«Странник между двумя мирами»

Странник между двумя мирами (fb2) - Странник между двумя мирами (пер. Екатерина Дмитриевна Соколова) 327K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вальтер Флекс

Странник между двумя мирами Случай на войне Вальтер Флекс

Переводчик Екатерина Дмитриевна Соколова

© Вальтер Флекс, 2019

© Екатерина Дмитриевна Соколова, перевод, 2019

ISBN 978-5-0050-2789-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Странник между двумя мирами»

Случай на войне

Посвящается памяти моего дорогого друга

Эрнста Вурхе,

Добровольца 3-го нижнесилезского пех. полка №50,

Лейтенанта 3-го нижнеэльзасского пех. полка №138

«На поэзии основывается устойчивость престолов», Гнейзенау

Бурная ночь царила ранней весной в израненных войной лиственных лесах французской Лотарингии, там, где град пуль за долгие месяцы успел искалечить ствол каждого дерева. Я, будучи добровольцем, лежал на посту, как и сотню ночей до этого, на лесной опушке и смотрел обожженными ветром глазами на мерцание грозовой ночи, сквозь которую беспокойные фонари рыскали над французскими и немецкими окопами. Шум ночной грозы нарастал надо мной ударами прибоя. Чужие голоса наполнили дрожащий воздух. Над шипами шлемов и стволами винтовок раздался режущий ухо свист, резкий и стенающий, и высоко над полчищами противников, которые скрывались друг от друга в темноте, на север с пронзительным криком пролетела стая мигрирующих диких гусей.

Мерцающий и угасающий свет блуждающих по небу сигнальных ракет снова и снова внезапно вспыхивал, освещая комковатые очертания сидящих на корточках фигур людей, укутанных, так же, как и я, в шинели и брезент. Цепочка дозорных прижалась к впадинам в земле и известковым ямам перед нашими проволочными заграждениями. Эта цепь часовых нашего силезского полка тянулась от леса Буа-де-Шевалье (Bois des Chevaliers) до Буа-де-Верин (Bois de Vérines), и странствующая рать диких гусей, словно призрак, пролетела над всеми нами. Не различая в темноте строк, которые наезжали друг на друга, я написал на клочке бумаги несколько строф:

Летит гусей большая рать, Кричат шальные птицы. Не спать, стоять! Пора понять: Повсюду смерть таится. Эскадра гордо мчит вперёд, Весь мир окутан тьмою. Лишь рассветет, нас позовёт Звук яростного боя. Поторопись, на север мчись На крыльях цвета стали! Мы устремляем взоры ввысь, Но что же станет с нами? Мы, как и вы, — стальная рать, Должны свой край оставить. И если не придём опять, Почтите нашу память!

Пока я писал это в Буа-де-Шевалье, в лесу Буа-де-Верин находился на посту двадцатилетний студент-теолог, такой же доброволец, как и я. Тогда мы еще ничего не знали друг о друге. Однако, когда он, месяцы спустя, нашел эти стихи в моих военных дневниках, он отчетливо вспомнил эту ночь и стаю странствующих гусей, которая пронеслась тогда над нами. Мы оба смотрели на нее, думая об одном и том же. И нам обоим в этот самый час явился пеший связной с приказом объявиться в полночь перед полковой канцелярией готовыми к маршу. Уставшим, но все еще на удивление ясным взором мы на спуске созерцали меланхоличную красоту серых и голых склонов и впадин, чья известковая бледность в лунном свете казалась мертвенной, чуждой и тяжелой, и обозревали серое, мрачное одиночество разрушенных обстрелами и покинутых каменных хижин…

В полковой канцелярии мы узнали, что нас на заре вместе с двадцатью другими добровольцами направят в Германию, чтобы мы прошли офицерскую подготовку в позенском лагере на Варте.

На крутой деревенской улице, между разрушенной гранатами церковью и домом пастора с его солдатскими могилами — здесь на заре следующего дня наш небольшой отряд начал свой путь. Одновременно это место должен был покинуть отряд профессиональных убийц, которые оставляли воинскую часть, чтобы найти себе применение на родине. Когда мы стройными рядами стояли перед домом пастора, вышел майор и выкрикнул нам издалека: «Это вы мясники, парни?», и ему отозвался целый хор как оскорбленных, так и радостных голосов: «Нет, господин майор, мы кандидаты в офицеры!» Пока майор, пройдя мимо нашей серой стайки, что-то сердито бормоча, продолжал искать своих мясников, мое внимание внезапно привлекла пара прекрасных светло-серых глаз. Это были глаза человека, который стоял рядом со мной, и они были до краев полны радостного смеха. Мы посмотрели друг на друга и познакомились, радуясь одному из тех маленьких безобидно-забавных происшествий, которыми была богата наша жизнь добровольцев. Удивительно, какие ясные глаза у этого юноши! — подумал я, и, как только полковой писарь вызвал его на перекличке, отметил про себя его имя. «Эрнст Вурхе». «Здесь!» Ну, подумал я, как прекрасно, что у нас с тобой один путь…

Несколько часов спустя наша небольшая группа спустилась с высот Кот Лорен (Côtes Lorraines), которые были омыты потоками крови героев, с Атоншатель (Hâtonchatel) в направлении Виньёль (Vigneulles). Крутой спуск и свежий воздух, напоенный росой и солнцем, заставили нас, даже не замечая этого, поднять головы, и вскоре над нашей серой стайкой кружила и развевалась, подобно яркому веселому флагу, песня.

«Вперед, как воздух свеж и чист! Нельзя сидеть без дела. Нам самый яркий солнца луч Сегодня дарит небо!»

Как давно не пели эту песню! Кто начал ее петь? У юного студента рядом со мной голос был так же красив и чист, как и его глаза. Кто так славно поет, с тем хорошо будет поболтать, подумалось мне, пока он беззаботно предавался только что пробудившейся в нем радости от путешествия, изливая ее в своей песне…

Все круче и круче спускающаяся дорога упиралась в широкую лотарингскую равнину. На резком повороте она внезапно заставила нас обратить свой взгляд назад и наверх, туда, где в утренней заре и тумане купалась церковь Атоншатель. Из ее готического убранства молодое солнце просачивалось ввысь, к разрушенным обстрелами домам, стоявшим вокруг, и к горному кладбищу, через серые стены которого стремилась наружу жизнь. Она пробивалась наружу кустами свежей зелени с сотнями тонких веточек, среди которых серебрилась дереза и висели набухающие сережки лещины. Чем ниже мы спускались, тем выше и величественнее поднимались над долиной и мокрыми от росы виноградными склонами, упиваясь все более ярким солнцем, руины церкви Атоншатель. Воистину, это была божья крепость, перед которой вверх и вниз простиралась плодородная земля, подобно тому, как ковер для молитвы простирается перед толпами паломников.

Возможно, без двадцатилетнего товарища рядом со мной все представилось бы мне совершенно иначе. Он уже не пел, а полностью погрузился в ходьбу и созерцание. Сочетающиеся в нем упрямство и покорность, его изящество только украшали осанку подтянутого тела юноши, его стройность и силу, гордо запрокинутый затылок и своенравную красоту рта и подбородка. Его походка представляла собой пружинящую, самодостаточную и непринужденно приводимую в движение внутреннюю силу. У него была манера ходьбы, которую принято называть «поступью» — это была спокойная и гордая поступь, которая в часы опасности становилась даже надменной. Походка этого человека могла быть игрой, борьбой или богослужением, в зависимости от часа. Она была благоговением и радостью. Когда статный, прекрасный человек в поношенном сером мундире подобно паломнику спускался с горы, его ясные серые глаза были полны блеска и стремления к цели, и он всем своим обликом напоминал Заратустру, спускающегося с вершин, или странника Гете. Солнце играло в мелкой известковой пыли, которую поднимали его и наши ноги, и казалось, что светлые камни горной дороги звенели у него под подошвами…

Его походка была волей и радостью. Он шел из прошлого в будущее, после долгих лет учения он постепенно становился мастером. За ним исчезали горы, где он киркой и лопатой рыл окопы, и лесные деревья, бревна которых весом с центнер он часами носил на своих послушных и трудолюбивых плечах. За нам скрывались деревни, улицы которых он убирал совком и граблями, и окопы, в которых он ночью и днем стоял на посту. Назад уходили ямы и блиндажи, в которых он столько месяцев водил дружбу с ремесленниками, рабочими заводов и польскими крестьянами. Он шесть месяцев подряд носил серый мундир без пуговиц и галунов, при этом ничего не получая за самую черную работу, за которую он брался. Теперь же он спускался с гор, чтобы вести за собой других. Однако он не отбросил свое прошлое, как поношенный мундир, но хранил его с собою, как тайное сокровище. Он шесть месяцев подряд служил ради спасения души своего народа, души, о которой все говорят, ничего об этом не зная. Только тому, кто смело и смиренно понесет на себе бремя нужды многих людей, разделит с ними их радости и опасности, выстрадает вместе с ними голод и жажду, холод и бессонницу, грязь и вредителей, опасности и болезни, — только этому человеку народ откроет потайные комнаты, кладовые и сокровищницы своей души. Тот, кто своим ясным и добрым взором окинет эти потайные комнаты, кто пройдет через них, тот призван быть лидером народа. Храня это знание в уме и сердце своем, молодой доброволец спускался с лотарингских гор, чтобы возглавить свой народ и помочь ему. Об этом говорил его шаг. Люди могут лгать и притворяться кем угодно, но взор, голос и поступь человека с сильной и чистой душой нельзя изобразить намеренно. Хотя я еще не обмолвился ни словом с юным студентом, но моему сердцу уже стали по-дружески близки его взгляд, голос и походка.

Мы заговорили друг с другом в железнодорожном вагоне. Он сел напротив меня и достал из ранца стопку зачитанных до дыр книг: томик Гете, Заратустру и полевое издание Нового Завета. «И что, они все уживаются между собой?» — спросил я. Он посмотрел на меня умным и уже не таким воинственным взглядом. Потом он засмеялся. «В окопе даже самым разным умам пришлось подружиться. Книги в этом отношении ничем не отличаются от людей. Они могут быть настолько разными, как им вздумается — они должны быть только сильными и честными и уметь утверждать себя, в этом залог лучшей на свете дружбы». Я листал, не отвечая, его сборник стихов Гете. Другой товарищ посмотрел на нас и сказал: «Когда я уходил на фронт, я тоже положил себе в ранец эту книгу, но разве здесь когда-нибудь находится время, чтобы читать?» «Когда мало времени на чтение», — сказал юный студент, — «в этом случае нужно учить наизусть. Этой зимой я выучил наизусть семьдесят стихотворений Гете. Теперь эти стихи всегда со мной, когда мне этого захочется». Он говорил легко и свободно, в его словах совершенно не было налета самолюбования и учительского тона, но его непосредственная и уверенная манера говорить о важных и глубоких вещах невольно заставляла всех слушать его. Его слова были такими же ясными, как и его глаза, и по каждой живой и честной фразе можно было видеть, какое дитя разума говорило с нами.

Разговоры в железнодорожном вагоне коснулись задач на ближайшее будущее. Нам предстоял период обучения. Обсуждали все то, что мы должны были усвоить за короткое время — кому-то это показалось слишком много, кому-то слишком мало. «Командиру взвода не обязательно быть стратегом» — утверждал один. «Быть лейтенантом — это значит умереть ради твоих людей. Если ты настоящий мужчина, тебе нужно будет научиться лишь немногому, это дело техники». Тот, кто говорил так, был честен, и он некоторое время спустя сдержал свое слово в Царстве Польском * (прим. пер.: территория в составе Российской империи), однако его неуклюжая и вспыльчивая манера речи часто заставляла его говорить не к месту громкие слова, что часто при всем его красноречии делало его жертвой дружеских насмешек. И сейчас его слова упали тяжелым камнем посреди непринужденного разговора. Но Эрнст Вурхе без труда поднял камень, и в его руках он превратился в хрусталь. «Быть лейтенантом это значит подавать пример своим людям» — сказал он. «И смерть — всего лишь часть этого. Показать своим людям, как нужно умереть — это умеют многие, и то „Non dolet“ * (прим. пер.: лат. „не больно“), которым римская женщина показывала своему нерешительному супругу, какой прекрасной и легкой бывает смерть, эта фраза подходит мужчине и офицеру еще больше. Но все же лучше подавать пример своей жизнью, а не только смертью. Это и тяжелее. Совместная жизнь в окопах была для нас, наверное, лучшей школой, и никто не сможет стать настоящим командиром, если он не был им уже здесь».

Вскоре после этого поднялся оживленный спор о том, легко ли завладеть мыслями и чувствами простого человека. Некоторые терпели неудачу при любых попытках воспитания и чтения наставлений и всегда оставались белой вороной среди всех остальных. Многое из того, что обсуждали тогда, забылось со временем. Оно стерлось из моей памяти на фоне того, что рассказал юный студент. «Большие ребята» — сказал он, смеясь, «они как дети. Бранью и запретами многого не добьешься. Нужно, чтобы они тебя любили. Игра, в которой ты сам не участвуешь, это ненастоящая игра. Когда нас было восемь человек в блиндаже, каждый из нас пытался добиться успеха у других грязными шутками. И некоторое время это служило им прекрасным развлечением. Но там был еще один, социал-демократ из Бреслау * (прим. пер.: польск. Вроцлав, столица Силезии), мой хороший друг; он всегда первым замечал, когда я выходил из игры. „Эрнст, дружок, и ты тоже спишь?“ — спрашивал он каждый раз, и мы оба знали, что его шутка совершенно дурацкая. Я только бурчал: „Отстань“, или что-то вроде того. Они хорошо понимали, когда мне было не до них, и им это не нравилось. Проходило не так много времени, как кто-то рассказывал историю, над которой я тоже смеялся. И тогда для них наступало самое веселое время».

Он рассказывал это таким простым языком и с таким обаянием делился радостным воспоминанием, что невольно чувствовалась его сила, которая завоевывала и грубые, и чуткие сердца. Я хорошо понимал этих «больших ребят», которые «его любили», и которым не нужен был смех без его участия. Много позже, в лесах Аугустово, он порой давал мне читать письма его старых товарищей, которым он сам прилежно писал. Среди них было и письмо этого социал-демократа из Бреслау. Оно начиналось со слов «Дорогой господин лейтенант», и весьма неожиданно среди всех новостей появились следующие строки: «С тех пор, как вы уехали, наши разговоры не стали лучше. Над многими шутками вы бы не посмеялись, и мы бы тогда тоже не стали смеяться над ними». Даже в Германии, вероятно, не так много офицеров, которым пишут такие письма…

В железнодорожном вагоне, который мчал нас через всю Германию с запада на восток из Меца * (прим. пер.: столица Лотарингии) в Позен, я проводил долгие часы со своим товарищем, который так быстро успел полюбиться мне. Много смеялись и болтали. Его словами говорил чистый, ясной, волевой дух. Грация мальчика сочеталась в нем с достоинством мужчины, он был совсем молод, и он своей скромной, но в то же время уверенной любовью к жизни чуть не до боли напомнил мне моего младшего брата, который в первые дни сентября погиб во Франции. «Вы перелетная птица, не так ли, Вурхе?» спросил я его, основываясь на моих мыслях и сравнениях, и смотрите-ка, я коснулся тех вещей в жизни, которые он любил больше всего! Весь блеск и все счастье немецкого будущего исходили, по его мнению, из духа странника, и когда я думаю о нем, человеке, который так ясно воплощал в себе этот дух, я не могу не согласиться с ним…

Пара недель подготовки в лагере на Варте ничего не изменили в душе юноши. Он быстро стал сначала унтер-офицером, а затем фельдфебелем и лейтенантом. Он легко справлялся со своими обязанностями, непринужденно и свысока смотря на недовольство и мелочность, характерные для муштры в мирное время. Однажды и у меня сорвалось с языка гневное слово, я уже не помню, кому оно было адресовано и по какому поводу. Тогда он взял мою руку, посмотрел на меня своим заразительно веселым взглядом и процитировал из своей книги Гете:

«Странник, что же ты бранишь Все на белом свете? Пыль дорожную и грязь Пусть развеет ветер!»

На этом тема была закрыта. По утрам в воскресенье мы выбирались на берег Варты и говорили о реках, горах, лесах и облаках…

Наступил май. Мы отправлялись куда-то во второй раз. Но куда? Об этом не знал еще никто из пары сотен новоиспеченных офицеров, даже когда ярко-белые световые конусы от фар наших автомобилей мчались, опережая нас, в направлении Силезского вокзала в Берлине. Будущее было полно тайн и приключений, и из тьмы на востоке, в которую впивались фонари нашего поезда, росла тень Гинденбурга…

Поезд мчался без остановки через эту майскую ночь, словно не желая выдавать никому маршрут и цель путешествия. Только то там, то здесь мимо нас мелькали освещенные вокзальными фонарями щиты с названиями станций. Мы двигались на восток. Тень Гинденбурга росла и росла. Солнцем в голубых небесах прохладное майское утро поднялось над озерами Восточной Пруссии. Наверное, мы едем в Курляндию, а, может быть, в Польшу? Каждый раз, когда мы пытались угадать, Эрнст Вурхе упорно показывал на те части большой карты генерального штаба, которые были закрашены самым темным синим и самым светлым зеленым. Светлый, милый май рисовал страннику манящие картины солнечных озер, тенистых лесов и мокрых от росы лугов.

На вокзале одного восточнопрусского городка смеющиеся девушки протянули нам в купе освежающие напитки и цветы. Когда под плеск рук, выкрики и смех поезд пришел в движение, один пожилой господин с почти гневным лицом бросил нам экстренный выпуск газеты. Мы открыли ее и начали читать. Италия объявила войну Австрии…

Уже долгое время никто ничего другого и не ожидал. Среди нас многие еще в Берлине бились об залог, что нас даже могут бросить на итальянский фронт. Сейчас предательство итальянцев черным по белому стояло в газетах, открыв нам свою безобразную рожу. Ненадолго стало тихо. Потом посыпалась крепкая и громкая брань. Один из самых младших среди нас, который не так давно закончил одиннадцатый класс школы * (прим. пер.: или шестой и седьмой классы гимназии), насадил листок на острие своей шпаги и помахал им в окно. Несколько белых девичьих рук шаловливо и весело помахали ему вслед. Старый пруссак в своем черном сюртуке стоял неподвижно и смотрел на нас чуть ли не с угрозой. Вокзал ускользал назад. Толпа людей на вокзале сжалась. Несколько светлых, ярких пятен, и черный мазок посередине… Потом исчезло и это. Только листок с большими гневными черными буквами еще лежал на красном плюше нашего купе. Одна рука вслед за другой поднимала его, пока, наконец, один кулак не бросил скомканный листок в угол.

Разговор уже давно направился в другое русло. Молодой институтский преподаватель из Берлина, который добровольцем сражался во Фландрии вместе с полками, состоящими из молодых ребят, рассказывал об аде на Ипре.

Мой взгляд случайно упал на Эрнста Вурхе. Он тихо сидел в своем углу, но его светлые веселые глаза бегали наперегонки с майским солнцем над раскрытыми страницами книжки, которая лежала у него на коленях. Это был его Новый Завет. «Эрнст, дружок, ты спишь?» — подтрунил я над ним, так как он избегал участия в наших разговорах. Он внимательно и сердечно посмотрел на меня. Затем он быстрым радостным движением протянул мне черный томик и указал пальцем на строки. «Опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня» — прочел я. Мне показалось, что я его понял. «Италия?» — спросил я. Он кивнул и указал пальцем на другое место в книге.

«Тогда один из них, по имени Иуда Искариот пошел туда и сказал им: что хотите дать мне, и я вам предам Его…» Я кивнул ему, и тут он стремительно перевернул несколько страниц. «И вот каким будет конец!» Его указательный палец остановился на жалких словах предателя: «Согрешил я, предав кровь невинную». И далее: «Они же сказали ему: что нам до того! Смотри сам!».

В его открытом взгляде и веселых жестах не было ни следа мрачного фанатизма. Его душа была широка и наполнена солнцем, и он читал отрывки из Библии, воспринимая их смысл тем светлым и сильным духом, который царил в нас, когда мы, добровольцы, смотрели на лунную радугу * (прим. пер.: ночная радуга, порождаемая луной) в божьем небе, отправляясь во Францию. Его христианство было сама сила и сама жизнь. Пробуждение религиозного чувства из страха казалось ему достойным жалости. В глубине своего сердца он презирал буйно разраставшееся и на чужбине, и на родине христианство страха, равно как и ту панику, с которой трус прибегает к молитве. О них сказал однажды: «Они всегда пытаются обманом подчинить себе божью волю. Божья воля не так свята для них, как их маленькая жизнь. Нужно всегда молиться только о том, чтобы Бог даровал тебе силу. Нужно хвататься за руку Бога, а не за пфенниги в его руке». Его Бог был опоясан мечом, и его Христос наверняка нес это лучезарное оружие, вступая вместе с ним в битву. Сейчас он видел, как сверкающий клинок летел в сторону союзников-предателей. И потому глаза его горели.

Молодой офицер не позволял никому трогать свою веру, как и свой темляк. Вера и честь были неразделимы в нем. Позднее я услышал однажды, как один товарищ постарше глупо пошутил о его теологическом образовании. Тогда он посмотрел на него своим умным взглядом и сказал спокойно и дружелюбно: «Богословие — это вещь для тонких умов, а не для чурбанов». Он никогда не терял спокойствия, даже тогда, когда становился груб, и мог достичь совершенства даже в своей грубости.

Постепенно нам начала открываться цель нашего путешествия. Одну из ночей мы провели в Сувалках, а на следующее утро поезд, в котором уже оставалось мало вагонов, бороздил бесконечные хвойные леса Аугустово, направляясь на фронт. Часть дороги простреливалась артиллерией русских. Мы стояли на открытом участке дороги, а тем временем противник забрасывал гранатами наши рельсы. Несколько верхушек деревьев обрушились, словно под внезапными ударами молнии. Часть леса горела, и яркое, горячее зарево пробивалось через тяжелый и густой дым от горящей древесины и смолы.

Спустя некоторое время вражеская артиллерия затихла, и наш поезд снова пришел в движение. Все быстрее ускользали от взора ели и песок, песок и ели. Один раз весь поезд содрогнулся от гремучего треска разрывающейся гранаты, шум которой заглушил грохот колес. Скрежет железа и скрип дерева. Несколько сильных толчков, которые, словно удары кулаками, пробили насквозь красную обивку. Одно из стекол со взрывным треском, похожим на удар кнутом, вылетело из рамы. Вагон резко накренился вправо, зашатался и остановился. Граната ударила под едущий поезд в железнодорожную насыпь и, словно дьявольский кулак, разметала землю под горячими рельсами. Поезд сошел с рельсов и теперь стоял, опасно накренившись, над крутым откосом. Вдалеке, откуда наверняка наблюдали за попаданием в цель из стереотрубы, стрекотал пулемет. Так-та-так-так-так-та-так…

В этот момент Эрнст Вурхе как раз стоял у окна и брился. Когда он совершал движение рукой, внезапно начался треск и грохот. Он легким движением поднял лезвие и крепко вцепился левой рукой в багажную сетку. Мы видели, как товарищи из соседних купе, некоторые только в рубашке, выпрыгивали из качающегося вагона. Мне же рухнули на голову чемодан и мешок с бельем, и это отбросило меня головой вперед. Вскоре я снова вскочил на ноги. Поезд стоял. Я оглянулся в поисках Вурхе и не смог не засмеяться, увидев его. Он чисто довел до конца движение лезвием, вытер с лица мыльную пену и преспокойно сказал: «Ну, теперь можно и нам высаживаться!» Он ничему не позволял вывести себя из равновесия. Выбегать из отсека для бритья при всеобщей панике с пеной на лице, если еще оставалось время на то, чтобы вытереться — нет, это было не в его характере. Хладнокровие было одним из его любимых слов, в нем он видел суть человеческого и мужского достоинства, все его существо словно излучало веселую и спокойную уверенность, и в этой уверенности было столько же человеческого шарма, сколько достоинства мужчины.

С «высадкой», конечно же, не заладилось. Все двери наружу и к соседним купе заклинили. «Будем брать штурмом!» — сказал Вурхе и выбрался на волю через выбитое окно. Я перебросил вслед за ним наш багаж и последовал его примеру. Мы прижали наши чемоданы плотно к той стороне железнодорожной насыпи, что была противоположна противнику, и тут же рядышком растянулись на траве и солнце. Два часа спустя из Аугустово пришел восстановительный поезд, который с некоторым опозданием привез нас к цели. Россия гостеприимно встретила нас.

В штабе дивизии в Аугустово нас разделили на полки и вскоре затем в одной русской казарме — уже на роты. Каждый раз я смог устроить все так, чтобы остаться вместе с Вурхе. Мы оба попали в 9-ую роту эльзасского пехотного полка.

Ночью мы спали на соломе в русской казарме и на следующее майское утро вчетвером отправились к окопам нашей роты, которые располагались в нескольких часах ходьбы от нас в лесу, на укрепленных позициях.

Утреннее купание в «Белом озере» придало всему дню свежий блеск. Путь проходил через песок и сосновый лес. Рассеянный свет широко растекался по зеленым верхушкам деревьев и золотисто-красным стволам. Далее перед нами раскинулось широкое озеро, утопающее в утренней дымке. Иволги трещали, ласточки проносились совсем низко, задевая крылами водную гладь, гагары же исчезали из поля зрения, пока мы брели вдоль берега. Только издалека до нас доносился приглушенный грохот и звук, напоминавший мерное постукивание молоточка — звук пулемета. «Это же дятлы!» — засмеялся Вурхе, умываясь водой и солнечным светом.

Затем путь пролегал через Аугустовский канал и луга Нетты * (прим. пер.: река в Польше). Вскоре серая пыль русской сельской дороги осела у нас на мундирах. Но вместе со странником, который в каске, со шпагой и в кожаных гамашах шагал по разбитой песчаной дороге, вместе с ним шагал на своих легких и чистых ногах по влажной луговой траве месяц май. Он шагал и все звонче смеялся с высоты. Тихая Нетта вскоре появилась у нас на пути и открыла нашему взору свои волны и сонм порхающих на солнце мошек, но вскоре она снова исчезла и скрылась в зарослях сердечника и буйно растущей траве. Я давно наблюдал за Вурхе со стороны. Наконец, я не сдержался и засмеялся. «Признайтесь!» — сказал я. «Сегодня вы собрались еще раз искупаться?» «Прямо сейчас!» — сказал он, и мы все, войдя глубоко в пружинящую землю заливного луга, сбросили пыльные одежды и позволили добрым, прохладным волнам нести нас, куда им вздумается.

Потом мы долго лежали в чистой траве, обсыхая на ветру и солнце. Самым последним из волн вышел странник. Весна окончательно пробудилась и заговорила солнцем и птичьими голосами. Юноша, который шел к нам, пыл опьянен этой весной. Отбросив голову назад, он стоял с широко распростертыми руками и раскрытыми ладонями, питаясь майским солнцем. С его губ легко и свободно слетали пылкие и страстные стихи Гете, в которых он словно нашел те вечные слова, которые вдыхало в него солнце и которые вслед за этим изливались из его сердца:

«Как в свете утра Меня ты озаряешь, Весна, любимая! С тысячекратным блаженством Подступает к моему сердцу Святое чувство Твоей вечной теплоты. Вечная, бесконечная красота! Как я хочу схватить тебя, Взять тебя за руку…»

Мокрый от воды, излучающий сияние солнца и молодости, двадцатилетний юноша стоял, прекрасный в своей стройной чистоте, и слова Ганимеда просто и легко, чуть ли не с щемящей тоской слетали с его губ. «Не хватает только художника!» — сказал один из нас. Я замолчал и почти загрустил, даже не знаю, почему. Но наш странник легко опустил руки и, сделав несколько быстрых и бодрых шагов, оказался посреди нас. Мы стряхнули последние капли воды с наших рук и схватились за нашу одежду. Вскоре мой друг дальше зашагал в своем сером мундире, который плотно и изящно прилегал к его телу. Сбоку висела шпага. Край каски огибал характерную форму его своевольно вытянутого и прекрасно изогнутого черепа, и, когда он размашистым шагом шел навстречу лесам, которые содрогались от раскатов далекого грома, казалось, что он, приходя в трепет от осознания своей силы и радости, страстно вслушивался в звенящее впереди будущее. «Кто храним всемощным гением, тот плач дождя, тот гремучий град окликнет песней!…» * (прим. пер.: стихотворение Гете «Песнь странника в бурю») Даже если его губы не произносили этих слов, об этом говорил его шаг. «Способным к танцу хочу я видеть юношу и способным к оружию». Старые слова звучали по-новому, словно молодые источники, били они ключом на его пути.

Почему нас охватывает красота жизни, а не мы хватаемся за нее сами? Ах, подобно тому, как человек создан из праха и снова обращается в прах, так и вся красота создается из страстной тоски и вновь обращается в тоску. Мы охотимся за ней, пока она не превратится в тоску.

Зимними ночами, которые мы проводили в окопах под Верденом, иногда внезапно ударяло громогласное ура и прокатывалось всепоглощающим потоком по бесконечной линии окопов. Когда этот возглас стихал вдали, мы внимательно вслушивались в него, и в нашем подслушивании была определенная доля гнева и зависти. Все самое горячее, дикое и великое происходило на востоке. Над Россией все еще висело красное огненное облако, в котором гремел гром по имени Гинденбург, а нам на западе ничего не оставалось, кроме сидения в засаде, ожидания, бодрствования и рытья окопов. При этом мы не видели в лицо смерть, которая и днем, и ночью коварно проникала в наши ряды. На востоке наши штурмовые колонны шагали по долинам и взгорьям, в то время как мы лежали под землей, как кроты, и кричали ура, празднуя их победы.

Когда же мы сами оказались на восточном фронте, большие бои Мазурского сражения * (прим. пер.: Мазурия — историческая область на северо-востоке Польши) уже давно переросли в позиционную войну. Наша новая рота уже много недель лежала, окопавшись у окраины леса, там, где неподалеку пролегал широкий заливной луг, через который в песках и трясине лениво протекал ручей под названием Кольничанка (Kolnizanka), впадавший в озеро Кольно (Kolno). По другую сторону гнилой воды снова тянулись луга, пески и лес, и только несколько светлых полос указывали на то место, где за песчаными насыпями сидел в засаде противник. Заграждение из колючей проволоки тянулось вдоль нашей линии фронта, и всю ночь по сплетению проводов бежал электрический ток, который подавали сюда из Аугустово при помощи огромных кабелей. «Проволока!» — пренебрежительно буркнул лейтенант Вурхе, когда мы майской ночью сразу после нашего прибытия в первый раз отправились на фронт, где была наша рота. Он насмешливо ударил прутом по гладким проводам, протянувшимся у прохода для часовых. И всю первую ночь он ходил взад-вперед вдоль заграждения, подобно тигру в клетке.

Участки наших окопов граничили друг с другом, и мы остались соседями, будучи командирами второго и третьего взводов, или, как он говорил, «главными ночными дозорными частного предприятия по охране на востоке». Окопы русских находились на расстоянии нескольких сотен метров, так, что мы даже посреди бела дня могли спокойно передвигаться в лесу за нашими позициями. Русская артиллерия периодически забрасывала наши окопы шрапнелью и гранатами, один раз снаряд попал точно в цель по моему блиндажу, когда я открывал дверь, превратив его в руины. Но все это происходило всегда мгновенно, как майский дождь, как внезапный ливень, который каждый раз быстро заканчивался. Французы гораздо лучше разбирались в этой игре, и в целом мы не воспринимали серьезно «Ивана Грозного», как у нас называли русских. Уже позже мы научились считаться с их присутствием, но пока они не особенно омрачали наш «летний отдых в лесах под Аугустово». Мириады комаров, которые расплодились в лесу и на болотах, доставляли нам больше неудобств, чем русские за своей колючей проволокой.

Только когда наступали сумерки, и красное, синее, яркое цветение кукушкиного цвета, незабудок, белокрыльника и перистой гвоздики на заливном лугу становилось при свете звезд и сигнальных ракет бледным и бесцветным, из темного леса показывалось приключение. Как дикое животное, оно бросало свой взгляд на нас, стоящих за бруствером в наших темных окопах и внимательно прислушивающихся. Каждую ночь от роты один офицерский патруль уходил на передовую линию, и мы, три лейтенанта, выходцы из Мекленбурга, Силезии и Тюрингии, должны были нести эту службу отдельно друг от друга. Иногда мы выбирались вдвоем с нашими людьми, если надеялись на особенно хорошую добычу. Но, как правило, командиром был один из нас. И тогда в душе возникало странное чувство, когда мы, прислушиваясь, стояли у бруствера, а там, снаружи, в темноте внезапно раздавалось тарахтение русских и немецких винтовок или слышался глухой треск разрывающихся ручных гранат. Ожидание и новые встречи, о которых никто никогда не говорил, заставляли людей буквально врастать друг в друга, срастаться вместе, как деревья. Конечно же, многие слова так и не были произнесены, и все ограничивалось лишь шуткой или рукопожатием, когда кто-то уходил или возвращался назад.

И как молодым сердцам было не срастись вместе в эти весенние дни и весенние ночи, в которые им всем становились все ближе эти земля, воздух и вода, теплые ночные часы и светлые часы цветущих дней! Как тихие волны солнечного света, воспоминания о нашей первой военной весне в лесах под Аугустово накатывают на меня везде, где бы я ни был. Теплое добросердечие юноши, которое жило в его светлых серых глазах и которое источал живой человеческий голос, подобно яркому свету пробивалось сквозь окна моей души, освещая солнцем то, куда раньше никогда не попадал луч света, согревая то, что было холодно и тенисто. Как явственно я слышу и ныне, и всегда, вслушиваясь в прошлое, быстрые шаги моего друга. Я вижу, как он, стройный и свободный, входит в дверь и попадает в мой светлый еловый домик, и вижу, как молодая живая рука кладет цветы под маленьким портретом моего погибшего брата. Он делает это таким теплым и живым движением, в котором чувствуется тихая и благородная робость юношества, которую молодые люди испытывают перед тем, как открыть свое сердце. И часто мне кажется, что я могу удержать дорогого гостя и поболтать с ним о ярких впечатлениях веселого времени, когда даже вся серьезность войны растворялась в игре и радости. Помнишь ли ты еще, мой спутник, как часто мы смеялись над тем, как я впервые брал в плен? В заболоченном ручье перед нашим окопом, где еще со времен последней атаки лежало более тридцати мертвых русских, я при ночном обходе, ничего не подозревая, направился к одному из трупов, чтобы взять у него винтовку. Но он не был мертв. Это был шустрый и проворный мальчишка из Москвы. Он был из патруля русских, скрывшегося от нас в темноте. Не зная этого, мы отделили его от тел товарищей, и он еще хотел обмануть нас, притаившись посреди мертвецов и застыв в неподвижной позе, словно изготовившись к стрельбе, как и они. Когда я хотел взять его винтовку, он ударил меня, и я чуть не остолбенел от ужаса, увидев, как недавний мертвец внезапно замахнулся на меня ружьем. Как раз вовремя я приставил к его лбу свой маленький маузер, что заставило его бросить оружие и покорно побрести вслед за нами. Чтобы напугать еще кого-нибудь, я отправил его вместе с оружием в блиндаж лейтенанта первого взвода, который беззаботно сидел там с бутылкой. Однако выходец из Мекленбурга не растерялся и поднял полный стакан, глядя на смущенную ухмылку парня. «Твое здоровье, Иван!» И Иван растаял и начал разглядывать почтовые открытки наших людей, которые украшали обитый деревом блиндаж, остановился перед цветным портретом Гинденбурга и почтительно произнес: «А — Хинденбуррг!», при этом неустанно водя руками вокруг своей головы, чтобы наглядно показать воображаемый объем легендарных мозгов полководца. После этого наши люди, смеясь, спросили его о его соотечественнике Николаевиче. Он закрыл лицо руками, как тяжелобольной, и разразился кашлем, что заставило нас составить себе в высшей степени жуткое представление о состоянии его генералиссимуса…

И помнишь ли ты еще, как русский патруль ночью, в тумане установил красиво нарисованный плакат с надписью: «Итальянцы — тоже против вас!» нам прямо перед проволочным заграждением? И как наши люди на следующую ночь установили еще более красивую табличку с ответом «Итальянцы тоже получат!» русским в одно из тех специально зачищенных углублений, где должен был стоять часовой, да так, что они потом целый день неистово палили в ответ?

Помнишь ли ты еще, как мы с тобой вместе сидели в блиндаже, пока русская артиллерия из крупных орудий прочесывала наш окоп? Как под давлением разрывающихся поблизости крупнокалиберных снарядов лампа, которую зажигали два или три раза подряд, снова гасла? И как мы вчетвером сидели в темноте, и наши сигареты отбрасывали тусклый свет на наши лица, и мы смеялись, говоря, что «Иван задул нам лампу!»?

Помнишь ли ты все это, мой дорогой? И припоминаешь ли еще кое-что? А именно, как ты возвел большой и надежный блиндаж для двух отделений твоего взвода из сотен тяжелых еловых бревен и гор песка? И как мы тогда снабдили новостройку глубокомысленной надписью на двери: «Блажен тот, кто без ненависти закрывается от мира»?

И помнишь ли ты еще, как ты с песней шел впереди роты, которая маршировала к лугам Нетты, чтобы искупаться, и как ты всю оставшуюся половину дня бесился в воде? Помнишь ли ты это еще, о странник, тот, кто заставлял подпевать себе самого несговорчивого и заставлял смеяться в воде даже того, кто ее боялся?

Помнишь ли ты еще, как трухлявая древесина в лесу светилась вокруг наших темных окопов? И как мириады июньских жуков по ночам превращали заливной луг между нами и врагом в сказочную страну? И как из проволочного заграждения голубые искры то пробегали на другую сторону, то падали вниз, словно переливчатые чешуйки сверкающей змеи, которая неутомимо кружила по серым проводам, всегда готовая к смертоносному укусу?

Помнишь ли ты еще, как мы на солнечной опушке, на светлом песке, скакали по кругу? Как ты хотел научиться скакать, как казак? Ибо таковы были семь рыцарских искусств новой немецкой молодежи: пение, походы, гимнастика, плавание, фехтование, танцы и верховая езда.

И в твоей радости было столько же серьезности, сколько было в твоей серьезности радости! Даже то, чем ты занимался смеясь, было чем-то большим, чем просто игра. Частичкой жизни было все, о чем ты говорил, и все, что ты делал. И светлая, ясная, собранная в кулак человеческая воля сплавляла все эти части воедино, создавая будущее произведение искусства.

Когда молодой командир вместе со своими людьми выходил в ночной дозор, бодрая и живая воля неустанно и упорно муштровала людей, которых он вел за собой. Если они хотели, внезапно попав под огонь русских винтовок, выскользнуть у него из рук, он вновь заставлял их возвращаться в то место, которое они самовольно покинули. Однако он сам при этом всегда первым шел вперед и отползал назад последним.

Когда небезопасные и обветшалые блиндажи его взвода должны были быть заменены на новые, он откладывал работу над своим собственным блиндажом и занялся им в последнюю очередь. Без шума и гневных окриков он умел держать все руки занятыми работой. Он присутствовал при рубке леса и перетаскивании тяжелых бревен и распределял силы. Он учил, как нужно ставить пробойник и вкладывать балки, соединять балки перекрытия и изготавливать пружинящее покрытие из хвороста, как он когда-то научился во Франции. Будучи сам чист телом и душою, он взрастил в своих людях любовь к чистоте и красоте порядка. Это он сделал незаметно и без лишних слов, приучая их ко всему путем практики. Не меньше, чем работа, ему был важен отдых своих людей, и, будучи самым молодым офицером во всей роте, он умел позаботиться о том, чтобы его рядовые могли отдохнуть в воскресенье. В письмах к родителям и к сестре он каждый раз просил книги для вечернего отдыха своих людей и сам выбирал их, руководствуясь опытом, приобретенным им во Франции среди товарищей.

За четырнадцать дней он запомнил имя и профессию каждого в своем взводе, он знал, женат ли кто-то и сколько у него детей, он знал заботы и надежды каждого из них и умел разговорить даже самого молчаливого. «Нужно завладеть сердцами своих людей» — говорил он, «тогда дисциплина возникает сама по себе».

После службы, в тихие вечерние часы мы зажигали маленькие свечки в разноцветных бумажных фонариках, которые висели на наших деревянных хижинах, болтали или читали. При этом мы часто даже не замечали, как догорали свечи, и как через прозрачную крышу моего летнего домика, построенного сплошь из тонких, проложенных мхом еловых бревнышек, к нам проникал свет луны и звезд.

Тогда оживали песни Гете, или же вольные речи Заратустры нарушали тишину, или же звучало что-то из Нового Завета, который он любил читать на греческом, и из этих стихов мирно витала над нами красота вечных слов. В это время в солдате просыпался юный студент-богослов, и его душа бродила, легко и свободно перемещаясь между двумя мирами, в поисках сумрачных красот и светлых истин. «В молитве не мы должны бороться с Богом, но Бог должен бороться с нами» — сказал он однажды. «Молитва — это разговор с божественным внутри нас, это разговор с Богом и борьба с человеком в нас за готовность нашей души».

Покорность всему божественному и воинственность по отношению ко всему человеческому придавали его существу зрелости и обаяния. О том, что он понимал под готовностью души, он высказался в другой раз: «Если смысл и задача человеческой жизни в том, чтобы постичь человека как явление, то мы, находясь на войне, достигли большего в жизни, чем другие. Мало кто видит, подобно нам здесь, как срывается столько масок, мало кто видел столько подлости, трусости, слабости, эгоизма и тщеславия, как мы. И мало кто видел столько достоинства и молчаливого благородства души, как мы. Мы можем требовать от жизни только того, чтобы она открылась нам; все остальное уже не может потребовать человек. Жизнь дала нам больше, чем многим, так подождем же спокойно и узнаем, не спросит ли она с нас еще больше!»

В Заратустре ему нравилась окрыляющая мысль, что человек — это то, что должно превзойти. Его душа всегда была в поисках вечного. И в вопросах, касающихся его народа, он не боялся смотреть в глаза быстротечности времени. Люди и народы — и те, и другие были для него одновременно преходящи и вечны. По этой причине он искренне любил «Флаг семи честных» Готфрида Келлера с его бесконечно прекрасным и трогательным разговором швейцарских граждан о далекой гибели и наследии их народа. Ясность и очарование этой прекраснейшей новеллы бесчисленное множество раз придавали нам сил, радовали наши сердца и располагали наши уста к разговору, словно молодое вино. Когда посреди весеннего буйства ярких картин, нарисованных мастером Келлером, прозвучало хладнокровное и наводящее на размышления слово о смерти народов, тогда нас охватило такое чувство, как будто мрачный колокол низко загудел в тишине, и наши сердца забились вместе с ним в ритме вечности: «как человеку в расцвете своих сил подобает временами задумываться о смерти, так пусть же он в час раздумий созерцает мысленным взором неизбежный конец своего отечества, чтобы еще ревностней любить его настоящее; ибо все преходяще и подвержено переменам на этой земле. Разве не исчезали гораздо более великие нации, чем мы? Или же вы хотите цепляться за свое существование, как вечный жид, который никак не может умереть, подчиненный всем новым народам, и похоронивший египтян, греков и римлян? Нет! Народ, который знает, что его однажды не станет, использует свои дни тем активнее и живет тем дольше, оставляя о себе славную память; ибо ему не будет покоя, пока он не найдет применение и цену своим способностям, подобно не знающему покоя человеку, который заказывает дом, прежде чем удалиться жить туда. Это, по моему мнению, и есть самое главное. Если задача народа выполнена, те долгие или короткие дни существования, которые отпущены ему, уже не имеют значения. У ворот уже ждут своего часа новые свершения! Я должен признаться, что я каждый год, бессонными ночами или находясь в пути, предаюсь подобным мыслям и пытаюсь представить себе, какой народ когда-нибудь после нас будет властвовать в этих горах? И каждый раз я с тем большей поспешностью принимаюсь за работу, словно пытаясь таким образом ускорить работу своего народа, чтобы будущие народы с уважением ступали по нашим могилам!» Я все еще вижу перед собой Эрнста Вурхе, как он опускает тонкую книжицу на самом прекрасном месте и погружается в мечтания за пределами страниц. «Только смерть от старости» — сказал он, «только такую смерть не хочу я для своего народа. Но почти все народы умерли от старости. Мысль о геройской гибели народа не страшнее, чем мысль о гибели человека от меча. Только само умирание ужасно и у людей, и у народов. Но если кто-то погибнет от смертоносной пули, которая разорвет ему внутренности, больше никто уже на него не посмотрит. Потому что все, что будет потом, безобразно и больше не относится к нему. Великое и прекрасное — геройская смерть — уже наступило. Так и должно быть, если народ с честью и, не теряя величия, примет смертельный удар, — все, что будет потом, уже никто не вправе причислять к его жизни, это не часть ее…» В его словах звучало столько юности и смелости, что я бы охотнее всего схватил его за руку и крепко пожал бы ее.

Та глубокая честность, с которой он все переживал, созерцал и обдумывал, часто приводила его в негодование, казавшееся со стороны чуть ли не смешным. Мы просматривали одну из тех книг, которая была с благими намерениями огромными тиражами вброшена в народ. В ней тот или иной публицист собрал свои впечатления на немецком фронте. Приукрашивание действительности раздражало его везде, где он его видел. «И почему нельзя опустить фразу о всеобщем геройстве масс?» — сказал он однажды. «Разве это не было бы так же красиво, если бы прозвучали более искренние, спокойные и правдивые слова о преобладании чувства долга, повиновения и верности среди народа? Герои — исключения, ведь если бы это не было так, можно было бы и не говорить о них». Чувство простоты было у него глубоко в крови, приукрашивание и красивые фразы были ненавистны ему.

Эта боязнь поверхностности могла, в зависимости от окружения, делать его скупым на слова или, наоборот, красноречивым. И по этой причине разговор по душам с глазу на глаз казался ему самым прекрасным развлечением; никакой другой разговор не позволяет так, как этот, без резких скачков спокойно погрузиться в глубину мысли. Одно из тех любящих и будоражащих разум слов, добытых, словно сокровище, юной человеческой рукой, и произнесенных в эти тихие ночные часы, с тех самых пор хранится в моем сердце. Ничто больше не светит мне так ярко, как эти слова, которыми он однажды на бруствере своего окопа завершил ночной разговор о духе странника: «Остаться чистым и стать зрелым — в этом состоит самое прекрасное и самое сложное искусство жизни».

Молодежь движения «Вандерфогель» * (прим. пер. «Перелетная птица» — культурно-образовательные и туристические немецкоязычные молодежные организации, объединенные любовью к природе, походам и путешествиям) и омоложенные их духом немецкая нация и человечество были, наверное, его сердцу милее всего на земле, и вокруг этой любви вращалось все в его душе, ради нее теплыми волнами приливала к сердцу его кровь. Ему, чьи тело и душа возросли свободно и соразмерно друг другу в своей естественной красоте, казалось лучшим воспитанием позволить молодому деревцу расти непринужденно и спокойно, радоваться его цветению и, когда в этом была необходимость, почистить ему листья. Он не закрывал глаза на скверные порождения большого молодежного движения. «Однако» — сказал он, «большинство уродливых наростов берется от бессмысленных прикосновений и постукивания по молодому дереву. Туго затянутый тоненький ствол вынужден расти неестественно, туда, куда ему не хочется расти. Если бы в то самое тонкое и лучшее, что есть в молодой душе — ее непосредственность, — не тыкали постоянно костлявым пальцем, то ее самое прекрасное очарование — ее скромность, не развеялось бы по ветру. Тот, кто пробуждает у молодежи волю к борьбе, делает ее спесивой и громкой, а тот, кто неумело воспитывает ее, делает ее мерзкой. Естественная молодежь всегда скромна, добра и благодарна сердечному участию, но тот, кто берется за воспитание, не пробудив в юношах чувства почтения, не должен удивляться, если он пробудит в них дерзость и жестокость».

За борьбой немецкой молодежи за право естественного становления юной личности он следил с такой же внутренней страстью, как за борьбой народов, вихрь которой уже много месяцев назад увлек его с собой. Из своего лейтенантского жалованья он прилежно отправлял деньги на развитие движения «Вандерфогель» в школах и институтах. «Нужно же помочь пополнить полевой бюджет молодежи», смеялся он. И когда приходили письма, написанные неуклюжими буквами, сжатыми в узких, теснящихся строках, или же приходили желтые номера «Вандерфогель» с их черными силуэтами и пестрыми письмами о путешествиях — в эти моменты его взгляд становился особенно душевным. Он также посылал своим братьям и сестрам деньги на путешествия, и каждый раз его душа радостно вслушивалась в далекие шаги странствующей молодежи, над которыми кружил вихрь походных песен. Он с улыбкой глядел на чёлн, который нес его братьев и сестер через розовую закатную тишь сверкающей озерной глади вместе с гостеприимным настоятелем, и посмеивался своим тихим, плутовским смешком, когда труба священника прямо перед их юными глазами, исполненными веры, становилась душой ласкового вечера, сильной душой, которая приводила в трепет их легкие тела.

Приходили и другие письма, которые делали его тихим и молчаливым, превращая его ожидание в засаде за проволочным забором в мучение. Во Фландрии и Галиции чужие руки погубили его лучших спутников и товарищей. «У меня есть столько хороших друзей, за которых я могу отомстить» — ожесточенно выдавил он из себя однажды. «Отомстить?» — спросил я. «А вы бы хотели, чтобы за вас тоже мстили?» Он, сдвинув брови, задумчиво посмотрел на русские окопы и медленно проговорил, растягивая слова, будучи охвачен переполнявшим его чувством: «Нет. За меня не надо. Но за друзей…» Не за меня, но за друзей — в одном маленьком сердце совсем рядом друг с другом помещалось столько людей. Я встал рядом с ним и замолчал. Некоторое время спустя он вложил свою руку в мою и заговорил, пристально глядя мне прямо в глаза:

«Булат, что целовала мать, Уже рубить не станет. Река и лес зовут опять, Просторы сердце манят!»

Это же так прекрасно, не правда ли, мой друг!» Так его юное сердце прошло испытание и доказало приверженность идеалам, в которые он так крепко и искренне верил. И в то же время это были благодарность и дружба, которые он выразил другому сердцу. Тому сердцу, что было по-братски близко ему…

Его дружба больше чувствовалась по его поступкам, нежели по словам, которые он произносил. Он открывал как свое сердце, так и сердце другого человека, основываясь на равном, добровольном доверии, без спешки и чрезмерной откровенности. Первый экземпляр моей книги о войне под названием «Солнце и щит» я подарил ему, и он, прочитав книгу, сказал лишь: «Я хочу познакомиться с вашей матерью, Флекс. Я же могу навестить ее после войны, не правда ли?»

Постепенно сладко-терпкий весенний запах старой листвы и молодой земли перешел в душные испарения нагретых летним солнцем болот и отцветшей воды. Молодые вороны, которых наши солдаты потехи ради достали из гнезд на верхушках сосен, выросли и теперь растрепанные, с подрезанными крыльями, дерзко и важно вышагивали по гребню бруствера вдоль нашего окопа. Они поднимали крик на часовых, нахально ударяли изогнутыми клювами по блестящим дулам винтовок или с интересом изучали котелки и стаканы на скамьях рядового состава. В горячем песке нежились на солнце гадюки и медянки, подстерегая лягушек, живших на прохладном дне окопа. Израненный и вырубленный лес источал сильный запах смолы. На заливных лугах буйствовала пышная зелень, а исходившие от просторов высохших болот красные огни горящих торфяников тлели в воздухе белыми июньскими ночами. Днем воздух мерцал и подрагивал на солнце, и стремительно надвигающиеся грозы с треском разражались громом над колышущимися кронами сосен.

Из Галиции досюда доходили громовые раскаты новых жестоких боев, и гигантские шеренги армии Гинденбурга, словно застывшие в железной неподвижности, простерлись далеко вперед, туда, где бесконечная линия фронта содрогалась от грохота сражений. Мы все еще в выжидательной позиции лежали за нашими заграждениями, но уже внимательно прислушивались, готовясь услышать приказ к наступлению. Во время ночных вылазок к врагу мы уже закрепили на русских проволочных заграждениях бумажные флажки со злорадной новостью о падении Перемышля и Львова * (прим. пер.: в оригинале — польское название Пшемысль и немецкое название Лемберг). Мы знали, что эти сообщения должны были со дня на день стать для нас сигналом к атаке.

Однако, прежде чем нас унес и захватил своими водоворотами все возрастающий поток большой борьбы, нам судьбой было подарено еще несколько ясных и счастливых дней, образ которых светит мне из прошлого, подобно мерцанию над далекими и прекрасными зеркальными озерами. Наша рота в начале июля на пять дней выбралась из окопов, и мы, углубившись в лес, оставались там в резерве среди шалашей и палаток. По воле случая на это время пришелся мой день рождения, и друг организовал мне праздник, но не с полными бокалами и громкими песнями, а по-своему — вместе с солнцем, лесом, водой и звучанием вечности в древних прекрасных словах, которые на его юных устах становились моложе и обретали душу. Безоблачный праздник без войны — шестое июля — весь этот день был одним большим подарком его живого сердца моему сердцу. Когда солнце стояло в зените, мы спускались из тени красных сосен к лугам Нетты. Солнце купалось в насыщенном синем небе, освеженном ночной грозой, и влажным блеском отражалось здесь, в мерцающих изгибах реки, и вдалеке, там, где в стальной синеве открывалась светящаяся гладь щита — поверхность озера Сайно. Свет проникал через сочную зелень пестреющих тополей и лугов, и над бурно разрастающейся травой широких пастбищ воздух мерцал и дрожал от дыхания разогретой земли. Мы сбросили наши одежды на берегу Нетты и искупались. Вместе с потоком мы длинными гребками двигались вниз, затем плыли против течения обратно так, что вода ударяла нам в плечи. А еще мы снова и снова головой вперед далеко прыгали в воду с разогретого на солнце и обжигающего наши ступни деревянного моста.

На спине мы спокойно плыли вниз по течению и бежали назад по теплому песку у заросшего тростником берега. В буйной и пестрой луговой траве мы сохли на солнце и ветру, и тихие, дрожащие солнечные волны равномерно пробегали по воздуху, песку и по нашим телам и воспламеняли все живое опьяняющей силой и расслабленной радостью.

Луг утопает в цвете Веселым летним днем. Распаренное тело Я искупаю в нем. А в кузнице небесной Рождает солнце жар! Воспламени мне сердце, В душе зажги пожар! В твоем горящем свете, Весь в травах и цветах, Хочу забыть о смерти, Что охладит мой прах. Цвети, шальное лето, Здесь нету места мгле! Пусть луч дневного света Не меркнет на земле!

Издалека грохотал гром орудий, однако мир войны, откуда мы сбежали на несколько часов, казался далеким и ненастоящим, словно сон. Наше оружие лежало под пыльной одеждой в траве, и мы не думали о нем. Невероятное величие непрестанно витало над широкими мерцающими глубинами зеленых пастбищ и голубой воды; наши взгляды были поглощены созерцанием этого величия, чьи быстрые крыла, совершив прекрасный широкий взмах, начинали легко парить в небе. Была ли это хищная птица, что унесла душу юноши рядом со мной ввысь, душу, наполненную свободной радостью пребывания с богом? Когда странник проходил конфирмацию в немецком храме, обряд посвящения сопровождался словами, которые были под стать его душе: «Те, кто ждут Бога, обретут новые силы, чтобы они могли взлететь на крыльях, как орлы!» Юный студент-богослов почувствовал, как у его души вырастают крылья под воздействием той вечной силы, которая «наполняет радостью твои уста, чтобы ты снова был молод, как орел». Он легко и свободно воспарил вместе с другом над яркой бездной пестрой земли. Юноша стоял, изящный и исполненный света, на цветущей земле, а солнце, поблескивая, утекало сквозь его простертые ладони, в то время как из его уст, из которых так часто звучали песни Гете, теперь над напоенным солнцем божественным садом струилось древнее и святое благозвучие псалмов царя Давида * (прим. пер.: Псалом 103):

«Господи, Боже наш! Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием! Ты одеваешься светом, как ризою, Простираешь небеса, как шатер; Устрояешь над водами горние чертоги твои, Делаешь облака твоею колесницею, Шествуешь на крыльях ветра. Ты творишь ангелами Твоими духов, Служителями Твоими — огонь пылающий, Ты поставил землю на твердых основах; Не поколеблется она во веки и веки. Да будет Господу слава во веки; Да веселится Господь о делах Своих! Призирает на землю, и она трясется… Буду петь Господу во всю жизнь мою, Буду петь Богу моему, доколе есмь. Да будет благоприятна Ему песнь моя; Буду веселиться о Господе!»

Вечная хвалебная песнь творения своему Творцу прозвучала над зрелой, согретой до самых глубин землей. Благозвучие юного голоса, словно звенящий хрусталь, облекло собою прозрачное вино вечных слов. Стройный и гармонично сложенный человек стоял, как памятник божественному творению, в сияющем от света солнца Эдемском саду, и с его живых губ слетало легкое дуновение духовной весны, распространяясь все дальше над землей и людьми.

По широким пастбищам озорным галопом пронесся табун неоседланных лошадей. Кобылы и жеребята паслись на лугах Нетты. Реку с ее зелеными берегами наводнили светлые тела купающихся солдат. Освещенные солнцем широкие просторы Нетты утопали в воде, свете и веселом смехе. Вечная красота Бога заблистала над божественным садом и воссияла солнцем и сверкающим щитом над светлым образом юноши…

Через шум и блеск всех сражений и побед этот образ сияет во мне, как самое сильное впечатление, которое когда-либо довелось пережить моей душе и моим чувствам.

Но вечером того же дня тот же самый человек стоял рядом со мной в сером мундире на темной вышке на верхушке раздвоившейся ели, откуда наши часовые весь день из полевых биноклей осматривали поле боя. Он играючи положил свой широкий штык так, чтобы красная луна отражалась в его сверкающей стали. Его правая рука с тихим волнением скользнула по лезвию клинка. Его глаза и руки, как это часто бывало, обрадовались римским очертаниям блестящего оружия. Слегка вытянув голову вперед, он вслушивался во тьму над русскими окопами, над которыми взлетали и падали бдительные сигнальные ракеты. За черными деревянными хижинами Обуховизны * (прим. пер.: деревня в Польше) красным пламенем горели торфяники, и черная сажа хлопьями кружила в облаках над освещенным заревом небом. Вплотную прижавшись к темной гигантской ели, мы говорили о боях, которые нам предстояли. «Пережить настоящий штурм» — сказал лейтенант рядом со мной, «это должно быть, прекрасно. Возможно, он станет для нас последним. Он просто обязан быть прекрасным». И он снова замолчал и посмотрел вниз, на широкий стальной клинок в его руках. Внезапно он положил мне руку на плечо и продемонстрировал мне сверкающее оружие: «Это прекрасно, друг, не правда ли? Да?» Что-то вроде нетерпения и страстного желания звучало в его словах, и я почувствовал, как его горячее сердце ждало и надеялось в предвкушении великой битвы. Еще долго он стоял так, не шевелясь, со слегка приоткрытыми губами, в лунном свете, становившемся все ярче. Луна струилась по широкому клинку в его светлых руках, и казалось, что он вслушивался во что-то необычное, великое и враждебное, скрывающееся во тьме. Он так бодро и жадно вслушивался в близкое будущее, оглашенное лязгом оружия, что показался мне героем ожившей картины, изображающей юного оруженосца, который в ночь перед посвящением охраняет свое оружие, как того требует рыцарский обычай.

Я вспомнил этот странный, смутный час, когда перед рождеством навещал на родине мать погибшего друга. После некоторого молчания она тихо спросила меня: «Эрнст перед смертью участвовал в штурме?» Я кивнул головой. «Да, у Варти (Warthi)». Тогда она закрыла глаза и откинулась назад на стуле. «Он так хотел этого» — медленно произнесла она. Казалось, что она одновременно скорбела в своей боли и радовалась исполнению заветного желания сына, осуществлению того, о чем она так долго переживала. Матери наверняка должно быть известно самое заветное желание своего ребенка. И это должно быть поистине глубокое желание, об исполнении которого она будет беспокоиться и переживать даже после его смерти. О, матери, немецкие матери! —

Понимаете ли теперь вы, пережившие этот день снова вместе с нею, о чем я говорю, понимаете ли вы теперь, что это значит — быть странником между двумя мирами?…

В последние дни июля в окопах Аугустово нам на смену пришел полк ландвера. С пылом в сердцах мы читали приказ о смене. Хотя цель похода оставалась тайной, мы знали, что мы шли в бой, и что дело обретало серьезный оборот. Но нам не хотелось молча уходить из полюбившихся нам лесов. На последнем ночном дозоре мы попрощались с русскими мужиками, с которыми мы так долго жили бок о бок во враждебном соседстве. С красными и синими бумажными фонариками из наших блиндажей, а также с длинными баграми мы под покровом темноты пересекли ручей Кольно и подползли к вражескому заграждению. Там мы проворно при помощи ручной лопаты выкопали в рыхлом песке укрытие, повесили цветные фонарики на багры и одновременно подожгли их в глубоких ямках. По тихой команде горящие фонарики взлетели ввысь, светясь красным и синим, над русскими заграждениями и торжественно и празднично застыли в небе. Одновременно с этим полилась песня «Стража на Рейне», исполняемая дюжиной чистых голосов, распространяясь все дальше над русскими окопами. Несколько залпов, с треском раздавшихся из вражеской тьмы, не могли помешать певцам, спрятавшимся за песчаной насыпью, разве что кому-нибудь то там, то здесь, смеясь, приходилось выплевывать увязший в зубах песок, который хлестал прямо в рот, когда над укрытием проносились пули. Синий фонарик догорел и упал с багра, растерзанный несколькими пулями. Однако красные фонарики держались бодро и уверенно, только пару раз они закачались и заколыхались при обстреле. Постепенно, пока песни и смех беззаботно звучали дальше, весь лес, в котором было полно русских, взбунтовался, однако, чем яростней стреляли из окопов, тем больше мы становились уверены в том, что никакой серьезный патруль не вышел на охоту за нами, чтобы наказать нас за нашу ночную выходку у колючей проволоки. Сигнальные ракеты взлетали вертикально в небо, некоторое время держались высоко, мерцая в своем парящем блеске, падали и, дымясь, гасли в песке рядом с нами; они пошли на ура в качестве дополнения к ночному фейерверку. Постепенно стрельба стала реже, и настало время возвращаться назад, прежде чем наш маленький патруль обнаружили и поймали бы более крупные силы русских. Эта ночная шалость не должна была стоить нам потерь. Но только я хотел отдать приказ к отступлению, один молодой доброволец, перекатившись по песку, быстро повернулся ко мне лицом и умоляюще попросил: «господин лейтенант: «Мушкетеры — веселые братья»!» И прежде, чем я успел ответить, с десяток голосов и даже больше присоединились к исполнению этой бравой солдатской песни, нагло перебивая друг друга. С этим ничего нельзя было поделать. Я смирился и сконцентрировался на наблюдении, в то время как наши славные парни неистово распевали куплет за куплетом. Кроме того, возобновившийся огонь русских успокоил меня; видимо, у русских не было никакого желания пойти и всыпать этим нахалам, шумевшим у них под носом. Даже самая длинная песня когда-нибудь кончается, и солдатская песня не исключение. Однако я обманулся в своих ожиданиях, так как после «веселого мушкетера» моим парням во что бы то ни стало захотелось спеть песню о «темной полночи». «Господин лейтентант — «Стою в полночный темный час»? Может, это было разумным, кто имел что-то против этой детской шалости после двенадцати месяцев войны? Я остался лежать на животе в песке и смеялся, в то время как мои парни пели все неистовей и плевались песком. Два красных бумажных фонарика держались на месте несмотря на то, что их бросало из стороны в сторону, а их пламя дрожало и колыхалось. Однако всему когда-нибудь наступает конец, и я ответил жестким отказом на все остальные предложения для нашей концертной программы и велел своим людям поодиночке отползать к следующей луговой можачине, где мы могли собраться в укрытии. Через следующие сто метров мы выпрыгнули и вернулись обратно через ручей. Слава богу, не последовало ничего серьезнее прощальных выстрелов, которые постоянно свистели у нас за спиной. В наших окопах мы не могли не посмеяться еще раз, увидев озабоченное лицо командира роты, который уже сообщил по телефону командиру подразделения о появлении красных сигнальных огней на позициях русских и теперь воспринял отчет о нашем дозоре несколько озадаченно. В этой озорной шалости не было никакого особого смысла, однако она хорошо отражала то настроение, с которым наши люди после многонедельного пассивного ожидания наконец уходили на маневренную войну.

На следующий день мы ожидали смены. Еще раз мы ходили вдвоем, натянув москитную сетку на фуражку, вдыхая пряный аромат смолы и тяжелый запах торфа из болотистых лесов. Мы добрели до лугов Нетты. Расположившись на краю леса в горячем песке, мы слышали звенящее пение комаров и стук дятла. Сойки сердито болтали и галдели на высоте наших голов, и переливчатые голубые зеркала на поверхности их крыльев светились и сверкали между красными от солнца стволами деревьев, когда птицы неуклюже перелетали с поляны на поляну. Разноцветные, как попугаи, сизоворонки скакали по темно-зеленым елям, и солнце отражалось в их ярком оперении. Вдалеке, за широким стальным щитом озера Сайно, растворялись в сумерках фиолетовые поля с цикорием и белые ковры пышно цветущих маргариток, окутанные солнечной дымкой на горизонте. Синяя Нетта тихо плескалась посреди сверкающей зелени и ярких цветков сердечника.

Поздним вечером по смолкшему лесу с шумом и звоном шла сменяющая нас рота ландвера. Вместе с блиндажами и окопами солдаты ландвера также приняли от наших мушкетеров живое наследие, состоявшее из ручных ворон и наполовину оперившихся сизоворонок. Прозвучали взаимные пожелания всего наилучшего, после чего рота выступила. В темном лесу играл оркестр роты, инструменты в котором, как правило, из практических соображений изготовлялись из жестяных банок и телефонных проводов. Оркестр исполнял «О Германия, страна великой славы», и отделение за отделением рядовые начинали петь. Со смехом и песнями мы шли навстречу неопределенному будущему.

Мы провели ночь на соломе в русских казармах в Аугустово. В последующие дни мы отправились дальше, в Калварию через Сувалки. В этих первых походах, которые утомляли и раздражали людей, у которых за долгие месяцы позиционной войны успели заржаветь кости, юный странник оказался прекрасным помощником. Без настойчивых напоминаний, нагоняев и принуждения он умел при помощи шутки быстро заставить всех унывающих поднять головы и воспрянуть духом. При этом он сам легким и твердым шагом ходил взад-вперед вдоль марширующей колонны. Если ему во время марша предлагал свою лошадь один из конных офицеров, он отказывался; как командир взвода он шел вместе со своими людьми. Погонять уставшие отделения с высоты своего коня, который ему не полагался — это было ему не по душе. В его походке всегда присутствовала некая твердость и праздничность, и каждому нравилось смотреть ему вслед. Недалеко от Калварии походные колонны батальона были замечены русским артиллерийским наблюдением, и по улице, которая просматривалась только на коротком участке пути, с грохотом пронеслись подрывные снаряды разрывающейся шрапнели. Рядом с проходящими колоннами взрывающиеся гранаты мощными ударами разметали черную землю вверх на высоту деревьев, образовав огромные воронки. Роты укрылись от огня в трясине справа от дороги и продолжили свой путь к башням Калварии в стороне от дороги, по лугам, где их не было видно. Я все еще вижу перед собою Эрнста Вурхе, как он идет через град снарядов на подступах к Калварии таким же спокойным и прямым шагом, каким он ступал, когда спускался с крутых скатов Кот Лорен. Таким же шагом он шел вдоль восточнопрусских и польских озер. И абсолютно точно так же он с песней шествовал впереди всей роты, идущей искупаться, через солнечные леса Аугустово. Эта походка ничуть не стала торопливее и быстрее. Спокойная и твердая командирская поступь молодого лейтенанта сопровождала роту и держала ее в строю на протяжении всей зоны огня, не позволив колоннам разбежаться по незнакомой и опасной территории. После многочасового изнурительного перехода по заболоченным долинам и непроходимым склонам рота снова свернула на большую дорогу. Наряду с инстинктивным движением вперед уставшей серой массы на каменной мостовой Калварии был слышен бодрый шаг молодого командира.

Между Калварией и Мариямполе полк еще раз занял укрепленную позицию, возведенную прусским ландвером. Отвратительный запах гниения витал над глинистыми окопами, в которых мутные грунтовые воды постоянно скапливались в глубоких лужах и рытвинах. Из-под настила для пола в блиндажах каждый раз заново нужно было вычерпывать просачивающуюся воду. По другую сторону бруствера выброшенная грязь текла широкими, вязкими ручьями. На воздухе и под землей все кишело насекомыми. Мухи скапливались черными комками вокруг каждого кусочка еды, а неустанно снующие туда-сюда мыши сбрасывали сухую глину с балок перекрытия блиндажей прямо нам на головы и в наши тарелки. Эрнст Вурхе, который на днях должен был передать свой третий взвод товарищу, у которого свидетельство о производстве в чин было старше, делил со мной эту узкую нору. В ней как раз хватало места на то, чтобы разместиться на двух койках, соединенных наподобие двухъярусной кровати. Когда становилось совсем невыносимо, мы оборонялись от мышей, устраивая ночные налеты и открывая огонь с обеих коек из наших пистолетов. Эти огневые налеты порой превращались в неистовый ураганный огонь. Наши карманные фонарики играли роль прожекторов на поле боя, освещая пустынные груды обломков, состоящие из щепок и кусков глины. Под этими завалами один раз был даже найден погребенный мышиный труп. Воздух в нашей дыре, которым мы дышали, когда спали, не становился ни лучше, ни хуже от пороховых газов, которые по ночам витали в воздухе над полем боя. В остальных случаях мы по возможности избегали пребывания в этой неприятной дыре, в которой мы несмотря на громкую надпись на двери «Штаб 2-го взвода», раздобытую Вурхе, не чувствовали себя уютно. Днем мы пользовались каждым моментом, чтобы побездельничать и поболтать на солнышке, лежа на скудном лугу за окопами, поросшем полевыми цветами. Равнинный луг был единственным чистым клочком земли, который был нам доступен в этой убогой местности, простирающейся вокруг Калварии — «города Страстей» * (прим. пер.: название города Калвария происходит от лат. Calvaria — Голгофа). Однако у этого места был один недостаток: находиться там можно было только лежа. Если кто-то отважился бы прогуляться по лугу в полный рост, у него прямо над головой просвистели бы залпы из какого-нибудь русского окопа. И это все же было прекрасно, растянувшись на цветущем лужку и скрестив руки за головой, смотреть ввысь на голубое, согретое солнцем небо. Таким образом мы с моим другом проводили время за нашими последними разговорами, в последний раз у меня была возможность восхититься быстротой его мысли и образностью его слов… Песни Гете заставляли нас забыть наше убогое окружение, и часто только град пуль, который приветствовал нас, когда мы вставали, возвращал нас назад, в реальный мир.

Рано утром 19 августа, не успел я сменить друга на ночном дежурстве, как получил от командира роты приказ, с патрулем по возможности оценить силы противника, занимающего окопы. Бои за Ковно с каждым днем делали позицию противника все более непригодной для обороны, и имелись все основания полагать, что он однажды в ночи и тумане оставит окопы, чтобы отступить еще дальше на более укрепленную позицию.

Вместе с патрулем, состоявшим из двух отделений, я отправился разведать это. Уже стало почти совсем светло, и сначала мне не верилось, что мы сможем далеко продвинуться, потому что, только стоило нам перемахнуть через наклонный барьер бруствера, у нас над головой с той стороны просвистело несколько пуль. Это убедило нас в том, что в окопах русских еще теплилась жизнь, и к тому же мы должны были проделать весь этот путь, находясь в полной видимости врага. Но странно было то, что, чем дальше мы шли вперед, тем нерешительней доносились выстрелы из окопов противника. Не было никаких сомнений в том, что нас уже давно заметили. Возможно, русские ночью оставили позицию, оставив там всего несколько человек, которые регулярной стрельбой должны были как можно дольше изображать наличие в окопах гарнизона, и им теперь казалось благоразумным не провоцировать нас без надобности. Или же они хотели, чтобы мы подошли поближе, заманивая нас в ловушку. Чтобы выяснить, какая из двух возможностей более вероятна, я вместе со своими двумя отделениями занял позицию на плоском холме, выпустил несколько залпов в сторону русских окопов и затем немного отступил, словно собираясь назад на свою позицию. Я сказал себе: если бы русские хотели заманить нас в ловушку и теперь видели, как мы поворачиваем назад, то они бы сейчас уже вели стрельбу из всех орудий, чтобы выкосить нас всех, прежде чем нам удастся уйти. Однако, несмотря на поворот назад, все ограничилось несколькими выстрелами, которые то слева, то справа пролетали мимо наших голов. Это придало нам уверенности, и мы снова энергично пошли вперед на заграждения русских. Одновременно я отправил одного солдата назад к лейтенанту Вурхе с указанием, чтобы он как можно быстрее следовал за мной вместе с группой гранатометчиков. Я хотел ждать его на сожженном крестьянском дворе вблизи заграждений русских, а затем ворваться в их окоп и в случае внезапного нападения на нас все же выбраться из ловушки, используя средства для ближнего боя. Все прошло гладко. По установленному сигналу мы пошли в атаку, двигаясь под обугленными деревьями, и разделили рогатки * (прим. пер.: легкое оборонительное заграждение, конструкция из бруса и кольев, связанных между собой) в заграждении русских. В мгновение ока крепкие и энергичные кулаки наших солдат пробили брешь, и мы прыгнули через гребень бруствера во вражеский окоп. Однако в критический момент атаки у всех быстрее колотилось сердце, это можно было видеть по той манере, с которой руки солдат раздвигали колючую проволоку. В русских окопах к нам присоединился Эрнст Вурхе со своей группой гранатометчиков. Один русский сержант сдался в плен вместе со своим отделением. Мы отправили в роту пешего связного, разоружили русских и отправили их в сопровождении двоих солдат в качестве прикрытия вслед за спешащим вперед связным. Часть людей мы оставили для дальнейшего обыска блиндажей, а сами пошли вместе с остатком патруля, чтобы прояснить ситуацию на второй позиции противника. Мы обнаружили, что окопы на командной высоте 130 пусты, и что подворья за ними тоже были заброшены. Только огромные груды пустых бутылок в пустых комнатах ясно указывали, где располагались штабы высших чинов. Со второй позиции тоже отправился назад в роту связной. Мы сами еще много километров беспрепятственно пробирались до самой Шешупе * (прим. пер.: Szeszupa — река, протекающая в Польше и Литве), вступили в перестрелку с казачьим патрулем и установили, что противник еще не остановился на привал в окопах на берегу реки. Теперь наша задача была выполнена, и мы попытались связаться с ротой. По возвращении назад к нашим окопам (мы ехали назад на повозке, захваченной для перевозки нашего багажа) мы между первой и второй линией русских траншей повстречались с уже разведывающими местность драгунами, которые были отправлены туда в связи с нашим донесением. Вскоре после этого мы наткнулись на пехотные патрули и марширующие колонны, и, когда мы лично отдали рапорт командиру роты, части полевой артиллерии уже шли по балочным мостам через наши окопы. Целая дивизия пришла в движение. «Девятая» была первая ротой, объявившей об отступлении противника. Этим гордился каждый солдат роты. Нас еще раз отправили вперед вместе с патрулем прикрывать переход через Шешупе на мосту. Однако мост уже содрогался от грохота марширующих колонн, колес и лошадиных копыт. Конные и пехотные патрули уже разведывали местность далеко впереди. Мы сбросили одежду, искупались в реке и стали ждать батальона. Это на долгие месяцы вперед было нашим последним купанием.

Пленный сержант выдал, что его полк снова занял укрепленную позицию еще дальше, у железнодорожной линии недалеко от Красна (Krasna). Эта информация оказалась верной. Дорога, по которой отступал противник и по которой мы вскоре двинулись вперед, была усеяна выброшенными патронами и была на некоторых участках глубоко изрыта и разрушена по всей ширине, чтобы помешать продвижению наших орудий и транспортных средств. Однако в лесах вдоль дороги было достаточно стволовой древесины, чтобы на первое время перекрыть ямы. В лесу вблизи протянувшейся вдаль деревни Варти (Warthi) первая русская шрапнель разорвалась над дорогой, по которой шел наш батальон. Роты повернули налево, готовые к бою, к тем частям леса, где располагались вражеские позиции, и ждали приказа к наступлению. Наша артиллерия выстроилась и ответила орудиям русских. Несколько дворов между нами и противником сгорели дотла, словно факелы.

Уже при выступлении с нашей старой позиции лейтенант Вурхе получил приказ полка, согласно которому его должны были откомандировать к десятой роте. На марше он все еще оставался вместе со мной, но сейчас, когда роты разделились, чтобы вступить в бой, он, быстро пожав мне руку, умчался докладывать о своем прибытии новому командиру роты. На марше он оставался немногословен. Я полностью понимал его. Ему не давало покоя то, что он должен был оставить свой взвод и своих людей. Он испытывал такое же чувство, какое испытывает художник, который должен передать другому мастеру уже начатую работу. Однако ему хватало солдатской выдержки, чтобы не слишком много говорить об этом. Он умел отличать действительно важные вещи от мелочей. Мелочи, которые касались его, он воспринимал не менее серьезно, но предпочитал не говорить об этом.

Таким образом, вышло так, что мы не вступили в наш первый бой вместе, плечом к плечу. Два взвода девятой роты, среди которых был и мой, были первыми введены в бой. Это была, по сути, разведка с применением силы. Уже при первом броске нашей стрелковой цепи, образованной за краем леса, на открытую местность, на нас с треском обрушился град русских пулеметных очередей и пробил первые бреши. За три перебежки я вместе со своими людьми пробился к полевому валу, который хотя бы укрывал нас от флангового огня. Последний бросок стоил мне одного из моих славных командиров отделения, ефрейтора Бегеманна, который еще утром вместе с нашим патрулем бодро и весело одним из первых прыгал в окоп русских. На бороздах полей за нами громко стонали раненые. С нашего небольшого возвышения мы могли видеть русские окопы. Это были устойчивые к шрапнели окопы, на строительство которых, должно быть, ушли недели. Они находились за густыми двойными проволочными заграждениями. Это поистине было мастерски построенное сооружение, похожее на шахматную доску, которое было напичкано пулеметами и в любой точке вынуждало нападающего попасть под опустошительный фланговый огонь. Эти позиции сложно было бы сломить одной штурмующей пехотой без мощной артиллерийской подготовки. Бежать прямо на них с несколькими отделениями было невозможно. Я отдал приказ достать лопаты и велел своим людям окапываться. Затем я послал назад связного с донесением и получил приказ, когда стемнеет, вернуться на высоту, на которой находились другие роты. Когда начало смеркаться, мы на передовой линии вырыли могилу для ефрейтора Бегеманна, сраженного выстрелом в сердце. Товарищи в стрелковой цепи встали на колени и сняли головные уборы. Я вслух произнёс «Отче наш». Несколько русских шрапнелей с треском разорвались над открытой могилой. Мы забросали могилу землей, положили на плоский холм каску и штык и в честь ефрейтора выпустили в небо три залпа в сторону русских окопов. Затем мы вернулись на высоту батальонов. За догорающими крестьянскими дворами роты вырыли окопы и начали ждать утра, заняв выжидательную позицию.

Однако и на следующий день не последовало приказа о наступлении. Говорили, что поспешно подтягивали артиллерийское подкрепление, чтобы подготовиться к штурму вражеской позиции.

21 августа после двухчасового артиллерийского огня началась атака по всей линии. Бои при Красна и Варти запомнились нам, как одни из самых кровавых дней в истории бригады.

За голыми склонами Варти батальон развернул свои действия. Роты шли мимо ведущих огонь батарей и из низины принялись брать высоту, откуда должно было начаться наступление. Над этим возвышением между сгоревшими дворами проходила дорога, которую нужно было пересечь во время штурма. Ее яростно прочесывали вражеские пулеметы. Повзводно и по отделениям роты пересекали дорогу смерти. Я видел, как лейтенант Вурхе прыгал вместе со своим взводом с винтовкой в руке, втянув голову в плечи. Слева и справа от него пули русских пробивали бреши. Раненые отползали назад и, шатаясь, брели вниз по склону к перевязочному пункту. Новые пожарища запылали вокруг Варти, и над полем боя поднялись клубы дыма. Пулеметы строчили и щедро поливали свинцовым дождем. Огонь пехоты бурлил. Артиллерия разрывала воздух и землю. Стрелковые цепи батальона исчезали на местности, сливаясь с полем и пашней. То здесь, то там появлялось прыгающая группа, которая вскоре снова исчезала, словно проглоченная землей. Хорошо укрепленная позиция противника лишь незначительно пострадала под нашим огнем. Пулеметы так и не умолкли. Сильно вдающееся вглубь пространство атаки, которое к тому же простреливалось с высот окопов разрушительным фланговым огнем, стоило нам больших потерь. Части батальона прижались вплотную к заграждениям русских, наступление продвинулось вперед на несколько сотен метров, однако отправить подкрепления к стрелковым цепям, находившимся перед вражескими заграждениями, было невозможно. Последние резервы так и не были введены в бой. Стрелковые цепи, пробившиеся вперед, окопались на поле боя. В сумерках ротам поступил приказ, окапываться в сквозных траншеях на одной высоте. Стемнело. Сигнальные ракеты поднялись в воздух. Звенели лопаты и топоры. С полей, где днем шла атака, раздавались крики и стоны. Санитары с носилками проходили вперед и рассеивались по всему полю. В окопах, вырытых на скорую руку, вместе сидели солдаты из разных отделений, вырезая из дерева кресты и плетя венки из можжевельника и еловых ветвей. Из темной земли вырастали могилы и укрывали собой павших под Варти. Тлели догорающие пожары. Время от времени с треском обрушивались на землю сгоревшие дома и сараи. И все время где-нибудь раздавался стон, режущий ухо крик. Сменяющие друг друга часовые по двое и по трое уходили в темноту. Патрули брели через цепь сторожевых постов в направлении русских окопов. Вся ночь прошла в поисках, вопросах и тихих встречах…

Эрнст Вурхе расположился на передовой вместе со своими людьми. Так как командир его роты выбыл из строя еще в самом начале боя, он посреди штурма взял на себя командование десятой ротой. Его телефонисты установили связь с тылом. Посреди ночи друг позвонил мне по полевому телефону. Он спрашивал о каждом солдате своего бывшего третьего взвода. Я составил сводку потерь полка. И в его третьем взводе в этот день не обошлось без жертв. О каждом раненом он спрашивал больше, чем я мог ответить. При этом он ничего не говорил о собственных переживаниях. «Всего хорошего завтра!» «Спокойной ночи!» Я повесил трубку. Затем я направился к третьему взводу и передал солдатам привет от друга. Бледное утро поднималось над бесчисленными окопами…

Весь следующий день мы стояли в карауле и рыли окопы. Это означало, что тяжелая артиллерия уже на подходе. Однако на следующую ночь русские отступили еще дальше на восток, к Олите * (прим. пер.: Olita, другое название — Алитус, город на юге Литвы). Рано утром 23 августа мы начали движение вперед. Мой взвод шел впереди во время перехода. Мимо наших колонн на протяжении всего пути между Новевлоки (Nowewloki), Варти (Warthi) и Солценики (Solceniki) проезжали бесконечные эшелоны с беженцами, состоящие из крестьян-латышей, которых таскали за собой русские. Они стремились назад к своим заброшенным дворам, располагавшимися за немецкими линиями, вместе с целым обозом из бедных тележек, наполненных кроватями и предметами быта, остатками их стад и лошадей. Лишь изредка раздавались возгласы и смех между серыми колоннами марширующих солдат и бедной толпой, состоящей из тащащих свертки женщин, кричащих детей и мужчин, поспешно натягивающих на головы капюшоны и меховые шапки. Деревни и дворы, к которым возвращались люди, изгнанные из этих мест, лежали в пепле и руинах под обугленными фруктовыми деревьями и растоптанными заборами. Далекий отсвет горящих деревень ночью и днем обжигал глаза этим людям, оставшимся без родины, и погасил в них блеск. В стороне от дороги мычащий скот блуждал по растоптанным полям, а вокруг прыгали босые кричащие мальчики с палками и тявкающие собаки. Мимо этого переселения народов шли мы, шагая через опустевшие деревни, состоящие из почерневших от старости деревянных хижин с низкими, проложенными мхом соломенными крышами, мимо разоренных фруктовых садов. Мы шагали мимо свежих могил и призрачных и запущенных латвийских кладбищ, которые своими гигантскими черными деревянными крестами, возвышающимися над насыпью из грубых каменных глыб, напоминали таинственные кальварии * (прим. пер.: архитектурная композиция у католиков, повторяющая крестный путь Христа) — пустынные, заброшенные, избегаемые всем живым места казни. Трупы лошадей и покинутые телеги, оторванные куски военной формы и патроны, разбросанные повсюду, на дороге и в поле, а в стороне лежал раздавленный колесами и растоптанный урожай…

Команда соединительных рядов приказала мне остановиться у придорожного креста перед Зайле (Zajle). Штаб батальона доехал первым, спешился и, расположившись во рву, начал изучать карту. Конные связные передавали приказы. На сегодня продвижение вперед остановилось у запруды перед озерами Гилуйтис (Gilujicie) и Симно (Simno). Командиры рот были вызваны вперед, и получили указания к действиям ночью. Штаб вместе с двумя ротами разместился в усадьбе в Людавке (Ludawka), в то время как девятая и десятая роты стояли на страже и охраняли всех остальных, выставив полевые караулы и форпосты между болотами Бухчански (Buchciánski) и озером Симно. Склонившись над картой и полевой книжкой, офицеры стояли вокруг майора, который сидел на краю рва. На дорогу к Зайле вышел охранный патруль в сопровождении ватаги галдящих и жестикулирующих крестьянских парней; это были рослые парни с волосами соломенного цвета. Их подняли с постели без одежды, только солдатские рубашки выдали их.

Под высоким придорожным крестом на входе в Зайле я вновь увидел своего друга. Он разведал дорогу к Посиминиче (Posiminicze), где он должен был стоять в полевом карауле вместе со своим взводом. Мы говорили о погибших при Варти. Я говорил то об одном, то о другом бойце, о том, как я видел их гибель в своем первом бою, и это после того, как бодрая и сердечная воля командира долгие месяцы неустанно трудилась над их воспитанием. Один бросок и падение — и он уже мертв! И ради этого одного шага было потрачено столько усилий и любви… «Нет, не ради самого броска», прервал меня мой друг, — «но ради того, чтобы он совершил его с ясным и отважным взором, взором человека! Разве этого недостаточно?» Я посмотрел на него и замолчал. Замолчал от охватившего меня чувства радости, а не из несогласия. Однако он, казалось, принял мое молчание именно за знак протеста и взял меня за руку. «Неужели вы забыли, что говорил ваш старый Клаус фон Бранков в одной из новелл о Бисмарке?» И он извлек эти слова из своей живой и молодой памяти: «Неужели напрасно? Неважно, каким будет конец — вы не напрасно ликовали и радовались Бранденбургу, вашему Бранденбургу! Разве мертвое понятие отечества не породило живую красоту и достоинство поступков? Разве тысячи молодых людей на протяжении тысяч часов человеческой жизни благодаря ему не перестали думать о развлечениях, пустых и дурных вещах, вместо этого с теплом и твердостью в сердце проживая эти дни и ночи? Разве может быть напрасно то время, которое создало из самого хрупкого материала — человеческой души — произведения искусства и открыло их тем, кто, узрев их красоту, вынужден был разрушить их, подобно варварам?»

В этот момент меня вызвали к командиру роты, и я получил приказ вместе со своим взводом отправиться до Дембового Рога (Dembowy Roq) с целью охраны построения часовых и занять там позицию. Пока мои люди брали винтовки «на караул», я еще раз перепрыгнул через ров и пожал руку моему другу. «У меня этой ночью полевой караул в Посиминиче», — сказал он, «заходите хоть на часок!» «Не выйдет, я сам на форпосте». «Тогда да, эх, как жаль!» Я отпустил его руку и перепрыгнул через ров обратно. «В ружье!» Я шел впереди в головном дозоре, остальная часть взвода следовала за нами на небольшом отдалении. Под высоким черным крестом у Зайле стояла стройная и статная фигура моего друга. «До свидания!» — крикнул я ему. Он тихо и молчаливо остался стоять под крестом и поднял руку к краю каски…

Полевые караулы и часовые были построены, и я вместе со своим взводом вернулся обратно в Зайле. Я сидел за столом в крестьянской комнате и писал письма домой. Командир роты спал на охапке соломы. Крестьянская семья лежала на огромной деревянной кровати под горой пестрых подушек. В углу комнаты, расположившись между ранцами и винтовками вокруг огарка свечи, телефонисты на корточках сидели у аппарата. Время от времени раздавался звуковой сигнал, и далекий скрипучий голос передавал донесения, которые телефонист повторял вполголоса и записывал. В переполненной комнате было совершенно нечем дышать. Я встал и открыл окно. Робко и нерешительно на небе проступили бледные звезды. Перед домом раздавались шаги часового. Позади себя я порой слышал, как маленький ребенок плакал во сне. Он лежал в латышской колыбели — деревянном ящике, подвешенном к потолку на почерневших от сажи веревках. В ночном воздухе веяло тишиной и прохладой.

В углу комнаты снова застрекотал зуммер телефона. «Господин лейтенант!» «Да, что случилось?» Я, ничего не подозревая, повернулся к нему. Телефонист протянул мне трубку. Сигнал раздался три раза. Меня разговор не касался. Видимо, кто-то говорил с батальоном. Но я все же взял трубку, которую быстрым движением дал мне в руки телефонист. Почему он так смотрел на меня? Я прослушал разговор. «Донесение полевого караула в Посиминиче: лейтенант Вурхе тяжело ранен при патрулировании озера Симно. Прошу повозку для транспортировки».

В комнате воцарилась тишина. Телефонист посмотрел на меня. Я отвернулся. Мои мысли были в совершенном беспорядке. Мне хотелось выскочить из комнаты и что есть сил бежать в направлении Посиминиче… Но я был на форпосте. А там снаружи, мой друг, наверное, истекал кровью. Я не мог уйти. «Да, как жаль!» Прощальные слова, сказанные под крестом Зайле, внезапно прозвучали в тишине. Я стиснул зубы. Меня теперь постоянно преследовали эти слова, эти наполовину равнодушные, бессмысленные слова, которые словно насмехались надо мной. «Как жаль… как жаль…» А там, снаружи, истекал кровью мой друг.

Я снова взял трубку и позвонил десятой роте. Зуммер пронзительно застрекотал. Рота ответила. Однако от полевого караула не поступило никаких новых донесений. Раненый еще лежал там. Повозка уже ехала к Посиминиче. Это было все. «Когда поступят новые донесения, позвоните мне!» «Так точно, господин лейтенант». Спокойный, равнодушный, формальный ответ, уставший голос. Все, как обычно. Я сидел и ждал. Затем я встал и принялся расхаживать туда-сюда по комнате. Телефонист в углу провожал меня взглядом. Затем я вышел из комнаты и остался один. Каждый час я звонил по телефону. «Никаких новых донесений, все люди еще снаружи». Всегда отвечали одно и то же. А я находился меньше чем в часе пути от моего друга и не мог прибежать к нему. Я стоял на темной улице Зайле и пристально смотрел в темноту, обратив взгляд на юго-восток, вел внутреннюю борьбу и не мог больше совладать с собою.

По окну постучали. «Господин лейтенант!» Я бросился в комнату и схватил трубку. «Лейтенант Флекс у аппарата!» «Десятая рота у аппарата! Лейтенант Вурхе мертв».

Я выпустил из рук трубку, не отвечая. «Конец связи!» — крикнул телефонист в рупор. Как это все было бессмысленно… Я снова стоял под бледнеющим небом. Дома вокруг меня нависали надо мной зловещими черными глыбами. А время текло дальше, час за часом.

Я только ждал зари, чтобы умчаться в Посиминиче. Рота дала мне увольнение на два часа. Потом мне надо было снова быть на месте, чтобы успеть к выступлению. Без лошадей это было невозможно. Я раздобыл телегу, мои люди привели с пастбища пару лошадей. Крестьянин должен был запрягать, но он замешкался. У него не было шорной упряжи. Я схватился за пистолет и пригрозил, что пристрелю лошадей. Крестьяне и дети с воем бросились на землю. Я тряхнул его. «Веревку!» Но веревки тоже не оказалось. Только когда я уже принялся стегать лошадей, один подросток принес из сарая веревку. Нельзя было терять ни секунды. Я должен был еще раз увидеть друга. Его должна была предать земле рука человека, который любил его, как брата. Лошадей запрягли. Я вскочил с места. Я взял с собой молодого добровольца, который должен был нарисовать его могилу для родителей. Вперед! Я хлестнул лошадей, и мы по пересеченной местности помчались в Посиминиче.

Только, когда я стоял у тела покойного, я понял, что Эрнст Вурхе мертв. Мой друг лежал в пустой комнате на своей серой шинели. Его лицо было чистым и гордым, после того, как он принес свою последнюю и самую большую жертву, и в его юных чертах, в праздничном выражении его лица проступали благородная готовность его души и покорность божьей воле. Но я сам был не в ладу с самим собой и не мог ни о чем думать. Перед домом, слева от двери, под двумя широкими липами, я увидел открытую яму, которую выкопали солдаты полевого караула.

Затем я заговорил с рядовыми, которые вечером были в дозоре вместе с ним. Эрнст должен был выяснить, были ли окопы перед запрудой у озера Симно еще заняты русскими. В ходе операции патруль попал под огонь шрапнели. Незаметно выбраться вместе с патрулем к этой позиции, которую нужно было разведать, было невозможно. Однако молодой командир не мог повернуть назад, не выполнив поручение полностью. Он оставил своих людей ждать его. Пока они дожидались его в укрытии, он в последний раз попытался добраться до русских окопов. Будучи командиром, он привык всегда вступать в бой первым. Он в одиночку полз метр за метром и таким образом продвинулся еще на сто пятьдесят метров. Окоп был занят только казаками-часовыми, однако один из русских заметил ползущего вперед немецкого офицера и вскоре выстрелил в него. Пуля вошла в его тело, разорвав большие кровеносные сосуды, что должно было в скором времени повлечь за собой смерть. Его люди вынесли его из огня, открытого бегущими казаками. Когда его несли, один из них спросил: «Как вы, господин лейтенант?» Он ответил, как всегда, спокойно: «Хорошо, все хорошо». Потом он лишился чувств и умер молча, не испустив ни стона.

Перед латышским крестьянским двором, где он нес службу в полевом карауле на высотах озера Симно, я украсил могилу героя. Липы склонились над ним, словно два тихих стража. Шелест леса и далекий блеск озера должны были хранить его сон. Повсюду вокруг крестьянские сады были полны солнечным светом и летними цветами. У юноши, радостного, как солнце, должна была быть такая же могила, вся в солнце и цветах. Травы и цветы выстилали прохладную землю. Затем я сорвал большой прекрасный подсолнух с тремя золотистыми цветущими солнцами, принес его в дом и вложил ему цветок в сложенные руки, его почти еще мальчишеские руки, которые так любили играть с цветами. И я встал на колени перед ним, посмотрел снова и снова на торжественное и мирное выражение его гордого молодого лица и устыдился своего внутреннего противоречия. Но я не мог заглушить в себе боль и скорбь о смерти друга, чью руку в его последний час не держала рука любящего товарища.

Однако, чем дольше я стоял на коленях и всматривался в его чистое, гордое лицо, тем глубже во мне прорастало чувство необъяснимого страха. Что-то чужое оторвало меня от друга. Мое сердце забилось от вспыхнувшего во мне стыда. Разве могло так случиться, что он, так любивший быть вместе со своим богом, умер один? Мне на ум пришли слова из Иеремии: «Я с тобою, сказал Господь, чтобы избавлять тебя». Последний великий диалог на земле, разобщенное единение бога и человека не были нарушены никем из непосвященных… А я тем временем сетовал о том, что он умер, не увидев рядом друга.

Не могу сказать, что я тогда ясно испытывал это чувство, однако зародыш его еще в тот час поселился в моей душе, и впоследствии оно расцвело во мне все ярче и ярче. Для великой души смерть — самое важное событие жизни. Когда последний день на земле подходит к концу, и глаза — окна человеческой души, меркнут, словно церковные витражи на закате дня, в засыпающем храме умирающей плоти под вечным огнем светильника расцветает и вспыхивает самое священное на алтаре — человеческая душа, и эта душа наполняется всепроникающим светом вечности. В этот час человеческие голоса должны умолкнуть. И голоса друзей тоже… Потому не ищите и не жаждите последних слов! Тот, кто беседует с богом, уже не говорит с людьми.

Если бы я мог испытать это чувство еще яснее в тот прощальный час! Я велел вынести друга и помог опустить его в могилу под липами, одетую зеленью. При полном офицерском снаряжении, с каской и со штыком, я уложил его в землю, где он должен был почить сном героя. В его руках лежал подсолнух, словно сверкающее копье. Затем я накрыл его брезентом. Над открытой могилой я прочитал «Отче наш». Конечно же, во время чтения молитвы слезы вновь лишили меня дара речи. Я первым бросил на него три горсти земли, потом то же самое сделал его денщик, а затем и все остальные. Могила закрылась, и холм начал расти. На него водрузили цветок подсолнуха и крест, на котором было написано: «Лейтенант Вурхе, 138-й пех. полк. Погиб за отечество 23.08.1915». Сверкающий штык, который воин пронес через свою молодую жизнь, лежит рядом с ним у самого его сердца, словно привет его родной земли, воздуха и воды. Это сталь, выкованная из самого сердца немецкой земли, закаленная немецким огнем и охлажденная немецкой водой.

Булат, что целовала мать, Уже рубить не станет. Река и лес зовут опять, Просторы сердце манят…

Стихи, которые он любил при жизни, он воплотил после смерти.

На прощание я повесил на крест венок, сплетенный из сотни пылающих пестрых цветов, ради изготовления которого его солдаты разорили все цветники латышских крестьян. Белые бархатные левкои и красно-золотые бархатцы, паслен и подсолнухи — когда я уходил, над могилой юноши цвело зрелое лето.

По полевому телефону поступил приказ на марш. Я должен был галопом мчаться к своей роте, чтобы вместе со всеми отправиться в путь и продолжить преследование врага. В бумажнике у меня была картинка с изображением могилы, нарисованная добровольцем. Мы шли по дороге, которую мой друг вместе со своим патрулем расчистил для нас ценой своей жизни, до конца оставаясь верен приказу.

К вечеру перед нами снова показался враг. Шрапнель и гранаты русских полевых орудий с бурлением и грохотом, словно вихрь, проносились по крестьянским дворам, за которыми мы искали укрытия. Я сидел на ранце и, вооружившись несколькими бланками для донесений, писал родителям друга. «Поверьте мне: вы сможете в последний раз проявить свою любовь к нему, если примете его смерть достойно, как он того заслуживает, и как он сам желал бы этого! Пусть бог позаботится о том, чтобы его братья и сестры, к которым он был так нежно привязан, выросли и взрастили в себе такую же верность, храбрость, широту и глубину души, как он!» Однако, ах, как же я сам, когда писал эти строки, был далек от подобного смирения и мужества, которым я учил других!

И снова походы и бои, бои и походы… Олита (Olita) пала. У города Пренай (Preny) мы пересекли Неман. На подступах к месту под названием Звирданы (Zwirdany) мы во время ночной атаки разбили русские заграждения у озера Дауги (Daugi) после того, как мы днем штурмовали высотные позиции у Тоболянки (Tobolanka). На берегу реки Меречанка (Mereczanka), перед полыхающим городом Ораны (прим. пер.: польск. Orany, лит. Варена), мы попали под огонь. И направились вперед, в направлении Вилии, в новые бои. Каждый вечер на горизонте пылали и тлели деревни и сараи, словно факелы, которые сообщали отступающей русской армии, как далеко продвинулись немецкие колонны. Растерянные жители, словно тени, следовали по нашим дорогам вместе с детьми, свертками и тюками, проходя мимо разрушенных жилищ и растоптанных садов. Вокруг покинутых и разрушенных дворов выли собаки. Скот и лошади то появлялись, то исчезали из поля зрения. Равнодушным и усталым взором мы смотрели на все эти призрачные картины, которые повторялись ежедневно и ежечасно, и безразлично и сонно мы слушали суматоху громких приказов и выкриков, вопли «германский, германский!» раненых русских в лесу и в поле. Спать, нам хотелось только спать!

Обветшалый хлев в Винкноброщ (Winknobrosz) с его тусклым освещением укрыл меня от яркого света безотрадного сентябрьского утра, дождя и грозы. Охапки соломы, на которых я лежал, подстелив свою серую шинель, источали слабо выраженный сладкий запах гниения и наполняли отяжелевшую одежду, пропитанную дождем и грязью, влажным теплом. От тел двух уставших гнедых лошадей роты, с которыми я делил это затхлое, продуваемое сквозняком помещение, испарялся пот. Он стоял серой дымкой в ярких лучах света, которые проникали через дыры в деревянной стене и зазоры в соломенной крыше. Через зияющие трещины и щели грубой деревянной двери, разделявшей нас и бедную клетушку польского деревенского кузнеца, просачивался беспокойный шум телефонистов и офицерских денщиков, смешанный с плаксивой польской речью и раздававшимся время от времени плачем ребенка, который качался в люльке посреди комнаты, переполненной бедняками и их зловонными испарениями. Зуммер телефона жужжал и жужжал… Все было, как в тот в вечер в Зайле. Почему люди и предметы снова собирались в одну картину, воскрешая призрак мучительного воспоминания, и превращали все ночи в ночи смерти? Сегодня, завтра — сколько еще это будет повторяться?

Из-под сырых складок шинели над моими коленями в полутьме был виден свет двух двигающихся точек. Это были радиевые стрелки плоских, маленьких наручных часов из стали, на которых время в этот день отдыха после многонедельных боев и походов протекало устало и вяло, один час уныло перетекал в другой.

Я посмотрел на блеск маленьких часов, сверкавших посреди этой беспросветной бедности, и постарался услышать их тиканье. Я поднес их поближе, и мне показалось, что я услышал звук неутомимого ходового механизма, напоминавший сердцебиение живого существа. Я так часто пытался внушить себе, что эти часы — маленький кусочек жизни, который всегда рядом со мной. Потому что этот тихий пульсирующий механизм был заведен еще той рукой, которая была мне милее всех человеческих рук на земле, и которая сейчас в могильной тишине покоилась над прохладной сталью меча. Часы Эрнста Вурхе, которые прошли со мной бои при Немане и битву при Вильне (Wilna) и искали дорогу к его родной земле, к его родителям, в Силезию… Когда я утром того несчастливого дня, последовавшего за роковой ночью его гибели, поспешил к мертвому другу, его губы, пульс и сердце уже давно молчали, однако, когда в моей руке оказались его маленькие часы, я услышал тихий, осторожный стук механизма, заведенного им. Эта жизнь была частичкой его жизни, и у меня на мгновение возникло глупое и горестное чувство: мне показалось, что я держал в руках сердце друга.

Долгие часы и дни я пытался лучше понять этот тихий, неумолкающий голос, который сопровождал меня на марше и в бою. Этот голос говорил со мной и сегодня: «Ты проживаешь часы жизни моего покойного хозяина, твоего друга, которого призвал к себе Господь в качестве жертвы. Задумываешься ли ты об этом? Ты проживаешь время, которое было отведено ему, так продолжи его работу! Он спит, а ты бодрствуешь, и я поручаю тебе стоять на часах на этом дежурстве длиною в жизнь. Настоящий товарищ стоит на посту ради другого, так стой же ради него! Видишь, как я преданно выполняю свою работу, которую он поручил мне, так храни же верность ему и ты, человек, ведь ты — нечто большее, чем мы, неодушевленные предметы, жизнь которых создается человеком!»… Тихие маленькие часы говорили и говорили, и их голос все глубже проникал в мое сердце… Я хотел повиноваться их приказу и освободиться от терзающей меня боли. И я написал в полутьме:

«Где солнце восходит над бренной землей, Одна мне известна могила. Она стоит тысячи разных могил, Там воин прекрасный навеки почил, Ему в руки факел вложили. В руке его белой подсолнух лежит, А в нем золотистое пламя. Горит над могилой сияющий свет, И словно пожар, он проложит свой след — Дорогу, ведущую к славе. И меч, на который любил он смотреть, Теперь пребывает в покое На этой прекрасной и юной груди, Цветок, словно солнечный герб, посреди, Сверкает копье золотое. Всю жизнь он хранил это пламя в себе, Его же унес он с собою. То пламя, что некогда теплилось в нем, Пылает сегодня священным огнем Над этой кровавой землею. Пусть факел, лежащий в могиле его, Потомки хранят в своем сердце! Пока вместе с самой последней зарей В последний свой раз не отправятся в бой Последние самые немцы. Как пламенный ангел, до судного дня Он спит, и пускай ему спится. Увидев, что мир доживает свое, Возьмет светлый юноша в руки копье И выйдет из этой гробницы. И будет он, словно зарница, в тот день Пылать по всему небосводу. И вспыхнет огнем его мертвая грудь — Он в вечности будет указывать путь Погибшему нашему роду».

У меня стремительно заколотилось сердце. Я встал и вышел. В воздухе повеяло свежестью и свободой. Давно мое сердце не билось так легко. И вдруг — что-то просвистело в воздухе, раздался пронзительный крик, приближающийся шум и свист. Я увидел, как стая перелетных гусей пронеслась высоко над Винкноброщ (Winknobroscz) — теперь уже на юг. Их тени накрыли меня. На мои плечи снова лег груз воспоминаний, который придавил меня, словно тяжелая рука. Как давно это было, когда стая гусей мчалась на север над израненными верденскими лесами, надо мной и моим другом?

«Поторопись, на север мчись На крыльях цвета стали! Мы устремляем взоры ввысь, Но что же станет с нами? Мы, как и вы, — стальная рать, Должны свой край оставить. И если не придём опять, Почтите нашу память!»

Прошли весна и лето, наступила осень. Серые гуси летели на юг. Их путь пролегал и над одинокой могилой на тихих высотах озера Симно… Я посмотрел вслед мигрирующей стае, но недолго. Мне показалось, что мой затылок словно сдавило рукой, заставившей меня склонить голову. Тогда я пошел назад в польскую кузницу и бросился на солому.

Наступление продвигалось все дальше и дальше, вглубь русской земли. Мы отбросили московскую и петербургскую гвардии из изрытых траншеями лесов, перебрались по понтонным мостам через реку Вилия (Wilia) и оказалась в аду горящего селения Поракиты (Porakity), над руинами которого потоком проносились выстрелы русских, пока мы, беззащитные, облитые кипящим светом, ждали, пока пройдут эти страшные часы. Мы окопались перед городом Острув (Ostrow) и слышали непрекращающийся вой пробивающихся через горящие Ульяны (Uljany) и вновь отбрасываемых назад полчищ русских.

Мы в Польшу меч вонзаем — В грудь нашего врага. Сильней и тверже стали И сердце, и рука. Но страсти нету больше, Кто охладил наш пыл? Пески кровавой Польши, Земля ее могил. Несем мы наше знамя Вперед в тиши ночной. И кровь на нем играет Прекрасною зарей. Хочу вперед я мчаться По вражеской земле, Но в кровь стирает пальцы Рытье окопов мне. Давно уже наш громкий, Веселый смех угас. Но что с того? Потомки Когда-то вспомнят нас.

Походы и бои продолжались, нас бросало то в одну, то в другую сторону. Но война уже затухала. Из боя под Вильной мне наконец удалось вывести остатки двух рот, и мы укрылись за цепью литовских озер, где мы должны были окапываться.

…Идем мы серою рекой, Вперед шагает рыжий конь. В глуши лесной, в грозе ночной, Сто ног шагает вслед за мной. Весь лес похож на смерти храм, Лежат венки то тут, то там. И нас потоком по волнам Несет куда, не знаю сам. Но я иду, вперед иду И по песку, и на снегу, И я веду свою орду, Все разоряя на ходу. Шумит, ревет потока гул, И в сердце поднял он волну О том, кто навсегда уснул, В потоке сером утонул. Весь мир уныл, и ночь бледна, Глава вперед наклонена, Картина радостного сна — Река огнем озарена… Что видел я в том странном сне? Мой конь шагает по земле. А рядом всадники во мгле — Он их носил в своем седле.

Ночью мы расположились на естественной оборонительной позиции — за озерной запрудой, в спешке рыли окопы и ожидали приближения врага. Наши солдаты окапывались и днем, и ночью. По берегам озер дотла сгорали русские деревни, словно полыхающие погребальные костры умирающей войны. Затем снова последовали долгие месяцы бездействия в окопах, как когда-то на высотах Мааса при Вердене и в лесах Аугустово. И все же все было по-другому. Словно далекий, прекрасный сон, позади остались те теплые летние ночи, которые мы проводили за разговором и песнями. Сейчас целые горы снега вырастали вокруг наших землянок. Режущие восточные ветра подметали серый лед озер и хлестали острыми, словно иглы, кристаллами снега нам в глаза, уставшие от непрерывного бодрствования. По тринадцать и по четырнадцать часов продолжалось ночное бдение часовых на востоке.

Ледяные воды, Снежные поля. Сколько быть в дозоре? Сколько длиться ссоре? Горе тебе, горе, Русская земля! Как же одиноко! Тусклый лунный свет. Мысли льдом застыли, Штурм идет все шире, Потому что в мире Места миру нет. Запылало пламя, Я ни мертв, ни жив. В ярости и муке Круговой поруки Все собрались, руки Клятвенно сложив. Что мне боль и холод Ледяных оков? Если клятвы пламя Пребывает с нами, Родина, я знаю: Я уже готов.

Время протекало этими зимними ночами медленно, словно тлеющий огонь, гложущий сырое буковое полено…

Потери, которые понесла за собой маневренная война, были восполнены запасниками с родины — только что прошедшим подготовку ландштурмом и молодыми новобранцами. Окопы наполнились чужими лицами и новыми серыми мундирами, которые резко выделялись на фоне одежд бывалых бойцов, которые истрепались от непогоды и приобрели характерный землистый цвет. Затем мы неделю за неделей рыли окопы и сидели в засаде, и от снега и дождя все мундиры стали одинаковыми. Больше в окопах не осталось никаких чужих лиц. Однако ушедшие не возвращаются. Только длинными серыми ночами они приходят и ведут беседы. Разговоры с мертвыми делают человека молчаливым и тихим…

Я сначала расположился между озерами, затем провел пять месяцев вместе со своей «шестой» [ротой]. Рытье окопов и несение караула, несение караула и рытье окопов. Все ночи глубоки и темны, как бездна, и полны непостижимой жизни. Блеклые и короткие дни не представляют собой ничего большего, чем свинцовый сон и спутанные грезы. Ночи же — это тайная жизнь в норах и сумрачных окопах, хождение взад-вперед вдоль оцепенелой серой проволоки, озаряемое вспышками света, сидение в засаде у бруствера и амбразур, а еще — корпение у полевого телефона… И каждую ночь напряженным до предела чувствам открывается мрачная и угнетающая картина той давней ночи, ночи в Зайле… Жужжит зуммер полевого телефона. Светом озаряется тихая гладь озера Симно. Грохочут далекие выстрелы. Часовой ходит взад-вперед… О, ночи, заклинатели мертвецов! Дни — лишь сон и обман, которые развеиваются по ветру, словно опадшие листья, но каждая ночь снова вызывает к жизни мрак той роковой ночи над озером Симно. Я сижу, свернувшись в клубок, в своем блиндаже перед мерцающей свечой и с ропотом вслушиваюсь в голоса ночи. Каждую ночь я заново переживаю твою смерть, мой друг! Ты и я, мы оба в одном горящем доме, разделенные тонкой стеной, пытаемся спасти то, что принадлежит нашему народу. Мы вместе, ты и я. И ты, мой брат, горишь в комнате рядом со мной, а я ничем не могу помочь тебе… Я сижу, съежившись в комок, и стенаю. И чувствую твою близость. Ты рядом со мной и хочешь успокоить меня. Я слышу твой добрый юный голос.

«Быть лейтенантом — это значит подавать пример своим людям. И смерть за них — всего лишь часть этого». Я поднимаю взгляд и ищу тебя глазами. Знакомые фигура и голос исчезают. Я поднимаю воротник шинели и выхожу на свежий воздух. И меня снова пробирает мороз холодной русской ночи. Я хожу туда-обратно перед окопами и «ямами подслушивания», где люди находились в засаде. С высоты над обугленными руинами деревни возвышаются высокие черные кресты латвийского кладбища. Как часто мы на утренней и вечерней заре проходили мимо этих пустынных могил! Они все похожи друг на друга, как тени. И все же вид ни одной из них не приводит меня в такой трепет, какой охватывает меня при виде солнечной могилы над озером Симно. Я пристально смотрю на кресты. Бледный свет просачивается через темные облака на востоке. Пора идти спать.

Все мои ночи — это скорбный плач по ушедшему. Ночные бури с воем стучатся в дверь моей хижины, выстроенной из глины и досок. Мое сердце — словно сарай, полный диких коней, сарай, охваченный пожаром. Кони топчутся на месте, звеня уздой…

Тихие ночи протекают медленно, словно призраки. Веет утренней прохладой, и я истомленными от бессонной ночи глазами вглядываюсь в потускневший огонь свечи и тушу свет. Каждая моя ночь — это плач по ушедшему. Затем утро затягивается туманами, и его блеск исчезает. Приходит зима, и от мороза стекла тускнеют. В моей душе холодно, как в этой пустой комнате. Окна замерзли. Ни лучика света из привычного мне мира не проникает в мою душу. Я сижу в одиночестве за замерзшими окнами, мой друг, и смотрю на твою тень, наполняющую комнату… И снова стенаю. Но снаружи становится светлей. И ты снова рядом со мной и успокаиваешь меня. «Посмотрим-ка, не окажется ли вдруг, что во мне больше жизни, чем в тебе! Гляди, я встаю на окно и кладу руку на лед. Он тает под моими руками. Первый луч солнца пробивается внутрь. Я улыбаюсь и дышу над этим холодным и бесчувственным льдом — посмотри же, как он тает! Из окна теперь видно леса, города и озера, где мы ходили с тобой, дорогие лица смотрят на тебя там, снаружи. Не хочешь ли ты позвать их? Разве мы не были всегда странниками между двумя мирами, скажи мне, мой спутник? Разве мы не были с тобой друзьями, потому что такова наша природа? Почему же ты так сильно привязан к той прекрасной земле с тех пор, как она стала моей могилой, и носишься вокруг нее, как если бы ты был прикован к ней? Твой дом должен быть и там, и здесь, иначе ты не обретешь его нигде…» Наступил ясный день, и мое сердце хочет наполниться светом и верой.

Все мои ночи — это плач по ушедшему. В серой шинели я лежу, упираясь в заснеженный бруствер, и смотрю на бледные звезды в пустынном зимнем небе. И мое сердце ропщет. «Мы постарели от наших поступков и наших мертвецов. Смерть когда-то была молода и щедра в своей милости, но теперь она стала старой и жадной». Однако тут рядом со мною тихо появился мой друг, не знаю, откуда, и я даже не спрашиваю. Его рука лежит в моей руке, как тогда, в лесных окопах на подступах к Аугустово. И он утешает меня: «Вы все думаете, что постарели, но на самом деле вы становитесь зрелыми. Ваши поступки и ваши усопшие делают вас зрелыми и хранят вашу молодость. Это жизнь стала старой и жадной, а смерть всегда была и остается такой. Разве ты не знаешь ничего о вечной юности, которую дарует смерть? Дряхлеющая жизнь должна снова стать молодой, такова божья воля, но для этого она должна пройти через смерть. В этом смысл и загадка смерти. Разве ты этого не знаешь?»

Я молчу. Но мое сердце снова ропщет. И он не отпускает мою руку и продолжает тихо утешать меня, исполненный спокойного, добродетельного рвения. «Плач по усопшим — это дурная услуга для самих мертвых, мой спутник! Вы хотите сделать из своих мертвецов призраков или же вы хотите позволить им быть вместе с вами? Третьего не дано для сердец, страдающих под ударом божьей длани. Не делайте из нас призраков, позвольте нам быть рядом! Мы хотим иметь возможность в любое время входить в вашу компанию, при этом не тревожа ваш смех. Не превращайте нас в призраков, дряхлых и серьезных, позвольте нам почувствовать дух веселья, яркой и сверкающей дымкой которого была наполнена наша молодость! Пустите к себе своих мертвых, о, живые, чтобы мы могли пребывать с вами в моменты радости и печали. Не плачьте о нас так, чтобы каждый друг боялся даже заговорить о нас! Сделайте так, чтобы друзья набрались мужества говорить о нас и смеяться! Дайте нам возможность побыть рядом с вами подобно тому, как мы были вместе при жизни!»

Я все еще молчу, но я чувствую, что он держит мое сердце в своих добрых руках. И снова раздается его голос, так полюбившийся мне, и он снова утешает меня: «Как израненные деревья источают сладкие и горькие соки, так сердца поэтов источают песни, наполненные сладостью и горечью. Бог ударил тебя прямо в сердце. Так пой же, поэт!»

«Мой друг, мой друг, в моей душе снова звучит голос твоей души, словно звонящий колокол, который раскачивается в такт другому!»

С восточной части неба над черными облаками и темной землёй струится жидкое золото. Розовое свечение парит среди молодых побегов на кронах берез. Облачка свежей зелени и здесь, и вдали висят на верхушках деревьев, над черной землей. Поднимается вторая военная весна. Над могилами в Польше проносится гроза.

Приходит с запада гроза, С родимой стороны. В сени могильного креста Лежит герой войны. И плачут, плачут небеса, Стеная и твердя: «Ты был Германией рожден, Но милая земля ее — Она не для тебя!» И буря хлещет и шумит: «Ах, если бы, любя, Могла бы я тебя укрыть, Взять на руки тебя! Но я с тобой не в силах быть, Ветра не так сильны, Чтоб мы помочь тебе смогли И принесли тебе земли С родимой стороны!» Уже с востока шел ответ, С заброшенных могил: «Но я такой же человек, Каким и прежде был! И все равно, в какой земле Лежит мой бренный прах. Ведь это та же горсть земли, Откуда мы произошли… К чему тогда ваш страх?» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg