«В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта»

В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта (fb2) - В гостях у Джейн Остин. Биография сквозь призму быта (пер. Алексей Леонидович Капанадзе,Юрий Яковлевич Гольдберг,Марина Константиновна Тюнькина) 5810K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Люси Уорсли

Люси Уорсли В гостях у Джейн Остин

Марку

Lucy Worsley

JANE AUSTEN AT HOME

Copyright © Lucy Worsley 2017

Переводчики: Марина Тюнькина (главы 1-13),

Юрий Гольдберг (главы 14–22),

Алексей Капанадзе (главы 23–36)

© Издание на русском языке, перевод на русский язык Издательство «Синдбад», 2018.

Предисловие

Достоинства мисс Остин давно вне сомнения: она сугубо домашняя романистка.

Ричард Бентли, издатель собрания сочинений Джейн Остин, 1833

Мир романов Джейн Остин, предстающий перед нами в бесчисленных экранизациях, — это мир дома, упорядоченный и уютный. Ее персонажи обитают в аккуратненьких сельских усадьбах, в аристократических загородных поместьях и в элегантных городских особняках Лондона и Бата.

Жизнь самой Джейн Остин часто рассматривают сквозь ту же призму — призму неотделимого от нее образа очаровательной, утопающей в цветах сельской усадьбы в хэмпширском Чотоне, где Джейн, ее сестра и их мать обрели наконец давно чаемый приют. Джейн поселилась в Чотоне в 1809 году, надеясь, вероятно, прожить там счастливо до конца своих дней. На деле все обернулось иначе.

Жилье было для Джейн вечной проблемой. Какое существование ей по средствам? Как ей совмещать писательство с множеством домашних обязанностей незамужней дочери и тетки? Где хранить рукописи? О собственном доме Джейн, должно быть, даже не мечтала. Оставшись после смерти отца с крохотным запасом средств, с трудом заработанных писательством, она вынуждена была ютиться в съемных комнатах или кочевать между родственниками, которые использовали ее как бесплатную няньку.

Поэтому неудивительно, что поиски дома — центральная тема творчества Джейн. Действие ее романов происходит большей частью в комнатах, обычно в гостиных, где люди беседуют, всегда беседуют. Но когда герои Джейн хотят излить душу — открыть свои подлинные чувства, — они, как правило, бегут на вольный воздух. Они вырываются из челюстей гостиных, которые удерживают их в строгих границах. «Вам опостылела благовоспитанность», — говорит Лиззи Беннет мистеру Дарси в минуту откровенности.

Молодежь, впервые читающая романы Джейн Остин, воспринимает их как истории о любви, любовных перипетиях и обретении спутника жизни. Однако счастливый дом — это еще одна ценность, которой у юных леди нет и о которой они грезят. Все главные героини Джейн лишены либо родного очага, либо родной семьи. Джейн показывает — мягко, но с ошеломляющей убедительностью, насколько трудно найти настоящий дом, надежное место, где тебя понимают и любят. Она обладает обостренным чувством домашнего благополучия — или неблагополучия.

Отсюда пошло мнение, будто сама Джейн дома была несчастлива, чем-то уязвлена или травмирована. Однако горькая правда заключается в том, что она была лишь одной из многих старых дев своего времени, которым приходилось «обживаться» в самых неподходящих, убогих и гадких местах. И это касалось не только старых дев. «Мое величайшее желание — иметь свой дом, пусть самый неустроенный», — писала невестка Джейн Фанни. Жилищем ей служила тогда тесная каюта на судне ее мужа-моряка.

Вот почему в романах у Джейн так много домов — обожаемых, потерянных и вожделенных. В ее первом изданном произведении — «Чувстве и чувствительности» — Марианну и Элинор изгоняет из обители их детства смерть в семье. Элизабет Беннет и ее сестры в «Гордости и предубеждении» будут выставлены на улицу после кончины отца. Героиню «Мэнсфилд-парка» Фанни Прайс отсылают из дома к богатым родственникам, как одного из братьев Джейн. В «Доводах рассудка» Энн Эллиот скучает по сельской жизни в Киллинч-холле, когда ее отправляют в Бат. Даже Кэтрин Морланд в «Нортенгерском аббатстве» и Эмма Вудхаус в «Эмме» — юные, достаточно обеспеченные, не преследуемые угрозой со дня на день остаться без крова, должны с умом выбирать свое будущее домашнее устройство.

В действительности, как бы неожиданно это ни прозвучало, Джейн не вынужденно вступила в «опасный возраст», не обзаведясь домом, — она осталась старой девой добровольно. Отнюдь не обделенная вниманием, она совершенно точно отказала по крайней мере одному поклоннику, и мы встретим в ее истории не менее пяти потенциальных супругов. Я думаю, что Джейн сознательно не связывала себя узами брака, так как считала, что замужество, собственность и прочный дом могут стать для нее тюрьмой.

Я надеюсь показать вам бытовую сторону жизни Джейн, с ее светлыми и темными днями, с ее семейными радостями и заботами и с теми «незначащими предметами, из коих ежедневно слагается счастье домашнего бытия», как писала об этом в «Эмме» сама Джейн. С мелкопоместных дворянок уже давно сняты обвинения в «праздности»: они либо занимались «делом», которое общество полагало достойным, вроде игры на фортепиано или чтения познавательных книг, либо тайно — как это было в семье Остин — выполняли большую часть рутинной работы, необходимой для того, чтобы на столе не переводился хлеб, а одежда была опрятной. Иногда труд ограничивался усиленным надзором за прислугой, но порой требовалось засучить рукава и попотеть самим.

Мы можем проследить жизнь Джейн по дням и даже по часам благодаря тому, что она была неутомимой корреспонденткой. Несмотря на решительное истребление Остинами всевозможных бумаг, Джейн оставила нам сотни тысяч слов, адресованных в первую очередь сестре Кассандре.

Эти письма, изобилующие мелкими подробностями быта, часто разочаровывали читателей. В них, видите ли, нет отзывов о Французской революции или оценок великих государственных дел. Одна вздорная родственница Джейн утверждала, что по ним якобы «невозможно судить о ее характере» и что «их прочтение никого с ней ближе не познакомит». Чушь, чушь, чушь! О государственных делах из них узнаешь очень даже много, умей только толковать крошечные штрихи меняющейся социальной жизни эпохи Джейн. И личность ее там тоже присутствует — твердая как сталь, энергичная, жизнерадостная и непокорная, смотря по обстоятельствам. Эти письма — драгоценный клад, спрятанный у всех на виду.

Рассматривая его под разными углами, вполне можно нарисовать портрет Джейн, способный удовлетворить интерес читателя. Мне очень любопытны упоминания о том, как она позволяла себе уклониться от исполнения женских обязанностей, чтобы урвать часок-другой для творчества. «Я часто задаюсь вопросом, — писала Джейн сестре, — как тебе удается выкраивать время для всех твоих занятий при том, что ты ведешь дом». Я тоже им задаюсь. Вынужденная «выкраивать время», Джейн старалась отбиваться от хозяйственных дел, не оскорбляя при этом родных с их представлениями о том, какой груз должна тащить на себе незамужняя тетка. Это была ее битва — тягостная, унылая, ежедневная домашняя битва из-за того, кто что обязан делать. Это битва, до сих пор изматывающая женщин. Это битва, продолжающаяся по сей день.

«Простой биограф легко и быстро справится со своей задачей, — писал брат Джейн Генри после ее смерти. — Наполненная насущными заботами, литературой и религией, ее жизнь отнюдь не была обильна событиями». Большая ошибка! В жизни Джейн были горечь и разочарования, денежные лишения и тревоги. Но и она, и ее семья большую их часть от нас утаили. Ни один из авторов так не завлекает и не интригует читателя, как Джейн: она манит, подмигивает, ускользает. «Редко, очень редко, — предупреждает нас она, — перед людьми открывается полная правда — что-нибудь да останется несказанным или неверно истолкованным».

Я как могла старалась вписать Джейн в контекст предметного мира ее жилищ, но это мой личный, отнюдь не бесспорный взгляд. Каждое поколение получает ту «Джейн Остин», какой заслуживает. Викторианцы искали и находили в ней «добрую хозяюшку», как бы ненароком, походя накропавшую несколько романов. Ее называли «святой тетушкой Джейн из прихода Стивентон-в-Чотоне». Позже биографы взялись изображать Джейн дамой, опередившей свою эпоху. «Что поделаешь, если во мне живет дикий зверь», — писала она, и сюда же подверстываются ее танцы, ее похмелья, ее приступы гнева. Это представление о Джейн наилучшим образом выражено в утверждении 1990-х, что Джейн намеренно выбрала псевдоним «миссис Эштон Деннис», чтобы заканчивать свои сердитые письма издателям так: «Остаюсь, джентльмены, и проч. М.Э.Д.[1]». «Она была в бешенстве, и подписью выражала свои чувства», — уверяет ее биограф Дэвид Ноукс.

Должна признаться, что, пытаясь вернуть Джейн в ее социальную среду и эпоху, я выступаю также с позиций завзятой «джейнистки», поклонницы и почитательницы. Я тоже искала свою Джейн и, как водится, нашла несравненно более совершенную версию себя самой: женщину умную, добрую, ироничную, но в то же время сердитую на связывающие ее обстоятельства, неустанно стремящуюся освободиться и творить. Я знаю, какой хочу видеть Джейн, и открываю свои карты. Это, говорю без стыда, история моей Джейн, где каждое слово проникнуто любовью.

Но в поисках этой моей Джейн я случайно встретила целую вереницу женщин, в расчете на которых она, видимо, и сочиняла свои романы: это гувернантка Энн Шарп, незамужняя сестра Джейн Кассандра, ее умершие родами невестки, подруги, сопереживавшие ей в издательских успехах и неудачах. Жизненный путь Джейн, такой по видимости гладкий, круто изломан запертыми дверями, перекрытыми дорогами, недоступными альтернативами. Ее великая заслуга в том, что она чуть-чуть приотворила эти двери, чтобы мы, идущие за ней следом, сумели в них проскользнуть.

Грустная жизнь, жизнь-сражение, плохо вяжется с первым ощущением от ее книг: ощущением солнечного утра в сельском пасторате, свежести вьющихся вокруг двери роз, живости грезящей о суженом героини, предощущением юного, готового закрутиться романа…

Действие первое Солнечное утро в доме священника

Дом стивентонского священника, Хэмпшир

James Edward Austen-Leigh. A Memoir of Jane Austen, published by Richard Bentley, 1870.

1 В Стивентон

Если бы вы знали, сколько обязанностей у пастыря церковного прихода… и исполнение церковных обрядов, и забота об усовершенствовании своего жилища.

Гордость и предубеждение [2]

Для многих поколений поклонников Остин нет святее земли, чем та, что окружала дом стивентонского священника. Их часто видят у обочины, молча и задумчиво вглядывающихся сквозь изгородь в хэмпширские поля, посреди которых он стоял. В этом доме Джейн прожила 25 лет и написала три романа. Здесь все начиналось.

Всякий, кто внимательно прочтет романы Джейн Остин, заметит, что, хотя у нас перед глазами и возникает картина Пемберли, или Трафальгар-хауса в «Сэндитоне», или Донуэллского аббатства, деталями нас писательница не балует. Она делает набросок — и наше воображение его дорисовывает. Но что Джейн всегда описывает очень подробно, так это пастораты. В «Мэнсфилд-парке», например, нам куда пространнее рассказывают о будущем доме Эдмунда Бертрама, чем о самом Мэнсфилд-парке с его громадной усадьбой. Это потому, что Джейн любила пастораты. Она часто посещала гигантские имения, вроде Пемберли, и хорошо их знала. Но лучше всего Джейн чувствовала себя в пасторатах, похожих на тот, в хэмпширской глубинке, где она провела свое детство и юность с родителями, братьями и сестрой. И все же, чтобы понять, каким в действительности был ее дом, дом стивентонского священника, нужны время, терпение и доля фантазии, потому что его уже нет.

Стивентонская история Остинов начинает отсчет с конца лета 1768 года, когда тяжело нагруженная хозяйственным скарбом повозка тряслась по дорогам Хэмпшира, держа путь из близлежащего Дина в деревню Стивентон. Тогда Остины и помыслить не могли, что сотни историков и биографов станут под микроскопом изучать это заурядное событие в жизни заурядной семьи.

Несмотря на то что мистер Джордж Остин (тридцати восьми лет) и его жена Кассандра (двадцати девяти лет) прожили в браке всего четыре года, они уже были обременены немалым семейством. Оно включало в себя мать миссис Остин, миссис Джейн Ли, и трех сыновей супружеской пары: Джеймса («Джемми»), Джорджа и Эдварда («Недди»), которому не минуло еще года. Их наверняка сопровождали слуги женского и мужского пола, чьи имена и число никому не ведомы. Вероятно, среди них была Мэри Эллис, горничная Джейн Ли.

Хотя расстояние от Дина до Стивентона едва превышало милю, повозка еле ползла по проселку, «изрытому столь глубокими колеями, что легкий экипаж там бы просто застрял». Когда «разбитые сельские дороги» раскисали, добраться до захолустного городка Стивентона было делом нелегким. Редкий извозчик согласился бы вас везти. Как-то раз один из Остинов, объезжая в коляске окрестности, крикнул своему кучеру: «Наддай ходу! Гони!» — «Я и так гоню, сэр, там, где получается», — возразил кучер. «Остолоп! — раздалось в ответ. — Этак-то каждый дурак может. Я тебя прошу гнать там, где не получается».

Миссис Джейн Ли, теща, даже составила перед путешествием завещание. Будучи на седьмом десятке, она собиралась в мир иной. Ее дочь, миссис Кассандра Остин, тоже не отличалась крепким здоровьем. Ее перевозили «на пуховой перине, уложенной на какую-то мягкую мебель». Она жаловалась тогда на «недомогание», развившееся впоследствии в букет хворей и вероятную ипохондрию, которая будет то смешить, то раздражать родных. Но ей надо и посочувствовать, ведь выносить троих детей за четыре года — не шутка. Зять мистера Джорджа Остина полагал, что его сестрица и шурин не иначе как тронулись умом, коли народили такую ораву в столь краткий срок. «Не могу сказать, — писал вышеупомянутый зять, Тайсо Хэнкок, из Индии, — что известие о стремительном увеличении их семейства сильно меня радует». Проблема заключалась в том, что всех этих ребятишек, один из которых был его крестником, «следовало обеспечить».

Мистера Джорджа Остина одолевали заботы: болящая жена, еле живая теща, средний сын Джордж, подверженный припадкам. Тревожило его и финансовое положение. Отчеты о вкладе мистера Остина в лондонском банке Хора говорят, что 6 августа он снял больше 250 фунтов стерлингов, скорее всего, для обустройства нового жилья. Эта денежная сумма почти равнялась его годовому доходу.

Мистер Остин получил стивентонский приход еще четыре года назад. Однако тамошний дом священника оказался таким ветхим и обшарпанным, «вида самого удручающего», что мистер Остин и его семья поселились в съемном домике в соседней деревушке Дин. Это было убогое строение, «низкое, сырое, с крохотными каморками, где в каждой — своя высота пола». Динский мини-пасторат походил на карету, а его комнатенки — на «козлы, кузов и запятки» (козлы для возницы, запятки для прислуги).

В 1764 году, когда Джордж и Кассандра поженились и перебрались в Хэмпшир, Дин заливали дожди: «колодцы в приходе заполнились до краев, а рыбу ловили между пасторским садом и дорогой». Еще одна причуда природы, засвидетельствованная в георгианском Дине, — гигантская капуста; у соседа выросла одна «с кочерыжкой пяти футов в обхвате и весом 32 с лишком фунта». Между тем в соседнем Стивентоне ураганным февральским ветром сорвало с церкви деревянный шпиль.

Такое начало не предвещало ничего хорошего. Действительно, когда будущая миссис Остин приехала поглядеть на графство Хэмпшир, куда ей предстояло переселиться, оно показалось ей «невзрачным в сравнении с широкой рекой, плодородной долиной и благородными взгорьями, которые она привыкла созерцать в своем родном краю близ Хенли-на-Темзе». Там ее отец наслаждался сытой и спокойной жизнью священника оксфордского колледжа. Хэмпшир же, особенно по контрасту, являл собой жалкое зрелище: «из-за бедности почвы деревья в большинстве своем низкорослы». Новый приход, или «бенефиций», мистера Остина вряд ли мог дать такую прибыль от десятины, какая обеспечила бы его жене привычное существование.

Молодые люди познакомились в ученом оксфордском кругу, возможно в доме дяди Кассандры, главы Баллиол-колледжа. На то, чтобы соединить судьбу с утонченной Кассандрой Ли, требовалась некоторая доля отваги. Она была способной писательницей, представительницей древнего, состоятельного, разветвленного рода уорикширских Ли. Ее отец получил образование в Колледже Всех Душ. Ее дядюшка, доктор Теофил Ли, балагур, «сыпавший остротами, колкостями, каламбурами», более полувека возглавлял Баллиол-колледж. И даже он восхищался находчивостью и изобретательностью племянницы, называя ее «семейным поэтом» и «расцветающим гением». Позже возобладало мнение, что именно миссис Остин, а не ее муж, одарила Джейн талантом, ибо она обладала «зачатками тех блестящих способностей, средоточием которых» стала ее младшая дочь.

Носители фамилии Ли были людьми умными, хотя и себялюбивыми в баллиолевском духе. Они обожали рассказывать байки из своей долгой семейной истории (возводимой к лорд-мэру Лондона времен Елизаветы), но не без самоиронии. Их женщины не уступали в остроумии мужчинам с оксфордскими дипломами. «Вы просите меня собрать воедино все анекдоты из нашего общего прошлого, какие я только вспомню и разыщу, — писала двоюродная сестра Кассандры Ли, романистка-любительница по имени Мэри. — Так приготовьтесь же к множеству легенд, бабушкиных сказок, к привидениям и гоблинам и к утомлению от многословия». При том что в ближайшем семейном окружении Кассандры было немало духовных лиц, на верхушке ее родового древа маячили кое-какие титулы и крупные земельные владения и состояния, включая обширное аббатство Стоунли в Уорикшире.

Словом, мать Джейн Остин была незаурядной личностью. Она «восхищала своей сметливостью, — писал ее родственник, — и, что в письмах, что в разговорах, выражала свои мысли с эпиграмматической силой и точностью». Но для георгианской невесты это было сомнительным достоинством, чем и объясняется, вероятно, тот факт, что в довольно-таки продвинутом для леди возрасте двадцати четырех лет она все еще сидела в девицах. Другая георгианская леди писала в «Женский журнал» с обидой за свой пол: «Если мы дерзаем читать что-либо более обстоятельное, нежели пьесы или романы, нас называют занудами, синими чулками, педантками и т. д.» Бойкий язык считался недостатком. И все же Кассандра гордилась своим «стрелоумием», как она его называла. Она гордилась своим даром легко поддерживать разговор, шутить, парировать чужие выпады, и отец Джейн оказался тем редкостным георгианским джентльменом, который оценил этот дар так же высоко, как ценила его она.

По внешности мать Джейн была скорее яркой, чем красивой, темноволосая, «с тонкими, резко очерченными чертами, большими серыми глазами и ровными бровями». «Имея идеально аристократический нос, она с потешной придирчивостью относилась к чужим», — сообщают нам.

Однако у хрупкой и изысканной Кассандры Ли внутри был железный стержень. Она обвенчалась со своим Джорджем 26 апреля 1764 года в веселом городе Бате. Такой брак, на нижней ступени дворянства и при скудости средств, предполагал еще и деловое сотрудничество. Кассандра продемонстрировала свою решимость, прибыв на церемонию в плотной красной амазонке, которая служила ей потом расхожим платьем все первые годы супружества и из которой она «в свой срок накроила курточек и штанишек для мальчиков».

Миссис Остин не была нахлебницей и сидеть сложа руки не собиралась. Она понимала, что такому человеку, как Джордж Остин, нужна — нет, необходима — домохозяйка. Он женился не на женщине, он женился на образе жизни. Без вариантов. В самом начале «Чувства и чувствительности», первой опубликованной книги их дочери, нас знакомят с мужчиной, у которого тоже была постоянная компаньонка и экономка: сестра. Толчок всем событиям дает ее смерть, так как он не может обходиться без домоправительницы и должен найти ей замену. Случалось даже, что мистер Остин, человек отнюдь не сентиментальный, за глаза называл миссис Остин своей «хозяйкой». И действительно, кое-кто из родственников полагал, что она вышла за Джорджа только из желания обрести дом и денежную независимость. Один биограф семьи писал, что, когда отец Кассандры скончался, она «поспешила» со свадьбой, чтобы «получить возможность дать приют матери».

Словом, Кассандра была настоящей находкой: рожденная, видимо, для того, чтобы задирать свой точеный нос перед завсегдатаями оксфордских обедов, и вместе с тем готовая впрячься в хомут и пахать. В отличие от нее, Джордж Остин не столь ясно представлял себе свое место в мире.

Героиня каждого произведения, которое напишет его дочь Джейн, должна была бы «иметь несчастье, как многие героини до нее, лишиться родителей в самом нежном возрасте». Именно такую потерю пережил отец Джейн, чьи родители умерли до того, как мальчику исполнилось девять лет. Но это еще не вся беда.

Джордж Остин потерял мать, Ребекку, в младенчестве, и его отец Уильям, хирург из города Тонбриджа в Кенте, женился еще раз. Когда Уильям Остин тоже преставился, выяснилось, что, заключив второй союз, он не позаботился переписать завещание. Это дало мачехе Джорджа Остина законное основание заявить преимущественное право на наследство и откреститься от его отпрысков. Шестилетнего Джорджа и двух его сестер, Филадельфию и Леонору, выставили из родного дома в Тонбридже. Над ними взяли опеку дядюшки.

Детей приютил у себя в Лондоне дядя Стивен Остин, державший книжный магазинчик «Ангел и Библия» близ собора Святого Павла, в самом сердце издательской части Лондона… Впоследствии Джордж утверждал, что дядя Стивен держал племянников «в черном теле» с намерением «подавить естественные наклонности молодых людей»… Самому Джорджу было позволено вернуться в Тонбридж к тетушке Бетти. Там он усердно занимался и встал на ноги. Проведенная в борьбе с лишениями юность сделала Джорджа Остина нетерпимым к чужой лени и слабости. Ранние невзгоды ожесточили его, и он «не прощал бесхребетности, будь то мужчине или женщине»…

В чем Джордж не имел недостатка, так это в дядюшках. Был среди них богатый и предприимчивый «Старина» Фрэнсис Остин, адвокат в Севеноксе. Старина Фрэнсис не выпускал из виду осиротевших племянниц и племянника. Согласно семейным преданиям, сам он «вступил в жизнь с восемью сотнями фунтов и пучком гусиных перьев». Трудясь в поте лица на адвокатской ниве, он скопил «солидный капитал, жил на широкую ногу и при этом скупал все ценные земли» вокруг Севенокса. Вдобавок он приобрел двух жен с хорошим приданым и обширную клиентуру, состоявшую из первых лиц Кента. В их числе был граф Дорсет из знаменитой усадьбы Ноул-хаус, что по соседству.

Старина Фрэнсис безусловно умел делать деньги и с помощью своих связей и подарков помогал племянникам держаться на плаву. В тот век, когда люди часто умирали, не успев вырастить детей, тети, дяди и вообще многочисленные сородичи значили не меньше, чем отец и мать. «Я хочу, чтобы двоюродные братья и сестры были как родные и нуждались друг в друге», — писала впоследствии Джейн. У Остинов кузены часто вступали в брак с кузинами, и, если жена умирала, вдовец женился на ее младшей сестре. Подобрать себе пару «нужного» происхождения было непросто, поэтому не возбранялись союзы на грани инцеста.

Джордж Остин, как и его дядя, работал не покладая рук и в конце концов с удобством устроился в Оксфорде в качестве члена совета одного из колледжей. Но встретив Кассандру и надумав жениться, он вынужден был расстаться со своим членством. В совет избирались только холостяки.

И тут ему на помощь пришла его многочисленная семья. Дядюшка Старина Фрэнсис приобрел для него «бенефиций» в Дине, а его дальний, но щедрый родственник, мистер Томас Найт-старший, в 1761 году подарил ему соседний, более крупный и более зажиточный, стивентонский приход. Наделить священника «бенефицием» было все равно что дать ему долю в прибыли сети ресторанов: вот тебе приход, действуй, выколачивай из прихожан десятину.

Вы можете задаться вопросом, зачем Джорджу Остину понадобились два «бенефиция» и как ему удавалось служить в двух церквях сразу. Он мог мотаться туда-сюда, благо церкви стояли недалеко друг от друга, зато двойного дохода ему хватало как раз на то, чтобы вести господскую, или хотя бы по видимости господскую, жизнь. Впоследствии он перепоручит меньший приход второму священнику — викарию.

Это вполне устраивало Джорджа Остина, но, вероятно, не прихожан, исправно плативших десятину, но обделенных его пастырским вниманием. Именно по этой причине в конце восемнадцатого века англиканская церковь захирела, уступив влияние всяким сектам наподобие методистов. Находились ушлые молодые викарии, прозванные «скакунами», которые объезжали по воскресеньям кучу церквей, в каждой оттарабанивали проповедь, а от других обязанностей как могли отлынивали. Однако Джордж Остин с двумя его смежными приходами едва ли поступал бесчестно или не по обычаю. Большинство понимало, что из-за оттока населения в города в сельских приходах стало слишком мало обитателей, чтобы содержать священника и его семью.

Но у георгианского священника были и другие источники дохода. Когда в 1768 году Остины перебирались в Стивентон, окрестные луга и пашни привлекали их не меньше, чем дом. Стивентонский приход имел три мили в длину и три четверти мили в ширину. Пасторат включал в себя дом и три акра «церковной» земли, урожай с которой целиком поступал священнику. Прежние общинные поля Стивентона были «огорожены» и превращены в крупные частные фермы, что избавляло Джорджа от тягостной необходимости взимать повинность с каждой отдельной семьи. Он просто забирал 10 процентов с денежной прибыли соседей-фермеров. Тот факт, что он получал свою долю непосредственно из рук в руки, а не через землевладельца, несколько повышал статус мистера Остина. Однако сама десятинная система ставила его «хлеба» в прямую зависимость от «хлебов» земли.

«Огораживание» и колоссальная ломка сельского уклада георгианской Англии, кого-то обогатившие, а кого-то разорившие, будут присутствовать потом в романах Джейн — пусть неявно, но ощутимо. В ее произведениях все великие драмы той эпохи — Французская революция, промышленная и аграрная революции — разыгрываются за сценой. Взамен она показывает нам те неуловимые перемены, которые произошли под их влиянием в сердцах, умах и распорядке жизни обычных людей.

В стивентонском приходе, где предстояло родиться Джейн, числилось всего тридцать дворов. Если полагаться на свидетельство одного из предшественников мистера Остина, с тамошней паствой особых хлопот не предвиделось, так как в Стивентоне не было ни папистов, ни диссидентов, ни каких-либо «сквайров, эсквайров или вообще важных персон». Крестьяне растили репу и фасоль, а крестьянки работали дома — пряли лен или шерсть овец, бродивших по хэмпширским холмам. Порой они выходили окучивать репу. По рассказам одного путешественника, хэмпширские крестьянки были «стройные, светловолосые, круглолицые, розовощекие и необычайно веселые». При виде незнакомца они «все уставились на меня, а в ответ на мою улыбку так и покатились со смеху…».

Но чаще всего им было не до смеха. Тот путешественник, писатель Уильям Коббет, никогда не видел «более холмистой местности» и ни в одном другом уголке Англии не встречал «более обездоленных трудяг, чем здесь…». Плуг, отменно пахавший в Суффолке, «нипочем не брал окаменелую почву вокруг Стивентона…». Среди этой нищеты и невежества многие молодые священники, попавшие, как и мистер Остин, из Оксфорда в Хэмпшир, мучительно страдали от непривычно тяжелых условий жизни и от одиночества. Так, молодой священник в ближайшем Даммере «променял бы целый мир на кого-нибудь из оксфордских друзей и тосковал по ним, словно голубь».

Дома в Стивентоне стояли вразброс, «каждый при своем саде». Пообщаться и посудачить люди собирались у старого клена на деревенской поляне. Дом священника, в соответствии с более высоким положением его обитателей, замыкал деревню, располагаясь на перекрестке Церковного спуска и Лягушачьего заулка. Сегодня там совершенно безлюдно: все селение, как и дом священника, давно стерто с лица земли.

Пасторат лежал «в неглубокой низине, окруженной травянистыми склонами с россыпью вязов». Увы, на дне такой чаши было не избежать подтоплений. У Коббета хэмпширский пейзаж выглядит почти зловещим, даже в августе: «облака идут и наползают на холмы, оседают влагой и утекают, потом опять выбиваются на поверхность ключами, которые превращаются в реки». Так что в 1768 году повозка Остинов остановилась перед зданием столь же сырым, сколь и внушительным.

Обнаружены следы того, что на месте пастората еще в четырнадцатом веке существовало жилье. Однако центральная часть строения датировалась концом семнадцатого века, когда оно представляло собой «две клети» с погребом. Хотя в 1768 году пасторский дом подновлялся, это было не слишком основательное сооружение из смеси местных материалов: «кирпича, облицованного кирпичной же плиткой, за исключением южной стены, крытой штукатуркой и шифером». О тонкой отделке вообще речи не шло. «Стыки стен и потолков не украшали карнизы», «балки, державшие на себе верхние этажи, вторгались в нижние комнаты во всей своей нагой простоте, прикрытые лишь чахлым слоем краски или побелки». Окна были старомодные, с мелкими переплетами, кроме одного «эркера-нашлепки» (какие терпеть не мог генерал Тилни в «Нортенгерском аббатстве»), приделанного к заднему фасаду. Поскольку владелец дома мистер Томас Найт не жил в нем и не получал с него арендной платы, а Джордж Остин предполагал жить в нем временно, пока служит приходским священником, ни у кого не возникало побуждения наводить там лоск.

Пасторские дома часто имели неряшливый, словно заплатанный вид, и дом в Дине следовал общему правилу. Священникам обычно хватало достатка на то, чтобы пристроить лишнюю комнату или окно-фонарь, но капитальное переустройство было им не по карману. Однако Джордж Остин и многие его собратья по сану считали делом совести по мере возможности подправлять свои жилища за собственный счет, так как пользовались ими по доверенности до передачи преемникам.

Ситуация, когда дом и земля не принадлежат семье, а находятся в ее распоряжении по чьей-то милости, будет повторяться в романах Джейн. Она всегда симпатизирует тем землевладельцам, которые не скупятся на вложения, стараются для людей, а не чахнут над златом. Ее роман «Мэнсфилд-парк», более других завязанный на владении и управлении, на самом деле о том, кто лучше обихаживал Англию и кто поэтому достоин наследовать ее. Одна из героинь «Нортенгерского аббатства» мечтает о «непритязательном уюте приходского домика», ведь человеком «благородным» делало вас не ваше огромное поместье, а ваши качества: радушие, порядочность, образованность.

Мистеру Остину предстояло стать хорошим управляющим пасторатом. Он год за годом что-то «добавлял и совершенствовал», расширяя дом, «пока тот не удостоился звания весьма благоустроенной семейной резиденции». Изображаемые Джейн священники, доктор Грант и Эдмунд Бертрам, равно как и жуткий мистер Коллинз, будут постоянно поглощены насущной по тем временам заботой об «усовершенствовании жилья». Аристократы усовершенствовали свои загородные поместья и парки, священники усовершенствовали свои пастораты. Это была своего рода обязанность: как говорил мистер Коллинз, священник «ни в коем случае не вправе пренебрегать комфортом своего жилища».

И Джордж Остин оказался на правильном месте в правильное время. На протяжении его жизни сельское духовенство все укреплялось и укреплялось, так как технические новшества в сельском хозяйстве привели к увеличению прибыли и с церковных, и с десятинных земель. Вследствие этого церковная стезя приобретала все большую привлекательность в глазах младших сыновей помещиков. Один из внуков мистера Остина, ставший, благодаря удачному стечению обстоятельств, вполне обеспеченным помещиком, пошел тем не менее по стопам деда, приняв стивентонский приход. Но старый дом его не устроил. Около 1825 года здание было снесено и возведено заново на более высоком фундаменте, избавленное от назойливых затоплений.

Перед пасторским домом, в бытность там родителей Джейн, имелась подъездная дорожка, или «дуга», для разворота экипажей — важный атрибут благородства. Рядом был пруд и «полоса каштанов и елей». С солнечной южной стороны дома, за глинобитной стеной, раскинулся «один из тех старомодных садиков, где вперемежку росли овощи и цветы».

Само здание представляло собой трехэтажный короб с двумя флигелями сзади. В 2011 году при раскопках там было найдено более тысячи гвоздей, разрешивших долгий спор относительно того, какой из двух абсолютно разных набросков дома ближе к реальности: тот, на котором он больше.

Когда Остины вошли внутрь и начали отворять двери, они обнаружили на первом этаже две гостиные, «чистую» и «простую», две кухни, а также кабинет мистера Остина. Один из Остинов повторил потом, что парадная дверь открывалась прямо в «простую» гостиную, где можно было застать миссис Остин «с иглой в руке, занятую шитьем или штопкой». Однако раскопки 2011 года, проведенные под руководством Дебби Чарлтона, показали, что между парадной и задней дверью тянулся коридор, по которому вы могли пройти прямиком в сады. «Чистая» гостиная, или столовая, площадью чуть более семнадцати квадратных футов, располагалась слева от двери и двумя своими многостворчатыми окнами выходила на подъездную «дугу». Две кухни с правой стороны именовались «задняя» и «передняя». В первой занимались серьезной стряпней, в то время как «передняя», видимо, служила буфетной, где хранилась посуда и готовили утренний чай.

Раскопки 2011 года, когда на свет божий было извлечено множество хозяйственных мелочей, позволили частично восстановить бытовую среду, в которой росла Джейн. Это, к примеру, осколки семейного фарфора с синим ивовым узором, не китайского, а британского — не столь дорогого. Это чайные чашки без ручек, подобные пиалам, использовавшиеся в комплекте с блюдцами более глубокими, чем те, к каким привыкли мы. В число находок входили: колпачок для тушения свечей, подставка под яйца, девять винных бутылок и фрагменты семейного обеденного сервиза из кремового веджвудского фаянса. Этот домашний продукт гончарного ремесла был модным, но доступным. «Достойно изумления, насколько быстро он проник чуть ли не в каждый уголок земного шара», — писал изобретатель кремового фаянса Джозайя Веджвуд в 1767 году. Интересно прикинуть, какие из обнаруженных предметов могут иметь отношение к счету, выставленному мистеру Остину местным поставщиком домашней утвари: не являются ли, к примеру, черепки тяжелого керамического блюда остатками той самой «миски для пудинга», которую он купил за два шиллинга шесть пенсов в Бейзингстоке в 1792 году? При виде этих простых вещей из обыденной жизни странно екает сердце, потому что для меня они — прообраз того, как впоследствии Джейн при помощи воображения будет из обыкновенных людей и их жизней лепить своих необыкновенных персонажей.

Самой приятной комнатой пасторского дома кажется кабинет мистера Остина с открывающимся в сад окном-фонарем. Это была его «исключительная собственность, отгороженная от всей хозяйственной суеты». Хотя там стояли хепплуайтовские шкафы с сотнями книг, мистеру Остину не хватило чванства переименовать кабинет в «библиотеку», как поступили бы многие его более тщеславные собратья. Кабинет имел то преимущество, что прихожане могли попадать в него, минуя другие комнаты. «Тяжелая поступь» в коридоре оповещала домочадцев о присутствии в доме чужих.

Наше представление о доме как о территории отдыха и общения было совершенно чуждо георгианцам, которые занимались тяжелым домашним трудом. Каких физических затрат требовало одно наведение в таком жилье чистоты и порядка! Стирка, готовка, уборка: все это отбирало уйму сил и времени.

К тому же мистер Остин фактически разделил со своими прихожанами их сельскохозяйственную повинность. «В тех краях, — изрек в 1802 году член парламента, — каждый приходской священник — в определенной степени земледелец; он, ex officio[3], отчасти фермер». Помимо церковной земли мистер Остин распоряжался фермой Чиздаун в 195 акров и пытался извлекать из нее прибыль. Поэтому Остины жили сельскохозяйственными циклами, от праздника стрижки овец до праздника урожая, и наоборот.

«Фактотум» мистера Остина Джон Бонд особенно радовался «отдохновению» ежегодного праздника урожая. Это он заведовал делами на арендованной мистером Остином ферме. Джон Бонд не учился грамоте, но умудрялся вести отчетность, рисуя на дубовом столе ему одному понятные закорючки. По деревенскому обычаю он обвенчался со своей женой Энн только после рождения их первой дочки. Но малютка Ханна вскорости умерла; отпевал ее мистер Остин. Хозяин и слуга со временем подружились. Однажды мистер Остин и его сосед фермер вскладчину купили стадо овец и, «дабы разделить его по справедливости, порешили отпереть загон и половину стада, которая вывалит оттуда первой, считать пасторской». Джон Бонд незаметно сделал так, чтобы первой выбежала самая лучшая овца. «Я заприметил ее сразу, как вошел, — рассказывал он, — и когда мы отворили загон, я хвать ее палкой, она и деранула вон». Мистер Остин и Джон Бонд, пастор и хват.

И миссис Остин могла по праву называться фермершей. Едва оправившись от путешествия на пуховой перине, она взяла на себя управление маленьким предприятием, которое обеспечивало ее многочисленную семью пропитанием с церковной земли и огорода. Хозяйственные постройки, сгрудившиеся справа, или к западу, от пасторского дома, включали прачечную, «мотыжную», амбар, пивоварню и сенной сарай. Имелись вдобавок птичник и маслобойня с сыроварней. («Я была невозмутима, как сливочный сыр», — великолепно выразится потом Джейн.) В птичнике поселились индюшки, утки, куры и цесарки, а миссис Остин очень привязалась к своим коровам, которых выпасала на церковном лугу. «Моя олдернейская малышка доится неплохо и дает столько масла, что нам не съесть». Со временем она приобрела быка и не меньше шести коров, но мелких. «Если бы вы их увидели, то обхохотались бы, — пишет она, — потому что они чуть крупнее осла».

Еще миссис Остин обожала сама работать в саду. «Согреваются члены, кровь струится быстрее, // Как в саду помашу я мотыгой своею», — писала она в шуточном стишке, которые любила сочинять. Она умело выращивала картофель, ввезенный из Нового Света и считавшийся в Хэмпшире восемнадцатого века иноземным новшеством. Как-то раз она угостила им одну прихожанку, и та ела да похваливала. По рассказам, миссис Остин посоветовала ей развести картофель в собственном огороде, но предложение было с ходу отвергнуто: «Нет, нет, картошка хороша для вас, дворян, она ведь наверняка ужасно дорого обходится». Жены священников были для прихожан благодетельницами, раздающими советы и подарки. Жена викария соседнего прихода умудрилась привить от оспы сотни крестьян, делая передышку только «в пору уборки урожая, потому что работнику было бы неспособно провести несколько дней страды с распухшей рукой».

Впоследствии члены семьи Остин вошли в своего рода сговор с целью скрыть свое скромное происхождение и изобразить жизнь своей знаменитой тетушки гораздо более легкой, более изысканной, более праздной, чем она была в действительности.

«Я думаю, нелегко будет раскопать документы, тщательно припрятанные от нас предыдущим поколением», — писал один из них предполагаемому биографу. Внучка миссис Остин Анна (сама даровитая писательница) подарила нам знаменитое описание своей бабушки, коротающей часы в Стивентоне. У Анны миссис Остин всегда отдыхает, «восседая» в «передней гостиной», готовая в любую минуту отложить шитье и встретить посетителя.

Однако в реальности она скорее крутилась во дворе, надзирая за дойкой коров или засыпкой амбара. Даже навещая богатейшие поместья, миссис Остин особенно интересовалась такими практическими вещами, как обязанности прислуги и качество сыра. Прибавьте множество неудобств, и вы получите нелегкую трудовую жизнь.

У Остинов была хотя бы собственная вода, так что не приходилось, как многим их соседям, таскать ее в ведрах издалека. В поле до сих пор сохранились остатки колодца, возможно в те времена оборудованного помпой. Белье стиралось раз в неделю приходящей прислугой, вроде «мамаши Бушелл» или «благоверной Джона Стивена». («По виду ее кажется, будто все, к чему бы она ни прикоснулась, навеки замарано, — писала Джейн, — но кто знает?») В похожем георгианском хозяйстве преподобного Вудфорда, автора известного дневника, большая стирка устраивалась раз в пять недель, когда для помощи собственным слугам священника на два дня приглашали двух профессиональных прачек. Вместе с глажкой работа занимала целых четыре дня. У Остинов была пара «удобных стульчаков красного дерева» — стульев с дыркой в сиденье, чтобы облегчаться в ночной горшок с большим комфортом. И все же воду для мытья приходилось носить из колодца в дом вручную, и эти ночные горшки, как ни крути, нельзя было не опорожнять.

Однако в солнечный день пасторат мог выглядеть прелестно. Окно кабинета мистера Остина смотрело прямо на «зеленую тропинку, окаймленную клумбами с земляникой» и ведшую к солнечным часам. И в любом уголке сада вас настигало «поскрипыванье» флюгера, вертевшегося на высоком белом шесте «под дуновением летнего ветерка». Не всем это нравилось: кое-кто из гостей жаловался, что «стоны» флюгера совершенно не дают заснуть.

Позади своего нового дома Остины выгородили и много лет возделывали два сада, один «с вишнями и другими плодовыми деревьями», другой — «квадратный, обнесенный стеной, — с огурцами». Здесь стояли деревянные щиты, создававшие уют огурцам и дыням. «Я прекрасно помню этот солнечный огуречный садик, — вспоминала впоследствии внучка миссис Остин. — Сколько там было зелени, ноготков и прочей всячины. — Чудо! Мы никогда больше не видели ничего подобного». Этот романтический, элегический тон частично объясняется тем, что дом детства Джейн Остин снесен. Жизнь в его лоне не всегда была столь солнечной и привлекательной.

Но все сады пастората затмевал самый дальний, южный — зеленая, устланная травой терраса, возможный прототип сада Кэтрин Морланд в «Нортенгерском аббатстве». И сейчас в лучах низкого солнца вы можете видеть на косогоре стертые очертания его ступеней. В романе девчонка-сорванец с восторгом «скатывается по зеленому склону холма позади дома». Маленькие Остины, надо думать, делали то же.

Обосновавшись в пасторате, Остины поняли, что гости из внешнего мира к ним не зачастят. Время текло медленно и плавно. Миссис Остин привыкла к сонному деревенскому бытию. В Лондоне, писала она, все постоянно куда-то бегут: «Это грустное место, я бы ни за что не согласилась там поселиться: не успеешь ни Богу, ни людям послужить».

Произошли и перемены. Мать миссис Остин правильно угадала, что часы ее сочтены. После переезда она промучилась всего несколько дней. Ее место заняли новые дети, присоединившиеся к катанию братьев по «зеленому склону». Генри родился в 1771 году. В 1773-м на свет появилась первая девочка, названная в честь матери Кассандрой. Мрачный зять мистера Остина узнал об этом «с прискорбием», потому что, как он писал, мистеру и миссис Остин «легче умножить потомство, чем что-то ему дать». Но в Хэмпшире его наставлениями пренебрегли, потому что следом, в 1774 году, родился Фрэнсис, или Фрэнк.

За ним в этот мир пришла Джейн.

2 Входит Джейн

У нас еще одна девочка.

Мистер Остин (1775)

Через семь лет после водворения в новом доме, в середине декабря 1775 года, миссис Остин в седьмой раз ожидала разрешения от бремени. Она уже проносила ребенка на целый месяц дольше, чем рассчитывала. Но этот хотя бы был маленьким: она ощущала себя «более легкой и подвижной», чем «в прошлую тягость».

В Хэмпшире стояла на редкость суровая зима. Натуралист Гилберт Уайт, живший неподалеку в деревушке Сельбурн, засвидетельствовал, что 26 ноября наступила «очень темная пора: с трех часов пополудни в доме сгущался мрак». В воздухе висела влага, «обильно оседающая на стенах, дверях, зеркалах и т. д., стекающая там и сям ручейками». Ноябрь перешел в декабрь, а ребенок еще не родился. 13 декабря Уайт заметил, что на прудах «стал лед: мальчишки катаются», и он слышал, как «крестьяне, которые выходят во двор задолго до зимней зари, толкуют о нешуточных морозах». Приближалась великая стужа.

Накануне родов миссис Остин обычно призывала к себе на помощь кого-то из родственниц — либо сестру мистера Остина Филадельфию, либо его же кузину. Однако в этот седьмой раз таких приготовлений, похоже, не было. Возможно, миссис Остин послала за местной повитухой, но беспокоить дорогого доктора из Бейзингстока, уж конечно, не сочла нужным. По прошествии лет она сама помогала при родах своим невесткам, и потом, соседки-то на что? В близлежащем Мэнидон-парке местные женщины поклялись беременной Джейн Бигг, тоже пасторской жене, что непременно придут «подсобить ей в ее трудах». Я думаю, что приходской староста писал нижеприведенные строки в надежде ободрить будущих мамаш, но его поэтический опус звучит как тревожное предупреждение:

Все жены прихода, добры и послушны, На зов ваш откликнутся единодушно. Столь часто, сколь надо, их сплоченная рать Ваших деток чудесных придет повивать.

Суббота 16 декабря прошла в Стивентоне спокойно. Ночью, когда миссис Остин наконец «схватило», это случилось «без каких-либо предупреждений».

Тем не менее «все скоро счастливо закончилось, — с облегчением сообщал мистер Остин. — У нас еще одна девочка, игрушка, а потом и подружка для Кейси. Ее будут звать Дженни». В этом письме мистера Остина новость о рождении Джейн небрежно поставлена в ряд с хозяйственными делами, как будто пришествие в мир было не таким уж великим событием; беспокойство вызывали сильные морозы, из-за которых могли сорваться местные соревнования по пахоте. Но при всем при том ласковые, уменьшительные имена, которыми он называет детей, предположение, что новая малышка станет «игрушкой» для старшей сестрички Кейси, говорят о его превращении из строгого сухаря прошлых десятилетий в нормального, «нежного» отца. Мистер Остин любил своих детей и не скрывал этого. Почти все его дети будут неизменно отзываться о нем с обожанием.

Он также сообщил, что его супруга — «благодарение Господу» — вполне оправилась. Настрадавшейся роженице наверняка дали подкрепиться «кодлем», своеобразной алкогольной болтушкой. Одна георгианская поварская книга предлагает такой рецепт «кодля»: овсяную муку, гвоздику, полпинты пива и стакан джина смешать с водой и прокипятить. Миссис Остин и ее дитя лежали на уже знакомой нам пуховой перине, под балдахином супружеского ложа. Обстановку комнаты дополняли туалетное зеркало и прикроватный ковер, но вряд ли что-то еще, возможно комод.

Тогдашние доктора пытались убеждать женщин не следовать бабушкиным заветам и не пролеживать неделями в укупоренной кровати, набираясь сил после родов. Они ратовали за обилие в спальне света и воздуха. «Шторы не должны быть плотно задернуты, — советовали они, — чтобы миазмы свободно улетучивались». Но в сельском Хэмпшире, при таких аномальных холодах, разумеется, все делалось по старинке: «полог кровати был опущен и зашпилен, каждая щелочка в окнах и дверях… задраена, включая замочную скважину», окна «защищены не только ставнями и шторами, но вдобавок одеялами». Самой миссис Остин запрещали «высовывать нос из постели, дабы не простыла» и, возможно, «то и дело давали хлебнуть горячительного из носика чайника». Впоследствии новая дочь миссис Остин расчихвостит женщину, не сумевшую правильно обустроить свое спальное место: «У нее нет халата, в котором садиться; полог совсем тонкий». Холод георгианского захолустья легко проникал внутрь дома. Случалось, что «на господской половине вода замерзала в лоханях через несколько минут после ее залива». Надо надеяться, что миссис Остин и малютка Джейн пребывали в тепле и уюте.

Все, должно быть, облегченно вздохнули, когда ребенок наконец родился. «Вы, конечно, давно ждали вестей из Хэмпшира, — писал мистер Остин родственникам, — и, наверное, недоумевали, как это мы в наши преклонные лета ухитрились так обсчитаться». Миссис Остин «не сомневалась, что сляжет месяцем раньше».

Действительно ли они «так обсчитались»? Мистер и миссис Остин, имевшие уже шестерых детей, были достаточно опытны. Вполне вероятно, что они вовсе не ошиблись в расчетах и что Джейн входила в те пять процентов младенцев, которые проводят в материнском чреве больше сорока трех недель. Такое перенашивание опасно тем, что плацента стареет, плод перестает получать нужное питание и усыхает. «Припозднившиеся» дети часто бывают тщедушными (как Джейн), слабыми и в первые недели жизни подвержены хворям. Мамаши часто называются их «трудными», так как они требуют особой заботы.

В книге советов для горничных-нянь говорилось, что новорожденного младенца «очень удобно положить на подушку, откуда ему не грозит упасть» и что «кто-то должен сидеть с ним рядом, развлекать его и забавлять по мере необходимости и при малейших признаках беспокойства брать на руки». Забавляла ли миссис Остин свою крошку, пока они лежали вместе в постели в эти первые недели жизни Джейн? Или она не испытывала такой потребности? У тщедушной, припозднившейся Джейн всегда будут непростые отношения с матерью. В ее романах целая галерея никчемных мамаш: бестолковые миссис Дэшвуд и миссис Беннет, нерадивая миссис Прайс и отсутствующие миссис Вудхаус и миссис Элли-от, которые умерли до завязки истории. И вероятно, истоки этого разлада следует искать там — в самом начале.

В сельском Хэмпшире маленькую Джейн безусловно «свивали», то есть туго обматывали тканью, чтобы не переворачивалась. В связи с этим исследователи георгианских обычаев любят цитировать новаторскую книгу Жан-Жака Руссо «Эмиль, или О воспитании» (1762) в доказательство того, что практика «свивания» уходила в прошлое. Руссо якобы произвел революцию в воспитании детей своим заявлением, что младенцы должны расти на свободе, а не в тесном коконе, и вскармливаться матерями, а не служанками-кормилицами. В моду вошли «приютки», рубашонки на завязочках, придуманные в лондонском Приюте для подкидышей, где требовалось «без труда и проволочек» переодевать кучу детей. Но зябнувшей в Хэмпшире миссис Остин, обремененной заботами еще о шести отпрысках, было не до того, чтобы читать такого модного столичного автора, как Руссо, или закупать фасонные детские одежки. Если она и черпала свои знания из книг, то скорее из «Руководства для нянь» 1744 года издания, написанного в форме назидательного диалога между напыщенным хирургом и подобострастной нянькой («Я премного благодарна вам за советы, сэр, и буду исполнять ваши указания»). Этот хирург задолго до Руссо утверждал, что «материнская грудь — жизни суть», и тоже сомневался в пользе свивальников, предлагая вместо них «лоскутья» (подгузники) и одеяльца. Но благоговейно внимающая хирургу нянька, вероятно, знала, как теперь знаю и я (благодаря друзьям, занимающимся исторической реконструкцией), что тугое пеленание успокаивает и усыпляет ребенка. Оно просто-напросто практично. Скорее всего, с Джейн управлялись по-старому.

В январе и феврале 1776 года, то есть в первые два месяца жизни Джейн, держались трескучие морозы. В течение полумесяца ни в коляске, ни верхом не удавалось проехать даже по самым лучшим дорогам. Для расчистки главного подъезда к Оксфорду были наняты 217 рабочих, а потом образовалась ледяная кора, «очень опасная, будто катишься по стеклу». В Лондоне сковалась льдом Темза. Непогода так свирепствовала, что только 5 апреля 1776 года Джейн понесли крестить в отцовскую церковь, до которой было рукой подать.

Сегодня стивентонская церковь стоит в конце тихой дорожки, бегущей вверх через поля, потом через рощи, где весной царствуют примулы. «Главное украшение Стивентона, — рассказывает племянник и первый биограф Джейн, — его живые изгороди. Живая изгородь в тех краях — это не тонкая скучная полоска кустарника, а беспорядочно раскиданные купы деревьев… под их сенью расцветали самые ранние примулы, анемоны и дикие гиацинты». Тропа, окаймленная такими изгородями, — «Церковный спуск» — поднималась от пасторского дома к каменной церкви двенадцатого века, где служил мистер Остин. Для Джейн станут родными и росший при церкви древний, вроде бы девятивековой тис, и огромный церковный ключ.

За церковью располагалась усадьба Дигвидов, обитавших там более ста лет. Их дом был перестроен из нормандского жилища, разобранного в 1560 году, и в него был вмурован кусок англосаксонского креста девятого века. На самом деле имение принадлежало патрону стивентонского пастората мистеру Найту из Годмершэма, что в Кенте, а Дигвиды его арендовали. Четверо их мальчиков и дети Остинов играли вместе.

Мистер Томас Найт, один из владетельных покровителей Джорджа Остина, похоже, родился в рубашке. Богатые наследства сыпались на него словно из рога изобилия. Унаследовав первое имение, он поменял свое родовое имя Броднэкс на Мэй. Затем, когда от троюродной сестры Элизабет Найт из хэмпширского Чотона ему перешло второе имение, Мэй переименовался в Найта. Поскольку каждая смена фамилии заверялась актом парламента, кто-то из парламентариев пробурчал себе под нос: «От этого господина столько беспокойства… что я бы выдал ему акт, наделяющий его правом называться хоть чертом».

Ввиду того что мистер Найт владел большей частью приходских земель, а жил далеко, в Кенте, мистер Остин являлся представителем не только Бога, но и местного землевладельца, а следовательно, самой важной персоной в деревне, и будущая мисс Остин безусловно не могла не привлекать к себе внимания.

Хотя поколение Джейн было первым поколением Остинов, родившимся в Стивентоне, у ее первого биографа эта местность предстает во вневременном измерении. Он пишет:

«В уединенности церкви, далекой от деревенского шума… есть что-то торжественное и приличествующее месту упокоения безмолвного праха. Нежные пурпурово-белые фиалки раскинулись ковром у южной стены. Только представьте себе, в течение скольких веков предки этих маленьких цветочков населяли сей нетронутый, солнечный уголок, и подумайте, как мало найдется семей, которые могут похвастаться столь же давним правом на свою землю».

Устланная цветочным ковром Англия Джейн Остин, хорошо известная нам по бесчисленным голливудским экранизациям, взята не из ее тонких, язвительных романов, где таких приторных описаний нет и в помине. Она — плод воображения сентиментального писателя, викторианского племянника Джейн. Образ идиллического Стивентона с его «волнистыми лугами» и «великолепными вязами» создан стараниями Джеймса Эдварда Остина-Ли, сына старшего брата Джейн Эдварда. Взявшись за перо через полвека после кончины Джейн, он спешил удовлетворить вдруг проснувшийся интерес к неизвестным деталям жизни своей знаменитой тетушки. Джеймс Эдвард рисует выразительную, очаровательную картину, но в ней чего-то недостает — и много чего. В день своего крещения младшее чадо семейства Остин в промозглой глубинке было встречено без энтузиазма. О грязи, скуке и тяготах сельского житья-бытья Джеймс Эдвард Остин-Ли предпочел не распространяться.

После того как семья спустилась с холма с окрещенной Джейн на руках, той недолго оставалось наслаждаться относительным домашним комфортом. Так же как ее братьев и сестру, Джейн отправили к няне в деревню. Ее мамушкой, по-видимому, стала Элизабет Литлворт с Чиздаунской фермы. Эта женщина не была кормилицей в традиционном смысле слова. Миссис Остин держала детей при себе до отлучения от груди, но потом отдавала няньке и не забирала назад, пока они не начинали бегать. Миссис Литлворт, вероятно, кормила младенцев «тюрей» — «хлебом, размятым в кипящей воде и подслащенным коричневым сахаром». На Чиздаунской ферме царила суматоха, потому что у миссис Литлворт росли две собственные дочки: Энн, или Нэнни (будущая горничная Джейн) и Бет, «подружка» старшего брата Джейн Эдварда. Нэнни и Бет считались в семье Остин своими. Когда Фрэнку, братишке Джейн, пора было идти спать, но он хотел, чтобы с ним посидели, то просовывал голову в дверь и говорил: «Бет, Фрэнк бай-бай ждать», — с литлвортовским хэмпширским акцентом. То, что Остины писали «Норт-хенгерское аббатство» вместо «Нортенгерское аббатство», позволяет предположить, что они произносили «Х» по-хэмпширски, с придыханием.

По семейной традиции, кто бы из Остинов-младших ни находился у Литлвортов, к «нему или к ней ежедневно заглядывали родители, то порознь, то вместе, и малюток часто приносили в пасторат». И все же фермерский коттедж «был и должен был оставаться для них домом до той поры, пока они не научатся бегать и говорить». Георгианская мать, препоручая уход за своим младенцем посторонней женщине, поступала так вовсе не из каприза и не от бессердечия. У георгианцев было принято привлекать к уходу за детьми широкий круг лиц, и родители часто «делили труды с сестрами и братьями, бабушками и дедушками, нянями и служанками». Кстати, заведенный у миссис Остин обычай отдавать совсем еще крошек в чужие, но умелые руки вполне себя оправдал. В отличие от многих семей восемнадцатого века, где антисанитария и болезни уморили катастрофическое множество новорожденных, Остины, насколько известно, не потеряли ни одного.

Однако такой практичный подход к воспитанию означал, что связь между миссис Остин и ее потомством была несомненно ослаблена. Когда сама миссис Остин отлучилась из Стивентона, ее муж писал, что дети это едва заметили. Они «обращают всю свою детскую нежность на тех, кто рядом и добр к ним». Это, «может, не слишком приятное открытие для любящего отца, — размышлял мистер Остин, — но так, видно, устроено мудрым Провидением для счастья ребенка».

Самые ранние биографы Джейн, члены ее семьи, старательно упирали на то, что жизнь в пасторате протекала в согласии, достатке и полной гармонии. Однако позже историки подметили, что вынянченная на стороне, а потом отосланная в школу, Джейн почти пять из своих первых одиннадцати лет провела вне семьи. Это проливает новый свет на легендарную семейственность Остинов и, возможно, в какой-то степени объясняет тот холодок, который чувствуется в отношениях Джейн с матерью.

Миссис Остин произвела на свет своего последыша, Чарльза, 23 июня 1779 года. Ей было сорок. При том что она пережила восемь родов, ей удалось по-настоящему умно разнести их во времени и сберечь тем самым здоровье. Теперь состав семьи определился окончательно. Когда Джейн вернулась с Чиздаунской фермы к родным, она заняла среди них самое скромное место — место каплюшки, куклы старшей сестры Кассандры в игре в «дочки-матери». Она была круглощекая, чуть что заливалась румянцем и словно в рот воды набирала, «прячась в молчание». Впоследствии Джейн сожалела о своей детской робости. Она с завистью писала о раскованности одной юной особы: «Милая, естественная, открытая, доброжелательная девочка, пример благовоспитанности, присущей лучшим из современных детей, — и настолько непохожая на ту, какой я была в ее лета, что меня часто охватывают изумление и стыд». Ее брат Генри писал, что «Джейн ни разу не произнесла ни опрометчивого, ни глупого, ни грубого слова», предпочитая ничего не говорить, если сказать было нечего. Склонная к созерцанию и задумчивости, она наверняка немного смущала свою деятельную, вечно суетящуюся родительницу.

Но за этой застенчивостью скрывались сильные чувства. Повзрослев, Джейн избрала поверенной своих тайн сестру; Кассандра словно стала ей второй матерью. Неродные матери нередко встречаются в романах Джейн; это была прекрасно известная ей роль, которую она примерит потом на себя, опекая молодняк. В стивентонские годы сестры срослись сердцами. «Их взаимная любовь не знала границ, — замечали родственники. — Она превосходила обычную сестринскую привязанность; и так с самых ранних лет».

И все же они различались. Если верить мнению родных, Кассандра была более холодна, более сдержанна, а Джейн — более спокойна и послушна. Кассандра, как говорили, «имеет благоразумие всегда обуздывать свой нрав», а «Джейн имеет счастье обладать нравом, который не нуждается в обуздании». Это, по словам критика Мэрилин Батлер, единственный случай, когда семья разделяет Джейн и Кассандру. Остины были уже так многочисленны, так жизнерадостны и так ценили свою сплоченность, что практически вылепили из двух одну. Мистер Остин звал дочерей «девочки», например: «Где девочки?» или «Девочки вышли?».

Однако свидетельство самих Остинов о тихом нраве Джейн говорит о полнейшем, почти злостном непонимании ее личности. Вы никак не сочтете Джейн бесстрастной, если прочтете ее письма к Кассандре, полные порой ядовитого сарказма и ярости. «Лучшие писатели часто бывают наихудшими ораторами», — писал один знакомый с Джейн собрат романист, размышляя о ее характере. Она была настолько замкнута, что не открывалась даже близким родственникам.

В очень преклонном возрасте Кассандра поделилась детским воспоминанием, которое обнаружило силу переживаний якобы апатичной Джейн. Кассандра гостила у кузин в Бате. Годы и годы спустя ей вспомнился один особенный случай: «ее возвращение в Стивентон чудесным летним вечером». Мистер Остин доехал до Андовера, где принял дочь из рук дяди и повез ее домой в наемном экипаже. Но на подъезде к пасторату мистер Остин и Кассандра увидели на дороге «Джейн и Чарльза, младшеньких, которые дошли до Ньюдауна, чтобы встретить коляску и иметь удовольствие прокатиться с нами до дома».

Поскольку Джейн умерла молодой, вы должны понимать, что история ее жизни не закончится «хеппи-эндом». Но, пожалуйста, удержите в памяти эту солнечную сцену, где ей всего шесть с половиной, так как это начало во многом предвосхищает страшный финал. Вообразите Джейн счастливой, беззаботной, мчащейся летним вечером по хэмпширским полям с безумным желанием снова обнять Кассандру и вместе с ней вернуться домой.

3 Мальчики

У мужчин куда более средств отстаивать свои взгляды. Образованность их куда выше нашей; перо издавна в их руках.

Доводы рассудка

Трудно поверить, что Джейн, писательница до мозга костей женская, выросла в мальчишечьем мире, однако это было именно так.

Обустройство на новом месте и рост семейства истощили кошелек Остинов. Дело не поправили ни деньги, унаследованные миссис Остин от матери, ни деньги, занятые супругами у брата миссис Остин, Джеймса Ли-Перро, ни даже продажа мистером Остином доли в «Компании Южных морей». Его это наверняка угнетало. Вот какие финансовые наставления давал другим Джордж Остин: «Ведите строгий учет всех денежных поступлений и трат, не одалживайте никому, если не уверены в скором возврате долга». Остины «были небогаты», но жили среди богачей, землевладельцев и образованных священников. Они принадлежали к категории так называемых «псевдоджентри», которые стремились к изысканному существованию, не имея для этого достаточных средств. «Псевдоджентри» не владели землей и все-таки являлись «разновидностью джентри, прежде всего потому, что изо всех сил старались, чтобы в них видели джентри». Они ставили себя выше людей «среднего сорта», занятых торговлей и коммерцией и, по иронии судьбы, зачастую более зажиточных, чем Остины. Значительно «ниже» обеих этих групп лежало обширное море трудящихся слоев общества.

Несмотря на скудость наличных средств, и Остины, и Ли имели в своем родовом багаже солидное состояние. Вопрос, перепадет ли что-то от него Остинам, был крайне болезненным и отравлял семейные отношения на протяжении всей жизни Джейн.

Семья Перро, из которой происходила мать миссис Остин, была баснословно богата. По завещанию своей двоюродной бабушки, Энн Перро, миссис Остин и ее сестра Джейн получили по двести фунтов. Очень мило. Однако их брату Джеймсу повезло куда больше. Он унаследовал внушительное состояние, столь внушительное, что в знак благодарности сменил имя на Ли-Перро. Его сестры, наверное, ожидали, что брат с ними поделится. «Нам не следует уповать на личную удачу каждого, — говорит героиня неоконченного романа Джейн „Уотсоны“, — удача одного члена семьи — удача общая». Но Джеймс Ли-Перро своим счастьем не поделился. Свалившееся на него в шестнадцать лет наследство обеспечивало ему превосходство над сестрами и в благосостоянии, и в социальном статусе. А как могла бы улучшить жизнь в пасторате лишняя пара тысяч фунтов! И какой урок получила в юности миссис Остин, узнав, что в прямом смысле стоит дешевле, чем ее младший брат!

Мистер и миссис Остин унаследовали от своих семей примерно по 1000 фунтов. В первое время в Стивентоне мистеру Остину удавалось собирать со своих прихожан около 200 фунтов десятины в год; позже он сумел довести этот годовой сбор почти до 600 фунтов. Ему помогли Наполеоновские войны, приведшие к нехватке продовольствия и, как следствие, к росту цен на сельскохозяйственную продукцию. Кроме того, около 300 фунтов мистеру Остину приносила ферма. Так что после трудного подъема к вершине своего процветания он добился годового дохода примерно в 1000 фунтов.

Но что значили эти суммы? Георгианцам они мгновенно указали бы на определенный уровень жизни. В своих романах Джейн часто использует доход в качестве маркера статуса, не сомневаясь, что ее читатели тут же поймут, какое хозяйство она имеет в виду, говоря о семье, имеющей пятьсот или тысячу фунтов в год. Пятьсот фунтов годовых были минимумом, при котором семья могла претендовать на «изысканность». Таким доходом располагают у Джейн едва сводящие концы с концами Дэшвуды в «Чувстве и чувствительности». Тысяча фунтов была другой важной планкой, так как по ее достижении человек становился способным содержать собственный выезд, со всеми затратами на конюшню и обслугу. Остины какое-то время имели свой экипаж, но отказались от него, сочтя слишком дорогим удовольствием.

Джентри и псевдоджентри тотчас подмечали штришки в одежде и стиле жизни, которые обеспечивались каждой дополнительной сотней фунтов годовых. Поэтому умение максимально себя ужимать было ценнейшим навыком. Например, умная, сметливая Люси Стил в «Чувстве и чувствительности» обладала завидным даром выдавать свои 500 фунтов годовых за 800.

По словам супругов Сэмюэля и Сары Адамс, бывших слуг, написавших книгу о ведении домашнего хозяйства, семья с доходом 600 фунтов в год могла позволить себе трех служанок и одного слугу мужского пола, а именно: кухарку, горничную и няню плюс «мальчика в качестве грума и для помощи по дому и саду. Иногда садовника».

При таком раскладе Остины кажутся людьми вполне обеспеченными, но вспомним мистера Беннета в «Гордости и предубеждении», существовавшего на 2000 фунтов (хотя и несколько десятилетий спустя). У мистера Беннета было всего пять детей против восьми мистера Остина. Он жил на более широкую ногу, чем Остины, содержа помимо кухарки еще и дворецкого, и пяти девочкам Беннет, в отличие от Джейн, никогда не приходилось работать на кухне. Однако даже при двух тысячах в год мистер Беннет, как и мистер Остин, не сумел скопить приданое для своих дочерей.

Под давлением благородной нужды Остины решили, пользуясь вместительностью дома священника, открыть что-то вроде неформальной школы-пансиона.

Это была удачная идея. Джордж Остин имел большой учительский опыт, так как в ранние годы служил «помощником директора» в старой школе в Тонбридже. Представляется, что он был талантливым педагогом, сочетавшим «классическую выучку» и «высокоразвитый литературный вкус» с «изяществом манер». По крайней мере, такова официальная версия; впрочем, его старший сын Джеймс имел основание писать о его «прискорбной склонности перечить каждому в чем только можно, с которой постоянно сталкивались стар и млад».

Так или иначе, но с 1773 года пансионеры приносили Остинам дополнительный доход в размере около 35 фунтов в год с каждого. За это Джордж Остин готовил их к университету, в то время как миссис Остин растила овощи, возилась с коровами и распределяла крохи, так сказать, суровой материнской ласки. Дело пошло: супруги отдали воспитанию мальчиков целых двадцать три года.

Все их ученики принадлежали к «хорошим» семьям. Среди них был Джордж Нибс, сын Джеймса, однокашника и друга мистера Остина по колледжу Святого Иоанна, уроженца Антигуа. Джеймс Лэнгфорд Нибс стал крестным отцом первенца Джорджа Остина. Мистер Остин, в свою очередь, стал доверительным собственником плантации Нибсов на Антигуа. Вот так отец Джейн оказался вовлечен в управление имением, которое, подобно имению сэра Томаса Бертрама в «Мэнсфилд-парке», держалось на рабском труде.

Затем в разное время у Остина обучались сын баронета сэра Уильяма Иста и братья Фаул, отпрыски кинтберийского священника. Попадались и менее успешные ученики, такие как маленький лорд Лимингтон, будущий третий граф Портсмутский, который отличался «крайней неразвитостью» и в конце концов был увезен домой «мамой, обеспокоившейся запинками в его речи».

Миссис Остин участвовала в пастырской опеке мальчиков. Когда один из них, Джильберт Ист, уехал и долго не возвращался, она написала ему стихотворение, чтобы заманить обратно.

Друзья твои в печали Головушки сломали, Сквайра Иста где носит по свету; Им страшно представить, Что он мог их оставить, Ведь уж девять недель его нету…

Далее она описывает стивентонский пасторат как «обитель знания», где воспитанники проводят «в учебе весь день (когда нам не лень)», и:

Потому тебе пишем, Надеясь — услышишь И на наш отзовешься привет, Без друга страдаем, Тебя ожидаем — Фауэл, Стюарт, Дин, Генри и Нед!

Где же все эти мальчики спали? Наверху было не меньше семи спален, и над ними еще три мансардные комнатки со смотревшими на крышу окнами. Но в комнатах и даже в кроватях наверняка спали не поодиночке. Делили спальню и Джейн с Кассандрой, что их очень радовало и что впоследствии они продолжали делать добровольно. При вечной занятости миссис Остин девочки, видимо, образовали маленький женский союз против легиона мальчишек.

Мистеру и миссис Остин, вероятно, понравилось бы описание стивентонской жизни, принадлежащее перу кузена Ли и изображающее ее как оплот просвещенного либерализма. Мистер Остин, говорится там, «обучает нескольких юношей из семей избранных друзей и знакомых», и в Стивентоне «мне всегда приходят на память простота, гостеприимство и вкус, которые неизменно встречаешь в зажиточных семьях среди прекрасных долин Швейцарии». Георгианцы считали Швейцарию эгалитарной, прогрессивно мыслящей страной; следовательно, в Стивентоне витал республиканский душок. И все же в семье господствовала строгая иерархия власти: родителя над ребенком, хозяина над слугой, брата над сестрой. Обязанностью дочерей в большом семействе были домашние хлопоты; от них требовалось послушание и покладистость.

А что же родные (и более ценные) братья Джейн? Джеймс («Джемми»), Эдвард («Недди») и Генри Остины составляли старшую группу, а Джейн и Кассандра больше подходили к младшим — Фрэнсису («Фрэнку») и Чарльзу.

Стоит провести некоторое время с братьями Джейн, поскольку отношения с ними будут иметь для нее огромное значение. Трогательно живописуя в «Мэнсфилд-парке» братско-сестринскую привязанность, она замечает, что «дети из одной семьи, одной крови, с одними и теми же первыми воспоминаниями и привычками» будут держаться вместе всю жизнь. Это полностью относилось к Джейн и ее братьям. Джейн была привязана к ним эмоционально и, волею судьбы, материально. Но бесспорно и то, что некоторых своих братьев она любила особенно сильно.

Ее отношения со старшим братом были слегка натянутыми. Джеймса, поэта и эссеиста, все считали самым литературно одаренным членом семьи, и это мнение сохранялось даже после выхода в свет произведений его сестры. Ему, как семейному корифею, часто ставят в заслугу то, что он поощрял и вдохновлял сестру на писательство. Смолоду Джеймс был резвым и заводным («бал без него не бал», — писала Джейн), но, склонный к скрытности, с годами превратился в капризного, разочарованного нелюдима. К тому же его творчество не получило признания. Немудрено, что он чувствовал себя неуютно в роли брата Джейн.

Джейн едва исполнилось три с половиной года, когда Джеймс уехал в колледж. В те дни Оксфорд сосредоточивался на подготовке будущих священников, и 60 процентов студентов действительно принимали сан. Джейн была дочерью священника, и двум из ее братьев, Джеймсу и Генри, предстояло сделаться (после нескольких попыток от этого уклониться) приходскими священниками. На священническом поприще подвизались еще четыре кузена Джейн; это был своего рода семейный бизнес. Джеймс получил право бесплатно учиться в прежнем колледже своего отца — колледже Святого Иоанна, так как по линии миссис Остин мог быть причислен к «родичам основателя». Сэр Томас Уайт, некогда лорд-мэр Лондона, основал колледж в 1557 году. Его потомки могли претендовать на одно из шести мест, оплачиваемых колледжем в награду за то, что Уайт завещал свое состояние этому заведению, а не семье.

Колледж Святого Иоанна был логовом твердолобых тори, часть которых даже не признала пришлеца-протестанта, короля Георга I Ганноверского, сюзереном Великобритании, когда он взошел на трон в 1714 году вместо католических наследников свергнутого Якова II. Остины называли себя умеренными тори, и Джейн, в той мере, в какой женщинам позволялось иметь политические взгляды, по-видимому, относила себя к ним же. Это не означало, что они принадлежали к формальной политической партии; такого в помине не было. Дома разговор редко заходил о политике, которая, по словам одного родственника, «скорее воспринималась как нечто само собой разумеющееся, чем подлежащее обсуждению». Однако откровенно консервативные взгляды Остинов подразумевали общую тенденцию поддерживать церковь, джентри и старые порядки и противостоять реформаторству вигов с их сверканием новых денег и связью с промышленностью и религиозным диссидентством.

Влияние Французской и Американской революций на общество, на первый взгляд, кажется далеким от творчества и житейских забот Джейн. На самом деле, вопросы справедливого устройства общества и того, как его достичь, когда ранг не в ладах с достоинством, рябью пробегают по глади ее романов. Вслед за отцом и братьями Джейн испещряла поля семейного экземпляра «Истории Англии» Голдсмита патерналистскими банальностями. «Какой же жалости заслуживают бедные, — писала она, — и какого порицания богатые!»

В Оксфорде к Джеймсу присоединился брат, которого принято считать любимцем Джейн. Генри, веселый и энергичный, воспринимал жизнь гораздо проще, чем хмурый Джеймс. «Чрезвычайно нежный и добрый, — вспоминала впоследствии Джейн, — Генри был душой компании: он не мог не смешить». Этот солнечный персонаж «выделялся из всех красотой», и его счастливая самоуверенность, возможно, питалась «мнением отца», что он, со своим «постоянно искрящим умом», — «самый талантливый» из братьев Остин. Однако были и те, кто находил Генри чересчур самоуверенным и считал его остроумие неглубоким, а таланты «более показными, чем реальными». Это окажется правдой.

В Святом Иоанне братьев навещали их родственницы, в том числе изящная кузина Элиза, дочь сестры мистера Остина Филадельфии Хэнкок. Это была искушенная молодая леди, проведшая юность в путешествии по континенту. Тем не менее ей нравились провинциальные кузены и их оксфордский колледж, и во время визита она «просто влюбилась в сад и позавидовала тем, кто имеет возможность гулять в нем каждый день». Внимание модницы Элизы, естественно, привлекло одеяние студентов: «Меня очаровала черная мантия, и квадратная шапочка показалась мне в высшей степени подобающей». Генри Остин, подобно Элизе, обладал прекрасным чувством стиля и выглядел как классический оксфордец. «Не думаю, что ты узнала бы Генри, — писала Элиза другой родственнице, — с напудренными волосами и прекрасно одетого, кроме того, он сейчас выше своего отца». Пудра на волосах Генри свидетельствовала о том, что он принадлежал к тори и не имел ни малейшего касательства к взлохмаченным шевелюрам, какими щеголяли французские революционеры. Запомните эту хорошенькую кузину, восторгавшуюся студентом в садах Оксфорда, потому что мы о ней еще услышим.

Еще в Оксфорде Джеймс первым из детей Остинов ступил на литературную стезю. Он стал мозговым центром еженедельного журнала «Бездельник», полного мягкой (и не всегда удачной) сатиры. «Из всех химических смесей, — писал он от лица издателя, — самая опасная — чернила». Человек, «единожды макнувший в них свои пальцы», — уверял Джеймс, вовек не избавится от их навязчивого влияния.

Выдержавший с января 1789 по март 1790 года около шестидесяти выпусков, «Разгильдяй» был удивительно профессиональным для студенческого начинания предприятием. Он распространялся в Лондоне издателем Томасом Эджертоном, чья фирма в должное время отметилась в истории тем, что взялась печатать младшую сестру Джеймса Остина.

Однако брату Джейн Эдварду не пришлось присоединиться в Оксфорде к Джеймсу и Генри. Летом 1779 года, когда Джейн было три, в Стивентоне объявилась пара визитеров, полностью изменивших картину жизненных перспектив Эдварда. В итоге он был катапультирован — с типично георгианской внезапностью — в высшие эшелоны джентри-землевладельцев.

Визит в пасторат нанес один из многочисленных кузенов мистера Остина — Томас Найт Годмершэмский-младший, сын богатого мистера Найта, того самого, что отдал Джорджу Остину стивентонский приход. Мистер и новоиспеченная миссис Найт — они только что поженились — были очень ценным знакомством. Они владели чудесным поместьем Годмершэм-парк в Кенте, в трех днях пути от Хэмпшира, а также усадьбой в Чотоне, недалеко от Стивентона, обычно сдававшейся в аренду. Их третье имение располагалось близ Винчестера.

Георгианцы не ездили в свадебное путешествие: выражение «медовый месяц» обозначало первый лунный месяц после бракосочетания. Но они часто совершали свадебный объезд родственников. Одним из апогеев свадебного турне мистера Томаса и миссис Кэтрин Найт оказалась их встреча в Стивентоне с двенадцатилетним Эдвардом Остином. Эдвард был миловидным мальчиком и «сразу пленил их своей особенной красотой». При этом «смешливый и подвижный», он прямо-таки излучал обаяние. Сама Джейн считала, что ее брат Эдвард «восхитительно… мелет чепуху». Поэтому, отправляясь в дальнейший путь, Найты забрали его с собой. Это совсем не так странно, как может показаться: мистер и миссис Остин, например, тоже начали семейную жизнь с временного усыновления малыша, доверенного им другом семьи, знаменитым Уорреном Гастингсом, генерал-губернатором Индии. К несчастью, ребенок вскоре умер от «гнилой жабы» (дифтерита). Каждого женатого мужчину общество рассматривало как родителя если не собственных детей, то чужих.

После свадебной прогулки с Найтами Эдвард вернулся домой к семье. Но поскольку годы шли, а брак Найтов оставался бездетным, они время от времени приглашали мальчика к себе погостить. Мистер Остин, как учитель, не приветствовал отлучек сына, опасаясь «вероятных пробелов в латинской грамматике». Мать Эдварда была дальновиднее, она понимала, как может облагодетельствовать ее сына богатая бездетная чета. В конце концов стало ясно, что Найты хотят взять Эдварда к себе. Сохранилось семейное предание о том, как родители Джейн обсуждали судьбу сына. Разговор завершился спокойным обращением миссис Остин к мужу: «По-моему, дорогой, надобно уважить кузенов и отпустить мальчика».

В результате юный Эдвард отправился в Кент «верхом на пони, которого кучер мистера Найта, сам прибывший верхом, привел для него из Годмершэма». Постепенно «к семье пришло осознание того, что Эдвард выбран на роль пасынка и наследника мистера Найта». В новой семье он был радушно принят и обласкан. «Как к нашему приемному чаду, — писала миссис Найт, — я чувствовала к тебе материнскую нежность».

«Надобно отпустить мальчика», — сказала миссис Остин. Всего «несколько простых слов», которые, по крайней мере по воспоминаниям ее внучки, представившей нам это свидетельство, «мягко решили исход дела». Это были судьбоносные слова, потому что Недди, храбро ускакавший верхом на пони, домой, по сути, больше не вернулся. Не в пример своим более образованным братьям, подававшим блестящие надежды, Эдвард обрел солидное положение и богатство, позволившее именно ему поддерживать в дальнейшем мать и сестер.

«Красота» Эдварда, «смешливость и подвижность», благодаря которым Найты выделили его из компании братьев, в прямом смысле были его богатством. Этим он больше походил на Лиззи Беннет, чем на традиционного георгианского джентльмена. Такое везение Эдварда показалось кое-кому уж слишком неправдоподобным: злопыхатели пустили слух, будто бы он не просто приемный, а «незаконный сын» мистера Найта. Однако запись о рождении Эдварда в метрической книге динского прихода это опровергала, и постепенно сплетники умолкли. Окончательное усыновление — «взятие в полное владение» — состоялось, когда Эдварду исполнилось шестнадцать, в 1783 году. На трогательной силуэтной картинке, изображающей это событие, Эдвард буквально передается из рук в руки. При следующей встрече с братьями и сестрами он уже выглядел совершенно иначе, чем они. В библиотеке Чотон-хауса до сих пор хранится зеленый бархатный подростковый костюмчик, якобы принадлежавший Эдварду. Он гораздо роскошнее шерстяного сюртука и бриджей сына благородного, но бедного священника. Более того, костюмчик посажен на подкладку из золотой тафты.

Когда Джейн выросла, золушкина история брата сделалась темой ее творчества. Идея пересаженного в новую почву ребенка воплощается вновь и вновь во Фрэнке Черчилле, в Фанни Прайс, даже в Энн Элиот, которая перебирается к своей названой матери, леди Рассел. Слова миссис Остин — «надобно отпустить мальчика» — были точно зафиксированы, чтобы занять свое место в семейных анналах, и Джейн, вероятно, достаточно часто их слышала, чтобы в перевернутом виде использовать в «Мэнсфилд-парке», повествующем о богатой семье, принявшей бедную родственницу. «Надобно послать за девочкой», — говорит леди Бертрам, к всеобщей радости давая импульс повествованию. У Джейн также есть Изабелла Найтли в «Эмме», преподносящая ситуацию в ином ракурсе: «Нельзя не содрогнуться, когда дитя забирают у родителей, из родного дома!.. Отказаться от родного ребенка! Я не могла бы хорошо относиться ни к кому, кто предложил другому сделать это». Читая эту тираду в первый раз, с горечью вспоминаешь о матери Джейн с ее «надобно отпустить мальчика». Но при повторном чтении понимаешь, что Изабелла — глупая, экстатичная молодая мамаша и часто несет вздор. Остается только надеяться, что тонкое чувство юмора помогло миссис Остин оценить иронию дочери.

Новые родители Эдварда Остина решили, что для завершения образования ему нужны не степени бакалавра или магистра, а большой вояж. Его путевой дневник свидетельствует, что в 1786 году он провел месяц в Швейцарии, а летом 1790 года совершил тур по Италии, Швейцарии, Германии и Нидерландам. Дневник написан живым и ироничным слогом, в чем-то схожим со стилем Джейн, с расчетом на то, чтобы развлечь и позабавить родных, которые будут его читать. Например, когда они полагали, что Эдвард нежится в роскоши, он рассказывал, как однажды в Швейцарии сладко проспал допоздна, «невзирая на колченогую кровать, душную комнату и тучи мух». После вояжа Эдвард поселился со своей новой семьей в Годмершэм-парке, в Кенте.

Два младших брата, Фрэнсис и Чарльз, служили сестрам «особыми» игрушками. Подобно другим «лишним» сыновьям в семьях со скромным достатком — и в отличие от старших Остинов — они были отправлены в Королевскую морскую академию в Портсмуте.

Как говорил сам юный Фрэнк Остин, при «весьма субтильной конституции» он представлял собой «сгусток энергии». За маленькое юркое тело его прозвали Мухой. Он был человеком твердым и надежным, с «обостренным чувством долга, как в своем отношении к окружающим, так и в отношении окружающих к себе». Фрэнк идеально подходил для флота; матросы обожали его и охотно ему подчинялись.

Еще в Стивентоне, на охоте, Фрэнк показал себя безудержным и тщеславным искателем славы. Первый костюмчик ему сшили из той самой красной амазонки миссис Остин. Его маленькая алая фигурка, должно быть, потрясающе смотрелась верхом на пони, которого ему купили в семь лет. Фрэнк называл своего ярко-гнедого скакуна Рыжиком, а его завистливые братья — Рылом. Фрэнк ездил на Рыжике два охотничьих сезона, а потом продал с большой выгодой. Этот гешефт положил начало пути ловкого финансового дельца, параллельного его «официальной» морской карьере.

Несмотря на малый рост, Фрэнк поднялся на самую вершину служебной лестницы, преуспев на профессиональном поприще больше, чем кто-либо из его братьев. Во время учебы в Портсмуте Фрэнка хвалили за «незаурядное» рвение и за «прохождение курса математики в срок значительно более краткий, чем положено». Ему было всего четырнадцать лет, когда 23 декабря 1788 года он отправился в свое первое плавание в Ост-Индию. Отличия отличиями и рвение рвением, но недавние исследования показали, что далеко не во всех своих деяниях Фрэнк проявлял безупречную щепетильность. По крайней мере часть своего заработка он как морской офицер получал от Ост-Индской компании за оказываемые ей услуги, такие как перевозка «93 сундуков» серебра из Китая в Мадрас. Он чаще и благосклоннее, чем любой другой из офицеров Королевского флота, упоминается в секретных протоколах совета Ост-Индской компании. Впоследствии Фрэнк стал чадолюбивым семьянином и, оказываясь дома, с удовольствием вытачивал на токарном станке деревянные игрушки или мастерил бахрому для занавесок. Он вполне мог быть персонажем своей сестры — трудолюбивым и домашним капитаном Харвиллом в «Доводах рассудка». Но тот же Фрэнк мог, отбросив всякие сомнения, назначить подчиненным самые суровые наказания из тех, что практиковались в Королевском флоте, — не зря жестокое обращение с бравыми английскими матросами стало предметом общественного порицания. Например, 14 января 1796 года Фрэнк хладнокровно записал в судовом журнале, что «приказал всыпать по дюжине плетей шестнадцати матросам за пренебрежение к долгу, состоявшее в оставлении палубы во время вахты». И если капитаны за захват вражеских кораблей получали награды, то жалованье матросам не поднимали 140 лет. Таким образом, Фрэнк был сложной фигурой. Превозносимый и обожаемый сестрой, он обладал железным внутренним стержнем.

Чарльз, самый младший, отличался мягкостью и очарованием всеобщего баловня. Не такой твердокаменный, как Фрэнк, он демонстрировал «добросердечие и отзывчивость», за что его потом полюбят матросы, и тоже достиг высокого положения во флоте. Но талантом Фрэнка извлекать деньги из ничего он был обделен.

Посреди всего этого мужского тщеславия и азарта Джейн и Кассандра обречены были сидеть дома. Они «воспитывались в полнейшем неведении мира и его обычаев», — писал один из Остинов следующего поколения. Позднейшие историки правильно отмечали — в противовес этому утверждению, — что Джейн росла в динамичном, расширяющемся георгианском мире, где семейные связи охватывали континенты и империи. Для нее жизнь не сводилась к тишине пастората, роняющей капли садовой листве, хождению в гости к одним и тем же соседям. Но несмотря на то, что Джейн и ее сестра знали людей, живьем побывавших на рабских плантациях Карибов, на рынках Индии, где зять мистера Остина пытался сделать себе состояние, и в оксфордских гостиных, факт остается фактом: они почти все свое время проводили в дождливой глубинке, сочиняя и записывая истории, чтобы чем-то себя занять.

Сама Джейн, конечно, понимала, чего лишены барышни, и завидовала братьям. «Эдвард и Фрэнк оба отправились искать свою судьбу, — писала она, — последний скоро вернется и поможет нам с поисками нашей». Девушкам устроить свою судьбу было гораздо труднее, чем юношам. Девицы низших сословий могли «пойти в поломойки или швеи», но для Джейн и Кассандры, представительниц «псевдоджентри», такая практическая деятельность была неприемлема. Если «сыновьям легко найти свою стезю в мире, единственное упование девочек — замужество».

По завершении этого поименного обзора семьи наблюдатель, однако, заметит, что в нем не хватает одного брата. Куда подевался Джордж, который в 1768 году приехал из Дина в Стивентон и с тех пор как в воду канул?

Джорджа дома не было. Когда стало очевидно, что он никогда не перерастет свои «припадки», родители решили отдать его в приемную семью. Тому имелся прецедент: с неполноценным братом миссис Остин поступили точно так же. Оба они, дядя и племянник, в конце концов обрели приют в семье Каллэм, в деревне Монк-Шерборн к северу от Бейзингстока. Тамошнее домоустройство представляло собой странную, теневую версию стивентонского.

Позднейшие историки вывели много интересного из молчания Остинов о Джордже, сбытом с рук дефективном ребенке. Его отсутствие в ранних семейных хрониках, наряду с упоминаниями о каких-либо ссорах или романах тети Джейн, объяснялось клеймом болезни.

Слишком многое из того, что нам известно, просеяно сквозь семейный остиновский фильтр, поэтому информация, которой позволили до нас дойти, нуждается в тщательной проверке и оценке. Как сама Джейн говорит в «Доводах рассудка»: «Когда факты и мнения столько раз переходят от лица к лицу… в них мало остается от истины». В случае с Джорджем пренебрежение к нему видно невооруженным глазом. Когда племянник Джейн писал для издания 1871 года биографию своей тетушки, призванную познакомить читателей с Джейн Остин как с личностью, он назвал ее третьего по старшинству брата Эдварда «вторым», просто перескочив через Джорджа. Это умолчание закреплено в «Джейн Остин и ее братьях-моряках» (1906), еще одной знаменательной истории, вышедшей из-под родственного пера: «Все семеро детей преуспели, двое достигли вершин в профессии, а из одной получилась Джейн Остин». Бедный Джордж — он не только не «преуспел», но и был прочно забыт.

Любили ли Джорджа? Высказывались предположения, что Джейн, которой впоследствии удавалось «разговаривать пальцами» с глухим, этим же способом общалась с братом, лишенным способности слышать. Но она едва ли его знала. Джордж точно исчез из семьи после 1770 года, когда приезжал в гости. Тогда он выглядел «вполне здоровым», хотя только что, после почти годичного перерыва, перенес очередной припадок. «Одному Богу ведомо, — писал его отец, — насколько Джордж выправится». Но «нас утешает то, — продолжал мистер Остин, — что он не дурной и не порочный ребенок».

Перемежающиеся «припадки» Джорджа похожи на эпилепсию, болезнь, которую георгианцы все еще связывали с луной. Парой веков раньше доктора, осматривавшие Джорджа, наверняка приписали бы ему одержимость дьяволом, и его лечение было бы намного менее гуманным. Однако в век Просвещения врачи уже начинали рассматривать эпилепсию как физическое расстройство, а не как свидетельство Божьего гнева. В своей изданной в 1746 году книге «Случаи эпилепсии» доктор Джон Андре писал, что, вопреки старому представлению о «божественной, дьявольской, колдовской и вообще сверхъестественной» природе этого недуга, на самом деле он вызывается «местным нарушением внутри и вокруг мозга».

И мистер Остин, с его замечанием о «непорочности» Джорджа, явно видел в страданиях сына физическую причину, а не Божью кару. Это новое понимание болезни принесло с собой и новую надежду, что ее можно лечить, а не просто терпеть.

Лечение Джорджа возмущает позднейших историков в немалой степени еще и потому, что он постепенно исчезает из семейных анналов и даже родная мать не считает нужным упомянуть его в завещании. Но с недугом Джорджа справлялись именно так, как было принято в те дни.

Доктор Андре, тогдашнее светило в этой области, утверждал, что пациентов лучше содержать под особым наблюдением, так как «яростные конвульсии» во время припадка «грозят им увечьем». Если, как предполагал Андре, причиной припадков служит обжорство, страсть, страх, печаль или злость, то эпилептиков лучше изолировать от общества. Тогда еще верили, что эпилепсия заразна, как бешенство. Поэтому, поселив Джорджа в компании эпилептиков, Остины поступили согласно последним медицинским рекомендациям. В опасные дни полнолуния санитары Каллэм, вероятно, давали ему рвотное. Полагаем, что они пользовали его омелой, валерианой, дурманом или чем-нибудь в том же роде и держали на успокаивающей «молочной диете».

Однако болезнь Джорджа оставалась семейным позором. Веря в ее заразность, специалисты считали, что «падучая может наследоваться как от отца, так и от матери». Поскольку брат миссис Остин страдал тем же расстройством, его воспринимали как родовое проклятие. Допустить, чтобы вышла наружу правда о состоянии брата, значило поставить под вопрос здоровье самих Джейн и Кассандры, что снизило бы их потенциальную цену на рынке невест.

За кипучей, шумной жизнью набитого мальчишками пастората скрывались свои тайны. Возможно, этим объясняется резкость, если не жесткость Джейн и ее сдержанность в выражении чувств. Мы никогда не знаем, о чем она в действительности думает, поскольку ей, как и ее братьям, предписывалось разделять строгие литературные пристрастия мистера Остина и «стрелоумие» миссис Остин. В Стивентоне редко велись разговоры о любви, о романах. «Люди ни в коем случае не должны вступать в брак по любви, — цинично писал ее брат Джеймс, — потому что тогда не будет разводов, а для адвокатов это смерти подобно».

Джейн и Кассандре, конечно, несказанно повезло: они росли в семье, где ценился интеллект. Но они сознавали, что путь в республику разума, открытый их братьям и ученикам отца, им заказан. Установления Стивентона заставляли их уважать труд мальчиков, корпевших над древними языками для преуспеяния на будущих судейских, церковных или хозяйственных поприщах, и помогать миссис Остин на кухне.

Это наверняка их задевало. Чему должны были научиться Джейн и Кассандра, чтобы стать молодыми леди?

4 По верхам

Генри Тилни: «Вы еще были милой маленькой девочкой и вышивали дома салфеточки для подарков».

Кэтрин Морланд: «Боюсь, что не слишком милой».

Нортенгерское аббатство

Девочки сходного с Джейн и Кассандры происхождения обычно воспитывались дома под надзором матери. Хотя их отец был учителем и жили они в школе, в георгианском обществе считалось, что девушкам не пристало быть умными или привлекать к себе слишком много внимания. Джейн всю жизнь интересовали обычные, неисключительные девушки и их судьбы. У ее скромнейшей героини Фанни Прайс было «личико без румянца, без иных бросающихся в глаза признаков красоты», а Кэтрин Морланд, «лишенная всего истинно героического», бывала «порою даже туповатой». Величайшая заслуга Джейн в том, что она позволила самым обыкновенным, несовершенным, земным девушкам, читающим ее книги, почувствовать себя героинями.

Миссис Остин находила время исполнять традиционную материнскую повинность — учить дочек чтению и письму. Набор костяных кубиков с буквами алфавита — такими пользовались для обучения детей грамоте — передавался Остинами из поколения в поколение, и сегодня вы можете полюбоваться им в музее Лайм-Риджиса.

Однако по свидетельству ее внучки, образованием самой миссис Остин «не очень занимались». Но, несмотря ни на какие «школьные упущения», ее речь «выделялась блеском и умом», и к тому же миссис Остин «писала великолепные письма как прозой, так и стихами». На матери лежала также особая обязанность обучать дочерей писать непринужденные, обманчиво беззаботные письма, которые связывали членов семей Остин и Ли в прочную раскидистую сеть. В этом миссис Остин, безусловно, преуспела.

Миссис Остин также отличалась в рукоделии — неизменном занятии всякой знатной молодой леди. Если говорили, что георгианская леди «работает», то подра зумевали, что она работает иглой, и Джейн была мастерицей стачивания. «Мы не покладая рук шьем рубашки для Эдварда, — писала она. — Могу с гордостью сказать, что во всей компании я самая искусная». Она и вышивала чудесно, украшая салфетки своей знаменитой гладью. Сохранился датированный 1787 годом образчик рукотворчества «Джейн Остин» — вероятнее, одной из представительниц кентской ветви семейства — с цитатой из «Книги общей молитвы». Слова «В день скорби воззову к Господу, и Он услышит меня», вышитые на ней аккуратнейшими крохотными крестиками, — достойное высшей похвалы торжество послушания пальцев и разума. Пусть это не произведение Джейн, но именно такого рода вещи ей предписывалось делать. Даже если Джейн, как Эмма Вудхаус, «про себя ни с чем не соглашалась», она «вслух ничего не оспаривала».

Нам может показаться, что вышивание крестиком — не самое интересное в жизни, однако дамы семейства Остин получали истинное удовольствие от тонкой работы. «Мама в восторге, — писала Джейн, — от перспективы экипировки новой куклы». Всей семьей они мастерили и украшали бумажные шляпки, да еще и обшивали местную бедноту. Это было полезное времяпрепровождение. В нем присутствовала и доля эгоизма, ведь при прокладывании стежков «мысли женщин могли идти своими путями», а не следовать чужим предписаниям.

Музицирование, один из стандартных навыков многих молодых леди, было настоящей страстью Джейн, хотя, что характерно, она ценила свои успехи «очень невысоко». В пасторате ей посчастливилось иметь учителя, помощника органиста Винчестерского собора, который посещал частных учеников в Стивентоне и других селах. «Я упражняюсь каждый день, сколько могу, — писала Джейн, — хотелось бы больше — ради него». Ее романы демонстрируют прекрасное понимание мыслей музыканта: например, Эммы Вудхаус, которая достаточно талантлива, чтобы осознавать, что другие талантливее.

Поначалу Остины брали инструмент в пользование, но в конце концов купили «пианино с красивым корпусом». На нем Джейн исполняла «большую коллекцию музыкальных сочинений», имевшуюся в доме. Она часто играла «с рукописи, скопированной ею самой, — да так аккуратно и точно, что ноты читались, словно печатные». Семья гордилась этим как дополнительным свидетельством прилежания Джейн, столь приятного в молодой леди. Друзья обменивались пьесами, переписывая их с печатных изданий, как сегодня люди обмениваются плейлистами.

Однако эти дамские «изыски» — идеальный почерк, шитье и музицирование — уже в те дни давали пищу для яростных споров. «В наш век опасно упоминать о дамских изысках», — осторожно писал брат Джейн Генри. Он признавал, что то, что некогда было практической необходимостью, — изготовление одежды для семьи — для некоторых обеспеченных георгианцев постепенно превратилось в бессмысленную декоративную деятельность, в труд ради труда.

Многие, в том числе Мэри Уолстонкрафт[4], громко выступали против этих занятий девушек, считая их пустой тратой времени. Им было бы полезнее развиваться нравственно и интеллектуально. По мнению Уолстонкрафт, овладение дамскими «изысками» для покорения мужчин мешало женщинам развиваться умственно. А Ханна Мор, известная христианская писательница, полагала, что эта «одержимость изысками» делает девушку ненатуральной, слишком безукоризненной, слишком профессиональной: «все утро повторение, весь вечер — представление».

Джейн проиллюстрировала этот спор в «Гордости и предубеждении», изобразив сверхусердную Мэри непривлекательной особой, чрезмерно гордой своими тяжело заработанными «изысками». Нам в наш век кажется несправедливым, что Мэри постоянно шпыняют за ее приверженность музыке и чтению, которыми она пытается компенсировать отсутствие хорошенького личика. Однако мысль Джейн, сегодня от нас ускользающая, заключается в том, что в «изысках» Мэри нет сердечности. Мэри цитировала великих писателей, но не понимала их. Она играла на фортепиано, но ее игра не трогала слушателей. Ханна Мор заключала, что в конечном счете дамские «изыски» бессмысленны, так как не помогают девушкам найти мужа. «Ему нужна спутница жизни, а не артистка… та, что способна помогать ему в делах, разделять его заботы, рассеивать его печали, очищать его восторги, укреплять его принципы и воспитывать его детей». Джейн не была ярой противницей «изысков» и гордилась своими. Но ее романы показывают, что всем «изыскам» она предпочитала один. Устами мистера Дарси она объясняет, что для женщины главное — развивать ум «обширным чтением».

Однако недавние исследования открыли, что георгианские «изыски» были не только дамскими. Брат Джейн Фрэнк, как и многие георгианские джентльмены, обожал вытачивать на токарном станке деревянные фигурки: ему «так нравилось это занятие, что он проводил за ним дни напролет». Джейн очень ценила и берегла подаренный ей пуфик для ног, вышитый племянником. «Мне не терпится узнать, какого он цвета, — писала она, услышав, что подарок готовится. — Думаю, зеленый с красным». Дело в том, что праздные молодые люди нуждались в хобби просто для времяпрепровождения. У мистера Остина был «18-дюймовый глобус, приобретенный для детей». Глобус, конечно, принес практическую пользу двум его сыновьям, поступившим во флот, также как и «компас с солнечными часами» в черном футляре из конской кожи. Не столь полезным оказался микроскоп, не пробудивший ни в ком из детей профессионального интереса к естественным наукам. Но, как респектабельное хобби, увлечение естественной историей было для георгианского мужчины достойным «занятием».

В пасторате в распоряжении детей была библиотека — «свыше 500 томов». По семейным преданиям, старший брат Джейн Джеймс читал запоем. «Какая радость костяным ножом // разрознить влажные листы нечитанного тома», — говорится в одном из его стихотворений. Нас уверяют, что брат Джейн обладал «отменным вкусом» и «много руководил ее чтением».

Но Джеймс Остин не жаловал романы. Между прочим, он продолжал писать диатрибы против романов даже после того, как его сестра стала издаваемой романисткой. В его презрении к романам не было ничего странного. Роман как жанр возник всего парой десятилетий раньше. Многие георгианские читатели пренебрегали художественной прозой, считая ее поверхностной и женской, а то и развращающей и опасной. Полагали, что девушкам безопаснее читать «благочестивые и кулинарные книги».

Необычную по тем временам любовь к романам питал мистер Остин, который и передал ее своей дочери. Он обожал коротать вечера за чтением какого-нибудь «романа ужасов» типа «Полночного колокола» Фрэнсиса Лэтома, смакуя сцены вроде следующей: «Девушки устремились вниз по лестнице с искаженными ужасом лицами, и старшая закричала, что кровать ее дядюшки вся в крови!» Это, конечно же, мистер Остин впоследствии подстрекнул свою дочь написать пародию на «ужастик» — «Нортенгерское аббатство».

В круг чтения самой Джейн входила «История Душечки-В-Двух-Башмачках»[5], а также французская грамматика. Возможно, как Кэтрин Морланд, она читала «Басни» Джона Гэя. Хоть Джейн и отдавала дань этой приторной чепухе, рассчитанной на детей, у нее формировались вполне взрослые вкусы. Книжный шкаф запирался на ключ, но никто не мешал ей читать серьезные книги. «В очень раннем возрасте, — вспоминала ее семья, — она была без ума от Гилпина[6] [… ее] любимыми писателями-моралистами были Джонсон[7] в прозе и Купер в поэзии». Действительно, в ее романах и письмах поэт Уильям Купер цитируется чаще, чем любой другой автор.

Судя по всему, какое-то время Джейн и Кассандра допускались к урокам с мальчиками, когда дело касалось истории, потому что Джейн в более поздних письмах к брату Фрэнку говорит «о духах Густава Вазы[8], и Карла XII, и Кристины[9], и Линнея[10]», словно вспоминая раздел учебника, посвященный истории Швеции. Возможно, они все вместе занимались в столовой пастората, где над камином висела картина, изображавшая стычку между шведами и поляками в 1565 году.

По-видимому, детям вменялось в обязанность прочитать определенное количество страниц в день, поскольку на полях фамильного экземпляра «Истории Англии с ранних времен до кончины Георга II» Голдсмита нацарапаны даты, отмечающие их прогресс, например «23 августа» на странице пятнадцать.

Джейн понравились бы современные «Ужасные истории»[11], так как она сочинила собственную пародийную версию Голдсмитовой «Истории Англии», сохранившуюся в тетради. В этой пародии весь период с 1421 по 1649 год описан заново «пристрастным, предубежденным и невежественным историком» — очень непосредственно и очень смешно. В «Нортенгерском аббатстве» героиня Джейн Кэтрин жалуется, что в книжках по истории «о женщинах вообще почти не говорится», что в них только «споры королей и пап, с войнами и чумой на каждой странице». В своем пересказе Джейн все это исправила. Она не забыла упомянуть Жанну д’Арк, и леди Джейн Грей, и Анну Болейн, прощая последней ее грехи за «красоту, изящество и живость». Между тем Оливер Кромвель — «отвратительное чудовище!». История сформировала в Джейн «твердые политические взгляды, особенно на события шестнадцатого и семнадцатого веков. Она была ярой защитницей Карла I и его бабушки — Марии Стюарт, королевы Шотландской. Преисполненная глубокого сочувствия к великолепному и обреченному дому Стюартов, Джейн писала, что это „семья, которую всегда оттирали, предавали или презирали — чьи заслуги редко признавались, а ошибки никогда не прощались“. (Еще один член семейства Остин, завзятых тори, позже подписал внизу: „Браво, тетя Джейн“.)

Сочинение Джейн было тщательно и любовно проиллюстрировано Кассандрой, нарисовавшей медальонные портреты всех протагонистов. Кассандра изображает английских монархов не в исторических костюмах, а в одежде времен их с Джейн детства. Хитроумным детективным способом историки и медицинские эксперты наложили на эти рисунки Кассандры разные портреты реальных Остинов. И вот те на! Похоже, что моделями Кассандре послужили родные. Предположительно, сама Джейн была молодой и прекрасной Марией, королевой Шотландской, а ее мать — жуткой старой королевой Елизаветой I.

В книжке Джейн две женщины, одетые в стиле 1790-х, смотрят друг на друга через страницу: юная красавица Мария храбро выдерживает взгляд злобной карги Елизаветы. Возможно, это еще одна иллюстрация немирных, напряженных отношений между Джейн и ее матерью. „Мне очень нравится новое платье, — писала как-то Джейн, — а мама считает его уродливым“. Они ни в чем не могли сойтись. Эта тетрадь с рисунками, в конце концов перешедшая в собственность брата Джейн Фрэнка, старательно скрывалась от старшего поколения Остинов, прежде всего, наверное, из-за нелестного изображения миссис Остин. Также замалчивались неизбежные семейные ссоры, о которых можно судить лишь по нескольким намекам. „Мама сердится, папа ушел“, — записала восьмилетняя Джейн в своем учебнике французского.

Ее книжка испещрена типичными сетованиями любой школьницы: „Надо было готовиться“. Уроки с мистером Остином всегда оставались недоделанными. Миссис Остин упоминает каждодневные чтения Вергилия, „два урока в день“, но девочек от латыни и греческого освободили. Мистер Остин был бы уж совсем не от мира сего, если бы счел древние языки необходимыми для образования дочерей. „Никакая женщина не привлекла бы меня знанием латыни и греческого“, — писал другой священник по поводу другой маленькой девочки, которую, к его негодованию, допускали к изучению классиков. Это была все та же старая песня. „Не знаю, к чему это потакание приведет, — ворчал он, — но вряд ли оно поможет удачно выдать ее замуж“.

Какое же духовное воспитание давал мистер Остин своим дочерям? Не обязательно считать девочек менее умными, чем мальчики, чтобы полагать, что их нужно воспитывать по-разному. Стоит принять во внимание мнение ученой дамы Кэтрин Маколей[12], которая свято верила в равенство мужчин и женщин. И даже она утверждала, что целесообразно „формировать женский ум, примеряясь к его особенностям и к положению женщин“.

А положение это было подчиненным. Например, Ханна Мор описывала его так: „Девушкам следует внушать недоверие к собственным суждениям; они должны научиться безропотно внимать увещаниям и быть готовы сносить принуждение“. Что от них ожидалось — это выпестовать в себе „кроткий нрав и покорный дух“. Джейн, с ее горячностью и вспыльчивостью, будет сражаться с этим представлением всю жизнь. „Привлекательность женщины усиливается ее наивностью“, — с сарказмом пишет она в „Нортенгерском аббатстве“.

„Женщины природой приспособлены управляться с (очевидно) пустячными житейскими делами, — разглагольствовал очередной георгианский щелкопер. — Они ведают мелочами; это неизбежно требует подготовки, отличной от той, что позволяет мужчинам бороться и справляться с трудностями, которые встречаются в мире“. Возможно, и Джейн соглашалась с такой точкой зрения. Однако в зрелые годы она блестяще обыгрывала эти „пустячные житейские дела“. В своих произведениях она с помощью домашних „мелочей“ заставляла сильных мира сего по-новому взглянуть на мир и на себя.

Мистер Остин был внимательным, заботливым отцом, осчастливившим своих детей бесценным даром доверия. Когда Фрэнк ушел в море, отец написал ему нежное письмо с советами соблюдать осторожность. „Руководствуйся ею!“ — умолял он, прежде чем заключить, что Фрэнк всегда должен помнить, что у него „нет на земле более бескорыстного и сердечного друга“, чем его „глубоко любящий отец“. Фрэнк хранил отцовское письмо как драгоценность и годами возил его с собой.

Миссис Остин тоже хранила — и, наверно, читала своим дочерям — драгоценное письмо с советами от своей аристократической прабабушки. Эта семейная реликвия была прислана в 1686 году из Константинополя, где Элизабет Чандос жила вместе с мужем, британским посланником в Турции. В ней содержатся материнские наставления дочери, признанные настолько ценными, что в роду Ли письмо передавали из поколения в поколение, пока оно не попало в руки матери Джейн.

„И в вёдро готовься к ненастью“, — вразумляла дочку Элизабет Чандос, настаивая, что достойная молодая женщина должна быть „домовитой и рачительной“. Элизабет предупреждала дочь, одну из своих восьми детей, что ей нечего рассчитывать на богатое приданое. Миссис Остин наверняка внушала нечто похожее собственным дочерям. Наряду с отцовской любовью к романам, Джейн унаследовала и это: бережливость, хозяйственность, пристрастие к добротной, но не броской одежде. Таковы желания и ценности, вновь и вновь декларируемые в письмах Джейн и в ее романах.

Неослабный интерес барышень Остин к рецептам, продуктам, хранению припасов и занятиям слуг указывает на их принадлежность к средним, а не к богатым слоям общества. „В наши дни не в обычае, — говорится в пособии „Безупречный слуга“, — преподавать навыки домоводства девицам высшего класса“, но по счастью, „тех, что рангом пониже“, по-прежнему обучают „разумным и непреходящим радостям обустройства хлебосольного и уютного дома“. Дневники Джейн показывают ее привычку подсчитывать свои доходы и расходы за год, так что миссис Остин, видимо, наставила ее, как советовал „Безупречный слуга“, „в счетоводстве — и в некоторых других существенных семейных делах“.

Что действительно вынесли из домашних уроков Кассандра и Джейн — это умение сохранять холодный рассудок и отвечать ожиданиям окружающих. Их учили не наслаждаться жизнью и не ловить удовольствия, а быть благоразумными и терпеливыми. Эти присущие тори качества не позволяли им выпорхнуть из гнезда и самим зарабатывать себе на хлеб; они предписывали им замкнуться в стенах своего дома.

Но при всем при том они наверняка играли и резвились на природе. Другая девочка, подраставшая в Сомерсете в 1780-х годах, во время сенокоса с восторгом проводила время в полях, „где у нас была чудесная потайная беседка под сенью громадного дерева… мы всегда бежали домой за возом сена, чтобы прокатиться назад в поле на пустой телеге“. Джейн — и ее романы — были порождены задором молодого поколения джентри, самоуверенного и менее почтительного, которое в эпоху Французской революции бросило вызов закоснелым обычаям родовой знати. Джейн в своем творчестве чаще за сорванца, чем за паиньку, за правду, чем за приличия, за новое, чем за старое. Возможно, Джейн, как Кэтрин Морланд, „была шумной и озорной“.

Пока ее не отослали из дома, чтобы приобщить к культурной норме.

5 Школа аббатства

Можно отослать с рук долой юную девицу понабраться кой-какого образования.

Эмма

В 1783 году семилетнюю Джейн отправили из Стивен-тона в пансион. Домой она вернулась, когда ей исполнилось одиннадцать, с перерывом побывав в двух разных школах.

Почему Джейн покинула дом такой маленькой? Только недавно историки предприняли попытку разобраться в соображениях ее родителей. Разумеется, Джейн, как и всех детей Остинов, рано отлучили от матери и отдали няньке. Джеймс и Генри уехали в Оксфорд четырнадцати и семнадцати лет соответственно. Младших мальчиков, Фрэнка и Чарльза, снарядили в Королевскую морскую академию в Портсмуте в двенадцатилетнем возрасте. Но Джейн отослали из дома всего в семь лет; и у нас есть все основания предполагать, что ее, как многих девиц из пансиона миссис Годдард в "Эмме", сбыли "с рук долой" из-за слишком горячего нрава. Вспомним ее больного брата Джорджа, которого практически выгнали из семьи в неполных четыре года.

Впоследствии Остины будут рьяно приписывать себе заслугу "формирования" Джейн. "Именно в Стивентоне был заложен реальный фундамент ее славы", — заявлял ее племянник. Но, как подмечает Мэрилин Батлер, Стивентон не мог полностью сформировать Джейн, ведь три с лишним года детства она провела не там.

Охотно ли Джейн уезжала? Скудные свидетельства говорят, что нет. Согласно семейным преданиям, отправка Джейн в школу стала следствием ее отказа расставаться с Кассандрой: "помещать такую кроху в школу не было никакой необходимости, но она сама настояла; она поедет с Кассандрой". Кое-кто даже говорил: "Если бы Кассандре грозили отрубить голову, Джейн подставила бы под топор и свою".

Один историк утверждал, что главной причиной этого решения была экономия. Пасторат становился тесен для мальчиков, которых отец надеялся заманить в свою школу. Старшего брата Джейн Джеймса отправили в колледж всего через неделю после рождения младшего, Чарльза, как будто между двумя событиями существовала связь. В 1782 году, за год до отъезда девочек в пансион, в доме ночевало не меньше дюжины человек: чета Остин, их пятеро детей и пять или шесть учеников. Пансион дочерей стоил мистеру Остину 70 фунтов в год. Освободив спальню девочек, он, вероятно, смог поселить в ней троих мальчиков и на этом выгадать.

Нам также известно, что уже взрослая Джейн глубоко сочувствовала маленькой девочке, вынужденной жить вдали от родителей. "Ей это совсем не по душе, — писала она, — бедная лапушка". В "Доводах рассудка" читаем: "Энн поступила в школу несчастная"; в "Леди Сьюзен" высказывается мнение, что "школа, должно быть, страшно унизительна"; в "Уотсонах" одна героиня говорит, что "не представляет себе ничего более гадкого", чем служить в школе учительницей. В общем, если художественное произведение отражает реальность, значит, школьный опыт Джейн был крайне печальным.

К двум девочкам, семилетней Джейн и десятилетней Кассандре, присоединилась третья — дочка сестры миссис Остин. Двенадцатилетняя Джейн Купер была не только кузиной, но и "дорогим другом" сестричек. Направлялись они в пансион миссис Энн Коули в Оксфорде. В каком-то смысле им повезло, потому что миссис Коули приходилась им неродной теткой. Она была овдовевшей сестрой отца Джейн Купер, и ее покойный муж возглавлял Брейзноз-колледж в Оксфорде. Заведение миссис Коули не отличалось излишней строгостью или академизмом: оно напоминало заведение миссис Годдард в "Эмме", где девочки могли "поднабраться кой-какого образования". Мистер и миссис Остин, вероятно, полагали, что девочки выиграют от женского окружения, наберутся хороших манер и станут более годными к выданью, чем дома, в окружении сплошных мальчишек.

Как местопребывание Оксфорд был очень хорош, поскольку там находился Джеймс Остин, взявшийся опекать сестер и гулять с ними по городу. Но доставляли ли эти прогулки удовольствие девочкам? Оксфорд изобиловал "мрачными церквями, пыльными библиотеками и грязными домами, — писала анонимная сотрудница студенческого журнала Джеймса, язвительная барышня, подтрунивавшая над напыщенными, чопорными студиозусами. — Уверена, что никогда больше ноги моей там не будет". Не исключено, что это первые опубликованные строки маленькой сестрички Джеймса Джейн.

Однако в 1783 году эксперимент с пансионом закончился полным крахом. Летом миссис Коули перевезла свою школу в Саутгемптон, надеясь, по-видимому, спастись от разыгравшейся в Оксфорде эпидемии кори. Удивительно, что она сделала это без ведома родителей пансионерок. Но, избежав одной болезни, они нарвались на другую, так как в Саутгемптоне свирепствовал "сыпняк", или сыпной тиф. Прозванный "тюремной лихорадкой", он разносился — с чудовищной быстротой — платяными вшами и вспыхивал там, где люди жили в условиях скученности и антисанитарии. "Нет ничего грязнее и зловоннее закоулков" Саутгемптона, писал один путешественник; в кольце средневековых стен, заслонявших город от моря, дома буквально липли друг к другу. У того же автора описано, как прилив оставлял "гниющую трясину во всех низинных частях" города. Тиф — с лихорадкой, ознобом и бредом — настиг всех трех девочек. Однако миссис Коули не слишком обеспокоилась. Если взрослых болезнь сильно трепала и часто сводила в могилу, то у детей она протекала намного легче.

Странно, что она опять не потрудилась оповестить родителей. Возможно, она думала, что отсылать девочек домой все равно нельзя: они бы заразили всех детей в школе мистера Остина. Как бы там ни было, миссис Купер и миссис Остин узнали, что происходит, только когда Джейн Купер написала своей матери. Сестры бросились в Саутгемптон спасать дочерей, но миссис Купер дорого за это заплатила. Она подхватила тиф и умерла. Ей было всего сорок семь лет.

Как семья собиралась поступить с лишившейся матери Джейн Купер? Разумеется, опять ее сплавить. В 1784 году тринадцатилетнюю сироту поместили в женский пансион, иногда называвшийся Школой аббатства, в Рединге. Следующим летом, в 1785 году, к ней присоединились Кассандра и Джейн. Я сама когда-то училась в Школе аббатства, и Джейн Остин почиталась у нас как самая знаменитая наша предшественница.

Мистер Остин особо платил за то, чтобы Джейн и Кассандра числились "привилегированными" пансионерками, то есть имели право завтракать и ужинать с миссис Латурнель, директрисой, в ее гостиной. Эта привилегия не распространялась на обычных учениц, плата за которых была более чем в два раза меньше. Другая новая ученица вспоминала, как ее в первый раз пригласили в "гостиную, обшитую слегка поблекшими деревянными панелями", с "несколькими миниатюрами над высоким камином". Эту новенькую привели в восторг завтраки в гостиной: "огромные блюда гренков с маслом". Поскольку дома ей никогда не позволяли ни есть гренки с маслом, "ни подходить близко к огню", она чувствовала себя "осчастливленной этими новыми порядками".

Школа занимала привратную постройку Редингского аббатства плюс примыкающее к ней двухэтажное здание. Это ветшающее сооружение было пронизано атмосферой прошлого величия и больше всего поражало "воротами, верхними помещениями и ведущими к ним лестницами с позолоченными балюстрадами". В нем также имелось "множество закутков и круглых чуланчиков и множество больших и маленьких комнат и коридоров". Обстановка здесь еще больше напоминала монастырскую, чем в печальном Нортенгерском аббатстве из романа Джейн.

Снаружи раскинулся парк Форбери — игровая площадка мальчиков из соседнего пансиона доктора Вэлпи, но главное украшение школы скрывалось позади нее. Это был частный "дивный старинный сад, где юным леди разрешалось жаркими летними вечерами бродить под мощными кронами" посреди "величественных руин" аббатства. Поскольку никто особо не беспокоился о том, чем заняты девочки, они шушукались "в какой-нибудь башенке" и вволю пугали друг друга сказками о привидениях — наверняка и о привидениях аббатства, в том числе его основателя Генриха I, похороненного там без глаз. Во время секуляризации монастырей монахи спрятали ценную реликвию — мумифицированную руку святого Иакова. В годы учебы Джейн и Кассандры эту сморщенную конечность нашли рабочие, тем самым добавив в жизнь пансионерок готического трепета.

В самом здании были дортуары на шестьдесят-семьдесят девочек с кроватями на двоих. Внизу помещались классная комната — для молитвы, уроков и обеда — и зала для танцев и спектаклей. В школе имелись глобусы, карты и волшебный фонарь для демонстрации картинок с историческими сценами.

Сверхизысканная будущая невестка Джейн обучалась в более аристократическом пансионе в Лондоне, "дамском Итоне" на Куин-сквер. В задней комнате заведения стояла старая карета, чтобы юные леди практиковались элегантно впархивать внутрь и выпархивать наружу. Ни о чем подобном в Школе аббатства и не слыхивали. Здесь не видели необходимости даже брать учителя танцев, который говорил бы девочке: "Втяни живот" и лепил бы из нее "хорошенькую куклу".

Но даже если на манеры в Школе аббатства смотрели сквозь пальцы, она не была и академической теплицей. Миссис Латурнель, дама на пороге пятидесяти, изначально звалась Эстер (или Сарой) Хэкет (или Хэкит). Она пришла в школу преподавать французский язык, хотя "по-французски не знала ни слова", и поменяла имя. Видимо, нанимая "француженку" (пусть и не умевшую говорить по-французски), "работодатели сочли правильным представить ее ученицам под французским именем". Она будто законсервировалась: "Ее белый муслиновый платочек всегда был приколот одинаковым количеством булавок, ее муслиновый фартук всегда ложился одними и теми же складками". Миссис Латурнель еще и десятилетия спустя носила манжетки и оборки по моде 1780-х. Это была "дородная, но очень активная женщина, хотя и с деревянной ногой. О том, как она потеряла ногу, она никогда никому не рассказывала".

Одна из пансионерок считала ее годной лишь на то, чтобы "отдавать белье в стирку, заваривать чай и заказывать обеды, то есть по сути исполнять обязанности экономки". Однако в присмотре за девочками эти умения были очень ценны, и миссис Коули тоже не помешало бы ими обзавестись. "Весь ее ум сводился к обыденной сметке, — говорили о миссис Латурнель, — но сметке исключительно полезной; ведь надо было готовить чай, распоряжаться обедами, и без такой чрезвычайно полезной особы дом попросту развалился бы".

Учебная программа в заведении миссис Латурнель включала французский, музыку, рисование, письмо, вышивание и "ведение беседы". Ее ученицы овладевали правописанием, но не пунктуацией. Им, вероятно, полагалось также усваивать тонкое понятие "лоска". По мнению Эдмунда Берка, женская красота "неотделима от слабости и уязвимости. Женщины очень это чувствуют, поэтому они учатся пришепетывать, спотыкаться при ходьбе, прикидываться хрупкими, даже больными". Джейн всю жизнь выступала против такого взгляда: за живость, силу, независимость, чем и объясняется ее непреходящая популярность; она словно бы родилась не в свою эпоху — как бы одной из нас. И в зрелые годы она писала о "невежественной когорте школьных наставниц", очевидно не ставя их ни в грош.

В "Доводах рассудка" Джейн Остин посылает свою героиню в пансион в Бате, подразумевая, возможно, хваленый Бельведер-хаус. Тамошняя ученица сохранила для нас распорядок дня: подъем в шесть, в половине восьмого — молитва, в восемь — завтрак. Затем приходил учитель письма, который преподавал и арифметику. В четыре девочки шили, в шесть пили чай. Затем готовили уроки на завтра или играли в куклы, пока в семь тридцать не приносили хлеб, сыр и пиво. После восьмичасовой молитвы ложились спать. По вторникам и пятницам занимались рисованием, среда была "танцевальным днем". Некрасивая полная мисс Флеминг "учила менуэтам и фигурным танцам", приговаривая: "Леди, леди, не роняйте честь Бата".

Но у миссис Латурнель распорядок был гораздо более мягким, и ученицы вспоминали "вольное, веселое житье" в аббатстве. Их директриса, похоже, вышла из театральной среды, так как любила потолковать "о комедиях и комедиантах, о закулисных историях и о частной жизни актеров". "Большая бальная зала" Школы аббатства была "обустроена как настоящий театр, с рампами и всем, что положено", включая "декорации для театрального действа". Зрительскую аудиторию спектаклей составляли мальчики из соседней школы доктора Вэлпи; девочки, по-видимому, ходили смотреть их представления. Доктор Вэлпи, неудавшийся актер, ставил со своими подопечными в том числе вторую часть шекспировского "Генриха Четвертого", тщательно очищенного от "грубых речей".

Традиционно считалось, что Джейн как писательница сформировалась под воздействием отца, его библиотеки и великих мастеров восемнадцатого века: Джозефа Аддисона, Сэмюэла Джонсона и Ричарда Стила. Однако в последнее время историки заговорили о влиянии других учителей, более легкомысленных и женственных. Критик Пола Бирн утверждает, что в творчестве Джейн угадывается любовь к пьесам и сцене, вероятно привитая театралкой миссис Латурнель, а Мэрилин Батлер указывает, что в нем прослеживаются темы, поднимавшиеся в журналах, которые ученицы читали в Школе аббатства. Например "Дамский журнал", издававшийся с 1770 года, хвастал тем, что любая читательница, от герцогини до горничной, может найти в нем что-нибудь по своему вкусу. Около трети журнала составляли присланные читательницами сочинения, в том числе с описанием романтических отношений между мужчинами и женщинами неравного социального и имущественного статуса. Так что Джейн воспитывалась не только на совершенных образцах георгианской прозы, но и на женском, судя по всему, весьма низкопробном чтиве. Возможно, свои первые рассказы она сочиняла в теплые монастырские вечера, чтобы развлечь подружек. Впоследствии, несмотря на уничижительные отзывы о школе и наставницах, Джейн признавала, что и у них случались забавные происшествия; описывая одно из них, она подчеркивала, что, как они между собой выражались, "чуть не умерла со смеху".

Но какие бы расчеты ни строил мистер Остин, в них вмешалась суровая действительность, выразившаяся в нехватке денег. Весной 1786 года Кассандра и Джейн лишились статуса "привилегированных" пансионерок и присоединились к основной массе. Счет их отца в банке Хора показывает, что он все чаще задерживал платежи в пансион миссис Латурнель; последний взнос он сделал уже после того, как девочки в декабре окончательно покинули школу и вернулись в Стивентон.

Приключение закончилось. Оно было сопряжено со страхами, но обернулось и весельем, и вольницей, и, может быть, даже первыми творческими озарениями. Возвращение в пасторат словно бы захлопнуло за Джейн дверь тюремной камеры. Больше ей никогда не придется так долго жить отдельно от матери.

6 Женская дружба

Да, мадам, та самая злосчастная Элиза.

Генри и Элиза

В декабре 1786 года, одновременно с приездом домой Джейн, стивентонский пасторат пополнился тремя новыми экзотическими обитателями — двадцатипятилетней кузиной Элизой, ее крошечным сыном и ее матерью, тетушкой Филадельфией. Как ни настаивало семейство Остин на том, что вкусы и устремления Джейн сложились под руководством ее ближайших родичей мужского пола, недавно удалось доказать, что не менее — а может быть, и более — важными для ее будущей карьеры оказались любовь и дружба нескольких взрослых женщин. Нет никаких сомнений, что свое писательство Джейн воспринимала как миссию и вопреки утверждениям родственников-мужчин вовсе не считала его "делом случая".

Кузина Элиза поражала обитателей Стивентона своей абсолютной, откровенной, вопиющей чужеродностью. Пасторат располагался в глуши, но хэмпширских Остинов связывали с внешней жизнью и с грандиозными проектами георгианской Британии прочные нити. Эти нити вели в Индию, Антигуа, Францию… мир сжимался. Он пережил Семилетнюю войну, часто именуемую настоящей "Первой мировой", поскольку она захватила пол земного шара. В то время на море безраздельно царствовал британский флот. С Востока купцы везли чай, опиум, обои, зонты, фарфор, муслин, специи и мебель из бамбука. В моду вошли высоко ценимые публикой бирюзовые, нежно-розовые и светло-желтые тона. Из Вест-Индии доставляли сахар; оттуда же доходили сведения о рабском труде на плантациях. Элиза принесла в сельский Хэмпшир дыхание этой новизны.

Когда персонаж "Чувства и чувствительности" Уиллоби рассуждает о "набобах, золотых мухрах и паланкинах", он, наверное, использует слова, которые ввела в обиход Элиза, так как ее собственная богатая на события история началась в Индии. Ее мать, сестра мистера Джорджа Остина, при крещении получила имя Филадельфия, но для краткости ее часто звали Филой. Мы оставили Филу вместе с ее гораздо менее яркой сестрой Леонорой у их дяди Стивена, лондонского книгопродавца; их брата Джорджа отправили в школу. Умирая, дядя Стивен в своем завещании попросил у племянниц прощения за то, что ничего не смог им оставить. Многообещающий юный Джордж получил хорошее образование, но к его сестрам широкий круг Остинов проявил куда меньше заботы. В 1745 году пятнадцатилетнюю Филу отдали ученицей к модистке в Ковент-Гардене, то есть толкнули в профессию, которая часто ассоциировалась с древнейшей. "Модистки… швеи… галантерейщицы… Их лавки — самые настоящие рассадники проституции", — утверждал Чарльз Хорн в своих "Серьезных раздумьях о пагубах развращения и проституции" (1783). Нет никаких прямых указаний на то, что нанимательница Филы, Эстер Коул, занималась недостойным промыслом, но в Ковент-Гардене, лондонском районе красных фонарей, заведение модистки зачастую служило ширмой для ремесла иного рода. В порнографической повести под названием "Фанни Хилл, или Мемуары жрицы удовольствий", опубликованной в 1748 году, героиня попадает в руки другой миссис Коул — "чинной дамы средних лет". В вымышленной мастерской миссис Коул "сидели три молодые женщины, скромно склонившиеся над шитьем". Но как только спускался вечер, "видимость мастерской как ветром сдувало" и "маска напускной скромности была сброшена".

Реальная модистка по имени Коул была зарегистрирована в 1745 году, а вымышленная модистка/мадам Коул промышляла в том же районе в 1748-м: поразительное совпадение. Возможно, правда заключается в том, что нанимательница Филы представляла собой нечто половинчатое. Проститутки восемнадцатого века — по некоторым данным, одна пятая женского населения Англии — могли быть "амфибиями": то погружаться с головой в респектабельную деятельность, то выныривать на поверхность — смотря по обстоятельствам. Даже если с натяжкой предположить, что хозяйка Филы заслуживала стопроцентного уважения, само по себе шляпное дело, требовавшее изнурительного труда и приносившее очень скромную прибыль, — не говоря уже о том, что мастерицы были обязаны хорошо одеваться и выглядеть привлекательно, — вряд ли сулило спокойную и обеспеченную жизнь.

Но перед хорошенькой девушкой открылась более надежная перспектива устроить свое будущее. Вмешался Старина Фрэнсис, богатый дядюшка-адвокат. Он решил, что Филу надо отправить в Индию, где тогда служило много британских чиновников и офицеров и у девушки было больше шансов удачно выйти замуж. Затея была сопряжена с определенным риском, поскольку, по общему суждению, подобное путешествие грозило юным леди потерей репутации. "Я бы не советовал вам знаться с дамами, побывавшими в Индии, — писал лорд Клайв Индийский. — В Англии о них крайне нелестного мнения". Однако у Старины Фрэнсиса Остина был в Индии клиент, хирург Тайсо Сол Хэнкок, который подыскивал себе жену. Фила, моложе его шестью годами, могла ему приглянуться. Ее забрали из шляпной мастерской и в компании одиннадцати других девушек отправили морем на Восток. Брак состоялся, и Фила вроде бы обрела солидное положение. По всем прикидкам, Хэнкок должен был вернуться в Лондон с женой и скопленным в Индии богатством, чтобы наслаждаться праздностью и покоем. Мало кто встречал в британском обществе англоиндийца, который не сорил бы деньгами: "хвастовство, обычно свойственное набобам", бросалось в глаза.

Джейн, до которой наверняка доходили слухи об истории тетушки Филы, уже была достаточно взрослой, чтобы принимать ее близко к сердцу. Она вплела ее в свое раннее сочинение. "И вы называете удачей, — спрашивает серьезная барышня Кэтрин в одноименном романе, — когда девушку, наделенную душой и чувствами, посылают на поиски мужа в Бенгалию и выдают там за человека, о чьем нраве она получает возможность судить, только когда от ее суждения ей уже нет никакого прока?" Мужчина, ставший ее мужем, "может оказаться тираном или дураком, или тем и другим вместе".

Тетушка Фила имела все основания не считать брак с Тайсо Солом Хэнкоком, не входившим в успешный класс коммерсантов-"набобов", большой удачей. Но мистер Хэнкок открыл жене доступ к финансовой самостоятельности. В Индии он водил знакомство с великим Уорреном Гастингсом, который впоследствии стал генерал-губернатором Бенгалии. Гастингс знал семью миссис Остин со своего котсуолдского детства; дом его отца находился в Дейлсфорде, по соседству с домом семьи Остин в Эйдлстропе. Этим объясняется тот факт, что Уоррен отдал своего маленького сына (вскоре умершего) на попечение недавно поженившихся мистера и миссис Остин.

Мы почти не сомневаемся, что в Индии Фила вступила в любовную связь с Уорреном Гастингсом, и почти наверняка именно Гастингс, а не услужливый Хэнкок был отцом ее дочери Элизы. Элизу объявили "крестницей" Гастингса, что не помешало распространению сплетен. Даже пост генерал-губернатора не спас Гастингса от людской молвы. "Упаси вас бог знаться с миссис Хэнкок, — предупреждал одного из друзей лорд Клайв, — поскольку она, вне всяких сомнений, отдавалась мистеру Гастингсу". По свидетельству самого мистера Хэнкока, в Бенгалии времен Гастингса "блуд, вежливо именуемый флиртом, был повальным".

Джейн говорит нам, что Уоррен Гастингс "никогда не позволял себе даже намека на Элизу". Тем не менее он пристально наблюдал за жизнью и образованием "крестницы". "Ни французский, ни танцы не помешают женщине выполнять ее обязанности в любой сфере жизни", — наставлял Гастингс, и Элиза действительно была обучена блистать и очаровывать мужчин. В должное время Гастингс отписал ей солидную сумму в 10 тысяч фунтов. Он успокаивал себя, что с таким приданым его "крестная дочь" не будет "принуждена идти замуж за лавочника или за первого встречного ради куска хлеба".

Справедливости ради надо сказать, что мистер Хэнкок все-таки сколотил состояние, но слишком маленькое, чтобы хватило на беззаботную жизнь. Когда в 1765 году супруги вернулись в Лондон, они, видимо, думали, что это навсегда, но жизнь на широкую ногу вскоре истощила их кошелек. Хэнкок снова отбыл на Восток, чтобы и дальше доить субконтинент, откуда слал щедрые подарки своей благоверной и всей ее семье. Но из-за голода в Индии сколотить второе, более значительное состояние оказалось труднее, чем предполагалось, и письма мистера Хэнкока повествуют о бесконечных проблемах и экстремальных ситуациях. Мистер Хэнкок имел от Ост-Индской компании поручение ездить по Индии и осматривать "места, где работают соотечественники". Это было чрезвычайно опасно. В одной из областей приходилось преодолевать реку на лодке, но в воде плавали тигры. Они "выхватывали людей из лодок. К несчастью, от этих ужасных тварей у нас погибло восемь человек". Несмотря на все усилия, вторая поездка в Индию кончилась для него неудачей. "Все мои надежды, — писал он, — рассеялись как сон и оставили меня в растерянности". 5 ноября 1775 года мистер Хэнкок умер в Калькутте.

Между тем тетушка Фила регулярно наведывалась в Стивентон. Она помогала миссис Остин при рождении Генри и Кассандры, удивляя обитателей Хэмпшира своей бестолковостью. Когда в 1770 году она возвращалась после очередного, по обыкновению стихийного, визита, с задка ее экипажа посреди пустоши соскользнул кофр. Она велела слуге идти его искать. Слуги долго не было, Фила "всполошилась" и сбежала на ближайшую ферму, бросив в повозке все свои пожитки и оставив дверцу распахнутой настежь. Ей повезло, что ее не ограбили. "О Фила", — вздыхал в Индии ее многострадальный супруг. Если бы она меньше времени тратила на "потехи" и больше на "приобретение необходимых и ценнейших знаний о ведении счетов", им обоим это пошло бы на пользу.

Фила и ее дочь Элиза вели легкомысленный образ жизни, не задумывались о деньгах и до неприличия много развлекались, причиняя вечную головную боль своим более рассудительным родственникам. Благодаря своему приданому Элиза превратилась в завидную невесту и слыла "бойкой особой", что не слишком одобряли в Хэмпшире. От нее исходил континентальный шик — результат "французского, а не английского воспитания", и это раздражало родственников.

Французский лоск Элиза начала приобретать зимой 1777 года. Джейн было почти два года, когда уже овдовевшая Фила Хэнкок и ее пятнадцатилетняя дочка пустились в странствие по континенту. Элиза чудесно проводила время в Париже: она сообщала своим провинциальным кузенам, что вместе с огромной толпой смотрела, как месье Бланшар храбро взмывает на воздушном шаре ввысь, "в небесные сферы", на высоту 1500 морских саженей. "Несколько дней назад мы посетили Версаль, — писала она в 1780 году, — и имели честь видеть их величества и всю королевскую семью за обедом и ужином". О Марии-Антуанетте Элиза докладывала, что "королева очень утонченная женщина, у нее чудесный цвет лица". Она тщательно разобрала наряд королевы: "Юбка из бледно-зеленого люстрина [шелка], покрытая прозрачным серебряным газом, рукава сборчатые и местами обвитые гирляндами крупных роз". Лишь одна деталь отличалась элегантной простотой: "шея у нее полностью обнажена и украшена изумительной бриллиантовой цепочкой". Эта информация представляла большую ценность. Несмотря на соперничество между двумя нациями, британцы признавали, что французы одеваются лучше. Каждый год через Ла-Манш отправляли "куколок", одетых в миниатюрные копии новомодных нарядов, чтобы лондонские щеголихи могли посмотреть, что носят в Париже. К "куколкам" так привыкли, что продолжали их пересылать даже в период войны между обеими странами.

Элиза была смуглой — она не раз упоминает, что "природой наделена темным оттенком кожи". На миниатюрном портрете, написанном во Франции, мы видим ее со взбитыми напудренными волосами, огромными черными глазами и маленьким вздернутым носом, как у обожаемых ею и модных мопсов. "Очаровательные зверушки! — восклицает она. — Я с радостью возьму столько мопсов, сколько вы сумеете мне достать. Вы бы расхохотались, послушав, как я беседую со своим доктором по поводу своей собачки, а потом делаю ей рекомендованные им паровые ванны".

В Париже Элиза познакомилась с бравым парнем по имени Жан Франсуа Капо де Фейид, графом и капитаном личного полка королевы Марии-Антуанетты. Чуть ли не рабское поклонение французского воздыхателя не оставило ее равнодушной. "Сказать, что он любит, значит не сказать ничего, он буквально меня боготворит, — писала Элиза. — Вся забота его жизни, кажется, состоит в том, чтобы наполнять счастьем мою". Она серьезно задумалась о замужестве. Назваться графиней было бы недурно, хотя при ближайшем рассмотрении право Фейида на графский титул выглядело сомнительным.

Однако Элиза встретила сильное сопротивление со стороны попечителей, назначенных ей Уорреном Гастингсом, в том числе со стороны Джорджа Остина. "Ее дядя мистер Остин, — говорится в одном семейном письме, — не одобряет этот брак". Рассудительный мистер Остин был "весьма обеспокоен союзом, который, по его мнению, отдаляет от истинных друзей, от отечества и, он боится, от отеческой религии". Но Элиза все-таки приняла предложение, приведя в свое оправдание обезоруживающий женский аргумент: такой совет дала ей мать. "Я совершила этот шаг, руководствуясь гораздо менее моим собственным суждением, нежели суждением той, чьим указаниям мне вменено в обязанность следовать".

Поначалу у своевольной девятнадцатилетней Элизы, обвенчавшейся со своим якобы графом, все складывалось хорошо. Он увез ее на юг Франции, в Нерак, где ему монаршей милостью был пожалован болотистый участок земли с условием заняться его осушением и с освобождением от уплаты налогов на двадцать лет. Он построил себе маленькую виллу — "Ле Марэ" ("Болото"). Пока возводилась вилла, чета жила в съемном доме, и Элиза с гордостью докладывала семье, что дренажные работы спасли всю округу "от злостных испарений стоячей воды", так что ее мужа "почитают благодетелем целой провинции".

Но когда Элиза забеременела, ее муж пожелал, чтобы рожать она уехала домой, в Англию. "Если м. де Фейиду приготавливается сын, — писала она, — он мечтает, чтобы тот появился на свет англичанином". Разумный ход — попечителей Эльзы следовало сразу познакомить с наследником ее состояния. Граф не мог оставить свою мелиорационную деятельность, поэтому Элиза и ее мать в мае 1786 года вдвоем отправились в Лондон. Ее чувства к графу уже остывали. Одна из ее кузин свидетельствовала, что, отзываясь о муже с неизменной теплотой, Элиза все же "признавалась, что с ее стороны любовь по-угасла, хотя с его стороны еще полна страсти".

Миссис Фила Хэнкок, как всегда непредусмотрительная, не успела вовремя довезти дочь до Англии. Младенец родился в Кале 25 июня. За свои 10 тысяч фунтов Уоррен Гастингс удостоился того, что его незаконного внука назвали в его честь Гастингсом. В июле Фила, Элиза и новорожденный ("пухленький… светленький и хорошенький") прибыли в Лондон. По примеру Уоррена Гастингса, который отдал своего сына Остинам, Элиза тоже сочла Стивентон благоприятным для здоровья ребенка. Возможно, она немножко тревожилась за маленького Гастингса; он казался болезненным. Перед самыми рождественскими торжествами маленькое семейство водворилось в Хэмпшире.

В ту пору мистер и миссис Остин были уже немолоды, и годы тяжких трудов брали свое. Мистер Остин "сплошь поседел", а миссис Остин "потеряла несколько передних зубов, из-за чего выглядела старой". Однако в семье обычно царили "веселье и расположенность друг к другу". Остинская сплоченность должна была слегка обескураживать чужаков, но Элизу встретили очень тепло.

Элиза развлекала Остинов французскими историями и своими музыкальными талантами. "Мы взяли внаем пианино, — писала миссис Остин, — и она каждый день играет для нас. Во вторник устроим в гостиной домашнюю танцевальную вечеринку… Дома сейчас пятеро моих детей: Генри, Фрэнк, Чарльз и две мои девочки, которые только что окончательно покинули школу". Свой рождественский информационный бюллетень она завершила цветистой концовкой: "Весь наш домашний кружок единодушно изъявляет любовь и должное почтение и желает счастливого 87-го года нашим дорогим друзьям". Мир благоденствовал, "девочки" вернулись домой, где появился новорожденный, с которым можно было играть.

Могла ли одиннадцатилетняя Джейн не подпасть под чары двадцатипятилетней Элизы, видевшей французский двор в Версале и жившей независимой жизнью? Элизы, так легко относившейся к супружеству и называвшей собственную свадьбу "глупейшим мероприятием"? Элиза с убеждением повторяла, что "ни одна мужская особь не способна лишить ее покоя". И все же главной слабостью ее натуры оставалась потребность во флирте и обожании. Она считала, что не в ее силах этому противиться, ведь "если женщины слабы, вина не их в том, а судьбы"[13]. Тем не менее в ней и в ее французском шарме было что-то неотразимое. Чтобы склонить к женитьбе убежденного холостяка, говорит литературная копия Элизы — Мэри Крофорд в "Мэнсфилд-парке", — "вы должны обладать хитроумием француженки".

Во время пребывания в стивентонском пасторате Элиза напропалую флиртовала с красивыми старшими братьями Джейн, особенно когда они увлеклись театром. В семье Остин несколько лет существовал обычай представлять дома пьесы. Под руководством Элизы, взявшей на себя "лидерство", театр расцвел. Сценой служила столовая. Джеймс Остин, семейный литератор, писал специальные "прологи и эпилоги", которые прибавлялись к уже существующим произведениям. Его близкие находили их "весьма выразительными и занятными".

Со временем "Стивентонская антреприза" приобрела еще больший размах и переехала из дома в одну из хозяйственных построек. Семья приобрела или, может быть, самостоятельно смастерила "комплект сценических декораций". "Амбар моего дяди обустроен как театр, — писала одна из племянниц Остинов, — и каждому из молодых отведена своя роль". Перед следующим Рождеством Элиза уговаривала эту отсутствующую кузину, еще одну Филадельфию, приехать и поучаствовать в празднестве, с апломбом уверяя ее, "что у нас будет самая блестящая компания, и множество развлечений, и дом полный народа, и частые балы". Единственное требование, которое предъявлялось гостям: никто не должен уклоняться от лицедейства. Переполненный пасторат не мог принимать простых зрителей. "Моя тетя Остин объявила, что "у нее нет места для праздных молодых людей"".

В семьях джентри домашние спектакли были делом обычным. "Мы все играем и играем как безумные", — писала некая Евгения Уинн, которая вместе с друзьями "репетировала из рук вон плохо и злила постановщика", хотя спектакль в конце концов "прошел с огромным успехом и сорвал аплодисменты". Однако не все одобряли появление юных леди на сцене. Сама Джейн впоследствии не без удовольствия прочтет "Обозрение обязанностей женской половины человечества" Томаса Гисборна, где категорически утверждается, что театральные постановки непристойны, так как допускают "свободную близость с лицами противоположного пола". Один строгий шотландский священник-методист заявлял, что, если его дочь только посетит театр, не говоря уже о том, чтобы в нем актерствовать, ему ничего не останется, как "оплакивать день, который сделал его отцом, — ее душа развращена, а в том и состоит суть проституции".

Но Джейн, воспитанная на стивентонских спектаклях, выросла заядлой театралкой. Одна из причин, почему ее романы так хорошо поддаются экранизации, заключается в том, что она продумывала их как пьесы, сцену за сценой, и придавала большое значение диалогам. Домашние представления в "Мэнсфилд-парке" передают смешанное чувство возбуждения, удовольствия и разочарований, какое, вероятно, вызывали представления в Стивентоне.

Пьесы, которые разыгрывали в стивентонском амбаре братья и кузина Джейн — а может быть, и сама Джейн, — часто изображали битвы между полами. В 1790 году представлялась пьеса "Султан" с героиней-женщиной. В новом эпилоге, написанном Джеймсом, были такие строки:

Бог мой! Как мужчина умом не богат! У женщины больше ума во сто крат!

В 1787 году, через год после возвращения сестер из школы, Остины и их друзья выбрали замечательную пьесу Сузанны Центливр[14] под названием "Чудо". "Чудом" было уже то, что женщина может хранить секрет, когда хочет, а темой пьесы — положение женщины в обществе. "Для тиранов мужчин мы почти рабыни!" — восклицает одна героиня. Элиза, исполнявшая роль Виоланты, произносила более обнадеживающую реплику, сочиненную Джеймсом:

На наше счастье, то преданья старины, Уже мы не вторые, мы равны.

Между тем кокетливая Элиза уже успела взять в оборот и Джеймса, и его брата Генри. Генри Остину были вложены в уста полные игривого смысла строки о королеве Елизавете и празднованиях Рождества в старину:

Элизы дорогой в эпоху царства золотую Дни Рождества ни разу не прошли впустую.

В куплете, якобы говорящем о королеве Елизавете I, Генри устами своего персонажа признавался, что влюблен в бойкую кузину. Или таков был скрытый посыл Джеймса, автора этих строк? Или они оба воспылали страстью к элегантной и весьма раскрепощенной графине?

Очевидно, что оба подвергались сильному искушению. Двадцатитрехлетний Джеймс имел преимущество в возрасте — Генри еще не достиг двадцати, — но за две недели до Рождества он принял посвящение в сан. Ему следовало быть начеку. Однако тихая и наблюдательная Джейн тоже явно была начеку, потому что она догадалась, какого брата предпочитает Элиза.

Среди ее юношеских сочинений есть "роман" (на самом деле рассказ) под названием "Генри и Элиза", в котором влюбленные вместе сбегают из дома. Они оставляют лаконичную записку: "МАДАМ. Мы обвенчались и уехали. Генри и Элиза". Хотя в ту пору Элиза еще была замужем за своим французским графом и флиртовала с братом Генри, рассказ юной Джейн оказался на удивление пророческим.

16 декабря 1786 года по случаю дня рождения и первого после школы домашнего Рождества Джейн получила от Элизы в подарок книгу французских детских пьес. Франглийское посвящение гласило: "Pour дорогая Джейн Остин". Элиза, "бегло читавшая по-французски", возможно, учила Джейн. Настоящая французская книга, привезенная настоящей французской графиней, была не в пример лучше, чем мифический французский миссис Хэкит, переименованной в Латурнель. Семья впоследствии вспоминала, что чаще всего Джейн пела французскую песню о любви:

Que j’aime à voir les Hirondelles Volent ma fenêtre tous les ans… Я первых ласточек прилет Встречаю у окна, Их щебет весть мне подает: "Идет, идет весна!" Я слышу: "В гнездышке своем Объединимся вновь; И будут счастливы вдвоем Сберегшие любовь"[15].

Один из ранних литературных опытов Джейн — ее бесчисленных подростковых рассказов — посвящен "Мадам графине де Фейид".

Сохранилось изображение двенадцатилетней Джейн, датированное летом 1788 года. Когда она достигла возраста, обозначаемого двузначными цифрами, на нее надели первый корсет — ритуал, знаменовавший переход девочки в отрочество. Другая девочка вспоминала, как стояла на подоконнике и с нее снимали мерки для корсета, который "с учетом моего нежного возраста, должен был быть полужестким… Однако первый день в нем походил на пытку". Со временем юные барышни привыкали к давлению, и сам корсет менял форму их нежных, еще растущих ребер, сужая грудную клетку.

Судя по воспоминаниям другой кузины Джейн, довольно заносчивой двадцатисемилетней Филадельфии Уолтер, в двенадцать с половиной Джейн была болезненно застенчивой. Филадельфия хвалила Кассандру, находила ее очень хорошенькой (и, что показательно, очень схожей с собой). Но Джейн она считала "чрезмерно скованной для двенадцатилетней девочки". "Чем больше я наблюдаю Кассандру, — писала их кузина, — тем больше ею восхищаюсь". А "Джейн своенравная и неестественная".

Однако в спаянном кружке детей Остинов своенравием Джейн не смущались и даже восторгались. Видимо, Джейн не случайно всегда держалась близко к семье: ее братья и сестра были с ней "одной крови". Их разговор, рассказывают нам, поражал "изобилием ума и живости и никогда не омрачался несогласием даже в мелких вопросах".

Остины любили интеллектуальные забавы. В журнале Джеймса Остина "Разгильдяй" за 1789 год помещено пародийное письмо от якобы "Софии Сентимент" — сатира на истеричную, слезливую девицу, питающую свои эмоции чтением литературного мусора. В последние десятилетия авторство письма приписывают юной Джейн, мотивируя это тем, что выпуск "Разгильдяя" с письмом "Софии" стал единственным, проанонсированным в газете "Рединг Меркьюри", которую читали в Стивентоне. Похоже на сюрприз для маленькой сочинительницы.

На что же жалуется София/Джейн? В восьми номерах "Разгильдяя", сетует она, не было "ни одной душещипательной истории про любовь, честь и все такое. Ни одной восточной сказки о пашах и пустынниках, пирамидах и мечетях". "Ни слова про любовь, ни одной леди, во всяком случае ни одной юной леди; я недоумеваю, как вы допустили столь непростительный промах". Обязательно нужно было включить историю с героем, который "бежал во Францию… Вы могли бы позволить ему поджечь монастырь и похитить монахиню, которую он потом обратил бы в свою веру, или еще что-нибудь в том же роде, чтобы создать конфликт и добавить увлекательности". Это явно говорит автор "Нортенгерского аббатства" голосом Изабеллы Торп.

Но текст письма кажется слишком гладким для тринадцатилетней девочки. Само имя "София Сентимент" позаимствовано у героини отнюдь не детской пьесы "Мавзолей", опубликованной в 1783 году, — преданной памяти покойного мужа вдовы, которая в конце концов излечивается от высокой скорби и выходит замуж за другого. Итак, если за "Софией Сентимент" и правда скрывается Джейн, помогал ли ей Джеймс? Приложила ли к письму руку миссис Остин? Все предприятие смахивает на семейное.

Остины были едины в своем желании оставить в истории образ семьи, которая никогда не знала разногласий ни в труде, ни в играх, ни в коллективном творчестве. Впрочем, даже члены этого союза порой считали его тираническим. Остины тщательно заметали следы ссор, которые наверняка происходили в пасторате, и все же иногда нам удается их на этом поймать. Миссис Остин бывала ворчливой, мистер Остин отличался нетерпеливостью. "Мистер Остин все делал в спешке, — писала одна из его внучек, — но, разумеется, это не то, о чем следует говорить в печати".

Джейн имела друзей и вне семьи. Необычайная одаренность девочки способствовала тому, что ее близкими друзьями, помимо Кассандры, становились женщины старше ее. Образцами для подражания ей служили и современные писательницы.

Одной из них была "мадам" Лефрой, чей муж служил священником в Эше, всего в миле ходьбы через поля. Чтобы попасть из Эша в Стивентон, следовало идти "напрямик через луга и дальше по проселку… и вы сразу окажетесь в заулке перед воротами пастората". Миссис Энн Лефрой разъезжала по Хэмпширу в своем маленьком двухместном экипаже. Эта дама "выдающихся добродетелей" в молодости публиковалась как поэтесса. По официальной версии, ее называли "мадам" Лефрой из-за французского (по мужу, происходившему из семьи гугенотов) имени, но на самом деле это была дань ее утонченности и просвещенности.

Наделенная "теплым и легким поэтическим даром, жадная до чтения, с быстрым умом", она стала превосходной наставницей для будущей писательницы. О матери Джейн никогда не писала с нежностью, зато о мадам Лефрой — постоянно. И в зрелые годы Джейн часто вспоминала "ее ласковую улыбку".

Помимо литературных способностей мадам Лефрой имела и деловые: она раздавала по округе милостыню и привила "более 800" бедняков вакциной коровьей оспы, открытой доктором Дженнером[16] и предотвращающей настоящую оспу.

Ее брат, сэр Эджертон Бриджес, был еще более популярным, хотя и довольно напыщенным романистом, который какое-то время обитал в динском пасторате. Он специально поселился неподалеку от сестры; по его свидетельству, в ее доме "не переводились гости".

"Мне редко доводилось видеть столь счастливое существо, — писал о мадам Лефрой ее знакомый, — она почти непрестанно смеялась". Однако душу Энн Лефрой тоже терзали демоны. Она была цепкой матерью-собственницей, неспособной отпустить от себя детей, — вмешивалась в их жизнь и постоянно жаловалась, что ей без них плохо. Мадам Лефрой признавалась: "Я до такой степени возложила все мои земные надежды и чаяния счастья на любовь ко мне детей, что бываю больно задета, когда у меня возникает хоть малейшее подозрение, что они меня не ценят". Возможно, Джейн играла роль заместительницы, своего рода подпорки, помогающей мадам Лефрой справляться с унынием, вызванным невниманием родных детей.

Биографы Остинов не могут прийти к единому мнению относительно мадам Лефрой: то она харизматичная наставница, то злобная интриганка. Скорее всего, правы и те и другие. Она умудрялась сочетать занятия благотворительностью и обучение детей бедняков грамоте с сословной спесью и чрезвычайно расстроилась, когда ее брату не удалось выиграть долгую тяжбу за пэрство. Этот брат, сэр Эджертон, весьма снисходительно отзывается о девочке, чья слава в будущем непомерно превзойдет его собственную. Да, пишет он, ему довелось знать подругу своей сестры Джейн "ребенком: она тесно общалась с миссис Лефрой, которая поощряла ее литературные опыты".

Сэр Эджертон был первым романистом, которого Джейн видела вживе, но она понимала, что он далек от совершенства. От нее не укрылось, что даже миссис Лефрой "стыдилась" творчества своего брата, потому что в романе "Артур Фиц-Альбини" (1798) он жестоко высмеял ее друзей из окрестностей Эша и Стивентона. Тем не менее на примере творчества сэра Эджертона Джейн училась составлять собственное мнение о художественной литературе. "Папа разочарован, — признавалась Джейн, когда они оба прочитали одно из творений сэра Эджертона, — а я нет, потому что лучшего и не ожидала".

В поле зрения Джейн находились еще две печатавшиеся романистки — менее близкие географически, но принадлежащие к ее разветвленной семье. Двоюродная сестра миссис Остин Кассандра Кук в 1799 году опубликовала исторический роман; о более дальней родственнице по линии Ли, леди Кассандре Хоук, говорили, что она "не выпускает пера из рук; для нее не писать значит не жить". Ее романы характеризовали так: "Любовь, любовь, сплошная любовь". Строгим Остинам это не нравилось.

Не довольствуясь сочинениями соседей и родичей, Джейн Остин увлеченно читала и другие романы. Она обладала, как назовет это критик Клэр Харман, прекрасным "читательским пониманием" жанра, в котором ей предстояло работать. Привычкой запоем читать романы обзавелась не только Джейн. Каждые десять лет с 1760 по 1790 год число опубликованных женских романов вырастало на 50 процентов. Бытовало убеждение, что писательницы-женщины — непревзойденные мастерицы этого жанра. "Лучшие романы, — писала актриса, модная куртизанка и феминистка Мэри Робинсон, — вышли из-под пера женщин".

К друзьям семьи Джейн принадлежала еще одна романистка — обожаемая ею Фрэнсис Берни, автор "Эвелины" и "Цецилии", готовившая теперь к изданию по подписке роман "Камилла". Это немножко смахивало на современный краудфандинг: подписчики удостаивались чести быть поименованными на первых страницах книги. Собрание подписчиков "Камиллы" больше похоже на союз георгианских романисток, потому что многие из них поддержали свою сестру по цеху. Там фигурируют миссис Радклиф, и мисс Эджуорт (автор "Белинды"), и даже девятнадцатилетняя "мисс Дж. Остин из Стивентона", чью гинею, должно быть, внес за нее отец. Когда в "Нортенгерском аббатстве" Джейн выступает со своей знаменитой речью в защиту "романа", она упоминает "Камиллу" Фрэнсис Берни. Юная леди, которая "всего лишь" читает роман, говорит Джейн, "всего лишь" читает "Цецилию", или "Камиллу", или "Белинду", читает "всего лишь произведение, в котором выражены сильнейшие стороны человеческого ума, в котором проникновеннейшее знание человеческой природы, удачнейшая зарисовка ее образцов и живейшие проявления веселости и остроумия преподнесены миру наиболее отточенным языком".

Значит, "всего лишь" роман может иметь силу. Мэри Робинсон призывала писательниц — "неоцененных, невостребованных, отринутых обществом" — сплотиться. "Какая это будет могущественная когорта!" — мечтала она. Пройдут годы, и Джейн в "Нортенгерском аббатстве" встанет рядом с ней. "Не будем предавать друг друга", — обращается она к сочинительницам романов. "Если героиня одного романа не может рассчитывать на покровительство героини другого романа, откуда же ей ждать сочувствия и защиты?"

Еще раньше, в Стивентоне, Джейн жаждала стать частью этого счастливого клана и начать публиковаться. До нас дошли три тетради с ее ранними работами. Названные "Том первый", "Том второй" и "Том третий", они содержат двадцать семь сочинений объемом около 90 тысяч слов, сочтенных достойными сохранения и аккуратно переписанных. Сами тетради были подарены Джейн отцом, и дорогая бумага служит красноречивым свидетельством его одобрения: за два шиллинга, то есть за недельное жалованье горничной, можно было купить всего сорок восемь листов, или две дести, бумаги.

Бумага высокого качества, четкий почерк, идеальные беловые копии ранних пьес и рассказов… Три эти тетради — плоды трудов молодой девушки, которая уже считала себя "автором" и которой хотелось сберечь свое слово.

Названия тетрадей — том первый, том второй, том третий — подразумевали некое внутреннее единство. Они были старательно подделаны под настоящие, печатные книги. Одна из историй, озаглавленная "Катарина, или Беседка", даже начинается льстиво-просительным письмом автора к патронессе, в котором говорится, что другие сочинения, опубликованные при ее поддержке, "нашли место в каждой библиотеке королевства и выдержали трижды двадцать изданий". Харман считает это ранним свидетельством того, что Джейн станет практичной профессиональной писательницей, которая, еще не завершив романа, задумывается о продажах книги.

К осуществлению мечты Джейн имелось лишь одно, но существенное препятствие. При таком обилии в близком кругу печатающихся писателей и вдобавок при наличии брата, публикующего их опусы в "Разгильдяе", Джейн наверняка росла в уверенности, что издать рукопись ничего не стоит. Когда она впоследствии наставляла племянницу, сочинившую собственный роман, обе они говорили о его публикации как о чем-то само собой разумеющемся. В подростковом возрасте Джейн, должно быть, не сомневалась, что непременно станет романисткой. И какое, наверное, ее постигло разочарование, когда выяснилось, что путь к этой цели так долог. Причина заключалась в оригинальности Джейн. Ее романы были слишком необычны, слишком "неромантичны", чтобы издатели сразу поняли, насколько они хороши.

Но, глядя вовне, на мир будущих читателей, Джейн не забывала и о тех, кто рядом. Четырнадцать ее произведений посвящены членам семьи, или кружка Остинов, и создается впечатление, что они задуманы для совместного чтения или даже сценического представления в духе стивентонских спектаклей. Еще Джейн писала рассказы в подарок друзьям и родным: это ничего ей не стоило, если не считать траты бумаги и времени. Впоследствии семья отдала одну из тетрадей во владение счастливчику Чарльзу, поскольку кое-какие из содержащихся в ней вещиц были "написаны специально, чтобы его позабавить". Другую вещицу Джейн посвятила своей подруге Марте Ллойд как "скромное свидетельство моей благодарности за великодушие, которое ты недавно проявила ко мне, дошив мое муслиновое платье". Впоследствии эта самая Марта, как и ее сестра Мэри, станет не только подругой, но и родственницей Джейн.

К сочинению литературы какого рода побуждали Джейн все эти наставники, родичи и приятельницы? В своих произведениях она ставит рассудок выше эмоций, что неудивительно для девушки, которая жила в окружении мальчиков, грызущих гранит науки. Всю жизнь она старалась избегать излишних сантиментов. В рассказике "Прекрасная Кассандра" предметом любви является не ожидаемый юный красавец, а чудесная шляпка. История излагается в череде "глав" длиной с птичью трель — абсолютно новаторская форма, где нет ни одного лишнего слова. "Когда Кассандре сровнялось 16 лет, она была прелестна, мила и способна влюбиться в элегантную шляпку". Ее мать-модистка смастерила шляпку по заказу графини, но Кассандра "надела ее на свою нежную головку и вышла из мастерской матери на поиски счастья". Какое восхитительное начало!

Затем, обратившись к теме роскошеств, предоставляемых Лондоном, Джейн позволила своей героине вкусить его удовольствий. "Прекрасная Кассандра" пренебрегла неотразимым виконтом ради кондитерской, где проглотила шесть порций мороженого. Когда пришло время платить, она "толкнула кондитера и ушла". Затем красотка прокатилась в наемном экипаже до Хэмпстеда, а когда кучер потребовал вознаграждения, нахлобучила ему на голову свою дивную шляпку и убежала. В конце концов Кассандра после семичасового отсутствия вернулась домой, чтобы "прильнуть к материнской груди". Но в материнских объятиях "Кассандра улыбнулась и шепнула себе под нос: "Денек удался"". Какое озорство! Какой блеск!

Эта проба пера, нелепо разделенная на двенадцать "глав", в каждой из которых ровно по одному предложению, — идеальное вступление к ироничному, искрящемуся творчеству Джейн Остин. Ее племянник в своей весьма авторитетной биографии изобразил тетушку образцом достоинства, доброты и кротости. "В ней не было ничего эксцентричного или вздорного, — пишет он, — никакой строптивости нрава, никакой резкости манер". Однако ее ранние произведения свидетельствуют об обратном. Они напичканы эксцентричными и вздорными девчонками, гораздыми на всякие шалости.

Помимо прекрасной Кассандры еще есть Софи, способная "залпом осушить бокал вина"; есть София, бессовестная воровка, которая "величественно" вытаскивает купюру из стола кузена, а когда ее уличают, вскипает праведным гневом; есть комедиантка Китти, оплакивающая потерю своей обожаемой гувернантки мисс Диккенс. Китти, сокрушенная горем, рассказывает нам, что никогда не забудет, как исчезла мисс Диккенс. ""Моя милая Китти, — сказала она, — доброй тебе ночи". Больше я ее не видела". Создав надлежащий мелодраматический накал, Китти театрально замолкает, утирает глаза и только тут сообщает, куда на самом деле подевалась мисс Диккенс: "В ту ночь она сбежала с дворецким".

По мнению одного из лучших критиков Джейн Остин, Вирджинии Вулф, есть что-то удивительно насмешливое в этих ранних рассказах о "Любви и дружбе" (как назван один из них), об ужасе и фарсе. "Что это за нота, которая никогда не тонет в массе других, которая звучит отчетливо и пронзительно от начала и до конца тома? — спрашивает она. — Это переливы смеха. Пятнадцатилетняя девочка смеется в своем уголке над миром".

Тетрадь Джейн, совсем как настоящая книга, получила настоящий отзыв. Ее отец проаннотировал дочкин "Том третий" следующими точными — не в бровь, а в глаз — словами: Это "всплески воображения очень юной леди, представленные рассказами в совершенно новом стиле". "Совершенно новый стиль" был величайшим талантом Джейн. Но он стал и величайшим препятствием к тому, чтобы ее произведения реально увидели свет.

7 Войны

Какую спокойную жизнь они вели… Ни беспокойств по поводу Французской революции, ни сокрушающего напряжения по поводу Наполеоновских войн.

Уинстон Черчилль о "Гордости и предубеждении"

Джейн ни разу не бывала во Франции. За всю свою жизнь она не выбиралась на север дальше Стаффордшира; возможно, на западе она посещала Уэльс; на самом востоке Кента — несомненно, Рамсгит. Критики часто отказывали ей в звании "серьезной" романистки, поскольку она не писала о Французской революции, Наполеоне и прочих великих событиях и людях своего времени, а Франция в ее романах упоминается лишь трижды. Однако это слишком поверхностное суждение. Джейн и ее семья просто не могли отгородиться от страны, находившейся от Хэмпшира через пролив, и в особенности — от последствий революции. Уникальная заслуга Джейн в том и состоит, что она показала, как эти сейсмические события отразились в крошечных деталях повседневной жизни обыкновенных людей. Политическое Джейн превратила в личное.

Несмотря на знание языка и восхищение лоском Элизы, Джейн относилась к французам неоднозначно. Внимательный читатель ее романов даже уловит в них едва заметные антифранцузские нотки. Мерзкий мистер Хёрст в "Гордости и предубеждении" любит французскую кухню, а скользкий Фрэнк Черчилль в "Эмме" пересыпает разговор словечками типа "naïveté" (наивность) и "outré" (возмущенный). Мистер Найтли клеймит Фрэнка и французов, но тоже при помощи французского: Фрэнк, говорит он, "может быть любезен лишь в том смысле, как это понимают французы, но не англичане. Может быть "très aimable", иметь прекрасные манеры, производить приятное впечатление; но он не обладает тем бережным отношением к чувствам других, которое разумеет англичанин под истинною любезностью". В романах Джейн французы и все французское не в большой чести. Однако она слишком умна, чтобы откровенно их осуждать.

Конечно, даже до начала революции французы и англичане не слишком ладили. Любимая романистка Джейн Фрэнсис Берни немало изумлялась: как это ее угораздило выбрать себе "французского мужа". "Никакое удивление на земле, — писала она, — не сравняется с моим собственным, вызванным находкой такой личности в этой нации". Однако Остины не опускались до бытового шовинизма. Джейн знала о замужестве Берни и упомянула о нем в "Нортенгерском аббатстве", где глупейший персонаж отзывается о Берни как "о той женщине, из-за которой было столько разговоров и которая вышла замуж за французского эмигранта"[17]. Насмешки над французскими "мусью" как над мерзкими поедателями "фрикасе из лягушек", писал Джеймс, "несовместимы с широтой взглядов".

В 1789 году многие британцы приветствовали новость о взятии Бастилии и крахе французского абсолютизма. "Своей грандиозностью это событие затмевает все, что когда-либо совершалось в мире!" — восклицал Чарльз Джеймс Фокс[18]. Однако через год, когда проявились последствия революции, в душах тех, кто ее приветствовал, зародились сомнения. Понравилось бы британским джентльменам, вопрошал Эдмунд Берк[19] в палате общин, "если бы их особняки были разорены и разграблены, их достоинство поругано, их семейные реликвии сожжены у них на глазах, а сами они были принуждены скитаться в поисках прибежища по всем странам Европы?". Поэтесса Анна Сьюард, поняв, что ее прежнее восторженное отношение к революции — ошибка, сетовала: "О, если бы французам хватило мудрости понять, где нужно остановиться".

В 1789 году Джейн исполнилось тринадцать лет, и ее жизнь, как и жизнь каждого, кто принадлежал к ее поколению, подверглась влиянию Наполеоновских войн, которые затронули ее ближе, чем многих, — из-за Элизы и братьев-моряков. За внешней канвой ее романов прочитывается глубокая озабоченность поиском ответа на тот же самый вопрос: где человек должен остановиться. "Благополучие каждой нации, — говорит мудрая героиня раннего романа Джейн "Катарина", — обусловливается добродетелью отдельных ее представителей", и выступать против "декорума и приличий" — значит приближать крушение королевства. С одной стороны, романы Джейн — это островок спокойствия посреди бурного моря перемен. С другой — их автор размышляет над гораздо более важной проблемой, чем успех или поражение Наполеона. Над тем, как должна быть устроена хорошая жизнь в мирное время.

После рождественских развлечений в стивентонском пасторате Элиза вернулась к мужу во Францию, откуда ей пришлось незамедлительно вновь уехать. 7 июля 1789 года, в последний момент ускользнув от начавшейся в Париже смуты, семейство Хэнкок прибыло в Лондон. 14 июля французские революционеры взяли штурмом Бастилию.

Следующее ключевое событие произошло 26 января 1793 года, когда французы казнили своего короля, Людовика XVI. Говоря словами другого сельского священника, преподобного Вудфорда, бедный Людовик был "бесчеловечно и несправедливо в прошлый понедельник обезглавлен жестокими, кровожадными молодчиками. Боюсь, близятся страшные времена". Мистер Остин, видимо, держался того же мнения. Британцы, несмотря на их приверженность свободе, сочли это перебором. Через месяц они вступили с Францией в войну.

Дыхание войны коснулось и жизни в Стивентоне. Череда войн, известных как Наполеоновские, началась, когда Джейн исполнилось семнадцать лет, и не заканчивалась до ее тридцати девяти. Это означало, что из сорока одного прожитого ею года мирными были всего тринадцать. Это также означало, что ей не повезло: ее молодость прошла на фоне нехватки женихов, так как Наполеоновские войны уносили в среднем по 20 тысяч мужчин в год.

"Война не только объявлена, — провозглашал Питт[20] в палате общин, — она у наших дверей". Графство Хэмпшир, с его открытым берегом Ла-Манша и верфями в Портсмуте, стало своего рода внутренним фронтом. По улицам ходили солдаты и матросы, по дорогам ползли бесконечные обозы с провиантом. В Винчестере — королевском дворце, который так и не успел достроить Карл II, — содержались тысячи французских военнопленных. Их охраняли шесть тысяч военных, и еще восемь тысяч разместились в лагерях под Андовером и Бейзингстоком. "В воздухе витал общий для всех страх, — писал мемуарист того времени, — страх перед Бонапартом и французским вторжением. Разговоры шли исключительно о маяках, башнях мартелло, лагерях, складах и видах самообороны". Джейн все это наблюдала. Конечно, в "Гордости и предубеждении" громадную роль в жизни Беннетов играют офицеры, и не только в качестве конкретных персонажей. Они приносят в деревню беспощадный дух поля брани — так же как Китти и Лидия приносят домой сплетни: "Несколько офицеров обедали у их дядюшки, был подвергнут телесному наказанию рядовой и распространились самые упорные слухи, что полковник Форстер намерен жениться". О телесном наказании упоминается вскользь, как о чем-то обыденном, что с удвоенной силой показывает нам черствость глупых девчонок.

Изменился и вид хэмпширской деревни. Из-за французской блокады поднялась цена на зерно, побуждая землевладельцев огораживать и удобрять свои поля и сгонять с них как людей, так и животных, которые там раньше паслись. "Огораживание" означало не просто обнесение земли забором, но и смену ее правового статуса с запретом на ней пастись или с нее кормиться. Свидетельства этих болезненных перемен в сельской жизни то и дело мелькают в романах Джейн Остин: начиная с человека, поправляющего изгородь (символ огораживания) в "Мэнсфилд-парке", и кончая голодными цыганами, которые вроде бы крали индеек в "Эмме".

Дыхание войны прямо коснулось семьи Остин, когда Генри Остин решил поступить в армию. Республиканская Франция объявила Англии войну 1 февраля 1793 года, и уже через два месяца Генри стал лейтенантом Оксфордширской милиции. "Политические обстоятельства поры 1793 года, — объяснял он впоследствии, — обязывали каждого, не занятого иным делом, внести свою лепту в общую оборону страны". Генри прослужил в милиции пять лет. По всей стране так же поступали молодые англичане, как слуги, так и господа. "Наш посыльный, Тим Тули, — сетовал норфолкский священник, — пропал… Он якобы отправился спать, но сбежал: полагают, в Норидж, чтобы завербоваться в солдаты, так как у него в голове давно засела мысль о том, чтобы повоевать". Всеобщий энтузиазм был таков, что на военную службу рвались даже люди, явно к ней непригодные, взять хотя бы поэта Сэмюэла Тейлора Кольриджа. Кольридж вступил в 15-й полк легких драгун под чужим именем, но не смог скрыть, что амуниция у него ржавая, а сидеть в седле он практически не умеет. Через три месяца его выгнали как "душевнобольного". Примечательно, что Генри, как и лейтенант Уикхем в "Гордости и предубеждении", участию в активных военных операциях за границей предпочел милицию, являвшуюся оборонительной силой. Любовь к домашнему комфорту заметно умеряла его воинственный пыл. К тому же, находясь в отпуске по болезни, он ухитрился пропустить самые волнующие события в жизни полка (мятеж, бунт), хотя присутствовал при кораблекрушении.

В августе французы объявили поголовную мобилизацию, что вдохновило Британию на зеркальный ответ. По словам корреспондента "Джентльменз мэгэзин", "военная лихорадка настолько захватила юных и прекрасных леди, что они позволили какому-то сержанту их муштровать и натаскивать (разумеется, приватно)". Джейн приобрела и носила на тюрбане воинскую кокарду из перьев нильской цапли, подобную тем, что красовались на шляпах ее братьев-капитанов во время сражений с наполеоновским флотом. Для бала в честь победы Нельсона в битве на Ниле в 1799 году она позаимствовала "чалму мамелюка" (что-то вроде египетской фески). Еще настойчивей одеваться и вести себя по-военному порывалась Элиза. "Я ходила обсудить мою экипировку, — писала она, — чтобы незамедлительно подвергнуться муштре".

Возникает вопрос, что имела в виду Элиза под "муштрой". Весной 1791 года она жила в Англии, выезжая ради здоровья своего бедного малыша в Маргит и нянчась со своей матерью, тетей Филой, у которой, как стало очевидно, развился рак груди. Маленький Гастингс страдал припадками, и Элиза опасалась, что мальчик "будет как несчастный Джордж Остин… он пока не стоит на ножках и не может говорить". Несмотря на ветреность Элизы, все признавали, что она глубоко предана умирающей матери и болезненному сыну. Спесивая кузина Филадельфия, завидовавшая Элизе с ее светским блеском, в довольно мерзком письме рассуждала о ждущей родственницу тяжелой утрате: "Бедняжка Элиза скоро останется совсем одна. Веселая и разгульная жизнь, которой она так долго и так необузданно предавалась, не снискала ей дружбы среди лиц достойных… Ее легкомыслие всегда вызывало у меня тревогу и жалость".

Где же был муж Элизы? Предполагаемый граф, "стойкий аристократ, или роялист духом", не принял революционную Францию и уехал в Британию. Однако задолго до того, как Элиза сняла траур по матери, он поспешил назад на родину, так как получил извещение, что "если задержится в Англии, то будет сочтен эмигрантом, вследствие чего все его имущество отойдет народу". В 1792 году судьба вновь привязала Элизу к Стивентону и к Джейн. Теперь у нее не осталось покровителя надежнее, чем мистер Остин. Элиза часто садилась с ним рядом, отыскивая в его лице черты своей покойной матери, пока, как она писала, "из глаз не изольются слезы сердца". "Я всегда нежно любила дядю, — заключала она печально, — но, думаю, теперь он дорог мне как никогда".

У Элизы имелась и еще одна, вполне прагматичная причина испытывать к мистеру Остину благодарность. Как попечитель ее состояния в 10 тысяч фунтов, он не позволил сомнительному графу вложить их во Франции. Это оказалось мудрым решением; Элиза сохранила свое богатство. Кроме того, вопреки внешнему впечатлению, она очень осторожно обращалась с деньгами, никогда не делала долгов и за все платила вперед. Что поразительно для любительницы светских развлечений, она не играла в азартные игры, в том числе ни при каких обстоятельствах не прикасалась к картам. Она наслаждалась покоем Стивентона, где находила утешение в общении с Кассандрой и Джейн, которые "одинаково рассудительны, и обе до такой степени, какую редко встретишь". Но у Элизы была любимица: "Мое сердце склоняется к Джейн, чье доброе ко мне пристрастие, конечно же, требует равноценного ответа".

Ее муж, находившийся в тот момент на расстоянии всего нескольких миль, за проливом, из-за своих роялистских симпатий попал в беду. В 1794 году против него выдвинули обвинение в содействии некой маркизе, участвовавшей в подготовке заговора против республики. Де Фейид попался на даче взятки; к несчастью, Комитет общественного спасения обнаружил в кармане графских панталон расписку в получении денег. Его с Элизой французский дом и владения передали под опеку чернокожей служанки, гражданки Розы Клариссы, и экономки, гражданки Жубер.

До Остинов дошли слухи, что "граф", до революции кичившийся своим титулом, предпринял последнюю отчаянную попытку избежать гильотины. Он представился лакеем, который убил и занял место настоящего графа. Несмотря на это, 22 февраля 1794 года (в четвертый день ненастного месяца вантоза[21] по новому республиканскому календарю) де Фейида казнили. Его заявление, что он не был графом, чрезвычайно затруднило овдовевшей Элизе задачу восстановить свои права на его имения. Вся эта история выглядит страшно запутанной, хотя и весьма романтичной.

В 1798 году Британия вступила в новую коалицию против Наполеона. Мистер Остин отправился на собрание в Бейзингстокской ратуше обсуждать Закон о защите королевства, призванный подготовить страну к сражению. По всей стране людей опрашивали, хотят ли они служить в армии. Подразумевались ответы "да" или "нет", но кое-кто выражался более красочно, например: "У меня этот Бонипарт попляшет" и "Я лягушатникам ноги-то обломаю". Опросы показали, что Стивентон способен составить свою "папашину армию"[22] из тридцати девяти трудоспособных мужчин в возрасте от пятнадцати до шестидесяти лет. У них не было никакого серьезного оружия — ни сабель, ни револьверов, ни копий, — а их "наличный арсенал" состоял из шестнадцати топоров, двенадцати заступов и четырех лопат.

Даже в начале нового века обитатели Хэмпшира все еще верили, что в любой миг возможно вторжение. "Прошлым вечером нас испугал вид огромного зарева, — писала подруга Джейн мадам Лефрой. — Я боялась, что это какой-то сигнал, оповещающий о приближении врага, и легла спать с пренеприятным чувством". На самом деле горела бейзингстокская солодовня. Мадам Лефрой не знала, чего опасаться больше — того, что французы приплывут на лодках, или того, что они прилетят на воздушных шарах. В Британской библиотеке сохранился рисунок диковинного "французского плота для завоевания Англии", несущего на себе крепость с зубчатыми стенами и толкаемого вперед гребными колесами, приводимыми в движение ветряками.

Между тем Элиза осталась сиротой и одинокой матерью ребенка-инвалида. Но она не стала поступать с сыном так, как поступили Остины с братом Джейн Джорджем. Его, как мы помним, препоручили заботам чужих людей. Для Элизы это было неприемлемо. Она держала малыша при себе и пыталась "вылечить" от припадков. Гастингса никуда не отсылали.

Элиза явно нуждалась в поддержке, в супруге, который разделил бы с ней бремя ухода за сыном. В тридцать четыре года она все еще была "исключительно хороша собой", и есть свидетельства, что "во время короткого вдовства она кокетничала со всеми своими стивентонскими кузенами". В прежние беззаботные дни рождественских празднеств она предпочитала Генри, но теперь ситуация изменилась. Джеймс Остин, стихи которого когда-то декламировала в спектаклях Элиза, нуждался в спутнице жизни. За прошедшие годы он успел жениться и потерять жену, оставившую ему малолетнюю дочь. Джеймс стал викарием, жил в динском пасторате и управлял вторым приходом мистера Остина. Союз с Элизой всем представлялся в высшей степени разумным. Но Джеймс повел себя довольно-таки бесцеремонно, "выбирая между прекрасной Элизой" и подругой Джейн мисс Мэри Ллойд. В отличие от изящной Элизы толстощекая Мэри Ллойд красотой не блистала: ее лицо было "изрыто оспой". Все историки семейства Остин указывают на то, что Мэри к тому же обладала вздорным характером, но мы вправе в этом усомниться: не исключено, что ими двигало глубокое убеждение в том, что внешний облик человека всегда соответствует его внутреннему содержанию. Обезображенное лицо подразумевало испорченный нрав.

В результате Джеймс все-таки предпочел домашнюю, практичную Мэри. Сама Мэри, кстати, до гробовой доски не могла простить мужу его колебаний. Когда Джеймс и Мэри наконец соединились, Элизе пришлось покинуть Стивентон. Женщины "не ладили"; вернее сказать, Мэри отказалась терпеть в доме Элизу. Невестка Джейн Мэри Остин, урожденная Ллойд, "не любила и порицала" Элизу. Сила Мэри заключалась в надежности и бережливости. Они были полными противоположностями — ветреная Элиза и Мэри, бдительно надзиравшая за хозяйством и не упускавшая случая "отругать близких за расточительство".

Впрочем, опасения Джейн лишиться из-за решения брата общества очаровательной "французской" кузины, принесшей Остинам столько беспокойств, не оправдались. Предприимчивая Элиза нашла другую возможность проникнуть в их семейство.

8 Роман Кассандры

Они писаные красотки и, конечно же, пленяют "сердца без счета"[23].

Элиза о Кассандре и Джейн (1791)

В 1791 году Элиза де Фейид называла пятнадцатилетнюю Джейн и ее сестру "прелестнейшими девушками Англии".

Кассандра была мягче нравом; родные считали ее "самой добросердечной в семье". Она получала "множество знаков внимания" от "кавалеров", и Элиза, — которая прекрасно разбиралась в подобных вещах, — полагала, что Кассандре, с ее внешностью и характером, не составит труда найти мужа. Проблему отсутствия приданого должна была снять ее привлекательность.

Кассандра и Джейн достигли половой зрелости примерно в пятнадцать лет — позже, чем это происходит с современными девочками-подростками, так как георгианский рацион был менее питательным. Георгианцы не любили обсуждать вслух подробности женской физиологии, но в жизни они, естественно, сталкивались с их проявлениями. Доктора рекомендовали лечить месячные боли валерианой или прикладывать "к низу живота пузырь, на две трети наполненный горячей водой".

Регулярные "боли внизу живота" указывали на то, что девушке пора под венец и рожать. Георгианская формула счастливого супружества содержала один важный компонент, который предшествовал влюбленности и венчанию. Отвечали за него, как правило, родители невесты, а его содержанием была проверка финансовой состоятельности потенциального жениха. Любовь из формулы либо исключалась, либо заменялась надеждой, что она возникнет позже, после свадьбы. Однако взросление Кассандры пришлось на очень интересный период в истории развития общества. Разумеется, в коллективном сознании и раньше существовало представление о том, что брак будет прочнее, если в его основе лежит любовь. Но за годы жизни Кассандры в этом представлении произошел заметный сдвиг: отныне возобладало мнение, что социальный и финансовый статус, при всей его важности, все же менее весо́м, чем совместимость будущих супругов.

До той поры на пути к шекспировскому "соединенью двух сердец"[24], как правило, вставали препятствия в виде семейных обязательств, финансовых согласований и физической способности женщины к деторождению (способность мужчины выполнять свою часть операции обычно сомнению не подвергалась). Вплоть до эпохи Просвещения долг перед Богом доминировал над стремлением найти родственную душу.

За век до того лорд Галифакс написал свое знаменитое "Назидание дочери" (1688), в котором предупреждал ее, чтобы даже не помышляла о самостоятельном выборе спутника. "Молодым женщинам, — писал он, — редко дозволяется выбирать самим; забота и опыт их друзей считаются более надежными руководителями, чем их собственные причуды". Книга выдержала семнадцать изданий, из чего мы делаем вывод, что она отвечала взглядам читающей публики на протяжении всего восемнадцатого века.

Соответственно, образцовая георгианская семья — такая, как семья мистера Остина, — беззастенчиво вмешивалась в матримониальные дела молодого поколения. Фактически практика сватовства породила сам жанр, в котором отличилась дочь мистера Остина Джейн. В 1741 году издатель Сэмюэл Ричардсон выпустил в свет пособие "Письма, писанные по особым случаям и в помощь избранным друзьям". Среди примерно 150 эпистолярных посланий, предложенных в качестве образчиков для копирования, много таких, где содержатся доводы как за, так и против предполагаемых брачных союзов. Мой любимый номер 70 — пример отцовского наставления дочери "не амурничать с пустым французишкой". Однако гораздо больше шокирует письмо, внушающее дочери, что она должна пойти под венец с женихом в годах, преодолев неприязнь. Есть и письмо, адресованное другу, замышляющему на старости лет повторно жениться, и содержащее совет не быть дураком.

Самое знаменитое в сборнике — письмо № 88, "от отца к находящейся в услужении дочери, по получении известия, что хозяин покушается на ее честь". Оно положило начало удивительному явлению, подарив Ричардсону, стяжавшему славу не столько в качестве издателя, сколько в качестве автора, завязку его самого известного романа. "Памела" — это история в письмах девушки-служанки, которую преследует домогательствами молодой хозяин. Следя за ее злоключениями на протяжении плюс-минус миллиона слов, мы, несмотря ни на что, понимаем, что судьба девушки сложится благополучно. Хотя хозяин и завлекает Памелу, и обманывает, и лезет из кожи вон, чтобы ее соблазнить, она стойко блюдет добродетель. В конце концов, пораженный чистотой девичьей души, он искренне влюбляется в служанку и женится на ней. Как в романе "Гордость и предубеждение", идущем в кильватере "Памелы", любовь торжествует над классовыми различиями. Мы видим, как чувство к порядочной девушке преображает богатого, но отталкивающего джентльмена, в результате чего образуется идеально гармоничная пара.

Таким образом, для нового поколения георгианских читателей главной стала любовь, а процветание отступило на второй план. Ценится добродетель, а не деньги. У "Памелы" и подзаголовок соответствующий: "Вознагражденная добродетель". Именно такими произведениями вдохновлялись Джейн и Кассандра, когда для них настала пора увлечений. В романе Джейн Остин "Доводы рассудка" мы читаем: "Если уж молодые люди забрали себе в голову соединиться, они непременно добьются своего, будь они даже самые бедные, самые безрассудные". Подобных рассуждений вы не найдете в романе 1750-х годов. Они были в новинку.

Среди романов Ричардсона Джейн выделяла не "Памелу", а его последнее сочинение "Сэр Чарльз Гранди-сон", наполненное — если верить романистке Кэрол Шилдс — "адюльтером, пьянством, насилием, эротизмом [и] охотой за приданым". Этот роман считался слишком непристойным для неиспорченных барышень, но Джейн им зачитывалась, и его героини "были для нее словно живые подруги". Очередной миллион слов снова вводит нас во внутренний мир юной леди, Гарриет, которая стойко держит оборону против мужчин. Получив предложение от правильного мужчины, она не жеманничает, как заведено у девиц, а сразу выкрикивает: "Сэр — Я ГОТОВА — Я СОГЛАСНА", после чего он целует ее "так страстно", что кипит кровь.

Воздух стивентонского пастората был наэлектризован страстью, поскольку братья Остин принялись один за другим жениться, как по любви, так и по расчету. Брат Джейн Эдвард в конце 1791 года обвенчался с Элизабет Бриджес, жившей, как и его приемная семья Найт, в Кенте. Молодые поселились в Роулинге, в доме, предоставленном им родителями невесты. В этом доме у них родилось четверо детей, позже — еще семеро. Всего через три месяца после Эдварда Джеймс повел к венцу свою первую жену, наследницу Анну Мэтью, которая соединилась с ним наперекор воле отца, настаивавшего на ее союзе "со своим старым другом". Изящная, аристократичная Анна насмешливо заявила, что ей нужен "не папа, а муж". Джеймс не прогадал: денег Анны хватило, чтобы приобрести свору гончих и экипаж.

Тот, 1792-й, год оказался богат на семейные свадьбы. В декабре кузина Джейн и Кассандры Джейн Купер обвенчалась с Томасом Уильямсом, капитаном Королевского военно-морского флота. Она лишилась матери, умершей от тифа в Саутгемптоне, а недавно потеряла и отца. Поэтому Джейн Купер "выходила замуж из дядюшкиного дома в Стивентоне".

Совершал обряд преподобный Том Фауэл — бедный молодой священник. Джейн знала его со своих четырех лет. В 1779 году Том приехал из Кинтбери, что в графстве Беркшир, учиться у мистера Остина. Сам сын священника, Том прожил у Остинов пять лет, пользуясь общим расположением и исполняя в стивентонских спектаклях роли, написанные для него Джеймсом, его добрым другом. В "Чувстве и чувствительности" Эдвард Феррарс, ученик мистера Пратта в Девоншире, влюбляется в Люси Стил. Том Фауэл, учившийся в школе мистера Остина, тоже влюбился в дочку директора.

Теперь двадцативосьмилетний Том вернулся в свою старую школу, чтобы провести обряд венчания Джейн Купер, с которой когда-то вместе участвовал в представлениях. Зимой 1792 года, когда в стивентонском пасторате только и говорили что о будущих свадьбах, Том и двадцатилетняя Кассандра объявили о помолвке.

Это была любовь; вне всяких сомнений, любовь. Но жених и невеста, оба люди рассудительные, согласились, что со свадьбой надо подождать, пока у них не появится хоть немного денег. Том не имел "личного состояния". Правда, они рассчитывали, что долго им ждать не придется, поскольку "один аристократ, с которым его связывали как кровные, так и дружеские узы, обещал Тому скорое повышение".

Речь шла о лорде Крейвене, родственнике Тома по матери. Действительно, узнав о помолвке, лорд Крейвен предоставил Тому приход в Уилтшире, но слишком маленький, чтобы хватило средств на содержание семьи. Многие георгианские приходы вполне прилично обеспечивали своих пастырей, но далеко не все, и разброс был колоссальный. "Нам нужно питаться, — писал в 1803 году бедствующий молодой священник, вынужденный существовать на 60 фунтов в год. — Признаюсь, я часто делал вид, что мне достаточно [пищи]; но моя маленькая семья недоедала". Однако в распоряжении лорда Крейвена было несколько приходов, и он собирался отдать Тому еще один, в Шропшире. Стоило только дождаться кончины действующего пастыря.

Несмотря на щедрость, проявленную лордом Крейвеном к жениху ее сестры, Джейн относилась к нему с прохладой. "Чрезвычайно приятный в обращении", он имел одну "небольшую слабость — содержал любовницу". (Элиза, разумеется, прекрасно с ним сошлась.) Этой содержанкой была знаменитая куртизанка Хэрриэтт Уилсон, которую лорд Крейвен прибрал к рукам пятнадцатилетней девочкой. В конце концов лорд настолько опостылел амбициозной Хэрриэтт, что она с ним порвала. Вторая его содержанка тоже была личностью известной. Мисс Брантон "из труппы театра Ковент-Гарден" отличалась "редкой красотой и притягательностью" и была достаточно известна, чтобы попасть на страницы туристических путеводителей. Впоследствии она превратилась в страстную поклонницу романов Джейн Остин, в особенности (что естественно для женщины, заарканившей графа) "Гордости и предубеждения".

Итак, Том и Кассандра оказались вынуждены отложить свадьбу на неопределенный срок — пока неизвестный шропширский священник не упокоится с миром или пока лорд Крейвен не отвлечется хоть ненадолго от своих любовных забав и не найдет иной способ их облагодетельствовать. Было бы неудивительно, если бы мистер Остин отговаривал Кассандру от брака с Томом, считая его неудачной партией. Однако таких свидетельств не существует: мистер Остин, подобно своим дочерям, читал Ричардсона. Помолвка осталась в силе.

Как относилась Джейн к роману сестры? Конечно же, ее пугала перспектива расставания с Кассандрой. Джейн всегда остро переживала супружество людей, которых она знала холостыми и незамужними; ей нравилось, когда молодожены относились друг к другу сдержанно: "Я опасалась, что он замучит меня своим блаженством и своей пылкостью… но нет", — с удовлетворением писала она об одном новоиспеченном супруге, а письма юной невесты называла "благоразумными", если в них не было "демонстрации счастья". Она полагала, что ее родные братья слишком носятся со своими женами.

Как прежде Фрэнсис Берни, Джейн, конечно, боялась лишиться вечеров в спальне пастората, где сестры секретничали, как Лиззи и Джейн в "Гордости и предубеждении". Берни писала сестре перед ее замужеством: "В самой мысли о близкой разлуке с тобой — человеком, с которым мы делили дом — спальню — постель — секреты — жизнь, есть что-то очень невеселое". И после свадьбы: "О моя дорогая Сьюзи, надо ли тебе говорить, как мне пусто без тебя дома!" Джейн посвятила помолвке сестры стихотворение. Не веселую эпиталаму, а "Оду печали" и "обманутой любви". Это выглядело почти нелепо.

И все же эти девочки мечтали о замужестве и романтической любви — их к этому приучили. В отцовской церкви Джейн развлекалась, заполняя пустые бланки брачных свидетельств, лежавшие в конце метрической книги, именами своих воображаемых женихов разного общественного положения — от родовитого Генри Фредерика Говарда Фицуильяма из Лондона до Эдмунда Артура Уильяма Мортимера из Ливерпуля и далее, вниз по социальной лестнице, до плебея Джека Смита: "Этот брак заключен между нами, Джеком Смитом и Джейн Смит, в девичестве Остин". Ей ничего не стоило вообразить себя замужем и за богачом, и за бедняком. Она вынесла из романов, что истинную любовь можно обрести где угодно. О том, что Кассандра так и не соединится с Томом, Джейн, наверно, даже не задумывалась.

Но время расставания с сестрой еще не пришло: влюбленные не торопились со свадьбой. Они вынуждены были ждать, пока Том не получит второй приход, который даст им средства к существованию.

Три года спустя Том и Кассандра все еще ждали. Затянувшаяся помолвка наверняка стоила им переживаний. Миссис Дженнингс в "Чувстве и чувствительности" разволновалась, услышав, что Эдвард Феррарс и Люси Стил "решили обождать, пока он получит приход":

Ну, мы все знаем, чем это кончится. Подождут-подождут да через год и согласятся на место младшего священника с жалованьем фунтов пятьдесят в год… И пойдет у них прибавление семейства каждый год! Помилуй их Боже! Ну и бедны же они будут! Надо поглядеть, какая у меня для них мебель найдется…

Нетерпение при улаживании финансовых дел проявляли представители всех слоев общества. Один молодой ирландский аристократ обрушился на своих опекунов за то, что они тянут с его брачным договором, но потом остыл, признав, "что им же не так приспичило… как мне".

Но лорда Крейвена вдруг посетила новая идея. Он был, помимо всего прочего, подполковником "Темно-желтых", британского полка, которому пришлось повоевать в Вест-Индии. Фактически причиной бегства от него Хэрриэтт Уилсон стали его пространные, дотошные описания английских редутов, вражеских редутов, "шоколадных деревьев и т. д.". "О боже! О боже! — восклицала Хэрриэтт. — Лорд Крейвен опять завел меня в Вест-Индию… Не сказать чтобы в этом человеке было что-то особенно дурное, кроме его шоколадных деревьев".

В январе Том принял предложение лорда Крейвена отправиться с ним в Вест-Индию в качестве армейского капеллана. Амбициозный молодой священник, вероятно, надеялся, что, плывя со своим покровителем на его личной яхте, крепче сроднится с ним и быстрее удостоится новых благодеяний.

10 октября 1795 года Том Фауэл составил завещание, и в январе они с лордом Крейвеном пустились в путь. "Думаю, сейчас они уже в Барбадосе", — писала Джейн в середине января 1796 года. Кассандра поехала погостить у своих будущих родственников, где старалась произвести благоприятное впечатление. "Надеюсь, ты не падешь в их глазах", — язвительно заметила Джейн, когда Кассандра доложила, что ею вроде бы довольны. Все полагали, что Том вернется к маю.

Но он вообще не вернулся. Из Санто-Доминго, столицы нынешней Доминиканской Республики, пришла весть самого прискорбного свойства. Постепенно "из Стивентона, где все глубоко подавлены", она расползлась по графствам, достигнув ушей многочисленных Остинов. "Его ждали домой в этом месяце, — говорилось в письме Элизы, — но, увы, вместо него самого прибыло сообщение о его кончине".

Оказалось, что Том умер от желтой лихорадки еще в феврале, и его тело упокоилось в карибских волнах. Несколько недель его невеста жила в блаженном неведении своей потери. Это было тяжелое потрясение: "жестокий удар для всей семьи, — писала Элиза, — и наипаче для бедной Кассандры, которой я невыразимо сочувствую".

За Кассандрой закрепилась репутация холодноватой, что называется, застегнутой на все пуговицы особы, — во многом благодаря рассказу Джейн о том, с каким достоинством и самообладанием она несла свое горе. Кассандра "ведет себя, — сообщала Джейн в письме Элизе, — столь сдержанно и благопристойно, как мало кто сумел бы в такой страшной ситуации".

Молодая женщина, потерявшая жениха, думает о "благопристойности"? Нам кажется странным, чтобы кого-то в такую минуту волновали подобные вещи. Однако именно такую манеру избрала Кассандра, "исключительно женственная, но исключительно педантичная". Кассандра, с ее "чинностью", стала примером для Джейн, тоже не склонной выставлять напоказ свою душу. Кто знает, какие думы и душевные порывы они скрывали за фасадом благопристойности? Единственное, что известно доподлинно: сестры всё переживали вместе. Как говорила их семья, "только они до конца понимали страдания, чувства и мысли друг друга".

В трагедии Кассандры было всего одно светлое пятно — завещание Тома. Утвержденное в Лондоне в мае 1797 года, оно первым же пунктом объявляло ее наследницей "тысячи фунтов, которую предписывалось выплатить ей как можно скорее". Вложив эти деньги с умом, можно было рассчитывать на годовой доход примерно в 35 фунтов: конечно, не золотые горы, но достаточно для финансовой независимости. Столько зарабатывала гувернантка, а тут и зарабатывать не приходилось.

Между тем у Джейн не было ни возлюбленного, ни умершего возлюбленного, ни гроша за душой.

9 Юность и красота

Приходилось… соглашаться.

Гордость и предубеждение

В последнее десятилетие XVIII века средний возраст вступления девушек в брак равнялся двадцати четырем годам. Однако в кругу джентри, где, хоть и не совсем по праву, вращались Остины, он был ниже. Здесь матримониальные планы строили с семнадцати лет. У Джейн Беннет в "Гордости и предубеждении" первый поклонник появляется в пятнадцать, а героиня "Нортенгерского аббатства" Кэтрин Морланд принимает предложение будущего мужа в семнадцать.

Таким образом, предполагалось, что Джейн, разменяв третий десяток, слезет с горба родителей и найдет себе другой дом. Но ей никто никаких предложений не делал. Несмотря на шутливое восхваление Элизой ее красоты и неотразимости, застенчивая Джейн, говоря устами ее ранней героини, была "обречена потратить впустую дни юности и красоты"[25]; она жила дома, без женихов на горизонте.

Кассандра часто отлучалась из Стивентона то к тем, то к другим друзьям, и тогда Джейн ей писала. В этих письмах, нашем лучшем источнике сведений о жизни Джейн, появляются намеки на неудобства положения незамужней дочери, видимо начинающей осознавать, что она обременяет семью. Джейн должна была ограничивать свои траты на все, кроме еды и жилья, — поездки, одежду, подарки, благотворительность — двадцатью фунтами в год, выдававшимися ей отцом по частям. Двадцать фунтов были для кого-то вполне приемлемым годовым доходом — для фермера, например. Однако речь шла о видах на будущее. Джейн ездила на балы; она танцевала со знатными кавалерами; она претендовала на утонченность. Обходиться этой суммой в таких обстоятельствах удавалось не без труда.

Жизнь в стивентонском пасторате не была стесненной, но это стоило хозяевам некоторых усилий. Остины стремились не к роскоши, а к изяществу, опрятности, удобству. Мистер и миссис Остин представляются людьми, которые горды и довольны тем, что живут по средствам: "Хозяйственные дела идут без сбоев, как исправные часы; все хранится на своих местах. Никакой брани на кухне или в столовой для слуг… Пища простая и по сезону и подаваемая наверх добротно приготовленной". Джейн в своих романах очень внимательна к домашнему непорядку, плохо организованному хозяйству, грубой прислуге, бессмысленному мотовству. У трех колоритных замужних сестриц в "Мэнсфилд-парке" — разные стили ведения дома, и все негодные: миссис Норрис скаредна, ее сестра миссис Прайс безалаберна и расточительна, леди Бертрам вообще ничего не замечает, потому что постоянно дремлет, словно одурманенная, на кушетке. Джейн, как и полагалось женщине, знала все тонкости домоводства.

В год, когда Кассандра потеряла Тома, череда родственных бракосочетаний продолжилась. Элиза, у которой увели из-под носа Джеймса, забеспокоилась о своем будущем. Генри Остин, самый терпеливый из всех ее воздыхателей, сразу вырос в ее глазах. И она наконец ему уступила. Это был союз на равных, а не подчинение. Они договорились по-прежнему называть друг друга "кузен" и "кузина". "Мне отвратительно слово муж, — признавалась Элиза, — я никогда его не употребляю".

Трогает то, что в пользу Генри, щеголеватого, немного поверхностного лейтенанта милиции Элизу склонила его "нежность к моему маленькому мальчику". По иронии судьбы Генри, не общавшийся с собственным инвалидом-братом, ухаживал за инвалидом-пасынком. Элиза сохранила преданность Гастингсу, умершему в пятнадцать лет, и впоследствии распорядилась похоронить ее рядом с сыном и матерью в Хэмпстеде. Джейн признавала, что эти двое, а вовсе не мужья, были главными привязанностями в жизни Элизы. Тем не менее в последний день 1797 года Генри и Элиза обвенчались в Мэрилебоне. Она известила Уоррена Гастингса, и тот пожаловал Генри и его друзьям-офицерам 40 фунтов на праздничную пирушку, чем неимоверно обрадовал мистера Остина (который выделял дочери на год вдвое меньше). Теперь все отпрыски Остинов были "окольцованы", кроме Джорджа и "девочек".

Как выглядела Джейн в возрасте, когда общество сочло ее барышней на выданье? Трудно описать Джейн в ранней юности, потому что мнения по поводу ее внешности расходились. Была ли она хорошенькой? Неоспоримо одно: она была "высокой женщиной", как говорила про себя сама Джейн, на пол-ярда выше матери.

Обмеры коричневого шелкового редингота (легкого пальто, которое носили и в помещении, и на улице), с большой долей вероятности принадлежавшего Джейн Остин, показали, что он подходит женщине с обхватом груди от 79 до 84 сантиметров, талии — 61 сантиметр, бедер — 84–87 сантиметров и с ростом около 170 сантиметров. Если это действительно ее редингот, Джейн справедливо назвала себя "высокой женщиной", учитывая, что тогдашний средний рост, судя по сохранившимся скелетам, составлял всего 157–158 сантиметров. При этом она была тоненькой. Биограф, взявший на себя труд писать о Джейн Остин, редко вызывает неприятие, но возмутительно, когда Дэвид Нокс утверждает, что на рисунке Кассандры Джейн представлена "плотно сбитой особой", чье голубое платье скрывает под собой "довольно пышные формы". На самом деле перед ним — обычная фигура девушки, непринужденно сидящей на земле и облаченной в просторное платье эпохи Регентства. Под "плотно сбитой" можно подразумевать только, что она не похожа на современную кинозвезду.

Этот интереснейший шелковый коричневый редингот, предмет тщательного исследования историка моды Хилари Дэвидсон, стилистически относится к промежутку между 1812 и 1814 годами. Он был сшит на женщину с торсом в виде круглого, а не эллиптического, как у нас, цилиндра. Это наверняка было результатом стягивания корсетом, особенно в период, когда еще продолжался рост. Корсет носили на протяжении всей жизни, он сжимал талию с боков (выпячивая при этом живот) и изменял форму ребер.

Судить с уверенностью о том, как выглядела Джейн, невозможно еще и потому, что единственное достоверное изображение ее лица — эскиз ее сестры Кассандры, которая не была сверходаренной художницей. На нем Джейн выглядит неприветливой, "злобно" (как часто говорится) поджавшей губы. Когда Джейн прославилась и читатели захотели увидеть ее портрет, этот образ пришлось приукрашивать, чтобы никого не разочаровать.

Племянник Джейн считал ее не слишком хорошенькой, зато живой, "полнокровной и искрометной". "Она была яркой брюнеткой, — вспоминает он, — с налитыми округлыми щеками, с маленьким, изящной формы носом, небольшим ртом, бойкими карими глазами и темными волосами, которые естественными завитками плотно окружали ее лицо". Она не обладала "столь правильными чертами, как ее сестра, — заключает он, — и все же в ее лице было "особое очарование".

Впрочем, он не знал свою тетушку в юности. Ведь ее признавали бесспорно хорошенькой. "Хорошенькая — определенно хорошенькая, — писал один добрый друг семьи, — с великолепным цветом лица — как куколка, нет, это негодное сравнение, потому что в ней было столько экспрессии — она была как дитя, совершенное дитя, прелестная и смешливая — милейшая, обожаемая". Вердикт соседей: в те стивентонские дни она "слыла обворожительной барышней".

Однако сама Джейн не придавала значения внешней привлекательности. Облик ее героинь вообще едва обрисован; нам ничего не известно о наружности Лиззи Беннет кроме того, что у нее "искрящиеся глаза" и что она не так хороша собой, как ее сестра Джейн. Энн Эллиот была "прехорошенькая, но красота ее рано поблекла". Из героинь Остин подробнее всех описана Кэтрин Морланд, но Джейн выделяет ее "тощую несуразную фигуру" и "вялый цвет лица". Даже счастливая Эмма Вудхаус — "красавица", а не "прелестница". Леди Сьюзен, героиня одного из ранних рассказов Джейн, совершенно безразлична к тому, миловидна она или нет. "Если я чем и горжусь, — говорит она, — так это своим красноречием. Уважение и почтение с такой же неизбежностью сопровождают складную речь, с какой восхищение прислуживает красоте".

И все же Джейн прекрасно передает чувства девушки, осознающей свою непривлекательность, и, вполне возможно, она пережила их сама. Джейн пишет в "Нортенгерском аббатстве": "Казаться почти хорошенькой для девушки, которая первые пятнадцать лет своей жизни слыла дурнушкой, — радость гораздо более ощутимая, чем все радости, которые достаются красавице с колыбели". И Энн Эллиот в "Доводах рассудка" испытывает восторг и облегчение, когда воссоединение с давно потерянным возлюбленным возвращает ей очарование.

В январе 1799 года в письмах Джейн впервые упоминается нездоровье, которое всю жизнь будет ее преследовать: конъюнктивит, или воспаление глаз. "Не проходящая уже несколько дней муть в глазу, — сообщала она, — делает письменные занятия и не слишком приятными, и не слишком полезными и, вероятно, помешает мне закончить письмо своей рукой". Подобная вирусная инфекция, награждающая свою жертву "красным глазом", способна как причинять боль, так и портить внешность. Бедная Джейн вновь и вновь мучилась от этой неприятности, которая в те времена не лечилась, а исчезала сама собой через месяц-полтора. Как вспоминала одна из племянниц Джейн, "она порой страдала помутнением зрения и подолгу не могла ни работать, ни читать".

Поскольку обострение 1799 года оказалось первым в ряду многих, один историк медицины предположил, что "переношенность" Джейн повредила ее иммунную систему. В противовес приводится аргумент, что в восемнадцатом веке ребенок со слабым иммунитетом вряд ли выжил бы в схватке со множеством инфекций и болезней, сопровождающих детство. Впрочем, обитая в таком глухом уголке, как Стивентон, Джейн была надежно укрыта от любых эпидемий.

Повзрослевшая Джейн, разумеется, замечала, что все женщины вокруг нее не только выходят замуж, но и производят на свет детей. Иногда она помогала отцу вносить записи в церковный реестр крещений. Джейн в своих произведениях не интересуется вопросом деторождения, хотя дает понять, что дело это опасное. "Миссис Култарт и Энн из Мэнидауна обе умерли, и обе в родах", — записала она в возрасте двадцати двух лет. Невестка Джейн Мэри Остин, урожденная Ллойд, была в то время на сносях, поэтому Джейн, естественно, признает, что "мы не должны угощать Мэри этой новостью". Между 1750 и 1799 годами женщина в среднем вынашивала, только подумайте, семерых детей (не считая выкидышей и мертворожденных). Если роды не убивали женщину, то к наступлению менопаузы количество ее отпрысков вполне могло исчисляться двузначными цифрами. Например, газеты 1798 года писали, что миссис Бантинг из Глостера "благополучно разрешилась от бремени дочерью, ставшей ее тридцать вторым ребенком от того же супруга".

Некоторые пары, желавшие ограничить размеры своей семьи, пользовались презервативом из овечьей кишки (с одного конца ее зашивали, с другого перетягивали тесемкой, а после использования мыли), но этот предмет ассоциировался с грехом и предохранением от венерических заболеваний. Самым распространенным способом семейного планирования оставалось полное воздержание от секса.

Томас Папиллон, родственник семейства Найт, после рождения своего четырнадцатого ребенка получил наставительное письмо. "Теперь вам не худо бы, — говорилось в нем, — отказать себе в праве на дальнейшее воспроизводство. Вы оба потрудились успешно и достаточно". Таких же мыслей придерживалась Джейн относительно своей знакомой, миссис Дидз, которая прошла через восемнадцать беременностей: "Я бы посоветовала ей и мистеру Д. соблюдать нехитрый режим спанья порознь".

Мать Джейн, рожавшая восемь раз и сама принимавшая в мир своего второго внука, тоже начала уставать от сопутствующих мук и треволнений. Мэри наконец "была вчера вечером, в одиннадцать часов, уложена в постель, — писала Джейн, — и разрешилась чудесным малышом". Но "мама пожелала ничего про это не знать, прежде чем все закончится, и мы сумели устроить так, чтобы она ни о чем даже не заподозрила". Джейн потом написала мини-драму, в которой многоопытная мать, миссис Денби, приходит в ужас, когда ее практичная подруга, миссис Энфилд, берется обмывать опрелость своего новорожденного младенца. "Ах, няня, — говорит миссис Энфилд, — у него распашонка прилипла! Принеси немного теплой воды и тряпицу". Миссис Денби находит все это отвратительным: "Я упаду в обморок, если останусь". Миссис Энфилд настаивает на ее присутствии. "Какая бесчувственность", — думает миссис Денби.

Опыт Мэри Остин в соседнем динском пасторате не вдохновил Джейн на мечты о детях. "Мэри, — писала она о своей невестке, — переносит свое положение не так, чтобы мне захотелось самой через это пройти". "Бедняжка! — писала она о другой подруге. — Как ее угораздило опять забрюхатеть?" Лорд Брэбурн, внучатый племянник Джейн, изо всех сил старался облагородить, очистить и идеализировать образ своей двоюродной бабушки. Когда это письмо попало к нему в руки, он, прежде чем его опубликовать, вымарал выше процитированную строчку, сочтя ее чересчур приземленной. Но будущим ученым удалось разобрать не очень тщательно зачеркнутую фразу.

По воспоминаниям семьи, Джейн "постоянно повторяла, что ее книги — это ее дети и для счастья ей их хватает". Она даже называла "Чувство и чувствительность" своим "грудничком" и однажды сказала молодой мамочке: "Как мне не терпится посмотреть на вашу Джемину, так и вам, уверена, будет приятно посмотреть на мою Эмму, и поэтому я с великим удовольствием посылаю ее вам для прочтения". Заявление Джейн о книгах-детях — это трюизм из трюизмов для бездетной писательницы, но вместе с тем трудно оспорить мнение, что ей ничего не оставалось, кроме как представлять свои достижения в таком свете. У женщины не было другой возможности отличиться — разве что рожать детей.

Многие жаждут узнать, имела ли когда-нибудь девица Джейн Остин половые сношения мужчиной. Ответ: почти стопроцентно нет. Это опять же объяснялось ее положением в обществе. Девушки более низкого происхождения запросто отдавались парням до свадьбы, чаще всего в качестве последней проверки перед заключением законного союза. Подсчитано, что в восемнадцатом веке около трети невест шли под венец беременными. В аристократических верхах к связям и адюльтерам относились довольно снисходительно. Но для женщины, принадлежавшей к джентри или к псевдоджентри, беременность вне замужества была катастрофой.

Вступала ли когда-либо Джейн в лесбийские отношения? Здесь процент уверенности не столь высок. Да, обществом это осуждалось. Но в тот век женщины часто спали вместе, и Джейн сама нередко отмечает, что делила постель с подругой. Людей вообще гораздо меньше волновало лесбиянство. Его не преследовали по суду; его не ошикивали матроны из приличного общества — в немалой степени потому, что большинство ни о чем подобном даже не подозревало. Таким образом, дверь вероятности остается открытой. Но лишь на узкую щелочку, и лишь из-за отсутствия доказательств обратного.

Разумеется, Джейн прекрасно знала, что происходит в спальне между мужчиной и женщиной. Более того, она удивила бы многих своей осведомленностью о том, что считалось в ее времена половыми извращениями. Поскольку ее романы настолько вылощены (а по мнению некоторых, выхолощены) и поскольку в них такое значение придается тонким нюансам галантности и изысканности, читателям они зачастую видятся в пуританском викторианском антураже.

На самом деле Джейн была писательницей конца гораздо более вольной Георгианской эпохи. Героиня ее раннего рассказа "Леди Сьюзен" — "самая утонченная английская кокетка". Когда Остины разыгрывали в стивентонском амбаре скабрезную Филдингову "Жизнь и смерть Тома Гнома Великого", двенадцатилетняя Джейн, видимо, исполняла заглавную роль коротышки. Сегодня эту пьесу, наверно, не дали бы читать двенадцатилетним подросткам хотя бы из-за строк:

О! Хункамунка, Хункамунка, о! Твои две полных груди, что тимпаны, Восторги будят неумолчным боем; Они, как медь, сияющи и тверды; О! Хункамунка, Хункамунка, о!

Еще в подростковом возрасте Джейн без стеснения иронизировала над содомией. В своей "Истории Англии", говоря о Якове I и его фаворите Роберте Карре, она хвалит короля за то, что тот "находил достоинства в глубинах, мало кому доступных". Еще есть знаменитая шутка, которую Мэри Крофорд в "Мэнсфилд-парке" отпускает в адрес беспутного окружения своего дядюшки-моряка. "Жизнь в доме дяди, конечно же, познакомила меня с адмиральской средой, — говорит Мэри. — Тыловых адмиралов я повидала довольно. Только не подумайте, будто я каламбурю". Лишь представление о Джейн как о чинной даме не позволяет некоторым читателям поверить, что она могла так грубо шутить. "Тылы" были нешуточной проблемой для брата Джейн Фрэнка, который наказывал своих матросов плетьми за "противоестественный грех содомии". В том же "Мэнсфилд-парке" содержится самый яркий в творчестве Джейн пример фаллического символизма. Запертая внутри парковой ограды, Мария Бертрам пытается перелезть через нее с помощью Генри Крофорда, человека, с которым она в конце концов убежит: "Ты непременно поранишься об эти зубцы!" — кричит Фанни. И Мария поранилась, во всех смыслах.

Пока вокруг Джейн зачинались и рождались дети, жизнь в пасторате шла своим чередом. Необходимость выставлять себя в качестве брачного материала требовала переделок, подновлений и перекроек платьев, что отнимало у Джейн много времени. Чтобы при ограниченных средствах достойно одеваться, приходилось много работать как головой, так и руками. Начать с того, что надо было с умом выбрать ткань, принимая в расчет ее стоимость и практичность. Как говорит София Сентимент в пьесе, которая, видимо, дала Джейн ее первый псевдоним, цвет одежды оповещает о расположенности к кавалеру:

В том коричневом платье была я мила, Воздыхателя холодом льда обдала; А вот в этом лазурном, смягчившись чуть-чуть, Я надеждой, пусть робкой, зажгла его грудь; В этом, цвета сирени, склонилась я пасть; Алый шелк был румянцем ответа на страсть.

По утрам Джейн носила "простой коричневый батист", а днем "цветное платье", в идеале — "из хорошенького желто-белого муслина", о котором она мечтала. Муслин был таким тонким и летящим, что его укладывали волнами, чтобы он не просвечивал. Муслин британского производства обходился дешевле, чем оригинальный индийский.

Джейн и Кассандра одевались одинаково, и их юной племяннице в особенности запомнились "их шляпки: притом что они совершенно не различались по цвету, форме и материалу, я обожала угадывать, чья из них чья". В своих письмах Джейн постоянно говорит о переделках и усовершенствованиях нарядов. Вероятно, подобно девочкам Беннет, сравнивавшим себя с сестрами Бингли, она ощущала, что недотягивает до эталона, но не имела достаточных средств, чтобы его достичь без усилий. Порой она впадала в отчаяние. Когда Кассандра бывала в отлучке, Джейн просто кромсала некоторые ее одежки. "Третьего дня я взяла на себя вольность обратиться к твоей черной бархатной шляпке с просьбой одолжить мне свою вуалетку, — писала она, — на что та охотно согласилась, каковой щедростью помогла мне преумножить достоинство моего капора".

Складывается впечатление, будто единственное, к чему стремилась Джейн в одежде, — это выглядеть "прилично". Идеалом было "очень практичное платье на любой случай". Щеголеватая накидка не подходила, поскольку "такую красоту не то что носить, а и созерцать страшно".

Практиковалось и перекрашивание. "Как твое синее платье? — спрашивает Джейн. — Мое все расползлось. Думаю, дело в краске… четыре шиллинга псу под хвост". И нигде ни намека на тщеславие; напротив, тщеславие постоянно высмеивается. "По крайней мере, — пишет она, — волосы у меня были прибраны, а дальше мои амбиции не распространялись". Однако Джейн знала, что ее будут судить по одежке. Знали это и персонажи ее романов, в которых она давала волю фантазии, чего не могла позволить себе в реальной жизни. Одна ее ранняя героиня лежит в постели, притворно занемогшая и одетая чересчур продуманно для настоящей больной: в "ночную рубашку из муслина, неглиже из шамбре и кисейный чепец". Между тем стильная мисс Изабелла Торп из "Нортенгерского аббатства" "всегда" облачена в чудесное маркое белое платье.

Подобные причуды были неуместны в пасторате, так же как изысканная пища. Миссис Беннет в "Гордости и предубеждении" хвастается тем, что "она вполне может держать хорошего повара и что ее дочерям нечего делать на кухне". Даже если Джейн и Кассандра тоже формально были "выше" рутинной стряпни, порой им приходилось засучивать рукава. Джейн часто видела сны о еде. В одном из ее ранних произведений, "Леди Касл", есть сцена, где из-за тяжелого ранения жениха отменяется свадьба, но фантастически бессердечная героиня горюет лишь о том, что пропадут приготовленные яства. "Меня подкосила новость, — жалуется она, — что я зазря жарила, парила и томила мясо и себя… лучшее, что можно было сделать, — это немедленно приступить к трапезе". Тем временем невеста, чей суженый раскроил себе череп, "с белым, как взбитые сливки", лицом бьется на постели в конвульсиях и отказывается съесть хотя бы "цыплячье крылышко".

Живя близко к земле, Остины бережно относились к пище и ценили каждую часть забитого животного. Георгианские поваренные книги напоминают нам, что даже "глаз считается большим деликатесом и вынимается кончиком ножа". "Мы собираемся зарезать свинью", — сообщает Джейн с удовлетворением и рисует себя блаженно "смакующей холодную солонину". Здесь имелись в виду отварные свиные щеки, размятые в грубый паштет и выдержанные в рассоле.

Племянник и одновременно биограф Джейн всячески подчеркивал, что стивентонская семья редко заходила на кухню: мальчики завтракали там только рано утром перед охотой; он высказал "уверенность, что тамошние дамы не имели никакого отношения к колдовству над сотейниками или тазами для варенья". Это чисто викторианская лакировка, имеющая целью представить свою тетушку более утонченной, чем она на самом деле была. Кулинарные книги Остинов и их друзей свидетельствуют о доскональном, практическом знании поварского дела, и неудивительно. Как ни крути, в любом доме, велся он слугами, или семьей, или теми и другими вместе, должны были выпекать собственный хлеб, пудинги и пироги, производить свое молоко, масло и сливки и сохранять на зиму летний урожай фруктов и овощей. Последнее означало засолку и варку варенья. "Пусть твои варенья удадутся на славу!" — написала подруга в тетрадке с рецептами, принадлежавшей подруге Джейн Марте Ллойд. Поскольку Марта поселилась в конце концов с Джейн и Кассандрой, ее рецепты, вероятно, пользовались успехом и в семье Остин. Кто-то из этих любителей словесных игр даже зарифмовал рецепт пудинга:

Хлеба взять фунта три, Рассыпного, смотри, В добром пудинге коркам не место; Мера, как ты поймешь, Может быть какой хошь, По запросам семейства — и тесто. Чтоб его подсластить, Надо сахар вмесить И изюм, по полфунта примерно, Масло не позабыть, А должно оно быть С тем изюмом точь-в-точь соразмерно…

И далее еще четыре строфы, в которых добавляются гвоздика, мускатный орех, розовая вода, яйца и молоко. Замужняя кузина Джейн, Джейн Уильямс, урожденная Купер, с раздражающим пылом демонстрировала свое мастерство, делясь собственными рецептами маффинов, яичниц и крыжовенного варенья. Хэмпширские дамы также обменивались рецептами необходимых в хозяйстве чистящих средств, и в тетрадке Марты содержатся советы по изготовлению "чернил", "полировки для столов", состава "для чистки золотых изделий" и другого — "для стирки белых чулок".

Жизнь в георгианском доме была не только хлопотливой, но и небезопасной. У мадам Лефрой, например, заживо сгорела сестра. Женщина зацепила раскаленной кочергой "хлопчатое платье, поверх которого был надет широкий муслиновый передник, и оно мгновенно вспыхнуло". Джейн дважды в жизни наблюдала, как горит город. Ее грызли тревожные мысли за свои пожитки: "что я буду делать, если дойдет до худшего". Во время одного из этих пожаров, в Саутгемптоне, ее сосед с перепугу раздал "все свое добро" первым встречным.

Но сущим кошмаром для Джейн была не сама работа по дому, а надзор за теми, кто ее делал. Кассандра это обожала и разделяла интерес матери к изготовлению продуктов питания и управлению хозяйством. "Для меня такое удовольствие бывать на деревенской ферме", — говорила она. Но не для Джейн. Вынужденная в отсутствие Кассандры исполнять ее домашние обязанности, она разражалась шутливыми жалобами. "Мое величие безгранично, — писала она, когда болезнь матери временно возвела ее в статус главной домоправительницы. — Вчера вечером я имела честь накапать маме лауданума, я ношу на поясе ключи от кладовой и гардеробной; и уже дважды откладывала это письмо из-за необходимости отдать распоряжения на кухне". Конечно же, за иронией она прячет свое напряжение: "Вчера обед удался на славу, и курица отлично разварилась, так что мне не придется увольнять Нэнни за нерадивость". Смысл в том, что это мелко, что это не ее роль; что ей не пристало этим заниматься. Она предпочла бы писать.

Хотя Джейн подтрунивает над своими обязанностями домоправительницы, мы понимаем, как высока была ответственность. Так, в поваренной книге Марии Элизы Ранделл, например, мы читаем: "Хозяйка всегда обязана помнить, что благоденствие и уют дома целиком зависят от глаза смотрительницы, и поэтому нет мелочей, недостойных ее внимания". В 1798 году Джейн писала Кассандре: "Маме не терпится сообщить тебе, что я замечательная домоправительница". На самом деле Джейн "замечательна" не совсем в общепринятом смысле: "Я неусыпно пекусь о том, чтобы угодить собственному аппетиту… Я уже заказывала рагу из телятины, а на завтра собираюсь заказать баранье рагу с овощами".

Судя по письмам Джейн, она прекрасно знала, что окружающие будут оценивать и, возможно, критиковать ее хозяйственные способности. "Вчера заезжал мистер Лайфорд [доктор], — писала она. — Он застал нас за обедом и разделил наше элегантное пиршество. Мне не стыдно было пригласить его за стол, потому что мы ели гороховый суп, свиные ребрышки и пудинг". Мэри Рассел Митфорд, выросшая в соседнем Альресфорде, сетовала на испытания, которым подвергаются женщины, если в дом неожиданно нагрянут гости. Ее мать "пыталась спасти положение с помощью укупоренного мяса, омлетов и всяких закусок, приготовленных на скорую руку". Однако очень часто все старания оказывались напрасными: "к ромштексу нет шалота; к отварной курице нет грибов; нет рыбы; нет устриц; нет льда; нет ананасов". Еще трудней приходилось "несчастной хозяйке, живущей в пяти милях от городка с рынком". Когда миссис Беннет в "Гордости и предубеждении" слышит, что приедет обедать мистер Бингли, она приходит в волнение и немедленно вызывает свою экономку. "Боже мой, какой ужас — у нас не будет рыбного блюда! Лидия, душенька моя, дерни, пожалуйста, колокольчик. Надо сию же минуту отдать распоряжение миссис Хилл".

Можно подумать, что суп, мясо и пудинг, которыми Джейн ублажала мистера Лайфорда, — это трапеза из трех перемен, однако на самом деле все это выставлялось сразу, и едоки накладывали себе на тарелку кушанья с общих блюд, почти как на современном фуршете. Наша манера поочередно подавать порционные тарелки с разными блюдами появилась позже, но при жизни Джейн стол сервировали иначе. Это кажется расточительством, но только на первый взгляд, так как остатки еды с общего блюда отдавали слугам или нищим. Иногда в больших георгианских домах подавали две перемены, то есть два набора блюд, поэтому, когда героиня "Уотсонов" Элизабет говорит гостям, что они будут обедать "чем бог послал", это означает, что за первой переменой ничего не последует. В действительности на стол подали жареную индейку, поскольку в благородных семействах было принято не хвалиться количеством блюд, а кормить гостей досыта.

Ведение хозяйства в стивентонском пасторате включало в себя то, что сегодня мы назвали бы "управлением персоналом". О домашней прислуге Остинов писалось много, однако ошибочно полагать, что жизнь в георгианской сельской усадьбе была копией жизни в городских особняках. В городе, равно как и в больших загородных имениях, слуги часто делили кров с господами, но в усадьбах фермерского типа помощников наверняка нанимали из числа деревенских жителей — за поденную или почасовую оплату. Всего за один месяц 1798 года Джейн упоминает в письмах не меньше девяти разных служанок. Прачкой вместо миссис Бушелл стала миссис Стивенс; появилась новая горничная: "Мы до того намучились без горничной, что решительно настроены ее полюбить".

В таких обстоятельствах прислуге приходилось выполнять самую разную работу по дому. "Вы с Эдвардом, думаю, позабавитесь, — сообщала Джейн Кассандре, — узнав, что Нэнни Литлворт укладывает мне волосы". Речь идет о той самой Нэнни Литлворт, чьи родители нянчились с маленькими Остинами. Она назвала свою дочку Элизой Джейн и просила Джейн стать ей крестной матерью. Соседи могли быть и слугами, и объектами благотворительности, а порой тем и другим одновременно. Вот что сообщает сама Джейн: "Я отдала по паре шерстяных носков Мэри Хатчинс, тетушке Кью, Мэри Стивенс и тетушке Стейплз; рубаху Ханне Стейплз и шаль Бетти Докинз".

Умению добиваться от всех них хорошей работы надо было, разумеется, учиться. "Старый камердинер подметил, — читаем мы в "Безупречном слуге", — что самые плохие хозяйки — это молодые жены. Они отдают бестолковые распоряжения, они требуют слишком многого; они плохо понимают, за что нужно похвалить, а за что отчитать". Отсутствие поощрения вредно, ведь "если бедного слугу постоянно шпынять, у него пропадет всякое желание трудиться".

Вот почему Джейн, серьезно относившаяся к своим обязанностям, так беспокоится из-за еще одной из домашних служанок, тоже Нэнни, которая "скучает" в Стивентоне, если никого из Остинов нет дома. Джейн переживает: Нэнни уже "три или четыре дня лежит пластом с колотьем в боку и жаром, и семья вынуждена нанять двух поденщиц, что не слишком удобно". Неудивительно, что, вопреки стойкому мифу о праздности благородных дам, Джейн считала "роскошеством сидеть без дела у огня в уютной комнате".

Джейн Остин часто критиковали за то, что в ее романах почти нет персонажей из "нижних слоев". Дело в том, что ранние читатели Джейн, в отличие от нас, знали о присутствии во многих сценах слуг, даже если те не упомянуты ни словом. Хороший слуга был почти незаметен. Служить — значило носить плащ-невидимку, как в "Доводах рассудка":

"— Заметили вы женщину, которая вам вчера отворяла дверь?

— Нет. Но разве это не миссис Спид была и не горничная? Нет, я ее не заметила".

В этой сцене миссис Смит открывает Энн глаза на скрытую шпионскую сеть из слуг, нянек и горничных, которые доносят ей, о чем судачат в Бате. Подобно миссис Смит, Джейн больше многих знала о невидимых людях, поддерживавших порядок в доме.

Даже если современники и читатели Джейн в реальной жизни не имели привычки вглядываться в лица слуг, они постоянно ощущали их незримое присутствие. В романах Джейн персонажи за трапезой воздерживаются от разговоров, не предназначенных для чужих ушей. В "Уотсонах" Элизабет говорит служанке (еще одной Нэнни), что они с сестрой обслужат себя сами. Ей надо удалить Нэнни из комнаты, чтобы, "не теряя времени", посплетничать о вчерашнем бале. Георгианские дамы не стеснялись показываться служанкам в самом непрезентабельном виде: раздетыми, страдающими. В "Чувстве и чувствительности" Марианна пишет отчаянное письмо рано утром, "стоя на коленях на диванчике у окна, где было светлее", потому что, против обыкновения, поднялась с постели, когда "горничная не успела еще затопить камин".

Георгианские читатели Джейн могли судить о доброте или бездушии ее персонажей по намекам на их отношение к прислуге. Мы понимаем, что полковник Брэндон в "Чувстве и чувствительности" — сердечный человек, поскольку он навещает своего бывшего слугу в "доме тюремного смотрителя", куда перед заключением в долговую тюрьму помещались несостоятельные должники. Этот акт сострадания прекрасно его характеризует. А вот надменная миссис Элтон в "Эмме" бахвалится тем, что у нее слишком много слуг, чтобы держать в голове их имена: это просто "один из наших лакеев, уж не упомню, как его звать", который ходит за письмами.

Порой Джейн даже позволяет себе революционные новшества, когда мы слышим голос прислуги, например неожиданную похвалу мистеру Дарси от домоправительницы миссис Рейнольдс. В "Мэнсфилд-парке" дворецкий Бэдли ставит на место — в высшей степени успешно — ядовитую миссис Норрис. Бэдли докладывает, что сэр Томас Бертрам просит к себе Фанни. Миссис Норрис не верится, что тот желает видеть столь низкое существо; она полагает, что сэру Томасу нужна не Фанни, а она. "Нет, сударыня, не вы, — говорит Бэдли, — а мисс Прайс, верно вам говорю, что мисс Прайс". И на губах его мелькнула улыбка, которая означала: "Нет уж, для такого дела, я думаю, вы никак не подойдете". Улыбка Бэдли — отголосок мыслей слуг, как вымышленных, так и реальных, о своих хозяевах. И она не сулила добра. Челядь наверняка имела свое мнение о Французской революции и наверняка задавалась вопросом, не следует ли и ей восстать против своих господ.

"Лакеи нахальны, — писал фермер в 1793 году. — Наверное, на них влияет Французская война". Несмотря на внимание Джейн к нуждам прислуги, по существу Остины не были на стороне тех, кто на них работал. "Обращайтесь со своим слугами с величайшей гуманностью, — говорилось в одном руководстве, — но если вы начнете с ними откровенничать, то распустите их и уроните себя". В целом Джейн с этим соглашалась. С ее точки зрения, Лидия Беннет ведет себя недостойно, когда бежит "похвастаться замужеством и показать обручальное кольцо двум служанкам и миссис Хилл". Просто Остины отличались от большинства нанимателей уровнем культуры. Они, например, не боялись разыгрывать в своем амбаре фарс "Высший свет под лестницей" — пьесу об усадьбе, где слуги передразнивают своих господ-аристократов. Смысл ее в том, что все мы, независимо от статуса — слуги — и ни один человек не лучше других:

Создала нас природа для общей юдоли. Как глупцов-шаркунов не осмеивать, коли В услужении мы, а они все — в неволе?

Течение жизни в пасторате сильно зависело от погоды. Она позволяла или не позволяла Джейн гулять по окрестностям. Заморозки приветствовались, так как они схватывали льдом непролазную грязь и давали Джейн свободу даже зимой: "На прошлой неделе я вовсю наслаждалась крепким бесснежным морозцем и в один из холодных деньков сама дошла до Дина. Не помню, чтобы мне когда-либо прежде случалось это делать". Поразительно, ведь Джейн любила ходить пешком, а до Дина было чуть больше мили. Судя по всему, молодые барышни редко совершали прогулки без сопровождения.

Зато дождь был сущим наказанием. Он "расквашивал" тропки и с утра до ночи держал девиц взаперти "в обществе друг друга с очень скудным набором книг и нарядов". Джейн, застенчивая в двенадцать, и в двадцать четыре не сделалась общительнее. Когда она гостила у своей подруги Марты в Ибторпе, девушки поняли, что не смогут нанести ответный визит шумному семейству навестившего их священника, так как "в этом приходе дорога от Ибторпа до пастората раскисает и становится еще более непроходимой, чем дорога от пастората до Ибторпа". Прелестные юные леди носили легкую обувь. Даже отправляясь в путешествие, Лиззи Беннет надевает туфли, которые не могут "уберечь… ноги от еще не вполне растаявшего снега". Но Джейн всегда обувалась практично и говорила о своих туфлях, что "в любом случае они всегда на низком каблуке". Ее и Кассандру иногда видели на стивентонских проселках в патенах — сабо на деревянной подошве, крепившихся поверх туфель с помощью железного обруча. Их племяннице Анне запомнились силуэты сестер, бредущих в своих патенах "по зимней слякоти". Патены были тяжелыми и громко цокали по твердому полу, так что в церквях вешали объявления примерно того же содержания, что взывало к прихожанам в Бате: "Смотрители убедительно просят не заходить в храм в грубых патенах". Племянница Джейн и Кассандры утверждает, что патенами "в те времена не брезговали даже аристократки", но мы сомневаемся, что в них щеголяла, скажем, Элиза.

Джейн любила ходить пешком. "Миссис Чемберлен очень вынослива, — писала она о приятельнице, — я с трудом за ней поспевала, но чтобы сдаться — ни за что на свете". Ее героини — тоже отчаянные поклонницы пеших прогулок: Лиззи Беннет перепрыгивает через ограду, чтобы попасть к своей больной сестре, Эмма Уотсон дает отповедь глупому аристократу, заявляющему, что леди должны ездить верхом, а не ходить пешком. "Не у всех женщин есть такое желание или средства, — парирует она. — Женская бережливость творит чудеса, милорд, но она не способна превратить маленькое состояние в большое".

Бледная тоненькая Фанни Прайс, которую быстро утомляет и ходьба, и необходимость в жару срезать в саду розы, — самая хрупкая из героинь Джейн. Ее анемия служит нам напоминанием о том, что до изобретения вакцинации, аспирина и современной стоматологической техники полностью здоровые люди были счастливым исключением из общего правила. Существует интересное исследование, доказывающее, что портрет Фанни списан с девушки, страдавшей от распространенного тогда малокровия. Сегодня мы даже не считаем его заболеванием, настолько легко оно лечится: упадок сил и бледность вызывает недостаток в рационе железа. Во времена Джейн его называли "бледной, или девичьей, немочью", причина которой, возможно, не сводилась к чистой физиологии. Не исключено, что свою роль играло и самовнушение: современники Джейн истово верили, что взросление девушки неизменно сопровождается ослаблением организма. Историки медицины подчеркивают, что наши представления о тех или иных болезнях не всегда соответствуют тому, что под ними понимали наши предки, существовавшие в другом временном контексте. Тем не менее исследовательница Хелен Кинг находит некоторые параллели между "бледной немочью" и знакомой нам анорексией. "Если женщина хвастается своей недюжинной силой, — говорится в одном георгианском руководстве для женщин (написанном, разумеется, мужчиной), — своим выдающимся аппетитом и своей чрезвычайной выносливостью, нас от нее воротит". Возможно, Фанни хорошо об этом знала и своей физической хрупкостью отвечала на ожидания окружающих.

Когда братья Джейн и мальчики-ученики покинули пасторат, мистер Остин занялся благоустройством своих владений. Георгианский аристократ пригласил бы "Умелого" Ланселота Брауна[26], чтобы тот разбил ему ландшафтный парк, ликвидировав регулярные барочные цветники поколения его родителей. Но георгианский священник ставил перед собой более скромную цель. Мистер Остин, следуя за модой, решил насадить на примыкающем к дому участке пахотной земли кустарниковую аллею.

Отец Джейн черпал вдохновение в просвещенческом идеале "усовершенствования" (что становилось приятным хобби), но для масштабных преобразований не имел средств. "Усовершенствование" ценилось не только с практической точки зрения; так, в "Мэнсфилд-парке" симпатичный Эдмунд Бертрам намерен придать своему будущему пасторату "вид жилища джентльмена".

Однако Эдмунд понимает, что должен достичь желаемого "без особых затрат", иначе "усовершенствования" заведут его слишком далеко и выльются в неумеренное потакание своим прихотям. Как сказал в стихах любимец Джейн Уильям Купер: "Усовершенстованье, идол века, // Прожорливо и кровожадно"[27]. Ради красоты вида из окон особняка помещик безжалостно сносил хижины бедняков. По его приказу плодородные поля покрывались зеленой гладью прекрасного, но бесполезного газона. Купер призывает добропорядочного викария не "потворствовать своей тяге к усовершенствованиям, окружая крыжовенные кусты китайской изгородью"[28], а тратить деньги на церковь.

Джейн наблюдала все это в миниатюре в собственном саду. "Наши усовершенствования идут очень борзо, — писала она Кассандре в 1800 году. — Косогор вдоль вязовой аллеи выровнен для посадки шиповников и сирени". Извилистая, петляющая меж зарослями кустов тропинка с притулившимися в уютных уголках скамеечками позволяла гуляющему "заплутаться" и ощутить почти романтическое слияние с природой. К сожалению, в ноябре того же года разразилась страшная гроза, повалившая несколько великолепных вязов.

Мистер Остин никогда не пускался на траты в отсутствие денег. В 1784 году он счел себя достаточно зажиточным, чтобы завести выезд. Это был период пика семейного процветания Остинов. Когда на ферме случались незанятые лошади, дамы ездили с визитами в собственном экипаже, подпрыгивая на ухабах. Экипаж прослужил до 1798 года, пока не пал жертвой выросших во время войны налогов. В ноябре Джейн написала: "Мы отказались от выезда". К концу десятилетия пасторат сдал свои позиции.

Была ли Джейн счастлива дома посреди всей этой круговерти? Мать видела, что в ее младшей дочери есть что-то странное. Она не сомневалась, что Кассандра обретет прочную семью, но от Джейн ожидала какого-нибудь кульбита, соответствующего ее необузданному нраву.

Даже имея уютный дом, невыносимо навещать одних и тех же соседей, помогать одним и тем же беднякам и без конца возделывать один и тот же сад. Ответом на скуку часто становились болезни. Мать Джейн по совету врача принимала на ночь "12 капель лауданума". Она наверняка сразу проваливалась в сон, потому что лауданум — это спиртовая десятипроцентная настойка опия, содержащая изрядную дозу морфина, кодеина и других алкалоидов опия. "Состояние ее сносное, — писала Джейн о матери. — Она сама тебе расскажет, что у нее сейчас чудовищный насморк; но я не слишком сочувствую насморкам". Миссис Остин недомогала по-своему, подобно миссис Беннет в "Гордости и предубеждении", которая, будучи чем-нибудь недовольна, "считала, что у нее не в порядке нервы". Миссис Беннет жила только ради того, "чтобы выдать замуж дочерей". Утешением в разочарованиях ей служили "визиты и новости". Устроила бы такая судьба Джейн?

Именно царившая в пасторате скука заставила Джейн превратить свою повседневную жизнь в искусство. Одна из ее ранних поклонниц, Джулия Кавана, разглядела за шутками Джейн тихое отчаяние. Джейн, писала Кавана в 1862 году, "была, кажется, особенно удручена мелким тщеславием и мелким лицемерием" жизни. "За живостью и мягкой ироничностью ее романов, — продолжала она, — гораздо явственнее просматривается горечь разочарования, нежели радость обретенного счастья". Неудивительно, что дамы подсаживались на лауданум.

10 Романы

Из всех химических смесей самая опасная — чернила.

Джеймс Остин (журнал "Бездельник")

Унылая сельская жизнь в Хэмпшире военной поры имела то великое преимущество, что оставляла Джейн время для творчества. В июне 1793 года, в семнадцать лет, она закончила переписывать в три тетради свои ранние работы и взялась за осуществление нового замысла.

Первый набросок книги, которая в конце концов была опубликована под заглавием "Чувство и чувствительность", назывался "Элинор и Марианна". Произведение задумывалось как эпистолярный роман. По свидетельству Кассандры, Джейн его "сначала сочиняла в письмах и так читала семье". К 1795 году сюжет романа, вероятно, уже полностью сложился, раз Джейн читала его вслух Остинам, в лице которых, должно быть, находила благодарных слушателей.

Легко вообразить, что по вечерам Остины требовали познакомить их с очередной главой или очередным "письмом" из "Элинор и Марианны". Для своего первого крупного литературного опыта Джейн выбрала форму эпистолярного романа, очевидно в подражание "Памеле" Ричардсона, но впоследствии она пересмотрела свой подход и переработала текст. К моменту выхода "Чувства и чувствительности" в свет (Джейн уже исполнилось тридцать пять лет) манера рассказывать истории в письмах безнадежно устарела. Автору пришлось менять сюжет, ведь в первоначальной редакции Марианна и Элинор постоянно писали друг другу, что подразумевало разлуку. В "Чувстве и чувствительности" они почти не расстаются. Эта коренная переделка — раннее свидетельство того, что Джейн тщательно работала над своими текстами, правила черновики и оттачивала слог.

В 1790-е годы письма служили Джейн естественным развлечением. Переписка была занятием, входившим в распорядок дня практически всех георгианских дам. Лишенная ярких впечатлений, Джейн в своих эпистолярных посланиях умела представить любое пустяковое событие как нечто грандиозное. Ее письма полны шуток, и нам не надоедает их перечитывать, так как каждый раз открываются новые смыслы.

Письма Джейн к сестре можно вслед за критиком Деборой Каплан назвать "двухголосыми". На первый взгляд они кажутся сдержанными, чуть ли не скучными. Ничто (или почти ничто) не помешало бы Кассандре, где бы она ни гостила, зачитать одно из них собравшемуся за завтраком обществу. Но вместе с тем эти письма содержат тонкую критику высшего света и всевластия мужчин. В них есть то, что Каплан называет "вкрапленными комментариями sotto voce[29], предназначенными исключительно для женских ушей".

Это "двухголосие" присутствует и в "Чувстве и чувствительности". На первый взгляд — это дидактический рассказ: эмоционально неустойчивая Марианна получает урок и учится владеть своими чувствами, а благоразумная Элинор вознаграждается за сдержанность. Но при ближайшем рассмотрении видно, что героини выступают на равных. Хотя с точки зрения общества Марианна виновата, потому что говорит правду.

Из всех романов Джейн "Чувство и чувствительность" пользуется у современных читателей наименьшей популярностью. Вероятно, потому, что он наиболее близок к другим современным ему романам и наименее понятен нам. Частично причина в том, что он написан "против" чего-то, что сегодня не является частью нашей жизни, — тогдашнего культа чувствительности.

"Чувствительность", известная также как "английская болезнь", к середине восемнадцатого века сделалась модным среди богачей недугом. Она была признаком принадлежности к высшему классу, поскольку развивалась лишь у того, кто проводил жизнь в праздности и роскоши, позволявших с особым трепетом относиться к своим "нервам".

Склонность к чувствительности открывала дорогу миллиону других серьезных страданий, таких как меланхолия или разбитое сердце. Эта воображаемая уязвимость чувств, проявлявшаяся органически, сильно раздражала сторонних наблюдателей. Доктор Джонсон называл распространившееся поветрие "модой на сентиментальное нытье". Тому, кто желал поразить окружающих тонкостью изысканных чувств, начинать следовало с чтения романов. Пристрастившись к романам с их возвышенными понятиями о любви и любовных отношениях, читатели переняли эмоционально-романтическую манеру изъясняться их героев и попытались перенести ее в реальный мир. Расцвет культа чувствительности пришелся как раз на юность Джейн. Писательница-моралистка Ханна Мор в своем стихотворении "Чувствительность: Поэтическое послание" (1782) приравнивает чувствительность к добродетели:

Чувствительность души! Ты ликованье! Твоя мораль чутка! Мгновенно правды знанье!

Но чем дальше, тем больше Мор утверждалась во мнении, что чувствительность стоит на пути долга и действия. Мэри Уолстонкрафт тоже полагала, что чувствительность вредит женщинам, делая их рыхлыми, бесформенными существами, не имеющими ни цели, ни внутреннего стержня. Как говорит критик Джон Маллан, перефразируя Сэмюэла Тэйлора Кольриджа, "светская дама готова обливаться слезами над "Страданиями юного Вертера" или терзаниями барышни в "Сэре Чарльзе Грандисоне" Ричардсона (1743–1744), но забывает, что сахар попадает к ней в чай с невольничьих плантаций".

К концу восемнадцатого века публика пресытилась чувствительностью. В 1799 году в журнале появилось пародийное письмо матери с жалобой на дочь, которая с утра до ночи только и делает, что читает романы. "Одну неделю — "Безмерную чувствительность", "Изысканную утонченность", "Бескорыстную любовь", "Сентиментальную красавицу" и тому подобное. Другую неделю — "Жуткие тайны", "Пещеры с привидениями", "Черные башни", "Зловещие чары" и так далее". Героини всех этих книг были представлены абсолютно никчемными созданиями. Современная женщина, с возмущением писала Мэри Робинсон, "не удостаивает быть умной, поскольку боится показаться мужеподобной; она дрожит от легчайшего ветерка, лишается чувств при малейшей опасности и тушуется перед каждым злодеем".

Новаторство Джейн как романистки состояло, в частности, в решимости изображать своих героинь далекими от идеала и ни в коем случае не слабовольными существами. По стандартам эпохи их поведение могло считаться просто дерзким. В них бурлят желания, они ошибаются и учатся. Марианна, образ которой Джейн создала в юности, так жаждет чувствовать, что ее эмоциональная уязвимость становится опасной. Девушка влюбляется в распутного Уиллоби именно потому, что тот демонстрирует все ту же чувствительность: говорит с ней о поэзии и романах, о природе и музыке. Однако увлечение Марианны оборачивается ухудшением самочувствия: у нее болит голова, она "не в силах произнести ни слова, проглотить ни кусочка". Поначалу это просто реакция молодой девушки на душевные переживания. Но когда Уиллоби действительно порывает с ней и она в отчаянии бродит под дождем, дело принимает более серьезный оборот: Марианна по-настоящему и тяжело заболевает. "Чувствительность" чуть не стоила ей жизни.

В нас, сегодняшних, сентиментальная Марианна пробуждает больше сострадания, чем в первых читателях Джейн. Вспышки гнева Марианны — по сути, единственное, чем она способна ответить обществу, которое до крайности ограничивает ее жизненный выбор. После того как Уиллоби бросает Марианну, друзья пытаются сосватать ее за скучного, но надежного полковника Брэндона. По важному наблюдению критика Тони Тэннера, "подавленный Марианной крик в сердце романа" — симптом общественного недуга. Ей необходимо кричать. Как еще она могла заявить о своих потребностях и желаниях? Джейн ненавидела жеманство вялых предшественниц Марианны. "Эти воплощенные совершенства, — писала она, — вызывают у меня тошноту и злобу".

Чувствительная Марианна восторгается всем "живописным", как и Джейн, обожавшая Уильяма Гилпина, одного из тех, кто сформулировал это понятие[30]. Но Джейн показывает, что в страсти к неокультуренным пейзажам есть риск переусердствовать. Ее герой, Эдвард Феррарс, более прозаичен. Холм, представляющийся Марианне "гордым", он называет "крутым". Склон, для нее "почти неприступный", — "неровным и бугристым". Эдварду "не нравятся ветхие, разрушающиеся хижины": "Я не слишком люблю крапиву, репьи и бурьян… компания довольных, веселых поселян мне несравненно больше по сердцу, чем банда самых великолепных итальянских разбойников". В конце концов даже Марианна признает, что восхищение прелестью дикого, романтического пейзажа "превратилось в набор банальных слов. Все делают вид, будто понимают ее, и тщатся подражать вкусу и изяществу" Гилпина. Так в своем первом полновесном романе Джейн раскритиковала "чувствительность" и "живописность" — модные словечки 1790-х годов. "Элинор и Марианна" — плоть от плоти того времени, когда писался роман, и знание исторического фона делает его прочтение особенно увлекательным.

В 1794 году, вероятно в разгар работы над "Элинор и Марианной", в стивентонском пасторате произошло знаменательное событие. Оно показало, что писательство Джейн уже воспринималось как нечто гораздо более серьезное, чем просто "изыск". В декабре, на ее девятнадцатый день рождения, отец купил Джейн "маленькую настольную конторку красного дерева с длинным выдвижным ящиком и письменным прибором из стекла". В конторке было несколько отделений, запирающихся на ключ. Наклонная доска откидывалась, и под ней был устроен тайник. Это означало, что у Джейн появилось личное пространство, пусть небольшое, но принадлежавшее только ей, а не матери, не отцу и не сестре. Это был только первый шаг. Через год Джейн обрела отдельную комнату.

В "Чувстве и чувствительности" одним из величайших благ, которые Марианна ждет от брака с Уиллоби, является красивая комната:

"На втором этаже есть очаровательная гостиная, как раз такой величины, какая особенно удобна для постоянного пользования… Угловая комната, окна выходят на две стороны. За одними лужайка для игры в шары простирается до рощи на крутом склоне, за другими виднеются церковь, деревня…"

Это побуждает ее благоразумную сестру Элинор заметить, что, пока Марианна не помолвлена с Уиллоби и пока хозяин дома жив и не оставил ему наследство, ей не следует столь откровенно восхищаться его владениями. Поступая так, она слишком афиширует свои ожидания.

Джейн, выросшей в доме, полном мальчишек, было наверняка понятно желание обзавестись хорошенькой дамской гостиной. Мечта всех ее героинь — обрести счастье и "свое гнездышко", особенно свою гостиную, ту сцену, на которой по преимуществу протекает общественная жизнь. Например, Фанни Прайс в "Мэнсфилд-парке" робко жмется в мансарде, замирает на лестнице или в проеме окна, прежде чем набраться смелости и спуститься вниз, в гостиную, чтобы в конце концов даже пуститься там в пляс: "Едва ли хоть раз в жизни была она так близка к блаженству… она пошла по гостиной, выделывая разные па…" В истории Энн Эллиот из "Доводов рассудка" капитан Уэнтуорт впервые появляется в гостиной всего на несколько минут; с Энн он даже не заговаривает. Затем Энн видит его застывшим в молчании у окна. Только в финале романа он обозначает свое присутствие в комнате, когда пишет ей письмо, как будто в нем — вся его жизнь. И Энн, и Фанни постепенно приближаются к осуществлению своей мечты и в итоге становятся обладательницами собственных гостиных. Единственная героиня, не чувствующая необходимости прятаться по углам, — это великолепная Эмма Вудхаус, которая царит в своей гостиной и приглашает своего счастливого поклонника мистера Найтли разделить ее с ней.

В 1795 году в стивентонском существовании девятнадцатилетней Джейн произошло важное изменение к лучшему. Одна из спален над столовой была переделана в "своего рода гостиную" для "повзрослевших молодых леди". Эта комната, получившая название "гардеробной", сообщалась с "комнаткой поменьше", где Джейн с Кассандрой спали. Расширением своей территории они были обязаны отъезду братьев и отцовских учеников.

Ознакомиться с окружавшими Джейн предметами быта мы можем благодаря сохранившимся счетам, которые выставлял ее отцу мистер Джон Ринг, хозяин мебельного склада в ближайшем городке Бейзингстоке: его складские строения из красного кирпича стоят до сих пор. Перечень крупных и мелких вещей, составлявшийся конторщиком мистера Ринга и в течение длинной череды лет отправлявшийся в пасторат, кажется бесконечным — от "луженой жаровни" до "лаковой стойки для гренок" и "метелки красной кожи для ковров". Из той же амбарной книги мы узнаем об обстановке комнаты, в которой Джейн написала, по крайней мере начерно, три своих первых романа.

Счета мистера Ринга проливают свет на бытовую среду, в которой сестрам предстояло обитать до конца дней: простой, недорогой интерьер, украшенный маленькими, но высоко ценимыми изящными вещицами. Плативший за все мистер Остин экономил на чем только мог. Например, приобретая "большой уилтонский ковер" для одной из нижних комнат, он в придачу к нему купил "3 ковровых обрезка" для менее парадных помещений. У мистера Ринга имелись товары на самый взыскательный вкус, вроде роскошной мебели для аристократов, которых он охотно обслуживал в кредит. В то же время, когда Джеймс Остин стал в 1792 году обустраивать для молодой жены динский пасторат, мистер Ринг с радостью предоставил ему в пользование видавший виды диван.

"Я помню неброский ковер с шоколадным фоном, — впоследствии делилась воспоминаниями о новой комнате сестер их родственница, — большой крашеный шкаф с книжными полками наверху, стоявший у стены, смежной со спальней, и напротив камин; фортепиано тети Джейн". Шкаф мистер Остин заказал у мистера Ринга вместе с оконными шторами в голубую полоску (перешитыми из выстиранных старых), коричневой краской, голубыми обоями и светлым сосновым карнизом.

Но самые важные в комнате вещи ("наиглавнейшие", по воспоминаниям племянницы Джейн) стояли "на столике между окон" под зеркалом. Это были "2 тонбриджские шкатулки для рукоделия овальной формы, оснащенные костяными бочонками, в которых хранились катушки с шелком, измерительные ленты и т. д.". Шкатулки для рукоделия говорят о том, что комната наверняка использовалась для шитья и украшения шляпок, о чем не раз упоминала в своих письмах Джейн.

В Винчестерском музее сегодня можно увидеть предмет, судя по всему хранившийся в шкатулке Джейн: изящный цилиндрический костяной футляр с буквами "JA" на крышке. Она держала в нем шелковые нитки. Рядом выставлен крошечный синий кошелек из бисера, который Джейн, по преданию, смастерила сама. Такие маленькие подарки ручной работы играли роль недорогих милых сувениров, предназначенных близким людям. Например, Джейн сшила и при расставании подарила своей подруге Мэри Ллойд маленький полотняный мешочек для иголок с запиской:

Коль скоро нас разлука ждет, Послужит он вдвойне, Как на мешочек взглянешь ты, Так вспомнишь обо мне. Я-рь 1792

Разлука подруг продлилась недолго — вскоре Мэри стала невесткой Джейн. Они продолжали тесно общаться до конца жизни Джейн.

Шкатулки для рукоделия, позволявшие дамам делать и дарить подарки, представлялись им полными сокровенного смысла. "Мне они казались восхитительными, — признается племянница сестер Остин Анна, — и именно такими они наверняка и были". Они также воплощали собой идеал приватности, как, впрочем, и комната для занятий рукоделием. Мужчин сюда не допускали; здесь женщины могли спокойно предаваться болтовне, не опасаясь быть подслушанными. "Очарование этой комнаты с ее скудной обстановкой и дешевыми обоями, — позже заметят историки, — скорее всего, заключалось… в возможности блеснуть друг перед другом остроумием, которое в семье высоко ценилось".

В соседней спальне стояли две кровати, купленные в предшествующем, 1794 году, отцом Кассандры и Джейн, опять-таки у мистера Ринга. До этого они, скорее всего, спали в одной постели, что в Георгианскую эпоху было обычным делом (особенно у слуг). Джейн, например, с удовольствием делила со своей подругой Мартой раскладную кровать, "вольготно расположившись на которой мы проболтали до двух и проспали всю оставшуюся ночь". Но больше всего Джейн любила ночевать с Кассандрой или в одиночестве. Однажды, находясь в гостях, Джейн в письме родным признавалась, что ей "приятно писать из собственной комнаты, к тому же такой удобной".

Мистер Ринг вел учет покупок в громадных, переплетенных в кожу гроссбухах с отдельным указателем, завернутым в кусок сизых узорчатых георгианских обоев. Вот откуда нам известно, что в 1794 году мистер Остин заказал для своих дочерей "2 кроватных каркаса на колесиках" с витыми стойками для навеса и "набалдашниками красного дерева". Каждая кровать обошлась ему в 1 фунт 4 шиллинга 0 пенсов — совсем недорого, хотя надо было еще докупить сорок два ярда хлопка в сине-белую клетку, шестьдесят девять ярдов сине-белой тесьмы и тик для наперников. С расходами на фурнитуру и шитье стоимость кроватей выросла до 21 фунта 1 шиллинга.

Историк Эдвард Копланд подчеркивает, что мистер Остин уложился в скромную сумму, соответствующую его положению. Если верить той же амбарной книге, более состоятельный покупатель, сэр Генри Полет Сент-Джон Майлдмей, приобрел похожую кровать, но "с наилучшим гусиным пером" и дорогими, посаженными на подкладку занавесями из белого канифаса за 25 фунтов 16 шиллингов и 10 пенсов. То есть кровать баронета стоила более 25 фунтов, в то время как кровати дочерей священника чуть больше 10 фунтов каждая. Примечательно, что мисс Мейнуорринг, школьная учительница, заплатила за свою кровать всего 1 фунт 5 шиллингов, и ей ни за что не пришлось доплачивать — ни за оборки, ни за полог, ни за любые другие аксессуары. Очевидно, что учительница могла себе позволить только подержанную мебель. Сам мистер Остин в целях экономии сдавал мистеру Рингу старую мебель в качестве частичной платы за новую. Например, за старую кровать ему скостили 1 фунт 18 шиллингов.

Подробным описанием гардеробной, этой святая святых сестер, мы обязаны их племяннице Анне, которая подолгу жила в Стивентоне и которую пора ввести в наше повествование. В мае 1795 года мать Анны, первая жена Джеймса Остина Энн, заболела в Дине. Джеймс вспоминал, как услышал странный стук во входную дверь, будто в дом просилась Смерть. Анна умерла, оставив Джеймса вдовцом с крохотной дочкой на руках. Маленькая Анна причиняла отцу такие невыносимые страдания, "постоянно спрашивая и беспокоясь о маме", что он отослал девочку в Стивентон, препоручив заботам тетушек Кассандры и Джейн.

Женившись вторым браком на Мэри Ллойд, подруге Джейн, Джеймс в каком-то смысле восстановил справедливость: когда-то Мэри с сестрой Мартой пришлось покинуть динский пасторат, где Джеймс поселился с первой женой. Вернувшись в свой старый дом полноправной хозяйкой, деятельная — порой чересчур деятельная — Мэри настояла на том, чтобы ее маленькое приданое пошло на уплату мужниных долгов. Она относилась к той категории женщин, которые искренне восторгаются, получив в подарок каток для глажки белья, — он доставлял ей не меньше радости, чем Джейн — розовые туфельки. Но с падчерицей Мэри при всех своих организаторских талантах поладить не сумела, и Анна продолжала подолгу жить в Стивентоне.

Анна была на семнадцать лет моложе Джейн, что не мешает ей оставаться важной свидетельницей повседневной жизни своей тетушки. В отличие от других членов семьи Анна в своих воспоминаниях не старалась ничего выдумывать или приукрашивать действительность. "Оглядываясь на те годы, — признавалась она позже, — я мало что вижу четко и ясно: все кажется теперь таким смутным!"

Итак, Анна была правдивой, но слишком юной, чтобы поведать нам, как создавался первый известный роман Джейн, написанный вскоре после того, как сестры перебрались в гардеробную. Но по счастью — и вопреки попыткам остальных Остинов сберечь семейную тайну, — сохранились источники, которые могут пролить на нее свет.

11 "Мой ирландский друг"

Она начала завивать волосы и подумывать о балах.

Нортенгерское аббатство

Мы можем только догадываться о том, что в 1795–1796 годах у Джейн был роман. Не в последнюю очередь в этом виноваты ее близкие, не желавшие, чтобы романтическая история их знаменитой родственницы стала достоянием гласности. "Полагаю, у меня нет нужды просить вас не ворошить эту старую историю", — пишет один из них.

Кроме того, нам трудно понять, что 200 лет назад люди многие вещи воспринимали совсем не так, как мы сегодня. У биографов Джейн обычно предстает современной женщиной, которая реагирует на события точно так же, как мы. Однако, пытаясь исследовать историю человеческих чувств — то, чем историки начали заниматься относительно недавно, — мы должны проявлять осторожность. Взять хотя бы любовь. Для Джейн влюбиться в мужчину было настоящим приключением — рискованным и требующим смелости. Несмотря на новаторские идеи Сэмюэла Ричардсона и других романистов, в окружении Джейн будущий брак оценивали прежде всего с прагматичной, в первую очередь финансовой точки зрения. О том, чтобы "прислушиваться к своему сердцу", как внушают нам сегодня, не могло идти и речи.

Тем не менее она влюбилась. О взглядах Джейн на ключевую роль любви в супружестве мы узнаем из ее позднейших наставлений юным племянницам. В 1814 году она писала своей племяннице Фанни, двадцати одного года, предостерегая ее от брака с первым попавшимся шалопаем. "Ты пока встречала слишком мало молодых людей, и следующие шесть-семь лет твоей жизни будут полны искушений", — писала она и делала вывод, что Фанни следует набраться терпения.

По ее мнению, именно в возрасте 21–28 лет "формируются сильнейшие привязанности". Ей самой как раз исполнился 21 год, когда в ее жизни появился человек, отношения с которым до сих пор интригуют ее читателей.

Насколько они были близки — Джейн и ее мимолетный возлюбленный? Многие биографы, горя желанием защитить ее от обвинений в холодности, утверждают, что она влюбилась в него без памяти и осталась с разбитым сердцем. Они приводят множество доказательств в пользу этой версии, но, к несчастью, не слишком убедительных. Дело в том, что Джейн, как всегда, шутила.

Рассказывая в этой главе историю Джейн и Тома, мы заодно попробуем понять, насколько глубоко нам дано проникнуть в душу Джейн.

В 1795 году Том Фаул был еще жив, и Кассандра собиралась за него замуж. Та же судьба должна была ожидать и Джейн — это разумелось само собой. Первым шагом к замужеству были балы. Впоследствии вымышленные меритонские дамы заявят на странице ее романа: "Кто интересуется танцами, тому ничего не стоит влюбиться". Джейн любила танцевать. На балах 1790-х хэмпширские дворяне, глядя на Джейн Остин, видели не серьезную писательницу, а "прелестнейшую дурочку, жеманную бабочку, приманивающую мужа".

В искусстве "приманки мужей" у "бабочки" была прекрасная наставница в лице кузины Элизы. "Пришли мне, — требовала Элиза, — полный и подробный отчет обо всех твоих ухажерах". О каждом поклоннике она желала знать, "высокий он или коротышка, белокурый или шатен, карие у него глаза или голубые?" Прочти эти строки сочинитель проповедей Джеймса Фордайса[31], с ним случился бы апоплексический удар. "Я знавал женщин чрезвычайно достойных, которые остались безмужними и прозябают в одиночестве по единственной причине, — сердито выговаривал он. — Они расточают свою обольстительность на всех знакомых мужчин без разбора". Джейн отнеслась к его сочинению без всякого пиетета, хоть и упомянула его в "Гордости и предубеждении" — правда, лишь для того, чтобы заставить Лидию Беннет отчаянно зевать над наставлениями богослова.

"Было двадцать танцев, — писала Джейн об одном бале, — и я танцевала все". По завершении бала каждый подвергался строгому анализу с точки зрения матримониальных перспектив: "Присутствовал 31 человек, из них — всего 11 дам, и только 5 незамужних". Хороший расклад. Джейн ухитрилась перетанцевать даже Элизу, которая в 1792 году жаловалась в письме из стивентонского пастората, что пропустила два бала, так как лежала в постели с "приступом лихорадки".

Этими двумя балами были "частный по соседству" со Стивентоном и "клубный в Бейзингстоке". Тон хэмпширскому танцевальному сезону задавали общественные балы в Бейзингстокской ратуше, которые проходили ежемесячно по четвергам. Семьи местных джентри преодолевали многие мили ради того, чтобы потанцевать, и иногда оставались у знакомых на ночь.

Бейзингстокские балы устраивала миссис Мартин, хозяйка гостиницы "Мейденхед". В газете "Рединг Меркьюри" печатались объявления примерно такого содержания: "Очередная ассамблея состоится в ратуше в четверг, января 22-го" (январский номер 1793 года). Балы "начинались ровно в девять часов" и были открыты как для подписчиков, так и для тех, кто желал заплатить более высокий разовый взнос. Это означало, что публика собиралась довольно разношерстная. Не зря одному амбициозному молодому человеку настоятельно советовали "не терять голову, танцуя с бейзингстокскими красавицами".

Праздничное возбуждение начиналось с одевания — "первых мгновений упоения балом". Как Джейн говорит в "Уотсонах", подъему куража очень способствовала женская солидарность. Незнакомые девушки, сведенные вместе дружбой семей или путешествием в одном экипаже, "прихорашивались бок о бок" и "неизбежно теснее знакомились". В книге рецептов семейства Остин есть инструкции по приготовлению туалетных средств, таких как лавандовая вода, коралловый зубной порошок и мыло для рук. Румяна считались вульгарными, поэтому их рекомендовали избегать, но Джейн была счастливой обладательницей естественного румянца. Участники бала, естественно, разряжались, как только могли: одна дама после бейзингстокского бала в 1773 году хватилась "БРИЛЛИАНТОВОЙ БРОШИ в форме розы, по-видимому оброненной в зале или на лестнице", и предлагала в награду вернувшему гинею.

Закончив приготовления, все обедали, а затем усаживались в экипаж и ехали к месту собрания — либо в ратушу, либо в частный дом, либо, как в "Уотсонах" и "Эмме", в гостиницу. В "Уотсонах" мы видим прибывающую на бал публику, опьяненную "суетой, гамом и сквозняками просторного коридора… первым чирканьем одного смычка", долетающим до них с верхней части "широкой лестницы".

В тех же "Уотсонах" Джейн раскрывает некоторые хитрости, к которым прибегали провинциальные посетители ассамблей, чтобы провести вечер с наибольшей пользой. Зрелая дама, одетая в "одно из двух атласных платьев, прослуживших весь зимний сезон", появлялась рано, "чтобы занять хорошее местечко у камина", а развязный молодой человек переминался в проходе, чтобы войти в залу вместе с единственным ожидавшимся аристократом, как будто они явились вместе.

Чтобы устроить бал, не требовалось очень много места; годилась просторная домашняя гостиная или общий зал в гостинице; любой обед легко переходил в импровизированные танцы, если кто-то из присутствующих умел играть на фортепиано. Длина комнаты была важнее ширины, яркий пример чему — бальная зала гостиницы "Дельфин", где Джейн танцевала в свой восемнадцатый день рождения. В четыре раза больше в длину, чем в ширину, зала прекрасно подходила для кантри-данса, в котором участники выстраивались в два длинных ряда друг напротив друга. Кантри-данс — вовсе не деревенский танец, как можно предположить, исходя из его названия: слово происходит от искаженного контрданс, или французский менуэт. Танцующие еще не обхватывали руками партнера, как в вальсе (который появится при Регентстве). Мужчина и женщина вышагивали навстречу друг другу, соприкасались ладонями и снова расходились. Все это выглядело как элегантная и величаво-сдержанная стилизация соблазнения.

Джейн "обожала танцевать, и делала это великолепно". Нет никаких свидетельств того, что она брала уроки у настоящего учителя танцев; скорее ее учили подруги — Мэри и Марта Ллойд, которых раз в неделю на целый день возили в танцевальную школу в Ньюбери. "Один урок проходил утром, второй — вечером, а после чая экипаж забирал их домой". Это была необходимая подготовка к той волнующей минуте, когда Мэри и Марта получат право "открывать ньюберийские ассамблеи менуэтом".

После танцев все садились за стол: бал был не бал без "присутствия джентльменов и изысканного ужина". Ужин часто начинался со знаменитого "белого супа" (мистер Бингли в "Гордости и предубеждении" считает его непременным атрибутом званого вечера). "Белый суп" ведет свое происхождение от французского блюда семнадцатого века "potage à la Reine"[32] — земляных орехов, сваренных в бульоне. Проникнув в английскую кухню, в 1739 году он появился в поваренной книге Уильяма Веррола под названием "королевский суп". В конце века его главными ингредиентами по-прежнему оставались орехи и крепкий бульон, при желании — с добавлением сливок, яичного желтка, белого хлеба и анчоусов.

Джейн танцевала и в частных особняках, таких как Мэнидаун-парк или Дин-хаус, где балы устраивались в дни полнолуния, чтобы гости разъезжались не в темноте. "Был очаровательный вечер, — писала миссис Лефрой после одного раута в доме Остинов, — и, когда мы ехали через рощу, соловьи заливались во всю мочь". В тот вечер она была дома в одиннадцать, но из ее писем известно, что ей часто случалось задерживаться в гостях до двух, трех, а то и до шести часов утра.

В тот странный, тревожный период, когда Кассандра ждала свадьбы с Томом, Джейн на балу в Дин-хаусе познакомилась и танцевала с Томом. Затем они встретились на балу в Мэнидаун-парке и в эшском пасторате, и, судя по всему, она влюбилась в Томаса Ланглуа Лефроя.

Кем же был этот юноша, личность которого уже не первый век интригует исследователей творчества Джейн Остин? Ему, как и Джейн, едва исполнился двадцать один год (он был младше ее на три недели). Сохранился его портрет: крупный нос, выступающий вперед подбородок, доброе светлое лицо с темными глазами и бровями. Студент-правовед из Лимерика, он закончил Тринити-колледж в Дублине и приехал в Лондон продолжать учебу. Из-за Ирландского моря он привез с собой превосходную репутацию. "Ни один молодой человек не выходил из стен нашего колледжа с более высокой аттестацией, — писал его наставник в Тринити, — он для меня как сын или брат".

Все эти многочисленные достоинства были насущно необходимы Тому, понимавшему, что пробиваться в жизни ему будет непросто. Он был одним из одиннадцати отпрысков супружеской пары, вступившей в брак по легкомыслию. Его отец, Энтони Лефрой, потомок гугенотов, командовал в Ирландии драгунским полком. Там он влюбился в Энн, дочь ирландского сквайра, и тайно с ней обвенчался. Супруги мечтали о сыне, но первыми у них родились пять дочерей. Возможно, именно наличие у Тома пяти старших сестер натолкнуло Джейн на образ семейства Беннет в "Гордости и предубеждении".

Том, старший сын, стал любимцем своего богатого двоюродного деда Бенджамина Ланглуа, платившего за его обучение в Тринити-колледже. Дядюшка Бенджамин хоть и отличался "удручающе чопорными манерами и посредственными способностями", но был единственным из родни, у кого водились деньги. К его советам следовало прислушиваться. Тому Лефрою приходилось тащить на себе огромный груз семейных обязательств: угождать дядюшке Бенджамину, делать карьеру и помогать десятерым братьям и сестрам, — и в этом состоял его недостаток как потенциального мужа.

На Тома давили со всех сторон. Он учился в Мидл-Темпл, когда из-за крайнего переутомления у него начались проблемы со зрением. Дядюшка Бенджамин велел ему поумерить пыл и "некоторое время поменьше читать при свечах". Было решено на Рождество отправить Тома на отдых в Хэмшир, в пасторат его дяди, мистера Лефроя, служившего в Эше священником.

Том гостил у мистера и миссис Лефрой в эшском пасторате, расположенном "всего в миле" от Стивентона, по прямой через луг, и вместе с ними посещал балы в Дине и в Мэнидаун-парке. Во время последнего Джейн, избавившись от назойливых ухаживаний Джона Лай-форда, обратила внимание на нового привлекательного кавалера, который внес некоторое оживление в привычный до скуки мирок Хэмпшира.

Одна из причин, по которой исследователи жизни и творчества Джейн Остин придают такое значение личности Тома Лефроя, заключается в том, что самые ранние из дошедших до нас писем Джейн связаны с его появлением в Хэмпшире. Кассандра тогда гостила у своих будущих свойственников Фаулов и жаждала быть в курсе всех стивентонских сплетен. В первых же строках первого из сохранившихся писем — от 9 января 1796 года — Джейн поздравляет сестру с двадцатитрехлетием и желает ей прожить еще двадцать три года. Странное пожелание, не так ли? Нет, не странное, если учесть, что обе сестры понимали: как только Кассандра выйдет замуж, над ней нависнет опасность умереть в родах. Дальше, уже во второй фразе, упоминается Том Лефрой — джентльмен, занимавший тогда мысли Джейн.

Итак, Джейн пишет Кассандре: "Вчера у нас был чрезвычайно удачный бал… Я прямо-таки боюсь рассказывать тебе, что мы с моим ирландским другом [то есть с мистером Лефроем] вытворяли". Действительно, на балу молодые люди порой вели себя довольно необузданно; в другом письме Джейн признается: "Вчера я перепила вина… Не знаю, как иначе объяснить, почему сегодня у меня дрожит рука".

В этих письмах Джейн предстает перед нами уверенной хищницей, похожей на героинь ее ранних рассказов. После трех балов, заявляет она, они с мистером Лефроем "сошлись накоротке". На самом деле окружающие видели, что она за ним охотится. Джейн навестила его в доме мадам Лефрой и сообщает, что он "сбежал", — ему показалось, что над ним смеются. И правда, все героини Джейн, привлекающие к себе внимание сексуальных мужчин, — Марианна Дэшвуд, Лидия Беннет, Мария Бертрам и особенно "золотоискательница" миссис Клэй из "Доводов рассудка" — прекрасно знали, чего добиваются. Они категорически не соглашались с мнением Сэмюэла Ричардсона, считавшего, что преследование юноши девушкой — "ересь, которой должно противиться из благоразумия и простой осторожности". Джейн, разумеется, считала это чушью. В "Нортенгерском аббатстве" ее Кэтрин Морланд и не думает скрывать, что влюблена в молодого человека, не отвечающего ей взаимностью.

Эта хищная самоуверенность — еще одна особенность характера Джейн, которую тщились скрыть ее благочестивые родственники. "Я могу засвидетельствовать, — писал впоследствии ее племянник, — что в самых прелестных из ее героинь вряд ли отыщется черта, которая не была бы прямым отражением ее собственного мягкого нрава и любящего сердца". Мягкий нрав, любящее сердце? С последним трудно не согласиться, свидетельством чему ее письма, но вот что касается первого… Не верится, что Джеймс Эдвард Остин-Ли одобрил бы поведение юной леди, в 1796 году позволявшей себе на балу "танцевать в самой скандальной манере и садиться рядом" с Томом Лефроем.

После трех балов у Джейн и Тома оставалась последняя возможность вместе показаться в обществе. "Я смогу блеснуть… еще один только раз, — пишет она Кассандре, — потому что после пятницы, когда мы должны танцевать в Эше, он от нас уезжает". В более серьезном тоне она сообщает сестре, что Том "очень галантный, красивый, приятный молодой человек".

Нервозную атмосферу накануне этого последнего бала еще больше накалил визит самого героя в стивентонский пасторат. "После того как я это написала, — сообщала Джейн в подробном отчете сестре, — нас посетил Том Лефрой… В нем был единственный изъян — чересчур светлый утренний сюртук". Чем же так неуместен, удивится читатель, светлый утренний сюртук? Каждой девушке знаком типаж бойфренда, требующего "доработки": прекрасные задатки, но совершенно не умеет одеваться. Модным цветом сюртуков был не белый, а синий, как у героя "Страданий юного Вертера" (1774); Лидия в "Гордости и предубеждении" мечтает увидеть мистера Уикхема в синем мундире. Джейн хочется верить, что мистер Лефрой, большой поклонник "Тома Джонса"[33], надел белый сюртук в подражание герою романа, тоже носившему светлое. Ей не понравился сюртук Тома Лефроя, зато понравилось, что они читали и могли обсуждать одни и те же книги. День бала в Эше приближается. "Я жду его с великим нетерпением, — исповедуется Джейн сестре, — так как почти уверена, что этим вечером мой друг сделает мне предложение". О! Настоящий роман! Неужели дело идет к развязке?

Однако продолжение письма Джейн опускает нас с небес на землю, лишний раз подтверждая, что она, как всегда, не воспринимает происходящее всерьез. "Я ему откажу, — обещает она, — если он не поклянется, что выбросит свой белый сюртук". Что это, просто болтовня? Или нечто большее? "Вот и настал этот день, — вздыхает она. — Сегодня я в последний раз буду флиртовать с Томом. Когда ты получишь мое письмо, все будет кончено. От этой грустной мысли у меня слезы ручьем бегут на бумагу".

В тот день они танцевали в Эше, но никакого предложения Джейн не получила. Ее слова о "бегущих ручьем слезах" впоследствии толковали как свидетельство разбитого сердца, но фокус в том, что Джейн — по своему обыкновению — шутила. Она одновременно могла выступать в нескольких разных ролях. С одной стороны, кокетничала с Чарльзом Фаулом, братом Тома, жениха Кассандры. С другой — всю жизнь играла перед Кассандрой неотразимую соблазнительницу, преследуемую толпой воздыхателей. Вот только один пример. Она пишет, что, находясь в гостях у хэмпширской соседки, "в течение десяти минут была заперта в гостиной наедине с мистером Холдером. Меня подмывало настоять на том, чтобы послали за экономкой, но ничто не могло заставить меня отступить на два шага от двери, ручку которой я неотрывно сжимала".

Только абсолютно уверенная в себе женщина может так шутить. Придет время, и Джейн в том же ерническом духе будет рассуждать о своем намерении отдать руку и сердце местному священнику мистеру Папиллону за его прекрасные проповеди или поэту Джорджу Крэббу[34] за его прекрасные стихи. И когда в один прекрасный день ее помыслами завладеет военный, капитан Пейзли из Корпуса королевских инженеров ("первый солдат, по которому я вздыхаю"), то это произойдет не потому, что она с ним танцевала, а потому, что ей понравилась его книга "Военная политика и институты Британской империи" (1810).

В числе нотных тетрадей, переписанных рукой Джейн и хранящихся в доме-музее Джейн Остин, есть одна, с песней "Ирландцу нет равных в любви". Можно подумать, что Джейн переписывала ноты песни, с тоской вспоминая Тома. Но при ближайшем рассмотрении мы понимаем, что перед нами — чистой воды фарс. Автор песни сравнивает любовные достоинства турок, французов, испанцев и итальянцев с аналогичными талантами ирландцев — в пользу последних. Мелодия забирается все выше и выше, становясь доступной для исполнения только тенором-буффо, для которого и была написана. Иначе говоря, это шутка.

Так что слова Джейн о бегущих ручьем слезах не следует понимать буквально. Она изображала одну из героинь сентиментальных романов, которых искренне ненавидела. "Я не верю, — писала Джейн, — что разочарования такого рода способны убивать". И действительно, вскоре она скажет о Томе Лефрое, что "не ставит его ни в грош".

Теперь, если мы хотим получить подтверждение того, что этот романический эпизод — не просто шалость, пора обратиться к самому Тому. И здесь нас ждет неожиданное открытие. Джейн и правда бегала за ним, приводя его в смущение, но флирт, шутки и суматоха ему, безусловно, нравились. По мнению его потомков, он отличался "исключительной стеснительностью". Но впоследствии Том Лефрой признавался, что влюбился в Джейн "мальчишеской любовью". Пусть "мальчишеской", но все же "любовью".

Тогда почему же в ту ночь в Эше он не сделал Джейн предложения, которого она ждала (всерьез или не всерьез)? Почему назавтра он уехал?

Судя по семейной переписке, отъезд Тома Лефроя не был случайным. Его подстроили, чтобы разорвать вспыхнувшую привязанность. "Как это ни прискорбно, — свидетельствует источник, — но миссис Лефрой отослала джентльмена домой, чтобы не случилось беды". На Томе лежала ответственность за братьев и сестер, и он не мог позволить себе жениться на бесприданнице. Согласно тому же источнику, дело не дошло до предложения руки и сердца: "Обручения не было и быть не могло".

Но в "Доводах рассудка", самом романтическом из романов Джейн, молодые влюбленные, расставшиеся по "мудрому" совету старшей подруги героини, неожиданно получают шанс воссоединиться и уже его не упускают. Очень соблазнительно верить, что история Тома и Джейн тоже имела продолжение.

Весной 1796 года в пасторате наверняка царило уныние. Танцевальный сезон окончился, и оба Тома остались в прошлом — Том Лефрой вернулся в Лондон, Том Фаул умер. Прошло еще несколько месяцев, и Остины решили, что пора воспрянуть духом и немного развеяться. Братья повезли Джейн в Лондон. "Здесь я снова окунулась в атмосферу распущенности и порока, — писала она Кассандре 23 августа, — и уже начинаю чувствовать, как нравственно разлагаюсь". Вместе с Фрэнком и Эдвардом Джейн наслаждалась городскими удовольствиями — ни намека на разбитое сердце. "Сегодняшний вечер мы проведем у Астлея, — сообщает она, имея в виду Амфитеатр Астлея[35] с его цирковым шоу, — чему я рада… Я должна прерваться, потому что мы выходим".

Историк Джон Спенс выстроил сверхэлегантный карточный домик, предположив, что Джейн отправилась в Лондон в надежде — еще не угасшей — вернуть себе Тома Лефроя. Ее слова о "распущенности и пороке" он трактует как признание в шашнях с Томом. Поразительное предположение. Двоюродный дед Тома Бенджамин Ланглуа жил на Корк-стрит — и этот адрес указан в письме Джейн. На Корк-стрит не было отелей, и Остины больше никого в том районе не знали. Спенс делает вывод, что они наверняка останавливались у дядюшки Бенджамина — в конце концов, Лефрои были им практически родственниками, — и что там, на Корк-стрит, Джейн опять встретилась с Томом.

К разочарованию тех, кому безумно хочется, чтобы Джейн, оказавшись под одной крышей с Томом Лефроем, провела-таки ночь страсти, уточним, что в Лондон она приезжала в августе. Судебные Инны[36] в это время не работали, и Том, скорее всего, уехал домой в Ирландию.

Но даже если согласиться, что Джейн отличалась "ветреностью", о Томе сказать этого было нельзя, доказательством чему — отзыв его наставника. "У вас не должно возникать ни малейших сомнений в безупречности его [Тома] поведения в Лондоне, как бы его ни искушали праздность и порочность этого города, — писал наставник. — Он как броней защищен своими религиозными принципами".

Судя по всему, Том Лефрой был оплотом добродетели и усердным студентом, и нам представляется маловероятным, что он лишил Джейн девственности. Дядюшка Бенджамин тоже считал его "добрым, умным и здравомыслящим". Кроме того, из переписки Тома с родными мы узнаем, что еще до приезда в Англию у него уже была сердечная привязанность. Речь идет о сестре его друга по Тринити-колледжу в Дублине мисс Мэри Пол, с которой он и обручился в 1797 году.

Вернувшись по окончании учебы в Дублин, способный и трудолюбивый молодой адвокат сумел громко заявить о себе. Всего через два года Том Лефрой написал книгу, опубликовав ее раньше, чем Джейн выпустила свой первый роман. Его "Практика взыскания задолженности по исполнительному листу" не стала бестселлером, но, по оценкам современников, это был "солидный" и "содержательный" труд.

Письма Тома к Мэри, ставшей его женой, тоже выдержаны в назидательном духе. Интересно, как она воспринимала его совет посвящать каждую свободную минуту чтению Библии и "поискам прибежища грехов". Интересно, как она относилась к мужу, твердившему ей, что земные привязанности "не должны служить ни опорой, ни надеждой, ни основанием жизни". Бедная Мэри — как ей не повезло! Ни одной женщине не понравится, если самый близкий человек заявит ей в лоб, что она ему не опора и не надежда. Зато повезло Джейн, спасшейся от этого высокопарного зануды пуританина. А еще больше повезло нам, потому что, стань она миссис Лефрой, производила бы на свет не книги, а детей.

Между тем время шло, и пора шуток для Джейн миновала. Том занимался карьерой, она топталась на месте. Спросить у мадам Лефрой о Томе ей, по ее собственному выражению, мешала гордость. В ноябре 1798 года у нее наконец появилась некоторая ясность. "В прошлую среду приезжала миссис Лефрой… О своем племяннике она не сказала ни слова. Гордость не позволила мне задавать ей вопросы, зато отец поинтересовался, как у него дела, и я узнала, что он принят в коллегию адвокатов и намерен заняться адвокатской практикой". Отцу Джейн хватило чуткости спросить гостью о том, что на самом деле волновало его дочь. Его не могло обмануть ее показное безразличие, за которым таилась боль, и он понимал, что Джейн боится быть заподозренной в том, что она все еще влюблена в Тома. Как бы то ни было, история с Томом Лефроем завершилась, оставив за собой шлейф неопределенности и сожалений. Но это еще не все. В том же письме от ноября 1798 года Джейн упоминает о другом молодом человеке — втором и, возможно, более серьезном претенденте на ее руку.

Это был преподобный Сэмюэл Блэколл из Кэмбриджа, "величественный великан", нагонявший ужас на некоторых маленьких девочек. Но перед его общительностью и дружелюбием маленькие девочки изменили свое мнение: "его добродушие прогнало наш естественный страх".

В 1798 году он писал миссис Лефрой, что с "особым удовольствием" познакомится с семьей Остин "в надежде удовлетворить свой непосредственный интерес". Речь явно шла о матримониальных намерениях. Он выражается совершенно как мистер Коллинз, который напрашивается на визит, настроенный жениться на одной из дочерей. Однако преподобному Сэмюэлу Блэколлу не хватило восхитительной напористости мистера Коллинза. Возможно, дело было в деньгах, возможно, в чем-то еще, но он пришел к выводу, что не готов обзавестись семьей: "В настоящий момент я никак не могу позволить себе ничего подобного".

Убедившись, что предложения от Блэколла не будет, Джейн, похоже, совсем не расстроилась. "Разумное решение, — говорит она. — Вопреки тому, что я о нем думала, он руководствуется не столько чувствами, сколько здравомыслием, и это вполне меня устраивает. Все само собой сойдет на нет, и это прекрасно". К тому времени Джейн уже набралась цинизма, которым проникнуты ее зрелые взгляды на мужчин и замужество. "Таким образом, — заключает она, — наше равнодушие наверняка вскорости станет взаимным". Абсолютно невозможно понять, что за этим стоит: гордость или остинское ехидство. Мадам Лефрой, разумеется, никак не прокомментировала поведение преподобного Блэколла; по словам Джейн, она уже достаточно наигралась в купидона в истории с Томом Лефроем: "Вероятно, она считает, что и так наболтала лишнего". Как ни странно, но о преподобном Блэколле мы еще услышим.

А что же Том Лефрой? Он преуспел в жизни — дослужился до поста верховного судьи Ирландии и пережил Джейн более чем на пятьдесят лет. По мере того как росла слава Джейн, к нему все чаще обращались с вопросами об их юношеском знакомстве. Даже в глубокой старости он иногда рассказывал о ней. Многие слышали его туманные рассуждения о том, что она была "создана для обожания" и что все, кто когда-либо ее знал, "не могли ее забыть". Но это публичная версия. К счастью, есть письма племянницы Джейн, которые открывают нам немного больше: оказывается, Том перед смертью вспоминал Джейн и "до последнего вздоха отзывался о ней как о предмете своего юношеского восхищения".

Итак, "ирландский друг" Джейн отнюдь не был дерзким и страстным возлюбленным. Не был он и идеальным спутником жизни, отнятым у нее жестокой судьбой. Том Лефрой был довольно безликим студентом-юристом, по воле семьи заключившим брак по расчету. В поле нашего зрения он попал случайно, задетый краешком славы, озаряющей имя Джейн Остин.

Но он был немножко влюблен; она тоже была в него немножко влюблена. Благодаря ему мы впервые увидели в Джейн живого человека и обнаружили, что даже в минуты слабости она не забывает о своей гордости.

12 "Первые впечатления"

В моем распоряжении находится рукописный роман в трех томах.

Джордж Остин — издателю Томасу Каделлу

Жизнь между балами и свадьбами текла своим чередом, и в новой гардеробной на верхнем этаже дома стивентонского священника строчка за строчкой рождался роман. Озаглавленный автором "Первые впечатления", он увидит свет под названием "Гордость и предубеждение".

В самой знаменитой книге Джейн нас восхищают не только чрезвычайно достоверные переживания выставляемых на "рынок" невест. На ее страницы проник и реальный эпизод с "захватом" гардеробной, в результате которого две сестры расширили женскую территорию пастората за счет исконно мужских владений. Нечто подобное происходит и в "Гордости и предубеждении", когда после свадьбы с мистером Коллинзом Шарлотта Лукас постепенно берет в свои руки управление домом и потихоньку добивается того, что один историк назвал "ненавязчиво агрессивным переделом пространства в хансфордском пасторате". Для дамских занятий Шарлотта специально выбирает тесную и наименее уютную комнату, чтобы у мужа пореже возникало искушение в нее заглядывать. Согласимся: весьма хитроумный способ выгородить себе территорию.

По свидетельству Кассандры, Джейн начала работу над "Первыми впечатлениями" в октябре 1796 года и закончила в августе 1797-го. Книга писалась очень быстро, если учесть, что в ней после авторских сокращений осталось 120 тысяч слов. Откуда Кассандре были известны точные даты? Клэр Томалин высказала разумное предположение: по всей вероятности, они были записаны в ныне утраченном дневнике Джейн. Следовательно, это был упорный ежедневный труд, труд человека, преследующего цель написать роман. Но прежде чем книга увидела свет, автору "Гордости и предубеждения" (как впоследствии и "Чувства и чувствительности") потребовались годы доработок, "изменений и сокращений".

Брат Джейн Генри называл романы Джейн, с их множеством набросков, сочинениями "медленного исполнения". Но "Гордость и предубеждение" создавался в первую очередь для "камерного исполнения" — как развлечение для семейного кружка. Роман — как, впрочем, и все произведения Джейн с их длинными театральными диалогами — прекрасно воспринимается на слух, а что еще было делать тихими деревенскими вечерами, как не читать вслух? Остины старались экономить свечи. Яркое освещение комнаты в темное время суток вызывало почти физическое ощущение того, что вы жжете деньги (отсюда выражение "игра не стоит свеч"). Остины, вероятно, предпочитали восковым свечам сальные или жировые. "Восковые свечи в классной комнате! Остальное пусть дорисует вам воображение!" — говорит героиня Джейн миссис Элтон о невероятно богатом доме. Так что, если не было гостей, домочадцы собиралась в одной комнате, скорее всего, зажигали пару свечей, кто-то читал, а остальные слушали. Маленькая Анна, племянница Джейн, присутствовала при этих семейных чтениях в динском пасторате: "Я находилась здесь же, в комнате, но никто не подозревал, что я внимательно слушаю". Правда, потом Анна слишком увлеченно комментировала услышанное, и "осторожности ради было решено больше ничего в моем присутствии вслух не читать. Мне рассказали об этом годы спустя, когда роман вышел из печати. Все думали, что имена персонажей воскресят в моей памяти то раннее впечатление".

В пасторате обожали романы Фрэнсис Берни, в том числе "Цецилию", подарившую "Гордости и предубеждению" главную сюжетную линию и название. Клэр Хармэн отмечает, что даже знаменитое начало "Гордости и предубеждения"[37] — это парафраз фразы Берни: "Всем устроителям брачных союзов известно, что шансы молодой леди, не имеющей приданого, убывают с каждым ее появлением в обществе". В "Гордости и предубеждении" мы окунаемся в мир чувств юной девушки, имеющей кучу сестер и не имеющей надежды на приличное приданое. Поразительно, но Джейн создавала первый вариант романа в возрасте своей героини (чем, кстати, можно объяснить доверчивость Лиззи Беннет), то есть в двадцать один год.

В ту пору, когда Джейн сочиняла "Первые впечатления", Хэмпшир кишел офицерами, похожими на тех, с которыми танцуют и кокетничают девицы Беннет. Начиная с 1794 года Джейн наверняка встречалась в Бейзингстоке с южными девонширцами, а также с сослуживцами своего брата Генри по оксфордширской милиции, временно стоявшей в Хэмпшире. Офицеры в романе Джейн сеют хаос, и тем же занимались их прототипы, оставляя за собой хвост невыплаченных долгов и последствий пьяных дебошей. В апреле 1795 года в городке Ньюхейвене на южном побережье вспыхнули беспорядки: милиция, в которой служил Генри Остин, взбунтовалась и в течение двух дней предавалась бесчинствам и мародерствовала. Двух зачинщиков потом расстреляли свои же товарищи, поставив коленями на гробы. Генри Остин присутствовал при этой ужасной казни.

Действие "Гордости и предубеждения" разворачивается на фоне войны, но, возможно, образ Лиззи Беннет — острой на язык, гордой и страдающей в любви — был подсказан Джейн иными невеселыми обстоятельствами, связанными с тем, что происходило внутри ее дома. После того как родичи Тома Лефроя "спасли" его от опрометчивого брака, в ее письма проникает острая нотка разочарования. "Я не хочу, чтобы люди были такими уж приятными, — писала она, — потому что это избавляет меня от необходимости их любить". Впрочем, вымышленные Элизабет и Джейн — в отличие от реальных Джейн и Кассандры — обрели свое счастье.

Что делала Джейн, закончив работу над "Первыми впечатлениями" ("Гордостью и предубеждением")? По словам Генри, "стойкое недоверие к собственным оценкам побуждало ее скрывать свои произведения от публики, пока время и многократные перечитывания не внушили ей мысль, что ее удовлетворение вызвано вовсе не восторгом от самого процесса творчества". Более того, он категорически отрицал, что Джейн двигали какие-либо меркантильные соображения: "Ни надежда на славу, ни расчет на выгоду не примешивались к ее мотивам".

Здесь Генри ошибался, по крайней мере частично. "Я пишу только для славы, — признавалась Джейн, — без всяких видов на материальное вознаграждение". Однако позже, когда она поняла, как трудно существовать без денег, ее отношение к "материальному вознаграждению" изменилось.

Практические действия по публикации сочинения Джейн предпринял не кто иной, как мистер Остин. Он прочитал достаточное количество романов, чтобы уже осенью 1797 года решить, что "Первые впечатления" достойны быть изданными. Он взял на себя роль литературного агента дочери; с ее согласия или без него — нам неизвестно.

1 ноября 1797 года он написал о "Первых впечатлениях" издателю Томасу Каделлу. Он интересовался, на какую сумму аванса может рассчитывать автор и во что обойдется публикация. Мистер Остин проявил щедрость, предложив, если книга будет плохо продаваться, возместить издателю убытки. С тем же рвением, с каким он обращался к адмиралам, пристраивая своих сыновей-моряков, мистер Остин бросился помогать своей младшей дочери.

Однако с работой литературного агента мистер Остин справился неважно. Он представил роман как трехтомный труд "объемом примерно с "Эвелину" мисс Берни". Ссылка на "Эвелину" была ошибкой: этой книгой зачитывались двадцать лет назад. Он также ни словом не упомянул о том, кто автор сочинения и чем оно так интересно. "Первые впечатления" были Каделлом отвергнуты, и письмо мистера Остина вернулось к нему с пометой: "Отказать".

Нам остается лишь надеяться, что он не посвятил Джейн в подробности своей инициативы. Для начинающего романиста отказ стал бы слишком жестоким ударом.

13 Годмершэм-парк

Я буду есть мороженое и пить французское вино, презирая вульгарную экономию.

Джейн о предстоящем визите в Годмершэм-парк

Такие имения, как Пемберли мистера Дарси, Розинг-парк леди Кэтрин и даже соседний Незерфилд-парк, были куда роскошнее, чем то, в котором росла Лиззи Беннет. Посещая их, она чувствовала себя чужой и необычайно остро ощущала свой статус (или его отсутствие). Она получила возможность лучше узнать себя; мы — наблюдать за разворачивающейся драмой.

Существует явная перекличка между датами создания первого варианта "Гордости и предубеждения" и визита Джейн летом 1796 года в богатый дом, живший на гораздо более широкую, чем в пасторате, ногу. Ее брат Эдвард после женитьбы поселился в Роулинге, в Кенте. Его ранг поднялся до джентри-землевладельца; ни о каком "псевдо" речь уже не шла. По имеющимся свидетельствам, Эдвард принял сестру с исключительной добротой и гостеприимством. Но едва вернувшись домой в Стивентон, Джейн засела за работу, и из-под ее пера родились образы надменных мистера Дарси и леди Кэтрин. Знакомство с новым миром Эдварда сопровождалось переоценкой ценностей; Мэрилин Батлер утверждает, что в "Гордости и предубеждении" нашло отражение "инстинктивное неприятие кентского высокомерия".

В августе 1798 года мистер и миссис Остин, Джейн и Кассандра снова отправились в гости к Эдварду, на сей раз в еще более просторный и богатый дом, чем Роулинг. Годмершэм, находившийся (и сейчас находящийся) примерно в восьми милях к юго-западу от Кентербери, — это величественный палладианский особняк. Всю последнюю милю пути по длинной подъездной аллее, проложенной через пейзажный парк, по которому бродили олени, среди деревьев мелькали его очертания. На выезде из рощи, "посреди восхитительной лужайки, перед вами появлялась усадьба".

Легко представить себе, как Джейн и ее семья после долгого путешествия из Хэмпшира подкатывают в экипаже к парадному входу, — "запыленные, возбужденные", готовые к развлечениям и вольготному житью. Эта сцена приводит на память весь костюмный гламур фильмов про Джейн Остин. По ним многие могут заключить, что Джейн только и делала, что танцевала на балах и пила чай в домах вроде Годмершэма. В действительности это был не ее мир. Джейн месяцами гостила в богатейших имениях, но ни в одном из них не жила по-настоящему. Она оставалась гостьей, зрительницей, судьей.

Визиты Джейн в большие дома научили ее сжато характеризовать архитектурные стили. Создается впечатление, что, попроси мы ее, она запросто начертила бы поэтажный план Мэнсфилд-парка или Пемберли. Но Джейн никогда не затрудняет себя подробным рассказом о точном расположении помещений. Она дает нам только действительно необходимое — несколько наиболее выразительных штрихов. Например, Нортенгерское аббатство — в прошлом настоящее аббатство, значительно перестроенное хозяином, — сохранило готические окна, но было оснащено современной отопительной системой. Напротив, Донуэллское аббатство оставлено в неприкосновенности в доказательство надежности и неприхотливости его владельца, мистера Найтли. Созертон — кирпичный дом в елизаветинском стиле, "тяжеловесный, но внушительный". Несмотря на все его благородство, владелец дома, глупый и помешанный на моде, убежден, что он похож "на самую что ни на есть мрачную тюрьму". Пемберли, "величественное каменное здание", датируется началом семнадцатого века, Апперкросс — его концом, временем правления Вильгельма и Марии. А вот усадьба Мэнсфилд-парк — образчик палладианского стиля восемнадцатого века, как и Годмершэм-парк.

Визит в Годмершэм-парк летом 1798 года был приурочен к переезду туда Эдварда. После смерти его приемного отца, мистера Найта, миссис Найт решила перебраться в Кентербери и в знак "любви и привязанности", как значилось в акте правовой передачи, отписать поместье Эдварду. Он, в свою очередь, обязывался обеспечивать ее годовым доходом в 2000 фунтов.

Это был щедрый дар, хотя, возможно, не столь щедрый, как кажется на первый взгляд, потому что на плечи Эдварда легло бремя управления имениями. Более того, если бы дела пошли плохо, ему пришлось бы доплачивать миссис Найт необходимую сумму из собственных средств. Она возложила на него обязанности главного землевладельца и распорядителя хозяйством. Но миссис Найт не ошиблась в выборе. Эдвард успешно справлялся с делами, а главное — это приносило ему удовольствие. Он был "больше "управляющим", чем это в обычае у владельцев крупного состояния, — считала племянница, — и занимался своими имениями с величайшей увлеченностью".

Годмершэм был возведен в 1732 году без участия архитектора. Южный фасад сложен из красного кирпича, довольно топорно отделанного камнем. Но северный фасад выглядит гораздо более претенциозно. В 1780 году мистер Найт пристроил два флигеля, в одном из которых расположилась библиотека, в другом — службы. Здесь потрудилась история. Каждое поколение оставило свою отметку. Унаследовать такое имение значило получить нечто гораздо большее, нежели сцементированные кирпичи, — вместе с ними Эдварду достался набор ценностей тори, в первую очередь феодальная идея, что к привилегиям прикладывается ответственность за тех, кто от тебя зависит.

За домом была лужайка с цветником; перед ним — плавная излучина речки Стур. Рядом высился холм с церковью на вершине. Такие места обычно включаются в туристические путеводители. В путеводителе, изданном в 1793 году, усадьба описывается как "современное сооружение, состоящее из центральной части и двух боковых крыльев, одно из которых, восточное, вмещает великолепнейшую библиотеку".

В этом доме жена Эдварда регулярно рожала мужу детей. Элизабет Остин, урожденная Бриджес, которую учили в школе изящно выпархивать из экипажа, была "очень красивой женщиной, хорошо образованной, хотя, по-моему, не слишком больших талантов. Вкусы у нее были приземленные". Этот слегка презрительный отзыв исходит от одной из хэмпширских свойственниц Элизабет — больше интересующихся интеллектуальными занятиями, чем светской жизнью. Многочисленная родня Элизабет помогала поддерживать в Годмершэм-парке обстановку постоянного оживления. У нее был брат, Эдвард, который влюбился в Джейн, сделал ей предложение и получил отказ. "Надеюсь, ты сможешь принять приглашение леди Бриджес, — писала Джейн Кассандре, — хотя я принять предложение ее сына Эдварда не смогла". Он пытался ухаживать за Кассандрой, но, и здесь потерпев неудачу, в конце концов обратил свой взор на другую девушку.

В отличие от Джейн и Кассандры обитатели Годмершэма не испытывали ни малейших сомнений относительно своего высокого положения в обществе. От них за милю веяло самоуверенностью. Старшая дочь Эдварда Фанни так описывала свое детство: "Я росла в окружении многочисленных братьев и сестер, рожденных нежиться в тепле и ласке, которыми нас окружали любящие и состоятельные родители". Но не все представители младшего поколения семейства Остин воспринимали Годмершэм с таким же энтузиазмом. Дети Джеймса Остина, человека далеко не богатого, навещали Годмершэм редко и чувствовали себя там не в своей тарелке. Каролина, дочь Джеймса и его второй жены Мэри, вспоминала о своем пребывании у дядюшки в выражениях, которыми вполне могла бы воспользоваться героиня "Мэнсфилд-парка" Фанни Прайс: "Не думаю, что я была очень уж счастлива в этом чужом доме. Помню, в коридоре была выставлена модель корабля… Помню длинную аллею высоких деревьев и сновавших в траве кроликов, которых разводили мои кузены. Мне говорили, что это липовая аллея". По мнению родственников, Каролина была не такая "своевольная и капризная", как ее годмершэмские кузены. Вообще у многих, кто испытал на себе веселое гостеприимство Эдварда и его семьи, оставался на душе слегка неприятный осадок.

Но Джейн получала огромное удовольствие от момента встречи с родственниками. Племянницы Фанни и Лиззи "выбежали к нам в вестибюль с искренней радостью", — вспоминала она о другом визите, когда приезжала в Годмершэм уже без Кассандры. В этом вестибюле с черно-белым плиточным полом до сих пор сохранилась легкая светлая лепнина. Слева и справа располагались двери в гостиную и столовую, а прямо напротив входа — лестница. В тот раз Джейн повезло — ее поселили в роскошной желтой комнате: "Мне непривычно иметь в собственном распоряжении такое огромное помещение". В тот же вечер она распаковала свой дорожный сундук. Обычно наутро следующего дня, после завтрака, она вручала хозяевам подарок. Однажды Джейн преподнесла им коврик ручной работы, "принятый с великой благодарностью". Именно такого подношения, стоившего не многих гиней, а многих часов труда, ждали богатые родственники от незамужних сестер Остин.

День "à la Годмершэм", как называла его Джейн, начинался медленно. "Пробило десять; пора спускаться к завтраку", — писала она. Затем, если удавалось, Джейн возвращалась в свою роскошную большую комнату. "Мне очень нравится мое жилище, — рассказывала она Кассандре, — и я всегда провожу здесь два-три часа после завтрака". Иногда Джейн приглашала к себе любимых племянниц. "Когда к нам в Годмершэм приезжала тетя Джейн, — вспоминала одна из тех, кто не был удостоен такого приглашения, — она привозила с собой рукопись романа, над которым тогда работала, и запиралась с моими старшими сестрами в своей спальне, чтобы читать им вслух". Эта племянница, Марианна, чувствовала себя обделенной. "Мы, младшие, слышали доносившиеся из-за двери взрывы хохота, и нам казалось ужасно обидным, что нас не допускают к общему веселью".

Семейство любило собираться в библиотеке. Летом, если на улице было тепло, туда подавали завтрак; если наступало похолодание, разжигали камин. Днем, когда все расходились по своим делам, Джейн оставалась в библиотеке, наслаждаясь "теплом и блаженным одиночеством". Для нее было настоящим счастьем — сидеть там в тишине, склонившись над книгой. "Я не успела проголодаться, — писала она, — но мистер Джонкок [дворецкий] принес мне поднос, так что придется поесть… Сейчас в моем полном владении пять столов, двадцать восемь стульев и два зажженных камина". Стол для бильярда находился в другом помещении, что очень устраивало Джейн: "Он притягивает к себе всех присутствующих в доме джентльменов, особенно после обеда". Это означало, что в библиотеке царила "восхитительная тишина".

Собрание книг было здесь гораздо богаче, чем в доме мистера Остина. Сохранился рукописный документ, на котором золотыми буквами вытиснено: "КАТАЛОГ БИБЛИОТЕКИ ГОДМЕРШЭМ-ПАРКА". Судя по нему, у Джейн был огромный выбор — от "Писем перуанской принцессы" Франсуазы д’Иссембург д’Аппонкур де Граффиньи до обожаемых ею романов Ричардсона. Некоторые книги, пользовавшиеся особой любовью домочадцев, фигурировали в каталоге с пометой: "Перенесено в гостиную". Разумеется, к их числу относились все шесть романов Джейн. Но вкусы кентской части семьи не всегда совпадали с вкусами хэмпширских Остинов. Так, леди Бриджес, теща Эдварда, считала книжки мисс Эджуорт "донельзя глупыми".

Но за пределами библиотеки жизнь в Годмершэме, по мнению Джейн, была невыносимо беспокойной. От образцового гостя ждали исполнения множества обязанностей, в том числе участия в бесконечных разговорах. "В этом доме слишком много мелкой суеты, — сетовала она, — постоянно кто-то приезжает, а кто-то уезжает". Она писала это в то самое утро, когда в Годмершэм пожаловал очередной неожиданный гость.

Джейн добровольно вызвалась помогать Элизабет в занятиях с ее многочисленным выводком и немало времени уделяла обучению младших девочек чтению. Братья и невестки все больше использовали ее как бесплатную няньку; это казалось очевидным — что еще делать незамужней тетушке? Она бегала взапуски с племянниками Джорджем и Генри и играла в воланы с их младшим братом Уильямом: "Мы часто выдерживали три тура, а раз или два — шесть". Кроме того, она мастерски играла в бирюльки, что требовало незаурядной ловкости. Сохранилось два набора изящных, словно бы кукольных костяных бирюлек, принадлежавших Джейн. Она очень дорожила этими наборами, называя их "ценным подарком от семьи Найт семье Остин".

Роль тетушки не всегда радовала Джейн. Она предвидела, что хорошенький мальчуган неизбежно превратится в "неуправляемого неуклюжего верзилу". В "Чувстве и чувствительности" она вывела балованных отпрысков леди Мидлтон, которые издеваются над молодыми барышнями, вынужденными молча терпеть, "как развязываются их шарфы, как растрепываются их локоны, как обыскиваются их рабочие шкатулки и похищаются их ножички и ножницы". Чем не малолетние преступники в поисках оружия? Сторонница строгого воспитания, Джейн писала об одном внучатом племяннике: "Ужасно не дисциплинирован. Надеюсь, он получит парочку увесистых шлепков". По ее мнению, вся эта новая свобода в духе Руссо превращала детей в чудовищ.

От годмершэмских детей не укрылось, что Джейн втайне считает их испорченными. "Обычно из двух сестер, — писала ее племянница Анна, — дети предпочитали тетю Джейн, но к младшему поколению Годмершэма это не относилось". Она нравилась племянникам "как подруга по играм и рассказчица историй, но они никогда ее не любили. Я думаю, ее не любила их мать". Анна полагала, что причина этой нелюбви крылась в том, что Джейн внушала бойким обитателям Годмершэма, ценившим спортивные достижения выше ума, чувство неполноценности. "Любой мелкий талант вызывал у них восторг, но признать большой они были не в состоянии".

Из этого правила было одно исключение. Джейн по-настоящему сблизилась со своей старшей племянницей Фанни. "Я желаю моей дорогой Фанни счастливого дня рождения, — писала она в Годмершэм. — Пусть каждое повторение этого дня приносит ей столько же удовольствия, сколько сейчас она получает от кукольных кроваток". Джейн говорила, что Фанни "точно ей по сердцу". Сделавшись практически второй матерью своим десяти младшим братьям и сестрам, Фанни быстро повзрослела и еще теснее сдружилась с тетушкой. "Ты несравненна, неотразима, — писала ей как-то Джейн, — ты радость моей жизни". Они вместе устраивали всякие проказы, например разыгрывали из себя служанок гостя-мужчины, исправляя "ошибку в приготовлениях [настоящей] прислуги". "Видела бы ты нас с Фанни, — писала Джейн, — бегающих взад-вперед с его панталонами и трепещущих от страха, как бы он не застал нас, прежде чем мы все закончим".

Если Джейн предпочитала наслаждаться "в тишине и уюте" библиотекой, то джентльмены Годмершэма и их гости проводили время на охоте или ездили осматривать ферму, например проверить, как идет отлов рыбы в пруду. Семейное процветание зиждилось на сельском хозяйстве, да и Эдвард был сыном фермеров. Родители всегда интересовались его делами: "Мама хочет знать, построил ли Эдвард курятник, как собирался"; "Отец рад, что у Эдварда такие хорошие свиньи". Сам мистер Остин был таким же увлеченным свиноводом, как его современник преподобный Вудфорд[38], имевший однажды неосторожность дать своим свиньям немного пива, после чего они "так сильно опьянели, что не могли встать и лежали как мертвые". Однако чужим хрюшкам рассчитывать на благосклонность Эдварда не приходилось. Он жаловался в местной газете, что "стада свиней, которых выгоняют кормиться желудями, наносят его лесам непоправимый урон". Если подобное повторится, предупреждал Эдвард, хозяева свиней "будут привлечены к суду за нарушение границ частного владения".

Располагая огромным домом, Эдвард мог оказывать гостеприимство своим братьям, сестрам и их детям, и делал это охотно. Но у каждого члена семьи Остин был свой распорядок визитов. Фрэнк и Чарльз приезжали, когда позволяла морская служба; так, в 1806 году Фрэнк провел в Годмершэме свой медовый месяц. Генри заглядывал ненадолго — на праздники, например на Богоявление, иногда — на осеннюю охоту. Элиза, которая недолюбливала лошадей, была здесь более редкой гостьей. Джеймс навещал Годмершэм всего дважды. А вот Джейн и Кассандра гостили у брата подолгу, хотя Кассандра приезжала чаще. Возможно, Джейн и Джеймс, часто устраивавшие взаимную пикировку, но во многом похожие, были слишком горды, чтобы терпеть положение бедных родственников. "Кент — исключительное место для счастья, — с иронией писала Джейн, — там все богаты".

Но нет худа без добра, и она, конечно же, наслаждалась роскошью богатого дома. Обедали в Годмершэме поздно — в шесть часов, а не в половине четвертого, как в пасторате. "Я буду есть мороженое, пить французское вино, — делилась она планами очередного визита, — и презирать вульгарную экономию". Кроме того, Джейн регулярно получала финансовую помощь от старой миссис Найт: "Ее щедрый дар заметно облегчит мне жизнь". Однако, лакомясь мороженым и "оранжевым вином", Джейн никогда не забывала о радостях родного дома, которых ей так не хватало в Годмершэме: "дружбе, откровенном разговоре, сходстве вкусов и мнений".

Спустя годы Фанни, любимая племянница, предала свою тетю Джейн, предприняв попытку переписать — с отвратительным снобизмом — прошлое. Она утверждала, что без усилий миссис Найт Джейн никогда не стала бы леди, которую не стыдно принимать в приличном обществе. "Тетя Джейн, — рассуждала Фанни, — была достаточно умна, чтобы избавиться от налета "простоты" (если можно так выразиться) и научиться некоторой изысканности". "Если бы не папина женитьба, которая привела их в Кент, — продолжала Фанни, — Джейн и Кассандра, при всем их уме и приятном характере, никогда не поднялись бы до хорошего общества и не усвоили его обычаев".

Так могла бы написать одна из сестер мистера Бингли. Нельзя не заметить, что Годмершэм-парк очень похож на величественный, но неприветливый палладианский особняк Мэнсфилд-парка, поражающий богатством, но не теплотой человеческих отношений.

В Годмершэм-парке жили не только Эдвард, Элизабет и их дети. Здесь также обитали "гувернантка и 19 слуг", и с некоторыми из них Джейн подружилась.

"Безупречный слуга" рекомендовал джентльмену с достатком Эдварда держать восемь слуг женского пола и восемь мужского: кухарку, камеристку, двух горничных, няню, няню-горничную, судомойку и прачку; дворецкого, камердинера, кучера, двух конюхов, ливрейного лакея и двух садовников. Кроме того, Эдварду требовалась гувернантка для его многочисленных отпрысков и еще двое слуг. Всем этим людям он предоставлял стол и кров и платил жалованье. Мужчинам также полагалась "кружка, а женщинам — стакан пива в день, не считая того, что подавали к столу".

Вся эта армия слуг приводила Джейн в замешательство, потому что она не могла оделять их чаевыми, которых они от нее ждали. "Не знаю, как быть, — признавалась она Кассандре. — Дать Ричис [горничной] при отъезде пол-гинеи или хватит пяти шиллингов?" Однажды, чувствуя себя "нищей", она смущенно вручила няне-горничной Сюзанне Сэкри десять шиллингов. Сэкри, также известная как Кекси, ухаживала за детьми столько лет, что стала почти членом семьи. Впрочем, слуги знали о безденежье Джейн и прощали ей скудные чаевые. И мистер Холл, приходящий парикмахер, причесывал Элизабет за 5 шиллингов, а с Джейн и Кассандры брал только половину этой суммы. "Он уважает либо нашу молодость, либо нашу бедность", — писала Джейн.

Джейн считала, что мистеру Холлу повезло с работой в Годмершэме. Он не только укладывал дамам волосы, но имел также удовольствие общаться с домоправительницей миссис Сэлкилд и с камеристкой миссис Сейс, племянницей няни-горничной миссис Сэкри. Миссис Сэлкилд занимала в доме почетное положение, о чем говорит уважительное "миссис", с которым к ней обращались. Она несла финансовую ответственность за покупку провизии и оплату счетов. Семья Джейн из-за недостатка средств не могла позволить себе нанять домоправительницу, и образы ее вымышленных экономок — миссис Уитикер в Созертоне, миссис Хилл в Лонгборне, миссис Ходжес в Доуэллском аббатстве и миссис Рейнольдс в Пемберли — скорее всего, были ей подсказаны реально существовавшими миссис Сэлкилд и сменившей ее миссис Драйвер. В Годмершэме также служили конюх Ричард Кеннет и прачка миссис Кеннет.

Джейн к каждому из них относилась внимательно. Как и ее Лиззи Беннет, она считала, что мнения "умной прислуги" о характере того или иного человека очень ценны и к ним имеет смысл прислушиваться. Она годами, даже после того как годмершэмские дети выросли, переписывалась с Сюзанной Сэкри. Сюзанна так и не вышла замуж и жила в Годмершэме, продолжая "пестовать и развлекать детей своих питомцев, пока не умерла в 1851 году почти в девяносто лет". Она закончила жизнь в статусе семейной драгоценности, как и старая няня Сара из "Доводов рассудка", — единственный человек в владениях Масгроувов, кто волновался о судьбе бедной Луизы. Сюзанна прекрасно заботилась о детях, но не следует думать, что годмершэмский дом был строго разделен на "хозяйскую" половину и половину "слуг" или что родная мать пренебрегала своими обязанностями. Исследовательница Джоан Бейли подчеркивает, что георгианцы верили в "дом как единую семью", а значит, все, кто делил между собой кров, — и хозяева, и слуги — в равной степени опекали младших.

В этой структуре большого "дома-семьи" у Джейн, как у тетушки, было свое место. Именно в Годмершэме, на той ступени социальной лестницы, которая почти совпадала с ее собственной, Джейн нашла настоящего друга. Гувернантка Энн Шарп работала в доме с 1804 по 1806 год. Раньше мальчиков из благородных семейств воспитывали гувернеры, но после 1770-х появились и гувернантки. "Безупречный слуга" советует нанимать гувернантку "с такими манерами, чтобы никогда не приходилось извиняться за ее присутствие на семейных сборищах". Но, деля жизнь семьи, гувернантка не становилась членом семьи. "Вечерами я сижу одна в классной комнате, — жаловалась георгианская гувернантка Нелли Уитон. — В доме мне не с кем общаться на равных, а за пределами дома я никого не знаю". Мэри Уолстонкрафттак высказывалась о положении гувернантки: "Она стоит выше слуг, но они принимают ее за наушницу. Ей нигде нет ровни, она лишена чьего-либо доверия".

Джейн быстро нашла общий язык с мисс Шарп. Добродушная, "хорошенькая, но не ослепительная красавица", она не отличалась строгостью. Фанни вспоминает день, когда уроки были отменены и вся семья "играла в школу… Тетя Кассандра изображала миссис Тичум, тетя Джейн — гувернантку"[39]. "Мы получили массу удовольствия, — сообщает Фанни, — и миску взбитых сливок под вечер". Но мисс Шарп не блистала здоровьем, и ей пришлось оставить место гувернантки. Вскоре она открыла школу для девочек в Ливерпуле. Когда мисс Шарп покинула Годмершэм, ее ученица Фанни, к тому времени уже называвшая мисс Шарп "Энни", писала, что они "расставались с грустью". Однако прошло совсем немного времени, и молодое поколение племянников и племянниц Джейн уже с барским высокомерием отзывалось о мисс Шарп как "о вечно взвинченной, но довольно занятной особе".

Джейн Фэрфакс в "Эмме" с укором говорит о "торговле гувернантками", уподобляя ее работорговле. В романе она олицетворяет добродетель, достоинство и страдание. Воспитанная теткой и бабкой, она одним своим присутствием облагораживает гостиные тех, кто выше ее по социальному статусу. Джейн Фэрфакс не зря любила бродить "по лугам на порядочном расстоянии от Хайбери" — она чувствовала себя чужой в принимавшем ее обществе. Возможно, Джейн и мисс Шарп тоже ощущали в Годмершэме свою чужеродность.

Джейн было всего двадцать с небольшим, а вокруг лежал огромный, манящий к себе мир. Существовало множество других мест, где ей хотелось побывать.

14 Вдали от дома

Этим вечером вы вступите в свет, где вам суждено узнать немало замечательного.

Ювенилия [40]

Если цель молодой леди заключалась в том, чтобы выйти замуж и нарожать детей, то самым воодушевляющим моментом ее жизни было вступление в общество взрослых. Тогда это называлось "первым выходом в свет" — в мир мужчин. Юная и свежая, дебютантка, которую только начали "вывозить", обладала наивысшей ценностью на брачном рынке, однако со временем эта ценность уменьшалась. Поэтому родители должны были тщательно руководить "выходом в свет" девушки, то есть ее "выездами".

Мистер и миссис Остин, разумеется, волновались, понимая, что Джейн следует бывать в обществе и знакомиться с подходящими молодыми людьми. Вот почему в ранней юности и вплоть до двадцати с небольшим лет ее часто отсылали из родного дома — не только в Годмершэм, но и в Саутгемптон, и в Глостершир, а также, конечно, в город, с которым сегодня мы чаще всего связываем ее имя: в Бат. Все это было частью процесса вступления в свет.

Эти визиты отнюдь не являлись делом личного выбора Джейн: ей говорили, куда отправиться и как долго там оставаться. Так для нее начался период, когда ее, словно почтовую посылку, передавали от одного родственника к другому. В сущности, он продолжался до конца ее жизни. Но впервые покинув пределы родного Хэмпшира, девушка наверняка была полна восторженных ожиданий.

Путешествие в экипаже (именно так Джейн совершала свои поездки в 1790-е годы) подразумевало движение со скоростью около семи миль в час, с остановками на постоялых дворах. Преодоление семи миль за час считалось хорошей скоростью. Можно было двигаться быстрее, отказавшись от собственного экипажа и наняв почтовую карету (легкий дилижанс, обычно выкрашенный в канареечно-желтый цвет, который использовали для доставки почты): это позволяло на каждой станции, то есть каждые 10–15 миль, нанимать свежую пару лошадей.

Владение собственным экипажем (некоторое время мистер Остин мог этим похвастаться) было тогда сродни современному обладанию автомобилем. Наем почтовой кареты можно сравнить с вызовом такси, а путешествие в многоместном дилижансе — с поездкой на автобусе. Семейство Джейн запрещало ей ездить в таком дилижансе из соображений приличия и безопасности. Но она лелеяла безумные мечты о побеге, воображая, как они с подругой подбегут к наемной карете, распахнут обе дверцы и улягутся на пол, "чтобы наши головы выглядывали из одной двери, а ноги — из противоположной". Она дразнила семью, угрожая, что поедет в Лондон одна — "погулять меж госпиталей, заглянуть в Темпл или приблизиться к конным стражам Сент-Джеймсского дворца". Но ей — по крайней мере, в юности — всякий раз приходилось дожидаться, пока кто-то из родственников мужского пола соблаговолит сопроводить ее в такой поездке. "Несмотря на то что у меня имеется собственный саквояж, я вынуждена покоряться обстоятельствам", — вздыхала она.

Незадолго до дебютного турне Джейн всю Англию пересекли новые дороги, существенно сократившие время поездок. Называлась такая дорога "turnpike"[41]. Изначально turnpike представлял собой заставу — барьер из ряда пик (pikes) или копий, воткнутых в дорожное полотно древком вниз, но во времена Джейн этот термин обозначал шоссе с пунктами сбора пошлины, шедшей на улучшение и ремонт дороги. В период Наполеоновских войн сеть дорог в Хэмпшире расширялась стремительнее, чем в любой другой области страны: требовалось как можно быстрее доставлять войска на южное побережье, уязвимое для неприятельских атак, и так же быстро отводить их вглубь страны. Подобные шоссе искушали путешественников мчаться слишком быстро, и власти ввели целую систему финансовых наказаний: возниц, застигнутых за тем, что они "неистово погоняют лошадей", обязали выплачивать 10 фунтов штрафа. Разогнавшиеся экипажи могли перевернуться: такое происшествие служит завязкой действия в неоконченном романе Джейн "Сэндитон". Еще опаснее экипажей были высокие, легкие кабриолеты-двуколки, управляемые молодыми людьми. Кэтрин Морланд в "Нортенгерском аббатстве" соглашается сесть в такую коляску потому, что она слишком юна и неопытна, а потому не желает признавать, что ей страшно.

Путешествия — даже по родному Хэмпширу — таили и другие угрозы. В 1793 году миссис Мэри Брэмстон, соседка Остинов, возвращаясь после чаепития у мадам Лефрой домой, стала жертвой разбойника. Негодяй объявил, что "вышибет мне мозги, если я не отдам ему деньги, — вспоминала миссис Брэмстон, — так что теперь я шарахаюсь даже от собственной тени". Злодей (который внешне, вероятно, отчасти походил на Адама Анта[42]) щеголял "в длинной крестьянской блузе, с платком или креповой повязкой, прикрывающей лицо, и с пистолетами" — и охотился за деньгами и часами своих жертв, а также за "серьгами с их ушей".

Долгие путешествия (скажем, из Годмершэма в Стивентон) совершали с ночевкой на постоялом дворе. Однажды по пути домой из Кента Остины заночевали в дартфордском "Быке и Джордже", в "апартаментах, до которых приходилось добираться по двум парам лестничных пролетов". Нет никаких сомнений, что, прежде чем согласиться на ночлег в этих комнатах, они проверили состояние постелей. "Ничто так не страшит путешественников, как сырая постель", — писал Уильям Бьюкен в своей "Домашней медицине" (1794). Мадам Лефрой рекомендовала помещать между гостиничными простынями стеклянный бокал и следить, не появятся ли на нем следы влаги: "Если стекло остается совершенно чистым, значит, постель суха".

На постоялых дворах часто царило особого рода оживление: то и дело кто-то приезжал, а кто-то уезжал. Джейн писала из "Быка и Джорджа": "Мы пробыли здесь всего четверть часа, когда вдруг обнаружилось, что мой ящик с письменными принадлежностями и чемодан с платьем по ошибке уложили в дилижанс, который отбыл вскоре после нашего приезда, и теперь эти вещи направляются в Грейвсенд, а далее — в Вест-Индию". О, ужас! Там содержалось все ее "земное имущество" — то есть, по всей вероятности, не только немногочисленные и недорогие ювелирные украшения, но и ее рукописи. В свое время она писала о "сокровищах, таящихся в ящике моего письменного стола". Заботиться о черновиках своих романов, стараться уберечь их от сырости, пожара, небрежения — это была, прямо скажем, задача непростая. Между прочим, одно из злодеяний генерала Тилни в "Нортенгерском аббатстве" состоит в том, что он, желая освободить побольше места в переполненном экипаже, намеревается выкинуть новый письменный прибор Кэтрин Морланд, который "ей лишь с трудом удалось спасти… от того, чтобы его не вышвырнули на панель".

В Георгианскую эпоху ночь на постоялом дворе являла собой сущий кошмар, не дававший ни минуты покоя:

…то и дело распахиваются и захлопываются двери, звонят колокольчики, отовсюду слышатся голоса, требующие официанта… Чистильщик сапог бежит в одну сторону, парикмахер со своим мешком пудры — в другую, а вот мелькает мальчишка брадобрея с горячей водой и бритвами, а вот от прачки приносят только что выстиранное белье, притом коридор полон носильщиков и матросов, которые затаскивают в номера багаж.

И вообще ничто здесь не делается "без шума". Впрочем, Остины в пять часов, перекусив бифштексами, провели остаток вечера за чтением, "сидя у огня". Миссис Остин, которую всегда мутило во время путешествий, почувствовала себя "посвежевшей после приличного ужина"; Джейн тоже заметила, что "теперь она кажется вполне бодрой".

Когда Джейн или Кассандра куда-то выезжали, они обменивались письмами, число которых со временем увеличивалось. Эта переписка позволяет нам заглянуть в их частную жизнь. Находясь в разлуке (а это теперь случалось все чаще), они постоянно держали связь. Первые строчки одного из писем Джейн гласят: "Моя милая Кассандра, с чего бы начать? С какого из бесчисленных важных для меня пустяков?" В ответ она ждет таких же мельчайших подробностей: "Ты отлично знаешь, как меня интересует какая-нибудь покупка бисквитного торта".

Биографы Джейн часто сетуют, что жизнь нашей героини бедна яркими деталями, потому что она протекала "без каких-либо заметных событий". Но это если не обращать внимания на колоссальный архив дошедших до нас писем общим объемом в сотни тысяч слов. Эти свидетельства нередко разочаровывали историков, искавших в них отголоски политических баталий, описание великих событий и изложение возвышенных и глубоких мыслей. Джеймс Эдвард Остин-Ли, племянник Джейн и один из ее первых биографов, предостерегает нас, прося "не ждать от них [этих писем] слишком многого". В позднейшие времена у исследователей появилась другая причина для разочарований: письма не содержат никаких указаний на внутренние борения и тайные романтические увлечения, хотя в них можно найти немало яда, горечи и сожаления. Все-таки они неплохо представляют нашу героиню — то счастливой, то печальной, то совершенно подавленной. "Я сама не своя, — пишет она в одном из посланий, явно испытывая острое недовольство собой, — меня с души воротит и от меня, и от моих скверных перьев".

Отыскивая в эпистолярном наследии тетушки хоть какой-нибудь повод для похвалы, Джеймс Эдвард заявлял, что она обладала "превосходным" почерком и отлично умела складывать и запечатывать листки так, чтобы получился самодельный конверт: "У других такие конверты вечно выходили неопрятными и плохо держали должную форму, но ее листки всегда сохраняли необходимые сгибы, а ее воск всегда капал на приличествующее место". Между тем сама Джейн была отнюдь не в восторге от своего почерка и полагала, что у Кассандры он намного лучше: сравнивая себя с сестрой, наша героиня "чувствует себя изрядно пристыженной".

Но если рассматривать письма Джейн в контексте ее жизни, окажется, что в них масса деталей ее повседневного домашнего существования. Послания дам Георгианской эпохи, с их семейными сплетнями, с их рассказами о трудностях с прислугой, с их рецептами и советами по части шитья платьев иногда могут показаться пресными и банальными. Но от типичных писем их родственников мужского пола эти послания выгодно отличаются колоритом, глубиной и широтой охвата тем. "Письма мужчины [той эпохи], — делает вывод историк Аманда Викери, прочитавшая огромное их количество, — [касаются в основном] его собственных хворей, незначительных вопросов, связанных с законом и с местными властями, но главное — спорта. В общем, что-нибудь такое: меня по-прежнему мучает подагра; посылаю тебе обещанную легавую; дописал ли ты свое завещание?"

Существует веская причина, по которой величайшая романистка Георгианской эпохи так подробно обсуждает в своих письмах чай, сахар и шитье всевозможных оборочек. Это были те стороны жизни, над которыми Джейн и Кассандра имели хоть какую-то власть. Сестры не могли выбирать место, где они будут жить. Крупные покупки вроде мебели были редкостью. Самостоятельные путешествия, высокие ступени образования лежали за пределами их досягаемости. Все, чем они могли распоряжаться по своему усмотрению, — это лишь приобретение и использование всякого рода домашней утвари, а также возможность время от времени приглашать к себе друзей и родственников — или откликаться на аналогичные приглашения. Неудивительно, что в своих письмах сестры уделяют так много внимания этим материям.

По этой же причине в письмах Джейн — как и в ее книгах — мало описаний домов. Оказываясь в гостях, она упоминает вид из окна комнаты или температуру в помещении, но никогда не пишет об узоре обоев или о занавесках. Дело в том, что эти постоянные "принадлежности и приспособления" жизни тоже от нее не зависели. "Ваше "я" — для других людей — в том, что его выражает: ваш дом, мебель, одежда, книги, которые вы читаете, общество, в котором вращаетесь", — замечает мадам Мерль в "Женском портрете" Генри Джеймса (1881)[43]. Она права, хотя этот роман написан в более поздние времена. Викторианские мемуаристы, как правило, уделяют больше места описанию материального мира, чем георгианские: у них больше возможностей по части приобретения вещей, и к их услугам — большее количество разнообразных товаров, на основе которых они могут создать у других впечатление о себе. Для Джейн дом и мебель в нем были некоей данностью. Зато ей дозволялось властвовать над всякими мелочами вроде чепчиков и рецептов. Они отражали ее личный выбор, а следовательно, были достойны описания.

В своих посланиях Джейн часто рассказывает о самом процессе писания. "Милая Кассандра, — пишет она, — я сижу сейчас в гостиной, предназначенной также для завтраков и обедов [в лондонском доме Генри]". Далее она добавляет, что "изо всей мочи тщится начать письмо". Это занятие наполняет ее жизнью, как никакое другое. Она сообщает мельчайшие его подробности: "Нужно взять перо помягче. Это слишком твердое. Я ужасно страдаю". "Я намерена писать лишь краткие предложения, — решает она, обнаружив, что ей трудно собраться с мыслями. — Бог ты мой, когда же я закончу?"

Она сочиняла эти послания в довольном и в грустном настроении, пребывая в одиночестве или находясь в чьем-то обществе. "Так уютно, сижу в собственной комнате, утро чудесное, камин горит отлично, вообрази себе все это", — начинает она очередное письмо. "Мы, все четыре молодых леди, сидим за круглым столом во внутренней комнате и пишем свои письма, тогда как два брата устроились в смежном помещении", — сообщает она в другом послании. В ту пору никто не считал, что писание писем — блажь или пустая трата времени: для женщин, имеющих родственников, это было и право, и обязанность — использовать письма для поддержания и укрепления семейных связей, самой ткани фамильного бытия. Поэтому в переписке сестер всегда упоминаются семейные новости вплоть до дат получения свежих писем от братьев Джейн — моряков, плававших вдали от английских берегов. Их авторы не упускают ни одной мелочи и подробно докладывают друг другу обо всем.

Джеймс Эдвард Остин-Ли, вероятно, не испытывал потребности в утешении, даруемом доскональным перечислением мелочей домашнего быта, — он их просто не замечал, — а потому крайняя банальность этих писем оставляла его равнодушным. Но нас она по-настоящему радует. Мы ликуем вместе с Джейн, когда она отмечает: "Я так рада услышать про мед… Вчера я о нем много думала. Дай мне знать, когда приступишь к новому чаю и к новому белому вину. Моя нынешняя утонченная жизнь [в Лондоне] пока не вселила в меня безразличие к таким материям. Я по-прежнему веду себя с ними как кошка, завидевшая мышь".

Помимо всего прочего, племянник Джейн не понял, что каждое письмо надо читать очень внимательно, поскольку все они написаны своего рода шифром. В те времена такие послания предназначались не только адресату, обозначенному на конверте. Их порой читали вслух (во всяком случае, отрывки) всей семье. Нередко это происходило за завтраком. Фрагментарность писем Джейн особенно подходила для того, чтобы таким образом делиться новостями с родными. Иногда читали вслух и все письмо целиком — как правило, аудиторией служило общество других женщин. "Твое письмо всем нам доставило удовольствие, — сообщает Джейн в одном из посланий 1813 года, адресованных Кассандре, — мы его, разумеется, полностью зачитали, притом я — трижды". Она прочла его всему годмершэмскому семейству, потом — гувернантке, с которой была особенно дружна, а затем — племяннице, которая не присутствовала при первом чтении. В других случаях получательнице письма следовало отнестись к нему с осторожностью: случалось, что лишь некоторые части послания годились для публичного оглашения. Когда Джейн и ее племянница Фанни обсуждали в письмах любовные увлечения последней, тетушка настаивала, чтобы Фанни включала в свои письма и другие, более нейтральные новости: "напиши хоть что-нибудь такое, что можно будет прочесть вслух или пересказать".

Так что эти письма, не будучи вполне приватными, не были и совершенно публичными — если только сам отправитель не давал на это разрешения. Подобные разрешения — очень важная тема, когда речь идет о позднейшей истории писем Джейн. Семейство Остин пришло бы в ужас, узнав, что послания тетушки подробнейшим образом анализируют целые поколения ученых: "Могу себе представить, как вознегодовала бы тетя Касса от одной мысли, что их [эти письма] читает и комментирует кто-либо из нас, племянников и племянниц, в том числе даже и внучатых", — писал один из представителей этой семьи. Несмотря на то что Кассандра уничтожила огромную часть писем Джейн, адресованных ей, около 160 таких посланий уцелело. Все они опубликованы. В первых изданиях были деликатно убраны многие нелицеприятные намеки на других членов семьи Остин, а также упоминания о различных низменных отправлениях человеческого организма. Почему Кассандра ввергла в небытие неизвестное нам количество писем? Вероятно, именно потому, что Джейн писала чудовищно грубые вещи о своей родне: узнав об этом, те могли бы обидеться. Кассандра предпочла самый надежный способ сохранения тайн сестры.

Джейн ломала и другие эпистолярные каноны: она великолепно умела высмеивать и пародировать особый стиль тогдашней женской корреспонденции с ее мелкими новостями и непринужденной болтовней. Иногда при этом она создавала "текст столь же причудливый и нелогичный", как произведения знаменитого мастера черного юмора и абсурда, драматурга-минималиста XX века Сэмюэла Беккета. В раннем произведении в письмах "Любовь и дружба" Джейн заставляет свою героиню Лауру лишиться разума после смерти мужа, погибшего в перевернувшемся фаэтоне. Глаза у нее "закатываются", и она теряет рассудок: "Взгляните на эту еловую рощу… Я вижу баранью ногу… Мне сказали, что мой Эдвард не умер, но меня обманули… они приняли его за огурец…"[44] Одно из реальных писем Джейн дает нам понять, что иногда она чувствовала себя такой же безумной, как Лаура: "Любопытно, наполнили ли эту чернильницу. Неужели мясник по-прежнему торгует по той же цене? Неужели хлеб не дешевле 2/6? Голубое платье Мэри! Матушка наверняка ужасно страдает". Георгианские леди не могли прямо объявить о том, что постепенно слетают с катушек: они сообщали об этом друг другу вот таким способом.

Еще одно замечательное достоинство писем Джейн — то, что они показывают нам, как ее первые выходы в свет дают ей пищу для написанных затем романов, антураж которых гораздо более реалистичен по сравнению с миром буйных девичьих грез, описанным в ту пору, когда весь ее опыт сводился к жизни в доме священника.

Одна из таких серий ранних писем рассказывает нам о том, как в ноябре 1797 года Джейн отправили погостить к тетушке и дядюшке — Джейн и Джеймсу Ли-Перро, временно проживавшим в Бате, на этом огромном брачном рынке Георгианской эпохи. Чета сняла дом № 1 (называвшийся "Совершенством") — первый в плавно изгибающейся линии тридцати семи таунхаусов, красовавшихся по обеим сторонам извилистой дороги, которая вела из Бата в Лондон. Отсюда можно было очень быстро дойти пешком до церкви Святого Свитина, где некогда похоронили дедушку Джейн — еще до ее появления на свет. В этом же храме когда-то обвенчались ее родители.

Во время своего визита Джейн не нашла себе мужа, но важность этой поездки становится ясна из сообщения Кассандры о том, что ""Нортенгерское аббатство" было написано приблизительно в 98 и 99 годах". Именно во время этого своего "дебютного турне" Джейн "приобрела подробнейшие сведения о топографии и нравах Бата, позволившие ей написать "Нортенгерское аббатство" задолго до того, как она сама переселилась в этот город".

Мистер и миссис Ли-Перро станут весьма значимыми фигурами во взрослой жизни Джейн. Именно Джеймс Ли-Перро был тем баснословно богатым братом миссис Остин, который когда-то унаследовал состояние одной из своих тетушек. Ему вдвойне повезло: он получил наследство несмотря на то, что не был старшим сыном. Томас, старший брат Джеймса, страдал непонятной болезнью, так что ему требовался постоянный уход: заботиться о нем помогал и его племянник Джордж, родной брат Джейн. Еще одна Джейн, жена Джеймса Ли-Перро (урожденная Чолмли), была наследницей барбадосского поместья. Эта женщина с нелегким характером, отличавшаяся вспыльчивостью, раздражительностью и обидчивостью, вышла замуж за Джеймса в 1764 году. Их богатство и бездетность сделали их своего рода магнитом для охотников за наследством. Дальние родственники тянулись к Джеймсу Ли-Перро, но их искренняя симпатия смешивалась со столь же неподдельным, но более темным чувством несправедливости по отношению к богатенькому кузену.

Среди джентри (нетитулованного мелкопоместного дворянства) Георгианской эпохи внезапный дар или удар судьбы в виде получения или неполучения наследства коренным образом менял жизнь человека. Кому-то везло, кому-то нет. Неудивительно, что георгианцы полагали, будто их благополучие находится в руках милосердного Господа, и молились о том, чтобы им было ниспослано смирение. Ветвь семейства Остин, к которой принадлежала Джейн, находилась на периферии низшего слоя джентри, хотя среди предков этих захудалых дворян были и настоящие аристократы, и обладатели крупных состояний. Да, сама эта ветвь постепенно обеднела. Но одно-единственное солидное наследство (результат личных связей и чьей-то своевременной смерти) открывало перед ними перспективу вновь повысить свой статус.

Джеймс Ли-Перро, дядюшка нашей героини, выиграл в этой лотерее наследств и мог наслаждаться жизнью. Он был весьма неглупым и остроумным человеком, обладавшим "значительной природной силой личности". Подобно Джейн, он отлично умел сочинять "затейливые эпиграммы и загадки, иные из которых даже удостоились напечатания — пусть и без указания его имени". Но огромное состояние избавило его от необходимости упражнять и развивать свои таланты, и он вел "весьма праздную жизнь, свойственную многим удалившимся от дел", — то в Бате, то в своем беркширском доме, который именовался "Алым особняком". Проживая в этом особняке, Джеймс и Джейн с удовольствием тратили деньги и нередко "принимали у себя за обедом по тридцать семей" соседей. Несмотря на все дядюшкино фанфаронство, Джейн относилась к нему с большой приязнью. Среди всех многочисленных родственников, которые теоретически могли бы носить это звание, Джейн лишь этих супругов именует "мой дядюшка" и "моя тетушка". Дядюшка Джеймс еще больше снискал расположение Джейн, выказав особый интерес к жизни ее братьев. "Приятно находиться среди людей, которые осведомлены о твоих близких и пекутся о них", — пишет она.

Итак, в 1797 году чета Ли-Перро приглашает свою 22-летнюю племянницу пожить с ними в Бате, намереваясь ввести ее в хорошее общество. Уже сам приезд в этот город, своего рода столицу удовольствий георгианской Британии, обычно воспринимался как нечто волшебное. Как бы ни скучал путешественник, как бы он ни был утомлен, "ПРИЕЗД В БАТ развеет мрачную хандру и апатию" (как уверяет один из тогдашних путеводителей). В конце концов, к 1801 году на развитие и украшение города было потрачено три миллиона фунтов. Эта сумма примерно равна общим инвестициям в тогдашнюю британскую хлопчатобумажную промышленность.

Бат представал глазам путешественников как "особенно величественное зрелище". Его окружали "могучие холмы". Правильные ряды каменных домов "с их бледною желтизною создают необычный и весьма любопытный эффект" (сообщают нам путеводители). И в самом деле, "этот город выглядит так, словно его единовременно отлили из одной формы: он так нов, так свеж, так упорядочен". Он являл собой замечательную картину — для тех, кто пребывал в приподнятом настроении. А вот на тех, кто находился в подавленном состоянии, все эти гладкие камни могли производить самое гнетущее впечатление. Джейн пишет о том, как после дождя мостовые Бата "вновь делаются чрезвычайно белыми", и заставляет свою героиню Энн Эллиот жаловаться на "слепящий белый Бат".

"Новый путеводитель по Бату" извещает нас, что в 1799 году "никакое иное место Англии… не может похвастаться столь же блестящим и любезным обществом, как Бат. Молодые, старые, мрачные, веселые, недужные, здоровые собираются в этот город всеобщего увеселения". Программа каждого дня была для посещающих этот город аристократов вполне предсказуема: утренние свидания в Бювете (зале, где принимались целебные воды), затем — прогулка. Можно было пройтись "от Бювета до Променада" или же "побродить по берегу Эйвона, либо в увеселительных садах Сидни-гарденз, либо по приятно ровной тропе, ведущей, к деревушке Вестон, либо посетить лавочки, библиотеки, выставки, etc.". Центром фешенебельной жизни считалась Милсом-стрит — улица "весьма притягательная для местного бомонда: здесь вы в течение одного утра пятьдесят раз киваете знакомым и спрашиваете, как они поживают".

Дамы, посещающие этот курорт, совершали поездки за город в то или иное красивое местечко, в идеале — сев в изящную коляску к какому-нибудь молодому спутнику мужского пола. Джейн во время своего визита не упустила эту возможность. "Я только что возвратилась из поездки на свежий воздух, происходившей при помощи очаровательного фаэтона, запряженного четвернею, — пишет она Кассандре. — Мы добрались до вершины Кингсдауна [название холма] и очень недурно прокатились". А дальше? "После обеда театр делается особенно притягательным, а можно нырнуть в Залы [собраний], где танцы и карточный столик зачастую служат таким удачным дополнением… к досугу модного гостя Бата, что они заполняют решительно все его остальное время".

Театр, к которому Джейн питала сильнейшую страсть, наверняка приносил ей едва ли не самую большую радость по вечерам. Батский театр стал первым таким заведением за пределами Лондона, получившим официальное королевское разрешение на представления, и во время визита Джейн его репутация была весьма высокой. Историки театра отмечают, что ее первые три романа отлично укладываются в тогдашние законы драмы. "Чувство и чувствительность" — то, что называлось тогда "сентиментальной комедией", где есть патетические моменты и где в финале торжествуют общепринятые моральные нормы. Блистательный, искрометный роман "Гордость и предубеждение", полный юмора, больше походит на "чистую комедию", а "Сьюзен" (таково первоначальное название "Нортенгерского аббатства") — "бурлеск", развернутая сатирическая история, где мир перевернут вверх тормашками.

В другие вечера общество отправлялось веселиться на балы в Нижние или Верхние залы собраний. Эту сцену нам легко вообразить по бесчисленным художественным фильмам на исторические темы. Колоннаду близ залов заполняли портшезы, высаживавшие здесь пассажиров. Поскольку Бат располагается в холмистой местности, использовать экипажи здесь было не очень-то практично, и в хороший сезон "более сотни" носильщиков портшезов находили себе работу. Внутри залов посетители оставляли свои плащи в гардеробе и выбирали, куда направиться — в чайную, в ломберную (где шла игра в карты) или в бальный зал.

Элизабет Каннинг, послужившая прототипом Кэтрин Морланд, посетила Бат в 1792 году и писала домой своей матушке, стремясь рассказать ей об этом модном курорте. "Я носила батист, что очень восхищало многих", — отмечает Элизабет. Далее она пишет:

Наконец, в восьмом часу, мы отплыли и вскоре обрели надежную гавань в Верхних залах. К тому времени меня обуревало нетерпение — мне хотелось поскорей очутиться в Бальном зале… Когда мы вошли, ожидания мои были вполне вознаграждены, ибо никогда прежде не видала я столь блистательного собрания. Здесь отыскалось восхитительно много желающих потанцевать, хотя менуэты еще не начались. Мы лишь с известным трудом нашли себе сидячие места. Меня очень позабавили дурные танцоры, совсем не знающие менуэта.

Элизабет была довольна, хоть и сочла танцоров скверными. Но Джейн с самых юных лет трезво оценивала комический аспект, присущий всякому балу. В одном из ее ранних сочинений мать впервые вывозит своих дочерей в свет, но сцена первого бала выглядит как пародия:

…бедная Августа едва дышала, в то время как Маргарет была сама жизнь и ликование. "Настал долгожданный миг, — объявила я, — сейчас мы окажемся в свете"… Представьте, сударыня, каким восторгом переполнялось мое сердце, когда я наблюдала, как внимательно девочки рассматривают каждый предмет обстановки, какое отвращение вызывают у них некоторые вещи, как они восхищаются другими и как изумляет их все вокруг. Не скрою, дочери вернулись домой очарованные светом, его обитателями и их нравами[45].

На светскую значимость того или иного лица четко указывало место, которое ему дозволялось занять на периметре бального зала: у этих мест была своя строгая иерархия. За ее соблюдением внимательно следил специальный церемониймейстер — распорядитель бала. В Бате к тому времени уже завершилось славное владычество церемониймейстера Ричарда Нэша по прозвищу Beau (Красавец), но его печально известное "восьмое правило" собраний предписывало, чтобы переднюю скамью — ближайшую к танцующим — занимали только сливки брачного рынка, выставляемые, словно товары на лотке, дабы самым богатым юношам сезона было удобнее выбирать партнершу для танцев. Между тем считалось необходимым, чтобы "дамы более почтенных лет и дети довольствовались вторым рядом в бальном зале, ибо они уже миновали пору совершенства или еще не достигли оной". Джейн пока еще рассматривалась как подходящая кандидатура для "первой скамьи".

Во время ее визита в Бат церемониймейстером Нижних залов собраний служил Джеймс Кинг, который мимолетно появляется в "Нортенгерском аббатстве", играя там роль самого себя. Генри Тилни лукаво говорит Кэтрин Морланд: ей следовало бы занести в свой дневник, что она "познакомилась с очень милым молодым человеком, представленным мне [самим] мистером Кингом. Была увлекательная беседа…".

В свою очередь, тетя и дядя Джейн тоже наверняка надеялись познакомить племянницу с каким-нибудь очень милым молодым человеком. Разумеется, в "Эмме" Джейн отправляет мистера Элтона подыскивать жену именно в Бат. "Папенька и маменька уже три года пытаются меня кому-нибудь сосватать", — жалуется молодая особа (названная "Бидди из Виллинга") в одном из журналов 1798 года. Ее родители неутомимо возили ее туда-сюда между Брайтоном и Батом, "так что семейный экипаж от столь нещадного использования чуть не развалился". Но все эти усилия, увы, "приводили в лучшем случае к тому, что рыбки лишь чуть-чуть касались наживки: я пока так и не сумела никого подсадить на крючок".

Джейн тоже не поймала ни одной рыбешки. Более того, она демонстрировала примечательную неспособность воспринимать потенциальных ухажеров всерьез. Некий мистер Гулд как-то раз "провожал меня домой после чаепития, — это юный джентльмен, он только что поступил в Оксфорд и ходит в очках, а еще он слыхал, что ""Эвелину" написал д-р Джонсон"[46]. Иными словами, это был незрелый и не очень-то сведущий человек. Не он один полагал, что "Эвелину" сочинил почтенный, умный и более зрелый годами обожатель Берни. Однако возможный будущий муж Джейн Остин не имел права на столь глупую ошибку.

Два года спустя, в мае 1799 года, Джейн сопровождала своего брата Эдварда и его жену во время поездки в Бат; это было ее второе посещение знаменитого курорта. На сей раз Джейн и ее спутники остановились на шесть недель в нанятом Эдвардом доме на Куин-сквер. Приехавшая компания искала лекарство от начинавшейся у Эдварда подагры — типично георгианского недуга. Эта весьма мучительная болезнь часто начинается с большого пальца ноги, а среди ее причин — слишком питательный рацион. Ближе к концу XVIII столетия в науке о питании произошел значительный прогресс, и утвердилось мнение, что подагра — это болезнь богачей. Ее появлению способствуют "некоторые загодя приготовленные блюда, жирные соусы, пудинги, пирожные etc. вкупе с бокалами различных крепких напитков". В результате сей недуг становился почти желанным для тех, кто хотел продемонстрировать свое богатство и высокое положение в обществе. Врач, считавшийся тогда главным специалистом по подагре, утверждал, что "у светских мужчин подагра обыкновенно появляется еще до пятидесятилетнего возраста".

Эдвард перепробовал множество средств, пил минеральную воду и даже лечился электричеством, хотя Джейн признавалась, что "не ожидает от этого решительно никакой пользы". Публика съезжалась в Бат за всякими шарлатанскими методами терапии. Путеводители по городу "подробно перечисляли 31 врача, 32 хирургов, 16 аптекарей и 8 фармацевтов". Их снадобья не отличались эффективностью, но это ничего не значило: на самом деле все эти лекари торговали надеждой, а это стоило любых денег:

Пять раз мне дали рвотное, однако В моем желудке тот же стон средь мрака. Но верю: укрепит меня леченье, Коль дать ему неделю повторенья.

В одном из своих посланий Джейн описывает Кассандре процесс обустройства в доме на Куин-сквер. Это строение уцелело до наших дней. Теперь там адвокатская контора, и можно встать рядом на тротуаре, представив себе, как Остины открывали в этом здании двери и входили в комнаты "почти столь же просторные, как мы ожидали". Хозяйка дома, миссис Бромли, была

тучной дамой в трауре, а по лестнице шныряли маленькие черные котята… У нас две комнаты очень приличного размера, лоскутные одеяла грязны, но все весьма уютно и удобно. Мои покои смотрят на улицу. Это помещение почти такое же обширное, как наша спальня дома, да и спальня матушки ненамного меньше… Мне очень нравится наше теперешнее месторасположение… вид из окна гостиной, где я сейчас пишу, довольно живописен.

Позже Джейн напишет в "Мэнсфилд-парке", что "можно лишь очень пожалеть тех, кого… сызмала хотя бы не приохотили к природе". Стоит отметить, что в упомянутом письме не возносятся хвалы мостовой или домам, очень красивыми уступами окружавшим площадь Куин-сквер. Автор послания считает достойным упоминания лишь проблеск зелени, видимый из гостиной: "три ломбардских [т. е. пирамидальных] тополя в саду близ последнего дома на Куинс-перейд".

В этих роскошных домах Джейн вскоре своими глазами увидит новейшие бытовые приборы — к примеру, недавно появившиеся печи конструкции графа Румфорда[47]. В своем романе она заставляет генерала Тилни устанавливать такие печи в старые открытые камины Нортенгерского аббатства, что чрезвычайно увеличивает эффективность сгорания топлива, однако наивная Кэтрин Морланд разочарована, увидев новомодную печь с "наклонной решеткой Румфорда" вместо чего-то более готического: "Камин, вопреки ее ожиданиям, не поразил ее размерами отесанных в старину массивных каменных глыб". Сам Румфорд был крайне экспансивным американцем, который ухитрился в Баварии стать графом, а в Британии — рыцарем. Какое-то время он даже подвизался в качестве шпиона. В 1789 году, во время своего пребывания в Мюнхене, он изобрел кухонную плиту. Его печи вышли на широкий рынок лишь в 1799 году, из чего следует, что Джейн отлично улавливала веяния времени (если эти устройства действительно упоминались в первом варианте "Нортенгерского аббатства", написанном "приблизительно в 98 и 99 годах").

Еще одна новинка, о которой говорится в "Аббатстве", — зонтики, которые Джейн разместила над дождливыми улицами Бата. "Уже вижу четыре зонтика. До чего я их ненавижу!" — восклицает Кэтрин Морланд. "Их неудобно таскать с собой", — соглашается миссис Аллен, добавляя, что предпочитает портшез. Георгианские зонтики, сделанные из промасленной ткани, были тяжелыми, и их использование вызывало враждебные замечания как со стороны носильщиков портшезов, так и со стороны кучеров: те и другие полагали, что новое изобретение отнимает у них хлеб. Один любитель зонтиков вспоминал: "Меня окликали: эй, француз, отчего бы тебе не взять коляску? Особенно этим славились кучера наемных карет и носильщики наемных портшезов".

В отличие от сельской части Хэмпшира многие дома в Бате были снабжены новыми ватерклозетами конструкции Александра Каммингса — с S-образной ловушкой: вода уходила через трубу с особым изгибом, что защищало ванную комнату от запаха сточных вод. Но такие приспособления встречались лишь в домах обитателей лучших улиц. Дешевое батское жилье миссис Смит, описанное в "Доводах рассудка", характеризуют "дурное помещение, затхлый воздух, неприятная компания", подобно тому как в портсмутском доме, где родилась Фанни Прайс (главная героиня "Мэнсфилд-парка"), царят "духота и дурные запахи" от ночных горшков, содержимое которых отправляют в выгребную яму за домом.

В Бате было гораздо больше света, чем во многих других населенных пунктах тогдашней Англии. В отличие от жителей деревни Стивентон, обитатели Бата изгоняли тьму с помощью множества каминов, которые топили углем, свечей и даже масляных ламп, обязанных своей популярностью Томасу Джефферсону. По словам великого американца, каждое такое устройство "по своей яркости не уступает шести или восьми свечам". Джейн, с ее сверхчувствительными глазами, предпочитала свечи — они давали более тусклый свет: "Мои глаза порядком устали от пыли и ламп".

Моды Бата произвели на Джейн сильное впечатление: она была поражена и даже слегка испугана. Последним писком считались ботанические шляпки: "очень часто носят цветы, а фрукты еще более в ходу". Элизабет, невестка Джейн, щеголяла с земляникой на головном уборе. Джейн видела, как для этой же цели используются виноград, вишни, сливы и абрикосы. Она заключила: "Не могу избавиться от мысли, что из головы человеческой естественнее произрастали бы цветы, нежели фрукты".

В конце июня Джейн, оставив всю эту новизну, вернулась домой. Скорее всего, именно тогда она закончила работу над первым черновым вариантом "Нортенгерского аббатства". Роман описывает многообещающую, живую, обворожительную картину Бата и отражает взгляд юного существа на этот город. Оказавшись в Бате, "Кэтрин пребывала в полном восторге". Она приехала сюда радоваться.

Конечно, Джейн нравились поездки в Бат, но даже нетребовательная Кэтрин Морланд в конце концов не скрывает, что слегка разочарована этим городом. В собственном, вполне веселом письме Джейн тоже сквозит доля досады и раздражения: в городе "чересчур мокро и грязно", так что невозможно выйти из экипажа; один из знакомых пребывает в столь мрачном настроении, что "наверняка скончались либо его матушка, либо его жена, либо он сам"; ее брат Эдвард "порядочно измотан"; потерян один из дорожных сундуков, и Джейн "не терпится выяснить участь [своего] лучшего платья".

Так что у Бата имелась своя темная сторона. В свое время Джейн узнает о том, как этот курорт заработал репутацию "самого беспутного места во всем королевстве".

15 Бездомье

Когда перестану я тосковать по тебе?!

Марианна из "Чувства и чувствительности" — о своем старом доме

Вернувшись в стивентонский дом священника, Джейн ощутила и разочарование, и облегчение. Условия здешней жизни позволяли ей чувствовать себя непринужденнее — к примеру, отсутствовала необходимость наряжаться: "С тех пор как я возвратилась домой, я сшила себе два или три чепчика, чтобы носить по вечерам, — пишет она, — и они спасают меня от бессчетных мучений, касающихся ухаживания за волосами и причесывания". Она объясняет, как экономит время возможность держать длинные волосы "собранными в косу и убранными с глаз долой", тогда как ее короткая челка сама по себе, природным образом, "достаточно кудрявится, чтобы избежать надобности использовать папильотки". Но Джейн привезла домой некоторые новомодные идеи в виде "опытов по части домоводства… Я намерена испробовать здесь, в Годмершэме, некоторые любопытные мелочи".

Мистер Остин, вероятно, тоже копировал своих более знатных родичей, продолжая всячески совершенствовать священнический дом. В 1792 году он заказал для себя и жены кровать с балдахином и белыми шторами, которая очень полюбится супругам. Шесть новых крашеных стульев для гостиной, дюжина "стульев для спальни" и восемь дестей обоев показывают, что дом священника начал чуть больше напоминать те модные жилища, которые семейство повидало в Бате. Позже от пьяницы мистера Бейла, винчестерского мебельщика, прибыл "самый современный набор круглых обеденных столов". У нового раскладного стола имелся запирающийся ящик, что очень порадовало миссис Остин, которая теперь могла держать в нем деньги. А "небольшой столик", который раньше стоял на его месте, "переместили в лучшую спальню, что оказалось весьма удобно". Что это за "лучшая спальня"? Возможно, Джейн имела в виду ту, которая принадлежала ей и Кассандре.

Но чем ближе к концу 1790-х (и чем больше от своих двадцати лет отдалялась Джейн), тем меньше в доме становилось прогрессивных изменений. Постепенно амбиции Остинов по части обстановки угасли. Отчасти это было вызвано старением родителей, отчасти — внешними факторами: так, лишились своего былого блеска знаменитые балы в Бейзингстоке, которые занимали такое большое место в жизни девиц. "Наши собрания заметно потускнели, с тех пор как мы отказались от собственного экипажа, — пишет Джейн в ноябре 1798 года, — так что неудобство добираться и отсутствие склонности к этим поездкам удачно совпали". Отказаться от экипажа пришлось из-за роста налогов, вызванного войной. В 1790-е для обитателей Хэмпшира наступили голодные времена: хотя продовольствие по-прежнему производилось в большом количестве, цены на продукты сильно выросли.

Отсутствие кареты в значительной мере стеснило и ограничило светскую жизнь Джейн и Кассандры. Известно, что хэмпширские вечеринки стали в это время довольно скучными и унылыми. В один необычайно оживленный вечер на ужин собралось четырнадцать человек (включая гостей), а еще шестеро явились принять участие в карточной игре, которая состоялась по завершении трапезы. После ужина, сообщает нам Джейн, одна парочка принялась флиртовать, один джентльмен заснул, кто-то читал вслух "брошюру доктора Дженнера о коровьей оспе, а я старалась навязывать свое общество всем по очереди".

Но этой унылой рутине пришел конец, когда в декабре 1800 года мистер Остин внезапно решил, что в его семьдесят ему пора отойти от участия в жизни прихода. Он чувствовал, что "лишился прежних сил вследствие почтенного возраста и все чаще страдает от различных недугов и недомоганий, так что не считает возможным исполнять свои священнические обязанности удовлетворительным для себя образом".

Свой дом мистер Остин намеревался отдать сыну Джеймсу и его семейству (численность которого с годами неуклонно росла): они наверняка были бы здесь гораздо счастливее, чем в своем крохотном домишке в Дине. Правда, мистер Остин не собирался отказываться от доходов, которые получал благодаря управлению двумя приходами. Он просто хотел сделать сына своим викарием не только в Дине, но и в Стивентоне.

Но куда же денется сам мистер Остин, его жена и дочери? Глава семьи решил: они переберутся в Бат. Супруги хорошо знали этот город, ибо неоднократно приезжали туда в гости к семейству Ли-Перро. В своем почтенном возрасте супруги Остин надеялись в должной мере насладиться и тамошними возможностями для отдыха, и хорошим лечением, которым славился Бат. Для мистера Остина этот выбор казался очевидным, и он не особенно над ним мучился. Как хорошо знала его семья, он "всегда быстро приходил к определенному решению и тут же начинал воплощать его в жизнь".

Однако мистер Остин не озаботился тем, чтобы лично известить дочерей о грядущей перемене, предоставив это жене. В конце концов, для него две молодые леди двадцати с чем-то лет по-прежнему оставались детьми. Подобное отношение поразило его десятилетнюю внучку Анну: "Было очень странно слышать, как дедушка обращается к ним, называя их "девочки"". Все прочие признавали, что перед ними взрослые женщины.

Судя по всему, новость о переезде в Бат на постоянное жительство стала для "девочек" весьма неприятным сюрпризом. "Джейн была особенно недовольна, — отмечает ее племянник, объясняя: — Утрата родного дома обычно чрезвычайно огорчает молодых особ, наделенных способностью чувствовать глубоко". Все произошло так неожиданно: Джейн "не было дома, когда приняли это решение", не оставив ей времени на то, чтобы "примириться с предстоящей переменой".

В нашем распоряжении есть и более подробный рассказ о том, как Джейн узнала о переезде. Вместе со своей подругой Мартой Ллойд она "ненадолго отлучилась": девушки отправились к кому-то с визитом. Когда они вернулись в пасторат, их "повстречала в коридоре" миссис Остин, которая "сообщила им, что все улажено и они отправляются на жительство в Бат". Свидетелем этого разговора стала Мэри, жена Джеймса, которая приехала из Дина повидаться со своей сестрой Мартой. Как пишет Мэри, разговор привел Джейн "в состояние сильного расстройства".

"Когда перестану я тосковать о тебе!" — восклицает Марианна Дэшвуд, обращаясь к своему родному Норленду. — Когда почувствую себя дома где-нибудь еще!" Возникает искушение представить себе, что Джейн реагирует примерно так же, вынужденная покинуть родной дом, в котором прожила двадцать пять лет. Семья оставляла не только дом, но и свой край, "всех самых дорогих друзей и знакомых". Джейн была сильно привязана к сельским пейзажам Хэмпшира. Известно, что она "так восторгалась видами окрестной природы, что иногда уверяла: по ее мнению, они должны входить в число блаженств, даруемых праведникам в раю".

К тому времени, когда Фанни, внучатая племянница Джейн, взялась за написание истории семьи Остин, среди биографов уже принято было традиционно преувеличивать остроту реакции Джейн на новость о переезде: мол, она "была настолько этим потрясена, что тотчас же лишилась чувств". Мелодраматично, но совершенно не вяжется с образом создательницы такого благоразумного персонажа, как Элинор Дэшвуд, которая гордится тем, что, услышав дурные вести, не склонна устраивать истерику, тем более падать в обморок. Вообще все эти обмороки плохо соответствуют духу времени: скорее уж они — викторианское изобретение.

Однако нет никаких сомнений, что Джейн страдала — не в последнюю очередь из-за того, что с ней не сочли нужным предварительно посоветоваться. Решение приняли в тот момент, когда и Джейн, и Кассандры не было дома (притом, что сестры редко отсутствовали одновременно). Более того, запланированное время переезда не позволило Кассандре вернуться в Стивентон, так что ее личные вещи укладывали без нее. Сестры обменивались встревоженными письмами, и Джейн извинялась: "Кажется, в последнее время я совсем завалила тебя своими чересчур частыми посланиями".

Возможно, на отцовском решении сказались факторы, которые считалось неподобающим обсуждать с "девочками": по-видимому, именно этим и объясняется то, что с Джейн и Кассандрой не посоветовались. Главный фактор: младшей дочери было уже двадцать пять, старшей — двадцать восемь. Они уже перезнакомились со всеми приличными молодыми людьми Хэмпшира. Их безуспешно демонстрировали всем знакомым родственников. "Девочкам" требовалось срочно найти мужей.

Неприятная тетушка по имени Джейн Ли-Перро, в свою очередь, по-своему объясняла намерения семьи покинуть Стивентон: по ее мнению, этот переезд не был связан с заботой о здоровье мистера и миссис Остин. Как она полагала, мистер и миссис Остин "осознали растущую привязанность между Уильямом Дигвидом и Джейн". Мистер Дигвид был соседом Остинов и жил в особняке, расположенном на той же улице, что и стивентонский пасторат. 23 января Джейн пригласили на ужин в Дин, и такое же приглашение получил Уильям Дигвид. Из-за неожиданного снегопада они вынуждены были возвращаться домой в наемной карете. Возможно, в этом тряском экипаже, пробиравшемся сквозь сугробы, он сделал ей предложение, которое было отвергнуто: так же поступает мистер Элтон в "Эмме". По словам Джейн, "к счастью, потом я все же пришла в себя" — словно эта недолгая поездка обернулась тяжким испытанием. Но никто из современников не объясняет, что такого дурного было в мистере Дигвиде как в возможном женихе для Джейн. Он, кстати, так и не женился. Даже много лет спустя некоторые полагали, что "для него ее имя заключает в себе непреодолимое очарование".

Так или иначе, но и Бат перестал быть идеальным местом для охоты на женихов. К началу XIX века курорт начал хиреть. Становясь все менее модным, он делался все гуще населенным особами женского пола, превращаясь в магнит для вдовушек и старых дев. Так, в "Мэнсфилд-парке" женитьба сына вынуждает миссис Рашуот "сняться с места и со своим законным вдовьим имуществом отправиться в Бат". К 1841 году здесь на 10 767 незамужних женщин приходилось лишь 4 057 холостяков.

Похоже, Джейн не стала стесняться и обрушилась на родителей с горячими упреками, негодуя, что они уступили родной дом ее брату Джеймсу. Мы можем легко вообразить себе эти разговоры, в которых родители уверяли Джейн, что это естественно: желания незамужних дочерей должны отступать на второй план, когда речь идет о потребностях старшего сына, особенно обремененного семьей.

Нарушение заведенного порядка жизни в пасторате сказалось не только на Остинах, но и на их прислуге. Мистер Бонд, старый верный слуга мистера Остина, теперь лишился работы — после "самого ужасного" получасового разговора со своим патроном за закрытыми дверями. Он согласился на новую работу исключительно из-за того, что это позволило ему никуда не переезжать. "Теперь ему очень покойно, ибо он не должен переселяться", — пишет Джейн сестре. А поскольку "он питает неестественные чувства", новая работа в тех же местах — как раз то, что ему нужно. Это слова молодой леди, которой недавно сообщили, что для нее "неестественно" так цепляться за свой старый дом.

В письмах Джейн продолжает высказывать горечь по поводу приготовлений к переезду. Сообщая о передаче Джеймсу большинства картин, она заверяет Кассандру: по крайней мере, "твои собственные картины не перестанут тебе принадлежать". Даже верный мистер Бонд оказался владельцем кусочка прежней жизни Джейн — гордым обладателем одного из семейных полотен, висевшего в большой столовой и изображавшего какую-то шведскую баталию.

Джейн с огромным сожалением смотрела, как ее вещи переходят в другие руки. Смерть Мистера Скипси, престарелого коня Джеймса, означала, что гнедую кобылу, жившую при пасторате, отправят в Дин еще до того, как состоится передача самого дома, "и все прочее, полагаю, тоже постепенно, урывками захватят таким же манером".

Все, что не желал оставлять у себя Джеймс, распродавалось — в том числе новая мебель, кровати сестер и даже верные друзья Джейн — книги. Из размещенного в "Рединг Меркьюри" объявления об аукционе явствует, что Джейн пришлось расстаться не только со своим пианино, но и с обширной коллекцией нот "самых славных композиторов". На второй распродаже (она проходила 18 сентября) семья избавилась от домашнего скота, сельскохозяйственной утвари и прочего в том же роде: Остины выставили "пять крепких тягловых лошадей, трех свиноматок, 22 хряка", а также три телеги, четыре плуга, восемь борон, лопаты, вилы и две навозные тележки с 4-дюймовыми колесами.

Самую большую обиду Джейн затаила на Мэри, жену Джеймса. Когда-то они были близкими подругами, но с тех пор, как Мэри вышла замуж, Джейн ее невзлюбила. Наша героиня была уверена, что именно Мэри подбила ее родителей бросить пасторат, видя в том собственную выгоду. Когда Мэри с Джеймсом отмечали годовщину своей свадьбы, Джейн демонстративно отсутствовала: "Меня позвали, но я отказалась принять приглашение".

Расставание с пасторатом, тем более в столь драматических обстоятельствах, означало конец очередной главы в жизни Джейн. Но такова была участь всех незамужних девушек той эпохи. Мэри тоже забрали из дома в Дине, где она провела детство, и она понимала, что позже ей придется покинуть и пасторат в Стивентоне, чтобы уступить место следующему поколению.

Впоследствии Каролина, дочь Джеймса и Мэри, будет вынуждена, как и Джейн, покинуть стивентонский дом, где она родилась, и переселиться в Бат. Это станет для нее жестоким ударом. Уже в глубокой старости Каролина сядет за мемуары, но не продвинется дальше описания жизни в Стивентоне. "Когда я впервые решилась оживить воспоминания о прошедшей жизни, — пишет она, — я намеревалась следовать за ними во все другие дома", но обнаружила, что это невозможно. Стивентон стал для нее и началом, и концом.

Кое-что позволяет предположить, что даже мать Джейн не хотела покидать Стивентон. Много лет спустя, в 1812 году, когда умер ее супруг и многое успело измениться, миссис Остин ненадолго вернулась в стивентонский пасторат. Она провела там две недели, а затем возвратилась в свой тогдашний дом, где и окончила свои дни. Как отмечал один из ее современников, миссис Остин чувствовала себя слишком старой для поездок за границу и желала в последний раз "попрощаться с тем местом, где она провела почти всю свою замужнюю жизнь".

Итак, семье пришлось переезжать. Когда дамы Остин перестали тосковать по родному Стивентону? Похоже, что никогда.

Действие второе Пришелица в чужой земле[48]

Милсон-стрит, Бат

Historical Picture Archive/CORBIS/Corbis via Getty Images.

16 Бат

…самое беспутное место во всем королевстве.

Бенджамин Силлимен (1805 или 1806)[49]

В мае 1801 года миссис Остин и Джейн отбыли в Бат. Они являли собой передовой отряд, и им предстояло подыскать и снять для семейства новый дом. Поездка проходила в угрюмом молчании. "За три мили пути мы заговорили друг с другом лишь однажды", — сообщает Джейн. Предприимчивый Джеймс с семьей не замедлили переселиться в Стивентон.

Разумеется, Бат не был для Остинов незнакомым местом. Мистер и миссис Остин некогда там венчались, пусть теперь и казалось, что это было давным-давно. Отец миссис Остин также в свое время выбрал Бат, "в ту пору излюбленный город отставных клириков", чтобы провести здесь остаток дней. Если заглянуть еще глубже в прошлое, мы обнаружим, что бабушка миссис Остин приходилась сестрой герцогу Чандосу, который в XVIII веке вложил немало средств в перестройку Бата: в память о нем одна городская улица называлась Чандос-Билдингс.

Поначалу миссис Остин и Джейн пришлось остановиться у четы Ли-Перро. Гостьи старались вести себя как можно любезнее. Мало того что Джеймс Ли-Перро был единственным дожившим до этого времени родственником миссис Остин (не считая членов ее собственной семьи), следовало помнить, что в его власти было оставить очень неплохое наследство. И хотя супруги, особенно миссис Ли-Перро, порой бывали невыносимы, Остины, по словам Джейн, прилагали огромные усилия для того, чтобы "избежать всего, что они могли бы принять за чинимую им обиду".

Чета Ли-Перро теперь стала для них главной надеждой в смертельно серьезной игре — охоте за наследством. В 1791 году скончался богатый дядюшка мистера Остина — Старина Фрэнсис, живший в Севеноксе. К большой досаде племянника, почти все свои деньги дядя завещал старшему сыну, который и без того был весьма обеспеченным человеком. Старина Фрэнсис оставил отцу Джейн лишь 500 фунтов, а племянницу, которая много лет выполняла в его доме роль экономки, даже не включил в завещание. Когда настал решающий момент, соображения первородства (то есть права старшего сына) перевесили чувство справедливости и желание облагодетельствовать нуждающихся.

Мистер и миссис Остин поначалу были в восторге от переселения в Бат — если верить их внучке Анне, которая их там навещала. Они упивались "веселостью своей городской жизни, а более всего, вероятно, тем отдохновением, на которое имели полное право вследствие своих преклонных лет". У несентиментальной Анны, которой повезло поселиться в стивентонском пасторате после бабушки и дедушки, не было никаких причин огорчаться из-за новых семейных обстоятельств: "Я всегда полагала, что для них это своего рода небольшие каникулы".

Есть также некоторые намеки на то, что Джейн стала относиться к переезду благосклоннее, хотя после первой резко отрицательной реакции признаться в этом друзьям и родным ей не позволяла гордость. "Я все больше и больше примиряюсь с мыслью о нашем отъезде, — доверительно сообщает она Кассандре накануне отъезда из Хэмпшира. — Мы слишком долго прожили в этих краях". Кроме того, Джейн писала, что "во всей этой суматохе есть что-то любопытное", а хэмпширское житье, несомненно, было весьма скучным. Впрочем, Джейн, как всегда, не дает себе впасть в излишнюю серьезность и шутливо замечает: "Возможно, не всем известно, что я не так уж многим жертвую, оставляя наши сельские края. И я не вправе ожидать, что способна возбудить нежные чувства или интерес в тех, кого мы покидаем".

В самом деле, вынужденное переселение в Бат имело свои преимущества. Джейн жаловалась, что "расстроила себе желудок батскими булочками", но это шутка. Когда Фанни Прайс возвращается в Портсмут, в родную семью, занятую тяжким трудом, она поражается тому, насколько мало внимания здесь обращают на ее нужды и желания: никакого сравнения с праздной, роскошной жизнью в Мэнсфилд-парке. В родительском доме Фанни вынуждена есть на обед одни "сдобные булочки", потому что не выносит грубой пищи, которой здесь кормят. Что касается Джейн, то она жила в комфорте и безопасности. Многие женщины Георгианской эпохи могли бы ей позавидовать.

Не исключено, что с новой жизнью ее примирило то обстоятельство, что ее брат Генри тоже открыл для себя новую страницу в существовании. В январе 1801 года он ушел из Оксфордширской милиции и стал армейским поставщиком. Он поселился в доме № 24 по Аппер-Беркли-стрит и арендовал контору в районе Сент-Джеймс. Его работа состояла в посредничестве между главным казначеем и полком, в котором он сам недавно служил. Он занимался выплатой жалованья своим бывшим сослуживцам, за что ему дозволялось взыскивать в свою пользу заработок одного "доверенного солдата" из каждой роты. Эта сумма составляла шесть пенсов в день.

Генри также выступал в качестве частного банкира для офицеров полка, пересылал половинное жалованье отставным солдатам, переселившимся в деревню, и даже (хотя это было незаконно) оказывал посреднические услуги при покупке и продаже чинов. Он давно присматривался к этому доходному месту. Так, когда его полк потерпел кораблекрушение у берегов Ирландии, он выжал из этой катастрофы все возможное, постаравшись подольститься к высокопоставленным дублинским фигурам. Пока шла война, Генри лелеял надежду хорошо нажиться. Нет никаких сомнений, что удалой Генри Остин был на самом деле чрезвычайно скользким типом.

Какой вклад внесла жизнь в Бате в творчество Джейн? Традиционно считается, что ее долгое пребывание в этом городе (куда она переехала помимо своей воли) было бесплодным и безотрадным. Многие склонны приписывать ей чувства Энн Эллиот из "Доводов рассудка", которая "по-прежнему… решительно, хотя и молча, не любила Бата".

И в самом деле, дошедшие до нас "батские" тексты Джейн, прямо скажем, во всех смыслах скудны. Известен ее неоконченный и довольно печальный роман "Уотсоны", написанный на бумаге с водяным знаком "1803", так что, скорее всего, он создавался в 1804 году. Он обрывается в тот момент, когда героиня размышляет над своим непростым положением: без гроша, не замужем, не привечаемая родными, окруженная "бессердечным процветанием, низким обманом и нелепыми забавами". "Теперь она для всех перестала что-либо значить", мрачно заключает Эмма Уотсон, думая о себе. В тогдашних обстоятельствах Джейн не нашла в себе сил дописать историю Эммы.

Эти неприятности отчасти объяснялись тем, что к 1800 году расцвет Бата завершился. Когда-то аристократы XVIII века съезжались туда на курортный сезон, но по мере того, как это место становилось все более популярным, оно утрачивало магию пристанища для избранных. Чем активнее в батское общество проникали птицы невысокого полета, тем старательнее настоящая элита отдалялась от публичных сборищ, на которых прежде блистал Красавец Нэш.

Светская жизнь Бата делалась все более чопорной. Здесь все чаще устраивали сравнительно немноголюдные вечеринки в частных домах, где каждый постоянно находился на всеобщем обозрении и не мог укрыться среди толпы. Это не устраивало Джейн. Она оказалась в городе, где было невозможно определить общественное положение человека. Бат предоставлял шанс начать жизнь с нуля — но только тем, кто имел на это смелость. Если же вы стремились просто обзавестись здесь постоянным домом, Бат был не лучшим местом. Здешнее общество было чересчур разрозненным, чересчур неупорядоченным. По вечерам новые знакомые собирались на чашку чая, пытаясь завязать доверительные отношения. Но стоило им почувствовать друг к другу приязнь, как шестинедельное пребывание на курорте одного из них заканчивалось, и они расставались навсегда.

Светская жизнь требовала усилий. Часы разговоров могли обернуться полезным знакомством, дружбой, а то и получением наследства. Но Джейн этот труд не привлекал. В "Гордости и предубеждении" ее героиня с большим чувством объясняет герою: "Вам опротивели любезность, внимательность и угодничество, с которыми к вам относились все окружающие. Вас тошнило от женщин, у которых в мыслях, в глазах и на языке была лишь забота о том, как бы заслужить вашу благосклонность".

Тем не менее на этих вечерних посиделках Джейн познакомилась и сумела сблизиться с некоей миссис Лиллингстон, подругой ее тетушки. Еще была некая мисс Холдер: вместе с Джейн они "уединились после чая во внутренней гостиной (пишет Джейн в 1801 году), чтобы посмотреть гравюры и предаться душевной беседе. Она держится весьма раскованно и очень любит поговорить о своих покойных сестрах и брате". Не самый удачный метод поиска мужа (если ставить себе такую цель) — и вообще вряд ли такое уж приятное времяпрепровождение.

Многие жители Бата отбывали часы светских встреч как некую повинность. Один посетитель курорта отмечал, что горожане "не имеют ни нравственной цели, ни интеллектуальных достоинств". Он описывал, как они надрываются в погоне за удовольствиями, "пока сама жизнь не выскользнет у них из-под ног". Еще один визитер живописал город как "своего рода огромный монастырь, населенный людьми, лишенными семейных уз, в особенности престарелыми особами женского пола. Никакой торговли, никакой промышленности, никаких профессиональных занятий; больше всего трудов здесь тратят, чтобы убить время".

"Половина жителей ничего не делает, а вторая половина снабжает их всем необходимым для ничегонеделанья", — заключает тот же автор. Сохранившееся до наших дней архитектурное наследие Бата невольно вводит нас в заблуждение. В 1800 году здесь постоянно обитало 30 тысяч человек, зимой приезжало еще 10 тысяч. Огромные прекрасные дома, которые снимали богачи, в основном сохранились, тогда как коттеджи рабочих, теснившиеся на узких улочках (в прошлом в них ютились все, кто зарабатывал на обслуживании курорта), по большей части исчезли с лица земли во время реконструкции, проводившейся уже в двадцатом веке.

Центр Бата, где вовсю шла торговля и вообще кипела жизнь, представлял собой разительный контраст с Хэмпширом. В "Доводах рассудка" леди Рассел упивается звуками этого города, прекрасно чувствуя себя среди "мельканья других карет, под тяжкий грохот фур и ломовиков, вопли газетчиков, зеленщиков и пирожников, под деревянный перестук башмаков". Для нее это "звуки, неотъемлемые от удовольствий зимы", и она чувствует, что "после долгой деревенской скуки ничего нет для нее целительней, чем эти тихие радости". Но ее молодая подруга Энн (вероятно, как и Джейн) находит Бат гнетущим: "едва различая за сеткой дождя зыбкие очертанья домов, она нисколько не стремилась разглядеть их получше". Она "с нежною тоской оглядывается назад", вспоминая уединенность своего сельского дома.

Бат привлекал гостей еще и медицинскими услугами. Что ж, здоровье миссис Остин уже несколько лет неуклонно ухудшалось. Теперь она могла воспользоваться тремя публичными купальнями города: Горячей купальней (температура воды — 49 градусов), Королевской купальней (46 градусов) или купальней Креста (40 градусов: самая прохладная вода, зато горячий спрос, ибо эта купальня считалась самой модной). У Бата имелись в Британии города-соперники, где тоже пользовали больных целебными водами, но Бат мог похвастаться тем, что его природные источники еще и горячие. Обычно пациенты вставали рано. Наиболее популярным временем для купания был период между шестью и девятью утра. За шиллинг вас могли доставить в купальню (следовало заранее одеться для погружения) на специальном низком портшезе. В "Доводах рассудка" упоминается недужная миссис Смит: "на улицу выбиралась она лишь тогда, когда ее возили к горячим источникам".

Для купания в целебных водах мужчины обычно надевали жилет "песчаного цвета" из тонкой парусины и панталоны из того же материала, а также "шапочку из льна и батиста", тогда как дамы облачались в парусиновое платье и юбку, "с кусочками свинца, прикрепленными к нижней части, дабы в воде эти одеяния не поднимались". Эти наряды были достаточно скромными, чтобы женщины могли в них плавать в горячей воде, не смущаясь присутствием джентльменов: купальни были общими. Купальщицы приносили с собой "лакированные чашки, которые привязывали себе к предплечьям лентами и которые плавали на поверхности воды": в этих емкостях они хранили носовые платки. Плескаясь в теплой воде, общество "обыкновенно услаждало себя шоколадом".

Хотя считалось, что такие купания полезны для здоровья, процедура не отличалась особой гигиеничностью. В юмористическом романе Тобайаса Смоллетта[50] один купальщик потрясен при виде больного ребенка с "золотушными язвами", которого окунает в целебную воду служитель. "Подумайте только — гной из этих язв, плавая в воде, соприкоснется с моей кожей, когда поры открыты! Каковы будут последствия? — беспокоится герой. И добавляет: — Изучая устройство купален и после длительной беседы с доктором об устройстве насоса и водоема, я не уверен, не глотают ли посетители галереи минеральных вод обмывки купальщиков". Неизвестно, обстояло ли дело именно так, но подобные слухи упорно циркулировали в Бате. Один сочинитель даже написал стишок о юной купальщице по имени Табита:

Пока малютке Табби мыли зад, Ничуть сим не смутясь, целебных жаждал всяк наград: Без лишних вздохов и вопросов Все дамы чинно пили воды из насоса.

Теперь Джейн ежеутренне сопровождала дядю Джеймса в Бювет, где он выпивал стакан целебной воды. Но могла ли здоровая молодая женщина действительно радоваться жизни в этом городе инвалидов, на родине "батского кресла" (на трех колесах и с рулем), где разговоры велись "лишь о всяческих недугах"?

Впрочем, почти сразу по прибытии Джейн получила приглашение на бал в Верхних залах собраний. В моду тогда вошли облегающие платья. Юные леди вышагивали по Бату в узких платьях, "являя свои формы всем мужчинам, / Ведь Милсом-стрит была маршрутом длинным". "Таймс" высказывала предположение: "Если нынешняя мода на наготу продолжит свое развитие, модистки принуждены будут уступить место скульпторам, и в большом ходу будут самые изящные фиговые листки". Именно в этот исторический период дамы начинают носить панталоны, которые сегодня кажутся нам похожими на брюки, доходящие до лодыжек. Но эти панталоны были довольно пикантной деталью туалета: их надевали под платье из прозрачного муслина, иначе под тонкой тканью просвечивал бы зад щеголихи. Маловероятно, чтобы благоразумная Джейн решилась перенять эту новую моду.

Летом светская жизнь почти замирала, и первый батский бал Джейн оказался "довольно скучным", а количество танцующих — "поразительно и бесчеловечно скромным". Джейн было всего двадцать шесть, но считалось, что она уже не годится для первой скамьи. Она то и дело сталкивалась со знакомыми, помнившими ее и Кассандру по той поре, когда (как выражалась сама Джейн) они обе были "очаровательными молодыми леди".

* * *

Помимо исполнения светских обязанностей Джейн с матерью, временно остановившиеся у Ли-Перро в "Совершенстве", занимались активными поисками съемного дома. Каждая площадь, каждый район обладали своими особенностями, и Джейн внимательно их изучала. В романах, действие которых происходит в Бате, она поселяет своих персонажей в соответствии с их запросами и возможностями.

К примеру, сэр Уолтер Эллиот из "Доводов рассудка" перебирается в Бат, ибо "там ему будет куда легче соблюсти достоинство в нынешнем его затруднении; с затратами самыми скромными займет он должное положение в обществе". Он снимает подходящий дом "на Кэмден-плейс, в почтенном месте, достойном человека, столь выдающегося". Вероятно, Джейн имела в виду один из двух особняков у подножия небольшого холма: семья сэра Уолтера наслаждается тем, что заполучила лучший дом на всей улице.

Однако читатели, не понаслышке знакомые с Батом, наверняка были осведомлены, что в 1788 году оползень снес последние пять домов на Кэмден-плейс, которая и по сей день остается асимметричной. Если вы жили на Кэмден-плейс, это означало, что ваша финансовая ситуация — как у сэра Уолтера — не столь надежна, как вам хотелось бы. Да, у сэра Уолтера имелась прислуга (численностью не более двух человек), так что он принимал дневных визитеров "со всею пышностью, на какую были способны дворецкий и мальчик-слуга". Но он не давал "званых обедов", поскольку при этом обнаружилось бы отсутствие у него штата прислуги, способной обслужить многочисленных гостей. Знакомый семейства Остин, преподобный Уильямс, писал им с Кэмден-плейс об одном ужасном званом обеде, хозяин которого выглядел самым жалким образом, потому что у него было слишком мало слуг. Все шло "чрезвычайно медленно: гостей пригласили к пяти, но к столу позвали только в шесть, притом лишь один джоскинс [неотесанный деревенский увалень] прислуживал за трапезой на 8 персон".

Вероятно, Остины надеялись найти дом довольно быстро. Те, кто приезжал в Бат с многолетними перерывами, удивлялись, как изменился город: "здесь успели воздвигнуть столько новых строений". Приезжие считали владельцев домов, сдаваемых внаем, слишком жадными. Этот пузырь, вздувшийся на местном рынке недвижимости, неминуемо должен был лопнуть.

О вы, владельцы славных батских зданий! Жильцов все ждете вы, но проку нет от ожиданий.

Несмотря на то что предложение наемного жилья превышало спрос, семья Остин столкнулась в своих поисках с трудностями. Джейн сообщала, что дома на Грин-парк — слишком сырые, а на Нью-Кинг-стрит — недостаточно большие. Стивентонский дом был просторным, и здания, которые они осматривали, не выдерживали с ним никакого сравнения. Один из них оказался "до ужаса тесным", а его "лучшая гостиная была меньше малой гостиной в Стивентоне". И вообще эти поиски оказались утомительным занятием: у каждого члена семьи имелись свои идеи насчет того, какой дом предпочтительнее. Мистер Остин ратовал за дешевизну и с неохотой соглашался осмотреть дом, который, по мнению Джейн, был не сверхдорогим, а всего-навсего "уютным и крепким с виду". Миссис Остин, как отмечала Джейн, "страстно жаждет обосноваться на Площади [Куин-сквер]", где стоял дом, в котором они останавливались в 1799 году. Что касается самой Джейн, то вся эта суета ей вскоре надоела: "Мне больше решительно нечего сказать по поводу домов".

Существенным препятствием стал и размер арендной платы. Остины никогда прежде не снимали жилье и плохо представляли себе, какую сумму могут на это выделить. Джейн пишет, что они с нетерпением и тревогой ждали новостей о продаже своего стивентонского имущества. "Шестьдесят одна с половиной гинея за трех ко-ров несколько смягчает удар, нанесенный ничтожной выручкой за столы — всего одиннадцать гиней, — отмечает она. — За мое пианино получено восемь, что примерно соответствует моим предположениям. Меня больше волнует, как много удастся выручить за мои книги". Книги и пианино были слишком тяжелым грузом, чтобы перевозить их в Бат. В конце концов библиотека ушла за 70 фунтов. Это была мизерная сумма, заставившая Джейн пуститься в грустные рассуждения о несправедливости. "Весь мир в заговоре, цель коего — обогатить одну часть семейства за счет другой", — сокрушается она.

Из всех потерь самой для нее горькой, вероятно, была утрата книг. Джейн лишилась доступа к частной библиотеке — если не считать визитов в Годмершэм-парк. Она могла стать — и стала — подписчицей библиотек, выдававших книги на дом, но покупка книг была ей теперь не по карману. В Бате имелось по крайней мере девять частных библиотек, ссужавших книги желающим. Обычно эти заведения были устроены примерно так:

Слева от двери — камин, близ которого можно присесть: Есть там скамья, а бывает — и кресло окажет вам честь. Далее, справа, на полках весьма дорогих — Много томов в коже телячьей и в переплетах златых…

Эти первые тома, встречавшие посетителя, являли собой серьезные труды, отнюдь не относящиеся к художественной литературе. Но большинство клиентов хотели добраться до более отдаленных шкафов:

А в глубине повести ждут вас, романы, Умные, острые, жуткие, — есть на все вкусы обманы.

Между тем поиски съемного дома продолжались. 7 мая 1801 года на одной из внутренних страниц газеты "Бат кроникл" появилось крохотное объявление, на которое, судя по всему, никто не откликнулся. Его снова напечатали в номере от 21 мая, уже на первой полосе. На сей раз оно не прошло мимо внимания Остинов. Сразу под извещением, обращенным к клиентам разорившегося каретника, помещалось объявление о сдаче внаем дома близ садов Сидни-гарденз:

СДАЕТСЯ д. № 4 на СИДНИ-ПЛЕЙС, на три с четвертью года начиная с Иванова дня. Хорошее местоположение, весьма низкая плата. Владелец обязуется нынешним летом произвести покраску двух первых этажей, вследствие чего рассчитывает на дополнительное вознаграждение.

Арендная плата составляла 150 фунтов в год, что было и в самом деле не очень дорого, учитывая, что дом сдавался на сравнительно недолгий срок. Остины отправились наводить справки.

Сидни-плейс представляла собой улицу с тесно стоящей чередой домов. Напротив раскинулось зеленое пространство Сидни-гарденз (сегодня в этих садах находится Музей Холберна[51]). Позади улицы имелся еще один сад, а поблизости расстилались луга: Сидни-плейс располагалась на участке новой застройки на самой окраине города, в недавно вошедшем в моду пригороде под названием Батвик, который отделяла от центра города река Эйвон. Через нее был перекинут мост Палтини, выстроенный по проекту архитектора Роберта Адама. Миссис Остин, теперь передвигавшуюся с помощью трости, это место привлекало, в частности, тем, что отсюда можно было пешком дойти до центра по ровной дороге, чего нельзя было сказать о домах, расположенных по склонам холма Лэнсдаун-хилл.

Хитроумный шотландский адвокат по имени Уильям Палтини (он взял фамилию своей жены Фрэнсис, наследницы огромного состояния) начал строительство моста, позже названного его именем, в 1760-е годы. "Зал минеральных вод всегда должен почитаться центром Бата", — объяснял он. Помимо всего прочего, новый мост позволил значительной части обитателей Бат-вика добираться до центра, заплатив всего шесть пенсов за наемный портшез. Палтини хотел, чтобы Роберт Адам построил мост, по обеим сторонам которого будут располагаться магазины. Однако в 1801 году Остинам приходилось пользоваться временным мостом, поскольку недавнее наводнение повредило основное сооружение, унеся "выстроенный на нем домик корсетницы".

Путь из центра в Батвик лежал через мост и Грейт-Палтини-стрит. Дома на Сидни-плейс являли собой зримое свидетельство быстрого обогащения, секретом которого в таком совершенстве владели жители Бата. Но застройка этой территории протекала не так уж гладко. У главного организатора строительства Уильяма Палтини была дочь — Генриетта Лаура Палтини, которая в 1792 году, в возрасте двадцати шести лет, стала графиней Батской. Для георгианской наследницы она проявляла необычный интерес к деньгам. От природы скорее застенчивая, она все же хорошо усвоила уроки отца, учившего ее управлять фамильной недвижимостью; "в тех областях, которые принято именовать деловыми, она считалась весьма сведущей". В 1788 году она решила заключить договор с семейной строительной фирмой "Льюис" на сооружение домов номеров с первого по пятый по Сидни-плейс.

К сожалению, мистер Льюис вскоре умер, поэтому от первоначальной сделки пришлось отказаться. Но графиня подписала новое соглашение с двумя его сыновьями, и работы начались. Семья Льюис взяла землю в аренду на столетний срок. Именно таким образом в Бате чаще всего появлялась новая недвижимость. Владелец земли подписывал контракт со строительной фирмой, она добывала финансирование и возводила дома; ей предоставлялся льготный период, в течение которого она освобождалась от арендной платы за землю.

Строительство дома номер 4 по Сидни-плейс обошлось в 700 фунтов. Льюисам пришлось выполнить многочисленные условия, оговоренные графиней в контракте: например, установить у фасадов фонари. Она, в свою очередь, обязалась снабжать эти дома "хорошей и полезной для здоровья мягкой водой" посредством "достаточного количества магистральных труб". В этом состояло огромное преимущество данной части Батвика: в холмах позади домов били источники.

Когда Остины поселились на Сидни-плейс, их жизнь разительно изменилась именно благодаря водопроводу: в стивентонском пасторате воду носили ведрами из колодца или колонки. Правда, вода в дома на Сидни-плейс подавалась не постоянно, так как системе не хватало напора. Каждая улица имела свой "водяной день", а каждый дом — свинцовую цистерну, которую заполняли доверху. Так или иначе, в Бате Джейн стало гораздо проще принимать ванну.

Договор на строительство домов на Сидни-плейс включал чертежи фасадов, подписанные архитектором Томасом Болдуином. Этот не слишком чистоплотный в делах господин мелькал за кулисами многих сделок периода батского строительного бума: в конце концов его прогнали с должности за финансовые злоупотребления. Тыльную часть дома никто специально не проектировал: в георгианском Бате считалось, что главное — произвести хорошее впечатление "с лица". Никого не заботило, как выглядит дом сзади.

Из договоров следует, что строительство дома номер 4 завершилось в 1792 году. Предполагалось, что улица Сидни-плейс будет иметь форму шестиугольника, обхватывающего одноименные сады, но к 1794 году удалось застроить лишь две стороны этой фигуры — и тут разразилась война, положившая конец строительному буму. После смерти братьев Льюис и спустя долгое время после того, как Остины выехали из этого дома, им завладел один из печально известных батских ростовщиков. Но в те годы, которые мы описываем, улица Сидни-плейс считалась вполне респектабельной: по соседству с Остинами жили один баронет и один генерал-майор.

Новый дом был выстроен по плану, типичному для георгианских таунхаусов: четыре этажа, на каждом — по две комнаты. Эти высокие узкие дома, вынуждавшие своих обитателей день напролет то подниматься, то спускаться по лестницам, одному иностранному гостю показались нелепыми: "Легкость и стремительность, с какими члены семейства снуют вверх и вниз, успевая ненадолго остановиться на том или ином этаже, напоминают жизнь в птичьей клетке со множеством насестов".

В небольшом садике, обнесенном стенами, была оборудована уборная с выгребной ямой. В подвале располагалась кухня. Парадная дверь вела на первый этаж, состоявший из гостиной (в передней части дома) и, вероятно, кабинета мистера Остина, располагавшегося за ней. Выше находился piano nobile — главный этаж с двумя комнатами для приемов, соединенными между собой широкими дверями, которые широко распахивались, образуя единый просторный зал.

Остины понемногу привыкали топить камин в своей элегантной гостиной углем: в Стивентоне они использовали дрова. Уголь доставляли в Бат на шахтерских пони или на ослах. Часто можно было наблюдать, как "несчастная животина" (осел-углевоз) "ковыляет под тяжестью непомерно огромного груза, с трудом поднимаясь по крутым улицам": это описание взято из путеводителя по Бату, приобретенного мистером Остином и в конце концов оказавшегося во владении Джейн. Самим своим существованием Бат обязан местным горячим источникам, но его расположение — в низине меж семью холмами — служит ловушкой для тумана и сырости: эффект не самый благоприятный. Добавьте сюда дым из каминных труб, и вы получите густой смог, который тогда часто сравнивали с гороховым супом: Джейн описывала его как смесь "испарений и дыма, стирающую очертания предметов".

На следующих двух этажах располагались три спальни (две — для мистера и миссис Остин, одна — для Джейн с Кассандрой), а также гостевая комната. Для слуг предназначались три комнатки на чердаке. Контингент челяди состоял, как насмешливо замечала Джейн, из "весьма надежной кухарки, молодой резвой горничной и отменно спокойного слуги средних лет, который ухитряется совмещать должность мужа первой и возлюбленного последней. Конечно же, не допускается, чтобы от этих союзов появлялись на свет дети".

Вначале предполагалось, что из Стивентона перевезут кровати Джейн и Кассандры, ложе мистера и миссис Остин, а также еще три кровати — "лучшая будет использоваться как запасная, а две остальные пойдут слугам". Но вскоре стало очевидно, что перевозка обойдется слишком дорого и будет сопряжена со слишком большими хлопотами. Когда в "Чувстве и чувствительности" Дэшвуды переселяются в западную часть Англии, "прекрасное фортепьяно" Марианны приходится отправить "водой", что представляло собой немалые сложности. В конце концов Остины купили новые кровати.

Если вы решитесь провести несколько дней в доме на Сидни-плейс (сегодня его можно снять на время отдыха), вам откроются многие подробности иерархии георгианского общества. В этом доме главное — произвести впечатление. Для мистера Остина он стал удобной витриной для демонстрации своих незамужних дочерей. Изящный парадный вестибюль, широкие и не слишком крутые лестницы: по ним легко подниматься и спускаться в длинном узком платье. Из просторной гостиной второго этажа открывается вид на элегантный отель "Сидни", расположенный у входа в одноименные увеселительные сады. Этажом выше находились спальни. Потолки здесь были не такими высокими, хотя по нынешним жилищным стандартам вполне комфортными. Но стоило вам подняться на чердачный этаж, как все менялось. Миновав один пролет узкой и шаткой лестницы с неровными ступеньками и толкнув хлипкую дверь, вы попадали в мир слуг. Весь верхний этаж, втиснутый под самые стропила, по ночам издавал скрип. Сквозь одинарные стекла задувал свистящий ветер и доносился уличный шум. Криво уложенные половицы стонали под ногами. Все это напоминало воронье гнездо, кое-как примостившееся над просторными удобными апартаментами.

Весь Бат был выстроен в этой халтурной показной манере: фасад радует глаз, а там, куда не заглядывают гости, все сделано тяп-ляп. Адмиралу Крофту из "Доводов рассудка" даже нравится его скрипучее батское жилье, поскольку оно напоминает ему комнаты для моряков, которые он некогда снимал в Норфолке: "от всех щелей дует точно таким же манером". Остины наверняка наслаждались уютом этого дома, а вот их слуги — вряд ли.

Фасад и правда красив: лестничное окно над парадной дверью обрамляют легкие коринфские колонны. Но окна противоположной стороны смотрят на обшарпанные стены других зданий, повернутых к дому задом. Остины ждали, что домовладелец выполнит обещание и покрасит стены в комнатах. Местные мастера обычно приступали к работе в июне, когда дворяне перебирались в свои загородные дома, и трудились "до возвращения общества в город на зиму". В Бате чрезвычайной популярностью пользовался новый цвет — "патентованный желтый", "недавно изобретенный, яркий, стойкий и быстро сохнущий". Эту краску называли также "индийской желтой", а изготавливали на основе концентрированной мочи индийских коров, которых кормили манговыми листьями, не давая пить. Возможно, именно эту краску использовали для ремонта в доме № 4 по Сидни-плейс. Впрочем, покрасили только помещения первого и второго этажей. Спальня Джейн и Кассандры находилась на третьем и осталась довольно мрачной.

Через дорогу находились увеселительные сады Сидни-гарденз, которые иногда именовались "батским Воксхоллом"[52]. Из развлечений здесь имелись качели, лужайки для игры в кегли, а также огромный лабиринт из живой изгороди, вдвое превосходивший размерами своего знаменитого собрата, расположенного близ дворца Хэмптон-корт. Владельцы местного буфета извлекали из соседства лабиринта свою выгоду, предлагая посетителям план, с помощью которого можно было добраться до его центра.

Вскоре после вселения в новый дом Джейн пишет Кассандре: "Вчера для меня — или, по крайней мере, для моих бедных ног — был очень трудный день. Я почти весь день ходила пешком. В начале второго я направилась в Сидни-гарденз и не возвращалась до четырех". Но, как и все в Бате, сады были недешевым удовольствием. За каждое посещение приходилось выкладывать по шесть пенсов; месячный абонемент стоил два с половиной шиллинга. Природу здесь приручали и приводили в гигиеничный вид: очищали "от пыли летом и от грязи зимой", что резко контрастировало с хэмпширскими пейзажами. Джейн, обожавшая пешие прогулки и считавшая, что сельская часть Хэмпшира должна "входить в число блаженств, даруемых праведникам в раю", теперь вынуждена была платить по шесть пенсов только за то, чтобы посмотреть на старательно подстриженные кусты.

Нравилась ли ей новая жизнь? Это нам неизвестно: Кассандра вскоре тоже перебралась на Сидни-плейс, и переписка между сестрами прервалась. Но складывается впечатление, что Джейн была не в восторге. Возможно, она не знала, что такое "депрессия" (в нашем понимании), но, рассказывая о чувствах Фанни Прайс и Марианны Дэшвуд, она превосходно описывает именно это состояние. Ее редкие и случайные письма, относящиеся к первому периоду жизни в Бате, дышат печалью и одиночеством (хотя в них немало острых наблюдений). Она полагала, что ей придется прожить в этом городе до конца своих дней.

Несмотря на то что Остины нашли себе новый дом уже в мае, поселиться в нем они планировали лишь в октябре. Пока же они отправились на отдых.

17 У моря

На море не простужаются, не страдают отсутствием аппетита, слабостью или подавленностью.

Сэндитон

До наступления Георгианской эпохи вам бы и в голову не взбрело ехать к морю — если только вы не были рыбаком. Зачем рисковать? Море — опасная и дикая стихия. Лишь в конце XVIII века публика начинает понимать, что морской отдых — это не только романтика, но и здоровье. Многие стремились во что бы то ни стало попасть к морю. К их числу принадлежала и Джейн Остин.

В конце мая 1801 года Остины сорвались с места, покинув город, в который только что спешно переселились. Может показаться странным, что они сняли дорогое жилье на Сидни-плейс, чтобы тут же его оставить, но, как мы уже знаем, в доме затевался ремонт, кроме того, не исключено, что Остины сдали его в краткосрочную субаренду, чтобы частично возместить арендную плату, составлявшую 150 фунтов в год. После того как мистер Остин продал принадлежавшую ему ферму, его годовой доход уменьшился до 600 фунтов.

Не будем недооценивать притягательности морского отдыха для Джейн. Надежды на него помогали ей примириться с отъездом из Стивентона: "Для меня отрадна перспектива провести лето у моря или в Уэльсе". Георгианские пляжные курорты предлагали желающим не слишком комфортабельную жизнь на съемных квартирах. "Каникулы" продолжались недели, а иногда и месяцы: как говорится, дешево и сердито — что-то вроде современных путевок со скидкой по схеме "все включено"; ими охотно пользуются современные пенсионеры, готовые в межсезонье слетать куда-нибудь на Канарские острова. В октябре 1801 года одна кузина сестер Остин писала другой о том, что "дядюшка и тетушка Остины вместе с дочерями провели [все] лето в Девоншире".

Джейн, Кассандра и их родители никогда не выезжали за границу. В те годы британцы заново открывали для себя родной остров. Отправиться в "большое путешествие по Европе" они не могли, поскольку Наполеоновские войны (если не считать краткой передышки с марта 1802 года по начало 1803-го, после подписания Амьенского мира) "почти полностью закрыли континент для британского бездельника".

Поэтому британская знать — как Гардинеры в "Гордости и предубеждении" — предпочитала поездки в Озерный край или в графства, лежащие к юго-западу от Лондона. По мере того как ширилась мода на "домашние отпуска", они все чаще становились предметом насмешек со стороны сатириков. В массовой культуре появляются карикатурные образы: например, незадачливый и уморительно смешной доктор Синтаксис поэта Уильяма Комба — обедневший приходской священник, чей тур по Британии в поисках "живописности" то и дело приводит к незапланированным катастрофическим результатам. Путешествие пастора в Озерный край завершается его падением в одно из озер. Он наслаждается красотами природы в "величественном лесу", но тут на него нападают разбойники и связывают его по рукам и ногам. Ему случается также спьяну заблудиться:

Меж тем уж вечер. Мелкий дождь Туманом застил всю равнину. И пиво уж наполовину Рассудок замутило. Что ж, Наш сбился Синтаксис с пути. Где он теперь? Куда идти?

Джейн была большой поклонницей этого комического персонажа и с удовольствием выискивала в реальной жизни обладателей характерного "длинного подбородка", которым снабдил доктора Синтаксиса художник Томас Ричардсон, автор забавных иллюстраций к поэме.

Подробности передвижения Остинов в течение нескольких приморских летних сезонов, следовавших один за другим, точно не известны. Вероятно, в 1801 году они посетили Сидмут и Колитон, что позволило им остановиться (по дешевке) у одного из бывших учеников мистера Остина. 1802 год привел их в Долиш и, по-видимому, в Тинмут, откуда они направились в Уэльс — судя по всему, в Тенби и Бармут. У нас есть весьма характерное свидетельство о том, что Джейн побывала в Долише: двенадцать лет спустя она сетовала, что "тамошняя библиотека пребывала в жалком и запущенном состоянии". В 1803 году пришел черед Чармута и Аплайма. Они дважды посетили городок Лайм-Риджис — в 1803 и 1804 годах.

Но, вероятно, сильнее всего британцев тянула к морю мысль о купаниях. К тому времени доктора стали рекомендовать морские купания как лекарство практически от всех болезней. Фундаментальный труд Джозефа Брауна "О необычайных исцелениях посредством холодных ванн" (1707) утверждал, что погружение в холодную воду способно избавить от рахита, золотухи, "слабой эрекции" и "общего неустройства в области гульфика". Взгляды автора нашли отражение в популярной песенке:

Есть польза от холодных ванн: Вновь пылкой страстью обуян, Старик старуху обнимает И гордо жезл свой воздымает.

Морские купания пропагандировали как средство от бесплодия и запора. Во многих приморских поселениях начала разрастаться, потеснив рыболовство, туристическая индустрия. В 1803 году автор "Путеводителя по источникам и морским пляжам" заявлял, что "совершать ежегодные поездки на побережье стало модным обыкновением". Береговая линия, на которой оборудовали пляжи для богатых гостей, со временем удлинялась, "каждые восемь или десять лет все дальше простираясь на запад и на юг, от Уэймута к Сидмуту, от Сидмута к Эксмуту и далее — до Долиша и Тинмута".

Морские купания заслужили и монаршее одобрение. В 1804 году Кассандра и Генри, приехав в Уэймут, испытали горькое разочарование, узнав, что город только что покинуло королевское семейство. Фрэнсис Берни писала о необычайном патриотизме жителей Уэймута. Вот как они принимали Георга III: "Вообразите изумление Его Величества, когда он, впервые вздумав искупаться в здешних водах, едва лишь окунул в море свою царственную голову, как вдруг оркестр, который прятался в стоявшей поблизости купальной машине, грянул "Боже, храни Георга, короля нашего"".

Давно недомогавшая миссис Остин очень рассчитывала на пользу купаний. Но еще больше радовалась морю ее дочь Джейн. В 1803 году, во время пребывания в Рамсгейте, она снова встретилась с высокомерным романистом сэром Эджертоном Бриджесом, братом ее подруги мадам Лефрой. Он обнаружил, что в свои почти тридцать лет она выглядит необычайно хорошо: "прелестная и очаровательная, изящная и стройная, только щеки немного полноваты". Но он никогда "не подозревал в ней сочинительницу" — и не удосужился это выяснить.

Остины приехали в Рамсгейт в 1803 году, когда шла война. Разумеется, угроза неприятельского вторжения сильнее всего ощущалась на южном побережье. Фрэнку Остину поручили командование отрядом "морских стражей", добровольной дружины, которая должна была оборонять Кент. Он счел бойцов своего подразделения никудышными вояками: "невзрачные полуматросы-полусолдаты, не обладающие достоинствами ни матросов, ни солдат", — но все-таки приступил к разведке мест возможной высадки французов. Занятие было утомительным, но Фрэнк находил утешение в визитах родных, которые приезжали к нему в Рамсгейт. Кроме того, вскоре он познакомился с Мэри Гибсон, которая позже стала его женой.

На некоторых курортах переносные деревянные "купальные машины" спускали с берега в море, на других — ставили у кромки берега, чтобы их заливало приливной волной. Купальная машина представляла собой нечто вроде садового сарайчика на колесах. Иногда служители затаскивали ее в море, чтобы купальщик мог выпрыгнуть из нее прямо в воду. Процедура требовала немалого труда. По мере того как отдыхающие становились более спортивными и более привычными к плаванию, необходимость в купальных машинах уменьшалась, и они все отступали всё дальше на берег, к краю песчаной полосы, — как современные пляжные кабинки.

Служитель или служительница (их именовали "купателями" или "окунателями") помогали боязливым купальщикам и поддерживали тех, кто не умел плавать. В ту пору мало кто из британцев мог хотя бы держаться на воде, и положение стало меняться лишь в 1830-е, когда начали проводить состязания по плаванию. У принца Уэльского (будущего короля Георга IV) имелся свой любимый купатель — Джон Майлз из Брайтона по прозвищу Старый Куряка. Но наследник отказывался внимать его экспертному мнению. "Мистер принц, мистер принц, вернитесь!" — звал Старый Куряка, если Георг заплывал слишком далеко, а потом плыл за ним, "хватал его за ухо" и вытаскивал на берег. Вероятно, Джейн, как и большинство современников, плавать не умела: она упоминает об окунательнице по имени Молли; однажды она "так настаивала, чтобы я получила удовольствие", пишет Джейн, что слишком долго продержала ее в воде, заставив порядком продрогнуть.

Некая миссис Констанция Орлебар оставила нам описание своего первого в жизни морского заплыва — в купальнях Саутгемптона, наполнявшихся во время прилива. В подростковые годы Джейн тоже посещала Саутгемптон, и этот рассказ дает нам представление о том, как она перенесла первое знакомство с морем. Констанция облачилась в "зеленое фланелевое платье" и принадлежавшую ее невестке кожаную шапочку, "дабы волосы спереди оставались завитыми". Невестка вошла в воду первой — "с завидной отвагой, а дальнейшее сделало ее поведение решительно героическим". Констанция признается: когда пришел ее черед, ее "охватила паника", но она "взялась за руки миссис Тринг [своей окунательницы] и тотчас же бросилась в воду, испытав самые чудесные ощущения — но лишь на миг!". "Я поднялась над водою, — продолжает она, — едва не задохнувшись от нечаянно проглоченного ее количества, потому что я забыла закрыть рот. Как счастлива я была, вновь оказавшись на твердой суше!"

"Чудесные ощущения!" В "Эмме" море явно символизирует секс: именно здесь Фрэнк встречает свою возлюбленную Джейн Фэрфакс, и именно на морское побережье отправляются Эмма и мистер Кингсли, чтобы провести здесь медовый месяц. Для аристократок Георгианской эпохи ласкавшие тело морские волны явно служили источником физического удовольствия — чудесного и немного пугающего.

Для Джейн жизнь на морском курорте тоже оказалась связанной со страстью. Если верить свидетельствам, которые оставила нам Кассандра, великой любовью Джейн был вовсе не Том Лефрой, а некий загадочный джентльмен, которого она повстречала во время очередных летних каникул.

По словам Кассандры, на одном из приморских курортов они "свели знакомство с джентльменом, поражавшим окружающих своим обаянием, умом и манерами". Кассандра полагала, что он вполне достоин заслужить расположение и даже любовь ее сестры. Когда они расстались, он выразил намерение снова с ними увидеться, и Кассандра не питала никаких сомнений касательно его намерений. Вот вам и третий серьезный поклонник Джейн Остин! Вот вам и убежденная старая дева!

Рассказ Кассандры передан в изложении ее племянника Джеймса Эдварда Остина-Ли. Но более интересные воспоминания о тогдашних событиях оставила его сестра Каролина, которая очень точно воспроизводит живую речь их участников. "В Девоншире, — пишет Каролина, — они познакомились с одним очаровательным джентльменом — я никогда не слышала, чтобы тетя Касс. говорила о ком-нибудь с таким восхищением — она не сомневалась, что между ним и ее сестрой развивается взаимная привязанность".

Этого таинственного джентльмена называет по фамилии еще одна кузина сестер Остин — Кэтрин Хаббэк: "доктор Блэколл". По ее версии, с наступлением осени пара рассталась. Однако загадочный воздыхатель "стремился разузнать, где они собираются провести следующее лето, намекая, а быть может, и прямо говоря, что и он туда приедет… Он влюбился в тетушку Джейн". К тому же не было "никаких сомнений, что его чувства не остались бы без ответа".

Эти слова Кэтрин Хаббэк подтверждаются свидетельством Анны Лефрой, племянницы, которая могла похвастаться наибольшей близостью к своим тетушкам и, скорее всего, знала правду. "Даже тетя Кассандра считала, что он достоин ее сестры, — говорила Анна своей дочери. — Они расстались, уверенные, что он приедет в Стивентон".

Родственницы Джейн с жаром настаивают на существовании этого поклонника. "У меня нет сомнений, — продолжает Каролина, — что тетю Джейн любили несколько человек и что она сама была в высшей степени способна на проявление любовных чувств".

Увы, в описании дальнейших событий свидетели расходятся. Одни утверждают, что Джейн познакомилась с таинственным поклонником в 1801 году, другие — что это произошло шесть или даже восемь лет спустя. Кто-то вспоминает о нем как о "докторе" Блэколле, кто-то — как о "мистере Эдварде Блэколле". Или вот еще: "Если не ошибаюсь, было два брата", один из них — врач. Известно также, что с этим последним "тетя Кассандра повстречалась много лет спустя" и обнаружила, что он превратился в "обрюзгшего краснолицего господина средних лет".

Из всей этой мешанины туманных семейных воспоминаний можно с уверенностью вывести всего один факт: в начале XIX века у Джейн был курортный роман на приморском юго-западе Англии. Наиболее точные сведения дает Фанни, дочь Анны Лефрой, которая пишет о "молодом священнике, посещавшем своего брата, одного из городских докторов".

Кое-кто предполагает, что таинственный джентльмен должен быть нам знаком еще по Хэмпширу и что это не кто иной, как преподобный Сэмюэл Блэколл, который ухаживал за Джейн после истории с Томом Лефроем. У него действительно был брат-эскулап — доктор Джон Блэколл, окружной врач, пользовавший больных городка Тотнес и его окрестностей. Возможно, миссис Остин требовались рекомендации врача во время ее пребывания в Девоншире: это объяснило бы, почему Остины и Блэколлы возобновили знакомство. Возможно, преподобный Блэколл, которому в 1798 году не хватало средств, чтобы сделать Джейн предложение, теперь располагал ими и разыскал Остинов.

Если загадочным ухажером был именно преподобный Блэколл, почему предложения с его стороны так и не последовало? В рассказах нескольких представителей семейства Остин есть общая подробность, которая резко снижает вероятность того, что речь в этой истории идет именно о Блэколле. Джейн рассталась со своим возлюбленным в конце лета, недвусмысленно условившись о следующей встрече. Но спустя недолгое время вдруг пришло ужасное письмо, в котором "сообщалось, что он умер".

Разобраться во всей этой истории непросто: она разваливается, когда нам становится известно, что в 1813 году преподобный Блэколл, отнюдь не покойник, женился на другой девушке. Узнав об этом, Джейн вовсе не выглядела опечаленной. Она прочитала сообщение о бракосочетании в одной из газет и поймала себя на том, что раздумывает, "к какому сорту женщин ее [молодую жену Блэколла] следует отнести". Она ничего не знала об избраннице Блэколла, но это не помешало Джейн представить себе эдакое черствое создание: "молчаливого нрава, довольно-таки невежественное… обожающее на обед холодную телятину и зеленый чай, а перед сном опускающее зеленые жалюзи".

Что касается самого Сэмюэла Блэколла, этого интересного говоруна, то Джейн вспоминает о нем как об "образчике совершенства, пусть и довольно шумного совершенства, но я всегда думаю о нем с приязнью". Эта похвала, больше похожая на насмешку, многих заставляет предположить, что художественным плодом знакомства Джейн Остин и Сэмюэла Блэколла стал респектабельный, но приземленный мистер Коллинз из "Гордости и предубеждения".

Во всех этих историях есть один общий элемент: роман происходит у моря. В "Эмме" главная героиня, Эмма Вудхаус, полагает, что Джейн Фэрфакс наверняка влюблена в таинственного мистера Диксона, ибо он спас ее от гибели в морской пучине (нечто подобное проделала "окунательница" самой Джейн). Мисс Бейтс замечает, что лишь сила его рук помогла мисс Фэрфакс, которую иначе бы "сбросило в воду". Подобно типичной георгианской леди, впервые погружающейся в море, мисс Бейтс и встревожена, и возбуждена такой перспективой: "Подумать не могу об этом без содрогания!" В ту пору сама мысль о море заставляла дам трепетать.

Но в жизни Джейн после этого таинственного и щекочущего чувства летнего романа вскоре случится гораздо более реалистичная история, и произойдет она на самой что ни на есть сухой и надежной тверди — в Хэмпшире.

18 Мэнидаун-парк

Как могла ты вообразить, будто я сторонник брака без любви?

Мэнсфилд-парк

Летнее путешествие в Уэльс, состоявшееся в 1802 году, завершилось возвращением Джейн и Кассандры в родное гнездо — в стивентонский пасторат. Там они провели ноябрь у брата Джеймса и его жены Мэри.

Следующей остановкой после Стивентона станет Мэнидаун-парк — дом их старых друзей, Кэтрин и Алетеи Бигг. И здесь снова происходит нечто такое, о чем Остины не хотят нам рассказывать. "Я бы желала, чтобы на мэнидаунскую историю никто не намекал ни единым словом", — пишет племянница Джейн Каролина.

Дом сестер Бигг располагался всего в четырех милях от Стивентона, на дороге, ведущей в Бейзингсток, и был хорошо знаком Кассандре и Джейн. В свои стивентонские годы они часто посещали его, иногда ночуя там после бейзингстокских балов. Мэнидаун-парк не сохранился, но Николаус Певзнер описывает это строение как "длинное, пресное и плоское". Оно не похоже на родовой особняк знатного аристократа. Тем не менее оно было старинным и удобным.

История этого дома начинается в XVII веке. Уильям Уизер приобрел в 1649 году строение, состоявшее из "отличнейшего вестибюля, гостиной, покрытой стенными панелями, кухни, кладовой" и "двух погребов". Здание было выстроено вокруг внутреннего двора, а один из боковых покоев был некогда залом суда, "где почти на протяжении четырех веков, что Уизеры царили в Мэнидауне, сам господин…" вершил суд, улаживая недоразумения между жильцами. Древесину, поставлявшуюся из мэнидаунского поместья, некогда использовали для строительства крыши нефа Винчестерского собора. Еще одним реликтом старины был колодец с остроумным "приспособлением для подъема воды", которое подавало ее на уровень второго этажа, питая здешний водопровод.

Но это не был совсем уж старомодный особняк. В 1790-е годы Лавлейс Бигг-Уизер, отец сестер Бигг, добавил новую столовую "с большою гостиною над нею". Лавлейс Бигг-Уизер был щедрым деревенским помещиком, мировым судьей, основателем нескольких благотворительных обществ. Будучи человеком деловым, он едва ли часто раскрывал "гигантские и довольно глупые тома ин-кварто", которые Джейн заметила в малой гостиной, где он обычно завтракал. Он был вдовцом, пережившим два брака, и у него имелась большая и хаотическая вереница отпрысков: некоторые носили фамилию первой жены, некоторые — фамилию второй. Среди этих отпрысков были Кэтрин и Алетея. Скорее всего, Джейн с Кассандрой с нетерпением ждали случая встретиться с подругами — а также со всей той атмосферой "комфорта, кофе, криббиджа[53] и крайней откровенности", которая всегда была свойственно этому дому.

Сестры Остин приехали 25 ноября. Той зимой в Мэнидаун-парке также проживал Гаррис Бигг-Уизер, довольно молчаливый брат Кэтрин и Алетеи. Семейство Уизер смело обыгрывало свою довольно неудачную фамилию[54]. Их фамильный девиз служил мрачноватым напоминанием о смерти: "Вырастая, увядаю". Гаррис "наружности был самой обыкновенной", зато отличался высоким ростом. Пусть его лицо не отвечало тогдашним представлениям о мужской красоте, нечто привлекательное в нем явно было.

Джейн с Кассандрой неделю радовались жизни в Мэнидауне, когда вечером второго декабря, в четверг, этот тихий молодой человек открыл рот и произнес нечто довольно неожиданное.

Он предложил Джейн выйти за него замуж.

Она ответила "да". Наверняка это был очень приятный вечер. Подруги должны были стать сестрами, а Джейн — хозяйкой Мэнидаун-парка. Все надеялись, что их жизнь изменится к лучшему.

Согласие на это предложение давало Джейн множество преимуществ. Взять хотя бы самого Гарриса. При скромных внешних данных он "был весьма благоразумен и жил чрезвычайно респектабельной жизнью, как подобает истинному сельскому джентльмену". В придачу Джейн как жене Гарриса полагались бы "все светские выгоды", а она "уже достигла такого возраста, что отлично это сознавала".

Мы можем догадываться, какие чувства обуревали Джейн. Очевидно, не последнее место среди них занимало облегчение. Она больше не пылилась на полке, словно залежалый товар. Ей было почти двадцать семь: "близился опасный срок", как Джейн называет это в "Доводах рассудка". По словам Энн Эллиот: "Приятно женщине в двадцать восемь лет узнать, что она не утратила очарованья первой юности".

Не исключено, что на ее решение повлияли чисто финансовые соображения. "Одинокие женщины, — писала она, — имеют ужасную склонность к прозябанию в бедности, и это весьма сильный довод в пользу матримониальных уз". И Джейн, и Кассандра осознавали, что с денежной точки зрения их ожидает довольно безотрадное будущее: "после кончины отца они, как и их матушка, окажутся в весьма незавидном материальном положении, и им это было отлично известно".

К тому же Джейн не терпелось наконец избавиться от позорного (с точки зрения света) клейма старой девы. К началу Георгианской эпохи слово spinster уже приобрело дошедшее до наших дней значение "незамужняя женщина": раньше оно означало работницу, управлявшуюся с прялкой (spinning wheel). Наполеоновские войны сильно уменьшили число женихов, и в обществе сложилось еще более ясное представление о том, кто такая "старая дева". Этот образ приобрел определенные социальные черты — весьма нелестные. Уильям Хейли даже написал книгу под названием "Очерк о старых девах", в которой без прикрас описал участь незамужней дочери джентльмена. "Вполне вероятно, — замечает Хейли, — что после веселых лет юности, проведенных в комфортабельном особняке состоятельного отца, ей придется довольствоваться наемными комнатами в захудалом городишке, имея всего одну служанку". Некоторые исследователи утверждают, что в XVIII веке две трети женщин не состояли в браке: кто-то — овдовев, кто-то — не сумев выйти замуж. Именно этим женщинам особенно угрожала бедность. Мисс Мэри Рассел Митфорд, тоже незамужняя дама, описывала незавидную жизнь "старой девы и ее скрюченного слуги", ее "показной аристократизм и непридуманный голод".

Джейн знала множество одиноких дам, которые были старше ее и находились в весьма стесненных обстоятельствах. Так, у миссис Ллойд, матери Марты и Мэри, некогда имелась компаньонка по имени миссис Стент, "занимавшая в жизни довольно низкое положение и принужденная, вследствие несчастий своего семейства, пользоваться самыми скудными средствами". Джейн писала: "Бедная миссис Стент! Похоже, таков ее жребий — вечно путаться под ногами у других. Но мы должны быть милосердны: как знать — возможно, со временем мы и сами сделаемся такими миссис Стент, не способными ни на что и никому не нужными".

Но едва ли не сильнее материальных неудобств старую деву терзали душевные муки (по крайней мере, так полагал Уильям Хейли). Он считал, что старые девы должны испытывать "немалое огорчение" из-за "несбывшейся надежды — главной в жизни женщины". Эта главная женская надежда, разумеется, состояла в том, чтобы выйти замуж и нарожать детей. Не всем хватало внутренней силы терпеть колоссальное общественное давление. Незамужняя гувернантка по имени Нелли Уитон писала, что "старая дева — обычно предмет всеобщего осмеяния. Мальчишки разыгрывают над нею шуточки — и награждаются за это рукоплесканиями. Девочки презрительно усмехаются ей в лицо — и не получают за это порицаний. Клянусь, мне стоило бы написать целый трактат о печальной участи старых дев".

В мэнидаунском замужестве и еще одно преимущество: сочетавшись брачными узами с Гаррисом, Джейн, по сути, породнилась бы со всеми Биггами и Бигг-Уизерами. В ту пору человек, заключая брак, включал в свою новую жизнь не только супруга или супругу, но и всю его или ее семью. Джейн не видела в этом ничего дурного. Они с Кассандрой много лет дружили с Кэтрин, Алетеей и их старшей сестрой Элизабет. Как сообщает нам источник из ближнего семейного круга (которым исследователи часто пренебрегают), на согласие Джейн "повлияли и настроения некоторых членов ее семьи, и ее теплое отношение к некоторым членам его семейства".

И потом, не будем забывать про дом. Что это был за дом! Со временем Джейн предстояло стать хозяйкой Мэнидаун-парка. Она обрела бы собственное постоянное жилище, смогла бы "уехать из Бата, который недолюбливала, и вновь обосноваться в сельском краю, который так любила". Джейн хорошо понимала преимущества замужества. Одна из героинь ее ранней прозы замечает: "Брак дает тысячу выгод… помимо низменных, вроде звания или состояния, он обеспечит меня собственным домом, а этого я желала бы больше всего". Кроме того, Джейн смогла бы предложить кров отцу и матери, а также Кассандре. Ведь, как выражается Джейн в другом своем произведении, "удача одного члена семейства — это удача для всей семьи".

В подобных обстоятельствах, заключает один из родственников Джейн, большинство молодых женщин "охотно взяли бы мистера У. в мужья и верили бы, что после совершения брака их ждет любовь".

* * *

Однако наутро Джейн отозвала свое согласие. Ну и ну! Вероятно, она провела мучительную бессонную ночь: Энн Эллиот тоже страдала от "усталости и головной боли" после того, как ей сделали предложение. У нас нет сведений о том, как именно Джейн объявила Гаррису о своем решении, но, зная ее натуру, мы не исключаем, что она написала ему письмо.

Какие соображения могли заставить ее отказать ему? Вероятно, главной причиной был сам Гаррис. В нем не было ничего ужасного, но его описывают как человека "неловкого, даже неотесанного". По сути, "в его пользу говорил его рост — и только". При своих внушительных габаритах он был довольно болезненным. Всего за два года до этого Джейн писала, что "Гаррис, похоже, по-прежнему недомогает из-за своего неудачного телосложения; вчера у него снова немного кровоточила кисть". Эта травмированная рука долго доставляла ему неприятности. "Теперь я опасаюсь, что он больше не сумеет вполне ею владеть", — полагала мадам Лефрой.

И потом, между Джейн и Гаррисом зияло шесть лет разницы в возрасте. Он был младше ее, и это бросалось в глаза. Гаррис рос младшим в семье: у него был старший брат (к тому времени покойный) и шесть старших сестер, так что он привык, что на него не очень-то обращают внимание. Он заикался, из чего можно сделать вывод, что он не имел привычки вести долгие беседы. Он так и не доучился в оксфордском Вустер-колледже. Но даже когда он рисковал открыть рот, порой выдавал чудовищные грубости. Рассказывали, что однажды Гаррис предложил своим гостям отвратительный пунш из произвольно смешанных разных сортов вина. "Джентльмены, — якобы провозгласил он, — мой пунш — как вы. По отдельности каждый из вас превосходен, но все вместе вы производите отталкивающее впечатление".

Одна из представительниц семейства Остин прямо говорит о том, почему Джейн за одну ночь решила отказаться от этого брака: мол, Гаррис был настолько ужасен и невыносим, что "не следует доискиваться каких-то тайных причин, по которым юная леди могла бы его не любить". По ее мнению, Джейн пришла к выводу, что "положение в обществе и состояние, которые он несомненно унаследует, не переменят этого человека".

Возможно, читатель подумает, что принять предложение Гарриса Джейн помешало не угасшее чувство к Тому Лефрою. Но это крайне маловероятно. Со времени их последней встречи прошло уже семь лет, и, как писала сама Джейн, "полагаю, семи лет довольно, чтобы переменились все поры на вашей коже и все чувства в вашей душе". По жестокой иронии судьбы, Мэнидаун-парк был именно тем домом, где Джейн когда-то танцевала с Томом Лефроем. Может быть, память о том дне заставила ее отказать Гаррису — не потому, что она по-прежнему любила Тома, а потому, что помнила, что когда-то была в него влюблена.

В конце концов, Джейн принадлежала к новому поколению романтиков, которое верило (вопреки родительским наставлениям), что следует выбирать самое лучшее, не довольствуясь второсортным товаром. "Ты его не любишь, — говорит в "Мэнсфилд-парке" Эдмунд, обращаясь к Фанни, — и ничто не могло бы оправдать твое согласие". Вероятно, то же самое Джейн могла бы сказать и о себе. Позже она напишет своей племяннице (которую тоже звали Фанни): "Ничто не сравнится с жалким существованием того, кто сочетается узами без любви, кто сочетается с одним, но предпочитает другого. Это наказание, которого ты не заслуживаешь".

Как ни парадоксально, но одновременно Джейн признавала: чувства чувствами, но и деньги имеют значение, в особенности для одиноких женщин. В "Гордости и предубеждении" она с состраданием пишет о Шарлотте Лукас, которая вышла замуж, в сущности, за богатый дом, а не за мужчину. "Я далека от романтики, — говорит Шарлотта. — Мне она всегда была чужда. Я ищу крова над головой".

Впрочем, Шарлотта — не главная героиня, а все главные героини у Джейн выходят замуж исключительно по любви. Конечно, их избранники обладают материальным достатком и никто из девушек не делает глупый выбор, но все же Кэтрин Морланд, Элинор Дэшвуд, Лиззи Беннет, Фанни Прайс, Эмма Вудхаус и Энн Эллиот прежде всего стремятся найти "того самого" мужчину.

Во всяком случае, так кажется на первый взгляд.

Романы Джейн замечательны тем, что их можно читать и перечитывать, всякий раз открывая для себя новые смыслы. Вот, например, что заметила я: как только в повествовании приближается момент, когда героиня должна выйти замуж, его манера странным образом меняется. Попробую объяснить, что я имею в виду. Сцены, в которых герои признаются друг другу в любви и решают пожениться, выписаны почти небрежно и кажутся скомканными. Автор не показывает нам, как Эмма Вудхаус принимает предложение мистера Найтли, а Эдмунд влюбляется в Фанни Прайс. В последнем абзаце "Мэнсфилд-парка" говорится о предмете страсти Фанни, но это не мужчина, а дом (то же мы наблюдаем и в случае Шарлотты Лукас). Фанни сознает, что мэнсфилдский пасторат "стал так дорог ее сердцу". Может быть, Джейн потому и писала любовные сцены лаконично, почти механически, что в глубине души не верила, что даже самый лучший мужчина способен сам по себе сделать женщину счастливой.

Если есть хотя бы крупица вероятности того, что Джейн решилась бы выйти замуж за богатый дом, отметим, что с Мэнидауном у нее возникли бы проблемы. Он не сразу стал бы ее домом. Гаррис Бигг-Уизер находился в плохих отношениях с отцом, который жил в Мэнидауне, и Гаррису, скорее всего, пришлось бы поселиться с Джейн где-нибудь в другом месте, пока он не вступит в права наследства.

Таковы наиболее очевидные доводы, но, возможно, были и другие, более тонкие, но также повлиявшие на решение Джейн. Замужество позволило бы ей перевезти в Мэнидаун Кассандру и заботиться о ней. Но отношения между сестрами уже не были бы прежними.

Уильям Хейли полагал, что женщины, которые не хотят выходить замуж и заводить детей, "совершенно лишены душевной нежности". Что касается Джейн и Кассандры, то они обе не слишком рвались во что бы то ни стало найти мужа. Как говаривала их мать, они были "женаты друг на дружке". В "Чувстве и чувствительности" Марианна произносит монолог, из которого становится ясно, что близость между сестрами была гораздо теснее и теплее, чем отношения между георгианским мужчиной и его покорной женой. Марианна признается: Элинор "знала все роптания моего сердца". И Джейн отмечала, что "разновидностей любви столько же, сколько и мгновений времени". Зачем же возносить любовь мужа и жены выше всех прочих видов любви?

Что думала по этому поводу сама Кассандра? Нам сейчас трудно ответить на этот вопрос. Упомянем лишь, что одна из немногих документально зафиксированных размолвок между сестрами связана с финалом "Мэнсфилд-парка". Кассандра полагала, что Джейн должна была выдать Фанни Прайс замуж за богатого и светского Генри Крофорда. Но, несмотря на их споры по этому поводу, Джейн "твердо стояла на своем". Миссис Остин тоже не понравился "Мэнсфилд-парк" с его знаменитой душераздирающей сценой, где бедная женщина отвергает богатого мужчину, потому что не может его полюбить. Мнение Кассандры и миссис Остин можно рассматривать как завуалированное неодобрение излишне щепетильного отношения Джейн к браку по расчету.

Кассандра, возможно, не одобряла решения Джейн расторгнуть помолвку, но не исключено, что Джейн подтолкнул к этому пример сестры. Джейн, как и Кассандра, получила право говорить, что она имела возможность выйти замуж, но не воспользовалась ею. Обе чем дальше, тем больше стали напоминать вдов и даже одевались по-вдовьи, не стремясь к привлекательности. Они намеренно подчеркивали свое сходство: к примеру, их чепчики "в точности совпадали цветом, формой и материей". По словам их племянника, его тетушки "начали одеваться как дамы средних лет раньше, чем того требовали их возраст и наружность".

В письме своей племяннице Фанни Джейн ясно дает понять, что высоко ценит привязанность между женщинами. "Ты настоящее сокровище, — заверяет она Фанни. — Просто не могу выразить, что я почувствовала, читая твою историю, насколько я преисполнилась сострадания, беспокойства, восхищения и веселости… О! Какая это будет потеря, когда ты выйдешь замуж". Джейн оказалась права. В замужестве Фанни во многом утратила былую веселость. В том же письме Джейн прозорливо замечает: "Я буду ненавидеть тебя за то, что вся утонченная игра твоего ума утихомирится, обратившись лишь на супружеские и материнские чувства".

Если Джейн была так близка с Фанни, ее отношения с Кассандрой были еще более доверенными. Среди писем, которые та уничтожила из соображений приличия, наверняка было много очень откровенных. Видимо, Джейн рассудила, что нить, связывающую ее с сестрой, если и стоит рвать, то только ради самого лучшего мужчины. Некоторые старые девы, хотя и не подавали виду, втайне сознавали ценность своей свободы. "В самом деле, — писала одна из них, — в замужнем положении столько забот, а в характере большинства мужчин столько вздорных и никчемных черт, что я полагаю себя неизмеримо счастливее, потому что не имею ко всему этому никакого касательства".

Страх потерять дружбу и лишиться свободы наверняка испытывали многие женщины. Когда подруги Джейн выходили замуж, она часто воспринимала это с неприкрытым сожалением. Кэтрин Бигг сама собиралась замуж: Джейн по этому поводу подарит ей собственноручно подрубленные носовые платки и стихотворение, в котором упоминаются рыдания. Пусть эти платки, желала Джейн подруге, "служат годами, пусть простуды будут легки, а слезы редки". Странное пожелание в связи с событием, которому полагается быть счастливым. Она тактично отредактировала свое произведение. Окончательный вариант гласил: "Пускай лишь слезы радости придется / Тебе стирать с лица платочком сим!"

День 3 декабря 1802 года, когда Джейн отказалась от Мэнидаун-парка, стал в ее жизни поворотным. В тот момент она из Элинор Дэшвуд словно бы превратилась в Энн Эллиот — из женщины, которая смирится с благоразумной партией, в женщину, которая стремится к неблагоразумному совершенству. Оказалось, что свобода — и Кассандра — для Джейн важнее, чем собственный комфортабельный дом.

После того как декабрьским утром Джейн известила Гарриса о своем решении, они с Кассандрой настояли, чтобы сестры Бигг отвезли их в экипаже обратно в стивентонский пасторат. Если бы согласие на брак отозвал Гаррис, Джейн могла бы подать на него в суд за нарушение обещания. Но дамам в этом смысле дозволялось чуть больше. Период ухаживания, предшествующий бракосочетанию, вообще был единственным периодом в их жизни, когда им принадлежала власть в отношениях с мужчиной. Джейн повела себя дурно, но не ужасно.

Однако обстоятельства, при которых четыре девушки улизнули в Стивентон, казались столь чрезвычайными, что Джейн была в кои-то веки вынуждена поделиться откровениями о своей личной жизни с братом и его женой. Мэри Остин вспоминает "трогательную сцену с объятиями, слезами и надрывающими сердце прощаниями" между Джейн с Кассандрой и Кэтрин с Алетеей: это "происходило в парадном вестибюле".

Пришлось рассказать, по какому поводу слезы. Новость об отказе Джейн "немало огорчила" прагматичную Мэри Остин, которая "полагала, что этот брак весьма желателен".

Поскольку Мэри стала свидетельницей последствий отказа, о событиях узнало достаточное число других родственников, и оно попало в анналы семейной истории Остинов. Последующие поколения вплетали в эти рассказы свои версии подробностей тетушкиной жизни.

Кэтрин, одна из племянниц Джейн, считала, что тетя приняла верное решение — более того, что оно было очевидным и напрашивалось само собой. Она утверждала, что читала письма Джейн (которые не сохранились до наших дней), проливающие больше света на всю эту историю. "Из этих посланий я сделала вывод, — пишет Кэтрин, — [что согласие было дано] в мгновенном припадке самообмана… я убеждена, что она не питала к нему никакой привязанности". По мнению Кэтрин, ее тетушка испытала "некоторую досаду", а после отказа — "немалое облегчение". В этой версии страдания тети Джейн выглядят не слишком сильными, а история — вполне пригодной для семейного употребления. Все было очень просто. Только сумасшедшая согласилась бы за него выйти.

Но Каролина, кузина Кэтрин (дочь Мэри, лично видевшей Джейн в то утро в стивентонском пасторате), придерживалась не столь прямолинейного мнения. "Разумеется, ей не следовало говорить "да", — заключает Каролина, — но я всегда питала к ней уважение за то, что ей хватило смелости отменить это свое "да" — уже наутро". Смелость здесь — уместное слово: требовалось быть смелой, чтобы пойти против ожиданий такого множества людей, предпочтя нечто весьма зыбкое — свободу жить жизнью старой девы, вечно зависимой от других.

На следующий день Джейн и Кассандра настояли, чтобы Джеймс отвез их обратно в Бат (хотя в воскресенье клирику Джеймсу такая поездка была совершенно не с руки). Джейн хотелось поскорее попасть в Бат, очутиться подальше от Стивентона: три года назад ее снедало совершенно противоположное желание.

Но есть еще одна — окончательная? — версия, которая объясняет, почему Джейн так храбро отвергла предложение будущей финансовой стабильности. Я склонна думать, что именно эти соображения повлияли на ее выбор. Похоже, именно в то время ее надежда на альтернативный путь к независимости — возможность самостоятельно зарабатывать деньги — наконец-то начала осуществляться.

Джейн имела все основания считать, что скоро станет публикуемым автором.

19 "Сьюзен"

Джентльмены или леди, не получающие удовольствия от хорошего романа, должно быть, невыносимо глупы.

"Сьюзен" — первоначальный вариант "Нортенгерского аббатства"[55]

В 1803 году в издании "Цветы литературы. 1801–1802" (The Flowers of Literature for 1801 and 1802) появилось любопытное сообщение. Читателей извещали, что издательство Benjamin Crosby (или Crosbie) and Son намерено скоро опубликовать новый роман — под названием "Сьюзен".

В сообщении не указывалось имя автора, но мы-то знаем, что эту книгу написала Джейн Остин. Именно данный текст позже превратится в "Нортенгерское аббатство". Его путь к публикации оказался долгим и мучительным: издательская судьба всех прочих напечатанных романов Джейн сложилась куда легче. По словам Кассандры, этот роман был в основном написан в 1798–1799 годах, еще до того, как семья Остин перебралась на постоянное жительство в Бат. Но Джейн явно редактировала его и позже: в частности, текст содержит ссылку на "Белинду" Марии Эджуорт, а эта книга вышла в 1801 году.

Весной 1803 года Джейн наконец сумела продать "Сьюзен" (за 10 фунтов) лондонскому издателю Бенджамину Кросби. В нашем распоряжении нет письменных свидетельств ее реакции на эту сделку, но Джейн наверняка была в восторге. Эти десять фунтов стали первыми деньгами, которые она заработала сама, а ведь ей было уже двадцать семь. В семье Остин лишь она одна (да еще Джордж) не имела никаких личных доходов. Продажа романа наверняка казалась ей чрезвычайно важным событием.

Как ни странно, это удалось сделать во многом благодаря скверному характеру тетушки Джейн, миссис Ли-Перро.

* * *

Представители семейства Остин с годами сделались неутомимыми биографами своей знаменитой родственницы. Они так аккуратно окрашивают свои свидетельства личными взглядами и мнениями, что у нас возникает искушение поверить, будто они говорят нам чистую правду, только правду и ничего кроме правды. Но компетентные историки должны отслеживать факты, о которых при этом не сообщается: нерассказанные истории — зачастую самые интересные. Даже если мы самым внимательным образом проштудируем все мемуары и записки членов семейства Остин, то не найдем ни единого намека на одно ключевое событие, которое в свое время наверняка потрясло семью. Речь идет о некоей магазинной краже, которая якобы произошла в Бате в 1799 году. Помимо всего прочего, этот эпизод показывает нам, что у фешенебельного курорта имелась своя темная, неприглядная, опасная изнанка.

Джейн жаловалась, что скупердяйка миссис Ли-Перро вечно произносит цветистые фразы, но при этом отказывается выплачивать свои долги. "Моя тетушка спешит заплатить за мой чепец, — однажды писала Джейн, — но у нее не хватает душевных сил давать мне сколько-нибудь приличные деньги". 14 августа 1799 года миссис Ли-Перро обвинили в краже и препроводили в Илчестерскую тюрьму.

Якобы она украла белые кружева из шляпной лавки мисс Элизабет Грегори на Бат-стрит. Свидетельские показания были противоречивы. Все, кто присутствовал в лавке, в один голос заявляли: миссис Ли-Перро вполне законным образом приобрела черные кружева, после чего покинула магазин.

Далее свидетельства расходятся. Вроде бы мисс Грегори вышла вслед за покупательницей и осведомилась, не прихватила ли та еще и белые кружева. Миссис Ли-Перро предложила для осмотра свою покупку, завернутую в бумагу, заметив: "Если это так, ваш приказчик, должно быть, положил их сюда по ошибке". Пакет вскрыли — и в нем действительно обнаружились белые кружева. Миссис Ли-Перро сочла, что это недосмотр приказчика. Мисс Грегори сочла, что это магазинная кража.

Хотя мисс Грегори получила свои белые кружева назад, она не собиралась оставлять это дело. Но миссис Ли-Перро заподозрила хитроумное мошенничество. Может быть, мисс Грегори и ее сообщники хотели получить с нее деньги в обмен за обещание не доносить о ее "воровстве" в полицию? В конце концов, ставки в этой истории были чрезвычайно высоки. Даже незначительное преступление против собственности (пресловутые кружева стоили 20 шиллингов) в ту пору каралось отправкой в колонии. Шайка шантажистов вполне могла рассчитывать, что богачка миссис Ли-Перро предпочтет раскошелиться на кругленькую сумму, дабы избежать этой устрашающей перспективы.

Но миссис Ли-Перро не стала платить никаких взяток. Ей предъявили обвинение в воровстве и в ожидании суда препроводили в тюрьму. Ее верный муж поселился там вместе с ней. Правда, богатство супругов позволило им снять комнату в доме тюремщика, а не мыкаться в камерах. Тем не менее каморка была тесная, а условия — самые жалкие. Миссис Остин предлагала прислать Джейн или Кассандру, чтобы составить супругам компанию и помочь им по хозяйству, но в ответном письме миссис Ли-Перро отказалась принять помощь, объясняя, что не в силах будет видеть "столь утонченных молодых леди" в столь мрачной обстановке.

В общем, небольшой поход по магазинам на Бат-стрит завершился заключением тетушки в тюрьму. За элегантным фасадом батской жизни скрывались многие неприглядные стороны. История с миссис Ли-Перро, конечно, принадлежала к разряду крайностей, но даже самый порядочный и законопослушный гость Бата подвергался здесь опасности быть отторгнутым приличным обществом. Вдруг расходился слух, что гостю не хватает денег или savoir-faire[56]. В батском романе Джейн "Нортенгерское аббатство" неопытная девушка Кэтрин Морланд воспринимает город как своего рода полосу препятствий, чреватую неудачами и унижениями. Воспитанная на леденящих кровь романах "с ужасами", Кэтрин полагала, что жизнь — одно сплошное приключение. В Бате она будет испытывать "страх", "огорчения", "страдания" и "мучения" — хотя скорее социального, нежели физического свойства.

Кому-то сравнение унижений, испытываемых в обществе, с настоящими опасностями может показаться пошлым. Однако тихие приключения Кэтрин Морланд в Бате и за его пределами дадут ей необходимый опыт. Еще дома, в отцовском пасторате, Кэтрин проглотила множество готических романов о преодолении жизненных трудностей. Казалось бы, как могли эти романы подготовить ее к умению знакомиться с нужными людьми и искать себе мужа?

Но, как заявляет критик Томас Кеймер, на самом деле эти нелепые сочинения научили Кэтрин некоторым очень важным вещам. К концу повествования она понимает, что куда легче пережить посещение таинственного аббатства, принадлежащего злодею, чем найти истинную дружбу в стенах изысканных домов, бальных зал, лавок и на улицах фешенебельного города. Чтение готических романов миссис Радклиф научило Кэтрин воспринимать взрослую жизнь как опасное приключение и "помогло ей разобраться в генеральской натуре прозорливее всех прочих, не исключая и его сына".

Итак, для Джейн не важно, какие книги вы читаете, даже если ваш выбор — "дрянные" готические романы. Важно то, что вам удается из них почерпнуть. "Нортенгерское аббатство" на первый взгляд представляется сатирой на готическую прозу, но при этом очень тонко и почти незаметно выступает в защиту тех самых книг, которые оно якобы высмеивает. Джейн снова поддразнивает нас своим "двухголосием".

Впрочем, невзгоды миссис Ли-Перро оказались более серьезными, чем у Кэтрин Морланд. 29 марта 1800 года, проведя несколько месяцев в тюрьме, она наконец предстала перед судом в Тонтоне. Удалось собрать немало почтенных свидетелей, заявлявших о ее безупречной честности, и к немалому облегчению родных ее признали невиновной.

Казалось бы, на этом история завершилась. Но действительно ли миссис Ли-Перро была невиновна в воровстве кружев, как гласил вердикт? Ее адвокат полагал, что она виновна. Джейн была убеждена, что тетка по натуре скупа и скаредна. По поводу одного неприятного послания, которое Остины получили от миссис Ли-Перро, Джейн писала: "В нем так и сквозит недовольство, которое многих поразило и удивило… Мне в нем не видится ничего противного этому характеру, хоть этот характер и дурен".

В мемуарах, написанных бесчисленными Остинами после смерти тети Джейн, эти события не упоминаются, но Джейн намекает на них и в "Нортенгерском аббатстве", и в "Доводах рассудка". В каждом случае она помещает беспринципного персонажа на Бат-стрит, славившуюся своими магазинами, — вероятно, по той причине, что в реальности именно там располагалась лавка, где с тетушкой Ли-Перро произошла неприятность.

Но у этого странного случая была и светлая сторона. В 1800 году лондонский издатель Бенджамин Кросби создал совместное предприятие с батским печатником мистером Краттвеллом, выпускавшим газету "Бат кроникл". Вместе они сварганили брошюру под названием "Процесс миссис Ли-Перро". В ней содержались материалы судебного процесса ("с примечаниями"). Издание, вероятно, адресовалось тем многочисленным обитателям Бата, которые внимательно следили за этой громкой скандальной историей.

В Бате мистер Краттвелл также исполнял роль литературного агента мистера Кросби, жившего, как мы знаем, в Лондоне. Можно себе представить, как складывалась цепочка событий, которая привела к тому, что Джейн, теперь перебравшаяся на Сидни-плейс, уверилась, что "Сьюзен" наконец готова к печати. В ящике письменного стола у нее лежали еще две законченные рукописи — "Первые впечатления" и "Чувство и чувствительность". Но она предложила для публикации именно "Сьюзен", свой батский роман. В конце концов, "Первые впечатления" уже однажды отвергли, а местный колорит мог обеспечить "Сьюзен" преимущества перед историями Элинор и Марианны.

Представим себе теперь, как мистер Остин, опираясь на трость, поднимается вверх по Сент-Джеймс-стрит к лавке Ричарда Краттвелла, примостившейся на холме за улицей Роял-Кресент. Он отлично знал, куда идти, поскольку читал брошюру о процессе. Он позвонил у дверей, снял шляпу и заговорил. Он является деверем миссис Ли-Перро, о чьих приключениях (окончившихся снятием обвинения) мистер Краттвелл напечатал книжку, получив на этом некоторую материальную выгоду. Не желал бы мистер Краттвелл напечатать новый роман? Нет, не желал бы. Однако он знает человека, который мог бы пожелать. Вот лондонский адрес его компаньона, мистера Бенджамина Кросби. Между прочим, в первое десятилетие XIX века Кросби занимал четвертое место по тиражам среди всех издателей романов — не в последнюю очередь благодаря тому, что у него имелась разветвленная сеть региональных агентов.

В тот момент сделку не заключили, но колеса завертелись. Мистер Уильям Сеймур, лондонский адвокат Генри, брата Джейн, совершит ее с мистером Кросби от ее имени. И она вскоре получит деньги! Самые настоящие, полновесные десять фунтов. О, счастье!

Вся эта история имела и некоторые эмоциональные последствия. Вероятно, Джейн еще не вполне пришла в себя после отказа от предложения, полученного в Мэнидаун-парке. Она понятия не имела, что мистер Уильям Сеймур, тот самый адвокат из Лондона, вскоре начнет подумывать о том, чтобы попросить мисс Джейн Остин стать его женой.

Пока же, в 1803 году, на Сидни-плейс наверняка обрадовались успешной продаже романа издателю. Мистер Остин с самого начала активно поощрял писательскую деятельность дочери. Кассандра всегда была на ее стороне. Лишь миссис Остин испытывала по этому поводу противоречивые чувства.

Джейн редко пишет о матери хорошее. Вероятно, проблема заключалась в том, что они слишком походили друг на друга остроумием и "сметливостью". Кроме того, Джейн чувствовала, что ее тяготит постоянный пессимизм матери. "Она неплохо себя чувствует, — по секрету сообщала Джейн Кассандре в одном из писем, — [хотя] сама заверит вас, что у нее ужаснейшая простуда".

Может быть, Джейн слишком остро реагировала на материнские причуды? Во всяком случае, письма миссис Остин действительно рисуют образ женщины, порядком раздражающей близких: "Ты очень добра, выражая желание принять у себя такую недужную гостью, как я, — пишет она, отказываясь от приглашения невестки, — но я не могу чувствовать себя покойно за пределами своего дома". Далее следует порицание: "Ты поступаешь чересчур смело, покупая цветные туфли", а затем — мрачное сообщение из мира моды: "На прошлой неделе я купила бомбазин[57], полагая, что после кончины нашего бедного короля он обошелся бы мне дороже. Если я его переживу, сей наряд будет вполне отвечать моим намерениям, если же нет, кто-нибудь вспомнит обо мне, облачившись в него. Полагаю, он непременно пригодится для той или иной цели до того, как его уничтожит моль".

Но воодушевление, вызванное в доме на Сидни-плейс предстоящим явлением "Сьюзен" миру, в начале 1804 года было омрачено болезнью миссис Остин — на сей раз вполне серьезной.

Встревоженная семья засуетилась вокруг болящей. Был приглашен аптекарь — доктор Уильям Боуэн. Ему принадлежала аптека на мосту Палтини — на паях с партнером, который носил подходящую для него фамилию Спрай[58]. Мы не знаем, какое лечение прописал доктор Боуэн, но оно, судя по всему, подействовало. После выздоровления миссис Остин написала о своих переживаниях шуточное стихотворение (так могла бы поступить на ее месте и сама Джейн). Оно начиналось строками:

Смерть говорит: "Пытаюсь я уж три недели Исхитить леди пожилую из постели…"

"Пожилая леди" спасена и рассыпается в благодарностях:

Молитвам мужа моего, что любит меня нежно, Заботам дочерей моих, умелых и прилежных, А также опытности и вниманью БОУЭНА.

Наверное, этот случай стал для Остинов напоминанием о том, что в жизни по-настоящему важно. Продажа романов — не главное, а мелкие трения и разногласия можно преодолеть. Важнее всего их собственная нежная приязнь друг к другу.

Между тем долгожданная "Сьюзен" так и не вышла в свет.

Ее издание все откладывалось и откладывалось — непонятно почему. Прошел год, потом другой. Наконец, когда в 1809 году появился роман под названием "Сьюзен", написанный совершенно другим автором, казалось, что игра окончена. В мире появилась чужая книга, названная "Сьюзен", и Джейн, по всей вероятности, оставила всякую надежду увидеть свой роман напечатанным.

Почему на протяжении долгих шести лет, пока ее "Сьюзен" лежала у издателя без движения, Джейн ни разу не спросила у него, в чем дело? Возможно, она к нему и обращалась, но свидетельства об этом до нас не дошли. Возможно (как и в случае с Томом Лефроем), она была слишком горда, чтобы спрашивать. Но вообще-то существовали веские причины, по которым мистер Кросби решил воздержаться от издания "Сьюзен". Он, кстати, имел на это полное право. Джейн уступила ему права на свое произведение, а он не брал на себя обязательства непременно опубликовать приобретенную рукопись. Многие историки высказывали предположение, что он, вероятно, передумал печатать книгу, когда осознал, что она по сути являет собой пародию на мрачные "готические романы", издание которых составляло основу его бизнеса. В "Сьюзен" содержатся многочисленные отсылки к готической традиции — от антуража таинственного Нортенгерского аббатства до мгновений, когда героиня, скажем, "замирает от страха" или обнаруживает, что у нее "кровь леденеет в жилах". Книги, которые с жадностью проглатывает Кэтрин Морланд, — это вполне реальные романы, выходившие в 1790-х годах (даже "Страшные тайны", хоть это название и кажется типично пародийным)[59]. Кросби зарабатывал неплохие деньги на издании таких книг. Возможно, он опасался кусать руку, которая его кормила.

Но недавние исследования дают нам более достоверное объяснение. Как выясняется, как раз в 1804 году у Кросби случились некоторые финансовые затруднения. До и после этого он преуспевал как издатель, но за весь 1804 год сумел выпустить всего одну книгу. Джейн просто ужасно не повезло.

После появления конкурирующей "Сьюзен" Джейн переименовала роман в "Кэтрин". Но при жизни она так и не увидела свой текст в печати. Когда после ее смерти роман наконец опубликовали, он производил впечатление исторической зарисовки. Все эти муслины, высокие прически и прочее были родом из 1790-х. Хотя при работе над рукописью Джейн постаралась осовременить некоторые детали, но время действия осталось прежним, как и колорит эпохи: сюжет по-настоящему работал лишь как насмешка над литературой последнего десятилетия XVIII века.

"Кэтрин" в конце концов попала на читательские полки под названием "Нортенгерское аббатство": по-видимому, его придумала Кассандра уже после смерти сестры. Придумала очень удачно. Оно объясняет, почему владелец аббатства генерал Тилни впал в гнев, обнаружив, что Кэтрин отнюдь не является богатой наследницей, зато вполне может оказаться цепкой приживалкой при богачах ("прилипалой"). Помимо всего прочего, в нем содержалась едкая издевка: в 1784–1818 годах вышло 32 романа, в заглавии которых содержалось слово "аббатство".

Джейн выправила и продала "Сьюзен" в годы жизни в Бате. Насколько нам известно, больше она ничего в этом городе не написала (если не считать неоконченных "Уотсонов"). Судя по всему, Бат действовал на ее творческий настрой угнетающе. "Не знаю, что со мной сегодня, — пишет Джейн из Бата, — но я не в состоянии писать… По счастью, мне особенно нечего рассказывать".

А значит, пора сбежать. Пора вновь отправиться к морю.

20 "…непременно хотела увидеть Лайм"

Образчик модной жизни совершенств Нам явлен в сей обители блаженств. Из "Лаймиады", сатирической поэмы о городке Лайм-Риджис (1818)

После панического бегства из Мэнидаун-парка надо было решить, где на следующий год отдохнуть от Бата. Выбор пал на Лайм-Риджис. Наряду с Лондоном и Батом это одно из немногочисленных реально существующих мест, которые Джейн перенесла в свои романы, поэтому нам есть смысл остановиться на том, как складывалась там ее жизнь.

Остины приезжали в Лайм-Риджис осенью 1803 года и стали свидетелями огромного пожара, 5 ноября уничтожившего множество городских зданий[60]. В 1804 году они отправились сюда снова, но уже на летние каникулы. Посещение курорта в ноябре не должно нас удивлять: когда сезон в Бате заканчивался, сезон в Лайме только набирал обороты. Публика стремилась из Бата в Лайм с сентября по ноябрь. Сюда ходил прямой дилижанс: те, чей путь лежал дальше, делали пересадку в Аксминстере.

Туристов привлекали мягкие зимы Лайма, который заслужил название "английского Неаполя". В тени лаймского "Везувия" — конического холма под названием Голден-Кэп [Золотая вершина] цвели мимозы. "Во всем нашем приходе едва ли сыщется хоть одна лягушка, — довольно неубедительно похвалялся один из почтенных лаймских антикваров, — ибо здесь нет ни стоячих вод, ни зловредных испарений".

Столь восторженный отзыв о болотистом графстве Дорсет может показаться странным, но отдыхающим, которые никогда не бывали за границей, лаймское побережье, вероятно, казалось таким же роскошным и экзотическим, как карибский остров, впервые увиденный с корабля. Солнце даже зимой бросает на море ярко-розовые отсветы. Морская пена выплескивается на золотистую гальку. Холмы, высящиеся вокруг, окутывает туманный свет, вообще-то свойственный более теплому климату. Лайм втиснут в узкую долину между двумя огромными зонами сланцевой почвы, покрытой грязевым слоем, грозящим в любой момент внезапно сползти в море. Строить на таких землях нельзя. По ним даже ходить опасно: может засосать в грязь. Одним словом, в Лайме даже природа перестает держаться приличий.

В 1804 году, во время своего второго пребывания здесь, Джейн, Кассандра, мистер и миссис Остин, а также Генри и Элиза поселились вместе, вероятнее всего сняв жилье в доме № 10 (Пайн-хаусе) по Брод-стрит. Сегодня в этом здании устроены апартаменты для туристов, хотя интерьеры, конечно, сильно изменились. Из дома слышно, как ударяются о гальку пляжа волны. А зимой (я останавливалась там именно в это время года) в стекла хлещет дождь, принесенный штормом с юго-запада.

Для Остинов этот городок имел, помимо климата, еще одну притягательную черту. Если верить "Путеводителю по источникам и морским пляжам", одним из главных достоинств курорта была его дешевизна. "Чрезмерная пышность не так уж необходима для того, чтобы радоваться жизни", — заверяет читателей эта полезная книжка. Нам сообщают также, что Лайм "часто посещают главным образом представители среднего класса", надеющиеся "исцелить свое пошатнувшееся здоровье".

Мы расстались с Хэрриэтт Уилсон, знаменитой дорогой куртизанкой, в тот момент, когда она отчаянно скучала в обществе лорда Крейвена с его рассказами о кокосовых пальмах. Ей тоже нравился Лайм. "Здешнее общество, — писала она, — состояло по большей части из людей с весьма незначительным доходом… а также из тех, кто просто любил морские купания". Те, кто в Бате считался бы мелкой рыбешкой, здесь мог сойти за огромную рыбину. Джейн вспоминает, что однажды заметила в местных залах собраний компанию ирландских аристократов, "ведущих себя вызывающе и имеющих довольно странный вид: в Лайме, впрочем, именно такие господа почитаются сливками общества".

Жилье в Лайме можно было снять "не просто по весьма разумной, но по дешевой цене". Впрочем, дешевизна влекла за собой некоторые сложности. Когда Фрэнсис Берни вздумала посетить Лайм, она остановилась в "приморской его части". Там и вправду было дешево, но: "Наша обитель оказалась настолько грязной и рыбной, что я обрадовалось, когда мы ее покинули".

Экономика Лайм-Риджиса позднего георгианского периода постепенно начинает приноравливаться к растущему притоку туристов, обеспечивая их более достойным жильем. Нас извещают: "Теперь хозяева приморских домов обставляют два или три помещения в передней части дома удобной мебелью, что служит верным признаком того, что Лайм перенимает моду на меблированные комнаты, уже широко распространившуюся на всем побережье". В романе "Сэндитон" Джейн описывает это на примере одноименной приморской деревушки: "окна двух-трех домов, что получше", теперь "украшены белыми занавесками и табличками "Сдается внаем"". Хэрриэтт Уилсон нашла себе временное пристанище в соседнем Чармуте, просто постучавшись в один из частных домов. Оказалось, там обитала вдова морского офицера, охотно принявшая под свой кров гостью. Хэрриэтт настолько понравилось в Чармуте, что двух своих незаконных детей она родила именно здесь. Платить за жилье ей помогали гонорары за скандальные мемуары, новые главы которых она отсылала своему лондонскому издателю.

Путеводитель по Лайму рекомендует нам обе его гостиницы, "Три чаши" и "Золотого льва", и предостерегает, что гулять по хаотически переплетенным улочкам в нижней части города может быть опасно для здоровья. Проблема заключалась в том, что море регулярно выбрасывало на сушу гальку, которая забивала городскую водную артерию — речушку Лим. В эту реку сбрасывали городские нечистоты, и образование в ее течении запруд приводило к кошмарным последствиям. Тем не менее Остины поселились именно в нижней части города: здесь было дешевле.

Хотя Лайм (как всегда называла его Джейн, опуская царственное Regis) со времен Средневековья утратил важную роль в жизни страны, от города по-прежнему избирали двух членов парламента. В XVII веке это был четырнадцатый по величине порт Великобритании, что удивительно, если учесть его сомнительные природные достоинства. Рукотворная гавань укрывается за Мысом — массивной каменной стеной, которая дугой выступает в море. По словам сэра Фрэнсиса Уолсингема[61], цель этого сооружения заключалась в том, чтобы ослаблять "натиск моря, иначе оно могло бы в самое короткое время пожрать и сам город, и все земли, к нему прилегающие".

Еще один любопытный факт: с портом Лайм связывала настолько крутая дорога, что вплоть до 1759 года она считалась непроезжей для экипажей. Все грузы с кораблей и на корабли доставляли на вьючных лошадях.

За церковным кладбищем в Аплайме — ближайшем поселении, расположенном чуть дальше от моря, — ухаживал служитель по фамилии Блэкмор (Blackmore). На самом деле его фамилия происходила от слова blackamoor (негр, арап), и он был галерным рабом, некогда спасенным корсарами в Марокко. Во время Наполеоновских войн из Лайма отправлялись корабли, доставлявшие припасы британским гарнизонам на нормандских островах Гернси, Джерси и Олдерни.

Именно здесь, в Лайме, решил в 1685 году высадиться герцог Монмут — незаконный сын Карла II, затеявший бунт против Иакова II. Жители Лайма горячо поддерживали его обреченное дело, и все лаймские дети знали песенку, которую он якобы сочинил:

Лайм не больше деревушки, Но меня он манит. Коль судьба мне даст корону, Городом он станет.

Однако бунтаря-герцога и его подвиги затмил небольшой случай, который произошел во время отдыха Джейн Остин в Лайме, несколько позже описанный ею в "Доводах рассудка". Лорд Теннисон, вдохновившись романом, даже подумывал переселиться в Лайм-Риджис, куда приехал впервые. Когда он осматривал окрестности, его уговаривали сходить на место высадки Монмута, но он отказался. "Немедленно отвезите меня на Мыс, — потребовал он. — Я желаю увидеть ступеньки, с которых упала Луиза Масгроув". Теннисон заявлял, что персонажи, созданные Джейн Остин, "для него более живые и настоящие, чем Монмут и его сторонники".

И Джейн, и Фрэнсис Берни сразу же полюбили окрестности Лайма. "Дорога, по которой мы путешествовали, являет собой прекраснейшее зрелище, — восторгалась Берни. — Холмы, полагаю, самые высокие на всем Юге, они вздымаются самым величественным образом… Правда, в экипаже через все это очарование не проедешь. Мы вышли и двинулись по холмам пешком, пока от усталости больше не могли ступить ни шагу".

Во время одной из прогулок Кассандра завершила свой знаменитый акварельный набросок портрета знаменитой сестры. На этом рисунке Джейн видна сзади (вероятно, она глядит на море), "сидя на природе, в жаркий день, с незавязанными лентами чепца". Судя по всему, они добрались до одного из пустынных пляжей, которые в ту пору частенько использовались контрабандистами.

Наслаждение от красот природы, явно читающееся в позе Джейн, укрепляло не только физическое, но и душевное здоровье современников Георгианской эпохи. Берни, говоря о путешествии в Лайм, признавалась: "оно далеко унесло меня не только от света, но и от себя самой, так что теперь я совершенно погружена в удовольствия, чудеса и очарования живительной Природы". Хэрриэтт Уилсон тоже считала, что Лайм действует на нее благотворно: "Мне открылся столь великолепный вид на океан, что я почти десять минут стояла не в силах шевельнуться… Увы, я не умею описывать пейзажи, как миссис Радклиф! Не знаю, какие слова пришлись бы тут к месту, но я чувствую красоту и наслаждаюсь ею".

Берни решила, что путешествие в Лайм — это "прикосновение к чему-то изысканному (sublime)" — "sub-Lyme", как скаламбурил карикатурист Джордж Крукшанк. На одной из его пикантных картинок лаймские купальщицы бродят в воде обнаженными (чего в реальности, скорее всего, никогда не было).

На самом деле карикатура Крукшанка высмеивала вышедший незадолго до того трактат Эдмунда Берка об эстетике пейзажа. Берк заявлял, что прекрасный ландшафт напоминает очертания женского тела. "Поглядите на ту часть прекрасной женщины, — пишет он, — где она, вероятно, наиболее прекрасна: в области шеи и груди. Эта гладкость, эта мягкость, эти плавные, гармоничные всхолмия… Очарованный взор блуждает, не зная, на чем задержаться, влекомый неведомым притяжением". Крукшанк проиллюстрировал фантазии Берка буквально, показав их пошлую нелепость. Крайним справа изображен похотливый господин с телескопом, разглядывающий нагих купальщиц: мы догадываемся, что это сам Берк — извращенец, прикрывающий философическими рассуждениями свое нездоровое любопытство. Карикатура служит еще одним подтверждением того, что для георгианцев море и секс были тесно связаны.

К 1804 году Лайм успел обзавестись всеми необходимыми атрибутами морского курорта, усилившими его очарование. "Своего рода Брайтон в миниатюре, — описывал его один приезжий. — Кругом шум и сутолока, залы собраний, катание на ослах, лотереи, etc. etc.".

Пайн-хаус, в меблированных комнатах которого поселились Остины, располагался в самом низу Брод-стрит, рядом с Залами собраний. Владелец дома, мистер Уильям Пайн, получал по подписке книги по местной истории. Едва выйдя из парадной двери, Остины оказывались на рынке под открытым небом, именовавшиеся Кавардаком. Повернув направо, они шли мимо других коттеджей к холму, с которого по ступеням спускались к морю. Вдоль побережья был проложен Променад, "специально для недужных", которые могли прогуливаться, наслаждаясь "легким морским бризом и не терпя никаких неудобств". Слева, прямо на берегу, находились Залы собраний. Перспективу замыкала гостиница "Три чаши": вероятно, именно в эту гостиницу Джейн в "Доводах рассудка" помещает компанию друзей, остановившихся в Лайме. "Три чаши" получили свое название благодаря эмблеме соляной компании Salters: некогда в Лайме добывали соль из морской воды.

Залы собраний, располагавшиеся у самого моря, могли похвастаться бальным залом, а также примыкающими к нему "карточной комнатой и бильярдным столом, которые для удобства гостей были устроены под одной крышей". Отсюда открывался "очаровательный вид на остров Портленд, находящийся в восьми милях дальше". Бальный зал был "изрядных размеров, с тремя люстрами и недурным оркестром". Историк Констанс Хилл, жившая в эдвардианские времена[62], успела посетить лаймские Залы собраний до того, как их снесли, освободив место для автостоянки. "Бальный зал мало изменился с тех пор, как сентябрьским вечером почти сто лет назад здесь танцевала мисс Остин, — пишет она. — Правда, он лишился своих трех стеклянных люстр… Оркестр, как нам сообщили, состоял в ту пору из трех скрипок и виолончели. Мы зашли в этот зал при дневном освещении, и нам показалось, будто мы парим в воздухе: из многочисленных окон виднелось лишь голубое море и голубое небо".

Автор уже упомянутого нами георгианского путеводителя по Лайму расхваливал обитателей городка за то, что они рано встают и рано ложатся. Мистер Остин оставался в Залах собраний лишь до половины десятого с небольшим, а его жена и Джейн — до половины одиннадцатого, после чего их провожал домой новый слуга Джеймс, неся при себе фонарь. Джейн не испытывала недостатка в бальных партнерах. Однажды ее пригласил на танец, толком ей не представившись, некий "странного вида господин", который, вспоминает она, "уже некоторое время пожирал меня глазами". Кроме того, из числа женщин, приехавших в Лайм отдохнуть, она быстро нашла себе нескольких спутниц для совместных прогулок на Мыс. Казалось, жизнь у моря слегка ослабила ее защитные рефлексы, и не исключено, что именно в этот период разворачивалась та самая история с преподобным Блэколлом (или другим мужчиной), которая дошла до нас в искаженных и противоречивых пересказах.

Телесные удовольствия, доступные в Лайме, включали в себя не только прогулки и танцы в "парящем в воздухе" бальном зале, но и морские купания. Джейн они нравились: "Купание нынче утром было восхитительное… Полагаю, я оставалась в воде даже долее необходимого".

Вскоре Кассандра уехала в Уэймут вместе с Элизой и Генри, и Джейн с родителями перебрались в жилье более скромных размеров, находившееся чуть дальше от Залов собраний, — по-видимому, в пансион Хискотта, располагавшийся на той же улице, но чуть выше. Сообщается, что оттуда открывались "совершенно исключительные виды на МОРЕ и на СУШУ". Остины оставались там, даже когда лето закончилось, что позволило Джейн так замечательно описать в "Доводах рассудка" лаймскую осень.

В отсутствие Кассандры некоторые из ее домашних обязанностей легли на плечи Джейн. Новые комнаты оказались "не слишком удобно устроены" в хозяйственном отношении и не блистали чистотой. "Я изо всех сил стараюсь заменить тебя, — смиренно пишет Джейн сестре, — быть полезной и содержать все в должном порядке… Слежу, чтобы не было грязи в графине для воды, а кроме того, даю снадобья кухарке".

Если кухарке случалось захворать, у них еще оставалась Дженни, которая обычно причесывала Джейн, и новый слуга Джеймс — "невероятная радость в нашей жизни… Матушкины башмаки никогда не были так отменно покрыты ваксой, а наше жилище никогда не выглядело столь чистым и опрятным". На Джейн произвело большое впечатление желание Джеймса приобретать знания и путешествовать. После отъезда Кассандры заботы о благоденствии слуг тоже вошли в сферу ответственности Джейн. Узнав, что Джеймс умеет читать, Джейн стала доставать для него книги и газеты (очень для нее характерно). Атмосфера непринужденности, царившая в доме, распространялась и на прислугу; так, Джейн отпускала Джеймса и Дженни вдвоем прогуляться в Чармут.

Судя по всему, после 1804 года Джейн больше не возвращалась в Лайм, но она его не забыла. В романе "Доводы рассудка" есть несколько пассажей, вроде бы не связанных ни с сюжетом, ни с раскрытием характера персонажей, в которых автор превозносит этот городок, его пейзажи, прогулки по его окрестностям. Джейн с блаженством описывает Лайм, его пляж с купальными машинами, его общество, его "зеленые расщелины" и "романтические глыбы", его побережье, где "вы можете в долгом блаженном покое наблюдать, как то прихлынут, то отхлынут от берега волны".

Возможно, Лайм так полюбился ей еще и потому, что здесь она была не дома. Временное жилье было грязным и неудобным[63], зато сколько удовольствий ждало ее за его пределами! Джейн гуляла, танцевала, плавала, наслаждаясь водой, светом и воздухом. Лайм (как в "Доводах рассудка") стал для нее олицетворением места, в котором влюбляются, чувствуют себя помолодевшими, флиртуют с противоположным полом. Но если притягательность Лайма и в самом деле объяснялась тем, что он являл собой резкий контраст с ее обычной жизнью, мы можем сделать вывод, что эта ее жизнь не отличалась веселостью.

Джейн не забыла Лайм, но и городок ее не забыл. Приехав сюда, вы и сегодня можете закусить в кафе "Джейн", погулять по саду Джейн Остин и купить сувениры в магазине подарков "Доводы рассудка".

21 Грин-парк-Билдингс-Ист

…Ты… конечно, сумеешь представить себе, как я страдала эти дни. Чувство и чувствительность

В "Доводах рассудка" страдающая артритом миссис Смит — подруга главной героини Энн Эллиот — переживает денежные неурядицы. Миссис Смит живет на Уэстгейт-Билдингс, в дешевом районе на западе Бата, далеко от фешенебельных кварталов. "Изумляются же, верно, на Уэстгейт-Билдингс, видя, как останавливается там карета", — замечает отец героини, известный сноб, когда узнает, что Энн ездит туда навещать подругу.

Обитатели Уэстгейт-Билдингс не могли позволить себе карет. Эта часть города не пользовалась спросом у приличной публики и начиная с 1730-х годов постепенно приходила в запустение. Один из жителей расположенной поблизости Эйвон-стрит жаловался Батской корпорации, что на проезжую часть выбрасывают "всевозможные отвратительные вещи" и что бродящие тут свиньи превращают улицу "от одного ее конца до другого в подлинное навозное море".

Тем не менее осенью 1804 года, после каникул, проведенных в Лайме, Остины не вернулись на Сидни-плейс. Их новый дом находился еще западнее Уэстгейт-Билдингс. Они переехали на Грин-парк-Билдингс — улицу, которая в 1801 году им категорически не понравилась.

Их точный адрес выглядел так: Грин-парк-Билдингс-Ист, 3. Дом стоял у самой реки. Когда-то здания здесь возводили на специальных платформах — из-за постоянных подтоплений почвы. Южная окраина города была застроена трущобами, и это соседство не добавляло Уэстгейт-Билдингс привлекательности. В 1801 году Остины отказались сюда переезжать, потому что внутри дом оказался сырым, а от местных жителей они узнали об участившихся случаях сыпного тифа.

Вероятно, Остины не стали продлевать договор аренды дома на Сидни-плейс по одной простой причине — она стала им не по карману. Они покидали его с горечью. Джейн возмущалась, что следующие арендаторы, Коулы, "повесили на дверь табличку со своей позорной фамилией"[64].

Финансовый вопрос всегда заботил Остинов. В одном из писем подруге Марте Джейн убеждает ее уговорить свою мать, миссис Ллойд, перебраться в Бат: "Мясо здесь всего 8 п. [пенсов] за фунт, масло 12 п., а сыр 9 1/2 п.". Впрочем, Марта наверняка предусмотрительно скрыла от матери "непомерные цены на рыбу". Один огурец, считавшийся здесь чуть ли не деликатесом, стоил как целый фунт сливочного масла. Прежде Остинам не приходилось беспокоиться о подобных вещах: в Стивентоне они выращивали собственные огурцы. Как замечает миссис Аллен в "Нортенгерском аббатстве", "к сожалению, мы живем в самой глуши", тогда как в Бате "выйдешь из двери, и через пять минут все, что вам нужно, в ваших руках". Совершенно справедливо. Но обходилось это удобство недешево.

Улица Грин-парк-Билдингс ("Зеленый парк") имела и свои достоинства. Восточный и западный ряды домов разделяли обширные зеленые пространства, а сразу за ними, до самой реки, тянулись поля Кингсмид-филдс.

Восточная часть Грин-парк-Билдингс, где когда-то жила Джейн, была разрушена бомбардировками во время Второй мировой войны, но ее западный близнец сохранился. Квартал выглядит достаточно пестро: строительство здесь вели урывками, по мере того как владельцы получали необходимый капитал. Зато все дома отличаются солидными габаритами. Джейн рассказывает о доме, похожем на тот, в котором жила она: со "столовой весьма удобных размеров" и "апартаментами над гостиной, которые особенно пришлись мне по душе, ибо они разделяются на два помещения; меньшее из них — очень удачного размера туалетная, где при случае можно поставить кровать". Существовала лишь одна проблема — сырость, но, вероятно, с этим недостатком следовало смириться, задешево нанимая такой большой дом.

Итак, семья снова переехала. Мистер Остин, которому перевалило за семьдесят, продолжал оставаться заметной фигурой в батском обществе: "В свои преклонные годы он сохранил привлекательность". Волосы у него побелели очень рано, но "они были прекрасные: блестящие, с коротенькими завитками над ушами". Ранняя седина, как и цвет глаз, зависит от генетических факторов, но белизна шевелюры мистера Остина (такие волосы "могли бы принадлежать мужчине гораздо более почтенных лет") заставляет предположить, что в его рационе не хватало витамина B12. Действительно, прядь его волос, которая сегодня хранится в доме-музее Джейн Остин (завернутая в бумажку, надписанную рукой его знаменитой дочери), поражает белизной. Из-за артрита мистер Остин теперь передвигался медленно, шаркая по тротуарам Бата и постукивая тростью. Чарльз Паулетт, хэмпширский сосед, который однажды попытался поцеловать Джейн, сочинил стишок о престарелом священнике, почти наверняка имея в виду мистера Остина. Там были такие строки: "Гляди — едва-едва наш пастор ковыляет, / О десятине он уж, знать, не помышляет".

Между тем лицо миссис Остин с годами усыхало, и на нем все сильнее выделялся ее крючковатый "ведьминский" нос, на кончике которого она носила маленькие очки. Эти очки, вместе с кожаным футляром, передавались в семье Остин из поколения в поколение. Сегодня оба предмета можно увидеть в музее города Лайм-Риджис.

Джейн продолжала выражать раздражение, когда речь заходила о "воображаемом" нездоровье матери. Но, по словам внука миссис Остин, относившегося к ней более сочувственно, миссис Остин недомогала всю жизнь, и ее страдания стали частью семейной истории. "В последние годы своей жизни, — пишет он, — она мучилась от постоянных болей". Вместе с тем он вспоминает и "свойственную ей веселость. Однажды она заметила мне: "Ах, мой милый, однажды ты найдешь меня там же, где меня оставил, — на этом диване. Иногда я думаю, что Господь Всемогущий позабыл обо мне, но дерзну сказать, что Он явится за мной, когда сочтет нужным"".

Но пока Господь за ней не торопился, и после переселения на Грин-парк-Билдингс заболела не она, а мистер Остин. Его мучили лихорадка и приступы слабости. Начавшиеся осенние дожди мало способствовали его выздоровлению — в доме и без того было сыро.

Приходили скверные новости. 16 декабря 1804 года, в день рождения Джейн, случилось ужасное несчастье — к сожалению, не такое уж редкое в жизни сельской георгианской глубинки. Мадам Лефрой, давняя хэмпширская подруга Джейн, которой наша героиня всегда восхищалась, верхом отправилась в город — "по своим делам". Там она столкнулась с Джеймсом Остином и пожаловалась ему на свою "преглупую" лошадь. Затем они расстались. На обратном пути лошадь внезапно понесла. Слуга миссис Лефрой попытался ухватить ее за уздечку, но "промахнулся, и животное помчалось еще быстрее". Потрясенный слуга не мог точно объяснить, что стряслось: он видел лишь, что "миссис Лефрой вылетела из седла, упала на каменистую землю и сильно ударилась". Через несколько часов она скончалась. Ей было всего сорок пять лет.

День рождения Джейн был омрачен гибелью подруги — по сути, ее второй матери. Все последующие годы она с грустью размышляла над этим совпадением. "Вот снова день, когда явилась я на свет, — пишет она в одном из стихотворений. — И чувства смешанные вновь в моей душе!" И далее: "Увы, все кануло. Не встретиться нам больше". Смерть друга — важный шаг на пути к настоящему взрослению. По крайней мере, христианка Джейн питала надежду, что вновь увидит мадам Лефрой в раю: стихотворение проникнуто мыслью, что ее наставница обрела новую жизнь в загробном мире. Сегодня о мадам Лефрой вспоминают лишь в связи с Джейн.

Из Хэмпшира сообщили, что Гаррис Бигг-Уизер женился. Ему понадобилось всего пятнадцать месяцев, чтобы оправиться от отказа Джейн выйти за него замуж. Друзья писали ей, что он пребывает "в весьма приподнятом настроении" и вместе с новобрачной, Энн Фрит, поселился в доме под названием Ваймеринг-мэнор — внушительном елизаветинском особняке близ Портсмута. Они устроились там с достаточным комфортом в ожидании наследства — еще более внушительного мэнидаунского особняка. И дождались — в 1813 году, после смерти отца Гарриса, имение отошло к ним. Судя по всему, Энн Фрит не пришлось сожалеть о своем решении связать жизнь с этим человеком: ее муж вскоре стал уважаемым сельским помещиком и мировым судьей. Энн родила Гаррису десять детей — пять сыновей и пять дочерей. Наверное, это не прибавило ей красоты и здоровья. Во всяком случае, ни одна из ее пяти дочерей так и не вышла замуж.

Но пока все это было еще далеко, и Джейн даже не догадывалась, какой судьбы избежала. Неизвестно, расстроилась ли она, услышав о женитьбе Гарриса. А дурные новости продолжали сыпаться.

Всего через месяц после смерти мадам Лефрой, 19 января 1805 года, в субботу, слег мистер Остин. Утром он почувствовал себя плохо: "Головная боль, вызванная лихорадкою, сильнейшая дрожь, самая отчаянная слабость". Призвали на помощь доктора Боуэна, аптекаря: того самого, который недавно лечил миссис Остин. Впрочем, Боуэн решил, что случай ему не по зубам, и порекомендовал обратиться к дипломированному врачу. Был приглашен доктор Гиббс с Гей-стрит.

В наши дни мистеру Остину назначили бы капельницы с питательными растворами и антибиотики, но доктор Гиббс предложил "банки". Применяли этот метод так: на коже делали надрез и помещали над ним разогретую склянку, чтобы в нее засосало кровь. В прошлые разы баночное кровопускание мистеру Остину вроде бы помогало, но теперь "оно едва ли принесло ему сколько-нибудь заметное облегчение".

Вероятно, он страдал острой бактериальной инфекцией. Джейн не упоминает, чтобы он испытывал затруднения с дыханием, следовательно, можно предположить, что инфекция затронула мочевые пути. Доктор Клэр Исаак выдвинула интригующую альтернативную гипотезу: по ее мнению, мистера Остина сразила малярия. Сегодня мы вряд ли согласились бы с этим выводом относительно человека, живущего в Бате, но в георгианские времена в этой области Британии малярийные комары действительно водились (сам термин "малярия" происходит от латинских слов, означающих "дурной воздух"). Если у мистера Остина и вправду была малярия, отсасывание крови банками привело к развитию анемии (малокровию) и ухудшило его состояние. Не исключено, что дешевое жилье на Грин-парк-Билдингс, у самой реки, в комариных местах, не самым благоприятным образом сказалось на здоровье мистера Остина.

Поначалу домашние решили, что банки помогли: "Ближе к вечеру ему стало лучше, он сносным образом провел ночь, а к утру настолько оправился, что даже поднялся с постели и присоединился к нам за завтраком". Он "свободно ходил с помощью одной лишь трости, и все симптомы выглядели настолько благоприятно, что Боуэн, посетив его в час дня, уверился в том, что его состояние улучшается".

Но все они заблуждались. Лихорадка накатывает волнами; мистер Остин, вероятно, перенес один из пиков и почувствовал облегчение перед тем, как его накрыла следующая волна. По мере того как воскресенье "шло своим чередом, все эти утешительные признаки постепенно исчезли, лихорадка усилилась, и Боуэн, явившийся осмотреть его в десять вечера, объявил, что положение больного — самое тревожное". Джейн продолжает:

В девять утра он явился снова, и мы, вняв его желанию, пригласили врача — д-ра Гиббса. Но тогда уж не было никакой надежды. Д-р Гиббс сказал, что его может спасти лишь чудо. Примерно в двадцать минут одиннадцатого он [мистер Остин] испустил последний вздох.

Несмотря на все доводы в пользу малярии, мы думаем, что причиной его смерти стало заражение крови. Во времена, когда не было антибиотиков, сепсис почти всегда приводил к летальному исходу в течение одного-двух дней.

Итак, утром в понедельник 21 января отец Джейн скончался. "Наш дорогой отец завершил свою добродетельную и счастливую жизнь, — написала она. — Его дети желали, чтобы его смерть прошла без мучений, и их желание почти осуществилось".

Это классическое описание сцены у смертного одра, свойственное XIX веку: заботливо упоминается добродетельность покойного и мирные обстоятельства его кончины. Сегодня нас удивляет скорее то, что в письмах, отправленных в последующую неделю, Джейн явно преуменьшает силу удара, который смерть отца нанесла ее жизни и жизни всей ее семьи. Перед нами пример того же стоицизма и той же покорности, какие демонстрировала Кассандра после смерти Тома Фаула. С нашей точки зрения реакция Джейн на эту утрату представляется чуть ли не бессердечием. Но в ту пору она воспринималась как похвальное смирение перед волей Господней. "Удар тяжел, — писала Джейн, — но нам остается тысяча утешений, которые способны его смягчить". В числе этих утешений:

…память о том, что он почти не страдал — сравнительно с другими случаями. Он лежал, почти не чувствуя положения, в коем пребывал, и потому был избавлен от боли расставания с жизнью. Он отошел в мир иной почти во сне. Матушка самым отважным образом старается перенести это потрясение — она была к нему порядком приуготовлена. Мы видим благословение в том, что недуг не терзал его долго. С нами были дядюшка и тетушка, они оказали нам всевозможные добрые услуги. А завтра, надеюсь, мы будем иметь утешение видеть рядом и Джеймса.

Как и полагалось в тогдашнем обществе, обязанностью (и даже привилегией) дочерей мистера Остина было находиться рядом с ним в его преклонные годы и стать свидетелями его смерти. Они же после его кончины занимались устройством его дел, в том числе касающихся их отсутствовавших братьев. Джейн написала Фрэнку, какие из личных вещей отца отложила для него мать: "компас и солнечные часы" в футляре, а также (неожиданный переход к совсем уж прозаическим деталям) пару ножниц.

В первые дни после отцовской кончины Джейн использовала для запечатывания писем привычный красный воск, но через неделю сумела раздобыть черный. Такова была традиция, позволявшая получателю, даже не вскрыв письмо, понять, что пришли дурные вести. Новость о смерти мистера Остина заставила обитателей Годмершэм-парка надеть "траур по дедушке Остину".

Мистера Остина, семидесяти трех лет от роду, похоронили рядом с тестем в фамильном склепе церкви Святого Свитина, где он некогда венчался. Позже его надгробный памятник перенесли наружу, и сегодня, так уж случилось, он соседствует на церковном кладбище с могильным камнем Фрэнсис Берни — романистки, которой он так восхищался. Сообщение о кончине мистера Остина было напечатано в "Бат кроникл", и многих его друзей оно застигло врасплох: никто не думал, что болезнь унесет его так скоро. Чарльз Паулетт перед отъездом из Бата заглянул на Грин-парк-Билдинг попрощаться с Остинами и изумился, когда "слуга сообщил, что хозяина нынче утром похоронили".

Разумеется, женская часть семейства Остин оплакивала его смерть, но перед ними, находившимися на его иждивении, встал вопрос о том, на что дальше жить. Он унес с собой в могилу финансовую безопасность жены и дочерей. Женщины попали в незавидное положение: с кончиной мистера Остина прекратилось поступление его доходов — десятин из двух бенефициев, Стивентона и Дина (за вычетом платы сыну Джеймсу за работу в этих приходах), а также небольшой ежегодной ренты. Аренда дома на Грин-парк-Билдингс была оплачена на три месяца вперед, но продлить ее им было не по средствам.

В завещании, составленном в 1770 году, мистер Остин все оставлял жене. У нее имелся собственный годовой доход в 122 фунта от семейного наследства в 3350 фунтов, вложенного в Компанию южных морей (выбор оказался неудачным и не оправдал возложенных на него надежд)[65]. Кассандра тоже получала годовой доход — проценты с тысячи фунтов, унаследованных от Тома Фаула. В общей сложности доходы миссис Остин, Кассандры и Джейн теперь составляли всего 210 фунтов в год.

Роман "Гордость и предубеждение" уже был написан (во всяком случае, начерно). Это не единственная книга Джейн, в которой родители бросают дочерей в ненадежной финансовой ситуации, словно на голом песчаном островке. Мистер Беннет из "Гордости и предубеждения" мог бы обеспечить дочерей неплохим приданым, если бы жил по средствам, тратя не больше годового дохода с капитала. Семейство Энн Эллиот тоже отличалось склонностью к расточительности. Незамужняя Энн старше незамужней Лиззи Беннет, поэтому ее злость на отца, проматывающего состояние, еще горше. Дочери Остина-старшего, проделывая необходимые арифметические расчеты, явно недоумевали, как их отец, некогда обладавший почти тысячным годовым доходом, мог оставить их на милость матери и братьев. "Мы теперь принадлежим к числу людей, о которых придется заботиться родственникам, — с сожалением пишет Джейн, — [поскольку] никто не рассчитывает, чтобы мы были очень уж богаты".

Для Джейн эта кончина обернулась еще одной потерей. Ее отец был (насколько нам известно) единственным членом семьи Остин, который серьезно относился к ее амбициозным литературным планам. Именно он писал издателям, представляя ее интересы. Именно он купил ей "настольную конторку красного дерева". Если Фрэнку отошел компас мистера Остина, чтобы сын мог ориентироваться по нему в своих кругосветных плаваниях, то Джейн унаследовала эту конторку, за которой будет работать до конца жизни. Из всех вещей Джейн, сохранившихся до наших дней, из всех составляющих ее материального мира, эта конторка вызывает у нас самые сильные чувства. Неудивительно, что она представляет собой один из самых ценных экспонатов Британской библиотеки. Возможно, Джейн, берясь за перо, каждый раз вспоминала о человеке, который подарил ей эту вещь.

Реакция Джейн на смерть отца нашла отражение и в ее текстах. В неоконченном романе "Уотсоны" речь идет о сестрах, у которых нет приданого. Но они должны выйти замуж, ибо, как говорит Элизабет Уотсон, "ужасно, когда ты бедна, стара и окружена всевозможными насмешками". Рукопись не завершена, но нам известны планы Джейн по дальнейшему развитию сюжета: отец девушек "скоро умрет, а Эмму из милости приютят у себя ее недалекий брат и невестка. Она отвергнет предложение лорда Осборна стать его женой".

Похоже, что Джейн, описывая героиню, у которой за душой нет ни гроша, но которая отказывается от руки, сердца и особняка аристократа, разочаровалась в своей идее и забросила роман. Можно предположить, что после истории с Гаррисом Бигг-Уизером и смерти отца она о многом сожалела. Неудивительно, что она так и не дописала эту вещь.

Эта часть батского периода, омраченная скорбью по отцу и паникой по поводу материального положения, знаменовала собой начало постепенного ухудшения условий жизни Джейн. Но в самом ли деле она была настолько подавлена, что утратила способность писать, как это предполагает Клэр Томалин, самый сочувствующий из ее биографов, в своей проницательной и тонкой работе? Правда ли в голове Джейн звучали "неслышные другим отчаянные вопли" (по выражению биографа)? Клэр Томалин, несомненно, в подобных обстоятельствах возопила бы — как любая женщина двадцать первого века.

Джейн оставила нам великий дар. Сумев пережить эти темные дни, она не утратила надежду и осталась верна своему выбору, тем самым раздвинув рамки самого понятия "писательница". Но мы не имеем права простодушно приписывать ей свои собственные — современные — эмоциональные реакции. Она почтила память отца, и сделала это достойно. Джейн (как настоящая георгианская дворянка) не "вопила". Вот что пишет о георгианском духе историк: "В женщине чрезвычайно высоко ценилось умение владеть собой. Аристократки сохраняли самообладание на публике, не отвечали на мелкие провокации, не требовали благодарности, а главное — проявляли мужество и стойкость, оказавшись в тисках трагедии и несчастья".

Реакция Джейн была более тонкой и сдержанной. "Пускай другие перья предаются описаниям вины и невзгод. Я стараюсь как можно скорее разделаться с подобными ненавистными предметами, — признавалась она, — ибо мне не терпится вернуть в жизнь тех, кто не повинен в своих злоключениях, относительный комфорт". Свои сожаления и огорчения она превращала в материал для творчества. Пользуясь этим мощным оружием, она срывала засовы, за которыми нищие дочери сидели в родительском доме, точно в тюрьме. Она показала миру всю горечь и несправедливость их положения.

Братья Джейн и Кассандры пообещали объединить финансовые усилия, чтобы обеспечить сестрам приличное житье. Эдвард обещал давать им по 100 фунтов в год (он мог позволить себе гораздо больше), а Генри, Фрэнк и Джеймс — по 50 фунтов. Фрэнк вначале предложил 100 фунтов, но миссис Остин, зная о его не слишком благополучном материальном положении, уговорила его уменьшить сумму вдвое. А что же младший брат, Чарльз? Вероятно, он сказал, что ему нечего выделить сестрам. "Сожги письмо Чарльза", — советует Генри: типичное для Остинов стремление не выносить сор из избы. Любое свидетельство внутренних семейных разногласий должно было быть уничтожено.

На доход в 460 фунтов в год Джейн с Кассандрой могли сохранить привычный уровень жизни. Они по-прежнему в материальном смысле всецело зависели от других, пусть не от отца, а от братьев. В эту ловушку часто попадали представительницы их круга. В апреле 1805 года умерла мать Мэри и Марты Ллойд, урожденная мисс Крейвен. В один из трудных периодов своей жизни эта леди попыталась жить лишь на проценты с капитала, составлявшего 500 фунтов. Она устроилась на работу в школу для девочек в Тьюксбери, платила "за стол и кров, помогала присматривать за питомицами и тайно занималась несложным шитьем". Ей приходилось действовать украдкой: "никто не должен был узнать, что мисс Крейвен зарабатывает портняжным ремеслом". Мисс Крейвен постаралась поскорее вырваться из школы — она переехала сначала к брату, а затем — к тетке, после чего вышла замуж и стала матерью Мэри и Марты.

В новых жизненных обстоятельствах Остинам пришлось пойти на некоторые перемены. Содержать трех слуг они больше не могли: миссис Остин следовало "оставить себе одну горничную и переселиться в меблированные комнаты". Это слова из письма Генри. Теперь братья стали главными в семействе Остин и указывали своим родственницам, как им жить. 25 марта 1805 года три женщины перебрались в более дешевый и шумный дом, расположенный в центре Бата по адресу Гей-стрит, 25.

"Ей будет там вполне удобно, — писал Генри брату Фрэнку. — Жилье поменьше подойдет им не хуже… Думаю, матушка и сестры будут жить так же обеспеченно, как прежде. Они не будут страдать от каких-либо лишений. Более того, они смогут иногда выезжать куда-нибудь для поправки здоровья — или наносить визиты друзьям".

О, эгоистичный Генри! Как он напоминает жестокосердную невестку из "Чувства и чувствительности", которая сбывает с рук своих родственниц, лишившихся наследства, снабдив их добрыми напутствиями — и, в сущности, больше ничем. "Они ведь могут жить так дешево! — восклицает она. — Ведение хозяйства расходов вообще не потребует. У них не будет ни экипажа, ни лошадей. Прислуги почти никакой. Принимать у себя и ездить по гостям им незачем. Так какие же тут расходы? Только представь себе, как отлично они заживут!" На самом деле она поступала чудовищно, обрекая сестер мужа существовать на 500 фунтов в год (между прочим, это больше, чем 460 фунтов, которые должны были получать три леди семейства Остин), без всяких атрибутов георгианской аристократической жизни. Любопытно, заподозрил ли Генри, кто стал прототипом миссис Дэшвуд — одним из самых гнусных персонажей Джейн Остин.

Подобно миссис Дэшвуд, братья Джейн испытали облегчение, "решив" проблему своих родственниц. "Полагаю, она [миссис Остин] станет каждый год проводить лето в деревне, со своей родней и своими детьми, а на зиму перебираться в Бат, во вполне комфортабельное жилье", — довольно туманно пишет Джеймс брату Фрэнку.

Он обрекал (во всяком случае, у нас складывается такое впечатление) на убогое существование своих сестер, чувствующих себя гостями в чужом доме, вынужденных постоянно беспокоиться, не надоели ли они хозяевам, не говоря уже о других обстоятельствах, связанных с отсутствием собственного гнезда. "Мне было бы неудобно оставаться… дольше начала следующей недели, — пишет Джейн об одном из таких визитов, — по причинам, связанным с одеждой". Теперь она часто волнуется о том, как бы "никому не помешать". Жизнь на положении бедных родственников должна была начаться для них очень скоро. Эдвард уже пригласил их на лето в Годмершэм.

Перед лицом несчастий одинокие леди сплотились. Марта Ллойд, только что похоронившая мать, тоже лишилась дома. Проведя лето в Годмершэме, Марта ("друг и сестра в любых обстоятельствах") присоединилась к Джейн, Кассандре и миссис Остин в Уэртинге, а затем в Бате, и на протяжении следующих двадцати лет жила вместе с ними. "Я люблю Марту как никогда", — писала Джейн. Теперь дамы сражались против жестокого мира уже не втроем, а вчетвером.

Отныне для Джейн особое значение приобретает благополучие братьев: от него напрямую зависят их с сестрой доходы. Фрэнк служил капитаном под началом контр-адмирала Томаса Луиса по прозвищу Старый Крокодил, который входил в избранный кружок наиболее приближенных к Нельсону офицеров. Во время битвы при Абукире (1798) Луис совершил на своем корабле отвлекающий маневр, отведя вражеский огонь от корабля Нельсона. Именно в сражении при Абукире (оно же Нильская битва) британцы захватили французский корабль "Франклин" (Le Franklin). Переименованный в "Канопус" 80-пушечный корабль перешел под командование Фрэнка. По мнению самого Нельсона, ему "было самое место на "Канопусе", которым некогда командовал один из французских адмиралов". Великий военачальник отмечал, что "капитан Остин — превосходный молодой человек". Эти слова вполне могли согреть сердце его гордой сестры.

Но все знали, что "Канопус" — довольно старая и тихоходная посудина. 21 октября 1805 года сестры Фрэнка жили в Уэртинге, когда в полутора тысячах миль от них разыгралась Трафальгарская битва. К огромному расстройству Фрэнка, он не участвовал в этом сражении, поскольку "Канопус" отрядили защищать маршруты поставки припасов. "У меня нет другого способа поддерживать снабжение моего флота, — объяснял Фрэнку адмирал Нельсон. — Когда появится неприятель, мы должны будем атаковать без промедления". "Но вы успеете к началу сражения, так что не беспокойтесь", — утешительно добавлял он. В этом великий флотоводец ошибся. "Увы, моя дражайшая Мэри, — писал Фрэнк молодой леди, с которой познакомился в Рамсгейте и на которой надеялся жениться. — Все мои опасения оказались обоснованными. Два флота столкнулись, и после ожесточенного столкновения Англия одержала решительную победу".

Разумеется, "обоснованные опасения" касались не победы Англии. Он очень сожалел, что упустил возможность принять участие в сражении: "Я всегда буду считать этот день… самым злосчастным в моей жизни". Разумеется, как и все моряки, он оплакивал гибель "доблестного главнокомандующего лорда Нельсона, который был смертельно ранен мушкетною пулею и о котором мы будем вечно скорбеть".

К январю дамы покинули Уэртинг. Они нанесли довольно безрадостный визит в Стивентон, к Джеймсу и Мэри, а затем вернулись в Бат. 29 января 1806 года миссис Остин поселилась в меблированных комнатах на Трим-стрит. Точный адрес остается загадкой, но известно, что это был один из торговых кварталов города, еще более неприглядный, чем даже Грин-парк-Билдингс. Когда в 1801 году они подыскивали себе первое жилье в Бате, Джейн писала, что миссис Остин "будет стремиться всеми силами избежать Трим-ст.". Но именно сюда и привела ее судьба.

Примечательно, что их предыдущие дома, на Сидни-плейс и Грин-парк-Билдингс, находились на окраине города, и из окон виднелись зеленые пространства. Трим-стрит была типично городской улицей, довольно узкой и темной, застроенной зданиями столетней давности. На Грин-парк-Билдингс с ними соседствовали жилые дома (в числе ее обитателей упоминается некая леди Араминта Монк), но, если верить адресной книге того времени, на Трим-стрит располагались всевозможные предприятия и конторы, от общества страхования от огня до пары адвокатов, модистки, мебельщика и Школы молодых леди миссис Уинг (в доме № 1). Воздух здесь наверняка был скверным. Художник Томас Гейнсборо переселился повыше, на Лэнсдаун-хилл, поскольку ему не нравилось, что его "дом окутан смогом". Поселившись на Трим-стрит, миссис Остин и ее дочери стали напоминать неимущее трио из "Эммы" — миссис Бейтс, мисс Бейтс и Джейн.

Неожиданно посреди этой мглы блеснул яркий луч. Миссис Лиллингстон, овдовевшая подруга миссис Ли-Перро, умерла, оставив Джейн и Кассандре наследство. Женщина, не связанная узами брака, оставила деньги двум другим, находящимся в том же положении, — возможно, в благодарность за долгие вечера, которые они вместе коротали за картами. Да, она оставила каждой не тысячи, а всего по 50 фунтов, но на такую сумму можно было прожить не меньше года. Джейн никогда не забудет этот ее щедрый жест.

"Трим-стрит, как и прежде": такой обратный адрес стоит на письмах миссис Остин, и в этом подчеркивании есть что-то меланхолическое. Найти квартиру получше было трудно — в первую очередь потому, что дамы не могли снять целый дом. "Визит на Сент-Джеймс-сквер обернулся разочарованием, — устало пишет она. — Владельцы предпочитают сдавать дом целиком, а не частями, как нужно нам. Позже мы осмотрели еще несколько домов, но нам не понравилось их расположение".

Дамы семейства Остин стояли на пороге новых перемен, случившихся под косвенным влиянием Наполеоновских войн. Фрэнк возместил пропущенный Трафальгар участием 6 февраля 1806 года в бою при Сан-Доминго, чуть южнее одноименного карибского острова. В конечном счете это привело к тому, что Остины покинули Бат.

Это сражение не так известно, как Трафальгарская битва, которая произошла несколькими месяцами ранее. Тем не менее оно стало важнейшим этапом в окончательном разгроме морского флота Франции, избавив Британию от угрозы вторжения с моря. Британскими силами в этой битве командовал адмирал сэр Томас Дакворт. Когда сломался боевой строй пяти французских кораблей, а четыре фрегата оказались под прицелом английских пушек, адмирал велел просигнализировать флажками: "Это великолепно".

Обеспечение морской блокады и злость, вызванная упорным сопротивлением Франции, поднимали моральный дух моряков. Они сражались, чтобы почтить память Нельсона. Капитан "Превосходного" (Superb) распорядился вывесить портрет Нельсона на бизань-штаге, "где он и оставался на протяжении всего сражения, не тронутый неприятельскими выстрелами, забрызганный кровью и мозгами убитого матроса".

Фрэнк гордо писал невесте о своих успехах в баталии, длившейся два с половиной часа. Первый бортовой залп "тотчас свалил три мачты противника, а ближе к концу дела мы не без удовлетворения пощекотали трехпалубник, снеся все его палки". "Моя дражайшая Мэри, — с энтузиазмом заключал он, — я питаю надежду, что баталия эта позволит нам скорейшим образом покинуть сию страну и воротиться в старую добрую Англию. О, как трепещет мое сердце при этой мысли!" Джейн тоже пришла в восторг от этих известий и в своем письме призывала Фрэнка приехать домой и "получить заслуженную награду, которая будет заключаться в удовольствиях домашнего уюта". За победу Фрэнку вручили немалую сумму денег — по его меркам, целое состояние. Он решил, что теперь может жениться, и писал, что ему "не терпится вступить в брак".

Именно в сражении при Сан-Доминго принимает участие Фредерик Уэнтуорт из "Доводов рассудка" (привлекательный отважный моряк, прототипом которого стал Фрэнк), "тогда же произведенный в капитаны". После Сан-Доминго многие моряки вернулись на родину насладиться мирной жизнью. Это объясняет, почему капитан Уэнтуорт не был "сразу определен в службу" и имел возможность приехать в Сомерсет, где ухаживал за Энн Эллиот. Война кончилась — начались свадьбы.

Что до наших четырех дам, то к ним вот-вот должна была присоединиться пятая. Фрэнк счел, что с учетом его частых отъездов по службе будет лучше, если его молодая жена Мэри поселится с его матерью, сестрами и Мартой Ллойд. Он решил снять для них дом в Саутгемптоне, в удобной близости от портсмутских доков. Сам же он, по выражению племянницы Джейн Фанни, оставался в полном распоряжении "ужаснейшего, отвратительнейшего, зловреднейшего Адмиралтейства", которое в любой момент могло отправить его на другой конец света.

2 июля 1806 года миссис Остин и ее дочери наконец-то покинули Бат и устремились к новой жизни в Саутгемптоне вместе с новой невесткой. Как позже писала Джейн, их отъезд из Бата ознаменовался "самыми радостными чувствами побега!". До нее точно такую же радость по поводу отъезда из этого города, якобы специализирующегося на исцелении больных, высказал Хорас Уолпол[66]: "Человеку вдесятеро полезнее покинуть Бат, нежели туда приехать".

По счастью, эта глава в их жизни завершилась. Мало того: женская часть семейства Остин вряд ли догадывалась, что перед ней вот-вот откроется новая дразнящая перспектива обогащения.

22 Дом, достойный главной героини

Вот еще один странный оборот души!

Мэнсфилд-парк

Итак, дамы Остин навсегда покинули Бат 2 июля 1806 года. В этот самый день в лондонском Кенсингтоне завершился земной путь одной весьма пожилой леди. Эта кончина могла кардинальным образом решить все проблемы Джейн и резко изменить ее жизнь к лучшему. Имя покойной было достопочтенная Мэри Ли.

Но, оставляя дом на Трим-стрит, дамы семейства Остин об этом не знали. Они планировали провести лето дешево, гостя то у одних, то у других родственников, а затем переселиться в Саутгемптон. Этот беспокойный сезон — наглядное свидетельство забот, одолевающих героинь Джейн Остин: о богатстве, наследстве, семейных обязанностях.

Джейн наверняка ощущала на себе немалое давление. Ей перевалило за тридцать; отец умер, и она всецело зависела от милости братьев. Вместе с матерью и Кассандрой они ехали к кузену Эдварду Куперу, чувствуя себя приживалками. До сих пор Джейн не опубликовала ни строчки. В отличие от Эдварда, который год назад выпустил книгу проповедей, и эта книга хорошо продавалась. Иначе говоря, Джейн как никогда нуждалась хотя бы в проблеске удачи.

По пути к Эдварду Куперу в Стаффордшире Остины решили навестить родню миссис Остин: семейство Ли, обитавшее в глостерширском Адлстропе, близ городка Стоу-на-Уолде. Преподобный Томас Ли, хозяин дома, как раз занимался улаживанием имущественных дел недавно скончавшейся достопочтенной Мэри Ли. Возможно, это было не лучшее время для родственного визита. Или напротив? Может быть, пришла пора напомнить преподобному Ли (которому, судя по всему, светило огромное наследство), что его кузина миссис Остин — беспомощная вдова, а две ее дочери — бесприданницы? "Не знаю, откуда мы получим наследство, — пишет Джейн, — но мы должны внимательно глядеть по сторонам".

В Адлстропе проживали многие родственники миссис Остин — все эти Ли. В частности, дом священника (ныне — Адлстроп-хаус), помимо преподобного Томаса Ли, занимала его сестра, мисс Элизабет. Племянник преподобного Томаса Джеймс Ли жил неподалеку, в Адлстроп-хаусе (ныне — Адлстроп-парк). Большинство тех, кто слышал об этой деревушке, расположенной в Котсуолдсе[67], вспомнит написанное в 1914 году стихотворение Эдварда Томаса о здешней железнодорожной станции и о черном дрозде, пение которого он услышал, когда неожиданно остановился поезд. Это короткая и трогательная вещица, которая кажется еще более пронзительной, потому что автору вскоре суждено погибнуть в бою:

С минуту черный дрозд трещал, А дальше и вокруг, все глуше, Весь Оксфордшир и Глостершир Был полон птичьим гомоном.

Адлстроп славился тем, что здесь успел поработать знаменитый садовник-декоратор Хамфри Рептон. Потенциальным заказчикам он демонстрировал "Алые книги" с цветными рисунками, изображавшими парки клиентов до и после его усовершенствований. Как правило, он использовал перепады в рельефе местности и водные резервуары, а деревья высаживал тесными купами. Преподобный Томас Ли ("респектабельный, достойный, умный, покладистый", как описывает его Джейн) некогда пригласил Рептона, чтобы тот улучшил его поместье. Тот разбил новый живописный парк вокруг деревенского луга, но преподобный Ли жаждал "усовершенствований" более грандиозных масштабов, чем живые изгороди в окрестностях стивентонского дома.

Рептон гордился тем, что его улучшения выглядят естественными: он "подражал природе столь осмотрительно, что вмешательства искусства никак нельзя было заметить". За его "невидимую руку" клиентам приходилось выкладывать царский гонорар (пять гиней в день): узнав об этом, Джейн впоследствии описала в "Мэнсфилд-парке" комические "переустройства", предпринятые мистером Рашуотом в Созертоне. "Я полагаю, мне надобно немедля с ним условиться, — говорит мистер Рашуот о модном садовнике-декораторе. — Он берет пять гиней за день". — "Да бери он все десять, уж вас-то наверняка это не должно останавливать! — воскликнула миссис Норрис. — Цена не должна быть вам помехой". Богатство мистера Рашуота и размеры его поместья позволяли самые смелые эксперименты. То же самое относилось и к преподобному Ли. Особенно теперь, когда он должен был получить колоссальное наследство от достопочтенной Мэри.

Отметим, что события этого лета явно перекликаются с сюжетом "Мэнсфилд-парка". Джейн и раньше бывала в уютном и удобном адлстропском пасторате. Возможно, здесь она читала историю семейства Ли, написанную Мэри Ли. Повествуя о своих предках, Мэри излагает историю трех сестер. Одна из них вышла за богача, другая — почему-то за купца, а вот третья "сбежала в ночи" с человеком без профессии, родила от него кучу детей и жила "в весьма стесненных обстоятельствах". Похоже на трех сестер Уорд в "Мэнсфилд-парке": леди Бертрам — жена баронета, миссис Норрис — жена священника, а миссис Прайс — жена пьяницы-моряка.

Но надолго дамы семейства Остин в Адлстропе не задержались. 5 августа преподобный Ли отправился в еще более роскошное имение, принадлежавшее покойной достопочтенной Мэри Ли, и взял их с собой. Имение называлось "аббатство Стоунли".

До этого визита Джейн Остин еще не приходилось бывать в таких богатых домах. В газетах писали, что аббатство Стоунли должен унаследовать преподобный Ли, после которого оно отойдет брату миссис Остин — Джеймсу Ли-Перро. Но юридические документы были составлены настолько небрежно, что вокруг наследства вспыхнули ожесточенные споры. Одна мысль о возможности завладеть подобным имуществом заставляла учащенно биться многие сердца, включая сердце Джейн. Как заметил один из членов семьи, "за Стоунли началась отчаянная драка".

Битва за наследство — частый мотив романов Джейн Остин (как и сочинений ее предшественника Генри Филдинга). В прежние века действовало незыблемое правило: главным наследником становится старший в семье мужчина. Но уже в начале XIX столетия Джейн в своих книгах подвергла этот порядок сомнению, чем немало способствовала его пересмотру. В ее романах имения наследуют самые добродетельные персонажи, а вовсе не те, кто вроде бы имеет на них право в силу рождения. Великолепный особняк отходит Лиззи Бен-нет, чей отец промотал немалое состояние. Уютный пасторат достается бедной родственнице — Фанни Прайс.

Энн Эллиот обретет счастье в доме, доставшемся ей благодаря капитану Уэнтуорту. В начале повествования у Энн нет своего дома, и она скитается по чужим. На примере этого персонажа последнего из романов Джейн, опубликованных при жизни автора, она ясно дает читателю понять: человек достоин вознаграждения по своим заслугам, а не в зависимости от положения в светской иерархии. По ее словам, "моряки тем, что они для нас сделали, хотя бы уж не меньше других заслуживают приятностей и удобств, какие может доставить всякий дом".

В спорах вокруг наследования Стоунли будет все громче звучать аргумент, согласно которому добродетель важнее близости кровного родства. Если Джейн и ее родственницы больше всех нуждаются в материальной поддержке, значит, им и должно достаться имение.

* * *

Аббатство переживало не лучшие времена. Все начало разваливаться при Эдварде, пятом лорде Ли, по прозвищу Помешанный Лорд.

Когда-то здесь размещалась обитель монахов-цистерцианцев. Здание на берегу реки Эйвон заложили по велению Генриха II в 1154 году. Его ярко-красная надвратная часть — не столь древняя, но и ей около семисот лет. После тюдоровской секуляризации аббатство попало в руки Томаса Ли, преуспевающего дельца и лорд-мэра Лондона. В 38-летнем возрасте он женился на 17-летней Элис, которая исполнила долг супруги, родив ему девять детей.

Потомки Томаса и Элис Ли процветали — по крайней мере, какое-то время. Их внук, еще один Томас, был рьяным роялистом, укрывавшим у себя Карла I. Эта деталь семейной истории объясняет приверженность Джейн династии Стюартов. Когда Стоунли захватили сторонники парламента, Томаса Ли, уже барона, в наказание "отправили в Ковентри" — находившуюся неподалеку крепость парламентаристов. С той поры в английском языке сохранилось выражение "отправить в Ковентри", означающее "изгнать", "подвергнуть остракизму".

В 1720-е годы третий лорд Ли совершил традиционное для молодых людей своего поколения путешествие по Европе и вернулся, полный решимости перестроить аббатство. Он добавил к фасаду громоздкую западную пристройку, но этим все и кончилось — иссякли и деньги, и страсть к переустройству.

Аббатство семь раз плавно переходило от отца к сыну; обычно и тот и другой носили имя Томас. 11 мая 1767 года пятый лорд Ли составил завещание. Он собирался в большое путешествие и полагал, что должен оставить все свои дела в полном порядке. Жены и детей у него не было, поэтому он завещал имущество сестре — достопочтенной Мэри, о которой мы уже знаем.

Он понятия не имел, что вернется совершенно другим человеком. В семейных архивах сохранилась запись от 2 октября о платеже некоему доктору Монро. Это был врач Бетлемской больницы в Лондоне [бывшего госпиталя Святой Марии Вифлеемской] — знаменитого Бедлама, название которого стало нарицательным. На протяжении последующего года он еще 23 раза будет консультировать пятого лорда Ли. Выражаясь языком восемнадцатого века, лорд Ли утратил рассудок.

Он умер в 1786 году, в возрасте сорока четырех лет, из которых значительную часть прожил в состоянии "помешательства". Его лечили те же "эскулапы", которые пользовали короля Георга III. После его смерти завещание, составленное, когда он пребывал в добром здравии, было признано действительным. В нем он отписывал свое имущество сестре до конца ее жизни, после чего недвижимость должна была отойти (туманность формулировки как раз и послужила главной причиной для споров) "наипервейшему и ближайшему из родственников, мужеского пола, его крови и имени, каковой будет обретаться в то время среди живых".

Достопочтенная Мэри, сестра Помешанного Лорда, представляет собой любопытную фигуру. Богатая наследница жила отшельницей в уединенной роскоши аббатства Стоунли. Один из ее потомков записал семейное предание о том, что она была "самого мизерного роста и довольно непривлекательна лицом", вела "праздную жизнь и не вышла замуж. Поговаривали, что она не любит, когда на нее обращают взор, и жителям ближней деревни запрещалось смотреть на нее, когда она проходит или проезжает мимо". Эти мифы очень живучи: по сей день туристам, посещающим аббатство Стоунли, показывают кресло с подпиленными ножками, якобы принадлежавшее низкорослой Мэри.

Несмотря на свою замкнутость, достопочтенная Мэри для семьи Остин стала кем-то вроде доброй феи-крестной. Она предоставила Джеймсу, брату Джейн, его первый приход — в Каббингтоне, поблизости от аббатства Стоунли. Джеймс исполнял здесь роль заочного викария, относился к этой должности как к синекуре и впоследствии охотно принял от своей благодетельницы и второе такое же место. Кроме того, она выделила 200 фунтов на уход за братом миссис Остин, инвалидом.

Составляя собственное завещание, достопочтенная Мэри явно хотела избежать унизительных семейных склок (в дэшвудском духе). Она четко выразила свою волю: в течение шести месяцев после ее кончины наследники должны прийти к соглашению: "Я желаю, чтобы касательно моего имущества между ними не возникло никакого соперничества". Но избежать "соперничества" было трудно, поскольку расплывчатая формулировка завещания ее брата позволяла многим членам семьи претендовать на наследство.

Существовали две ветви семейства Ли, которые могли считаться "наипервейшими и ближайшими" родственниками пятого лорда. Некоторые претенденты, состоявшие с покойным в более отдаленном родстве (например, мистер Хэнбери-Ли и полковник Смит-Ли) специально прибавили к своей фамилии "Ли" — в надежде выполнить условие, согласно которому наследник должен носить имя усопшего графа. Джеймс Ли-Перро тоже решил, что у него не меньше, чем у преподобного Ли, оснований притязать на звание "наипервейшего и ближайшего" родственника. Семейные адвокаты шушукались, что его подначивает миссис Ли-Перро, имевшая на него большое влияние. Он хотел, чтобы ему выплатили отступные: тогда он откажется от претензий на все наследство (возможно, его и правда подстрекала злокозненная жена): своего рода аристократический шантаж.

Для старика преподобного Томаса Ли из Адлстропа (троюродного брата Джейн) и Джеймса Ли-Перро (дяди Джейн) настали беспокойные времена: и тот и другой могли рассматриваться как возможные наследники. После смерти достопочтенной Мэри ее адвокат Джозеф Хилл с помощью аптекаря, приглашенного бальзамировать тело, запечатал ящики ее стола воском. Их предстояло вскрыть лишь в лондонском Банке Чайлда, чтобы огласить завещание в присутствии всех заинтересованных лиц. Многие родственники обиделись на преподобного Ли за то, что он первым делом поехал не в Лондон для вскрытия завещания, а в Стоунли, на похороны тетушки.

Переговоры между родственниками продолжались. Джеймс Ли-Перро соглашался снять свои притязания на наследство, если ему единовременно выделят 20 тысяч фунтов и гарантируют ежегодную выплату в размере двух тысяч. Для его обедневшей сестры и таких же бедных племянниц это были астрономические суммы. В свою очередь, преподобный Томас Ли заявил, что примет это условие, если Джеймс Ли-Перро пообещает что-то выделить Джейн, ее сестре и братьям, а также кузенам и кузинам: священник считал своим долгом позаботиться о "семействах Купер и Остин"; он был не против того, чтобы "м-р Л.-П. получил средства, которые позволят ему лучше обеспечивать [родственников], число коих, следует отметить, весьма велико". Семейный адвокат также настаивал, чтобы Джеймс Ли-Перро передал из своей доли 8 тысяч фунтов "семействам миссис Остин и мистера Купера". Но мистер Ли-Перро "воспротивился" (вероятно, по наущению своей жены), и к соглашению прийти не удалось.

Итак, ситуация оставалась неопределенной, когда 5 августа преподобный Томас, его сестра мисс Элизабет, адвокат Джозеф Хилл и три дамы семейства Остин на двух экипажах отправились в Стоунли. Они прибыли на место в пять часов. Преподобный Ли заранее прислал письмо, где требовал, чтобы слуги, состоявшие при доме, "подготовили постели и все потребное".

Попробуем представить себе, как ранним вечером экипажи подкатывают по каретной аллее к внешней лестнице главного западного входа. Дом поражал размерами и роскошью убранства. Мать Джейн сосчитала окна на западной части фасада (у нее получилось сорок пять, хотя на самом деле их сорок четыре), чтобы потом рассказывать невестке, какое это грандиозное сооружение. Миссис Остин напоминает нам мистера Коллинза из "Гордости и предубеждения", который, не в силах удержаться, сообщает Лиззи Беннет (когда они подходят к Розингсу) количество окон на фасаде и "стоимость их остекления, когда-то произведенного покойным сэром Льюисом де Бером".

Неверный подсчет окон стал не единственной ошибкой миссис Остин. Подобно "Нортенгерскому аббатству", в аббатстве Стоунли не оказалось ничего готического. Миссис Остин писала: "Моему воображению рисовались длинные аллеи, темные ветхие пристройки, мрачные вереницы тисов, но здесь столь меланхолических примет не обнаружилось". Интерьеры аббатства были выдержаны в совершенно георгианском стиле. Гости вошли в дом через ярко освещенную и просторную гостиную с колоннами из желтого скальола (то есть искусственного мрамора: древесины, покрытой цветной мраморной крошкой) и повернули направо, в столовую, обшитую дубовыми панелями. "Здесь мы и оказались во вторник, — далее сообщает миссис Остин. — В этот поздний час мы ели рыбу, дичь и всевозможные деликатесы в обширной аристократической зале, увешанной фамильными портретами: все грандиозное, изысканное, большое".

В 1720-х годах дом, в сущности, выполнял функции королевского дворца: в северном крыле имелась особая анфилада комнат, оканчивавшаяся роскошной спальней. Миссис Остин понравилась очаровательная столовая с видом на реку, но она признавалась, что по большей части эти величественные апартаменты "довольно мрачны, покрыты коричневыми стенными панелями и обставлены темно-красной мебелью, так что мы никогда ими не пользуемся". Траурная тусклость этих покоев гнетуще действовала и на предыдущие поколения Ли, поэтому Помешанный Лорд распорядился заново оштукатурить и осветлить главную гостиную и лестничные пролеты.

Преподобный Томас понял, что показать Остинам весь дом не получится — он был чересчур большим и сложно устроенным. Он "положительно приходит в отчаяние всякий раз, когда ему нужно всего лишь найти дорогу в нужную комнату, — сообщает миссис Остин, — так что я предложила, чтобы он повесил указатели на углах" коридоров.

Мисс Элизабет, сестра преподобного Ли, тоже испытывала растерянность. Каролина, юная племянница Джейн, приезжавшая сюда двумя годами раньше, заметила, "что мисс Элизабет никогда не чувствует себя в аббатстве Стоунли дома". К примеру, "в вечер нашего приезда" мисс Элизабет "долго блуждала по дому, тщетно пытаясь выяснить, какую комнату приготовили мне и моей горничной. Она знала, что распорядилась выделить мне спальню рядом с матушкиной, однако не могла отыскать ни ту ни другую. Помню, что в нескольких комнатах она отвертывала покрывала, чтобы посмотреть, не застелены ли постели". В конце концов нашли одну из горничных, которая объяснила, что мисс Элизабет поднялась не по той лестнице.

Вообразим на минутку, как Остины исследуют все эти комнаты, дивясь таящимся внутри сокровищам. В особняке трудились восемнадцать слуг мужского пола под руководством мажордома ("мужчины весьма крупного и почтенного"), и преподобному Ли пришлось всем им покупать траурное облачение. По всей вероятности, гостям показывала особняк экономка. Возможно, Джейн вспоминала ее замечания, сочиняя реплики миссис Рейнольдс, устраивающей экскурсию по Пемберли. Экономки огромных особняков регулярно устраивали для посетителей такие туры. В 1772 году к норфолкскому Холкхэм-холлу прибыла группа туристов, желающих осмотреть его внутренние покои, но им велели подождать "по крайности час, пока там находится другая компания". Войдя в приемную, они обнаружили, что в очереди перед ними стоит еще одна компания. Но для Остинов проводили отдельную экскурсию.

Несмотря на мрачноватую обстановку и размеры помещений, юная Каролина Остин сочла атмосферу Стоунли более непринужденной, чем в светском и амбициозном Годмершэме. "В Стоунли мне все понравилось, — пишет она. — Никто меня не дразнил, никто не зазывал в гостиную, и у меня имелась возможность бродить по всему дому как заблагорассудится". Она развлекалась, играя в картинной галерее на старом спинете[68]. Вечером гостья вместе со своей няней отправлялась "по сводчатому проходу" в комнату экономки, где они ужинали. Можно только догадываться, с каким наслаждением Джейн пользовалась той же свободой.

В остальной части письма, адресованного невестке, миссис Остин с удовольствием представляет аббатство чем-то чрезвычайно роскошным, живописуя лучшую спальню с ее "высокой кроватью темно-алого бархата", словно сошедшую со страниц романа. Далее она сообщает: "В новой части дома 26 спален, да и в старой не меньше (некоторые их них отменно хороши)".

Более или менее устроившись, миссис Остин и Джейн завели обыкновение каждое утро отправляться "на молитву в прелестную часовню", где кафедра священника была завешена черной материей в знак траура по достопочтенной Мэри. Заметим, что Джейн (которая, вероятно, прежде никогда не видела домовую церковь) использовала эти впечатления, описывая аналогичное помещение в Созертоне, столь же аскетичное: "Фанни воображала нечто большее, нежели просторную продолговатую комнату… здесь не было ничего более внушительного или впечатляющего, чем обилие красного дерева и подушек темно-красного бархата, что представлялись взгляду на идущей поверху семейной галерее".

Ежедневные молитвы в домашней церкви считались неотъемлемой частью жизни большого особняка и обитающего в нем знатного семейства. Его члены приходили сюда, дабы убедиться не только в духовном владычестве Господа, но и в земном (пусть и преходящем) владычестве семейства Ли, представители коего, разместившись "на идущей поверху семейной галерее", в буквальном смысле взирали сверху вниз на слуг, рядком выстроившихся под ними.

Над краем галереи в часовне Стоунли до сих пор видны подушки темно-красного бархата — в точности как в Созертоне в описании Джейн. Но часовня в Стоунли имела принципиальное отличие от созертонской: она по-прежнему использовалась по прямому назначению. Хотя вся остальная часть Созертона, принадлежащего болвану мистеру Рашуоту, находится в превосходном состоянии, сердце дома — его часовня — мертво.

После молитвы и завтрака миссис Остин отправлялась бродить по дому и его окрестностям. Ей исполнилось шестьдесят семь лет, но она не утратила интереса к управлению имениями. Во время прозябания в батских меблированных комнатах этот интерес в ней просто ненадолго уснул. "Сад занимает площадь в пять акров с половиною, — отмечает она. — Пруды снабжают обитателей поместья прекрасной рыбой, а парк — дичью. Имеется также великое множество голубей, кроликов и всевозможной домашней птицы, чудесное молочное хозяйство, где делают масло, хороший уорикширский сыр и не менее хорошие сливки". Нельзя не вспомнить о прижимистой миссис Норрис, которая возвращается домой из Созертона, выманив у домоправительницы в подарок "несколько фазаньих яиц и сливочный сыр".

Но в Стоунли все это присутствовало в гротескных масштабах. Многое попросту пропадало зря. В саду вызревало огромное количество фруктов, намного превышавшее потребности обитателей дома. Даже при таком внушительном количестве слуг и посетителей, не говоря уж о "помощи со стороны множества дроздов", избыток плодов "гнил на деревьях". Вообще еду и напитки готовили в колоссальных объемах. Миссис Остин с изумлением отметила, что один слуга "занимается только пивоварением да печением хлебов. В погребе совершенно невообразимое количество бочонков крепкого пива". Пиво было даже слишком крепким: мало кто отваживался его пить.

Завтрак, который подавали дамам семейства Остин, был непомерно обилен и состоял из "шоколада, кофе и чая, кекса с изюмом, сдобного пирога, рулетов горячих, рулетов холодных, хлеба и масла". Миссис Остин сумела проглотить лишь пару ломтиков поджаренного хлеба. Здесь пускали на ветер так много денег, что это портило ей аппетит.

Дамы семейства Остин были не единственными бедными родственницами, которые явились в аббатство Стоунли, чтобы как следует наесться и посмотреть, нельзя ли здесь чем-нибудь поживиться. В частности, здесь находилась почтенная пожилая вдова — леди Сэй-и-Сил, чей муж покончил с собой. Когда-то Фрэнсис Берни описывала ее как "даму весьма оживленную", с головой "полной перьев, цветов, драгоценностей и безделушек", с лицом "тонким и одухотворенным". Эта пожилая леди невольно стала для Джейн предметом шуток: "Бедная леди Сэй-и-Сил, признаться, бывает несносна, — пишет миссис Остин, — хоть порой она весьма забавна и дает Джейн много поводов для смеха".

Пока миссис Остин хлопотала вокруг бедной опечаленной вдовы ("она чрезвычайно меня утомляет"), Джейн развлекалась общением с еще одним гостем дома. Роберт Холт-Ли, член парламента, описан миссис Остин как "холостяк, переваливший на дурную сторону сорока лет, говорливый и благовоспитанный, с изрядным состоянием". Разумеется, как и миссис Беннет, она обращала внимание на подобные вещи. Джейн произвела на Роберта неизгладимое впечатление, и он стал "великим поклонником" ее "очаровательного личика" и отдавал ей "дань восхищения". В конце концов, Джейн и Кассандра по-прежнему оставались "благоразумными и элегантными молодыми леди самого приятного нрава", как описывал их семейный адвокат мистер Хилл. Всевозможные ухаживания завязывались в Стоунли так же обильно, как фрукты в здешнем саду. Джордж, молодой кузен Джейн, оказывал знаки внимания (в виде "оживленных дурачеств") другой гостье, некоей мисс Бендиш, "молодой и привлекательной особе".

14 августа 1806 года миссис Остин с дочерями покинули Стоунли и отправились в стаффордширский Хэмстолл-Ридвар — к Куперам. Визит в аббатство был окончен, а с ним и флирт. Пути Джейн и достопочтенного Роберта Холта-Ли разошлись, и "больше они никогда не встречались". Вероятно, она правильно сделала, что отвергла его ухаживания: при всех похвальных качествах Холта-Ли, описанных миссис Остин, у него имелся по меньшей мере один незаконнорожденный ребенок.

Хэмстолл-Ридвар по сравнению со Стоунли казался простоватым: скромный пасторат на границе Горного края. Здесь жил и работал Эдвард, двоюродный брат Джейн. Вероятно, она мысленно скрежетала зубами, следя за оглушительным успехом его книги проповедей. Какая досада: этот труд опубликовал тот самый издатель, который в 1797 году отверг "Первые впечатления". Джейн явно не получила удовольствия от чтения этих проповедей, отмечая, что чем дальше, тем больше они сводятся к "несносным рассуждениям о возрождении и обращении". Сын Эдварда раздражал ее тем, что являл собой миниатюрную копию отца: еще один "напыщенный сочинитель проповедей".

Во время этого визита Джейн злилась на своего кузена с его душеспасительными текстами, надеясь, что в будущем у него хватит такта оставить в покое скорбящих вдов и "не засыпать их посланиями с жестокими утешениями". К тому же все восемь детей Эдварда Купера заболели коклюшем и заразили Джейн.

Покидая Стаффордшир, Джейн, Кассандра и их мать сохраняли надежду хоть что-нибудь получить по завещанию достопочтенной Мэри.

3 сентября мистер Хилл наконец сообщил им последние новости. Как выяснилось, пожилая леди оставила "мисс Остин" и "мисс Джейн Остин" по кольцу "с бриллиантом": стоимость каждого равнялась пяти гинеям. Они и не думали презрительно отказываться от колец с бриллиантом, но в них еще не угасла надежда получить больше — после того, как родственники покойной придут к окончательному соглашению.

И преподобному Томасу Ли, и Джеймсу Ли-Перро шел уже восьмой десяток. Оба были вполне обеспеченными людьми и без наследства своей родственницы. Расширенный состав семейства полагал, что обоим престарелым джентльменам следует поделиться богатством достопочтенной Мэри. "Миссис Найт самым доброжелательным образом печется о нашем благе, — писала Джейн, — и полагает, что м-р Л.-П., должно быть, желает уладить это дело в интересах своей семьи". Понятно, почему ее занимал этот вопрос. "Наследство очень нам помогло бы, — пишет она о "милой", но дорогостоящей затее — провести Рождество в Кенте. — Наследство для нас — высшее благо".

Между тем преподобный Ли начал сорить деньгами и пригласил Рептона в Стоунли для очередных усовершенствований. Впрочем, преподобный не спешил перебираться в аббатство и вернулся к себе в Адлстроп, где жизнь была спокойней. Управлять поместьем он поручил своему племяннику Джеймсу Генри; благодаря их совместным усилиям аббатство Стоунли достигло еще большего процветания. В середине XIX века поместье приносило 30 тысяч фунтов в год (в пересчете на современные деньги это более миллиона фунтов), и семейство Ли долго оставалось самым крупным землевладельцем в викторианском Уорикшире.

Покинув Стаффордшир, Остины были вынуждены вновь поселиться в скромном наемном жилье. 24 июля 1806 года, в Рамсгейте, Фрэнк наконец женился на Мэри Гибсон. Джейн собиралась в очередную поездку — познакомиться с новой невесткой, с которой ей предстояло жить под одной крышей.

23 Касл-сквер

Вам ведь не требуется ничего, кроме терпения или, если назвать это более возвышенным словом, надежды.

Чувство и чувствительность

Наверное, самым первым воспоминанием Джейн о Саутгемптоне была "гнилостная лихорадка", которой она переболела в пансионе миссис Коули. И здесь, как в Бате, она будет скорее выживать, чем благоденствовать.

И все же после приезда в Саутгемптон в октябре 1806 года Джейн, вероятно, была рада снова оказаться у моря, которое так любила. Кроме того, у нее должны были сохраниться более отчетливые и приятные воспоминания о Саутгемптоне после визита к кузинам в декабре 1793 года, когда состоялся ее первый выезд в свет. Тогда для развлечений и балов использовался постоялый двор (в настоящее время отель) "Дельфин"; именно там Джейн танцевала в вечер своего восемнадцатилетия.

В 1793 году сестер сопровождал Фрэнк; теперь они тоже поехали вместе с ним — его перевели служить в Саутгемптон. Город находился недалеко от верфей Портсмута, и здесь всегда было расквартировано много войск. Тридцатью годами ранее при содействии братьев короля, герцогов Камберленда и Глостера, Саутгемптон превратился в процветающий курорт, привлекавший публику целебными водами, мягким климатом и поездками в близлежащий заповедник Нью-Форест. Однако теперь Саутгемптон проигрывал другим, более модным местам, таким как бурно развивавшийся Брайтон. В 1806 году Саутгемптон все еще пытался рекламировать себя как курорт, но его слава уже поблекла. Его будущее было связано не с туризмом, а с развитием торгового порта.

Живописной дорогой в город, вьющейся среди рощ, восхищался любимый художник-пейзажист Джейн, Уильям Гилпин. В те времена путешественники попадали в Саутгемптон через древние ворота в городских стенах. Многие останавливались на постоялых дворах "Звезда" или "Дельфин" на широкой Хай-стрит; на здании "Звезды" и сегодня можно увидеть вывеску Георгианской эпохи, сообщающую, что ежедневный дилижанс в Лондон "ИДЕТ 10 ЧАСОВ". В наши дни центр жизни города переместился с Хай-стрит на Вест-Куэй, и "Дельфин", где развлекалась Джейн, теперь соседствует со стриптиз-клубом, армейским призывным пунктом и двумя китайскими забегаловками, торгующими едой навынос.

В Саутгемптоне было много мест для морских купаний. В 1806 году в Вест-Куэй тянулась "череда удобных и стационарных купален" мистера Чилтона, в которых "вода менялась с каждым приливом". За ними располагались "купальни и кабинки, просторные и часто посещаемые" мистера Гудмена и "недавно построенные передвижные кабинки для переодевания" мистера Коула. В конце Орчард-стрит также имелся источник железистой воды, рекомендованная доза которой составляла "половину кружки средних размеров". Некоторые врачи не советовали пить эту воду, поскольку она вызывает болезни, "в большинстве случаев приписываемые наличию углекислой соли или свинца". Другими словами, то, что вроде бы должно было вылечить, могло и убить.

В городе не только имелся потенциально ядовитый источник, но и — в отличие от Брайтона — отсутствовал пляж. Рассказ французского путешественника, который пишет об увиденном, не скрывая недостатков, противоречит сведениям из британских путеводителей. Француз обнаружил в городе всего "одну более или менее достойную улицу и аллею из низкорослых деревьев вдоль берега бухты". Он также обращает внимание на "одинокое сооружение", замок, окруженный "хибарами", жмущимися к его стенам. С замка открывался вид на "поле из красных черепичных крыш с трубами и илистые берега Саутгемптонской бухты". Джейн будет жить под стенами этого невзрачного замка.

Из всего, что появилось в Саутгемптоне в Георгианскую эпоху, самым примечательным был Полигон, квартал из двенадцати жилых домов, который задумывался как соперник Королевского полумесяца в Бате. Однако владелец земельного участка обанкротился, успев построить всего четыре дома. Соседний "великолепнейший отель" с конюшнями на пять сотен лошадей должен был переманивать клиентов из городского центра, но в 1774 году он тоже закрылся. Джейн гуляла по "красивой гравийной дорожке", окружавшей эти недостроенные современные руины, "куда вся компания часто выходила подышать свежим воздухом". Природа пыталась вернуть себе утраченное: "в Полигоне густые заросли граба", а "соловья можно услышать не только в лесу, но и в городе". Идеальный образ праздного времяпрепровождения конца Георгианской эпохи: не добившаяся успеха писательница гуляет вокруг разорившегося отеля, возможно исполненная сочувствия к печальным руинам предпринимательских амбиций.

"Дельфин", в котором Джейн танцевала в юности, находился буквально в двух шагах от Касл-сквер, где Остины прожили целых два года, с февраля 1807 года. В другом заведении, Зале для танцев, собиралась буйная публика. Правила этого зала требовали, чтобы танцующие занимали место, указанное распорядителем церемонии, независимо от их желания, поскольку попытки пролезть без очереди становились "причиной многочисленных споров".

В Саутгемптоне было много библиотек: читательский клуб Флетчера, библиотека миссис Шит и библиотека Скелетона, выпускавшая "Газету для дам". Джейн также наслаждалась морскими путешествиями; "прогулочные суда" предлагали "дешевые и приятные экскурсии по воде". Но самые рафинированные гости Саутгемптона не задерживались в городе. Они направлялись на остров Уайт, где предавались модному развлечению — прогулкам на яхтах в Каусе.

Еще до переезда на Касл-сквер, когда Остины снимали временное жилье, Джейн снова пришлось иметь дело с домашним хозяйством, гостями и раздражавшими ее братьями. "Когда ты получишь это, — писала она Кассандре, — наши гости соберутся уезжать или уже будут в пути, и я смогу спокойно распоряжаться своим временем, освободить мозг от мучительных раздумий над рисовыми пудингами и яблочными клецками и, возможно, пожалеть о том, что не приложила больше усилий, чтобы угодить им всем".

Одним из таких незваных гостей был Джеймс; у Джейн по-прежнему не получалось ладить со старшим братом. С ее точки зрения, "его разговоры кажутся принужденными, его суждения во многом заимствованы у жены, а время он здесь проводит, расхаживая по дому и хлопая дверями", и напрасно беспокоит слуг, "звоня в колокольчик, чтобы ему принесли стакан воды".

В отличие от него, добродушный и общительный Фрэнк, привыкший к стесненным условиям жизни на борту корабля, был мастером на все руки и в Саутгемптоне с удовольствием развлекался в дамских комнатах, "делая чудесную бахрому для занавесок в гостиной". Джеймс не обладал подобными талантами. Если он не охотился, не произносил проповеди или не читал книги, то решительно не знал, чем заняться. Джейн также увидела, как нелегко живется женам ее братьев: Мэри, жена Джеймса, совсем не интересовалась книгами, а жена Фрэнка, тоже Мэри, была беременна и склонна к обморокам. Когда Фрэнку требовалось отлучиться, "Мэри весь день грустила". Джейн также понимала, что еще один ее брат, Чарльз, слишком зависим от своей новой жены, юной Фанни Палмер, которую встретил на Бермудах.

В письмах Джейн из Саутгемптона проскальзывает такое же раздражение, как и в тех, что были отправлены из Бата. Ей была не по душе бурная светская жизнь, которую вели друзья Фрэнка из числа офицеров флота, и она нисколько не сблизилась с матерью. Когда Кассандра и Марта отлучались из дома, Джейн писала, что задержка с их возвращением ее не беспокоит, поскольку "теперь я привыкла быть одна". Всегда "одна", несмотря на присутствие матери и многочисленных знакомых. Джейн превращалась в наблюдателя — язвительного и одинокого, но в то же время не страдающего от одиночества, поскольку она уже привыкла к этому состоянию.

Джейн, как всегда, чувствовала себя в долгу перед другими. Фрэнк был милым и добрым, однако Джейн не могла забыть, что именно он оплачивал все счета. Просительного тона она придерживалась даже в тех случаях, когда речь шла о ее сочинениях. "Кстати, — спрашивала она его в одном из писем, — ты не будешь возражать, если я упомяну "Элефант" в [ "Мэнсфилд-парке"] и еще два или три твоих прежних корабля? Я уже это сделала, но уберу, если ты будешь против". Джейн не осмеливалась сердить брата. "Женщина может позволить себе обращаться с мужем так, — писала она в "Гордости и предубеждении", — как не может обращаться с братом младшая сестра".

Вероятно, женская компания — Джейн, Кассандра, их мать, жена Фрэнка Мэри и Марта Ллойд — испытала облегчение, когда они покинули временное жилье и нашли себе дом. Выбранный ими район, Касл-сквер, превозносился как "тихое место, ограниченное с запада рекой, с истинно живописными видами". Дом № 3, в котором поселились дамы, не сохранился — на его месте теперь дорога со странным названием Цемент-террас. Это был "просторный старинный дом на углу", из окон которого просматривалось море. Сад был огорожен старой городской стеной, о другую сторону которой в прилив бились волны. Из окон, выходящих на запад, жильцам открывался превосходный вид на Саутгемптон-Уотер. Там иногда можно было увидеть морских свиней или даже китов, которые "выпрыгивали на поверхность воды, а затем исчезали и снова появлялись в другом месте, чтобы возобновить свои неуклюжие прыжки". Сегодня эта полоса воды исчезла: ее сменил застроенный участок суши, а многие исторические здания разрушены. Теперь не так-то легко представить себе прежнюю красоту этого места.

Особенно хорошо здесь было летом, когда можно было гулять по верху старых городских стен, протянувшихся "на милю с четвертью" вокруг города. В некоторых местах стены образуют "красивейшие террасы для садов, принадлежащих домам на Хай-стрит и Касл-сквер… откуда открывается прелестный вид на залив". Стены, солидный трехэтажный дом Остинов и зеленый сад — все это можно увидеть на старых гравюрах. Дома в Саутгемптоне стояли вплотную друг к другу, но Остинов, как всегда, привлек проблеск зелени между ними. "Мы слышали, что многие завидуют нашему дому, — писала Джейн, — и что наш сад лучший в городе".

Вероятно, именно сад был главным достоинством этого места, поскольку "просторный старый дом" находился в плохом состоянии, и потребовалось немало усилий, чтобы сделать его пригодным для жилья. Дамы, которые в Бате жили в новом, только что отремонтированном доме, сделали что могли. Туалетный столик для комнаты, предназначенной для Джейн и Кассандры, переделали из старого кухонного стола. Пришлось также заказать кровати, "сменить занавеси на окнах, покрывало на кровати и ковер". Полы в спальнях застелили зеленым сукном.

Но даже после всех этих стараний дом оставался не слишком комфортным. "Мы здесь мерзнем", — писала Джейн. Северо-западный ветер в Саутгемптоне они называли "погодой Касл-сквер", и Джейн полагала, что их ждет "суровый март, сырой апрель и ясный май". "Остерегайтесь влажных постелей в Саутгемптоне", — таков был совет мадам Лефрой. Сильный ветер повалил печную трубу — "каменщики нашли ее в таком состоянии, что просто удивительно, как она простояла до сих пор". Семье повезло, что их "не засыпало старыми кирпичами".

Затем забился водосток, и вода залила кладовую. "За последнюю неделю, — писала Джейн, — мы пережили два или три несчастья от растаявшего снега, и сражение за кладовую закончилось нашим поражением". Книги по домоводству советовали женщинам держать в таких кладовых мыло ("его следует разрезать проволокой или шнурком на продолговатые бруски и раскладывать на сухой полке"), свечи, крахмал, головки сахара ("завернутыми в бумагу"), варенье, чай, кофе, шоколад, сухофрукты, семена, рис, хлеб ("лучше всего в глиняной кастрюле с крышкой"), писчую бумагу и цитрусовые, которые "можно хранить длительное время, засыпав мелким сухим песком, плодоножкой вверх, чтобы уберечь от влияния воздуха". Известно, что Остины хранили в своей кладовой яблочное повидло и имбирь. Несмотря на большие размеры дома, места в нем обычно не хватало. Подарок из двух корзин яблок означал, что "пол нашей маленькой мансарды покрыт почти полностью"; иногда в доме не хватало кроватей для гостей.

Компенсировать все эти недостатки должен был сад — с шиповником, розами, сиренью, смородиной, крыжовником и малиной; для приведения его в порядок наняли садовника. На карте Великобритании 1846 года (составленной несколько десятилетий спустя) изображен сад с изысканной планировкой из кустов и дорожек и, возможно, даже садовой горкой. Джейн попросила гостившую в Кенте Кассандру привезти "из Годмершэма семена цветов, в частности резеды", и нежные растения заносили в дом "в очень холодный, ветреный день и расставляли в столовой".

Разнообразие в жизнь на Касл-сквер вносило соседство с эксцентричным домовладельцем, маркизом Ландсдауном. Прямо напротив дома, где поселились Остины, он построил необычный замок Ландсдаун, "фантастическое сооружение", как называла его Джейн. Маркиз был высоким худощавым мужчиной и разъезжал на "длинной тощей лошади в сопровождении "очень маленького пажа, которого он называл своим карликом, верхом на крохотном пони. Рыцарь, карлик, замок — все они были как будто созданы друг для друга". Тем не менее Ландсдаун был "хорошим человеком". Жители Саутгемптона "хоть и смеялись над замком и его владельцем, но хорошо отзывались о нем и не желали считать его безумцем". Это слова гостившего в городе француза, который добавлял, что "в Англии отнюдь не просто удовлетворить условиям, необходимым для признания человека сумасшедшим, поскольку здесь более терпимо, чем в других странах, относятся к причудам, странностям и эксцентричному поведению".

Замок в Саутгемптоне на самом деле был старинным, но в 1804 году лорд Ландсдаун перестроил его, превратив в псевдоготическую крепость с современными удобствами. На месте средневекового замка возникло сооружение, "возвышавшееся над окружающей местностью… вид его великолепен как с суши, так и с моря". Как и полагается обитателю готического замка, маркиз был покровителем местного общества стрельбы из лука. Эксцентричный лорд вызвал недовольство властей, развесив по стенам своего замка портреты революционеров — Робеспьера, Бонапарта и Марата. За ним стали следить агенты правительства. В 1808 году он умудрился перевернуть свою парусную шлюпку на Ривер-Тест прямо напротив сада Остинов.

Лорд Ландсдаун жил в своем замке вместе с любовницей, которая впоследствии стала его женой. "Вульгарная ирландка лет пятидесяти", по мнению Джейн, злоупотребляла косметикой. "Старую хавронью", как любовно называл свою даму лорд Ландсдаун, звали Мария Мэддок. Подобно Джейн, она была дочерью священника. Прежде чем поймать на крючок своего маркиза, она сумела выйти замуж за баронета и пережить его. Один из ее знакомых даже считал, что она может стать "опасной соперницей" для леди Хертфорд, немолодой любовницы принца-регента. Она, вне всякого сомнения, обладала еще более соблазнительными формами, чем миссис Фицерберт, незаконная жена принца, известная своей пышной грудью.

Эта странная пара превратилась в одну из достопримечательностей Саутгемптона, и люди приезжали посмотреть на "необычный дом", построенный лордом Ландсдауном, и "его необычную хозяйку", которая разгуливала по "грязным улицам" в "синих шелковых туфлях". Племяннику Джейн, Джеймсу Эдварду, который часто гостил у нее, нравилась карета, запряженная восемью лошадьми, "причем каждая следующая пара уменьшалась в размерах и становилась светлее мастью, от темно- и светло-коричневого до гнедого и каштанового". Он любил смотреть на них из окна теткиной спальни, "наблюдая, как запрягают этот сказочный экипаж; места в этом замке было так мало, что весь процесс проходил на небольшой открытой площадке".

Разумеется, главной заботой на Касл-сквер оставались деньги. Приятель Фрэнка "предложил представить нас своей знакомой", писала Джейн, однако они "с благодарностью отклонили предложение… похоже, она была богата, и мы дали ей понять, что сами живем совершенно иначе". Сохранились записи расходов Джейн за 1807 год, по совету отца помещенные в конце дневника.

В начале года в ее распоряжении было 50 фунтов 15 шиллингов и 6 пенсов, а в конце — 6 фунтов, 4 шиллинга и 6 пенсов. Она потратила деньги на "прогулки по морю и игры", когда в сентябре приезжал ее брат Эдвард, а поездка в Чотон обошлась ей в 1 фунт 2 шиллинга и 10 пенсов. На одежду ("Одежда и мелочи") было потрачено 13 фунтов 19 шиллингов и 3 пенса, а на "стирку" — 9 фунтов 5 шиллингов и 11 1/2 пенса. Среди статей расходов имелись также "Подарки": 6 фунтов 4 шиллинга и 4 пенса и "Благотворительность": 3 фунта 10 шиллингов и 3 1/2 пенса; на "Письма и посылки" ушло 3 фунта 17 шиллингов и 6 1/2 пенса. Отдельной статьей расходов — этим внезапным порывом Джейн обязана наследию миссис Лиллингстон — были 2 фунта 13 шиллингов и 6 пенсов за "аренду пианино". "Я буду разучивать деревенские танцы, — планировала Джейн, — чтобы мы могли развлекать наших племянников и племянниц, когда получаем удовольствие от их общества". Теперь она предвосхищала старую деву Энн из "Доводов рассудка", которая играла для остальной компании, и "на глаза ей то и дело набегали слезы.

Судя по записям Джейн, четверть ее расходов составляли благотворительность и подарки. За еду и жилье платили братья, но даже с учетом этого ее траты на других людей были непропорционально велики. В то время джентльмену рекомендовалось тратить третью часть дохода на домашнее хозяйство, четверть на слуг и транспорт, четверть на одежду, образование детей и личные нужды. Подарки и благотворительность не предусматривались, поскольку это была прерогатива женщин. Возможно, Джейн считала, что поскольку все свои деньги она получает в подарок, то обязана "передавать" часть другим людям, нуждающимся больше, чем она.

Еще одним новым аспектом жизни в Саутгемптоне стало то обстоятельство, что теперь Джейн жила вместе с семью — как минимум — другими женщинами. Это были ее мать и сестра, а также Марта Ллойд и Мэри, жена Фрэнка. Если считать кухарку Дженни, горничную Молли и помощницу горничной Фиби, всего женщин было восемь. А когда Мэри наняла няню, их стало девять. Джейн указывает, что в доме было пять кроватей, и на некоторых пришлось спать по двое. И действительно, в письме к Кассандре Джейн сообщает, что "кровать Гаррет готова, а наши будут закончены сегодня". Это важно, поскольку вопрос о том, приходилось ли Джейн и Кассандре регулярно спать в одной кровати, стал предметом споров исследователей. "Она действительно спала вместе с Кассандрой", — писал Терри Касл в своем провокационном очерке в 1995 году. Другие историки опровергали это утверждение, указывая, что у сестер были отдельные кровати и в Стивентоне, и в Чотоне. Однако во временных домах ситуация могла быть иной. Еще один недостаток отсутствия постоянного дома — сокращение личного пространства.

Вскоре в доме появилась десятая женщина. Мэри, жена Фрэнка, хоть и "была так плоха, что все немало тревожились", родила здоровую девочку. За советами обратились к Элизабет, многодетной невестке Джейн из Годмершэма. "Узнай, как часто Элизабет берет на руки своего ребенка в течение 24 часов, как часто кормит и чем", — приказывала она Кассандре. Однако самой Джейн это было не интересно: "Не стоит утруждать себя и писать о результатах твоих наблюдений; ты вернешься достаточно рано, чтобы рассказать о них".

Итак, Фрэнк стал отцом. Кроме того, он делал успешную карьеру. Семья с огромным воодушевлением следила за его продвижением по службе, постоянно хвастаясь его успехами перед родственниками и знакомыми. "Фрэнка повысили, — так начинается одно взволнованное письмо Джейн к Кассандре, в котором сообщалась новость о продвижении брата по службе. — Вчера ему присвоили звание коммандера". "Если ты не купишь муслиновое платье" в честь этого, заканчивает письмо Джейн, "я никогда тебя не прощу".

По свидетельству его племянника, Фрэнк был "приверженцем жесткой дисциплины", но "поддерживал эту дисциплину без единого бранного слова". Такие высокие этические нормы явно нравились его викторианским потомкам. Нам с одобрением сообщают, что Фрэнка знали как "офицера, который преклоняет колени в церкви". Семья никогда точно не знала, когда ждать возвращения этого образцового моряка из похода. "Я делюсь с тобой радостью: Фрэнк приезжает, — писала Джейн в 1808 году, — и, как истинный моряк, сразу после того, как нам велели не ждать его еще несколько недель".

Чарльз, младший брат Джейн, вслед за Фрэнком избравший карьеру моряка, тоже делал успехи. Он удостоился чести служить вместе с герцогом Сассексом, одним из сыновей Георга III, и нашел его "толстым, веселым и приветливым". Затем, в 1801 году, он получил 30 фунтов в качестве награды за захват вражеского судна. "Но какая польза от премии, — спрашивала Джейн, — если он тратит ее на подарки сестрам?" "Он купил золотые цепочки и топазовые кресты для нас, — сообщала она Кассандре, — и мы будем неотразимо прекрасны".

В своих романах, писал ее внучатый племянник, Джейн "никогда не касалась политики, юриспруденции или медицины… но со знанием дела писала о моряках и кораблях". Конечно, косвенно она затрагивала и политику, но совершенно очевидно, что Джейн четко и уверенно описывала корабли и должности своих персонажей из числа военных моряков. В ее письмах редко упоминаются новости, появлявшиеся на страницах газет, за исключением тех, которые связаны с флотом. Например, в 1809 году она пишет, как все офицеры флота "поспешили вернуть то, что к этому времени осталось от нашей бедной армии, чье положение кажется чрезвычайно опасным". Это было героическое, эпическое и трагическое отступление британской армии к Корунне под ударами наполеоновского маршала Сульта. Несмотря на сокрушительное поражение в Трафальгарской битве, Наполеон избежал плена и возобновил свои походы.

В "Доводах рассудка" Джейн сделала офицеров флота наследниками старинных землевладельческих родов; их типичным представителем был бездельник и мот сэр Уолтер Эллиот. Самые симпатичные персонажи — адмирал Крофт и его жена, счастливые в браке, честные и энергичные. Морские офицеры жаждали — это была не только склонность, но и долг — войны, с ее возможностями продвижения по службе, премий и славы. Но женщины не разделяли их энтузиазма. Вероятно, Джейн вместе с другими обитательницами дома в Саутгемптоне вынашивала мечты о мире, которые в письменном виде изложила их современница Сара Спенсер: "Никаких экспедиций, никаких флотов, базирующихся бог знает где; бедные капитаны кораблей обязаны жить дома".

За братьев, уходящих в море, приходилось платить высокую цену волнений и тревог, но считалось, что быть замужем за моряком еще хуже. Мы уже видели, как Фрэнк собирался поступить со своей женой Мэри — поселить ее вместе с сестрами. Но Чарльз выбрал другой путь. Подобно миссис Крофт из "Доводов рассудка", его молодая жена Фанни, привезенная с Бермуд, жила с ним на борту корабля, а не ждала его на берегу. Фанни четыре года не могла познакомиться со своими свойственниками Остинами, поскольку судно Чарльза все это время не возвращалось в Англию. Старшая дочь Чарльза и Фанни, Кэсси, страдала от морской болезни, и в 1813 году Джейн участвовала в жаркой дискуссии о том, как следует поступить с девочкой — отправить на сушу или оставить с родителями на корабле, обрекая на постоянное недомогание. "В последнее время она так страдала от морской болезни, что ее мама не могла больше этого выдержать", — объясняла Джейн. Но сама Кэсси, по вполне понятным причинам, не хотела расставаться с родителями. Бедная Фанни! Живя на борту корабля, обремененная детьми, она, по крайней мере, могла рассчитывать на сочувствие своей разумной золовки Кассандры: "Боюсь, они обнаружат, что очень, очень бедны".

Тем не менее и в необычном, чисто женском доме в Саутгемптоне не все шло гладко. Естественно, начиналось все с самых благих намерений. "Пожалуйста, назови мне хотя бы одну мелочь, которая устроила бы [Мэри]? — писала Джейн Кассандре. — Я хочу привезти ей что-нибудь. У нее есть серебряный нож? Или ты порекомендуешь брошь?" Но при первой же возможности Мэри переехала на остров Уайт, подальше от свекрови и скромного дома на Касл-сквер.

Желанными гостями в Саутгемптоне были в 1808 году Кэтрин и Алетея Бигг. Джейн в это время была в Годмершэме, и ей пришлось признаться брату Эдварду, что она спешит вернуться в Саутгемптон к их приезду. Если она не встретит сестер Бигг, говорила она Кассандре, "это затронет мою честь и мою привязанность". Отсутствие дома в момент их приезда означало бы, что она все еще переживает из-за отказа Гаррису Бигг-Уитеру, что не соответствовало действительности. Но необходимость открыть Эдварду "личную причину желания быть дома" задевала гордость Джейн. Кроме того, здесь снова проявилась ее унизительная зависимость от братьев.

Не менее приятным был визит летом 1807 года Фанни Остин, племянницы Джейн из Годмершэма, которая была на семнадцать лет младше тетки, очень ее любившей: "Я не могла предположить, что племянница может так много значить для меня… Я всегда думаю о ней с удовольствием". У них было много общих секретов, в том числе шутливый язык, в котором к словам добавлялась буква "П": фраза "играть на арфе" звучала на нем как "пиграть па парфе". Джейн водила Фанни в театр в Саутгемптоне, где в июне проходил "необычно многолюдный" бенефис в пользу британских военнопленных во Франции. Вечером тетя с племянницей "допоздна" гуляли по Хай-стрит.

Но бедной Фанни вскоре предстояло пережить ужасное потрясение. Когда она вернулась в Годмершэм, ее мать Элизабет, недавно родившая одиннадцатого за семнадцать лет ребенка, слегла и больше уже не поднялась. Ей было всего тридцать пять. "О, какое несчастье случилось сегодня! — писала Фанни. — Моя мать, моя любимая мать отнята у нас! После плотного ужина ей стало очень плохо, и она угасла (да помилует нас Господь) за 1/2 часа!!!!"

Когда случилась эта трагедия, Кассандра была в Годмершэме. Джейн, написавшая ей из Саутгемптона, поделилась своими чувствами, но не смогла сдержать любопытства. "Полагаю, ты видела тело, — писала она, — какое оно производит впечатление?" Джейн представляла происходящее в Годмершэм-парке как сцену из романа: "печальный полумрак… попытки поддерживать разговор… частое обращение к скорбным обязанностям… и бедный Эдвард, неутешный в своем горе, бродит по комнатам… и, вероятно, часто заходит наверх, чтобы взглянуть на то, что осталось от его Элизабет". Почти так же сильно страдала Сэкри, няня, которая с грустью размышляла о Элизабет, "какой она была, как радовалась, воспитывая детей". "Сколько слез я пролила", — писала Сэкри.

После такой катастрофы Кассандра просто не могла уехать из Годмершэма. Она была нужна как замена матери и как энергичная женщина, которая способна вести домашнее хозяйство. Через шесть месяцев после смерти Элизабет Фанни писала, что тетя Кассандра "была с нами с того дня, когда родился бедный маленький Джон", и "это было для нас величайшим утешением в печальные времена".

Тетки и дядья осиротевших детей из Годмершэма настаивали, что заберут их к себе и будут заботиться о них, пока Эдвард не оправится от потери жены. Двое его сыновей были в школе в Винчестере, когда она умерла, и их сразу отправили в Стивентон. "Я разочарована, — признавалась Джейн. — Мне бы хотелось, чтобы они в такое время были со мной". Но вскоре семья решила, что мальчики должны приехать к бабушке в Саутгемптон.

Тетя Джейн изо всех сил старалась опекать оставшихся без матери детей. "Нам не нужно веселье", — писала она. Они играли в бильбоке, "в бирюльки, делали бумажные кораблики, решали загадки и шарады, играли в карты", а также выходили на улицу, чтобы наблюдать за "приливом и отливом на реке". Джейн заботилась, чтобы у мальчиков была такая траурная одежда, которую они хотели: "Я обнаружила, что черные панталоны они считают обязательными; разумеется, никто не причинял им неудобств требованием того, что считается обычным для таких случаев".

Джейн рисует душераздирающую картину — мальчики четырнадцати и тринадцати лет пытаются осознать свою утрату. Вот Джордж "очень счастлив" на пристани, "бегает из конца в конец", радуясь предстоящей прогулке на лодке, или внимательно читает книгу, "свернувшись в одном из наших больших кресел". А Эдвард, "ловко делает бумажные кораблики и придумывает им названия, а затем расстреливает каштанами, специально привезенными из Стивентона". Но через минуту они "горько плачут"; Джордж громко всхлипывает над письмом отца, а у Эдварда вызывает слезы проповедь в церкви, тема которой оказывается такой актуальной — "обо всех, кто пребывает в опасности".

Еще одним печальным событием в Саутгемптоне стало окончательное крушение надежд, зародившихся во время посещения аббатства Стоунли. В 1807 году по-прежнему не было никаких признаков того, что Остины получат наследство или подарок от поместья достопочтенной Мэри Ли, несмотря на то что в конечном итоге наследники пришли к соглашению. "Да, дело Стоунли закрыто", — писала Джейн. Но сделка совершилась втайне. Джеймс Ли-Перро удовлетворился 24 000 фунтов плюс 2000 фунтов в год в обмен на отказ от прав на аббатство Стоунли; ежегодная рента будет выплачиваться его жене, если она (что весьма вероятно) переживет его. После смерти миссис Ли-Перро все деньги перейдут к Джеймсу, брату Джейн. Каждый из братьев и сестер Джеймса, за исключением Джорджа, получит наследство в размере тысячи фунтов.

Такая сумма — 1000 фунтов (а еще лучше — 1500), полученная немедленно, могла бы обеспечить Джейн на всю жизнь. Пяти героиням своих романов, за исключением богатой Эммы Вудхаус, Джейн давала около тысячи пятисот фунтов. Даже Фанни Прайс, самая бедная из них, "обеспечена, как пристало женщине ее сословия". У Кассандры уже был собственный ежегодный доход в размере 35 фунтов — из той 1000 фунтов, которые она получила в наследство от Тома Фаула. Если они с Джейн получат еще по 35 фунтов в год, то их общий доход превысит 100 фунтов, что вполне достаточно для скромной, но достойной и независимой жизни. Но миссис Ли пребывала в полном здравии, так что для Джейн и ее братьев и сестер перспектива получения 1000 фунтов отодвигалась в далекое будущее. Женщины из семьи Остин больше всего хотели получить деньги прямо сейчас. Но приличия не позволяли им спросить, а логика — надеяться.

Кроме того, они не знали в точности, что происходит. Из писем миссис Ли невозможно было извлечь "почти ничего в смысле информации и совсем ничего в смысле удовлетворения". Подробности своей удачи она никому не рассказывала. Письма, которые получали от нее Остины, были посвящены, как выразилась Джейн, поискам "беспокойств и несчастий". В результате заключенной сделки семейство Ли-Перро получило от преподобного Томаса Ли значительную сумму денег. Но ни одна из сторон не открыла Остинам, насколько она была значительна. "Сумма остается предметом догадок, — писала Джейн, — и мою мать это очень интересует; чтобы начались выплаты, остается только ждать смерти миссис Ли".

Джеймс Ли-Перро и его жена почти все деньги оставили себе, но выделили Джеймсу, как главе семьи, дополнительные 100 фунтов в год, в результате чего его годовой доход составил 1100 фунтов. "Я не жду, что для матери что-то изменится", — мрачно прокомментировала Джейн это событие. По всей видимости, она считала, что деньги достаются тем, у кого и так их много. Несмотря на то что письма миссис Ли-Перро изобиловали жалобами — на погоду в Бате и на свой кашель, — ей не удавалось скрыть своего удовлетворения. Как выразилась Джейн, когда "переговоры… завершились так удачно, какие у нее могут быть причины для недовольства своим материальным положением?".

Ответ прост: миссис Ли-Перро принадлежала к той категории богатых людей, которым денег всегда мало. Сохранились свидетельства того, что семья считала ее склонной к клептомании. В Бате миссис Ли-Перро обвинили в краже кружев, и даже адвокат, вызволивший ее из беды, считал ее виновной. Последующие события подтвердили его правоту. Несколько лет спустя ее поймали на краже растения из питомника. Владелец схватил ее за руку. Согласно одному из свидетельств, она решительно отрицала "обвинение, однако он настоял на проверке ее карманов, где было найдено растение; она расплакалась и стала умолять, чтобы об этом не сообщали газетам". Так появилось семейное предание, что миссис Ли-Перро имела "неодолимую тягу к воровству". Это осталось бы просто неприятной мелочью, если бы она не украла у Джейн финансовое благополучие.

Осенью 1808 года Джейн окончательно убедилась, что "заключение семейного соглашения" не принесет ей никаких денег. В Саутгемптоне повысилась арендная плата, что произвело "большое впечатление" на Остинов, и им пришлось отказаться от любимого сада. С 1807 года они больше не платили за сад, и в местном налоговом регистре его арендатором теперь числился их сосед, маркиз. Мэри, жена Фрэнка, старалась проводить на Касл-сквер как можно меньше времени, и женщинам семьи Остин уже не было смысла оставаться там. Эксперимент провалился. Им снова требовался более дешевый дом — подобно семье Лидии Уикхем из "Гордости и предубеждения", они "вечно переезжали, стараясь устроиться подешевле". Дочерям потребовалось какое-то время, чтобы убедить миссис Остин в необходимости переезда, но в конечном итоге она уступила: "С покупкой мебели… она примирилась, и единственным недостатком плана называет хлопоты".

Хорошо иметь брата-землевладельца. Эдвард предложил им коттедж в Кенте. Конечно, дом был далек от идеала. Но смерть жены, похоже, убедила Эдварда, что он вместе с семьей должен больше времени проводить в Чотон-хаусе, еще одном его поместье. Эдвард также предложил матери и сестрам бесплатно жить в коттедже в соседней деревне. Они приняли предложение. В результате их судьба совершила полный оборот — они вернулись к той жизни, какой наслаждались в хэмпширской деревушке.

Эта перспектива, похоже, обрадовала Джейн и придала ей смелости. У нас нет никаких свидетельств, что она что-то сочиняла в Саутгемптоне — не осталось даже неоконченных работ из Бата. Но возможно, именно горькое разочарование результатами сделки по Стоунли заставило Джейн снова задуматься о заработке писательским ремеслом. Бедность унизительна. Среди светских развлечений в Саутгемптоне были азартные игры во время балов, но Джейн в них не участвовала: "Ставка составляла три шиллинга, и я не могла себе позволить их потерять".

Возможно, на одном из таких балов они с Кассандрой познакомились с четырьмя сестрами из Саутгемптона по фамилии Пербек, старыми девами, которые жили вместе, "не слишком богато, но не испытывая нужды". Две из них, Элизабет и Джейн Пербек, зарабатывали сочинительством — они были авторами шести романов, которые публиковали под псевдонимами. Одна из книг называлась "Политик Кихот" и была продолжением романа Шарлотты Леннокс "Дама Кихот". В Саутгемптоне Джейн еще раз прочла книгу Леннокс — возможно, вследствие знакомства с сестрами Пербек, которые упоминали о ней. Не исключено, что город сделал Джейн неожиданный подарок в виде этих двух женщин, образцов для подражания — трудолюбивых и профессиональных анонимных писательниц, которые "жили счастливо и пользовались большим уважением".

Каковы бы ни были мотивы Джейн, 5 апреля 1809 года, перед самым отъездом из Саутгемптона, она предприняла последнюю и самую решительную попытку опубликовать свою книгу. Джейн попыталась вернуть себе рукопись романа "Сьюзен", которую продала весной 1803 года.

В Бате было плохо, но в Саутгемптоне — еще хуже. Однако этот город знаменовал поворотный пункт в жизни Джейн. "Вам ведь не требуется ничего, кроме терпения, — писала Джейн в "Чувстве и чувствительности", — или, если назвать это более возвышенным словом, надежды". Теперь, в возрасте тридцати трех лет, давно миновав "опасные годы", Джейн поняла, что удача не постучит ей в дверь — ни в виде мужа, ни в виде наследства. А вот сама она может отправиться на поиски удачи.

В письме в издательство "Кросби и К", купившее рукопись "Сьюзен", чувствуется уверенность и даже напор. "Джентльмены, я заявляю, что авторство этой работы принадлежит мне", — пишет Джейн. Она желает знать, почему книгу так и не опубликовали, а если рукопись "по неосторожности" была утеряна, готова предоставить еще один экземпляр. Ответ ей нужен быстро, поскольку она собирается покинуть Саутгемптон. В том случае, если издательство не намерено печатать ее работу, она предложит ее другим.

Джейн попросила отправить ответ в почтовое отделение Саутгемптона на имя миссис Эштон Деннис. И не удержалась от шутки, подписав письмо инициалами этой вымышленной дамы: MAD. Да, она становилась нетерпеливой.

Понимая, что в деревне, в Чотоне, уже не будет столько балов, Джейн решила напоследок повеселиться в Саутгемптоне. Она осталась очень довольна, когда в "Дельфине" ее пригласил на танец красивый иностранец, и ей "понравились его черные глаза". Полжизни прошло с тех пор, как она юной девушкой танцевала в "Дельфине", и вот теперь она снова кружилась в танце в "той же комнате, где мы танцевали 15 лет назад!" Та же скрипучая лестница вела в длинную узкую залу с двумя закругленными эркерами, выходящими на Хай-стрит. Джейн вспоминала прошедшие пятнадцать лет и, несмотря на "стыд ощущать себя гораздо старше", она "с благодарностью чувствовала, что теперь счастлива не меньше, чем тогда".

Она была готова для новой жизни.

Действие третье Настоящий дом

Credit: Abbot Hall art Gallery Kendal Cumbria UK / Bridgeman Images

24 Чотон-коттедж

Источник ласковых забот, Семьи надежнейший оплот. Джеймс Остин

"Чотон можно назвать вторым, а также последним домом Джейн Остин", — писал ее племянник, поскольку в Бате и Саутгемптоне "она была лишь временным жителем чужой страны, и только здесь нашла настоящий дом в окружении близких людей".

Очень мило, правда? Но так ли это? Такова официальная точка зрения Остинов из Хэмпшира, которые хотели пересадить корни знаменитой тетки на свою почву и присвоить ее себе. Тем не менее нет смысла отрицать, что возвращение в Хэмпшир и дом, который Джейн обрела в Чотон-коттедже, дали ей уверенность в себе и освободили от домашних обязанностей, что в конечном итоге привело к успеху ее относительно поздно расцветшей карьеры романистки. До нас дошли именно те книги, которые она написала или переписала в этом самом известном из своих домов.

Теперь в этом здании находится дом-музей Джейн Остин. Даже при жизни Джейн его не называли Чотон-коттедж, но мы с готовностью пользуемся этим удобным сокращением. Весной это очень милое место на тихой деревенской улице, с тюльпанами в саду и кафе-кондитерской напротив. Возможно, Остины из Хэмпшира не захотели бы в этом признаться, но во времена Джейн здесь было шумно и совсем не так живописно. На самом деле дом был очень далек от идеала.

То обстоятельство, что на старости лет у миссис Остин появился дом, стало результатом решения, принятого много лет назад, — обменять сына на благополучие. После смерти жены Эдвард не стал насовсем уезжать из Годмершэм-парка. Однако большую часть времени он проводил в главном доме в Чотоне, если поместье было не занято арендаторами. Иногда он отдавал дом в распоряжение брата Фрэнка.

Коттедж, где поселились его мать и сестры, раньше занимал мистер Сьюард, управляющий поместьем Эдварда в Чотоне. Непонятно, почему Эдварду потребовалось столько времени, чтобы предложить своим родственникам дом; он мог сделать это сразу же после смерти мистера Остина. Возможно, женщины хотели реализовать план Фрэнка и обосноваться в Саутгемптоне и не сразу признали свое поражение. Теперь местечко Чотон превратилось в центр жизни Остинов; Эдвард занимал главный дом, а женщины — расположенный рядом коттедж. Вскоре и Фрэнк Остин поселил Мэри и детей неподалеку, в маленьком городе Олтон. В Стивентоне, до которого было всего пятнадцать миль, по-прежнему жил Джеймс Остин с женой Мэри.

Прежде чем переехать в Чотон из Саутгемптона, Джейн и Кассандра постарались побольше узнать о своем новом доме. "Там шесть спален", — сообщали они, выяснив подробности у своего брата Генри, который поехал в Чотон по их просьбе. Он также рассказал о чердаках, в один из которых можно поселить слугу, которого собирались нанять дамы. Им надоело чисто женское окружение в Стивентоне, и они хотели, чтобы в доме был мужчина. Теперь, когда не нужно было платить арендную плату, они могли себе это позволить.

Дом построили в конце семнадцатого или начале восемнадцатого века, и тогда он назывался Петти Джон. Он принадлежал йомену, обрабатывавшему небольшой участок собственной земли. В 1769 году Петти Джон, "расположенный в северной части Королевского тракта", был за 126 фунтов продан Томасу Найту.

После продажи в доме разместился постоялый двор, о чем часто упоминается в семейной хронике. В 1787 году среди выставленного на продажу имущества были "сусловарочный котел с краном и оковкой" и "около десяти бочек доброго старого пива". Здесь собиралась буйная публика, и в доме или на улице возле него были совершены два убийства. В 1791 году хозяин постоялого двора съехал, и в коттедже поселился Бриджер Сьюард, управляющий имением приемного отца Эдварда. После смерти Сьюарда в доме осталась жить его вдова, но в 1809 году она съехала, освободив место для Джейн.

Для постоялого двора это было удобное место — прямо у развилки дорог на Лондон, Портсмут и Винчестер. На акварели с видом дома, которую нарисовала Анна Остин, запечатлен дорожный указатель, а также пруд с белыми гусями на соседней лужайке. Однако пруд находился слишком близко к дому. "Наш пруд переполнен, дороги грязные, стены отсырели, — писала Джейн в один из дождливых дней марта. — И мы все время надеемся, что этот ненастный день будет последним".

Г-образный Чотон-коттедж имел беспорядочную планировку, но оказался довольно просторным. Он был "таким же, как большинство домов приходских священников в те времена, — писал племянник Джейн. — Потолки низкие, с грубой отделкой… некоторые спальни очень маленькие… ни одной большой, но их достаточно, чтобы вместить хозяев и нескольких гостей". На акварели Анны красный кирпич стен, который так нравится нам сегодня, закрыт кремовой штукатуркой.

Гости попадали в дом через дверь со стороны дороги, которая теперь не используется. Справа и слева от входа находились "две общие комнаты, называвшиеся столовой и гостиной". В гостиной раньше было окно, выходившее на дорогу, но женщины попросили заложить его кирпичом. Новое окно выходило в сад, и из него можно было видеть "траву и деревья", а не дорогу. Старый фермерский дом превращался в недорогой, уменьшенный вариант главного дома.

Бухгалтерские книги поместья Эдварда свидетельствуют, что в 1809 году строительные работы "у миссис Остин" обошлись ему в 45 фунтов, из которых 35 фунтов было потрачено на водопровод. Остальное ушло на "рытье канав" и уход за садом; 3 фунта стоило сено — вероятно для ослика, которого дамы запрягали в тележку. Эдвард был "опытен и ловок в устройстве дома", писал его племянник, "и любил этим заниматься".

В отличие от гостиной окно столовой выходило на дорогу. Но вскоре выяснилось, что миссис Остин нравится сидеть там "утром час или два за работой или письмами — она радовалась яркому солнцу и беспрерывному движению за окном".

Внуки Остин, как и бабушка, любили смотреть на дорогу. Из окна они могли наблюдать за экипажами, направляющимися в Винчестер или приезжающими из него. По окончании семестра в Винчестерском колледже они видели "бесконечную вереницу дилижансов с мальчиками", "будущими героями, законодателями, глупцами и злодеями". Это была платная дорога. Остины жили рядом с пунктом взимания платы за участок дороги "от ГОСПОРТА в графстве Саутгемптон до ЧОТОНСКОГО ПРУДА".

Каждый день весь коттедж трясся, когда мимо проезжала тяжелая почтовая карета. "Летящая машина Кольера", как ее называли, ходила ежедневно, кроме воскресенья. Она отправлялась из Саутгемптона в половине седьмого утра и следовала до постоялого двора "Белль Соваж" на Ладгейт-Хилл в Лондоне, куда прибывала десять или двенадцать часов спустя. В почтовой карете ехал вооруженный охранник для защиты пассажиров от разбойников; стоимость проезда внутри составляла 1 фунт, снаружи — 17 шиллингов.

"Ежедневный дилижанс Кольера, запряженный шестью лошадьми, — великолепное зрелище", — вспоминал один из юных Остинов. Окна спальни находились на одном уровне с пассажирами, путешествовавшими на крыше кареты. Это была одна из самых волнующих картин георгианской Англии. "Дилижанс, — пишет путешественник начала девятнадцатого века, — всюду привозит с собой оживление и приводит мир в движение, проносясь мимо". "Когда карета грохочет по деревне, — добавляет он, — все бегут к окнам". А из кареты можно увидеть множество "свежих деревенских лиц и хихикающих румяных девиц". "Летящей машиной Кольера" управлял знаменитый форейтор, который сидел на одной из запряженных впереди лошадей и следил за тем, чтобы животные не сбивались с ритма. "Дикки Навозные Вилы", как его называли, был "отважным юношей" и таким искусным наездником, что мог "на полном скаку стоять на спине лошади". Иногда дилижансом управлял мистер Фолкнер из Олтона, и поэтому в своих письмах Джейн иногда упоминает "фолкнеровскую карету" и даже — когда в готическом стиле шутила с племянницей Анной — "карету Фолкенштейна".

Иногда карета мчалась слишком быстро. В 1792 году сломалась железная опора, державшая одно из передних колес, в результате чего карета "мгновенно перевернулась" и "развалилась на части". Однажды дилижанс стал свидетелем нешуточных страстей. В июне 1793 года в понедельник утром в "летящую машину Кольера" села дама, решившая бежать в Лондон из-за любовной связи с солдатом. Ревнивый муж нанял почтовую карету и пустился в погоню. Он догнал дилижанс сразу за Олтоном, и дама "была вынуждена вернуться, со всеми своими коробками и трофеями, немало позабавив остальных пассажиров". Должно быть, ребенку, привыкшему к сельской безмятежности, "очень нравилось", что "пугающая тишина ночи часто нарушалась шумом проезжавших карет, от которого иногда сотрясалась кровать".

Но радоваться шуму и суете могли только самые юные — или самые старые. Джейн и Кассандра с сожалением сравнивали спокойствие пастората в Стивентоне, с его террасами и аллеями, и Чотон-коттедж, дрожавший от непрерывного потока транспорта. Дом стоял "так близко к дороге, что парадная дверь выходила прямо на нее", и лишь узкая полоска огороженного сада "защищала здание от опасности получить удар от потерявшей управление кареты". Сегодня Чотон выглядит глухой деревней, но в эпоху Наполеоновских войн, когда из доков и в доки шел непрерывный поток транспорта, его обитатели существовали в обстановке, напоминающей жизнь у современной автострады.

Тем не менее коттедж считался приличным жильем, а это означало, что прилегающий участок обязательно должен быть засажен растениями. Дом окружал высокий деревянный забор, а за ним расстилался сад: "кустарниковая аллея огибала весь участок и давала достаточно места для прогулок — вы не чувствовали себя в ограниченном пространстве".

Следующее поколение Остинов постоянно подчеркивало, что коттедж не был "тесным", а его "скромные" комнаты производили "удовлетворительное впечатление". Они повторяли это слишком часто, и создается впечатление, что в юных умах дом выглядел неподходящим, и они его стеснялись. Это "вполне удобный и подходящий для леди дом", заключила Каролина, "хотя мне кажется, средства, выделяющиеся на его содержание, недостаточны".

Ее более откровенная кузина Анна полагала, что богатый дядя Эдвард мог бы проявить больше щедрости. Его бухгалтерские книги за 1810 год свидетельствуют о доходе свыше 5000 фунтов — что сравнимо с доходом мистера Бингли — только от поместий в Хэмпшире, не считая более обширных земель в Кенте. Но Чотон-коттедж был "мал и не очень хорош", "совсем не такой, каким мог и должен был быть их дом". По словам Анны, Джейн примирилась с ним потому, что "те, кого она любила, посчитали это разумным". Разумеется, по меркам батраков Чотон-коттедж был очень просторным. Но для Джейн, которая могла стать хозяйкой Мэнидаун-парка, для Джейн, чей брат владел двумя большими поместьями, это был не лучший вариант. Но возможно, Джейн предпочла свободу коттеджа заточению в Годмершэм-парке.

В романе "Чувство и чувствительность" можно найти комментарии относительно жизни в коттедже. "Всем, кто собирается строиться, я непременно рекомендую построить именно коттедж, — рассуждает невежественный Роберт Феррарс. — Некоторые люди заблуждаются, полагая, что в коттедже слишком тесно, а значит, там невозможно удобно устроиться". Судя по всему, он не понимает, каково четырем женщинам из семьи Дэшвуд жить в маленьком коттедже с четырьмя спальнями. Ничего более просторного они себе позволить не могли, только дом "с темной узкой лестницей и дымящейся плитой на кухне". Феррарс полагал, что в любом коттедже должна быть столовая, где могут танцевать восемнадцать пар, гостиная, библиотека и салон. Архитектурной модой того времени был просторный и удобный cottage orné. Но подобные игры аристократов в стиле Марии-Антуанетты воспринимались как оскорбление теми, кто был вынужден ютиться в коттедже.

Миссис Остин, Джейн, Кассандра и Марта Ллойд переехали в коттедж 7 июля 1809 года. Шесть спален быстро заполнялись, когда у женщин гостили родственники. "В доме было весело, — писала племянница. — Мои дяди, один за другим, часто приезжали на несколько дней". Джейн описывает, как ее юные племянники и племянницы весело "топали" на "заднем дворе". Скучный Джеймс наносил регулярные визиты, часто приезжая вмести с дочерью Анной из Стивентона в Чотон "по красивым перекресткам и ухабистым, непроезжим для карет дорогам, которые соединяли эти два места". Но гости также были причиной немалого беспокойства, поскольку маленькое хозяйство располагало скудными средствами. Когда к ним собрался Чарльз со своей семьей, женщины заметили, что "он не включил служанку в список гостей, но если они ее привезут, а я предполагаю, что так и будет, у нас не найдется кровати даже для Чарльза, не говоря уже о Генри. Что мы можем сделать?"

Выход — использовать главный дом поместья, который Эдвард при наплыве гостей часто отдавал в их распоряжение, если в нем не было арендаторов или других родственников. На самом деле в семье Остин лишь немногие подолгу "жили" в одном месте. Они постоянно гостили друг у друга. Это относилось и к Джейн с Кассандрой, которые часто уезжали из дома с визитами. Домоседкой была лишь миссис Остин, которая могла много лет не покидать одного места. Дом в Чотоне обычно называли "коттеджем миссис Остин", и потому, что она была старшей в семье, и потому, что ее единственную почти всегда можно было там застать.

Вскоре Фрэнк снова отправился в Китай — после того, как устроил свою семью в Роуз-коттедже в Олтоне. В 1811 году он получил солидную премию, 1500 фунтов, за перевозку золота и других "сокровищ" из Китая в Британию по поручению Ост-Индской компании. Капитаны королевского флота часто брали подобные коммерческие заказы на стороне, например доставить домой деньги, вырученные компанией за товар. Горькая ирония состоит в том, что богобоязненный Фрэнк, "офицер, который преклоняет колени в церкви", зарабатывал на торговле опиумом.

В Чотон-коттедже его сестры по-прежнему делили одну спальню, вероятно с левой стороны лестницы, с окнами, выходившими во двор. Семейное предание гласит, что привязанность сестер "никогда не ослабевала. Они жили в одном доме, делили одну спальню, пока их не разлучила смерть".

Две односпальные кровати занимали почти все пространство комнаты, но сестры очень ценили время, проведенное вдвоем. Когда Анна сама писала роман, Джейн рассказала ей, что "с великим удовольствием" читала его вслух Кассандре в уединении "нашей комнаты, вечером". В этом маленьком помещении они каким-то образом умудрялись мыться в раковине крошечного буфета в углу, разводить огонь в маленьком очаге, когда было холодно, и хранить одежду. Вероятно, в спальне они держали и свои немногочисленные украшения: топазовые кресты, подаренные братом Чарльзом, браслет Джейн из голубых бусин и ее золотой перстень с бирюзой. Все эти вещи сохранились; возможно, у сестер также были "бриллиантовые" перстни, которые они унаследовали от достопочтенной Мэри Ли. Так у них постепенно накапливалась небольшая коллекция драгоценностей, подарков и памятных вещей, оставшихся от умерших родственниц. Любой ювелир подтвердит вам, что недорогие камни ценят не за их стоимость, а за те чувства, которые они будят.

Из всех домов Джейн именно Чотон-коттедж дает нам представление о повседневных привычках Джейн. "Тетя Джейн начинала день с музыки, — рассказывает ее племянница. — Она выбирала время до завтрака, когда комната была полностью в ее распоряжении. Она упражнялась регулярно, каждое утро".

После музыки "в 9 часов она готовила завтрак — этим ограничивались ее домашние обязанности. Запасы чая и сахара — а также вина — находились в ее ведении, а всем остальным занималась тетя Кассандра". "Всем остальным занималась тетя Кассандра", потому что миссис Остин наконец "признала, что дочери превосходят ее" в ведении домашнего хозяйства.

Мне нравится тот факт, что, несмотря на ограниченные домашние обязанности, ей поручили следить за веществами, вызывающими опьянение, — в то время чай и сахар считались сильнодействующими и опасными. Чай был достаточно ценным продуктом, и его держали в запертой банке. В ту эпоху слуги пристрастились к кофеину не меньше хозяев и часто требовали обеспечение чаем в дополнение к заработной плате. Джейн заказывала чай в компании "Твайнингс" в Лондоне. "Жаль, что чай подорожал, — писала она в 1814 году. — Я не собираюсь столько платить". В другом доме сельского священника использовали менее традиционные источники чая. "Контрабандист Эндрюс принес мне вечером, около 11, мешок [чая]. Он немного испугал нас, свистнув под окном гостиной, когда мы собирались спать".

Дамы завтракали в столовой, окно которой выходило прямо на дорогу: по свидетельству их знакомой, она слышала "от одного джентльмена, проезжавшего мимо в почтовой карете, что наши чотонские дамы выглядели очень уютно за завтраком". Потом все приступали к нескончаемому шитью — это занятие символизировало утонченность и чувство долга. Среди мебели коттеджа была скамеечка для ног, изготовленная Уильямом, племянником Джейн; это был подарок, "свидетельство его любви и умения". Джейн писала, что скамеечка слишком ценна для ежедневного использования: "у нас никогда не хватит духу поставить на нее ноги". Изготовленный собственными руками подарок требовал заботы, и Джейн писала: "Я должна сделать муслиновую салфетку с шелковой вышивкой, чтобы защитить ее от грязи". Женщины шили также лоскутные покрывала. "Ты не забыла собрать лоскуты для покрывал? — спрашивает Джейн. — У нас теперь простой". Сохранившееся в Чотон-коттедже покрывало состоит из трех тысяч ромбов ткани, плательной и обивочной, вырезанных и сшитых вручную. Это не очень похоже на жизнь писателя, но особенность творчества Джейн заключалась в том, что никто не видел ее за работой — или, по крайней мере, не признавался в том, что видел. Она за этим тщательно следила.

После полудня Джейн и Кассандра "обычно выходили на прогулку — иногда они отправлялись в Олтон за покупками". До города была всего миля по хорошей дороге, и случалось, что после светских мероприятий они совершали "чудесную прогулку домой при свете луны". Время от времени — довольно редко — они "наносили визит кому-нибудь из соседей. Экипажа у них не было, и поэтому визиты не были дальними". Тем не менее Джейн с воодушевлением собирала сплетни о местных жителях: "Ей очень нравилось слушать о них. Иногда они ее развлекали".

Миссис Остин сняла с себя ответственность за домашнее хозяйство, однако по-прежнему оказывала сильное влияние на дочерей. "В семье существовало правило никогда не оставлять миссис Остин одну, — отмечала ее внучка. — Причины я не знаю, но уверена, что и тогда, и еще долгое время она прекрасно могла позаботиться о себе сама". Джейн все больше отдалялась от матери и, уезжая, сокрушалась, что миссис Остин "будет ждать от меня письмо. Нужно наконец попробовать".

Миссис Остин было под семьдесят, но она по-прежнему была не прочь поработать в "добром огороде". Она не ограничивалась приличествующими даме занятиями, такими как обрезка роз или устройство цветочных клумб, а сажала картошку. "Она сама выкапывала картофель, — вспоминала ее внучка, — который, я нисколько не сомневаюсь, сама и сажала, ведь огород приносил ей такую же радость, как и цветочные клумбы". Для работы в саду "она надевала такой же зеленый рабочий капот, какие носили поденщицы". Интересно, что думали утонченный Эдвард и его надменная дочь Фанни о бабушке, одевавшейся как поденщица?

Усилиями миссис Остин получились клумбы "с яркой гвоздикой и аквилегиями"; в саду также росла сирень, которую очень любила Джейн. Неравнодушная к фруктам, Джейн с волнением сообщала, что "на одном из деревьев обнаружили абрикос", а однажды дам обрадовал "обильный урожай орлеанских слив, хотя венгерки было не очень много". Планы сделать сад за домом более разнообразным потерпели неудачу. "Не скажу, что твои шелковицы мертвы, — предупреждала Джейн Кассандру, — но, боюсь, живыми их тоже не назовешь". Как и в прежние времена в Стивентоне, они держали домашнюю птицу. "Куры, — писала Джейн, — готовы к подаче на стол, но мы бережем их для торжественного случая".

Дамы ужинали необычно рано, в середине или в конце второй половины дня, в зависимости от времени года. За стол садились до захода солнца, чтобы кухарка могла готовить без свечей. В 1801 году во время большой распродажи вещей из пастората в Стивентоне ушел с молотка "столовый веджвудский сервиз". Теперь круг замкнулся — дамы купили ему замену. Новый сервиз из веджвудского фарфора Джейн выбрала в Лондоне, и приблизительно через месяц его доставили в Чотон. "Я имела удовольствие получить, распаковать и одобрить наш Веджвуд, — сообщала Джейн. — Все пришло в полной сохранности… хотя я думаю, что листья в орнаменте они могли бы сделать нам побольше, особенно в год такой пышной листвы. Возникает подозрение, что леса под Бирмингемом поражены болезнью". Джейн путает Бирмингем с пятью городами Стаффордшира, где находились гончарные мастерские компании "Веджвуд". С другой стороны, так далеко на север она никогда не забиралась.

Несмотря на отсутствие интереса к домашнему хозяйству, Джейн собирала рецепты, которые ее подруга Марта Ллойд аккуратно записывала в поваренную книгу. "Истинная цель этого письма — узнать у тебя рецепт, — шутила Джейн в постскриптуме одного из писем к Алетее Бигг, — но я подумала, что неприлично раскрывать ее слишком рано. Мы вспоминаем превосходное апельсиновое вино… из севильских апельсинов". Остины делали вино из всевозможных фруктов. Достоверно известно, что Джейн любила спиртные напитки; вероятно, она верила, подобно Элинор Дэшвуд, что стаканчик вина "целебен для разбитого сердца".

В остальном, если судить по рецептам Марты, пища в Чотон-коттедже была простой и не следовала за модой. "Свиной пудинг", "капустный пудинг" и "пирог с овощами" — звучит так же непритязательно, как "колбаса" и "поджаренный сыр". Восстановление связей с континентом после Наполеоновских войн вернуло в Англию чудеса французской кухни с ее роскошными соусами. Немудреная английская еда стала считаться чем-то недостойным. В "Гордости и предубеждении" неприятный мистер Херст посчитал, что с Лиззи Беннет больше не о чем говорить, когда узнал, что "жаркое она предпочитает рагу" — так французы называли тушеное мясо с добавлением множества ингредиентов, которое готовили на медленном огне.

Шесть романов Джейн служат прекрасной иллюстрацией постепенного изменения кулинарной моды, начиная от "Гордости и предубеждения", с куропатками из соседнего леса, которые "превосходно приготовлены" кухаркой миссис Беннет, и заканчивая "Доводами рассудка", где персонажи вообще мало едят. Энн и капитан Уэнтуорт — типичные горожане, и их воссоединение происходит в кондитерской "Молланд" в Бате, а не во время семейного обеда. Эта деталь служит отражением изменений в обществе, которое все активнее перебирается из деревни в город.

Одной из причин того, что дамы проводили вечера вместе, была экономия свечей. Для шитья или вышивания требуется свет нескольких свечей. "Не позвоните ли вы, чтобы вам принесли свечи для работы?" — спрашивает леди Мидлтон в "Чувстве и чувствительности", желая, чтобы гости закончили подарок для ее дочери. Миссис Остин описывает тихий воскресный вечер: "Я лежала на диване, с головной болью", а Анна, Джейн и Кассандра "сидели за столом", предположительно работая при свечах. Несмотря на головную боль, в этот вечер миссис Остин сочинила стихотворение.

В целом дамы были довольны своим новым домом. Джейн написала полушутливые вирши, восхваляющие коттедж с его мелкими радостями. Несмотря на незначительность темы, она использовала величественный стихотворный размер байроновского "Мармиона". Шли годы, многое менялось, но Джейн по-прежнему шутила:

Наш Чотон, наш уютный дом — Сколь славно мы тут заживем, Как только будет он готов, Он даст нам лучший в мире кров Из всех, какие ум упомнит, И каждому в нем хватит комнат.

О значении Чотона и его скромных условий можно судить по трем романам, сочиненным в этом доме. Первые героини Джейн — Лиззи и Джейн Беннет, а также Кэтрин Морланд — рассчитывали после замужества обзавестись собственным домом, считая это чем-то вполне нормальным. Но Фанни Прайс и Энн Эллиот, персонажи, созданные Джейн в Чотоне, испытывают более сложные чувства. Для них потерять дом — все равно что лишиться руки или ноги. Это серьезная травма. Но обе они, как и материально обеспеченная Эмма Вудхаус, постепенно приходят к пониманию того, что дом — это не стены, а состояние души. Мне представляется, что, несмотря на все недостатки Чотона, Джейн чувствовала себя в нем не менее счастливой, чем в других домах. Она жила с Кассандрой, которая заботилась о ней, и ей нравилось, что в доме был установлен определенный порядок. Гувернантка Нелли Уитон, как и Джейн Остин, довольствовалась похожей на коробку комнатой "7 на 9 футов, с кроватью, комодом, двумя стульями и умывальником (не заглядывайте под кровать!)"; и свободным местом для "очага, где поднос на умывальнике может служить столом". Но в этой крошечной, тесной комнатушке было "очень уютно", и "холодным зимним вечером огонь в моей комнате был одним из величайших удовольствий моей жизни". Дамы Георгианской эпохи легко привыкали к тому, что имели.

Как выглядела Джейн, перешагнувшая тридцатилетний рубеж? "Разумеется, мы не стареем", — шутила она о себе и Кассандре, хотя, конечно, обе понимали, что годы берут свое. Джейн обрадовалась, когда один джентльмен назвал ее "приятной молодой леди". "Этого должно быть достаточно, — писала она. — Теперь уже нельзя претендовать на что-то большее — только надеяться, что это продолжится еще несколько лет!"

Джейн не выносила глупцов, и те, кто недостаточно хорошо ее знал, считали, что у нее портится характер. О себе и Кассандре Джейн говорила: "Мы ужасные". Она восхищалась знакомой, которая покинула бал "решительно и быстро, не дожидаясь комплиментов, возни и суеты". Возраст давал также некоторые преимущества. "В том, что приходится расставаться с молодостью, — признавалась Джейн, — я нахожу много приятного… Я лежу на диване у огня и могу пить столько вина, сколько хочу".

Но не все окружающие замечали, что она стала снисходительнее к себе. "Она превратилась, — писала одна из соседок, настроенная к Джейн скорее неприязненно, — в старую деву, молчаливую и такую суровую, каких еще не видывал свет". Другая дама вспоминала, что Джейн "на званых ужинах обычно сидела за столом, почти ни с кем не разговаривая; вероятно, собирала материал для своих очаровательных романов". Такое впечатление она производила на незнакомых людей. Впрочем, та же дама утверждала, что Джейн "была очень добра к детям, и они ее любили".

Племянница Джейн, Анна, которая проводила с ней в Чотоне много времени, оставила нам ее подробное описание: "Высокая и тонкая, но не сутулая… Она обладает тем редким цветом лица, которым, кажется, бывают одарены только светлые брюнетки. У нее веснушчатая кожа, не слишком нежная, но чистая и здоровая на вид, прекрасные, от природы вьющиеся волосы, не темные и не светлые, яркие светло-карие глаза и довольно маленький, но красивый нос". Анна придает облику тетки некоторую загадочность: "Трудно понять, почему при внешних достоинствах ее все же нельзя было назвать по-настоящему красивой".

Сводная сестра Анны, Каролина, считала Джейн "прелестной": лицо у нее "скорее круглое, чем продолговатое, кожа светлая, но не розовая, каштановые волосы и очень красивые светло-карие глаза. Она всегда носила чепец — по обычаю не слишком молодых дам… Насколько я помню, я никогда не видела ее без чепца, ни утром, ни вечером". В Чотоне Джейн охраняла свое личное пространство и не пускала племянниц в свою комнату. Но в Годмершэме избалованные девчонки вбегали в ее спальню, не спрашивая разрешения. Они помнили Джейн без чопорного чепца и говорили, что у нее были "длинные темные волосы, ниспадающие ниже колен".

Самое лучшее описание взрослой Джейн оставила нам другая ее племянница. Его достоинство в том, что оно касается не только внешности, но и характера писательницы: "Высокая, худощавая, с высокими скулами, прекрасным цветом лица, со смеющимися глазами — небольшими, но умными… Я прекрасно помню, что у нее было замечательное чувство юмора, роднившее ее с мистером Беннетом".

Единственное сохранившееся изображение Джейн — набросок, сделанный сестрой Кассандрой карандашом и акварелью. Сегодня он выставлен в Национальной портретной галерее. На этом портрете мы видим ее серьезной и даже сердитой, что никак не соответствует семейным преданиям о тете Джейн.

Впоследствии интерес публики к знаменитой писательнице заставил семью пригласить художника, который превратил набросок Кассандры в настоящий портрет. С него на нас смотрит милая, улыбчивая и покладистая Джейн. Она в нарядном платье, сидит на явно не соответствующем эпохе викторианском стуле. Одна из племянниц Джейн Остин, Кэсси, признавалась, что у женщины на портрете "очень приятное лицо", но она не "слишком похожа на оригинал — хотя публика об этом не догадывается".

Впрочем, какая разница, как выглядела Джейн Остин? Зачем нам это?

25 Напечатали!

Прошу выплатить девице Джейн Остин причитающиеся ей сто гиней.

Маленькая Джейн выписывает себе воображаемый чек

Письмо Джейн с претензией по поводу задержки с изданием "Сьюзен", подписанное "MAD" и в 1809 году отправленное в издательство "Кросби и K°", не принесло желаемого результата.

Мистер Ричард Кросби ответил, что, если Джейн попытается опубликовать книгу в другом издательстве, он "подаст в суд". Права принадлежали ему. Она может вернуть себе права на книгу, но только отдав 10 фунтов, которые он заплатил за рукопись. На этом разговор закончился — денег у Джейн не было.

Но в отличие от предыдущих неудач, эта лишь подстегнула ее — Джейн занялась поиском других способов опубликовать свои сочинения. Даже по первым ее произведениям становится ясно: она хотела, чтобы ее работа оплачивалась. В самом начале ее детского рассказа "Замок Лесли" фигурирует воображаемый чек от ее брата Генри на сумму в сто гиней. Теперь она снова обратилась за помощью к Генри.

Факты свидетельствуют, что в августе 1809 года, после переезда в Чотон-коттедж, Джейн вернулась к писательскому труду. Например, она переделала часть из написанного в стивентонском пасторате в рассказ "Эвелин", добавив дату "18 августа 1809", а в "Кэтрин" дополнила список упомянутых в повествовании книг. Джейн также переработала роман "Чувство и чувствительность", прежде носивший название "Элинор и Марианна". К 1801 году стоимость почтовых услуг в Лондоне удвоилась до двух пенсов, и Джейн внесла в рукопись соответствующие исправления. Кроме того, она решила, что Марианна непременно полюбит нового перспективного поэта, сэра Вальтера Скотта, и включила в текст романа его имя. Она делала книгу современной, надеясь на ее издание.

Джейн приняла предложение брата Генри стать ее литературным агентом, и он добился успеха. Зимой 1810 года роман "Чувство и чувствительность" был принят к публикации. Книгу должен был выпустить Томас Эджертон, издававший книги военной тематики.

Эджертона не назовешь идеальным издателем нового романа, но в его пользу говорило то, что он был знаком с Генри Остином. Они знали друг друга по меньшей мере с тех времен, когда Эджертон занимался в Лондоне распространением студенческого журнала Джеймса Остина "Бездельник". По всей видимости, они снова встретились благодаря тому, что банк Генри оказывал посреднические услуги по снабжению армии. "Военная библиотека" Эджертона в Уайтхолле включала книги для офицеров, например "Советы джентльмену из корпуса территориальной конницы" или "Разъяснение некоторых разделов предписаний его величества для подразделений и маневров кавалерии". Странное соседство для "Чувства и чувствительности", но Эджертон был солидным издателем, его книги выходили большими тиражами, а главное, он согласился печатать Джейн. Непрекращающиеся войны поддерживали интерес к его книгам военной тематики, так что можно сказать, что Джейн — хотя и косвенно — помог напечататься сам Наполеон.

Вероятно, она была довольна заключенной сделкой, несмотря на значительный финансовый риск. "Чувство и чувствительность" планировалось издать "на средства автора", то есть возможные убытки ложились на нее, зато ей причиталась часть прибыли. Сегодня мы назвали бы подобную схему "изданием за счет автора" — в наше время это довольно редкое явление, но в 1810 году она была стандартной в издательском деле.

Генри в своих воспоминаниях о жизни сестры сообщает, что Джейн не сомневалась в коммерческом провале "Чувства и чувствительности". Она была настолько уверена, что продажи ее книги "не окупят затраты на публикацию, что откладывала часть своего скромного дохода, чтобы возместить ожидаемые потери". Речь шла о сумме примерно в 180 фунтов — такова была стоимость печати 750 экземпляров, оговоренных для первого издания.

Генри рисует нам милый портрет робкой и застенчивой писательницы, весьма далекий от оригинала. Джейн не решилась бы на публикацию, если бы ожидала убытков. Она не могла позволить себе потратить 180 фунтов: у нее просто не было таких денег. Риск за возможные убытки нес сам Генри. Вероятно, Эджертон согласился издать роман только потому, что гарантом сделки выступил брат писательницы, банкир, которому он доверял. И он был прав. Генри действительно располагал достаточными средствами, хотя в силу природного оптимизма, скорее всего, надеялся, что раскошеливаться не придется.

Джейн очень долго ждала первой публикации. Позже она признавалась, что боялась конкуренции со стороны других писателей. Она также "всегда немного боялась обнаружить, что хороший роман слишком хорош". Ее преследовал страх найти у других "собственный сюжет или собственных персонажей". Она шутила, что видит соперников в самых неподходящих местах. Даже закадычной подруге Марте Ллойд она не разрешила перечитать "Первые впечатления". "Она очень хитрая, — заявляла Джейн, — но я догадалась, что она задумала: выучить текст наизусть и напечатать под своим именем. Вот зачем ей нужно его перечесть".

Однако долгое ожидание принесло свою пользу. Джейн никогда не сдавалась. Отказ не погружал ее в пучину отчаяния, а заставлял править текст, совершенствуя мастерство и приобретая опыт. Если бы лондонский издатель принял предложение ее отца, и роман "Первые впечатления" был опубликован в первоначальном варианте, написанном Джейн в двадцать лет, то она не стала бы великим писателем. А мы лишились бы "Гордости и предубеждения".

Радость Джейн, по-видимому, постепенно угасала, поскольку процесс печати книги растягивался до бесконечности. Вычитывать гранки она приехала к Генри в Лондон. Жизнь в доме Генри подразумевала множество удовольствий, но Джейн признавалась Кассандре, что на первом плане у нее работа. "Разумеется, ни одно другое занятие не заставит меня полностью отбросить мысли о "Ч. и ч.", — писала она. — Я не могу забыть о нем, как мать не может забыть свое грудное дитя". Генри тоже помнил о своих обязанностях: "Он поторопил издателя и говорит, что сегодня снова увидится с ним".

В сущности, экономика издательского дела не поощряла Томаса Эджертона к спешке. Даже продав все 750 экземпляров "Чувства и чувствительности", он получил бы всего 35 фунтов прибыли, поскольку книга издавалась "на средства автора". Риск и потенциальный выигрыш приходились на долю Джейн (точнее, на долю Генри). Максимальная сумма, которую они надеялись получить, составляла 140 фунтов.

С чего начинал издатель, которому не надо спешить? Прежде всего, ему требовалось "определить объем" книги. То есть он должен был подсчитать, сколько потребуется больших листов бумаги — из каждого получалось двадцать четыре страницы, или двенадцать листов. Бумага составляла основную долю расходов, и с нее уплачивались налоги. Это заставляло издателей экономить на тиражах, в чем уже убедилась Джейн. Лучше получить небольшую прибыль от 750 экземпляров, чем напечатать 2000, а нераспроданный остаток отправить в макулатуру.

Затем издатель должен был разделить текст на части и отдать их нескольким наборщикам, которые работали одновременно. Эта работа требовала необыкновенной сноровки. Наборщик брал из деревянных лотков металлические литеры и ставил на нужное место, отделяя каждую строчку текста тонкой металлической планкой — шпоной.

К металлическому шрифту прикладывали кожаные тампоны с деревянными ручками, смоченные густой и жирной черной краской. После нанесения краски деревянные рычаги печатного пресса опускали лист бумаги на шрифт и плотно прижимали к нему. Текст наконец переносился на бумагу. Первый паровой печатный пресс в Лондоне был приобретен газетой "Таймс" в 1814 году. До этого работа выполнялась вручную, с применением мускульной силы.

Отпечатанный лист отдавали вычитать и отредактировать автору (иногда его заменял издатель), после чего изготавливали требуемое количество копий. Затем металлический набор разбирали, и наборщики приступали к работе над следующим листом. Отпечатанные листы разрезали, складывали и сшивали — как правило, эту работу выполняли женщины. Наконец, сшитую книгу отправляли переплетчику. По желанию клиента он мог изготовить для конкретного экземпляра любую обложку, например аналогичную обложкам других книг его библиотеки.

Все это занимало много времени. Роман "Чувство и чувствительность" отдали в печать в январе 1811 года, а к читателям он попал только в октябре. За три дня до выхода книги напряжение Джейн достигло предела. Она волновалась: как ее примет публика? — и пыталась об этом не думать. "Когда лежишь в постели, — писала она, — и голова раскалывается от боли… тебе не до великих дел!"

Наконец 30 октября 1811 года в газете "Стар" появилось объявление о выходе в свет новой книги. На следующий день такое же объявление напечатала "Морнинг кроникл". Роман под названием "Чувство и чувствительность" был издан в трех томах и стоил пятнадцать шиллингов. В феврале 1812 года "Критикал ревью" опубликовал благожелательный отзыв о книге, что способствовало росту ее продаж. В рецензии говорилось, что персонажи Джейн "благородны и естественны… события правдоподобны, чрезвычайно увлекательны и интересны… что делает честь автору, который демонстрирует глубокое знание человеческой природы и удачно сочетает толику здравого смысла с более легкомысленным подходом". Еще одна рецензия появилась в мае в журнале "Бритиш критик". Подруга Джейн вспоминала, что та получала огромное удовольствие от знакомства с рецензиями, восклицая: "Как приятно! С этими персонажами я намучилась больше всего, и автор меня раскусил".

Первое издание "Чувства и чувствительности" было полностью распродано и принесло Джейн приличную сумму денег. Но роман не прославил Джейн Остин. Дело в том, что на обложке книги не было ее имени — вместо него стояло слово "Леди", а в одной газете в публикации о романе из-за ошибки наборщика "леди" превратилась в "леди О.", что придало всей истории аристократический налет загадочности.

В то время анонимная публикация романа была обычным делом, но никто не догадывался, какое удовольствие Джейн, тщательно оберегавшая свою приватность, получала от этой тайны. Должно быть, она от души веселилась, когда во время посещения публичной библиотеки Олтона ее племянница Анна взяла в руки томик "Чувства и чувствительности" и заявила: "Наверняка какая-то ерунда — вижу по названию".

Почему многие авторы публиковались анонимно? Причина проста: люди благородного происхождения считали ремесло писателя вульгарным и не желали подвергать себя осуждению со стороны лиц своего круга. Большинство вообще предпочитало продать авторские права издателю, чтобы не иметь ничего общего с книжным рынком, а не публиковать книгу на свой страх и риск, как поступила Джейн.

В восемнадцатом веке авторы часто собирали средства для издания по подписке, которая распространялась среди потенциальных читателей. Но убедить людей дать деньги авансом, поверив обещаниям автора, было непросто. С особенным скепсисом общество воспринимало сбор денег на издание книги, если ее автором была женщина. Поэтому некоторым писательницам приходилось изобретать "благовидные предлоги": необходимость обеспечить мужа-инвалида или осиротевших детей. Муж романистки Шарлотты Смит подписывал договоры на издание книг вместо жены — закон запрещал замужней женщине самостоятельно заключать контракты. "Женщины, — писал поэт Роберт Саути, почти современник Джейн, — не созданы для литературы и не должны посвящать себя ей". (Его письмо было адресовано Шарлотте Бронте, так что вам будет приятно узнать, что к его словам отнеслись не слишком серьезно.)

Первое издание романа "Чувство и чувствительность" в количестве 750 экземпляров было распродано полностью — в отличие от второго, выпущенного в октябре 1813 года. Тиражи в сравнении с современными выглядят скромными. Однако не будем забывать, что "раскруткой" книги никто не занимался, если не считать слухов и двух уже упоминавшихся газетных объявлений; рецензии появились лишь по прошествии нескольких месяцев. Второй тираж тоже печатался за счет Джейн. "Полагаю… я буду должна дорогому Генри много денег за издание", — писала она. (На самом деле она ошибалась: издатель вычтет эти расходы из причитающейся ей суммы гонорара.)

Джейн волновалась и из-за родственников: как они примут роман? Старая миссис Найт, посвященная в тайну, поддерживала автора. "Думаю, ей понравится Элинор", — с надеждой писала Джейн. Затронув в "Чувстве и чувствительности" тему бедных родственниц, лишившихся дома, Джейн ступила на зыбкую почву. Возможно, она рассчитывала, что ее брат Джеймс по-новому осмыслит выселение сестер из пастората в Стивентоне, а Ли-Перро пересмотрят свое отношение к обедневшей родне. Джейн просто не могла позволить себе поссориться с этими людьми.

Успех книги означал, что рано или поздно тайна Джейн будет раскрыта. Родственники постепенно осознавали, что тетя Джейн — издаваемый писатель. Но лишь немногие из них при ее жизни оценили масштаб ее дарования. Племянник Джеймс считал, что литература для его тетки — это источник удовольствия и предмет для гордости. "Не думаю, что она унижала себя стремлением к раннему успеху, — рассуждал он. — Деньги ее радовали, но при скромных расходах ее тихого дома не были необходимостью. Кроме того, природа наделила ее веселым нравом, покладистостью и скромностью". Заработанные деньги, утверждал Джеймс, свалились на нее настолько неожиданно, что она считала их "чрезмерной компенсацией за то, что ничего ей не стоило".

Историки давно пришли к выводу, что сама Джейн смотрела на вещи иначе, чем ее племянник. По мере того как она обретала уверенность в себе и больше узнавала об издательском деле, она вела себя все более смело, профессионально и прагматично. И очень гордилась заработанными деньгами.

Тот факт, что родственники Джейн не замечали очевидного, отчасти объясняется тем, что в семье она была не единственным писателем. Ее кузен Эдвард печатал книги своих проповедей. Кстати сказать, мать Джейн до конца жизни считала настоящим писателем не ее, а своего старшего сына Джеймса. Он не обладал деловыми качествами, но, по словам миссис Остин, "был наделен безупречным литературным вкусом и способностью к изящной словесности".

Действительно, семья изо всех сил старалась "приручить" талант Джейн, поместить его в понятный им контекст, тем самым его принижая. "В каждой стране есть великие люди, — писала ее племянница Каролина, — о жизни которых читали и продолжают читать… Такой была моя тетя". Довольно неуклюжая попытка воздать должное Джейн Остин: совершенно очевидно, что "великими" писателями могли быть только мужчины, но никак не чья-то тетя.

В столе у Джейн лежало как минимум три готовых романа. Почему она начала с публикации книги, которая у современных читателей пользуется наименьшим успехом? Ответ прост. Роман "Чувство и чувствительность" — самый традиционный из всех, он больше других похож на романы того времени. Его героиня Элинор — респектабельная особа, выразительница одобряемых обществом идей, хоть это и делает ее немного скучной. По сравнению с ней Лиззи Беннет, которую мы сегодня находим очаровательной, предстает смелой, чтобы не сказать дерзкой. Многие читатели Георгианской эпохи решили, что она ведет себя попросту нахально.

Для второго издания "Чувства и чувствительности" Джейн еще больше смягчила и без того осторожный юмор романа. В первом варианте миссис Дженнингс откровенно высказывается по поводу незаконнорожденной дочери полковника Брэндона. Скучная леди Мидлтон "была шокирована; чтобы избежать такой неподобающей темы, как упоминание о родной дочери, ей пришлось взять на себя труд и что-то пробормотать о погоде". Во втором издании эта шутка отсутствует. Возможно, чье-то замечание заставило Джейн счесть ее слишком грубой.

Больше всего критических замечаний вызывает концовка романа. Многим современным читателям кажется неубедительным брак Марианны с милым и добрым полковником Брэндоном, которого она не любит. Но давайте на минуту вернемся к спорному предположению о том, что Джейн, сочинявшая матримониальные истории, в критический момент не проявляла ни малейших признаков романтичности. Полагаю, что те, кто выдвигает этот аргумент, в целом не верят в любовь, брак и счастливую развязку. В романах Джейн Остин каждый находит то, что ищет, — в них столько же смыслов, сколько и читателей.

Что же обнаружат скептически настроенные читатели? Лиззи Беннет, давая согласие на брак с мистером Дарси, испытывает "беспокойство" из-за разницы в их социальном положении: "период помолвки стал для Элизабет несколько менее радостным". В "Мэнсфилд-парке" мы не видим, как Эдмунд влюбляется в Фанни, поскольку это происходит за сценой, так что Джейн считает необходимым указать: это произошло "в точности тогда, когда это стало естественно". В браке Эммы Вудхаус и мистера Найтли тоже нет ничего особенного — "свадьба была вполне похожа на другие свадьбы".

Но если Джейн и в самом деле обманывает нас, ожидающих восхваления брака? Вспомним "подтекст", содержащийся в ее письмах, и попробуем приложить его к ее романам. На первый взгляд, это истории о любви, браке и последующей долгой и счастливой супружеской жизни. Но при более внимательном чтении у нас закрадывается подозрение: а что, если брак — не самое лучшее, что могло случиться с этими женщинами?

Многие критики сходятся во мнении, что Джейн — писатель глубокий и неоднозначный — выступила в роли настоящего ниспровергателя устоев. Да, она ориентировалась на рынок. Но она также писала для своих близких подруг: Марты Ллойд, Кассандры и мисс Шарп. Она не возражала против счастливой концовки, но "привязывала" ее как бы походя, почти небрежно. Верить в нее или нет — выбор читателя.

Мне хочется думать, что последнее слово осталось за компанией старых дев.

26 "Гордость и предубеждение"

…Слишком остроумен и никак не мог быть написан женщиной.

Суждение о "Гордости и предубеждении" "джентльмена, прославленного своими литературными достижениями"

Один из вопросов, вызывающих споры среди тех, кто изучает жизнь Джейн, — это вопрос о том, "когда" она писала свои романы. Близкие родственники Джейн выделяли в ее жизни два творческих периода, один в Стивентоне, второй в Чотоне, с паузой между ними. "Как только она устроилась в своем втором доме, — утверждал ее племянник, — к ней тут же вернулась привычка к сочинительству, приобретенная в первом". С тех пор ученые обсуждают предположение о двух периодах в ее творчестве, справедливо указывая, что племянник не мог знать, что во время предполагаемого перерыва Джейн не писала ничего нового и не правила старые тексты. Но я попробую ответить на другой вопрос. Когда именно, если взять каждый отдельный день, она писала свои романы? Как она "находила" для них время?

Марианна, дочь Эдварда и племянница Джейн, рисует милую картину: ее тетя делает два дела одновременно — над одной задачей "работает" иглой, над другой — мозгами. Нам рассказывают, что во время пребывания в Годмершэм-парке Джейн:

…тихо работала [шила], сидя у камина в библиотеке, долго молчала, а потом внезапно разражалась смехом, вскакивала и бежала через всю комнату к столу, где лежали перья и бумага, что-то записывала, а затем возвращалась к огню и снова принималась за работу как ни в чем не бывало.

Вполне возможно, Джейн сочиняла свои сюжеты и характеры незаметно для остальных. Обычно она не рассказывала окружающим о своих замыслах; исключение составляла Кассандра. В семье говорили, что "с любимой сестрой — и я убеждена, что больше ни с кем, — Джейн, похоже, без стеснения говорит о работе, которой она могла быть занята".

Жизнь в Чотоне подчинялась установленному порядку, что оставляло Джейн достаточно досуга для творчества. По всей видимости, Кассандра и Марта помогали ей с домашними делами, признавая, что у Джейн есть занятия важнее. Но распределение ролей не обсуждалось с посторонними. Вот самый известный рассказ о том, как писала Джейн:

Она очень старалась, чтобы о ее занятии не стали подозревать слуги, или гости, или кто-либо, кроме ее домочадцев. Писала на маленьких листках бумаги, которые легко было спрятать или накрыть промокательной бумагой.

Между парадной дверью дома и кабинетом отца была вращающаяся дверь, которая скрипела, когда ее открывали; но Джейн не желала, чтобы это пустячное неудобство устранили, потому что оно предупреждало ее, что кто-то идет.

Поэтому ее племянник думал, что он и его кузины, часто сами о том не подозревая, мешали тетушке, сидевшей "за маленькой конторкой красного дерева", пока "Фанни Прайс, Эмма Вудхаус или Энн Эллиот превращались в умниц и красавиц". Его сестра Каролина подтверждала, что Джейн не уединялась, чтобы писать. Ее "письменный стол находился в гостиной. Я часто видела, как она, сидя за ним, писала письма, и я убеждена, что большую часть своих романов она сочинила точно так же — не расставаясь с семьей". Другими словами, Джейн была писателем, скрывавшим свое занятие.

Но у нас есть основания полагать, что необходимость скрывать свое занятие ее раздражала. Единственный раз она выдала свои чувства, поведав о том, как хотела бы жить и работать, — в письме, написанном во время визита к брату Генри, который в то время жил на Хэнс-плейс в Лондоне. Каждый день Генри уходил в банк, и Джейн была предоставлена самой себе. "Комната оказалась более просторной и удобной, чем я ожидала, — писала она. — И сад очень красивый… Я живу в комнате [Генри] внизу, которая очень мила и выходит в сад. Время от времени я выхожу туда, чтобы проветриться, а затем возвращаюсь к Уединенному Покою". В то время Джейн упорно трудилась над "Эммой", и нам предоставляется уникальная возможность понять условия, в которых она чувствовала себя счастливее всего: пустой дом, затененный кабинет Генри и единственная служанка, которая могла ее побеспокоить, а также сад, где она могла отдохнуть, когда хотела. Напрашивается вывод, что именно это, а не богатство Годмершэма было для Джейн настоящей роскошью. В то же время печально сознавать, что большую часть жизни она была лишена этой роскоши. Даже в Чотон-коттедже приходилось постоянно отвлекаться на домашние обязанности и общение. Конечно, Джейн не смела открыто признаться, что другие люди посягают на ее время, но делала это в частном порядке. "Мне действительно не терпится писать, — жаловалась она. — Пока я могу выкроить совсем немного времени, но все равно должна начать".

Кажущаяся легкость в том, что касалось сочинительства, радовала родственников Джейн. Возможно, она блестящий романист, думали они, но еще важнее, что она была доброй христианкой, а также домовитой тетушкой, ставившей во главу угла интересы семьи. Джеймс, племянник Джейн, восхищался произведениями тетки не меньше, чем любой из Остинов, а возможно, и больше. Но, как указывает литературный критик Кэтрин Сазерленд, даже он помещает ее литературный талант в разряд второстепенных достоинств, подчеркивая другие: "Она лучше, чем кто-либо другой, умела играть в бирюльки, а в бильбоке творила чудеса".

Любопытно, что почерку Джейн — его аккуратности и разборчивости — Остины уделяли не меньше внимания, чем самим произведениям. Ее брат Генри пишет, что слова сходили "законченными с кончика пера", а племянница Каролина вспоминает о "совершенстве" каллиграфического почерка. Однако, как указывает Сазерленд, сохранившиеся образцы творчества Джейн являют нам совсем другую картину: зачеркивания, исправления и эксперименты. Сазерленд видит в них свидетельства вовсе не аккуратности, а "беспокойного и язвительного духа".

В Британской библиотеке хранится единственный сохранившийся фрагмент рукописи из всех законченных романов Джейн Остин. Это черновик двух последних глав "Доводов рассудка", свидетельствующий о том, что Джейн полностью переделала концовку[69]. В первоначальной версии Уэнтворт лично предлагает Энн руку и сердце, а в переписанной — и гораздо более драматичной — делает это в письме, причем пишет его в тот момент, когда они с Энн находятся в комнате вместе с другими людьми. Вероятно, Джейн передумала потому, что поняла: особое напряжение сцене придает именно необходимость для героев скрывать свои чувства и придерживаться принятых правил поведения. Сама Джейн очень хорошо понимала, что можно писать нечто важное, даже судьбоносное, в присутствии других людей.

Отвергнутые главы "Доводов рассудка" подтверждают то, о чем свидетельствуют родственники, — Джейн писала на маленьких листках бумаги. Иногда это были большие листы, сложенные на манер маленьких книг. Если Джейн хотела переписать отрывок, она прикрепляла булавкой новый листок бумаги поверх старого. Вероятно, одни и те же булавки путешествовали из платьев в романы и обратно. Сегодня мы не видим никакой связи между искусством шитья и письмом — в отличие от родственников Джейн. Как выразился ее племянник, "та же рука, что так превосходно владела пером, могла делать изысканную работу иглой". Не стоит также забывать, что в Георгианскую эпоху бумагу изготавливали из тряпок, а книги сшивали вручную. У произведений Джейн и ее рукоделия больше общего, чем может показаться на первый взгляд.

Вероятно, именно зимой 1811 года, после публикации романа "Чувство и чувствительность", но до того, как стало известно о его успехе, Джейн начала перерабатывать книгу, которая первоначально называлась "Первые впечатления". Теперь она превратилась в хорошо знакомую нам "Гордость и предубеждение". В семье Остин всегда любили историю о Джейн и Лиззи Беннет. "Я не удивляюсь, — писала Джейн Кассандре, — твоему желанию снова перечесть "Первые впечатления". Но когда Джейн начала переделывать роман, готовя его к публикации, ей понадобилось новое название. Дело в том, что в 1801 году вышла в свет книга другого автора под названием "Первые впечатления".

Насколько сильно "Гордость и предубеждение" отличается от "Первых впечатлений"? Принято считать, что Джейн пережила период вдохновения и сочинила книгу в доме приходского священника в Стивентоне, будучи в возрасте Лиззи Беннет. Однако совершенно очевидно, что в Чотоне в текст были внесены серьезные исправления. "Я общипала и подрезала", — объясняет Джейн, а даты и дни недели, приведенные в "Гордости и предубеждении", в точности совпадают с календарем за 1811 и 1812 годы. (Справедливости ради следует отметить, что они соответствуют и календарю 1805–1806 годов.)

Но Кэтрин Сазерленд настаивает, что возможна еще одна версия событий: все шесть законченных романов Джейн написала после тридцати, во временных пристанищах, а также в Чотоне, а их публикация стала результатом двадцати лет непрерывных литературных экспериментов. Сазерленд задает важный вопрос, что значили для Джейн дом и семья. Если она действительно могла продуктивно работать только тогда, когда чувствовала себя "дома", как утверждает ее племянник, то почему ее книги так беспощадны к домам ее персонажей? "Принимая во внимание резко критическое отношение Остин к дому и семье, — вопрошает Сазаленд, — не является ли это следствием отсутствия у нее дома и корней?"

Не обязательно. Ведь мы видели, что в некотором смысле Джейн не удовлетворял даже Чотон-коттедж: тесный, шумный, наполненный гостями и суетой вокруг вина, сахара и чая. Но в отличие от предыдущих лет, у нас все же имеются некоторые свидетельства, что здесь существовал негласный уговор не нагружать ее домашними делами. Это может показаться — и действительно является — мелочью, но капля камень точит. Освобождение Джейн от домашних обязанностей, чтобы дать ей возможность писать, неизбежно вело к следующему шагу — к признанию права женщины работать, обретая власть в мире мужчин. Вот почему так важно реконструировать подробности повседневной жизни Джейн Остин.

Независимо от того, когда именно Джейн сочинила "Гордость и предубеждение", в двадцать лет, в тридцать, или эта работа растянулась на два десятилетия, основу романа составляет мир Остинов, в котором точно воспроизведено деревенское окружение с большим домом и многочисленными персонажами. Этот мир населяют люди, очень похожие на тех, кто жил, ссорился и любил в реальной жизни Джейн. "Ты теперь восхитительно собираешь своих героев, — советовала Джейн своей племяннице Анне, когда та тоже начала писать роман. — Три или четыре деревенских семьи — как раз то, что нужно для работы". Она не была поклонницей экстравагантных приключенческих романов, таких как "Самоконтроль" Мэри Брантон (1811), в котором героиня "сама сплавлялась в лодке по американской реке". Зачем же на этом останавливаться, вопрошала Джейн. Почему бы героине не пересечь Атлантический океан и не пристать к берегу в Грейвзенде?

Действительно, в конце концов Джейн написала пародийный "План романа, в соответствии с намеками, поступившими от разных лиц" — собрание неправдоподобных советов, которыми ее донимали добровольные помощники, исполненные благих намерений, но совершенно бесполезные. Вот героиня этого воображаемого пародийного романа: "безупречный характер, совершенная в своей доброте, мягкая и чувствительная". Она путешествует по всей Европе, чтобы обеспечить постоянную смену декораций, и "куда бы она ни отправилась, кто-нибудь в нее влюбляется". Драматизм повествования усиливается нехваткой у героини денег. Вынужденная "работать ради хлеба насущного", она попадает в бедственное положение — "истощенная до состояния скелета и время от времени умирающая от голода". И только в самом конце романа, в самый последний момент, героиня случайно "попадает в руки героя".

В отличие от этой неправдоподобно совершенной женщины, самая известная героиня Остин имеет явные недостатки. Джейн описывала Лиззи Беннет как самое "очаровательное существо, которое только появлялось на страницах книги", и гордилась своим творением. "Не знаю, как я буду терпеть тех, кто в конечном счете не полюбит ее", — писала она. Однако были и те, кому не нравилась Лиззи и кто полагал, что истинная героиня не должна быть такой многословной. Только "полное отсутствие вкуса", считала коллега Джейн, писательница Мэри Рассел Митфорд, "могло произвести столь дерзкую, столь практичную героиню".

Самые проницательные читатели Джейн, такие как Уильям Гиффорд, редактор "Ежеквартального обозрения", прекрасно поняли ее замысел. Гиффорд называл "Гордость и предубеждение" "очень милой вещицей. Ни темных коридоров, ни тайных комнат, ни завывания ветра в длинных галереях, ни капель крови на ржавом кинжале — все это теперь стало уделом камеристок и сентиментальных прачек".

Джейн предпочитала описывать людей, похожих на тех, кого она знала в реальной жизни. Не менее известен, чем ее романы, маленький изящный пассаж, в котором она описывает процесс творчества. Остин сравнивает свои произведения с миниатюрами на слоновой кости — "они не более двух дюймов в ширину, и я пишу на них такой тонкой кистью, что, как ни огромен этот труд, он дает мало эффекта". Некоторые считали ее произведения настолько "реалистичными", что отказывались признавать их творчеством. Например, в 1818 году журнал "Британский критик" сообщал, что "ей, похоже, очень недостает воображения любого рода". Действительно, она "как будто описывает людей, с которыми встречается каждый вечер, в каждом респектабельном доме… и рассказывает о таких случаях, которые, вероятно, происходили, в то или иное время, в половине семейств Соединенного Королевства". И действительно, Джейн с фотографической точностью регистрировала окружавший ее мир. Критики обнаружили у нее всего две фактические ошибки. Во-первых, в "Эмме" яблоня зацвела в июне. Во-вторых, в "Мэнсфилд-парке" мопс леди Бертрам, которого она называет просто "мопс", несколько раз меняет пол, хотя не исключено, что это сделано намеренно. Возможно, Джейн сознательно изобразила леди Бертрам до того бестолковой, что она не понимает, какого пола ее домашний питомец (а также слишком ленивой, чтобы придумать ему — или ей — кличку).

Вымышленный мир Джейн был сконструирован настолько безупречно, тщательно и прочно, что его отвергала Шарлотта Бронте, еще одна блестящая и необычная писательница, принадлежавшая к следующему поколению. Бронте охарактеризовала "Гордость и предубеждение" как "тщательно отгороженный, хорошо ухоженный сад с ровными бордюрами и нежными цветами; ни хотя бы одной яркой, дышащей физиономии, ни открытых просторов, ни синих гор, ни серебряных ручьев. Я бы не хотела жить с этими леди и джентльменами в их элегантных, но закрытых на все замки имениях". Развенчание Остин она заканчивает словами, что "эти наблюдения, наверное, будут раздражать". Да, Шарлотта Бронте, они действительно раздражают, поскольку вы вряд ли смогли бы написать "Джейн Эйр", если бы до вас Джейн Остин не создала того, что достойно развенчания.

Последнее слово в этом споре, возможно, принадлежит Г. К. Честертону:

Джейн Остин родилась до того, как сестры Бронте разорвали, а Джордж Элиот осторожно развязала те узы, которые (якобы) защищали женщин от правды. Но факт остается фактом: никто из них не знал о мужчинах больше Джейн Остин. Может, Джейн Остин и была защищена от правды — но редкая правда была защищена от нее.

Осенью 1812 года Джейн договорилась с Томасом Эджертоном о публикации "Гордости и предубеждения". Должно быть, продажи "Чувства и чувствительности" впечатлили издателя, поскольку теперь он предложил Джейн условия, которые на первый взгляд казались лучше. Сделка предусматривала не комиссию с продаж, а покупку авторских прав. Эджертон предложил не 150 фунтов, на которых настаивала Джейн, а 110, что выглядело достаточно лестно. "Мы не можем оба остаться довольными, — скромно писала она, — и я совсем не удивлена, что он решил не слишком рисковать".

Джейн радовалась заключению сделки еще и потому, что она "освобождает Генри от многих хлопот" — брат снова взял на себя роль ее агента. У Генри были другие заботы — заболела его очаровательная Элиза. Как и у матери, у нее обнаружилась "выпуклость" в груди. Природная жизнерадостность не позволяла ей признаться, что она смертельно больна: "по моему виду не скажешь, что меня что-то тревожит". Джейн решила продать права на роман отчасти ради того, чтобы избавить Генри от необходимости гоняться за издателями, как это было раньше.

Но с точки зрения бизнеса это решение оказалось крайне неудачным, поскольку теперь Эджертон хорошо зарабатывал на Джейн. На этот раз он, зная, что риск более чем оправдан, не стал медлить с публикацией нового произведения. Оба понимали, что роман великолепен. 27 января 1813 года в Чотоне Джейн получила "из Лондона свое дорогое дитя"; наконец она держала в руках отпечатанный экземпляр "Гордости и предубеждения".

В тот вечер соседка по имени Мэри Бенн, сестра обедневшего священника, пришла на ужин к дамам семьи Остин. Джейн пишет, что потом они расположились у камина, и "я прочла ей половину первого тома", не называя имени автора романа. "Она была изумлена, бедняжка!.. похоже, ей очень понравилась Элизабет", — делилась своими впечатлениями Джейн. Судя по рассказу о вечере с мисс Бенн, Джейн и ее мать читали книгу вслух, вероятно распределяя между собой роли персонажей, как в пьесе.

Многочисленные сцены из романов Джейн, когда один из персонажей читает вслух другому, свидетельствуют, что мужчины могли выступать в роли чтецов для женщин, но не наоборот. Однако женщины могли читать вслух друг другу, и именно так Джейн развлекала Кассандру в их общей спальне, когда обе были "уже в ночных сорочках".

Тем не менее Генри, брат Джейн, сообщает, что у самой Джейн был "чрезвычайно приятный" голос, и она "читала вслух с большим вкусом и с выражением". То есть семья Остин явно слышала, как она читает. "Я знаю, что она взяла томик "Эвелины" и прочла несколько страниц, — вспоминала ее племянница. — Думаю, это было как спектакль. Она очень хорошо декламировала". Иногда эти "спектакли" позволялось слушать друзьям. Один из них вспоминает, что, когда незваный гость помешал Джейн читать сэра Вальтера Скотта, это выглядело так, "словно прервался приятный сон".

И действительно, критик Патриша Хоухлл Майкельсон утверждает, что разбивка на абзацы в произведениях Джейн и частое использование курсива, указывающего, какие слова следует выделить интонацией, предназначены тем, кто будет "исполнять" романы вслух.

Роман "Гордость и предубеждение" продавался очень хорошо, чему помогали многочисленные рецензии. В марте 1813 года журнал "Критика" хвалил роман за "изображение домашних сцен. Нет ни одного характера, который кажется невыразительным или навязывает себя читателю своей назойливой неуместностью". Эта похвала не выглядит слишком громкой, но критик выражал ту же мысль, которую Вирджиния Вулф сформулирует гораздо четче: "Из всех великих писателей Джейн Остин труднее всего уличить в величии".

"Гордость и предубеждение" принесли Джейн огромный успех, привлекший общее внимание и вызвавший зависть. После того как в 1813 году спрос побудил Эджертона выпустить второе издание романа, а в 1817 году — третье, 110 фунтов выглядели уже не таким щедрым подарком. Джейн досталась только слава.

Но сенсационный успех "Гордости и предубеждения" также помог продажам предыдущего романа, "Чувство и чувствительность". "Ты будешь рад узнать, что проданы все экземпляры "Ч. и ч.", — писала Джейн Фрэнку, — и что это принесло мне 140 фунтов". "Теперь я, — с законной гордостью прибавила она, — своими сочинениями заработала 250 фунтов". Она с огромным удовольствием дарила подарки Кассандре: "Не отказывай мне. Я очень богата". К "великому изумлению" Джейн, Генри открыл для нее счет в собственном банке.

Теперь Эджертон завел разговор об издании следующих трех романов Остин. Она уже работала над "Мэнсфилд-парком". "У меня кое-что есть, — писала Джейн, — и я надеюсь, что благодаря "Г. и п." продажи будут хорошими, хотя это и не так занимательно". Мы знаем, что у нее уже родился замысел следующего романа, "Эмма", а также еще одного.

Как семья Остин реагировала на этот успех? Когда в 1813 году впервые вышел в свет роман "Гордость и предубеждение", Джейн радовалась, что Кассандры нет дома. Как выразилась Джейн, ей "может быть неприятно" оказаться "рядом со всей этой суетой". Поначалу Джейн была приятно удивлена тем, что родственникам удается хранить тайну авторства романа. Но в конце концов тщеславный и болтливый Генри проговорился — это было неизбежно. Повстречав даму, которая "получила удовольствие" от романа, Генри торжественно объявил, что "Гордость и предубеждение" написала его сестра — "с таким удовлетворением", словно это было желание самой Джейн. Генри даже не сообщил Джейн, что проговорился; об этом она узнала от своей племянницы Фанни.

Теперь скрывать авторство романа уже не имело смысла; Джейн поняла, что "тайна распространилась так широко, что теперь это уже даже не тень тайны". В конечном итоге она перестала беспокоиться. "Я уверена, что, когда появится третий, я даже не буду пытаться лгать о нем", — писала она. Джейн решила "попробовать извлечь из него как можно больше денег, а не таинственности".

Слава неизвестного автора самой модной книги года распространилась далеко за пределы Хэмпшира и Кента. Отличавшаяся необыкновенным умом Анабелла Милбэнк, которая вскоре выйдет за лорда Байрона, хвалила "Гордость и предубеждение" за то, что автор избегает "обычных приемов сочинителей романов — ни утопающих, ни пожаров, ни сбежавших лошадей, ни комнатных собачек и попугаев, ни горничных или модисток, ни тайных встреч или переодеваний. Думаю, это самое правдоподобное сочинение из всех, что я когда-либо читала".

Соседи Джейн постепенно начали смотреть на нее другими глазами. "До публикации "Гордости и предубеждения", когда весь свет узнал, какой бриллиант запрятан в этой несгибаемости, — писала Мэри Рассел Митфорд, — в обществе на нее обращали не больше внимания, чем на кочергу или каминный экран, или еще одно высокое прямое полено, тихо и мирно стоящее в углу. Теперь-то, конечно, другое дело — она по-прежнему осталась кочергой, но этой кочерги все боятся".

"Кочерга" Джейн все еще волновалась, как любой неопытный писатель, которому не терпится узнать, что люди прочли и оценили ее произведение. Она очень обрадовалась хвалебному письму от Кассандры, которое пришло "как раз вовремя", чтобы подбодрить ее. В "Гордости и предубеждении" издатели допустили несколько опечаток, худшая из которых состояла в "соединении двух реплик в одну". Будучи перфекционисткой, Джейн никак не могла успокоиться, что мешало ей насладиться успехом. Но в целом она была "достаточно тщеславна и вполне удовлетворена".

Джейн также радовалась доброжелательным отзывам друзей. "О! Я снова получила столько приятной лести от мисс Шарп!" — писала она, два раза использовав восклицательный знак, который встречается у нее нечасто. "Она превосходный друг. Меня также читают и любят в Ирландии", — добавляла Джейн, показывая, что до нее дошли известия о людях, которые прочли ее произведение, даже не зная ее имени. "Я нисколько не расстроюсь, — также отмечала она, — если в конечном счете мой портрет окажется на выставке — в красном и белом, со склоненной набок головой". Она имела в виду, что ее изобразят так, как Джошуа Рейнольдс изображал светских красавиц.

Но, даже мечтая о славе, дома Джейн изо всех сил старалась оставаться такой же, как прежде. "Я пытаюсь укрепить себя, — говорила она Фрэнку. — В конце концов, какая мелочь все эти заботы по сравнению с тем, что действительно важно в существовании человека в этом мире!" И Фрэнк, и все остальные родственники были едины во мнении: гораздо важнее, чтобы она оставалась той сестрой, теткой и дочерью, которую они знали.

"Тетю Джейн" любили все ее племянники и племянницы, — писал один из них. — Мы не думали о том, что она умная, а еще меньше, что она знаменитая, но ценили ее за то, что она всегда была доброй, сердечной и веселой". Частые приезды племянниц и племянников в Чотон-коттедж тем не менее могли утомлять тетушку. Каролина, племянница Джейн, вспоминает, как "всегда подкрадывалась к ней и по возможности следовала за ней по пятам, и в доме, и снаружи". "Моя мать, — рассказывает она, — наедине предупреждала меня, чтобы я не надоедала тете". "Никому нет дела до девочек, пока они не вырастут", — признавала Джейн. Но подростки действительно нравились ей и вдохновляли ее. Другая племянница всю жизнь вспоминала то утро, когда тетя Джейн развлекала трех девочек, "разговаривая со мной и двумя моими кузинами как со взрослыми, на следующий день после бала".

Истинное наслаждение. А совсем рядом с коттеджем, в большом Чотон-хаусе, жила одна из самых любимых племянниц Джейн, Фанни Остин.

27 Главный дом

Надеюсь, семья Эдварда будет приезжать в Чотон каждый год.

Из письма Джейн (1813)

Для тех, кто хочет попасть в мир Остинов, из всех домов, где жила Джейн, теперь доступнее всего Чотон. Посетить можно не только Чотон-коттедж, но и главный дом богатого брата Джейн, Эдварда, в котором теперь размещена библиотека, посвященная писательницам. Как говорят члены Общества Джейн Остин, "мы здесь в волшебной стране".

Пока была жива приемная мать Эдварда, миссис Найт, он большую часть времени проводил в Годмершэме, желая быть ближе к ее дому в Кентербери. Все изменилось в 1812 году, после ее смерти. По условиям ее завещания Эдварду принадлежало все: Годмершэм, Стивентон, Чотон и остальная собственность в Хэмпшире. Теперь Эдвард, как и Джейн, вернулся на родину.

Возможно, Эдвард чувствовал себя дома, однако он уже не был Остином. Согласно завещанию, он должен был взять фамилию своих благодетелей. "Теперь мы все Найты, — возмущалась Фанни, дочь Эдварда, — вместо старых добрых Остинов. Ненавижу!!!!!!" Джейн переживала гораздо меньше. "Полагаю, — сдержанно писала она, — я должна научиться писать более изящное "Н"". Она не испытывала особых чувств к семейству из Годмершэма, за исключением самой Фанни.

Теперь Фанни жила всего в десяти минутах ходьбы от тетки. Она так описывала большой особняк в Чотоне: "Красивый старый дом, построенный, как мне кажется, задолго до Елизаветы I". Она была права, но лишь отчасти. Найты купили землю, на которой стоял дом, в апреле 1551 года, и приблизительно в 1583-м Джон Найт заменил средневековый главный дом поместья особняком, который до сих пор сохранил многое от Елизаветинской эпохи. Найденная в доме железная задняя стенка камина с инициалами "JK" и датой "1588", вероятно, была изготовлена в память о финансовом вкладе Джона Найта в кампанию против испанской Армады. Строительство дома продолжалось с перерывами вплоть до 1660-х годов, когда были добавлены два крыла из красного кирпича. Поговаривали, что в зале и на галерее водились привидения. В начале восемнадцатого века Элизабет Найт затеяла новую реконструкцию, а после того, как она умерла бездетной, поместье перешло к ее кузену, Томасу Броднаксу Найту из Годмершэм-парка.

Для детей Эдварда большой дом был волшебной, готической площадкой для игр. Там "столько старых кривых коридоров, которые очень интересно исследовать, — писала Фанни, — и часто, когда мне казалось, что я нахожусь далеко от какой-то части дома, обнаруживался ведущий в нее проход, и я не знаю, когда окончательно разберусь в этих многочисленных запутанных переходах". "Очень интересно, — продолжала она, — следить по портретам за родословной Найтов и всех семейств, которые в старину владели этим поместьем… у нас нет недостатка в развлечениях".

В доме было полно очаровательных старинных безделушек, и Фанни писала, как в один из дождливых дней рассматривала "папины редкости". Главный дом в Чотоне был, наверное, более романтичным, чем в Годмершэме, но в то же время менее комфортным. "Мы чуть не замерзли в холодном и пустом старом доме", — писала Фанни в своем дневнике в апреле.

Когда Эдвард с детьми жил в поместье, обитатели главного дома и коттеджа постоянно общались. "Я пришла в Б. Дом между тремя и четырьмя и час провела в приятном безделье", — пишет Джейн в 1814 году. "Мы впятером прогулялись по огороду и вдоль Госпорт-роуд, а потом все вместе пили чай". А вот еще: "Мы очень хорошо ладим, очень часто ужинаем вместе и каждый день видимся в то или иное время". Даже когда Эдварда с семьей не было в поместье, Джейн "любила гулять по окрестностям — иногда до Чотон-парка, благородной буковой рощи, куда можно дойти пешком".

Родственницы Эдварда всегда радовались приезду своего благодетеля в Чотон. "Он веселится от всей души, чего любой родившийся в Хэмпшире Остин может только желать", — одобрительно писала Джейн. "Главный дом ему не безразличен… он говорит об устройстве нового сада… нам нравится, что он доказывает и укрепляет свою привязанность к этому месту, улучшая его".

Рядом с домом находилась церковь, и ближайшим соседом — прямо через дорогу — был приходской священник, мистер Папиллон. Семья Остин поддерживала иллюзию, что однажды он женится на Джейн. "Я счастлива сообщить тебе, что мистер Папиллон скоро сделает предложение, — пишет Джейн в последний год своей жизни, — предположительно, в следующий понедельник". "В его намерении можно больше не сомневаться, ни в малейшей степени", — добавляет она, поскольку было замечено, что он подыскивает себе новый дом.

В таком большом хозяйстве, как у Эдварда, прислуга постоянно менялась, что служило обильным источником сплетен, развлекавших всех соседей, в том числе Джейн. Одной горничной, несмотря на "чрезвычайное трудолюбие и чистоплотность", пришлось оставить место, потому что "она не могла ужиться с мужчинами из числа слуг. Она влюбилась в мужчину — и, похоже, потеряла голову". Личная жизнь слуг считалась ответственностью их работодателей. Например, миссис Дигвид из Стивентона "расстается и с Ханной, и со старой кухаркой; первая не отказывается от своего возлюбленного, мужчины с дурным нравом, а вторая виновна лишь в том, что всегда недовольна". Бедная Ханна — она лишилась работы из-за того, что хозяйка не одобряла ее возлюбленного!

С августа 1814 года Эдвард на протяжении двух лет сдавал главный дом поместья в аренду своему брату Фрэнку. Впоследствии жители деревни вспоминали, как "милый пес" по кличке Линк каждое утро "шел за молоком в Чотон-хаус вместе со слугой из коттеджа, Уильямом Литлвортом". Линк нес домой в зубах бидончик с молоком.

Этот Уильям Литлворт поступил на службу в Чотон-коттедж в возрасте двадцати одного года на должность слуги, о котором давно мечтали женщины из семьи Остин, и Джейн считала его "миловидным парнем, воспитанным и тихим и, похоже, подходящим". Он приходился кузеном Литлвортам из Стивентона, семье няньки, которая воспитывала маленькую Джейн. Как выразился ее племянник, Джейн снова оказалась "среди своих". Доставка молока из главного дома занимала не все время Уильяма Литлворта: он ухаживал за помощницей кухарки, Мэри Гудчайлд, на которой в конечном итоге женился.

Нередко Фанни и Джейн вместе проводили целый день в большом доме. "Тетя Джейн все утро была со мной… Мы с тетей Джейн провели чудесное утро… Тетя Джейн провела со мной утро и читала "Гордость и предубеждение", — такие записи постоянно встречаются в дневнике Фанни. Поэтому тем более удивительно, что по прошествии многих лет Фанни проявила явную холодность к Джейн, написав ужасное, снобистское письмо о тетке, с которой когда-то была так близка. Судя по сердечному тону сохранившихся писем Джейн к Фанни, поведение племянницы выглядит странным и гадким. Но предпосылки к этому можно обнаружить еще в 1810-х годах. Джейн гордилась коммерческим успехом своих книг, но в письмах к племяннице упоминала о нем лишь вскользь: "Поскольку ты слишком возвышенна, чтобы заботиться о деньгах, я не буду мучить тебя подробностями".

"Да, моя хорошая, — начинается печально известное письмо Фанни, — это чистая правда, что тетя Джейн по ряду причин была не такой утонченной, как следовало бы по ее таланту". Остины, по словам Фанни, "были небогаты, и люди, с которыми они главным образом общались, были отнюдь не тонкого воспитания, короче говоря — не более чем mediocres[70] и… в смысле утонченности стояли на том же уровне".

Здесь мы видим не только чистый, весьма прискорбный снобизм, но также конфликт поколений. Джейн Остин принадлежит к более грубой и свободной георгианской эпохе, тогда как ее племянница, прожившая достаточно долго и превратившаяся в чопорную викторианскую даму, отвергает манеры предшествующего поколения, в том числе любимой тети. Кроме того, письмо демонстрирует пропасть между двумя ветвями семьи, мостик через которую был перекинут только в тот момент, когда Эдварда отделили от братьев и сестер и пересадили на более плодородную почву Кента. Фанни называет мать своей приемной матери в Кенте "дражайшей бабушкой". Но родная бабушка, миссис Остин в Чотоне, никогда не удостаивалась подобных ласковых слов. После смерти Джейн две ветви семьи, из Хэмпшира и Кента, Остины и Найты, будут бороться за контроль над памятью Джейн и ее наследием. Но разногласия начались еще при ее жизни.

В коттедже жизнь была скучной, заполненной домашними делами. "Это была очень тихая жизнь, в согласии с нашими идеями, — писала племянница, — но все очень много читали". Этим все сказано. Возможно, Джейн и Кассандра ограничили свою светскую жизнь просто потому, что устали от необходимости притворяться. Писательница Мэри Берри, которой в 1823 году исполнилось шестьдесят, вспоминала свои чувства, когда ей было двадцать один: "Как я тогда жалела, что родилась женщиной и лишена жизни и положения, которые, будучи мужчиной, я могла бы иметь в этом мире! Но теперь я успокоилась и смирилась, и больше ничего об этом не скажу".

В письмах Джейн появились элегические нотки. "Сколько перемен ты, должно быть, увидела в Бате", — писала она Марте, которая поехала туда в гости, — и сколько людей и событий, должно быть, прошли перед тобой!" По мере того как она становилась старше, в ее письмах все чаще проступала жалость к старым девам, вдовам и другим нуждающимся. "Возможно, — как-то заметила она, — в похожих обстоятельствах я тоже оказалась бы без друзей".

"Я ненавижу маленькие компании, — признавалась Джейн. — Они держат в постоянном напряжении". Она всегда была слишком замкнутой и с трудом заводила друзей, и с возрастом эта ее черта проявлялась все заметнее. Ее манеры, признавался Фрэнк, были "довольно сдержанными в отношении незнакомцев, что послужило причиной обвинений в высокомерии". Джейн описывала один трудный для нее вечер в обществе, начавшийся в семь часов, как "тяжелую работу", от которой женщин из семьи Остин "освободили" лишь "после одиннадцати". За ужином даже один неудачный гость мог доставить массу беспокойства дамам, у которых просто не было выбора: "Это будет испорченный вечер… Еще одно маленькое разочарование". Да, Джейн действительно могла показаться "несколько скованной и неприветливой с незнакомцами".

За ужином в семьях Хэмпшира обсуждали смерть старого мистера Харвуда из Дина, в доме которого Джейн танцевала с Томом Лефроем. Поместье, приносившее доход в 1200 фунтов в год, должен был унаследовать сын покойного — как и восемь поколений предков до него. Но втайне от семьи старый мистер Харвуд "брал взаймы и отдавал в залог так обильно", что ничего не оставил своей вдове и сестре. Теперь сын обнаружил себя "разоренным… лишенным всех надежд и перспектив". Видя этот близкий пример, дамы из семьи Остин благословляли Бога, который послал им более платежеспособных родственников.

Катастрофа в семье Харвуд затронула и Джейн, поскольку повлияла на ее подругу. Разбились надежды одной из сестер Бигг, Элизабет, овдовевшей миссис Хиткоут, которая собиралась выйти замуж за младшего Харвуда и стать хозяйкой Дина. Она осталась жить в Мэнидаун-парке, но через месяц умер ее отец. Молодой Гаррис Бигг-Уитер и его супруга, на которой он женился вместо Джейн, увезли Элизабет из Мэнидауна, и в 1814 году ей пришлось переехать в Винчестер.

Джейн также была вдохновителем матримониальных планов бывшей гувернантки из Годмершэма, мисс Энн Шарп. Каждый раз, когда та находила новое место, Джейн надеялась, что работодатель влюбится в мисс Шарп. "Она очень хвалит сэра Вильяма — я хочу, чтобы он женился на ней!.. О, сэр Вильям… сэр Вильям… как я вас полюблю, если вы полюбите мисс Шарп!"

Что касается домашних дел, то из Чотон-коттеджа уехал Томас, собравшийся жениться, и его заменил Броунинг, "новая метла, и пока без недостатков… довольно медлительный; но он не шумный, и его ничему не нужно учить". У него имелось два больших достоинства: "Собаки, похоже, любят его не меньше, чем Томаса, — кухарка и Бетси, как мне кажется, счастливы еще больше". В сельской местности собаки играли важную роль, обеспечивая безопасность.

Кухаркам, которые сменяли друг друга в Чотон-коттедже, платили всего 8 фунтов в год, что несравнимо с 25 фунтами, которые мог предложить за ту же работу главный дом поместья. На каждую "новую кухарку" возлагались большие надежды, и одна из них произвела благоприятное впечатление великолепным яблочным пирогом: "хороший яблочный пирог вносит значительный вклад в наше домашнее счастье". Не слишком прочное положение женщин в семье Остин приводило к тому, что им не удавалось установить долгосрочные и прочные отношения с домашней прислугой, рекомендованные авторами "Идеального слуги": "Ничто не приносит таких удобств и не выглядит так достойно для всех сторон, как слуга, много лет живущий в одной семье".

Что касается дальних родственников, то преподобный Томас Ли и его сестра были не слишком счастливы, получив в собственность аббатство Стоунли. "Перемены в их жизнь пришли слишком поздно и не радовали их", — писала Каролина Остин. Другой гость, приезжавший в Стоунли, выражал мнение, что преподобный Томас и мисс Элизабет "чрезвычайно отягощены богатством, которого добились в конце жизни".

Этот гость, Мэри Берри, была уверена, что в руках новых владельцев аббатство Стоунли пропадает впустую. "Это настоящее богатство! — восклицала она. — Оно досталось людям, которые не принесли никакой пользы, не поощряли усовершенствований, не обращались к изящным искусствам, ничего не коллекционировали". Такой дом, как Стоунли, достоин того, чтобы владелец с солидным доходом вдохнул в него жизнь, зажег огонь. Это должна быть сцена для грандиозной пьесы. Если у обитателей великолепного дома, такого как Стоунли, не было средств или желания вести роскошную жизнь, окружающие считали это упущенной возможностью.

После смерти преподобного Томаса у миссис Ли-Перро появился еще один повод для недовольства. Они с мужем не взяли отступные, и теперь им досталось все аббатство. "Бедная миссис Л. П. теперь станет хозяйкой Стоунли, — шутила Джейн, — благодаря унизительным уступкам, которые, откровенно говоря, никогда не были им особенно нужны, — это будет суровым испытанием!"

На самом деле для Ли-Перро уступки были не такими уж "унизительными", и супруги чрезвычайно радовались своему благополучию. Но Джейн имитировала жалобные интонации своей тети, которая принадлежала к тому типу женщин, которые используют выражения "унизительные уступки" и "суровое испытание" в отношении неожиданно свалившегося на них огромного богатства. Таким образом, преподобный Томас после своей смерти оставил "больше несчастных племянников и племянниц, чем кто-либо из обычных жителей Соединенного Королевства", как выразилась Джейн. Она имела в виду себя и своих братьев и сестер, которые, за исключением Джеймса, снова не получили ни пенса. Такой поворот событий вызвал нечто вроде скандала среди близких друзей и родственников. Джейн отмечала, что одна дама "не будет удовлетворена, если к нам немедленно не придет очень солидный подарок" от Ли-Перро. Но солидный подарок так и не пришел.

Все это означало, что у Джейн появилась еще одна веская причина писать — заработок. В следующей книге найдут свое отражение хорошо знакомые ей чувства, которые испытывает бедная родственница в богатом доме. В феврале 1811 года она начала работу над "Мэнсфилд-парком". Джейн больше не хотела высмеивать чувствительные романы 1790-х, как она делала это в "Леди Сьюзан", "Чувстве и чувствительности" и отчасти в "Гордости и предубеждении". Ей нужно было найти новую тему. Это было время расцвета романтизма. Джейн читала лорда Байрона, но ценила его невысоко: "Прочла "Корсара", заштопала нижнюю юбку; больше заняться было нечем", — писала она. Джейн делала вид, что расстроилась, когда сэр Вальтер Скотт стал сочинять не только стихи, но и романы. "Не дело Вальтера Скотта писать романы, особенно хорошие, — жаловалась она. — Это нечестно. Он заработал достаточно славы и богатства как поэт и не должен отнимать хлеб у других людей". Она восхищалась его произведениями, но "Мэнсфилд-парк" будет настолько далек от них, насколько это возможно.

Этот первый из ее романов, задуманный в новом столетии, заметно отличался от предыдущих. Действие "Мэнсфилд-парка" происходит не в консервативной сельской среде времен юности Джейн, где жизнь вращалась вокруг главного особняка поместья и церкви, а девушки выезжали на балы. Французская революция и Наполеоновские войны изменили этот образ жизни. "Мэнсфилд-парк" описывает "неустойчивый мир девятнадцатого века" и оценивает установившийся порядок с "долей неприязни, порицания и чувства вины", как выразился критик Уоррен Робертс. Поместье Бертрамов, владельцев Мэнсфилд-парка, показано одновременно богатым и пришедшим в упадок, а персонажи Джейн живо отвлекаются на главные вопросы той эпохи: рабство, религию, богатство, истину, ложь. "Девизом этого романа могло бы стать "Измениться или погибнуть", — отмечает Робертс. — Одна из его тем — улучшение общества".

Тем не менее роман имеет глубокие корни в жизни самой Джейн, в том, что ей пришлось пережить в юности. Знаменитые представления в Мэнсфилд-парке, "Мэнсфилдские спектакли", как "язвительно" называла их Джулия Бертрам, вызывают в памяти маленькую театральную труппу в амбаре стивентонского пастората. В Георгианскую эпоху шли весьма жаркие споры о том, является ли участие в любительских спектаклях добродетелью, и Джейн использовала их для создания драматических коллизий. Будучи большой любительницей театра, Джейн в описании домашних спектаклей в Мэнсфилде демонстрирует глубокое знание жизни театральных трупп. Том Бертрам одновременно является и актером, и режиссером, в точности как в профессиональном театре, а Фанни достается роль суфлера, не слишком престижная, но очень важная, поскольку скрепляет всю постановку. Персонажи романа разыгрывают пьесу "Обеты любви", которую не менее семнадцати раз показывали в Бате, когда там жила Джейн; таким образом, ее выбор, вероятно, стал следствием знакомства с городом греха.

Кроме того, "Мэнсфилд-парк" известен тем, что в нем поднимается тема рабства. Само название дома вызывает ассоциации с судьей Мэнсфилдом, многочисленные вердикты которого против рабовладельцев (запрет на превращение рабов в предмет страховых претензий и на получение владельцем материальной компенсации за их смерть) были важными шагами на пути к уничтожению рабства. В книге Джейн богатство семьи обеспечивают поместья в Антигуа, и сэр Томас отправляется туда, чтобы поправить дела, а мерзкая миссис Норрис носит фамилию печально известного работорговца из Западной Африки. "Ты разве не слышал вчера вечером, как я его спросила про торговлю рабами?" — спрашивает Фанни своего кузена Эдмунда, демонстрируя, что только у нее, робкой Фанни, единственной из всей семьи хватает смелости напомнить сэру Томасу, откуда берутся его деньги.

Но главная тема "Мэнсфилд-парка", главнее любой другой, — это поиски дома. Как подчеркивает критик Паула Бирн, слово "дом" встречается в тексте больше 140 раз. Героиня романа, Фанни, постепенно начинает чувствовать себя "дома" в Мэнсфилд-парке; она с трудом приспосабливается к новому месту, заполняя свою комнату тщательно выбранными картинами и дорогими для нее вещами. Когда Фанни отказывает в высшей степени достойному Генри Крофорду, ее отсылают "домой" в Портсмут, чтобы она подумала о своем будущем. Оставшись в одиночестве, Фанни начинает рассматривать дом приемных родителей как место, которому она действительно принадлежит.

Джейн отвергает идею, которой насчитывалась уже не одна сотня лет: представление о том, что человек корнями привязан к своей родине и что место рождения и кровь гораздо важнее жизненного опыта и таланта. Но жизнь научила ее, что люди могут выжить — и даже расцвести — после пересадки на другую почву. Уехав в Портсмут, Фанни переживает модное состояние ностальгии: она скучает не столько по реальному месту, сколько по своей памяти о нем. В конечном счете, вернувшись в Мэнсфилд-парк и сумев стать там незаменимой, она своими усилиями создает для себя новый, лучший дом. Это история о том, как человек получает заслуженную награду.

Насколько нам известно, роман был начат и закончен в Чотон-коттедже. Упоминания о работе над ним встречаются в письмах Джейн с января по сентябрь 1813 года. Она всегда тщательно следила за датами в своих произведениях, и в "Мэнсфилд-парке" они соответствуют 1808–1809 годам. В январе 1813-го такой персонаж, как миссис Грант, уже существовал, и был хорошо известен Кассандре, поскольку Джейн в письме говорит о ней как о реальном человеке: она описывала партию в вист, отмечая, что за их круглым столом собралось "столько же человек, сколько у миссис Грант". Кассандра настолько хорошо знала замысел романа, что позволяла себе спорить с Джейн относительно того, как должен развиваться сюжет. Она хотела, чтобы Джейн позволила "мистеру Крофорду жениться на Фанни Прайс". Но Джейн, несмотря на эти дебаты, "не согласилась на изменения". Джейн по-прежнему уступала сестре во всем, кроме сочинения романов.

Братья Джейн тоже попали на страницы романа. Уильям Прайс вернулся из плавания и приехал к сестре, в точности, как Фрэнк, подарив ей ни с чем не сравнимую радость "беспрепятственных, равных, свободных от каких-либо опасений отношений с братом и другом". А у самой Фанни есть нечто общее с Эдвардом, которого забрали от родителей и воспитывали в роскоши Годмершэм-парка.

Джейн закончила книгу "вскоре после" июня 1813 года, а в марте 1814-го уже была готова корректура "Мэнсфилд-парка". Джейн и Генри читали ее в карете по дороге в Лондон. "Ему понравились леди Б. и миссис Н., — сообщала Джейн, — и он хвалит описание персонажей".

Совершенно очевидно, что она беспокоилась, как Генри воспримет "Мэнсфилд-парк", поскольку тоже "включила" его в роман, причем выставила не в самом лучшем свете. Джейн позаимствовала у Генри и Элизы многие черты для образов Генри Крофорда и его сестры Мэри, остроумной, забавной, но сомнительной с точки зрения общепринятой морали. Обе пары образуют конфиденциальный союз, направленный против общества, и получают от этого удовольствие. Но о реакции Генри мы знаем лишь, что он нашел произведение "чрезвычайно интересным", что могло означать все что угодно. Джейн ждала выхода книги, как будущая мать ждет рождения ребенка. "До конца апреля", с волнением писала она, он "появится на свет".

Но еще до того, как стала известна реакция читающей публики, Джейн приступила к работе над "Эммой". И снова в романе появляются члены семьи.

28 Развлечения юных дам

Юная племянница, которая в трудную минуту обращалась за советом и поддержкой к тете Джейн, знала, что может твердо рассчитывать на ее молчание.

Фанни Лерой

Когда Джейн начала новый роман, "Эмма", ее мысли обратились к двум юным барышням, ее любимым племянницам Фанни Остин Найт и Анне Остин — из них обеих, как из Кэтрин Морланд, "выросли героини романа", — которые теперь достаточно повзрослели, чтобы самим заводить романы. Они достойны нашего внимания, потому что могут рассказать об отношении Джейн к жизни и к любви. Ее письма к повзрослевшим племянницам чрезвычайно милы: благожелательные, ободряющие, заинтересованные. Джейн любила младенцев, настороженно относилась к детям постарше, но явно обожала молодежь. "Самое интересное начнется, — писала она, — когда героиня вырастет".

Обе девушки привлекали Джейн не вопреки, а благодаря своим недостаткам. Обе остались без матери и были не очень счастливы дома. У Анны складывались непростые отношения с мачехой, "резкой и вспыльчивой". Бывшая Мэри Ллойд, как свидетельствуют семейные предания, не любила Анну и "не проявляла к ней уважение, даже в доме ее отца".

Фанни была не такой экзальтированной и избалованной, как Анна. Но она тоже рано, в пятнадцатилетнем возрасте, лишилась матери и была вынуждена присматривать за десятью братьями и сестрами. После мисс Шарп семья так и не смогла найти гувернантку, которая жила бы в доме. Однажды, когда гувернантка болела, Фанни упомянула в письме о "своих детях", как будто была им матерью, а не сестрой.

Джейн пристально наблюдала за своими двумя племянницами, но их душа так и осталась для нее загадкой. "Кто может понять юную леди?" — вопрошала она. При этом Джейн, вне всякого сомнения, любила их. "Моя дорогая Анна, — писала она, — ни о ком я не думаю так часто, и лишь немногих люблю больше". А Фанни она считала почти "еще одной сестрой".

На самом деле Джейн заменяла девушкам мать, и ее романы отражают убеждение, что материнство — социальная, а не биологическая функция. Родные матери могут быть взбалмошными или неблагоразумными, как миссис Беннет или миссис Дэшвуд, но матери-наставницы зачастую мудры, благородны и заботливы. Советы миссис Гардинер ее племяннице, Лиззи Беннет, более разумны, чем советы миссис Беннет, а миссис Уэстон с успехом заменила мать Эмме Вудхаус. В этом смысле Фанни и Анна были детьми Джейн.

Благодаря влиянию тетки племянницы Джейн проявили интерес к литературной деятельности. Фанни старательно вела дневник. У Анны были более серьезные претензии. Она вместе с тетей пародировала произведения слабых писателей, такие как глупый и банальный роман "Леди Маклэрн, жертва злодейства", опубликованный в 1806 году некоей Рейчел Хантер. Анна и Джейн язвительно высмеивали странные привычки персонажей Хантер, которые на протяжении романа рыдают не меньше сорока четырех раз. В конце концов эти две яркие искры веселья надоели тете Кассандре, которая, "устав смеяться, выкликнула: "Сколько можно дурачиться?" — и взмолилась, чтобы они перестали".

Кузины Анна и Фанни познакомились во время визитов Анны в Годмершэм-парк. Судя по дневникам Фанни, они вместе гуляли. "Мы с Анной читали готические романы", пишет она, или "шли бродить по парку, как цыганки. Мы брали корзину с хлебом, сыром и бутылкой воды, книги, шитье, бумагу с карандашом. Мы прекрасно проводили время". У нее было странное представление о цыганах, если она думала, что они занимаются рисованием и шитьем, но можно не сомневаться, что девочки весь день оживленно болтали.

Джейн подбадривала Анну и давала ей профессиональные советы, когда та наполовину в шутку сама стала сочинять роман. "Не следует падать духом", отмечала она, а о медленном развитии действия писала: "Естественность и смысл покрывают многие грехи беспорядочного сюжета". Джейн также напоминала Анне о том, как важна точность. "При первом появлении мистера Портмана не следует называть его "достопочтенным", — отмечала она. — В те времена еще не использовали такое обращение". Она советовала Анне писать о том, что та знает: "Пусть Портманы отправляются в Ирландию, но, поскольку ты ничего не знаешь о тамошних нравах, тебе с ними лучше не ездить". В то же время Джейн хвалила умение Анны замечать нелепость и претенциозность: рассуждение о "безумии здравомыслящих женщин, когда речь заходит о выходе в свет их дочерей, — на вес золота".

Осенью 1809 года семейная драма разразилась уже в реальной жизни. Вопреки желаниям семьи, Анна объявила о помолвке. С учетом круга ее общения, выбор девушки был достаточно предсказуем — еще один хэмпширский священник. Мистер Майкл Терри учился в Сент-Джонс-колледже в Оксфорде и возглавил приход в своей родной деревне Даммер. На первый взгляд это была достойная партия: "Высокий, привлекательный, с хорошими связями и перспективой приятной семейной жизни". Кроме того, Анну неизбежно должны были привлекать "сердечность любви и ее сладкая лесть, в сравнении с пренебрежением и неуважением дома".

Но родители были недовольны и не одобрили выбор девушки. Жених был в два раза старше Анны, которой исполнилось всего шестнадцать. Он был немного застенчив; соседи отзывались о нем как о "бедном неуклюжем Майкле Терри". Джеймс и Мэри Остин отослали Анну в Кент, надеясь, что пребывание в Годмершэм-парке поможет ей образумиться.

Но там Фанни лишь разожгла чувства Анны и с энтузиазмом взяла на себя роль свахи. Она привлекла к делу сестру жениха, и между Хэмпширом и Кентом завязалась активная переписка. "Анна получила письмо от Шарлотты Терри, — сообщала Фанни в своем дневнике, — которая более удовлетворительно объяснила поведение своего брата". Сама Фанни писала тете Кассандре, "объясняя поведение Анны в недавнем происшествии". Наконец, дневник сообщает: "Радость! Радость!" Речь идет о том, что "папа" получил письмо "от дяди Джеймса, и дядя Джеймс согласился на помолвку". Дневник Фанни часто прямо-таки лучится энтузиазмом, и девушка использует слово "крайне" почти так же часто, как энергичная мисс Изабелла Торп ("Я крайне взволнована") из романа Джейн "Нортенгерское аббатство".

Теперь мистеру Майклу Терри было позволено писать Анне, которая с чрезвычайным волнением открывала его письма. Настоящая Остин, она свои чувства выразила в стихах:

Какое счастье замирать Над каждою строкой, Начертанной лишь для меня Любимою рукой.

Но когда мистер Майкл Терри приехал в Годмершэм, чтобы повидаться с Анной, долгожданный возлюбленный вызвал некоторое разочарование. "Встреча была неловкой", — сообщала Фанни. Мистер Терри "выглядел гораздо моложе и был значительно застенчивее, чем я думала. Мне он не нравится, но, если Анна его любит, это не имеет значения". Фанни до такой степени сочувствовала влюбленной паре и была настроена против родителей, что убедила себя дать мистеру Терри еще один шанс. "При близком знакомстве он производит лучшее впечатление, — писала она, — и мне он очень нравится. Мы стараемся как можно чаще оставлять влюбленных наедине".

В конце марта Эдвард Остин отвез свою племянницу Анну, теперь счастливую юную невесту, назад в Стивен-тон. Фанни со свойственной ей горячностью описывала эти события в письме к бывшей гувернантке. "Должно быть, всем интересно знать, что такая чрезвычайно юная особа, как Анна, собирается сделать такой важный шаг", восклицала она, поскольку "Анне не исполнилось 17. Джентльмену уже больше 30, и он священник в Хэмпшире, мистер Терри, очень респектабельный человек".

Возможно, "респектабельность" мистера Терри была кажущейся. А возможно, более привлекательным застенчивого и неловкого священника делало противодействие родителей. Устранив наконец все препятствия, возникавшие перед женихом, Анна нанесла визит своим будущим родственникам, но по возвращении домой решила мистеру Терри отказать.

"Получила письмо от Анны, — сообщала Фанни. — Она действительно хочет разорвать помолвку!!! Что за девушка!!!" Все это было таким волнующим. "Получила письмо от Анны, — писала Фанни через несколько дней. — Все кончено, она больше ничем не связана с мистером Майклом Терри. Боже мой! Что она будет делать дальше?" Вероятно, в Стивентоне испытали облегчение, а Анна поняла, что самое большое разочарование человек испытывает, добившись своего.

Джейн была рада, что помолвка расстроилась, потому что ее беспокоил ветреный характер Анны. Джейн не щадит племянницу в письмах, адресованных только Кассандре, описывая, что даже в безоблачные времена "ей, похоже, больше всего подходило беспокойное и беспорядочное счастье". Резкость суждений, иногда встречающаяся в дошедших до нас письмах Джейн, помогает объяснить, почему большую их часть Кассандра уничтожила. Немногие захотят, чтобы племянница прочла нелицеприятные суждения о своем характере или о вреде, который Анна, по мнению Джейн, нанесла своей внешности короткой прической: "эта прискорбно обкромсанная голова".

Но Анна по-прежнему очень хотела уехать из Стивентона. Вскоре она снова влюбилась, и снова в хэмпширского священника. Это был младший брат в семье Лефрой: Бен, сын подруги Джейн, покойной мадам Лефрой. У мистера Бена Лефроя имелось большое преимущество — он жил рядом, в Эше, до которого из Стивентона можно было дойти пешком. Однако Джейн не одобряла и второго жениха. Объявление о помолвке, жаловалась она, "появилось без подготовки", хотя "Анна держит нас в постоянном напряжении". Джейн сомневалась, подходят ли они друг другу, поскольку "он не любит общество, а она его обожает". У него "некоторые странности, а она очень непостоянна".

После объявления о помолвке Анна и Бен Лефрой "почти каждый день после полудня" посвящали "прогулкам среди кустарника" в Стивентоне. Это очень раздражало мачеху Анны, Мэри, которая "в жизни не видела пары, так глупо влюбленной". Когда дело дошло до женитьбы, мистер Бен Лефрой проявил удивительное легкомыслие. Ему предложили должность викария, которая обеспечила бы доход молодой семье, однако он отказался. "Должно быть, он безумен", — сделала вывод Джейн. Но ведь "и в Анне часто проглядывает какое-то безумие".

В этих обстоятельствах в семье, к сожалению, произошел раскол. Анна не хотела жить с бабушкой и тетками в Чотоне, а они, в свою очередь, были невысокого мнения о ее женихе. Но несмотря на эти разногласия, Анна всю жизнь будет вспоминать необыкновенно близкие отношения с тетей Джейн в период до и после замужества, когда "разделявшие нас 17 лет, казалось, сократились до 7 — или вообще исчезли". У Анны "вошло в привычку откладывать в памяти какие-то вещи, помня о ней, и говорить себе: "Я расскажу это тете Джейн".

Анна Остин была своенравной, красивой, жизнерадостной, но не всегда благоразумной женщиной. Один из родственников вспоминал, что после выхода романа "Эмма" "многие соседи нашли в описании ее внешности и характера большое сходство с Анной Остин. И действительно, такое сходство было". "Я намерена выбрать героиню, которая не понравится никому, кроме меня самой", — заявила Джейн, создавая образ Эммы Вудхаус. Джейн была права: ее первым читателям не слишком понравилась Эмма, а Фанни Найт ее "не выносила".

Но теперь многие читатели любят Эмму и, вероятно, находят достойной восхищения независимую, творческую, своенравную и похожую на наших современников Анну Остин. Представления Джейн о том, какой должна быть героиня, опередили свое время. Она понимала, что многие не согласятся с приземленной, реалистичной оценкой молодых девушек. "Мы с ним ни в чем не соглашались… относительно романов и героинь", — писала она об одном наивном молодом джентльмене, случайном знакомом. "Я очень уважаю его за желание думать хорошо о юных леди, — продолжала Джейн. — Это признак дружелюбного и деликатного склада ума". Но затем она дает волю сарказму. Одна мысль о "совершенных" юных леди, как мы уже знаем, злила Джейн и вызывала у нее отвращение.

Тем временем Фанни, которая со сладострастным интересом следила за романом кузины, также была готова к любовным приключениям. Вместе со своими подругами, двумя Мэри и Эммой, она считалась одной из самых красивых барышень кентского общества. Все четверо были немного влюблены в джентльмена по имени Джордж Хэттон. Девушки называли его "Юпитером", "Планетой", а иногда "сверкающим объектом". Кассандра, приезжавшая с визитами в Годмершэм, не одобряла такое легкомысленное поведение, и Фанни пришлось выслушать "от тети Кассандры лекцию по астрономии".

Джейн выказывала меньше неодобрения и больше интереса, чем Кассандра, и получала удовольствие от писем Фанни и разговоров о личной жизни, хотя тоже призывала к осторожности. "Ты совершаешь такую же ошибку, что и тысячи женщин до тебя, — предупреждала она. — Он был первым молодым мужчиной, который тебе понравился. Это были чары, самые сильные из всех".

"У нас с тетей Джейн был интересный разговор, — писала Фанни в своем дневнике. — Увы! Увы! Почему мне не хватает твердости?" Тетя Джейн спрашивала о том же. "Кто может угнаться за полетами своей фантазии, за капризами вкуса, за противоречиями чувств?" — вопрошала она. "Мне очень, очень приятно, что мы так близки". "О! — заканчивала свое письмо Джейн. — Какая это будет потеря, когда ты выйдешь замуж".

У Джейн имелся еще один убедительный аргумент, чтобы Фанни не торопилась с замужеством. "Избегая такого раннего материнства, — писала она, — ты сохранишь юность телосложения, духа, фигуры и лица". Вот, например, бывшая подруга Фанни, миссис Хэммонд, "стареет после родов и кормления грудью". Зная стремление Фанни во всем быть первой, Джейн надеялась, что племянница прислушается к этому доводу.

Джейн подробно рассказывает о том, как развивался роман Фанни с ни чем не примечательным молодым человеком. Фанни искала кого-то, достойного настоящего поклонения. "Меня чрезвычайно удивило, что ты пытаешься подстегнуть собственные чувства, заходя в его комнату, — писала Джейн. — Грязная бумага для бритья — это было изысканно! Такая деталь достойна страниц книги. Слишком хороша, чтобы ее не использовать". Джейн почти призналась, что использовала Фанни в качестве прототипа. "Мне действительно не терпится написать что-нибудь о таком чрезвычайно интересном предмете", — признавалась она. Очень скоро Фанни могла прочесть в "Эмме", что Харриет Смит боготворит "огрызок карандаша — самый кончик, где уже нет графита" просто потому, что его отшвырнул ее любимый мистер Элтон.

Кампания Джейн против замужества Фанни прошла успешно. Племянница из Годмершэма останется одинокой до двадцати семи лет, что в то время считалось солидным возрастом. Джейн не удалось отговорить Анну, но все признавали, что ее брак с Беном Лефроем обернулся неудачей. Миссис Остин сочинила для внучки довольно меланхоличное поздравление в стихах:

Блаженства высшего не жди, Его не сыщешь в этом мире.

Похоже, никто не плясал от радости на церемонии бракосочетания, проходившей в стивентонской церкви 8 ноября 1814 года. "Время года… серый свет ноябрьского утра, проникающий через узкие окна… все это окрасило нашу свадьбу в невеселые тона", — вспоминала одна из приглашенных дам. Анна и Бен поселились в Хендоне, к северу от Лондона; Джейн навестила их и с любопытством осматривала комнату Анны, желая увидеть, какие новые вещи купила племянница. В августе 1815 года супруги переехали в деревенский дом, неподалеку от Чотона. Но, как и боялась Джейн, их с Анной прежняя близость разрушилась. Сочинение романа было заброшено; вскоре у Анны появились дети, которыми были заняты все ее мысли.

Но и Анна, и Фанни, по всей видимости, выполнили свое предназначение в том смысле, что помогли Джейн изобразить такую богатую и уверенную в себе молодую даму, как Эмма Вудхаус. Анну или Фанни нельзя назвать прототипами Эммы, но своеволие и упрямство придавали новой героине Джейн сходство с Анной. С Фанни ее роднили спокойствие и уверенность — "счастливого нрава, наследница прекрасного имения". Прошло чуть больше года, и 29 марта 1815 года Джейн завершила работу над образом своей самой блестящей героини ("красавица, умница и богачка"). Она подчеркивала, что никогда не "писала с натуры" и не вставляла реальных людей в свои произведения. Как бы то ни было, некоторые персонажи и события реальной жизни нашли отражение в ее книгах.

В 1814 году Джейн не только работала над образом Эммы Вудхаус, но и выпустила в свет "Мэнсфилд-парк". В марте Генри помогал ей вычитывать гранки, и она надеялась, что книга поступит в продажу в апреле. Но из-за обычных задержек Томас Эджертон опубликовал роман только в мае. Объявление в номере "Стар" от 9-го числа гласило, что книга вышла "сегодня". Стоила она 18 шиллингов, и за полгода было продано приблизительно 1250 экземпляров.

Для женщины с личным доходом всего 20 фунтов в год полученные за первое издание "Мэнсфилд-парка" деньги были настоящим богатством. Джейн заработала более 300 фунтов. Однако следует отметить тот прискорбный факт, что до конца жизни она опубликовала еще три романа, но к подобному финансовому успеху даже не приблизилась. Литературные заработки не позволяли Джейн вести такую жизнь, к какой она привыкла. За всю жизнь она заработала всего 668 фунтов. Для сравнения: в 1814 году сельскохозяйственный рабочий мог рассчитывать приблизительно на 40 фунтов в год. Адвокат с доходом около 1500 фунтов в год за шесть месяцев зарабатывал столько, сколько Джейн за всю жизнь.

Но в 1814 году она не могла этого знать. "Первое издание "М. п." продано, — писала она в ноябре. — Генри очень хочет, чтобы я приехала в город" — обсудить второе. Вопрос о втором издании был непростым. "Я очень жадная и хочу получить как можно больше", писала Джейн, но "пока не знаю, готова ли я рискнуть". Проблема была в том, что "люди склонны скорее одалживать и хвалить книги, чем их покупать".

Это несколько разочаровывало — конечно, Джейн любила "похвалу, как и все остальные", но ее привлекал "также денежный приз". Генри хотел, чтобы Джейн приехала в город и обсудила с ним свою дальнейшую карьеру, но настоятельная необходимость "денежного приза" не отменяла докучливых домашних обязанностей, удерживавших ее в Чотоне. Ей "не слишком удобно теперь покидать дом", объясняла Джейн; она не могла поехать в Лондон, чтобы заняться своими делами.

Таким образом, все оставалось под вопросом: поездка в Лондон, второе издание и даже будущие отношения с Томасом Эджертоном. Другие издатели, возможно, не понимавшие, каких трудов Джейн стоило издать первую книгу, считали, что она просто выбрала не того издателя. "Мы особенно заинтересованы в успехе Остин, — писал конкурирующий издатель из "Лонгмен", — и мы искренне сожалеем, что ее работы не встретили такой поддержки, которой мы могли бы желать". Намек был достаточно прозрачен: сотрудники "Лонгмена" полагали, что гораздо лучше справились бы с продвижением романов Джейн.

Джейн раздумывала над новым издателем для "Эммы". Она сотрудничала с Томасом Эджертоном, специализировавшимся на военной литературе, и он ее не вполне устраивал. В марте 1814 года она смогла достаточно надолго отлучиться из Чотона и привезти законченную и переписанную набело рукопись "Эммы" мистеру Эджертону. Издателю роман понравился, и он пожелал выкупить на него права. Но предложенная сумма показалась Джейн недостаточной.

Джейн приняла смелое решение — сменить издателя. Предложение издать ее новую книгу поступило от Джона Мюррея, гораздо более известного в литературных кругах, чем Томас Эджертон. Мюррей уже пару лет следил за писательской карьерой Остин и решил, что пришла пора сделать ход. Джон Мюррей попросил прочесть "Эмму" человека, которому полностью доверял, Уильяма Гиффорда, и тот дал в высшей степени положительный отзыв. "Без сомнения, она будет хорошо продаваться, — заключил Гиффорд. — Об "Эмме" я могу сказать только хорошее. Я был уверен в авторе еще до того, как вы назвали ее". Гиффорд также посоветовал Мюррею попытаться получить права на "Гордость и предубеждение", поскольку Эджертон не слишком хорошо справился со своей задачей. Вероятно, рынок был готов принять новое, более качественное издание романа. "Недавно я вновь перечитал его — очень хорош, — отмечал Гиф-форд, — но ужасно напечатан в некоторых местах, а обилие пунктуации делает его малопонятным".

Джон Мюррей сделал Джейн щедрое предложение — 450 фунтов за "Эмму". Однако оно стало выглядеть менее привлекательным, когда выяснилось, что за эти деньги он хотел также получить права на "Мэнсфилд-парк" и "Чувство и чувствительность". "Конечно, он разбойник, — писала Джейн, — но вежливый… Он расточает больше похвал, чем я ожидала. Забавное письмо".

Она попросила Генри написать издателю от ее имени и выразить недовольство скромностью его предложения. "Условия, которые вы предлагаете, — высокомерно писал он Мюррею, — настолько хуже того, что мы ожидали, что я подумал, что сделал ошибку в арифметических подсчетах". Генри утверждал, что Джон Мюррей сам "выражал удивление", что Эджертон выпустил такие маленькие тиражи "Мэнсфилд-парка" и "Чувства и чувствительности". Почему он не верит в нового автора, которым якобы так восхищается?

Джейн стала старше и мудрее. Она совершила ошибку, продав Томасу Эджертону права на "Гордость и предубеждение" за фиксированную сумму. Теперь она отвергла предложение Джона Мюррея о прямых продажах и решила опубликовать "Эмму" "самостоятельно", на свой страх и риск. Она была готова поднять ставки.

3 ноября Джейн попросила Мюррея о личной встрече — "короткий разговор может сделать больше, чем длительная переписка". Она освободилась не только от Чотона, но также от Генри в роли агента. Она отправилась в Лондон, чтобы заключить сделку самостоятельно.

29 Разъезжая по Лондону

[Я] готова здесь беспрестанно смеяться.

Ведь на самом-то деле у меня маловато оснований разъезжать по Лондону в ландо.

Джейн (1813)

Джейн была уверена в себе, когда осенью 1814 года отправилась в Лондон. Теперь, на четвертом десятке, она гораздо свободнее, чем в юности, когда полностью зависела от семьи, перемещалась по стране и столице. Издатели наперебой предлагали ей свои услуги. У нее были деньги. За ней тянулся шлейф успеха.

Кроме того, путешествовать стало проще и быстрее. Живя в Чотоне, Джейн довольно часто ездила в Лондон к брату Генри. Для поездок в столицу она использовала систему дилижансов и платных дорог, которая делала путешествия по Англии более быстрыми и комфортными, чем в Европе. Например, гость из Франции, Луи Симон, был поражен, что в Англии "поехать из одного города в другой на расстояние 100 или 200 миль можно, заранее не готовясь. Во Франции жители провинции обычно составляют завещание, прежде чем предпринять такое путешествие".

Письма Джейн домой из этих путешествий, совмещавших деловые поездки с развлечениями и покупками, отражают ее волнение и предвкушение удовольствий. "Я должна рассказать тебе столько мелочей, — писала она, — что мне не терпится приступить к их изложению".

Джейн приезжала в Лондон в 1811, 1813 и 1814 годах, а затем осенью триумфального 1815 года, когда Наполеон наконец был разбит при Ватерлоо. Она часто привлекала Генри в качестве своего агента, а в благодарность ухаживала за ним, когда он заболел. Она хорошо изучила Лондон, и адреса ее персонажей содержат тщательно выверенные детали, отражающие их социальное положение и характер. Например, адмирал Кроуфорд живет неподалеку от Беркли-сквер, там же, где жил реальный адмирал Бинг. Богатая миссис Палмер — на Ганновер-сквер, по соседству с реальной герцогиней Брауншвейгской. Миссис Дженнингс сумела подняться до Беркли-стрит, хотя ее покойный муж "вел выгодную торговлю не в самой аристократической части столицы". Нелепый, но богатый мистер Раш, разумеется, владел "одним из лучших домов" на Уимпол-стрит. Те, кто победнее или не следит за модой, обитают на востоке города: вульгарная мисс Стил в Бартлетовских домах — в Холборне, родственники Элизабет Беннет, Гардинеры, — на Грейсчерч-стрит в Сити. "Быть может, мистер Дарси что-то и слышал о Грейсчерч-стрит. Но он вряд ли считает, что мог бы за месяц очистить себя от грязи, которая пристала бы к нему в этих местах, если бы ему все же пришлось там когда-нибудь побывать".

Теперь братья считали Джейн достаточно опытной, чтобы самостоятельно путешествовать в Лондон в дилижансе, а не ждать, пока родственники мужского пола смогут ее сопроводить. "Я объяснила свои взгляды, — писала она, когда возник вопрос о сопровождающих. — Я в состоянии позаботиться о себе".

В 1814 году она путешествовала в дилижансе "Коллайер", с четырьмя пассажирами внутри и еще пятнадцатью, сгрудившимися на крыше. Все надеялись на удачу, то есть на худощавых и спокойных попутчиков. Джейн в этом смысле повезло: "Мое путешествие было очень хорошим, не тесным". Двое пассажиров были "детьми, а остальные умеренных размеров; все вели себя очень тихо и воспитанно". Ей повезло больше, чем одному из современников, который обнаружил, что часть его места занята "очень крупной женщиной", которая "пыхтела и задыхалась, словно ей осталось жить не более получаса". Он и его товарищ "жались по углам, позволив ей занять середину; она уселась, а скорее рухнула на скамью, хрюкнув по-носорожьи, и не сдвинулась с места на протяжении всего путешествия".

Дилижансы из Хэмпшира высаживали пассажиров на Ладгейт-Хилл, а те, что обслуживали запад Англии, останавливались у погребка "Белая лошадь" на Пикадилли. Каретные дворы были заполнены грохотом прибывающих и отъезжающих экипажей, криками кучеров и "звуками рожка сторожа… провозглашавшими начало путешествия, которое у большинства связано с удовольствием и радостью". По прибытии пассажира ждала трудная задача: найти свой багаж "среди бесчисленных чемоданов и корзин", сражаясь с сильной усталостью после "долгой тряски" в подпрыгивающем дилижансе.

Конечно, путешествовать в частной карете было гораздо удобнее, и иногда Генри подвозил Джейн. В 1813 году он довез ее от Чотона до своего дома на Слоун-стрит в Найтбридже — около пятидесяти миль. Путешествие заняло целый день — гораздо больше, чем дилижансом. Они не меняли лошадей каждые несколько миль и поэтому были вынуждены давать отдых утомленным животным. "За 12 часов дороги, — писала Джейн, — я тоже очень устала и с радостью легла спать пораньше".

В Лондоне Джейн предпочитала передвигаться пешком или в наемном экипаже, когда хотела познакомиться с какой-либо достопримечательностью, а иногда пользовалась каретой Генри и Элизы. Однажды она разъезжала в карете одна: "Я довольна своей одинокой элегантностью и готова здесь беспрестанно смеяться". Джейн давно уже не была той юной и застенчивой деревенской "мышкой", мечтавшей в Лондоне избавиться от опеки. Но она снова прибегает к стратегии самоуничижения, которую так ценила ее семья. "Ведь на самом-то деле, — добавляет она, — у меня маловато оснований разъезжать по Лондону в ландо".

Улицы Лондона, по которым она гуляла, радовали глаз — вдоль тротуаров тянулись лавки, громко заявлявшие о себе "большими золотыми буквами". На торговых улицах, таких как Стрэнд, прохожий мог прочесть самые разные вывески: "Обучаем детей", "Ремонтируем обувь", "Продаем иностранные вина", "Оказываем похоронные услуги". Одним из любимых мест Джейн было собрание экспонатов естественной истории Уильяма Буллока, расположенное на Пикадилли. Она также посещала Галерею Британского института на Пэлл-Мэлл. На втором этаже в трех больших выставочных залах для широкой публики регулярно устраивали выставки живописи. Джейн признается, что "получила некоторое удовольствие в обоих местах, хотя мое предпочтение к жизни мужчин и женщин всегда склоняет меня больше стремиться к обществу, чем к созерцанию".

Тем не менее ей очень понравилась выставка в Воксхолл-Гарденз, где она бродила среди портретов и искала сходство со своими персонажами; ей даже показалось, что она нашла среди них Джейн Беннет. Джейн охотилась и на Лиззи Беннет, но никого похожего на нее не обнаружила, чему дала довольно странное объяснение: "Я могу лишь вообразить, что мистер Д. слишком ценит любой ее портрет, чтобы выставлять на публичное обозрение. Представляю себе, какие чувства он испытывает — смесь любви, гордости и нежности".

Ее привлекали не только достопримечательности города, но и магазины — Джейн была целеустремленным, хотя и бережливым потребителем. Денег у нее немного прибавилось, но ей по-прежнему было трудно подобрать подходящую, умеренно модную и доступную по цене одежду. Однажды утром она вместе с горничной Элизы, Манон, вышла из дома на Найтбридж и отправилась в Графтон-хаус рядом с Нью-Бонд-стрит, чтобы посетить галантерейную лавку "Уайлдинг и Кент". Самый удобный маршрут — сначала от Слоун-стрит до Гайд-Парк-корнер, а затем вдоль Пикадилли, всего около пяти миль пешком. Неподалеку от галантерейной лавки находилась Сэквилл-стрит, где некий мистер Грей продавал настоящие драгоценности для реальных людей — а не только вычурный футлярчик для зубочистки скучному Роберту Феррасу из "Чувства и чувствительности".

Когда они с Манон добрались до лавки "Уайлдинг и Кент", "у прилавка было полно народу", и им пришлось ждать "целых полчаса". Магазин был "заполнен товарами, разложенными и выставленными наиболее выгодным образом". К каждому образцу булавкой была приколота карточка, например, с такой надписью: "прекрасный муслин всего по два шиллинга за ярд, дешевле, чем в любой другой лавке Лондона". Одну из литературных героинь времен юности Джейн, Эвелину из романа Фрэнсис Берни, почти пугала настойчивость продавцов в лондонских лавках. "Похоже, в каждой лавке работают шестеро или семеро, — объясняла она. — Кажется, они думают, что я больше всего хочу, чтобы меня убедили купить всякую вещь, которую они мне показывают. Они так стараются, что мне почти стыдно, что я ничего не могу себе позволить".

Но Джейн могла доставить удовольствие даже скромная покупка какой-нибудь отделки на платье или трех пар шелковых чулок. "Я становлюсь чрезвычайно расточительной и трачу все свои деньги, — сообщала она Кассандре, — и что еще хуже — я трачу и твои тоже" на "муслин милой расцветки". Во время другой поездки она мягко высмеивала неумение своей племянницы Фанни делать покупки: "Она не слишком удачлива, и ей не подходит ни платье, ни чепец… Думаю, это просто примета ее возраста, неизбежная дань юности — выбирать в спешке и заключать невыгодные сделки".

Казалось, что в Лондоне колесо моды вращается все быстрее и быстрее, и у Джейн с Кассандрой пропадало желание поспевать за ним. Корсеты обычно держались шесть лет, прежде чем прийти в негодность, но задолго до этого срока форма, которую они должны были поддерживать, выходила из моды. "К моему крайнему изумлению, — писала Джейн, — я узнала, что теперь корсеты совсем не должны подчеркивать грудь — это неподходящий, неестественный фасон". Она также была "удивлена нынешней модой на… огромные шляпы", и приветствовала общую тенденцию закрытой груди и длинных рукавов.

Тем не менее родственницы Джейн вынудили ее следовать лондонской моде: "Мистер Холл вчера был очень педантичен и очень быстро сделал мне завивку. Мне казалось, что это выглядит ужасно, и я бы лучше надела тугой чепец, но восхищение моих товарок заставило меня умолкнуть. Мою голову охватывала только бархатная лента". В то же время Джейн была довольна, что последняя мода позволяла ей закрыть руки. "У мисс Тилсон тоже длинные рукава, и она заверила меня, что вечером многие так носят. Я была рада это слышать".

Теперь, когда Джейн была должным образом одета для выхода в свет, ее манили театры. В то время театр не был местом, где зрители приобщаются к культуре и получают глубокие впечатления, тихо сидя в темноте. Освещение для актеров и публики было одинаковым, и зрители не боялись шуметь. Один любитель театра жаловался на "бесконечные крики и стук тростей, пока не поднимется занавес", а после начала спектакля: "мимо меня зачастую пролетал гнилой апельсин или апельсиновая кожура… и один из них попал в мою шляпу". В Лондоне имелось всего два легальных, или "патентованных", театра, получившие лицензию на постановку серьезных пьес. В других, "нелегальных" театрах драматические представления приходилось показывать тайно, смешивая с бурлеском и короткими номерами "с пением и всякой чушью", что очень раздражало Джейн. Ей нравилось следить за карьерами звезд, и однажды, когда на сцену не вышла Сара Сиддонс, Джейн призналась, что "была готова проклинать [Сиддонс] за то, что она меня разочаровала". Но ей не всегда хотелось разъезжать по городу в поисках развлечений. "Я очень рада теперь посидеть в тишине", — однажды призналась она.

Как бы то ни было, лондонский дом Генри оставался средоточием светской жизни; хозяин всегда умел оживить и развеселить любую компанию. В отличие от мрачных дней в Саутгемптоне, когда Джейн не желала заводить новых знакомств, она находила "все эти маленькие приемы очень приятными". И они не всегда были маленькими. В 1811 году на одном из балов у Элизы присутствовало не менее восьмидесяти человек, и на следующий день о нем писали газеты. Элиза также приглашала профессиональных музыкантов, в том числе арфиста, чтобы они развлекали гостей. Арфа считалась сексуальным инструментом, и обучение игре на ней стоило дорого. Сама Элиза играла на арфе, и этим умением Джейн наделила гордую и очаровательную Мэри Крофорд, а также второстепенных персонажей, сестер Масгроув и Джорджиану Дарси.

На время бала дом Генри и Элизы, "украшенный цветами, выглядел очень мило". Специальное зеркало для каминной доски арендовали у мастера, который взялся за изготовление нового, но еще не закончил работу. Джейн расположилась в коридоре, ведущем в гостиную, чтобы видеть прибывающих гостей. Там "было довольно прохладно, и мы могли слышать доносящиеся издалека приятные звуки музыки, а также первыми встречать каждого новоприбывшего".

Что бы ни решила для себя Джейн, окружающие считали ее участницей ярмарки невест. Адвокат Генри, Уильям Сеймур, живший в доме № 19 по Кавендиш-сквер, вел издательские дела Джейн еще с тех пор, как она жила в Бате. Он был одним из многих, кого она привлекала, и вполне мог сделать ей предложение. Он рассказывал, как "сопровождал" Джейн "из Лондона в Чотон в дилижансе и всю дорогу размышлял, следует ли предложить ей стать его женой!". По всей видимости, столкнувшись с явным отсутствием интереса с ее стороны, Сеймур отказался от этой мысли.

Однажды Джейн спросили, кого из своих персонажей она любит больше всего, и она ответила: "Эдмунда Бертрама и мистера Найтли; но они совсем не похожи на большинство английских джентльменов, которых я знаю". Нам повезло, что в реальной жизни Джейн не встретила Эдмунда Бертрама или мистера Найтли, потому что если бы она вышла замуж, то, вне всякого сомнения, оставила бы наследство из плоти и крови, как ее племянница Анна, а не на бумаге. Поэтому мы должны быть благодарны — за недостаток смелости или упорства — Чарльзу Паулетту, который хотел поцеловать двадцатилетнюю Джейн, Тому Лефрою, которого выпроводила мадам Лефрой, болтливому преподобному Сэмюэлу Блэколлу, молчаливому Гаррису Бигг-Уитеру, преподобному Эдварду Бриджесу, а также Роберту Холт-Ли, пронырливому члену парламента, который флиртовал с Джейн с 1806 года, и Уильяму Сеймуру, адвокату ее брата Генри, который не осмелился предложить Джейн руку и сердце, когда они путешествовали в дилижансе.

Джейн использовала не все возможности, которые дарило ей светское общество Лондона. Она не горела желанием знакомиться с мисс Френсис Бердетт, дочерью богатого члена парламента радикальных взглядов: "Я была несколько напугана, услышав, что она желает быть мне представленной. Такая уж я дикарка и ничего не могу с этим поделать. Тут нет моей вины". Точно так же она отказалась прийти на заседание литературного кружка в тот вечер, когда там "должна была присутствовать знаменитая мадам де Сталь". Джейн не желала сама становиться литературной львицей или гоняться за другими. "Я приняла решение, — писала она своей племяннице Анне, — не любить больше никаких романов, кроме написанных мисс Эджуорт, твоих и своих собственных".

Но блестящая светская жизнь в доме Генри вскоре подошла к печальному концу. Рак груди в конце концов убил Элизу, которая 25 апреля 1813 года умерла. Обычно в таких случаях приезжала Кассандра; она ухаживала за больными, ночами дежурила у их постели. Но, возможно, особая близость между Джейн и Элизой побудила Джейн еще раз приехать в город, на этот раз с печальной миссией присутствовать при кончине своей веселой кузины.

После смерти Элизы ее старые французские слуги остались в Англии не у дел, и Джейн на некоторое время привезла мадам Перигор в Чотон-коттедж, вновь доказав, что давно живущие в доме слуги становятся членами семьи. Позже, снова приехав в Лондон, Джейн узнала о планах брата по обустройству сократившейся семьи. Генри собирался переехать в дом поменьше, а французская прислуга по-прежнему должна была приходить ежедневно или, по крайней мере, "так часто, как он или она пожелает". Мадам Перигор и ее мать беспрерывно обсуждали "слуг и белье". Пожилая мадам Бижон с удовольствием приготовила для Джейн и других родственников "в высшей степени достойный обед из супа, рыбы, каши, куропаток и яблочного пирога". Джейн пришла к выводу, что Генри тоже не "склонен страдать. Он слишком занят, слишком энергичен, слишком оптимистичен. Конечно, он был привязан к бедной Элизе… но ее утрата переживается им не так, как утрата многих любимых жен". Совершенно очевидно, что в последнее время он не делил постель с женой; теперь ее кровать отдали в распоряжение Джейн и других родственниц.

Итак, Генри превратился в "веселого вдовца". Он отправился на бал в клуб "Уайтс", и сестрам не составляло труда догадаться, как вел себя их общительный брат: "Ох уж этот Генри!" Они даже думали, что ему удастся заполучить богатую наследницу, мисс Бердетт.

Но осенью 1815 года Герни, все еще не женатый, тяжело заболел, и Джейн приехала в Лондон ухаживать за ним. Это объясняет, почему в ноябре она попросила своего нового издателя Джона Мюррея о личной встрече, чтобы выразить несогласие с предложенными условиями. Джейн пригласила Мюррея к себе, и они заключили соглашение о публикации двух романов, "Мэнсфилд-парка" и "Эммы". Джейн не уступила авторские права, а согласилась разделить как риск, так и прибыль.

Теперь у Джейн был тот же издатель, что у лорда Байрона и сэра Вальтера Скотта. Кроме того, намечавшиеся события давали надежды, что "Эмма" станет самой успешной ее книгой.

30 Карлтон-хаус

И если наша дорогая принцесса умрет, то у тебя, возможно, есть неплохой шанс стать его женой.

Племянник Джейн думает, что она могла бы выйти замуж за Георга IV

В 1815 году Джейн пробыла в Лондоне гораздо дольше, чем рассчитывала. Даже уладив дела с Джоном Мюрреем, она оставалась в городе, пока Генри не пошел на поправку.

Симптомы его болезни были не слишком определенными: "лихорадка… мигрени… слабая боль в груди". Тем не менее положение было серьезным, поскольку "сильный рецидив" снова поставил его жизнь под угрозу. Братья и сестры собрались у его постели, "каждый час ожидая его смерти". Генри победил болезнь, но "тетя Джейн" задержалась еще на несколько недель, чтобы ухаживать за выздоравливающим.

Генри так ослаб за время болезни, что не мог "держать перо", и Джейн пришлось самой выполнять обязанности литературного агента. 23 ноября она снова выразила свое недовольство Мюррею, на этот раз по поводу задержки с выходом "Эммы". "Я так разочарована и раздосадована задержками с печатью, — писала она, — что не могу не спросить, есть ли надежда поторопить их… Я рассчитываю покинуть Лондон в начале декабря, и поэтому время терять больше нельзя". На этот раз Джейн была, по ее же выражению, "в достаточной степени успокоена любезными комплиментами и заверениями". Издатель объяснил, что печатники ждут поставки бумаги, а сам мистер Мюррей "был чрезвычайно любезен и очень убедителен".

У Джейн были все основания считать, что печатники поторопятся, потому что "Эмма" была посвящена члену королевской семьи. Одним из непредвиденных последствий болезни Генри стало то, что Джейн попала в круг общения принца Уэльского.

Генри лечил доктор Мэтью Бэйли с Лоуэр-Гросвенор-стрит, среди пациентов которого был и принц Уэльский. Генри, как обычно, не удержался и похвастался врачу литературным талантом сестры; доктор Бейли, в свою очередь, сообщил приятную новость, что принц "большой поклонник ее романов" и "часто читает их и держит во всех своих резиденциях".

Более того, доктор Бейли передал "его королевскому высочеству, что мисс Остин в Лондоне", и принц попросил доктора Кларка, библиотекаря его резиденции в Карлтон-хаусе, пригласить Джейн. Кларк выполнил пожелание принца и передал Джейн приглашение его высочества посетить библиотеку Карлтон-хауса.

Так Джейн получила приглашение в дом принца-регента. Семья Остин не слишком его жаловала, хотя они были немного знакомы. Брат Джейн, Джеймс, в юности охотился с собаками в Хэмпшире, в Кемпшотт-парке, который арендовал принц Уэльский, и записи в дневнике егермейстера свидетельствуют, что иногда Джеймс и принц охотились в один и тот же день.

Отец Джейн и "его королевское высочество принц Уэльский" также соседствуют на страницах бухгалтерской книги мебельного склада Ринга в Бейзингстоке. Клерк мистера Ринга записал тучного принца Уэльского (Prince of Wales) в бухгалтерской книге фирмы как "Prince of Whales" (в переводе с английского whale — кит); крамольные намеки на чрезмерную толщину принца нашли отражение и в карикатурах того времени. Остины из Хэмпшира не благоговели перед королевской семьей, а принц лишился их уважения из-за аморального поведения и разгульной жизни. Объектом для насмешек он стал также благодаря своей полногрудой любовнице, леди Конингем; говорили, что "у нее в голове нет ни одной мысли, она не в состоянии связать двух слов, а все, что у нее есть, — это рука, чтобы принимать жемчуг и бриллианты, и огромный бюст, чтобы носить их". Однажды Джейн пошутила, что новая мода делает ее полногрудой, "похожей на леди Конингем", к чему, разумеется, "все стремятся".

Принц-регент жил во дворце, прекрасно подходящем для такого либертина. Построенный в 1780–1790-х годах Генри Холландом в величественном стиле французского классицизма, Карлтон-хаус часто служил олицетворением нового стиля Регентства, завоевавшего Англию в зрелые годы Джейн Остин.

Вероятно, для визита во дворец Джейн снова взяла карету Генри; она приехала со стороны Пэлл-Мэлл и миновала ряд высоких колонн, отделявших двор Карлтон-хауса от дороги. На воротах стояли часовые, ограждавшие принца от многочисленных разгневанных кредиторов. Карета пересекла двор и остановилась под просторным коринфским портиком. Здесь Джейн встречал исполненный собственной важности библиотекарь принца, доктор Кларк, готовый провести ее в зал, облицованный зеленым гранитом.

Помещения, которые увидела Джейн, больше не отражали сдержанный и утонченный вкус Холланда. На рубеже девятнадцатого века принц расстался со своим архитектором и избавился от большинства созданных им великолепных интерьеров, заменив их дешевым шиком. Работы Холланда передавали сдержанный дух классицизма. Кое-что сохранилось — например, роскошная лестница, по которой теперь поднималась Джейн, — но остальное подверглось переделке. Холланда сменил торговец картинами по имени Уолш Портер; после него был архитектор Джеймс Уайетт, затем его соперник Джон Нэш, а затем замелькала череда безликих архитектурных советников.

Принц постоянно менял мнение относительно мебели, обивки и даже архитектурной отделки: например, в Розовой гостиной в 1784–1819 годах камин переделывали четыре раза. За это время шелковая обивка мебели успела смениться с лимонно-желтой на зеленую, потом на малиновую, а ко времени визита Джейн стала синей. На протяжении следующих десяти лет принц купил для гостиной сначала золотую тафту, а потом зеленый шелк, но передумал раньше, чем их успели использовать; в конечном итоге зеленым шелком украсили Королевский павильон в Брайтоне. Один из гостей Карлтон-хауса был впечатлен "красотой старинных китайских ваз, золотой бахромы, драпировок из дамастной ткани, хрустальных люстр и других изящных вещей".

Гостеприимство Карлтон-хауса было таким же легендарным, как и роскошь. Самым известным балом стал праздник в 1811 году в честь начала правления принца Уэльского в качестве "принца-регента" (его отец-король был объявлен недееспособным). Теснота была такой, что некоторые дамы падали в обморок; другие теряли туфли или даже оставались в разорванных платьях. Балы у принца-регента были известны не только откровенными нарядами дам, но и роскошными пирами: в миниатюрной реке, которая струилась через банкетный стол, плавали золотые рыбки.

Брат Джейн, возможно, охотился вместе с принцем-регентом, а ее кузину Элизу приглашали ко двору, но сама Джейн раньше лишь наблюдала за дамами в придворных костюмах, прибывавших в Сент-Джеймсский дворец. Это был ее первый визит в королевскую резиденцию. Джейн тактично умалчивает о том, что она там увидела, однако впоследствии она написала доктору Кларку с просьбой дать совет из области этикета. Библиотекарь намекнул, что принц был бы рад, если бы автор посвятила "Эмму" ему. "В равной степени не желая показаться дерзкой или неблагодарной", Джейн спросила, как ей поступить.

Она была невысокого мнения о принце-регенте и явно не горела желанием посвящать ему свой роман. И действительно, Джейн не высказывала такого намерения, пока "друзья не объяснили ей, что пожелание должно восприниматься как приказ".

Они были правы. Кларк ответил, что Джейн, конечно, "не вменяется в обязанность" посвящать свою книгу принцу и что она абсолютно свободна поступать по своему разумению. Отказать было практически невозможно. Кларк также считал себя вправе подсказать некоторые темы для следующей книги. Он хотел бы увидеть на страницах книги "образ жизни, характер и энтузиазм священника… любителя литературы, полностью поглощенного ею, — он никому не враг, кроме самого себя".

Другими словами, Кларк намекал, чтобы Джейн написала книгу о нем. Не одно поколение читателей смеялось над доктором Кларком, как посмеялась над ним Джейн. "Комическую сторону персонажа я могла бы изобразить, — невозмутимо отвечала она, — но не достойную, восторженную, приверженную литературе". А затем величественно заявила, что все равно недостойна такой чести: "Думаю, я без ложной скромности могу назвать себя самой малообразованной и неосведомленной из женщин, когда-либо осмеливавшихся стать писательницами".

Презрение Джейн к библиотекарю принца распространилось на все, что имело отношение к королевской семье. Она не одобряла нравы и глубокие декольте платьев высшего общества в эпоху Регентства, описывая одну очень красивую даму как "скорее дорого раздетую, чем одетую". Джейн всегда осуждала бегство женщин от мужа с любовником и адюльтер. Сам принц-регент изменял жене не меньше, чем его подданные, и между ним и супругой разгорелась жаркая битва: каждый пытался склонить общественное мнение на свою сторону. Разумеется, это был брак по расчету. "Все немецкие женщины одинаковы", — якобы заявил он, узнав, что его невестой будет Каролина Брауншвейгская. В публичной ссоре между принцем-регентом и его женой Остины приняли сторону принцессы. Фрэнк Остин входил в ее свиту, как и другие морские офицеры, которые прониклись к ней симпатией еще в 1795 году, когда она впервые приехала в Британию из Брауншвейга. Бедная Каролина! Прибыв 5 апреля 1795 года в Лондон, где через три дня должно было состояться ее бракосочетание с принцем, она пришла в ужас. "Боже мой! — воскликнула невеста. — Оказывается, он очень толстый и совсем не такой красавец, как на портрете".

"Бедная женщина, я буду поддерживать ее, сколько смогу, — писала Джейн после неизбежного краха королевского брака, — потому что она женщина и потому что я ненавижу ее мужа". И она была не одинока. Десятки тысяч женщин подписывали воззвания в поддержку Каролины, в том числе 14 000 жительниц Бристоля и более 9000 жительниц Эдинбурга. В Лондоне страсти накалились до такой степени, что в 1820 году газета "Таймс" была вынуждена поместить опровержение напечатанного ранее сообщения о том, что "Воззвание замужних женщин Лондона" подписали 8500 человек: "В действительности, сир, свои подписи поставили 17 652 уважаемые женщины".

Несмотря на поддержку, сама принцесса не отличалась безупречным поведением: ее также обвиняли в супружеской измене. Эти предположения должно было подтвердить или опровергнуть так называемое "деликатное расследование". Джейн расстроили новости о неподобающем поведении Каролины, однако она предпочитала толковать сомнения в пользу принцессы. "Если я должна отвернуться от принцессы, — писала Джейн, — то хочу хотя бы думать, что она не вышла бы за рамки приличий, если бы принц с самого начала вел себя с ней приемлемо".

С учетом этих обстоятельств вынужденное посвящение книги отвратительному мужу бедняжки Каролины оказалось кратким и сухим. Джейн хотела видеть на титульном листе следующую надпись: "Посвящается принцу-регенту с позволения его королевского высочества". Но в конечном итоге издатель Джон Мюррей уговорил писательницу проявить больше такта. Поэтому роман "Эмма" предваряют следующие строки "ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ-РЕГЕНТУ НАИПОЧТИТЕЛЬНЕЙШЕ ПОСВЯЩАЕТ ЭТУ РАБОТУ С ПОЗВОЛЕНИЯ ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЫСОЧЕСТВА ПРЕДАННЫЙ И ПОКОРНЫЙ СЛУГА ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЫСОЧЕСТВА, АВТОР". Преувеличенное подобострастие Джейн опасно граничит с пародией.

Примечательно, что в более поздних, викторианских изданиях "Эммы" посвящение принцу-регенту тихо исчезло с титульного листа. В эту более чопорную эпоху, соответствовавшую взглядам самой Джейн, его акции упали и продолжали падать, тогда как акции Джейн росли. К середине девятнадцатого века продажам книг способствовало скорее ее имя, а не его.

16 декабря, в свой сороковой день рождения, Джейн вернулась из Лондона в Чотон, избежав судьбы, которую предсказывал ей племянник. "Возможно, у вас есть неплохой шанс стать его женой", — писал он о ее новом знакомом королевских кровей.

В конце месяца Джон Мюррей наконец выпустил из печати "Эмму". Вероятно, Джейн отправила принцу сигнальный экземпляр, как и просил библиотекарь. Ей полагалось двенадцать авторских экземпляров, которые она обычно дарила родственникам. Теперь Джейн чувствовала себя обязанной преподнести три книги влиятельным читателям.

Ее отношения с библиотекарем принца имели забавное продолжение. Он не оставил Джейн в покое, а продолжал настойчиво ее "вдохновлять". "Умоляю не бросать сочинительство, — просил он, — и позволить вашим друзьям присылать заметки, чтобы помочь вам… покажите нам английского служителя церкви, как вы его себе представляете". Предполагаемый герой по-прежнему похож на самого доктора Кларка. "Опишите, как он хоронит свою мать — как это сделал я, — поскольку настоятель того прихода, в котором она умерла, не оказал ей должного уважения. Я так и не оправился от того потрясения". Кларк не только докучал Джейн неуместными литературными советами, но и предлагал воспользоваться его библиотекой в Лондоне. Возможно, его тоже посещали мысли о женитьбе на Джейн.

В Рождество 1815 года на первой странице "Утренней хроники" появилось объявление. Среди "книг, поступивших в продажу сегодня", числилась "ЭММА: роман — от автора "Гордости и предубеждения". Несмотря на неприятную и неблагодарную историю с посвящением королевской особе, Джейн должна была преисполниться гордостью и радостью.

Действие четвертое Финал и эпилог

Колледж-стрит, 8, Винчестер

Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902

31 Катастрофы

Это был плохой год для нашей семьи.

Каролина Остин

Джон Мюррей — вероятно, в ожидании роста продаж из-за посвящения принцу — напечатал две тысячи экземпляров "Эммы". Оказалось, что это слишком много. Впервые после успеха первой публикации Джейн столкнулась с профессиональными трудностями.

Ошибкой было также второе издание "Мэнсфилд-парка", которое Джон Мюррей выпустил в феврале 1816 года. Получилось, что две книги соперничают друг с другом, и это не пошло на пользу обеим. В конечном итоге убытки от "Мэнсфилд-парка" съели прибыль, полученную Джейн от "Эммы". Как ни удивительно, но это означало, что самый изящный и совершенный из ее романов принес Джейн только 38 фунтов и 13 шиллингов. Джон Мюррей прислал чек на роялти, что, конечно, радовало, но такая маленькая сумма не могла не вызвать разочарования. Выяснилось, что Мюррей не такой "разбойник", как думала Джейн. Если бы она приняла его первоначальное предложение о выплате 450 фунтов за авторские права на три книги, то заработала бы гораздо больше.

Продажи не росли даже несмотря на то, что с марта по сентябрь 1816 года "Эмма" удостоилась восьми хвалебных рецензий. Одна из них принадлежала самому сэру Вальтеру Скотту, хотя статья в "Ежеквартальном обозрении" вышла без подписи. Джейн в целом осталась довольна статьей, за исключением того, что в обсуждении ее работ не упоминался "Мэнсфилд-парк". Она была разочарована, что "такой знающий человек, как рецензент "Эммы", посчитал его недостойным упоминания". Отсутствие в рецензии "Мэнсфилд-парка" лишило ее возможности продать еще несколько экземпляров этого неудачного второго издания.

Скотт заслуженно хвалил "Эмму" как абсолютно новую форму романа, который "вместо роскошных сцен мира воображаемого" (на чем специализировался он сам) отличается "точным и потрясающим изображением того, что каждый день происходит рядом с читателем".

Возможно, именно это обстоятельство мешало коммерческому успеху Джейн. "Эмма" оказалась слишком новаторской, слишком дерзкой, слишком не похожей на другие романы. Другие, менее проницательные, чем Скотт, критики не увидели этой особенности. Один из них назвал роман "занимательным" и даже "поучительным; он не имеет склонности развращать души". И еще: "Внимательный читатель может также заметить некоторые полезные предупреждения против любовных интриг".

Через четыре года после публикации "Эммы" оставались непроданными 539 экземпляров книги. Должно быть, после "Гордости и предубеждения" Джейн была расстроена этим фактом. Она была благодарна за любой намек, что читателям понравилась "Эмма", и жаждала похвалы "в моем нынешнем состоянии сомнений относительно приема в мире". Ей очень хотелось, как она сама выражается, "верить, что я еще — как это происходит почти со всеми писателями — не исписалась".

Даже в Хэмпшире, даже в тех кругах, к которым принадлежали Остины, "Эмма" понравилась не всем. Обиженная и, наверное, удивленная Джейн собирала и записывала мнения знакомых. Ее соседке, миссис Дигвид, роман "не понравился… и вообще, она вряд ли осилила бы его, если бы не знакомство с автором", а миссис Диксон он "не очень понравился", причем "еще меньше понравился" по такой глупой причине, "что там упоминаются мистер и миссис Диксон".

Прочел ли принц "Эмму"? Понравился ли ему роман? Ответ на эти вопросы — красноречивое молчание. Джейн потратила двадцать четыре шиллинга на специальный сафьяновый переплет для подаренного принцу экземпляра[71]. Но тот факт, что томик "Эммы" очень скоро переместился в Королевскую библиотеку, дает основания предположить, что книга провела не слишком много времени на прикроватном столике принца.

Джейн получила письмо от неутомимого доктора Кларка, который передавал ей "благодарность его королевского высочества принца-регента" и сообщал, что "многие представители знати", находящиеся вместе с принцем в Королевском павильоне в Брайтоне, "выражают вам справедливую похвалу". Забавно, что истории Джейн о добродетелях в церковных приходах читали в выполненном в восточном стиле павильоне, самом роскошном дворце в Англии, который славился своими распутными нравами.

Кларк также сообщил новости о себе: его только что назначили капелланом принца Кобургского. Не удержавшись, он предложил Джейн написать "исторический роман, иллюстрирующий историю благородного дома Кобургов", или, как мог бы выразиться сэр Вальтер Скотт, исторический роман в "высокопарном стиле".

Джейн ответила, что "не годится для этой роли". "Я могу всерьез взяться за серьезный роман лишь под страхом смерти, — писала она, — и если для того, чтобы избежать ее, мне придется перестать подшучивать над собой и ближними, то я, вероятно, повешусь еще до того, как завершу первую главу". "Нет, — решительно заявляла она, — я должна писать в своем стиле и следовать своим путем. И хотя я могу больше не добиться успеха на этом пути, я убеждена, что потерплю неудачу на любом другом". Если целью Джейн был заработок, то она и в самом деле потерпела неудачу как романист. Но в ее словах мы видим другую Джейн, решительную, успешную и уверенную в себе. Конечно, она смеялась над доктором Кларком, поскольку, вне всякого сомнения, находилась в расцвете творческих сил.

На самом деле величайшей опасностью для нее был не коммерческий успех или провал ее книг. И не утрата уверенности в себе или отсутствие тем. Угрозу представлял тот факт, что она опять могла лишиться дома.

С началом десятилетия Регентства семья Остин пережила череду ужасных утрат. В 1814 году умерла жена Чарльза Остина, Фанни. Ради экономии они жили на корабле, где он служил, и Фанни умерла от послеродовых осложнений. "Ее следовало увезти оттуда раньше", — писала ее кузина Ли. Это была вторая невестка Джейн, умершая в родах.

Той же осенью 1814 года на Эдварда подали в суд. "Пронырливый и довольно беспутный пивовар из Олтона", Джеймс Бейверсток, сформировал коалицию с целью оспорить законность наследования Эдвардом поместий семьи Найт в Хэмфордшире.

Точно так же, как и в случае с аббатством Стоунли, в основе иска лежал юридический документ, допускавший неоднозначное толкование. Лазейка была заложена в далеком прошлом, во время передачи поместий, в том числе главного дома и коттеджа в Чотоне, Томасу Броднакс-Мэй-Найту из Годмершэма. В завещании миссис Найт семья Хинтон была названа следующей в очереди наследования, если род мистера Томаса Броднакс-Мэй-Найта пресечется. Как утверждали Джеймс Бейверсток и Хинтоны, род Найтов действительно пресекся, поскольку Эдвард Остин не был их кровным родственником. Кроме того, акт о передаче права наследования Эдварду, а не Хинтонам был вынесен без судебного рассмотрения. Насколько весомыми были эти претензии? Бейверсток и Хинтоны были уверены в своей правоте. Если их иск удовлетворят, Эдвард лишится большей части собственности, а его родственницы — дома в Чотоне. Неопределенность — исчезнувший старый враг — снова вернулась в их жизнь.

Эта неопределенность растянулась на четыре года, с осени 1814 по апрель 1818-го. В конечном итоге Эдвард откупился от неприятностей, вырубив и продав большую часть деревьев в Чотон-парке, где любила гулять Джейн. За древесину он выручил 15 000 фунтов, после чего выплатил истцам денежную компенсацию. Большая часть денег ушла на судебные издержки.

От друзей Джейн также приходили нерадостные вести. Мисс Шарп по-прежнему работала, но дела у нее обстояли неважно. Джейн привыкла к посланиям, в которых описывалось ее "подавленное" и "тревожное" состояние. Экономка Генри, миссис Перигор, в 1816 году поехала во Францию, чтобы посмотреть, как там обстоят дела после окончания войны, но обнаружила лишь "картину бедности и несчастий — ни денег, ни работы". "Это был плохой год для нашей семьи", — так писала в 1816 году и Каролина Остин.

Тем временем отец Каролины и брат Джейн, Джеймс, старел, и у него появлялось все больше странностей. "Я заметила, что мой отец все реже и реже выезжает с визитами, — рассказывает Каролина, — и давно перестал ужинать в гостях". Джеймс сам понимал, что становится нелюдимым, и писал о себе, что:

с трудом могу поддерживать разговор в тесном круге давних соседей и близких друзей; и теряюсь среди незнакомцев!

А затем, как выразилась Каролина Остин, "вторым и самым серьезным несчастьем стало банкротство моего дяди Генри, о котором объявили 16 марта; эту неожиданность в нашем доме, думаю, никто не мог предвидеть". Банкротство Генри было подобно раскату грома, потрясшему весь клан Остинов. Если, как писала Джейн, "удача одного члена семьи — удача всех", то это относится и к несчастьям.

Несмотря на кажущийся успех, дела Генри пребывали в беспорядке. Ему не хватало усердия и целеустремленности. Об этом свидетельствуют многочисленные неудачные начинания, например пивоварня, где он собирался варить "старинный английский эль" и снабжать Вест-Энд "здоровым и питательным напитком", или неудачная попытка поехать во Францию, чтобы предъявить права на наследство первого мужа Элизы, закончившего жизнь на гильотине. "Результат был бы другим, — считали родственники Генри, — если бы он вместо того, чтобы полагаться на собственную ловкость, доверил бы дело французскому адвокату".

В молодости Генри повезло оказаться в нужное время в нужном месте, и он сумел заработать большие деньги. В 1813 году Джейн радовалась его новой должности главного сборщика налогов по графству Оксфордшир. Этому представителю правительства жители должны были уплачивать земельный налог. В награду за труды главный сборщик налогов на шесть недель получал всю сумму в свое распоряжение и имел возможность выгодно вложить ее и заработать проценты, после чего передавал деньги казначейству.

Но еще раньше, с 1806 года, Генри был партнером как минимум в трех банках в Олтоне, Петерсфилде и Хайте. В Георгианскую эпоху банки переживали бурный расцвет, открываясь в каждом уголке Британии, поскольку Банк Англии, по существу, обслуживал только Лондон. Однако во время экономического кризиса, последовавшего за Наполеоновскими войнами, деятельность главных сборщиков налогов привлекла пристальное внимание общественности и стала предметом критики — слишком велик был их заработок. В мирное время суммы, которые проходили через Генри для нужд армии, также значительно уменьшились: платежи, проводившиеся его банком, сократились со 112 000 фунтов в 1813 году до 34 000 фунтов в 1815-м.

В довершение всего Генри выдал несколько неудачных ссуд. Польщенный вниманием высшего общества, он ссудил 6000 фунтов лорду Мориа, хотя все знали, что у того накопилось долгов на 100 000 фунтов. Глупо было давать деньги человеку, о котором расточительный принц Уэльский сказал: "Мы с Мориа как два брата; когда одному нужны деньги, он залезает в карман другого".

15 марта 1816 года банк Генри Остина лопнул — один из тридцати пяти банков, которые закрылись в этот трудный год после окончания войны. Генри был объявлен банкротом и покинул Лондон. Он повел себя не слишком достойно, обвинив в крахе банка "вопиющую недальновидность" своих партнеров, а не себя самого.

Несмотря на очарование Генри и на то, что он был "щедро одарен природой", хорошо знавшие его люди отмечали у него недостаток твердости. Бедняга Генри, необыкновенно энергичный, "прекрасный собеседник", не обладал, в отличие от братьев, умением создавать дом и семью. Возможно, в его обществе не приходилось скучать, однако он был "менее целеустремленным и явно добился меньшего успеха в жизни, чем его братья".

Последствия от краха банка Генри коснулись и его братьев. На самом деле пострадала вся семья. Мистер Джеймс Ли-Перро потерял 10 000 фунтов, которые внес в качестве поручительства за Генри. Совершенно очевидно, что Джеймс Ли-Перро стремился компенсировать свою потерю и поэтому не предусмотрел долю Остинов в соглашении относительно Стоунли. Особенно разозлилась его жена. Она писала о том, какой огромной суммы "они лишились из-за его неблагоразумия" и "какими могли быть последствия, если бы соглашение о Стоунли не увеличило доход, позволив нам пережить потери".

Эдвард, брат Генри, потерял 20 000 фунтов, и это было очень неприятно. Финансовые трудности в сочетании с судебной тяжбой могли привести к тому, что женщины из семьи Остин лишатся Чотон-коттеджа. Генри и Фрэнк больше не могли позволить себе 50 фунтов ежегодных выплат матери и сестрам, которые они делали с 1805 года.

Джейн была в относительной безопасности, поскольку вложила полученные от продажи книг деньги в 5-процентые акции флота. Но в результате краха банка Генри она потеряла 13 фунтов дохода от "Мэнсфилд-парка" и 12 фунтов от второго издания "Чувства и чувствительности", лежавших у нее на счету. 25 фунтов несравнимы с 10 тысячами, но для нее и такая потеря была существенной.

Этот период неприятностей и сомнений отразился в самом элегичном романе Джейн, "Доводы рассудка", к которому она приступила 8 августа 1815 года. Роман, начинающийся с утраты и раскаяния, затрагивает еще одну тему, которая, должно быть, волновала Джейн, перешагнувшую сорокалетний рубеж: старение тела.

32 Бедняжка

У меня сохраняется склонность к ревматизму.

Джейн (1817)

Всю жизнь Джейн отличалась болезненностью. Она называла "бедняжками" женщин, которые наслаждались своими недомоганиями, получая удовольствие от "спазмов, нервических расстройств и их последствий". В "Эмме" Джейн рассуждает о нравственных аспектах "капризов и эгоизма воображаемых болезней". Она всегда насмехалась над людьми, утверждавшими, что они больны. А когда здоровье стало подводить ее саму, она встретила этот факт с высоко поднятой головой — отрицанием.

В те времена, когда медицина использовала скорее веру, чем науку, отрицание значило гораздо больше, чем мы можем предположить. "Как ты — здоровье, силы, вид, желудок и т. д.?" — спрашивала Джейн в письме к Кассандре в 1811 году. В эпоху, когда услуги врача стоили дорого, добираться до него нужно было несколько миль и он не обладал достаточными знаниями для постановки диагноза, огромную роль играли народная медицина и самолечение.

Друзья Джейн постоянно обменивались рецептами не только блюд, но и лекарств. Миссис Лефрой советовала полоскать больное горло "винным уксусом с медом и настоем шалфея", а в поваренной книге Марты Ллойд, отчасти составленной в Чотон-коттедже, есть лекарства от "укуса бешеной собаки", "боли в боку" и "распухшей шеи", а также отвары для использования в ветеринарии при лечении "ран у скота" и "чесотки"[72]. Более того, жившие в Георгианскую эпоху люди не делали различий между легкими недомоганиями и смертельно опасными болезнями. Джейн часто пишет о том, что при простуде нельзя выходить на улицу, а также упоминает другие меры предосторожности, которые мы назвали бы чрезмерными. Но в те времена простуда не всегда была "всего лишь" простудой. Вполне возможно, она приведет к чему-то более серьезному, например туберкулезу. Или не приведет. Например, Парсон Вудфорд очень переживал, что "у него развивается геморрой", но в конечном итоге приходит к выводу, что это следствие того, что он "два или три дня назад съел слишком много гороховой каши".

Джейн и ее родственникам оставалось просто мириться с болью и недомоганиями, неизбежными спутниками жизни без парацетамола. Например, когда Джейн возила своих маленьких племянников из Годмершэма к дантисту в Лондон, это было "печальным событием", которое "стоило нам немало слез". Мы читаем, что с бедной Лиззи "еще не закончили" — ее зуб один раз уже сверлили, но его "нужно сверлить еще". Затем, во время другого визита, "у бедняжки Марианны вырвали две штуки… когда приговор был вынесен, мы с Фанни и Лиззи вышли в соседнюю комнату, где услышали два громких коротких вскрика". Дантист хотел также заняться превосходными зубами Фанни, и у Джейн закралось подозрение, "что он, должно быть, любитель зубов, денег и страданий".

Дома, в Чотоне, напоминанием о слепой и беспощадной силе болезней служило лицо ее невестки Мэри. В 1771 году семья Ллойд переболела оспой, "сливной формы, и у тех, кто выжил, шрамы остались на всю жизнь". При "сливной" оспе отдельные нарывы сливаются вместе, и на коже образуются обширные гнойные участки. Оспу принес "кучер, который скрывал факт болезни своей семьи, пока не было уже слишком поздно". Отец Мэри, священник, бросил семью на произвол судьбы и переехал в съемное жилье, чтобы самому не носить инфекцию "в церковь по воскресеньям". Болезнь забрала его единственного сына и обезобразила шрамами лицо дочери.

Джейн никогда не болела так тяжело, как Мэри, но ее письма свидетельствуют, что и в ее жизни случались недомогания. После тридцати она по-прежнему жаловалась на глаза, которые уставали и болели. "Я не могу носить очки и поэтому не способна делать никакую работу, кроме как вязать белыми нитками", — писала она в 1814 году. Круглые очки на зеленом шелковом шнурке Джейн держала в черном вышитом футляре; оба предмета теперь хранятся в ее письменном столе в Британской библиотеке.

Начиная с 1813 года у Джейн появились признаки более серьезных проблем со здоровьем. Фанни Найт пишет в своем дневнике, что в июле у тети Джейн "сильно болело лицо", а в августе она по вечерам не выходила на воздух со всей семьей, а оставалась в главном доме. На следующей неделе Джейн снова "схватила простуду на лице". Такого рода лицевая невралгия может быть очень болезненной. Лиззи, сестра Фанни, вспоминала, что иногда Джейн шла по дорожке к главному дому, "слегка склонив голову набок, а иногда прижимала к щеке маленькую подушечку, словно у нее болело лицо, что довольно часто случалось в последние годы ее жизни". Чтобы ходить с подушечкой, боль должна быть очень сильной.

Теперь, когда мы знаем, что в последние два года жизни у Джейн появились симптомы болезни, которая окажется смертельной, невозможно без сострадания читать ее письма того периода. С весны 1816 года в письмах Джейн появляются упоминания о плохом самочувствии — боли в спине, "постоянно возвращающейся боли в колене" и "сильной лихорадке". Точно неизвестно, чем болела Джейн. В 1964 году сэр Захари Коуп предположил, что она страдала болезнью Аддисона, которая вызвана поражением надпочечников. У людей с таким заболеванием — чрезвычайно редким — надпочечники вырабатывают недостаточное количество кортизола и альдостерона, в результате чего появляется слабость, сопровождающаяся обмороками и судорогами. Однако другие врачи не согласились с диагнозом Коупа.

Поначалу болезнь Джейн не мешала ей работать. В начале 1816 года, "когда четыре романа, каждый из которых был все более успешным, позволили писательнице почувствовать уверенность в своих силах", Джейн выкупила у "Кросби и K°" авторские права на "Леди Сьюзен". И продажа, и покупка были анонимными. Затем пришла пора раскрыть тайну: "Когда сделка была заключена и деньги выплачены, но не раньше, сторона переговоров имела удовольствие" раскрыть, что "работа, получившая такую невысокую оценку, принадлежит автору "Гордости и предубеждения"". Можно представить себе разочарование мистера Кросби. В истории издательского дела он так и остался человеком, упустившим одну из величайших возможностей.

Но признаки слабости Джейн не могли укрыться от тех, кто давал себе труд их заметить. Одна из племянниц вспоминала, как после ужина в Чотон-коттедже тетя Джейн часто ложилась, но не на диван. Она ставила в ряд "три стула", сооружая импровизированное ложе, которое "выглядело неудобным". Джейн называла это сооружение "своим диваном" и предпочитала лежать на нем. Объясняла она это желанием оставить настоящий диван для матери. Она хотела, чтобы миссис Остин имела возможность прилечь, "когда у нее возникнет такая потребность".

На протяжении многих лет дочери удовлетворяли любые капризы миссис Остин, и Джейн знала, что проще пойти ей навстречу, чем затевать ссору. В черновике "Доводов рассудка" она позволяет себе редкий комментарий: "Я признаюсь в своем чуть ли не полнейшем отчаянии, понимая, что уже нанесла обиду матери". Не удивительно, что Джейн убрала эту фразу из окончательного варианта романа. Это было слишком личное.

Среди требований миссис Остин было и такое: не думать о неприятных вещах. У Мэри Остин, жены Джеймса, имелись вполне обоснованные сомнения насчет помолвки ее падчерицы Анны с Беном Лефроем. По мнению Джейн, она совершила ошибку, когда с характерной для себя прямотой поделилась опасениями с миссис Остин. "Как миссис Дж. Остин могла проявить такую досадную неосмотрительность? — спрашивала Джейн. — Теперь моя мать снова будет плохо себя чувствовать".

В мае 1816 года Джейн и Кассандра вместе поехали на воды в Челтнем, надеясь, что знаменитый курорт облегчит загадочные боли Джейн. Взаимная привязанность сестер нисколько не уменьшилась — как и установившаяся много лет назад иерархия. Несмотря на профессиональный успех Джейн, привычка смотреть на сестру снизу вверх, "сформировавшаяся в детстве, никуда не исчезла". Джейн всегда говорила, что Кассандра "может все объяснить гораздо лучше, чем она, — тетя Касса знает больше". Со временем становилось все очевиднее, что они "были всем друг для друга. Казалось, внутри общей семейной жизни у них есть отдельная жизнь, которую они разделяли только друг с другом".

Как бы то ни было, Челтнем не помог. По дороге домой сестры навестили семейство Фоул в Кинтбери, членом которого когда-то предстояло стать Кассандре. Теперь они были добрыми друзьями. Визит получился не слишком веселым, и у Фоулов "создалось впечатление, что у Джейн нелады со здоровьем", хотя никакую конкретную болезнь они назвать не могли. Ее друзья думали (возможно, уже задним числом), что она "посещала все знакомые места, словно готовилась покинуть нас".

В сентябре Джейн связала свою загадочную болезнь с состоянием, которое мы назвали бы "стрессом", хотя этот термин появился только в начале двадцатого века. "Моя спина, — писала она Кассандре, которая снова уехала в Челтнем, — много дней меня почти не беспокоит. Я думаю, что волнение так же вредно для меня, как утомление, и что, пока тебя не было, я болела из-за самого обстоятельства твоего отсутствия". Если состояние Джейн было следствием болезни Аддисона, то переживания из-за разлуки с сестрой действительно могли вызвать обострение. Однако специалист по истории медицины Аннет Апфол недавно высказала предположение, что Джейн страдала не болезнью Аддисона, а лимфомой Ходжкина — разновидностью рака крови, поражающего белые кровяные тельца. Для лимфомы Ходжкина характерна цикличность, когда состояние больного то ухудшается, то улучшается, что и наблюдалось у Джейн. Высокая температура и ночная потливость держатся в течение нескольких недель, а затем проходят; больной чувствует себя лучше, но очень ослаблен, поскольку высокая температура разрушает красные кровяные тельца.

В отсутствие Кассандры домашним хозяйством Чотон-коттеджа пришлось заниматься Джейн, что ее очень огорчало. "Я нисколько не расстроилась наступлению пятницы, — писала она в тот день, когда уехал ее брат Эдвард. — Мне нужны несколько дней тишины и свободы от забот и хлопот, связанных с любой компанией". "Я часто удивляюсь, — продолжает Джейн, — как ты находишь время на свои занятия, помимо забот о содержании нашего дома". Большая часть семейных обязанностей обычно лежала на плечах Кассандры, например покупка постельного белья или присмотр за Чотон-хаусом во время отсутствия Эдварда. Когда Кассандра уезжала из Чотона и не могла вести домашнее хозяйство, о творчестве можно было забыть. "Сочинять, когда голова занята бараньими ногами и пирогами с ревенем, представляется мне невозможным".

Джейн так старалась не думать о себе как об инвалиде, что в письмах постоянно упоминала о своем якобы улучшающемся здоровье. "За зиму у меня явно прибавилось сил, и я скоро поправлюсь, — писала она в начале 1817 года. — Думаю, теперь я понимаю свою болезнь гораздо лучше, чем прежде… Я все больше и больше убеждаюсь, что причиной всех моих страданий является желчь". Здесь речь идет о теории, что тело человека содержит четыре жидкости, или гумора, а болезни являются результатом нарушения баланса между ними. Джейн считала, что одна из четырех жидкостей, черная желчь, стала преобладать над остальными: желтой желчью, кровью и флегмой. Согласно этой теории, "излишки" черной желчи действуют не только на тело — вызывая сильные боли, как в случае Джейн, — но и на психику человека. Черная желчь служит причиной меланхолии. В семнадцатом веке меланхолия считалась физическим состоянием, но в Георгианскую эпоху ее относили к области эмоций.

Такие представления предвосхищали современную теорию о связи творчества и депрессии, хотя даже в Античности меланхолия считалась болезнью великих людей. Замечание Джейн, что ее болезнь вызвана "желчью", позволяет предположить, что в наше время у нее диагностировали бы состояние, которое мы называем депрессией — от внимательного читателя не укроется, что тревожные симптомы в ее письмах проскальзывают на протяжении многих лет. Невозможно не заметить признаки беспомощности ("я должна отступить"), печали ("мне надоела я сама и мои плохие перья") и раздражительности ("я была вежлива с ними [какими-то знакомыми], насколько это позволял неприятный запах изо рта").

Историки медицины тщательно штудировали письма Джейн, пытаясь понять, что с ней было не так. Важный ключ к разгадке дает нам письмо, написанное в воскресенье 23 марта. Джейн пишет, что после "плохого самочувствия на протяжении нескольких недель", с приступами высокой температуры, ей "теперь явно лучше". У нее даже "стало лучше лицо, которое было довольно некрасивым, в черных и белых пятнах, очень неестественных". Такое обесцвечивание кожи характерно и для болезни Аддисона, и для лимфомы Ходжкина, хотя при болезни Аддисона пятна полностью не проходят, как у Джейн. В апреле она снова стала "очень бледной". Еще один довод в пользу лимфомы Ходжкина.

Но затем болезнь вступила в новый цикл. "Я почти полностью исцелилась, — пишет Джейн. — Тетя Кассандра так чудесно за мной ухаживала!" Сердце разрывается от этих исполненных надежды слов, когда знаешь, что на самом деле Джейн не становилось лучше, как бы она ни старалась себя в этом убедить.

Джейн продолжала, с большими промежутками, перерабатывать рукопись, которая раньше называлась "Сьюзен", теперь "Кэтрин", а в конечном итоге получит название "Нортенгерское аббатство". Наконец, книга была готова, и ее можно было отправлять издателю. Но Джейн этого не сделала. В 1817 году она пишет: "Мисс Кэтрин пока придется постоять на полке, и я не знаю, выйдет ли она когда-нибудь".

Но были и хорошие новости. После того как разорился его банк, Генри вспомнил о жизненных планах, которые вынашивал до знакомства с очаровательной и озорной Элизой, и вступил в должность викария. Наконец он вернулся в Хэмпшир, к семье. "Он стал ненавидеть Лондон, — писала Джейн, — и всегда расстраивается при мысли о нем". Ее мир тоже сжимался. Она больше не будет весело резвиться в Лондоне. И больше не покинет местность, в которой родилась.

Тем временем здоровье миссис Остин также оставляло желать лучшего, хотя, если судить по ее жалобам на хвори и недомогания, разнообразные болезни давно должны были свести ее в могилу. Она все еще надеялась получить что-либо от Ли-Перро. Когда в Беркшире заболел ее брат, Джеймс Ли-Перро, Джейн описывала, как мать в Хэмпшире "сокрушалась о пороках, которые не исправить, и поведении, которое невозможно понять". Семья очень переживала, пока дядя Джеймс находился между жизнью и смертью, и Джейн писала: "Я буду очень рада, когда в Скарлетс все закончится", поскольку "ожидание держит нас в волнении".

Племянница Джейн, Анна, тоже все время болела, страдая от тяжело протекавших беременностей и выкидышей. Она не могла прийти, чтобы повидаться с теткой; муж Анны сообщал, что она "не способна на такую длинную прогулку и должна ехать в повозке, запряженной осликом". Джейн тоже пользовалась повозкой, поскольку это был единственный способ "сопровождать Кассандру в ее прогулках". В саду Чотон-коттеджа до сих пор находят старые подковы ослика, возившего женщин из семьи Остин.

Анна, которая была на семнадцать лет младше больной тетки, не могла передвигаться точно так же, как она, — из-за беременности. "Бедная самка, — писала Джейн. — Она состарится к тридцати годам. Мне ее очень жаль". Обычно Джейн подписывала письма к племяннице "любящая тебя тетя" или "с любовью", но, когда Анна была беременна, тон менялся. В преддверии скорых опасностей Джейн заканчивает свое письмо фразой: "С огромной любовью, моя дорогая Анна".

Может быть, Джейн станет лучше, Анна благополучно родит, а Джеймс Ли-Перро наконец умрет, оставив женщинам из семьи Остин немного денег? Неужели после всех перенесенных страданий Остины не заслужили немного удачи? Ведь жизнь часто дает людям второй шанс, например такой чудесный, как в романе "Доводы рассудка", над которым теперь работала Джейн.

33 Неоконченное дело

Энн Эллиот была прехорошенькая, но красота ее рано поблекла.

Доводы рассудка

В 1815 году Джейн не только беседовала с принцами и обсуждала "Эмму" с Джоном Мюрреем, но и начала писать "Доводы рассудка". Этот роман нередко называют "осенним", поскольку он написан в последний период жизни Джейн Остин, а также из-за частых упоминаний о переменах и угасании. Тем не менее в "Доводах рассудка" несколько раз восхваляется красота осени как "совсем особенной поры, воздействующей на воображение и чувства". Многие читатели Джейн как бы "дозревали" до этого романа. Насладившись блестящей любовной историей "Гордости и предубеждения" и закалившись травмой "Мэнсфилд-парка" и испытаниями "Эммы", они были готовы для этого рассказа о раскаянии и искуплении. Когда стали известны обстоятельства его создания, пронизывавшая его горечь стала восприниматься еще острее.

Начатый 8 августа 1815 года, роман "Доводы рассудка" был закончен почти точно двенадцать месяцев спустя. Действие романа ограничивается мирным периодом, продлившимся с июня 1814 года по февраль 1815-го, когда офицеры британского флота были в краткосрочном отпуске на берегу. Первые читатели должны были знать, что затем Наполеон сбежал с острова Эльба и война возобновилась. Эта история о моряках и море описывает затишье перед бурей.

Возвращаясь к своей старой теме, Джейн начинает "Доводы рассудка" с потери дома. Энн Эллиот вынуждена покинуть Киллинч-холл из-за безалаберности своего никчемного отца. Затем она переезжает с места на место, живет с сестрой, с подругой, снимает жилье в Бате. В отличие от пребывания в Бате самой Джейн все заканчивается счастливо — Энн обретает дом и мужа.

Но у нас нет возможности взглянуть на этот вожделенный дом. Описание дома, который собираются купить Энн и ее муж, в романе отсутствует — в отличие от Пемберли у Лиззи или дома священника у Фанни. Теперь для Джейн "дом" еще больше, чем прежде, стал состоянием души. Она уже не нуждается в кирпичах и растворе. Подобно своему симпатичному персонажу из "Доводов рассудка", миссис Смит, Джейн обнаруживает, что, по мере того как начинает отказывать тело, разум и душа становятся сильнее. Стойкость — самое ценное качество женщины в Георгианскую эпоху — поможет все преодолеть. Вот описание дома миссис Смит:

Все помещение ее состояло из одной шумной и одной темной комнатенки… но было и что-то другое; помогала та гибкость, та готовность утешиться, та способность забывать о печальном ради веселого и находить занятия, отвлекаясь от себя, которая была в самой ее природе. Бесценный дар небес.

"Доводы рассудка", последний из законченных романов Джейн, возвращает нас к более ранним любовным историям, но в минорном ключе. Энн Эллиот усвоила уроки, которые оказались слишком трудными для Марианны Дэшвуд. Она обуздывала свою чувствительность, не давала воли эмоциям, сопротивлялась силе любви. Но теперь, приближаясь к среднему возрасту, Энн словно переживает неуверенное и вынужденное возвращение чувствительности. Как отмечает Джон Маллан, "Доводы рассудка" выглядят произведением, предназначенным для возвращения "чувства" и "чувств". Эти слова встречаются почти на каждой странице".

"Доводы рассудка" — самый глубокий, самый романтичный из романов Джейн. Ее подруга Энн Барретт считала, что Джейн вложила в него всю себя. "Энн Эллиот — это она; восторженное отношение к флоту, исключительная благожелательность являются полным отражением ее самой". Воссоединение Энн с капитаном Уэнтуортом в финале романа — чудесная награда за жизнь, в которой разум превалирует над чувствами, а осторожный прагматизм — над романтическим оптимизмом.

Нам трудно противостоять искушению и не отождествить Энн с Джейн, тем более что к этому нас склоняет ее сестра. Кассандра, обычно замкнутая и молчаливая, неожиданно раскрывает нам свои чувства, касающиеся жизни Джейн, — возможно, она жалеет, что предпочтение было отдано благоразумному совету, а не любви. В своем экземпляре "Доводов рассудка" Кассандра подчеркнула следующие строки: "В юности вынудили ее быть благоразумной, в годы более зрелые она сделалась мечтательницей — что так естественно при неестественном начале".

"Дорогая, дорогая Джейн! — написала Кассандра на полях. — Эти слова заслуживают того, чтобы быть написанными золотыми буквами".

Роман "Доводы рассудка" способен дать читателю надежду, что он, несмотря ни на что, найдет свою любовь, но в остальном он довольно мрачен, что, наверное, отражает мироощущение самой Джейн в последнее десятилетие ее жизни. Оглядываясь вокруг, на общество, успокаивающееся после Наполеоновских войн, она замечала растущий консерватизм и новые ограничения, которые накладывались на женщин. В каком-то смысле 1810-е годы напоминали 1950-е, пуританское десятилетие после более свободных лет Второй мировой войны.

В "Доводах рассудка" мы знакомимся с самыми женственными героинями Джейн. Большинство читателей, скорее всего, посчитают Энн Эллиот очень милой, но слишком строгой к себе. На этот факт обратил внимание капитан Уэнтуорт, самый мужественный из героев Джейн. Но остаются без ответа тревожные вопросы о том, что будет делать Энн после замужества. Лиззи Бен-нет должна стать хозяйкой Пемберли, отвечающей за жизнь и благополучие многих людей. Энн Эллиот собиралась последовать за Уэнтуортом в море, как преданный пес, а когда появятся дети, ей придется просто ждать его дома. После войны жизнь улучшилась, и в девятнадцатом веке усилились ожидания, что муж будет содержать жену. Теперь супруги уже не были партнерами в совместном предприятии, как мистер и миссис Остин в стивентонском приходе. Некоторые женщины, возможно, почувствовали себя запертыми в клетке. Эта тенденция отражена и в последних романах Джейн. Например, живущая в городе сестра Эммы Вудхаус, будучи замужем за богатым адвокатом, не имеет никаких занятий, кроме как чрезмерно волноваться по поводу здоровья своих детей. Викторианцы изобретут сидящую дома мать семейства и будут поклоняться ей. Джейн это предвидела, и это ей не нравилось.

В августе 1816 года роман "Доводы рассудка" был закончен. Краткий, очаровательный и совершенный, он был в два раза короче "Мэнсфилд-парка" и отличался легкостью стиля. Несмотря на проблемы со здоровьем, Джейн рассказывала окружающим о своей новой книге. В марте 1817 года она заметила, что у нее "есть кое-что для публикации, что может увидеть свет этак через год. Вещь короткая, примерно как "Кэтрин"".

Джейн, как всегда, проявляла скромность в отношении своей работы. "Тебе он не понравится, и поэтому ты не должна проявлять нетерпение", — предупреждала она свою племянницу Фанни. Но затем вспомнила, что Фанни выступала против самоуверенной Эммы Вудхаус, и поэтому ей может приглянуться скромная Энн, предшественница викторианцев. Да, Фанни "может полюбить героиню, — переменила свое мнение Джейн, — потому что она слишком хороша для меня".

По всей видимости, Джейн не торопилась с публикацией "Доводов рассудка". Историк Йен Фергюс, внимательно изучивший, как Джейн принимала решения о публикациях, считает, что она могла намеренно придерживать и этот роман, и "Кэтрин" / "Нортенгерское аббатство", пока не накопит достаточно денег, чтобы самой оплатить печать тиража. В таком случае она заработает гораздо больше, если книга будет иметь успех. Печально сознавать — Джейн играла вдолгую, хотя дни ее были сочтены.

Вероятно, после финансовой неудачи "Эммы" Джейн должны были немного утешить "почти двадцать фунтов", полученные от второго издания "Чувства и чувствительности". Деньги обеспечили "чудесный прилив литературного рвения". Воодушевленная, Джейн в январе 1817 года начала еще один роман, "Сэндитон", который остался неоконченным. Она постоянно искала новый материал для своих книг. Теперь, когда столько племянников и племянниц Джейн подражали тетушке, сочиняя собственные "романы", она слегка подшутила над одной из этих провальных затей. Возможно, она позаимствовала чужой сюжет: "два с половиной прочных прутика для моего собственного гнезда".

На этот раз Джейн решила изобразить — в ироническом ключе — всю индустрию санаториев и морских курортов. Для этого она выбрала точку зрения здорового человека: "Я не испытываю особого сострадания к простудам". Что касается собственного здоровья, Джейн уверяла что "снова чувствует себя довольно сносно и вполне способна к прогулкам, чтобы насладиться свежим воздухом; садясь и подолгу отдыхая между прогулками, я получаю возможность немного размяться". Чтобы выйти из дома и запрячь ослика, тянувшего маленькую повозку, требовалось много усилий, и поэтому Джейн делилась своими планами "ездить на ослике верхом… это будет проще и легче, чем использовать повозку". Непонятно, шутила она или нет.

Когда Анна в достаточной степени оправилась после очередных родов и сама приехала в Чотон на запряженной осликом повозке, они с тетей обсуждали сюжет "Сэндитона". Впоследствии Анна утверждала, что образы членов семьи Паркер были "предложены в беседах между мной и тетей Джейн, пока она писала эту историю".

Рукопись "Сэндитона", в которой рассказывается история Паркеров, Хейвудсов и Денхэмов, создавалась в феврале и марте, когда Джейн была больна и "почти не выходила из своей комнаты". Но при этом, "когда у нее были силы для каких-то занятий, она находила удовольствие в сочинении". Несколько страниц написаны карандашом, а не привычной для Джейн чернильной ручкой — с ним легче обращаться лежачему или ослабленному больному. Мир Джейн сжался до одной комнаты, но она знала, как выйти за ее пределы.

Роман "Сэндитон" не только переносил Джейн на морские курорты, но и помогал ей понять, что даже в таком состоянии можно сохранять творческие силы до самого конца. В отличие от предыдущих романов, в "Сэндитоне" гораздо больше внимания уделяется деталям: дома, море, синие туфли в витрине. Такое впечатление, что запертая в спальне Джейн мысленно едет отдыхать на море — ведь источником вдохновения для "Сэндитона" послужило реальное место.

В 1805 году после смерти мистера Остина осиротевшие женщины на некоторое время уехали в Уортинг, где прожили с сентября по начало ноября. Там к ним присоединилась большая компания из Годмершэм-парка, в том числе мисс Шарп и Фанни Найт. Присутствие родственников из Годмершэма объясняет выбор модного Уортинга, а не дешевого курорта, такого как Лайм.

Уортинг был "излюбленным местом… людей, следящих за модой, благодаря превосходному песку, который считался лучшим во всем королевстве". Местечко быстро приобрело славу роскошного курорта, чему в немалой степени способствовал визит принцессы Амелии в 1798 году. "За короткое время, — читаем мы, — несколько жалких лачуг и убежищ контрабандистов сменились зданиями достаточно просторными, чтобы вместить благороднейшие семьи королевства". В 1803 году на курорте проложили канализацию; с 1804-го до Уортингтона можно было добраться по новой платной дороге, а в 1805-м там было уже "не менее шести улиц". Улицы представляли собой шесть террас из четырехэтажных зданий, по большей части с эркерами, как в Брайтоне, из окон которых открывался вид на море.

Временным домом Джейн в Уортинге был Стэнфорд, или коттедж мистера Стэнфорда, с комнатами на трех этажах и прекрасным расположением в центре курорта. Из полукруглых эркеров на южной, обращенной к морю, стороне дома был виден Ла-Манш. Вероятно, коттедж мистера Стэнфорда, стоявший в центре недостроенного курорта, позволял лицезреть те же картины, какими любовались обитатели дома мистера Паркера в "Сэндитоне": "недостроенные здания, пестрые крыши домов, колышущиеся на ветру холсты, море, волнующееся и сверкающее под лучами солнца". Мистер Стэнфорд из реальной жизни был портным, не устоявшим перед искушением сдавать на сезон свой дом постояльцам, список которых публиковался в "Брайтонской газете".

Узкая тропинка вела от восточной стороны арендованного Остинами дома к библиотеке на набережной. Приморская библиотека Стаффорда была одним из двух "чрезвычайно уважаемых заведений в Уортинге". То, что осталось от четырехэтажного здания, в настоящее время занимает офис автобусной компании. Вероятно, как и во времена Джейн Остин, сегодня люди с интересом читают журнал записи в библиотеку, чтобы узнать, кто приехал в город. "Библиотека" была не только местом, где читают книги, но также центром общественной жизни. В библиотеке из "Сэндитона" продают разнообразные сувениры, а в библиотеках в Райде или на острове Уайт можно было даже снять комнату и переночевать.

Сэр Вальтер Скотт противопоставлял романы Джейн той "легковесной продукции, которая служит удовлетворению постоянного спроса на курортах и в библиотеках". Тем не менее в ее книгах не остается без внимания и бульварная литература, заполнявшая полки библиотек в Уортинге или Сэндитоне. Джейн высмеивает несуразные и чрезмерно романтизированные обстоятельства и сюжеты (например, в "Нортенгерском аббатстве") или делает своих героинь полной противоположностью персонажам бульварных романов — не женственными и слабохарактерными, а настоящими бойцами, как в "Гордости и предубеждении". Джейн знала библиотечные правила, что не мешало ей их нарушать.

Частый гость морских курортов, Джейн также была знакома с деятельностью их "промоутеров", подобных Томасу Паркеру — герою, или антигерою, "Сэндитона". В Уортинге жил такой промоутер, за которым имела возможность наблюдать Джейн: мистер Эдвард Огл. Он подружился с Остинами — Джейн называла его "милый мистер Огл" и некоторые черты его характера, по всей видимости, передала энергичному и неутомимому мистеру Паркеру из "Сэндитона". У читателя не может не вызывать восхищения ни на чем не основанная, но твердая вера мистера Паркера в то, что Сэндитон превратится в модный курорт, а также его настойчивые рассуждения о здоровом здешнем климате: "У моря никто не схватит простуду, не пожалуется на аппетит и не впадет в тоску, наоборот, каждый только укрепит здесь свои силы".

Но болезнь Джейн приняла слишком мучительные формы, чтобы дать ей закончить книгу. 18 марта 1817 года работа над романом прервалась и больше не возобновилась. В конечном итоге его опубликуют незавершенным, под заголовком "Фрагменты романа Джейн Остин". "В последние две недели я слишком плохо себя чувствовала, чтобы что-то писать, — жаловалась Джейн в апреле. — Я страдала от приступа разлития желчи, сопровождавшегося сильной лихорадкой".

Обострение болезни Джейн также могло быть вызвано стрессом. Дядя Джеймс Ли-Перро скончался, и после оглашения его воли стало ясно, что все надежды Остинов окончательно рухнули. Мечты миссис Остин не оправдались — покойный все оставил жене. Затем его богатство должен был унаследовать, как и полагалось, Джеймс Остин, за исключением 1000 фунтов для всех братьев и сестер Джеймса (кроме Джорджа). Но ни один из Остинов не увидит этих денег, пока жива миссис Ли-Перро. Для Джейн это было "слишком, слишком поздно". Кроме того, она считала, что миссис Ли-Перро может прожить еще лет десять. И действительно, миссис Ли-Перро, словно в пику жадным родственникам, отчаянно цеплялась за жизнь и умерла в возрасте девяноста двух лет.

Миссис Ли-Перро постоянно была чем-то недовольна. "Когда Стоунли увеличил наш доход, — впоследствии писала она, — то были куплены лошади и новая карета — но увы! Плохое здоровье пришло вместе с богатством, от которого нам было все меньше и меньше пользы". Хорошо, что ее невестка и племянницы не слышали этих жалоб…

Миссис Остин оставалось утешаться мыслью, что брат собирался ее пережить и, знай он, что умрет первым, распорядился бы своим состоянием иначе. Джейн расстроилась из-за смерти дяди. Обострение болезни она связала с сильными переживаниям. Она чувствовала себя так плохо, что попросила Кассандру вернуться из Беркшира, куда та поехала на похороны дяди. Разумеется, сестра вернулась, и "либо ее возвращение, либо визит мистера Кертиса [врача] заставили мою болезнь отступить, и сегодня утром мне лучше", — писала Джейн.

Смерть дяди побудила Джейн задуматься о завещании. 27 апреля 1817 года она составила завещание, но не позаботилась о том, чтобы должным образом заверить его. Она собиралась оставить 50 фунтов безответственному Генри и еще 50 фунтов мадам Бижон, французской няне и экономке, которая долгое время служила у Генри, а до него у Элизы. По всей видимости, после оглашения завещания Ли-Перро она в первую очередь думала о тех, кто больше всего нуждается в деньгах. Все остальное Джейн завещала "моей дражайшей сестре Кассандре". В следующем месяце ее брат Джеймс также составил завещание, согласно которому деньги доставались Генри, Фрэнку, Кассандре и Чарльзу. Он не упомянул своего больного брата Джорджа, а также сестру Джейн. Это указывает на то, что семья не верила, что Джейн проживет долго.

К маю Джейн превратилась в настоящего инвалида. "Я не встаю с постели с 13 апреля, — признавалась она в письме к подруге Энн Шарп, — и только перемещаюсь на диван". Но дух ее не был сломлен: "Теперь мне снова лучше… и я действительно могу встать с постели, но мне предписано лежать".

Ее племянница Каролина, посетившая Чотон, была потрясена, увидев, как плоха Джейн, чего никак нельзя было понять по письмам.

"Одетая в капот, тетя сидела в своем кресле совсем как инвалид, но поднялась нам навстречу и тепло поздоровалась с нами, указала на приготовленные для нас места у огня и проговорила: "Вот… маленькая скамеечка для тебя, Каролина". Странно, но эти ничего не значащие слова были последними ее словами, которые я могу вспомнить".

Терявшая силы Джейн видела, как сильно ее любят родные. "Все дорогие братья так нежны и так тревожатся! — писала она. — И моя сестра тоже! У меня не хватает слов, когда я пытаюсь описать, как она ухаживает за мной… Я получаю столько утешения и заботы, что остается лишь благодарить Господа!" Подобно миссис Смит, Джейн искала счастье в несчастье.

34 Колледж-стрит

Появилась надежда по крайней мере избежать смерти.

Миссис Остин о состоянии своей дочери Джейн

Стало ясно, что Джейн, "почти инвалид", нуждалась в более квалифицированной медицинской помощи, чем могла получить в Чотоне.

Местный аптекарь из Олтона "не претендует на то, что способен справиться" с болезнью, писала Джейн, и поэтому потребовался более опытный врач. За советом обратились в Винчестер, "где есть больница и превосходные врачи" и куда Джейн должна была поехать "на несколько недель, чтобы посмотреть, что еще может сделать мистер Лайфорд, чтобы вернуть мне сносное здоровье".

Больница в Винчестере, основанная в 1736 году, в 1758-м переехала в красивое новое здание, спроектированное Джоном Вудом из Бата. Будучи первым подобным учреждением за пределами Лондона, больница имела высокую репутацию и даже привлекала студентов-медиков из столицы. Она содержалась за счет средств, собираемых по подписке среди богатых людей. Больничные палаты предназначались для бедняков, и, кроме того, туда не брали смертельно больных. По обоим критериям Джейн не подходила для больницы, но ее лечили в частном порядке, в арендованной квартире. Ее посещал главный врач больницы Джайлз Кинг Лайфорд. Этот мистер Лайфорд приходился племянником старому мистеру Лайфорду из Бейзингстока, который докучал Джейн на балу в Мэнидон-парке, где она танцевала с Томом Лефроем. Жизнь Джейн совершила полный оборот.

Джеймс и Мэри Остин предоставили свою карету, чтобы отвезти Джейн и Кассандру из Чотона в Винчестер, и Джейн с гордостью писала, что она стала "изящным и транспортабельным инвалидом". "Миссис Дж. Остин проявила необыкновенную доброту, одолжив карету!" — признавалась Джейн. Но это было меньшее, что Джеймс и Мэри Остин могли сделать для своей сестры, поскольку поместье миссис Ли-Перро должно было достаться им, а не ей.

Поездка прошла без происшествий, хотя Джейн волновалась за Генри, который ехал рядом с каретой верхом и промок до нитки. Он "сопровождал нас верхом на лошади, — писала она, — почти всю дорогу под дождем", как будто это был похоронный кортеж.

Комнаты Джейн и Кассандры находились на втором этаже дома № 8 (современный адрес) на Колледж-стрит, принадлежавшего миссис Дэвид. Хозяйка входила в число попечителей больницы, и ей принадлежали несколько домов на этой улице. Квартиру для сестер нашла и арендовала их подруга, миссис Хиткоут, в девичестве Элизабет Бигг, которая жила со своей сестрой Алетеей на соседней улице.

В первом из сохранившихся писем Джейн рассказывается о том, как она вместе с Элизабет и Алетеей веселилась на балу. Четыре одинокие женщины, подруги с ранней юности, теперь вновь были вместе. Джейн с Кассандрой приезжали к Элизабет и Алетее в Винчестер на Рождество 1814 года и останавливались в их просторном и гостеприимном кирпичном доме № 12 (в настоящее время № 11) на Кэсидрел-Клоуз. И теперь Элизабет и Алетея "все для них приготовили и сделали все, что могли, чтобы это печальное временное жилье было удобным".

Алетея, подобно Джейн и Кассандре, осталась незамужней. В отношении Элизабет, судьба которой сложилась иначе, Джейн, по всей видимости, испытывала смешанные чувства. Единственная из четырех подруг, она в тридцать три года поступила не так, как Джейн, и вышла замуж. Ее мужем стал вовсе не пылкий юный возлюбленный, а мужчина в два раза старше ее, пребендарий собора, владевший домом на Кэсидрел-Клоуз. Он довольно скоро и очень кстати умер, оставив Элизабет сына, фамилию и уважение в обществе, которого лишены старые девы. Это позволило Элизабет проходить через средний возраст, наслаждаясь самым высоким статусом, доступным для женщины в Георгианскую эпоху: вдовы, распоряжающейся своей жизнью и своими деньгами. Может быть, Джейн, глядя на беззаботную жизнь подруги в красивом большом доме рядом с собором, сожалела о том, что так часто говорила "нет"? Или с грустью размышляла, что теперь могла бы дать Кассандре комфортный дом, как Элизабет Алетее, если бы согласилась на предложение брата сестер Бигг? Утешением для Джейн могло стать открытие, что подруги были для нее не просто подругами. Сестры Бигг и Кассандра — это семья, которую она сама для себя выбрала.

Жизнь на Коттедж-стрит была очень тихой. Джейн практически не покидала дом и, подобно Фанни Прайс, "надеялась на письма", чтобы узнать о событиях в жизни родственников. Она была довольна жильем, хотя домик в центре города совсем не походил на просторный особняк сельского священника, где она родилась. Он напоминал родной дом Фанни Прайс в Портсмуте, с такой крохотной гостиной, что "сперва она приняла ее за проходную комнату по дороге в другую, получше". "Дом был невелик, стены тонкие, казалось, вся эта суматоха совсем рядом… и она не знала, как это вынести".

Но смирение побудило Джейн заменить "крохотный" на "аккуратный". "У нас аккуратная гостиная", — писала она о комнате на первом этаже с надставным эркером, выходящим в сад доктора Габелла. Доктор Габелл был директором Винчестерского колледжа, в который Джеймс Остин определил своего сына, Джеймса Эдварда. В 1902 году Констанс Хилл посетила гостиную сестер, где "белые муслиновые занавески и горшки с яркими цветами на окне" создавали "бодрую" атмосферу. "Мы представляли, как мисс Остин сидит у окна и пишет, — продолжала она. — Смотрит сквозь окруженный высокими стенами сад с раскачивающимися от ветра деревьями на красные крыши домов и возвышающуюся над ними серую громаду собора". Выйдя из дома и свернув направо, Кассандра буквально через минуту попадала на заливной луг, осенние туманы которого вдохновили Китса на слова о "поре туманов и плодоношенья", когда он в 1819 году побывал в этих местах. Если повернуть налево, то через несколько шагов попадаешь в книжную лавку Джона Бердена (книжный магазин сохранился до сих пор), которому когда-то покровительствовал мистер Остин.

Кассандра сохранила для нас мнение Джейн о соборе: это было "здание, которым Джейн восхищалась". В то же время собор словно заснул. В эпоху Регентства население Винчестера росло, хотя город и не вернул себе былой славы одного из первых городов Британии в саксонские времена. Крипта собора теперь использовалась как винный погреб, а средневековый замок в нескольких шагах от дома Джейн и Кассандры на Колледж-стрит превратился в неофициальную каменоломню. Численность прихожан собора уменьшалась, что отражало общий упадок англиканской церкви. Радикал Уильям Коббет, который в 1830 году присутствовал на воскресной службе в этом соборе, вмещавшем больше тысячи человек, обнаружил себя в обществе всего лишь "пятнадцати женщин и четырех мужчин! Боже милосердный!".

Для сестер собор был одним из достоинств жилища на Колледж-стрит, но тесные комнатки дома стали для них, вне всякого сомнения, серьезным разочарованием. Впоследствии в этом здании располагалась известная кондитерская. Жизнь Джейн была похожа на ту, что предсказывал автор печальной книги "Старые девы": "Проведя веселые годы юности в удобном поместье богатого отца, она вынуждена довольствоваться тесным жилищем в маленьком городке, с одной служанкой".

Образ жизни сестер в эти несколько недель вызывает в памяти мисс Бейтс из "Эммы", с ее мелкими домашними заботами. Во время разговора болтливая мисс Бейтс, "прервав себя на полуслове, помчится к старенькой юбке своей матушки. Не такая уж она, кстати, и старенькая, эта юбка — она еще послужит, — да и вообще, она рада отметить, юбки у них в семье прочны на удивленье".

В один из дней, проведенных в Винчестере, Джейн пишет последнее из ее сохранившихся писем. По меткому выражению критика Кэрол Хоулихен Флинн, в этом письме Джейн сама почти становится мисс Бейтс. Она пишет о каких-то знакомых, "добродушных и обходительных", но в то же время отмечает их неумение одеваться и выражает надежду, что они будут придерживаться новой моды на "более длинные юбки, чем в прошлом году". Это в буквальном смысле последние слова ее последнего письма — о юбках! Таков характер всех писем Джейн из Винчестера: домашних, наполненных мелкими подробностями, приземленных. Но в них можно усмотреть намек на то, насколько важны для нее эти незначительные детали. Они не ускользали от ее внимания — и от нашего тоже.

Джейн с сестрой были близки как никогда, и "их сестринскую любовь друг к другу вряд ли можно переоценить". "Я стольким обязана ей, — восклицала Джейн, — и трепетной любви всей моей милой семьи!" Она признавалась, что "может лишь плакать и еще и еще молить Бога, чтобы он благословил их". В те далекие дни, когда Джейн была здорова, она писала, что "это жестокий мир, каждый сам за себя, и я не жду добра от других". Но с приближением конца она, подобно многим людям, столкнулась с неожиданными проявлениями милосердия.

6 июня в Винчестер, на Колледж-стрит, приехала Мэри Остин, чтобы помочь ухаживать за Джейн. Та самая Мэри, которую все эти годы Джейн не слишком привечала. Но все знали, что в трудную минуту на нее можно положиться, и теперь она приехала, чтобы "немного подбодрить их и взять на себя часть забот".

Наконец Мэри и Джейн примирились. 9 июня Джейн стало гораздо хуже: "Мистер Лайфорд думал, что конец близок, и она сама считала, что умирает". Убежденная в этом, она "сказала тем, кто ее окружал, все, что хотела", в том числе произнесла такие слова: "Ты всегда была для меня доброй сестрой, Мэри". В трудные для Джейн времена "доброжелательность никогда ей не изменяла; она была деликатной и благодарной всем, кто за ней ухаживал".

Семья примирилась с неизбежным. Джеймс Остин написал сыну в Оксфорд, чтобы тот был готов "к тому, что может принести следующее письмо", а Каролина, дочь Джеймса, писала: "Теперь мне кажется, что я недостаточно любила и ценила ее". Джейн навестили братья, даже Чарльз, который приехал, несмотря на тяжелую болезнь дочери. Во вторник 19 июня он писал: "Видел ее дважды за вечер — очень боюсь, в последний раз в этом мире, поскольку доктора не надеются на выздоровление".

Но затем жестокий цикл болезни повторился, и Джейн стало немного лучше. Мэри Остин уехала домой, а миссис Остин сообщала, что ее младшая дочь "очень приободрилась и чувствует себя гораздо лучше… появилась надежда по крайней мере избежать смерти".

35 Последнее пристанище

Молитесь за меня.

Последние слова Джейн Остин

Ближайшим к домику на Колледж-стрит молитвенным домом был не собор, а церковь Святого Свитина, расположенная в старой каменной сторожке, охранявшей ворота в древних городских стенах. К Джейн вернулись ясность мышления и творческие силы, и теперь ее вдохновлял святой Свитин.

Джейн раньше уже сталкивалась со святым Свитином. Ее родители венчались в посвященной ему церкви в Бате, и там же был похоронен ее отец. Сам святой Свитин умер в Винчестере, и его останки были перезахоронены в тогдашнем новом Винчестерском соборе 15 июля 971 года. Согласно легенде, святой очень рассердился, что потревожили его прах, и сделал так, что в городе целый день шел проливной дождь.

Впоследствии погода в день святого Свитина использовалась как предсказание: дождливый день предвещал сорок дней ненастья.

15 июля 1817 года Джейн написала стихотворение, выразив в нем надежду, что дождь не начнется и не помешает винчестерским скачкам. Родственники были недовольны этим последним произведением писательницы, называя его "шуткой, в которой перемешаны усопший святой и винчестерские скачки".

Но по какой-то необъяснимой случайности этот последний пример творчества Джейн содержит отважное заявление о ее силе и стойкости. Она пишет от лица святого Свитина, обладающего властью над погодой, но в ее словах странным образом содержится пророчество: "Меня не победить". "Когда мы в могилах, то, значит, ушли? О нет, я бессмертен!" — пишет Джейн. Кто-то — по всей видимости, Кассандра — впоследствии подчеркнул эти слова в рукописи Джейн.

Она была абсолютно права. Мы действительно считаем ее бессмертной. Ровно два дня спустя, 17 июля, боль вернулась.

Тем не менее в последние месяцы жизни Джейн считала, что на нее снизошло благословение. "Чем жить до глубокой старости, — писала она Энн Шарп, — я бы предпочла умереть сейчас, благословленная нежной привязанностью своего семейства, — прежде чем я переживу их или их любовь ко мне".

Джейн с любовью пишет о семье, но если мы обратимся к ее жизни на Колледж-стрит, то… не обнаружим там родственников. После смерти Джейн Остины называли ее дочерью прихода, членом дружной, счастливой семьи. Но в последние дни из всех братьев и сестер рядом с ней была только Кассандра — краткие визиты не в счет. Джейн больше никогда не увидит свою мать. В начале июля Джеймс вернулся из деловой поездки в Лондон, но, похоже, не дал себе труда преодолеть еще шестнадцать миль, чтобы попрощаться с сестрой. Не приехал также Фрэнк из Чотона. Только Генри и Чарльз, "особенные" младшие братья Джейн, нанесли ей прощальный визит — но даже они не остались с ней до самого конца.

Пустоту заполнила другая семья Джейн — одинокие женщины, воспетые в этой книге. На соседней улице жили сестры Бигг, рядом все время находилась Кассандра. Единственным членом клана Остинов, кто приехал в Винчестер, чтобы ухаживать за Джейн, была Мэри.

Она вернулась домой в Стивентон, думая, что Джейн пошла на поправку, но теперь Кассандра попросила ее приехать снова, "потому что сиделку нельзя оставлять на ночь; ее несколько раз заставали спящей". На первый взгляд кажется странным, что Мэри, которую Джейн так часто и так язвительно критиковала, была единственным членом семьи, которая предложила реальную помощь. Но Мэри Остин в девичестве звали Мэри Ллойд, а Мэри и Марта Ллойд были лучшими подругами Джейн и Кассандры. Мужчины приезжали с краткими визитами, выражали свое сочувствие и уезжали, а женщины объединялись и окружали больную заботой.

Джеймс следил из Стивентона за новостями и сообщал сыну, что "симптомы болезни, которые возобновились после четырех-пяти дней в Винчестере, не ослабевают, и мистер Лайфорд сказал нам открыто, что ее состояние безнадежно… при таком пульсе болезнь не может тянуться долго".

На Колледж-стрит Джейн вставала с постели и с 9 утра до 10 вечера лежала "на диване". Но ела она вместе с Кассандрой "довольно аккуратно, могла обслуживать себя и переходить из одной комнаты в другую". Она по-прежнему не теряла надежды и писала подруге, что "один раз меня выносили на улицу в портшезе, и я хочу это повторить, а еще пересесть в кресло-каталку, когда позволит погода".

Но вскоре Джейн не смогла даже писать. У нее оставались только любовь окружающих и письма. Ее преданным корреспондентом была Фанни Найт. "Я никогда не забуду, — впоследствии говорила ей Кассандра, — свидетельств любви, которые ты ей выказывала во время болезни, когда писала те добрые, забавные письма". Она рассказывала, как Джейн брала каждое письмо, "читала его сама, потом давала мне, а потом недолго, но довольно оживленно обсуждала со мной его содержание". Но в то же время "слабость лишала ее того интереса ко всему, которым она отличалась". Однажды Кассандра спросила ее, хочет ли она чего-нибудь, и Джейн в ответ процитировала слова Христианина из "Путешествия пилигрима": "Ничего, только умереть". Кассандра, в точности как в книге, ответила ей лишь "жалобным плачем".

17 июля Кассандра отлучилась из дома по какому-то мелкому делу, а когда вернулась, нашла сестру без сознания. Джейн сама отправила Кассандру — "с поручением", на котором "настаивала" — возможно, в надежде избавить сестру от зрелища смерти. Впрочем, к возвращению Кассандры Джейн была еще жива. Позвали мистера Лайфорда, и он "дал ей что-то, чтобы облегчить страдания". Это сильнодействующее лекарство, вероятно морфий, привело Джейн в "состояние спокойного бесчувствия", сохранявшееся всю ночь. Кризис наступил в половине четвертого утра, в низшей точке суточного цикла.

Впоследствии мистер Лайфорд утверждал, что "предположительно лопнул крупный кровеносный сосуд… можно сказать, что после четырех месяцев болезни она умерла внезапно". Он часто говорил нечто подобное родственникам своих пациентов, чтобы те думали, что дорогие им люди умерли внезапно, без мучений.

На самом деле все произошло немного иначе. Джейн умирала на протяжении всей короткой летней ночи. Кассандра "шесть часов сидела рядом с ней с подушкой на коленях, чтобы поддерживать ее голову, которая почти скатилась с кровати". Устав, Кассандра позволила Мэри сменить себя, но в три часа ночи вернулась. Джейн была еще жива: "Каждый вдох сопровождался слабым движением головы, почти до самого конца". В дневнике Мэри Остин, таком же практичном, как хозяйка, отмечается, что "Джейн испустила последний вздох в половине пятого утра; с ней были только мы с Кассандрой".

Кассандра в течение нескольких следующих дней подробно описала смерть сестры. Джейн "почувствовала, что умирает, примерно за полчаса до того, как успокоилась и как будто впала в беспамятство", читаем мы. "В эти полчаса… она не могла нам объяснить, что ее мучит… Она говорила: "Боже, дай мне терпения. Молитесь за меня. Молитесь за меня". Голос ее был страдальческим, но говорила она разборчиво".

Теперь Джейн, лежавшая на кровати в доме на Колледж-стрит, выглядела умиротворенной. "Она была похожа на прекрасную статую", писала Кассандра, "с таким светлым безмятежным выражением на лице, что его было приятно созерцать". Конечно, Кассандра рисовала "совершенный образ", которого требовала семья Остин и который у самой Джейн, наверное, вызвал бы "отвращение и негодование". Кто знает, как на самом деле выглядело ее мертвое тело? Но не подлежит сомнению, что любящий взгляд Кассандры видел только красоту. Теперь Кассандре предстояло последний раз позаботиться о сестре: "Я сама закрыла ей глаза, и это было большой наградой для меня — оказать ей эту последнюю услугу".

"Их связывали почти идеальные любовь и доверие, — писала племянница Джейн, — и столь же сильной и долгой была печаль оставшейся жить, когда они расстались навек". На протяжении всей этой книги голос Джейн звучал громче — ворчал, смеялся, подтрунивал, хвалил. Несмотря на подчиненное положение в иерархии двух сестер, Джейн заслонила Кассандру и почти вытеснила ее из нашего рассказа. Представление о Кассандре как об эмоционально холодном человеке также не вполне справедливо. После смерти сестры она словно хвасталась своим стоицизмом, и эти слова часто ставили ей в укор: "Я совсем не подавлена и лишь немного "нелюдима".

Но мы не должны забывать о характерной для Георгианской эпохи вере в добродетель смирения, что может многое объяснить в жизни этих двух женщин. Для меня равнодушные слова Кассандры звучат фальшиво. Лишь смерть Джейн заставляет Кассандру взяться за перо и поразить наше сердце трогательными признаниями, достойными ее сестры: "Я лишилась сокровища, такой сестры и друга, каких у меня никогда не будет. Она была солнцем моей жизни, золотым бликом на каждой радости, утешением в каждой печали. У меня не было ни одной мысли, которую бы я скрыла от нее, и теперь я словно бы лишилась части себя".

Именно эти слова могли бы стать эпитафией Джейн, а не те неискренние, одобренные семьей похвалы ее добродетелям и благочестию, которые в конечном итоге украсили ее могилу.

24 июля Джейн перенесли в ее последнее пристанище, Винчестерский собор. Похороны назначили на утро — все должно было закончиться до десяти часов, когда начиналась служба в соборе. Согласно традиции, женщины из числа родственников остались дома, и на церемонии похорон присутствовали только братья Джейн — Эдвард, Генри и Фрэнк. Скупого Джеймса представлял его сын, поскольку сам он полагал, "что при таком прискорбном состоянии здоровья и нервов испытание будет для него слишком тяжким". Поэтому похороны прошли тихо и незаметно. Регент собора даже умудрился перепутать дату, записав в церковной книге, что Джейн похоронили 16 июля, в тот день, когда она еще была жива.

Братья отправились проводить Джейн в последний путь, а Кассандра осталась дома. Из окна она смотрела, как "маленькая скорбная процессия" прошла "по всей улице", затем повернула направо, через Кингсгейт двинулась к собору и "скрылась из виду". "Мы расстались навек", — писала Кассандра.

Известно, что на надгробии Джейн в соборе не упоминаются ее романы. В эпитафии восхваляются "доброта ее сердца, кротость нрава", а "замечательные способности ее ума" упоминаются последними. Уже тогда семья пыталась скрыть, какой необычной была тетя Джейн.

Семья Остин должна была не только позаботиться о памятнике, но и выполнить административные формальности. Известие о смерти Джейн было напечатано в "Хэмпширской хронике" между сообщениями о свадьбе и ограблении. Следовало также заплатить налог. На бланке конторы гербовых сборов, датированном 10 сентября, указано, что у Джейн оставалось 25 фунтов наличными и 45 фунтов на банковских счетах. Не слишком много для автора шести романов, изменивших мир. Кассандра забрала 45 фунтов из банка и закрыла счет Джейн. За всю жизнь Джейн заработала своим творчеством примерно 650 фунтов. Она явно гордилась этим достижением, достаточно скромным по сравнению с доходами других писательниц, которыми она восхищалась, например Фрэнсис Берни (4000 фунтов) и Марии Эджуорт (11 000 фунтов). Если бы Джейн дожила до того времени, когда средства, вложенные в акции флота, начали приносить плоды, то получила бы 30 фунтов ежегодного дохода. По иронии судьбы, чуть меньшую сумму в юности отец выдавал ей на наряды.

Кассандра, занимавшаяся всеми этими делами, все время вспоминала Джейн. "Я знаю, придет время, когда мои мысли не будут полностью заполнены ею, — признавалась она, — но мне неприятно об этом думать". Как ни странно, миссис Остин оставалась в Чотоне и никак не участвовала во всех этих хлопотах. Как отмечал Терри Касл, именно Кассандра всегда была для Джейн "настоящей матерью. До определенной степени глубина, красота и страстность произведений Остин — наряду с высочайшими образчиками английского языка — обусловлены тем, что она любила и была любима Кассандрой".

28 июля 1817 года Кассандра отослала Энн Шарп несколько вещей в память о подруге: "пару заколок, которые она иногда носила, и маленькую шпильку, которой она постоянно пользовалась больше двадцати лет". Такие подарки на память очень ценились в мире женщин с ограниченным личным пространством. Энн также попросила прислать ей локон волос Джейн. Другой локон получила Фанни. Марте Ллойд, подруге Джейн, которая много лет делила с ней кров, достался украшенный топазами крест, который она хранила до конца жизни.

Локоны волос стали причиной еще одной необычной гипотезы относительно смертельной болезни Джейн. В двадцатом веке один локон попал в руки супругов Альберты и Генри Берк, поклонников творчества Остин. Говорят, они сделали анализ волос, показавший присутствие большой концентрации мышьяка.

Ядовитый мышьяк широко применялся в лекарствах Георгианской эпохи, таких как "раствор Фаулера", популярное общеукрепляющее средство, изобретенное в 1786 году. Это было действительно сильнодействующее лекарство, и современные исследователи снова обращаются к мышьяку как к возможному средству от лейкемии. Но обращаться с ним следует с крайней осторожностью. Прием лекарств с мышьяком может вызвать приступы разлития желчи, похожие на те, что были у Джейн.

Возможно, Джейн, страдавшую от не слишком опасной болезни, непреднамеренно отравили врачи.

36 "Что особенного было в этой леди?"

Лучшая из женщин-писательниц.

Ее книги бессмертны.

Вирджиния Вулф

В эпоху, на которую пришлась жизнь Джейн, женщины-писательницы начали исследовать окружавший их мир. "Британские женщины станут бессмертными знаменитостями", — предсказывала Мэри Робинсон в своем "Письме женщинам Англии, на несправедливости умственного подчинения" (1799). В конечном счете, утверждала она, их работы будут "соперничать за славу с работами их современников мужчин, считающихся классиками". И она была права. Но на это потребовалось очень много времени, возможно, больше, чем она могла себе представить.

22 июля в газете "Курьер" появилось сообщение о смерти Джейн Остин, вероятно, составленное Кассандрой; в нем Джейн впервые публично назвали автором четырех опубликованных к тому времени романов. В заметке кратко перечислялись факты ее творческой биографии, а также подчеркивалось: "Ее манеры были изящны, привязанности — горячи, чистота сердца — несравненна. Она жила и умерла как подобает подлинной смиренной христианке".

Джеймс, брат Джейн, в своем поэтическом некрологе объявлял ее собственностью семьи. Он также — не слишком убедительно, в свете ее писем с жалобами — восхвалял ее как домохозяйку:

Вместить не сможет скромный стих Всех добродетелей твоих: Сестра и преданная дочь, Всегда готовая помочь, Источник ласковых забот, Семьи надежнейший оплот.

Далее Джеймс писал, что семья Остин, разумеется, не "ревновала к заслуженной славе", неожиданно распространившейся в их кругах. Я убеждена, что ревность не возникала именно потому, что Джейн сознательно старалась не пренебрегать "тяготами домашних забот". Она не жалела сил, чтобы не дать повода для критики — как женщины-писательницы, пренебрегающей более важными обязанностями женщины-хозяйки. И ей это удалось. Стихотворение Джеймса передает следующую мысль: да, возможно, она великий писатель, но гораздо важнее, что она по-прежнему может что-нибудь приготовить на ужин.

Семья Остин все еще не оправилась от обрушившихся на нее катастроф и нуждалась в деньгах. Неопубликованные романы тети Джейн они рассматривали как ресурс, который нужно использовать. Не сохранилось никаких свидетельств, что в последний год жизни она сама пыталась их опубликовать или считала завершенными. Но в декабре Джон Мюррей напечатал "Нортенгерское аббатство" и "Доводы рассудка" в одном томе. За авторские права он заплатил 500 фунтов. В издание также входил "Биографический очерк", написанный Генри Остином. В первый раз мир смог прочесть историю жизни автора, которого полюбит слишком поздно.

Теперь люди могли открыть для себя имя Джейн Остин, но особой известностью оно не пользовалось. Слава писательницы росла постепенно. Через несколько десятилетий после ее смерти служитель Винчестерского собора удивлялся, "что особенного было в этой леди, что столько людей хотят знать, где она похоронена?".

Что же должно было произойти дальше? Уже при жизни Джейн наблюдалось возрождение рыцарского духа, воспетого в романах Вальтера Скотта. Если вы верите, что мужчины, даже обычные, похожи на благородных рыцарей, то женщины должны быть похожи на нежные цветы, честь которых следует защищать. Вредная идея о том, что женщины должны вернуться домой, отказавшись от свобод Георгианской эпохи, набирала все большую популярность.

Но именно героини романов Остин, особенно задиристые Лиззи Беннет и Эмма Вудхаус, открыли богатый пласт женских характеров девятнадцатого века, которые не боялись говорить то, что думают. Через несколько лет после выхода романа Шарлотты Бронте "Джейн Эйр" другая писательница, миссис Олифант, назвала его "декларацией прав женщины". Возможно, Шарлотта Бронте не была поклонницей Джейн Остин, а Джейн Остин не заявляла о правах женщин так громко и ясно, как Бронте. Но именно Джейн сделала это возможным.

Джейн была права, когда предсказывала, что ее литературно одаренная племянница Анна бросит писать, когда ей придется примерить на себя роль матери. Но в преклонном возрасте Анна написала мемуары, поделившись воспоминаниями о любимой тете, и сегодня эту книгу читают чаще, чем читали бы любые ее романы.

Фанни Найт наконец тоже вышла замуж, выбрав мужчину гораздо старше себя, и стала приемной матерью. Ей пришлось столкнуться с неприятной ситуацией, когда ее старшая приемная дочь сбежала в Гретна-Грин с младшим братом Фанни. Она была недовольна тем, что ее тетя Кассандра и кузина Анна симпатизировали влюбленной паре. Фанни на глазах превращалась в настоящую викторианскую матрону, но этот скандал помогает объяснить некоторые резкие ее замечания в адрес некогда любимых теток. Старший сын Фанни стал лордом Брабурном; он опубликовал письма Джейн Остин, полученные в наследство от матери, и сделался авторитетом по части истории семьи Остин.

Миссис Остин прожила еще десять лет в Чотоне, с Кассандрой и Мартой; когда она умерла, оставшиеся после нее деньги были разделены между всеми ее детьми, за исключением Джорджа. Ее удачливый сын Эдвард отдал свою долю Джорджу, который дожил до семидесяти двух лет. Один из тех, кто ухаживал за Джорджем Остином, присутствовал на его похоронах и в приходской книге охарактеризовал его как "джентльмена". Насколько нам известно, никто из семьи Остин на похороны не приехал, и Джорджа похоронили на церковном дворе в Монк-Шерборн, без надгробной плиты. Кассандра также дожила до семидесяти двух лет и умерла в 1845 году в Чотоне, где ее запомнили как "бледную даму с темными глазами и доброй улыбкой, одетую в длинную накидку", которая проявляла "большое участие" к молодым девушкам деревни.

Семидесятичетырехлетний Чарльз умер от холеры на борту своего корабля. Возможно, он и не пользовался таким уважением, как его брат Фрэнк, но о нем искренне скорбели: "его смерть стала огромным горем для всего флота. Я горько плакал, когда узнал, что он умер". Фрэнк пережил всех братьев и сестер и умер в возрасте девяноста двух лет, "достигнув вершины профессии как адмирал флота". Он до конца дней хранил у себя письмо с советами отца, Джорджа Остина.

У Джеймса было трое детей, у Эдварда одиннадцать, у Фрэнка одиннадцать, и у Чарльза восемь — более чем достаточно для продолжения рода и для сохранения почитаемого семьей образа тети Джейн. Джейн Остин умерла, но ее произведения начинали жить собственной жизнью. Любовные романы существовали и до Джейн, и она сама с наслаждением читала Сэмюэла Ричардсона и Фрэнсис Берни. Но ее заслуга в том, что она сделала романтические чувства — возможность найти всепоглощающую, глубоко личную, неповторимую, уникальную любовь — доступными для простых людей.

Роман как художественное творчество привлекает к себе особое внимание, и это справедливо, поскольку никакая другая форма искусства не изменила так радикально мысли и чувства людей. Ведь пока вы не прочитали о взаимоотношениях, которые описала Джейн Остин, вы понятия не имели, что мечтаете о таких же. У вас были другие ожидания от брака: надежность, богатство, дети, уважение и приятное чувство, что вы исполнили свое земное предназначение, благословленное Богом. И только после Остин женщины стали задумываться о том, что они хотят — нет, им необходимо — найти мистера Дарси. Только после Остин мысли и чувства женщин предстали перед нами воочию, во всей их яркости, красоте и полноте. Только после Остин женщины начали жить так, как они живут сегодня.

Том Лефрой тоже дожил до глубокой старости, и вершиной его карьеры стала должность главного судьи Ирландии. Совершенно очевидно, что к концу жизни он начал осознавать, какая необычная сила должна была таиться внутри ничем не примечательной девушки, с которой он танцевал в Хэмпшире. Через пятьдесят лет после смерти Джейн он вспоминал, иногда вслух, "о своей бывшей подружке, которая достойна всяческого восхищения и о которой нелегко забыть всем, кто ее когда-либо знал".

В двадцатом веке слава Джейн Остин выросла еще больше. Дороти Дарнелл основала Общество Джейн Остин, которое превратилось во всемирную сеть поклонников писательницы. Она рассказывает, как в 1942 году искала "последнего из живых, который знал кого-то, кто слышал, что люди говорят о том, что видели Джейн Остин". В 1942 году миссис Лафф, с которой беседовала Дороти Дарнелл, было больше восьмидесяти, но ее бабушка в детстве "слышала, как взрослые" говорят о Джейн Остин и ее жизни в Чотоне.

Бабушка миссис Лафф отчетливо помнила описание Джейн Остин, "бежавшей по полю к подругам". Мне хочется думать, что этот последний эфемерный образ Джейн, бегущей по хэмпширской траве, символизирует ее бегство от голодных биографов, жаждущих вонзить в нее свои зубы.

Пусть она убежит от нас. Пусть в нашей памяти останется образ скорости и мощи — не бездыханное тело на чужой кровати в тесной комнате на втором этаже арендованного дома в Винчестере, а девушка, бегущая по полю, чтобы снова встретиться с друзьями.

Эпилог Что случилось с домами Джейн?

В 1820-х годах история повторилась — в доме священника в Стивентоне вновь поселились одинокие женщины семьи Остин. После смерти Джеймса Остина дом перешел к брату Джейн, Генри, материальное положение которого требовало поселить в доме учеников, как когда-то сделал его отец. Невестке Джейн, Мэри, которая после кончины Джейн с радостью заняла этот дом, пришлось уехать; она писала, что плачет даже природа: "ливень как будто выгонял нас… однажды ночью нас разбудила вода, льющаяся в подвал и шумевшая, словно водопад… мужчинам пришлось использовать вместо лодки бадью". Через неделю, в течение которой им приходилось завтракать, обедать и ужинать наверху, Мэри и ее дочь Каролина Остин, подобно миссис Остин и Джейн до них, выехали "около 9 утра, чтобы совершить дневное путешествие в Бат".

После того как Стивентон перешел к одному из сыновей Эдварда Остина-Найта, старый дом в сырой долине был признан негодным и снесен. Всю деревню перенесли на новое, более высокое место. В 1883 году житель Стивентона сообщал, что до недавнего времени у бывшего дома приходского священника буйно цвел сад: "каждый сезон садовые цветы распускались на лугу, где он когда-то стоял".

Кассандра осталась жить в Чотоне. "Маленький дом и милый сад, — писала ее племянница, — должно быть, полны воспоминаний… Она читала те же книги и в той же маленькой столовой держала то же старое пианино, на котором играла ее дорогая сестра". Эта племянница, Фанни Каролина, дочь Анны, вспоминала: "Мы с мамой приезжали к ней, когда мне было около семнадцати, и меня поразило и впечатлило, как она говорила о сестре — в ее голосе звучала живая любовь".

Сам Чотон стал тихим и спокойным местом, после того как главная дорога была проложена в стороне. После смерти Кассандры ее коттедж "был отдан беднякам, и в нем поселились несколько семей". Дом снова стал таким, как прежде, ничем не облагороженным: "Деревья срубили, а все, что можно было назвать парком, снова стали использовать для более прозаических нужд". Слуга Кассандры и Джейн, Уильям Литлворт, жил в деревне еще несколько десятков лет и работал садовником. Ему достался маленький круглый стол, за которым, как говорили, Джейн писала свои книги. Стол был выкуплен у его потомков и возвращен в Чотон-коттедж, где его можно видеть и сегодня.

В Бате дома на Грин-парк-Билдингс были разбомблены. Точное местонахождение дома на Трим-стрит нам неизвестно, но дом на Сидни-плейс по-прежнему стоит напротив музея Холбурна, разделенный на четыре квартиры, которые в курортный сезон сдаются постояльцам. Можно также остановиться в Пайн-хаусе или в Лайм-Риджисе. Дом на Касл-сквер в Саутгемптоне был разрушен до того, как в 1870 году была составлена официальная карта Великобритании, и теперь на его месте находится шумный паб. Коттедж в Уортинге занимает пиццерия, а в Годмершэм-парке располагается колледж, где обучают оптиков. Но аббатство Стоунли по-прежнему высится на берегу Эйвона, и от разрушения его спасает превосходная работа фонда, созданного для этой цели. Большую часть аббатства занимают частные квартиры, но парадные покои открыты для публики, и каждый может пройтись по ним, как это делала Джейн, и заглянуть в "комнату, подходящую для героини".

Многие из этих зданий посетила писательница Кон-станс Хилл, которая вместе с сестрой в начале двадцатого века объехала поместья семьи Остин, а затем дома, представлявшие наибольшую ценность. В 1940-х годах у Чотон-коттеджа началась необычная вторая жизнь как святилища Джейн Остин. Чотон-хаус стал библиотекой, посвященной творчеству писательниц-женщин. Оба дома стоит посетить, и я советую вам это сделать.

Благодарности

Я благодарю Рейчел Джардин, Пэм Макинтайр, Джона Даса и Себастьяна Барфилда, а также остальных сотрудников Би-би-си из Бристоля за все наши совместные приключения. Особенно я хочу поблагодарить своего блистательного коллегу и соавтора Салли Холлоуэй и Люси Фелмингэм-Кокберн за огромную помощь в исследованиях. Я чрезвычайно благодарна Дебби Чарльтон и ее команде за ценную новую информацию об их исследованиях пастората в Стивентоне, а также Ричарду Тэннеру из краеведческого общества Норт-Уолтема, Стивентона, Эша и Дина. Я также хотела бы поблагодарить Майкла Дэвиса и Дайану Уайт из Общества Джейн Остин в Бате за то, что они показали мне дом 4 на Сидни-плейс, и Клэр Айзек за ее интересное предположение о причине смерти мистера Остина. Клэр Хармен вдохновила меня на более глубокое знакомство с творчеством Фрэнсис Берни, а Ребекка Лилли из Годмершэм-парка, Дэвид Ивс, Дороти Ингл и попечители Благотворительного фонда аббатства Стоунли, сотрудники дома-музея Джейн Остин и библиотеки в Чотон-хаусе оказывали мне всевозможную помощь. Мою рукопись читали и правили блестящий и забавный Джон Маллан, а также Салли Холлоуэй; им обоим я выражаю свою искреннюю благодарность, и они не несут никакой ответственности за недостатки текста. Эта книга никогда не появилась бы без мастерства Мэдди Прайс. Я также чрезвычайно благодарна Руперту Ланкастеру, Нику Фосетту и их коллегам из "Ходдер". Я всегда буду благодарна Фелисити Брайан и ее агентству. И наконец, я с любовью посвящаю свою работу моему собственному "мистеру Найтли", Марку Хайнсу.

Источники

В работе над этой книгой я пользовалась источниками Британской библиотеки, Исторического библиотечного Центра Кента, Архива Хэмпшира и архива фонда Shakespeare Birthplace Trust.

Некоторые работы заслуживают особого упоминания: в частности, сборник произведений Дейдры Ле Фэй (Deirdre Le Faye), посвященных разным аспектам жизни и творчества Джейн Остин. Чрезвычайно информативны ее Jane Austen: A Family Record (издание 2004 г.) и Chronology of Jane Austen and her Family, 1600–2000 (издание 2013 г.). Все цитаты, не имеющие ссылок, взяты из работы Дейдры Jane Austen’s Letters (1995), в них сохранена орфография самой Джейн. Я не загромождала текст датировкой писем, поскольку найти их несложно. Кроме того, абсолютно незаменимым стал для меня строгий научный труд Кэтрин Сазерленд (Kathryn Sutherland) из серии Oxford World Classics, J.E. Austen-Leigh, A Memoir of Jane Austen and Other Family Recollections (2002).

Для первого знакомства с домами Джейн Остин ничто не может сравниться с книгой At Home with Jane Austen (2014) Ким Уилсон (Kim Wilson). Хотелось бы также выделить два сборника очерков о Джейн Остин: Cambridge Companion to Jane Austen (2011 edition) Эдварда Коупленда и Джульетты Макмастер (Edward Copeland and Juliet McMaster) и Jane Austen in Context (2005) Джанеты Тоддс (Janet Todds). Я многое почерпнула из таких работ, как Voices from the World of Jane Austen (2006) Малколма Дэя (Malcolm Day), Behind Closed Doors: At Home in Georgian England (2009) Аманды Викери (Amanda Vickery) и Eavesdropping on Austen’s England (2013) Роя и Лесли Эдкинс (Roy and Lesley Adkins). На общем фоне множества работ выделяется необычная биография The Real Jane Austen, A Life in Small Things (2013) Полы Бирн (Paula Byrne).

Наивысших похвал заслуживает совместный проект Королевского Колледжа в Лондоне и Оксфордского университета — — финансируемый Исследовательским Советом по искусству и гуманитарным наукам, благодаря которому на вашем компьютере оказываются высококачественные фотографии всех сохранившихся произведений Джейн Остин.

Также очень рекомендую работы исполненных энтузиазма и хорошо информированных авторов, публикующихся на сайте Jane Austen Society of North America, сайте Jane Austen Centre , а также сайтах ‘austenonly’, ‘Jane Austen’s World’, ‘The Republic of Pemberley’, ‘Mollands’ и ‘regencyredingote’.

Библиография

Abell, Francis, Prisoners of War in Britain, 1756 to 1815, London (1914).

Adams, Oscar Faye, The Story of Jane Austen’s Life, Madison (1891).

Adams, Samuel and Sarah, The Complete Servant, London (1825). Adkins, Roy and Lesley, Eavesdropping on Jane Austen’s England, London (2013).

Allen, Louise, Walking Jane Austen’s London, Oxford (2013).

Andrew, Donna, Aristocratic Vice: The Attack on Duelling, Suicide, Gambling, and Adultery in Eighteenth-Century England, Yale (2013).

Anon., ‘By a Society of Ladies’, The Lady’s Monthly Museum, London (1798).

Anon., Hampshire Notes and Queries, vol. 1, Winchester (1883).

Anon., The New Bath Guide, Bath (1799 edition); The Improved Bath Guide, Bath (1809 edition); The Original Bath Guidee, Bath (1811 edition).

Ard, Patricia M., ‘George Austen’s Absence from Family Life: The Shifting Biographical Response’, Persuasions Online, vol. 34, no. 1 (winter 2013).

Aspinall, A., Letters of the Princess Charlotte, 1811–1817, London (1949).

Austen-Leigh, James Edward, A Memoir of Jane Austen — see Kathryn Sutherland, ed.

Austen, Caroline, Reminiscences of Caroline Austen — see Deirdre Le Faye, ed.

Austen-Leigh, Joan, ‘Jane Austen: The French Connection’, in Persuasions, vol. 20 (1998), pp. 106–18.

Austen-Leigh, Richard Arthur, Austen Papers, 1704–1856, Colchester (1942).

Austen-Leigh, William, Jane Austen, Her Life and Letters: A Family Record, New York (1914 edition).

Axelrad, Arthur M., Jane Austen’s Sanditon: A Village by the Sea, Bloomington (2010).

Ayres, James, Building the Georgian City, London and New Haven (1998).

Bailey, Joanne, Parenting in England, 1760–1830, Oxford (2012).

Bamford, Frances, ed., Dear Miss Heber, London (1936).

Barker-Benfield, G.J., The Culture of Sensibility, Chicago (1992).

Bearman, Robert, ed., Stoneleigh Abbey: The House, Its Owners, Its Lands, Stoneleigh, Warwickshire (2004).

Bence-Jones, Mark, Clive of India, London (1974).

Black, Maggie and Deirdre Le Faye, The Jane Austen Cookbook, London (1995).

Borowitz, Albert, ‘The Trial of Jane’s Aunt’, in A Gallery of Sinister Perspectives, Kent, Ohio (1982), pp. 89–110.

Boyle, Laura, ‘The Harp as a Status Symbol’ (20 June 2011); . co.uk/the-harp-as-a-status-symbol/

Brabourne, Lord Edward, Letters of Jane Austen (London, 1884), 2 vols.

Brade-Birks, S. Graham, Jane Austen and Godmersham, Ashford Local History Series no. 1, Kent County Council (n.d.).

Brannon, Philip, The Picture of Southampton, or Strangers Handbook (Southampton, n.d., early 1840s).

Bree, Linda, Peter Sabor and Janet Todd, eds, Jane Austen’s Manuscript Works, Toronto (2013).

Breihan, John and Clive Caplan, ‘Jane Austen and the Militia’, Persuasions, no. 14 (1992), pp. 16–26.

Brown, A.J., Georgian and Victorian Southampton (Southampton, n.d.).

Brown, H. Rowland, The Beauties of Lyme Regis, Lyme Regis (1857). Brown, Julia Prewitt, Jane Austen’s Novels: Social Change and Literary Form, London (1979).

Brydges, Sir Egerton, The Autobiography, Times, Opinions and Contemporaries of Sir Egerton Brydges, London (1834)

Buchan, William, Domestic Medicine, Edinburgh (1794).

Burke, Edmund, Substance of the Speech… In the Debate on the Army Estimates, London (1790).

Bussby, Frederick, Jane Austen in Winchester, Winchester (1973).

Butler, Marilyn, ‘Austen, Jane (1775–1817)’, Oxford Dictionary of National Biography, Oxford University Press, 2004; online edition, Jan. 2010.

Byrne, Paula, Jane Austen and the Theatre, London (2002).

–, The Real Jane Austen, London (2013).

Campbell, R., The London Tradesman, London (1747).

Caplan, Clive, ‘Jane Austen’s Soldier Brother’, Persuasions, vol. 18 (1996), pp. 122–43.

–, ‘Jane Austen’s Banker Brother: Henry Thomas Austen of Austen & co., 1801–1806’, Persuasions (1998), vol. 20, pp. 69–90.

–, ‘The Brewery Scheme is Quite at an End’, Report of the Jane Austen Society (2010), pp. 92–6.

Castle, Terry, ‘Sister-Sister’, a review of Le Faye, ed., Jane Austen’s Letters, Oxford (1995), in The London Review of Books, vol. 17, no. 15 (3 August 1995), pp. 3–6.

Chapman, R.W., ed., The Works of Jane Austen, vol. VI, Minor Works, Oxford (1954).

Clery, E.J., ‘Gender’, in Edward Copeland and Juliet McMaster, eds, The Cambridge Guide to Jane Austen, Cambridge (1997), pp. 159–75.

Colley, Linda, Britons, New Haven and London (1992).

Collins, Irene, Jane Austen and the Clergy, London (1993).

Copeland, Edward, ‘Persuasion, The Jane Austen Consumer’s Guide’, Persuasions, no. 15 (1993), pp. 111–23.

–, Women Writing about Money: Women’s Fiction in England, 1790–1820, Cambridge Studies in Romanticism (2008).

–, and Juliet McMaster, eds, The Cambridge Companion to Jane Austen, Cambridge (2011 edition).

Dames, Nicholas, Amnesiac Selves: Nostalgia, Forgetting, and British Fiction, 1810–1870, Oxford (2001).

Davidson, Hilary, ‘Reconstructing Jane Austen’s Silk Pelisse, 1812–1814’, Costume, vol. 49, no. 2 (2015), pp. 198–223. DOI: 10.1179/0590887615Z.00000000076.

Davies, Rev. J. Silvester, A History of Southampton, Southampton and London (1883).

Davis, Michael, ‘Jane Austen in Bath: 4 Sydney Place’, The Jane Austen Society Report (1997), pp. 28–34.

Day, Malcolm, Voices from the World of Jane Austen, Cincinnati (2006).

Doran, John, A Lady of the Last Century, London (1873).

Douch, Robert, ed., Visitors’ Descriptions of Southampton, Southampton Papers, no. 2 (Southampton, 1961).

Dow, Gillian and Katie Halsey, ‘Jane Austen’s Reading: The Chawton Years’, Persuasions Online, vol. 30, no. 2 (spring, 2010).

Downing, Sarah Jane, Fashion in the Time of Jane Austen, Oxford (2010).

Edmonds, Anthony, Jane Austen’s Worthing, Stroud (2013).

Egan, Pierce, Walks Through Bath, Bath (1819).

Elwin, Malcolm, Lord Byron’s Wife, New York (1963).

Emily J. Climenson, ed., Passages from the Diary of Mrs Philip Lybbe Powys, London (1899), p. 157.

Englefield, Sir Henry, A Walk through Southampton, Southampton (1805).

Feltham, John, A Guide to All the Watering and Sea-Bathing Places, London (1813).

Fergus, Jan, Jane Austen: A Literary Life, Basingstoke and London (1991).

–, ‘The Professional Woman Writer’, in Edward Copeland and Juliet McMaster, eds, The Cambridge Companion to Jane Austen, Cambridge (2011 edition), pp. 1–20.

Flynn, Carol Houlihan, ‘The Letters’, in Edward Copeland and Juliet McMaster, eds, The Cambridge Companion to Jane Austen, Cambridge (2011 edition), pp. 97–110.

Fowles, John, A Short History of Lyme Regis, Lyme Regis Museum (1991).

Freeman, Jean, Jane Austen in Bath, Alton (1969).

Fremantle, Anne, ed., The Wynne Diaries, Oxford (1935–40).

Galperin, William, The Historical Austen (Philadelphia, 2003).

Gay, Penny, ‘Emma and Persuasion’, in Edward Copeland and Juliet McMaster, eds, The Cambridge Companion to Jane Austen, Cambridge (2011 edition), pp. 53–71.

Gillett, Eric, ed., Elizabeth Ham by Herself 1783–1820, London (1945), p. 19.

Gillies, John, Memoirs of Rev. George Whitefield, Middletown (1839).

Gilpin, William, Observations on the Western Parts of England, London (1798; 1808 edition).

Gore, Ann and George Carter, eds, Humphry Repton’s Memoirs, Norwich (2005).

Granville, Augustus B., The Spas of England and Principal Sea-Bathing Places, London (1841).

Gregory, John, A Father’s Legacy to his Daughters, Boston (1832). Grover, Christine, ‘Edward Knight’s Inheritance: The Chawton, Godmersham, and Winchester Estates’, Persuasions Online, vol. 34, no. 1 (winter 2013).

Hall, Edward, ed., Miss Weeton: Journal of a Governess, Oxford (1939).

Halperin, John, ‘Jane Austen’s Lovers’, in Studies in English Literature, 1500–1900, vol. 25, no. 4 (autumn, 1985), pp. 719–36.

Hamilton, Alexander, A Treatise on the Management of Female Complaints, Edinburgh (1813).

Harman, Claire, Jane’s Fame, Edinburgh (2009).

Harris, Jocelyn, A Revolution Almost Beyond Expression, Newark (1997).

–, ‘Pride and Prejudice and Mansfield Park’ in Edward Copeland and Juliet McMaster, eds, The Cambridge Guide to Jane Austen, Cambridge (1997), pp. 159–75

Hemlow, Joyce, et al., eds, The Journals and Letters of Fanny Burney (Madame d’Arblay), Oxford (1972–2014).

Herzog, Don, Poisoning the Minds of the Lower Orders (Princeton, 1998).

Hett, Francis Paget, ed., The Memoirs of Susan Sibbald, 1783–1812, London (1926).

Hill, Constance, Jane Austen: Her Homes and Her Friends, London (1902).

Hobhouse, John Cam, The Wonders of a Week at Bath, London (1811).

Honan, Park, Jane Austen: Her Life, London (1987; 1997 edition). Hore, Peter, The Habit of Victory, National Maritime Museum (2005).

Hubback, John Henry and Edith Charlotte, Jane Austen’s Sailor Brothers, London (1906). Hunt, Margaret, The Middling Sort, Berkeley (1996).

Huxley, Victoria, Jane Austen and Adlestrop, Adlestrop (2013).

Jarvis, Robin, ‘Hydromania: Perspectives on Romantic Swimming’, Romanticism, vol. 21, issue 3, pp. 250–64.

Jeffery, Arthur, Jane Austen in Southampton, City of Southampton Society, Southampton (n.d.).

Jenkins, Elizabeth, ‘Some Notes on Background’, in Reports, vol. 3 (1976–85), pp. 152–68.

Jones, Hazel, Jane Austen’s Journeys, London (2014).

Jones, Tom Beaumont, The English Heritage Book of Winchester, London (1997).

Kaplan, Deborah, ‘Domesticity at Sea’, Persuasions, no. 14 (1992), pp. 113–21.

Kaplan, Deborah, Jane Austen Among Women, Baltimore and London (1994).

Kelly, Helena, ‘Austen and Enclosure’, Persuasions Online, vol. 3, no. 2 (spring 2010).

Kelly, Sophia, ed., The Life and Times of Mrs Sherwood, London (1854).

Keymer, Thomas, ‘Northanger Abbey and Sense and Sensibility’, in Edward Copeland and Juliet McMaster, eds, The Cambridge Companion to Jane Austen, Cambridge (2011 edition), pp. 21–38.

King, Gaye, ‘The Jane Austen Connection’, in Bearman, ed. (2004), pp. 163–77.

King, Helen, The Disease of Virgins, New York (2004).

Kirkham, Margaret, Jane Austen: Feminism and Fiction, Brighton (1983).

L’Estrange, A.G., A Life of Mary Russell Mitford, Related in a Selection from her Letters to her Friends, London (1870).

Lane, Maggie, Jane Austen’s Family, London (1984).

–, A Charming Place: Bath in the Life and Novels of Jane Austen, Bath (1988).

–, Jane Austen and Lyme Regis, Chawton (2003).

Lank, Edith, ‘List of Annotations in the Bellas Copy of Lord Brabourne’s Letters of Jane Austen’, Persuasions Online, vol. 29, no. 1 (winter, 2008).

Laski, Marghanita, Jane Austen and her World, London (1969).

Lathom, F., The Midnight Bell: A German Story Founded on Incidents in Real Life, n.p., (1798; 1823 edition).

Laurence, Anne, Women in England, 1500–1760, London (1994). Le Faye, Deirdre, ‘Fanny Knight’s Diaries: Jane Austen through her Niece’s Eyes’, Persuasions Occasional Papers, no. 2 (1986).

–, ed., Jane Austen’s Letters, Oxford (1995; 1997 edition).

–, ed., Reminiscences of Caroline Austen, Jane Austen Society (1996).

–, ‘Mr Austen’s Insurance Policy’, The Jane Austen Society Report, Chawton (1999), p. 26.

–, ‘Lord Brabourne’s Edition of Jane Austen’s Letters’, The Review of English Studies, New Series, vol. 52, no. 205 (2001), pp. 91–102.

–, Jane Austen’s Outlandish Cousin, London (2002).

–, Jane Austen: A Family Record, Cambridge (2004).

–, A Chronology of Jane Austen and her Family, Cambridge (2006; 2013 edition).

–, ‘The Austens and the Littleworths’, Jane Austen Society Collected Reports (1986–1995), pp. 64–9.

–, ‘James Austen’s Poetical Biography of John Bond’, Jane Austen Society Collected Reports (1986–1995), pp. 243–7.

Lefroy, Helen and Gavin Turner, eds., The Letters of Mrs Lefroy: Jane Austen’s Beloved Friend, Winchester (2007).

Lefroy, Thomas, Memoir of Chief Justice Lefroy, Dublin (1871).

Lewis, Theresa, ed., Extracts from the Journals and Correspondence of Miss Berry from the Year 1783 to 1852, London (1810; 1866).

Libin, Kathryn L., ‘Daily Practice, Musical Accomplishment, and the Example of Jane Austen’, in Natasha Duquette and Elisabeth Lenckos, eds, Jane Austen and the Arts, Lehigh University Press (2014), pp. 3–20.

Long, Bridget, ‘"Regular and Progressive Work Occupies my Mind Best": Needlework as a Source of Entertainment, Consolation & Reflection’, in Alice Dolan and Sally Holloway (eds), Emotional Textiles special issue, Textile: The Journal of Cloth & Culture, vol. 14, no. 2 (2016), pp. 176–87.

Macdonald, John, Travels, in various parts of Europe, Asia and Africa, London (1790).

Macdonald, Mairi, ‘"Not unmarked by some eccentricities": The Leigh Family of Stoneleigh Abbey’, in Bearman, ed. (2004), pp. 131–62.

Malcolmson, A.P. W., The Pursuit of the Heiress, Belfast (2006).

Manco, Jean, ‘Pulteney Bridge’, Architectural History, vol. 38 (1995), pp. 129–45.

Mandal, A.A., ‘Making Austen Mad: Benjamin Crosby and the Non-publication of Susan’, The Review of English Studies, New Series, vol. 57, no. 231 (2006), pp. 507–25.

Markham, Sarah, ‘A Gardener’s Question for Mrs Leigh Perrot’, Jane Austen Society Collected Reports (1986–1995), pp. 213–14.

Marshall, John, Royal Naval Biography, or, Memoirs of the Services, London (1824).

Michaelson, Patricia Howell, Speaking Volumes: Women, Reading, and Speech in the Age of Austen (Stanford, 2002).

Mitford, Mary Russell, The Works of Mary Russell Mitford, Philadelphia (1846).

–, Our Village, Oxford (1982).

More, Hannah, Strictures on Female Education, London (1799).

Moritz, Karl Philipp, Travels in England in 1782, Bremen (2010 edition).

Morris, Christopher, ed., Selections from William Cobbett’s Illustrated Rural Rides, Waltham Abbey (1992).

Moss, William, An Essay on the Management and Nursing of Children, London (1781).

Mullan, John, What Matters in Jane Austen (London, 2012).

Murray, Christopher John, ed., Encyclopedia of the Romantic Era, 1760–1850, London (2004).

Nicolson, Nigel, Godmersham Park, Kent, Before, During and After Jane Austen’s Time, Alton (1996).

Nokes, David, Jane Austen: A Life, London (1997).

Norman, Andrew, Jane Austen: An Unrequited Love (The History Press, 2009).

Oldfield, John, ‘Removing the Myths from Jane Austen and Lyme Regis’, Dorset, no. 43 (April — May 1975), pp. 6–11.

Oliver, Vere Langford, The History of the Island of Antigua, Antigua (1896).

Olsen, Kirstin, Daily Life in 18th-Century England, Westport and London (1999).

Oulton, Wally Chamberlain, The Traveller’s Guide; or, English Itinerary, London (1805).

Parissien, Steven, George IV: The Grand Entertainment, London (2001).

Patterson, A. Temple, A History of Southampton 1700–1914, Southampton Records Series vol. XI (University of Southampton, 1966).

Pearson, Mowbray, ed., Flitting the Flakes: The Diary of J. Badenach, a Stonehaven Farmer, 1789–1797, Aberdeen (1992).

Pevsner, Nikolaus, ‘The Architectural Setting of Jane Austen’s Novels’, The Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, vol. 31 (1968), pp. 404–22.

Piggott, Patrick, ‘Jane Austen’s Southampton Piano’, Jane Austen Society Collected Reports (1976–1985), The Jane Austen Society (1989), pp. 146–9.

Pinchard, John, The Trial of Jane Leigh Perrot, taken in Court by John Pinchard, Taunton (1800); Grand Larceny, Being the Trial of Jane Leigh Perrot, Oxford (1937).

Pryme, Jane Townley and Alicia Bayne, Memorials of the Thackeray Family, London (1879).

Richardson, Alan, ‘Reading Practices’, in Janet Todd (ed.), Jane Austen in Context (Cambridge, 2005), pp. 397–405.

Roberts, George, The History and Antiquities of the Borough of Lyme Regis, London (1834).

Roberts, Warren, Jane Austen and the French Revolution, London (1979).

Robinson, John Robert, The Last Earls of Barrymore, 1769–1824, London (1894).

Robinson, Mary (writing as Anne Frances Randall), Letter to the Women of England on the Injustice of Mental Subordination, London (1799).

Russell, Lord John, ed., Memorials and Correspondence of Charles James Fox, London (1853–7).

Sabor, Peter, ed., The Subscription List to Frances Burney’s Camilla, Montreal (2003).

–, ed., The Cambridge Edition of the Works of Jane Austen — Juvenilia, Cambridge (2006).

–, ed., The Cambridge Companion to Emma, Cambridge (2015). Scott, George Ryley, The Story of Baths and Bathing, London (1939). Selwyn, David, ed., Jane Austen: Collected Poems and Verse of the

Austen Family, Manchester (1996).

–, ed., The Complete Poems of James Austen, Jane Austen’s Eldest Brother, The Jane Austen Society (2003).

–, Jane Austen and Children, London (2010).

Shields, Carol, Jane Austen, London (2001).

Silliman, Benjamin, A Journal of Travels in England, Holland and Scotland, New York (1810).

Simond, Louis, Journal of a Tour and Residence in Great Britain During the Years 1810 and 1811, New York (1815) and Edinburgh (1817).

Smith, E.A., George IV, London and New Haven (1999).

Smith, Erin J., ‘Dancing in a New Direction: Jane Austen and the Regency Waltz’, Persuasions Online, vol. 30, no. 2 (spring 2010).

Smith, Lisa, ‘The Moon and Epilepsy in the Eighteenth Century’, The Sloane Letters Blog (23 May 2013); -moon-and-epilepsy/

Southam, B.C., ed., Jane Austen: The Critical Heritage, London and New York (1979).

Southam, B.C., Jane Austen and the Navy, National Maritime Museum (2005 edition).

–, ‘Jane Austen and her Readers’, Collected Reports of the Jane Austen Society (1966–1975), pp. 76–86.

Spence, Jon, Becoming Jane Austen, London (2003; 2007 edition).

–, ed., Jane Austen’s Brother Abroad: The Grand Tour Journals of Edward Austen (Jane Austen Society of Australia, 2005).

Sutherland, Kathryn, ed., J.E. Austen-Leigh: A Memoir of Jane Austen and Other Family Recollections, Oxford (2002).

–, Jane Austen’s Textual Lives, Oxford (2005).

Takei, Akiko, ‘"Your Complexion Is So Improved!" A Diagnosis of Fanny Price’s "Disease"’, Eighteenth-Century Fiction, vol. 17, no. 4 (July 2005), pp. 683–700.

Tanner, Tony, Jane Austen, Harvard (1986).

Terry, Judith, ‘Seen But Not Heard: Servants in Jane Austen’s England’, Persuasions, no. 10 (1988), pp. 102–16.

Todd, Janet, ed., Jane Austen: New Perspectives, London and New York (1983).

–, ed., Jane Austen in Context (Cambridge, 2005).

Tomalin, Claire, Jane Austen, London (1997).

Townsend, Terry, Jane Austen’s Hampshire, Wellington, Somerset (2014).

–, Jane Austen and Bath, Wellington, Somerset (2015).

Troide, Lars E. and Stewart J. Cooke, eds, The Early Journals and Letters of Fanny Burney, vol. v, 1782–1783, Quebec (2012).

Tucker, G.H., A Goodly Heritage: A History of Jane Austen’s Family (Manchester, 1983).

Turner, Barbara Carpenter, Winchester, Southampton (1980).

Uglow, Jenny, In These Times: Living in Britain Through Napoleon’s Wars, 1793–1815, London (2014).

Upfal, Annette, ‘Jane Austen’s Lifelong Health Problems and Final Illness: New Evidence Points to a Fatal Hodgkin’s Disease and Excludes the Widely Accepted Addison’s’, Med Humanities (2005), vol. 31, pp. 3–11.

Vick, Robin, ‘Jane Austen’s House at Chawton’, Collected Reports of the Jane Austen Society (1986–1995), Chawton (1997), pp. 388–91.

–, ‘More on Sophia Sentiment’, Jane Austen Society Report, Chawton (1999), pp. 15–17.

–, ‘Mr Austen’s Carriage’, The Jane Austen Society Report, Chaw-ton (1999), pp. 23–5.

–, ‘Steventon Prepares for War’, Jane Austen Society Report, Chawton (1999), pp. 28–30.

–, ‘Deane Parsonage’, Collected Reports of the Jane Austen Society (1986–1995), vol. 4, p. 343.

Vickery, Amanda, The Gentleman’s Daughter, London and New Haven (1998).

–, Behind Closed Doors, London and New Haven (2009).

Walker, Linda Robinson, ‘Why was Jane Austen Sent Away to School at Seven? An Empirical Look at a Vexing Question’, Persuasions Online, vol. 26, no. 1 (winter, 2005).

Wall, Cynthia, ‘Gendering Rooms: Domestic Architecture and Literary Acts’, in Harold Bloom, ed., Jane Austen (2009).

Walshe, Natalie, ‘The Importance of Servants in Jane Austen’s Novels’, Persuasions Online, vol. 35, no. 1 (winter 2014).

Ward, Valentine, The Stage: A Dangerous and Irreconcilable Enemy to Christianity, Aberdeen (1819 edition).

Warner, Jill and Pam Bennett Gupta, The Bennetts of Lyme Regis, 1762–1911, Wimborne (1997).

Warner, Richard, Excursions from Bath, Bath (1801).

Weigall, Lady Rose, ed., A Brief Memoir of the Princess Charlotte of Wales, London (1874).

White, Charles, A Treatise on the Management of Pregnant and Lying-in Women, London (1791 edition).

Wilkes, Sue, A Visitor’s Guide to Jane Austen’s England, Barnsley (2014).

Williams, William, Essay on the Mechanic of Oil Colours, Bath (1787).

Wilson, Harriette, The Game of Hearts: Harriette Wilson’s Memoirs, New York (1955 edition).

Wilson, Kim, At Home with Jane Austen, New York, London (2014).

Wilson, Margaret, Almost Another Sister: Fanny Knight, Jane Austen’s Favourite Niece, Kent (1998).

Withers, Tom, ed., Reginald Fitz Hugh Bigg-Wither, A History of the Wither Family, Victoria, BC, Canada (2007).

Wrigley, E.A. and R.S. Schofield, The Population History of England 1541–1871, Cambridge (1981).

Wrigley, E.A., et al., English Population History from Family Reconstitution, 1580–1837, Cambridge (1997).

Wyndham, The Hon. Mrs Hugh, ed., Correspondence of Sarah Spencer, Lady Lyttelton, 1787–1879, London (1912).

Список иллюстраций

Черно-белые иллюстрации

с. 13 James Edward Austen-Leigh. A Memoir of Jane Austen, published by Richard Bentley, 1870.; с. 245 © Historical Picture Archive/CORBIS/Corbis via Getty Images.; с. 375 Credit: Abbot Hall art Gallery Kendal Cumbria UK / Bridgeman Images; с. 467 Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902.

Цветные иллюстрации

с. 1 Сверху: частная коллекция, публикуется с разрешения правообладателя. Посередине: частная коллекция, публикуется с разрешения Belinda Austen. Внизу: Photograph by BaldBoris (Wikimedia Commons). с. 2 Сверху слева: Photograph by Kyd (Wikimedia Commons). Сверху справа: Photograph by Dcoetzee (Wikimedia Commons). Внизу слева: Photograph by Kyd (Wikimedia Commons). Внизу справа: Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902. с. 3 Сверху слева: Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902. Сверху справа: Публикуется с разрешения Austen’s House Museum Hampshire UK. Внизу слева: © FALKENSTEINFOTO / Alamy Stock Photo. Внизу справа: © Christie’s Images / Bridgeman Images. с. 4 Сверху: © TravelCollection / Alamy Stock Photo. Внизу: фотография Люси Уорсли. с. 5 Сверху: G.F. Prosser. Select Illustrations of Hampshire, 1833. Внизу: J.H. Hubback and Edith C. Hubback. Jane Austen’s Sailor Brothers, 1906. с. 6 Сверху и посередине: Публикуется с разрешения Austen’s House Museum Hampshire UK. Внизу: © Stewart Mckeown / Alamy Stock Photo. с. 7 Сверху: Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902. Внизу слева: © Chawton House Library Hampshire UK / Richard Knight. Внизу справа: Bridgeman Images. с. 11 Сверху слева: © Jane Tregelles / Alamy Stock Photo. Сверху справа: Из частной коллекции, публикуется с разрешения Belinda Austen. Внизу: Credit: The Stapleton Collection/Bridgeman Images. с. 12 Сверху: © Archimage / Alamy Stock Photo. Внизу: фотография Люси Уорсли. с. 13 Сверху: James Edward Austen-Leigh. A Memoir of Jane Austen, published by Richard Bentley, 1870. Внизу: © UrbanLandscapes / Alamy Stock Photo. с. 14 Сверху: Photograph by Kyd (Wikimedia Commons). Внизу: © Richard Donovan(+) / Alamy Stock Photo. с. 15 Сверху: картина из частной коллекции, публикуется с разрешения правообладателя. Посередине: © Heritage Image Partnership Ltd / Alamy Stock Photo. Внизу: © Steve Vidler / Alamy Stock Photo. с. 16 Сверху: J.H. Hubback and Edith C. Hubback. Jane Austen’s Sailor Brothers, 1906. Внизу: © travelib prime / Alamy Stock Photo.

Об авторе

ЛЮСИ УОРСЛИ — английский историк, писатель и телеведущая. Старший куратор независимой благотворительной организации "Исторические королевские дворцы", занимающейся изучением и сохранением Кенсингтонского дворца, лондонского Тауэра, дворца Хэмптон-корт, Дома банкетов дворца Уайтхолл, дворца Кью и замка Хиллсборо. Автор и ведущая нескольких исторических циклов на Би-би-си, восторженно встреченных критиками и телезрителями.

Захватывающая хроника британской частной жизни от средних веков до наших дней.

The Wall Street Journal

От этой "истории быта" невозможно оторваться!

The Sunday Times

Иллюстрации

Фрагмент подставки для яиц, обнаруженный во время археологических раскопок на месте Стивентонского пастората в Хэмпшире. Вполне возможно, что этой подставкой пользовалась Джейн Остин, когда ела яйца всмятку.

Частная коллекция, публикуется с разрешения правообладателя.

"Хорошо бы все это знать", — нацарапала юная Джейн на странице своего франко-английского и англо-французского словаря (вверху на левой странице).

Частная коллекция, публикуется с разрешения Belinda Austen.

Школа Аббатства в Рединге. Не исключено, что Джейн отправили в пансион для девочек, чтобы она набралась немного "женского изящества", что в доме, полном братьев, было сделать затруднительно.

Photograph by BaldBoris (Wikimedia Commons).

Слева: иллюстрации Кассандры к "учебнику" вымышленной истории, написанному Джейн Остин, ок. 1790. В правом верхнем углу: поздний рисунок Кассандры, изображающий Джейн. Глядя на него, можно предположить, что Джейн позировала в образе своего любимого исторического персонажа — Марии Стюарт, королевы Шотландии (вверху слева). Непростые отношения с матерью нашли отражение в рисунке Кассандры, изобразившей ее (внизу справа) в образе другого персонажа, не пользовавшегося расположением Джейн, — королевы Елизаветы I (внизу слева).

Сверху слева: Photograph by Kyd (Wikimedia Commons). Сверху справа: Photograph by Dcoetzee (Wikimedia Commons). Внизу слева: Photograph by Kyd (Wikimedia Commons). Внизу справа: Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902.

Блистательная кузина Джейн — Элиза де Фейид. Незаконнорожденная дочь губернатора Бенгалии, Элиза родилась в Индии, воспитывалась во Франции и сумела покорить сердца обитателей Хэмпшира своими иностранными манерами.

Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902.

Преподобный Джордж Остин. Отец Джейн, сделавший больше, чем кто бы то ни было, для поддержки литературного дара своей дочери и ставший ее первым литературным агентом.

Публикуется с разрешения Austen’s House Museum Hampshire UK.

Романистка Фрэнсис Берни пользовалась широкой популярностью в Стивентоне. В списке подписчиков одной из книг Берни значится имя 18-летней "мисс Дж. Остин".

© FALKENSTEINFOTO / Alamy Stock Photo.

Том Лефрой. Красивый, трудолюбивый, хотя немного скучноватый ирландский студент-юрист серьезно ухаживал за Джейн, когда обоим было по двадцать лет.

© Christie’s Images / Bridgeman Images.

Первый бал, на котором Джейн танцевала с Томом, состоялся в Динском пасторате (Хэмпшир). Участники подобных балов вели себя довольно-таки вольно; после одного из них Джейн жаловалась на похмелье, потому что "выпила слишком много вина".

© TravelCollection / Alamy Stock Photo.

Эшский пасторат, в котором жила подруга и наставница Джейн, миссис Энн Лефрой. Здесь Джейн в последний раз танцевала с Томом, который вскоре разбил ей сердце. А разбил ли?..

Фотография Люси Уорсли.

Джейн могла бы стать хозяйкой Мэнидаун-парка, если бы не разорвала помолвку с Гаррисом Бигг-Уитером.

G.F. Prosser. Select Illustrations of Hampshire, 1833.

Брат Джейн Фрэнк, сделавший успешную карьеру морского офицера и заслуживший похвалу самого адмирала Нельсона, за своим переносным письменным столиком.

J.H. Hubback and Edith C. Hubback. Jane Austen’s Sailor Brothers, 1906.

Няня Сюзанна Сэкри, с которой Джейн познакомилась в поместье своего брата Годмершэм-парк в Кенте и подружилась, несмотря на то, что та принадлежала к категории "прислуги".

Публикуется с разрешения Austen’s House Museum Hampshire UK.

Племянница Джейн Марианна, изображенная здесь с двумя своими сестрами в Годмершэме, вспоминала, как Джейн, занятая вышиванием, вдруг начинала громко хохотать — очевидно, придумав очередную шутку для одной из своих книг.

Публикуется с разрешения Austen’s House Museum Hampshire UK.

Годмершэм-парк в Кенте и природные красоты его окрестностей стали одним из источников вдохновения для Джейн при работе над романом "Мэнсфилд-парк".

© Stewart Mckeown / Alamy Stock Photo.

Джордж Остин, отец Джейн, передает сына Эдварда богатым родственникам, пожелавшим его усыновить. Трудное, но разумное решение, впоследствии гарантировавшее финансовую независимость его вдове.

Constance Hill. Jane Austen Her Homes & Her Friends, 1902.

Приехав в Стивентон навестить братьев и сестер, Эдвард Остин предстал перед ними настоящим помещиком, одетым в дорогой костюм из зеленого шелка.

© Chawton House Library Hampshire UK / Richard Knight.

После усыновления Эдвард Остин взял фамилию Найт. На этой картине он запечатлен во время "большого путешествия" по Европе. Позже он унаследовал от приемных родителей много земли и два огромных особняка.

Bridgeman Images.

В Бате имелось несколько Залов собраний. Джейн умела и любила танцевать. Присутствующие отмечали, что во время танцев ее щеки разгорались румянцем. На картине: танцоры ждут начала бала.

Джейн обожала театр, как и другие виды развлечений. Однажды братья, стремясь залечить ее сердечные раны, сводили ее в Лондоне в цирк Астлея. Именно там встречаются после разлуки влюбленные в романе "Эмма".

Вид на центр Лайма из окна дома, в котором жила Джейн. Залы собраний, пляж и прогулочные тропинки… — все возможности для танцев, плавания и наслаждения красотами природы.

Купальщики в Лайм-Риджисе. Карикатура, высмеивающая Эдмунда Берка, утверждавшего, что прекрасный ландшафт напоминает очертания женского тела. Художник изобразил Берка (справа) в виде извращенца, подглядывающего через подзорную трубу за купающимися женщинами.

Джейн с родственниками с удовольствием приезжали отдохнуть в Лайм-Риджис, где останавливались в доме мистера Пайна. Есть предположения, что именно здесь, на морском побережье, она встретила свою большую любовь. Но подробности этой загадочной истории остаются неизвестными.

Бат. Грейт-Палтини-стрит. Вид из сада, по которому любила гулять Джейн в те годы, когда ее семья жила на Сидни-плейс.

Апартаменты "Парагон" в Бате (справа), где Джейн жила со своими дядюшкой и тетушкой. Многим не нравилась светская атмосфера Бата с ее вечным соперничеством. На Джейн гладкий камень построек производил гнетущее впечатление, и она писала о "слепящем белом Бате".

Рисунок Кассандры, изображающий Джейн в годы их жизни в Бате. Джейн — что характерно — повернута к зрителю спиной и, скорее всего, смотрит на море.

Сверху слева: © Jane Tregelles / Alamy Stock Photo.

Джейн сопровождала своего богатого и весьма снисходительного к собственным слабостям дядюшку в бювет, где публика пила целебные воды. Остинов мучила неизвестность, по поводу того, как дядюшка распорядится своими деньгами.

Из частной коллекции, публикуется с разрешения Belinda Austen.

Остины долго выбирали себе жилье в Бате, пока не остановились на доме № 4 по Сидни-плейс. Джейн и Кассандра делили одну спальню, расположенную на втором этаже. Через некоторое время эта квартира стала Остинам не по карману.

Credit: The Stapleton Collection/Bridgeman Images.

В 1806 году между родственниками Джейн вспыхнула настоящая битва за наследство — великолепное поместье Аббатства Стоунли в Уорикшире.

© Archimage / Alamy Stock Photo.

Чем на самом деле роскошный Стоунли одарил Джейн, так это литературным вдохновением. Местная часовня практически ничем не отличается от созертонской, описанной в "Мэнсфилд-парке".

Фотография Люси Уорсли.

Этот портрет Джейн (на котором ее образ немного приукрашен), был написан после смерти романистки. Ее племянница говорила о нем: "Очень приятное лицо, но… не слишком похожее на оригинал".

James Edward Austen-Leigh. A Memoir of Jane Austen, published by Richard Bentley, 1870.

Гостиница "Дельфин" в Саутгемптоне, где Джейн танцевала на балу в свой 18-й день рождения. Она еще раз вернулась сюда, когда ей было около тридцати — самостоятельной, но не слишком счастливой женщиной.

© UrbanLandscapes / Alamy Stock Photo.

После тридцати Джейн получала огромное удовольствие, играя роль доверенной собеседницы для своих любимых племянниц Фанни (справа) и Анны. В письмах им она делилась советами касательно жизни, любви и литературы.

Photograph by Kyd (Wikimedia Commons).

В конце концов Фанни поселилась по соседству с Джейн, в "большом доме" в Чотоне, принадлежавшем Эдварду Остину. Расположенный рядом коттедж Эдвард предоставил овдовевшей матери и незамужним сестрам.

© Richard Donovan(+) / Alamy Stock Photo.

Чотон-коттедж на картине племянницы Джейн Анны выглядит прелестно, но близость к пруду и проезжей дороге делала жизнь в нем не такой уж комфортной.

Картина из частной коллекции, публикуется с разрешения правообладателя.

Переполненный дилижанс георгианской эпохи. В Чотон-коттедже тряслись стены, когда мимо громыхала "повозка Коллайера", совершающая ежедневные поездки между Лондоном и Саутгемптоном.

© Heritage Image Partnership Ltd / Alamy Stock Photo.

Чотон-коттедж был домом Джейн, когда ее романы начали издаваться. Мать и сестра освободили ее от домашних обязанностей, давая возможность заниматься литературным творчеством.

© Steve Vidler / Alamy Stock Photo.

Сестра Джейн Кассандра была самым важным человеком в ее жизни. Потеряв своего жениха из-за его неожиданной кончины, Кассандра повела себя с удивительным достоинством. Именно она научила Джейн эмоциональной сдержанности.

J.H. Hubback and Edith C. Hubback. Jane Austen’s Sailor Brothers, 1906.

Выбор тесной съемной квартиры в верхней части этого дома, ставшей приютом сестер в последние недели жизни Джейн, был обусловлен близостью к Винчестерской больнице.

© travelib prime / Alamy Stock Photo.

Примечания

1

MAD — бешеный (англ.). — Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Здесь и далее произведения Джейн Остин цитируются в переводах: Гордость и предубеждение. Пер. И. Маршака; Чувство и чувствительность. Пер. И. Гуровой; Мэнсфилд-парк. Пер. Р. Облонской; Доводы рассудка. Пер. Е. Суриц; Эмма. Пер. М. Кан; Нортенгерское аббатство. Пер. И. Маршака, А. Грызуновой; Сэндитон. Пер. Н. Кротовской, И. Гуровой.

(обратно)

3

По должности (лат.).

(обратно)

4

У олстонкрафт Мэри (1759–1797) — британская писательница, философ и феминистка XVIII века.

(обратно)

5

"The History of Little Goody Two-Shoes" — детская книжка, опубликованная в Лондоне в 1765 г., вариант "Золушки".

(обратно)

6

Гилпин, Джон — персонаж известной комической баллады английского поэта Уильяма Купера (1731–1800) "Занимательная история Джона Гилпина" (1782). Эту историю Купер услышал от своей приятельницы леди Анны Остин.

(обратно)

7

Джонсон, Сэмюэл (1709–1784) — английский литературный критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения.

(обратно)

8

Густав Ваза, или Густав I (1496–1560) — регент Шведского королевства с 23 августа 1521 г., король Швеции с 6 июня 1523 г.

(обратно)

9

Кристина (1626–1689) — королева Швеции с 1632 по 1654 г.

(обратно)

10

Линней, Карл (1707–1778) — шведский естествоиспытатель и медик.

(обратно)

11

"Ужасные истории" — британская серия иллюстрированных исторических книг, призванных увлечь детей историей с помощью ироничной интерпретации необычных, жестоких или отталкивающих ее эпизодов.

(обратно)

12

Маколей, Кэтрин (1731–1791) — английский историк, писательница и философ. Первая женщина-историк в Англии.

(обратно)

13

Строки из стихотворения английского поэта и дипломата Мэтью Прайора (1664–1721) "Ганс Карвель".

(обратно)

14

Центливр, Сузанна (ок. 1667–1723) — английская писательница, поэтесса, драматург и актриса.

(обратно)

15

Стихотворение французского писателя Жан-Пьера Клари де Флориана (1755–1794).

(обратно)

16

Дженнер, Эдвард Энтони (1749–1823) — английский врач, разработавший первую в мире вакцину против натуральной оспы, прививая неопасный для человека вирус коровьей оспы. Первый руководитель ложи оспопрививания в Лондоне с 1803 г. (ныне Дженнеровский институт).

(обратно)

17

В 1792 г. Берни познакомилась с французским генералом Александром Д’Арбле, только что эмигрировавшим в Англию. В 1793 г. Берни и Д’Арбле поженились.

(обратно)

18

Фокс, Чарльз Джеймс (1749–1806) — английский парламентарий и политический деятель, убежденный оппонент короля Георга III, идеолог британского либерализма, вождь радикального крыла партии вигов.

(обратно)

19

Берк, Эдмунд (1729–1797) — англо-ирландский парламентарий, политический деятель, публицист эпохи Просвещения, родоначальник идеологии консерватизма.

(обратно)

20

Питт, Уильям Младший (1759–1806) — 16-й премьер-министр Великобритании (1783–1801).

(обратно)

21

В антоз (фр. ventôse, от лат. ventosus — ветреный) — 6-й месяц (19 февраля — 20 марта) французского республиканского календаря, действовавшего с октября 1793 г. по 1 января 1806 г.

(обратно)

22

"Папашина армия" — телесериал-ситком BBC (1968–1977) об ополчении в годы Второй мировой войны.

(обратно)

23

Цитата из стихотворения Мэтью Прайора "Девушка Фаэтон".

(обратно)

24

Сонет 116. Перевод С. Маршака.

(обратно)

25

Юношеский рассказ "Любовь и дружба".

(обратно)

26

Браун, Ланселот (1715–1783), прозванный "Умелым Брауном", — английский ландшафтный архитектор, крупнейший представитель системы английского (пейзажного) парка, которая господствовала в Европе до середины XIX в.

(обратно)

27

Строки из поэмы Уильяма Купера "Задача" (1785).

(обратно)

28

Из эссе, напечатанного в № 134 газеты "Знаток" ("The Connoisseur").

(обратно)

29

Вполголоса (ит.).

(обратно)

30

Уильям Гилпин был первым теоретиком "живописности", определявшим ее как "вид красоты, который выразителен в живописи".

(обратно)

31

Фордайс, Джеймс (1720–1796) — пресвитерианский священник, оставивший ряд трудов богословского и нравоучительного содержания. Особой известностью пользовались его "Наставления молодым девицам".

(обратно)

32

Похлебка королевы (фр.).

(обратно)

33

"История Тома Джонса, найденыша" (1749) — роман английского писателя и драматурга Генри Филдинга (1707–1754).

(обратно)

34

К рэбб, Джордж (1754–1832) — английский поэт, врач и священник.

(обратно)

35

А мфитеатр Астлея (1780–1895) — первый стационарный цирк в Европе. Назван по фамилии владельца Ф. Астлея. Возник из его же школы верховой езды. Имел сцену и место для оркестра, поэтому, помимо цирковых, давал и театральные представления.

(обратно)

36

Судебные Инны — четыре адвокатские корпорации в Лондоне (одна из них Мидл-Темпл), пользующиеся исключительным правом приема в адвокатуру. При них были созданы школы.

(обратно)

37

"Все знают, что молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену".

(обратно)

38

В удфорд, Джеймс (1740–1803) — английский священник, автор "Дневника сельского священника".

(обратно)

39

Героини книги Сары Филдинг (1710–1768) "Гувернантка, или Маленькая школа для девочек" (1749), первого полноценного романа, написанного для детей.

(обратно)

40

Из неоконченного романа в письмах "Собрание писем", который здесь и далее цитируется в переводе О. Мяоэтс.

(обратно)

41

Сейчас в англоязычных странах так называют шоссе или автостраду.

(обратно)

42

Адам Ант (р. 1954) — эксцентричный английский рок- и поп-музыкант, выступающий в жанрах новой волны, глэм-поп и т. п. На фотографии в Википедии он и правда чем-то напоминает старинного разбойника.

(обратно)

43

Перевод М. Шерешевской и Л. Поляковой.

(обратно)

44

Перевод А. Ливерганта.

(обратно)

45

"Собрание писем".

(обратно)

46

"Эвелина, или История вступления юной леди в свет" — трехтомный эпистолярный роман английской писательницы-сатирика Фрэнсис (Фанни) Берни (1752–1840), которая долгое время жила в Бате, где и скончалась. Роман вышел анонимно в 1778 году, но его авторство вскоре раскрыл оксфордский поэт-сатирик и живописец Джордж Хаддсфорд в "мерзком стихотворении", которое тоже, впрочем, было напечатано анонимно.

(обратно)

47

Он же Бенджамин Томпсон (1753–1814), англо-американский ученый, изобретатель, политический деятель нескольких стран. См. о нем ниже.

(обратно)

48

Она родила сына, и Моисей нарек ему имя: Гирсам, потому что, говорил он, я стал пришельцем в чужой земле (Исх. 2: 22). (Имя Гир-сам напоминает еврейские слова, означающие "поселенец там".)

(обратно)

49

С иллимен, Бенджамин (1779–1864) — американский химик, популяризатор науки.

(обратно)

50

"Путешествие Хамфри Клинкера". Цит. в пер. А. Кривцовой.

(обратно)

51

Музей живописи, созданный в 1882 г. на основе частной коллекции сэра Уильяма Холберна.

(обратно)

52

В оксхолл-гарденз — увеселительные сады в Лондоне, популярное место отдыха. Существовали с середины XVII до середины XIX в. Частично воссозданы в конце XX — начале XXI в.

(обратно)

53

К риббидж — карточная игра для двух партнеров, где карты сбрасываются на особую доску с колышками.

(обратно)

54

Английский глагол to wither означает "увядать".

(обратно)

55

Не путать с незавершенным эпистолярным романом "Леди Сьюзен".

(обратно)

56

Зд.: светского такта (фр.).

(обратно)

57

В данном случае имеется в виду черное траурное платье из бомбазина — популярной в то время разновидности шелковой или полушелковой ткани.

(обратно)

58

Spry — живой, верткий (англ.).

(обратно)

59

Среди этих книг — "Таинственное предостережение", "Чародей Черного леса", "Полуночный колокол".

(обратно)

60

В ночь на 5 ноября в Великобритании традиционно отмечается фейерверками годовщина провала Порохового заговора (1605 г.) под предводительством Гая Фокса. В Ночь Гая Фокса по всей Великобритании часто происходят пожары.

(обратно)

61

Уолсингем, Фрэнсис (ок. 1532–1590) — министр Елизаветы I, шеф Тайной канцелярии.

(обратно)

62

Имеется в виду правление Эдуарда VII (1901–1910).

(обратно)

63

По-видимому, усилий Джеймса было недостаточно, чтобы в доме стало по-настоящему чисто.

(обратно)

64

Автор не сообщает, чем семейство Коул заслужило такую репутацию в батском обществе.

(обратно)

65

Компания южных морей представляла собой одну из первых в истории финансовых пирамид. Как всегда в таких случаях, вложившиеся слишком поздно не получили ничего или почти ничего.

(обратно)

66

У олпол, Хорас (1717–1797) — английский историк искусств, антиквар, политик, беллетрист.

(обратно)

67

Котсуолдс — область на юге Центральной Англии.

(обратно)

68

Спинет — разновидность клавикордов.

(обратно)

69

Великолепные фотографии рукописи см. BL MS Egerton 3038,

(обратно)

70

Посредственные (фр.).

(обратно)

71

Документы из архива Джона Мюррея были выставлены в доме-музее Джейн Остин в 2016 г.

(обратно)

72

Автор удостоилась чести держать ее в руках в доме-музее Джейн Остин.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Действие первое Солнечное утро в доме священника

  1 В Стивентон

  2 Входит Джейн

  3 Мальчики

  4 По верхам

  5 Школа аббатства

  6 Женская дружба

  7 Войны

  8 Роман Кассандры

  9 Юность и красота

  10 Романы

  11 "Мой ирландский друг"

  12 "Первые впечатления"

  13 Годмершэм-парк

  14 Вдали от дома

  15 Бездомье

Действие второе Пришелица в чужой земле[48]

  16 Бат

  17 У моря

  18 Мэнидаун-парк

  19 "Сьюзен"

  20 "…непременно хотела увидеть Лайм"

  21 Грин-парк-Билдингс-Ист

  22 Дом, достойный главной героини

  23 Касл-сквер

Действие третье Настоящий дом

  24 Чотон-коттедж

  25 Напечатали!

  26 "Гордость и предубеждение"

  27 Главный дом

  28 Развлечения юных дам

  29 Разъезжая по Лондону

  30 Карлтон-хаус

Действие четвертое Финал и эпилог

  31 Катастрофы

  32 Бедняжка

  33 Неоконченное дело

  34 Колледж-стрит

  35 Последнее пристанище

  36 "Что особенного было в этой леди?"

Эпилог Что случилось с домами Джейн?

Благодарности

Источники

Библиография

Список иллюстраций

Об авторе

Иллюстрации Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg