллерия" противника.

Распределив между собой роли, эта, отнюдь не святая, троица обрушилась на большевиков и не оставила, казалось, ни одного лозунга "необъясненным".

- Большевики, - ринулся на лозунг "Вся власть Советам!" Либер, предлагают прыжок в неизвестность. Советы - еще не изученная форма, временная организация рабочих до Учредительного собрания. Еще неизвестно, что с ними станется. Советы не общенародная организация. Демократия требует участия всего народа. Мы - реальные политики, а не фантазеры. Мы по образцу Запада предлагаем Учредительное собрание, республику. Нельзя Советы случайную организацию - вопреки демократии превратить во власть. Такая власть не продержится и двух дней.

Чернов говорил больше часа. Он полностью подтвердил свое согласие с доводами Либера. Чернов, маневрируя красивыми фразами, привычно пуская в ход артистические жесты и разного рода ужимки, умело и ловко обходил острые вопросы.

Мы слышали, как Володарскому несколько раз напоминали:

- Выступай, они создадут невозможную обстановку.

- Ничего. Пускай поговорят. Я отдохну, послушаю. Любимец путиловцев, как всегда, начал свою речь спокойно. Он разгорался постепенно: так трогается с места, набирая ход, паровоз. Голос крепчал. Вдруг Володарский протянул руку в сторону сбившейся кучки меньшевиков:

- Слушайте их! Они говорят, что Советы не демократичны, что это не народный орган. А кто же в Советах? Рабочие, крестьяне, солдаты - это и есть народ. Кого же в Советах нет? Буржуазии. Только ее и нет. Выходит, о ком хлопочут Либер и Чернов - о народе или о буржуазии?

Смех, хохот.

- Здорово!

- Отбрил!

- Каковы дружки, таковы им и пирожки. А Володарский продолжал:

- Почтенный глава меньшевиков уверял нас, что Советы - временное явление; неизвестно, мол, что из них выйдет. А нам известно, что хотят сделать с ними соглашатели сегодня. Всей своей политикой они их уничтожают как власть, сейчас они хотят окончательно уничтожить Советы, ибо цель меньшевиков - полностью отдать власть буржуазии.

Учредительное собрание созовут. Но только тогда, когда контрреволюция укрепится настолько, чтобы решить вопрос о земле и мире так, как это выгодно капиталистам и помещикам.

Мы говорим: слушайте меньшевиков - и петля кровавой бойни еще сильнее захлестнет вас. Слушайте эсеров - и новые миллионы рабочих и крестьян падут жертвами грабительской войны во славу и обогащение капиталистических акул.

Следуйте за меньшевиками и эсерами - и цепи былого рабства будут наложены на вас еще крепче, чем было раньше.

Мы, большевики, зовем вас к свободе, и мы знаем, что рабочий класс видит предательские дела соглашателей. Всероссийский съезд, запрет демонстрации еще раз показал, чего стоят их слова и обещания. Мы знаем пролетариат пойдет с нами под знаменами, на которых будет начертан боевой клич, зовущий к свободной и счастливой жизни: "Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов!"

Последние слова Володарского покрыла буря аплодисментов.

На этом дискуссионном митинге пушечная мастерская впервые приняла большевистскую резолюцию, а соглашатели потеряли свои последние позиции, за ними остались лишь незначительные группы рабочих и служащих.

В такой острой обстановке тогда проходила борьба партии за массы рабочих и солдат на каждом заводе, в каждой казарме.

ЦК и ПК нашей партии дали указания партийным организациям Петрограда принять участие в демонстрации, назначенной соглашателями на 18 июня, подготовить ее со всей тщательностью и провести под большевистскими лозунгами. По заданию "Военки" мы в эти дни побывали во многих воинских частях.

Пасмурным теплым утром питерские пролетарии, полки Петроградского гарнизона и близлежащих городов вышли на демонстрацию. В 9 часов утра выступила путиловская колонна. Широкой рекой затопила Петергофское шоссе. За путиловцами двинулись рабочие "Треугольника", "Тильманса", Химического и других заводов. На ярко-красных полотнищах демонстрантов - большевистские лозунги: "Вся власть Советам!", "Долой 10 министров-капиталистов!", "Вооружение народа и прежде всего - рабочих!" А вот и лозунг путиловских пролетариев: "Нас обманули! Товарищи, готовьтесь к борьбе!"

Впереди путиловцев шли 176-й запасной и Измайловский полки, к ним потом присоединился и Петроградский полк. Бесконечную колонну обрамляли красногвардейские цепи, готовые оградить рабочих от вооруженной провокации.

У входа на Марсово поле висел плакат: "Доверие Временному правительству". Группа солдат и рабочих отделилась от колонны - плакат полетел под ноги демонстрантам.

Мимо братских могил путиловцы прошли с пением "Вы жертвою пали".

В этот день около полумиллиона рабочих и солдат демонстрировали в столице свое недоверие Временному правительству, свое согласие с лозунгами большевиков, свою волю к дальнейшей борьбе.

Демонстрация должна была ответить на вопрос: кто с кем? И ответ был дан со всей убедительностью. Политические лозунги нашей партии получили полную поддержку у рабочих и революционных солдат.

День 18 июня стал знаменательным в развитии революции. В Петрограде и во многих других городах прошли массовые политические демонстрации. 20 июня "Правда" писала, что пролетариат в этот день "увидел себя как в зеркале. Стройно двигались колонна за колонной, рабочие сменяют солдат, солдаты рабочих..." Демонстранты несли большевистские лозунги. А меньшевики и эсеры 18 июня даже не решались выступить под лозунгом "доверия" Временному правительству. Только жалкие кучки бундовцев, плехановского "Единства" пытались выставить этот лозунг, но рабочие и солдаты заставили его убрать.

Демонстрация стала настоящим смотром сил партии большевиков и ее растущего влияния на массы рабочих и солдат. Заодно они показали провал политики Временного правительства, падение доверия масс к меньшевикам и эсерам.

Отвечая на вопрос, за кем идут рабочие и солдаты, наша любимая "Солдатская правда" писала: "Вся власть Советам!" - говорили знамена, говорили плакаты; "Вся власть Советам!" - говорили сотни тысяч рабочих; "Вся власть Советам!" - говорили солдаты. "Контроль над производством!", "Долой министров-капиталистов!" - вот что сказал народ, рабочие и солдаты, которые пошли за большевиками". Демонстрация вылилась "в торжество большевиков", а эсеры и меньшевики "почувствовали, что они теряют почву" - это вынужден был признать даже лидер кадетской партии Милюков.

Всероссийская конференция

Делегаты "Военки". Наш праздник. Статья Ильича. Освежающий ливень. Прапорщик Крыленко и "Декларация бесправия". "Без этого мы не могли бы победить". Солдаты на Сенатской площади,. Встреча на Крыше мира. Человек из будущего.

Июньские дни запомнились мне еще одним событием. С 16 по 23 июня проходила Всероссийская конференция фронтовых и тыловых военных организаций РСДРП (б).

Конференция была созвана, проводилась с одобрения и при активном участии В. И. Ленина.

Солдатский клуб "Правда" в бывшем особняке Кшесинской украшен лозунгами, знаменами. На красных стягах наименования полков, кораблей, слова, звучащие как программа действия и как клятва: "Свобода или смерть", "В единении сила", "Мир народам", "Да здравствует социализм", "Мы победим".

Сводный оркестр моряков и гвардии Московского полка исполняет "Интернационал". От имени петроградской "Военки" делегатов приветствует В. И. Невский. Он отмечает, что 167 делегатов от 43 фронтовых и 17 тыловых организаций представляют внушительную силу - 26 тысяч армейцев-большевиков.

От Петербургского комитета конференцию приветствует Володарский. Он выражает надежду, что работа конференции не будет закончена в этом зале. Делегаты разъедутся по местам и скажут; близок час социалистической революции.

В президиуме хорошо знакомые мне лица. Что-то быстро пишет Владимир Ильич. Рядом с ним Н. И. Подвойский, М. С. Кедров, Н. В. Крыленко, В. И. Невский. К этому дню мы, активисты "Военки", готовились как к празднику. По поручению Н. И. Подвойского и К. А. Мехоношина я накануне встречал прибывающих делегатов-фронтовиков, обеспечивал ночлегом, газетами, сообщал, кто в какой комиссии, секции. Многие делегаты (разведчик с Юго-Западного фронта полный георгиевский кавалер Солодовников, унтер-офицер минер Пасек) по сей день остались в моей памяти как замечательные борцы за дело революции, верные товарищи.

На повестке дня конференции стояли такие вопросы: доклады с мест, текущий момент, организация власти и Советы рабочих и солдатских депутатов (докладчик В. И. Ленин); война, мир, наступление (докладчики Н. В. Крыленко и Е. Ф. Розмирович); аграрный вопрос (В. И. Ленин), демократизация армии (Н. В. Крыленко); национальное движение и национальные полки, задачи военной организации.

В первые дни работы конференции - сообщения с мест. За выступлениями делегатов - многие из них потом печатались в "Бюллетенях" конференции вставала картина кропотливой работы армейских большевиков. Несмотря на неимоверно трудные условия, недостаток литературы и агитаторских сил, вопреки репрессиям, все усиливающимся угрозам, дело продвигалось вперед.

Наиболее впечатляющим для всех участников конференции и автора этих строк стал день 20 июня. Задолго до официального открытия утреннего заседания в каменной беседке, в солдатском клубе стали собираться делегаты, обсуждая свежий номер "Правды" (№ 86) со статьей Ленина "Восемнадцатое июня".

Еще не отзвучало на улицах и площадях Петрограда грозное эхо полумиллионной демонстрации, еще отдавалась в ушах "мерная поступь рабочих и солдатских батальонов", а Владимир Ильич уже подверг события 18 июня, "один из дней перелома", всестороннему анализу, показал их гигантское историческое значение.

Помню, меня и знакомых товарищей по "Военке" особенно поразило сравнение Лениным трех демонстраций. Если первая демонстрация на Марсовом поле - "поголовное чествование первой победы революции и ее героев, взгляд, брошенный народом назад на пройденный им наиболее быстро и наиболее успешно первый этап к свободе", а Первомайская демонстрация (18 апреля) - праздник "пожеланий и надежд", то 18 июня - первая политическая демонстрация действия, демонстрация, которая стала "разъяснением - не в книжке или в газете, а на улице, не через вождей, а через массы - разъяснением того, как разные классы действуют, хотят и будут действовать, чтобы вести революцию дальше"{85}.

Буржуазия попряталась, испугалась этой демонстрации действия, демонстрации сил и политики революционного пролетариата. Подводя итоги демонстрации, Владимир Ильич писал, что она, как горстку пыли, развеяла миф о "революционности" буржуазии ("Буржуазия - это и есть контрреволюция"), пустые речи о большевиках-заговорщиках и показала, на чьей стороне, с кем промышленный пролетариат столицы и ее войска.

Статья "Восемнадцатое июня", предупреждающая о кризисе "неслыханных размеров", который надвигается на Россию и на все человечество, показывающая и выход из тупика (полное доверив "народных масс своему руководителю пролетариату"), была прочитана многими делегатами и стала своего рода увертюрой к утреннему заседанию.

С докладом о текущем моменте выступил В. И. Ленин. Выступал он и по аграрному вопросу, но тексты этих докладов, к сожалению, не сохранились, а краткий газетный отчет о докладе по текущему моменту, включенный в собрание сочинений{86}, дает лишь представление о ключевых положениях ленинских выступлений.

В новых условиях июньского кризиса, в свете недавних событий (делегаты конференции принимали в них горячее участие, 18 июня шли в первых рядах демонстрантов) Ленин придавал особое, первостепенное значение созданию революционной армии, подготовке к грядущим революционным битвам.

18 июня показало всем глубокую пропасть между рядовыми эсерами, меньшевиками и их лидерами, которые все больше не только отходили от социализма, но и от демократизма.

Уловив нетерпение отдельных товарищей ("Не хватит ли мирных демонстраций, пора брать за глотку буржуазию, учить штыком"), Владимир Ильич подверг критике левацкие настроения отдельных товарищей, предложения немедленно брать власть. Пока не созрели условия, пока большевики не имеют на своей стороне большинства масс, подобные левацкие заскоки опасны; необходимо "направлять свою деятельность на прояснение классового самосознания демократических масс"{87}, бороться за влияние внутри Советов, вести кропотливую разъяснительную работу, беспощадно разоблачать бывших вождей мелкобуржуазной демократии, предательскую соглашательскую роль меньшевиков и эсеров. Ленин призвал к бдительности и организованности. Указал, что большевики должны настойчиво и упорно собирать силы, неустанно бороться за влияние внутри Советов, не поддаваться на провокации, поскольку один неверный шаг, искусственное формирование событий может погубить все дело.

Это было тем более необходимо, поскольку, как показало начавшееся наступление на фронте, массы, поддерживающие лозунг "Долой министров-капиталистов!", все еще верили министрам-социалистам, меньшевистско-эсеровской болтовне о том, что солдат, мол, приносят в жертву во имя свободы, во имя революции, во имя будущего мира.

Общее настроение делегатов и гостей конференции после доклада В. И. Ленина хорошо передает М. С. Кедров: "Доклад т. Ленина имел громадное значение и сыграл роль ливня, освежившего и охладившего раскаленную атмосферу конференции" (курсив наш. - В. В.).

С двумя докладами (о демократизации армии, о войне, мире и наступлении) выступил на утреннем и вечернем заседаниях Н. В. Крыленко. Я слушал его второй раз и еще больше почувствовал в нем ученика Ленина.

Тот же тщательный анализ обстановки, сделанный человеком, знающим армию, фронт, настроения солдатских масс изнутри, из окопа, и та же целеустремленность, вера. Я видел, как внимательно слушал оратора Владимир Ильич. Слушал с явным одобрением, я бы сказал, с какой-то внутренней радостью. И посматривал на ладного прапорщика, как смотрит учитель на любимого ученика. Крыленко ссылался в своих докладах на ленинский анализ расстановки классовых сил в стране и в армии. Своим докладом он ответил на вопросы, которые и мне не давали покоя, например, как совместить сильные антивоенные настроения солдат ("Штык - в землю!") с широким участием серошинельной массы в новом наступлении.

Объяснялось это, по словам Крыленко, противоречивостью сознания, настроений солдат, все еще легко поддающихся демагогическим лозунгам. Так, довольно широкое распространение получил на фронте лозунг "Движение вперед приближает мир". Солдаты поверили и пошли в наступление. Вместе с ними пошли и полки революционные, пошли большевики, потому что они против отдельных выступлений и дезорганизации армии. Остро, уничтожающе зло разделался Крыленко с так называемой "Декларацией прав солдата и гражданина", обнародованной Временным правительством. Декларация восстанавливала в армии старые николаевские порядки, сводила на нет завоевания Февральской революции. Под смех и аплодисменты, одобрительные возгласы делегатов Крыленко назвал сей документ "декларацией бесправия солдат".

- Демократизация армии, ее строительство на новых, демократических началах, - говорил Н. В. Крыленко, - процесс, который никакие ухищрения Керенского и К° остановить уже не могут.

С тех пор как была свергнута царская власть, буржуазное правительство поставило своей первейшей задачей подчинить армию себе, сделать ее орудием в своих руках. Отсюда и "свободы", некоторые реформы - они должны были сыграть роль отдушины, оставляя армию орудием в руках буржуазии.

Какую же идею должны положить в основу демократизации мы, если хотим развивать революцию далее? Самовластие народа. И не так, как это самовластие понимается теперь, когда революция облекает полнотой власти одно лицо (Керенского). Идее приказа сверху мы должны противопоставить захват власти снизу, создавая ротные, полковые, армейские комитеты, вооружая солдат идейной спайкой, нашими лозунгами. Серошинельной массе они близки уже теперь, армия стихийно тянется к большевизму.

Возражая горячим головам, тем, кто призывал к немедленному открытому бою с буржуазией, Николай Васильевич в заключительном слове призвал следовать совету Ильича не принимать скороспелых, рискованных, необдуманных решений, помнить, что только массовый отказ частей от наступления в состоянии помочь делу.

В принятой на конференции резолюции по докладу Н. В. Крыленко говорилось, что революционная партия пролетариата должна "добиваться такой организации армии, которая позволяла бы фактически противопоставить контрреволюционным тенденциям сверху организованную массовую революционную волю снизу"{88}.

Конференция сыграла весьма важную роль в завоевании солдатских, матросских масс, упрочила связи военных организаций с Центральным Комитетом РСДРП (б), способствовала объединению распыленных по фронтовым и тыловым частям большевистских сил в единую организацию, действующую под руководством партии, В. И. Ленина.

Решения конференции требовали от военных большевиков "самым энергичным образом всесторонне готовить силы пролетариата и революционной армии к новому этапу революции и возможно более наглядно разъяснять, что только доверие большинства народа, беднейшего крестьянства больше всего, организованному пролетариату и переход власти в руки последнего способен действительно вывести страну из тупика, создаваемого затягиванием войны, приближающейся экономической катастрофой и соглашательской политикой социалистов-революционеров и меньшевиков{89}.

Руководствуясь решениями Всероссийской конференции "Военки", партия проделала в войсках воистину титаническую работу. Подводя ее итоги, Ленин отмечал, что уже в канун Октября армия была "наполовину большевистской. Без этого мы не могли бы победить"{90}.

Конференция избрала Всероссийское бюро военных организаций при ЦК РСДРП (б), в которое вошли Н. И. Подвойский (председатель), Н. В. Крыленко, М. С. Кедров, В. И. Невский, К. А. Мехоношин, Е. Ф. Розмирович, П. В. Дашкевич и другие.

Бюро стало ядром созданного впоследствии Военно-революционного комитета, которому партия в грозовые дни Октября доверила непосредственное руководство вооруженным восстанием.

Забегая вперед, мне хочется закончить эту главу рассказом еще об одной встрече с Николаем Васильевичем Крыленко. В 1934 году я работал в Средней Азии. Скучать не приходилось. Служба была беспокойная, связанная с частыми выездами, так что в своей ташкентской квартире я появлялся очень редко.

В ту ночь меня разбудил поздний телефонный звонок. Звонил из Москвы Я. К. Берзин - мой непосредственный начальник. Павел Иванович, или, как мы его любовно называли, Старик, просил уточнить у пограничников - дело, насколько мне помнится, было ранней осенью, - где теперь в горах Памира находится со своей экспедицией Н. В. Крыленко, и по возможности встретить его. Тревога Берзина - старого друга Крыленко - была мне хорошо понятна. Высоко в горах, в пограничных районах, все еще можно было натолкнуться на группу, а то и банду басмачей. Я знал, что нарком юстиции республики не новичок на Памире. В 1928 году мне уже приходилось помогать ему, тогда Генеральному прокурору РСФСР, людьми, опытными проводниками, охраной. Вот уже шестой год Николай Васильевич именно так проводил свой отпуск: среди стремительных горных хребтов и ледников Памира - в составе, а чаще возглавляя комплексные экспедиции Академии наук СССР.

А сошлись мы близко еще раньше: на подмосковной даче Ворошилова в Кунцеве. Несколько раз вместе выезжали на охоту. Ничто так не сближает, как часы, проведенные у охотничьего костра. Приказ, точнее, просьбу Берзина я выполнил. Узнал о местонахождении экспедиции и несколько дней спустя с группой пограничников выехал ей навстречу. Крыленко я нашел на берегу бурной и коварной реки Кузгин-Су. Как я узнал потом, экспедиция не раз оказывалась в трудной, порой довольно опасной ситуации.

Члены экспедиции с помощью пограничников готовились к последнему броску, и мы больше суток провели вдвоем в небольшом глинобитном домике. Многое и многих вспомнили то за моим походным самоваром, то за шахматной доской, с которой Крыленко не расставался даже на Крыше мира. Николай Васильевич рассказывал, как ему пришлось играть с Ильичем в деревне Минино под Москвой, где они вместе бывали на охоте. Вспоминал, что Ильич называл шахматы "гимнастикой ума". Вообще о шахматах, как и об альпинизме, заслуженный мастер спорта Крыленко мог говорить ночи напролет. Я не переставал удивляться этому человеку. Профессиональный революционер, прапорщик царской армии, первый красный Главковерх (верховный главнокомандующий), выдающийся юрист, прокурор республики, нарком юстиции, остро чувствующий фальшь, непримиримый к врагам революции и почти всегда безошибочно понимающий, с чем пришел к нему человек, - с правдой или обманом. Блестящий публицист, талантливый трибун, автор ряда серьезных трудов по праву, по истории Октября, гражданской войны. И охотник, неутомимый путешественник, отличный ходок и лыжник ("лучший воскресный отдых - пройти на лыжах с компасом 50-60 километров"), один из первых советских альпинистов, отличный шахматист.

И во всем - блестящий организатор. Если туризм - то для всех (Крыленко долгие годы руководил Всесоюзным обществом пролетарского туризма). Если альпинизм - то массовый. "Горы коварны, опасны, но, - говорил Николай Васильевич, - человек может покорить их, если не будет отступать перед трудностями... Постоянный тренаж ума, ловкости, храбрости. Чем не школа для будущих воинов, красных командиров?"

Так же горячо он пропагандировал любимые шахматы. Председатель Всесоюзной шахматной секции, организатор и редактор шахматного журнала. Шахматы, в значительной степени благодаря Н. В. Крыленко, стали в те годы чрезвычайно популярными и в армии. В любом армейском клубе - секции любителей шахмат и крыленковские лозунги: "Дорогу шахматам", "Шахматы в массы". Он горячо мечтал о том времени, когда шахматы появятся в каждом советском доме, когда в этой древнейшей игре будут оттачивать свой ум, выдержку, волю рабочий и полководец, красноармеец и дипломат, рабфаковец и государственный деятель. Не раз наблюдал я Крыленко на охоте в лесах Подмосковья и на Кубани - в заказнике Старое жилище. Ходили мы с ним на кабана, на медведя. И охоте он отдавался с таким же знанием дела, с такой же страстью.

Токование глухарей, вспыхнувшее розовым крыло лебедя, четкий силуэт архара на горном утесе - от всего этого он получал огромное наслаждение.

Человек открытый, Николай Васильевич не прятал своих симпатий и антипатий. Ненавидел лицемерие, нравственную нечистоплотность; предельно скромный, не терпел ячества, заносчивости, комчванства.

Высокая принципиальность, требовательность к себе в другим сочетались в Н. В. Крыленко с огромной человеческой теплотой, отзывчивостью. Я знал немало людей, которые многим были обязаны ему. И не по принципу услуга за услугу. Просто он считал своим долгом, счастьем помочь человеку в беде без всякой корысти для себя. Крыленко не раз говорил, что в борьбе за нового человека суровая требовательность к самому себе должна сочетаться с человеческим, чутким отношением к другим.

Чем вызвано это столь пространное отступление? Правомерно ли оно в рассказе о незабываемом семнадцатом?

Мне хочется, дорогой читатель, чтобы, оставшись с этой книгой наедине, ты увидел не только события, но и людей, тех, чьими руками делалась революция, - бойцов ленинской гвардии.

Они - глубоко в этом убежден - принадлежат не только прошлому, не только истории.

Такие люди, как Н. В. Крыленко, всегда впереди. В них мы узнаем тот счастливый сплав советского образа жизни, характера, который складывается сегодня, ту гармоническую личность будущего, к которой нам идти, подниматься не одно десятилетие.

Рубеж (июльские события)

Тревожные вести с фронта. Предупреждение пулеметного полка. "Довольно ждать!" Драматическая ночь. Провокаторы за работой. "Долго ли рабочим терпеть?" Главная задача. Как боевые знамена...

Третьего июля я находился с небольшой группой охраны в особняке Кшесинской, где продолжала свою работу Вторая (экстренная) Петроградская общегородская конференция РСДРП (б).

Обстановка в городе оказалась крайне напряженной, чем и был вызван экстренный созыв конференции.

Делегаты Юго-Западного фронта, прибывшие в "Военку", рассказывали о полном провале наступления, которое началось 18 июня. В первые дни боев войска было продвинулись вперед и взяли несколько тысяч пленных. Однако лишь первые бои оказались удачными. Все больше давали себя знать усталость солдат, непонимание ими цели выступления. Наступление выдохлось. Надвигалась угроза контрудара со стороны кайзеровских войск. Временное правительство, готовя новые авантюры на фронте, пыталось свалить вину на большевиков и встало на путь массовых репрессий против революционно настроенных частей. На фронте и в тыловых гарнизонах начались массовые аресты. Командование угрожало солдатам смертной казнью. Последовал приказ о разоружении Гренадерского, Павловского и других революционных полков. Военный министр Керенский под угрозой применения вооруженной силы приказывал Гренадерскому полку сдать две трети пулеметов и выступить на фронт. В ответ пулеметчики приняли резолюцию-предупреждение: если революционным полкам и впредь будут угрожать раскассированном, то полк не остановится перед раскассированием вооруженной силой Временного правительства и других организаций, его поддерживающих.

Не менее накаленной была в те дни обстановка на Путиловском заводе, на "Тильмансе", "Треугольнике", где я, выполняя поручения "Военки", бывал почти ежедневно. Временное правительство оставалось глухим к требованиям рабочих не удовлетворило ни одно из них. В этих условиях Питер все больше превращался в пороховую бочку, готовую взорваться в любую минуту.

Мне вспоминаются тревожные дни, бессонные ночи, предшествовавшие июльским событиям. Слухи, достоверные, а иногда и ложные, по солдатскому телеграфу молниеносно передавались из уст в уста. И в любое время суток начинался митинг. Мы, агитаторы "Военки", прямо с ног сбились. Многие охрипли, выступая в полках по три-четыре раза в день. Объясняли, доказывали, приводили слова Ленина: надо ждать. Центральный Комитет считал новое выступление рабочих и солдат преждевременным. Изо всех сил пытались удержать их от этого шага, который мог стать роковым для революции.

Анализ событий и опыт борьбы приводил нашу партию к выводу, что мирные манифестации - это дело прошлого, а условия для вооруженного восстания еще не созрели.

Июньские события вскрыли остроту положения в стране.

Процесс освобождения народного сознания от тумана соглашательских теорий, революционных фраз шел неуклонно. Однако, как предупреждал Владимир Ильич, левацкие призывы к немедленному захвату власти большевиками, преждевременные выступления были в тех условиях только на руку противникам революции.

Правильность ленинского предвидения полностью подтверждалась. Поэтому наша партия всеми средствами старалась удержать революционные массы от вооруженного выступления в ответ на провокационные действия буржуазии.

Удерживать массы, однако, становилось все труднее.

Третьего июля в городе забурлило с утра. В особняк Кшесинской отовсюду поступали тревожные сигналы. Я был свидетелем, как в зал, где заседала конференция петроградских большевиков, ворвались двое делегатов из пулеметного полка.

- Революция, - заявили они, - в опасности. Наш полк хотят раскассировать. Мы дальше ждать не можем и решили выступать. С нами пойдут другие полки. Пойдут путиловцы. К ним уже посланы наши люди.

Делегаты хотели поговорить "лично с товарищем Лениным", но Ленин в работе этой конференции участия не принимал{91}.

Все попытки Володарского уговорить пулеметчиков (не поддаваться на провокацию и, пока идет наступление, ни в коем случае не выступать) ни к чему не привели.

Представители полка ушли, заявив, что удержать товарищей им все равно не удастся. Ждать да догонять - самое последнее, самое, мол, гиблое для революции дело.

Тут с Путиловского примчался мой хороший товарищ Петр Ванюков. Как и я - старший группы по охране. Попросил вызвать Мехоношина. "Беда, говорит, - путиловцы вот-вот выступят".

Было принято решение: послать на завод пропагандистов, делегатов конференции во главе с товарищем Серго (Орджоникидзе). Мы с Ванюковым (читатель еще встретится с ним на страницах этой книги) да еще два бойца сопровождающие.

Не прошло и пяти минут, как мы уже мчались на старом дребезжащем армейском грузовичке. Митинг застали в разгаре. На заводском дворе - наспех сбитые из досок три трибуны. Главная из них - напротив завкома. Многотысячная толпа бурлит, кипит, бушует, вот-вот взорвется. Ораторы-солдаты выступают гневно, страстно. Их внимательно слушают. Надо сказать, что путиловцев и пулеметчиков с февральских дней связывала крепкая дружба, постоянная готовность к взаимовыручке.

Доводы ораторов те же, что и на конференции: полк расформировывают, революцию разоружают, издевательства невыносимы.

- Выступим - и за нами пойдут другие, - потрясая винтовкой, призывал рабочих солдат-бородач. - Пойдем к Таврическому, принудим Совет взять власть в свои руки!

Заводские большевики проявили в эти часы огромную выдержку, мужество, личное бесстрашие - все, что требуется, когда выступаешь против стихии, против бурного, стремительного течения. Антон Васильев, Григорий Самодед, Иван Газа, Тимофей Барановский доказывали нецелесообразность, вредность, преждевременность выступления. Но все было до того накалено, возмущение предательством Временного правительства таким гневным, что даже их, таких авторитетных и признанных вожаков масс, не стали слушать.

- Хватит! Довольно ждать! Терпению нашему - конец.

Не дали говорить и товарищу Серго. Он немедленно по телефону информировал обо всем партийную конференцию.

Митинг бушевал. Вокруг трибун кипели страсти. Ораторы выступали сразу в нескольких местах. Но смысл их речей был один и тот же: на улицу! на демонстрацию! протестовать!

В 10 часов вечера прибыла делегация из Выборгского района. Весть о том, что выборжцы выступают, путиловцы встретили с ликованием. С новой силой разгорелся затухающий было митинг, но уже без прежнего надрыва. Рабочие стали внимательней прислушиваться к доводам большевиков. Шел седьмой час митинга, и уже раздавались голоса: расходиться. Вдруг, откуда ни возьмись, на трибуне появился уже знакомый читателю матрос Федоров, мой заместитель из группы охраны.

Перекрывая шум, он закричал:

- Кто за выступление, поднимай руку!

Взметнулись тысячи рук. Приняли и другое предложение Федорова: снять ночную смену с работы. Выступить всем заводом организованно, дружно. Ни в какие схватки, драки не вступать.

Что же произошло?

Большевики сделали все, чтобы удержать рабочих. Когда же стало ясно: остановить стихийное выступление не удастся, партия решила придать демонстрации мирный, организованный характер.

Федоров уже с новым решением, как оказалось потом, приехал прямо из Таврического дворца, где непрерывно заседал Центральный Комитет РСДРП (б). Молча, взявшись за руки, становились в ряды рабочие. Впереди и по бокам отряды Красной гвардии.

- Выходи! Знамена вперед!

Ночь была теплая, влажная. Огромный город словно вымер, ослеп, притаился. На улицах - ни конского цокота, ни горящих фонарей. Тишина. И мерный, нарастающий топот многих тысяч ног. По пути к нашей колонне присоединились рабочие других заводов. Пока шли по Петергофскому шоссе, то тут, то там раздавались песни, шутки, смех, но чем ближе подходили к центру, тем реже они слышались. По Невскому, непривычно тихому, с погашенными огнями, шли в грозном молчании.

У Литейного моста тишину прорезали одиночные выстрелы.

Красногвардейцы и бойцы моей группы отделились от колонны, растаяли в белесой мгле. Несколько минут спустя они возвратились, конвоируя трех юнкеров и какого-то типа в гражданском.

- Спокойствие, товарищи! - прокатилось по колонне. - Спокойствие... выдержка...

Строго соблюдая революционный порядок, рабочие колонны во главе с путиловцами приближались к Таврическому дворцу.

Солдаты Пулеметного и других полков, всю ночь простоявшие у дворца, расступились, пропуская путиловцев к главному входу.

Шел третий час ночи, когда в зале, где беспрерывно заседал Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих и солдатских депутатов появилась делегация путиловцев. Мы с Ванюковым вошли вместе с ними.

- Весь завод у Таврического дворца, - заявил представитель путиловцев. - Не разойдемся, пока десять министров-капиталистов не будут арестованы и Совет не возьмет власть в свои руки.

Чхеидзе, как всегда, отвечал уклончиво. Он заявил, что вопрос о новом составе Временного правительства будет рассмотрен, и тут же вручил делегатам решение Совета о запрещении демонстрации.

Берет Совет власть в свои руки или не берет?

Тысячи рабочих и солдат со всех районов столицы ждали недвусмысленного ответа на главный вопрос и не получили его.

Медленно стали растекаться толпы рабочих. Лишь к утру путиловцы отправились за Нарвскую заставу.

В эту ночь, самую неспокойную, самую тревожную после Февраля, революционный Петроград не спал. Мы, работники "Военки", непрерывно курсировали от Таврического дворца к ЦК партии, от ЦК партии - в полки, на заводы. В солдатском клубе "Правда" собрались делегаты Второй городской партийной конференции, активисты "Военки", представители фабрик и заводов, воинских частей. Непрерывно приходили и уходили люди: все торопились, распоряжения, справки давались на ходу.

Участники совещания обсуждали вопрос о создавшемся положении. Время от времени был слышен громкий бас Свердлова, спокойный и ровный голос Подвойского, гортанный, возбужденный - Серго. Последним выступил Сталин. Совещание приняло решение назначить массовую мирную демонстрацию в Петрограде на 4 июля под лозунгом "Вся власть Советам!".

Ночью отпечатали листовку с воззванием ЦК партии, Петербургского комитета и "Военки": "Товарищи рабочие и солдаты Петрограда! - говорилось в ней. - После того как контрреволюционная буржуазия явно выступила против революции, пусть Всероссийский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов возьмет всю власть в свои руки.

Такова воля революционного населения Петрограда, который имеет право довести эту волю путем мирной и организованной демонстрации до сведения заседающего сейчас Исполнительного Комитета Всероссийского С.Р.С. и К. Д.".

Решение было принято, и все партийные звенья заработали четко, слаженно, быстро. Этому в значительной степени способствовали невозмутимое спокойствие, хладнокровие Якова Михайловича.

День предстоял трудный. В Петрограде в эту ночь шла усиленная мобилизация всех контрреволюционных элементов - от бывших жандармов, агентов охранки, громил-черносотенцев до министров-социалистов и соглашательских лидеров ВЦИК. Заручившись поддержкой Совета, Временное правительство дало указание командующему Петроградским военным округом генералу Половцеву любой ценой навести в столице порядок: "очистить" Петроград от вооруженных рабочих и солдат, арестовать большевистских лидеров, освободить особняк Кшесинской и занять его войсками. По личному указанию военного министра с фронта срочно перебрасывались в столицу "надежные" войска.

Обо всем этом мы узнали уже после драматической ночи, но почти все возможное и невозможное было своевременно предпринято.

В страшной суматохе, толчее, сутолоке Яков Михайлович спокойно - ничего не прочитаешь на его невозмутимом лице - выслушивал информации, сообщения, тут же молниеносно принимал решения, давал указания, ответы. Никакого копания, никаких колебаний. "Да! Нет! Решено. Договорились" - вот и весь разговор.

По инициативе Свердлова ночью из Петрограда отправился товарищ, которому предписывалось проинформировать Ильича о последних событиях и предпринятых партией мерах. Он же вместе с Дзержинским настоял на создании штаба при "Военке" по руководству демонстрацией. Штаб принял все возможные в тех условиях меры для охраны мирной демонстрации от контрреволюционных сил.

Всю ночь мы не смыкали глаз. А утром снова в путь. На всех митингах, где мы побывали 4 июля (в Измайловском и Петроградском полках, на Путиловском заводе), разговор шел об одном: о передаче власти Советам. Никаких других речей не было слышно. Соглашатели, как перепуганные крысы, забились в норы. На Путиловский мы выехали в 9 часов утра. Заводской двор, где ночью клокотал, пенился людской океан, был непривычно пуст и тих. Только мы возвратились с докладом к товарищу Подвойскому - он говорит: надо снова на Путиловский, куда отправляются Володарский и Косиор.

Мы выехали. Навстречу непрерывным потоком шли колонны рабочих, солдат и матросов. Со всех концов города мирные колонны стекались к особняку Кшесинскои. Все знали: там Ленин, ЦК, ПК.

По какой-то причине нам пришлось ненадолго возвратиться. Мы обрадовались, увидев на балконе Владимира Ильича. Еще не совсем здоровый, бледный, осунувшийся. Голос с хрипотцой. Стоя приветствовал он демонстрантов, призывая их к выдержке, стойкости, бдительности, выражая твердую уверенность, "что... лозунг "Вся власть Советам" должен победить и победит несмотря на все зигзаги исторического пути..."{92}.

В три часа дня путиловцы снова наводнили Петергофское шоссе. Во главе колонны - такого не было раньше - грузовики с пулеметами. Меня издали заметил и махнул мне рукой Петя Шмаков. Знакомые лица. Еще и еще. Это - все мои ученики. Я за них спокоен. Если что случится - инструктора своего не подведут.

Над головным автомобилем (в машине Антон Васильев и другие члены заводского комитета) красное знамя с лозунгом: "Вся власть Советам!" Алыми парусами плывут над колонной огромные полотнища-хоругви, призывающие не к смирению - к борьбе.

В колонне много детей. И это тоже новое. К демонстрации присоединились женщины, работницы.

Мы вышли на Садовую улицу, прошли старый Александровский рынок. Когда проходили через Сенную площадь, с церковной колокольни по толпе неожиданно полоснула пулеметная очередь. Женщины закричали, прижались к стенам домов, прикрывая собой детей. Люди заметались, началась паника. Красногвардейцы бросились на колокольню и стащили оттуда вооруженных людей. В одном из них рабочие узнали знакомого мясника и чуть не растерзали его на месте.

Провокаторов увели.

Человеческая лавина, грозная, но притихшая, настороженная, снова двинулась к центру. И вновь загремели выстрелы. Несколько человек упало. Я сразу определил: стреляют с угловой вышки дома, где помещалось общество "Проводник".

Я бросился к Пете Шмакову и показал на вышку. Он все понял с полуслова, припал к пулемету. Короткая очередь - вышка замолчала.

Не раз еще стреляли в этот день по путиловцам, но колонна, не отвечая на провокации, безостановочно двигалась вперед. А на Невском в это время контрреволюция распоясалась вовсю. Офицеры и юнкера, наемные убийцы в упор расстреливали мирных демонстрантов. 4 июля стало вторым "кровавым воскресеньем". Улицы столицы еще раз обагрились кровью рабочих, солдат, матросов. Колонны демонстрантов кольцом окружили Таврический дворец, где все еще заседали ВЦИК Совета рабочих и солдатских депутатов, Исполнительный Комитет Совета крестьянских депутатов. В зал заседаний были посланы представители от демонстрантов.

- Нас, - заявил представитель путиловцев, - расстреливают, а вы здесь занимаетесь болтовней! Если Церетели не выйдет к рабочим, чтобы дать им объяснение, они сами его вытащат.

Церетели к демонстрантам не вышел.

Путиловский делегат, размахивая винтовкой, бросал в зал слова-пощечины:

- Долго рабочим терпеть предательство? Вы собрались тут, рассуждаете, за нашей спиной заключаете сделки с буржуазией. Так знайте, мы этого больше не потерпим. Нас, путиловцев, здесь тридцать тысяч. Мы добьемся осуществления своей воли - воли тех, кто трудится. Вся власть Советам!

Обстановка накалилась еще больше. Появились броневики. Угрожающе поводя по демонстрантам стволами пулеметов, рыча и оставляя за собой шлейфы вонючего дыма, стальные громады то приближались, то отдалялись от дворца. Зафыркали кони. Замаячили, как в "добрые" царские времена, казачьи башлыки и красные лампасы. Наехали самокатчики, верные Временному правительству.

Казалось, еще мгновение, еще одна искра - и начнется что-то невиданное, страшное. Нужно было во что бы то ни стало предотвратить кровопролитие. Спасти пролетариат Питера, революционных солдат, матросов и тех, обманутых, введенных в заблуждение, которые оказались по ту сторону невидимой баррикады, - вот какую задачу решали в эти трагические минуты представители Центрального и Петербургского комитетов, руководители "Военки". Наша группа (человек восемнадцать) во главе с Мехоношиным разместилась у главного входа, слева.

Смотрим: из дворца, где в это время заседали ЦК и ПК, появляются Володарский, Урицкий, Подвойский, Невский, Барановский, Косиор. Володарский и Урицкий направились к путиловцам, остальные - к колоннам других заводов и частей. Следом за ними к волынцам и петроградцам пошел Мехоношин.

- Вы сказали свое слово, - заговорил он взволнованно. - Пока необходимо ограничиться только этим. Во избежание опасного кровопролития, надо всем немедленно организованно покинуть площадь, возвратиться на заводы, в казармы. Собирать силы для последующей борьбы.

К нам подошел Вася Урюпин, стал рассказывать, что творится в зале. Тут, запыхавшись, подбежал Гриша Самодед.

- Приближаются казачьи полки, только что прибывшие с фронта. Ей-богу, будет резня. Надо предупредить всех.

Мы - бегом к демонстрантам, предупредили руководителей о новой надвигающейся провокации. Путиловцы начали строиться. Головная колонна пошла вперед. За ней вытягивались и другие.

Это было незабываемое шествие. Тела убитых товарищей путиловцы несли, высоко подняв над головой, как боевые знамена. Ни слов, ни слез. Только грозное дыхание многих тысяч людей. И шаги, мерная поступь, возвещающая конец двоевластию, рубеж, за которым начинался новый этап революционных битв.

Петропавловка

Контрреволюционный шабаш в июле. Арест. Вести с воли. Я открываю Блока ("И вечный бой! Покой нам только снится"). Филиал Якобинского клуба.

С июльских событий до исторической октябрьской ночи, когда Владимир Ильич появился в Смольном, мне не пришлось видеть его. Расскажу о пережитом за эти месяцы.

Расстрел мирной июльской демонстрации стал сигналом к всеобщему наступлению врагов революции. Отовсюду повылезали, зашевелились гады. Начался контрреволюционный шабаш.

На рассвете 5 июля вооруженные до зубов громилы совершили налет на редакцию газеты "Правда". К счастью, Владимир Ильич ушел из редакторской комнаты за два часа до появления юнкеров. 6 июля войска контрреволюции окружили особняк Кшесинской, где под одной крышей дружно работали ЦК, ПК и ваша "Военка". Слухи о готовящемся на нас нападении со стороны Временного правительства упорно ходили накануне.

По распоряжению Подвойского наша подвижная группа еще 5 июля, как только стало известно о разгроме "Правды", приняла соответствующие меры. В угловой каменной беседке сада Кшесинской появился пулеметчик с "максимом". Грозный, зашитый в броню автомобиль с надежной командой, пулеметы на крыше и на нижней площадке лестницы. Приказ был такой: первыми огонь не открывать. Даже в случае появления агрессивно настроенной толпы или отряда сохранять спокойствие, самообладание. 6 июля поступил новый приказ Подвойского: вооруженное сопротивление не оказывать! В сложившейся ситуации оно было бы бессмысленным и даже вредным, так как могло послужить прямым поводом, оправданием зверской расправы. За час до полного окружения особняка я увидел в одной из комнат Я. М. Свердлова. Яков Михайлович был, как всегда, спокоен, невозмутим. Поздоровался. Спросил, смогу ли обеспечить несколько надежных явок: партии, возможно, придется перейти на нелегальное положение. Выход на улицу был блокирован. Уже подходили солдатские цепи и самокатный полк. Я попросил Федорова и Семенюка помочь Якову Михайловичу выбраться из западни. Задачу они выполнили, но в дом уже не вернулись.

Возбужденная группа офицеров первой ворвалась в здание. Это были члены Союза георгиевских кавалеров. За ними - юнкера, солдаты учебной команды Семеновского полка, самокатчики. Всех, кто был в здании и во дворе, обезоружили, кое-кого избили. Казаки и самокатчики выстроились шпалерами, образуя плотный коридор, по которому нас повели в Петропавловскую крепость под ругань военных и всякой контрреволюционно настроенной сволочи. Теперь на улицах преобладали котелки, модные шляпки, ухмыляющиеся, холеные, перекошенные ненавистью и злорадством лица. Какие-то дамочки, прорываясь сквозь цепь казаков и самокатчиков, пинали нас зонтиками. Истерические девицы выкрикивали: "Бей их, сволочей, предателей! Чего на них смотрите?"

В Петропавловке встретили нас по-разному. Юнкера и самокатчики тумаками и ружейными прикладами. Плюгавенький офицерик в огромной фуражке со сверкающей кокардой - всяк петух смел на своей навозной куче - злобствующей ухмылкой: "Как, вас еще не убили?! Не застрелили по дороге?! Мы вам здесь, господа большевички, устроим коммунистический рай". А солдаты из внутренней охраны? Мы знали: среди них было немало сочувствующих большевикам. Растерянны, угрюмы, замкнуты. Попробуй угадать, кто перед тобой: удрученные событиями скрытые друзья или сознательные врага?

И все же революция заметным образом коснулась и Петропавловки - бывшей главной политической тюрьмы самодержавия.

- Кто его знает, - вздыхал старый надзиратель, угощая нас папиросами. Сегодня ты, скажем, заключенный, государственный преступник; завтра большой начальник, а я человек маленький, и у меня - семья, дети.

Это был явный шкурник, приспособленец, но отнюдь не лишенный здравого смысла.

Зато солдаты с каждым днем все откровенней высказывали нам свое сочувствие. Передавали из своих пайков хлеб, консервы, что было весьма кстати, так как кормили нас преотвратительно.

На первое - выворачивающая душу бурда с чечевицей и тухлой солониной. На второе - знаменитая, изредка приправленная маргарином "шрапнель".

Благодаря караульным солдатам мы могли позволить себе роскошь: пригоревшие помои, именуемые супом, сливали в парашу, довольствуясь "приношениями" - тюремной пайкой хлеба и кипятком, иногда, снова-таки за счет щедрот солдатских, подслащенным.

Но главное, новые друзья - солдаты, свободные от караульной службы, охотно выполняли наши поручения: передавали записки, приносили ответы с воли. С первых же дней снабжали нас питерскими газетами.

Запомнилось письмо Ленина в редакцию "Новой жизни", в котором Ильич разоблачал гнусные обвинения в его адрес, распространяемые черносотенной и буржуазной прессой. Мы узнали, что отдан приказ об аресте Ленина. И с этой минуты тревога за жизнь вождя уже не отпускала нас. Из соседней камеры нам передали свежий номер "Вестника Временного правительства". В газете сообщалось об аресте и привлечении к судебной ответственности всех участников мирной демонстрации рабочих и солдат 3-4 июля, виновных якобы "в измене родине и предательстве революции".

Последняя фраза на несколько минут развеселила камеру. Объявить полмиллиона питерцев "изменниками родины", угрожать им арестом и тюрьмой могли лишь дорвавшиеся до власти демагоги. Впрочем, особого повода для веселья, если разобраться, не было. Постановление подводило каждого из нас, арестованного, под суд военного трибунала. Но прежде всего постановление - и мы это отлично понимали - было направлено против Ленина и других лидеров партии большевиков.

Являться Ленину на суд или нет?

Никогда не забуду встревоженное лицо молодого солдата из караульной службы. Он принес нам газеты, курево, но все не уходил.

- Офицер наш сказывал: уже камеру Ленину оборудовали. Только его, Ленина, до камеры не довезут. "Двум медведям, - говорит, - в одной берлоге не жить". Уже все сговорено: убьют за милую душу. Нельзя ему, Ленину, на суд.

Солдат говорил так горячо, взволнованно, словно от нас, обитателей этой мрачной камеры, зависела судьба Ленина.

Но его тревога, усилившая нашу, все же была приятна нам: ленинская правда в воде не тонет, в огне не горит и сюда пробивается и здесь дает свои всходы.

Наши тюремщики вынуждены были идти на все новые и новые уступки. Днем камеры оставались открытыми.

Не обращая внимания на надзирателей, мы обменивались "визитами" играли в шахматы фигурами, вылепленными из хлебного мякиша. Моим неизменным партнером по шахматам стал Платонов, студент не то двадцати, не то двадцати двух лет в старой, видавшей виды тужурке. Мой друг (а мы вскоре крепко подружились), в отличие от меня, уже тогда неплохо разбирался в марксистской теории, был убежденным ленинцем. Он начинал и заканчивал тюремный день зарядкой, не давал себе ни в чем спуску. И только к одному проявлял слабость - к стихам. Знал он их превеликое множество. Читал просто, без пафоса. Чаще всего - Тютчева и Блока. До знакомства с ним я из всех книг признавал, пожалуй, только детективы и политические. Беллетристику, кроме Горького, считал чуть ли не пустым времяпрепровождением, о стихах и говорить нечего: "барская забава". Что-то похожее я как-то "выдал" своему партнеру по шахматам. Губы его обиженно по-детски надулись, вздрогнули. И тут случилось чудо. Я услышал слова простые и знакомые о том, что мне самому пришлось пережить совсем недавно: "Петроградское небо мутилось дождем, на войну уходил эшелон. Без конца - взвод за взводом и штык за штыком наполнял за вагоном вагон. В этом поезде тысячью жизней цвели боль разлуки, тревоги, любви, сила, юность, надежда... В закатной дали были дымные тучи в крови". В этих стихах о проводах солдата было столько боли, музыки, что сжималось сердце.

"Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего..." И снова сказано так, будто поэт видел, чувствовал все то, что было со мной: арест отца, ссылка семьи за Урал, дисциплинарная рота, мучительные минуты под первым в моей жизни артиллерийским обстрелом, смерть друга, похороны на Марсовом поле, приезд Ильича, дни надежды - и вот эта камера.

"И вечный бой! Покой нам только снится. Сквозь кровь и пыль... Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль..."

Блок уже сам казался мне частицей, голосом России времен Куликова поля и моего времени, грозного, беспокойного, чреватого грядущими бурями.

Настоящим почитателем Блока я стал позже, в 1919 году, томясь в армейском лазарете после тяжелого ранения под Омском, но музыку, власть его стихов впервые ощутил в камере Петропавловки. Каждый раз, перечитывая Блока, я вспоминаю июль семнадцатого, наши споры и беседы, бледное, одухотворенное лицо моего соседа по камере.

И все же чаще наша камера напоминала филиал Якобинского клуба. Почти ежедневно приходили товарищи из соседних камер обменяться газетами, поговорить, поспорить. Три темы оставались ведущими: Ленин, революция, Советы.

Нытиков среди нас не было. Все без исключения верили в победу пролетарского дела. Не было споров и по вопросу явки Ленина на суд. Тут мнение оставалось единодушным. Мы все радовались, как дети, прочитав в газете "Письмо в редакцию "Пролетарского дела".

Ленин сообщал, что он окончательно изменил свое намерение "подчиниться указу Временного правительства". "Отдать себя сейчас в руки властей, - писал Ильич, - значило бы отдать себя в руки... разъяренных контрреволюционеров..."{93}.

Из "Письма" видно было, что Ленин и в подполье продолжает борьбу, руководит партией: "Мы будем по мере наших сил по-прежнему помогать революционной борьбе пролетариата"{94}.

Но были и спорные вопросы - о темпах развития революции, о Советах.

Нашлись среди нас "левые", отличающиеся этаким революционным зудом. Они считали, что в июльские дни большевики могли и должны были взять власть в свои руки.

- Всякому овощу свое время, - переходил в наступление Платонов. Попытка захвата власти меньшинством - авантюра, в лучшем случае трагическая ошибка. Необходимо сперва привлечь на свою сторону большинство трудящихся - именно к этому призывает нас Ильич. И уже тогда свергать Временное правительство.

С ним яростно спорил некий Сидоров, не то прапорщик, не го унтер-офицер. Смелый до отчаянности, верный товарищ, но страшный путаник в теории:

- Как аукнется, так и откликнется. Нам бы только власть взять, и меньшинство станет большинством. Мы же не для себя берем власть - для народа.

- Ну и сказал! Бухнул в колокол, не глянувши в святцы. А заглянуть, товарищ, не вредно. Революция меньшинства, революция без широкой, активной поддержки трудящихся в конечном счете даже выгодна контрреволюции, так как развязывает руки тьерам и кавеньякам.

Еще яростнее разгорались споры о Советах.

Лозунг "Вся власть Советам!" был нам дорог. Под этим лозунгом тысячи рабочих и солдат вышли на июльскую демонстрацию.

Но как быть теперь? Советы, где верховодили Чхеидзе и ему подобные, по-прежнему существовали. Однако это были уже не те Советы. Они не играли той роли, как в период двоевластия, а стали придатком буржуазного правительства, удобной ширмой, орудием его.

- В Совете заседают, а мы, - горько пошутил кто-то из наших, - сидим.

Шутить шутили, но не так-то просто было сориентироваться в новой обстановке, расстаться с доиюльскими лозунгами, настроениями, иллюзиями. Старшие товарищи в ответ на наши вопросы в "клубе", отвечали, как правило, что-то не очень вразумительное.

"Вся власть Советам"... Каким? "Советам", которыми заправляют Чхеидзе и К°? Но, с другой стороны, как отказаться от привычного, действительно хорошего лозунга?

Во второй половине июля до нас дошли слухи о новой работе В. И. Левина "К лозунгам". Прочитал я ее полностью на второй день после своего освобождения на квартире Барановского. Но содержание статьи нам стало известно еще в тюрьме. Ленин писал, что при крутых поворотах истории порой необходимо быстро менять лозунги, ибо каждый из них должен быть выведен из совокупности политических явлений, обстановки. "Надо смотреть не назад, а вперед, - писал он. - Надо оперировать не со старыми, а с новыми, послеиюльскими, классовыми и партийными категориями". Практически это означало такой решительный шаг, как снятие временно лозунга "Вся власть Советам". Временно потому, что Советы еще сыграют свою роль, но не теперешние Советы, не органы соглашательства с буржуазией, а органы борьбы с ней, "что мы и тогда будем за построение всего государства по типу Советов, это так. Это не вопрос о Советах вообще, а вопрос о борьбе с данной контрреволюцией и с предательством данных Советов"{95}.

Ни растерянности, ни уныния. Оптимизм Ильича{96} передавался и нам, беспокойным узникам Временного правительства.

В ответ на требование рабочих правительство Керенского было вынуждено пойти на определенные уступки. Стали быстро разбирать дела арестованных. 28 июля (10 августа) на рассвете освободили и меня.

Куда податься? В свой полк? Неизвестно, какая там обстановка. Решил пробираться за Нарвскую заставу - там завод, райком партии, дружинники, товарищи. В завкоме Путиловского завода встретил Смолина, Войцеховского и других товарищей. Все меня поздравляли с освобождением. Оказалось, мы не первые. Накануне освободили еще несколько групп. Войцеховский спросил, куда я намерен пойти работать. "Пока, - говорю, - не знаю.

Вот в полк не пошел". - "Ну и хорошо сделал, пошли Я райком партии".

Народу в райкоме было много, особенно дружинников. Организатор района провел короткое заседание бюро, а потом группами и в одиночку приглашал людей к себе.

Вдруг слышу раскатистый, знакомый басок. Смотрю: Яков Михайлович. Я не видел его со дня ареста. Все в райкоме с тревогой посмотрели на неожиданного гостя. Свердлов это заметил и весело стал с каждым здороваться. По его просьбе быстро собрали в зале пропагандистов, командиров дружин, весь актив, который был в помещении райкома. Яков Михайлович рассказал следующее. Утром по регламенту началось очередное заседание VI съезда партии{97}. Но сразу же пришлось объявить перерыв для совещания президиума и членов ЦК: только что стало известно решение Временного правительства. Военному министру и министру внутренних дел предоставлялось право закрывать неугодные правительству собрания, съезды.

- Это решение направлено прямо против нашего съезда. Каждую минуту, каждую, - повторил Свердлов, - можно ждать провокации, нападения полиции, войск, даже ареста делегатов.

После совещания президиума и членов ЦК съезд выделил представителей от делегаций - что-то вроде "малого съезда" - с предоставлением ему прав пленума.

- На закрытом заседании "малого съезда", - продолжал Яков Михайлович, сегодня был избран ЦК партии во главе с В. И. Лениным в составе 21 члена и 10 кандидатов.

Сообщение о кознях и угрозах Временного правительства всех страшно возмутило.

- Чего захотели! - говорили активисты. - Прикрыть съезд! Не выйдет, господа хорошие!

Эмиль Петерсон, обычно сдержанный, гневно сжал кулаки:

- Эх, сволочи, прихлопнут съезд.

- А мы не позволим им этого сделать, - твердо и решительно сказал Свердлов. - Опыт у нас большой. Вспомним старое время - перейдем на нелегальное положение.

Сказал, что Выборгская сторона уже известна ищейкам, поэтому работу съезда решено перенести за Нарвскую заставу.

- Как Вы на это смотрите, товарищи? - обратился к присутствующим Яков Михайлович. - Сумеете ли подобрать удобное помещение, организовать охрану, найти квартиру делегатам, снабдить питанием? Все эти вопросы нужно решить в течение суток.

- Справимся, товарищ Свердлов, - раздалось в ответ. - Не впервые. Партию не подведем.

Яков Михайлович стал давать конкретные указания, словно сам всю жизнь работал в нашем районе. Он знал, сколько за Нарвской заставой боевых дружин, в чьих руках и где находятся органы самоуправления, где лучше расставить патрули, чтобы не пропустить шпиков, карателей Керенского. Свердлов пробыл в райкоме партии не более полутора часа, но все вопросы размещения, охраны съезда и обеспечения делегатов были решены.

Я всегда удивлялся тому, как быстро, на ходу Свердлов схватывал индивидуальные способности каждого работника и, заражая энергией, волей к действию, направлял по пути, который наиболее соответствовал возможностям именно этого человека. Наблюдательность и знание людей, интуиция почти никогда не подводили Якова Михайловича. Исключительная собранность, железная воля, ум, практическая хватка, бесстрашие и безграничная преданность делу революции за несколько месяцев поставили Я. М. Свердлова в ряд видных деятелей партии и государства.

"Готовьтесь к новым битвам"

Наши "квартиранты". "Товарищ Безработный" (Дмитрий Захарович Мануильский). Редкий дар. Мы охраняем съезд. Ленинская гвардия. Ошибка ошибке рознь. Приветствие рабочих. Споры вокруг лозунга. Курс на восстание. Задачи молодежи.

- Васька, черт! Здоров! Дай-ка на тебя посмотреть. Похудел, возмужал. Что, не сладко пришлось в "гостях" у Керенского, на казенных харчах? Знакомьтесь, товарищи. Мой братуха.

Так встретил меня Митя 28 июля поздно вечером, когда я, захлестнутый с утра вдруг навалившимися на меня делами, наконец-то добрался в Шелковый переулок. В нашей комнате кроме Мити застал двух незнакомых мужчин "квартирантов".

Бурно ликуя по поводу моего освобождения, брат выставил на стол все свои припасы: сухари, буханку хлеба ("снабдили на дорогу в Питер друзья-фронтовички"), селедку, несколько кусочков колотого рафинада.

"Квартиранты" (один - с густой черной шевелюрой, лет тридцати пяти; другой - помоложе, с чахоточным румянцем на щеках) посматривали на все эти приготовления с явным нетерпением.

- С утра - ни росинки, - первым заговорил черноволосый. - О вас, молодой человек, мы наслышаны. А теперь давайте знакомиться по-настоящему. Мы - делегаты съезда. Это товарищ Ломов из Москвы. Я - Безработный. Значит, пришлось отведать и царскую тюрьму, и Петропавловку при Керенском? Не тот теперь, говорите, тюремщик пошел? Ему, тюремщику, тоже не сладко. Попробуй угадай, кому завтра на коне сидеть, а кому - под конем. Вот уж воистину: "Помоги, боже, кому бог поможет, а кому поможет, за того и мы".

Мне сразу пришелся по душе наш "квартирант".

В двадцать три года, как я узнал потом от Мити, он стал одним из организаторов восстания моряков в Кронштадте и в Свеаборге (1906 год), чудом избежал военно-полевого суда, много лет провел в эмиграции.

Безработный (партийная кличка) оказался Дмитрием Захаровичем Мануильским. Жил он у нас в целях конспирации (Безработного - Мануильского хорошо знали ищейки Временного правительства) дня четыре-пять. Жил - не совсем точно сказано. Дмитрий Захарович уходил рано утром, а возвращался, случалось, в полночь. Но таким уж был этот человек, что после двух-трех встреч запоминался на всю жизнь.

Из разговоров, блестящих политических монологов-импровизаций врезались в память его слова: "Мельница истории мелет хорошо", "День после Февраля год обычной тихой жизни", "Бонапартик Керенский - главноуговаривающий языкоблуд", "Революция на бивуаке? Скорее - на перепутье, на крутых поворотах".

- Основная масса еще в колебании, но какие, - восхищался Мануильский, мощные подземные толчки. Ленин прав. Сколько подспудных сил! Как быстро растет сознательность масс! Империалистической войны не хотят ни рабочие, ни крестьяне. Расстрел мирной демонстрации в июле развеял многие социал-оборонческие иллюзии... Не совсем, не до конца? Может быть. Но каждый день работает на нас. Читали последние статьи Ильича? Сколько в них оптимизма, веры! А ведь вынужден был - в который раз - уйти в подполье. Мы не случайно избрали его почетным председателем съезда. Он незримо с нами, среди нас.

Все это говорилось с прибаутками, перемежалось притчами, яркими иллюстрациями, словесными характеристиками, на которые Дмитрий Захарович был большой мастер.

Мануильский обладал величайшим даром перевоплощения. В нем как бы жили десятки, сотни людей, и каждому из них он давал слово по своему усмотрению, тут же комментируя, опять-таки по-своему: остро, разяще.

- Керенский - божок мещанских девиц... Министры-социалисты и министры-капиталисты - пауки-скорпионы в банке... Чернов - петух, теряющий свое куриное войско. Чхеидзе, Дан, Церетели (каждый голосом, мимикой, жестами поразительно скопирован) - калифы на час, социал-шовинистические кентавры. Не с той ноги плясать пошли.

- Июльские события? Как точно сказано Лениным (снова поразительная мимика, имитация), нечто значительно большее, чем демонстрация, и меньшее, чем революция. Это - взрыв революции и контрреволюции вместе, это резкое, иногда внезапное "вымывание" средних элементов. Ильич прав. Тысячу раз прав. Процесс поляризации, размежевания сил будет продолжаться: Россия чревата социалистической революцией.

...Мы расстались с Д. З. Мануильским в августе семнадцатого, а встретились осенью сорок пятого в Дрогобыче на первой послевоенной областной партийной конференции. Сидели в президиуме, почти рядом. Но я как-то не решался подойти. Министр иностранных дел УССР, первый заместитель Председателя Совета Министров Украины, и до этого - долгие годы - один из руководителей Коминтерна. Сколько людей прошло перед ним за эти годы! Вспомнит ли? Пришла моя очередь выступать. Во время перерыва Дмитрий Захарович сам подошел ко мне:

- Так это вы тот самый Васильев? И военный атташе в Афганистане после Примакова тоже вы? А брат Дмитрий? Погиб? Еще тогда, в семнадцатом, вскоре после съезда? Нам обязательно надо встретиться, поговорить.

Потом мы часто виделись с Мануильским во Львове, в Киеве. Делились воспоминаниями о Владимире Ильиче Ленине. Впрочем, я больше слушал. Не встречал в жизни человека, кто бы мог так похоже передать характерные жесты (пальцы за жилет), милую картавость, смех Ильича. Имитировал не один, а два, даже три варианта смеха. Ленин улыбается удачной мысли, радуется успеху тут тихий, добрый смех. А то откинется всем корпусом назад и смеется, хохочет победоносно, заразительно, от всего сердца. Это смех очень жизнерадостного, духовно здорового человека. Но вот характерное ленинское "гм" - и смех саркастический, смех-рапира ("Обращаться к Временному правительству с предложением заключить... мир - все равно - этакая мещанская наивность! - что обращаться к содержателям публичных домов с проповедью о добродетели").

Дмитрий Захарович рассказывал, как он при жизни Ленина разыгрывал общих знакомых.

Сидит очередная "жертва" розыгрыша, ждет прихода Ильича, а из соседней комнаты к нему доносится такой, скажем, диалог:

- А вам что - не ясно?

- Не ясно, Владимир Ильич.

- Ах, вам не ясно. Так я вам повторяю.

На подобную удочку даже Луначарский Анатолий Васильевич попадался. Постучит, откроет дверь, а в комнате, кроме Мануильского, никого.

А в одну из наших последних встреч он рассказывал, как работал со Щукиным - первым "говорящим" исполнителем роли Ленина (в фильмах "Ленин в Октябре", "Ленин в восемнадцатом году").

- Надежда Константиновна посоветовала актеру обратиться ко мне. Щукин талантище. Многое у него получалось. Смех, например. А вот картавость мы с ним недоработали. Картавость у Ильича (Надежда Константиновна тоже подтверждала это) - не только нечто врожденное, а - как бы точнее выразиться - состояние души: чем больше волновался, тем резче, заметнее картавил. И - наоборот. У Щукина - не так, не то.

Я заметил, что внешнее сходство в актерском исполнении образа Владимира Ильича, может быть, не столь уж важно.

Дмитрий Захарович горячо возразил: "Ленин живет в памяти, в сердцах многих людей. Конечно, скованность, трафарет тут вредны, но и разрушать уже сложившийся в сознании образ нельзя".

...Каждая встреча с Дмитрием Захаровичем Мануильским возвращала меня в июльско-августовские будни VI съезда. Решение ЦК партии о переносе работы съезда за Нарвскую заставу себя оправдало полностью. В пролетарском районе, в окружении многих тысяч рабочих съезд мог работать спокойно. Наша застава и раньше не раз служила надежным убежищем для городских партийных организаций: после июльских событий здесь собиралась на свою конференцию "Военка", тут же расположился Петербургский комитет большевиков. И теперь случись что, на защиту съезда выступят тысячи рабочих Путиловского завода, "Тильманса", "Треугольника".

За сутки все в районе было подготовлено для успешной работы VI съезда партии. Подобрано два помещения, сформирована дружина по охране съезда. Командиром ее назначен Смолин, а я - старшим второй группы. В дружину отбирали красногвардейцев с оружием: у кого - наган, у кого маузер или крупнокалиберный "смит-вессон". По своей инициативе, мои пулеметчики установили на чердаке "максим", хорошо замаскировав его. Было решено, однако, без санкции руководства съезда оружие в ход не пускать. Мы готовы были в любую минуту преградить врагам путь к небольшому домику, где посланцы партийных организаций намечали новую тактику партии, вырабатывали курс, по которому партия пролетариата поведет народ к победе революции.

Делегатов на ночлег - кто в этом нуждался - устраивали так. Члены районного комитета приходили к рабочим, имевшим комнату или квартиру, и говорили: "Надо дать товарищу приют на несколько ночей". И хозяин предоставлял свою комнату, квартиру, не расспрашивая ни о чем. Конспиративная привычка-традиция крепко держалась у кадровых путиловцев. Школа нелегальной работы в годы самодержавия пригодилась и теперь, в послеиюльские дни.

Путиловцы и рабочие других заводов окружили делегатов съезда большим вниманием и заботой. Работники производственной управы заготовили для делегатов хлеб, консервы, сахар. Каждый вечер мы отправляли группу дружинников на хлебозавод Путиловского общества потребителей, в районные базы. Нагрузив крытую путиловскую двуколку продуктами, они отправлялись к домику, где заседал съезд.

Уже 30 июля (11 августа) VI съезд партии возобновил свою работу на новом месте - в одноэтажном домике на Новосивковской улице, 23, в здании Нарвско-Петергофского райкома. В целях конспирации съезд затем перешел на Петергофское шоссе, 2, что напротив Нарвских ворот: на этом месте теперь Дом культуры имени М. Горького.

С 30 июля по 3 августа наша группа несла дежурство круглосуточно. Днем мы охраняли съезд, ночью патрулировали улицы: в любую минуту могли появиться юнкера, контрразведчики. Как командир группы я присутствовал на многих заседаниях съезда - 30 и 31 июля, 2 августа под председательством Я. М. Свердлова и урывками 3 августа.

На VI съезд собралось ядро партии. Не люди - кремень. Многих из них я успел в предсъездовские месяцы узнать и полюбить. Вот промелькнуло пенсне Якова Михайловича Свердлова. И уже слышен его могучий, с переливами голос, никак не отвечающий хрупкому телосложению. Яков Михайлович - центр съезда. Где бы ни появился, сразу обрастает людьми. Рядом с ним - Феликс Эдмундович, с болезненным румянцем на впалых щеках. Покашливая, расспрашивает, где, в каком количестве расставлены бойцы охраны, нуждаемся ли в пополнении, не появились ли ищейки Керенского. А вот и наш районный организатор Станислав Викентьевич Косиор, бритоголовый, в знакомой косоворотке. Серго Орджоникидзе - ученик и любимец Ильича. Поэт Демьян Бедный, часто выступающий в нашей "Солдатской правде" под полюбившимся читателю смешным псевдонимом: "Солдат Яшка - медная пряжка".

Среди делегатов пламенный Володарский, председатель нашей "Военки" Николай Ильич Подвойский, сдержанный, невозмутимый в любых обстоятельствах. Узнаю и наших "квартирантов": Безработного - Мануильского и будущего народного комиссара юстиции, заместителя председателя Госплана СССР москвича Ломова.

На одном из заседаний - мы еще возвратимся к нему - Ломов председательствовал, и чувствовалось, с каким уважением относятся ветераны партии к своему старому товарищу.

...Ветераны партии, старые товарищи... Я невольно оказался свидетелем многих волнующих встреч. Последний съезд партии состоялся в Лондоне в 1907 году. Сколько пережито за десятилетие: труднейшее подполье между двумя революциями, столыпинские галстуки, вакханалия и торжество реакции, аресты, тюрьмы, ссылка, каторга, побеги, томительные годы в эмиграции вдали от Родины.

Рыцари революции. Удивительные люди. Удивительные судьбы.

На съезде присутствовало 264 делегата с решающим и совещательным голосом. 171 из них ответил на опросные листы мандатной комиссии.

С глубоким волнением читаю и перечитываю ответы, из которых как бы складывается, вырастает коллективный автопортрет партии в канун Октября.

Вот какие вопросы были в анкетах о личном составе VI съезда. Возраст. Образование. Профессия. Работа в социал-демократическом движении и в большевистских организациях. Подвергался ли арестам? Сколько лет провел в тюрьмах, на каторге, в эмиграции?

Итоги опроса: средний возраст делегатов - 29 лет, причем самому молодому делегату было 18, а самому старшему - Ногину - 47; общий стаж их революционной деятельности - 1721 год: в среднем - 10 лет на делегата. Их арестовывали 549 раз, и примерно 500 лет делегаты провели в тюрьмах, на каторгах. Некоторые подвергались аресту 5-8, даже 15 раз. 27 человек провели в эмиграции 89 лет. И только 79 делегатов Февральская революция застала на воле. Их не сломили царские тюрьмы, этапы, кандальный звон, смертные приговоры. Тюремные камеры становились для будущих секретарей ЦК, наркомов, полководцев, дипломатов, экономистов "николаевскими университетами". Вряд ли какая другая партия дала человечеству такую блестящую плеяду высокообразованных, талантливых людей, теоретиков и практиков, ученых, публицистов, счастливо сочетающих огромный политический опыт, глубочайшие всесторонние знания с умением слово облекать в живую плоть дела.

Вот какие люди, бойцы ленинской гвардии, собрались на свой съезд. Самого Ленина не было среди делегатов. Но из своего подполья он руководил съездом. В основу важнейших съездовских решений легли работы Ильича "К лозунгам", "Уроки революции" и другие.

За работой съезда внимательно, с надеждой следили питерские пролетарии, солдаты и матросы столичного гарнизона.

Значение VI съезда огромно: он взял курс на восстание, стал съездом непосредственной подготовки Октября.

Газета "Рабочий и солдат" с материалами съезда зачитывалась до дыр, передавалась из рук в руки. Помимо этого делегаты ежедневно вечерами приходили в райком, на заводы, активно информировали коммунистов, рабочих о заседаниях съезда. Отовсюду шли приветственные телеграммы, письма. 31 июля VI съезд приветствовала делегация путиловцев. "...Приветствую Всероссийский съезд как авангард сознательного российского пролетариата, - выступил от имени шрапнельной мастерской рабочий Турнев. - Выражаю уверенность, что избранные товарищи делегаты из армии сознательного пролетариата преодолеют все трудности ввиду создавшейся реакционной атмосферы и укажут путь для дальнейшей борьбы с угнетателями капиталистами, путь, по которому все, как один, весь российский пролетариат, высоко подняв красное знамя, пойдет организованно на борьбу с хищниками в защиту своих классовых интересов, и еще сильнее раздастся клич российского пролетариата на весь мир: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

Да здравствует Всероссийский съезд РСДРП!

Да здравствует Российская революция!

Да здравствует III Интернационал!

Беспощадная организованная борьба пролетариев к беднейших слоев крестьянства против капиталистов, помещиков, кадетов и К°! Беспощадная критика разлагателей революции - социалистов-революционеров и меньшевиков"{98}.

Для ответного приветствия съезд послал на завод своих делегатов: Володарского и Ярославского.

На одно из заседаний И. П. Флеровский - делегат Кронштадта - привез только что отпечатанную брошюру Ленина "К лозунгам". Она была роздана всем делегатам. Получили ее и мы, командиры дружин и групп.

У всех была велика тревога за жизнь Ильича. Это теперь, задним числом, все кажется просто. Какой суд?! Какая явка?! Разве неизвестно, чей это кончилось для вождей немецкого пролетариата Карла Либкнехта и Розы Люксембург? Разве не готовилось заранее продуманное убийство? Никто, в том числе и новоиспеченный диктатор Керенский, и не помышлял о суде.

До суда и не должно было дойти. Только звериная злоба, желание любой ценой обезглавить революцию руководили теми, кто выдал ордер на арест и направлял кампанию клеветы.

Да, теперь все кажется предельно ясным. Но в конце июля семнадцатого года делегатам съезда совсем не так просто было решать вопрос о явке или неявке Ленина на суд Временного правительства. В связи с этим вспоминается разговор с Дмитрием Захаровичем Мануильским в один из последних его приездов во Львов на областной партактив, если не ошибаюсь, весной 1951 года.

Вечером Дмитрий Захарович пригласил меня к себе в скромный номер гостиницы.

Снова засиделись мы допоздна, вспоминали события, общих знакомых. Не помню, кто первый, кажется, Дмитрий Захарович, заговорил о Ярославе Галане, которого любил, как сына. Я тоже лично знал Ярослава Галана. Трагическую гибель его от рук наемных убийц - бандеровцев принял как личную утрату.

Все - и процесс над убийцами - еще свежо было в памяти.

- Ошибка наша. Не уберегли мы его, - глухо произнес Дмитрий Захарович. - Недооценили жестокость и коварство врагов. Непоправимая ошибка.

Он дважды повторил последние слова. Мысль эта, видно, не переставала тревожить его. Так неожиданно определилась тема нашей ночной беседы.

Дмитрий Захарович говорил в эту ночь о себе строго, безжалостно, словно подводил итоги. Не прибеднялся, сознавал: жизнь прожита не зря. Многое сделано. Но были и серьезные промахи, ошибки, были и временные отходы от ленинской линии.

- Разные бывают ошибки. Одно дело - ошибки молодости, роста, допущенные не по злому умыслу, ошибки, на которых учатся, которые можно исправить. Хуже, когда ошибка, пусть даже по недомыслию, непоправима.

И тут Мануильский рассказал об одной своей ошибке, которую помнил всю жизнь. Когда на VI съезде обсуждался вопрос явки Ленина на суд, мнения делегатов разделились. Не секрет, что вначале сам Владимир Ильич считал явку на суд возможной и даже полезной для партии.

По мнению отдельных делегатов, уклонение от суда могло быть не понято массами{99} и повредить интересам революции, интересам и достоинству партии. Даже в резолюции, предложенной Сталиным, было условие (полная гарантия безопасности), при котором Ленин мог явиться "в республиканскую тюрьму". Кое-кому весьма привлекательной казалась идея использовать суд как политическую трибуну, превратить дело Ленина в суд над Временным правительством ("У нас, - утверждал В. В. Володарский, - все гарантии того, что наша партия выйдет победительницей из этого процесса").

На съезде, как вспоминал Мануильский, все еще велись разговоры о "гарантии справедливого суда", о "честном буржуазном суде".

- Мне виделся, - продолжал, горько улыбаясь, Дмитрий Захарович, грандиозный политический процесс, где наши товарищи - подсудимые выступят в роли грозных обвинителей - что-то вроде дела Дрейфуса{100}. Конечно, любой из нас, делегатов, был готов отдать свою жизнь за вождя. Я так и заявил на съезде: если бы все сводилось только к этому, только к личной безопасности, каждый член партии сказал бы, что Временное правительство скорее перешагнет через наш труп, чем получит Ленина. Но, полагал я, надо обязательно принять вызов, дать бой контрреволюции, выступить с открытым забралом. Вот почему я поддержал на съезде резолюцию моего друга Володарского о явке Ленина "при определенных гарантиях". Думалось, при таком решении мы будем исходить из интересов партии. Нельзя, полагал я, рассматривать вопрос о явке в плоскости личной безопасности.

Теперь понимаю: это была ошибка. С ужасом думаю, к каким роковым последствиям она могла бы привести, прими съезд нашу точку зрения.

В тот незабываемый вечер Дмитрий Захарович говорил о дальновидности Свердлова, Дзержинского, сразу осознавших, что нельзя отдать вождя революции на классовый пристрастный суд контрреволюционных банд.

- Какое счастье, - продолжал Мануильский, - что у нас были в то время такие люди, как Свердлов, умеющие принимать молниеносные и почти всегда безошибочные решения. Это по его настоянию Владимир Ильич ушел в подполье. Свердлов, Дзержинский, Орджоникидзе, Скрыпник оказались в этом вопросе самыми прозорливыми среди нас.

С большой теплотой, я бы сказал, нежностью, говорил Дмитрий Захарович о своих товарищах, делегатах VI съезда, о самых, на его взгляд, интересных, поучительных заседаниях.

Одно из них очень четко запомнилось и мне.

Я был свидетелем больших споров на съезде вокруг вопроса о временном снятии лозунга "Вся власть Советам!". После выступления Сталина часть делегатов выступила против точки зрения ЦК, Ленина. Что греха таить, и большевики, и беспартийные рабочие в разговорах между собой в те дни выражали опасение: "Прав ли Ильич?" "Вся власть Советам!" - наш, пролетарский, большевистский лозунг. Почему Ленин предлагает снять его?" Особенно горячим было заседание 31 июля. Оно запомнилось мне еще и потому, что председательствовал на нем наш "квартирант" Ломов.

После приветствия{101} съезду от рабочих Трубочного завода председатель огласил внеочередное заявление, подписанное группой товарищей. Авторы заявления просили до прений по текущему моменту предоставить слово докладчику (И. Сталину) для ответа на вопросы, вызванные нечеткостью некоторых его аргументов и выводов. Делегатов интересовало, какие формы боевой организации предлагаются вместо Советов рабочих депутатов, каким должно быть, в связи со снятием лозунга "Вся власть Советам!", отношение к тем Советам, где большевики находятся в большинстве.

Высказывалось опасение, что снятие популярного лозунга, недоверие Советам могут иметь трагические последствия для революции. Нельзя вместе с водой выплескивать ребенка. Взяв власть в свои руки, на другой день после восстания, говорили делегаты, мы возвратимся к Советам, а народ скажет: "Опять Советы, зачем они нам? Вы же сами их клеймили".

Многие предлагали сохранить знаменитый лозунг. Именно это заставило одного из делегатов в своем выступлении напомнить слова Ленина о том, что во время революции события развиваются с кинематографической быстротой, сознание революционеров не всегда поспевает за бегущими событиями и старые концепции, старые лозунги мучительно давят на сознание политических деятелей.

Сталину и другим товарищам приходилось_по нескольку раз выступать и доказывать делегатам, что предложение Ленина о временном снятии лозунга "Вся власть Советам!" отнюдь не означает отказа от Советов вообще как органов революционной борьбы и власти. Речь идет только о безвластных эсеро-меньшевистских Советах, скатившихся в лагерь буржуазии, контрреволюции.

- Каким Советам теперь передать власть? - спрашивали они. - Тем, во главе которых стоят предатели: эсеры, меньшевики, запятнавшие себя кровью рабочих? Тем Советам, которые вместе с Временным правительством на Московском совещании готовят поход контрреволюции? Разве возможно сейчас мирное развитие революции? Ленин ставит другую задачу: готовиться к вооруженному восстанию, не надеясь на мирный переход власти в руки Советов, ибо он невозможен. Мирный период развития революции кончился, наступил период немирный, период схваток и взрывов. С такими доводами выступали товарищи на съезде партии, отстаивая ленинскую линию.

Исходя из того, что лозунг "Вся власть Советам!" уже не соответствовал новой обстановке, VI съезд вынес решение временно снять его. Подчеркивалось, что это решение вовсе не означает призыв "Долой Советы!", отказ большевиков от работы в них. Речь шла не о Советах вообще, а лишь об обанкротившихся эсеро-меньшевистских Советах, сдавших власть в руки буржуазии. Перестав после июльских дней быть органом власти, Советы, однако, оставались центрами сплочения революционных масс. Большевики не вышли даже из ЦИК Советов, использовали его трибуну для разоблачения предательской политики соглашателей.

VI съезд партии положил начало новому этапу подготовки социалистической революции - подготовки вооруженного восстания.

Руководствуясь ленинским научным анализом обстановки, выводами и конкретными его предложениями, съезд определил перспективу развития социалистической революции. Весь комплекс этих вопросов обсуждался при рассмотрении докладов: "Война и международное положение", "Политическое положение", "Экономическое положение". По этим вопросам проходила острая полемика на съезде, в ходе которой утверждалась ленинская политика - тактика партии и революции.

В решениях по докладам о текущем моменте и задачах партии съезд определил курс на вооруженное восстание, выразив глубокую уверенность в том, что "новый неизбежный подъем русской революции поставит у власти рабочих и беднейших крестьян раньше переворота в капиталистических странах Запада".

Закрывая съезд, член партии с 1898 года В. П. Ногин сказал: "...на долю нашей партии, и только ее одной, выпала счастливая задача быть не только пропагандистом идей социализма, но вплотную подойти к практическому претворению в жизнь начал нового устройства общества...

Как бы ни была мрачна обстановка настоящего времени, она искупается величием задач, стоящих перед нами как партией пролетариата, который должен победить...

А теперь, товарищи, за работу!"{102}

Очень важным документом нового состава ЦК партии явился манифест "Ко всем трудящимся, ко всем рабочим, солдатам и крестьянам России", изданный по поручению съезда. В нем партия звала народ к победе над классовыми врагами.

"...Рано торжествует контрреволюция свою победу, - говорилось в манифесте. - Пулей не накормить голодных. Казацкой плетью не отереть слезы матерей и жен. Арканом и петлей не высушить море страданий. Штыком не успокоить народов. Генеральский окриком не остановить развала промышленности.

Работают подземные силы истории. В самых глубинах народных масс назревает глухое недовольство. Крестьянам нужна земля, рабочим нужен хлеб, и тем и другим нужен мир"{103}.

Манифест заканчивался пламенным призывом: "Готовьтесь же к новым битвам, наши боевые товарищи! Стойко, мужественно и спокойно, не поддаваясь на провокацию, копите силы, стройтесь в боевые колонны! Под знамя партии, пролетарии и солдаты! Под наше знамя, угнетенные! деревни!"{104}.

VI съезд партии принял особую резолюцию "О Союзах молодежи". Это решение заложило основу, из которой вырос Коммунистический союз молодежи. Партия ставила задачу перед пролетарскими юношескими организациями добиваться "по преимуществу цели развития классового самосознания пролетарского юношества путем пропаганды идей социализма, энергичной борьбы с шовинизмом и милитаризмом и одновременной защиты экономических и политических правовых интересов несовершеннолетних рабочих и работниц"{105}.

Мне вспоминается ночь на 31 июля. После долгого бурного заседания делегаты съезда разошлись кто на заводы, кто на отдых. На огонек к молодым в Нарвский райком партии заглянули Н. К. Крупская и В. И. Невский. Из вожаков молодежи присутствовали Василий Алексеев, Андрей Афанасьев, Иван Скорино и др. Мы более трех часов обсуждали каждый пункт только что принятой съездом резолюции "О Союзах молодежи".

На основании резолюции съезда партия большевиков повела широкую работу среди молодежи, закрепляя пролетарские юношеские организации за партией как партийный резерв.

Юношеские организации, возникшие на Путиловском и других заводах в апреле, вскоре превратившиеся в Нарвско-Петергофский социалистический союз рабочей молодежи (ССРМ), с самого начала твердо стали на большевистские позиции. Во главе молодежных организаций стояли молодые рабочие-большевики. По поручению Петербургского комитета партии большевиков, райкома партии, большую работу среди молодежи проводили Н. Крупская, С. Косиор, С. Рахья, В. Слуцкая, А. Слуцкий, М. Менжинская, М. Урицкий, В. Володарский, С. Афанасьев и многие другие.

Вскоре у нас за Нарвской заставой в помещении районного комитета партии большевиков состоялась первая общегородская конференция пролетарских юношеских организаций. На этой конференции оформился Петроградский социалистический союз рабочей молодежи.

Резолюция VI съезда партии "О Союзах молодежи" начала успешно проводиться в жизнь. Петроградская рабочая молодежь становилась надежным резервом и помощником партии большевиков в борьбе за социалистическую революцию. В дни демонстраций молодежь шла у знамен в первых рядах, в составе вооруженных отрядов первая бросалась на врага, когда дело доходило до схваток. В дни Великого Октября в рабочих красногвардейских отрядах рабочей молодежи было до 38-45 процентов.

Заканчивая эти страницы о VI съезде, хочется сказать, какие мысли и чувства он вызывает у меня сегодня, много лет спустя.

Прежде всего - огромную гордость. Да и как не гордиться партией, которая собирается на свой ответственнейший форум почти сразу же (прошло всего три недели) после драматических событий 3-5 июля. Разгромлено помещение штаба партии, запрещена "Правда". В тюрьмы и казематы снова брошены тысячи большевиков, от ищеек Временного правительства вынужден скрываться Ленин. Волна клеветы и лжи, гнуснейших обвинений, казалось, достигла высшей точки. Враги большевиков ликуют, празднуют победу, а на съезде полузапрещенной, почти загнанной в подполье партии ни паники, ни растерянности, ни уныния. Спокойная уверенность в правоте своего дела, в неминуемом торжестве грядущей революции - таково преобладающее настроение делегатов.

Не могу не вспомнить атмосферу съезда, где рядом сидели, решали вопросы, от которых зависела судьба партии, самой революции, люди, казалось бы, очень разные и по профессиям, и по возрасту (от 18 до 47 лет), и по образовательному цензу - от "низшего", "тюремного", как писали в анкетах, до высшего.

Но это был съезд равных. И парнишка кудрявый, которому шел в ту пору восемнадцатый год, и убеленный ранними сединами ветеран партии, ее рядовой солдат, и секретарь ЦК жили одними надеждами, одними стремлениями, одними страстями.

Я как бы сызнова пережил это удивительное ощущение слитности съезда равных, перечитывая старые протоколы.

Протокол... Какую снисходительную, ироническую улыбку вызывает порой это слово. Что, казалось бы, может быть скучнее протокола. Но от протоколов VI съезда (ты можешь сам в этом убедиться, читатель) веет таким высоким напряжением мысли, поиска истины, таким драматизмом!

Явиться или не явиться вождю на суд? Сохранить или снять один из важнейших политических лозунгов партии? Как в новых условиях бороться, строить партию пролетариата, "плыть в революцию дальше"?

Все впервые. И нет однозначных ответов. Но есть Ленин. И есть огромный, купленный дорогой ценой опыт борьбы. И ответственность перед товарищами по партии, пролетариатом, революцией. Отсюда споры, острейшие дискуссии вокруг всех докладов. Те самые споры, то столкновение мнений, доводов, аргументов, из которых рождается истина. И в этих прениях делегаты ссылаются на труды Маркса и Ленина, цитируют Дантона, проявляя такое глубокое знание, понимание истории, что просто диву даешься. И при всем уважении к корифеям мысли никакого начетничества, никакого слепого преклонения перед авторитетом, догмой.

Все взвешивается, всесторонне обсуждается. Съезд единомышленников? Да! Но отнюдь не одинаково мыслящих.

И в этом, думается, тоже сказывалось незримое присутствие Ильича на съезде. Не встречал человека, который бы с такой терпимостью, как Ленин, умел в кругу единомышленников отнестись к противоположной ему точке зрения, если только она, эта точка зрения, не была враждебна марксистскому учению, идеям партии, не вела к фракционной борьбе.

Когда писались эти строки, мне попалась на глаза брошенная вскользь, как само собой разумеющееся, фраза в одном из последних ленинских писем. Ленин замечает своему адресату, что "надо не видеть "интригу" или "противовес" в... инакоподходящик к делу, а ценить (разрядка наша. - В. В.) самостоятельных людей"{106}.

Для Ленина-диалектика такой подход к честному спору, коллективному поиску истины, к людям был обычной нормой поведения.

Поиск истины, иной подход к делу не вызывали у него ни резкостей, ни раздражения, ни, тем более, желания мстить, низвергать, уничтожать. Такая позиция, такой подход не могли не послужить уроком, примером для его соратников, учеников, товарищей по партии.

С высоты прожитого глубже понимаешь, чем в канув Октября стал VI съезд для его участников, для всех нас, для всей тогда еще малочисленной, но сплоченной, молодой по духу партии. Какой великолепной школой политической, философской, нравственной.

Трое на фотографии

"Два Петра и один Василий". Мой друг Ванюков. В гостях у старого фотографа. Портрет на стене. Чтобы человеку - вся земля... Частица революции.

...Старинное трюмо или "задник с колоннами". Нас трое на фотографии. Не по летам серьезные лица. Слева направо: Семенов, Ванюков и автор этих строк - старшие групп по охране VI съезда партии, "два Петра и один Василий", как нас тогда называли.

Было так.

Днем, когда делегаты накануне заключительного заседания 3(16) августа разошлись на обед, меня разыскал сияющий Ванюков.

- Пошли, Гренадер, фотографироваться.

Петя Ванюков - мой хороший товарищ. В 1916 году его, тогда рабочего "Розенкранца", тоже арестовали за революционную пропаганду. Сидели мы с ним в одной камере военной тюрьмы, попали в один дисциплинарный батальон только в разные роты. И второй наш срок - уже при Керенском - мы тоже отсидели вместе в Петропавловке.

В жизния я редко встречал более веселого, бескорыстного человека, чем Ванюнов. Из тех, кому для себя, кроме чисто вымытой сорочки, действительно ничего не надо было. На его лице спокойной мягкой улыбкой светились глава, вызывающие ответное доверие даже у тех, кто встречался с ним впервые.

- Слышь, браток, а ведь я тебя где-то видел, - как-то спросил его пожилой солдат с обветренным суровым лицом, - не на румынском ли фронте?

Другие часто "узнавали" в нем "земляка" и весьма огорчались, получив отрицательный ответ. Давались эти ответы моему товарищу нелегко. Ванюков такой уж у него был характер - не любил огорчать других. Да будь его воля, он бы охотно всех добрых людей признал земляками.

"Узнавали" его не случайно. Такие, как Ванюнов, чем-то неуловимо похожи друг на друга - готовностью поделиться, неистребимой открытостью, предельной искренностью, что ли.

К таким людям тянется стар и млад. Они всегда отдают больше, чем берут. Себе - последний кусок. На фронте, раненные, они всегда ждут перевязки в последнюю очередь. И первыми поднимаются в атаку, первыми - совсем не думая о себе - закроют грудью товарища.

Таким был - я в этом убеждался не раз - Петя Ванюков.

Любил хорошую шутку, меткое слово.

- Батюшка Питер, - сыпал скороговоркой, - бока нам вытер, братцы заводы унесли годы, а, - тут он делал паузу, изображая в стельку пьяного мастерового, - матушка канава совсем доконала.

Дождь, зной, стужа, тюремная камера - а ему все нипочем, как тому солдату, которого и огонь прокаляет, и дождь промывает, ветер продувает, мороз прожигает, а он все такой же бывает.

По дороге Ванюков рассказал, что у него появился знакомый фотограф занятный старичок.

У входа в ателье на старом Нарвском рынке нас уже ждал Семенов, внешне - полная противоположность Ванюкову. Был он на вид суров, неразговорчив. И только тот, кто делил с ним хлеб-соль, знал, что это за преданная, верная душа.

На наш звонок дверь открыл маленький, сухонький старичок в полотняной толстовке с огромными карманами. Глаза из-под стекол пенсне поблескивали весело, приветливо.

- Здравствуйте, Петя. Добро пожаловать, молодые люди. Мы уже о вас наслышаны. Это я, грешный, вашего друга уговорил привести вас сюда.

Он говорил, картавя, с южным акцентом, нараспев выговаривая слова.

В крохотной боковушке ("мой кабинет"), прилепившейся к большой комнате, где стоял деревянный ящик на треноге, хозяин, узнав, что мы только что с дежурства, усадил нас за маленький столик, угостил черными сухарями и янтарно-золотистым чаем, настоянным на каких-то травах. На стене напротив я заметил портрет юноши в студенческой тужурке. Высокий, чистый лоб и уходящие в себя печальные, вопрошающие глаза. Старый фотограф перехватил мой взгляд, заговорил с какой-то потаенной болью и гордостью.

- Это Яков. Мой единственный. Моя кровинка. Я хотел, чтобы сын мой стал доктором. Вы думаете - это было просто, бедному еврею при старом режиме стать доктором? Я делал невозможное. Отказывал себе во всем. А мои клиенты... Вы знаете, что такое портрет? Нет, молодые люди, вы не знаете, что такое портрет. К тебе приходит человек, у него неприятности, неудачная любовь, не пишется роман, букет болячек. Он хмур и зол. Но ты-то, повидавший на своем веку тысячу лиц, знаешь: человек лучше, добрее, чем он кажется и даже хочет казаться. И ты беседуешь с ним: о погоде, о Горьком, о божественной Ермоловой и Гришке Распутине. Рассказываешь анекдоты: хоть шуткой, хоть смехом, да было бы дело с успехом. И все ждешь, ждешь, пока в нем, в твоем клиенте, не раскроется главное, настоящее - душа.

Будет час, да не будет нас, и вместе с добрыми делами для других - не для себя мы рождаемся - останется портрет. А значит, и человек. Хотя все люди, да не все - человеки. Ох, не все человеки. Одним словом, не зря я походил в учениках у знаменитого Недешева{107}. Кое-чему научился. Были у меня, молодые люди, влиятельные клиенты: писатели, сенаторы, адвокаты. За себя я ни у кого никогда ничего не просил, но за Якова... Все свои хлопоты я скрывал от него: Яков не потерпел бы - гордый. Он кончил гимназию с золотой медалью - голова! Поступил в университет. И - ушел. Куда вы думаете? В ре-во-лю-цию! А революцию, вам ли говорить об этом, молодые люди, кушают с кровью, со звоном кандальным. И он тоже зазвенел кандалами, мой Яков. Угнали его, куда телят не гонят - куда-то за Енисей. Вот уже второй год молчит. Вы не знаете, почему он молчит, мой мальчик - ведь уже нет царя, почему не едет?

Мы как могли стали успокаивать старика. Почта, мол, работает с перебоями. Да и занят человек, делает революцию.

- Вот-вот, - оживился фотограф, - я тоже так думаю и не теряю надежды. Человек без надежды - уже не человек, а так себе, тень, охапка пустяков. В тюрьме, когда я пришел к моему сыну проститься перед Сибирью, - знаете, что он мне сказал, мой Яков? "Ты, папа, хотел, чтобы я стал доктором. И я им стану. Но хочу лечить не болезни, а их причины, не отдельных людей, а наш старый больной мир. Чтобы не было богатых и бедных, а были люди-братья. Чтобы рыбам - вода, птицам - воздух, а человеку, если он трудится, - вся земля".

Продолжая свой рассказ, старый фотограф усаживал нас и так, и этак, добивался, как он говорил, от каждого лица - истины. А от платы наотрез отказался:

- Разве мой Яков вам не брат, не товарищ? Вы делаете мне честь, молодые люди. Разве вы - не частица революции, не плоть и кровь ее? Я думаю: он был бы мною сегодня доволен, мой Яков.

...Трое на одной фотографии... Упрямый подбородок... Аккуратный пробор... Плотно сжатые губы. Смотрят на меня из семнадцатого года два Петра и Василий - моя тревожная, прекрасная молодость, миг, запечатленный старым фотографом-философом.

Расскажу о том, как сложились судьбы моих товарищей из группы по охране В. И. Ленина, ЦК и VI съезда, снятых на этой фотографии.

Петр Ванюков в дни Октября вместе со своей сотней брал Зимний. В первые годы Советской власти занимал ряд ответственных должностей, работал в Москве, Петрограде, в других городах. Погиб в 1937 году.

Петр Семенов - унтер-офицер Волынского полка, кавалер двух Георгиевских крестов, член полкового комитета. В дни Октября был со своим Волынским полком. На первом советском фронте, когда полк под Пулковскими высотами дрогнул, побежал, Семенов вместе с поручиком Григорьевым - будущим моим комбригом (о нем я уже говорил в книге) остановил полк, повернул его против наступающих казачьих цепей генерала Краснова. Потом мы встретились с ним на курсах в Смольном. Я даже запомнил номера наших удостоверений: у него 241, у меня - 242. На станции Дно Семенова назначили комиссаром полка. Полк его участвовал в боях под Псковом. Погиб наш товарищ под Иркутском в 1919 году комиссаром бригады.

Частица революции...

А ведь не ошибся в нас старый фотограф.

Поездка на фронт

"Сменить машиниста". Новые веяния ("Не как, а что"). Под защитой пулеметов. Встреча в академии. "Открывай заседание". У солдатского костра. Щедрый дар.

После VI съезда РСДРП (б) по решению ЦК, ПК и "Военки" в провинции и на фронт были посланы большевистские агитаторы. Я попал в группу из 18 человек, направляемую на Северный фронт. Инструктировал нас Подвойский. Перед нами ставилась конкретная и на первый взгляд несложная задача: информировать полковые комитеты, солдатские массы о решениях съезда. Изучать на местах настроения солдат, армии.

Выехали мы во второй половине августа. Партия к тому времени оправилась от ударов, нанесенных ей реакцией в июле. Симпатии к большевикам, активная их поддержка со стороны масс росли не по дням, а по часам.

В воздухе снова запахло грозой. Мы почувствовали это сразу, еще в дороге.

Сразу за Красным Селом в наш вагон подсел железнодорожник. Немолодой, усатый. Кожанка на нем старая, заношенная, замасленная. В руке деревянный сундучок - неизменный спутник машиниста.

Присел к нам.

- Понурить, ребята, найдется? Страсть курить хочется. Откуда, солдатики? Из Питера? Ну, что Питер?

Он молча выслушал наш рассказ, видно по всему, повял, кто мы и что мы. Заговорил, уже не таясь:

- Чего большевики ждут? Пора, пора, братцы, сменить машиниста.

И поспешил объяснить:

- На железной дороге разруха страшная. Эшелоны сутками ждут отправки. Неразбериха. Путаница. Чем дальше от столицы - тем хуже. Так во всем. Хлеба нет. Дороговизна растет. Спекулянты богатеют на народной беде, дерут втридорога. Я в дороге насмотрелся. Война у всех в печенках сидит, а конца ей не видно. Развоевался наш министр-председатель. Кричат: революция, революция, а она вроде споткнулась, приостановилась. А почему? Буржуйская. Дальше ей ход разные людишки крепко тормозят. Кто на тормозах? Кто машинист революции? Временное правительство. Во имя чего, гады, тормозят? Во имя войны и барышей, толстой мошны. Призывают к примирению. Объединяйся, мол, овца и волк! Мирись, дескать, рабочий народ со своей нищей долей. Жизнь, сами знаете, дорожает с каждым днем, а плата - прежняя. Дома пять ртов каши просят. Хоть ложись на рельсы и - помирай.

Я вам, ребятки, так скажу. Невтерпеж стало рабочему люду. Никак нам нельзя на буржуйской революции остановиться.

Нужен такой машинист, чтоб не тормозил, чтобы вперед повел поезд революции. Вы эти мои слова передайте и фронтовикам нашим, и питерским товарищам. Не-вмо-го-ту!

...Мы сошли на какой-то небольшой станции южнее Пскова. Меня и Корчагина направили в ту самую дивизию, откуда в марте приезжали на Путиловский завод делегаты-проверяющие. Помню, с каким настроением фронтовики приехали тогда на завод. Теперь все было по-другому. Вместо недоверия, приглядывания, прощупывания - жажда узнать правду. И не какую-нибудь, а большевистскую, ленинскую.

Солдаты, завидев нас, прежде всего спрашивали:

- "Солдатская правда" есть? Привезли что-нибудь почитать?

Бросалось в глаза, как по-новому воспринимали ораторов разных партий и направлений на солдатских митингах.

Как писал потом Джон Рид в своей знаменитой книге "10 дней, которые потрясли мир", Россию после Февраля "затоплял такой потоп живого слова, что по сравнению с ним потоп французской речи... кажется мелким ручейком"{108}.

Да, все это было. Прорвалась многовековая немота. Лекции, дискуссии, речи в театрах, цирках, школах, клубах, в цехах и казармах. Каждый перекресток в Питере и в других городах, каждый столб, холмик в любую минуту мог стать публичной трибуной. Стихийные митинги по поводу и без повода возникали в поездах, трамваях. То же было и на фронте.

"Какое изумительное зрелище, - любовался разбуженной Россией Джон Рид, - являет собой Путиловский завод, когда из его стен густым потоком выходят 40 тысяч рабочих, выходят, чтобы слушать социал-демократов, эсеров, анархистов - кого угодно, о чем угодно и сколько бы они ни говорили"{109} (разрядка наша. - В. В.).

Такая всеядность аудитории действительно наблюдалась как в тылу, так и на фронте в апреле - июне. Успех оратора очень часто зависел не столько от того, что он скажет, а как.

В августе появились новые веяния. Я не раз наблюдал: идет митинг, подходит рабочий, солдат, спрашивает: "Кто говорит?" Услышит: большевик придвигается ближе; меньшевик (влияние их таяло, как грязный весенний снег под лучами солнца), эсер - уходит, плюнув в сердцах или в досаде махнув рукой: "Мели, Емеля, прошла твоя неделя..."

Эти новые веяния, резкий поворот влево я почувствовал и на первом солдатском митинге. Эмиссару Временного правительства, срочно прибывшему из штаба бригады, просто не дали говорить. Мои слова о том, что так называемые социалисты Керенский, Чернов, Скобелев служат только ширмой, прикрывающей буржуазно-помещичий фасад Временного правительства, что прекратить ненавистную войну, дать измученному народу мир может только новая социалистическая революция, - были встречены громом аплодисментов. А аплодировали не ораторскому искусству - вряд ли я им владел тогда, - а сути, отвечающей настроениям солдат. Раздались крики: "Правильно! Долой министров-капиталистов и министров-социалистов!", "Долой войну! Штык в землю!"

- Обуть бы Керенского в лапти да сюда в грязь, в окопы, и Кириенко{110} с ним за компанию!

Я рассказал на митинге о встрече с железнодорожником. Его слова, выстраданное "Сменить машиниста" были дружно подхвачены, долго скандировались солдатами: "Сменить машиниста!", "Сменить!"

Тут я заметил какое-то движение. Из задних рядов, где стояла пулеметная команда, вышло человек восемь, несколько минут спустя на всех подступах к митингу веером стояли пулеметы.

О том, чем все это было вызвано, я узнал из первых, так сказать, уст годы спустя.

В Военной академии имени М. В. Фрунзе, слушателем которой я был с 1924 по 1928 год, тактику читал нам - и превосходно читал - преподаватель Чернавин. Фамилия мне показалась знакомой. После лекции я подошел, представился.

- Фамилия, говорите, знакомая? Постойте, постойте! Не вы ли, голубчик, приезжали агитатором в августе семнадцатого в мою бригаду?

Тут вспомнил и я: генерал Чернавин. Нас с Корчагиным представили ему как депутатов Петроградского Совета. Он принимал нас с леденящей вежливостью человека, не умеющего и не желающего скрывать свое презрение к "черни".

Как выяснилось в разговоре, наш приезд пусть не прямо, не сразу, но весьма заметно сказался и на судьбе бывшего воспитанника Императорской академии Генштаба гвардии генерала Чернавина.

О нашем появлении он сразу же сообщил по телефону комиссару Временного правительства Западного фронта Кириенко. Немедленно последовало распоряжение: большевистских агитаторов арестовать как агентов государственного преступника, кайзеровского шпиона Ульянова-Ленина и - с учетом настроения солдат - расстрелять, чтобы другим не повадно было. Чернавин, понятие, приказ принял как должное. Передал соответствующее распоряжение в штаб полка. Тут-то и вышла осечка: солдаты караульную команду к нам не допустили, а пулеметчики по приказу полкового комитета выставили вокруг нас веером все свои 24 "максима".

- Случай этот, - рассказывал Чернавин, - заставил меня крепко задуматься. Кадровый офицер, я всегда старался быть справедливым к солдатам, отцом-командиром в лучших суворовских традициях. Всю войну провел на фронте. Старался, насколько это было в моих силах, воевать грамотно, "малой кровью", и, могу вас заверить, никто не мог упрекнуть меня в трусости. Солдаты, я хорошо знаю, если не любили меня, то уж наверняка уважали. И тут приезжает какой-то ефрейтор-большевик. Приезжает не в свою часть - в чужой полк. И полк, не задумываясь, берет чужака под свою защиту. А приказ уважаемого отца-командира повисает в воздухе.

Почему так произошло?

Кто теперь - реальная власть, реальная сила?

На чьей стороне Россия, не та, вчерашняя, романовская, сгнившая на корню, а настоящая - с необозримыми волями, безбрежным колыханием лесов Родина, за которую, ты, генерал Чернавин, готов отдать свою жизнь? Если ты действительно любишь ее - Родину, свою страну, свой народ, - то должен принадлежать им всеми помыслами, всеми шрамами, всеми болями и радостями. Если солдаты и Россия - это одно, то и ты должен быть с ними заодно.

К такому выводу я пришел не сразу, после мучительных раздумий, но, решив, сделал свой выбор.

Революция - великий, удивительный учитель. С февраля восемнадцатого года верой и правдой служу своему народу и, поверьте мне, ни разу не пожалел об этом.

Таким необычным эхом отозвалась для меня семь лет спустя августовская поездка на фронт. Разговор этот состоялся в присутствии всей нашей учебной группы, ряда преподавателей, комиссара академии Русанова. И надолго запомнился не только мне.

В 1958 году мы встретились с заместителем министра обороны Народной Республики Болгарии генерал-полковником Киновым, генералом армии М. В. Захаровым, генерал-полковником В. Я. Колпакчи. Впервые после окончания академии мы, бывшие ее слушатели из 5-й учебной группы, оказались вместе. Расцеловались. Генерал Захаров, улыбаясь, сказал:

- Ну, что ж, Василий Ефимович, открывай заседание Центрального партийного бюро академии{111}. Четыре члена бюро - налицо. А помнишь Чернавина? Его рассказ в группе о твоей поездке на фронт в августе семнадцатого? Я часто встречал его в Москве, слушал его лекции. Анализируя состояние и дух армии на фронте в канун Октября, он почти всегда приводил слушателям "твой" случай.

...Впрочем, у нашей поездки был и свой финал. После митинга стихийно начался сбор Георгиевских крестов и медалей в пользу большевистской печати. Собрали с треть мешка.

Тут незаметно подкралась темнота. Товарищи из полкового комитета предложили ("возможны провокации; к чему дразнить гусей") выехать на станцию поближе к рассвету.

Мы забрались в лесок: подальше от греха, от немецких "цеппелинов". Кто-то принес хворост. Разожгли маскировочный костерчик.

Ночь выдалась темная. В неярких вспышках костра ненадолго появлялись, чтобы тут же раствориться, лица солдат. Я порядком устал: не спал вторые сутки. И, согретый теплом, не по-петроградски сытным ужином, незаметно задремал. Не знаю, долго ли спал - час, два? Проснулся от сухого потрескивания, вроде пулеметной очереди, негромких голосов. Лежа с закрытыми глазами, стал прислушиваться. Говорили о Ленине:

- Я его вот как тебя, парень, видел. Было дело. Послали меня с командой в Питер - попал на митинг. Росточку он, Ильич, небольшого, лысоватый, нос в самый раз. Ты его хучь в мужика, хучь в рабочего одень - похож, как брат, как отец - похож. Только глаза у него - огонь и все видят. Кто есть друг, а кто есть враг. Язык что бритва. Все насмешничает над врагами да насмешничает. А народу правду говорит. И что ни слово, то как бы сам ты это подумал или сказал, только поумней твоего. Лишнее не скажет - все про самое нужное.

- За народ горой стоит, - подключился к разговору простуженный басок. За это буржуи, помещики ненавидят его лютой ненавистью. В Питере, слыхал я, ему жилье и пищу запретили давать. Надумали его судить, а он созвал своих близких товарищей, бумагу казенную показывает и такие слова говорит: "На суд меня вызывают. Решайте, товарищи дорогие, являться на тот суд буржуйский или нет. Как решите - тому и быть".

А товарищи - тоже не дураки - в ответ ему: "Соловью не годится у кота судиться". И спрятали его. А придет время - объявится.

- Да, товарищи у него, видать, хорошие. Он - голова, а они, братцы, тоже не лыком шитые: на мякине не проведешь.

Рассказ потек ладно, складно. Я открыл глаза: молодой безусый солдатик, разинув рот, ловил каждое слово рассказчика - худого, морщинистого ефрейтора с руками много поработавшего человека.

- Скажу я вам, ребята, - говорил ефрейтор, заметно окая: красна река берегами, а сходка головами. Конь при горе, а друг при беде узнается. Слыхал я от стариков солдатских, как зачали юнкера да сыщики всюду рыскать, Ленина искать, дружки верные ему шапку-невидимку соорудили. Попробуй - найди, - он отодвинулся от огня и исчез в густой, вязкой темени. - Вот так и он, Ильич. Всюду в своей шапке-невидимке ходит. По всей России: и в хату бедняцкую заглянет, и к мастеровому человеку, и на солдатский огонек. Ходит, слушает, что народ думает, говорит. На ус мотает. Может быть, он и в сей момент где-то рядом.

Я закашлял, ефрейтор придвинулся ближе:

- Умаялся? Ну, как оно спалось после солдатской каши? Ты, сказывали, питерский? Ленина, случаем, не довелось повидать? Не раз, говоришь? Тут промеж нас спор вышел. Одни говорят: росту Ленин - агромадного, а Иван вот доказывает: небольшого росточку. А как оно на самом деле? Расскажи нам толком, какой он есть, какого роду-племени, что так крепко за народ стоит.

Мы просидели у костра до рассвета. Я как мог, своими словами пересказал статью Надежды Константиновны Крупской. Ефрейтор похвалил:

- Умница. Хорошо о муже своем рассказала. Недаром говорят: добрую жену взять - горя не знать.

Передал я и тот, теперь казалось, такой давний разговор (рассказ Ленина о своей жизни) в каменной беседке во внутреннем дворике особняка Кшесинской. Тут подъехала полковая бричка. В провожатые вызвался ефрейтор. Мы успели к отходу поезда. До самого Питера он не выпускал из рук мешок и самолично передал товарищу Подвойскому щедрый дар полка.

Корниловщина

Ставка на сильную личность. Заговор. Голос путиловцев. Планы мятежников. В одной упряжке. Расчеты и просчеты контрреволюции. Двум медведям в одной берлоге не ужиться... Единственная реальная сила. "Не правительство - компот". Молодежь идет в бой. И пушечная заработала. Не прошли. "То корнилится, то мне керится..." Отставка соглашателей. Как погиб Митя.

- Революция в опасности! Корнилов ведет войска на столицу! - Тревожная весть, черной молнией облетев трудовой Петроград, поразила своей внезапностью, хотя все, казалось, шло к этому.

После июльских дней контрреволюционная буржуазия, захватив власть, не могла не почувствовать шаткость, непрочность своей победы и, закусив удила, взяла курс на военную диктатуру.

Понадобилась сильная личность, человек с твердой рукой - и кандидат в диктаторы вскоре объявился: верховный главнокомандующий генерал Корнилов.

12 августа Керенский созвал в Москве Государственное совещание, которое Ленин назвал "коронацией" контрреволюционного правительства. Цель совещания - мобилизовать и сплотить все контрреволюционные силы, от крупной буржуазии, генералитета, духовенства до меньшевиков и эсеров, и договориться о способах подавления нарастающей революции. Единственной действенной мерой совещание сочло военную диктатуру.

Корнилов, выступая в Москве, требовал введения "железной дисциплины в армии и твердой власти в тылу", что означало не что иное, как открытый белый террор против революционных народных масс. Генерал вступил в сговор с Временным правительством, с министром-председателем Керенским о практических шагах к введению диктатуры.

16 августа путиловцы на общезаводском митинге - я присутствовал на нем - слушали доклад о московском совещании. Зловещая формула Рябушинского, призывающего "костлявой рукой голода задушить революцию", введение смертной казни, слухи о планах генерала Корнилова воспринимались рабочими как открытое объявление войны революционному народу.

Собрание постановило: на выборах в городскую Думу голосовать за список большевиков (№ 6), протестовать против разгона финляндского сейма, выразить сочувствие финскому пролетариату.

Уже не только Путиловский завод был крепостью большевизма в те дни. Оплотом партии становилась вся Нарвская застава. 25 августа объявили результаты выборов в Петергофскую районную Думу. Большевики получили 17 254 голоса, эсеры - 8807, кадеты - 962, меньшевики еле наскребли 200 голосов. Районная Дума, ранее контролируемая эсерами, теперь стала большевистской. Все решающие организации района: Советы, продовольственная управа, профессиональные союзы, Дума - находились под контролем партии. В эти дни я принимал участие в работе ряда комиссий от "Военки" и подобную картину наблюдал на Выборгской стороне и в других районах Петрограда.

Не дремала и контрреволюция.

В ставке и при штабах фронтов спешно формировались специальные части, разрабатывались с ведома Керенского планы одновременного удара по революционным силам Питера, Москвы, Киева и других крупных пролетарских центров.

К Петрограду подтягивался 3-й конный корпус генерала Крымова - главная боевая сила для удара по революционной столице.

В день, когда намечалось празднование полугодовщины свержения самодержавия - 27 августа, Корнилов, сняв войска с фронта, двинулся на город.

Так начался мятеж.

О корниловщине писалось много. Читателю, надо полагать, история этого контрреволюционного заговора знакома еще по школьному курсу истории.

И все же, думается, небесполезно напомнить, на что рассчитывали, как и почему просчитались враги революции.

Сначала об участниках и расчетах.

Как оказались в одной упряжке кадетская щука, эсеровский рак, меньшевистский лебедь-соглашатель? Что объединяло махровых монархистов и людей, которые все еще называли себя социалистами, революционерами, низвергателями самодержавия?

Ответ прост: страх перед социалистической революцией, ненависть к большевикам - истинным защитникам интересов народа.

Участники заговора, их покровители - все эти рябушинские, путиловы, представители союзнических военных миссий и посольств - при всем при том, что их объединяло, преследовали, однако, каждый свои цели и действовали по принципу: сперва ты меня повезешь, а потом я на тебе поеду.

Как стало известно уже после Октябрьской революции, банкир и заводчик Путилов присутствовал на тайном предварительном совещании в штабном вагоне генерала Корнилова. Он увидел в Корнилове русского Бисмарка, сильную личность, способную стать палачом революции и восстановить столь желанный бывшему владельцу Путиловского завода "железный порядок".

Корнилов не скрывал перед Путиловым и прочими основную цель своего похода: "Пора Ленина повесить, а Совет разогнать так, чтобы он никогда не собрался".

При этом будущий диктатор выражал уверенность, что генерал Крымов "не задумается в случае, если понадобится перевешать весь состав Совета рабочих и солдатских депутатов"{112}.

Это вполне устраивало и министра-председателя Керенского: руками генералов проделать всю грязную работу - кого перевешать, кого перестрелять, кого в кандалы заковать - и таким образом укрепить свою диктаторскую власть "верховного правителя", "отца нации".

Но у Корнилова было свое на уме. Он знал: двум медведям в одной берлоге не ужиться, и вовсе не собирался делить власть с "этим адвокатишкой" Керенским. А что касается фонарей, то их, по его разумению, должно было с лихвой хватить не только на большевиков.

Двинув войска на Петроград, Корнилов потребовал ухода Временного правительства, немедленной явки Керенского к нему в ставку.

Министр-председатель, до этого сам участвовавший в заговоре, в последнюю минуту струсил. Куда ни кинь, везде клин. Поедешь в ставку арестуют, а то и повесят; не пойдешь против заговорщиков - сметет волна народного гнева. Керенский круто, на 180 градусов, повернул руль, обратился к большевикам и рабочим за помощью, открыл для них военные склады.

Когда стало известно о выступлении Корнилова, я как раз находился на Путиловском заводе.

- Как быть? Что делать? - спрашивали друг у друга мои друзья-путиловцы.

Большевистская газета "Рабочий"{113}, выпущенная 27 августа, в первый день корниловского мятежа, дала четкий недвусмысленный ответ. И наши выступления, призывы большевистских агитаторов сводились к одному:

- Отбить Корнилова! Организовать сокрушительный отпор. Грудью отстоять боевое знамя революции.

Утром 28 августа в Путиловском театре собралась очередная конференция чернорабочих - более двухсот делегатов от пятидесяти девяти заводов. Конференция приняла решение разойтись по заводам и поднять рабочих против мятежного генерала.

Да, это были жаркие, тревожные дни. Я не помню ни одной ночи, чтобы пришлось хоть час-другой поспать. Если и удавалось где-нибудь вздремнуть, то днем, чаще - во время переездов - в повозке или в кабине грузовика. Мы, члены "Военки", по ее заданию ходили, ездили по заводам, полкам как пропагандисты, связные, инструкторы, уполномоченные. Собирали сведения о численном составе красногвардейских отрядов, а вечером 27 и утром 28 августа участвовали на митингах - мне довелось быть с В. И. Невским в Измайловском, а с Мехоношиным, Кедровым, Артузовым - в Волынском, Измайловском полках. Настроение солдат боевое: "Дадим отпор Корнилову".

Все это заставило Керенского действовать более решительно. Он открыто объявил себя противником Корнилова. Засуетилось, забеспокоилось соглашательское руководство ЦИК Советов, узнав, что Корнилов не намерен щадить и их. Перепуганные эсеро-меньшевистские лидеры все больше убеждались: единственная реальная сила в столице, способная организовать разгром Корнилова, - большевики.

Верными мятежному генералу остались только кадеты, окончательно разоблачая себя этим перед народом. Выражая солидарность с мятежниками, они подали в отставку. Новый правительственный кризис на этот раз затянулся надолго. Завертелась, закружилась карусель. Не успеешь оглянуться - уже новый министр. В одной из газет, кажется в "Копейке", появились такие частушки:

Эх, товарищи-министры,

В чехарду играть вы быстры!

Сегодня этот - завтра тот!

Не правительство - компот...

Оставшись с несколькими министрами-социалистами, Керенский, как уже отмечалось нами, обратился за поддержкой к Советам. Вместе с Чхеидзе он стал уговаривать большевиков забыть старые распри и "объединиться" для борьбы с общим врагом.

- Все, что нужно, мы дадим, - обещал Керенский.

Большевики потребовали оружия для рабочих отрядов и немедленного освобождения из тюрем всех товарищей, арестованных в июльские дни. И Керенский - парадокс истории - вынужден был пойти на это. Другого выхода у него не было, хотя, надо полагать, он знал, что играет с огнем. ЦК нашей партии решил направить в Комитет народной борьбы с контрреволюцией при ЦИК Советов своих представителей - с информационной целью, для координации действий и вооружения Красной гвардии.

В телеграмме местным партийным организациям сообщалось: "Во имя ликвидации контрреволюции работаем в техническом и информационном сотрудничестве с Советом при полной самостоятельности политической линии".

Мобилизуя все силы на разгром мятежа, партия не прекращала разоблачения Керенского и его союзников. Ленин разъяснял, что большевики будут воевать, воюют с Корниловым, как и войска Керенского. Но это не значит, что большевики поддерживают Керенского. Они разоблачают его слабость. Это разница. "Разница, - подчеркивал Ильич, - довольно тонкая, но архисущественная и забывать ее нельзя"{114}.

Чем жил в те дни пролетарский Питер, мне хотелось бы показать на примере нашего Нарвского района и Путиловского завода. Тут я проводил дни и ночи как пропагандист и уполномоченный инструкторского отдела "Военки". Не только собирал сведения и докладывал обо всем Подвойскому и Мехоношину, но и сам принимал Участие в организации дружин, выступал с беседами.

Снова по всем каналам была установлена надежная связь с частями гарнизона. 28 августа в Павловский полк приехали, представители Совета и завкома. В полку только что закончился митинг, на котором присутствовало нас четверо представителей "Военки". Выступал один - В. И. Невский. Члены полкового комитета заверили рабочих:

- Не отставали мы от вас до сих пор - не отстанем и теперь. Мы получили приказ из ставки немедленно выступить в город Юрьев. Как видите, приказа не выполнили. Будем действовать вместе.

Поднимались заводы, увлекая за собой революционных солдат частей гарнизона, с которыми они побратались еще во время февральских, июньских совместных действий.

Вооружение рабочих, организация отрядов, обучение их шло на Путиловском полным ходом. Был избран революционный комитет в составе восемнадцати человек. Он сразу же взял в свои руки дело снабжения, создал комендатуру, объединившую все вооруженные силы района в завода. Круглосуточную службу несли рабочие патрули. На улицах, площадях, на заводском дворе маршировали. Учились штыковому бою отряды красногвардейцев. К вечеру 28 августа в Красную гвардию записалось свыше Двух тысяч добровольцев.

- Оружие! Дайте оружие!

Оружия не хватало. На рассвете нас, человек двадцать активистов и членов "Военки", собрали у Подвойского. Заросший густой щетиной, шатающийся от бессонницы, он сообщил, что 29 августа, по распоряжению Керенского, откроют Арсенальские и Охтенские склады для выдачи оружия и боеприпасов. Ордера на получение будет выдавать в комнате № 15 в Смольном член Комитета народной борьбы с контрреволюцией Ф. Э. Дзержинский. Наша задача немедленно оповестить все заводы, проконтролировать, чтобы оружие попало в надежные руки. К утру я успел побывать на Химическом, "Розенкранце", Путиловском заводах. Оттуда в Смольный на машинах выехали депутаты Совета Степан Корнеев и Иван Газа. С ними и я.

Дзержинский выдал ордера на оружие, боеприпасы. Узнав, что путиловцы имеют связь с войсками Ораниенбаума и Петергофа, дал им ответственное задание: изолировать ораниенбаумскую школу прапорщиков, которая, судя по донесениям, может выступить на стороне Корнилова. Для этого окружить школу надежными солдатами гарнизона.

Степан Корнеев выехал в район за грузовиками, а Иван Газа - в Ораниенбаум выполнять поручение Дзержинского. С ним был послан и Артузов. Задачу они выполнили успешно.

Оружие, боеприпасы рабочие брали без счета, не глядя на цифру, поставленную в наряде. Путиловцы привезли на завод военное обмундирование, патронташи, баклажки, подсумки, отрыли припрятанные в июле пулеметы.

Подвойский попросил нас передать путиловцам: "Главное теперь - делать пушки".

"Дать орудия" - такой приказ от заводского комитета получила пушечная мастерская. И в пушечной все пришло в движение. Пушечная заработала так, как никогда аа время своего существования.

Тяжелые лафеты и блестящие тела орудий вручную подавались к сборке; вручную выкатывали пушки для отправки на полигон. Без понуканий и приказов быстро, слаженно сновали чернорабочие, перебрасывая, куда нужно, детали, механизмы, собранные орудия, и выкатывали систему за системой, выстраивая их у выхода из мастерской.

Человеку со стороны могло показаться: все идет по-старому. Пушечники, как бывало всегда, стояли у своих станков. Огромные резцы ввинчивались в болванки, будущие стволы орудий. Привычная картина. Но опытный глаз сразу замечал нечто новое, небывалое в работе мастерской.

Вот знакомый слесарь с роскошными, под запорожца, усами - царь и бог в своем деле - переносит, укладывает крупную деталь пушки. Еще вчера он ни за какие коврижки не стал бы сам утруждаться, считая это ниже своего достоинства. Позвал бы чернорабочих или помощника, а теперь сам старался вовсю. Пот - ручьем, а счастлив, улыбается: рукам - настоящая работа, душе праздник.

Вокруг его станка ходит, как по кругу, старый мастер. Лицо растерянное. Чего только не насмотрелся он, но такое наблюдает впервые. Слесарь-усач и за двойную, тройную плату никогда так не старался, а тут гонит ствол за стволом.

Впервые за долгие годы старый мастер почувствовал себя в мастерской лишним, ненужным - все спорилось, двигалось, получалось без его вмешательства.

Долго крепился, Наконец подошел к усачу, спросил:

- Куда спешишь? Чего так стараешься?

Сверкнули зубы в гордой улыбке.

- Тебе, Потапыч, этого не понять. Пушки - наши! Тебя, старого дурака, защищать будут. Не на царское войско, не на хозяина - на себя работаем.

Пушки шли потоком. Без брака. Полигонщики жаловались:

- Не успеваем пристреливать.

- Отсылайте как есть, - пришло распоряжение из заводского комитета. На фронте против кадетов их пристреляют.

Трое суток, не умолкая ни на минуту, гудели артиллерийские мастерские завода, трое суток вооружались рабочие. Сотня пушек вышла из стен завода для защиты революции. Автомобильная мастерская ремонтировала в спешном порядке грузовые машины "уайты", закупленные за границей, и устанавливала на них зенитные орудия. Башенщики ремонтировали броневые машины.

Ежечасно формировались отряды и команды Красной гвардии. Их вооружали и немедленно отправляли на фронт борьбы с Корниловым. Был даже сформирован отряд кавалеристов. Правда, на фронт он попал в пешем строю: лошадей не нашли. Отдельный отряд связи растянулся по всему фронту, занятому путиловцами от Дудергофа до Пулковских высот. Отряд заодно обеспечивал связь с заводом.

Появились и саперы. Они уводили с собой рабочих - команду за командой для рытья окопов и устройства заграждений. У Нарвских ворот и у Шелкового переулка революционный комитет организовал питательные пункты. Хозяйничали на них работницы завода. Под Пулково был отправлен женский санитарный отряд, наскоро обученный оказанию первой помощи раненым.

В течение трех суток только с Путиловского завода ушло на фронт восемь тысяч человек.

Так путиловцы, вся Нарвская застава откликнулись за призыв вождя, партии большевиков - задавить, разгромить в зародыше контрреволюционный мятеж генерала Корнилова.

Вместе со старшими уходила на фронт рабочая молодежь.

"Мы, юноши, наученные горьким опытом своих отцов, зная, как опасно брататься с буржуазией, заявляем, что страшен будет тот час, когда мы, юноши, для спасения революции выйдем на улицу и своими молодыми руками уничтожим тех паразитов, которые живут потом и кровью трудящихся"{115}, заявили на митинге молодые рабочие заводов "Лангензиппен" и Путиловского.

Всем записаться в Красную гвардию! - таким было единодушное решение Социалистического Союза Рабочей Молодежи Нарвского района.

Ушел на фронт и я - командиром районной пулеметной дружины. Левым флангом мы упирались в Пулковские высоты. Два дня рыли окопы, готовили пулеметные гнезда и площадки для орудий. Определяли сектора обстрела для пулеметов и пушек.

Решительные и суровые лица красногвардейцев лучше слов убеждали: враг не пройдет. Так оно и случилось. Мятежные войска Корнилова не только не прошли, но даже не подошли к Петрограду.

Главные силы корниловских войск, задержанные железнодорожниками и распропагандированные большевистскими агитаторами, не сдвинулись с места, остались на станциях и полустанках, где их высаживали в спешном порядке.

"Солдаты и рабочие! - призывал Центральный Комитет нашей партии. - В братском союзе, спаянном кровью февральских дней, покажите Корниловым, что не Корниловы задавят революцию, а революция сломит и сметет с земли попытки буржуазной контрреволюции"{116}.

В ответ да призыв партии поднялись пролетариат, войска гарнизона. И контрреволюционная авантюра провалилась. Корнилов и некоторые его сообщении: Деникин, Долгоруков, Марков, Эрделя - оказались под арестом.

Керенский даже опубликовал распоряжение о создании Чрезвычайной следственной комиссии "по делу Корнилова".

Как в надо было ожидать, комиссия, дабы не выносить сор из соглашательской избы, затеяла волынку, которой не видно было ни конца, ни края.

"Страдания" следователя по корниловскому делу высмеял на весь Петроград Демьян Бедный:

Ох, сложу, сложу

Полномочия!

Не допрос пишу 

Многоточия!

Упекут меня,

Друга милова.

Правду как узнать

У Корнилова?

То корнилится,

То мне керится.

Будет вправду ль суд,

Мне не верится.

Не в бровь, а в глаз била сатира. Суд над мятежными генералами так и не состоялся. Комиссия в действиях Корнилова "признаков государственной измены" не установила.

Но трудовой народ России, революционные массы готовили свой суд над Корниловым и Керенским, над Милюковым и Родзянко - над всей контрреволюцией. Разгром корниловщины стал предвестником, началом конца и керенщины.

Повсеместно развернулась большевизация Советов. Достаточно было "свежего ветерка" корниловщины, обещавшего хорошую бурю, писал в те дни Ильич, чтобы все затхлое в Совете отлетело на время прочь и инициатива революционных масс начала проявлять себя как нечто величественное, могучее, необоримое.

Победа над корниловщиной окончательно решила бесславную судьбу эсеро-меньшевистского руководства Петроградского Совета и ЦИК. Рабочие и солдаты на своих собраниях отзывали меньшевиков и эсеров из Петроградского Совета, заменяя их большевиками.

31 августа Петросовет впервые за все свое существование привял большевистскую резолюцию. А 5 сентября эсеро-меньшевистский президиум Совета вынужден был подать в отставку. Я присутствовал на этой историческом заседании не как депутат, а с пригласительным билетом.

Вечером началось поименное голосование. Со всей тщательностью сверялись списки с депутатскими удостоверениями. Меньшевики и эсеры, взбудораженные, растерянные, сновали всюду, подозрительно присматриваясь, принюхиваясь. Им все казалось, что голосовать собираются и те, кто, якобы для этой цели, приглашен большевиками. К нашей группе несколько раз подходили прапорщик Крымов и Суханов, редактор полуменьшевистской газеты "Новая жизнь". Но придраться было не к чему. Голосование шло медленно. К трем часам проголосовали соглашатели, а очереди тех, кто отдавал свои голоса большевикам, все еще не видно было конца. К четырем проголосовали все. За столом появились члены президиума. Мы - на балконе. Чхеидзе, не поднимая головы, загробным голосом читает результаты голосования.

- За недоверие президиуму исполкома голосовало большинство депутатов. Итак, президиум слагает с себя полномочия...

Все встали.

- С победой! Да здравствует победа, товарищи!

Нам с балкона было хорошо видно, как бывшие члены бывшего соглашательского президиума покидали зал. Мало кто в эти минуты всеобщего торжества заметил их исчезновение.

- Так им и надо. От ворон отстали, а к павам не пристали. Хвалились, хвалились, да от вранья повалились, - на следующий день говорили рабочие, по-своему комментируя отставку соглашателей.

После разгрома корниловщины не по дням, а по часам росло влияние большевиков. Оживились Советы, вышедшие на широкую дорогу революционной борьбы. Большевизировались профессиональные союзы, фабрично-заводские комитеты, революционизировалась армия. Повсеместно поднимались против помещиков крестьяне, захватывали и делили землю. Беднота теснее сплачивалась вокруг партии большевиков.

Чем объяснить столь резкий крен влево? Почему лозунги большевиков становились в те дни близкими, понятными миллионам, каждому пролетарию и деревенскому бедняку, еще вчера темному, забитому, невежественному, аполитичному или запутавшемуся в паутине эсеро-меньшевистского словоблудия?

Очень убедительный, на мой взгляд, ответ мы находим у того же Джона Рида, американского писателя, коммуниста, большого искреннего друга нашей страны. К нему мы еще будем обращаться не раз. Большевики, писал он, "взяли простые, неоформленные мечты масс рабочих, солдат и крестьян и на них построили программу своих ближайших действий. И вот в то время как меньшевики-оборонцы и социалисты-революционеры опутывали себя соглашениями с буржуазией, большевики быстро овладели массами. В июле их травили и презирали; к сентябрю рабочие столицы, моряки Балтийского флота и солдаты почти поголовно встали на их сторону"{117} (курсив наш - В. В.).

В сентябре лозунг "Вся власть Советам", после разгрома корниловщины снова выдвинутый Лениным, стал лозунгом подготовки к вооруженному восстанию. Все мы, близкие к "Военке", испытывали в те дни необычайный подъем. Так бывает после грозы, когда легко и вольно дышится, все чувства обострены. Но тут пришло известие, надолго омрачившее мою радость. В дни корниловского мятежа погиб брат Митя. Подробности я узнал значительно позже - от Тимофея Барановского.

В последний раз мы с братом виделись мельком 28 августа. Перекинулись несколькими словами. Митя, как всегда в минуту опасности, был особенно оживлен, собран. Сказал, что накануне познакомился с очень интересным, стоящим человеком.

"Стоящим человеком", как потом выяснилось, был С. М. Киров. В августе он побывал в Петрограде. На обратном пути узнал, что в начатом генералом Корниловым мятеже активное участие принимает так называемая "дикая дивизия", в составе которой были горские национальные части. Корнилов, готовясь к молниеносному захвату Петрограда и заранее составляя списки подлежащих аресту и расстрелу, возлагал особые надежды на эту дивизию. Он был уверен, что большевистским агитаторам не удастся распропагандировать тщательно подобранные отряды горцев, плохо знающих русский язык.

Так думал Корнилов и просчитался. По предложению Сергея Мироновича в "дикую дивизию" была направлена от Центрального Комитета горских народов специальная делегация для разъяснения контрреволюционных замыслов Корнилова. Вместе с делегацией выехало несколько активистов и членов "Военки", в том числе и Дмитрий...

...Эшелон остановился за станцией Пулково. Митя выступал на митинге и был застрелен в упор офицером-фанатиком, каким-то князем.

Подлый выстрел, смерть посланца революционного Питера потрясла солдат. Князя-убийцу и других офицеров-корниловцев, отличавшихся особой жестокостью, горцы тут же порубили клинками.

"Дикая дивизия" на Петроград не пошла.

Накануне

Путиловцы у Свердлова ("Нужны практические действия"). На собрании актива. Главная ударная сила. Беседы дяди Тимофея ("Революцией да огнем не шутят"). Устав Красной гвардии. Притча о трех братьях. Митинг-концерт и Шаляпин. "Но настала пора, и проснулся народ".

Нет худа без добра. Из корниловского худа, из ожесточенной схватки с контрреволюцией рабочая, солдатская и крестьянская массы вышли с удесятеренными силами. Разгром корниловщины особо сказался на Красной гвардии, придал ей новый размах, новые крылья.

В те дни я работал старшим инструктором по военной подготовке Нарвского района, одновременно сотрудничал в инструкторском отделе "Военки" при ЦК партии. По заданию этого отдела и К. А. Мехоношина занимался в частях гарнизона подбором, вербовкой и проверкой инструкторов. И в то же время по-прежнему служил как бы связующим звеном между "Военкой" и рядом заводов.

Центральный Комитет нашей партии, по указанию Ленина, каждодневно осуществлял непосредственное руководство организацией и вооружением сил революции.

18 сентября мне довелось быть свидетелем и участником одной интересной встречи путиловских большевиков с Я. М. Свердловым. Яков Михайлович стал подробно расспрашивать путиловцев: сколько создано отрядов Красной гвардии, как они вооружены, как идет боевая подготовка, сколько на заводе военных инструкторов, каких и сколько пушек завод изготовляет, есть ли люди, умеющие стрелять из пушек.

Старый кадровый рабочий Швецов сказал, что он лично отвечает за агитационную работу, секретарствует в заводском комитете и на все вопросы не может ответить, в частности, ему неизвестно, сколько орудий и каких систем выпускает сейчас завод. Остальные делегаты знали немногим больше Швецова. Все свелось к общим сведениям об отрядах и заверению ЦК партии в стойкости, боеспособности путиловской Красной гвардии.

- Недалекий у вас прицел, под ноги смотрите, товарищи, - недовольно поморщился Яков Михайлович. - Давно уже прошло время голой агитации и разговоров. Нужны практические действия. Нужно со всей тщательностью готовиться к вооруженному восстанию. Вашему заводу вдвойне нельзя отставать: крупнейший в столице и притом - пушечный. На вас равняются и другие.

Критику путиловцы восприняли без обиды. 19 сентября Швецов и Богданов познакомили собрание актива работников Нарвской районной партийной организации со всеми замечаниями и предложениями Я. М. Свердлова. На этом собрании обсуждались и письма Ленина, присланные Центральному, Петербургскому, Московскому комитетам партии. Ильич, зорко следивший за ходом развития революции, писал, что момент для решительного выступления вполне назрел. "Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки"{118}.

С гениальной прозорливостью Ильич разгадал планы контрреволюционного Временного правительства, собиравшегося сдать Петроград немцам, с тем чтобы при помощи немецкого империализма задушить, утопить в крови революционный пролетариат столицы. Только решительное вооруженное выступление, к которому неустанно призывал Ильич, могло сорвать планы контрреволюции.

- Хватит резолюций, - в ответ на письма Ленина заявляли в один голос путиловцы, тильмансцы, представители других заводов. - Их столько напринимали - дальше некуда. Пора браться за оружие.

До глубокой ночи большевики Нарвского района обсуждали, как практически осуществить требование, призывы вождя партии. На собрании были намечены основные и первоочередные задачи: укрепить рабочие отряды членами партии, активистами; расширить, усилить контакты с воинскими частями, чтобы в нужный момент с оружием в руках выступить против буржуазного Временного правительства; путиловцам исподволь готовить пушки.

За Нарвской заставой после этого собрания подготовка к вооруженному восстанию развернулась полным ходом, о чем я с большой радостью докладывал руководству "Военки".

Отряды Красной гвардии собирались теперь открыто. Путиловцы, рабочие других заводов приходили прямо в цех с винтовками, ставили их у станков, готовые в любую минуту по первому сигналу выступить.

В Красную гвардию поступали все новые и новые бойцы. Обучить их в считанные дни, реорганизовать, привести в боевую готовность дружины Красной гвардии - такую задачу ставил перед нами, командирами, военными инструкторами, Н. И. Подвойский. За Нарвской заставой насчитывалось тогда до десяти тысяч винтовок и револьверов. На Путиловском заводе каждый пятый рабочий имел оружие. В любой момент заводские комитеты могли поднять свыше десяти тысяч вооруженных рабочих, один путиловский - больше пяти тысяч. Это были люди, полные решимости драться, а если понадобится - умереть за пролетарскую революцию. Но большинство из них не имели боевого опыта. Многие с горем пополам заряжали винтовку. И, бывало, чуть поднажмешь - обижаются, начинают пререкаться: "Это тебе не старый режим".

Приходилось объяснять: в военном деле на одном революционном порыве далеко не уедешь. Нужна дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина.

Партия рассматривала отряды Красной гвардии как главную ударную силу социалистической революции. В беседе с руководителями военной организации Ленин ставил задачу добиться того, чтобы Красная гвардия стала не только ведущей политической силой, но и ведущей военной силой, определяющей успех восстания{119}.

При районном комитете партии была сформирована отдельная дружина. В эту дружину входила и пулеметная команда, которой я командовал.

Занятия со своими бойцами мы проводили ежедневно по 3-4 часа. После двухнедельного обучения отряды приобрели неплохой воинский вид: научились молодцевато шагать, держать ногу, равнение в строю, владеть ружейными приемами, быстро вскидывать винтовку "на руку" для нанесения штыкового удара, ползать по-пластунски и делать перебежки, приспосабливаться к местности. Не подкачали и мои пулеметчики.

Душой дела, кумиром и любимцем бойцов стал в те дни Барановский, дядя Тимофей, прикомандированный райкомом партии к штабу Красной гвардии. Он часто приходил к дружинникам, проводил беседы, сообщал последние новости, рассказывал о баррикадных боях в 1905 году. Иногда устраивал что-то вроде экзамена. Например, спрашивал у красногвардейцев, где можно в считанные минуты раздобыть бревна, доски и другой материал для баррикад, как задержать войска, если они двинутся по Петергофскому шоссе, где расставить пушки, пулеметы, разместить гранатометчиков, сосредоточить главные силы.

- Революцией да огнем не шутят. Помните, - не уставал повторять старый боевик, - на войне - а восстание это и есть война, война угнетаемых против угнетателей - нет готовых правил на все случаи.

Тут же приводил конкретный пример. На Шереметьевской даче недавно появилась казачья сотня. В разговор с рабочими казаки не вступают. Заняли графские покои. Кормят их на убой. Не готовят ли казачков в каратели? Как быть, если они ринутся на рабочие отряды? Какие меры принять уже теперь?

От военных дел дядя Тимофей переходил к текущему моменту. В ходе таких бесед незаметно прощупывалась, проверялась политическая зрелость красногвардейцев. Колеблющихся, неустойчивых, недостаточно дисциплинированных отправляли обратно в цеха, заменяя более сознательными рабочими. Мы называли это "фильтровкой". Занимались ею все командиры сотен, команд. Ведь отвечали мы не только за боевую подготовку, но и за политическую устойчивость своих бойцов.

В последних числах сентября Нарвский райком партии большевиков поручил группе членов районного Совета рабочих и солдатских депутатов под руководством Барановского разработать Устав и Положение отрядов Красной гвардии. В эту группу включили и меня. Увы, подготовленный нами проект получился, как говорят теперь, не на высоте. Дядя Тимофей поручил мне изучить проекты Уставов других районов. Самым удачным оказался проект выборжцев. Мы многое позаимствовали из него, разрабатывая Положение и Устав Красной гвардии Нарвского района.

За основную боевую единицу мы приняли кадровую дружину (отряд) в составе четырех сотен. Каждая сотня состояла из четырех десятков по пятнадцать бойцов. А дружина - из двухсот сорока бойцов. По первой тревоге бойцы запаса немедленно вливаются в свой отряд. Десятка разворачивается во взвод численностью в шестьдесят бойцов; сотня - в роту (двести сорок бойцов), а дружина - в батальон (девятьсот шестьдесят штыков).

Собрание представителей заводов одобрило план реорганизации Красной гвардии и утвердило Устав.

Готовясь к решительным схваткам, рабочие не забывали о своем главном союзнике - крестьянине. В резолюциях, принимаемых на заводских и цеховых митингах, постоянно подчеркивалось: спасти революцию, обеспечить ее полную победу может только единый фронт пролетариата, армии, деревенской бедноты. Рабочий, солдат, крестьянин - в одном строю - вот та сила, которая, свергнув власть буржуазии, покончит с войной, даст народу мир, землю, хлеб.

Запомнился митинг в Измайловском полку с участием путиловцев и крестьян-ходоков, кажется, из Смоленской губернии.

- Судьба русской революции сегодня решается на полях сражений, - уныло тянул полковой писарь - эсер.

Вслед за ним выступил приглашенный полковым комитетом на митинг Володарский:

- Нам говорят: война до победного конца, а мы отвечаем: из этой войны, войны империалистической, ни один народ не может выйти победителем. Вы спросите почему? Я скажу вам. Потому что война в интересах капитала всегда война братоубийственная.

И тут Володарский рассказал притчу о трех братьях. Жили они в нищете. С утра до ночи копошились каждый на своем клочке. Скупо одаривала их за труд иссушенная зноем земля. Как-то пришел в те края добрый странник. Захотелось ему помочь братьям.

- Вы трудитесь поодиночке, и все - впустую. Объединитесь - проройте канал, тогда вода напоит ваше поле и совместный труд принесет вам радость.

Услышал эти мудрые слова злой человек и ночью под придорожным камнем, на котором обычно отдыхали братья, спрятал клад - кувшин, набитый доверху золотыми монетами.

Братья нашли клад, и золото словно затмило им разум - жадность одолела.

Один кричит:

- Мое золото!

Другой:

- Нет, мое!

А третий, замыслив ночью убить братьев, чтобы все присвоить себе, предложил поделить золото поровну. Но не было между ними доверия, каждый затаил злобу, желание завладеть всем.

Боясь поделить клад и ожидая каждый от каждого подвоха, они умертвили друг друга на пороге сказочного богатства.

- Разве, - заключил свой рассказ Володарский, - рабочие, крестьяне разных стран, воюя между собой, не похожи на трех неразумных братьев? Мы, большевики, говорим: пролетарии, трудящиеся всех стран, объединяйтесь, разрушайте мир насилия, мир, где золото правит людьми, и вы построите новый мир, всемирную республику труда и братства. Кто был ничем, тот станет всем...

...О чем бы теперь ни говорили на митингах, все сводилось к миру, земле и к главному лозунгу дня - о завоевании власти. В связи с этим весьма показателен митинг-концерт пушечной мастерской Путиловского завода на такую, казалось бы, мирную тему, как "Пролетариат и искусство".

Докладчик, присланный Петербургским комитетом партии большевиков, не был специалистом в области искусства. Он сказал об этом сам, уверенно, однако, поднявшись на трибуну.

Первые его слова о том, что музыка, литература, живопись и театр должны принадлежать пролетариату, были встречены аплодисментами.

- Велика тяга рабочего класса к искусству, - говорил оратор, - ведь не случайно именно сейчас за Нарвской заставой возник кружок молодых писателей и артистов. Но искусство находится в руках богачей. Даже то немногое, чего добился рабочий класс, он приобрел в жестокой борьбе, добыл своей кровью, своими мозолистыми руками.

Когда же будет уничтожен капитализм и эксплуатация, тогда невиданно расцветут рабочие таланты, расцветет искусство, оплодотворенное революцией. Час этот близок, - заключил свое выступление оратор, под одобряющий смех и дружные аплодисменты добавив, что вряд ли кто из путиловцев на него будет в обиде, если сегодня он поведет речь о другом искусстве. Именно ему пролетариат должен посвятить себя в ближайшие дни, недели.

Учиться искусству восстания - к этому настойчиво, изо дня в день призывают всех трудящихся Ленин, партия большевиков.

Вооруженное восстание, свержение власти капитала - вот что сегодня главное. Эта величайшая задача требует собранности, сплоченности, напряжения всех сил и энергии пролетариата. За вооруженное восстание, за лозунг "Вся власть Советам", снова взятый на вооружение партии, проголосовали все участники митинга-концерта.

Вскоре я попал на концерт настоящий. В Народном доме на Петроградской стороне пел Шаляпин. Публика - самая что ни есть разношерстная, настоящий Ноев ковчег с "чистыми" и "нечистыми".

Шаляпин пел в этот вечер много. Из всего, что им было исполнено, особое впечатление на меня произвели "Старый капрал" и "Блоха" Мусоргского, да еще ария Мефистофеля ("Люди гибнут за металл").

Затаив дыхание, я смотрел на высокую, могучую фигуру человека, стоявшего на сцене. Голос его то снижался до шепота, то звучал так мощно, что становилось жутковато.

Я хлопал вместе со всеми до боли в ладонях. Шаляпин кивком головы благодарил за аплодисменты.

Концерт близился к концу. Но тут матрос, сидящий рядом со мной, крикнул: "Дуби-и-нушку"!" Сотни голосов подхватили: "Ду-би-нуш-ку"!", "Эх, ухнем!" Шаляпин отошел от рояля, приблизился к рампе. Сказал просто, несколько уставшим голосом: "Это песня хоровая. Я спою, а вы подпевайте".

Он постоял немного, словно раздумывая. Я сидел совсем близко и видел, как лицо его побледнело. И тут Шаляпин запел... "Много песен слыхал я в родной стороне".

Он начал тихо. Но с каждым словом голос его крепчал, набирал силу. Казалось, пела сама душа его - бунтующая, дерзкая. Раздвинулись стены, куда-то исчез потолок, а песня, увлекая, захватывая, все росла и росла.

Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зеленая, сама пойдет!

Вдруг зал грохнул, что-то огромное, всепобеждающее обрушилось, разломило стены и грянуло торжествующе, тысячеголосо:

Подернем,

Подернем,

Да ухнем!

Шаляпин запел следующий куплет. Снова замер зал. Над головами поплыли знакомые и как-то по-новому звучащие слова.

Но настала пора, и проснулся народ,

Разогнул он могучую спину,

И на бар и царя, на попов и господ

Отыскал он покрепче дубину.

Зал, согретый могучим голосом запевалы, неожиданной шаляпинской импровизацией{120}, грохнул, взорвался еще более мощным "Ухнем", благодарностью, восторженным "Ура!", "Браво, Шаляпин!"

Мир вокруг опять раскололся, но уже по-другому. Все громче звучали голоса тех, кто готов был взяться за дубину - не только на бар и царя, попов и господ. И жались испуганно, молчали, объятые страхом, вчерашние хозяева России, доживающие последние деньки.

А неистощимый голос, никого не оставляя равнодушным, будил, звал: "Так иди же вперед, мой великий народ..."

Ни до, ни после не слыхал я такого пения. Все слилось воедино: гений Шаляпина, настроение масс, предгрозовое время. Казалось, позови певец - и ринутся в бой, на смерть. Впервые подумалось: каким грозным оружием может стать песня.

А 25 октября в том самом Народном доме, где я слушал "Дубинушку", снова пел Шаляпин. Пел партию дона Карлоса в полупустом зале, вряд ли сознавая, что История - великий Дирижер - уже играет отходную старому миру.

Ленин в октябре

"Где-то рядом". В Смольном (Живительный дух революции). "Плод созрел..." ВРК ("Гвозди бы делать из этих людей"). На съезде Советов Северной области. Молодежь и Красная гвардия. "История не простит нам". "С таким рулевым никакие бури не страшны".

Я долго думал, прежде чем приступить к этой главе. Сотни книг, воспоминаний, исследований посвящены вождю революции в предоктябрьские недели, дни. Что могут к ним прибавить эти строки? К тому же после июльских событий по 24 октября, когда Ильич впервые появился в Смольном, я ни разу не видел его. Не видел, но присутствие Ленина "где-то рядом" ощущалось во всем, что мы делали, определяло каждый шаг, приближающий к восстанию. Именно об этом я хочу рассказать, не выходя за ранки личных наблюдений, личных восприятий.

Где находился Владимир Ильич в последние дни своего последнего подполья, об этом, естественно, знали немногие. Однако возвращение его из Финляндии в Петроград мы почувствовали сразу: реорганизация отрядов, перевооружение, вербовка-подбор в частях гарнизона надежных солдат, унтер-офицеров на командные должности, в отряды, военная подготовка красногвардейцев - все стало проводиться с большей целеустремленностью, ускоренными темпами.

В те дни (с 8 по 25-26 октября) мне особенно часто - днем и ночью приходилось бывать в Смольном. Глазу тут представлялись невообразимая сутолока и беготня.

Наверху, в актовом зале, почти не прекращались заседания Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Комитетские комнаты круглые сутки гудели, как ульи. Воздух - хоть ножом режь, хоть топором руби. Пахло ружейным маслом, ржавой селедкой, человеческим потом. Сотни красногвардейцев, солдат, матросов, занимая все свободные места, спали тут же, на полу, в коридорах, в огромных пустых белых комнатах с эмалированными дощечками на дверях: "Классная дама", "Третий класс", "Учительская", "Дортуар". Над этими дощечками на листках, а то и на сером картоне виднелись наспех сделанные надписи: "ЦИК", "Исполнительный Комитет Петроградского Совета", "Бюро иностранных дел", "Фабрично-заводские комитеты", "Центральный Армейский Комитет"...

...Новая жизнь властно вторгалась в массивное, казарменного типа здание, где совсем недавно обучались, опекаемые самой императрицей, дочери аристократической элиты, несостоявшиеся княгини, графини, фрейлины.

Тут в пору рассказать о том, как тихий Смольный стал штабом Великой Октябрьской революции, его мозгом и сердцем.

Незадолго до июльских событий все три этажа старинного здания творения Кваренги - были разделены по вертикали между бывшим владельцем Институтом благородных девиц и Петроградским Советом. К началу августа в Смольный из Таврического дворца переехали Петроградский Совет, ЦИК, партийные фракции, в том числе - и большевистская. Центральный Комитет РСДРП (б) открыл свое отделение в Смольном. При этом бралось во внимание удобное расположение Смольного, его отдаленность, изолированность от враждебно настроенного центра, благоприятные возможности для организации обороны и охраны. В предоктябрьские дни Смольный уже стал общепризнанным центром революции. В канун восстания тут окончательно стерлись границы между днем и ночью. В любое время суток можно было увидеть спящих - засыпали там, где одолевала усталость, - и бодрствующих. По длинным сводчатым коридорам, кое-где освещенным тусклыми электрическими лампочками, двигались люди. Пол, рассчитанный на порхание изящных воспитанниц, вздрагивал и дрожал под гулким топотом тяжелых сапог.

Одни приходили, другие уходили. За всей этой сутолокой, суетой и кажущимся беспорядком, как нигде, чувствовался и ощущался живительный дух революции.

Все здесь дышало энтузиазмом, горело жаждой революционной борьбы. Все ждали решающего сигнала. Отовсюду поступали донесения о том, что воинские части и рабочие всецело на стороне большевиков, готовы к восстанию. Задор, молодость, революционный энтузиазм и вера в победу революции - такой в те дни была атмосфера Смольного. Охрана Смольного, подступов к нему была поручена нескольким отрядам Красной гвардии, в том числе и 2-му Сводному, которым командовал я.

Мы втроем, Семенюк, Федоров и я, вышли на улицу. Долго бродили вокруг Смольного. Таяли в свинцовой дымке окаймленные темным золотом голубые купола монастыря, белели массивные колонны, но нам было не до этой красоты. Все наши возбужденные мысли, разговоры вращались вокруг Ленина, восстания. Как оно начнется? Где оно нас застанет? Какие практические задачи выпадут на нашу долю? Хоть бы пустили нас в бой, с отрядами, а не оставили здесь, в Смольном.

Вскоре на дверях трех классных комнат появились новые листки с надписью, мало что говорящей непосвященному: "ВРК". Накануне решающих событий партия приняла важнейшее постановление о создании Военно-революционного комитета при Петроградском Совете.

О необходимости создания такого оперативного штаба восстания Ленин указывал еще в письме "Марксизм и восстание". 12 октября этот вопрос был решен практически. Правда, кое-кто из товарищей представлял себе ВРК этаким подобием рабочего, расширенного бюро Военной организации, то есть сравнительно узкой партийной группы, какой была "Военка".

- Вот это и неправильно, - говорил руководителям ВРК Владимир Ильич. Ни в коем случае не бюро, а такой полномочнейший, но беспартийный орган восстания, который связан с самыми широкими слоями рабочих и солдат. Этот комитет должен обеспечить участие в вооружении и в восстании неограниченным пролетарским и солдатским массам. Чем больше будет проявлять инициативы и активности каждый член Военно-революционного комитета, тем сильнее и действеннее будет влияние всего комитета на массы. Ни под каким видом не следует допускать ни малейшей тени диктаторства Военной организации в Военно-революционном комитете. Главная задача Военной организации в том, чтобы комитет не уклонился от правильной большевистской позиции. Основное победа восстания. Этой и только этой цели должен служить Военно-революционный комитет.

Так определил конкретные, точные задачи Военно-революционного комитета Владимир Ильич. С этими задачами Н. И. Подвойский и познакомил всех нас, работников ВРК, командиров отрядов.

Ленинское определение задач Военно-революционного комитета было отражено в положении о ВРК, которое утверждалось 12 октября на закрытом заседании исполкома Петроградского Совета, а 16 октября - на пленуме Совета.

16 октября на заседании ЦК партии был создан центр по руководству восстанием в следующем составе: А. С. Бубнов, Ф. Э. Дзержинский, Я. М. Свердлов, И. В. Сталин и М. С. Урицкий. Большую практическую работу в эти дни провели члены Военной организации Петроградского комитета и солдатской секции Совета: В. А. Антонов-Овсеенко, С. И. Гусев, П. В. Дашкевич, К. С. Еремеев, Н. В. Крыленко, М. И. Лацис, К. А. Мехоношин, В. М. Молотов, В. И. Невский, Н. И. Подвойский, А. Д. Садовский, Н. А. Скрыпник, левые эсеры П. Е. Лазимир, впоследствии большевик, и Г. Н. Сухарьков.

Военно-революционный комитет стал легальным органом восстания. В его задачу, как это было определено положением, входило: определение вооруженных сил, необходимых для обороны Петрограда и не подлежащих выводу из столицы, учет вооружения, снаряжения и продовольствия, разработка плана по обороне Петрограда, мер по охране города, поддержание среди солдат революционной дисциплины, связь с различными организациями.

Главная же задача в положении о ВРК не указывалась. Она была определена решением ЦК партии и заключалась в мобилизации сил революции на вооруженное восстание, в координации их деятельности.

Я далек от мысли - задача непосильная - охарактеризовать всех членов ВРК. Но о некоторых из них мне хотелось бы поделиться своими воспоминаниями.

Одним из видных руководителей Военно-революционного комитета был Николай Ильич Подвойский. В моей памяти сохранилась его высокая фигура в солдатской шинели, его стремительная походка, горячая, убежденная манера говорить. Тюрьмы, ссылки, эмиграция, увечья, которые он получил от черносотенцев в Ярославле, не сломили его волю и стойкость в борьбе. Когда он спал, мы не знали. На своей квартире в предоктябрьские и октябрьские дни Подвойский бывал очень редко. Я видел, как Николай Ильич до изнеможения уставал, но в его глазах всегда светились радость, уверенность. Чрезвычайно требовательный к людям, он никого не оскорблял, но и не допускал, чтобы не выполнялось какое-либо распоряжение. С особой полнотой организаторский и военный талант Николая Ильича раскрылся в период подготовки и в разгар вооруженного восстания. С ним советовался Ильич, ему Ленин давал основные поручения и указания по созданию сил революции, по руководству ими.

Невский Владимир Иванович - член партии с 1898 года. Что хотелось бы добавить к тому, что уже известно читателю? Это правая рука Подвойского. Я не ошибусь, если скажу, что в Петрограде не было воинской части, где бы Невский в апреле - сентябре 1917 года не выступал. Это был врожденный солдатский оратор. Если рабочие Питера наперебой приглашали на митинги своего любимца Володарского, то солдаты всегда требовали "нашего Невского". Мне часто приходилось бывать с ним в полках и на общих митингах. Многим, очень многим обязан я этому замечательному человеку - как агитатор, пропагандист, лектор.

Еремеев Константин Степанович - член партии с 1896 года, активный участник Февральской революции. В Петроград возвратился с Северного фронта в конце сентября. За короткий срок весь гарнизон уже знал "дядю Костю" в папахе, с неизменной трубкой; он был замечательным агитатором и пропагандистом ленинского стиля. Его задушевные, остроумные беседы в казармах, на фронте нередко длились часами.

В день штурма Зимнего дядя Костя оказался в секторе действия моего отряда, у Главных ворот Генерального штаба. Путиловцы подвезли орудия с намерением немедленно открыть огонь по дворцу. И тут вмешался Еремеев. Он разрешил стрелять только из одной пушки. А инструктировал орудийный расчет так:

- Ребята, сынки, товарищи дорогие, наведите хорошо, чтобы снаряд ударил по пулеметам. Это сразу отрезвит господ министров. Смотрите только: не ахните в колонну.

- Зачем в колонну? - рассмеялись артиллеристы. - Мы аккуратно, в самое что ни есть гнездо пальнем. Не беспокойся, дядя Костя.

Надо было видеть, с каким вниманием следил он за полетом первого снаряда. Снаряд попал в цель, не задев колонну. Дядя Костя крякнул от удовольствия и побежал от нас к Марсову полю.

Скрыпник Николай Алексеевич, старый член партия. Я хорошо помню его по работе секретарем Центральною Совета фабзавкома Петрограда. Он охотно выступал перед рабочими Нарвского района. Оратор темпераментны и, страстный. Хорошо помню его выступление 1 августа на VI съезде партии. Вместе с Дзержинским он провел исключительно большую работу по вооружению рабочих отрядов в дни корниловского мятежа. А в октябрьские дни Николай Алексеевич отвечал за снабжение и продовольствие, проявляя чудеса изобретательности.

Не могу не вспомнить в этом списке Константина Александровича Мехоношина, члена партии с 1913 года. Костя Мехоношин - мой старший товарищ и друг. Мне, как уже известно читателю, часто приходилось выполнять его поручения. Скромный, неутомимый труженик, прекрасный организатор, он был верным, надежным помощником Подвойского. Мы не представляли Подвойского без Мехоношина и Мехоношина без Подвойского, настолько они дополняли друг друга. Оба отличались исключительной выдержкой, скромностью, добротой, непреклонной строгой требовательностью и неутомимостью в работе.

В комнатах, где располагался Военно-революционный комитет, я часто встречал Антонова-Овсеенко, тонколицего, длинноволосого, в пенсне; Павла Дыбенко, будущего моего командующего, огромного, бородатого, с глазами лешего на спокойном, очень выразительном лице.

В коренастом, широкоплечем бородатом солдате я не сразу узнал Крыленко: два тюремных месяца даже для него не прошли бесследно. Он реже улыбался, стал скупее на жесты, резче, требовательнее звучали его приказы.

Члены ВРК - в большинстве большевики-ленинцы чистой пробы. Как сказал поэт, "гвозди бы делать из этих людей - в мире бы не было крепче гвоздей".

По примеру Петроградского ВРК вскоре были созданы революционные комитеты во всех районах города и во многих других городах страны. В своей деятельности военно-революционные комитеты опирались на Советы в тылу и комитеты на фронте, на революционные гарнизоны, на Красную гвардию, на политическую сознательность и революционный порыв, волю трудового народа.

А трудовой народ рвался к революционным действиям, чтобы смести вконец опостылевшее Временное правительство. Весьма наглядным примером этих настроений был съезд Советов Северной области, на котором я присутствовал 11 и 13 октября.

На съезд в Петроград прибыли посланцы Советов Петрограда, Ревеля, Кронштадта, Выборга, Гельсингфорса, Архангельска и даже Москвы. Показателен состав съезда по партийной принадлежности. Из 94 делегатов - 51 большевик, 24 левых эсера, 10 правых эсеров, меньшевиков - всего 5.

Съезд прошел под знаменем борьбы за Советы.

В докладах и выступлениях Крыленко, Дыбенко, Антонова-Овсеенко и других, в решениях съезда подчеркивалось, что время слов прошло, настало время решительных действий.

Ленин придавал съезду большое значение. Восьмого октября он прислал "Письмо к товарищам большевикам, участвующим на областном съезде Советов Северной области". Подвергнув всестороннему анализу внутреннюю и международную обстановку, Ленин указывал на необходимость немедленной подготовки вооруженного восстания. "Промедление смерти подобно, - писал Ленин. - Лозунг! "вся власть Советам" есть лозунг восстания... А к восстанию надо уметь отнестись как к искусству, - я настаивал на этом во время Демократического совещания и настаиваю теперь, ибо этому учит марксизм, этому учит все теперешнее положение в России и во всем мире"{121}.

Письмо Ленина обсуждалось утром 11 октября на фракции большевиков. Оно легло в основу резолюций съезда.

"Спасти народ, - сказано в одной из резолюций, - может только немедленный переход всей власти в руки органов революции - Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, в центре и на местах..."

"...Съезд, - говорится в другой, - предлагает местным Советам, следуя примеру Петроградского Совета, создать военно-революционные комитеты для организации военной защиты революции. Съезд призывает солдатские массы сплачиваться вокруг Советов, следовать во всем указаниям этих революционных организаций"{122}.

В предоктябрьские дни наши газеты печатали множество резолюций рабочих собраний, митингов с единым требованием  - вся власть Советам. 17 октября газета "Рабочий путь" приводила список 28 заводов и фабрик, выдвигавших такое требование, а к 22 октября список почти удвоился.

В связи с предстоящим созывом II Всероссийского съезда Советов по всей стране проходили собрания Советов. Как правило, под руководством партии большевиков. Из 673 посланных Советами делегатов на Всероссийский съезд 505 высказались за переход власти к Советам.

Газета "Рабочий путь" в те дни писала: "Нам все время говорили: "Петроград не Россия, а Россия против нас!"

Нет, теперь Россия с нами! Москва и Одесса, Красноярск и Царицын, Самара и Харьков, Кронштадт и Гельсингфорс, Кавказ и Урал, - в целом ряде городов и местечек Советы становятся на точку зрения революционной социал-демократии. Советы берут власть в свои руки. Жизнь вплотную подвела Россию к лозунгам революционной социал-демократии".

Ленин обратил большое внимание на захват подступов к столице. ВРК послал на узловые железнодорожные пункты представителей с предупреждением, что Временное правительство попытается захватить жизненно важные узлы для обеспечения передвижения войск. По поручению Владимира Ильича представители ВРК 14-16 октября обследовали Лугу, Дно, Псков. В Псков выехала группа членов ВРК Сиверса{123}. Меня тоже включили в состав этой группы.

Настроение железнодорожников, войска, состав революционных комитетов, их реальная способность не допустить продвижение контрреволюционных частей на Петроград - все это интересовало Владимира Ильича, изучалось нами досконально.

- Можете передать Центральному Комитету, товарищу Ленину, - заверяли нас члены местного ВРК, - костьми ляжем, а без приказа комитета не пропустим ни один корниловский эшелон. Контрреволюции через Псков на Питер дорога заказана. Враг не пройдет. ЦК партии и ВРК был разработан специальный шифр-код для извещения партийных организаций и революционных комитетов о начале восстания. Все районы предупреждены: никаких самочинных шагов, ждать сигнала, ЦК партии своевременно укажет благоприятный момент.

Я живо припоминаю обстановку тех дней. Общий план, связь, обеспечение тыла, лозунги - все готовилось со всей тщательностью. И, конечно, особое внимание уделялось организации основной боевой силы восстания - Красной гвардии.

Райкомы укомплектовали отряды, заводские дружины Красной гвардии проверенными партийными кадрами, опытными военными.

Заканчивалось перевооружение отрядов. Разрабатывались планы захвата важных участков, объектов, создавались боевые штабы.

Нарастал поток добровольцев в Красную гвардию. Кандидатура каждого рабочего, будущего бойца, обсуждалась на цеховых собраниях, утверждалась заводским комитетом. Звание красногвардейца надо было заслужить.

Скажу о молодежи, о ее роли и месте в отрядах Красной гвардии. Докладывая в ночь на 18 октября В. И. Ленину о состоянии боевых сил восстания, Н. И. Подвойский подчеркнул, что усилился приток молодежи в Красную гвардию. По нашим подсчетам, молодежь составляла добрую половину боевого состава отрядов. Вот пример. В отряде завода "Феникс" - 22 бойца. Из них шестеро 18-летнего возраста, трое - 19-20 лет, четверо - 20-22. Подобная картина наблюдалась и в моем Сводном отряде.

Райкомы Союза молодежи превращались в настоящие отделения штабов Красной гвардии. Тут юноши получали рекомендации, задания. Наплыв молодежи был так велик, что некоторые завкомы и штабы Красной гвардии приняли решение: "Всех красногвардейцев моложе 18 лет отозвать в мастерские"{124}.

В статье "Советы постороннего", написанной Лениным еще 8 октября, было сказано: "Выделить самые решительные элементы (наших "ударников" и рабочую молодежь, а равно лучших матросов) в небольшие отряды для занятия ими всех важнейших пунктов и для участия их везде, во всех важных операциях... Составить отряды наилучших рабочих с ружьями и бомбами для наступления и окружения "центров" врага (юнкерские школы, телеграф и телефон и прочее) с лозунгом: погибнуть всем, но не пропустить неприятеля"{125}.

И рабочая молодежь шла в эти отряды, в диверсионные и разведывательные группы.

В боях с юнкерами за телефонную станцию, Варшавский, Николаевский вокзалы, гостиницу "Астория", при штурме Зимнего, под Гатчиной и Пулковскими высотами, при подавлении контрреволюционного мятежа юнкеров - везде вместе со старшими, в первых рядах беззаветно дралась рабочая молодежь революционной столицы.

"Нужно было стрелять - стреляли; нужно было умирать - умирали", писала, вспоминая эти революционные дни, одна из организаторов питерской молодежи Лиза Пылаева.

В своих сентябрьских и октябрьских письмах Центральному и Петроградскому комитетам партии Ленин изложил основы основ своего плана. Они сводились к созданию большого перевеса сил с тем, чтобы "окружить и отрезать Питер, взять его комбинированной атакой флота, рабочих и войска, - такова задача, требующая искусства и тройной смелости"{126}.

План восстания предусматривал внезапный удар по врагу - захват важнейших пунктов столицы: телефона, телеграфа, железнодорожных станций, мостов и правительственных учреждений. Одним из основных моментов плана было окружение и взятие Зимнего дворца, арест Временного правительства.

Чтобы окончательно проверить готовность к восстанию и предупредить о нем более широкие круги партийных работников, Ленин предложил собрать 16 октября заседание членов Центрального Комитета вместе с представителями Петроградского комитета, Военно-революционного комитета, Петроградского Совета профсоюзов, фабзавкомов, железнодорожников, Петроградского окружного комитета.

Двухчасовой доклад В. И. Ленина на этом заседании бил в одну точку: "Положение ясное: либо диктатура корниловская, либо диктатура пролетариата и беднейших слоев крестьянства...

Из политического анализа классовой борьбы и в России и в Европе вытекает необходимость самой решительной, самой активной политики, которая может быть только вооруженным восстанием"{127}.

После детального обсуждения доклада Ленина на заседании ЦК была принята 19 голосами (при 2 против и 4 воздержавшихся) резолюция, гласившая: "Собрание вполне приветствует и всецело поддерживает резолюцию ЦК, призывает все организации и всех рабочих и солдат к всесторонней и усиленнейшей подготовке вооруженного восстания, к поддержке создаваемого для этого Центральным Комитетом центра и выражает полную уверенность, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы наступления"{128}.

С этой резолюцией и с тем, как проходило обсуждение доклада, нас познакомил Подвойский.

Ленин по-прежнему направляет всю кипучую деятельность партии. Н. К. Крупская позднее рассказывала, что Ильич тогда жил "мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей". В беседах с руководителями "Военки" и членами ВРК Ленин вникал во все подробности, давал указания по таким важнейшим вопросам, как вооружать и обучать бойцов, как готовиться к уличным боям. В беседе с Н. Подвойским он напоминает: "...восстание - это самый острейший вид войны. Это - великое искусство"{129}. Выслушав доклад о подготовке к восстанию, Владимир Ильич с восхищением заключает: "Какая силища у революции! Теперь самое главное - это управлять ею так, чтобы победить..."{130}.

Я помню счастливое лицо Н. И. Подвойского после совещания с участием Ильича, его взволнованный рассказ, слова:

- С таким Рулевым нам, молодой Гренадер, никакие бури не страшны. Теперь наш Корабль двинется вперед полным ходом.

Восемь ночей Великого Октября

Не скрою, заглавие навеяно другой, знаменитой, книгой, о которой здесь тоже пойдет речь.

Почему - ночей? Да потому, что важнейшие события, имеющие решающее значение для революции, нередко происходили тогда ночью.

Почему же - восемь, а не, скажем, девять, десять? Потому, что именно в эти восемь ночей я был свидетелем того, о чем здесь написано.

Начинаю свой рассказ с 18 октября, когда враг узнал о готовящемся восстании, и заканчиваю ночью триумфа, когда пролетариат Петрограда радостно встречал отряды Красной гвардии и советских войск, одержавших свою первую победу над контрреволюцией.

Я тогда был заместителем, а с 19 октября - командиром 2-го Сводного отряда Красной гвардии при ВРК. Кроме того, работал в инструкторском и агитационном отделах Военно-революционного комитета. Таким образом, я оказался не только свидетелем, но и непосредственным участником многих событий. О них, о последних сутках подготовки к восстанию и о самом восстании хочется рассказать как можно подробнее.

Ночь первая

Предательское письмо. "И все-таки задача будет решена". Документ не только политический. Совещание представителей полков. Либерданы... зашевелились.

Сначала было утро. Пасмурное. Сочащееся мелким, как сквозь сито, дождем. В переполненном трамвае - мы с Федоровым спешили в Смольный - я узнал о предательстве Зиновьева и Каменева. На одной из остановок в старый, дребезжащий вагон влетел матрос. Вне себя от ярости, он размахивал газетой:

- Сволочи! Да за такое расстрелять мало!

Стал вслух читать письмо{131}, и публика в вагоне сразу раскололась на два лагеря.

Какой-то чиновник зашипел:

- Шпионы... Сеют смуту... Нет на них Столыпина.

Господин в бобровом воротнике, злорадно потирая руки, закричал, что теперь, когда о заговоре против законного правительства известно всем, этой шайке смутьянов и заговорщиков во главе с их главным атаманом государственным преступником Ульяновым, слава богу, крышка.

- Браво, браво! - захлопали в ладоши две барышни-телефонистки, видно, возвращавшиеся с ночной смены.

Матрос протиснулся к бобровому воротнику и проговорил сквозь зубы:

- Ты, гнида, буржуй недорезанный! Мало нашей кровушки попил? Нашлось двое иуд - и обрадовался. Жаль, руки марать не хочется, а то я бы тебе показал!

Пожилой рабочий в кожаной кепке подошел к матросу.

- Дай-ка, браток, газету.

Прочитал молча, возвратил:

- Я бы этим господам, бывшим товарищам, вот что сказал: "Если струсили, если от страха дрожат коленки, сойдите с дороги. Не путайтесь под ногами. А то невзначай можно и раздавить. Мы, рабочие, отступать не будем".

Поздно вечером я присутствовал в Малом зале Смольного на многолюдном совещании, созванном ВРК. Прибыли представители почти всех частей гарнизона и окрестных городов.

Возмущению, гневу не было предела. Солдаты собирались группками то в зале, то в длинном полутемном коридоре.

- Что натворили, трусливые души! - никак не мог угомониться высокий, сухой, как жердь, солдат из огнеметно-химического батальона. - Это как называется по-нашему, по-военному? Из-ме-на! Дайте нам их в батальон - мы с ними по-свойски, по-солдатски потолкуем.

Заходим в зал. У небольшого помоста сцены застаю группу солдат из моего родного Измайловского и Литовского полков. С ними беседуют М. С. Кедров и В. М. Молотов. Зал быстро наполняется людьми. За столом президиума - члены ВРК: И. В. Сталин, М. С. Урицкий, Ф. Э. Дзержинский, Н. И. Подвойский. После короткого вступительного слова Н. И. Подвойского начали выступать представители полков.

Много говорилось о письме двух ренегатов. Соглашательский ЦИК Советов тут же принял решение о переносе открытия II съезда Советов с 20 на 25 октября. Расчет был прост: сорвать съезд, ничего хорошего не суливший меньшевикам и эсерам. И в любом случае дать возможность контрреволюции выиграть время, подтянуть к столице верные Временному правительству войска.

На совещании - ни уныния, ни паники. Во время перерыва я узнал от Мехоношина о письме Ильича "Членам партии большевиков". Я прочитал его полностью десять лет спустя, когда оно впервые было напечатано (1 ноября 1927 года) в газете "Правда" (№ 250).

С тех пор часто перечитываю его, давно воспринимая не только как документ политический и предостережение (штрейкбрехерство, непоследовательность, влияние и ренегатство Каменева и Зиновьева неоднократно проявлялись и впоследствии), но и как эталон коммунистической нравственности, нечто глубоко личное, раскрывающее одну из важнейших черт Ленина-человека.

"Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их (курсив наш. - В. В.). Я. говорю прямо, что товарищами их... больше не считаю и всеми силами и перед ЦК и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии"{132}.

Давайте вчитаемся, вдумаемся в эти строки. В своих работах, в письмах, адресованных не конкретному лицу, а "всем", Ильич, как правило, пишет "мы" ("мы извиняемся перед читателями за длинные выписки", "мы предлагаем" и т. д.). Но в "Письме к членам партии..." по поводу штрейкбрехерства "господ Зиновьева и Каменева" он говорит от своего имени ("я бы считал позором для себя...", "я говорю прямо..."). Вот она - ленинская принципиальность, не знающая компромиссов, когда дело касается главного, когда затрагиваются интересы партии, революции. Из всех слабостей человеческих (а ведь Ленин умел, как никто, понимать, прощать) - самая ненавистная и самая непростительная для него - предательство общего дела, общих интересов. И, как всегда, высшим критерием, высшим судьей и авторитетом для Ленина остаются рабочие. Отсюда и сравнение Зиновьева, Каменева со штрейкбрехерами, отсюда и задача, поставленная в письме: как бы они, рабочие, поступили, окажись в их среде люди, поносящие и предающие готовящуюся стачку перед капиталистами.

"Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их..." Политический разрыв всегда означал для Ленина и прекращение дружеских отношений - нередко с теми людьми, которых он искренне любил, к кому был привязан на протяжении многих лет; рвал с ними, хотя для этого каждый раз приходилось "держать душу за крылья".

Давалось это Ильичу отнюдь не легко.

Уже после смерти Ленина Крупская напишет: "...личная привязанность к людям делала для Владимира Ильича расколы неимоверно тяжелыми. Если бы Владимир Ильич не был таким страстным в своих привязанностях человеком, не надорвался бы он так рано".

"Страстный в привязанностях", верный, испытанный, заботливый друг - и, превозмогая доброту, непримиримый, беспощадный, всегда говорящий своим товарищам, настоящим и бывшим, самую горькую, самую нелицеприятную правду.

...Ленин с гневом и возмущением требовал исключения ренегатов-штрейкбрехеров из партии. Свое письмо он заканчивал так: "Трудное время. Тяжелая задача. Тяжелая измена.

И все же таки задача будет решена, рабочие сплотятся, крестьянское восстание и крайнее нетерпение солдат на фронте сделают свое дело! Теснее сплотим ряды, - пролетариат должен победить!"{133}.

Первым на совещании выступил измайловец. Осудив предательство двух ренегатов, оп доложил, что солдаты отрицательно относятся к Временному правительству и готовы выступить по первому сигналу ВРК.

Делегат Московского полка заявил, что полк доверяет только Петроградскому Совету и ждет приказа выступить. Призыв к восстанию поддержали делегаты Волынского, Павловского, Гренадерского, Литовского, Петроградского и других полков гарнизона.

Подавляющим большинством совещание приняло решение: безоговорочно поддержать Военно-революционный комитет - курс на восстание.

Меньшевикам и эсерам, членам ЦИК, пришлось покинуть зал несолоно хлебавши, объявив совещание - в бессильной злобе - "незаконным".

В эту ночь были приняты важные постановления организационного порядка. Среди них - о непрерывной связи Военно-революционного комитета со всеми частями гарнизона. У полковых телефонов решили установить постоянное дежурство. Помимо того, от каждого полка выделялось по два связных в ВРК.

На следующий день соглашательский Центральный Исполнительный Комитет созвал - в противовес большевистскому, ночному собранию - совещание представителей гарнизона. Нас, инструкторов ВРК, обязали присутствовать на нем. Пришли представители тех же частей, которые заседали ночью. С докладом о текущем моменте и предстоящем съезде Советов выступил меньшевистский краснобай Дан. Круглолицый, небольшого роста, упитанный, в военной форме. Собрание встретило его спокойно, выжидающе. Но реплики и язвительный смех солдат предвещали бурю. И она разразилась, как только Дан прибег к угрозам.

- Если Петроградский гарнизон поддастся на призыв к выступлению для захвата власти Советами на улицах Петрограда, то, несомненно, повторятся события, имевшие место третьего - пятого июля.

Что тут было! Отовсюду понеслись возгласы солдат:

- Холуй! Иуда! За сколько сребреников продал революцию буржуазии?! Что мы смотрим на него, братцы! Гнать его с трибуны.

Особое возмущение вызвало заявление Дана, что созыв II съезда Советов он считает несвоевременным. Больше ему не дали говорить. Участники совещания один за другим требовали передачи власти Советам, немедленного заключения мира ("Вам, либерданам{134}, нужна война, - говорили солдаты, обращаясь к президиуму. - Нам нужен мир").

Попытка соглашателей опорочить ночное совещание провалилась. Гарнизон пошел за Военно-революционным комитетом.

Ночь вторая - провал одной провокации

"Готовые победить или умереть". Комиссары.

Накануне, 20 октября, состоялось пленарное заседание Военно-революционного комитета. С докладом об основных задачах ВРК выступил Сталин. В прениях - Свердлов, Антонов-Овсеенко.

На этом заседании избрали бюро ВРК в составе трех большевиков: Подвойского, Антонова-Овсеенко, Садовского и двух левых эсеров: Лазимира и Сухарькова. Через два дня состав бюро расширился вдвое.

Заслушали доклады по результатам проверки частей и заводов. Регламент строгий. Выступающему давалось не больше пяти минут. Я докладывал, кажется, шестым. Сталин и Свердлов задали ряд вопросов председателям полковых комитетов Хохрякову и Работенко. Ответы в основном сошлись с выводами нашей комиссии, о которых я докладывал.

С большой тревогой участники совещания говорили о намеченном властями "крестном ходе" казаков. Временное правительство рассматривало демонстрацию казаков как вызов революции и как смотр своих сил. Решено было срочно выпустить воззвание, разъясняющее казачеству смысл политического маневра контрреволюции. На этом не успокоились. Отдел агитации ВРК в ту же ночь направил во все казачьи части своих людей. Поздно вечером 21 октября Военно-революционный комитет созвал второе, по количеству - еще большее, чем 18 октября, совещание представителей частей Петроградского гарнизона и соседних городов. На нем присутствовали часть делегатов II съезда Советов, прибывших с фронта, и приглашенные Военно-революционным комитетом представители казачьих полков. На совещании казаки заявили, что они не пойдут 22 октября (дата, намеченная властями) против рабочих и солдат. Так лопнула еще одна провокация врагов революции. Ленин писал по этому поводу: "Отмена демонстрации казаков есть гигантская победа. Ура! Наступать изо всех сил и мы победим вполне в несколько дней!"{135}.

На совещании настроение у всех приподнятое, боевое.

Тема разговоров, выступлений одна - восстание. Вот представитель Ораниенбаумского гарнизона. Рассказывает о готовности частей. Но тут же делится своей тревогой: "Как бы не подвели, не ударили в спину юнкерское училище и офицерская школа".

- За кадетами потянутся, вот тебе крест, - хмурится солдат.

- Пожалуй, так оно и будет, - соглашается его собеседник. - Этим господам с нами не по пути.

- А мы приняли меры, - смеется солдат. - Взяли их благородия иод свой контроль. Пусть только попробуют - обезоружим вмиг и закроем в казармах до тех пор, пока не возьмем власть в свои руки.

Еще одна группа. В центре - председатель полкового комитета Петроградского полка, мой хороший знакомый Гринев. Рассказывает, как доверенные Керенского и командующего округом вчера заявились в полк и потребовали немедленно созвать митинг.

- Мы спросили: "А есть ли у вас, господа, разрешение ВРК на митинг?" Господа - на дыбы, подняли шум, пытались позвонить начальству, но мы их вежливо выставили и попросили доложить министру-председателю, что полк подчиняется только Военно-революционному комитету.

- Вот это здорово! Молодцы, петроградцы! - раздались одобрительные голоса.

Совещание еще раз выразило свое полное доверие ВРК.

"Петроградский гарнизон, - говорилось в принятой резолюции, торжественно обещает Всероссийскому съезду в борьбе за эти требования ("Мир - народам, земля - крестьянам, хлеб - голодным, вся власть - Советам") отдать в его распоряжение все свои силы до последнего человека... Мы все на своих постах, готовые победить или умереть"{136}.

С важным сообщением в конце совещания выступил Н. И. Подвойский:

- Принято решение о назначении комиссаров ВРК в каждый полк, в каждую часть, на крупные предприятия и во все учреждения, министерства, которые предстояло захватить в первую очередь.

Антонов-Овсеенко зачитал список первых комиссаров. Их было что-то около семидесяти человек. В Павловский полк направлялся О. П. Дзенис, в Гренадерский - Л. Ф. Ильин-Женевский, которого я заменил на посту командира 2-го Сводного отряда Красной гвардии, в Финляндский - Я. М. Рудник, в Кексгольмский - А. М. Любович, в Семеновский - Ю. М. Коцюбинский, в Волынский - Работенко, в Измайловский - Медведев, в Главное артиллерийское управление - В. Я. Чубарь, на крейсер "Аврора" - А. В. Белышев, на Обуховский завод - А. А. Антонов, на электростанцию - С. Я. Аллилуев.

Торжественно прозвучало обращение Военно-революционного комитета, в котором говорилось: "В интересах защиты революции и ее завоеваний от покушений со стороны контрреволюции нами назначены комиссары при воинских частях и особо важных пунктах столицы и ее окрестностей. Приказы и распоряжения, распространяющиеся на эти пункты, подлежат исполнению лишь по утверждении их уполномоченными нами комиссарами. Комиссары как представители Совета неприкосновенны. Противодействие комиссарам есть противодействие Совету рабочих и солдатских депутатов.

Советом приняты все меры к сохранению революционного порядка от контрреволюционных и погромных покушений. Все граждане приглашаются оказывать всемерную поддержку нашим комиссарам. В случае возникновения беспорядков им надлежит обращаться к комиссарам Военно-революционного комитета в ближайшую воинскую часть"{137}.

Комиссары... Слово для меня, для всех нас, людей старшего поколения, такое емкое, полное глубокого смысла. Оно пришло к нам от Великой Французской революции и воскресло, приобрело новую плоть в дни Октября, вызывая ненависть, звериную злобу у наших врагов и глубокое уважение людей труда.

Один за другим встают они передо мной - первые комиссары революции: комиссары ВРК, народные комиссары, военные комиссары.

С огромными полномочиями, когда дело касалось судьбы революции, и с единственным правом для себя лично. О нем, этом праве, хорошо сказал мой друг, комиссар времен гражданской войны, полковник в отставке И. Я. Воронов, прошедший со своей танковой бригадой путь от Сталинграда до Праги: "Комиссары первыми поднимались в атаку и последними подходили со своим котелком к походной кухне".

Воронов знает об этом не понаслышке, не из книг. Он прибыл к нам в Омск, в 85-ю бригаду, в январе 1921 года - в тревожное время контрреволюционных мятежей, кулацких восстаний. Мы направили в мятежные села комиссаров батальонов, политруков рот. Инструктаж был короткий: "Оружие с собой не брать. Действовать словом".

Со своим ротным комиссаром ушел на задание 19-летний коммунист Воронов. Их было пятеро: комиссар, три бойца и девушка-комсомолка из Омска.

Пришли в деревню, разведали: вроде порядок, ни одного повстанца. Воронов с двумя бойцами и донесением комиссара отправился в уездный городок. Возвратился на второй день вечером. Зашел в крайнюю избу. А хозяйка смотрит на него так, будто он с того света явился.

Побелела от страха, запричитала:

- Ваших же побили, всех у церкви побили...

...Комиссар лежал на порыжевшем от крови снегу, лицом вверх. Воронов наклонился над ним и увидел на гимнастерке партийный билет, прибитый к сердцу самодельным сибирским гвоздем. А рядом - девушка. Он так и не успел узнать ее имя. Вспоротый и набитый отборным зерном живот и кровавые звезды на лбу, на девичьей груди. И на белой дощечке - дегтем: "Смерть комиссарам!"

Комиссары по должности, комиссары по зову сердца.

Обо всем этом я как комиссар бригады первый узнал из уст потрясенного юноши. И тут же мне - такая она, комиссарская должность: прощаясь с мертвыми, думать о живых - пришлось решать горькую задачу. Кем заменить?

Увидел лицо Воронова, его глаза и понял: вот он - комиссар роты. Он отбивался как мог: дескать - молод, опыта мало, образования с гулькин нос два класса церковноприходской школы.

Я сказал ему тогда, что все мы начинали молодыми, а опыт, знания - дело наживное. Придется учиться. Всю жизнь. Такая она - комиссарская должность.

И ушел от меня Воронов с комиссарской печатью и своим напутствием: "Береги печать пуще глаза".

Совсем недавно гвардии полковник в отставке Иван Яковлевич Воронов признался мне, что больше бандитских засад и ловушек, больше всего на свете боялся потерять печать и хранил ее на теле в подштанниках, перехваченных под щиколоткой завязками. "Нога, - смеется, - вся была сине-лиловой, в печатях".

Сколько таких, как Воронов, потенциальных комиссаров было в годы гражданской войны на фронте и в тылу?

Ровно столько, сколько было коммунистов в рядах Красной Армии и Флота. Двести восемьдесят тысяч. Половина партии. Каждый второй коммунист, 75 тысяч комсомольцев. Кто по мобилизации, а чаще - добровольно.

И каждый оставшийся в тылу - кто бы он ни был: рядовой солдат партии или народный комиссар - и где бы он ни был: в глухой сибирской деревушке или в голодающей столице - был под огнем.

Среди павших - в одном бессмертном строю - безымянный комиссар с партийным билетом, прибитым к сердцу гвоздем, мой дядя Иван Васильев, мои боевые друзья Петр Семенов, Иван Богун, Володарский, Урицкий, Сергей Лазо, 26 бакинских комиссаров. В длинном списке раненых - комиссар Фурманов, комиссар Куйбышев, Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ленин. В одном списке. В одном строю. Жили прекрасно и умирали прекрасно. Их бросали с высоких круч, закапывали живьем в землю, им животы набивали пшеницей, рот заливали оловом, а они, комиссары революции, даже мертвые взывали к борьбе.

Первыми шли туда, где было трудно, и первыми отдавали последний глоток воды раненому, свою пайку хлеба, бесценные черные сухари - пролетариям Гамбурга и детям Поволжья.

Вспоминая их, самых первых комиссаров, вижу скромный завтрак Ильича: тоненький ломтик хлеба, чай, заправленный сахарином, и с гордостью думаю о наркоме продовольствия. С ним на заседании Совнаркома случались обмороки "по причине постоянного недоедания".

Только подумать! Человек ежедневно ворочал вагонами, эшелонами хлеба, снабжал им всю Республику и постоянно, изо дня в день, голодал.

Как все.

Не в этом ли величие и бессмертие комиссаров?

Всегда впереди и всегда со всеми.

* * *

...Уж-е светало, когда слово взял товарищ Свердлов.

- Товарищи, по предложению Владимира Ильича Петербургский комитет партии принял постановление о проведении решающей проверки сил революции.

...Весь день 22 октября прошел под знаком приближения развязки, смотра революционных сил, их готовности к восстанию.

Меня тоже включили в группу проверяющих. Сразу же после собрания в Смольном мы отправились в Измайловский полк. Собрали митинг. Выступали на нем Мехоношин и я. Полк проголосовал за выступление. Ни один представитель соглашательских партий не посмел выступить.

Двумя часами позже мы присутствовали на многотысячном митинге на Путиловском заводе. Выступали представители ЦК, ПК партии, райкома партии, завкома - Орджоникидзе, Косиор, Слуцкий и другие.

На призыв ораторов рабочие отвечали радостью:

- Наконец-то!

- Хоть сейчас выступим!

- Сами возьмем власть у буржуев!

Но вот на трибуне появился еще один неизвестный рабочим оратор. Хорошо одетый, с бородкой на выхоленном лице. Это был меньшевистский литератор Гарви. Он говорил о Парижской коммуне. Заливался соловьем, славя коммунаров. Его внимательно слушали, ведь тогда мало кто из рабочих знал о Парижской коммуне. Сумев заинтересовать, увлечь многотысячную аудиторию, оратор стал рисовать картину заката, кровавого разгрома коммуны. Затаив дыхание, не пряча слез, рабочие слушали рассказ о последних часах восставшего Парижа, о расстреле коммунаров. Тут Гарви сделал небольшую паузу и воскликнул: "И вас ждет такая участь, если вы пойдете за Лениным, за большевиками!"

Грозно, гневно загудел митинг. Только вмешательство заводских комитетчиков спасло Гарви от расправы возмущенных рабочих.

Так на Путиловском заводе закончился "День Петроградского Совета". Смотр революционных сил всюду прошел успешно. Рабочие, солдаты, матросы Питера, Кронштадта продемонстрировали полное доверие партии большевиков, проявили готовность по первому сигналу ВРК выступить на штурм капитала. К тому времени часть города фактически уже была занята рабочими.

22-23 октября в помещении Совета 1-го Городского района открылась тщательно подготовленная общегородская конференция представителей Красной гвардии Петрограда и его пригородов - Сестрорецка, Колпина, Шлиссельбурга, Обухова. Все доклады, выступления убеждали: Красная гвардия полна решимости и энтузиазма. "Вызываем двух бойцов, - говорил делегат-путиловец, - является пять. Если требуется десять добровольцев - поднимает руки весь отряд".

Конференция петроградских красногвардейцев приняла большевистскую резолюцию по текущему моменту и новый Устав.

Первый его пункт гласил: "Рабочая Красная гвардия есть организация вооруженных сил пролетариата для борьбы с контрреволюцией".

Петроградский Совет взял в свои руки как организацию, так и политическое руководство Красной гвардией. Все чувствовали: вот-вот грянет буря. Было спешно созвано совещание Главного штаба Красной гвардии с представителями районов.

Главный штаб постановил: держать Красную гвардию под ружьем, усилить разведку и патрульную службу.

Ночь третья - с отступлениями

Снова Кравченко. Планы контрреволюции. Лицом к лицу. Началось. Штаб революции. Во вражеском стане. Охраняем Смольный. Джон Рид и система пропусков. Настольная книга о Великом Октябре. Выговор за порчу здания. Под честное слово. Звонок из 17-го года (Красногвардеец Иоганн Шмидт).

Поздно вечером 23 октября Военно-революционный комитет созвал совещание полковых комитетов гарнизона - последнее перед началом восстания. Пришли сюда и делегаты II съезда Советов, только что прибывшие с фронта. В коридоре встретил унтер-офицера Кравченко: он приехал на съезд представителем от Северо-Западного фронта.

- С кем же ты, унтер, - спросил я его, - по-прежнему против Ленина или чуток поумнел?

- Слыхал пословицу? "Кто старое помянет - тому глаз вон". Я теперь, браток, зрячий. На меньшевистско-эсеровской мякине не проведешь.

Смотрю: на его груди вместо четырех крестов и четырех медалей всего один крест и медаль первой степени.

- Остальные, - объяснил он, смущенно улыбаясь, - я еще в июне отослал в Петроград товарищу Ленину.

Одним словом, хороший получился у нас разговор. В партию большевиков Кравченко еще не вступил, но, как я понял, был близок к этому.

Больше шести часов один за другим докладывали представители полков о настроениях солдат в тыловых частях и на фронте.

Представители гвардии Петроградского полка и гвардии резервного Московского полка заявили, что момент для захвата власти Советами назрел, все готово к восстанию. Член полкового комитета измайловец Фирсов настроение солдат выразил коротко и ясно, в трех словах: "Вся власть Советам!" Выступил и Кравченко. Говорил не совсем складно, даже грубовато, но каждое слово попадало в цель:

- Мы гнием в окопах, подыхаем от газов и пуль. Терпение наше на исходе. Артиллерийская бригада, пославшая меня на съезд Советов, против войны, против Временного правительства, требует передачи всей власти Советам.

Один за другим подымались на трибуну делегаты, чтобы заявить собранию: солдаты представляемых ими частей отдают себя полностью в распоряжение Военно-революционного комитета Петросовета.

В три часа ночи члены ВРК собрались на экстренное совещание. Намечались конкретные задания частям, отрядам на случай выступления. От всех полков было оставлено по два представителя для связи.

А что происходило в эти часы во вражеском стане?

Тревога и растерянность росли с каждым часом. Сообщались слухи один мрачнее другого. Из Мариинского дворца звонили в Зимний, информируя о неустойчивом настроении во фракциях эсеров и меньшевиков. Из Смольного приезжали участники гарнизонного совещания и заседаний Петроградского Совета. Вести неутешительные: части гарнизона приводятся большевиками в боевую готовность. Выступления можно ожидать с минуты на минуту.

Керенский вызвал к себе вновь назначенного управляющего военным ведомством генерала Маниковского и командующего Северным фронтом генерала Черемисова. На совещании речь шла "Об устранении новой попытки Петроградского Совета нарушить дисциплину и внести расстройство в жизнь гарнизона".

23 октября в 17 часов в кабинете у Керенского состоялось секретное заседание высших чинов штаба округа. Генерал Багратуни, начальник штаба, подробно доложил о мерах, принятых против большевиков.

О выступлениях Троцкого, предлагавшего отсрочить восстание до съезда Советов, то есть до 25 октября, враги знали. Раз, полагали они, Троцкий называет эту дату, значит, большевики, видимо, связывают с ней какие-то планы.

Враги революции решили опередить большевиков, начать свое наступление на день-два раньше. Наметили дату выступления: 24 октября. План был принят.

Министры одобрили все меры, принятые Керенским, но при этом рекомендовали заручиться поддержкой предпарламента - государственного Совета. Опираясь на эту поддержку, рассчитывали они, Временное правительство сможет во всей полноте проводить репрессии против большевиков.

Ночью Керенский предупредил штаб округа, что план выступления против большевиков правительством утвержден.

Наступил самый решающий день в революции - 24 октября. Лицом к лицу встали две силы, готовые к боевым действиям, - силы революции, возглавляемые Лениным, партией большевиков, и силы контрреволюции, во главе которых стояло доживающее свои последние часы буржуазное правительство.

Ни один из работников ЦК, ПК, райкомов партии, Петросовета, Военно-революционного комитета и глаз не сомкнул в эту ночь. Только прибыли с совещания в Смольном представители частей гарнизона, как на улицах Петрограда появились патрули, а затем и целые подразделения из юнкерских училищ и офицерских школ. Все начиналось как в июльские дни. Юнкерские караулы заняли важнейшие пункты города. Рано утром был совершен налет на типографию, где печатались большевистские газеты "Рабочий путь" ("Правда") и "Солдат" ("Солдатская правда"). Враги революции рассчитывали лишить партию ее сильнейшего оружия в борьбе. Был отдан приказ о захвате Смольного, о разводе мостов через Неву. Командующий военным округом распорядился арестовать и предать суду всех комиссаров ВРК, назначенных в воинские части и на корабли.

Утром 24 октября Центральный Комитет нашей партии собрался в Смольном, где состоялось экстренное заседание ЦК партии большевиков. Членам ЦК поручалось руководство борьбой на самых решающих участках восстания: Свердлову - наблюдение за действиями Временного правительства; Сталину руководство ВРК, создание запасного штаба революции в Петропавловской крепости; Дзержинскому - захват почты и телеграфа; Молотову - выпуск газет, распределение и посылка агитаторов-пропагандистов на решающие участки; Бубнову - установление связи с железнодорожниками; на Милютина возлагалась организация продовольственного обеспечения; на Ломова и Ногина - связь с Московским комитетом РСДРП (б). Делегаты II съезда - большевики - были тоже распределены по наиболее важным участкам борьбы.

Владимир Ильич все еще оставался в подполье. Правительство вновь обнародовало приказ о его немедленном аресте. Наемные убийцы рыскали по городу, чтобы напасть на след вождя революции и учинить над ним расправу. Из конспиративной квартиры Ильич продолжал неослабно, непрерывно руководить восстанием.

По указанию ЦК партии Военно-революционный комитет немедленно принял меры к отражению открытых провокационных действий контрреволюции.

В типографию была послана сотня красногвардейцев с броневиком, а за ней рота солдат Литовского полка, входившая в состав 2-го Сводного отряда.

Борьба за власть Советов с оружием в руках началась. Срочно был сверстан очередной номер "Рабочего пути" с прямым призывом к свержению Временного правительства. За подписью Подвойского всем комиссарам и полковым комитетам было передано следующее предписание ВРК № 1: "Петроградскому Совету грозит прямая опасность, ночью контрреволюционные заговорщики пытались вызвать из окрестностей юнкеров и ударные батальоны в Петроград. Газеты "Солдат" и "Рабочий путь" закрыты. Предписывается привести полк в боевую готовность. Ждите дальнейших распоряжений.

Всякое промедление и замешательство будут рассматриваться как измена революции. Выслать двух представителей на делегатское собрание в Смольный"{138}.

Дублерами в полки были посланы связные с тем же предписанием на руках.

Главный штаб Красной гвардии получил приказ: немедленно направить в Смольный отряд в 1500-2000 рабочих, произвести мобилизацию всего транспорта, занять в районах все тактически важные пункты, организовать охрану фабрик, заводов и подготовить боевые силы для захвата правительственных учреждений.

2-й Сводный отряд Красной гвардии под моим командованием был приведен в полную боевую готовность. Вскоре подошли пулеметный полк и артиллерия путиловцев. Напасть на Смольный враги не посмели.

- Началось, началось, - передавалось из уст в уста.

- Пробил двенадцатый час российского капитализма...

...В комнатах ВРК на третьем этаже гул голосов, топот ног, лязг оружия. В самой большой комнате несколько столов, стульев, клеенчатый диван. Всюду: на столах, стульях, даже на подоконниках - городские и полевые телефоны. Беспрерывные звонки доносили вести из различных уголков сражающейся столицы. Дежурные ВРК что-то разъясняли, предупреждали, взывали к революционной сознательности. Из-за двери доносились дробь телеграфных аппаратов и деловая трескотня пишущих машинок.

Поминутно хлопали двери. Являлись солдаты с известиями о настроениях, готовности в частях. Вбегали и тут же возвращались красногвардейцы со срочными поручениями, заданиями.

Снова перенесемся во вражеский лагерь. Днем 24 октября по поручению Мехоношина ("небольшая разведка - надо знать, что они затевают") я отправился с двумя красногвардейцами в Мариинский дворец, где сидел так называемый "предпарламент" - Совет Республики. Для маскировки мы сняли красные повязки, револьверы сунули в карманы.

На улицах нам часто встречались юнкерские патрули. Все стены были заклеены прокламациями, всевозможными запретами Временного правительства. Запрещались "всякие самостоятельные выступления", "исполнение войсками каких-либо приказов, исходящих из различных организаций...".

На одной афише сообщалось о решении арестовать руководителей Петроградского Совета и членов Военно-революционного комитета.

Бойцы из моего отряда рассмеялись:

- Пусть попробуют. Руки коротки.

Сновали автомобили с офицерьем, на некоторых - флажки иностранных миссий. У самого дворца нам навстречу на полном галопе проскакала юнкерская артиллерийская батарея.

В Мариинский дворец мы попали как раз в тот момент, когда на трибуну поднимался Керенский. Я много раз слушал выступления этого самовлюбленного позера, не переставая удивляться тому, как можно так долго говорить, не сказав ничего существенного.

...Он стоял на трибуне в знакомой позе Бонапарта, засунув руку за борт френча. Обвинял, угрожал, но нам почему-то не становилось страшно: собака лает - ветер носит.

Керенский заявил, что его правительство полно решимости ликвидировать восстание. Голосом, в котором прорывалось рыдание (в зале жиденько зааплодировали), сказал, что он и его правительство предпочитают быть убитыми и уничтоженными, но "жизнь, честь и независимость" не предадут.

Угрозы нарастали:

- Кто осмелится поднять руку на свободу русского народа, подлежит немедленной, решительной и окончательной ликвидации.

У него, мол, министра-председателя, рука не дрогнет.

На этот раз даже меньшевики и эсеры слушали Керенского холодно. Бледный, задыхающийся, он поспешно покинул зал. Мы тоже выскользнули из дворца. Доложив обо всем увиденном, я тотчас же возвратился к своим командирским обязанностям.

Впрочем, в пору подробнее рассказать о моем отряде. Я принял командование им от члена Военно-революционного комитета А. Ф. Ильина-Женевского{139} в связи с его назначением комиссаром Гренадерского полка. Второй Сводный отряд ВРК насчитывал вначале 380 штыков. Состав отряда - рабочие "Розенкранца", Химического, "Треугольника" и матросы флотского экипажа.

23 октября меня вызвал Н. И. Подвойский.

- Ну, Гренадер, принимай пополнение. Решением Военно-революционного комитета твоему отряду придаются две роты Литовского полка. Они будут подчинены тебе как командиру, а также товарищам Малькову и Урицкому. Главная задача - охрана Смольного. Остальным бойцам отряда нести патрульную и караульную службу на улицах, ведущих в Смольный. И так, чтобы даже птица не пролетела. Без пропуска в Смольный никого не пускать.

Две роты литовцев несли охрану у главного входа в ночь на 23, 24 и 25 октября. Красногвардейцы и матросы 2-го Сводного отряда в это время охраняли подходы к зданию. На этот раз были полностью учтены июльские уроки. Комендант Смольного Ф. Э. Дзержинский принимал меры, исключающие любую случайность, любую провокацию.

В Смольный - мы это знали - контрразведка Керенского засылала лазутчиков: юнкеров, переодетых офицеров, профессиональных филеров - бывших агентов царской охранки. Не исключалась Дзержинским и возможность диверсий, террористических актов со стороны контрреволюции. Надо было создать надежный заслон, фильтр, в котором застревала бы даже мелкая контрреволюционная рыбешка.

Задача не из легких.

Ведь в Смольный шли отовсюду представители ВРК в райкомов, заводов, революционных полков. Огромным был интерес к открытию II съезда Советов рабочих и солдатских депутатов и со стороны тогдашней прессы - всех направлений. Почти ежедневно бывали здесь иностранные журналисты, аккредитованные при Временном правительстве. Среди них и тридцатилетний американец Джон Рид (под влиянием Октября он вскоре стал убежденным марксистом, одним из основателей Коммунистической рабочей партии США) будущий автор знаменитой книги "10 дней, которые потрясли мир".

"Я, - пишет Рид, - проводил почти все время в Смольном. Попасть туда было уже нелегко (курсив наш. - В. В.). У внешних ворот стояла двойная цепь часовых, а перед главным входом тянулась длинная очередь людей, ждавших пропуска. В Смольный пускали по четыре человека сразу, предварительно установив личность каждого и узнав, по какому делу он пришел. Выдавались пропуска, но их система менялась по нескольку раз в день, потому что шпионы постоянно ухитрялись пробираться в здание..."{140}.

Все было именно так. Остается лишь добавить, что систему пропусков придумал Ф. Э. Дзержинский. Система была очень проста, удобна, надежна. Текст пропусков ("на право свободного входа") за подписью коменданта и с печатью Военно-революционного комитета оставался неизменным, но цвет бумаги, на которой печатались пропуска, менялся по нескольку раз в сутки. Выдавались двулистики то красного, то белого, то лилового, то зеленого цвета. На этом чаще всего и попадались вражеские агенты. У меня, как и у Джона Рида, тоже был постоянный пропуск за подписью Ф. Дзержинского. "Дано сие В. Васильеву командиру 2-го Сводного отряда". Без пропусков никто, даже члены ЦК, командиры отрядов, не мог попасть в Смольный.

Часовые, свободные от караульной службы, из Смольного никуда не отлучались. Спали тут же под лестницей или в вестибюле, укрываясь шинелями, куртками, не выпуская винтовки из рук. Лежали покотом, занимая все свободное пространство. Старшие покрикивали: "Проход оставь! Проход оставь!"

Все эти детали, живые картинки тех дней вспоминаются, когда перечитываешь книгу Джона Рида.

Она писалась в 1918 году по горячим следам событий человеком, который навсегда связал себя с русской революцией, но Джон Рид "старался рассматривать события оком добросовестного летописца, заинтересованного в том, чтобы запечатлеть истину"{141}.

У нас его книга впервые была напечатана в 1923 году, а прочитал я ее на одном дыхании - год спустя, уже став слушателем Академии Генерального штаба Красной Армии.

Джон Рид... В октябрьские дни семнадцатого это имя мне ничего не говорило. И вот - Красная площадь, Мавзолей, могила Свердлова, Стена коммунаров и на сером мраморе у Кремлевской стены - "Джон Рид. 1887-1920".

Что он сделал? Почему американец похоронен рядом с вождями русской революции, ее выдающимися героями?

Уже тогда мне хотелось получить ответ на этот вопрос. Но по-настоящему заинтересовался я Ридом и его книгой по... рекомендации В. И. Ленина.

"Эту книгу, - писал Ильич в 1919 году в своем предисловии к американскому изданию (с этим предисловием книга Рида вышла и у нас), - я желал бы видеть распространенной в миллионах экземпляров и переведенной на все языки..."{142}.

Прочитав "с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием" книгу Джона Рида, Владимир Ильич горячо, от всей души рекомендовал ее "рабочим всех стран", так как увидел в ней "правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того (здесь и дальше курсив наш. - В. В.), что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата"{143}.

Я засел за книгу Рида. С тех пор она - "сгусток истории, истории в том виде, в каком ее наблюдал" автор, стала для меня настольной. И по сей день считаю эту книгу лучшим из всего, что написано о революции свидетелями и участниками ее. Глубоко убежден: рекомендация В. И. Ленина ничуть не устарела в наше время. И сегодня горячо советую: читайте Джона Рида, и перед вами откроется не только общая картина "настоящей, народной массовой революции", но и картинки, выхваченные из жизни, из бурного потока, без которых нельзя почувствовать, понять дыхание, пульс Октября.

Для меня, участника многих событий, описанных Ридом, книга обладает еще и особым свойством. Читаешь - и тебя не оставляет ощущение, что автор всюду следовал за тобой; вместе с тобой, затаив дыхание, слушал Ленина ("Ленин говорил, широко открывая рот и как будто улыбаясь; голос его был с хрипотцой - не неприятной, а словно бы приобретенной многолетней привычкой к выступлениям - и звучал так ровно, что, казалось, он мог бы звучать без конца..."){144}.

Был рядом, когда ты шел по длинным, сводчатым коридорам Смольного или когда спускался в столовую - "обширную и низкую трапезную, в нижнем этаже" и становился "в очередь, ведущую к длинным столам, за которыми двадцать мужчин и женщин раздавали обедающим щи из огромных котлов, куски мяса, груды каши и ломти черного хлеба".

Дальше точно схваченная картинка быта тех дней. "Жирные деревянные ложки лежали в корзинке. На длинных скамьях, стоявших у столов, теснились голодные пролетарии. Они с жадностью утоляли голод, переговариваясь через всю комнату и перекидываясь незамысловатыми шутками.

В верхнем этаже имелась еще одна столовая, в которой обедали только члены ЦИК. Впрочем, - тут же мимоходом сообщает Джон Рид, - туда мог входить кто хотел. Здесь можно было получить хлеб, густо смазанный маслом, и любое количество стаканов чая"{145}.

Читателя, знакомого по книгам и фильмам с голодным, более чем спартанским бытом революционного Петрограда, наверняка смутят "куски мяса", "ломти черного хлеба", "хлеб, густо смазанный маслом".

Но и тут Джон Рид - строгий летописец тех дней - верен себе, верен правде.

Все было: осьмушки хлеба, селедочные супы и щи, чай с сахарином, кипяток "без ничего" или с той же ржавой селедкой, но в конце октября и в дни восстания питание по тем временам (продовольственными вопросами ведали в те дни члены ВРК С. Я. Багдатьев и Н. А. Скрыпник) было поставлено отлично. К тому времени крупнейшие продовольственные склады города уже находились под полным или частичным контролем Советов и Красной гвардии. Мясо, крупу, жиры предоставил в распоряжение ВРК Балтфлот. От Нарвской заставы в Смольный шли подводы, закрытые фургоны, площадки с хлебом. Путиловцы в спешном порядке выделили целый обоз походных военно-полевых кухонь. Они стояли во дворе Смольного института в два ряда. Такие же кухни появились на улицах и площадях города - в тех районах и секторах, где сосредоточивались готовые к выступлению отряды Красной гвардии. Тысячи работниц, среди них Поля, дочь моего дяди Ивана, сестры А. Е. Васильева - Христя и Мария, добровольно встали у кухонь. Рядом - длинные, наспех сбитые столы. На столах металлические миски, ложки, кружки. Щи, каша, кипяток или чай выдавались здесь днем и ночью.

Я рассказываю об этом подробно, потому что революция - это не только штурм, молниеносные атаки, баррикады, порыв и энтузиазм, но и эти незаметные, неброские, негероические на первый взгляд будни: горячие щи, кипяток, густо посыпанный солью или сахаром ломоть черного хлеба.

"Десять дней, которые потрясли мир" воскрешают в памяти не только общие, монументальные картины борьбы и быта великой народной революции. Недавно, в который раз перечитывая любимую книгу, я впервые обратил внимание на эпизод, имеющий непосредственное отношение к человеку, который в те далекие годы был самым близким моим другом.

Тут нам придется заглянуть несколько вперед. 29 октября (11 ноября по новому стилю) контрреволюция перешла в наступление. Утром в Царское Село (ныне - Пушкин) под торжественный колокольный звон всех церквей вступили казачьи части генерала Краснова. Сам Керенский, еще недавно бежавший из Зимнего дворца, ехал впереди пока еще верного ему войска. С вершины невысокого холма перед новоявленным Бонапартом открылись золотые шпили и купола столицы.

В это же утро Петроград был разбужен треском ружейной перестрелки и громким топотом марширующих людей. Выступили юнкерские училища: Владимирское, Павловское, Михайловское. Отряды михайловцев заняли телеграф, военную гостиницу, телефонную станцию, установили прямую связь с Керенским. Смольный на несколько часов оказался отрезанным от города, от страны. Весь день шли ожесточенные бои между красногвардейцами и юнкерами.

Джои Рид воссоздает один из самых драматических эпизодов подавления мятежа. Матросы и красногвардейцы окружили Владимирское и Павловское училища, потребовав от юнкеров немедленно сдаться. Керенский по телефону приказал: ни в какие переговоры с Военно-революционным комитетом не вступать. Двух делегатов-парламентеров, шедших с белым флагом, юнкера убили. И тогда, как свидетельствует Рид, красногвардейцы залили здание училища "морем стали и огня"... "Сами их предводители не могли остановить ужасной бомбардировки... Красногвардейцев ничто не могло остановить... В половине третьего юнкера подняли белый флаг".

Среди тех, кто принимал участие в осаде мятежного училища, был мой старый друг Максим Лондарской. В октябрьские дни он командовал путиловской сотней Красной гвардии. После событий, описанных Ридом, сотня Лондарского отправилась под Пулковские высоты, где участвовала в боях. Мы встретились уже после победы над Красновым в Смольном. По лицу вижу: что-то с моим Максимом происходит - гложет друга печаль-забота. Не стал допытываться: знал по опыту - сам расскажет.

- Понимаешь, Вася, какая вышла история. Подошли мы с моей сотней к училищу. Юнкера с крыш и чердаков так и поливают пулеметным и ружейным огнем. А то выбросят белый флаг, а потом, гаденыши, бьют по нашим парламентариям. Ну, думаю, так дело не пойдет. Нужна артиллерия. Прикатили на себе три орудия и - прямой наводкой. Юнкера поняли: с нами шутки плохи. Сдались. Хлопцы радуются, а мне от комиссара ВРК... выговор "за порчу здания".

Я как мог успокоил друга. Чем закончилась эта история, он мне сам рассказал.

Владимир Ильич, встретив Лондарского в Смольном, стал подробно расспрашивать его о том, как был подавлен юнкерский мятеж. Мой друг рассказал Ильичу то, что уже известно читателю, вспомнил и о выговоре "за порчу здания".

- Ну, это дело поправимое, - рассмеялся Владимир Ильич. - Выговор вы получили от Советской власти - Советская власть его и отменит: обидели вас напрасно. Поступили вы, товарищ Лондарской, в той ситуации правильно: жизнь красногвардейцев дороже любого здания. Так и следует поступать с врагами революции, если другой язык им непонятен.

"Другой язык..." Ни одна революция не говорила со своими противниками на таком гуманном языке, как наша. Нелишне напомнить, что под честное слово были освобождены почти все юнкера, захваченные в плен при взятии Зимнего. Их освободили вторично и после выступления 29 октября.

Да что - юнкера. Генерал Краснов, взятый в плен под Пулковскими высотами, вскоре тоже был отпущен под честное слово. Это не помешало ему бежать на Дон, стать одним из главарей белой гвардии. В годы Великой Отечественной войны экс-генерал Краснов активно сотрудничал с гитлеровцами. После войны его судили в Москве как военного преступника, злейшего врага Советского государства и приговорили к смертной казни. Таким был бесславный конец человека, отплатившего за доброту и милосердие революции черной неблагодарностью и коварством.

Шло сотворение нового мира. Мы все начинали, все делали впервые. И, случалось, как это было о генералом Красновым и с выговором "за порчу здания", - ошибались.

Но на ошибках учились, мужали, приобретали - порой очень дорогой ценой - бесценный опыт.

И шли вперед.

Как прекрасна революция, которая могла позволить себе такие ошибки! Великая революция великого народа.

Что же касается Лондарского, то он полностью оправдал доверие Ленина. По рекомендации Ильича он был назначен помощником командира путиловского бронепоезда № 2, на котором прошел всю Украину, воевал против Петлюры, Краснова, Деникина.

...Недавно в моей квартире раздался телефонный звонок.

- Товарищ Васильев? Здравствуйте, молодой человек! Кто говорит? Бывший красногвардеец Петроградского отряда Иоганн Шмидт. Вчера смотрел фильм "С Лениным в сердце" и узнал тебя, дорогой командир, товарищ Васильев, по старой фотографии. Где встречались? Когда? В Смольном - в комнате Подвойского. Я слово в слово запомнил ваш инструктаж: "Будете сопровождать одного человека. За его жизнь и безопасность отвечаете перед революцией". Этим человеком был Ленин.

Мы договорились о встрече. Приходит. Ростом невелик. Плотен. Этакий колобок. Рукопожатие крепкое, энергичное, невольно вызывающее уважение. Маленькие глаза - живые, все схватывающие. И обращается ко мне то на вы, то на ты.

- А ты, товарищ Васильев, против меня совсем юноша, молодой человек.

Что ж, Иоганн Шмидт и впрямь старше меня на добрый десяток лет, хотя ни капельки не похож на человека, шагнувшего за девяносто.

Принес с собой паспорт, различные справки, архивные документы. Видно, делает это не впервые. А то уж слишком фантастической, скажем прямо, малоправдоподобной кажется история его удивительной жизни.

Иоганн Шмидт. Австриец. Родился 16 февраля 1886 года в Вене. Бывший подданный Франца-Иосифа. С восьми лет, как и отец, братья, батрачил на графа.

- Сапоги графские целовал - лишь бы позволил посещать народную школу. Четыре класса, войны, революция - вот и все мое образование.

Рос крепким. Вы не смотрите, что мал - вот этим кулаком (а кулак с добрую голову) быка валил с ног, подковы гнул запросто. За силу, видно, меня и зачислили в гусары. И было это ровно семьдесят лет тому назад.

...В 12-м гусарском полку бравый кавалерист Иоганн Шмидт дослужился до капрала, два года провоевал на итальянском фронте. А в шестнадцатом полк посадили в теплушки - и на восток, в Россию.

Друг Шмидта, дамский портной из Вены (тоже войной сыт был по горло), только руками развел:

- Знаешь, Иоганн, что сказал попугай, когда кошка тащила его за хвост? Ехать так ехать. Что можем изменить мы, маленькие люди?

И тут Иоганн Шмидт впервые открылся перед своим другом:

- Разные, - сказал он, - бывают попугаи. Умный оставит коту только перышко.

И задумал Шмидт закончить войну не по императорскому, а своему усмотрению. С отрядом гусаров-единомышленников ему удалось прорваться в конном строю через линию фронта. И капрал Шмидт стал военнопленным, вскоре оказался в Харькове, на кожзаводе, куда его отправили на работу вместе с другими соотечественниками. Он попал туда в предгрозовое время, и среди первых русских слов, которые ему запомнились, были: "Долой самодержавие!", "товарищ", "большевики", "Ленин".

И тут он сделал свое первое, как потом не раз убеждался, очень важное открытие: с русскими, украинскими пролетариями ему, бывшему батраку Иоганну Шмидту, найти общий язык легко.

С этим открытием Шмидт летом 1917 года отправился в Петроград. С неделю скитался в своем потрепанном капральском мундире и в кепи по огромному, бурлящему городу с бесконечными митингами, белыми ночами, голодными лицами детей и подростков в длинных очередях за осьмушкой хлеба, пока не пристал к отряду Красной гвардии.

...Стали мы вспоминать людей, лично нам известных. Их оказалось не так уж мало. Подвойский, Урицкий, прапорщик Георгий Благонравов, назначенный 23 октября комендантом Петропавловской крепости. Запомнился Иоганну Шмидту и венгр Сабо, впоследствии мой начальник штаба 4-го Краснознаменного полка в Коканде.

В разговоре всплыли такие детали, которые мог знать только непосредственный участник событий. Оказалось, что и при штурме. Зимнего мы наступали почти рядом. Вместе со своим отрядом Иоганн Шмидт принимал участие в подавлении юнкерского мятежа, за что получил благодарность от "самого товарища Урицкого", нес охрану в Смольном.

Но это только начало одиссеи Шмидта. Весной 1918 года Н. И. Подвойский по заданию Владимира Ильича выехал в Курск. Сопровождал его в этой поездке с небольшой группой красногвардейцев Иоганн Шмидт.

- Задание мы выполнили, и тут меня пригласили на беседу. Сказали, что в связи с оккупацией Украины очень нужны люди, знающие немецкий язык. Верные, преданные революции. А тут сам товарищ Подвойский рекомендует.

И началась третья жизнь Иоганна Шмидта - подпольщика, агитатора. Распространял среди оккупационных войск листовки на немецком языке, собирал данные. Ему не надо было ни переодеваться, ни придумывать "легенды". На нем был тот же швейковский мундир, заношенное кепи капрала австро-венгерской армии. И все же Шмидта схватили. Кто-то опознал в нем человека, который вел подозрительные разговоры среди солдат.

Военный суд австрийского оккупационного корпуса приговорил бывшего капрала императорской армии к повешению "за большевистскую агитацию". Смертную казнь (Иоганн Шмидт на суде свою "вину" так и не признал) заменили пятнадцатью годами каторжных работ, каторгу (все еще шла война) дисциплинарной ротой на... итальянском фронте. Обезоружив и оглушив двух конвоиров, Иоганн под Волочиском бежал. В форме жандарма австрийской армии явился в партизанский отряд Криворучко.

Бои с бандами Петлюры, Зеленого... Закружило, завертело бывшего капрала в водовороте гражданской войны, пока не прибился надолго к человеку, ставшему для Иоганна Шмидта и командиром, и отцом, и примером на всю жизнь. С отрядом, полком, а затем бригадой Котовского лихой кавалерист, помощник командира разведэскадрона Иван Михайлович Шмидт освобождал Одессу, Балту, воевал с бандами Махно. После тяжелого ранения был направлен в Винницу.

Потом были годы мирные, годы восстановления. Работал в охране, упаковщиком, грузчиком. Женился. Растил на повой своей родине сыновей и вряд ли предполагал, что предстоит еще одна война. Самая трудная. Лейтенант Шмидт прошел ее - от звонка до звонка. От западных границ до Сталинграда и от Волги до Дуная. Снова пригодилось знание немецкого языка. Снова бои, разведки в тыл врага, захват и допросы "языков".

Впрочем, в моем изложении живой рассказ Ивана Михайловича много теряет. Рассказчик он - отменный, к тому же - полиглот. Повествуя о прожитом и пережитом, он легко переключается с русского на украинский, с украинского на немецкий или польский, вставляя венгерские и молдавские словечки.

...Старая гвардия. Он все еще бодр, деятелен, часто выступает перед школьниками, молодежью. Надо было видеть, как молодо загорелись его глаза, когда, крепко пожимая мою руку, он сказал на прощание:

- Тогда, в семнадцатом, я защищал не только твою родину, товарищ Васильев, а и мою - родину трудящихся всего мира. Это говорю я, Иоганн Шмидт. Солдат революции. Один из многих.

Ночь четвертая - решающая

Ожидание. Инцидент у входа в Смольный. Шел человек по Сердобольской улице. Непривычный Ильич. Особое задание. "Высылай устав". Первый красный маршал революции. "Временное правительство низложено". "Он был частью их".

Над Смольным - серая пелена. С Финского залива дует резкий сырой ветер. Улицы затянуты мокрым белесым туманом. Из-за экономии электричества и "цеппелинов" их почти не освещают. Уголовным элементам, выпущенным из тюрем в дни Февральской революции, это за руку. Участились грабежи. Как только наступают сумерки - обыватель прячется в своей квартире-норе.

Так было и 24 октября.

По пустынным улицам весь день непрерывным потоком шли в Смольный отряды Красной гвардии, подъезжали грузовики, переполненные солдатами, подходили полки. К аркам подъезда, куда совсем недавно подкатывали позолоченные кареты, теперь с тяжелым грохотом подвозили орудия. По сводчатым коридорам с гулким стуком тащили пулеметы, несли винтовки и патроны.

Смольный гудел, как гигантский улей. Это собирались новые хозяева страны, съезжались делегаты II съезда Советов. Смольный превратился в вооруженный лагерь сил революции. У входа стояли три пары часовых. Наши пропуска заменили примерно к четырнадцати часам. На площади перед Смольным располагались отряды, сотни. Наготове стояли оседланные кони. В ряд выстроились грузовики и велосипеды-самокаты. На большом изрытом колесами и тысячами ног дворе горели костры.

По приказу Н. И. Подвойского я выставил на улицах, примыкающих к Смольному, усиленные наряды. Свердлов, Подвойский, Дзержинский несколько раз выходили к главному входу, словно ждали кого-то.

Ко мне подошел Мехоношин и предупредил, что с минуты на минуту может появиться Владимир Ильич.

- Ты, Гренадер, хорошо знаешь товарища Ленина. Пропускай в Смольный его и сопровождающих его товарищей незамедлительно.

Прошел примерно час. Ленина все не было. В Смольный шли и шли люди, хвост очереди рос.

Почему не идет Ильич? Не случилось ли что в дороге?

Теперь я знаю - оснований для тревоги было более чем достаточно. 24 октября ищейки Керенского рыскали повсюду с приказом доставить Ленина живым или мертвым. За ним охотились, его "ловили". В письме к Я. М. Свердлову Владимир Ильич именно в таком значении употребил это слово: "На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня "ловят"{146}.

Ленин не строил никаких иллюзий относительно того, что его ожидало, окажись "ловля" успешной.

"...Если меня укокошат, - писал он в июле 1917 года Л. Б. Каменеву, - я Вас прошу издать мою тетрадку: "Марксизм о государстве" (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетенная... Условие: все сие абсолютно entre nous (между нами)"{147}.

В этих нескольких строчках, даже в одном, произнесенном с явной иронией слове ("укокошат") - весь Ленин. Просто, буднично, нарочито приземленно, как бы мимоходом, пишет он о том, что с ним могло в те дни случиться в любой момент. Ничего от позы, жеста, красивой фразы. И в то же время трезвое спокойствие человека, который ни на минуту не забывает о главном, о деле. Ленин отлично понимал, как нужна будет его "синяя тетрадь" ("Марксизм о государстве") после победы, а в том, что победа не за горами, Ильич не сомневался.

Мне нередко встречались во время войны, да и в мирные дни, люди, которые с удивительной легкостью, броской смелостью распоряжались судьбами других и мельчали на глазах, превращались в обыкновенных трусов, когда дело касалось не чужой, а их собственной жизни.

Не таким был вождь самой великой и самой бескровной за всю историю революции. Он, как никто, умел заботиться, думать о других, меньше всего и в последнюю очередь заботясь о себе.

Но я отвлекся, а нам снова пора в тревожную великую ночь с 24 на 25 октября.

...У входа в Смольный образовалась пробка. Толпа напирала, требуя, чтобы людей поскорей пропускали:

- Идет восстание, стреляют, льется кровь за революцию, а тут из-за бумажек пристают.

Я с тремя красногвардейцами бросился к входу, но было уже поздно. На какой-то миг часовые, проверяющие пропуска, растерялись, расступились под натиском. И человек 15-20 прорвались в Смольный.

Не прошло и десяти минут, как снова появился Мехоношин. Я ждал крепкого разноса за "непорядки", "прорыв", но Костя, улыбаясь во весь рот, произнес только два слова: "Уже пришел".

"Ильич?! Как он попал в Смольный?" Добрую минуту стою с разинутым от удивления ртом: "По воздуху, что ли?"

Только много лет спустя, знакомясь с воспоминаниями питерского рабочего Э. Рахья, связного ЦК{148}, я узнал, что же на самом деле произошло у главных ворот, как и почему мы просмотрели Ленина.

В свой недавний приезд в Ленинград (в мае 1977 года) я пришел на Сердобольскую улицу. Поднялся на 3-й этаж большого старого дома. Бывшая квартира Маргариты Васильевны Фофановой - последнее подпольное пристанище В. И. Ленина. На столе - план Петрограда. Я представил себе, как внимательно рассматривал карту-план Ильич вечером 24 октября, уже приняв для себя окончательное решение.

"Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания"{149}.

Записка, составленная по всем правилам конспирации, адресована хозяйке квартиры. Еще днем М. В. Фофанова всячески уговаривала Владимира Ильича не рисковать собой.

По поручению Ленина с его письмом членам ЦК Маргарита Васильевна отправилась в Выборгский райком.

О том, что произошло позже, рассказывает Э. Рахья.

Вечером 24 октября он пришел к Владимиру Ильичу с крайне тревожной вестью: правительство Керенского отдало приказ развести все мосты с тем, чтобы расчленить, изолировать по частям восставших, громить пролетарские районы в одиночку.

Ленин потребовал немедленно отправиться в Смольный, отметая все возражения, уговоры.

- В Смольный! В Смольный!

Шагая майским вечером 1977 года по брусчатке бывшей Сердобольской улицы, я словно увидел тот далекий октябрьский вечер.

Уже прочитано членами ЦК написанное днем письмо Ленина ("Промедление в выступлении смерти подобно"). Уже послан за ним из Смольного связной. А по пустынной улице под моросящим дождем идет вслед за своим провожатым человек. Загримированный, на лоб нахлобучена рабочая кепка, в кармане документы на чужое имя, а у спутника "на всякий случай" - два револьвера и два пропуска в Смольный, заведомо устаревших, недействительных.

О чем думал Ильич, поднимаясь вслед за Рахья на площадку пустого трамвая, снова шагая по застывшим в ожидании затемненным улицам, минуя то красногвардейские - у Литейного моста, то юнкерские патрули?

Пройдут сутки - и телеграф разнесет по всему миру имя этого человека главы первого в истории социалистического правительства.

...Дважды их останавливал юнкерский патруль - пронесло. Подошли к Смольному. "Толпа ожидающих возмущалась невозможностью пройти... Я же, вспоминает Рахья, - возмущался больше всех... негодовал, размахивал в воздухе своими "липовыми" пропусками..."{150}

Рахья кричал впереди стоящим (вот она - "пробка"!), чтобы они не обращали внимания на контроль и проходили: в Смольном разберутся. Цель была достигнута. "По примеру карманников, я устроил давку. В результате контролеры были буквально отброшены. Мы прошли на второй этаж и отправились в одну из комнат Смольного". С этой минуты в комнате № 18 Ленин взял все нити руководства восстанием в свои руки.

С его прибытием работа Военно-революционного комитета закипела, приобрела еще более целеустремленный ритм. Одного за другим вызывал Ильич командиров отрядов Красной гвардии, представителей районов, заводов и воинских частей. Пригласили и меня. Мы пришли вдвоем с командиром отряда путиловцев Сурковым. Разговор состоялся у Н. И. Подвойского. Я не видел Ленина с 4 июля. Как-то непохож, непривычен Владимир Ильич без знакомых рыжеватых усов, бородки. Заметно похудел... И - вроде помолодел. Аккумулятор энергии. В словах, жестах, в голосе с трудом сдерживаемое нетерпение. Представление о Ленине тех дней дает мало известный рисунок карандашом петроградского художника М. Шафрана. Этот портрет ленинский, датированный 25 октября, попался мне совсем недавно на глаза и многое напомнил.

Огромный лоб, глаза, излом бровей - все родное. Но не сразу, не каждый (так, очевидно, было и со мной) узнавал в этом безусом, безбородом человеке Ленина. Случалось - и частенько, что солдаты, красногвардейцы, слушавшие Ильича на митингах весной и летом, теперь тоже не узнавали его.

...Ленин тепло с нами поздоровался и сразу перешел к делу, быстро задавая вопрос за вопросом: состав отряда, настроение красногвардейцев, вооружение, много ли патронов, есть ли гранаты и какую задачу получил отряд. Я сказал, что ядро нашего 2-го Сводного отряда - рабочие Нарвской заставы и матросы флотского экипажа, что большие надежды возлагаем на приданные отряду роты из Литовского полка. Ленин поинтересовался, достаточно ли надежна охрана Смольного. Тут в комнату вошла группа путиловцев. Помню среди них А. Васильева, И. Егорова - председателя Нарвского Совета. Подоспели представители и других районов. Ильич подробно расспрашивал, что делается на местах, мобилизованы ли все силы. Выслушав короткие информации, Ленин потребовал создать подавляющий перевес на каждом участке сражения. Как можно больше инициативы снизу, самодеятельности масс. Главная задача - захват центра. Туда послать самые надежные отряды. Но быстро, слаженно надо действовать и на местах; захватить все мало-мальски важные пункты в районах: почтовые отделения, железнодорожные станции, комиссариаты милиции. Чувствовалось, что мысль и воля Ленина устремлены к самой неотложной, единственной для него в эти часы задаче: во что бы то ни стало, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружить юнкеров. До утра нельзя ждать! Можно потерять все. Решать дело непременно сегодня.

Путиловцы получили особое задание: как можно быстрее собрать пушки. В ближайшие два-три дня завод должен дать революции не менее ста орудий. Впредь формирование красногвардейских отрядов производить только в тех мастерских, которые к пушечному производству отношения не имеют.

В эту ночь все: отряды Красной гвардии, полки, части гарнизона и Балтийский флот - ждали сигнала. И вот наступил долгожданный момент. По требованию вождя революции Военно-революционный комитет дал сигнал{151} к восстанию. Распоряжение-сигнал передавался на заводы, в районы, части по телефону и дублировался связными-мотоциклистами.

Восстание развивалось успешно. Уже в ближайшие часы, даже минуты Временное правительство и штаб округа были в полном смысле парализованы. Они могли распоряжаться только теми силами, которые находились в Зимнем дворце.

В ту историческую ночь мне не раз приходилось подниматься на второй и третий этажи в комнаты № 18 и № 85. Я неизменно заставал Ильича бодрствующим то среди членов бюро ЦК, то в кругу руководителей ВРК. Он вызывал к себе Подвойского, Антонова-Овсеенко, сам заходил к ним, детально знакомясь с ходом восстания, внося коррективы, поправки, уточнения. В эту же ночь Ленин утвердил окончательный план захвата последнего оплота Временного правительства. Дворец намечалось окружить по линии Зимняя Канавка - Мойка до Мариинской площади и дальше к Неве, стягивая кольцо вокруг улиц, выходивших на Дворцовую площадь.

Для этой решающей операции выделялись лучшие отряды Красной гвардии, в том числе 2-й Сводный и Путиловский. Приказ готовиться к штурму получили флотские экипажи и наиболее революционно настроенные подразделения гвардейских полков: Петроградского, Измайловского, Павловского, Кексгольмского и других.

Руководить этой операцией Ленин поручил членам ВРК: Подвойскому, Чудновскому, Антонову-Овсеенко. Штаб руководства решено было разместить в левом крыле Петропавловской крепости - поближе к месту боев.

В 1 час 25 минут ночи 25 октября боевой отряд моряков, красногвардейцев и солдат занял Главный почтамт, Хорошую весть привез мой друг измайловец Семенюк: Балтийский вокзал полностью под контролем ВРК. В Смольном - с комментариями - из уст в уста передавалось:

- Городская электростанция взята. Освещение правительственных зданий выключено.

- Знай наших. Пусть господа временные посидят при свечках, авось поумнеют.

- Крейсер "Аврора" стал на якорь у Николаевского моста. Вот уж всыплет министрам по первое число.

- Под нашим контролем Варшавский вокзал. Ура, товарищи!

Припоминаю часы, когда шаг за шагом отряды красногвардейцев, матросов и солдат овладевали важнейшими пунктами столицы. К Смольному непрерывно подъезжали самокатчики - уполномоченные ЦК и ВРК. Каждые пять-десять минут связные привозили Ленину, Военно-революционному комитету донесения о ходе наступления. И возвращались на место боя с короткими энергичными записками Ильича: "Взята ли центральная станция и телеграф?", "Захвачены ли мосты и вокзалы?"

Я - бывалый солдат, участник трех войн - такой оперативности, такого стиля руководства войсками, как в дни и ночи Октября, не наблюдал ни на одной войне, ни в одной операции. Штаб революции действовал, как хорошо налаженный часовой механизм. Оперативность в большом и малом, точность выполнения приказов, быстрая, почти молниеносная реакция на изменение обстановки - все было подчинено единой воле, единым устремлениям и целям борьбы.

Такого штаба, где все понимали с полуслова, никогда не знал до этого ни один военачальник, и ни один штаб не работал под началом такого тактика и стратега, каким был Ленин. В ту ночь он ни на минуту не оставлял капитанский мостик революции. Тысячи нитей тянулись к нему. В любой момент он имел полное, наиболее верное представление о ходе борьбы. Донесения тут же тщательно им анализировались, обобщались. Вовремя замечалась опасность в одном месте, слабое звено противника в другом. И Ленин - человек самой непреклонной воли - немедленно вносил изменения, давал короткие, точные указания, где, какими силами ударить, чтобы не дать врагу опомниться и добиться победы малой кровью.

Примерно к 10 часам утра 25 октября все основные пункты, учреждения, министерства были заняты силами революции. В руках Временного правительства и его командования оставались только Зимний дворец, Главный штаб да несколько юнкерских училищ.

Я вышел из Смольного. Слышу: то тут, то там раздается громовое "ура".

Кто-то из моих бойцов принес еще пахнущее типографской краской обращение "К гражданам России!", написанное Лениным.

"Временное правительство низложено, - говорилось в нем. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов - Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!"{152}

К 14 часам в Смольный возвратились многие отряды и части, выполнившие боевое задание. Задымили кухни. Но нам, командирам, пообедать не удалось: нас пригласили в Белый зал Смольного, набитый до отказа людьми: членами Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, членами ВРК, делегатами, прибывшими на II Всероссийский съезд Советов.

14 часов 35 минут. Заседание Петроградского Совета объявляется открытым.

В напряженной тишине раздался голос председательствующего:

- Слово предоставляется Ленину!

Буря восторга подхватила всех нас: "Да здравствует Ленин!", "Слава Ильичу!", "Да здравствует революция!" Крики "ура", приветствия в течение нескольких минут потрясали зал, который ничего подобного доселе не видел и не слышал. Под потолок летели кепки, шляпы, фуражки, бескозырки, белые папахи, островерхие шапки. Наконец все стихло. Ленин начал свою речь.

- Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась.

Крики "ура" снова потрясли зал. С исключительным вниманием слушали мы простые, доходчивые слова вождя революции.

Впервые после июльских событий Владимир Ильич выступал публично. 4 июля, в день расстрела мирной демонстрации, и 25 октября - в час победы. Все это не могло не придать его речи особый смысл, звучание, даже обычно не свойственную Ленину торжественность. Он говорил о том, что волновало, чем жили мы все. Человек на трибуне был частью нас. От дешевой кепки мастерового человека, которую он сжимал в руке, от всей его непринужденной, естественной манеры держать себя вплоть до победоносного прищура улыбки - вылитый пролетарий. Его сердце билось в унисон с сердцами всех в этом зале, с великим сердцем трудового народа, всего человечества.

- ...Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма... Теперь, - развивал свою мысль Ильич, - мы научились работать дружно. Об этом свидетельствует только что происшедшая революция. У нас, продолжал он, - имеется та сила массовой организации, которая победит все и доведет пролетариат до мировой революции.

Владимир Ильич был обеспокоен тем, что Зимний, Главный штаб еще не взяты, и потребовал не только от ВРК, но и от участников заседания сегодня же все эти объекты занять. Заседание постановило: "Прения по докладу не открывать". Составленная Лениным резолюция была принята единогласно.

Ночь пятая - штурм

"Выкурим "временных". "Кавалерия" в Зимнем. Замечательный документ (Выстрел "Авроры"). Рассказ Тимохина. На приступ. "Именем Военно-революционного комитета..." Что происходило в Смольном.

Как только окончилось заседание Петроградского Совета, я получил приказ: немедленно вести отряд к Главной арке перед Зимним.

Это задание красногвардейцы встретили с большой радостью:

- Наконец-то и нам дали боевое задание! Выкурим "временных" из осиного гнезда. Хватит, засиделись!

К 18 часам 25 октября отряд занял позиции у Главных ворот. Вскоре из Петропавловской крепости, где располагался новый командный пункт - штаб ВРК, прибыл Еремеев (дядя Костя) и уточнил боевую задачу для моего и Путиловского отрядов.

На этом участке - за зданием штаба, у Главных ворот, на Морской, на прилегающих к ней улицах и в районе Полицейского моста Военно-революционный комитет сосредоточил мощный кулак из частей Красной гвардии, Кексгольмского полка, нескольких рот Измайловского полка; чуть правее - Павловский полк и отряд флотского экипажа. Здесь же находились три броневика автобронедивизиона, зенитная артиллерия и полубатарея полевой артиллерии. Подошли и новые пушки Путиловского завода, установленные прямо на автомашинах.

Зимний оказался полностью блокирован. Силы революции заняли исходные позиции, готовые по первому сигналу броситься на штурм. Кольцо окружения замкнул крейсер "Аврора", еще раньше ставший на Неве за Николаевским мостом (ныне мост лейтенанта Шмидта).

Завязалась сильная ружейно-пулеметная перестрелка. В самый разгар ее подъехала машина. В ней - члены ВРК Н. И. Подвойский и К. С. Еремеев. Красноармейцы моего отряда задержали их. Я подбежал к автомобилю. Николай Ильич устало улыбнулся:

- Что это у тебя, Гренадер, за порядки? Нам доложили о сдаче Зимнего, едем проверять, а твои красногвардейцы нас не пускают.

Я доложил, что взят только штаб округа, а Фролов и Галанин отправились в Петропавловскую крепость с докладом.

- Что ж, штаб округа - тоже дело. Тоже хорошо. - С этими словами Еремеев вышел из машины. Николай Ильич сразу же уехал в крепость, на свой командный пункт, а Еремеев, побыв несколько минут со мной и Сурковым, ушел в штаб округа.

20 часов. На переговоры с юнкерами, не желающими дальше сражаться на стороне Временного правительства, ушел член полевого штаба ВРК Г. И. Чудновский{153}. Юнкера гарантировали Чудновскому неприкосновенность. Тем не менее Чудновский по распоряжению Пальчинского был арестован, но вскоре его освободили.

Вслед за Г. И. Чудновским с баррикад Зимнего ушла большая часть юнкеров Ораниенбаумской школы, сбежали многие юнкера Михайловского артиллерийского училища, прихватив с собой четыре орудия из шести, находившихся на территории дворца.

Во дворце осталось еще достаточно сил, два орудия, 14 пулеметов. У Главных ворот дворца - прямо напротив нас - стоял броневик. Высились баррикады из трехметровых бревен и мешков с песком. Нам хорошо были видны стволы пулеметов и орудий. Под их прицелом находились Дворцовая площадь и выходящие из нее улицы.

...Красногвардейцы все смелее подбирались к Зимнему. Человек пятьдесят выборжцев вместе с матросами второго экипажа первыми пробрались во дворец по эрмитажному ходу. Необычность обстановки, огромные малахитовые вазы, бархат и золото поразили красногвардейцев. На какой-то миг они остановились. А потом стали осторожно подниматься вверх по лестнице. Кто-то из красногвардейцев открыл дверь зала. В огромном зеркале отразилась занимающая всю стену картина, изображающая конный парад.

- Кавалерия! - крикнул один из красногвардейцев и - шарах в сторону. Юнкера воспользовались замешательством и разоружили часть ворвавшихся. Остальные бросились вниз. Дворцовая прислуга и солдаты расположенного в подвале лазарета тут же помогли нашим выбраться из лабиринта дворца.

Командир красногвардейской сотни обуховец Красноперов всю эту историю рассказывал в лицах - под гомерический хохот бойцов. Смеялся и я - до колик, до слез. Впрочем, красногвардеец, испугавшийся "кавалерии", под Пулковскими высотами не струсил перед настоящей конной атакой. Он сам потом охотно изображал перед бойцами "сцену с кавалерией". Кто стал бы упрекать в трусости бесстрашного пулеметчика 2-го Петроградского отряда? В составе полка, которым я командовал, герой освобождал Симбирск и был похоронен в братской могиле на высоком берегу Волги.

Все сроки ультиматума прошли. Наступило время решительных действий. Ленин послал записку Н. И. Подвойскому с требованием ускорить взятие дворца.

21 час. По всем боевым участкам передается команда ВРК: "Прекратить огонь! Подготовиться к штурму Зимнего!"

Тишина. Темень. Моросит мелкий осенний дождь. Томительно тянутся минуты. Красногвардейцы моего отряда, прижавшись друг к другу, лежат на мокрой мостовой Дворцовой площади - у Главных ворот. Мне хорошо слышен взволнованный приглушенный басок нашего пулеметчика Пети Шмакова.

- Да что они там тянут, не дают сигнал. Скорее бы!

- Ишь, какой шустрый, - посмеивается второй номер Вася Гусаков. Знать, еще не пришло время. А ты - "скорее"! Сознательности нет.

- Да я ничего, просто так сказал, - забасил Петя, - а ты уже ругаешься!

- А ну-ка, братушки, посторонись! Дайте местечко товарищу "максиму".

Голос незнакомый. Поворачиваю голову и в темноте различаю силуэты двух матросов с пулеметом. Молодцы. Теперь дело пойдет быстрее.

Ночь взрывается орудийным выстрелом. Это заговорила Петропавловка. И сразу же грохнуло, сверкнуло над головой: "Аврора"!

Сигнал-выстрел{154} с крейсера, громовые его раскаты привели все в движение. Вскоре из полевого орудия, поставленного под арку Главного штаба, был произведен выстрел снарядом, попавшим в карниз дворца.

Отряды пошли в атаку. На левом фланге и от Александровского парка удалось пробиться к трем входам во дворец. Бой завязался внутри левого крыла дворца. Попытка двух наших отрядов и рот Кексгольмского, Павловского полков продвинуться через Дворцовую площадь не имела успеха.

На небольшом участке нас поливали огнем 14 пулеметов. Огонь был плотный, шквальный. На Дворцовой площади все, как на ладони, - ни одного укрытия. Это и затрудняло наше продвижение к баррикадам.

О том, что происходило в эти часы во дворце, мне рассказал несколько лет спустя подпоручик Тимохин. Офицер 2-й Ораниенбаумской школы, он накануне был послан во дворец с командой юнкеров, а в гражданскую войну служил в полку, которым мне довелось командовать.

Получив ультиматум, члены Временного правительства решили перейти из Малахитового зала, в окнах которого зловеще отражались огни красногвардейских костров, во внутренние покои дворца. Отсюда костров не было видно и казалась глуше беспрерывная стрельба.

Министры прогуливались вдоль фельдмаршальского зала, обменивались тревожными репликами и ругали на все заставки сбежавшего премьера. Вдруг сверху раздался крик:

- Берегись!

Все бросились врассыпную, увидев на галерее матроса с гранатой в руке. Через несколько секунд раздался взрыв.

Осколками ранило только одного юнкера, но появление матросов на верхнем этаже дворца усилило панику и разброд. Юнкера 2-й Ораниенбаумской школы наотрез отказались защищать дворец. К 22 часам белый флаг подняла рота ударного женского батальона. "Ударницы" - кто с плачем, кто с руганью бросали винтовки у штабных ворот. Красногвардейцы отправили их в казармы Гренадерского полка. Вскоре примчались и сами гренадеры.

- Ты, дядя Костя, только разреши. Мы этих краль быстро в чувство приведем.

Еремеев пригрозил:

- Смотрите, без глупостей!

Вместе с "ударницами" Зимний дворец покинули юнкера 2-й Ораниенбаумской школы - их увел подпоручик Тимохин.

Огромная площадь на несколько минут как бы замерла. Иногда лишь с грохотом прокатывались броневые автомобили да раздавались одиночные выстрелы.

Забаррикадировавшись дровами, юнкера ждали атака. Потом перестрелка возобновилась с новой силой. Раздраженные бессмысленным сопротивлением юнкеров, красногвардейцы и матросы сделали еще одну попытку ворваться во дворец. Где перебежками, где по-пластунски, применяя военную хитрость, они почти вплотную подошли к баррикадам. Заметно продвинулся вперед и наш 2-й Сводный.

Проникнуть во дворец легче всего было через Салтыковский подъезд со стороны Адмиралтейства. Туда мой заместитель Федоров вместе с Артузовым и увели остальную часть отряда. Бойцы проникли в лазарет, примыкающий ко дворцу. Раненые солдаты стали охотно помогать красногвардейцам и матросам. В это же время штурмовые отряды небольшими группами просочились в Зимний через никем не охраняемый проход от Эрмитажа. Растекаясь по всем этажам левого крыла дворца, красногвардейцы, матросы, солдаты смешивались с толпой юнкеров, чем вносили еще большую панику.

Атаки на дворец проводились теперь главным образом с флангов - со стороны Миллионной и Александровского сада. Уже не таясь, в полный рост устремились к Зимнему солдаты Павловского, Кексгольмского полков, моряки Балтийского флотского экипажа и Кронштадтского сводного отряда. Впереди бежали красногвардейцы Путиловского и части моего отряда.

Время от времени дворец освещался прожекторами с боевых кораблей. В полночь огонь начал ослабевать. Только в левом крыле не прекращалась пулеметная и винтовочная стрельба. Отряды скапливались у Александровской колонны. С флангов еще сильнее нажали на юнкеров. Мы подползли к баррикаде вплотную и забросали ее гранатами.

Раздалась команда:

- Прекратить огонь! По сигналу отдельного винтовочного выстрела идти на приступ!

У Александровской колонны появились члены ВРК: Еремеев, Антонов-Овсеенко, Чудновский.

Внутри дворца по-прежнему вели бой проникшие туда группы красногвардейцев. Постепенно все стихло. Напряженную ночную тишину прорезал резкий винтовочный выстрел - второй сигнал "на приступ".

Поток людей неудержимо рвался вперед. Защита на баррикадах и у входа дворца была просто смята. Осаждающие, заполнив подъезды, облепив ворота, ворвались во дворец.

В воздухе, заглушая пулеметную и винтовочную стрельбу, нарастало радостное, победное "ура!".

Мне очень хотелось со своим отрядом принять участие в аресте Временного правительства или, на худой конец, хотя бы присутствовать при этом. Но не довелось. По личному распоряжению Чудновского мы преследовали отчаянно сопротивлявшуюся группу офицеров и юнкеров.

К двум часам ночи Зимний дворец был взят, полностью очищен от юнкеров, Временное правительство арестовано.

...Крики "ура!", топот тысяч ног, стук прикладов нарушили тишину царских покоев. Полтораста лет возвышался Зимний как неприступная крепость, как символ незыблемости дворянско-помещичьей и буржуазной власти. И вот пришли сюда новые хозяева в рабочих куртках, перехваченных накрест пулеметными лентами, с винтовками, крепко зажатыми в натруженных руках.

Комната, в которой укрывались члены Временного правительства, заполнилась рабочими, матросами.

Министры, как потом рассказывал В. А. Антонов-Овсеенко, сидели за огромным столом растерянные, дрожащие, "сливаясь в одно серо-бледное трепетное пятно".

- Чего с ними церемониться! Попили кровушки - и довольно, выразительно стукнув винтовкой об пол, крикнул приземистый матрос. Вмешался Антонов-Овсеенко:

- Здесь распоряжается ВРК. Никаких самочинных действий. Никаких самосудов. Понятно?! - И, обращаясь к людям, все еще изображавшим Временное правительство, сказал: - Именем Военно-революционного комитета объявляю вас арестованными!

Чудновский составил список задержанных министров. Затем начали вызывать каждого по фамилии и выводить. За арестованным следовал красногвардеец или матрос. Живая цепь двигалась полутемными коридорами к выходу.

На Дворцовой площади арестованных и конвоиров окружила толпа красногвардейцев, солдат, матросов.

- Где Керенский? - кричали из толпы. Узнав, что министр-председатель бежал, все пришли в ярость и поклялись поймать шустрого "премьера".

Под конвоем "бывших" повели в Петропавловскую крепость.

Временное правительство больше не существовало.

Что в эти решающие часы происходило в Смольном, в комнате Ленина? Обратимся к воспоминаниям Н. И. Подвойского. С ним, с полевым штабом ВРК Владимир Ильич поддерживал постоянную связь. "Начиная с 11 часов утра и до 11 вечера Владимир Ильич буквально засыпал нас записками...

Он писал, что мы разрушаем всякие планы; съезд открывается, а у нас еще не взят Зимний и не арестовано Временное правительство. Он грозил всех нас расстрелять за промедление... Мне рассказывали потом, что Владимир Ильич, ожидая с минуты на минуту взятия Зимнего, не вышел на открытие съезда. Он метался по маленькой комнате Смольного, как лев в клетке"{155}.

И вот, наконец, солдаты, матросы, красногвардейцы ворвались в Зимний. Дворец пал. "Об этом было доложено Ленину. Владимир Ильич молча выслушал сообщение о том, что Временное правительство арестовано и находится в крепости, и сейчас же отправился в свою комнату в Смольном. Сел на стул и, положив на колени книгу, стал писать декрет о земле... В таком виде я и застал его, когда приехал в Смольный расставлять караулы. Это было в два часа ночи".

А в 4.30 утра в Смольный возвратился наш отряд.

Ночь шестая

Революция в опасности. Злорадство буржуазии. Задание Подвойского. "Победа или смерть". Железный поток.

Смольный снова напоминал военный лагерь. Броневики, пушки, пулеметы стояли впритык друг к другу. Дымили походные кухни. Герои штурма Зимнего кто у костра, кто за грубо сколоченными столами обедали, перекидываясь шутками, вспоминая эпизоды недавних боев. Ежеминутно раздавались команды. Отряд, получив задание, строился и уходил.

Ночь на 27 октября выдалась неспокойной. Никто в Смольном не ложился спать. У Подвойского - воспаленные глаза, запавшие щеки, колючая щетина. За прошедшие сутки осунулось лицо и у Владимира Ильича, резче выступили скулы.

Мы уже знали: на Питер шел казачий корпус генерала Краснова. От бойца к бойцу передавалась тревожная весть: Керенский собирает силы, революция в опасности.

На рассвете нас подняли по боевой тревоге и перебросили под Гатчину. Мой отряд направили в Царское Село.

28-го рано утром произошло первое сражение. В царскосельских садах меня легко ранило осколком. Подвойский приказал оставить отряд на Федорова, а самому отправиться на Путиловский завод за артиллерией для центрального участка фронта. Мне придали группу артиллеристов из легкораненых - 18 человек.

- Попутно, - всматриваясь в меня сухими, воспаленными от бессонницы глазами, сказал Николай Ильич, - заедешь, Гренадер, в штаб ВРК. По этой записке прихвати офицера-артиллериста.

Забегая вперед, скажу, каким невеселым было наше возвращение. Царское Село пришлось накануне оставить.

По Петергофскому шоссе навстречу нам двигались толпы солдат и красногвардейцев. Запомнились тревожные, вопрошающие лица рабочих, злорадные смешки и реплики обывателей:

- Большевикам крышка...

- Туда им, антихристам, и дорога!

- У Краснова первоклассные рубаки - донцы, кубанцы, сплошь георгиевские кавалеры.

- Через сутки Краснов будет в Питере.

...Сеятели разных слухов, паникеры пытались проникнуть и в рабочую среду, отравить ее страхом. Но злорадство буржуазии вызвало обратное действие.

Тревожно, глухо завыли заводские гудки: "Враг у ворот! Все на защиту революции, все на разгром смертельно опасного врага". На этот призыв откликнулись стар и млад. Рабочие-красногвардейцы, захватив винтовки и боеприпасы, прямо из цехов, мастерских бежали в районные штабы. Там спешно формировались отряды и отправлялись под Пулково, Царское Село. Рабочие шли в бой легко одетые, насквозь промокшие, но настроение у всех было бодрое, боевое. Некоторые впервые брали в руки винтовку. Таких обучали по дороге на фронт, на привалах. Всю ночь на 29 октября революционные отряды шли к Пулковским высотам.

На случай прорыва казаков под Петроградом было решено усилить Петропавловскую крепость. На помощь гарнизону крепости крейсер "Аврора" послал отряд матросов.

"Победа или смерть!". С этим лозунгом-клятвой на знаменах, на устах шли в бой, готовые сражаться за каждую улицу, каждый дом.

Готовился к обороне и Смольный. Революционные полки Петрограда прислали людей для обучения рабочих гранатометанию. 20 тысяч человек отправились утром 29 октября на Московскую заставу рыть окопы.

Стал формироваться военный штаб. Ему предстояло руководить борьбой с войсками Керенского и Краснова. Военно-революционный комитет, новый штаб перебрались в штаб Петроградского военного округа. Мы приехали сюда к часу дня. Долго ждали офицеров-артиллеристов - уже не одного, а двух - из Петроградской крепости. Нашу машину Мехоношин "временно" - как он выразился - мобилизовал. Я решил во что бы то ни стало дождаться офицеров.

Что в эти часы представлял штаб? Непрерывным потоком шли сюда рабочие, представители районов и частей за распоряжениями, советом, указаниями. Вся работа штаба направлялась непосредственно Лениным. Владимир Ильич отдавал распоряжения о вызове войск, отрядов. В комнате, где работал Ленин, часто появлялись Свердлов, Сталин, Дзержинский. На него и Урицкого ЦК возложил труднейшую задачу: борьбу с эсеро-меньшевистским саботажем, с поднимающей голову контрреволюцией.

Титаническую работу в эти часы и дни проделал Я. М. Свердлов. Его густой бас, его решительное "да" или "нот" слышались повсюду. Он был вездесущ, во всем сведущ - этот удивительной силы, богатой души, гениальных организаторских способностей человек.

Ночь седьмая - на Путиловском

"Алеша" - тоже парень хороший. Приезд Ильича. Путиловский обоз. Первый советский бронепоезд. Удар с тыла.

Наконец появились наши офицеры. Их представил мне Чудновский. Но что делать? Нашей машины все нет и нет. Один из офицеров, по поручению Чудновского, побежал вниз поискать хоть какой-нибудь транспорт. Мы уже собрались было выходить, когда в комнату зашел И. И. Подвойский. Ох и крепко мне влетело за то, что до сих пор не выбрался на завод! Попало и Чудновскому, который попытался меня защитить.

Мы тут же выехали на завод. Петергофское шоссе плотно забито красногвардейскими отрядами, воинскими частями, обозами, артиллерией. Все катило, двигалось, шло под Пулково, Гатчину.

Во всех цехах, особенно в пушечной мастерской, шла, как и в дни разгрома корниловского мятежа, напряженная работа. Пушки сходили с конвейера, сопровождаемые шутками-прибаутками.

- Ну, "Таня", стреляй метко по врагу.

- Вот тебе, "Танечка", на подмогу "Алеша" - тоже парень хороший.

- Ну, а ты, "Оля", знай свое поле, запомни наше слово: бей Керенского и Краснова!

На площади заканчивалась сборка бронепоезда, монтировались морские зенитки. Бронепоезд предназначался для прикрытия станции Колпино, связывающей Питер с Москвой.

Рабочие знали, что выполняют распоряжение Ленина, и старались изо всех сил.

В 24 часа объявили перерыв на ужин. Возвращаясь со сборочной площадки, мы увидели Ленина и Антонова-Овсеенко. Всех встревожил такой поздний приезд Ильича. Неужели фронт прорвали? Подошли ближе - и от сердца отлегло. Ильич весело, непринужденно разговаривал с членами завкома и рабочими. Многие среди нас в повязках, бинтах.

- Раненые? Почему не в лазарете? - поинтересовался Ильич.

Я сказал ему, что ранения у нас легкие и от лазарета все отказались.

- Мы, Владимир Ильич, - продолжал я, - приехали на завод по поручению Военно-революционного комитета за артиллерией для центрального участка фронта.

Ленин внимательно слушал, потом стал подробно расспрашивать нас о положении на фронте. Мы рассказывали ему все, что видели, не скрывая недостатков и беспорядка в организации обороны.

Владимир Ильич неожиданно спросил:

- Скажите, товарищ Васильев, если завтра, вернее уже сегодня, не будут готовы артиллерия и бронепоезд, сможем ли мы остановить наступление Краснова? Нет, не остановить, а разбить?

Я замялся.

Ильич, очевидно, понял, что толкового ответа сразу не дождется, и решил помочь.

- Вы не мне, товарищ Васильев, а вот им отвечайте, да погромче. - И показал на собравшихся вокруг рабочих.

Я сразу понял, к чему клонит Ильич, и сказал:

- Конечно, разобьем. Но мы несем большие потери. У Краснова много артиллерии, а у нас ее мало.

- Вот-вот. Нам не хватает пушек, а вы, - обратился он к путиловцам, делаете их. Надо их делать еще быстрее. Фронт не ждет. - Владимир Ильич повернулся к А. Е. Васильеву: - Все изготовленные ночью пушки утром отправьте на позиции. Нет коней - берите их у извозчиков. Где нельзя проехать - тащите пушки на канатах. Медлить нельзя.

Владимир Ильич рассказал о трудном положении в районе Колпина. Враг может попытаться захватить станцию, отрезать Питер от Москвы. Для защиты станции, чтобы закрепиться в Колпине, необходим бронепоезд.

- Совет Народных Комиссаров очень надеется на вас, товарищи путиловцы.

Рабочие заверили Ильича:

- К утру бронепоезд выйдет с завода, вступит в бой с белыми генералами.

Ленин улыбнулся - очень непосредственно, от души. Дескать, спасибо на добром слове. Но... посмотрим, дорогие товарищи путиловцы, как все обернется на деле.

С завода Ильич уехал поздно. Как мне показалось, в хорошем настроении. Надо сказать, что путиловцы сдержали свое рабочее слово. В десятом часу утра 29 октября батарея за батареей уходили на фронт - и в первую очередь на наш центральный участок - под Царское Село.

За артиллерией потянулся необычный обоз из ломовых извозчиков. Широкие площадки, повозки были загружены снарядами, колючей проволокой, средствами связи, саперными лопатками, кирками, фуражом.

Трудно передать, с какой радостью и восторгом встречали на фронте путиловский обоз. Красногвардейцы и матросы обнимали стволы орудий, целовали их, как малые дети. Только и слышалось:

- Молодцы путиловцы!

- Ну, Александра Федоровна{156}, теперь держись!

29 октября вслед за батареями и обозом из заводских ворот под громовое "ура" и звуки духового оркестра вышел бронепоезд. На двух бронеплощадках, изготовленных из полуоткрытых американских платформ, стояли морские орудия, тяжелые пулеметы. Вид у одетого в стальные плиты новорожденного был не ахти какой, но первому бронированному поезду Страны Советов суждено было пройти долгий и славный боевой путь.

Командиром бронепоезда был назначен мой хороший знакомый унтер-офицер Тарутинского полка Арсентий Зайцев. Боевое крещение бронепоезд получил под Пулково. Затем бросок в Москву - на подмогу рабочим, восставшим за власть Советов. Когда в ноябре - декабре 1917 года на Украине вспыхнуло вооруженное восстание против контрреволюционной буржуазно-националистической Центральной рады, в помощь украинским пролетариям, по указанию Ленина, были отправлены красногвардейские отряды петроградских и московских рабочих под командованием Егорова, Берзина, Сиверса, отряд матросов-балтийцев, которым командовал Ховрин, и путиловский бронепоезд под началом Зайцева.

Белгород, Харьков, Лозовая, Екатеринослав, Люботин, Дарница... Бронепоезд, громя из своих орудий отборные петлюровские части с тяжелыми боями прорвался в Киев - на помощь истекающему кровью героическому "Арсеналу". Освобождение Киева, установление в нем Советской власти навсегда связаны с подвигами легендарного бронепоезда.

Но возвратимся в Петроград.

Одновременно с наступлением корпуса генерала Краснова контрреволюция готовилась ударить с тыла. Верные прислужники буржуазии - эсеры и меньшевики - образовали "Комитет спасения родины и революции", вооружили юнкеров, офицеров и утром 29 октября подняли контрреволюционный мятеж.

Восстали Владимирское, Павловское пехотные, Николаевское инженерное, Михайловское артиллерийское училища и Пажеский корпус. Юнкера захватили в Михайловском манеже броневики и с их помощью овладели Центральной телефонной станцией, военной гостиницей "Астория" и царскосельским вокзалом, рассчитывая, что по этой ветке прибудут казачьи эшелоны.

Все главные силы столичной Красной гвардии в день восстания юнкеров были на фронте. Однако Военно-революционный комитет, еще ночью узнав о предстоящем выступлении мятежников, сумел, по указанию Ленина, опередить юнкеров и организовать сокрушительный отпор.

Снова тревожные гудки подняли рабочих. В утренней полумгле, отзываясь на призыв партии, шли к сборным пунктам питерские пролетарии. К утру новые тысячи красногвардейцев стояли под ружьем.

Двухтысячная колонна, готовая выступить, выстроилась во дворе Путиловского завода. Член Военно-революционного комитета отобрал человек пятьсот, остальным предложил разойтись по цехам. Но не тут-то было. Из задних рядов колонны рабочие начали перебегать в передние.

Так было на каждом заводе. К вечеру все гнезда эсеро-меньшевистского "Комитета спасения" были разгромлены, контрреволюционный мятеж юнкеров подавлен.

Разгром мятежа в Питере, появление на фронте артиллерии Путиловского и Обуховского заводов решили исход борьбы с восставшим казачьим корпусом.

Рано утром 30 октября три артиллерийских залпа послужили сигналом к началу атаки на казачьи полки по всему фронту. Казачий корпус все еще имел перевес в огневой силе. Вражеская артиллерия пыталась перекрыть нам путь плотным заградительным огнем. Под ее прикрытием в наступление перешли казачьи сотни.

Но красногвардейцы не дрогнули. Снова, все нарастая, гремит многоголосое "ура" - цепи пошли в атаку.

Красногвардейцы, солдаты, матросы спускались по склонам вниз. Пулковские высоты словно ожили. Казалось, весь народ шел стеной на бунтовщиков.

Неопытные в искусстве ведения боя, но полные решимости, с криками "ура", "Не быть Керенскому в Питере!", "Победа или смерть!", "За власть Советов!" бойцы бежали во весь рост. Это приводило к значительным потерям, но бойцы неудержимой лавиной катились вперед.

Именно это стремительное наступление во весь рост, с открытой грудью в матросских тельняшках под пулеметно-ружейным и артиллерийским огнем привело в смятение и ужас казаков. Их цепи дрогнули. Конная атака казаков захлебнулась, разбилась о стойкость правого фланга Колпинского отряда, который прикрывали два броневика. Глубокими воронками изрыли все вокруг них казачьи снаряды. Одна машина остановилась. Казачья сотня, решив, что броневик подбит, с обнаженными шашками бросилась в атаку. Красногвардейцы подпустили казаков поближе, а затем открыли огонь из винтовок и двух пулеметов броневика. Казачья сотня была отброшена с большими потерями.

Поддерживаемые артиллерией, наши отряды все заметнее теснили казаков. 30 октября, примерно к 20 часам, мы заняли Царское Село, а утром 31 октября - Гатчину. Генерал Краснов со всем своим штабом сдался в плен, а Керенский бежал.

Ночь восьмая

Она - особенная: пролетариат Петрограда встречал отряды Красной гвардии, революционные войска, одержавшие свою первую победу.

У триумфальных Нарвских ворот, построенных почти сто лет тому назад в честь возвращавшейся после похода в Париж царской гвардии, народ торжественно встречал свою молодую Красную гвардию. Отряд за отрядом проходили мы торжественным маршем. Всюду стояли толпы радостных рабочих, женщин, детей - народ приветствовал нас, солдат революции. Старая Нарвская площадь, свидетельница многих событий, никогда еще не звенела такими радостными, веселыми голосами.

Незабываемые минуты...

И еще несколько слов в заключение этой главы.

На одной из встреч с молодежью меня как-то спросили:

- А правда ли, что в дни Октября погибло всего шесть человек восставших?

- Правда, - сказал я, - шесть да еще сотни тысяч и еще двадцать миллионов... Наша революция - действительно самая бескровная, самая гуманная за всю историю человечества, но на ее знамени кровь не только героев штурма Зимнего, а и тех, кто сражался на баррикадах Пресни, брал Перекоп. Кровь героев октябрьских боев в Москве, и киевских пролетариев - арсенальцев, и многих тысяч бойцов, павших за власть Советов, и Ленина кровь - на чистом знамени революции.

Под этим знаменем в годы Великой Отечественной войны стояли насмерть, шли в бой защитники Киева и Москвы, Одессы и Тулы, Севастополя и Волгограда.

И умирали за революцию.

Революция жива, как жив и бессмертен ее вождь - Ленин.

Об этом очень хорошо сказал почти полвека тому назад Бернард Шоу.

- Вы не должны думать, - говорил он в речи, произнесенной в киностудии "Союзкино" в Ленинграде, - что значение Ленина - дело прошлого, потому что Ленин умер. Мы должны думать о будущем, а значение Ленина для будущего таково, что если опыт, который Ленин предпринял, - опыт социализма - не удастся, то современная цивилизация погибнет, как уже много цивилизаций погибло в прошлом...

Если другие последуют методам Ленина, то перед нами откроется новая эра, и нам не будут грозить крушение и гибель, для нас начнется новая история, история, о которой мы теперь не можем даже составить себе какого -либо представления. Если будущее с Лениным, то мы все можем этому радоваться; если же мир пойдет старой тропой, то мне придется с грустью покинуть эту землю{157}.

Тут ни убавить, ни прибавить.

Революция, Ленин для Бернарда Шоу, для всех нас - не вчерашний, а сегодняшний, завтрашний день человечества.

Разве не подтверждается это всем тем, что с тех пор происходило и происходит в мире?

Уроки Ильича

Вечерние курсы в Смольном. Разбор письма. Матрос Богун. В смольненской столовой. Народная милиция или регулярная армия? Рождается название. Быть или не быть? Условия одной задачи. Интересный вопрос. "Не надо бояться человека с ружьем..." Совещание "на равных".

С 15 ноября (по старому стилю) 1917 года по март 1918 года я учился на курсах агитаторов - организаторов совдепов и отрядов Красной гвардии при ЦК партии в Смольном.

Курсы были вечерними. Днем мы выполняли свои обязанности (я тогда был командиром 2-го отряда Красной гвардии и работал уполномоченным 1-го отдела Петроградской чрезвычайной комиссии), а в 16.00 мы собирались в одной из классных комнат Смольного, иногда - в Малом зале.

Среди слушателей - партийные и советские работники, чекисты, организаторы и командиры отрядов Красной гвардии. Всего нас было человек 60. Моим близким товарищем вскоре стал Леонид Николаевич Старк, член партии с 1905 года. Сын царского адмирала, активный участник всех трех революций, он неоднократно сидел в тюрьмах, отбывал ссылку, познал эмиграцию. После гражданской войны партия направила Старка на дипломатическую работу. И встретились мы с ним после долгого перерыва в Кабуле, куда Л. Н. Старк прибыл послом, а я - военным атташе. Хотя после Афганистана мы виделись редко, но поддерживали добрые отношения до самой его смерти.

Вместе с нами учились и другие товарищи, оставившие заметный след в истории революции, молодой Страны Советов. Такие, как А. Артузов заместитель Ф. Дзержинского, один из первых руководителей советской контрразведки, хорошо известный по операции "Трест" и захвату Б. Савинкова. Член Петросовета С. Корчагин, заместитель наркома по военным делам К. Мехоношин, В. Волокушин - в годы гражданской войны комиссар полка, бригады. А заведовал курсами работник аппарата ЦК А. Смирнов. Среди преподавателей В. И. Ленин, Я. М. Свердлов, Ф. Э. Дзержинский, Н. И. Подвойский, Н. Б. Крыленко и А. М. Коллонтай.

Помню, с каким нетерпением мы ожидали первую лекцию В. И. Ленина. Состоялась она 14 или 15 декабря 1917 года в Малом зале Смольного.

Легкой, стремительной походкой Владимир Ильич подошел к столу, поздоровался с нами, положил на стол папку, вынул из нее несколько листиков бумаги, внимательно просмотрел и сказал:

- Товарищи, я получил замечательное письмо от одного учителя Вологодской губернии. Давайте на сегодняшнем занятии займемся им, обсудим. Но сначала необходимо это письмо прочитать. Нет возражений против такого порядка?

Мы дружно ответили:

- Нет!

Владимир Ильич, выступая, обычно говорил очень быстро, но письмо стал читать неторопливо, пункт за пунктом, останавливаясь на отдельных местах, как бы давая нам время поразмыслить.

Письмо действительно оказалось интересным и сразу! овладело нашим вниманием. Учитель-большевик писал об организации Советской власти на селе, о борьбе с кулачеством, о том, как активисты объединяют вокруг себя бедноту и батраков.

Письмо заканчивалось так: "Дорогой Владимир Ильич, если Вам трудно в борьбе с буржуазией, со всякого рода контрреволюцией, напишите нам. Мы пошлем отборную сотню красногвардейцев, даже на своих конях".

Порядок обсуждения был такой. Брался конкретный вопрос из письма, выступало 5-6 человек; каждый излагал свое мнение. Затем переходили к следующему вопросу, и все повторялось. Владимир Ильич обычно высказывался последним. У каждого выступающего он спрашивал фамилию, откуда родом, с какого завода, из какой части, губернии.

Письмо вологодца обсуждалось при активнейшем участии всех слушателей. Время пролетело незаметно. Владимир Ильич положил письмо в папку: "На этом мы наше занятие заканчиваем".

Мы чуть ли не хором закричали: "А лекция?" Ильич, несколько озадаченный нашим вопросом, улыбнулся: "Я думаю, такая форма занятий полезней лекции". И это действительно было так. Такие занятия, когда по одному и тому же вопросу излагались разные точки зрения, когда истина не навязывалась, а как бы рождалась в споре, все чаще, с легкой руки Владимира Ильича, стали практиковаться на курсах.

На следующее занятие Ильич снова принес какое-то письмо и жалобу - тоже из провинции. Мы опять занялись обсуждением. На этот раз всех поразило то, что Ильич почти каждого из нас называл по фамилии и даже кто откуда. За одно занятие почти всех запомнить! А ведь среди курсантов было не больше 8-10 человек, которых он знал раньше.

Моим соседом оказался Петр Богун - матрос 2-го гвардейского экипажа этакий великан двухметрового роста. Когда Владимир Ильич обращался то к одному, то к другому курсанту, Богун тихо пробасил: "Меня не вызовет, мою фамилию не запомнит". И тут Ильич обращается прямо к нему:

- А какие, товарищ Богун, настроения у вас, во втором экипаже, и как вообще смотрят балтийцы на этот вопрос?

Богун от неожиданности настолько растерялся, что не смог вымолвить ни слова. Владимир Ильич подошел к нему, спросил, что с ним. Матрос на это ответил: "Я не думал, товарищ Ленин, что вы запомните мою фамилию". Ильич, улыбнувшись, сказал, что Богун - распространенная на Украине фамилия и даже очень хорошо запоминается: ведь ее носили с честью и предки матроса запорожские казаки. Вполне возможно, что вот он, матрос Богун, потомок народного героя - полковника Ивана Богуна.

...Каждое занятие Ильич посвящал небольшому кругу вопросов, которые разбирались при нашем активнейшем участии тщательно, по косточкам. Мы спорили до хрипоты, порой забывая о присутствии лектора, а он в это время, наклонившись над столиком, что-то быстро писал, слушал наши выступления, улыбался.

Часто вспыхивали дискуссии. Отсутствие теоретических знаний мы возмещали, подкрепляя свои доводы примерами из живой, повседневной революционной практики. Все было ново. Все делалось впервые. Выводы, заключения, к которым мы приходили на занятиях, проверяли в действии, в гуще революционных дел.

В Смольный мы приходили в 15.00. Тут же обедали в смольненской столовой. В Петрограде с продуктами тогда было туго: осьмушка хлеба пополам с опилками, жиденький суп с редкими перловыми крупинками, заправленный брюквой или селедочной головой. На второе - та же селедка, ржавая-прержавая, иногда перловка с какой-то фантастической приправой. Часто вместо второго кипяток, настоянный на моркови или свекле. Иногда к чаю выдавалась какая-то бурая, горько-сладкая масса, именуемая повидлом. Почти всегда полуголодные, мы испытывали еще больший голод на книги и знания. Преподаватели, как правило, и тут примером служил Владимир Ильич, являлись на занятия без опозданий. Помню первое занятие по вопросу организации вооруженных сил социалистического государства. С нашей группой беседу проводил Н. И. Подвойский, со второй - Н. В. Крыленко. Шла решительная ломка старой армии, а вот какой должна быть и должна ли вообще быть регулярная армия в социалистическом государстве - было тогда неясно.

Ясность пришла позже.

"Вопрос о строении Красной Армии был совершенно новый, он совершенно не ставился даже теоретически, - с присущей ему прямотой, подводя итоги спорам, поискам, экспериментам последних месяцев, говорил делегатам VIII съезда партии Владимир Ильич. - ...Мы шли от опыта к опыту, мы пробовали создать добровольческую армию, идя ощупью, нащупывая, пробуя, каким путем при данной обстановке может быть решена задача. А задача стояла ясно. Без вооруженной защиты социалистической республики мы существовать не могли"{158}.

Так говорил Владимир Ильич на VIII съезде партии в марте 1919 года. Тогда, после горького опыта Бреста и тяжелых уроков гражданской войны, для подавляющего большинства стало ясным то, что сразу после Октября казалось спорным даже видным военным руководителям.

Какой должна быть новая армия?

Разные взгляды, разные подходы к этому вопросу отразились даже в наименовании уже сформированных отрядов и частей.

Так, Наркомвоен, бюро фронтовых и тыловых организаций при ЦК партии и Общеармейский съезд называли новую армию Социалистической гвардией. Управление Западного фронта - Народно-революционной гвардией. Управление Северного фронта - Красной народной гвардией. А Центральный комитет действующей армии и флота - Интернационально-социалистической армией{159}.

Этот разнобой не мог не смущать слушателей курсов. Ведь ни одно из приведенных наименований не раскрывало истинную природу и назначение армии Советской республики. А разнобой, отсутствие единства во взглядах на новую армию только запутывали дело ее строительства.

...Когда на следующий день после Н. В. Крыленко к нам на занятия пришел Я. М. Свердлов, группа слушателей окружила его и наперебой стала высказывать ему свои сомнения. Якову Михайловичу, видно, наша горячность пришлась по душе. Чувствовалось, для себя председатель ВЦИК этот трудный вопрос уже решил.

- Нет, товарищи, - сказал он твердо, - милиция вряд ли заменит нам армию.

Несколько дней спустя состоялось очередное (третье) занятие, которое проводил В. И. Ленин.

Тема примерно та же, что у Подвойского: организация вооруженных сил социалистического государства. Если предыдущие занятия Ильича больше походили на семинар, то это по форме вылилось в лекцию с элементами инструктивного доклада.

- Мы, - говорил Владимир Ильич, - стоим перед фактом гражданской войны, навязываемой нам контрреволюцией, классами эксплуататоров. Против Советской власти выступают кайзеровская Германия, империалисты Антанты. Только регулярная, хорошо организованная, дисциплинированная армия, социалистическая Красная Армия рабочих и крестьян может защитить социалистическое государство. Старая армия должна быть полностью распущена. Но все то, что было в ней полезного с точки зрения технической и сугубо военной, следует смело перенимать, не надо бояться использовать и старые военные кадры.

Ленин особенно подчеркивал необходимость утверждения в армии строгой дисциплины, организованности и революционного порядка.

А между тем назревали события, надолго приковавшие к себе внимание всей партии, подтверждающие точность и своевременность ленинских прогнозов.

8 января в Малом зале Смольного мы в 19.00 ждали Я. М. Свердлова. Ждем час, другой. Никогда раньше у нас на курсах ничего подобного не случалось. Тут прибегает посыльный от Якова Михайловича с просьбой не расходиться. Вскоре появился он сам. Смоляная копна волос. Лицо исхудавшее. Из-под пенсне смотрят на нас глаза смертельно уставшего человека. Таким я никогда его раньше не видел. Всегда бодрый, этакий неистощимый аккумулятор энергии, воли, он поражал своим оптимизмом, решительностью, силой.

На этот раз он обратился к нам тихим, глухим, совсем не свойственным ему голосом. Извинился за опоздание. Сказал, что пришел на курсы прямо с расширенного совещания ЦК. Обсуждался один вопрос: составленные накануне В. И. Лениным "Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира".

- Вопрос Лениным ставится так, - кратко изложил суть тезисов Яков Михайлович, - быть или не быть миру значит быть или не быть Советской власти.

Конечно, многое было нам известно. Вопрос о мирных переговорах в Бресте неоднократно обсуждался на заседаниях ВЦИК. В печати почти регулярно появлялись сообщения о ходе переговоров с германским правительством. 17 декабря в Петрограде, Москве, по всей республике с большим подъемом прошли массовые демонстрации поддержки мирной политики Советского правительства. Мир, казалось многим, совсем близок. Но, как информировал нас Яков Михайлович, в конце декабря положение резко изменилось к худшему.

В кайзеровской Германии постепенно брали верх ярые милитаристы. Германскую делегацию в Бресте фактически возглавил генерал Гофман. Отбросив в сторону свои недавние заявления о согласии с предложениями, выдвинутыми советской делегацией, Гофман от имени своего правительства заговорил языком диктата и ультиматумов. На карте, предъявленной Гофманом советской делегации, территории Польши, Литвы, часть Латвии, Эстонии и Белоруссии были обозначены как земли Германской империи. Гофман требовал вывода русских войск с Украины и с не оккупированных немцами районов Прибалтики.

- Положение крайне серьезное. Кайзеровские войска в трех-четырех переходах от Петрограда. Над республикой, - заключил свое сообщение Я. М. Свердлов, - нависла смертельная опасность.

То, что мы услышали, буквально нас потрясло, вызвало немалое замешательство{160}. Против предложений В. И. Ленина голосовали Дзержинский, Бокий{161}, Урицкий. Их принципиальность, бесстрашие, кристальная честность, верность ленинскому знамени не вызывали никаких сомнений.

Давно уже ушел Я. М. Свердлов, а дебаты, вспыхнувшие стихийно, разгорались все с большей силой. Не помню, чтобы когда-либо раньше дискуссионные страсти на курсах достигали такого накала.

Только и слышно было:

- Германский солдат не пойдет в наступление. Он тоже хочет мира. Да и в самой Германии вот-вот вспыхнет революция.

- Революции не возникают ни по заказу, ни по желанию...

- Это еще как сказать... Я за революционную войну. Будем драться до последнего. Погибнем с честью и с высоко поднятым знаменем.

Читателя, очевидно, интересует тогдашняя позиция автора этих строк.

Мне в ту ночь было мучительно трудно и больно. С апреля 1917 года Владимир Ильич вошел в мою жизнь не только как вождь партии, с которой я, молодой рабочий с Нарвской заставы, связал свою судьбу, но и как очень дорогой, близкий мне человек. В течение многих недель (и каких недель!) я видел, слушал Ильича почти ежедневно.

Сердце, рассудок буквально разрывались между любовью к Ленину, верой в него, в его разум и моим глубоким тогда убеждением в том, что германскому империализму уступать нельзя. Я вспоминал своих товарищей, путиловских рабочих, солдат, видел их решительные лица, горящие глаза, почти физически ощущал их готовность умереть за правое дело. "Неужели, - думалось, - с такими людьми надо идти на чудовищные уступки, неслыханные унижения?"

Мы разошлись далеко за полночь, каждый оставаясь при своем мнении.

...10 января у нас на курсах должны были состояться занятия по группам. Утром заведующий курсами тов. Смирнов по телефону сообщил старостам групп мне и Старку - об изменениях в расписании. Со слов Смирнова мы узнали, что совместные занятия обеих групп состоятся в Малом зале. Проводить их будет В. И. Ленин. Смирнов просил нас, старост групп, предупредить всех слушателей.

За несколько минут до начала занятий все были уже в сборе.

В декабре Владимир Ильич провел с нами три занятия. Какой будет тема четвертого? Мы все сошлись на том, что самым острым, самым злободневным остается вопрос о Брестском мире.

Положение в партии оставалось очень трудным. Против Брестского мира выступали "левые коммунисты" во главе с Бухариным, Троцкий. Ленинская позиция пока не получила поддержки ни в Петербургском комитете РСДРП (б), ни в Московском областном бюро.

Из воспоминаний Н. К. Крупской мы теперь знаем, как тяжело переживал все это Ильич, и особенно - расхождение с людьми, которых он давно знал и любил.

Ленин в те драматические дни, когда решалась судьба-революции, ночи не спал напролет. Он был, как писала Н. К. Крупская, "человеком очень страстным, принимавшим все, что касалось дела, очень близко к сердцу".

Обо всем этом мы узнали, повторяю, много лет спустя. А тогда решили так: раз Ленин проводит с нами занятия, надо как можно подробнее расспросить его, почему он так решительно выступает против революционной войны, почему предлагает заключить кабальный, унизительный договор с империалистической Германией.

Вопросов оказалось так много, что мы пришли к выводу: всем спрашивать нельзя, время Ильича надо беречь. Сошлись на том, что с вопросами к товарищу Ленину обратятся старосты, предварительно собрав их по своим группам.

Перед самым началом занятий в зале, к нашему удивлению, появились сотрудники ЦК, Совнаркома. Владимир Ильич пришел вовремя. Поздоровался, положил папку на стол.

Мы со Старком сидели в первом ряду. Владимир Ильич показался мне таким же спокойным, сосредоточенным, как всегда.

Несколько секунд длилась пауза. Владимир Ильич внимательно оглядел аудиторию и, словно угадав, что происходило до его прихода, сказал:

- Товарищи, сегодня мы несколько изменим привычный ход нашей работы: начнем с ответов на вопросы, вас интересующие.

Я поймал на себе подбадривающие взгляды товарищей и первым поднялся с места. Подошел к столу. А язык онемел. Ни слова не могу вымолвить. Владимир Ильич приветливо кивнул: смелее, дескать. А я совсем оплошал: как же скажу Ленину, что не согласен с ним, с его тезисами.

Стал довольно путано пересказывать вопросы группы, но под конец не удержался и в крайне возбужденном состоянии произнес что-то вроде небольшой речи примерно такого содержания:

- Разве вы, Владимир Ильич, не верите в силу пролетариата, в его готовность умереть за революцию? А солдаты, матросы... Разве можно социалистической России заключать такой дозорный мир с империалистической Германией?! У нас, - продолжал я со всей горячностью молодости, - достаточно сил, энтузиазма не только на то, чтобы отразить наступление немцев, мы еще поможем немецким пролетариям, нашим братьям по классу, свергнуть Вильгельма, установить республику Советов. Одним словом, более сумбурную речь мне вряд ли пришлось произнести за всю мою жизнь.

- Когда вы, товарищ Васильев, последний раз побывали на фронте?

- В конце ноября, Владимир Ильич. Но разве это что-то меняет?

- Советую еще раз съездить. И безотлагательно.

Тут поднялся Старк. Вопросы изложил сдержанно, кратко, в том же примерно порядке, как они обсуждались в группе. Я слушал своего старшего друга со смешанным чувством восхищения (вот уж кто умел подчинять своп чувства разуму!) и стыда. Вовсе не потому, что считал себя неправым. Это пришло позже. Просто я получил наглядный урок: излишняя горячность, неумение владеть собой - плохие помощники.

Старк сел. Наступила напряженная тишина.

Владимир Ильич сказал примерно следующее:

- Я думаю, вы все запаслись бумагой, карандашами. Прошу вас записать условие одной задачи. В настоящее время против нас сосредоточено сто пятьдесят девять дивизий австро-германского блока. Более полутора миллионов солдат и офицеров, хорошо обученных, вооруженных до зубов, готовых в любой момент выступить против Советской России.

Что же мы можем противопоставить этой грозной мощи? Какую реальную силу представляет собой в настоящее время старая армия? Демобилизация, которая началась в ноябре, вышла из-под нашего контроля. Отдельные части группами, целыми эшелонами, с оружием и без него бросают фронт, уходят в тыл. Доведенная за три года империалистической войны до крайней степени истощения и усталости, дезорганизованная в боевом отношении, старая армия представляет собой почти нулевую величину. Таковы факты. Наконец, третье условие. По последним данным, в рядах Красной гвардии насчитывается 240 тысяч человек. Это - беззаветно преданные, бесстрашные бойцы революции, которыми мы гордимся и будем гордиться. Но... вооруженные чем и как попало, подчас плохо обученные, не знающие даже азбуки военного дела. Главная и, думается, посильная задача Красной гвардии в настоящий момент - охрана революции, борьба с контрреволюционными элементами. Наступление кайзеровской армии, безусловно, активизирует, вдохновит, приведет в движение силы внутренней реакции в Петрограде, в провинции. Послать всю Красную гвардию на фронт, оголить революционный тыл - смерти подобно. А теперь хорошенько подумайте над только что приведенными фактами и постарайтесь сами ответить на главный вопрос, который вы мне сегодня задали: можем ли мы, учитывая реальное положение вещей, вести революционную войну? Сегодня? Завтра?

Такой ход Владимира Ильича был для нас, признаться, неожиданным. Поднялся К. А. Мехоношин. Сказал, что только недавно побывал на фронте, привел факты полного развала армии. На станции Дно, куда были поданы составы поездов для увоза в тыл имущества, солдаты, отметая охрану, с оружием в руках штурмовали вагоны, облепляли буфера, крыши, приводя часто в полную негодность подвижной состав. Пушки нередко остаются без прислуги. Артиллерийские лошади доведены из-за отсутствия фуража до такого состояния, что годятся разве что на убой.

- Реальной боевой силы, - заключил Мехоношин, - у нас нет. Фронт обнажен, воевать мы не можем.

Затем выступили курсанты Федоров, Богун, Семенюк.

Справа от столика, за которым сидел Владимир Ильич, стояла, видно еще с институтских времен, нарядная этажерка, чем-то напоминающая трибуну. Один за другим мои товарищи подходили к "трибуне", становились спиной к ней, лицом к Ильичу. Теперь многие, все с большой страстностью приводя многочисленные факты, доказывали Ленину: революционная война в настоящих условиях обречена на поражение.

Выступили и противники тезисов. Ленин всех выслушивал терпеливо, не перебивая, стараясь, как мне казалось, ни жестом, ни выражением лица не оказывать давления на курсантов. Ильич скорее напоминал учителя на экзамене, но учителя-товарища, друга, перед превосходством которого склоняешься не потому, что перед тобой и над тобой "человек власти", а в силу сознания, что он всегда поймет и в свою очередь искренне хочет быть понятым.

"Вот и решай свою задачу, товарищ Васильев. Разве для того, - думал я, - наши старшие товарищи, мой отец, дяди сидели в тюрьмах, шли на каторгу, на эшафот, разве для того тысячи рабочих, революционеров гибли на баррикадах, а партия в глубоком подполье учила, готовила народ к решающей схватке, чтобы теперь все погубить? Нет и нет"

Так я и сказал, выступив вторично, и добавил, что мало самому осознать правду, надо эту правду разъяснить массам.

Слушая курсантов, Владимир Ильич что-то быстро писал, изредка бросая одобрительные реплики, давая уточняющие вопросы. И я раньше частенько наблюдал способность Ильича одновременно слушать, писать, говорить, при этом сохраняя предельную собранность. Но когда начинаю восстанавливать в памяти живые черты вождя, почему-то прежде всего вижу Ленина в Малом зале Смольного. Ловлю на себе цепкий, все понимающий, подбадривающий взгляд, слышу слова его о революционной фразе, которая может погубить революцию.

Под конец кто-то из курсантов высказал сомнение, разделяемое многими нашими товарищами.

- А как же, товарищ Ленин, социалистическая революция в самой Германии? Заключая выгодный для империалистов мир, не наносим ли мы этим удар по германской революции?

Ленин отметил, что вопрос действительно интересный, архиважный, что сам он тоже размышлял об этом. Любители левой фразы говорят о мировой революции, клянутся мировой революцией, а сами временный престиж ставят выше существования Советской власти. Но ведь именно в этом, в самом факте существования Советской социалистической России залог победы грядущей мировой революции. Если мы на архитяжелых, действительно унизительных условиях все же добьемся мира, то этим докажем германскому пролетариату, пролетариям всех стран, кто действительно за мир, против империалистической бойни, и ускорим наступление революции в самой Германии. Когда же революция в Германии победит, она, несомненно, освободит нас от кабальных условий. Такова, заключил Владимир Ильич, диалектика борьбы.

В настроении аудитории наступил решительный перелом. В заключение беседы Владимир Ильич поделился с нами наблюдениями, заветными думами, к которым, видно, не раз обращался в те тревожные дни.

Старая армия, армия казарменной муштры, пытки над солдатами, отошла в прошлое. В подтверждение Владимир Ильич привел ставший впоследствии хрестоматийным случай со старушкой на Финляндской железной дороге.

Мне это запомнилось не только потому, что случай действительно поучителен и полон глубокого смысла. Владимир Ильич повторил свой рассказ о старушке на второй или третий день после нашей беседы-лекции, выступая с докладом на III Всероссийском съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов (11 января 1918года).

Ленин, как известно, в своих статьях, выступлениях редко повторялся, но к эпизоду со старушкой возвращался неоднократно (например, в речи, произнесенной 24 ноября 1918 года в День красного офицера).

И снова перед нами не просто блестящий ораторский прием, но - прежде всего - умение увидеть в малом, в факте, казалось бы, совсем незначительном, явление огромной социальной, политической важности.

"Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай..."{162}

...Вероятней всего, случай, о котором рассказывал нам Ильич, произошел накануне, в последние дни декабря 1917 года, когда решением Совнаркома ему был предоставлен отпуск на несколько дней. Владимир Ильич провел их в Финляндии в одном из санаториев с 23 по 28 декабря.

Что же произошло на Финляндской железной дороге?

Владимир Ильич невольно оказался свидетелем разговора "между несколькими финнами и одной старушкой... Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне..." Да, "...не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Вот что народ почувствовал, и вот почему та агитация, которую ведут простые, необразованные люди, когда они рассказывают о том, что красногвардейцы направляют всю мощь против эксплуататоров, - эта агитация непобедима"{163}.

В народной агитации, в доверии народа к солдату революции, к человеку с ружьем Ленин увидел залог мощи, непобедимости социалистической Красной Армии, которую надо было создать в кратчайший срок, ради которой (добиться передышки, выиграть время!) стоило идти на тягчайший, унизительнейший мирный договор с Германией.

А на следующий день, часам к 11, нас, старост групп и зав. курсами А. Смирнова, пригласили к Владимиру Ильичу.

В кабинете мы застали Свердлова и Подвойского. Обсуждался вопрос о создании новой революционной армии.

- Найдутся ли, - обратился к нам Владимир Ильич, - среди слушателей курсов товарищи, которых можно немедленно направить на фронт в качестве комиссаров и командиров частей?

Тут же посоветовал товарищу Смирнову внести изменения в программу курсов. Поменьше общих рассуждений, поближе к первоочередным задачам дня. Как сформировать на местах части Красной Армии, как организовать Советы? Важно, чтобы курсанты реально представляли себе это.

Владимир Ильич советовался с нами, как с равными. Меня и Старка подробно расспрашивал о тех курсантах, чьи кандидатуры были названы Смирновым. Достаточно ли политически грамотны, чтобы вдали от центра разобраться в сложной обстановке, принять самостоятельные решения, сумеют ли найти общий язык с солдатской массой.

Мы приняли активное участие в обсуждении новой программы курсов.

Вскоре я забыл, что среди этих очень уважаемых мною людей я самый младший, многим по возрасту гожусь в сыновья. Таким, чисто товарищеским, лишенным какого-либо превосходства, было отношение ко мне.

И теперь, переступив порог своего восьмидесятилетия, оказываясь в молодежной аудитории, сам молодея душой от одного соприкосновения с бурной, ищущей, увлекающейся юностью, я вспоминаю кабинет в Смольном, совещания "на равных", дружескую улыбку Ильича.

Станция Дно

По личному распоряжению Подвойского. Инцидент. "Кто сказал, что они шпионы?" Задание выполнено. Доклад Ильичу.

Вскоре дальнейший ход событий полностью подтвердил правоту Ленина.

18 февраля германские полчища вторглись в пределы Советской республики на петроградском, московском и киевском направлениях. Старая армия начала беспорядочное отступление.

Вечером того же дня мне в составе группы из пяти человек во главе со Степаном Корчагиным пришлось, по личному распоряжению Подвойского, срочно выехать на станцию Дно. Наша задача была - приостановить самовольную демобилизацию армии, задержать эшелоны с солдатами, создать из вновь сформированных отрядов заслон против наступающих немецких частей.

В фильме "Красная площадь" очень правдиво показана обстановка тех дней. Станции, забитые эшелонами демобилизованных голодных, разъяренных, рвущихся домой солдат. И против этой стихии, против бурлящего течения - горсточка большевистских комиссаров-агитаторов.

Примерно такую же картину мы застали на станции Дно. 19 февраля, в полдень, на,м с трудом удалось задержать один эшелон. Паровоз мы отогнали. Что тут началось! Солдаты толпами хлынули из теплушек. Осадили здание вокзала, выбили стекла в комнате дежурного но станции. Угрожая винтовками, наганами, требовали немедленной отправки.

Подошел второй эшелон с демобилизованными. Повторилась та же история. Солдаты начали собираться на перроне. Железнодорожники по нашей просьбе прикатили две бочки из-под керосина, поставили одну на другую - и трибуна готова.

Я выступил первым. Сказал о наступлении немцев, о том, что демобилизация временно прекращается и что есть решение ЦИК о формировании вооруженных отрядов и полков.

Слушали меня, как мне показалось, внимательно. Мой внешний вид, как, впрочем, и Петра Семенюка, вызывал доверие: мы были во фронтовых шинелях, с нашивками ранений.

Но вот на трибуне-бочке появился руководитель нашей группы Корчагин. В офицерской фуражке, в добротной шинели. Настроение толпы сразу изменилось.

- Эх вы, дурачье, рты разинули! Что вы гадов слушаете?! Разве не видите: немецкие они шпионы! - крикнул кто-то хриплым, простуженным голосом. - А этот, - показал на Корчагина, - форменный господин офицер.

Одной реплики оказалось достаточно, чтобы толпа вспыхнула, взорвалась:

- Бей их, сволочей! От Ленина, говорят? А документ? Ты мне документ подавай. Вроде от Ленина - грамоту.

- Добр волк до овец, да пасти ему не дадим!

- С офицерьем снюхались! А как же: ворон ворону глаз не выклюет!

- Сами клюнем. Расстрелять! В штаб Духонина! Судить гадов революционным солдатским судом!

Корчагина тут же стащили с трибуны. Я крикнул:

- Братцы, что вы делаете? Ну какой он офицер? Это же наш, путиловец.

Но не тут-то было. Озверевшая толпа, уже не внимая рассудку, нахлынула, подхватила меня и Семенюка, смяла, сбила с ног.

В ход пошли кулаки, приклады.

- За что, братцы? - услышал я сквозь боль, крики, обиду, обжигающую мозг, сердце, голос Петра Семенюка. - Мы же, черти, для вас жизни не жалеем, а вы нас убиваете.

Снова град ударов. Словно сквозь вату, пробивается ко мне незнакомый зычный голос:

- Что вы делаете? Прекратить самосуд!

Пистолетные выстрелы в воздух, и тот же голос:

- Прекратить! Немедленно!

Через несколько минут, окровавленные, в изорванном обмундировании, мы оказались под арестом в одной из комнат вокзала.

Толпа на платформе все еще продолжала бурлить. По доносившимся выкрикам мы поняли, что решаются два вопроса: как с нами поступить и где раздобыть паровоз.

Знакомый голос радостно воскликнул: "Вот они!" И тут мы увидели Волокушина и Белихина - товарищей из нашей группы. Их, к счастью, по непонятным причинам, никто даже пальцем не тронул. С ними два пехотинца и один здоровенный детина, судя по отличиям - артиллерист. Последний спросил:

- Вы кто, большевики?

- Да, - ответил Корчагин. - Посланы Лениным, Центральным Комитетом, ЦИКом. Приказ Ленина: задерживать эшелоны, создавать заслоны - немцы перешли в наступление!

- Да ну, правда? - переспросил артиллерист и, видно, уже ни в чем не сомневаясь, побежал к митингующим солдатам.

Не прошло и двух минут, как мы снова услышали его голос. За всю свою жизнь я слушал трех, нет - четырех людей, обладающих голосом такой мощи: Свердлова, Маяковского, Шаляпина и этого солдата-артиллериста.

- Товарищи! - рыкнул он, аж стекла задрожали. - Что же мы делаем? Вчера немцы перешли в наступление.

Толпа загудела:

- Вранье! Не посмеет немец. На всякую беду страху не напасешься.

Артиллерист продолжал, покрывая своим зычным голосом гул и крики толпы:

- Ленин прислал большевиков, чтобы они нам, дуракам, разъяснили, что происходит, как нам дальше быть: домой на печку к бабам разъезжаться или революцию от беды, от гибели боронить. А мы их, как шпионов, до полусмерти избили.

- Туды твою в бога Христа мать! - гаркнул пожилой солдат. - Кто кричал, что они шпионы? Ну-ка, признавайся, выходи на круг.

В ответ молчание. Охотников "признаваться" что-то не нашлось.

Нас немедленно и даже как-то торжественно освободили. Уже без конвоя, скорее в сопровождении почетного караула из доброго десятка активистов, мы снова оказались на перроне.

Корчагин, выступая второй раз, ни словом не обмолвился об инциденте, который чуть не стоил ему и всей нашей группе жизни, рассказал о немецком наступлении. Напомнил:

- Перед лицом смертельной опасности нужна дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина. На повестке дня теперь может стоять только один вопрос: как остановить армию кайзера, спасти революцию.

Не прошло и часа, как на перроне выстроился готовый к отправке на фронт сводный (из двух эшелонов) революционный отряд. Нашего спасителя-артиллериста избрали командиром, а комиссаром - Корчагина. Под вечер отряд отправился в сторону Пскова.

Вместе с Корчагиным на фронт ехали наши товарищи - Волокушин и Белихин. Мне и Семенюку Корчагин приказал немедленно возвратиться в Петроград, доложить обстановку.

20 февраля старшие групп собрались у Н. И. Подвойского. Тут я встретил своих старых друзей по предоктябрьским и октябрьским боям. Помню С. Я. Аллилуева - электрика, А. М. Любовича - солдата Кексгольмского полка, О. П. Дзениса - из Павловского, Я. М. Рудника - из Финляндского.

Никто никаких докладов не делал. Ограничились короткими сообщениями о том, что на какой станции произошло. Подвойский вышел ненадолго, а возвратившись, сказал, что всех нас приглашает на беседу Владимир Ильич. В кабинете мы застали Я. Свердлова, Ф. Дзержинского, А. Смирнова. Владимир Ильич показался мне крайне уставшим. Видно, сказывались бессонные ночи, огромное нервное напряжение. Каждый из нас, представляясь, называл станцию, куда был командирован. Звучало это примерно так: "Васильев, прибыл со станции Дно".

Николай Ильич Подвойский сделал краткий обзор положения на фронте. Остановился на том, сколько и на каких станциях задержано эшелонов с солдатами, где именно удалось сформировать революционные отряды. По памяти назвал командиров и комиссаров вновь созданных отрядов, среди них и нашего Корчагина. Владимир Ильич что-то записывал, по ходу докладов задавал уточняющие вопросы. В первую очередь его интересовало настроение солдат. Когда я сказал, что толпа на станции Дно наверняка находилась под влиянием анархистов, он поморщился, будто от зубной боли:

- Вы, товарищ Васильев, явно преувеличиваете роль и влияние анархистов. Дело, думается, не в них, а в общем настроении уставших, да, да, смертельно уставших от войны солдат. Человек с ружьем в массе своей еще не разобрался до конца, что и как надо защищать. Неразбериху, сумятицу враги используют по-своему, - продолжал Ильич. - И не только анархисты, но и переодетые офицеры, агенты контрреволюции.

Спросил о численности отряда, сформированного на станции Дно. Я сказал:

- Что-то около девятисот штыков.

- Нельзя ли, - услышал я в ответ, - поточнее? Нам нужна абсолютно точная информация.

Владимир Ильич внимательно выслушал всех товарищей.

- Положение, - подвел он итоги краткому совещанию, - крайне опасное. Задержать продвижение немецких частей, разбить их передовые силы - в этом сейчас главная задача. Нужны командиры, отлично знающие военное дело. Этим придется заняться, и незамедлительно, товарищам Работенко, Дзенису, Васильеву. Отправляйтесь, - сказал нам в напутствие Владимир Ильич, - в надежные революционные полки: Волынский, Павловский, Измайловский. Подберите среди унтер-офицеров, прапорщиков, пользующихся доверием солдат, будущих красных командиров. Передайте им от имени Советской власти: революция на них надеется, ждет.

23 февраля

Когда решалась судьба революции... Бурное заседание. Встреча на хорах. Доклад Главковерха. Прозрение (Прайс и Садуль). Смотреть правде в глаза. Сплав трезвого расчета и революционной мечты.

В истории молодого Советского государства было немало дней, звездных часов, когда решалась его судьба, судьба революции.

Об одном таком дне мне хочется рассказать.

Это случилось вскоре после нашей поездки на станцию Дно.

Наши войска вели тяжелые оборонительные бои против кайзеровских армий, напавших внезапно, по-разбойничьи. Вероломно нарушив перемирие, германские войска оккупировали Латвию, Эстонию, заняли значительную часть Украины.

Смертельная угроза нависла над Петроградом. 22 февраля 1918 года в "Правде" был опубликован знаменитый декрет Совета Народных Комиссаров "Социалистическое отечество в опасности".

Петроград был объявлен на осадном положении, войска и Балтфлот приведены в боевую готовность. Главковерх Н. Крыленко подписал приказ о революционной мобилизации. 23 февраля вечером меня и Сильвестра Синицына вызвали в Таврический дворец.

Накануне произошли такие события.

Днем 23 февраля состоялось заседание ЦК РСДРП (б), на котором обсуждались новые условия германского ультиматума. Ленин на заседании потребовал принять эти условия, подписать "похабный мир", прекратить "политику революционной фразы". Предупредил, что вынужден будет выйти из правительства и из ЦК, если эта политика будет продолжаться.

Точка зрения Ильича сводилась к следующему: "Для революционной войны нужна армия, ее нет. Значит, надо принимать условия... Эти условия надо подписать. Если вы их не подпишете, то вы подпишете смертный приговор Советской власти через три недели"{164}.

За немедленное принятие германских условий проголосовало 7 человек, против - 4 человека ("левые коммунисты"), воздержались - 4. Группа "левых коммунистов" - членов ЦК - заявили, что они уходят со всех ответственных партийных и советских постов, оставляя за собой полную свободу агитации как внутри партии, так и вне ее.

В такой сложной, драматической обстановке было созвано вечером 23 февраля объединенное заседание фракций большевиков и левых эсеров ВЦИК для обсуждения вопроса о принятии новых германских условий мира.

На этом заседании, а несколько часов спустя, на ночном заседании ВЦИК, нам и довелось присутствовать.

В зале - народные комиссары, члены ЦК двух партий.

Мы с моим другом Синицыным - на хорах. Тут отведены места представителям зарубежной прессы и миссий. Горячая точка - надо держать ухо востро. Мы располагали точными сведениями: среди сотрудников ряда иностранных представительств и миссий - платные агенты империалистических разведок, крайне заинтересованных как в организации контрреволюционных заговоров, так и в продолжении - любой ценой - войны. Вот и мой старый знакомый: француз Жак Садуль. Этот - наш друг. Не раз встречал его в Смольном. Проверял у Главного входа его пропуска, подписанные Дзержинским. По поручению Подвойского однажды сопровождал Садуля во время одной из его поездок на фронт. На хорах-галерее он с кем-то ожесточенно спорил. Впрочем, в зале много спорящих. Ратуют за революционную войну левые эсеры. Не складывают оружия "левые коммунисты". Их аргументы:

- Если мы примем позорный, кабальный договор, нас не поймут ни партия, на народ. Все решит революционный энтузиазм масс.

- Мы, - говорили они, ссылаясь на "героический революционный дух" рабочих, солдат и матросов, - разобьем армию кайзера, если поднимем весь народ на защиту революции.

- Германия не сможет долго наступать - немецкий пролетариат, растущая революция не позволят.

- Похабный мир - позор, предательство Польши, Литвы, Латвии.

- Да, мы голодные, холодные, раздетые, разутые. Мы со всех сторон окружены врагами. Если придется, мы все умрем за дело революции, но покажем всему миру, на что способен народ, защищающий свободу. Лучше смерть, чем позор!

Раздавались и такие голоса:

- Наше спасение - мировая революция. Без нее Советская власть все равно погибнет. И тот же вывод: "Долой похабный мир. Умрем с поднятым знаменем".

Среди левых эсеров и части большевиков царила фраза, царил "героический" дух.

Накануне я прочитал в "Правде" заметки "О революционной фразе".

За подписью "Карпов" без особого труда - достаточно было вспомнить урок Ильича на курсах в Смольном - угадывался ее настоящий автор.

"Революционная фраза, - писал В. И. Ленин, - чаще всего бывает болезнью революционных партий при таких обстоятельствах, когда эти партии прямо или косвенно осуществляют связь, соединение, сплетение пролетарских и мелкобуржуазных элементов и когда ход революционных событий показывает крупные и быстрые изломы.

Революционная фраза (дальше курсив наш. - В. В.) есть повторение революционных лозунгов без учета объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, - почвы под ними нет, - вот суть революционной фразы"{165}.

Последние недели, поездки на фронт не прошли для меня бесследно. Теперь я готов был подписаться под каждым словом "Карпова" - Ленина.

...В зале появляются В. И. Ленин и Н. В. Крыленко. Председательствующий Свердлов предоставляет слово, для доклада Главковерху. Короткими, энергичными мазками рисует Крыленко картину полной деморализации старой армии. Армия устала. Армия изнемогла. Армия жаждет мира. На фронте идет стихийная демобилизация. Целые потоки уходят с позиций, оставляя всю материальную часть: артиллерию, обозы, имущество. Отдельные, даже удачные попытки (станция Дно) приостановить этот процесс не решают дела.

Вывод Главковерха: армия разлагается и не способна защищать революцию. Есть только один выход - принять германские условия, подписать спасительный, хоть и тяжелый, позорный мир.

Начинаются прения. Один за другим поднимаются на трибуну левые эсеры, "левые коммунисты". Среди последних - люди, которых я довольно хорошо знал, чьи взгляды на "революционную войну" сам недавно разделял. Памятная лекция Ильича "с задачкой", станция Дно послужили мне хорошим уроком. Словно пелена спала с глаз.

Возражая своим оппонентам, любителям красивых слов о революционной войне, Ленин еще раз напомнил, что Советская власть должна смотреть правде в глаза, должна констатировать "полную невозможность сопротивления германцам"{166}.

В настоящий момент имеют значение не слова, а вооруженная сила. Германские империалисты на нее опираются, только с ней и считаются. А силы этой в настоящий момент у нас нет. Армия не желает и не может воевать. Если мы соберем небольшую горсточку отважных борцов, которых бросим в пасть империализма, то этим самым мы оторвем от себя энергичных и идейных борцов, которые добыли нам свободу. Чтобы удержать Советскую власть как базу мировой революции, мир необходимо подписать.

Выступление В. И. Ленина на объединенном заседании фракций и его доклад на ночном заседании ВЦИК долгие годы жили в моей памяти как единое целое. На самом деле, после короткого выступления Ильича заседание не приняло никаких решений. Был объявлен перерыв с тем, чтобы фракции могли посовещаться.

Мы с Синицыным снова поднялись на хоры. Садуль, оживленно жестикулируя, беседовал с каким-то иностранцем. Он узнал меня, подошел, спросил, медленно, но довольно четко произнося непривычные русские слова, готов ли я подписать тяжелый (он так и сказал - тяжелый) мир; с кем я, один из командиров Красной гвардии, - с Лениным или с теми, кто выступает за революционную войну. Я ответил, что окончательный выбор для себя уже сделал, что считаю предложение Председателя Совнаркома в настоящих условиях единственно правильным, но если придется, если немцы попрут на Петроград, буду воевать. "Мой отряд, добавил я, - дал клятву: жить сражаясь и умереть в борьбе".

Садуль стал переводить наш разговор своему собеседнику. Тот внимательно слушал, что-то записывая в небольшую книжечку.

- Прайс, английский журналист, - шепнул мне всеведущий Синицын. - Из сочувствующих.

Несколько лет спустя меня познакомили с заметками Прайса, бывшего корреспондента влиятельной газеты "Манчестер Гардиан", заметками, написанными по горячим следам событий. Они сами говорят об авторе, о впечатлении, которое произвела на него та решающая ночь. "Казалось, никто не хотел подписания мира, - пишет Прайс, ссылаясь на "героический дух", царящий в вале. - Но вот поднялся Ленин, хладнокровный, невозмутимый, как всегда. Никогда еще столь тяжелая ответственность не лежала на плечах одного человека.

И все же было бы ошибочным думать, что его личность была в этой кризисной ситуации решающим фактором. Сила Ленина тогда, как и в последующее время, заключалась в его способности правильно оценивать психологию русских рабочих и крестьянских масс. Речь Ленина произвела сильное впечатление. Казалось, - продолжает Прайс, - никто не находил в себе смелости возразить, каждый чувствовал правоту Ленина. Я сам, несмотря на все мое жгучее стремление к мщению прусским генералам, стал склоняться к его точке зрения"{167}.

В 1959 году Прайс снова побывал в нашей стране, затем написал новую книгу "Сорок лет спустя". Сорок, с лишним лет спустя английский журналист вспоминает о том, что видел и слышал в Таврическом дворце 23 февраля 1918 года и в ночь на 24 февраля, вспоминает с таким же волнением, как и тогда, когда писал об этом впервые.

В своей книге он рассказывает об огромных трудностях, которые пришлось преодолеть Ленину даже здесь, где преобладали его ученики. Один из членов ВЦИК сказал тогда Прайсу, выражая мнение многих: "Россия погибнет, если не произойдет мировая революция".

До выступления Владимира Ильича настроение в зало складывалось определенно против принятия германских условий мира.

"Затем, - пишет Прайс, - все еще находясь на галерее для прессы, я увидел Ленина, который спокойно вышел вперед и обратился к великому собранию. Что пользы в словах? - сказал он. - Не надо быть "рабами фраз", значение сейчас имеет одна сила - германские милитаристы считаются только с нею. Мы должны обеспечить себе "передышку", приняв их условия, отступить и заняться развитием наших ресурсов. Чтобы уничтожить нас, германским милитаристам придется идти далеко, даже если они удержат Украину и Прибалтику"{168}.

"Я просидел там до двух часов ночи{169}, - заканчивает Прайс. - К этому времени большинством голосов было одобрено предложение принять германские условия... Я начал понимать то, что полностью осознал позднее: какой это великий человек. Его совет оказался совершенно правильным. Девять месяцев спустя германский милитаризм был ниспровергнут. С тех пор я часто задумывался над тем, что произошло бы, если бы события, очевидцем которых я стал в Таврическом дворце в ту великую ночь, приняли бы иной оборот, по какому пути пошла бы русская революция. Не могу не прийти к выводу, что это был один из тех исторических моментов, когда личность действительно сыграла в истории свою роль, определив ее ход по крайней мере на время".

Таким было прозрение англичанина Прайса. В отличие от Джона Рида, он, оказавшись "в самом центре бури", многое не понял, вначале встретил Октябрь почти враждебно, по его признанию, возмущался поведением Ленина, выступающего против создания коалиционного правительства с участием соглашателей. Уже две недели спустя (24 ноября 1917 года) Прайс вынужден был отметить, что "тактика Ленина взяла верх, победа осталась за Лениным".

За этим шагом последовали другие. Октябрьская революция вербовала своих сторонников не только среди тех, кто в силу своего положения в обществе (вспомним бывшего австрийского батрака красногвардейца Иоганна Шмидта) был ее единственным союзником, но и среди всех людей честной мысли и чистой совести.

И тут надо бы сказать о Жаке Садуле, который пошел значительно дальше Прайса. Офицер французской военной миссии в охваченном революцией Петрограде, он первое время добросовестно, исправно фиксировал ход всех событий в своих докладах на имя чрезвычайного уполномоченного французского правительства. Грубое вмешательство во внутренние дела России, тайные и явные связи сотрудников миссии с заклятыми врагами революции открыли впечатлительному французу глаза на многое: окончательно убедившись в том, что буржуазия Франции заодно с мировой буржуазией пытается задушить молодое Советское государство, он стал все чаще бывать в Смольном, много раз встречался с Лениным.

Садуль делает свой выбор. Осенью 1918 года, в разгар навязанной нам гражданской войны, когда мы оказались в железном кольце блокады, интервенции, Садуль писал: "Вооруженное вмешательство союзных бандитов и их вассалов в дела рабоче-крестьянской России ни в коей мере не может быть признано войной французского народа с русским. Это война буржуазии против пролетариата, эксплуататоров против эксплуатируемых, В этой классовой борьбе место всякого искреннего социалиста и, следовательно, мое место - в рядах пролетарской армии, против армии буржуазии. Я вступаю в Красную Армию"{170}.

...Мысленно снова переношусь в бодрствующий, спорящий, ожидающий зал Таврического дворца. 24 февраля. 4-й час утра.

На трибуне - Владимир Ильич. Члены ВЦИК, приглашенные на заседание ВЦИК, с напряженным вниманием слушают доклад председателя Совнаркома.

- Товарищи, условия, которые предложили нам представители германского империализма, неслыханно тяжелы, безмерно угнетательские, условия хищнические. Германские империалисты, пользуясь слабостью России, наступают нам коленом на грудь. И при таком положении мне приходится, чтобы не скрывать от вас горькой правды, которая является моим глубоким убеждением, сказать вам, что иного выхода, как подписать эти условия, у нас нет{171}.

В этих словах было столько убежденной веры, что в зале наступила звенящая тишина, все превратилось в слух.

Ленин говорил о том, что наша армия истерзана, измучена войной, как никакая другая. Именно этим вызвана стихийная демобилизация армии, а не тем, будто большевики разлагали и разлагают войска.

Большевики всегда звали солдат не к бунту, а к организованным политическим действиям. Тут Владимир Ильич сослался на известную (лето 1917 года) прокламацию Крыленко - "одного из самых горячих и близких к армии представителей большевиков"{172}.

Теперь мы не можем ответить войной, потому что нет сил, потому что и воевать можно только вместе с народом. Нужна передышка, нужен отдых для подъема масс. Придет время, и народ увидит в себе силу и возможность дать отпор "зверским хищникам".

Ленин призвал не поддаваться провокациям, которые исходят из буржуазных газет, противников Советской власти. Буржуазия кричит "похабный мир", "позор", а на самом деле с восторгом встречает немецких завоевателей как своих спасителей от большевизма, Советской власти.

Говоря об отчаянно трудном положении, в котором находится молодая Советская республика, о том, что международный пролетариат не может сейчас прийти к нам на помощь, Владимир Ильич в заключение своей речи выразил твердую уверенность, что помощь эта придет.

- Мы, - сказал Ильич, - нуждаемся в мире, чтобы построить социализм. Наша страна - самая большая; когда проведем индустриализацию и создадим основы рационального земледелия, она станет также и самой богатой.

Придет день, когда Россия обеспечит благосостояние миллиарда людей свободных, счастливых, навеки избавленных от войны. Но сколько еще придется пережить до этого, какие только препятствия не придется преодолеть.

Так закончил Владимир Ильич свой доклад, удивительнейший сплав трезвого расчета и революционной мечты - страстной, вдохновенной, окрыляющей.

В 5 часов утра 24 февраля состоялось голосование. 116 голосами против 85 при 26 воздержавшихся заседание утвердило предложенную большевиками резолюцию. Ленинская позиция, его твердый курс на мирную передышку восторжествовали.

3 марта 1918 года в Брест-Литовске был подписан мир. Советская Россия вышла из империалистической войны, получила передышку, которую всемерно использовала для организации Красной Армии и развертывания социалистического строительства на основе ленинского плана.

На X съезде

"...Самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны..." С гостевым билетом. Трудный разговор в Калманке. Новый курс. "Нас бросала молодость на кронштадтский лед. В вале революционного трибунала. Держать порох сухим. Еще один комментарий к фотографии. Мой друг Хмельницкий. В памяти сердца.

...На ступеньках и прямо на земле, кто стоя, кто сидя, в шинелях, полушубках, пальто, в буденовках и сибирских папахах, расположилась группа людей. Кто стоит, кто устроился полулежа, будто отдыхает после боя. В самом центре - Ильич в зимнем пальто с шалевым каракулевым воротником, шапке-ушанке...

...В. И. Ленин среди делегатов X съезда партии - участников штурма Кронштадта. Это фото, думается, многим знакомо.

...Три года - с марта 1918 по март 1921 года я не видел Ленина. Сразу после окончания VII съезда партии ЦК и Советское правительство переехали в Москву. Получив новое назначение, я занялся в конце марта по личному поручению Н. И. Подвойского переформированием 2-го Петроградского отряда. Решением Петербургского комитета партии к нам были направлены 14 коммунистов, 100 членов Социалистического союза молодежи. Боевым ядром отряда стали рабочие Путиловского, Обуховского заводов, завода "Розенкранц" и 40 революционных матросов.

В начале июля 1918 года отряд срочно был переброшен на Восточный фронт, а 22 июля белочехи, перейдя в наступление, захватили Симбирск. Пала Казань. Мы с тяжелыми боями пробивались в Инзу, где находился штаб М. Н. Тухачевского - командарма 1-й армии. По его распоряжению влились в дивизию под командованием Г. Д. Гая. Вскоре отряд переименовали во 2-й Петроградский полк, впоследствии - 1-й Нарвский (Солоновский), которым я командовал почти до окончания гражданской войны.

В составе Железной дивизии полк участвовал в освобождении Симбирска.

"Дорогой Владимир Ильич! - писали мы, бойцы и командиры 1-й армии. Взятие Вашего родного города - это ответ на Вашу одну рану, а за вторую будет Самара!"{173}.

Далеко за Симбирском мы зачитывали перед строем ответ выздоравливающего Ильича: "Взятие Симбирска - моего родного города - есть самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны. Я чувствую небывалый прилив бодрости и сил. Поздравляю красноармейцев с победой и от имени всех трудящихся благодарю за все их жертвы"{174}.

Радости, воодушевлению бойцов не было границ.

В конце февраля 1919 года прошли выборы на VIII съезд партии. Я был избран делегатом съезда, но поездку пришлось отменить: обстановка на фронте усложнилась. Колчак, поддержанный англичанами, японцами, перешел в наступление. И снова - бои, бои...

В мае 1920 года, в начале наступления белополяков, меня перевели на политическую работу: получил назначение на должность комиссара 5-го, затем 255-го стрелкового полка 85-й бригады. В начале 1921 года был назначен комиссаром той же 85-й бригады. Но - сказались старые раны. В феврале 1921 года попал на лечение в центральный Московский военный госпиталь. Вышел оттуда в марте, за три дня до начала X съезда партии.

Начальник политуправления по СибВО товарищ Сонкин вручил мне гостевой билет на съезд.

8 марта, в день открытия съезда, я пришел в зал заседаний задолго до начала, надеясь встретить знакомых по Питеру и Восточному фронту. Первый, кого я увидел, был Иван Конев. Мы хорошо знали друг друга по Омску и Новосибирску. Будущий маршал одно время командовал бронепоездом, затем, еще в мою бытность в Омске, был назначен комиссаром ЧОНа по Сибири. Конев мне обрадовался, сразу заговорил о мятеже в Кронштадте.

- Дело нешутейное. Тянуть никак нельзя. Наш сибирский опыт тоже чего-нибудь да стоит. Надо подавить мятеж в зародыше, пока он только дымит и чадит, а разгорится - тушить будет труднее. Чует мое сердце, Василий, быть нам с тобой в твоем родном Питере.

Как в воду глядел.

Была у меня такая мысль: подойти до начала заседания к Владимиру Ильичу, напомнить о себе, доложить! так, мол, и так, полк наш - из питерских пролетариев - задание партии выполнил. Но Ленин прошел незаметно, появился в президиуме перед самым началом заседания. Пальто аккуратно повесил на спинку стула и о чем-то оживленно заговорил с соседом. Я не решился подойти.

Запомнилась речь В. И. Ленина при открытии съезда.

- Мы впервые, - говорил Ильич, - собираемся теперь в таких условиях, когда Коммунистический Интернационал перестал быть только лозунгом.

Коммунистический Интернационал после II конгресса стал, по словам Ленина, основным фактором международной политики. В своей вступительной речи он остановился на других важнейших событиях международной и внутренней жизни последнего года.

В первый день съезда я встретил среди делегатов и других знакомых по Омску - бывшего комдива 30-й дивизии Кожевникова, комдива нашей 29-й дивизии Спильниченко, секретаря парткома миссии 29-й дивизии Володю Шовкунова. Не было лишь делегатов из Питера. Их приезду помешали события в Кронштадте. О мятеже много говорилось в кулуарах съезда, в кремлевской столовой. Я с нетерпением ждал, что скажет о Кронштадте Владимир Ильич.

На первый взгляд могло показаться: Кронштадту в отчетном докладе уделено мало места. А Коллонтай на второй день работы съезда даже бросит реплику: "Доклад Ленина обошел Кронштадт".

Но это было не так. "...Я все подвел к урокам Кронштадта, все от начала до конца"{175}, - ответил на реплику Коллонтай Владимир Ильич в своем заключительном слове и был прав.

Просто Ленин, очевидно, не считал нужным в отчетном докладе съезду останавливаться подробно на военных задачах в Кронштадте, выразив, однако, уверенность, что мятеж будет ликвидирован "в ближайшие дни, если не в ближайшие часы"{176}. И тут же перешел к анализу обстановки в стране, к политическим и экономическим урокам Кронштадта.

Слушая Ильича, я невольно вспоминал драматические события последних месяцев в Сибири. В конце 20-го года вспыхнули кулацкие восстания на Алтае. Очаги контрреволюционного мятежа вскоре перекинулись на Барнаул. Борьба приняла ожесточенный характер. Повстанцы отлично знали местность, умело скрывались от преследования в бескрайних сибирских лесах. Дрались весьма искусно, по всем правилам партизанской войны.

Увы, это отнюдь не было простой случайностью. По данным нашей разведки, что вскоре подтвердилось показаниями пленных, среди восставших оказалось немало бывших партизан Мамонтова.

Однофамилец белогвардейского генерала, наш, сибирский, красный Мамонтов командовал партизанской армией. Мамонтовцы в свое время изрядно потрепали колчаковские тылы. Сам Мамонтов, прирожденный партизанский вожак, хоть человек и малограмотный, в 20-м году командовал бригадой на польском фронте.

И вот полная для нас неожиданность: среди мятежников, в кулацких бандах - недавние мамонтовцы, красные партизаны и даже красноармейцы, демобилизованные с польского фронта.

Вспомнился трудный разговор в Калманке - большом сибирском селе - с таким вот бывшим красноармейцем, захваченным нами в плен. Борода как смоль. Черты лица крупные. В отличие от других от моего взгляда не отворачивался. Сам из местных казаков, хозяйство середняцкое. В партизаны ушел добровольно. Был красным - стал зеленым.

- Как же, - спрашиваю, - дошел до такой жизни?

- А вот так, гражданин товарищ комиссар... С Колчаком нам с самого начала не по пути было. Колчак - за царя. А нам царь - к феньке. Колчак старое хотел возвернуть, помещика, банкира. Скажи, мил человек, к чему мне, хлеборобу, эти кровопийцы? Колчак Россию продал оптом и в розницу. Как же терпеть такое русскому человеку? Поэтому в партизаны пошел. И не жалею. И на польском фронте в кусты не прятался. Про то может тебе ответствовать наш дорогой командир товарищ Мамонтов.

Ну, побили мы панов. Приезжаю, значит, домой. И что я вижу? Хлеб коммунисты, продотрядчики забирают. Подчистую. Как была продразверстка, так и осталась. Спичек нет, соли нет, керосина нет. Ни ситца завалящего, ни железа. Что же это, думаю, за власть такая? Рабоче-крестьянская, а все у мужика забирает. Все в город, а мужику - шиш. А тут разные людишки появились, Стали мутить воду супротив Советской власти. Ну и - был грех попался на крючок. Теперь понимаю, по глупости. И нет мне, бывшему красному партизану и бойцу, прощения. Но и ты, гражданин товарищ комиссар, властям передай мое слово: так дело не пойдет. Мужику при продразверстке, как рыбе подо льдом при большой задухе. В самый раз лунку пробивать. Дай мужику глотнуть свободно. Хлеб бери, но в меру. А за хлеб и другой продукт дай плуги, разный инвентарь. Обуй и одень. Мужик власть признает и восставать не будет.

Владимир Ильич словно подслушал наш нелегкий разговор в Калманке. "Мы должны понять те экономические формы возмущения мелкой сельскохозяйственной стихии против пролетариата, которые обнаружили себя и которые обостряются при настоящем кризисе. Мы должны постараться сделать максимум возможного в этом отношении"{177}. Крестьянство продразверсткой недовольно. Дальше так существовать, тем более сотрудничать с Советской властью не хочет. Никаких обманов, пустых обещаний. "Классы обмануть нельзя"{178}. "Нужно сказать мелкому хозяину: "Ты, хозяин, производи продукты, а государство берет минимальный налог"{179}.

Ильич вновь и вновь возвращался к одной и той же мысли: из всех контрреволюций - мелкобуржуазная, анархическая наиболее опасна. Любые попытки "чуть изменить", "исправить" Советскую власть ("Советская власть", с небольшим изменением, или только исправленная"{180}) ведут к реставрации власти помещиков, капиталистов.

Или - или. Ту же мысль Ленин повторил в беседе с корреспондентом американской газеты.

"Поверьте мне, в России возможны только два правительства: царское или Советское. В Кронштадте некоторые безумцы и изменники говорили об Учредительном собрании... Учредительное собрание в настоящее время было бы собранием медведей, водимых царскими генералами за кольца, продетые в нос"{181}.

Снова я видел и слушал Ленина в решительный момент, когда приходилось резко, на 180 градусов, менять курс корабля, принимать решения, от которых зависела дальнейшая судьба революции.

Апрельские тезисы, Брестский мир... Теперь предстояло совершить еще один крутой поворот - вот он - экономический урок Кронштадта! - от военного коммунизма, продразверстки к продналогу, к новой экономической политике.

И, как уже случалось не раз, новый курс, предложенный Лениным, был настолько смел, настолько ломал уже привычное представление, что вызвал ожесточенные споры, недоумение одних, яростное сопротивление других.

Против Ленина немногочисленным, зато шумным фронтом выступили "рабочая оппозиция" (Шляпников, Коллонтай), группа "демократического централизма" (Сапронов), сторонники Троцкого.

Ленин, судя по его первым выступлениям, был настроен по-боевому. От всей его коренастой фигуры, от каждого жеста веяло непоколебимой верой.

...Я было уже окончательно решился, поборов робость, как только кончится утреннее заседание, подойти к товарищу Ленину. Однако ночью в наш номер (меня пригласили к себе делегаты Сибири) неожиданно явился старейшина группы и рассказал о только что закончившейся беседе у Ильича.

- Принято решение послать часть делегатов съезда в район Кронштадта поднять боевой дух в полках, готовящихся штурмом брать крепость, сцементировать эти полки. Такую задачу поставил Ленин. Записываются добровольцы, в первую очередь - армейские делегаты с военным опытом.

Кому идти? Проспорили чуть ли не до утра. Все рвались в бой. Я все боялся, что не окажусь в списке из-за своего гостевого билета.

Но моя кандидатура ни у кого возражений не вызвала. А днем поезд уже увозил нас в Петроград. К вечеру мы оказались в Ораниенбауме, где сосредоточивались штурмовые войска.

Началось распределение по частям. Прославленные командармы, комкоры шли в бой командирами полков и батальонов. Конев стал рядовым политбойцом. Меня назначили комиссаром-дублером в 32-ю бригаду Рейснера сводной дивизии Дыбенко.

"Нас бросала молодость на кронштадтский лед..." Только теперь, через годы-десятилетия с высоты прожитого осознаешь по-настоящему, что произошло. Вновь и вновь вижу ночь штурма. Тысячи бойцов в белых маскхалатах движутся по льду залива. Ни холмика, ни окопа, ни кочки, за которыми можно было бы укрыться от огневого смерча, от холодных слепящих лучей прожекторов.

Только лед и лед, сверкающий, гладкий... Черные полыньи от снарядов, присыпанные снежком тела павших красноармейцев.

Я видел, как Климент Ефремович Ворошилов, в полушубке, высокой папахе с красной звездочкой, бежал впереди цепи. Рядом мелкнуло лицо Яна Фабрициуса. Ворошилов первым ступил на берег. Крикнул: "Сволочи! Предатели революции! Сдавайтесь! Вперед, товарищи!"

Поредели наши ряды. Из Москвы нас выехало человек триста. Вернулось меньше. Среди раненых оказался и девятнадцатилетний комиссар партизанской бригады, будущий автор "Разгрома" и "Молодой гвардии". На кронштадтском льду остался мой друг Коля Егоров.

Мятеж был подавлен в ночь на 18 марта. Съезд окончил свою работу двумя днями раньше. И вот мы в знакомом зале Революционного трибунала. Больше двух часов беседовал с нами 22 марта Владимир Ильич, информируя о том, что в наше отсутствие происходило на съезде. Потом, перечитывая материалы исторического съезда, определившего на долгие годы пути развития революции, нашего государства, я не раз восхищался умением Ильича немногими словами сказать о многом. Отпадала шелуха, обнажалось ядро, и каждому из нас как бы предоставлялась возможность, прежде чем вынести свое решение, пощупать истину, взвесить все "за" и "против".

Не обошел Владимир Ильич и выступления представителей оппозиции, оставаясь при изложении их взглядов предельно объективным, ни разу не переходя на личности, предоставляя нам возможность самим делать соответствующие выводы. Ленин еще раз повторил мысль, очевидно, не дававшую ему покоя все эти дни: дискуссия, в которую была втянута партия в столь грозное, трудное для молодой республики время, оказалась роскошью действительно непомерной, непозволительной. Партия получила в этой дискуссии известный урок.

Урок заключался и в том, что политическая платформа "рабочей оппозиции", хотели этого или нет "классово спаянные, классово сознательные"{182} тт. Коллонтай и Шляпников, перекликалась с лозунгами вожаков контрреволюционного мятежа в Кронштадте. Вот как далеко может зайти оппозиция, синдикалистский уклон. Вот почему съезд в своей резолюции о "единстве партии" признал пропаганду этих идей несовместимой с принадлежностью к РКП, призвал вести неуклонную и систематическую борьбу с подобными идеями. Борьба эта, неоднократно подчеркивал Владимир Ильич, должна, однако, сочетаться с бережным отношением к партийным кадрам. Одно дело - лидеры оппозиции, политиканы-фракционеры, другое - партийцы-рабочие, втянутые по той или иной причине в ряды оппозиции. Тут огульный, прорабатывающий подход недопустим. Надо, говорил Ленин, отделить, отсеять здоровое от нездорового. Надо объяснять и учить, если люди, в силу недостаточной политической зрелости, еще не осознали свою ошибку.

Мы должны убедить, привлечь тех, которые искренне признают свои ошибки, к практической работе.

Ильич с удовлетворением отметил, что успешную работу съезда мы обеспечили энергичными, решительными действиями под Кронштадтом. Подавление мятежа - огромная победа. Партия никогда не забудет этой героической страницы своей истории. Белогвардейцы и все силы международного финансового капитала возлагали большие надежды на кронштадтский мятеж. Вследствие этой единственной в своем роде концентрации всех контрреволюционных сил как внутри, так и вне страны, в расположенном в непосредственной близости от Петрограда Кронштадте, эту основную, почти неприступную крепость необходимо было быстро очистить от контрреволюционной заразы.

Ленин говорил о чрезвычайно тяжелом положении крестьянства, об эпидемиях и неурожае, о том, что голод на Волге угрожает миллионам людей, и все это после семи труднейших военных лет. Он говорил о том, что только сейчас, после военного подавления упорно сопротивляющейся контрреволюции, помещиков и банкиров, можно приступить к восстановлению хозяйства.

Военный коммунизм, своеобразие которого состояло в том, что он брал у крестьян все излишки и даже иногда не излишки, а часть нужного крестьянству продовольствия, чтобы покрыть расходы на армию и на снабжение рабочих, был необходим в годы гражданской войны и становится недопустимым, вредным в мирное время. Только переход к продналогу может привести в движение хозяйственную жизнь в стране, и - прежде всего - в деревне.

Это было началом перехода к новой экономической политике, создавшей впоследствии все предпосылки к практическому построению социализма. Видя то, что для нас еще было скрыто временем, Владимир Ильич с большим воодушевлением рисовал план электрификации страны, которая Россию крестьянскую, отсталую, нищую превратит в Россию социалистическую.

- Без сплошной электрификации, - развивал свою мысль Владимир Ильич, мы не сможем поднять на должную высоту и обороноспособность Страны Советов. Враг разбит, но это не значит, что наше социалистическое отечество не может больше оказаться в опасности. Мы должны быть готовы ко всему. Мы обязаны беречь и укреплять нашу армию.

...Все мы, делегаты и приглашенные на X съезд, участники штурма Кронштадта, были военными людьми. Шла массовая демобилизация, и будущее многим из нас казалось весьма туманным. Лично я, готовый выполнить любую волю партии, колебался. За годы гражданской войны прирос к Красной Армии душой и телом, как командир полка, комиссар накопил немалый опыт - строевой, политический. Но меня тянуло к мирному труду. Истосковался по запаху машинного масла, по ровному гудению станков. В долгие госпитальные ночи не раз видел себя в родном цехе, среди друзей, товарищей. Теперь, слушая Ленина, я все больше убеждался в том, что мои "питерские" сны и демобилизационные планы, мягко говоря, несколько преждевременны.

Владимир Ильич в своем докладе напомнил, что за три с половиной года гражданской войны переход на мирные рельсы, во всяком случае - попытки перехода, делались неоднократно. Уже в апреле 1918 года казалось: гражданская война кончается. А она только начиналась.

Не исключена, предупреждал Ильич, возможность нового нашествия. Слишком глубоко жизненные интересы международного капитализма связаны с тем, чтобы переход к миру первого социалистического государства не допустить или сорвать.

Отсюда вывод: держать порох сухим. Всячески использовать богатый опыт гражданской войны, знания и военное мастерство военспецов, доказавших на деле на полях сражения свою преданность или лояльность по отношению к Советской власти.

Многие красные командиры, которые пришли в армию из низов, кто из окопов империалистической войны, кто сменив на винтовку молот и плуг, обладающие огромным практическим опытом, неоднократно проявляли невиданное в истории войн мужество и героизм. В чем же превосходство, преимущество красного командира перед офицером любой армии? Прежде всего в его революционной сознательности, отличном понимании, чьи справедливые интересы он защищает, в личной инициативе, находчивости, бесстрашии. А чего не хватает нашим краскомам? Теории, знаний, подчас элементарной грамотности. Теперь км предстояло засесть за парты. С таким же мужеством, упорством овладевать современной военной наукой, вобравшей опыт последних войн. Тут требуется не порыв, а работа, длительная, упорная, рассчитанная на годы, в условиях строжайшей дисциплины и самодисциплины.

- Всякая революция, - напомнил Ильич, - лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться.

Исходя из этого, партия наметила конкретные меры по укреплению Красной Армии и Красного Флота: увеличение пролетарского и коммунистического ядра среди красноармейцев и командного состава, запрещение дальнейшей демобилизации коммунистов, улучшение снабжения армии, повышение материального положения комсостава и т. д.

В грядущих войнах все большую роль будет играть техника. Именно поэтому съезд предлагает обращать особое внимание на специальные технические части (артиллерийские, авиационные, автоброневые и другие), обеспечивать их всем необходимым, повышать их политический и боевой уровень.

Это была программа военного строительства, рассчитанная не на один год.

- Пора создавать и нашу революционную советскую военную науку. Впрочем, - тут Ильич улыбнулся, - она уже создается.

Мы увидели в руках Ленина тоненькую брошюру в синей обложке.

- "Единая военная доктрина и Красная Армия"{183}... Хорошие тезисы по организации Красной Армии подготовил к съезду вместе с товарищем Гусевым товарищ Фрунзе. И отличный труд написал. Настоятельно, - подчеркнул Ильич, рекомендую эту работу как молодым, так и старым специалистам.

Мы выслушали информацию с огромным вниманием. Тут нас ждал еще один сюрприз. Кто-то объявил:

- Товарищи, у выхода из здания вас ждет фотограф. Каждому, естественно, хотелось встать поближе к вождю. Я оказался почти в одном ряду с Ворошиловым, четвертым слева. А вот Яну Фабрициусу, человеку-легенде, храбрейшему среди храбрых, не повезло. Он так и остался в крайнем ряду, прижатым к стене.

...Удивительный снимок... Оригинал (здесь только отдельные его фрагменты) представляет большую многофигурную композицию, включающую больше ста тридцати человек. Подвигов, жизни каждого из них хватило бы не на одну книгу.

Вот Тевосян, друг Серго, заместитель наркома, затем нарком, министр тяжелого машиностроения. Это под его руководством в годы войны, случалось, прямо с конвейера, из цеха уходили в бой тридцатьчетверки. А это Постышев впоследствии видный партийный и государственный деятель. Узнаю Невского, моего учителя и наставника по предоктябрьским дням. Прямо в объектив смотрит Иван Конев. В течение ряда лет нас связывала крепкая дружба. Узнаю и Дыбенко, моего боевого командира, комдива сводной дивизии под Кронштадтом.

Стоят плечом к плечу, сплотившись вокруг своего вождя, сибиряки, волжане, москвичи, питерцы, посланцы Украины, кавказцы. Живое, зримое олицетворение интернационального братства, товарищеского единства, доверия и взаимопонимания.

...Уже вечерело, пока мы собирались у здания ВЦИК. Накрапывал дождик. Фотографа - это, как я недавно узнал, был московский фоторепортер Л. Я. Леонидов - ждали с минуты на минуту.

Диву даешься, как ему удалось - времени в обрез - До заката солнца расставить нас всех, сохраняя единство ансамбля, своеобразие, индивидуальность, живость, непринужденность отдельных групп. Десяток, а то и десятки разнообразнейших фрагментов уникальной по многофигурности композиции по-своему интересны, но центром, магнитом, объединяющим, сплачивающим этих людей, остается Ильич.

Только что приняты решения, на долгие годы определяющие судьбы партии, государства. Преодолена реальная опасность раскола внутри партии, отвоевано единство. Из тяжелых испытаний партия вышла еще более сплоченной. Дорогой ценой завоевана победа, и отблеск ее падает на лица людей, собравшихся вокруг Ильича.

Посмотрите еще раз на снимок.

Рядом с Ильичом - молодой красноармеец в островерхом буденновском шлеме. На груди - два ордена Красного Знамени. Рука на перевязи. Голова и шея забинтованы. А глаза и все лицо юноши так и светятся улыбкой, гордой радостью - рядом Ильич.

Фоторепортер Л. Я. Леонидов впоследствии рассказывал:

- Через шесть минут (после телефонного звонка: "Приезжайте снимать") я был в Кремле, на лестнице здания ВЦИК. Вижу: среди людей в шинелях стоит Владимир Ильич и ласково заглядывает в лицо какому-то молодому бойцу, сплошь перевязанному бинтами. Первое, что подумал: раны недавние. Откуда он?

Мне лично хорошо известен юный герой, замеченный Лениным среди других участников подавления кронштадтского мятежа. На снимке он - рядовой боец-доброволец. Три года спустя мы встретились с ним в одной аудитории Академии Генштаба РККА (впоследствии - Академии имени М. В. Фрунзе).

Рафаил Павлович Хмельницкий - а это был он - стал, по рекомендации К. Е. Ворошилова, слушателем академии за год до моего приезда и считался уже старожилом. Он помог мне освоиться на новом месте, устроить неотложные личные дела.

Мы довольно часто встречались с 1924 по 1927 год. Встречались и по партийным делам, в парткоме, на собраниях, конференциях. На втором году учебы я был избран секретарем объединенного парткома четырех академий (Академии имени М. В. Фрунзе, Высших академических курсов, Хозяйственной академии имени Плеханова и Восточного факультета).

Вспоминали мы не раз кронштадтский лед, мартовский день в Кремле, фотографирование.

- Я, - рассказывал Хмельницкий, - стоял с краю собравшейся группы. Хотелось встать поближе к Ленину, но разве пробьешься с подвязанной рукой? Свежие бинты, очевидно, бросились в глаза Владимиру Ильичу. Спросил у Климента Ефремовича: "Кто это стоит раненый?" - "Мой секретарь, Хмельницкий", - ответил Ворошилов.

Владимир Ильич подошел ко мне. Бережно, чтобы не потревожить руку, обнял за правое плечо, поинтересовался, сколько мне лет, когда вступил в партию, где воевал. Где и при каких обстоятельствах ранило. Спросил: страшно ли было наступать.

- Я, - продолжал Хмельницкий, - сказал, что по-настоящему, Владимир Ильич, страшно было перед началом движения по льду Маркизовой лужи. Вряд ли кто наступал в таких условиях, когда перед тобой гладкое ледяное поле, где ни зарыться, ни залечь. Сказал, что все мы понимали: обратного пути нет. Мы думали только о победе. Ильич улыбнулся: "Правильно думали". Как-то по-домашнему, по-отцовски потрогал ордена Красного Знамени. Направляясь на прежнее место, пригласил встать рядом.

Самой дорогой наградой запомнились моему боевому другу, однокашнику-фрунзевцу, ленинская ласка, внимание.

Много лет спустя, кажется в 1952-м, мы снова встретились в Москве, в фойе Большого театра. И снова было что вспомнить двум боевым генералам, участникам Великой Отечественной войны. На фронте генерал-лейтенант Хмельницкий командовал дивизией, корпусом. Его имя неоднократно называлось в победных приказах Главнокомандующего. Внешне он здорово изменился.

Раздался в плечах, располнел. Донимали ранения, болезни. Но заговорили, вспомнили - и глаза его вспыхнули молодым огнем, загорелись радостью. Снова на мгновение он стал тем, прежним, юным красноармейцем, каким увидел и запечатлел его фотограф.

Два снимка передо мною, двумя датами отмеченные: 4 апреля 1917 и 22 марта 1921 года.

Между ними - незабываемые весна и лето 1917 года, дни Октября, встречи и беседы с Лениным, его уроки, станция Дно, взятие Симбирска и Казани - бои, события, люди. А затем годы, порой равные десятилетиям, сорок четыре года в армейском строю. После академии - Среднеазиатский военный округ. Боевые операции против басмачей. С полком и приданными отрядами я принимал участие в ликвидации банд Ибрагим-Бека, Курджуры, за что награжден орденом Красного Знамени Узбекской ССР.

Потом был Афганистан, где я на посту военного атташе сменил Виталия Примакова - легендарного комкора Червонного казачества. Бои за Днепр под Корсунь-Шевченковским, Карпаты, освобождение Чехословакии.

Всюду, куда забрасывала меня судьба кадрового военного и долг коммуниста, я носил в сердце своем память о встречах с Ильичем. Так было в дни радости и в горькие, особо трудные для меня годы.

Ленин... Когда становилось совсем невмоготу, одно это имя согревало, вновь будило надежду, веру в торжество нашего справедливого дела, в чистоту знамени революции.

И теперь, когда я смотрю на снимок, на знакомые лица, до мельчайших подробностей восстанавливаются далекие дни в Кремле. Вижу улыбку Ильича, слышу его голос.

Ленин... Каждая встреча с ним как бы всего перепахивала, на долгие годы давала заряд энергии, оптимизма, нестареющей молодости.

Именно этого мне хочется пожелать на прощание и тебе, дорогой читатель.

Никогда не стареть душой, по-ленински сохранять юную прямоту, смелость, жизнерадостность. Работать - без брака, дружить - без расчета, любить - без измены, преодолевать свои недостатки - без сожалений. Бороться за свои убеждения, за дело нашей партии, дело Ленина - не страшась ничего, до последнего вздоха.

Примечания

{1} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 98.

{2} В "Военке" и в ЦК меня, с легкой руки Мехоношина, все звали Гренадером. На одном из совещаний он сказал: "А мы пошлем нашего Гренадера Васильева: ведь он сам служил в Гренадерском полку". На самом деле я в этом полку никогда не служил, но слово не воробей: вылетит - не поймаешь. Кличка приросла ко мне намертво. Даже В. И. Невский в своих воспоминаниях называет меня "молодым солдатиком Гренадерского полка".

Была в ту пору у меня еще одна кличка: Кудлатый. Кудрявым ошибочно называл меня В. П. Шуняков, рассказывая о нашей группе по охране ЦК и В. И. Ленина. (См.: Ленин - вождь Октября. Воспоминания петроградских рабочих. Л., 1956, с. 192.

{3} Бонч-Бруевич В. Д. Воспоминания о Ленине. М., 1959, с. 78-79. Очерк "В. И. Ленин в России" написан в 1924 году, опубликован в 1925 году. Снимок "4 апреля. В. И. Ленин выступает в Таврическом дворце" стал известен уже после смерти В. Д. Бонч-Бруевича (умер в 1955 году).

{4} Обо всем этом я узнал много лет спустя. По роду своей службы и по другим не зависящим от меня обстоятельствам я долгие годы не имел никаких сведений о своих родных. Все мои послевоенные запросы оставались без ответа. В апреле 1971 года я выступал в Ульяновске по местному телевидению. Возвратился в Киев и получил письмо. "Пишет Вам племянница Наташа, дочь Вашего умершего брата Михаила. Мама увидела Вас на экране, узнала, заплакала. "Это же наш, - говорит, - Вася, брат твоего отца. Мы Василия давно считали погибшим". В конверте - старое фото из семейного альбома: я в кожанке, с наганом, и надпись: "Дорогому брату Михаилу на добрую память. С коммунистическим приветом командир Второго Петроградско-Нарвского полка Василий Васильев. Декабрь 1919 года, г. Омск". Так я узнал о судьбе Васильевской династии.

{5} Государственный исторический архив Ленинградской области, ф. 1229, оп. 1, д. 891 (далее - ГИАЛО).

{6} Крючков - казак, его подвиги, действительные и мнимые, широко рекламировались в правительственной и буржуазной печати для возбуждения ура-патриотизма.

{7} ГИАЛО, ф. 1229, оп. 1, д. 891.

{8} Листовки петербургских большевиков. 1902-1917. М., 1939, т. 2, с. 197-198.

{9} ГИАЛО, ф. 1229, оп. 1, д. 891, л. 24.

{10} Красная летопись, 1927, № 1(22), с. 209.

{11} Листовки петербургских большевиков. 1902-1917, т. 2, с. 251.

{12} Листовки петербургских большевиков. 1902-1917, т. 2, с. 250.

{13} 23 марта 1917 года в братской могиле на Марсовом поле было перезахоронено 180 человек, павших в вооруженной борьбе с самодержавием. Всего за три дня февральских боев только в Петрограде погибло 1300 человек.

{14} Оформление братских могил на Марсовом поле, превращение "Петербургской Сахары" в красивейший архитектурно-парковый ансамбль осуществлено по проекту архитектора Л. В. Руднева в 1917-1920 годах при участии А. В. Луначарского. Ему принадлежат сама идея сооружения революционного пантеона в Петрограде и знаменитые надписи на гранитных блоках.

{15} Районный Совет объединил депутатов заводов, расположенных на юг от Нарвских ворот, и назывался Петергофским. Районный комитет РСДРП (б) объединял партийные большевистские организация заводов Петергофского района, а также территорию от Нарвских ворот до Обводного канала и назывался Нарвским.

{16} Все инструкторы Красной гвардии находились на довольствии в своих частях до их расформирования (февраль - март 1918 года).

{17} Красная гвардия зародилась еще в период первой русской революции 1905-1907 годов в виде боевых рабочих дружин. После Февральской революции Красная гвардия возродилась на заводах и фабриках как рабочая милиция. С конца апреля и в мае - июне многие отряды рабочей (заводской) милиции были по решению партии реорганизованы в отряды Рабочей (Красной) гвардии. Отдельные вооруженные отряды и дружины рабочих называли себя Красной гвардией и до переименования - еще в марте. Красной гвардии было суждено сыграть важную, если не решающую роль в дни Октября. Меньшевики и эсеры, видя в ней угрозу Временному правительству, власти капитала, почти повсеместно выступали против Красной гвардии под предлогом, что при наличии революционной армии пролетариату незачем создавать свою боевую организацию.

{18} В Петергофском районном Совете, состоявшем из 56 депутатов, места распределялись так: меньшевики - 11, большевики - 10, эсеры - 5, "межрайонцы" - 4. Остальные 26 депутатов были беспартийными.

{19} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 156.

{20} В моем партийном билете более поздняя дата вступления в ряды РСДРП (б) - январь 1918 года, но в партии большевиков работал с марта 1917 года. В полковой комитет был избран как большевик.

{21} Правда, 1917, № 8, 14 марта.

{22} Государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства Ленинградской области, ф. 100, оп. 1, д. 1, л. 17 (далее ГАОР и ССЛО).

{23} Правда, 1917, № 22, 31 марта.

{24} Ленинградский партийный архив, ф. 400, он. 3 (далее - ЛПА).

{25} Там же.

{26} ЛПА, ф. 4000, оп. 3.

{27} Четыре "Письма из далека" написаны В. И. Лениным с 7 по 12 марта по свежим следам первых сообщений о февральско-мартовской революции в России. 21-22 марта в "Правде" в сокращенном виде появилось только первое письмо.

{28} Правда, 1917, № 14, 21 марта.

{29} Правда, 1917, № 15, 22 марта.

{30} Там же.

{31} Правда, 1917, № 14, 21 марта.

{32} Правда, 1917, № 15, 22 марта.

{33} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 20.

{34} Аркадий Кирсанов и Евгений Базаров - герои романа И. С. Тургенева "Отцы и дети".

{35} Военные организации большевистской партии действовали не только в Петрограде, но и во всех крупных тыловых гарнизонах и на фронте, осуществляя руководство революционной работой в частях с целью создания и укрепления вооруженных сил революции. Первые военные организации создавались большевистской партией еще в период революции 1905-1907 годов. В годы реакции они прекратили свою деятельность и возродились после Февральской революции. Самыми крупными и влиятельными военными организациями вслед за Петроградской были: Московская, Кронштадтская, Гельсингфорская, Саратовская, Северного и Западного фронтов. "Военками" их любовно окрестили солдаты.

"Военки" в Петрограде и в провинции стали предтечами Военно-революционных комитетов (ВРК), созданных в канун Октябрьского восстания. Позже, в связи с созданием ВРК и особенно последующей демобилизацией старой армии, военные организации утратили свое былое значение и решением VII съезда были ликвидированы.

{36} См.: Вопросы истории КПСС, 1969, № 2, с. 89.

{37} История ордена Ленина Ленинградского военного округа. М., 1974, с. 8.

{38} Мехоношин Константин Александрович (1889-1938). Это имя часто встречается на страницах книги. Когда мы с ним познакомились (февраль - март 1917 года), он был уже сложившимся большевиком-ленинцем. Член полкового комитета и Петроградского Совета. Впоследствии - один из руководителей "Военки", заместитель редактора "Солдатской правды". В октябрьские дни член Петроградского ВРК. После Октябрьской революции - заместитель наркома по военным делам, член РВС ряда армий, фронтов, республики, крупный военный и советский работник.

{39} Шестой съезд РСДРП (б). Протоколы. М., 1958, с. 60.

{40} КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 8-е изд. М., 1970, т. 1, с. 439.

{41} Пролетарий, 1917, № 6, 19 авг.

{42} О группе по охране В. И. Ленина пишут В. П. Шуняков (см.: Ленин вождь Октября. Воспоминания петроградских рабочих, с. 192) и К. М. Кривоносов (см.: В огне революционных боев. Районы Петрограда в двух революциях 1917 года. Сборник воспоминаний старых большевиков. М., 1967, с. 143). При этом они, однако, допускают одну неточность, утверждая, что группа была организована исключительно из рабочих. Питерские пролетарии действительно были костяком, ядром группы, но привлекались и солдаты, матросы - большевики, сочувствующие. Так, моим заместителем был матрос Л. Федоров.

{43} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 43.

{44} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 226.

{45} Там же.

{46} XXV съезд КПСС. Стенографический отчет. М., 1970, т. 1, с. 196.

{47} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 226.

{48} ЛПА, ф. 4000, оп. 3.

{49} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 297.

{50} См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 325.

{51} КПСС в резолюциях..., т. 1, с. 486.

{52} ГАОР и ССЛО, ф. 101, д. 15.

{53} 3 апреля - речь на площади Финляндского вокзала; в ночь на 4 апреля - речь с балкона особняка Кшесинской; 4 апреля - доклад о задачах революционного пролетариата (Апрельские тезисы) в Таврическом дворце; 10 апреля - речь на митинге солдат Измайловского полка; 15 апреля - речь на митинге солдат броневого дивизиона в Михайловском манеже; 18 апреля (1 мая) - выступление на Марсовом поле, выступление перед рабочими Охтинских пороховых заводов; 12 мая - речь о текущем моменте и задачах пролетариата на митинге рабочих Путиловского завода; речь на митинге рабочих Адмиралтейского судостроительного; первая половина мая - речи о текущем моменте на митингах в Главных вагонных мастерских и рабочих Обуховского района; 17 мая - речи о текущем моменте на предвыборном митинге рабочих Обуховского завода и в актовом зале Политехнического института; 4 июля - выступления с балкона особняка Кшесинской. Кроме того, 14 мая - лекция "Война и революция" в большом зале Морского кадетского корпуса; 4, 9 июня - речи об отношении к Временному правительству и о войне на Первом Всероссийском съезде Советов рабочих и солдатских депутатов; 16-23 июня - доклады о текущем моменте и аграрном вопросе на Всероссийской конференции фронтовых и тыловых военных организаций РСДРП (б).

{54} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 187.

{55} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 188.

{56} Ленин в 1917 году. Воспоминания. М., 1967, С. 37.

{57} Там же.

{58} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с, 435-436.

{59} Там же, с. 437-438.

{60} Правда, 1917, № 33, 15 апр.

{61} "Правде" - 50 лет. М., 1962, с. 44.

{62} Подвойский Н. И. Год 1917. М., 1958, с. 40.

{63} Вот одно из многих. В редакцию по просьбе однополчан обратился Степан Мельников из штаба 442-го Кашинского пехотного полка: "Гражданин редактор. Настоящим просим вас, потрудитесь посылать к нам на фронт вашу уважаемую газету "Солдатская правда", которая льет нам в сердца массу просвещения.

Мы не хотим читать газеты капиталистов, как-то: газеты "Новое время", "Биржевые новости" и т. п. Они только разочаровывают нас".

{64} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 266.

{65} Там же.

{66} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 266.

{67} Там же, с. 267.

{68} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 267.

{69} Первое мое знакомство с биографией Ильича произошло несколько раньше. 13 мая в "Солдатской правде" появилась статья Н. К. Крупской "Страничка из истории Российской социал-демократической революции", в которой рассказывалось о жизни и революционной деятельности Ленина.

Заметки Надежды Константиновны я читал не раз, можно сказать, почти выучил наизусть. Насколько мне известно, это первая появившаяся в печати биография вождя. К тому же написана самым близким ему человеком.

Чем вызвана публикация в "Солдатской правде"? Сам Владимир Ильич рассказывать и писать о себе не любил. Но тут был случай особый. В апреле мае популярность вождя революции, интерес широчайших народных масс к его личности росли не по дням, а по часам. Явно инспирированная и направляемая кампания клеветы, жалкие потуги врагов революции очернить Ильича в глазах рабочих, крестьян, солдат нередко приводили к прямо противоположным результатам, укрепляли желание в массах узнать правду.

Нас, агитаторов "Военки", на митингах буквально забрасывали вопросами. Их дух, содержание отлично передает письмо в Совет рабочих и солдатских депутатов Петрограда солдат 8-й конно-артиллерийской батареи от 24 апреля 1917 года.

"Какого он (В. И. Ленин. - В. В.) происхождения, - спрашивают батарейцы в письме, которое теперь хранится в Центральном ордена Ленина музее Революции СССР, - где он был, если он был сослан, то за что? Каким образом он вернулся в Россию и какие действия он проявляет в настоящий момент, т. е. полезны ли они нам или вредны?"

Письмо было передано Владимиру Ильичу.

С нескрываемым волнением читаешь ответ Ленина - два небольших рукописных листка, очевидно вырванных из блокнота:

"Отвечаю на все эти вопросы, кроме последнего, ибо только вы сами можете судить, полезны вам мои действия или нет (разрядка наша. - В. В.).

Зовут меня Владимир Ильич Ульянов.

Родился я в Симбирске 10 апреля 1870 года. Весной 1887 г. мой старший брат, Александр, казнен Александром III за покушение (1 марта 1887 г.) на его жизнь. В декабре 1887 г. я был первый раз арестован и исключен из Казанского университета за студенческие волнения; затем выслан из Казани.

В декабре 1895 г. арестован второй раз за социал-демократическую пропаганду среди рабочих в Питере..." (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 21).

Майский водоворот событий помешал Ленину завершить начатую им автобиографию. Письмо солдат, однако, не осталось без ответа. Им и послужила статья Надежды Константиновны - первый краткий биографический очерк о В. И. Ленине, накануне отредактированный Ильичем.

{70} А. М. Горький был одним из редакторов и активным сотрудником меньшевистской газеты "Новая жизнь", которая летом 1917 года придерживалась антиленинских, антибольшевистских позиций.

{71} А. М. Горький жил в Петрограде на Кронверкском проспекте (ныне проспект Горького), д. 23.

{72} Дмитрий имел в виду героя романа А. М. Горького "Мать" Павла Власова.

{73} Горький М. Собр. соч. М., 1952, т. 17, с. 24, 25-26.

{74} Первый Всероссийский съезд Советов Р. и С. Д. М. - Л., 1930, с. 65.

{75} Во многих источниках, воспоминаниях реплика В. И. Ленина приводится в известном контексте: "Есть такая партия". На самом деле прозвучало только одно слово: "Есть". Что же произошло? Чем объяснить неточность - отнюдь, право, не смысловую? Я часто думал об этом и пришел к выводу, что многим присутствующим на съезде знаменитая ленинская реплика с места запомнилась не буквально, а по смыслу, содержанию - так, как она была воспринята, понята.

{76} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 287.

{77} Там же.

{78} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 264.

{79} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 275-276.

{80} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 286.

{81} Орган Московского комитета РСДРП (б).

{82} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 291.

{83} Распоряжение о выселении анархистов с дачи бывшего царского министра Дурново на самом деле было направлено против красногвардейских отрядов и профессиональных организаций, размещенных там. Возмущению рабочих не было предела. Забастовали заводы. Временное правительство вынуждено было уступить.

{84} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 66.

{85} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 361.

{86} См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 32, с. 363-364.

{87} Там же, с. 364.

{88} Военные вопросы в решениях КПСС. Сборник документов. М., 1960, с. 208.

{89} Военные вопросы в решениях КПСС, с. 204-205.

{90} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 40, с. 9-10.

{91} С 29 июня по 4 июля (по ст. ст.) В. И. Ленин из-за болезни провел несколько дней в деревне Неявола около станции Мустамяки (Финляндия).

{92} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 24.

{93} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 9.

{94} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 9.

{95} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 16-17.

{96} Тогдашнее настроение Ленина отлично передает одна из предсъездовских бесед с Ильичем в Разливе: "Все это я слушал с напряженным вниманием, впечатление было ошеломляющее. Нас, - не перестает изумляться товарищ Орджоникидзе, - только что расколотили, а он предсказывает через месяц-два победоносное восстание. Когда я передал Ильичу слова одного товарища, что не позже августа - сентября власть перейдет к большевикам и что председателем правительства будет Ленин, он совершенно серьезно ответил: "Да, это так будет". Далее Ильич дал ряд директив, как вести работу..." (Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. М., 1956, ч. 1, с. 525).

{97} Шестой съезд РСДРП (б) [26 июля (8 авг.) - 3(16) августа] проводил свою работу в Петрограде полулегально. В печати было объявлено только о созыве съезда, но не было указано место его заседаний. Для большей безопасности съезд стал "кочующим".

{98} Шестой съезд РСДРП (б), с. 145-146.

{99} В. Володарский говорил 27 июля на VI съезде: "Массы понимали нас, но в этом пункте (неявка Ленина на суд. - В. В.) масса нас не поняла" (Шестой съезд РСДРП (б), с. 32).

{100} Дело Дрейфуса - провокационный процесс, организованный в 1894 году во Франции военно-клерикальными кругам" против офицера генерального штаба Дрейфуса. Процесс вызвав широкий общественный протест, приведший 12 лет спустя к освобождению и полной реабилитации Дрейфуса.

{101} В этом приветствии, как и во многих других, рабочие выражали "глубокое соболезнование об невольном отсутствии товарища Ленина", веря, "что все его идеи, мысли послужат основанием для всех работ съезда, в особенности по наиболее животрепещущим и важным вопросам переживаемого нами момента..." (Шестой съезд РСДРП (б), с. 121).

{102} Шестой съезд РСДРП (б), с. 252.

{103} Шестой съезд РСДРП (б), с. 276.

{104} Там же.

{105} Там же, с. 267.

{106} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 54, с. 73.

{107} Недешев И. И. - известный петербургский фотограф, владелец ателье "Изящная светопись" на Васильевском острове и на Петроградской стороне.

{108} Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир. М., 1957, с. 36.

{109} Там же.

{110} Кириенко - комиссар Западного фронта от Временного правительства. Белоэмигрант. В 1924 году в журнале "Белое дело", № 2, он рассказал о полном разложении армии в августе - сентябре. Там есть строки обо мне: "Прибыл большевистский агитатор Васильев. Типичный агент Ленина".

{111} С 1925 по 1928 год я был секретарем Центрального партийного бюро академии, а Захаров, Кинов и Колпакчи - членами бюро.

{112} Революционное движение в России в августе 1917 года. Разгром корниловского мятежа. М., 1959, с. 442.

{113} Газета "Правда" после июльских событий выходила под разными названиями: "Пролетарий", "Рабочий" и т. д.

{114} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 120.

{115} Рабочий и солдат, 1917, № 12.

{116} История КПСС. М., 1967, т. 3, кн. 1, с. 219-220.

{117} Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир, с. 29.

{118} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 239.

{119} См.: Подвойский Н. И. Год 1917, с. 102.

{120} В тексте:

Но настанет пора, и проснется народ,

Разогнет он могучую спину,

И на бар и царя, на попов и господ

Он отыщет покрепче дубину.

Я много раз прослушивал это место в грамзаписях, все больше убеждаясь, что в тот вечер Шаляпин импровизировал.

{121} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 390.

{122} Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде. Документы и материалы. М., 1957, с. 84.

{123} Сиверс Рудольф Фердинандович (1892-1918) - активный участник Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, герой гражданской войны. Родился в Петербурге. Член Коммунистической партии с 1917 года. В первую мировую войну - офицер, член полкового комитета. В 1918-м - командующий 2-й Особой армией, которая вела бои с немецкими оккупантами. В ноябре 1918 года в одном из боев с белоказаками был тяжело ранен и скончался в Москве.

{124} ГАОР и ССЛО, ф. 4601, оп. 1, св. 1, хр. 4, л. 214(об.).

{125} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 383-384.

{126} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 384.

{127} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 394-395.

{128} КПСС в резолюциях..., т. 1, с. 518.

{129} Подвойский Н. И. Год 1917, с. 101.

{130} Там же, с. 102.

{131} 18 октября в полуменьшевистской газете "Новая жизнь" была опубликована заметка под заглавием: "Ю. Каменев о "выступлении", в которой Каменев от своего имени и от имени Зиновьева выдал Временному правительству и буржуазии решение ЦК партии о немедленном восстании.

{132} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 420.

{133} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 422.

{134} Это прозвище, образованное из фамилий двух меньшевистских лидеров - Либера и Дана, стало накануне Октября синонимом соглашательства и пресмыкательства перед буржуазией.

{135} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 434.

{136} Рабочий путь, 1917, 22 окт.

{137} Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде, с. 244.

{138} Петроградский Военно-революционный комитет. Документы и материалы, М., 1966, т. 1, с. 86.

{139} Ильин-Женевский Александр Федорович (1894-1941) - революционный деятель, публицист, один из редакторов "Солдатской правды", член Петроградского Совета, комиссар ВРК. В годы гражданской войны - начальник политического управления Петроградского военного округа, затем редактор ряда газет, дипломат.

{140} Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир, с. 61.

{141} Там же, с. 12.

{142} Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир, с. 5.

{143} Там же.

{144} Рид Дж. 10 дней, которые потрясли мир, с. 117.

{145} Там же, с. 50.

{146} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т, 34, с. 434.

{147} Там же, т. 49, с. 444.

{148} Рахья Эйно Абрамович (1885-1936) - деятель русского и финляндского революционного движения. Слесарь на Финляндской железной дороге. Член партии с 1903 года. Один из основателей Коммунистической партии Финляндии. После июльских событий 1917 года принимал активное участие в конспиративной переправке Ленина в Финляндию и обратно в Россию, исполняя функции связного между ЦК РСДРП (б) и В. И. Лениным. Ленин писал 31 июля 1918 года: "Настоящим удостоверяю, что податель сего, товарищ Эйно Рахья, лично мне давно известен и заслуживает, как старый надежнейший партийный товарищ, полнейшего доверия" (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, с. 131).

{149} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 453.

{150} Ленин - вождь Октября. Воспоминания петроградских рабочих, с. 150.

{151} Так, готовясь к решающим действиям, ВРК отправил в Центробалт (большевистский Центральный комитет Балтийского флота), находившийся в Гельсингфорсе, телеграмму-шифровку такого содержания: "Центробалт - высылай устав".

{152}  Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 1.

{153} Чудновский Григорий Исаакович (1894-1918) - активный участник Октябрьского вооруженного восстания в Петрограде, боев против контрреволюционной Центральной рады. В Киеве был арестован и приговорен к смертной казни. Спасен от расстрела красногвардейцами. После освобождения Киева - военный комиссар города. Погиб в бою.

{154} Именно выстрел, а не залп. В хрестоматийном "залпе Авроры", как это ни странно, слились как домыслы, так и поэтическое преувеличение. Что же касается фактов, то о них весьма убедительно сказано в письме команды крейсера "Аврора" в редакцию газеты "Правда" от 27 октября 1917 года. Обращаясь "ко всем гражданам города Петрограда", команда "выражает свой резкий протест по поводу брошенных обвинений, тем более обвинении не проверенных, но бросающих пятно позора на команду крейсера. Мы заявляем, что пришли не громить Зимний дворец, не убивать мирных жителей, а защитить и, если нужно, умереть за свободу и революцию...".

Дальше в письме говорится: "Печать пишет, что "Аврора" открыла огонь по Зимнему дворцу, но знают ли господа репортеры, что открытый нами огонь из пушек не оставил бы камня на камне не только от Зимнего дворца, но и от прилегающих к нему улиц? А разве это есть на самом деле?

К вам обращаемся, рабочие и солдаты г. Петрограда! Не верьте провокационным слухам. Не верьте им, что мы изменники и погромщики, и проверяйте сами, слухи. Что же касается выстрелов с крейсера, то был произведен только один холостой выстрел из 6-дюймового орудия, обозначающий сигнал для всех судов, стоящих на Неве, и призывающий их к бдительности и готовности.

Просим все редакции перепечатать.

Председатель судового комитета А. Белышев.

Тов[арищ] председателя П. Андреев.

Секретарь" (Ненароков А. П. 1917. Великий Октябрь: краткая история, документы, фотографии. М., 1976, с. 205-206).

Замечательный документ. В чем-то сродни просьбе "не бить по колонне". Любуясь сокровищами Эрмитажа, не забудьте о "холостом выстреле", о героях "Авроры", которые готовы были умереть за свободу, ценою собственной жизни защитить, сберечь для народа то, что ему принадлежит по праву.

{155} Воспоминания о В. И. Ленине. М., 1969, т. 2, с. 452.

{156} Так рабочие называли Керенского.

{157} Правда, 1931, 29 июля.

{158} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 38, с. 137-138.

{159} Центральный государственный архив Советской Армии, ф. 1, оп. 1, д. 68, л. 80.

{160} Вот как описывает этот момент в своих воспоминаниях Н. К. Крупская: "Ильич кончал заключительное слово, на него устремлены были враждебные взгляды товарищей. Ильич излагал свою точку зрения, явно потеряв всякую надежду убедить присутствующих. И сейчас слышится мне, каким безмерно усталым и горьким тоном он мне сказал, окончив доклад: "Ну, что же, пойдем!" (Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1968, с. 381).

{161} Бокий Г. И. (1879-1940) - член РСДРП с 1900 года, большевик, участник трех революций. С 1918 года на ответственной работе в Красной Армии. Об ошибочных позициях Ф. Дзержинского, М. Урицкого, Г. Бокия по вопросу о Брестском пире (январь 1918 года) упоминается в источниках: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 418, 516, 542; Великая Октябрьская социалистическая революция. М., 1968, с. 50, 437

{162} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 269.

{163} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 269-270.

{164} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 369.

{165} Правда, 1917, № 31, 21(8) февр.

{166} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 372.

{167} Price Philips M. My reminiscences of the Russian revolution. London, 1921, p. 246-248.

{168} Price Philips M. Russia forty years on. An account of a visit to Russia and Germany in the autumn of 1959. London, 1961 p. 33-34.

{169} "До двух часов..." - очевидно, по европейскому времени. На самой деле Ленин участвовал в заседании ВЦИК, на котором выступил с докладом, с 3 часов 05 минут до 5 часов 40 минут. Заседанию ВЦИК предшествовало (с 21 часа до 3 часов) заседание большевистской фракции ВЦИК и актива Петроградской партийной организации. На этом заседании с речью в поддержку предложения немедленно подписать мирный договор с государствами германской коалиции выступил В. И. Ленин. Фракция большинством голосов приняла решение на заседании ВЦИК голосовать за подписание мира. (См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 86, с. 490.)

{170} Революция, изменившая мир. М., 1977, с. 333.

{171} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 376.

{172} Там же, с. 377.

{173} Документы по истории гражданской войны в СССР. М., 1941, т. 1, с. 374.

{174} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 37, с. 95.

{175} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 43, с. 34.

{176} Там же, с. 23.

{177} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 43, с. 28.

{178} Там же, с. 58.

{179} Там же, с. 71.

{180} Там же, с. 24.

{181} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 43, с. 129.

{182} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 43, с. 41.

{183} Статья М. В. Фрунзе "Единая военная доктрина и Красная Армия" впоследствии была опубликована в журнале "Армия в революция" за июль 1921 года № 1. К съезду же она была напечатана на ротаторе в виде брошюры.